Збройники

Тридцать пять

Был поздний октябрь пятнадцатого, и к этому времени наш кусок линии фронта не двигался уже черт знает сколько времени. Летняя попытка семьдесятдвойки отжать Белокаменку и выйти под Новоласпу окончилась неудачей, и хотя разменялись мы в нашу пользу, но дырявая линия РОПов и ВОПов не сдвинулась ни на миллиметр. И сквозь эту линию ходили все. Ходили «мощные контрабасы» с десятью килограммами сливочного масла и пятью палками колбасы. Периодически их ловили наши доблестные правоохранители и выдавали за большую победу на ниве борьбы с незаконным оборотом, ага. Ходили мы, пересекая поля и жидкие «зеленки» и забредая в тыл к сепарам. И ходили они.

В девяноста процентах случаев то, что называлось в наших сводках «проход ДРГ», обозначало сепарскую ротацию. Обычные мужики, жившие в Старогнатовке и Новогригоровке, служили в армейских корпусах Дээнерии, и тогда, в октябре пятнадцатого, эти самые корпуса могли позволить себе двухнедельные ротации. И вот героический воин-сепаратист, просидев две недели в окопе возле какой-нибудь Новоласпы или Петровского, уходил на ротацию — сдавал автомат, броник и бк, собирал в пакет «Алокозай» грязные шмотки, совал в карман бабло и темной тоскливой ночью вместе с несколькими земляками, «вковтнув» для храбрости, шел через лінію бойового зіткнення к своей семье в подконтрольное нам село. Он ложбинками проходил через фронтлайн, а уже утром со своими сослуживцами пил пиво возле магазина в Старогнатовке, лениво наблюдая за нами, скупающими в том же магазине колбасу, хлеб, майонез и сигареты. В самой Старогнатовке одновременно находились, да и находятся сейчас, около ста — ста пятидесяти человек, воюющих на той стороне. В Гранитном — и того больше. АТО такое АТО…

Иногда мы обнаруживали эти мелкие группы. Так а хера их обнаруживать, если каждое второе воскресенье месяца, с расстояния в четыреста-пятьсот метров мы видели эти пятнышки? Само собой, мы ни черта не могли понять, есть у них оружие или нет, кто это вообще, и самое главное — что делать? А когда армия не знает, что делать, она вспоминает свое название: Збройні Сили України, с удовольствием находит слово «Збройні», берет эту самую зброю и выжидающе смотрит на командира.

Командир обычно приходит на спостережник, берет теплак и минут пять смотрит на ленивое и неторопливое движение сепаров в сторону семьи, теплого дома и утреннего пива. Потом садится на корточки, стреляет у наряда сигарету и начинает мощно думать, и думает долго, секунд сорок. Роняет в пространство «… а я хер его знает, может и дээргэ… ибу я…», поворачивается к замершей в ожидании пехоте и словно нехотя выплевывает: «а ну, давай парочку перед ними, там посмотрим». Через полминуты звонко ухает АГС, и пара маленьких злых цилиндриков уносится, наматывая на себя нити холодного мутного воздуха. Потом еще пара. Потом еще. И вот тут — сепары или уходят обратно, ища новые дырки в нашей линии, чтоб пробраться домой, или… или самые упертые продолжают упорно лезть вперед. Лежка-перебежка, все дела, и поди угадай — чего он там мечется?

Поэтому командир берет «моторолу» и говорит что-то типа: «Танцор — Змее. Вижу движение на поле перед Кондором, прошу дозволу отработать штатными средства́ми». И через полминуты Змея отвечает что-то в стиле: «Змея — Танцору. Работайте при загрозе життю особового склада». Типичный разговор по рации, сказанный для тех, кто пишет эти разговоры, и сберегший кучу наших жизней. И пока идут эти переговоры, кто-то из пацанов, обдирая руки, дозаряжает ленту АГСа, бо «улиток» только две, и надо постоянно держать их снаряженными, а второй — насыпает «примерно туда», пытаясь скорректироваться ночью, сверяя прицел, картинку в теплаке и собственное разумение принципа навесной стрельбы. И иногда после этого в поле остывают три взрослых человека, не дошедших до дому, которым не повезло — они выбрали не ту сторону тогда и не ту ложбину сейчас. И жизнь продолжается дальше, и завтра утром, выехав в магазин за сигаретами, водой и кофе, ты можешь увидеть рано постаревшую женщину, немного растерянно стоящую у дверей и почему-то смотрящую туда, откуда ты приехал — на восток.

В десяти процентах случаев пресловутое «дрг» было именно ДРГ — с оружием, в силах тяжких, и именно их мы и боялись по-настоящему.

Не было ни «бойових розпоряджень», ни письмових наказів, ничего. Не надо было меряться, кто «передкее» — все в зоне АТО получали свои три штуки «атошных», матерились и выполняли задачи. Да и сама «зона АТО» еще была, это потом ее начали называть «районом проведення антитерористичної операції».

В этом самом районе, чи зоне, чи просто земле, в череде наших опорников была дырка. Ну как — «была дырка»? Таких дырок было немеряно, но эта была рядом с нами, мы про нее думали, и она нам совсем не нравилась. Между позициями «Гора» и «Ромашка» был примерно километр изрезанного оврагами незасеянного пространства, и вот зуб даю — ходили по ним так, шо аж гай шумел.

А нас осталось… маловато. Откровенно мало. После дембеля третьей волны отдельный мотопехотный батальон из пятисот девяноста организмов сократился до двухсот сорока пяти, а зона ответственности не уменьшилась ни на сантиметр. Мы были в шоке — и только через полгода я пойму, что такое по-настоящему «в шоке», когда дембельнется четвертая волна мобилизации, и добрая треть семьдесятдвойки просто уедет в один день.

Нас было двести сорок пять, и вторая мотопехотная рота вместе с приданным вооружением от роты огневой поддержки, но без расчетов, насчитывала сорок четыре человека.

В армии вообще, когда говорят про количество особового склада, всегда употребляют маты и три выражения: «за штатом», «за списком» и «в наявності». По штату у нас должно было быть семьдесят шесть штыков плюс двадцать два мощных спеца из РВП со своими АГСами, СПГ, ПТУРами и «дашками». По списку — нас было сорок четыре, остальные графы в «форме-раз» зияли прекрасным словом «ВАКАНТ», и я прямо видел за этими дурацкими буквами, написанными моей дрогнувшей рукой, лица моих соседей по большому многоквартирному дому в теплом Киеве, продолжавших жить там, в тылу, и так и не пошедших в армию.

А вот «в наявності»… «В наявності» нас было тридцать три, потому что девять человек были в шпиталях, в СЗЧ, в командировках, короче, где угодно, только не здесь.

Из этих тридцати трех организмов — восемь сидело под терриконом возле Новотроицкого, куда мы переедем через неделю, ну а остальные — были здесь, под Старогнатовкой, держали три опорника с общей зоной ответственности в одну тысячу семьсот метров линии фронта. Дырявой линии фронта, через которую постоянно кто-то пытался ходить.

Наша разведка приходила к комбату, залезала ему на голову, доставала зубы и начинала проедать плешь. Зубы у разведки были, плешь комбата росла. «Гора» тогда была нашей позицией, а «Ромашка» — под семьдесятдвойкой, у нас в разведке после увольнения третьей волны тоже маловато людей осталось, и поэтому гордые разведосы, хошь-не-хошь — и в нарядах стояли, и позиции копали, и всеми силами пытались замутить себе разведвыход. Комбат мужественно держался аж до момента, пока в Старогнатовке не увидел очередную группу мужиков, хмуро потребляющих пиво и смотрящих на «збройников» лениво и презрительно. Это были «заробітчане» с той стороны. Комбат вышел из джипа, покачался с пятки на носок в своих понтовых ловах, выкурил чью-то сигарету, хмуро посмотрел в стареющий октябрь и кивнул головой. Разведка, тихо-тихо отступив, шоб не спугнуть, потопала готовиться к выходу. Комбат пил едва теплый растворимый «якобс», разведосы собирали шмот, пехота курила и заряжала аккумы на теплак, и ничто не предвещало того, что банальный «секрет» превратится в черт-знает-что.

А потом что-то не сложилось, кто-то заболел, кто-то был занят, кого-то дернули в штаб первой танковой… и так получилось, что утром, в мой день рождения, когда я стоял в «нижнем» магазине Старогнатовки и выбирал хавку, задача по выставлению секрета упала на вторую роту.

Мы были молоды, прекраснодушны и неопытны, и, честно говоря, именно поэтому все случилось так, как случилось. Ведь первое, что мы должны были сделать тогда, раз уж не удалось отмазаться от задачи, — это связаться с «Ромашкой», свести знакомство с командиром, наладить взаимодействие и хотя бы сообщить им о своих планах. Но связи у нас с ними не было, времени не было, ни черта не было… были только двадцать пять человек, измотанных «два-через-шесть», куча АК и АКМС, две СВДшки, два теплака, два ночника и списанное одеяло.

Двенадцать часов назад

… «Цєвєшка» стояла фиг знает где, метров за семьдесят от душа. Чтоб грязь не разводить. В роли душа выступала ажурная, крашенная белой краской металлическая конструкция с взгроможденной сверху обрезанной шикарной бочкой. Каждый раз, когда заправщики приезжали на опорник, глаза их неминуемо отмечали эту ярко-синюю двухсотлитровую особенность пейзажа.

— О, наша бочка, — обычно говорил кто-то из них. — У нас как раз одна в про@бе числится. Тре командиру сказать.

— Кажи, кажи, — бурчал предыдущий сержант з матзабезпечення Иваныч, рассеянно листая накладные. — Кажи, шо бочка эта наша, всегда была наша и останется тоже нашей, во веки веков, аминь.

— Но вы ж ее где-то взяли? — допытывался заправщик.

— Слухай, ты, топливный элемент. — Сержант презрительно окидывал солдата царственно-скучающим взором. — Может, эта бочка всегда в батальоне была. С самого начала. С четырнадцатого. Может, ее лично командующий сухопутки первому комбату вручал в день основания бата. Может, даже и начальник генерального штаба.

— Шо-то ты звездишь, — с сомнением ворчал служивый, поневоле смотря на бочку с уважением. Бочка хранила гордое молчание.

— А ты на нашу бочку не зазіхай, — говорил Иваныч, выискивая в необъятных карманах мтпшки черную ручку. — Может, не дорос ты еще до бочки. До нашей. И вообще. Может, мы ее у сепаров отжали. Во время героического штурма.

— Ну да, ну да… — лыбился гсмщик. — В бою взяли.

— Может, и в бою, — причмокивал сержант. — А может, мы ее сп@здили на РМТЗ, когда вы бухали на день рождения какой…

— Вооот! — радовался солдат.

— … до беспамятства, — сурово заканчивал Иваныч и размашисто расписывался, каллиграфически подделывая подпись ротного. — А может, нехер бочки терять.

— Это да…

— Х@йда, — подытоживал Валерич и вдруг, резко повернувшись, надсаживался. — Ваханыыыыыч! Скока недолили?

— Короче поехали мы, — бормотал солдат и быстро прятал накладные в тубус от порохового заряда «морковки». — Все, мужики, пока!

— Отож, — ухмылялся старшина и мечтательно кивал на бочку: — Щэ послуужить… послужить…

ГСМщики торопливо лезли в машину, убитый двигатель взрыкивал, пыль смешивалась с дымом, я в подкатанных штанах и шлепках шел к ЦВшке за водой. По воду. Короче, душ мне хотелось. Было тягомотно, и как-то одновременно скучно, непонятно и опасливо.

Все интересные события на опорнике случались, либо когда я мылся, либо — когда стирался. Это я потом, уже под Докучаевском, привыкну к этой странной зависимости, а сейчас я стоял под жиденькой струйкой отдававшей дохлятиной воды и пытался помыться. Мыться одним ведром воды я тоже научусь позже, сейчас я по-богатому влил четыре, в надежде на обильный, хоть и холодный душ. Заворчало двигло, я сунул в рот зубную щетку и попытался одновременно помыться и почистить зубы. Получалось фиговенько. Вода воняла все больше — за несколько недель до этого в озеро, где мы брали воду, упало полпакета из ГРАДа. Рыбы было… немеряно. Еще больше подохло. Вода была мерзкая, но выбора у меня не было. Да и… все так мылись. Чем я лучше других?

Вот. Вот эта мысль билась во мне уже два с половиной месяца. Уверенный, как и большинство людей, в своей личной исключительности и ценности для мира в целом, я нехотя, с треском становился таким же, как и полторы тысячи других мобилизованных в полтавской учебке. Ничем не лучше и не хуже. Я заново учился чувствовать себя частью толпы и ничем от нее не отличаться. Теперь, под Старогнатовкой, мой мир был ограничен тремя десятками человек мотопехотной роты, и… все стало просто. Нужно было делать так, как они. Так же мыться. Так же курить, сидя на краешке окопа. Так же бежать в блиндаж, когда бегут они, и так же не двигаться, если они лениво шляются по РОПу, откуда-то зная, что вот именно этот «выход» — точно не по нам. Я потихоньку становился пехотой, а в пехоте все самое интересное происходит всегда в самый неподходящий момент.

УАЗ-«таблетка», переваливаясь на горбах, зарулил к блиндажам, совершил сложный маневр вокруг полуразобранного «Ниссана» и тормознул четко за двадцать сантиметров до аватарной ямы. Я, стараясь не запылить ноги, топал от душа и наблюдал, как из «таблетки» выкатился невысокий дядька и вступил в диалог с вылезшим из блиндажа ротным. Еще один высокий здоровенный мужик в новенькой пиксельке тут же исчез где-то между блиндажами. Водительская дверка распахнулась, из нее выплыл громадный клуб табачного дыма. Я равнодушно свернул к блиндажу. Кто-то зачем-то приехал. Меня это не касается.

Еще как касалось! Дядька, общавшийся с ротным, имел позывной «Шанхай» и был батальонным начмедом. Наш санинструктор Доки, которому я на третью неделю на РОПе устроил смотр лекарств и долго имел мозг по поводу тактической медицины, сдал меня с потрохами начмеду, который вот-вот дембелялся. Фельдшер, высокий и здоровенный, становился «тимчасово виконуючим посаду» начмеда, следовательно — его посада фельдшера становилась вакантной. А тут такой подарок — приехал мобилизяка, который из себя чуть ли не доктора корчит. Начмед, оседлав и «таблетку», и фельдшера, примчался на опорник, чтобы забрать к себе мобизяну, спокойно сдать посаду и укатить в счастливый дембельский закат.

— Иди сюда, — махнул мне командир.

Я подошел, таки набрав в тапки пылюки, и остановился чуть позади ротного. Ровно месяц назад я был бы не против службы в медпункте батальона, но сейчас… сейчас, спустя эти четыре недели, я уже ни на что не променял бы вторую мотопехотную роту сорок первого отдельного мотопехотного батальона.

— Здравствуй, — протянул мне руку Шанхай.

— Здрасте, — вежливо ответил я. Чугунное выражение «Бажаю здоров’я» все никак не хотело входить в мой небогатый лексикон.

За начмедом возник наш санинструктор и стал злобненько на меня зыркать, вспоминая разнос, крики и мое умничанье.

— У тебя ж высшее образование есть?

— Есть, — тут же похвастался я, вроде бы это была моя заслуга, а не родителей, и зачем-то добавил: — Два.

— Ты… эээ… Мне тут ваш санинструктор посоветовал с тобой поговорить. Насчет тактической этой медицины. Ты вроде специалист? — издалека начал начмед. После слова «два» глаза его заблестели.

Очень хотелось похвастаться, что в учебке я был инструктором по такмеду, с большим трудом обученным полтавским «Рыжим такмедом» и с тех пор козыряющим этим фактом где надо и где не надо. Показать нашивку «немедик» и медрюкзак, формированием (хомячным набиванием) которого я активно занимался. Небрежно кивнуть на книгу «Военная хирургия», которую я в час по чайной ложке пытался осилить. Выпендриться по полной. Ну как же Армия без меня, такого распрекрасного, до этого жила?

Армия, в лице ротного, обернулась и сделала такое выражение лица, которое очень точно называется «на сложных щах».

Я вспомнил Диму Балобина, нашего предыдущего зампотеха. Дима уже дембельнулся, но перед этим, сдавая нам дела и документы, Дима, выставив перед собой роскошную ассирийскую бороду, уронил в пространство золотую фразу: «Самому напрашиваться не надо. И надо знать керівні документи. Работа тебя и так найдет». Я запомнил, и ротный, думаю, тоже.

— Хто, я? Не. То я эта… — сказал я и задумался. Начмед терпеливо ждал, санинструктор, ожидавший моей экстрадиции с опорника в медпункт, качался с пятки на носок. — Короче, я в учебке слушал эта… такмед этот. Слушал. Я.

— А разбираешься? Тут помощь нужна… — взгляд начмеда молил «Сознавайся, боец. Быть тебе фельдшером, колоть тебе цефтриаксон на воде в жопы товарищам віськовослужбовцям, возить аватаров в Волноваху на задувку и жить в домике возле магазина, на глазах у всего штаба…»

— Не, — махнул я головой. — Не навчений я. Не шарю. Вже даже и забув все.

«Не переигрывай» — было написано на лице ротного. Я вздохнул и замолчал. Лицо санинструктора вытянулось. Вася ухмыльнулся и потянул из кармана сигареты.

— Мда, — сказал начмед и тоже вздохнул. — Ну ладно. Ну жалко. Ну, поехали мы.

— Ага, — сказал ротный и затянулся. — А то, може, кофе?

— Не, — опять вздохнул Шанхай. — Кофе мы уже напились. Нам бы фельдшера…

Девять часов назад

В обед Николаич построил роту. Слово «построил» не то что не подходит — оно даже не лежит в том пласте языковых выражений, которыми можно было описать нашу мотопехотную шарагу. Собрал, оторвав людей от стирки, готовки еды и прочих выматывающих бытовых занятий. В середине редкой посадки стоял сбитый кривоватый стол, на лавках которого уместилась добрая половина. Вторая половина особового складу стояла вокруг, курила, плюхала семечки и ожидала. Под ногами крутилась кошка по кличке «Сепарка» и несколько замурзанных котят.

— Так. Треба выставить секрет, между «Горой» и «Ромашкой», — сказал Николаич и сделал долгую театральную паузу. — На ночь. Два человека. Ближе к «Горе», отам, получается, во второй ямке.

— Це ж разведкина задача, — тут же сказал Андрюха.

— Вже наша, — добавил я. — Сегодня передали. Чи передадут.

— Я пойду, — сказал Мастер.

— А на АГСе хто будет?

— Ты сказав — ти і йди, — тут же сказал худой и остроязыкий Серега Президент. — С днюхой, кстаті.

— Ну и пойду, — ответил я и вытащил из чьей-то валяющейся на грязной клеенке пачки синих «прилук» сигарету. — Напугав, мля.

— Пойдешь со мной? — Мастер, бородатый и постоянно серьезный, внимательно на меня посмотрел. — Не зассышь?

— Пойду, — я сунул помятую сигарету в рот.

Попытался сделать вид «мне не страшно» и захлопал по карманам. Толик вытащил зажигалку и кинул мне через стол. Я не поймал. Все молчали.

— Решили, — хлопнул Андрей и обозначил движение в сторону бачка с недочищенной картошкой. Народ загомонил и начал отворачиваться, Серега вытащил телефон.

— Хто это тут решил, шо у нас демократия? Андрюха, ты? Покомандовать захотелось? — вкрадчиво поинтересовался Вася.

Все замерли. Таким тоном ротный говорил только в одном случае, и лучше было послушать. Лис усмехнулся. Андрей, бывший старшиной при предыдущем ротном и привыкший рулить по-своему, опустил голову. Под столом мяукнул котенок.

— ГБР надо, кроме секрета, — сказал ротный.

— Шо? — проворчал Серега.

— Гэ-Бэ-Эр. Группа быстрого реагирования.

— Задлянахєра?

— Чуйка в мене. Херова.

В секрет я не пошел, и не буду врать — я этому ни капли не опечалился. Хорошо, что командир даже и не спрашивал меня, хочу я идти или нет, — это армия, братан, в армии спрашивают «Идешь?» не для того, чтобы принять решение, а для того, чтобы проверить, забоялся ты или нет.

Отказываться было не принято ни в нашей второй роте, ни вообще в Збройних Силах. Отказываться — это «западло».

Все разбрелись по опорнику, и хорошей новостью этого прохладного дня посреди ельника было то, что Толик тоже не должен был идти в секрет. Толик должен был отправиться старшим смены на «Кондор», нашу северную позицию, граничащую с позициями третьей роты. Секрет нами выставлялся на юге.

Мыша пробежала по столу и юркнула в какую-то щель. Свежераспечатанная на волонтерском принтере «форма-тридцать-восемь» готовилась отправиться в буржуйку по причине ее несоответствия керівним документам. Очередного несоответствия очередным документам. Бля. Они объявили мобилизацию, а теперь мы играемся в эти бумажки, вместо того чтобы…

Вместо того чтобы — что? С ухватистым гиканьем штурмовать Новоласпу?

Фу, дурные мысли в голову лезут. А в армии оно как — если лезут дурные мысли, то треба заняться делом. И уж точно не составлением документации.

Я плюхнулся на нару и поерзал на сером одеяле. Вот странные мыши создания — пенопласт жрут, а одеяло — нет. Загадка пищеварения. Стащил с гвоздя плитоноску, потом бронешапку, взвалил на многострадальное одеяло и уставился на сумку.

На английском черном бауле, изрядно испачканном плодородной донбасской землей, завела привычку спать мелкая рыжая лохматая собака по кличке «Собака». Днем она дрыхла, нещадно храпя, вечером уматывала в посадку, а эстафету по храпу принимал Лис. Храп сопровождал меня круглые сутки, и со временем я перестал обращать на него внимание, мало того, иногда, когда Саня замолкал, я просыпался и валялся, втыкая в потолок и борясь с желанием выйти и покурить. Обычно желание побеждало.

Собака по кличке «Собака» зевнула, всхрапнула и поежилась. Сгонять ее было жалко, и я аккуратно просунул руку, нащупав грязными пальцами мою прелесть, мое сокровище и мою ценность — присланный волонтером из Львова ночник.

Ночник был с головным креплением, стоил немеряно денег, был аккуратно уложен в картонную коробку, и я хотел подогнать его, увидеть, как оно будет с каской работать, и вообще — ну хоть как-то подготовиться. Командир, в неизвестной мудрости своей, назначил меня любимой женой, то есть, в «гэ-бэ-эр». Еще в этой группе быстрого реагирования был Лундгрен, ну и сам ротный, болтающийся где-то снаружи.

Так, под каску оно не лезет, на каску не цепляется. Может, отак сдвинуть крепление… Мля, пластмасски херовы, хто это так придумал?…

Синее одеяло на входе взметнулось, подняв маленький вихрь вездесущей пыли, и в блиндаж вошел Николаич, непонятно чему улыбаясь и накручивая антенку от «моторолы» в бублик. Да, связисты сейчас начали бы стрелять за такое, причем — на поражение, но связистов здесь не было, а были «Собака» и я, надеющийся, что на меня не обратят внимание.

— Ооооо, які люди! — почему-то обрадовался Николаич и двинул ко мне, зацепившись за криво висящий ящик. — Ну шо, готов?

— Готов, — буркнул я, пытаясь совладать с дебильным креплением темповской каски. — Усегда готов.

— Ух ты, яка цяця! — ротный бесцеремонно выдрал у меня из рук ночник фирмы «Пульсар» и стал вертеть его в руках. — Нульц! Не ношеный! Без пробега по АТО! А можно, когда тебя убьют, я его себе заберу?

— Когда меня убьют, тебе придется звонить моей жене и объяснять, як ти, такой ох@єнний командір, меня не уберег. И поверь, тогда тебе уже на ночник будет глубокий піх@й.

— Мдаааа… — посмурнел Николаич. — Фигня…

Выжить мне очень хотелось, хотя и странно было об этом думать посреди здоровенного блиндажа в тихий октябрьский день. Когда вообще ничего не говорит о войне. А иногда мне казалось, что вероятность объяснения с женой — это одна из причин выживания большей части войск «лінії бойового зіткнення». Я дернул за ремень и поймал свалившийся АКС. На АКСе стоял коллиматор Burris, который мне перед выездом на войну дал доброволец-десантник из 79-ки. Мне стало интересно, как видно точку коллиматора в ночник?

Через несколько часов я проверю и ночник, и коллиматор. Из-за первого я упаду, и меня не скосит очередью из «покемона». А из-за второго я успею прицелиться и выстрелить первым.

Пять с половиной часов назад

Пришла «солдатской почтой» инфа, что разведосы таки уехали куда-то с комбатом. Волевым решением ротного в секрет пошли Саша, «человек-со-снайперкой», и почему-то Хьюстон, хотя представить себе человека, более неподходящего для замаскированного наблюдения, чем большой, шумный, толстый Хьюстон, было трудно. Как я понял, основным отличием их от всех остальных было то, что они по графику в это время не выходили в наряд. Что сложного в секрете? Залег, замаскировался и наблюдай. Видишь цикавое — выходи по рации или звони. Командир сидел и рожал что-то вроде БРки, я сидел и рожал «форму-одиннадцать» на ЗиЛ с кунгом, собака «Собака» спала и храпела, старшина героически стирал носки.

Носки были белые. Чи пунктик у Лиса был такой, бо он с 14-го в армии, чи хто его знает, но он носил белые носки, и при этом стирал их так, чтобы максимально вернуть цвет. Поэтому стирал он героически, да, руками в тазике, придирчиво проверяя цвет воды и периодически досыпая дешевый и хреновый порошок. Сигарета торчала вбок, дым ел глаза, и Саня щурился, кряхтел, мотал головой, но не бросал ни носки, ни сигареты, ни армию.

Николаич сломал грифель карандаша, поднял голову от листика, на котором он воинственно расположил наши полки и батальоны в атакующий порядок, посмотрел на потолок, на меня, на Лиса, зачем-то опять на меня и вздохнул. Я напрягся.

— В ГБРе буду я, ты и Лундгрен, — изрек он то, что говорил уже раз пять, взял тупой карандаш и стал вертеть его в пожелтевших от сигарет пальцах.

— У меня вообще-то день рождения, — буркнул я и уставился на пыльный экран. На экране было написано «Комплектність ЗіП — 50 %», и убей меня — я никогда не мог понять, как можно в процентах посчитать комплектность запчастей и инструментов на «стотридцатьпервый» ЗиЛ.

— От будет тупо, если… — сказал ротный и резко замолчал. Вовремя, плохая примета, ну да.

— Ага. Тупо.

— Старшина… Старшина… — позвал Николаич, суровым командирским усилием разломал карандаш, зашипел и кинул половинку в спину Лису. Попал. Лис и ухом не моргнул, продолжая надраивать свои гетры.

— Лииииис! — заорал ротный и швырнул второй кусок карандаша. Деревянный цилиндрик отскочил от плеча и упал в тазик. Старшина молча сунул руку в мыльную воду, выловил сначала носок, потом комок порошка, потом карандаш, аккуратно отряхнул его и положил на кривую полку.

— Старшина меня забанил, — печально сказал командир и потянулся за моими синими «LD». — Усьо, капець підрозділу.

— Ничо я не забанил, — буркнул старшина. — Нехер карандашами кидаться и орать на ухо. Шо случилось?

— Ты за главного остаешься, — сказал ротный и замолк.

— Не понял… — старшина обернулся, вытянув перед собой руки. С пальцев срывались мутные капли, тяжело падали на земляной пол, и мне показалось, что это какая-то идиотская сцена из не менее идиотского фильма ужасов, и с ладоней должна стекать чуть ли не кровь.

Одна капля упала на Собаку и та мотнула ухом, не просыпаясь.

— Ну ты прям как маньяк из кино, — засмеялся ротный, — это, как его, Пила-десять. Ты за главного.

— А замполит?

— А шо замполит?

— Так офицер.

— И шо?

— А то, шо он главнее. Он целый майор…

— … который на войне три недели, служил двадцать лет в зенитном каком-то полку, ушел с посады целого начштаба, ему за полтинник, и в этой невнятной х@йне по кличке «давайте из говна и палок соорудим секрет, группу быстрого реагирования, дадим результат и не положим особовый склад» он не понимает ничего от слова «п@здец».

— Типа, ты понимаешь, — подал голос я.

— Да, — повернулся ко мне ротный. — И шо? Лис с каким опытом? А майор с каким? А я?

— Ты ж лейтенант. Вон, всю бамажку стратегическими планами изрисовал. Клаузевиц. Маннергейм.

— Я заканчивал ГВФ, — сказал ротный гордо, — и на военке у меня была вусовка «Начальник ГСМ».

Повисла пауза. Мы осмысливали всю широту и мощь военкомата, приславшего ГСМщика рулить мотопіхотним підрозділом.

— Нам п@зда, — печально сказал я.

— Підтримую. Давайте на@бнем, — поддержал Лис, наклонился и вытер руки о Собаку. — Потом достираю.

— Ты тоже военку заканчивал, кстати, — посмотрел на меня ротный.

— Я звание не получил. И я пвошник вообще-то. Зенитно-ракетный комплекс «ОСА».

— Нам п@зда, — сказал теперь уже Саня. — Гсмщик и пвошник в пехоте. Давайте на@бнем.

— Не сцыте, военный. Все будет нормально, просто командовать останется старшина, а не замполит.

— Он норм.

— Я знаю, шо он норм. Но опыта у него нет, а у Валерича есть.

— Валерич — опытный военный. Бач, як носки х@ярит?

— Сразу видна военная жилка.

— Точно. Быть ему полковником.

— Генералом.

— Хер там, на генерала ще треба шнурки стирать.

— И пришивать подворотничок к воротничку. Как в документальном фильме «ДМБ».

— Та давайте уже на@бнем! — возопил Лис. — Комики, мля!

— Да, мы такие, — с достоинством сказал ротный.

— Интересно, что скажет комбат, если узнает, что у него есть лейтенант — готовый начальник службы ПММ? — невинно поинтересовался я.

— Убью. Расстреляю как предателя, за бруствером, стылым осенним утром, — угрожающе глядя в стену, сказал Николаич и наконец-то закурил. — Пвошник, мля…

Тридцать пять минут назад

— С Днем Рождения, бля! — Ротный светился радушием. Старшина потянул чутким носом затхлый воздух блиндажа и пошевелил ногами в белых носках. Я вздохнул и открыл ящик от ОГ-9.

Был поздний вечер. Томный, скучный, без обстрела, уже холодный вечер октября. Тот самый, когда ты уже не можешь дальше отмазываться от самого себя — «дел много, времени мало, все потом». Нужно было садиться за ноутбук и мучительно рожать документацию роты. Тупо всю.

Из всей документации, любимой высокими штабами и ненавидимой всеми Збройними Силами, у нас была только потрепанная книжечка «формы-раз». И все. Она была заполнена неправильно, и я вот уже неделю давал себе честное обещание «вот сяду вечером и спокойно все сделаю». Не сделал ни хрена.

По пленке, которой был подбит потолок блиндажа, лениво бегали мыши, кучкуясь возле грязноватой лампочки. Буржуйка, раскочегаренная Саней скорее не по необходимости, а от безделья, дышала дымным воздухом, лениво заволакивая здоровенный блиндаж дымкой. Здоровенным он казался нам, ведь мы жили здесь втроем. Места было полно во всех блиндажах ротного опорного пункта, закопавшегося в чахлую посадку, ведь две недели назад ушла третья волна. Из мотопехотной роты, усиленной расчетами из роты огневой поддержки, из девяноста двух человек на дембель ушел пятьдесят один. На смену им пришло трое — я, Лундгрен и Леха-водитель. Самым толковым из нас был Лундгрен, и это я понял только через полгода, когда узнал, что он служил срочку в автобате. И как истинный автобатовец, даже не пикнул про это. Красава.

Солдат Леха любил вковтнуть и зашариться, то есть, был абсолютно нормальным человеком. Самым большим идиотом оказался я, потому что через неделю после прибытия на войну я согласился принять обязанности «сержанта з матеріального забезпечення» и заодно откликнулся на просьбу ротного «тут надо немножко документацию роты наладить…» Фразу эту я буду вспоминать еще очень долго. Фраза эта сейчас смотрела на меня с пыльного экрана командирского ноутбука, стоявшего на сооруженном старшиной пыльном столе в углу пыльной дырки в земле, которая была моим домом вот уже двадцать восемь дней.

Я протянул руку и медленно закрыл ноут. Не, не сегодня. В зеленом ящике, прислоненном к земляной стене, стояла железная коробка из-под «тапика», в которой лежала колбаса, сало и что-то серо-розовое, что в магазине Старогнатовки гордо называли «бужениной». Выше, на кривом гвозде, вбитом еще с полгода назад, в черном пакете покачивалась буханка хлеба, покупная, не военной поставки, такой классический донбасский «кирпичик», и коробочка с тортиком. На столе стояла банка с соленьями, сваренная (а точнее, пожаренная) старшиной гречка и банка тушмана с зеленой этикеткой «Наш Горщик», типа, «на всякий случай».

Ротный радостно подхватился с койки, чуть не свалив спальник, подскочил к пакету, сдернул его, порвав ручку, и бухнул на стол тортик. Содрал крышку, выудил из кармана мтп-шки три почему-то разных патрона и воткнул их в жирный розовый крем.

— Тебе сколько? — наконец-то поинтересовался он, гордо оглядывая натюрморт.

— Тридцать пять, — буркнул я.

— Давайте начинать! — провозгласил Лис со своей койки.

Пискнула мыша.

— Старый, як говно мамонта, — гордо произнес ротный и пошатал воткнутый в торт БЗ. Патрон тут же упал.

— Я извиняюсь, товарищ генерал-майор, — опять буркнул я и опять полез в ящик. Ящик служил нам шкафом для продуктов, но, в основном, работал в интересах мышей.

— Давааааайте… — опять провыл Лис, но с койки не сдвинулся.

— Торт какой-то куцый, — сказал ротный и потянулся к следующему патрону.

Я стукнул его по руке и брякнул на стол бутылку. Лис мгновенно среагировал на глухой звук стука стекла о доски.

— Чашку дай, — я махнул головой.

Вместо чашки командир достал двухлитровую бутылку пепси и поставил ее рядом с коньяком.

— На, — Саня протянул кружку. Кружка было из-под чая. Из под многих поколений чая.

Я с хрустом открыл бутылку «Шабо». Военный коньяк, три условных звездочки, красная этикетка, взболтать, но не смешивать.

День рождения я всегда не любил. Как-то вот и дома даже праздновать не получалось толком, а уж на войне — вообще непонятно, чего радоваться. Мысли бегали, путались, перескакивали, непонятно, тридцать пять — это много или мало? Война — дело молодыыыых, лекарство против морщиииин…

Ротный глотнул мерзкую гидоту, по жадности и недомыслию названную на этикетке «коньяком», и тут же запил пепси. Синяя пробка упала на стол, оставив капельки коричневой шипящей жидкости на досках, и россыпь их была похожа на какое-то ненастоящее созвездие. Лис крякнул, опрокинул свою дозу. Я принял кружку, посмотрел на остатки пойла, мысленно пожалел себя, несчастного, и выпил. Отдающая химией и почему-то прелой травой жидкость рухнула в пищевод, я даже чуть покачнулся. Гадость.

— Запиваешь водой — закусываешь печенью, — исторг хрипло Саня и неодобрительно покосился на коммандера.

Вася хмыкнул, печально посмотрел на тортик, а потом как-то подленько — на Саню.

— Ненене! — тут же сказал старшина и сделал невнятное, но мощное движение в сторону койки.

В углу что-то хрюкнула во сне собака.

— Дадада, — тут же сказал Николаич и посмотрел на стол. — Короче, слушай боевой наказ. Во-первых, с днем рождения этого организма, — он кивнул на меня. — А во-вторых, организуй все-таки нормальный стол. Чтоб сесть нормально, тарелочки там, а не со сковородки жрать… И гречка твоя остыла, между прочим. А мы пока погуляем.

— Погуляем? — я отлепился от ящика.

Идти никуда не хотелось. И пить не хотелось. Хотелось лечь на нары, укрыться спальником с головой, чтоб мыши хоть по лицу не бегали, и заснуть. А потом, когда проснешься, — чтоб война закончилась, и все были живы и дома.

— Одевайся, дорогой, — сказал командир и посмотрел куда-то в сторону Гранитного. Прилеты там слышно было даже в нашем трехнакатном блиндаже, сепары сыпали на семьдесят-двойку тонны и тонны бэка. — По красоте одевайся, як на війну. Саня?

— Я. Колбаса в «тапике?» — Лис был необыкновенно серьезен.

— В х@япике. Все, пацані, поржали и ладно. Слухай диспозицию.

Саня Лис сунул ноги в новенькие рыжие «Таланы», я плюхнулся на койку и тоскливо посмотрел на грязную кондоровскую плитоноску. Со всем майном она даже с виду казалась неподъемной. Опять хрюкнула собака.

— Хьюстон и Саня лежат и не пищат. Лежат уже часа… три почти. На самой «Горе» Президент сидит на стреме, но людей у него мало, поэтому так — перекусываем, берем все свое и тулим на позицию. Мартин, сходи позови Лундгрена, нехай одевается.

— А покушать?

— Та я пошутил. Перекусим и пойдем. Лис, тортик не доедай весь. Че-то мне… муторно, что ли.

— Чуйка?

— Не знаю. Давай, одеваемся потихоньку. Саня, та брось ты этот коньяк, давай лучше кофе поставь.

— Попраздновали днюху, мля… — проворчал Лис, убрал «Шабо» и загремел чайником.

Я сдернул куртку с гвоздя, потрусил, чтоб мыши повыпадали, и шагнул наружу. Так даже лучше, на «Горе» посидим аккуратно, а ближе к утру секрет снимется, и отоспимся нормально.

Двадцать минут назад

… Стрельба вспыхнула заполошно, мгновенно, остро, ярко, как будто кто-то включил спецэффекты к лазерному шоу, только в партере были я, Вася и Лундгрен, идущие по темной асфальтовой дороге между «Зеленкой» и «Горой». Стук автоматов, сглаженный расстоянием, вспышки, я как раз пытался закрепить ночник и споткнулся, коммандер обернулся, рявкнул «Вперед!» и понесся к «Горе» длинными прыжками. Даже маленький Лундгрен обогнул меня и сгинул в темноте, и я тяжело потрусил вперед, обвешанный всей тактической снарягой и со сползающим на глаза ночником.

Ударил «пэкаэм», до позиции остались считаные метры, я взял левее, чтобы обогнуть блиндажик и выскочить к траншее, и потянулся к «баофенгу». Обозначиться треба, все-таки бой идет, сейчас свои же как наживят — на том свете буду сокрушаться. Помереть в свой день рождения — что может быть тупее, а?

Васю я уже не видел, Лундгрена тоже, блиндажик остался правее, передо мной выскочила траншея, а на поле, впереди — били ночь уже одинокие выстрелы. «П@зда нашему секрету», — подумалось. Я решил не оббегать позиции, а перескочить и посмотреть, где делся Вася и куда убежал Лундгрен.

Ночник окончательно съехал на глаза, и я попытался на ходу расстегнуть каску и снять эту чертову сбрую. Включил коллиматор, дернул рычаг предохранителя… и зачем-то посмотрел направо.

Метрах в пяти от меня, под слабым светом низких донбасских звезд, ворочалась в траншее здоровенная кургузая фигура. Витя, наш штатный «аватар», поставленный в наряд в самое безопасное время, стоял, сгорбившись, за «покемоном», и полосовал ночь длинными, дебильно, идиотски нескончаемыми очередями, выпуская бк куда-то за горизонт, за поле, на котором где-то был Вася.

— Витя! — крикнул я. — Стой!

Витя дернулся, обернулся, распахнул глаза и открыл рот. Я смотрел на него, уже подбегая к траншее, и видел дискретными вспышками: вот он отступает на шаг назад, вспышка, вот он дергает «покемон», вспышка, вот начинает поворачивать в мою сторону, выжимая спусковой, вспышка, я прыгаю через траншею, каска слетает с головы, вспышка. Нога подворачивается, я приземляюсь уже на той стороне на все «четыре кости», и надо мной пролетает очередь семь-шестьдесят-два. И пулемет смолкает, каска валяется где-то впереди, там же — ночник. Охренеть.

Я на карачках рванул вперед, путаясь в автомате. Дальше, дальше, упал, тьфу, земля забилась везде, даже в рот. Еще дальше, пока этот дебил не поставил пулемет на место и не втулил мне в спину очередь. Идиот. Придурок.

Я снова растянулся на земле, подтянул к себе АКС и дернул затвор. Патрон с лязгом улетел в ночь, я перевалился на спину и вдруг понял — тишина. Тихо. Всё, бой закончился, я валяюсь метрах в двадцати от нашей траншеи, впереди — поле, позади — придурок с пулеметом, и посредине — я, выплевываю землю и пытаюсь собрать себя до купы. Легкие саднят — ох, отвык я бегать, курить поменьше надо… С днем рожде…

Я лежал, и только поэтому увидел его. Он аккуратно, мягко встал на колено, даже как будто перетек из одного положения в другое — темная фигура на фоне капельку, самую капулечку более светлого неба. Так же аккуратно поднял автомат, прицелившись куда-то направо. Под ногами у него что-то завозилось, и он помотал головой… а я лежал, смотря на него, и ни черта не понимал, что делать. Кто это? Кто он — фигурка метрах в двадцати от меня, может, меня глючит? Может, полежать тут дальше, и он тихо уйдет? И утащит того, кто валяется возле ног?

Но справа, где-то на поле, был Вася, и все это было так тупо, так по-идиотски. Мы, по-моему, совершили все возможные ошибки, какие только можно… нет, еще не все. Вот сейчас будет — все.

Валяясь на спине, я еще выше поднял голову, тихо-тихо поднял автомат, как-то воткнув узкий металлический приклад в плечо, и увидел тусклую красную точку коллиматора. Аааа, восславься в веках, Ваня Костенко и его коллиматор, ура, спасибо тебе, Господи. Стараясь почти не шевелиться, подвел огонек в центр сидящей фигуры, прошептал про себя: «На-двадцать-два» — и надавил на спуск. Автомат рявкнул, дернулся, выпуская три пули, я вдавил еще раз, потом еще, из-за пламени ни черта уже не видя, перекатился на коленки и так же, на карачках, рванул в сторону — в одной руке автомат, другая вцепляется в рыхлую землю. Прополз несколько метров, упал на живот и закрыл глаза. Быстрее вернуть себе ночное зрение, а пока — слушай, дорогой, слушай, уши — это ночные глаза пехоты.

Услышал немного. Сдавленное тихое шебуршение. Опять тишина… руки задергались, и мне вдруг захотелось куда-то бежать, что-то делать, кричать, ругаться и стрелять. Адреналин? Он, родимый. Тииииихооо, лежи, мля, не дергайся, ремба недоделанная.

Не. Не могу лежать, аж пальцы сводит. Сзади… нет, ни черта не вижу. Нужно потихоньку лезть к своим. Мля, пацанов из секрета жалко, видать правильно легли, раз сепары их нашли и стрелять решили.

Этот момент

… Я сполз в траншею, вытянул голову. Никого. Выпрямился, поднял автомат и аккуратно, стараясь сильно не шуметь, пошел вперед, к блиндажику. Перед входом сидел Витя, уже без пулемета, и курил, выдыхая дым куда-то вниз. Я подошел к нему, дождался, пока он встанет, перехватил АКС за остывший ствол, размахнулся и врезал Вите по голове. Брызнула кровь, Витя дернулся и схватился за ухо, мыча что-то идиотское, начал оседать на землю. Я переступил его ноги, нагнул голову и шагнул в блиндаж.

Под низким потолком висел дым. На койке сидели Хьюстон и Саня, напротив, на табуретке, раскачивался Вася, поставив автомат к кривому белому столику. Больше никого не было. Я аккуратно поставил автомат рядом, толкнул Хьюстона и плюхнулся на койку. Полез за сигаретами — и вот именно теперь, кажется, начал снова дышать.

Тридцать пять минут спустя

— Реконструкция событий, как в кино, — торопливо говорил коммандер, шагая по темной дороге. — Ты каску нашел?

— Ночник нашел. Каску завтра найду. — Я шагал рядом. Лундгрен плелся сзади, вместе с Саней и Хьюстоном, и о чем-то с ними переговаривался.

— Реконструкция, — повторил Вася. — Итак. Два иди… два военных идут в секрет. Задача простая, как угол штаба, — лечь и не отсвечивать. Шо же делают наши доблестные військові, когда видят перед собой троих сепаров?

— Я пересрав, я чесно говорю, — подал голос Хьюстон. — Я до цього сєпара в глаза не бачив.

— Вооот. Они відкривають безпощадний вогонь на ураження, за допомогою автомата АК-74 та гвинтівки по кличке «СВД».

— Они бы по нам тупо прошли, — все-таки добавил Саня, перехватывая ружжо.

— Едем дальше. Сепары, охренев от такой наглости, открывают ответный огонь и начинают потихоньку отходить.

— Я в кого-то попав, — тут же сказал Хьюстон. — Сто процентів.

— Я попал, я ж первый стрелял, — поправил Саня.

— Ну-ну. Всё, вы всех убили, расходимся… Вся «Гора» на ушах. В это время группа быстрого… Быстрого, слышишь, Мартин? А не тупящего и играющегося с ночником!.. Быстрого реагирования подходит к опорнику…

— И командир убегает вперед, шо бешеный сайгак, бросив особовый склад…

— Тебя полчаса треба было ждать? Не перебивай. Итак, мы с Лундгреном падаем в траншею и разговариваем с Президентом. Президент уже валит по сепарам, а наш секрет, у которого — что?

— Закончились патроны… — уныло проворчал Хьюстон.

— … закончились патроны, потому что кто-то с дурной башки высандалил пять магазинов хрен знает куда… наш секрет отходит в сторону правого фланга «Горы». А на левый фланг Серега посылает жемчужину нашей мобилизированной коллекции — знаменитого на всю Новогригоровку аватара и придурка Витю Волоса с позывным «Уильям Уоллес», на всякий случай, бо больше некому.

— Шо-то ты затянул диспозицию. Иии?

Мы сворачиваем с дороги в чахлую посадку, пробираясь по узкой тропинке между деревьями. Я прижимаю к груди грязный ночник и цепляюсь автоматом за ветки.

— И шо? И тут наш матерый воин Мартин, ни черта не разобравшись, проеб@вшись на марше, прыгает на поле и несется в рукопашную на всю сепарскую «дэ-эр-гэ». По пути чуть доблестно не погибнув от рук упомянутого выше Уильяма Уоллеса.

— Фууу, дебил, до сих пор страшно.

— Отож. И вот теперь замри на мгновенье, — ротный действительно останавливается у входа в наш блиндаж и поворачивается ко мне: — И представь, как я сейчас доложу это замкомбату. Как? Шо я ему скажу?

— То же, шо все всегда говорят. «Помітили людей, відкрили вогонь, щоб відігнати, вони відкрили вогонь у відповідь та відійшли, особовий склад, зброя і техніка в порядку, втрати майна уточнюються».

— Мда… — Вася закуривает, и огонек быстро освещает его лицо под надвинутой каской. — И шо скажешь?

— Не знаю…

— Отож.

— Хотя нет, знаю. Понимаешь… не знаю, как сказать. Как будто я тут этот месяц… с ума сходил. Не понимал, зачем это все, к чему я тут? Нафига? А сейчас…

— Раздуплился?

— Это как смесь какая-то. Наркота, чи шо. Коктейль из земли, пальбы, дыма, ветра и страха. И, ну я не знаю почему, — удовольствия. Я ж в человека попал. В живого.

— Може, и попал… утром посмотрим. Поэтичный ты наш.

— Я… Вася, я живой сейчас. Понимаешь? Я там на поле думал — все, пизд@ тебе, сейчас он тебя свалит — и шо я Ксюхе скажу? Недоглядел? Недобежал, в ночнике запутался? А получилось — вроде я его свалил, и он там валяется, желтый уже, а я тут с тобой трындю и отлить хочу. И кофе. И пожрать. И потрахаться. И поспать. Тупые, животные желания, но получается, что я — живой.

— Живой… — пробует Вася слово на вкус. — Живой… Эх.

— Жалко, что нас скоро выводят. И вряд ли еще такое случится… такое вот, как сегодня, да?

Из блиндажа выныривает Лис.

— Идите пожрать, я вже два раза грел. И тебя Змея по рации хочет.

— Идем, идем. Ща, докурим…

Нас выведут через восемь месяцев, и я не просто попробую — я привыкну ко вкусу этого коктейля, и потом я буду дико по нему скучать, стараться забыть, все равно помнить и искренне любить. А пока… а пока мне — тридцать пять, и я наконец-то знаю, зачем и почему мы здесь — на этой странной войне.

Жрать охота…