Здесь был Шва

6. Как будто у меня других дел мало, так теперь ещё и это

За ужином в тот вечер мой аппетит куда-то запропастился. Случались у меня, конечно, неудачи, но ещё никогда я не проваливался с таким треском. Пятьдесят четыре проигранных бакса — это цветочки. Вот Старикан Кроули, у которого мы теперь будем ходить по струнке — ягодки. Причём волчьи. Какой уж тут аппетит.

Весь ужин я занимался тем, что возил едой по тарелке. Родители не замечали — я же не Кристина и не Фрэнки. Когда сестрёнка отказывается есть, они тут же кидаются щупать ей лоб. Что касается Фрэнки, то отсутствием аппетита он не страдает никогда; наоборот, он вечно заграбастывает себе всю еду, за что ему постоянно достаётся. Однажды я попробовал захапать себе по примеру братца побольше — только для того, чтобы узнать, как на это отреагируют родители. Улучив минуту, когда я смотрел в другую сторону, Фрэнки стибрил чуть ли не половину содержимого моей тарелки. Вот тут-то родители и напустились на него; моих манипуляций они даже не заметили. Братец всегда жалуется, что мне всё сходит с рук. Ну что ж, у медали две стороны.

За весь ужин я, против обыкновения, не сказал и полслова — по-видимому, большая ошибка, потому что это сбило настройку тонкого семейного механизма.

Мама с папой затеяли дискуссию на тему, каким ковром выстлать наш недостроенный обустроенный подвал. Надо сказать, родители живут и дышат для того, чтобы цапаться друг с другом. Приведи их на берег океана — они и там тут же найдут, о чём поспорить: один станет доказывать, что вода сине-зелёного цвета, а другой — что зелёно-синего.

Однако за столом они ссорятся редко. Думаю, это потому, что во время еды кровь отливает от головы и приливает к желудку, что ставит тебя в стратегически невыгодное положение, ибо с мозгом, работающим не на полную катушку, поистине убийственного сарказма не изобретёшь.

Как уже упоминалось, беседа, начавшаяся с мирной дискуссии, постепенно накалилась и достигла градуса, при котором я бы непременно выдал какую-нибудь остроту, тем самым разрядив обстановку. Когда я её не выдал, дискуссия переросла в перепалку.

— Мы же договаривались, что положим ковровое покрытие «бербер»[18]! — говорит мама.

— Ни о чём мы не договаривались! Ковёр в подвале должен соответствовать стилю во всём остальном доме.

Да, разговор дошёл до фазы, когда изо рта его участников начинает вылетать еда. Фрэнки лишь качает головой, Кристина тянется за дневником, а я начинаю размышлять о собачьих ошейниках — наверно, потому, что после визита к Кроули ни о чём, кроме собак, думать не могу. Когда собаки слишком много гавкают, на них надевают такой, знаете, специальный ошейник, который при каждом гаве испускает мерзкий запах. Вообще-то это не отучает собак лаять, зато отвлекает их на достаточное долгое время, чтобы они забыли, о чём гавкали.

Я решил дать ковёрной перебранке разгореться пожарче, после чего со звоном бросил вилку на тарелку:

— Ёшкин пёс! Да положите дубовый паркет, купите каждый по ковру, какой вам нравится, и постелите их!

— Поосторожней с вилкой, тарелку раскокаешь! — говорит мама.

— Что? А кто будет платить за дубовый паркет? — гремит папа. — Ты, что ли?

— А у моей подружки в дубовый шкаф не залезают козявки, — сообщает Кристина.

— Значит, он не из дуба, а из кедра, — поясняет мама.

— Нам тоже надо бы соорудить кедровый шкаф, — говорит папа.

На том перепалка закончилась, перейдя в бесконечную беседу на разные отвлечённые темы, а я вернулся к передвиганию еды по тарелке. Никто даже не заметил, что я положил конец ссоре — точно также, как никто не обратил внимания, что я ничего не ем. Иногда я бы мог потягаться с самим Шва.

— Как думаешь, чтó он заставит нас делать? — спросил Шва, когда мы на следующий день медленно брели после школы к дому Кроули.

— Даже думать об этом не желаю.

Сказать по правде, я почти всю ночь только об этом и думал. Еле заставил себя сделать домашнее задание — ну, это я чем-то необычным не назвал бы; но на сей раз причина была не в телевизоре, не в видеоиграх и не в шлянии с приятелями по улице. Просто я ни о чём не мог думать, кроме пыток, которые учинит нам Старикашка Кроули. Однажды один учитель сказал, что моё воображение и мой аппендикс находятся примерно на одной стадии развития; но я с ним не согласен, потому что сейчас фантазия вовсю рисовала мне бессчётное число самых разнообразных мучений. Кроули, например, может заставить нас вычистить свой загаженный собачьим дерьмом патио с помощью зубных щёток — я слышал, такое практикуется в армии. Или пошлёт нас с каким-нибудь поручением к мафиозным боссам, а те возьмут да и намнут нам бока; ведь такие богачи, как Кроули просто обязаны знать кого-нибудь из этой братии. А что если он заставит нас избавиться от кучи трупов, сваленных в подвале под его рестораном? Знаете, в три часа ночи, когда ворочаешься в постели, всё кажется возможным. Так что всё у меня с воображением в порядке — живое и здоровое. Вернее сказать, живое и больное.

— Сдаётся мне, мы ещё пожалеем, что нас не забрала полиция, — говорю я Шва.

В ресторане в это время дня — около трёх — сидело совсем мало посетителей. Мы назвали свои имена метрдотелю, который, как я подозреваю, служит Кроули заодно и швейцаром в тех редких случаях, когда к Старикану кто-то отваживается прийти.

— А, — сказал швейцарометр, — мистер Кроули ждёт вас. Следуйте за мной.

И он буквально поплыл вверх по парадной лестнице — плавно, как будто это был эскалатор; потом провёл нас через неиспользующуюся часть ресторана, забитую старыми пыльными столами и стульями. Затем мы прошли по коридору, ведущему к двери в личную резиденцию мистера Кроули.

— Мистер Кроули, мальчики пришли, — постучав, доложил швейцарометр. Из-за двери донеслись лай и стук когтей по полу. Затем я услышал, как отодвинулись засовы, и Кроули открыл дверь, в то же время своей коляской блокируя псам выход.

— Вы заявились на пять минут раньше, — сказал он таким тоном, будто мы заявились на полчаса позже.

Мы вошли, Кроули закрыл дверь. Один из псов взвизгнул — ему на мгновение прищемило нос. Ну, вот мы и дома.

Домашний халат у Старикашки был своеобразный — кажется, такие называют смокингами. Именно обрядившись в нечто подобное, профессор Плам заявился на бал, чтобы убить полковника Мастарда подсвечником[19]. Кроули выудил из кармана пригоршню собачьих лакомств и швырнул через плечо — чтобы его питомцы дали нам спокойно побеседовать.

— Я решил приговорить вас обоих к выполнению общественно-полезных работ сроком на двенадцать недель, — объявил он. — Мистер Бонано, с этого дня и до конца срока вы будете отвечать за грехи. Вы, мистер Шва, отвечаете за добродетели. Работать будете каждый день столько времени, сколько вам потребуется для полного выполнения ваших обязанностей, но уйти с неё раньше пяти часов вечера вы ни при каких условиях не имеете права. А теперь приступайте!

Я взглянул на Шва, Шва взглянул на меня. Я чувствовал себя так, будто меня вызвали к доске объяснять теорию относительности Эйнштейна, вот только в этом случае, думаю, докопаться до смысла не смог бы и сам Эйнштейн, если бы ещё был жив.

— Ну чего вылупились, как имбецилы? Не слышали, что я вам сказал?

— Э-э… — промямлил я, — слышали. Грехи и добродетели. А теперь не были бы вы так любезны повторить то же самое на таком английском языке, который поняли бы люди, которым… м-м… меньше девяноста?

Он уставился на нас из-под нахмуренных бровей. Смотреть волком — это у него получалось просто здорово. Потом проговорил — медленно-медленно, словно обращаясь к умственно отсталым:

— Семь добродетелей и семь смертных грехов. Comprendo?

— Oigo, — сказал я, — pero no comprendo.

«Слышу, но не понимаю». Наконец-то два года мучений на уроках испанского окупились! Надо сказать, оно того стоило — ради удивления, нарисовавшегося на лице Кроули. Старикан явно не ожидал, что я окажусь дебилом только наполовину.

— Ну вот, — пробубнил Шва. — Теперь ты вывел его из себя окончательно.

Но вместо того, чтобы сказать что-нибудь едкое в мой адрес, Кроули сунул два пальца в рот и свистнул. Все собаки кинулись к нам.

Пока они разбирались между собой за право занять своё законное место подле божества, божество, прикасаясь к голове каждого пса, перечисляло:

— Благоразумие, Умеренность, Справедливость, Храбрость, Вера, Надежда и Милосердие. — Кроули набрал побольше воздуха и продолжил: — Зависть, Леность, Гнев, Похоть, Чревоугодие, Гордыня и Стяжательство. Теперь поняли, или мне толмача вам нанять?

— Вы хотите, чтобы мы каждый день выгуливали ваших собак — по семь на брата.

— Золотую звезду мистеру Бонано.

Кроули вперил в меня злобный взгляд, но я неустрашимо ответил ему тем же.

— А почему не Алчность? — спросил я.

— Ты про что?

— Стяжательство — это же Алчность, разве нет? Так, по крайней мере, меня учили про семь смертных грехов. Так почему бы не называть собаку Алчность?

— Ты что, вообще ничего не соображаешь?! — взревел Кроули. — Потому что «Стяжательство» — куда более подходящее имя для барбоса!

Он развернул своё кресло.

— Поводки висят на кухне, — бросил он через плечо и растворился в глубине апартаментов.

Поначалу мы пытались выгуливать псов по двое одновременно, но они оказались такими сильными, такими неуправляемыми и до того радовались солнышку и свежему воздуху, что всё время норовили утянуть нас во встречный поток пешеходов. Так что упростить себе задачу не получалось — каждый из нас мог управиться только с одном зверем за раз. Выгуливать собак по два часа в день бесплатно никогда не казалось мне весёлым времяпрепровождением, но мы со Шва делали свою работу. Мы могли бы избавиться от всех этих хлопот, стоило только рассказать родителям о нашей проделке и принять наказание, которое они нам определят. Даже если бы Кроули отдал нас полиции, та мало что могла бы с нами поделать — в особенности после того, как мы выказали себя достойными членами общества, добровольно согласившись выгуливать его псов. И всё же мы продолжали работать. Возможно, потому, что в этом крылось нечто мистическое. Все знали, чьи это собаки — афганцев в нашем микрорайоне раз-два и обчёлся. Каким-то таинственным образом выгуливание питомцев Кроули делало и нас важными птицами. А может, мы продолжали служить Старикану, потому что дали ему слово? Не знаю, как для Шва, но лично для меня «слово» никогда и ничего особо не значило. Я, бывало, раздавал «честные слова» направо и налево, а потом с лёгкой душой выбрасывал их на помойку. Однако на этот раз всё было иначе: если бы я не сдержал слова, мерзкий Старикашка сидел бы в своей тёмной гостиной и злобно радовался. Это доказало бы ему, что гены у меня действительно гнилые, а уж этого удовольствия я ему не доставлю, сколько бы брехливых грехов мне ни пришлось выгуливать!

Шла первая неделя нашей службы. Мы со Шва шагали с Милосердием и Чревоугодием на поводках.

— Эй, Бонано! — С противоположной стороны улицы на нас скалился Уэнделл Тиггор и тыкал пальцем в сторону Чревоугодия. — Ну чё, классная у тебя новая подружка! У неё прям такой животный магнетизм!

— Мы бы и тебе подобрали подходящую, — парировал я, — но среди наших девушек нет ни одной по имени Глупость. — Мы со Шва хлопнули друг дружку по раскрытым пятерням — насколько это удалось с собаками, тянущими нас в разные стороны.

Из-за этой работёнки мне оставалось гораздо меньше времени на общение с друзьями. Я имею в виду Айру и Хови. Впрочем, они сами особенно не стремились общаться со мной.

Однако на второй неделе нашего собачьего рабства Хови таки присоединился к нам со Шва на несколько минут. Мы выгуливали Надежду и Похоть.

— Я ненадолго, — говорит Хови. — Мне нужно отвести братишку на тхэквондо.

— А он грех или добродетель? — спросил Шва, но Хови его словно бы и не услышал.

Я надеялся, что Хови предложит нам подержать собак, ну хоть одну минутку, но приятель не вынимал рук из карманов.

— А правда, что Кроули сумасшедший, как все говорят?

Я натянул поводок: Похоть вознамерился увязаться за встречным пуделем.

— Ну… скажем так: если у него и съехала крыша, то уж Старикашка постарался, чтобы она придавила как можно больше людей, а сам сидел и любовался их мучениями.

Шва засмеялся.

— Такой злюка, да? — говорит Хови.

— Ненавидит весь мир, а мир ненавидит его.

Чего я не стал рассказывать Хови — так это что я начал привыкать к гнусному старикану. Фактически, я с нетерпением ждал, когда подходило время идти к Кроули — до того мне нравилось его злить.

В этот момент Хови оглядывается через плечо, словно боится, что ФБР, чего доброго, донесёт его родителям о том, чем занимается их сын; родители Хови, кстати, установили для него комендантский час — в порядке профилактики.

— Слушай, мне нужно идти. Пока, Энси, — говорит Хови и улетучивается.

И всё бы хорошо, кроме одного. Он не попрощался со Шва. Похоже, мозг Хови вообще не отреагировал на его присутствие. Шва это явно не понравилось, но он ничего не сказал, лишь смотрел на Надежду, которая весело обнюхивала пятно от раздавленной жвачки на тротуаре.

И только когда мы направились обратно к дому Кроули за новой парой собак, Шва нарушил молчание.

— Они даже не заметили, что оно было оранжевое? — спросил он.

— Ты о чём?

— Сомбреро. Ни один человек не заметил, что оно было оранжевого цвета? Да что там — никто, кажется, не заметил, что там вообще было сомбреро?

Это впервые за всё время он упомянул о наших экспериментах. Когда мы их проводили, Шва казался вполне довольным. Ему был интересен научный результат. Мне никогда и в голову не приходило, что его это мучило.

— Никто.

— Хм-м, — протянул он, качая головой. — Надо же.

— Да ладно тебе, не так уж это плохо, — уверил я его. — Это и есть «эффект Шва». У тебя природный талант — ну, знаешь, как у тех, кто может запомнить наизусть всю телефонную книгу. Бывает, человек идиот идиотом, а умеет что-то такое; их называют «савант». — М-да, утешил, называется. — Словом, тебе надо бы гордиться своим талантом.

— Да что ты? Интересно, а ты бы гордился, если бы не получил табеля, потому что учитель забыл его тебе составить? Или когда автобус не останавливается, потому что водитель не замечает тебя на остановке? Или когда твой родной отец готовит обед только для себя одного, потому что у него из головы вон, что ты существуешь на свете?

— Не свисти, — сказал я. — Такого-то уж точно не было!

— Думаешь? Тогда приходи как-нибудь ко мне на обед.

Строго говоря, это не было в прямом смысле слова приглашением, но я всё равно ухватился за него. Любопытство одолевало. Уж очень хотелось знать, что это за дом, что это за семья такая, в которой мог появиться вроде-как-бы-невидимый парень. Да, и ещё мне очень хотелось знать, что же случилось с его столь таинственно пропавшей матерью, но я не осмеливался спрашивать. Должно быть, Шва не любил распространяться о своих домашних делах, потому что стеснялся — кто знает, может, дом у него не дом, а развалюха какая-нибудь, или ещё что…

Шва жил на окраине нашего района; на его улице я никогда раньше не бывал. Полный предвкушения, я пришёл туда и… разочаровался. Ряд тесно поставленных маленьких двухэтажных коттеджей с подъездными аллеями между ними. Дом Шва не был невидимым. И незаметным его нельзя было назвать — фактически, он даже выделялся на фоне других. Все домишки были обшиты пластиковыми панелями-обманками — такими, знаете, которые должны выглядеть словно сделанные из алюминия, который должен выглядеть как дерево. На улице царили пастельные тона: белый, цвет яичной скорлупы или светло-голубой — но дом Шва резал глаз канареечной желтизной. Мне пришлось ещё раз свериться с адресом, чтобы убедиться, что попал куда надо. Перед домом — ухоженная лужайка, в углу которой возвышалась каменная горка с журчащим фонтанчиком; как выяснилось, горка действительно была сооружена из камней, а не из пистутовского пластика. Одним словом (тем самым, с которым я не смог справиться на последнем диктанте) образцовая лужайка, пример того, какими должны быть уважающие себя лужайки.

У двери лежал коврик с надписью: «Если бы здесь жил ты, ты бы сейчас пришёл домой, а я был бы свободен от долга». Изнутри доносилась музыка. Гитара. Я позвонил, через мгновение дверь открылась. За нею никого не было.

— Привет, Шва.

— Привет, Энси.

Игра света и теней делала моего приятеля практически незаметным на общем фоне комнаты. Мне пришлось похлопать глазами, и только тогда Шва проявился. Непохоже, чтобы он обрадовался моему приходу. Скорее, просто смирился с фактом. Он проводил меня внутрь и представил своему отцу.

Говорят, что яблочко от яблони далеко не падает, но при взгляде на швовского папашу приходило в голову, что в данном случае яблочко укатилось прямиком в апельсиновый сад. В жизни бы не сказал, что этот человек может быть отцом Шва. На нём был белый комбинезон с потёками краски — Шва говорил, что его отец маляр — но сейчас он не занимался своей основной работой; он сидел в гостиной и играл на двенадцатиструнной гитаре. Я имею в виду именно играл, а не бренчал кое-как. В стянутых в конский хвост волосах, поблёскивали седые пряди — того же цвета, что струны его гитары.

Папа Шва не только был очень даже видимым, его нельзя было не заметить.

— Ты уверен, что ты не приёмыш? — спросил я своего друга. Впрочем, сходство черт между отцом и сыном было несомненным, тест ДНК не требовался.

— У нас лица похожи, — сказал Шва, — но всем остальным я по большей части в мать.

При упоминании о матери Шва я невзначай оглянулся — но нигде не было ни фотографий, ни вообще какого-либо признака существования в этом доме женщины.

— Пап, это мой друг Энси.

Мистер Шва как ни в чём не бывало продолжал играть.

— Пап! — повторил Шва, на этот раз чуть громче. Никакой реакции со стороны отца. Шва вздохнул.

— Мистер Шва! — позвал я.

Он немедленно перестал играть и оглянулся в некотором замешательстве.

— О… Должно быть, ты друг Кельвина? — сказал он. — Я сейчас пойду приведу его.

— Пап, я здесь.

— Ты предложил другу что-нибудь попить?

— Энси, ты пить хочешь? — спросил Шва.

— Нет.

— Он говорит, что не хочет.

— Твой друг останется на обед?

— Ага, — сказал я и прошептал Шва: — Я думал, ты сообщил ему, что я приду.

— Сообщил, — подтвердил Шва. — Два раза.

Оказывается, отец Шва отличался поразительной рассеянностью. По всему дому валялись бумажки с напоминаниями. Холодильник, залепленный жёлтыми квадратиками стикеров, походил на Большую Птицу[20]. Все заметки были написаны рукой Шва-младшего. «Среда в школе короткий день», — значилось в одной из них. «В пятницу вечер встреч выпускников», — гласила другая. «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ НА ОБЕД ПРИДЁТ ДРУГ» — кричала большими жирными буквами третья.

— Он всегда такой был или красок своих надышался? — спросил я, когда мистер Шва вернулся к своей гитаре.

— Несколько лет назад он свалился с приставной лестницы, получил травму головы. Сейчас он поправился, но временами бывает совсем как ребёнок.

— Ух ты, — прокомментировал я. — И кто в вашей семье за кем смотрит?

— Вот это уж точно, — ответствовал Шва. — Но всё не так плохо. Тётя Пегги приходит несколько раз в неделю, помогает.

Должно быть, сегодня у тёти Пегги выходной. На плите в глубокой сковородке покоился сырой цыплёнок. Я потыкал в него пальцем. Комнатной температуры. Кто знает, сколько времени он так пролежал.

— Может, закажем пиццу?

— Да ладно, — отмахнулся Шва, включая духовку. — От высокой температуры все бактерии окочурятся.

Шва провёл со мной экскурсию по дому. Стены везде были белые, кроме одной в каждой комнате, которая отличалась по цвету. Эффект, кстати, балдёжный. В гостиной стенка была зелёная, в кухне — красная, в столовой — голубая. Цветная стенка в комнате Шва была бежевая. И почему я не удивлён?

— Так вы это… того… — спросил я как можно деликатнее. — Давно вы с отцом… в автономном плавании?

— С тех пор, как мне исполнилось пять, — сказал Шва. — Хочешь посмотреть мою коллекцию скрепок?

Я прогнал услышанное по своим извилинам ещё раз, не уверенный, правильно ли расслышал.

— Ты… Это у тебя хохма такая, да?

Шва сунул голову под кровать и вытащил оттуда коробку. Внутри были пластиковые пакетики на липучке — штук сто, не меньше — и в каждом из них лежала… да, вы угадали правильно — канцелярская скрепка.

Тут были всякие: большие, маленькие и толстенные чёрные, которыми стягивают целые стопки бумаг.

— Клёво, правда?

Я только стоял и пялился на всё это богатство.

— Слушай, Шва, а когда тебя выпустили из дурдома?

Он сунул руку в коробку и выудил оттуда невзрачный пакетик с серебристой скрепкой.

— Вот этой скрепкой был скреплён договор о неприменении ядерного оружия, подписанный Рейганом и Горбачёвым.

— Ну да, скажешь!

Я пригляделся. Скрепка как скрепка, ничего особенного.

Он вытащил другую — сделанную под бронзу.

— А вот эта скрепляла оригинал текста «Hey Jude»[21]. — На свет появилась ещё одна — с голубым пластиковым покрытием. — Вот этой были скреплены листы руководства по эксплуатации космического шаттла.

— Ты хочешь сказать, что она побывала в космосе?

Шва кивнул.

— Вот это да!

Он показывал мне скрепку за скрепкой — каждая последующая потряснее, чем предыдущая.

— Откуда ты их все выдрал?

— Писал всяким знаменитостям и просил у них скрепки с какого-нибудь важного документа. Ты даже не поверишь, сколько из них ответило!

Шва — гений. По большей части народ охотится за письмами, документами и людьми, делающими историю, но никому ещё не пришло в голову заняться теми крохотными штучками, что скрепляют листы истории между собой. А вот Шва додумался. Его коллекция — самая стрёмная и одновременно самая интересная из всех, что я когда-либо видел.

Обед был готов только к девяти часам, и такого отвратного цыплёнка я в жизни не ел, если не считать того, что подали однажды на дне рождения одного моего приятеля и который походил по вкусу на пиньяту. И всё равно, мне понравилось обедать со Шва и его отцом — тот даже за едой не выпускал гитару из рук, продолжая терзать её пальцами, вымазанными в курином жире.

— Такое впечатление, что ничто на свете его не колышет, — поделился я со Шва, пока его папа мыл тарелки.

— Да, такая уж это штука — мозговая травма, — вздохнул Шва и отправился заново перемывать за отцом посуду. — Но в качестве транквилизатора я бы её рекомендовать не стал.

На следующий день я обедал один на один с собственным отцом. Мама с Кристиной отправились по магазинам, Фрэнки тоже улетучился из дому — они с друзьями, такими же, как он, студентами-отличниками, занимались своими небожительскими делами. Я ничего не мог поделать — всё время думал о Шва, о том, как он каждый день приходит домой к отцу, который, может, покормит его, а может и нет… Это вам не мой отец. Меня, может, и не замечают, но голодным я не хожу. К тому же мне не приходится опекать собственного папулю.

Втайне папа обожал, когда мамы не было дома и он мог единолично царствовать на кухне; и, сказать по правде (хотя мы, дети, никогда бы не признали этого вслух), стряпал он лучше мамы. Сегодня он приготовил своё коронное блюдо Fettucine al Bonano, волшебным образом превратив всё, что завалялось в морозилке, в шедевр поварского искусства. Проблема сегодня была не в еде, а в едоках. Понимаете, когда мы с отцом в компании других людей, то мы общаемся с лёгкостью, но стоит нам остаться вдвоём — и мы становимся похожи на двух актёров, позабывших свои реплики.

— Ну как, удалось разломать Манни? — спросил отец после нескольких минут молчаливого жевания.

Я пожал плечами и помотал свисающими изо рта феттучини.

— Да как сказать. Тело благополучно пережило взрыв, но голова куда-то запропала. Моё мнение — она вышла на орбиту вокруг Земли.

— Если и вправду окажется, что его нельзя разломать, твой старик получит надбавку к жалованию и продвижение по службе.

Я кивнул и втянул в себя очередную порцию феттучини. Снова повисла тишина. Я люблю проводить время с папой, но когда между нами ничего, кроме тарелок с едой, мне делается слегка не по себе. Наверно, потому, что я слишком привык к тому, что меня дома обычно не замечают; поэтому когда я вдруг попадаю в центр внимания, то не знаю, как себя вести. И вот теперь я сидел с папой, стараясь не смотреть ему в глаза, и вдруг у меня мелькнула мысль, что он наверняка чувствует то же самое.

— Либо одно, либо другое, — сказал я.

— Что?

— Они либо продвинут тебя, и тогда им не нужно будет повышать тебе жалование. Либо дадут тебе прибавку, но тогда продвижения тебе не дождаться. И то, и другое вместе не сделают.

Он посмотрел на меня с улыбкой и одобрительно кивнул, как будто я ему Шекспира процитировал.

— Ты прав, — подтвердил он. — А откуда тебе это известно?

Я опять пожал плечами и вспомнил, что однажды сказал Шва о моих деловых способностях.

— Не знаю. Просто это кажется разумным, — ответил я и тут же добавил: — Наверно, слышал по телику или ещё где.

Мы опять принялись жевать, старательно отводя друг от друга глаза.

— Мама говорила мне, будто ты выгуливаешь собак старика — владельца ресторана Кроули.

— Точно. Я добрый филистимлянин.

— Самаритянин, — поправил папа. — А я и не знал, что ты любишь собак.

— Я и сам не знал.

Я подумывал, не рассказать ли про Старикашку Кроули и его угрозу лишить отца работы, если я откажусь возиться с его барбосами. Но не рассказал. Старикашка и его псы — исключительно мои проблемы.

Расправившись с феттучини, я подумал: а что сегодня было на обед у Шва? Интересно, ему пришлось самому готовить? Или он всегда готовит для себя и для отца? Или сегодня тот счастливый день, когда приходит тётя Пегги и избавляет Шва от кухни? И ещё интересно — тётя Пегги тоже забывает ставить тарелку для Шва, как его папаша?

— Слушай, пап, можно я приглашу на обед друга?

— Кто-то новый или твои обычные подельники?

— Новый.

— Девочка?

— Да куда там…

— Кто тогда?

— Его зовут Шва.

Папа сгрёб феттучини, лежащие на его тарелке, в горку.

— И что с ним не так?

— Если он мой друг, то с ним обязательно должно быть что-то не так?

— Ну-ну, не заводись. Мне просто показалось, что ты как-то так это сказал…

Я не подозревал, что папа умеет так тонко распознавать нюансы в интонациях собеседника. Кажется, он никогда не был в состоянии различить в мамином голосе нотки, обещающие скорый скандал; обычно кому-то из нас, детей, приходилось растолковывать ему, какую бездумную и бесчувственную штуку он отколол. Но на этот раз папа попал прямо в точку.

Я решил выложить всё начистоту.

— Он невидимый.

К чести моего папы, он принял этот удар стойко, хоть и перестал жевать на несколько секунд.

— А когда снимает кольцо? — спросил он. — И в приятелях у него, небось, всё эльфы да гномы?

Я въехал не сразу, а когда до меня наконец дошло, рассмеялся.

— Ага, — подтвердил я. — А лапы у него знаешь какие волосатые!

— В таком случае, проследи, чтобы он хорошенько вытер их о коврик у двери, иначе твоя мама оторвёт его заячьи уши.