Зебра

I

Гаспар Соваж, по прозвищу Зебра, ни за что не хотел поверить, что страстная любовь со временем угасает. Он считал, что рожден для того, чтобы любить только одну женщину – свою жену. После обручения поклялся себе, что его союз с Камиллой не потерпит крушения, как многие другие браки, после долгих лет супружеских ласк на двуспальной кровати.

За пятнадцать лет, прошедших после того, как колокольный перезвон проводил выходивших из церкви новобрачных, оба почти не изменились. Камилла оставалась чертовски красивой, трепетной в минуты страсти женщиной, так что Зебре ожирение не грозило; но он вынужден был признать, что их обоих засасывало, словно в зыбучий песок, какое-то оцепенение, близкое к дремоте. Таинство освещенного церковью брака убаюкивало, будто мягкая перина.

Камилла дважды испытала радость материнства и тем самым сменила роль узаконенной браком любовницы на более серьезную роль матери. Катился день за днем, и жар первых объятий незаметно поостыл и выродился в привычное согласие между супругами средних лет. Их семейному ладу пока еще не грозила катастрофа, но привычка повергла в спячку их тела. Теперь они занимались любовью с оглядкой, берегли силы.

Часть времени и внимания Камилла уделяла математике, которую преподавала в лицее города Лаваля, а остальное – двум своим отпрыскам. Наташа уже миновала свою седьмую весну, а угрюмый первенец Поль, которого прозвали Тюльпаном из-за его вихрастой головы, напоминавшей цветок, оставил позади уже тринадцать лет, изо дня в день пребывая в дурном настроении.

Несмотря на мрачный, мстительный нрав последнего, семья Соваж мирно влачила свои дни в маленьком городке неподалеку от Лаваля, что в департаменте Майенн, причем ритм жизни всех домочадцев определялся сменой настроений Зебры.

Положение нотариуса не предрасполагает к нелепым поступкам, однако у Гаспара была куча весьма своеобразных суждений. Благодаря этой черте характера он и получил свое прозвище, придуманное Камиллой и одобренное их друзьями. Как и полосатая лошадка, он не поддавался приручению. Ни удары по рукам линейкой в школе, ни годы обучения на юридическом факультете, ни муштра в армии не поколебали врожденной стойкости его причудливого характера. Он не поддавался стадному чувству, не доверял общепринятым истинам, которыми можно пользоваться, как готовым платьем, – словом, был большим оригиналом.

Зебра ни во что не ставил дипломированных врачей, регулярно сам проверял свою мочу невооруженным глазом и соглашался лишь на консультацию своего личного друга, ветеринара Оноре Вертюшу. А еще он после каждого приема пищи прочищал пипеткой носовые полости. По оставшимся неизвестными причинам придавал особое значение циркуляции в организме воды, которую он заливал в себя и сверху, и снизу.

Его преданный клерк, юный Грегуар де Салиньи, в то время, о котором мы ведем рассказ, был главной жертвой этого странного убеждения Зебры. Стоило бедняге пожаловаться на боль в горле, Зебра считал своим долгом назначить ему клизму. Грегуар искал защиты своих прав в гражданском законодательстве, но там подходящей статьи не нашлось, и ему каждый раз приходилось повиноваться. Единственная милость, которой он был удостоен, заключалась в том, что ему было разрешено выполнять эту процедуру самому. Гордый, как его предки на фамильных портретах, и в то же время покорный, он скрепя сердце шел в свою служебную комнатушку, вооружившись графином, полным воды, и резиновой клизмой; однако, вместо того чтобы ввести воду в прямую кишку, он ее выпивал. Этот трюк он придумал давно. Нотариус подозревал клерка в мошенничестве, но мудро решил, что, раз вода все же поглощена организмом, надо проявить милосердие и закрыть глаза на этот невинный обман.

И все было бы хорошо в мире, заполненном воображением Зебры, если бы ему удалось тем или иным способом излечить от увядания чувства Камиллы, которые от лета к зиме и от зимы к лету все слабели и слабели, тогда как его собственные чувства к ней уже не первый месяц крепли да крепли.

Полгода назад, в слякотный вечер, Камилла крепко врезалась в стену какого-то дома передним бампером своей машины. Зебра нашел ее почти что со снятым скальпом в приемном покое больницы «Скорой помощи», расположенном рядом с моргом. Она лежала в коме, голая и вся израненная. Санитар увез ее в операционную. Нотариус остался наедине с дурнотой и внезапно ожившей страстной любовью. Стены вокруг него словно бы вальсировали. Сидя в комнате для ожидания не один час, он почувствовал, как сердце его билось все чаще и чаще. Гаспар сначала отнес это на счет своего ужаса перед случившимся, но очень скоро почувствовал, что сердце колотилось совсем по другой причине, и ему было трудно признаться в этом самому себе. Да, он с радостью заметил, что пылает к своей жене такой же жгучей страстью, как пятнадцать лет тому назад. Несчастье заставило пламя вспыхнуть вновь. Испытывая одновременно смятение и счастье, Зебра почувствовал себя актером, готовящимся к выходу на сцену. Он дрожал всеми фибрами души и тела, как будто несчастный случай с женой заполнил в нем пустоту, от которой его частенько мутило. И тут он сразу овладел собой.

Камилла, к сожалению, поправилась довольно скоро. Всего через четыре месяца. И опять к ним подкралась на цыпочках серая скука будней. У Гаспара появилось ощущение, будто он сошел со сцены и окунулся в безрадостную жизнь безработного комедианта.

Тогда Зебра взял да и состряпал себе внутреннюю драму. Решил заставить себя верить – и преуспел в этом, – что несчастный случай с Камиллой подарил ему осознание быстротечности и бренности жизни человеческой. Он вообразил, будто смерть идет за ним по пятам, и стал смотреть на свою жену так, словно жил с ней последний день. Чтобы утвердиться в этом мнении, собрал целую коллекцию вещественных доказательств существования Камиллы. Отстриженные кончики ногтей, пряди волос, фотографии – все это хранилось в строжайшей тайне; впрочем, он надеялся, что Камилла обнаружит его тайник и таким образом убедится в силе его обновленной страсти.

То, что поначалу было для него видимостью, очень скоро стало приниматься за реальность. Зебра, убежденный, что за ним гонится смерть, пылал теперь любовью, какую редко встретишь. Когда он погружался в грязную воду ванны, после того как в ней мылась Камилла, он не просто испытывал радость, а как бы приобщался святого причастия. Гаспар тешил себя мыслью о том, что, если бы по воле судьбы жена ослепла, он выколол бы себе глаза, чтобы быть неразлучно с нею во тьме.

Но Зебра с каждым днем все больше страдал от безучастности Камиллы. Не понимал, как это она может не пылать страстью к нему каждую минуту. Она его любила, конечно, но в любви ее было больше нежности, чем огня, и эта нежность, удел пожилых супругов, приводила его в отчаяние. Он же хотел вновь ощутить ту страсть, которая охватила его в больнице, когда хирурги вышивали узоры на теле Камиллы. Драма – вот что им было нужно, чтобы вернуть пыл первых месяцев их совместной жизни.

В то утро Зебра, растянувшись под боком у спящей Камиллы, решил, не теряя времени, предпринять радикальные действия. Он не позволит Камилле и дальше подрывать основы их брачного союза.

– Камилла, – позвал он, чтобы разбудить жену.

– Да? – сказала та и зевнула.

– Я вас покидаю.

Вынырнув из сна, как из теплой ванны, Камилла сладострастно потянулась. Первые лучи солнца падали на оконные переплеты смежной со спальней веранды.

– Ты уже уезжаешь в контору?

– Нет, я вас покидаю, тебя и детей, навсегда.

Ошарашенная Камилла села в постели и натянула на себя простыни, словно это могло помочь собраться с духом и сосредоточиться.

– Ты с ума сошел?

– Нет, просто у меня хватает смелости сделать то, чего другие мужья не делают из трусости: оставить жену и уйти.

Все так же спокойно Гаспар взял пузатый от долгого употребления чемодан и начал запихивать в него свои личные вещи. Камилла, впавшая в странное отупение, молча смотрела, как он взял пуловеры, пропитанные его и ее запахами. Ей казалось, что часть ее самой помимо ее воли исчезает в чемодане, и она не знала, что сказать. Внезапный прилив отрицательных эмоций нотариуса оставался для нее загадкой. Хоть накануне и вышел у них спор из-за способов рыбной ловли – Гаспар бросал динамитные шашки в водяные рвы на своем участке земли, – ничто из ближайшего прошлого не давало повода предположить, что им предстоит разрыв. В это тихое раннее утро он взял да и без всякого предупреждения вышиб у нее почву из-под ног.

– Камилла, ты изумительная женщина, – добавил Зебра. – Никогда я не думал, что ты так спокойно перенесешь это испытание.

И тут до нее дошло, что, выйдя из спальни, Зебра уйдет и из ее жизни навсегда.

– Гаспар, – пролепетала она, – не можешь ты просто так взять и уйти.

– Почему?

– Да что я тебе сделала?

– Увы! Ты вышла за меня замуж. Брак по любви – глупость! Разве сохранишь страстную любовь, скажем, пятьдесят лет?

У Камиллы навернулись слезы на глаза, с языка готов был сорваться крик о помощи. Она отчаянно пыталась разбить стекло без амальгамы, которое вдруг разделило их. В чертах лица Зебры она видела душу Незнакомого человека, надежно защищенного броней безразличия. Он хладнокровно и методично опустошал полки своего шкафа, старался стереть всякий след своего пребывания в этом доме. В чрево чемодана угодили и знаки их совместной жизни: зонтик, купленный во время их единственного путешествия в Африку, кашемировый шарф, который она ему подарила, панталончики с черным кружевом – в свое время он пытался заставить ее носить их, ибо тогда нижнее белье возбуждало его, будило желание. Иными словами, он упаковал даже свои старые бредовые фантазии.

Как видно, его обвела вокруг пальца какая-нибудь очаровательная вертушка из тех, что охотятся за мужчинами и зазывно хлопают ресницами, предлагая себя, подумала Камилла, прежде чем обрушить на Гаспара град вопросов.

– К сожалению, нет, – вздохнул Зебра в ответ на все вопросы.

Камилла, сотрясаясь от рыданий, уже не могла решить, что же хуже: быть покинутой из-за недостатка привлекательности или же ради прекрасных глаз соперницы. Мысли ее перепутались, она погрузилась в океан непонимания. Страдание можно было прочесть на ее лице. Жизнь для нее вдруг обернулась кошмаром. Ее мутило, хотелось разом покончить с невыносимым положением, причинить мужу боль, бежать, во что бы то ни стало успокоить свои горестные чувства.

Сжавшись в комок, Камилла сидела как будто в отупении; и тут Зебра вдруг прошелся рукой по ее спине и погладил по затылку.

– Не плачь, дорогая, с этим покончено. Это был дурной сон.

Ошеломленная Камилла обратила к Зебре заплаканное лицо и впилась в него взглядом – он улыбался.

– И ты поверила? – весело бросил он.

– Поверила ли я? – изумленно воскликнула Камилла.

– Я только сделал вид, что хочу тебя покинуть! Камилла встала и вместо ответа саданула его коленом в низ живота. Зебра ойкнул.

– С ума сошла, что ли? – простонал он, согнувшись в три погибели.

– Ты отдаешь себе отчет в том, какую боль ты мне причинил?

– Пришлось заплатить эту цену.

– За что? – озадаченно спросила она.

– Я только хотел на время лишить тебя кислорода, чтобы ты вновь обрела вкус к свежему воздуху.

Зебра, влекомый своим бурным нравом, все еще скорчившись, объявил жене, что эта его проделка – лишь первый шаг для возвращения свежести их взаимным чувствам. Так сказать, отскабливание штукатурки, необходимое после пятнадцати лет все усиливающейся деградации их желаний. Зебра решил отказаться от роли мужа в общепринятом понимании этого слова и влезть в шкуру узаконенного браком любовника. Отныне он будет беспощадно изгонять незаметные привычки, заглушающие чувства. Бдительность его не ослабнет ни на один день. С этой минуты он будет придумывать все новые сцены наподобие сегодняшней, дабы укрепить узы, связывающие их друг с другом.

– Что это на тебя нашло? – пробормотала Камилла в конце концов.

– Бывают же мистические превращения, почему бы не быть и превращениям любовным? Камилла, если бы я не забил тревогу, мы кончили бы тем, что стали бы обманывать друг друга, как поступают многие супружеские пары. В один прекрасный день ты легла бы в постель с другим, ну а я, как всякий грубый мужлан, тайком промышлял бы мелкую дичь, как браконьер.

Вместо того чтобы плыть по течению к тайным связям, Зебра предлагал лелеять их любовь, попытаться ее воскресить. Он честно предупредил Камиллу – бороться с тем, что чувства увядают с каждым прожитым годом, непросто.

– Это, конечно, будет не сахар, – удрученно заметил он.

Все еще огорошенная, Камилла подумала, что не зря дала мужу такое прозвище. Он, несомненно, был очень потешной Зеброй.

Она и не подозревала, какой силы тайфун вскоре обрушится на ее мирное, размеренное существование скромной преподавательницы лицея.

Зебра решил перехитрить существующую реальность. Уж он сумеет раздать карты так, чтобы выиграть, и сделает все, чтобы заступить путь роковой неизбежности.

Ни один герой романа, фильма или пьесы не шел по трудному пути, на который вступил Зебра. Ромео соблазнил Джульетту, которую до того не знал, Жюльен Сорель пробудил любовь в незнакомой женщине, уже носившей имя господина Реналя, Love Story[1] повествует о зарождении глубокого чувства. Все довольствуются тем, что завоевывают сердце встретившейся им в жизни женщины; а попробуйте-ка завоевать свою собственную жену после пятнадцати лет супружеской жизни! Ни один соблазнитель на такое не отваживался. Именно это больше всего мучило Зебру: раз уж ни Шекспир, ни Стендаль, ни другие самые известные авторы не касались темы повторного завоевания собственной жены, значит, это вообще невозможно! Это рассуждение подавляло его; но слишком он любил Камиллу, чтобы отказаться от своего плана. Только чрезвычайные меры позволят преуспеть в том, в чем, насколько известно человечеству, все терпели неудачу, думал Зебра.

Предсказания Зебры оказались пророческими. Их брачному союзу грозила катастрофа. Если супружеская любовь угасала, то чувства Камиллы, напротив, разгорались. Вот уже два месяца она мечтала о супружеской измене. Правда, ее увлечение тем, кого она именовала Незнакомцем, пока что не выходило за пределы мечтаний, однако желание нарастало в ней неустанно.

Поначалу Камилла почти не придала значения анонимным письмам, которые каждые два-три дня приносила почта; затем была все-таки польщена тем, что в них писалось, стала их перечитывать, размышлять, упиваться этими письмами. Обеспокоенная тем, что письма все больше ее чаруют, она запретила себе наслаждаться ими и, чтобы избавиться от соблазна, содержащегося в посланиях Незнакомца, решила прочесть некоторые из писем Зебре, который без всякого стеснения заклеймил безымянного автора и сказал, что он просто дурак. Камилла почувствовала себя уязвленной и следующие письма показывать мужу не стала. Это был первый шаг к тайной любовной связи, и Камилла его сделала так легко, потому что не видела в письмах никакой опасности для себя.

Каждое утро она бросалась к почтовому ящику, едва заслышав велосипедный звонок почтальона, а когда узнавала почерк Незнакомца, тайком пробиралась в конюшни в стиле Людовика XV, занимавшие первый этаж их дома, чтобы там вскрыть конверт. Иногда конверт бывал пуст – и она ждала следующего письма с еще большим нетерпением. На всех конвертах был штемпель центральной почты Лаваля и никакого другого признака, по которому можно было бы установить личность отправителя. Его каракули не были ей знакомы, казалось, что Незнакомец – повсюду, даже в самых сокровенных ее мыслях, но где он на самом деле, Камилла не знала.

Она посчитала нужным проверить все знакомые ей почерки, но ни одно из ее подозрений не оправдалось: Незнакомец оставался неуловим. В письмах то сквозило юношеское нахальство, то проглядывал умудренный опытом зрелый ум. Всякий раз как Камилла перечитывала красивые фразы, ею овладевала сладостная истома.

Если верить письмам, она жила богатой, содержательной жизнью. Незнакомец ее приподнимал, подчеркивал самые мелкие достоинства, и Камилла не считала, что он преувеличивает, а все принимала за чистую монету и, сравнивая мужа с автором писем, находила, что Зебра – жалкий слепец, раз не смог разглядеть столько чудесных качеств ее души. В этой веренице писем Незнакомец стал чем-то вроде резонатора, который эхом откликался на ее собственные вкусы. Камилла чувствовала себя пропитанной его мыслями, озаренной его взглядами. Она полностью разделяла его бодрое восприятие жизни, так непохожее на вечную иронию нотариуса. Незнакомец вообще ни над кем не посмеивался, тем более над ней; в отличие от мужа он старался зачаровать ее, а не просто понравиться.

Однако, учитывая последние высказывания Гаспара, Камилла спрашивала себя: не водят ли ее за нос и Незнакомец не кто иной, как всего-навсего тот же Зебра. Каковы бы ни были различия в характере Зебры и Незнакомца, она не исключала и такой возможности. Раз уж Зебра оказался способным притвориться, будто уходит от семьи, точно так же он мог и придумать фокус с письмами, чтобы оживить их взаимные чувства.

Однако Камилле не хотелось верить, что письма пишет Зебра, это ее не устраивало, к тому же Гаспар, в отличие от Незнакомца, очень мало говорил о ней. Ему и в голову не приходило ободрить жену, указав на ее достоинства, он частенько забывал о дне ее рождения, никогда не хвалил за удачный новый наряд. А уж изменения прически и вовсе не замечал. Его не интересовали ее желания, он ничего для нее не хотел, не поддерживал никаких увлечений. Он считал ее счастливой – и этого достаточно.

А вот Незнакомец угадывал ее заботы, беспокоился о ее устремлениях. Кроме того, он очень остро чувствовал напряженность казавшихся пустыми мгновений. Умел произвести впечатление, оценить гармонию планировки сада, придать всему какой-то особый смысл, в то время как Зебра был слеп ко всему, что не касалось его самого. Ценил только порывы, сладострастные стоны, бурный экстаз.

Однако Камилла все же не могла сбросить со счетов и коварный умысел Зебры. Цель его была ясна: заставить ее вновь полюбить себя под маской Незнакомца.

Возможно, он полистал книги, авторы которых вдохновенно придумывали анонимные послания. Камилла вспомнила, что у них на факультете была студентка, которая в один прекрасный день обнаружила, что сногсшибательные письма ее любовника были просто-напросто списаны с Кафки («Письма Милене»). Парень прилежно их копировал, сдирая даже запятые. Точно так же мог поступить и нотариус с каким-нибудь другим автором, заняв для своих писем чужие слова.

Таким образом, Зебра оставался первым подозреваемым; но через два дня после того, как он разыграл сцену разрыва с семьей, Камилла проводила его на вокзал – он уехал на неделю в Тулузу, где должен был участвовать в работе съезда нотариусов; однако письма Незнакомца продолжали приходить. Даже чаше, чем раньше, – с каждым приходом почтальона в руках ее оказывалось новое послание. На всех конвертах стоял штемпель центрального почтамта Лаваля. Зебра, кутивший с коллегами в Тулузе, не мог, естественно, отправлять письма, разве что доверил это кому-нибудь другому. Последние сомнения Камиллы рассеялись, когда Незнакомец упомянул в письме плиссированное платье, которое было на ней накануне: нотариус, не будучи вездесущим, не мог знать, что она его надевала, так как в тот день он все еще находился в отъезде. Чтобы окончательно убедиться в этом, Камилла позвонила ему в тулузскую гостиницу по какому-то пустяковому поводу.

По правде говоря, Камилла вовсе не опечалилась из-за того, что Незнакомец оказался не ее законным мужем. Стало быть, она сможет продолжать наслаждаться сентиментальными, если не фривольными мечтами. Привычка мечтать осталась у нее от раннего девичества, когда она зачитывалась любовными романами XIX века, и потом, живя долгие годы в провинции, она все чаще давала волю своей склонности. Разумеется, на людях Камилла мгновенно об этом забывала, что позволяло ей преспокойно утверждать весьма решительно, что она не разделяет романтичности читательниц «переписки сердец». Ее дипломы и аттестации подтверждали, что она женщина мыслящая, порядочная, чуждая сентиментальности, исправно платит налоги и прочая, и прочая.

По возвращении из Тулузы Гаспар поставил Камиллу в известность, что возрождение их былой страстной любви действительно будет продолжаться. И что он готов подлить масла в огонь. Поэтому Камиллу одолевали угрызения совести, когда она, усевшись на солому в конюшне в стиле эпохи Людовика XV, вознамерилась вскрыть конверт со штемпелем центрального почтамта.

Теперь обманывать Зебру, продолжая упиваться эпистолярным воркованьем Незнакомца, было все равно что предательски сводить к нулю все его старания. Нет, Камилла не настолько цинична. Она решила сунуть нераспечатанный конверт во внутренний карман английского костюма; но не успела она встать, как из ближайшего стойла метнулась какая-то тень и кто-то повалил ее на солому. Камилла успела подавить крик, а Зебра уже взобрался на нее, левую руку запустил ей за пояс, а правая поползла вдоль левого бедра.

– Как ты меня напугал, – прошептала она.

– Камилла, как давно мы не занимались любовью на скорую руку!

– Гаспар, меня ждут ученики в лицее.

– Ну и что же? Немного опоздаешь и скажешь им: я, как безумная, отдалась единственному для меня в жизни мужчине в конюшне, на соломе! Вот увидишь, они перестанут считать тебя синим чулком, – добавил он, прихватывая губами мочку ее правого уха.

Камилла не вняла тому, что Зебра шептал ей в это самое ухо. Никогда ей не нравились объятия по-гусарски, кое-как, на соломе. Она предпочитала настоящую эротическую литургию, и к тому же бывшая воспитанница Святых сестер считала святотатством мять письмо любви между грудью Зебры и своей. Сославшись на лицейские строгости, она высвободилась, привела себя в порядок и хотела улизнуть, но Зебра, хоть и поостыл, удержал ее за руку.

– Что ты тут делала?

– Искала колечко.

– Обручальное? – пробормотал он, и горло у него пересохло.

– Нет, маленькое, с изумрудиком, которое подарил мне твой брат.

– А-а… Ну что, нашла?

– Нет.

Избавившись от досмотра, Камилла юркнула в их общую спальню, схватила колечко с изумрудом и поспешила в уборную, где бросила его в унитаз. Спустив воду, облегченно вздохнула – теперь ее ложь стала правдой.

Затем она села за руль своего старенького автомобиля и, подъехав к воротам, оглянулась – Зебра, не помня зла, посылал ей с крыльца прощальный воздушный поцелуй.

Оставшись один, Гаспар содрогнулся. Когда Камилла уехала, он силился унять смятение при мысли о том, что, как знать, может, он видел ее в последний раз. Это помогло ему раздуть пламя, и вновь вернулась та же страсть, что и полгода назад, когда он шагал из угла в угол комнаты для ожидания в приемном покое больницы; правда, его мучило немало вопросов. Он спрашивал себя, не была ли эта мысленная уловка доказательством неискренности его чувств. Тем не менее он желал свою жену, как другие желают чужих жен. Но он ощущал свою любовь, только когда занимался ею. Господи, как он ненавидел мелкие заботы, из которых сотканы будни! Если бы ему было дано переделать мир, он бы сотворил его из папье-маше, материала, из которого изготовляют театральные декорации, чтобы можно было жить как на сцене, точнее, как в трагедии, где каждый эпизод задуман для того, чтобы захватывать публику и вызывать вдохновение у актеров.

Зебра был одновременно зрителем и актером, он решил стать трагиком в своей супружеской жизни. Наплевав на дела, вернулся в их общую спальню. Клиенты прекрасно могут подождать, в его жизни они не более чем сменяющие друг друга силуэты, да и его контора – не главная декорация.

В корзине с грязным бельем он нашел кофточку и чулки Камиллы. Долго вдыхал их запах, зарывшись лицом в складки материи, затем принялся лихорадочно покрывать их поцелуями, из глаз его лились самые настоящие слезы. Он вспомнил тот вечер, когда Камилла разбилась по дороге на преподавательский банкет. Зебра должен был тысячу раз поцеловать ее перед тем, как она тронулась в путь. Гаспар воображал себе – и это казалось ему почти естественным, – что и сегодня может случиться все что угодно: Камилла умрет или другой мужчина завладеет ее сердцем или же произойдет какая-нибудь катастрофа в том же духе. Он пожалел было, что отпустил ее, но тут же спохватился, подумав о том, что принуждением дела не поправишь. Ведь если он перестанет страдать, он тем самым перестанет оживлять свою страсть.

На ночном столике Камиллы Гаспар нашел роман. Она в ту пору читала «Красное и черное». У многих страниц были загнуты уголки и какие-то фразы подчеркнуты простым карандашом. Зебра просмотрел все эти места и таким окольным путем проник в потаенные уголки сердца своей жены. Слова Стендаля воспроизвели для него все ее тревоги, разочарования и надежды. Теперь Гаспар, можно сказать, читал в душе своей жены, как в раскрытой книге. Ах, но почему же такая страстная женщина проявляла к нему лишь тихую привязанность? Зачем ему ее нежность?

Он также мечтал о возвышенных восторгах госпожи Реналь. Наверное, можно вызвать такое же упоение и у Камиллы. «Для француза нет ничего невозможного, особенно в любви!» – выспренно воскликнул Зебра, не понимая, что он смешон.

Камилла выехала на своей маленькой машине из городка Санси, где красовался их экстравагантный дом, построенный в XVIII веке неким оригиналом с любопытным родовым именем д'Ортолан,[2] откуда и название «дом Мироболанов»,[3] придуманное местными острословами, которые за несколько поколений исказили имя первого владельца. Так вот, Камилла миновала Санси и поехала по дороге в Лаваль. Всего одиннадцать километров отделяли ее от лицея, где она преподавала.

Камилла проехала мимо хибары Щелкунчиков, мужа и жены, по словам Зебры, злобных святош, которые давно вышли на пенсию, а прозвал их Зебра так потому, что они зловеще клацали вставными челюстями, когда изрыгали хулу на кого-нибудь. Нотариус говорил, что их глотки как нельзя лучше подходят для дачи ложных показаний и они не из тех, кто осторожно дозирует свой яд. Каждому из них просто необходимо ежедневно источать положенную порцию клеветы, чтобы очистить печень. При режиме Виши оба были рьяными доносчиками, а из подхалимства перед движением Освобождения требовали брить головы «сукам», грешившим с оккупантами.

Камилла держалась за руль обеими руками и старалась сосредоточить все внимание на дороге, чтобы не думать о письме Незнакомца. Ее мучило острое желание вскрыть конверт. Перед первым красным огнем светофора она поймала себя на том, что лезет правой рукой в карман. Но одумалась и начала составлять список причин, по которым следовало запретить себе это удовольствие; затем, по зрелом размышлении, пришла к тому, что нераспечатанное письмо окутано ореолом тайны, а после прочтения окажется, что в нем нет ничего интересного. Каким бы лицемерным ни был этот довод, ему нельзя было отказать в логике.

Камилла лихорадочно припарковала машину у лицея, выключила зажигание и, подышав на конверт, отогнула края клапана, прежде чем открыть его губами, то есть коснуться тех самых мест, которых касались губы Незнакомца, когда он послюнил закраины и заклеил конверт; затем погрузилась в чтение.

Первые слова казались шепотом, настолько они были нежными. Но последующие строчки смутили Камиллу.

Незнакомец назначил ей свидание у мэрии: мол, воздержание – слишком тяжкое бремя для него. Его любовное нетерпение требовало, чтобы он сосредоточился на том, что он назвал «их отношениями».

Этот внезапный прорыв оболочки посланий Незнакомца, причем в совершенно определенном смысле, озадачил Камиллу. Ее возмутило, как это он посмел приплести свои плотские вожделения, прискорбно пошлые, к бурным, но возвышенным чувствам, какие проявлял раньше. С ужасом она ощутила – по спине пробежал холодок, – что ее мечтания грозили привести ее в гостиничный номер.

Камилла рассердилась на Незнакомца. Мог бы и понять, что вся прелесть его писем заключалась в их анонимности. Незнакомцем мог оказаться любой из мужчин, с которыми она встречалась в лицее, на улице или у друзей. Особенно часто сердце ее начинало биться, когда на нее бросали взгляды молодые люди: ей почему-то казалось, что Незнакомец – это юноша, совсем недавно оторвавшийся от материнской юбки. Она представляла себе девственника или, во всяком случае, не очень развязного юнца, который прячется за безымянными строками из боязни, как бы мальчишеский вид не уронил его в глазах избранницы. И уж разумеется, Камилла не допускала мысли о том, что Незнакомец может оказаться пузатым и колченогим восьмидесятилетним стариком. На ее взгляд, нахальный напор писем был, несомненно, признаком подлинной юности. Но теперь, когда Незнакомец пожелал открыть свое лицо, она вдруг заподозрила, что слишком увлеклась иллюзиями. Мало того, что очаровательный принц мог на поверку оказаться ни на что не годным старикашкой, дряхлым и беззубым, но еще и весь этот замысел с анонимными письмами вполне мог быть использован прожженным сердцеедом или же существом, обиженным природой и желающим прикрыть письмами свою физическую немощь; и даже, если он был вполне нормальным в физическом плане молодым человеком, он мог оказаться безобразным до содрогания; но прежде всего – у Камиллы не было намерения вступать в тайную связь; от одной только мысли о сложностях, возникающих в подобных делах, ей становилось страшно. Она предпочитала неясные мечты, к тому же сегодня ей предстоит банкет с ее коллегами – стало быть, она и не может пойти на свидание.

Камилла решительно вышла из автомобиля, прошла в свой класс и под пристальным взглядом Бенжамена Ратери, недавно поступившего новичка, провела три часа занятий по математике. Пришедший в класс в середине учебного года Бенжамен, несмотря на то что ему уже стукнуло восемнадцать, был из тех учеников, которые молча смотрят на вас и требуют всего, на что вы способны. Когда он сидел вот так перед Камиллой три раза в неделю, она как будто считала себя обязанной нравиться ему. Каждым взглядом он словно говорил: «Порази меня!» Красивым он не был, но энергичные черты лица, усмешка молодого фавна, налитое жизненными соками крупное тело сообщали ему известную привлекательность.

Когда большая стрелка часов описала круг и все сдали свои тетради, Камилла невольно попыталась сравнить почерк Бенжамена с почерком Незнакомца. Написанное имело ряд общих черт, но Бенжамен писал с меньшим нажимом; разве что, желая изменить почерк, он от имени Незнакомца сильней нажимал на перо. Камилла уже не знала, не заставил ли тихий внутренний соблазн с ее стороны увидеть сходство там, где его не было, или же письма и записи в тетради действительно могли быть выполнены одной и той же рукой.

Садясь обратно в машину, Камилла вспомнила, что Бенжамен поступил в лицей незадолго до того, как стали поступать письма Незнакомца; затем завела мотор и поехала к дому Щелкунчиков. Но на первом же перекрестке свернула вправо, как будто ее руки обладали собственной волей. Неодолимое желание заставило Камиллу проехать на то место, где Незнакомец будет напрасно ждать ее в двадцать один час.

Она припарковала машину перед мэрией и, не покидая водительского места, посмотрела туда, где не суждено было состояться ее свиданию с Незнакомцем. Целая вереница хорошо знакомых причин промелькнула в ее мозгу, дабы оправдать страх перед нарождающейся страстью. Камилла без всякого волнения остановилась перед декорациями, в которых не посмеет выступить на сцену в ту минуту, когда прозвучат последние три удара часов. Лучше отступить, отсидеться, но не нарушить клятву, данную Зебре у алтаря.

Камилла закрыла глаза и вслушалась в звуковой фон, которому предстояло сопровождать ее встречу с Незнакомцем. Ибо в ней уже созрело непреклонное решение. Рычание автобусов, оглушительный шум уличного движения и голоса прохожих вторгались в ее сознание, пока она старалась представить себе тот момент, когда, если верить письму, Незнакомец подойдет и сядет рядом с ней в машину. Охваченная волнением, Камилла вскинулась и увидела на часах мэрии, что до свидания еще добрых три часа.

Камилла, разочарованная таким долгим ожиданием, продолжала тянуть в уме внутреннюю цепь событий, не пытаясь, однако, представить себе лицо Незнакомца. Она парила где-то высоко, сердце колотилось, делая чуть ли не тысячу ударов в минуту. Чтобы лучше мечталось, она покрутила ручку настройки автомобильного приемника и поймала сочные скрипичные аккорды. Тут ее волнение достигло апогея, потому что скрипнула правая автомобильная дверца – кто-то тихонько сел рядом с ней.

Значит, он уже сейчас вошел в ее машину. Камилла притворилась погруженной в мечты, глаз не открыла, лишь постаралась совладать с дыханием. Губы Незнакомца приблизились к ее лицу и коснулись ее губ. Всем существом она воспротивилась этому поцелую. Не хотела обманывать Зебру, как раз когда он вознамерился оживить их былую любовь. Резко дернувшись, Камилла выскочила из машины так быстро, что не успела разглядеть лицо Незнакомца. Тайна осталась тайной. Задыхаясь, Камилла бросилась через дорогу к мэрии; ее остановил голос Зебры:

– Куда ты, Камилла?

Она обернулась: мнимый Незнакомец оказался не кем иным, как нотариусом, свесившим довольно внушительное брюшко с правого переднего сиденья. Камилла возвратилась к машине и заявила, что ей показалось, будто какой-то фланер подсел к ней, когда она пыталась унять головную боль. Зебра улыбнулся.

– Прости, велико было искушение… когда я увидел, что ты закрыла глаза и слушаешь музыку, мне захотелось сделать тебе сюрприз. Моя машина сломалась, я оставил ее возле конторы, не подбросишь ли до дому?

По дороге Камилла повторила приглашение на банкет с коллегами, но Зебра снова отказался. Пусть Камилла едет одна. Он и так считал, что, женившись на питомице и представительнице народного образования, сделал уступку врагу, и теперь не собирается усугублять свою вину, якшаясь с учителями, будь то сотрудники муниципальных школ или частных пансионов. Зебра считал школу целиком ответственной за преступный сговор, направленный на то, чтобы задушить в зародыше всякое воображение сограждан. Твердо верил, что в мире, освобожденном от школ, серый цвет оказался бы под запретом, на банковских билетах красовались бы улыбающиеся лица, а переделанное государство занималось бы главным образом тем, что секло розами школьных педантов. Однако Зебра вовсе не был утопистом. Он понимал – увы! – что еще не одному поколению придется гнуть спины над партами, до того как будет окончательно перестроена система народного образования.

Он бы с удовольствием вырвал своих детей из щупалец спрута, как он называл существующую систему народного образования, но не мог: пришлось уступить Камилле, которая, как он выражался, требовала обязательной светской прочистки мозгов их отпрыскам. Зебра полагал, что ни к чему учить детей читать и писать. Пусть бы Тюльпан научился орудовать долотом и киянкой и вырезал в домашней мастерской курительные трубки из каштана, они не так вредны для бронхов. Что до Наташи, он поощрял ее увлечение – выращивать раков в ручье с чистой водой, протекавшем через их сад. Что касается истории, он сам рассказал бы им, что Цезарь и Антоний вопреки тому, что о них рассказывают, были отъявленными мужеложцами, что подтверждается, кстати, и слишком длинным носом Клеопатры.

Подобные экстравагантные сведения предназначались для того, чтобы заронить сомнение в детские души, впрыснуть вакцину против прогорклых семян, которыми пичкали их школьные учебники. Наташа однажды даже заспорила с учительницей, утверждая, что битва под Ватерлоо закончилась победой французов. «Это доказывается тем, что в Лондоне есть вокзал, который так и называется – вокзал Ватерлоо».

Вот почему Зебра не пожелал чокаться с коллегами Камиллы, пособниками спрута. Она не настаивала. А еще он хотел заставить ее вообще выбросить пригласительный билет. Ему противно было думать о том, как его жена будет вертеться перед другими мужчинами, словно незамужняя. При одной только мысли об этом его колотило словно в лихорадке. Но Камилла держалась стойко. Столкнувшись с таким упрямством, Зебра предложил устроить диетическую пирушку при свечах. Несмотря на свою любовь к легкой кухне, Камилла и этим не соблазнилась. Она высадила мужа у дома Альфонса и принялась пудрить нос.

Альфонс жил, спал и работал со своей женой Мари-Луизой на ферме, вплотную примыкавшей к дому Мироболанов. Муж и жена, оба из крестьян, тем не менее не обладали тупостью, часто обретаемой при работе на земле и со скотом.

На своем огороде Мари-Луиза выращивала всевозможные овощи и не скупилась одаривать ими соседей – раздавала щедрой рукой направо и налево.

Альфонс тихо обожал Зебру. Двадцать веков бессловесного крестьянского житья колом стояли у него в горле. Однажды он попробовал изъясниться в дружбе к нотариусу. Не хватило слов. Он смутно сознавал, что его воскресный лексикон, которым он пользовался, когда требовалось выразить самые сильные чувства, скорей всего, затемнит и смажет его искренность. И он молчал.

Они с Зеброй находили общий язык в гомерических пьянках да в совместных невообразимых проектах. Альфонс вина не жалел. Когда набирался, путешествовал в таких краях, каких не придумал бы сам Христофор Колумб. Он, например, воспевал Азию, представляя ее себе чем-то вроде Нормандии, только напичканной слонами да бамбуковыми зарослями, самолеты у него исчезали без следа в дельте Нила, а пирамиды возвышались где-то в Бермудском треугольнике. Изумленный Зебра присаживался на ступеньку и, заглянув на донышко не одной бутылки, тоже входил в раж: готов был подергать за бородку самого доброго Боженьку, запросто беседовал с ангелами, к святым обращался на «ты», пока не приземлялся на Альфонсовых континентах. Эти два рыцаря бочонка, в будни обычно трезвые, имели свои маленькие слабости. Когда славили Бахуса, клялись, что в один прекрасный день пойдут к Щелкунчику-супругу и маленькими щипчиками отхватят ему кое-что, тем более что мужские принадлежности, если верить слухам, у него как у лилипута и выполнять супружеский долг как следует он все равно не может. Эта мысль казалась им особенно созидательной.

Но в тот вечер они мучались другой проблемой: вынашивали проект деревянного вертолета, на котором можно покинуть деревню и обосноваться в Австралии. Все у них было предусмотрено: Альфонс поменяет своих коров на кенгуру, а Зебра займется охотничьим промыслом. Этот план входил составной частью в бредовый мир, подбиравшийся к ним все ближе. Мир нормальных взрослых людей был для них скучен, и они играли, бережно храня товарищество, восходившее к тем временам, когда вместе ходили в школу, строили шалаши в лесной чаще, нарезали резинки, чтобы стрелять камешками. Они смастерили себе нынешнюю реальность, здорово смахивавшую на детство, и, если бы Гаспар осмелился, он бы сказал Альфонсу: «Вот что значит друзья…»

Их крепкая дружба подкреплялась множеством взаимных услуг. Когда наступала зима, коровы Альфонса получали убежище в конюшнях эпохи Людовика XV под домом Зебры, что со своей стороны возрождало славное прошлое этого строения.

Конюшни в самом деле были построены в первой половине XVIII века и были задуманы как хлев для коров и быков. Максимильен д'Ортолан, первый владелец усадьбы, увлекался разведением скота и претендовал на кое-какие познания в племенном деле. По оставшимся неизвестными причинам он сочетал религиозное ханжество с улучшением породы молочного стада. И велел построить роскошный хлев, освещаемый хрустальными люстрами, чтобы принять нормандских бычков, которых рассчитывал скрестить с заокеанскими священными коровами, вывезенными за немалые деньги из французских заокеанских колоний.

Да и весь дом Мироболанов нес на себе печать своеобразного духа д'Ортолана. Вместо чердака он велел построить нечто вроде оранжереи – в те времена верили, что воздух там меньше пропитан поднимающимися с земли зловониями. На этот сельский чердак, украшенный толстыми витражами, подавалась проточная вода за счет использования одного из механических изобретений Леонардо да Винчи. Если вращать колесо, можно и по сей день было подать туда воду по системе кожаных шлангов. Вместо сточного бака вода забиралась из подпочвенных вод, протекавших под домом. Как и всякий другой на его месте, Ортолан заметил, что теплый воздух каминов имеет прискорбную привычку задерживаться под потолком верхнего этажа; тогда он приказал построить сложную машину собственного изобретения, которая позволяла менять высоту потолка в большой гостиной. Это ужасно скрипевшее устройство вызывало особый восторг Наташи, неравнодушной ко всему, что напоминало ей романы Жюля Верна.

Максимильен д'Ортолан, сын своего века и великий эпикуреец, частенько доводил свою философию до абсурда и скандала.

Был он сангвиником по природе и между приемами пищи нуждался в женщине, а так как жены он лишился, то отдал приказ построить на краю парка, у пруда, полного лягушек и тритонов, павильон для любовных утех. В тени мраморной колоннады наш бравый Максимильен давал волю сладострастию, призывая для этой цели податливых служанок. Всем он говорил, что якобы удаляется в павильон изучать брачное кваканье лягушек, но ни для кого не было секретом, чем он там на самом деле занимается. Зебра, как только поселился в этом доме, приспособил павильон под столярную мастерскую. Там он вместе с Тюльпаном мастерил до нелепости бесполезные предметы. Сейчас они заканчивали строительство знаменитой курильной машины, представлявшей собой настоящие деревянные легкие и приводимой в действие кузнечными мехами, которые выплевывали дым в ритме качавшего их электрического моторчика.

По окружности венчавшего павильон небольшого купола Гаспар установил стеллажи для книг, причем вся библиотека состояла из одних только биографий. Туда без всякого порядка запихали жизнеописания Талейрана, Леонардо да Винчи, Наполеона, Пикассо, Стендаля, Бисмарка, Рузвельта, Гёте, Хемингуэя и прочих людей, заявивших о себе в полный голос, а не прошептавших всю свою жизнь. По мнению Зебры, их общей чертой была не известность – их объединяли усилия, направленные на то, чтобы стряхнуть с себя серость будней. Бог ты мой, как он им завидовал! Ибо Гаспар не знал за собой никакого особенного таланта и ему суждено было прожить жизнь просто, не создав ничего эпохального и не совершив никакого гражданского подвига, если только он не разыграет какую-нибудь драму или трагическую оперу собственного сочинения во славу своей любви к Камилле. «Я неудачник, – говорил он себе, разглядывая корешки книг в своей биографической библиотеке, – но я постараюсь стать выдающимся неудачником. Моим шедевром будет моя семейная жизнь».

Под библиотекой Гаспар строил свои невообразимые машины как для того, чтобы развлечь сына, так и для того, чтобы насмеяться над собственной бездарностью. Тюльпан бывал в восторге, всякий раз как отец превращался в его ровесника.

Мастерская служила одновременно и литейным цехом. Зебра собрал старые свинцовые трубы, но не для того, чтобы превратить их в золото – хотя ради потехи Наташи он не раз и это пробовал, – а для того чтобы расплавить металл в приспособленной для этого железной кастрюле. Жидкий свинец он разливал в гипсовые формы, которые хранил в секрете. Камилла, недовольная зловонными парами, переселила мастеров в дальний конец сада, в павильон для любовных утех.

Когда-то давно Зебра надеялся разбогатеть, отливая фальшивые монеты, которые выделывал с особой тщательностью. Но, увы, при многообразии одновременно выполняемых им работ ему не удавалось отчеканить больше одной пятифранковой монеты за месяц. Когда Зебра собрал фальшивых монет на сорок франков, он остался недоволен производительностью труда и решил прикрыть незаконный промысел; но с той поры его самодельные монеты получили хождение в деревне. Сговорившись между собой, жители Санси делали вид, будто дают себя провести, и не отказывались принимать монеты Гаспара Соваж. Очень скоро за ними просто стали гоняться. Разумеется, главную роль в местной славе Зебры сыграла редкость этих монет. Мясник по секрету заявлял, что Зебра – художник, а учительница начальных классов не уставала повторять, что он – поэт, и все сошлись на том, что нотариус Санси достоин того, чтобы его включили в энциклопедический словарь.

Последним творением Зебры была отлитая из свинца его собственная рука, сжимавшая руку Камиллы. Их свинцовые пальцы были сцеплены, так что линии жизни сливались воедино. Камилла согласилась на создание такой композиции, не подозревая о том, что Зебра еще тогда начал омолаживать их вполне зрелую любовь. Отныне он употребит на это все силы своего воображения.

Камилла возвратилась в семейное лоно после полуночи с усталым лицом и кругами под глазами. Банкет с «приспешниками Спрута» вконец измотал ее. Умные речи самоуверенных коллег довели бедняжку до тихого бешенства.

Она поднялась по широкой лестнице на второй этаж и тут услышала слабые, но мерные звуки, доносившиеся с чердака. Заподозрив набег мышей, Камилла поднялась наверх, чиркнула спичкой – и у нее перехватило дыхание.

Перед ней стоял почти голый Зебра, бродивший, точно лунатик, по коридору в час ночи. На нем было лишь небольшое полотенце вокруг бедер.

– Что вы здесь делаете? – нахально спросил он.

Камилла погрузилась в пучину воспоминаний. Напрягши память, она в конце концов поняла, что Зебра воспроизвел обстоятельства их первой встречи, которая поразила обоих словно громом пятнадцать лет назад.

В то время Гаспар изучал право и снимал квартирку в одном из парижских домов. В тот несчастливый вечер он проводил до лифта очередную любовницу, обернув чресла махровым полотенцем. На лестничной площадке никого не было. Противный сквозняк захлопнул дверь его холостой квартиры. Ключи, естественно, остались на бюро. «Ву Jove,[4] я пропал», – сказал он себе, употребив два известных ему английских слова.

И как будто нарочно на лестнице послышались шаги. Кто-то поднимался. В беспокойстве он взбежал этажом выше, но шаги неумолимо приближались. Как безумный он бросился на последнюю площадку, на ходу потуже обматывая бедра полотенцем. И вот на лестнице показалась молодая женщина. Едва завидев ее, Зебра впился в нее взглядом. «Что вы здесь делаете?» – спросил он как можно строже.

Теперь, пятнадцать лет спустя, так же легко одетый, Гаспар повторил эту фразу. Как некоторые священнослужители, он считал, что надо совершать определенные поступки, если хочешь вновь обрести веру. И нацепленная им маска восхищения, возможно, станет тогда его истинным лицом, во всяком случае, он на это надеялся. К сожалению, Камилла не была расположена повторять старую сцену. Ей хотелось присесть и отдохнуть: слишком много часов прошло после раннего завтрака. Однако умоляющий взгляд Зебры поборол ее усталость, и она, растрогавшись, уверенно подала нужную реплику:

– Кого это вы собирались изнасиловать? Уж не меня ли? Видик у вас самый подходящий.

– В самом деле? – пробормотал Зебра, который вдруг перенесся в те времена, когда был посредственным студентом, всего-навсего Гаспаром, и больше ничем.

– Так вы самодовольный маленький самец, пугающий женщин на лестничной площадке после полуночи? Что ж, вам не повезло. У меня красный пояс чемпионки по дзюдо!

Шагнув навстречу Гаспару, Камилла резким движением сорвала его фиговый листок. Он схватился руками за низ живота, но ягодицы белели во всей красе.

– Ну вот, теперь у вас не такой гордый вид, – бросила Камилла, подавляя зевок.

– Это недоразумение, я вам сейчас все объясню.

– Уберетесь вы отсюда или я должна помочь вам сосчитать ступеньки?

– Проклятье! Послушайте меня одну минутку и бросьте блефовать. Если бы вы занимались дзюдо, вы бы знали, что в этой борьбе чемпиона не награждают красным поясом.

– Возможно, но я все равно сумею постоять за себя.

И, чтобы проиллюстрировать свои намерения, Камилла что есть силы пнула мужа между ног, а тот, как и пятнадцать лет назад, искренне пожалел, что родился мужчиной.

– Могла бы и полегче стукнуть, – прошептал Зебра как бы про себя. – Ладно, продолжай…

– Я забыла, что было дальше.

– Смеешься надо мной, да?

– Нет, я серьезно.

– Но ведь мы снова переживаем Нашу Встречу! – загремел Зебра.

– Мне страшно жаль…

– Это потому, что тут все не так.

Гаспар заставил жену снять зимнюю шубу и натянуть на себя непромокаемый плащ, такой же, какой был на ней в тот заветный день. Для вящего сходства он плеснул ей воды из ведра прямо в лицо, ибо в ту ночь, которая должна была решить лирическую биографию каждого из них, дождь хлестал, как в каком-нибудь кинофильме: парижский муссон оставил тогда свои следы на лице и на плаще Камиллы. Теперь она запротестовала, но Зебра настоял на том, что необходимо воспроизвести мельчайшие подробности, тогда Камилла, окунувшись в атмосферу той ночи, сможет оживить свою память. Ему хотелось, чтобы она сама проследила истоки их любви; однако память Камиллы молчала, и Зебра оказался вынужденным подавать ей реплики подобно суфлеру, прежде чем гнуть свою линию дальше.

– Я живу на пятом этаже, – продолжал он, все еще согнувшись в три погибели, – дверь случайно захлопнулась, а ключи остались в квартире.

– О, простите…

– Не могли бы вы одолжить мне брюки, рубашку и какую-нибудь обувку…

– Я поистине в затруднении, зайдите, пожалуйста, в мою спальню.

– Да нет же, – вдруг прорычал Зебра, прерывая сцену. – Не сразу в спальню. Сначала ты впустила меня в гостиную. Камилла, умоляю, будь повнимательней, ты портишь всю игру. Мне уже осточертело, что ты отходишь от текста!

– Послушай, я всей душой готова помогать тебе в твоих стараниях воспроизвести прошлое. Готова принимать на голову лоханку воды в час ночи, согласна даже напяливать старый дождевик, в котором я похожа на бродяжку, но я не потерплю, чтобы ты орал! Я по горло сыта твоими упреками, у меня нет больше сил, а завтра мне вставать в семь часов. Понимаешь?

– Камилла, – сокрушенно промолвил Зебра, – а я в свою очередь не потерплю, чтобы ты говорила «в твоих стараниях». Ведь речь идет о «Нашей» встрече. Кроме того, хочешь ты или нет бороться за спасение нашей угасающей страсти?

– Хочу, – устало выдохнула Камилла.

– Прекрасно. Больше спорить не о чем. Начнем сначала.

– Гаспар, я больше не могу. Может, отложим до субботы? После полудня дети будут у моей матери.

– После полудня! Спятила ты, что ли? Наша встреча произошла после полуночи, значит, и воспроизвести ее надо ночью.

– Да, но…

– Никаких «но». Поехали!

Камилла, словно в полусне, повторила свою реплику:

– Я поистине в затруднении, зайдите, пожалуйста, в нашу гостиную.

– Ты что, нарочно? – вскричал Зебра, пылая негодованием, взгляд его остекленел, нижняя губа дрожала.

– А что я такого сказала?

– Ты сказала «в нашу гостиную», а ведь тогда она еще не была нашей!

– Гаспар, – с глухим бешенством процедила сквозь зубы Камилла, – мне кажется, ты забыл об одном событии, которое предшествовало этим словам.

– О каком?

– По-моему, я тебя спустила с лестницы.

– Ты уверена? – Да.

В ту же секунду она столкнула его в пустоту за его спиной. Он кубарем прогрохотал по каменным ступеням, что принесло Камилле явное облегчение. Достигнув нижней площадки, Зебра, немного оглушенный, удивился, как это у него не сохранилось яркого воспоминания о подобном падении; и тут открыла дверь из своей комнаты пробудившаяся от сна белокурая Наташа. Удивленно посмотрела на родителей, прижимая к груди потрепанную игрушку – должно быть, плюшевого кролика.

– Мама, – пролепетала она, – почему ты вся мокрая, а папа совсем голый?

– Видишь ли, деточка, – сказал Зебра, торопливо поправляя полотенце, – тебе удалось увидеть, как взрослые играют ночью, когда дети спят. Поэтому у нас такой серьезный вид. Только никому не говори, это секрет.

Наутро Камилла нашла в почтовом ящике лишь кучу счетов: видно, Незнакомец хотел заставить ее пожалеть о том, что она трусливо уклонилась от свидания. Ни на одном конверте Камилла не увидела его почерка, похожего на следы мушиных лапок.

В последующие дни Камиллу ожидало такое же разочарование; при этом надо сказать, что молчание Незнакомца продвинуло его дальше, чем восемнадцать писем. Чем сдержаннее он был, тем больше утверждал свое присутствие.

За досадой первых дней последовала неделя предвкушения. Камилла решила воспользоваться ожиданием для подготовки своего сердца; однако после десяти дней ожидания и надежды в душу ее начала закрадываться тревога: она опасалась, что Незнакомец отложил перо навсегда. Пробуя истолковать его молчание, Камилла пришла к выводу, что любитель анонимных писем продолжает наказывать ее за то, что она не явилась на свидание. Зато она будет знать, что ее ожидает, если она и в следующий раз не явится на суд и расправу по его зову.

Теперь же Камилла сомневалась в том, что Незнакомец снова возьмется за перо, ибо она чувствовала, что, если в очередном послании он потребует встречи, ей будет грозить опасность очертя голову броситься в его объятия. Неизбежность подобного рокового исхода глубоко огорчала ее. Она предпочла бы лелеять сладострастные мечты, не доводя дело до падения; однако Зебра был настолько глуп, что, казалось, сам толкал ее на измену.

Тот грубый способ, которым Зебра хотел ускорить возрождение чувств, казался Камилле совершенно неэффективным, особенно по сравнению с тактической хитростью, примененной Незнакомцем. За две недели молчания этот последний добился того, что она почти сдалась. Разумеется, этой победе предшествовала интенсивная бомбардировка письмами – шутка сказать, их было почти два десятка; а Зебра все ставил сценки, которые пока что вызывали больше споров, чем нежного воркования.

В противоположность Незнакомцу Гаспар как будто и не подозревал о том, что женское сердце нельзя взломать, как банковский сейф. Его бурная натура и чисто физическое представление о характере взаимоотношений между мужем и женой делали его слепым к нежным любовным усладам. Он умел лишь бурно предаваться страсти. Камилла с большим удовольствием научила бы его ценить пылкость без близости, наслаждаться тонкими оттенками чувства, ждать, пока сердце созреет; только он все равно не обратил бы внимания на такие вещи. Распоясавшись вовсю, он выкрикивал свои предложения, вместо того чтобы нежно нашептывать их ей на ушко.

Зебра придумывал все новые сцены, подобные воспроизведению их первой встречи – в два приема, – а Камилла тем временем усиленно думала о том, как бы ей сорвать маску с Незнакомца: провела смотр образчиков лицейской фауны, перебрала одного за другим этих строгих педантов.

Старый директор лицея, испорченный хорошим воспитанием, слишком ненавидел искренность, чтобы писать такие пылкие строки. Камилла отбросила и желчного преподавателя музыки, явно неспособного сочинять любовные письма. Глядя на его длинные пальцы и на негнущийся стек, можно было представить его себе лишь как автора военного марша, но не сонета. Ни один мужчина из всего преподавательского табуна не обладал данными загадочного сочинителя писем. Главный надзиратель, сочинявший в юности стихи, мог бы написать прекрасные строки, но лицо его постоянно подергивалось, и этот нервный тик, скорей всего, сказался бы и в его посланиях.

И только ее ученик Бенжамен представлялся Камилле способным творить поэмы о любви. Письма без подписи передавали полный букет его черт характера. Сдержанность молодого человека была безупречной, а нежность чувствовалась даже в самых отчаянных строках. За его робостью Камилла видела пылкую душу, строгую даже в порывах.

Убежденность в том, что она нашла своего Незнакомца, в равной мере покоилась и на доводах здравого смысла. Вполне естественно, что ученик утаивает свои мечты завоевать сердце женщины, которая преподает ему математику.

А письма – самый надежный путь для того, чтобы, оставаясь в тени, прощупать почву, перед тем как действовать в открытую. К тому же и почерки были схожи, и Камилла не знала за Бенжаменом никаких любовных связей, хотя всегда следила за тем, как он приходит в лицей и уходит из него; она уже не довольствовалась шпионством в стенах лицея. Когда Камилла освобождалась от обязанностей хозяйки дома и матери, то в перерыве между набиванием холодильника продуктами и повторением уроков с чадами она выслеживала молодого человека на улицах Лаваля. Мало-помалу у нее сложилось представление обо всей его жизни.

Бенжамен завершал свои юношеские годы у мсье и мадам Ратери, своих родителей, в компании целой оравы больших и маленьких сестер – родители свято блюли католические каноны, – в обветшавшем доме недалеко от Майенны, реки, которая текла как хотела через центр городка. В конце недели он часа два отбивал теннисные мячи, посылаемые партнерами в белых шортах, в некоем клубе для избранных; хоть и был он низкого происхождения, по воскресеньям обучался хитростям игры в бридж в компании молодых людей, предков которых заставляли убивать швейцарцев при Мариньяне;[5] всем этим он занимался, после того как прикладывался к вздувшимся венам на руке своей бабки. В общем, идеальный образчик представителя местной буржуазии. Однако, несмотря на чуточку запоздалое обучение хорошим манерам, Незнакомец, теперь уже переставший быть таковым для Камиллы, сохранял поразительное нахальство и смотрел на всех точно слепой, который вдруг обрел зрение.

Судя по всему, он жил внутренней жизнью так, как будто в каждое мгновение ожидал конца света или по крайней мере собственной кончины.

Когда Камилла вела занятия в его классе, она делала поярче макияж, обтягивала грудь так, чтобы она казалась попышней, и надевала юбку или брюки, которые подчеркивали бы округлость ее ягодиц, – так она надеялась усилить вожделение Бенжамена, сломать его сдержанность и вывести на чистую воду, а проходя мимо его стола, в меру покачивала бедрами.

Этот бесплодный маневр продолжался до пятницы, когда Камилла решила вечерком перечитать письма, автором которых считала Бенжамена, и не смогла найти их – исчезла вся пачка. Сначала ей хотелось верить, что они просто где-нибудь завалялись, и она принялась обшаривать все уголки своих шкафов и ящики бюро. Через четверть часа тщетных поисков в платяном шкафу и на дне выдвижных ящиков комода Камилла вспомнила, что в последний раз упивалась письмами в конюшне для быков. Но и там не нашла никакого следа компрометирующих посланий. В беспокойстве принялась она заглядывать в хозяйственные помещения: перевернула кладовую для белья, погреб, отхожее место и шкаф для провизии – безрезультатно. Осталась просторная кухня. Не поддаваясь панике, Камилла облазила каждый стенной шкаф, и тут вдруг в кухню зашел Зебра.

– Ты что-нибудь ищешь? – Да.

– Что именно?

– Набор солонок, который подарил нам Альфонс, – нашлась Камилла, да так ловко, что сама удивилась.

Гаспар не стал продолжать допрос, развалился на стуле и погрузился в чтение отдела происшествий какой-то газетенки, соответствующая страница которой пестрела красными заголовками. Чтобы лучше замаскировать свою ложь, Камилла начала лихорадочно перебирать солонки на полках.

– И поделом ей, – прокомментировал Зебра, поглаживая линию изгиба газеты. – Два заряда крупной дроби – и готово, она на ковре. Убийство из ревности: она обманывала мужа целый год, эта шлюха, – бросил он Камилле и устремил на нее скорей змеиный, чем ласковый взгляд.

Она вздрогнула, испугавшись внезапной грубости Зебры. Правда, он не имел обыкновения прибегать к сослагательному наклонению в своих речах, но все же остерегался показывать себя вульгарным. И сейчас его неожиданная грубость заставила Камиллу опасаться худшего. Должно быть, Зебра нашел письма, они уязвили его самолюбие, и он поверил в ее измену. Поначалу Камилла не почувствовала скрытого умысла в слове «шлюха». Но, придя в себя, решила, что это ее заключение немножко скороспелое. В конце концов, событие, о котором сообщил Зебра, необязательно было выдуманным. Сознание собственного вероломства вынуждало Камиллу считать свои страхи обоснованными, во всяком случае, она так думала, и тут ей пришла в голову мысль, что она уже считает себя любовницей Бенжамена, хотя окончательного решения пока еще не приняла. Ее тело вынесло свой приговор при закрытых дверях, не посоветовавшись с разумом.

– Шлюха, – повторил Зебра. – Она прятала письма своего любовника в их общей спальне.

После этих слов он высморкался и с вызывающим видом стал просматривать колонки раздела «Обо всем понемногу». В это мгновение Камилле стало ясно, что Зебра знает о письмах. Она действительно оставила всю пачку в одном из выдвижных ящиков своего ночного столика. Теперь ей оставалось только молчать. Одно неверное слово – и Зебра может припереть ее к стене. Но она не знала, стоит ли падать духом: в конце-то концов, мужу не в чем ее обвинить, уязвимы были только ее желания. Но она воздержалась и от заявления о своей невиновности; вынуждена была признать, что, раз она собирала и хранила письма Незнакомца, ее поведение говорило не в ее пользу: кокетливый вид, задержки в городе, когда она выслеживала Бенжамена, неуступчивость в спальне, отсутствие интереса к планам возрождения их былой страстной любви и в особенности то, что она прятала от мужа любовные послания. Любой из этих фактов мог быть свидетельством тайной связи.

Засовывая голову в стенные шкафы и делая вид, будто ищет солонки, Камилла молилась про себя, чтобы свершилось чудо и оказалось, что Зебра действительно прочел о трагическом событии в газете, и тут ее мозг пронзила новая мысль. А что, если Незнакомцем был не Бенжамен, а сам Зебра? Может, он собрался разыграть ее, посмеяться над ее тревогой? Ведь, в конце концов, мечтала она, возвращаясь на несколько недель назад, он вполне мог доверить отправку писем своему клерку или Альфонсу, чтобы те отправляли их из Лаваля, пока он кутил со своими собратьями по профессии в Тулузе. Но тут она вспомнила про послание, в котором описывалось платье, которого Зебра увидеть не мог. Зато у Бенжамена было достаточно времени разглядеть его во всех деталях на уроке математики. Значит, вернее предположить, что Незнакомец – литературный двойник Бенжамена; да если бы он и оказался Зеброй, что стоило Камилле подумать, будто автор писем – Бенжамен? Эта мысль слишком заполонила ее, чтобы сбросить подобный вариант со счетов.

– Шлюха! – глухо и враждебно повторил Гаспар, и Камилла усмотрела в этом повторе подтверждение своих страхов и своих предположений.

Ярость Зебры была для нее подтверждением того, что он выудил из тайника письма о любви к ней другого. Камиллой овладело сложное чувство, состоявшее из радости оттого, что Незнакомец оказался Бенжаменом, и страха перед тем, как отнесется к этому Гаспар.

Зебра упрямо делал вид, будто пробегает глазами газетные заголовки, а Камилла разозлилась на него за то, что он оставляет ее жариться на медленном огне. Она решительно повернулась к нему лицом, подперла кулаками бока и в упор уставилась на него.

– Ну, доставай их!

– Что именно? – спросил Гаспар с озадаченным видом.

Камилла остолбенела и поняла, что до писем Зебра не добрался. Сгоряча она выдала наличие преступных писем, глупая выходка с ее стороны.

– Я уверена, что это ты спрятал солонки, – храбро бросила она, пытаясь исправить свой промах.

– Нет, – возразил Зебра, – но я нашел в нашей спальне вот это.

И по-прежнему вяло извлек из кармана пузатую связку, состоявшую из восемнадцати писем Незнакомца. Такой поворот дела сразил Камиллу. Чтобы не закачаться, она ухватилась за дверцу стенного шкафа.

– Прости меня, – пробормотал Зебра.

– За что? – спросила изумленная Камилла.

– Я был обязан заметить это годами раньше. Как я понимаю, у тебя кто-то есть. Сам виноват…

– Да никого у меня нет.

– Есть…

– Гаспар, ты ошибаешься. Никогда у меня никого не было. Я сохранила эти письма, потому что они льстят мне.

– А зачем прятала?

– Чтобы ты не насмехался надо мной.

Камилла использовала все доводы, заявила, что просто невозможно вступить в связь с любителем писем, у которого нет лица и который к тому же ей безразличен. Добродушный Зебра охотно дал себя убедить; но, желая покончить дело по-хорошему и в надлежащем виде, потребовал, чтобы она их тут же порвала.

– Ну, раз ты так хочешь, – ответила Камилла, приняв равнодушный вид.

Без видимой дрожи она изорвала в клочки первое письмо, но в душе ее поднялась волна возмущения. Зебра вынуждал ее собственными руками уничтожить самые красивые слова любви, когда-либо обращенные к ней. Каждый порванный листок отодвигал ее все дальше от Незнакомца: ведь письма эти были единственными реликвиями, оставшимися у нее, после того как он перестал писать. Однако Камилла надеялась, что сможет соединить измятые клочки клейкой лентой, как только нотариус уйдет.

Но Зебра, словно прочтя ее мысли, собрал обрывки и швырнул в плиту, где еще тлели два-три полена. Струйками дыма унеслись в дымоход все красивые слова, которые Незнакомец нашел для нее.

– Дорогая, – пробормотал Гаспар, – мы продолжим наш долгий путь. Наша любовь будет расти и расти, это я тебе обещаю.

Испепеление обрывков писем пробудило в Камилле глухую враждебность к Зебре. Она без конца разжигала свою злость с твердым намерением подтолкнуть развитие своих отношений с Бенжаменом. Слепота нотариуса беспредельно раздражала ее. После того как ему втемяшилось оживить пламя их страсти, он только и делал, что совершал оплошность за оплошностью. От этого можно было прийти в отчаяние.

Зебра был начисто лишен романтики, а для чувства это все равно что злокачественная опухоль. Его начинания казались искусственными, а первым же ходом он только попортил дело: если бы хоть чуточку подумал, то понял бы, что, раз уж Камилла прятала письма Незнакомца, значит, его инсценировки не вызывали у нее никаких грез. Но Зебра упорно не желал ничего видеть, ослепленный своими планами восстановить их былую любовь, тогда как на самом-то деле именно осуществление этих планов вынуждало Камиллу сойти со стези супружеской верности.

Ее преследовал образ Бенжамена. Он возникал в самых тайных ее мыслях и оказывал решающее влияние даже на выбор нижнего белья. А какое предпочел бы он? Шли неделя за неделей, и вот призрак Бенжамена поселился в доме Мироболанов. Камилла передвигала мебель по его предполагаемому вкусу; мало-помалу ей стало казаться, будто она живет наедине с этим молодым человеком. Она замуровала себя в воображаемом сожительстве с ним.

Зебра пытался заставить ее снова разыгрывать сценки из их совместной жизни, но Камилла оставалась равнодушна к ним. Она предпочитала погружаться в мечты, пробужденные Бенжаменом, который представал в них то как очаровательный принц из «Спящей красавицы», то как Жерар Филип в роли Фанфана-Тюльпана. В ней ожили первые девчоночьи волнения, никак не связанные с воображаемой любовной интрижкой. Наташа и Поль занимали в ее мысленном пространстве лишь боковые места. Без всякого стыда Камилла сорвала с лица маску любящей матери, чтобы вновь обрести черты молодой женщины. К черту семью, тело ее жаждало опьянения девической страстью, картина которой рисовалась ей в цветном изображении, с раскатами грома небесного при каждом поцелуе, ей хотелось, чтобы ресницы ее трепетали в такт ударам сердца.

В свое время, когда они только поженились, Зебра умел заставить ее трепетать от страсти; но все его хитрости в попытках воскресить ту давнюю пору теперь казались ей смехотворными. Его экстравагантность все еще помогала Камилле развеивать скуку будней; однако в большой игре она возлагала надежды на Бенжамена.

Этот молодой человек, производивший на Камиллу такое сильное впечатление, судя по всему, не клюнул на ее сногсшибательные наряды, в то время как большая часть юношей из-за них забывала о теоремах. Камилла терялась в догадках, пытаясь объяснить такое равнодушие. То, что он не гомосексуалист, а нормальный, хотя и не очень агрессивный мужчина; не вызывало у нее сомнений. В какую-то минуту она отнесла его холодность на счет заурядной буржуазной сдержанности, которая, мол, обуздывает его порывы; потом просто приуныла. В это время оценки Бенжамена по математике вдруг резко пошли вниз. Молодой человек, привыкший к заоблачным высотам, заподозрил Камиллу в том, что она запуталась в баллах, и не раз при всех выражал ей свое недоверие. Трижды пришлось ей сгорать от стыда перед всем классом за то, что она допустила несправедливость. Опасаясь, как бы табун будущих математиков не догадался о ее игре с Бенжаменом, она бросилась в другую крайность. Оценки лицеиста Ратери пережили период небывалой инфляции. А он не обращал особого внимания на нежданную сверхприбыль и потому не оспаривал завышенные оценки.

Вот так Камилла вела свою тайную войну, не замечая, что отчаяние Зебры углублялось с каждым днем.

Супружеская любовь – это костистая рыба, которая может выставить колючки, думал Гаспар. Несъедобная; это иллюзия, мираж, все так, но она и возвышенна, в ней сосредоточена, так сказать, вся красота мира.

Зебру угнетал недостаток увлеченности у Камиллы. Ох уж эта женитьба… Ты наслаждаешься с любовницей, она вешает занавески на твои окна – и вот тебе дом, семейный очаг. Ну чем не Березина?[6] Гаспар томился в тоске и никому не мог о ней поведать. Да и кому откроешься? Ну, разумеется, Альфонсу. Но что ему сказать? Что он, Гаспар, однажды поверил и с тех пор всегда верит в невозможное: в страсть до гробовой доски, если страсть эта скреплена обручальными кольцами? Несбыточная мечта, верно? Даже его другу, крестьянину, то, что он затеял, показалось бы лишенным смысла.

Бедный нотариус переключил свое внимание на привычные дела: постройку деревянного вертолета вместе с Альфонсом, составление актов о наследовании или продаже недвижимости и время от времени назначение клизмы своему клерку. А еще он помог дочери «привести в порядок» городское кладбище.

Наташа посчитала долгом чести восстановить справедливость в этом общественном месте. С высоты своих семи лет она считала возмутительным, что одни могилы утопают в цветах, а другие, обойденные судьбой, покрыты лишайниками да сорняками. Поэтому время от времени она занималась тем, что распределяла венки и букеты поровну между обитателями могил. Скопление мертвецов как будто не омрачало ее душу; напротив, девочка выполняла свою важную работу, вернее сказать, свою миссию вприпрыжку, напевая вполголоса какую-нибудь считалочку.

Но такой замогильный социализм пришелся не по вкусу Мальбюзу, выполнявшему в мэрии всевозможные поручения, в числе которых были и функции кладбищенского сторожа. Зажиточные горожане остались недовольны подобной уравниловкой и называли действия неизвестных злоумышленников «подрывными», иначе говоря, «кознями коммунистов». А уж где угнездится политика… Мальбюз клялся и божился, что подкараулит анархиста, ползущего с ножом в зубах осквернять могилы почетных граждан. Такому рвению немало способствовало и то обстоятельство, что Мальбюз ради пополнения скудного жалованья сам копал могилы для каждого погребения. Заботился о своей репутации среди почивших в бозе; заботился соответственно чаевым, которые получал после предания покойников земле. И вот однажды, спрятавшись за кладбищенской часовенкой, Мальбюз с изумлением увидел, что злоумышленником была маленькая Наташа, рьяно исполнявшая миссию справедливости.

Сторож схватил ее за ухо, отругал как следует и пошел к нотариусу предупредить его, что, если еще раз застанет маленькую злодейку на месте преступления, обратится к жандармам – слово Мальбюза! Негостеприимный Зебра обругал его чучелом и порекомендовал уступить какому-нибудь гомику, а если у него на этот счет имеются предрассудки, то пусть ему в задницу всадят крупный корнишон. Мы обойдем молчанием остальные рекомендации. Зебра вспыхивал, как порох, если задевали его головастиков.

Ошарашенный Мальбюз ретировался, не дожидаясь, что еще Зебра с ним сделает, потому что тот подступал к нему с каминными щипцами. В подъезде хозяин дома остановился и послал вдогонку Мальбюзу последнее пожелание, украшенное именами птиц. Наташа хохотала и хлопала в ладоши. Боже, как она любила своего потешного отца!

Разумеется, она вернулась к исполнению своего долга перед умершими, только на этот раз Зебра отправился вместе с ней. Они пошли туманным утром, вооружившись лопатой и граблями, дабы привести в порядок самые заброшенные могилы. Наташа даже захватила с собой щетку, намереваясь очистить эпитафии на гранитных и мраморных стелах и плитах. Было оговорено, что всем займется девочка, а отец в это время будет стоять на часах, заступив на пост у ворот кладбища. Если покажется злосчастный Мальбюз, они прекрасно смогут драпануть через калитку в задней стене.

Наташа ликовала. Они поднялись на заре только вдвоем и без шума; Камилла и Тюльпан досматривали сны. Отец и дочь не поставили их в известность о своей вылазке. Это был секрет, настоящий секрет, известный только им двоим, а ведь ничто так не сближает людей, как сообща хранимая тайна. Зебра сам вскипятил дочери молоко, правда, оно убежало, и приготовил два поджаренных хлебца, которые затем обмазал по краям маслом и медом; затем они крадучись вышли из дома; карманы набиты бутербродами, в руках инструменты. На решетчатых кладбищенских воротах висел замок. Пришлось Наташе перелезать через стену, Зебра подставил спину и – гоп!

Опустившись на свои короткие ножки, Наташа обернулась к покойникам.

– Доброе утро! – бросила она, обращаясь к надгробиям.

Зебра, пораженный такой непринужденностью дочери, занял свой пост перед воротами кладбища и сделал вид, будто зорко осматривает окрестности. Он знал, что Мальбюз не появится, ибо в понедельник у него выходной. Так что бояться было нечего; но у Наташи в памяти остался образ отца в роли сообщника и защитника. Этим он сделал ей самый настоящий памятный подарок – каждый воспитывает детей как может.

Гаспар, конечно, был профаном в искусстве быть отцом, равно как и в искусстве быть мужем. И он постоянно импровизировал в надежде войти когда-нибудь в обе эти роли.

Нотариус грустил, грустил, грустил. О, если бы Камилла… Он почти хотел, чтобы она уже не принадлежала ему, чтобы снова ее завоевать; но она все еще была его любимой женщиной, причем законной женой. Это могли подтвердить все.

Молодая блондинка словно сошла с обложки журнала, силуэт ее будил воображение. Зебра сначала увидел ее в зеркале за стойкой табачного киоска-бара. У нее были голубые глаза, какие бывают у студенток филологического факультета, а то, что она сказала ему своим взглядом, привело его в возбужденное состояние.

Он благоразумно забрал свою пачку сигарет и покинул маленький бар, толкнув невзначай некрасивую и невысокую девушку, которая разговаривала с этой красоткой. Возраст обеих не шел ни в какое сравнение с его годами – должно быть, и той, и другой не было и двадцати.

Медленно прохаживаясь по набережной Майенны, Зебра вспоминал свои студенческие годы в Париже, заполненные в большей мере любовными похождениями, чем прилежной учебой. Он тогда вступал в связи с женщинами с таким же азартом, с каким другие играли в футбол. Гаспар не без основания считал, что блуд – единственный вид спорта, в котором не выдохнешься никогда. Потом явилась Камилла, и он понял, что такое настоящая любовь. Покорившись ей, он стал однолюбом, как становятся верующим в Бога. Разумеется, тело после этого не раз требовало своего. Мысленно ему случалось лезть женщинам под юбку, и ему казалось, что он еще не сложил оружия, не утратил способности вызывать трепет женского сердца; но он всегда остерегался совершать поступки, о которых пришлось бы потом сожалеть. Ему неведомо было искусство забывать, раздваиваться, когда человек часть своих воспоминаний, где сам себе кажется не таким, какой он есть, доверяет своему другому «я», не такому осмотрительному. Пока что ему удавалось удерживать Ораса на поводке.

Это прозвище – Орас – придумала одна вострушка, которую Зебра лишил невинности на скамье в укромном уголке сада еще до того, как познакомился с Камиллой. Эта девица, родом из Швейцарии, была страшно удивлена тем, что Гаспар в определенные мгновенья как бы терял контроль над своими действиями. И пришла к своеобразному заключению, что мужской член в какой-то момент целиком подчиняет себе мужчину, точно капризный и требовательный зверек; это подтверждает ту мысль, что можно быть несмышленой швейцарочкой и по интуиции приходить к истинам высшего порядка. Вдохновленная этой мыслью, девица дала инструменту Зебры христианское имя Орас. Она ушла из жизни Зебры, а прозвище осталось в его памяти.

Засунув руки в карманы, нотариус переживал свои былые сладострастные ощущения, как вдруг услышал, что за его спиной кто-то прыскает со смеху. Тогда он остановился перед какой-то лавчонкой и в стекле витрины увидел блондинку, которая шептала что-то на ухо своей подружке. Обе делали вид, что интересуются разложенными на витрине почтовыми открытками, по крайней мере так показалось Зебре.

Две неискушенные в любви пташки приняли его за сносную добычу, и это обстоятельство сразу наполовину скостило возраст Зебры. Он как будто опять окунулся в ту благословенную пору, когда кругом было полно свободных женщин, и он бросался на них, словно завтра уже будет поздно. Тогда страсть насмехалась над песочными часами. Вот что он вновь обрел во взгляде этой хорошенькой блондинки с едва народившимися грудями.

Выглядела она гордой и была, безусловно, пикантна. Девушка бесцеремонно обошла Зебру, покачивая обворожительным задом. Подружка семенила за ней, как рыбка-пилот. Они затерялись в толпе у выхода на площадь, не одарив его взглядом хотя бы из милосердия. Зря он размечтался, наверно, девичье кудахтанье предназначалось не ему. Пришлось также признаться себе, что и у витрины с почтовыми открытками девицы, скорей всего, остановились вовсе не потому, что пленились его особой.

Разочарованный Зебра горько усмехнулся собственному легкомыслию. Оказалось достаточно взгляда молодой девушки, чтобы он на какое-то время отвернулся от Камиллы. Величайшая в мире любовь не устояла перед парой голубых глаз… Это все Орас. Ясно, что у ангелов такой детали нет. Иначе, как бы они взлетали ввысь? Но виновато и воображение: увидишь полный бюст – и в мозгу твоем нарождается тысяча желаний.

Вот так Зебра рассуждал о горькой мужской доле, как вдруг снова увидел блондинку вместе с ее тенью. Девушки опять склонились у какой-то витрины, улыбаясь и кося глазами по сторонам. Чтобы выяснить их намерения, Зебра свернул в проулок – никто за ним не пошел. Его мужское самолюбие взыграло, но тут девицы тоже зашли в проулок. Зебра укрылся от них в булочной. Купил пирожное и вышел. Подруги прошагали мимо, подхихикивая. Опасаясь, что слишком обнаружил свои намерения, Зебра свернул на другую улицу. Лучше уж взять инициативу на себя и подстроить будто бы случайную встречу, когда девушки будут выходить на площадь перед мэрией. План городка запечатлелся в его мозгу с детства, он знал, как пройти кратчайшим путем. Такое мальчишество его смущало: давно уж он не испытывал юношеского азарта.

Гаспар рассчитал точно: они вышли на площадь у него перед носом. Блондинка заметила его, когда он покупал газету в киоске, и, бросив ему задорную улыбку, сверкнула глазами и уселась на скамейке в сквере. Зебра ослабил узел галстука. Господи, какое это счастье, когда юная девушка принимает тебя за молодого человека! И любовь вдруг показалась ему чем-то легким, не имеющим ничего общего с серьезностью супружеской взаимной страсти. Однако, вместо того чтобы сделать первый шаг, он устроился на террасе кафе неподалеку от скамьи, чтобы отбить у блондинки охоту к игре.

Укрывшись под тентом и загородившись газетой, Гаспар готов был преодолеть любые трудности ради любви. Сожаление об упущенных возможностях мешалось с желанием отведать губ блондинки. К чему оставаться верным Камилле, не желающей его понять? Зебра пьянел от вожделения. Бесполезно загораживаться локтем, изящная фигура блондинки все равно маячила перед глазами.

Но когда Зебра опустил газету, красотка уже упорхнула. На скамье пожилая дама кормила воробьев. С философским спокойствием Гаспар выпил чашечку кофе, стул напротив него пустовал. Весь этот эпизод представился ему как приступ лихорадки, вспышка юношеского задора. В сущности, швейцарочка была права: Орас – маленький зверек, поведение которого непредсказуемо.

Зебра устал. Уже почти месяц он силился возродить гармонию отношений с женой, но постоянно натыкался на нежелание Камиллы. И пыл его начал угасать. Реальность оказалась несгибаемой – у Камиллы были другие замыслы. С тех пор как он предложил поставить сценку начала их любовной связи, она была сама враждебность в отношениях с ним.

Ощущая всем сердцем дыхание смерти, Гаспар в конце концов признал провал своей затеи: привычка взяла верх. Не видеть ему возрожденной из пепла любви. Мысль об этом настолько удручала Зебру, что ему хотелось плакать: горечь поражения, смятение оттого, что страсть ушла навсегда, ярость от собственного бессилия.

Упав духом, Зебра начал подумывать о половинчатых решениях, какими довольствуется большинство мужчин за неимением лучшего, чтобы продолжать супружескую жизнь, – они удовлетворяют на стороне свои плотские вожделения и жажду сильных ощущений. Гаспар с горечью осознал, что вполне может уподобиться тем мужьям, которые заводят любовниц. И, разумеется, признал необходимость каких-нибудь полдюжины мимолетных связей, составляющих райское блаженство для разочарованных мужей, которых слишком бездумно считают легкомысленными. Прощай, вечная любовь. Здравствуйте, супружеские предательства, ложь, пасквили, комедии, напоминающие клоунады: смешные на сцене и печальные в жизни. Ему суждено познать любовные объяснения с женщинами, в которых ты ничего не обещаешь, и получается любовь с ограниченной ответственностью и близость, лишенная ощущения вечности, когда женщину берут, не отдавая взамен себя.

Шли недели, и чувство досады у Гаспара понемногу сменялось крепнущим желанием предаться страсти вовсе не возвышенной. Выбившись из сил, он хотел теперь искать упоения в поверхностных связях, довольствоваться удобной посредственностью, отвести душу равнодушно и небрежно, не вкладывать ее в любовные забавы, – Гаспар мечтал теперь о легкой любви.

Полистал записную книжку с телефонами, чтобы выбрать любовницу, заполучить которую не стоило бы труда, своего рода костыль, с помощью которого он мог бы продолжать свой путь рядом с Камиллой. Такой женщиной ему показалась Матильда Кларанс. Зебра вспомнил, как однажды засмотрелся на ее декольте с неуместным волнением. В ту минуту она сидела перед ним в его конторе, чуточку раздвинув ноги, но он не уступил возникшему в нем желанию.

И Зебра позвонил Матильде. Свидание назначили на завтра в одном из ресторанов ровно в час пополудни. У нее была довольно приятная внешность, в черных глазах светилась наигранная наивность, хотя прелести ее представляли собой товар далеко не первой свежести. Ленч был изысканным, разговор – пустым. Гаспар круто взялся за дело, оба были не прочь пошалить и договорились встретиться у Матильды дома в тот же день в семнадцать часов. Муж ее вернется с работы не раньше восемнадцати тридцати, так что в их распоряжении будет час с небольшим.

Когда Матильда встала из-за столика и ушла, Гаспар заказал еще чашечку кофе и выпил его не спеша, с наслаждением. Ах, как все-таки хороши пошлые приключения!..

Как они и предвидели, в восемнадцать часов пятнадцать минут дело было завершено, но Гаспар чуть не плакал оттого, что обманул Камиллу и самого себя.

Выйдя от Матильды, Зебра ощутил омерзение и острое раскаяние. Весь ужас его преступления заключался в том, что он не был самим собой. Верней сказать, был не более как самим собой, помесью ангела с грубой скотиной, а вовсе не героем в любви, каким мечтал стать. Влип в ту же грязь, что и мужья, которых он совсем недавно так рьяно осуждал, дал подцепить себя навозными вилами пошлой связи. И я тоже, и я тоже, повторял он, ошеломленный тем, что он из того же теста, как и все. Нет никакой возможности хоть чуточку возвыситься над барахтающейся в липкой грязи толпой. Где же его мечта о жизни, в которой человек не раб своего естества, а сам себе хозяин? Как грустно сознавать себя всего-навсего зернышком в шапке подсолнуха.

Рассердившись, Гаспар обругал себя последними словами за проявленную слабость и позвонил Матильде, чтобы расторгнуть их сделку.

Он вновь обрел веру.

Однажды вечером Камилла увидела в шумной толпе у выхода из лицея своего мужа, который ждал ее с охапкой цветов. Матери, встречавшие своих отпрысков, страшно позавидовали ей. Как видно, большинство из них после медового месяца не видели и розового лепестка. Правда, надо признать, что и физиономии у них были такие, словно в супружеской постели их мучают газы, а волосы под мышками они никогда не сбривают.

Гаспар подошел к Камилле, улыбнулся и протянул ей букет, который она прижала к груди. Цветы были выбраны со вкусом. Затем он молча сграбастал ее руку в свою широкую пятерню, и так, держась за руки, они прошли под каштанами к машине.

И Камилла сразу потянулась к Гаспару. Оказалось достаточно букета цветов, чтобы она снова обрела своего мужа, а Бенжамен теперь казался ей затрепанным воспоминанием. Видимо, Зебра осознал бесплодность исторических реконструкций и по достоинству оценил силу нежности. Камилла поцеловала его. Теперь она войдет в их дом, защищенная прививкой от мыслей об измене, и будет жить тихой провинциальной жизнью, смущаемой лишь выходками Гаспара и Альфонса. Она даже готова была вернуть Зебре его динамит, так как он прекратил попытки глушить взрывчаткой рыбу во рву.

Они уселись в машину Зебры; однако, вместо того чтобы включить зажигание, он вытащил из кармана маленькую перламутровую коробочку.

– Открой, – шепнул он Камилле.

Боясь какой-нибудь новой проделки, она сначала поколебалась, потом открыла и увидела на дне футляра клипсы очень тонкой работы. Лет десять он не дарил ей драгоценностей, предпочитал вкладывать свои доходы, вернее, свои долги в столярные материалы. От прилива счастья Камилла вздрогнула, и ей стало необыкновенно хорошо.

– Я хотел сделать тебе приятное в последний раз, перед тем как мы начнем играть пожилую супружескую пару, – пробормотал Гаспар, заметив изумление в глазах жены.

Затем он показал ей полиэтиленовый мешок и, как бы желая объяснить свой поступок, попросил ознакомиться с его содержимым. Там были две пары мягких шлепанцев, полдюжины розовых бигуди и искусственная челюсть.

– А еще я купил тебе бледно-розовый акриловый халатик. Ничего безобразнее не нашел, – добавил он.

– Для чего все это?

– Чтобы играть роль пожилой супружеской пары.

– Что это еще за выдумка?

– Мы будем лелеять вырождение нашего брачного союза, пока он нам не опротивеет.

На лице Камиллы отразилось уныние, но Гаспар, увлеченный своим проектом, продолжал:

– Отныне ты будешь называть меня «отец», а я тебя – «мать», дома будем ходить в шлепанцах, я буду с тобой груб, мы оба будем рыгать друг перед другом, каждый вечер съедать по крылышку цыпленка, ты будешь ложиться в постель в бигуди, а я – оставлять вставную челюсть в стакане с водой на ночном столике, мы будем стараться поменьше говорить друг с другом, по возможности и не глядеть друг на друга, впрочем, у наших кроватей будет стоять телевизор, мы, разумеется, будем спать порознь и изо всех сил стараться приобрести полезные привычки.

– Это все? – иронически спросила Камилла. – Да.

– А дети?

– Я все предусмотрел. Супружеские сеансы будем начинать только после того, как во всем доме погасим свет, когда Тюльпан и Наташа лягут спать. Запремся на ключ в спальне, ты наденешь бледно-сиреневый халатик, закрутишь розовые бигуди, а я обуюсь в шлепанцы.

– Гаспар, откуда у тебя такая идея о жизни пожилой супружеской пары? Ведь жизнь эта может быть и прекрасной.

– Потихоньку стариться вместе… Действительно прекрасно! Восхитительное поражение, вот именно, восхитительное. Как по-твоему, почему все сказки кончаются примерно так: «…они поженились, и у них было много детей»? Да потому что после этого они начнут отдаляться друг от друга. Объятия ослабевают, а от поцелуев скоро начинает пахнуть нафталином. Вот почему всякая сказка кончается тем, что влюбленные вновь обретают друг друга, скрывая от размечтавшихся юных читателей горькую правду. Но за нас не беспокойся, Камилла: если ты мне поможешь, мы ускользнем из сети. Время нас не одолеет. Мы его перехитрим, клянусь тебе, наша страсть возродится снова.

– Дорогой мой, сценки, которые ты ставишь, – это не любовь, а комедия о любви, они ничего не дают и никуда не ведут. Нельзя насильно заставить чувства бить ключом. Будь нежным, говори со мной, гляди на меня, а не прикидывай все время, под каким бы соусом меня съесть.

Говоря об этом, Камилла думала о нежных словах, положенных на бумагу Бенжаменом, скрывавшимся под псевдонимом Незнакомец.

Зебра проглотил свое разочарование и счел за благо ничего на это не ответить. Замуровавшись в молчание, взялся за руль, и всю дорогу слышалось лишь рычание мотора; беспорядочные движения и бегающие глаза выдавали его горечь и досаду. Она сказала: «Это не любовь, а комедия о любви». Значит, Камилла не понимает, что для него сильные ощущения возможны только в разгар игры. Какая жалость, думал он, что Господь Бог не создал нас такими, чтобы мы лет семьдесят разыгрывали пьесы, насыщенные глубоким содержанием, где каждая реплика необходима. Гаспар, как никогда, был исполнен решимости вывести их супружескую жизнь из-за кулис, где она загнивала, навстречу ярким огням рампы.

Вечером он говорил мало и рано удалился с мрачным видом в их спальню. Камилла, встревоженная его глухой неприязнью, побыстрей уложила спать Наташу, а Тюльпана пристроила к телевизору, с тем чтобы присоединиться к мужу.

Едва ступив за дверь, остановилась как вкопанная: кровати были отодвинуты одна от другой, а Зебра, полулежа на одной из них, уставился на экран маленького телевизора через оправу очков без стекол. Обут он был в шлепанцы, на нем был поношенный жилет, а на руки он для чего-то напялил драные перчатки; на нее он бросил снисходительный взгляд, покачивая стакан, где лежала его вставная челюсть, замоченная на ночь; затем шмыгнул носом, чтобы втянуть сопли – самые настоящие, – и рассеянно направил взгляд на живые картинки, сменявшие одна другую на экране телевизора.

Ошарашенная Камилла прежде всего дико захохотала.

– Ладно, хватит, – выговорила она наконец. Гаспар, нацелив кончик носа на светившийся экран, не шелохнулся. Напрасно Камилла умоляла его, сердилась, угрожала – он и ухом не повел.

– Да тихо ты, – наконец скомандовал он, чуть повернув голову, – пожилые супруги не разговаривают. Им нечего сказать друг другу.

Камилла поругалась еще немного и, выбившись из сил, решила лечь.

– Выключить телевизор?

Вместо ответа она с полным правом дала смачный и мощный залп скопившимися в кишечнике газами.

– Ну, пожалуй, на сегодня хватит! К тому же ты так отвратителен.

– Послушай, мать, – проблеял он, – принеси-ка мне таз, я приму ножную ванну.

– Может, ты еще хочешь, чтобы я приложила руку к твоей морде?

– Да, это было бы великолепно! Ведь у пожилых супругов ненависть копится десятилетиями.

– Гаспар, прекрати, мне кажется, что я вижу какой-то кошмар.

– Эй, мать, взгляни-ка.

На экране телевизора демонстрировались достоинства нового лифчика и с этой целью из какого-то странного слухового окна показывали безупречно округлые груди, а в это время из репродуктора неслась какая-то сомнительная музыка.

– Они напоминают мне добрые старые времена, – вздохнул Зебра.

– Ты хвастливый самец.

– Ну зачем ты так, мать! У тебя еще красивые глаза. А вот зубы, конечно, поизносились; но волосы некрашеные. Так что тебе не на что жаловаться.

Взъяренная Камилла излила на мужа всю накопившуюся за последние недели желчь. Целиком отвергла все его притязания на то, чтобы, так сказать, реставрировать их супружескую связь. Грубо высказала ему четыре истины:

– По сути дела, ты любишь не меня, ты любишь свои планы. Насмехаешься над нашей любовью, пользуешься ею как средством для расцвечивания серых будней – так и признайся в этом, черт тебя подери! Толкуешь о страсти, а сам не глядишь на меня влюбленными глазами. До моих желаний тебе дела нет, у меня тоже есть кое-какие мечты, только они не мешают ежеминутно нам жить. От тебя я хочу немного внимания и нежности, иногда букет цветов, а ты без конца ломаешь комедию. Все очень просто, не так ли? Еще бы! Ты меня понимаешь?

Увлеченный телевизионной хроникой, Гаспар лишь время от времени пошевеливал стакан, в котором лежала его искусственная челюсть, залитая водой.

– Да ты меня слушаешь, в конце концов? – заорала, выйдя из себя, Камилла.

– Слушай, мать, у тебя есть какие-то правила игры или это все из-за климакса?

Камилла, не долго думая, схватила стул и изо всех сил обрушила его на голову мужа. Его поведение вышло за пределы допустимого. Никогда она не думала, что Зебра способен на такую подлость.

Но теперь он лежал на своей постели, закрыв глаза, с разбитой переносицей.

– Гаспар!

Его лицо не дрогнуло, губы не пошевелились.

– Гаспар, – повторила Камилла дрожащим голосом, – кончай ломать комедию.

Однако она обеспокоилась, смочила в стакане с искусственной челюстью шейный платок и приложила к холодному лбу Зебры.

– Дорогая, – пробормотал он.

Мало-помалу Зебра пришел в себя и, набравшись духу, улыбнулся жене.

– Прости меня, – прошептал он, поглаживая свои запачканные кровью виски. – Не извиняйся, любовь моя. Я сам этого добивался. Мне хотелось, чтобы твое отвращение ко всему, что связано с жизнью пожилых супругов, стало непоколебимым, понимаешь?

Ошеломленная Камилла осыпала его поцелуями. В тот вечер они принадлежали друг другу; однако Камилла чувствовала себя в объятиях мужа одинокой. Чтобы побыстрей получить удовольствие, она воображала, что ею обладает Бенжамен.

Гаспар чувствовал, что его натура не позволит ему расточать любезности Камилле. Сглаженные супружеские отношения, каких хотела она, его отталкивали, но он не мог придумать, как ей объяснить, что без игры для него нет любви.

Отношения Камиллы к той игре, которую он вел, приводило его в отчаяние. Старые юбки она чинила, но нисколько не тревожилась о том, что их супружеская связь трещит по всем швам. Вот если бы он предложил ей перекрасить ставни дома Мироболанов, она согласилась бы без лишних слов, а в отношении капитального ремонта их чувств в тот период жизни, когда каждому из них перевалило за сорок, мадам привередничала, как будто вечная тьма не кралась за ними по пятам, как будто не надо было торопиться любить друг друга.

Перебирая пряди волос и отстриженные ногти Камиллы, которые Зебра хранил по-прежнему в секрете, он случайно наткнулся на страницы тетради, на которых Камилла пятнадцать лет тому назад отрабатывала подпись своей замужней фамилией, – и он заплакал. Перед ним было письменное доказательство желания Камиллы стать его женой. Эта проба пера производилась за несколько месяцев до свадьбы. Счастливое времечко, когда он не совершил еще безумного шага и не дал ей своей фамилии. Как снова подняться на вершину? Зебра чувствовал себя беззащитным и потому спешил. Еще в детстве хиромантка с оливковой кожей предсказала ему, что он не достигнет так называемого третьего возраста: слишком коротка у него линия жизни. С тех пор как Гаспар свыкся с мыслью о неизбежности собственной смерти, он вспоминал об этом предсказании каждое утро.

Как-то в пятницу после обеда Гаспар в мрачном настроении отправился проветрить свои мысли и погулять с Тюльпаном в самую глубь ближайшего леса, где они часто бродили вечерами, вырезали тросточки, делились мыслями. Зебра учил сына отличать голос певчего дрозда от соловьиных трелей. В перерывах между душевными излияниями отец и сын останавливались и слушали птиц.

При слабеющем свете дня они прошли через высокий строевой лес, который Зебра окрестил «Корабельной рощей». По словам нотариуса, эти дубы посадил Кольбер[7] – для мачт французскому флоту двухтысячного года. Собственно говоря, он присочинил только наполовину. Это событие было подлинным, за исключением того, что речь шла не об этом дубняке, а о другом, росшем в лесном массиве возле Тронсе. Разумеется, Зебра это знал, но повторял эту полуложь так часто, что сам в нее поверил.

Идя наугад, они вышли на край поляны. Зебра, снедаемый чувствами, которые бередили ему душу с самого начала прогулки, вдруг схватил сынишку за плечо.

– Ты не можешь представить себе, как я люблю твою маму, – не раздумывая, сказал он.

Взволнованный этим признанием, Тюльпан толком не знал, что на это сказать. От тихого счастья забилось сердце, но тут он испугался: а вдруг мать не любит отца так же горячо!

– Как ты думаешь, это малиновка или зяблик? – спросил он, чтобы разрядить атмосферу.

– По-моему, зяблик.

Обратно возвращались молча, шли напрямик через лес. И тут Зебре пришло в голову, что ведь он никогда не говорил с мальчиком о любви и обо всем, что с ней связано. Он обучил сына начаткам столярного дела, научил различать звезды и узнавать голоса птиц, но упустил самое главное. Он даже не знал, достиг ли сын возраста, когда влюбляются.

Взойдя на площадку у входной двери дома Мироболанов, Зебра решился на смелый шаг, рискуя оказаться в смешном положении.

– У тебя растут волосы вокруг пипки? – спросил он сына.

Тюльпан округлил глаза, спрашивая себя, не спятил ли отец.

– Да, – ответил он, полный снисхождения к бедняге отцу.

– Когда-нибудь ты убедишься, что нет на свете ничего чудеснее, чем заниматься любовью с женщиной, которую любишь.

Главное было сказано, пусть не очень ловко, но на этом можно поставить точку. Облегченно вздохнув, Зебра зашел в гостиную и выпил рюмку коньяку. Тюльпан тогда не знал, что долго будет помнить эту прогулку по Корабельной роще и те немногие слова, которыми они с отцом обменялись на площадке перед входом в дом.

Однажды утром почтальон позвонил и вручил Камилле конверт, на котором ее имя и адрес были написаны рукой Незнакомца. Ее сердце запрыгало в груди, на висках забились горячие жилки, она благоразумно укрылась на чердаке, чтобы насладиться долгожданными строками.

Бенжамен, вернее, Незнакомец просил ее надеть черное платье из льняного полотна. Стало быть, заметил, что она стала одеваться по-другому, и, судя по всему, желал вернуть ее в нормальное русло. Смутившись оттого, что так себя выдала, Камилла тихонько спустилась в свою комнату, чтобы переодеться. Снимая кофточку, с горечью подумала, что Зебра вовсе не заметил перемены в ее нарядах. Скорей всего, он и не знает, что у нее есть темное полотняное платье.

Этой просьбы молодого человека оказалось достаточно, чтобы оживить надежды. На протяжении недель она тщетно силилась протянуть ниточку между собой и Бенжаменом – вот почему это письмо наполнило ее чистым, беспримесным восторгом.

Надев черное платье, Камилла поехала в лицей на автобусе: малолитражка не выдержала недавнего технического осмотра, которому ее подвергли Альфонс и Гаспар.

Пройдя вестибюль, почувствовала, что ноги у нее словно размякли в чулках: как только Бенжамен увидит ее в этом черном платье, он сразу поймет, что она уступает ему. Камилла забеспокоилась и укрылась от посторонних взоров в уборной, осознав, насколько ее одурманила страсть. По окончании уроков ее ожидала проверка чувств, а у Камиллы был слишком цельный характер, чтобы она могла скрыть последствия такой резкой выходки Незнакомца. Она неизбежно расшатает основы клана Соваж. Камилла позавидовала тем женщинам, которые в состоянии запросто прибегнуть ко лжи. Ей казалось, что, если бы она сумела сделать то же самое, это задушило бы ее счастье; а потом, раз уж она решилась на измену, так не затем, чтобы наслаждаться преступной связью стиснув зубы.

В мрачных коридорах лицея раздался звонок, возвещавший начало уроков. Камилла открыла дверь уборной, решив вернуться домой, но, едва она ступила на паркет коридора, хорошо знакомый голос окликнул ее.

Она обернулась и нос к носу столкнулась с бодро выглядевшим Хлыстом – так лицеисты прозвали сварливого директора, – шагавшим на своих тощих ногах, которые настолько плохо сгибались, что при ходьбе кадык старика ходил взад-вперед.

Они обменялись пустыми фразами, и директор зашагал с ней рядом, как автомат, словно невидимым ключиком взвели пружины в его икрах. Теперь сбежать уже не было возможности: судьба в образе Хлыста повела ее к двери класса, причем директор похвалил ее пунктуальность и высоко оценил чувство долга. Подобно груму у входа на аттракцион «Эй, берегись!», он вовсю накручивал приводившую его в движение рукоять. Под взглядом этого хорошо смазанного автомата Камилле не оставалось ничего другого, как войти в класс.

– Я вас покидаю, – сказал Хлыст, брызгая слюной, и захлопнул за ней дверь класса. Ученики стояли словно приклепанные к паркету, пока Камилла не села за свой стол, чувствуя на себе пристальный взгляд Бенжамена. Он, несомненно, догадался о ее намерениях: черное платье говорило само за себя. Он знал, что она уступила ему, хотя она до сих пор не поднимала глаз. Ученики шушукались, пока она монотонно читала алфавитный список имен.

– …Пуарье.

– Здесь.

– Ратери… Ратери?

В пахнувшей мелом и классной доской тишине пролетел ангел. Камилла подняла голову и глянула на стул, обычно согреваемый Бенжаменом.

Стул был пуст.

Камилла поставила крестик против его фамилии и довела перекличку до конца.

На другой день, перебирая почту, Камилла наткнулась на еще одно письмо от Незнакомца, прочла первые слова и онемела. Прячась под маской Незнакомца, Бенжамен благодарил ее за то, что она надела свое черное полотняное платье. Значит, он где-то подглядел за ней, хотя в классе его не было. Несомненно, он спрятался в каком-нибудь укромном уголке лицея, чтобы увидеть ее, не попадаясь на глаза. Она была благодарна ему за то, что он не пришел на урок: избавил ее от двух часов невыносимого стыда.

Прочтя второй абзац, Камилла вздрогнула. Незнакомец требовал, чтобы она в тот же день ждала его в восемнадцать часов в номере семь некой гостиницы, извлекавшей доход из не состоящих в браке пар; если и на этот раз она не придет, он перестанет писать ей.

Такой шантаж в известном смысле устраивал Камиллу. Зная за собой недостаток смелости, она понимала, что нуждается в принуждении, чтобы решиться на трудный шаг.

Чтобы приглушить чувство вины – ибо она твердо решила пойти на тайное свидание, – Камилла сама для себя составила официальную версию, приемлемую для матери семейства. Она убедила себя, что после незаконной близости Бенжамен потеряет всякую привлекательность для нее, а значит, она шла на свидание, только чтобы удовлетворить желание Незнакомца, а после этого все вернется в нормальное русло. Кроме того, в последнее время Зебра не сделал ничего, чтобы она чувствовала себя обязанной хранить ему верность.

Камилла поздравила себя с тем, что в этот день не дает урока в классе Бенжамена. Там у нее занятия будут в четверг и пятницу, а неделя только началась. Она не смогла бы выдержать, если бы он стал раздевать ее взглядом, пока она пишет мелом на классной доске.

В лицее она прошла по коридорам, подняв воротник непромокаемого плаща, и между двумя уроками целый час провела в уборных, так как опасалась случайной встречи с Бенжаменом. Дамские комнаты казались ей более надежным убежищем, чем преподавательская, куда мог зайти без стука кто угодно.

Когда часы пробили половину шестого, Камилла взяла курс на маленькую гостиницу, полузакрытые ставни которой выходили на безлюдный переулок неподалеку от городского вокзала. В холле почувствовала себя неловко: боялась в любой миг встретиться, например, с мясником их квартала под руку с какой-нибудь толстомясой партнершей. Хозяин гостиницы, лысина которого блестела от пота, наконец вручил ей ключи от рая, то бишь от седьмого номера, забронированного Незнакомцем, и бросил на нее игривый взгляд. Камилла слишком вежливо поблагодарила его и, цепляясь за липкие лестничные перила, поднялась по усыпанным окурками ступеням и стала на ощупь пробираться по коридору, где уже царила ночь.

В номерах безвестные пары вздыхали, стонали, хрипели. Хилые переборки скорей усиливали, чем приглушали звуки. Шумы соития то и дело прорезались приглушенными ненасытными голосами.

Смущенная этой симфонией из придыханий и скрипа матрасов, Камилла наконец нащупала выключатель, сунула ключ в замочную скважину, вошла и, словно воровка, поспешно заперла за собой дверь. Никто ее не видел. В глубине комнаты за ширмой, казавшейся белой, находилось биде, на нем висела пока еще чистая салфетка.

Камилла растянулась на постели и два-три раза глубоко вздохнула, переводя дух. Было восемнадцать часов.

Прошло полчаса, а Камилла все еще лежала одна на грубом покрывале. Услышала шаги в коридоре. До нее донесся тонкий голосок, на который откликнулся густой бас. Конечно, эта пара пришла, чтобы тайно заняться любовью. Они зашли в соседний номер, добрели кое-как до койки и тотчас начали сеанс.

Возбужденная этой атмосферой, Камилла уже перестала ждать. В коридоре снова послышались шаги. Она молила Бога, чтобы на этот раз наконец явился Бенжамен, но оказалось, что это еще одна пара любовников, направлявшихся в свое прибежище на том же этаже.

Новые шаги, однако, привлекли ее внимание. Расхлябанные планки паркета слабо поскрипывали, значит, кто-то шел легким шагом. Камилле показалось, что она узнала походку Бенжамена. Шаги приблизились; наступила тишина, затем в дверь постучали.

– Войдите, – вымолвила Камилла неверным голосом.

Под дверь просунули конверт. Камилла встала, взяла письмо и лихорадочно вскрыла. В записке оказалось всего два слова: «Не сейчас».

Узоры от мушиных лапок, безусловно, принадлежали Незнакомцу.

На другой день Незнакомец в своем новом письме просил Камиллу снова прийти в восемнадцать часов в седьмой номер той же задрипанной гостиницы.

Как загипнотизированная, Камилла явилась в назначенный час. Маленький хозяин гостиницы, насквозь пропитанный кисловатым потом, снова вручил ей ключ и провожать в номер не стал.

Она опять имела удовольствие послушать в полутемном коридоре звуки спаривания, повстречала слишком уж хорошо для такого момента причесанную пару и вошла в забронированный номер.

На этот раз она не позволит застать себя врасплох. Не позволит Незнакомцу уйти, не посмотрев на его рожицу влюбленного лицеиста. Как только он постучит, она откроет дверь и схватит его, прежде чем он успеет улизнуть; но при всем нетерпении Камилла с грустью думала о периоде, который придет к концу, как только Незнакомец появится. Ей будет не хватать анонимных писем. Ее жизнь подверглась опасности низвергнуться обратно в рутину будней, когда она уже не будет каждое утро дрожащими руками разбирать почту, не сможет более радоваться, что она-то знает, кто он такой, но ему об этом неизвестно.

Камилла даже подумала, не уйти ли ей, пока еще не поздно, чтобы продлить этот эпистолярный роман, который больше трех месяцев придавал пикантность ее житью-бытью; но не ушла, испугавшись, что не получит больше писем, если Бенжамен приведет в исполнение свою угрозу. Разумеется, она могла бы сломать его молчание, написав, что анонимностью он не обвел ее вокруг пальца. Но в минуты, которые скоро наступят, у нее была возможность оказаться в выигрыше: после встречи, которую она ждала достаточно пылко, через много-много лет, когда она будет сморщенной старушкой, она, чтобы на сердце стало теплей, сможет с трепетом вспоминать о единственной измене мужу за всю их супружескую жизнь, ибо она по-прежнему была полна решимости порвать эту связь, как только окажется вне стен гостиницы.

Заскрипели планки паркета в коридоре под легкими шагами. Это был он. Камилла взялась за ручку двери, готовая вмешаться, если Незнакомец захочет исчезнуть, как вчера. Шаги остановились, и несколько секунд было тихо. Камилла резко распахнула дверь и увидела перед собой хозяина гостиницы, который скромненько заменял перегоревшую лампочку в аляповатом светильнике.

Камилла, охваченная смущением, пробормотала какое-то невразумительное объяснение и захлопнула дверь перед его носом; потом растянулась на кровати, чтобы отдышаться и набраться духа; и тут она увидела, как ручка двери повернулась.

В проеме двери появился Незнакомец, лицо его было скрыто капюшоном – как видно, он желал остаться неизвестным. Такое внимание тронуло Камиллу. Бенжамену это добавило привлекательности в ее глазах. Он молча протянул руки в перчатках и завязал ей глаза черной повязкой, так что она погрузилась в темноту. Одну за другой необычайно медленно расстегнул кнопки ее лифчика. Вся дрожа, Камилла дала раздеть себя догола. Затем Незнакомец снял перчатки и погладил ее бедра. Наконец она почувствовала, как красивые руки Бенжамена кончиками пальцев изучают всю анатомию ее тела. Не говоря ни слова, он покрыл ее трепетными ласками, бесконечными и обволакивающими.

Камилла пробовала раздеть его, но он дал ей понять, что справится с этой задачей сам, и сбросил с себя одежду. И снова отвел ее руки, когда она хотела привлечь его к своей груди. Тут она поняла, что Бенжамен избегает всякого прикосновения, благодаря которому она могла бы опознать его. Примирившись с этим, она отказалась от своих попыток приласкать молодого человека.

Они дважды насладились друг другом таким способом, какой не рекомендуется миссионерами; благодаря трепетной и бесстыдной акробатике оба достигли седьмого неба, причем Бенжамен ни разу не налегал на Камиллу всем телом. Дьявол наверняка остался доволен.

Насытившись, Камилла услышала, как Незнакомец оделся и быстро ушел. После близости с ним она знала, что снова придет на его зов. Она была готова сто раз видеть подмигивания хозяина гостиницы и терпеть грязь в номере, лишь бы вновь испытать сладость этих объятий. Оставшись одна, Камилла развязала повязку и стала надевать блузку.

Камилла открыла вторую себя, дикую, долго скрывавшуюся в глубинах ее «я». Впервые она отошла от привычной модели своего бытия, испытав огромное чувство свободы, которая выходила далеко за пределы свободы распоряжаться своим телом. Она с испугом заметила, что еще не познала себя, оставаясь в своем роде девственницей: до сих пор играла по сценарию, составленному другими, удерживаемая шорами страха. Отныне у нее появилось желание импровизировать в своей жизни.

Назавтра Незнакомец в анонимном письме приглашал Камиллу на свидание в кафе «Вест», небольшой бар, где лавальские начинающие любовники встречались поворковать после уроков. «Вы узнаете меня по красному шарфу», – писал Незнакомец.

За десять минут до назначенного времени Камилла без колебаний пустилась в путь. Ей хотелось поведать Бенжамену о том, как она потрясена.

Она смело оставила без ответа адресованные ей улыбки двух-трех молодых людей на улице – чего раньше себе не позволяла – и припарковала машину недалеко от бара. Она решила отныне жить на всю катушку, наплевав на все свои страхи. К черту опасения, обуздывающие ее страстные порывы!

Придя к назначенному месту, покосилась на террасу кафе. Несколько девиц млели перед группой развязных юнцов, которые чувствовали себя гораздо свободнее; но среди них не было ни Бенжамена, ни красного шарфа. Камилла с непринужденным видом толкнула стеклянную дверь и прошла мимо завсегдатаев, обсуждавших достоинства местной футбольной команды. Заморгала от густого табачного дыма и вдруг проглотила слюну.

Она увидела красный шарф на шее Зебры, который, по-видимому, поджидал ее. Он встретил ее явно натянутой улыбкой и, словно смущенный собственной неловкостью, слегка кивнул в знак приветствия.

На какое-то мгновение Камилла подумала, что муж перехватил письмо и пришел вместо Бенжамена, но Гаспар был явно взволнован и выглядел настолько необычно скованным, что она с ужасом поняла: ему теперь не до игры. Значит, она встречалась в номере гостиницы не с кем иным, как с Зеброй. В ней поднялась горячая волна стыда, потрясение было так велико, что она чуть не брякнулась в обморок: чувствовала себя голой, изнасилованной, разоблаченной. Зебра знал – с полной достоверностью, – зачем она зашла в это бистро, знал, что она изменила ему душой и телом. То, что она наставила ему рога с ним самим, дела не меняло; просто Зебра одной рукой отдал, другой взял. Руки ее дрожали, когда она упала на стул напротив любовника, который вдруг оказался ее законным мужем. Покрасневший от волнения Зебра залпом осушил свой стаканчик и долго сидел молча, сконфуженный, не смея поднять глаз на Камиллу.

Не один месяц, сама того не зная, она подкрашивалась и принаряжалась для него, чего она не делала уже пятнадцать лет. Он следил за ней, оставаясь невидимым, словно через систему зеркальных стекол без амальгамы – это позволяло ему писать письма без подписи и заниматься с ней тайной любовью; Зебра добился-таки пробуждения страсти, потускневшей с годами, ибо с самого начала этого приключения не проходило дня, чтобы Камилла не думала о Незнакомце. И теперь он жил в ее сердце точь-в-точь как Зебра в первые месяцы их супружества.

Камилла, пораженная размахом эксперимента, с досадой вспомнила, как Зебра самым подлым образом заставил ее порвать в клочки его собственные письма. Он не отступал ни перед чем. Какое-то мгновение она подумала, что он всего-навсего ловкий обманщик, ловкач, неспособный на искренние чувства. У нее возникло ощущение, что он просто играл с ней, как паук со своей добычей, соткав вокруг нее невидимую паутину и создав для нее самой мнимую свободу, а сам тем временем не переставал наблюдать за ее поведением. Кстати, Камилла лишь намного позже узнает, какими ухищрениями пользовался Зебра, чтобы описать в отправленном из Лаваля письме ее платье, в то время как сам он находился в Тулузе. Но если Зебра был демоном, он больше не был ангелом в ее глазах.

Теперь Камилла, как ей казалось, поняла всю противоречивость его души, его индивидуальности благодаря страстным письмам Незнакомца, ибо она ни на миг не заподозрила Зебру в том, что в письмах он хотел лишь показать себя в выгодном свете, дабы очаровать ее. Его двойственность шла гораздо дальше, нежели Камилла представляла себе. Она еще не знала, куда может привести его неумеренная любовь ко всякого рода задумкам.

Гаспар без всяких предисловий взял руку Камиллы и поднес к губам. Он не знал, как ей сказать, что затеял всю эту махинацию, ибо предчувствовал, что после стольких лет супружеских объятий Камилла рано или поздно заведет любовника. Вместо того чтобы дожидаться, пока острый нож разрежет брачный контракт, он предпочел принять предупредительные меры и обеспечивать жене любовные приключения без нарушения супружеской верности.

И вот сегодня Зебра льстил себя надеждой, что возродил их страсть, однако Камилла испытывала не лишенное горечи разочарование. Ей не было бы неприятно, если бы ее соблазнителем оказался Бенжамен. Ее сожаления, однако, все-таки смягчились тем, что она поняла, какую беспредельную любовь питает к ней Зебра. Камилла испытывала удивление и даже гордость, оттого что кто-то потратил на нее столько энергии, времени и изобретательности. Польщенная, она погладила его по руке. Она не сомневалась в том, что пережитое приключение – главный номер программы, которую составил для нее Зебра. Теперь, когда их любовь поднялась в заоблачные сферы, он не позволит ей потерять высоту.

Чтобы еще больше укрепить их взаимную любовь, Гаспар предложил Камилле спать в разных комнатах. Та, пораженная упорством мужа, не нашла в себе сил сопротивляться. Тюльпану и Наташе объяснили, что отец страдает бессонницей и мешает матери спать, и в тот же вечер Гаспар устроил себе ложе в одной из комнат для гостей в другом конце коридора на том же этаже. Таким образом, когда голубок хотел приласкать горлицу или наоборот, достаточно было встать, пройти по коридору и навестить свою пару в уютном гнездышке; но очень скоро Зебра усовершенствовал этот порядок.

Он заметил, что в паркете коридора, как и в гостинице, есть отставшие планки, которые под его тяжестью производят скрип, который можно услышать через переборку. Навострив уши, Камилла всегда могла заранее узнать о приходе мужа.

Замысел Зебры сводился к тому, чтобы заставить Камиллу вновь переживать волнение, сходное с тем, которое она испытывала в седьмом номере низкопробной гостиницы, когда в первый раз услышала поскрипывание паркета под ногами Незнакомца.

Таким образом, в следующие вечера Зебра доставлял себе злое удовольствие, нарочно заставляя петь планки паркета. Но Камилла не пожелала принять участие в игре. Чтобы сомкнуть глаза и уснуть, она стала затыкать уши ватой, в то время как Зебра трудился часами, наступая на ослабевшие планки паркета в коридоре. Однажды он зашел к ней и обнаружил, что она спит, как говорится, без задних ног и сладко посапывает. Зебра обиделся, разволновался, вернулся в свою спальню, но заснул не скоро.

Лишь через неделю Камилла согласилась не затыкать ватой уши: надеялась, что отучила Зебру от пустого занятия. Но не успела она улечься, как снова услышала поскрипывание пола в коридоре. Разозлившись, Камилла уже готова была снова заткнуть уши, но тут по телу ее прошла дрожь, и она принялась размышлять. В конце концов, ей ничего не стоит подыграть Зебре; не надо будет притворяться, что спишь, когда он войдет в комнату, не то он, чего доброго, посчитает ее дурочкой.

И вот Зебра прошел по темному коридору до двери комнаты Камиллы, повернул обратно, снова сделал пол-оборота и снова подошел. Это возвратно-поступательное движение, знак нерешительности, действовало на нее как нежная ласка, неопределенная и потому особенно ценная. Само ожидание вызывало у нее больше волнения, нежели предвкушаемые объятия, которых, впрочем, в тот вечер не было, ибо Зебра довел истязание жены до того, что в конце концов вернулся спать к себе.

Такая процедура установилась надолго. На третий или четвертый вечер Камилла рассчитывала, что Зебра наконец уступит зову плоти. Он к ней не прикасался уже десять дней – наверняка из удовольствия знать, что она его ждет. Стоя в коридоре, он наконец чувствовал, что Камилла в его власти, наслаждался тем, что живет такой же полной жизнью, как герой какой-нибудь пьесы. В какой-то момент подумал, что он ничем не хуже Ромео: неделю за неделей вышагивал взад-вперед по коридору, наступая на скрипящие планки.

Чем больше времени проходило, тем чаще Камилла ошибалась: как-то раз приняла потрескивание деревянного каркаса дома за сигнал, подаваемый Зеброй, и дважды выскакивала в коридор, утыкаясь носом в пустоту. У нее были свои мечты и, так как Зебра категорически запретил ей появляться внезапно в его комнате – это, мол, помешает сохранить их желания в неприкосновенности, – Камилле не оставалось ничего другого, как нырнуть одной под одеяло. Воспламененное чрево горело огнем, и Камилле хотелось отхлестать Зебру по щекам. Злость на него была особенно сильной из-за того, что она чувствовала себя пленницей похоти, которую он пробуждал в ней.

Однажды вечером Гаспар подошел к ее двери. Гнев Камиллы сразу же испарился; она опустила веки и постаралась успокоить дыхание. Все еще ожидая, что он войдет и ляжет рядом, она хотела, чтобы он подумал, будто она его не ждала. Гордость требует жертв. Но Камилла знала, что Зебра способен оставить позицию в самую последнюю секунду. Даже если он зайдет в комнату, но не обнимет ее – пустой номер.

И в самом деле: появившись в комнате Камиллы в первый раз, Зебра переступил порог, посмотрел на жену долгим взглядом, вышел и прикрыл за собой дверь. Но уж во второй раз возмущенная и пылающая страстью Камилла схватила его за шиворот и увлекла за собой на коврик перед кроватью.

Впоследствии Камилла стала более расчетливой. Она снова обрела власть над Зеброй и в отместку делала сотню шагов по коридору туда и обратно несколько раз за вечер. Она воображала, будто посмеивается над ним, и не догадывалась о том, что подыгрывает ему в его дьявольской игре. Лежа под одеялом, Гаспар ликовал.

Однажды вечером Зебра не вернулся домой. Когда часы пробили десять, Камилла отправила Тюльпана и Наташу спать, заверив их, что, дескать, «папа звонил и сказал, что придет поздно»; но на самом-то деле папа не удосужился позвонить. Камилла начала беспокоиться.

Уткнулась в какой-то роман, но читать не стала, принялась листать так называемые женские журналы и так же лихорадочно переключала телевизор с одной программы на другую. К счастью для ее учеников, тетрадей для проверки у нее в этот день не было, иначе оценки колебались бы между «плохо» и «очень плохо».

Камилла не думала, что Зебра на больничной койке – полиция предупредила бы – или в постели какой-нибудь неотразимой красотки: если бы у него была любовница, настоящая, как в театре, он не стал бы ночевать вне дома, не предупредив заранее, а с ней, Камиллой, был бы сама нежность. Безусловно, более вероятным ей казалось, что Гаспар вбил себе в голову, будто необходимо заставить ее поревновать, и это удручало Камиллу больше всего.

Но подобные ухищрения Камилла считала слишком грубыми. Зебра не мог не предвидеть, что жена учует западню и сочтет приманку слишком яркой, чтобы на нее клюнуть. Она терялась в догадках.

Чего она ни в коем случае не хотела – так это проявить мягкотелость. Поэтому решила немного упредить мужа в этом деле и не задавать ему никаких вопросов, когда он вернется.

Зебра вернулся на рассвете и не стал дожидаться, когда его начнут расспрашивать, а он должен будет рассыпаться в объяснениях. Он решительно разбудил Камиллу в половине седьмого и объявил, что отсыпался с тяжкого похмелья вместе с Альфонсом у дядюшки Жувена, друга Альфонса, этот самый дядюшка угостил их самогоном собственного изготовления, а, по мнению знатоков, он в этом деле дока. Оказавшись смертельно пьяным после семи вечера, Зебра, ясное дело, позвонить не мог.

– …до того дошел, что не мог уже подставить стаканчик под кран перегонного куба, – громогласно заявил он.

Камилла очень вежливо попросила его убираться и дать ей доспать ночь, что он и сделал. Но, разумеется, она уснуть больше не смогла. История с пьянством как-то сразу ей не понравилась.

Наутро, на пути в лицей, Камилла сделала небольшой крюк, заехала к Альфонсу и Мари-Луизе. В доме, то есть в единственной большой комнате маленькой фермы, ни его, ни ее не оказалось; Камилла увидела их согбенные фигуры на огороде. Они пересаживали салат-латук и походили на китайцев, работающих на рисовом поле. Перебрасывались между собой цветистыми и малопонятными выражениями по поводу бессонной ночи: у них телилась корова. Значит, Зебра все выдумал.

Камилле было непонятно, почему Зебра так изощрялся, чтобы скрыть от нее правду. Он должен был предвидеть, что она проверит правдивость его слов; разве что он нарочно солгал, чтобы жена поревновала, когда узнает, что он солгал. Камиллу так и подмывало взять Зебру за шиворот и трясти, пока тот не признается, что еще он затеял. Ей до смерти хотелось сбить с него спесь, сказать, что не такая уж она дурочка и что, насколько ей известно, эту ночь он провел не у дядюшки Жувена, но она сдержалась. Зачем ему знать, что она заезжала к Альфонсу? Этим она доставила бы ему слишком большую радость.

В последующие недели Зебра только и говорил о какой-то Анне, женщине-адвокате, с которой недавно снова повстречался и которая, разумеется, неизменно сопровождала его на деловых ленчах. Анна была, как говорится, отменно сложена, ни дать ни взять – греческая статуя, и обладала блистательным здравым смыслом. Зебра разливался соловьем, когда говорил о делах и поступках этой молодой женщины – Камилла втихомолку смеялась: предчувствовала, что завтраки наедине с Анной были скорей показными, чем опасными. Само существование женщины-адвоката представлялось ей чем-то невероятным.

Чтобы проверить свои подозрения, Камилла набрала телефон конторы и обратилась к Мари, секретарше Зебры. Наверняка та знает что-нибудь об Анне, раз ее хозяин целых два дня ею бредит.

– Алло, Мари? Добрый день, это мадам Соваж. Вы случайно не знаете адрес Анны… она в последнее время работает у вас как адвокат вместе с Гаспаром. Я хотела бы послать ей цветы.

– Вы говорите об Анне Манкович?

– Да, именно так. У нее невозможная фамилия.

– Одну минуточку.

Стало быть, Анна существовала на самом деле. Камилла опять-таки подумала, что Зебра, должно быть, решил использовать деловую связь с этой женщиной, чтобы возбудить ревность жены.

Поэтому Камилла нисколько не всполошилась, когда на другой день нашла обручальное кольцо нотариуса, аккуратно забытое им на фланце ванны из-за того, что он шел на свидание с Анной. По крайней мере так ему хотелось представить дело. Прием был несколько грубоватый. Камилла чувствовала себя слишком счастливой, чтобы позабавиться затеей Зебры в свою очередь, и она решила вести себя так, словно не заметила колечко. К возвращению мужа она приняла душ и вышла из ванной как ни в чем не бывало. Она ликовала, так как знала, что Зебра дожидается ее вопросов. Обручальное кольцо долго на мыльнице не пролежало. Конечно, Гаспар с досадой забрал его обратно.

Однако улыбка исчезла с лица Камиллы в тот день, когда Зебра решил совершить настоящую революцию в питании семьи, ссылаясь на то, что Анна расхвалила ему достоинства индо-калифорнийского диетического режима. Камилла отказалась кормить детей зерном, входящим в рацион хомяков; что до отварного салата, которому Зебра дал закиснуть, то она посоветовала отдать его Мари-Луизе в качестве слабительного для ее кошек. Таким образом, представление продолжалось. Камилла придумала ответный ход, предложив Зебре пригласить на обед эту даму-адвоката, лакомую до зерна, чтобы до конца выяснить вопрос с диетой. Она даже обещала приготовить для гостьи специальную похлебку.

Зебра ловко обошел ловушку, заявив, что Анна едет в Америку, а именно в Калифорнию, на «семинар диетологов», для нее это «где-то» очень важно, ибо «в жизни каждого тело и дух тесно связаны». С тех пор как Зебра стал изображать, будто у него связь с Анной, он пристрастился к пустым словам и выражениям, смысла которых сам не понимал, а еще он старательно рыгал, поясняя, что удержание в организме кишечных газов нарушает регуляцию половой энергии. Анна все это ему объяснила с помощью трех китайских пословиц, которые она узнала от некоего тибетского монаха. Короче говоря, в данный момент Анна в Лос-Анджелесе, пожевывает себе корни кактусов и, если расположение звезд будет для нее благоприятным, пойдет на курсы по изучению оргазма.

Камилла знала взбалмошный нрав Зебры и удивилась, что он полагает, будто она поверит и примет всерьез его басни; и вот как-то под вечер она зашла за нотариусом в его контору и услышала из-за двери вольный разговор о формах Анны. Зебра и Грегуар, его клерк, оценивали в сравнительном плане бюст и зад этой дамы; но в какой-то момент Гаспар спохватился и пожурил свое «угрызение совести» – так иногда он называл своего клерка – за то, что тот напомнил ему об Анне, которая, дескать, ему дорога. Стало быть, женщина-адвокат, лакомая до зерна, была вовсе не так безобидна, как думала Камилла поначалу. Зебра, судя по всему, не скупился на знаки своего расположения к ней.

Переступив порог конторы, Камилла не выдала своего замешательства. Хоть она и считала себя умней нотариуса, тот еще раз втянул ее в нелепую авантюру, играя на этот раз в открытую.

Камилла была не прочь объясниться с Гаспаром начистоту, однако боялась, как бы, узнав, что она взяла Анну на заметку, Зебра не подумал, что жена ревнует, и не счел бы нужным скрывать от нее свое удовлетворение. А ей надо было прежде всего сохранить в глазах Зебры цельность своей натуры; тем более что он, возможно, принялся обсуждать с клерком формы Анны нарочно, так как заслышал в просторной приемной шаги жены. Грегуара он мог ввести в курс дела. Опыт подсказывал Камилле, что с таким существом, как Анна, нельзя сбрасывать со счетов никакую возможность.

Свидетельствами пребывания Анны в Калифорнии явились небольшие подарки, которые она передала через Зебру Тюльпану и Наташе, несомненно, с целью приручить детей. Камилла, возмущенная таким подлым приемом, припрятала подарки, прежде чем ее отпрыски успели взглянуть на них. Заморские приманки этой лицемерки вконец разозлили Камиллу: теперь она была готова выпустить когти, дабы защитить свое гнездо от разорения, а детей – от чужого влияния. Когда Зебра снова завел речь о том, чтобы пригласить Анну на обед, что в свое время Камилла сама предлагала, она стала тянуть время.

Несколько раз муж упрямо возвращался к этому вопросу, но, когда Камилла назначила день, единственно возможный в сложную пору экзаменов, он известил ее, что в этот день его не будет в Лавале. Важное дело о наследстве требовало, чтобы он дня два провел в Париже, так что и на этот раз диетическое пиршество было отложено.

Камилла догадывалась, что путешествие Зебры в столицу будет посвящено не только опиливанию когтей алчных наследников. Для очистки совести лучше всего было бы проследить за мужем, но она не могла оставить свой класс, так как до экзаменов на степень бакалавра оставались считанные недели; а кроме того, если Зебра на самом деле положил глаз на Анну, наступит время, когда слежка не спасет, если только измена уже не состоялась. Чем больше Камилла об этом думала, тем более очевидным казалось ей, что Анна в первую же ночь будет спать в номере Гаспара, и вовсе не для того, чтобы сэкономить на гостинице, а как раз для того, чтобы проверить на практике навыки, полученные на курсах по изучению оргазма.

Перед лицом новою испытания Камилла ощущала скорей усталость, чем боль. Перегрузки в любви, которым Зебра подвергал ее долгие месяцы, вконец измотали ее. Она была по горло сыта высокими чувствами и мечтала лишь об отдыхе; но она знала, что одержимый муж не прислушается к ее мольбам о перемирии. Мир в семье был для него равноценен поражению. Нежную мелодию любви он слышал только в грохоте боев. В случае с Анной Камилла хлебнула-таки прелестей позиционной войны.

В день отъезда Зебры в Париж Камиллу вдруг озарило. Она решила не облегчать задачу Зебре – единственно ради собственного удовольствия. В последний момент перед выходом из дома она объявила, что отвезет мужа на городской вокзал. Если он на самом деле должен повстречаться там с Анной, у Камиллы останется по крайней мере горькое удовлетворение, оттого что она поставит обоих в затруднительное положение. Зебра горячо поблагодарил жену и заявил, что прекрасно доберется туда один, но Камилла упорно стояла на своем. Исчерпав все доводы, Гаспар скрепя сердце согласился.

Он попробовал отделаться от Камиллы у здания вокзала, но та, проявив упорство, не отходила от него до тех пор, пока он не сел в вагон, причем оглядывала пассажирок, чтобы поймать сообщнический взгляд; однако Анны здесь явно не было. Камилла подарила Зебре на прощание иудин поцелуй, соскочила на платформу, и поезд тронулся.

Камилла, восхищенная своей придумкой, ликовала: ведь, если Анна не пришла на вокзал, значит, они должны были встретиться у нее дома, в Лавале. Вот почему Зебра пришел в полное замешательство, когда Камилла проводила его до самого поезда.

Но на самом-то деле Гаспар в поезде метал громы и молнии совсем по другой причине. Он вовсе не собирался ехать в Париж. Дело о наследстве, которое он якобы должен был там уладить, было выдумкой чистой воды, равно как и связь с Анной – та не была его любовницей, а крутила любовь с Грегуаром.

Гаспар состряпал этот план с отчаяния, для которого у него были причины: никак ему не удавалось пробудить ревность Камиллы. А измена ни с того ни с сего уже не влекла его после мимолетной связи с Матильдой Кларанс. Он больше, чем когда бы то ни было, думал о своей жене и теперь смотрел на свое глупое и пошлое приключение сквозь призму презрения к самому себе.

Зебра сошел с поезда на первой же остановке, в Мансе. Переночевал в гостинице, стены которой источали тоску, и вернулся в Лаваль лишь на следующий день, дабы соблюсти декорум и подкрепить правдоподобие своей лжи.

Гаспар думал, что застанет Камиллу в сильном волнении. Пока что она не выказывала никаких признаков ревности; ее пассивное сопротивление начинало действовать ему на нервы. Однако Зебра надеялся, что скоро Камилла не выдержит. Эта ночь, проведенная, как она, скорей всего, думает, в объятиях Анны, сделает свое дело.

Выйдя из здания вокзала в Лавале, Зебра взял такси.

– Куда едем, мсье?

– В Санси, дом Мироболанов знаете?

– Так вы – нотариус, который изготовляет фальшивые пятифранковые монеты?

Такси тронулось, пошел разговор, шофер включил счетчик, который по прибытии показал кругленькую сумму. Зебра, польщенный тем, что его знают, оставил шоферу щедрые чаевые, затем прошел по тенистой липовой аллее к дому. Над цветущими деревьями плыли по небу тяжелые облака. Зебра узнал любовную песнь дрозда, но ответа самочки не услышал.

Спокойно поднялся на крыльцо. Он еще не знал того, что должен был бы предчувствовать, обладай он целостностью романного персонажа; но Зебра был легкомыслен, как человек, созданный Богом, а не литератором.

В прихожей, на выстланном плиткой полу, Зебра увидел записку от Камиллы:

Гаспар!

Я покидаю тебя, потому что я тебя поняла. Я покидаю тебя, для того чтобы мы никогда не стали пожилой супружеской парой. Я покидаю тебя из любви, прежде чем наши чувства выродятся в привычки. Я покидаю тебя, как уходят из кино, чтобы не видеть, как погибнет герой фильма. Я покидаю тебя, как отказываются смотреть на бренную оболочку умерших, которых любили, чтобы сохранить в памяти их лучистый взгляд. Я покидаю тебя, потому что любовь – величайший в мире поэт, а поэты умирают молодыми. Я покидаю тебя, потому что Ромео и Джульетта не смогли отпраздновать свою серебряную свадьбу. Я покидаю тебя, чтобы сохранить в душе твой образ во всей красе, каким ты явился мне в ту ночь на лестничной площадке, повязанный махровым полотенцем. Гаспар, мы никогда не состаримся.

Камилла

Да, Камилла его поняла; но, будучи решительней его по характеру, довела его мечту до логического конца и одновременно втянула его в свою собственную игру. При такой картине история их совместной жизни оставалась ненарушенной, Камилле настоятельно надо было спешить. Долгие месяцы корриды измотали ее вконец.

Огорошенный Зебра пытался сначала усмотреть хитрость в уходе Камиллы. Даже поздравил себя с тем, что жена его наконец взяла инициативу на себя, чтобы поддержать угасающее пламя их страсти. Но он разочаровался, едва ступив на второй этаж. Комнаты Тюльпана и Наташи были прибраны, но пусты. Ни тебе плюшевого кролика, ни школьного учебника, ни резинки.

Тут до Зебры дошло, что исход его домашних – не розыгрыш. Как безумный помчался он к Альфонсу и Мари-Луизе и, приложив немало усилий, в конце концов выяснил, что Камилла вернулась к своей престарелой матери. Через четверть часа он ступил на соломенную циновку перед дверью тещи, которая жила на шестом этаже роскошного дома в центре города. Но ему пришлось звонить до одурения, проклиная вальяжную семидесятилетнюю даму, – дверь не отворяли!

– Камилла! – завопил он, до смерти напугав соседку по этажу, которая изнутри второй раз повернула ключ в замке.

Не дождавшись отклика, Гаспар поведал предавшей его жене:

– Камилла! Я не любовник Анны. Она – любовница Грегуара. А я хотел только заставить тебя поревновать.

Через секунду дверь открылась. Зебра увидел гневно сверкающую глазами Камиллу.

– Это правда? – холодно спросила она.

– Да, правда, что это была ложь. Я выдумал эту историю от начала до конца.

– Но это же еще хуже…

Зебра без приглашения ворвался в квартиру, чуть не опрокинув низенькую тещу, которая с криком укрылась в кухне, и увидел, что детей здесь нет. Переведя дух, попробовал призвать Камиллу к рассудку, но из этого ничего не вышло. Та стояла на своем и заявила, что ее уход из дома – единственный выход, если он действительно хочет, чтобы время прекратило подтачивать их союз. Заодно выплеснула ему в лицо всю ненависть, пробужденную его поступками, и поклялась жизнью детей и своей собственной, что никогда больше не будет пешкой в его шутовской игре.

Тогда Зебра, вконец отчаявшись, открыл ей свое сердце, воображая, что делает это искренно:

– А ты хотя бы спросила себя, что заставило меня принимать такие меры? Почему я не останавливался ни перед чем? Да потому что полгода назад я увидел тебя всю в крови на топчане в приемном покое больницы. В тот миг я понял, что необходимо как можно скорей и как можно больше любить друг друга, прежде чем нас разделит смерть. С того дня, всякий раз как ты засыпаешь, у меня возникает страх, что твои глаза больше не откроются, всякий раз как выходишь из дому, говорю себе, что, может быть, вижу тебя в последний раз. Мне все время кажется, что твоя жизнь висит на волоске. А знаешь ли ты, что я собираю и храню твои отстриженные ногти и пряди твоих волос, чтобы сохранить доказательства твоего земного существования? Знаешь, зачем я отлил из свинца наши соединенные руки? Чтобы они не размыкались никогда.

Камилла была так поражена излияниями мужа, что отступила на шаг; меж тем Зебра все-таки немножко играл, несмотря на серьезность положения, ему хотелось представить дело так, будто он открыл жене тайные мотивы своих поступков, а также чувства, которые всячески поддерживал в себе много месяцев. Он, как никогда, верил в созданный им собственный образ – человека, за которым смерть гонится по пятам; но в данный момент ему надо было оставить всякую игру. Искренность иногда бывает самой действенной хитростью. С убежденностью адвоката, защищающего собственную шкуру, он продолжал:

– Ты спрашивала себя, почему я разыгрывал комедию? Да потому что супружеские пары, перевалив за сорок, начинают вырождаться. Посмотри вокруг. Только исключительные меры могут позволить нам преуспеть в том, в чем остальные терпят поражение. Да, я играл комедию, но этой игрой я со всей страстью пытался отвергнуть законы реальности и поставить на их место свои. Сделал все, что было в моих силах, чтобы наша жизнь была такой же содержательной, как у персонажей пьес, романов и фильмов. Камилла, как мне хотелось бы повстречаться с тобой в какой-нибудь пьесе Шекспира и умереть, как только упадет занавес, чтобы навечно остаться на подмостках театра! Ты понимаешь меня? Любить по-другому я не могу. Прости, что я действовал на ощупь – не было образца для подражания. Ну чем я виноват, если вся наша культура ничего не говорит о муже, который снова завоевывает любовь своей жены! – горестно воскликнул он под конец и залился слезами.

Рыдания помешали ему довести свои признания до конца. Он не упомянул о чувстве краха и своем намерении сотворить шедевр из их супружеской жизни. Ни слова не сказал о своих обманутых надеждах в тот миг, когда осознал, что особых талантов у него нет.

Лицо Камиллы оставалось замкнутым, она вся дрожала, но не говорила ни слова. Она была по-настоящему потрясена. Впервые Зебра изливал перед ней душу, говорил о своих страхах и душевных ранах. Господи, как она его любила! Но в то же время ее охватывал ужас: в его глазах она видела себя мертвой. Бог мой, зачем так пугать! Потом на нее навалилась усталость. Гаспар совсем уморил ее.

– Ты меня еще любишь? – спросил он вдруг с ужасающим спокойствием.

– Увы, да.

– Но тогда…

– Но тогда ты просто невыносим… – произнесла Камилла упавшим голосом.

– Ты сможешь жить без меня? – спросил он совершенно серьезно.

– Думаю, да.

– Что ж, будущее покажет, потому что я без тебя жить не могу.

С этими словами Зебра рванул шпингалет, распахнул окно и без лишних слов ринулся в пустоту. Камилла услышала душераздирающий крик, глухой тяжелый удар – и больше ничего, тишина.

Остолбенев от ужаса, Камилла не могла тронуться с места и какое-то время стояла с остановившимся взглядом, устремленным к невидимому горизонту. С неописуемым ужасом думала о том, что в это мгновение лицо единственного человека, которого она любила всю свою жизнь, разбито, расплющено, раздроблено, а мозги разбрызганы по водосточному желобу. Пройдут секунды, и улицу заполнит вой сирен. Кончина Гаспара будет признана официально, станет событием, которому обратного хода не дано. Камилла съежилась, как будто хотела сохранить в создавшейся внутри ее пустоте тайну, связывавшую их как близких друг другу людей. Вперемешку думала то о первой ночи любви с Зеброй, то о словах, которыми она должна объявить о смерти отца Тюльпану и Наташе, о том, что теперь ей придется носить на пальце два обручальных кольца, и ощущала спазмы по всему телу, как вдруг замогильный голос заставил ее вздрогнуть:

– Вот видишь, ты не можешь жить без меня. Камилла подняла голову.

Он стоял в амбразуре окна.

Зебра прыгнул всего-навсего на балкон этажом ниже, а вовсе не в пустоту. Восхищенный такой имитацией самоубийства, он быстренько поднялся обратно по водосточной трубе.

На этот раз чаша была переполнена.

Камилла не сделала ему никакого замечания. Она вежливо выпроводила его за Дверь и поклялась забыть все до единой буквы его имени, которое, однако же, и сама она носила.