Зеленое золото

Глава одиннадцатая

Реммельгас, Осмус и техник лесопункта Вийльбаум катили на велосипедах в Сурру. Все трое помалкивали: на этой узкой и грязной дороге упасть ничего не стоило, так что было не до разговоров.

Все лесосеки Осмус принял без единого возражения, оставались только те, что были около Люмату. Но в нынешнем году они составляли две трети всего туликсаареского порубочного фонда, и потому Реммельгаса беспокоило молчание Осмуса. Что-то он стал больно уступчивым: и на углубление реки согласился, и отпустил Киркму на прокладку узкоколейки… Подозрительна эта сговорчивость, вряд ли Осмус уже выложил на стол все свои карты.

Заведующий лесопунктом ехал самым первым. Он гнал вовсю, не разбирая дороги, грязь так и взлетала из-под колес. Реммельгас поспевал за ним с трудом. Еще трудней приходилось технику, маленькому и щуплому, да к тому же, как видно, и неважному велосипедисту. Реммельгас поглядел через плечо назад и покачал головой: по лицу техника струился пот. Лесничий не догадывался, что Вийльбаум взмок не только от жары и гонки, но еще и от страха. Он боялся дремучего леса. Здесь так мрачно шелестит листва, так уныло скрипят на ветру стволы, которые сплелись друг с другом, здесь все время что-то пощелкивает и похрустывает… Здесь в чаще ничего не стоит наткнуться на медведя, а то и на злых людей…

Реммельгас окликнул Осмуса, и тот спрыгнул с велосипеда.

— Техник устал, — видно, не привык ездить.

Осмус равнодушно взглянул на острое, как у хорька, лицо техника, украшенное пенсне. Опершись на велосипед, он закурил папиросу. «Человек тоже!» — подумал Осмус презрительно. Никогда он не брал его с собой в лес — обуза с ним, но сегодня, сколько Вийльбаум ни увиливал, пришлось-таки ему потащиться вместе с Осмусом, у которого были на техника какие-то тайные виды.

Вийльбаум вытер большим платком лысину и лицо и поглядывая на лес, спросил:

— А медведи… здесь водятся?

Лесничий поспешил его уверить, что водятся, и с жаром рассказал о косолапом, который время от времени наведывается в овсы Нугиса, как бы проверяя, созрело ли уже зерно.

— Почему же старик не застрелит медведя? — спросил, заикаясь, Вийльбаум. Узнав же, что Нугис оставляет в лесу еду, чтобы получше привадить к этим местам косолапого, техник ошалело покачал головой. Рехнулся старик! В войну, мол, чуть не всех медведей истребили, так вот не надо отпугивать оставшихся, пусть их разоряют посевы.

Когда они снова сели на велосипеды, Вийльбаум уже не рискнул ехать последним и пристроился вторым.

С ними должен был еще поехать Питкасте. Реммельгас вечером позвонил ему, но объездчик заохал и сказал, что он обещал пойти в Ээсниду принимать лес после санитарных порубок, что его ждут, что будут неприятности, что… Одним словом, пусть обходятся без него. «Предчувствует споры, разногласия и, чтоб не портить ни с кем отношений, старается остаться в стороне», — подумал Реммельгас, не вполне, впрочем, в этом убежденный. Возможно, причина просто-напросто в том, что Питкасте стал человеком слова: раз он уже с кем-то сговорился, то ему стыдно надувать людей. И Реммельгас не стал спорить, рассчитывая на помощь Нугиса или Анне.

Он не знал, что Анне уехала. Она уже некоторое время назад отпросилась у отца в город, только не сказала зачем, откладывая со дня на день разговор начистоту: то у отца было плохое настроение, то она сама не находила нужных слов, скованная каким-то необъяснимым смущением. Но наконец больше стало невозможно тянуть. Может, потом и не будет возможности поступить в техникум? Вдруг все места заполнят более молодые, пришедшие прямо со школьной скамьи? Это соображение положило конец колебаниям девушки, и она пошла к отцу, который рубил хворост на задворках.

— Отец, — сказала она, — не сердись на меня и не думай обо мне плохо. Я давно уже хочу с тобой поговорить… Я решила поступить осенью в лесной техникум. — Словно испугавшись возражений отца, она торопливо продолжала: — Я все обдумала и передумывать не буду. Хватит мне стоять в стороне да смотреть, пора лесу пользу приносить. А без учебы это невозможно.

Старик загнал топор в козлы и, сев на чурбак, выудил из кармана трубку. То-то его дочь была в последние дни такой рассеянной, такой неприкаянной. Его не проведешь, он каждый пустяк приметит: в воскресенье на лесопосадках он сразу увидел, как им весело вдвоем — его дочке и лесничему, не то что обыкновенным добрым знакомым. И ему стало ясно, что Анне ждет не дождется Реммельгаса. Он частенько думал о дочери с легким страхом, он замечал беспокойство девушки, порой даже препирался с ней, когда она в плохую погоду отправлялась по грязи на какое-нибудь собрание или на вечер. А потом упрекал себя: нечего равнять молодых по себе, пню замшелому. Анне и не подозревала, что отец постепенно приучал себя к мысли, что рано или поздно она улетит из лесов Сурру. Да, он часто думал об этом, и все же ее теперешний разговор об учении явился для него неожиданностью… Тут было над чем подумать. Учиться! Несколько лет тому назад он бы посмеялся над намерением дочери, но теперь все учились, и мужчины, и женщины. Реммельгас тоже пришел из школы. И время и деньги, которые государство потратило на его обучение, нельзя считать потерянными… У Анне голова неплохая, лес она любит, трудолюбия у нее хоть отбавляй, из нее получился бы неплохой лесничий.

Заметив, что отец усмехается в усы, Анне опустилась рядом с ним.

— Ты не сердишься, что оставляю тебя одного?

Шершавая рука лесника коснулась волос дочери:

— Так ведь не на край света ты уедешь… Поживу один…

Решили, что Анне отправится осенью в техникум, а до этого они подыщут для Сурру какую-нибудь старушку, которая будет ухаживать за скотиной, стряпать на хозяина и штопать ему носки.

Рано утром, как только лучи солнца коснулись верхушек деревьев, Анне села на велосипед и уехала.

Приехав со спутниками в Сурру, Реммельгас сразу заметил, что сторожка пуста и тиха, более пуста и тиха, чем когда-либо раньше. Лениво тявкнув раза два, Стрела с Молнией, раскрыв пасти и вывалив розовые языки, снова поплелись в тень. Кирр металась по двору, она тосковала по прохладной воде. Выдра выросла, ее блестящая шерсть потемнела, гибкое тельце вытянулось.

— Какой зверь! — чуть не в десятый раз говорил Нугису Осмус. — Продай. Сколько хочешь?

Нугис покачал головой.

— Кирр не продается.

— Отдам тебе своего Нестора. Пса таких кровей во всем свете не сыщешь.

— Может быть. Но, будь у тебя хоть десять Несторов, я бы не поменялся.

— А что, в Куллиару еще водятся выдры? — полюбопытствовал Осмус.

— Кто их знает, может, и найдется одна-другая…

— Надо бы устроить охоту.

— Пусть живут. Выдра стала такой же редкостью, как куница.

— Бережешь их, будто они твои собственные! — рассердился Осмус, но тотчас же понял, что сказал это зря, и примирительно рассмеялся. — Ладно, ладно, я не всерьез — просто пошутил… Ну что ж, пойдем?

Погода все эти дни то и дело менялась: день-другой шел дождь, а потом так пекло, что дышать было нечем. Парило и сегодня. Воздух над поляной дрожал, небо и солнце затянулись белесой дымкой. На березе редко и лениво куковала кукушка, выкликнет свое «ку-ку» и надолго замолчит… И вокруг такая тишина — ни листок не шевельнется. Лишь пчелы непрерывно жужжат, неутомимо перелетая с цветка на цветок и оставляя за собой сладкий аромат меда и пыльцы.

Осмус уже взмок от ходьбы. Вийльбаум задыхался, но боялся жаловаться. Нугис был замкнут и хмур, лицо его словно окаменело. Реммельгас казался рассеянным и на вопросы Осмуса отвечал невпопад.

Они начали с высоких, как по ранжиру подобранных елей, а кончили подгнившим смешанным лесом у болота. В Сурру они вернулись к вечеру, усталые и измотанные, или, как выразился Осмус, «спекшиеся».

Расстелили на столе карту участков. Осмус и не взглянул на нее, а все расхаживал взад-вперед по просторной кухне. С него хватит: он все проверил, все изучил на месте, все обдумал. Изучать больше нечего, пора открыто высказать свое мнение. И он начал напрямик:

— Ну что ж, как я думал, так и есть, и после обхода могу сказать с полной ответственностью: Куллиаруский лесопункт не согласен с выбором лесосек, выделенных Туликсаареским лесничеством. Причин достаточно: разработка трудна, вывозка невозможна. Выделенных лесосек принять не могу.

— Правильно! — Техник протер пенсне. — Просто безумие забрасывать людей в такую медвежью глушь!

Реммельгас устал. Он сидел на стуле и вяло следил за Кирр. Зверек начал понемногу признавать его. Но слова Осмуса заставили его мигом очнуться. Реммельгасу уже казалось, что упорство сломлено: выпрямление реки, строительство узкоколейки, последние собрания сделали свое дело, несмотря на всю свою досаду, Осмус покорился неизбежному и притих. Лесничий именно так истолковал то, что тот сегодня упорно молчал с самого утра. И тут вдруг — нате, пожалуйста!

— Весьма категорическое заявление…

— Абсолютно категорическое. Разработка леса слишком серьезное дело, чтобы экспериментировать…

Глубоко засунув руки в карманы, Осмус стоял посреди комнаты. Сколько раз он думал об этом разговоре, сколько мечтал, чтобы все произошло именно так: он говорит «нет», и кончено. Было время, когда он в самом деле чувствовал себя разбитым, чувствовал, что из-под ног уходит почва, что все оборачивается против него. Все не ладилось и складывалось в пользу нового лесничего. Но уже Вильде здорово сказал, что один раз верх берет Пийбелехт, а другой раз Вестман.[4] Время начало наконец работать на Осмуса. Но одного этого мало, он и сам не покладал рук… Слава Реммельгаса несколько поблекла, о нем пошли плохие слухи. Надо было ими воспользоваться. Ведь это не шутки: застрелить лося, пригреть фашистского приспешника, забрать в свои руки всю власть. И если кому случалось спросить у Осмуса, что он обо всем этом думает, то заведующий сначала многозначительно поджимал губы, как бы показывая этим, что он не охотник до пустых сплетен, а потом все же говорил: «Мне не по душе роль судьи, но об экскаваторе пока ни слуху, ни духу…»

Да, экскаватора не было. Участники толоки вернулись к своей повседневной работе — либо в лесничестве, либо в колхозе, — а трасса нового русла начала опять потихоньку зарастать ивовым прутьем. Раз нет экскаваторов, из углубления реки ничего не выйдет, разговоры о сплаве бревен останутся болтовней, и требовать вывозки леса с Каарнамяэ, с берегов Кяанис-озера — нереально и просто-напросто преступно. И Осмус повторил:

— Да, это дело слишком серьезное, чтобы экспериментировать.

— Кто же это экспериментирует?

— Вы!

Реммельгас вскочил.

— Опять все сначала. Да некогда нам больше препираться, нужно решать. Туликсаареское лесничество ни на метр не изменит размещения лесосек.

— Ладно, пусть пятая часть наших делянок будет на Каарнамяэ, но от пойменного леса возле Люмату я категорически отказываюсь…

— Да что это за торговля? Мы ведь не на рынке!

Нугис сидел понурый, даже усы его обвисли, а спина согнулась, словно обремененная ношей. Техник Вийльбаум давно уже, требуя внимания, махал карандашом. В конце концов он не выдержал и закричал тоненьким голоском:

— Товарищ Осмус прав, прав на сто процентов. Мы должны считаться с существующей обстановкой, с реальными возможностями. Одно советское учреждение должно поддерживать другое, а не чинить ему препятствия…

«Старая песня, — подумал Реммельгас. — Поет с голоса Осмуса». Настроение у него испортилось, он даже ощутил во рту горечь. Значит, придется начинать все сначала: объяснять, аргументировать, убеждать. Посылать в районный центр, а потом и в министерство документы и разъяснительные записки. Придется спорить, улаживать, выяснять, а где гарантия, что Осмус не возьмет верх? Доводы его не лишены убедительности, особенно, если смотреть со стороны. В министерстве лесной и бумажной промышленности он, вероятно, найдет поддержку и одобрение, кто знает…

Реммельгас уперся локтями в стол. Зеленое золото! Разве случайно народ дал лесу такое прекрасное название? Так надо защищать его, а не падать духом! Нечего поддаваться и плыть по течению. Нет, если нужно, так дойди до самого министра, вытащи его сюда, убеди в своей правоте на месте, прямо в лесу…

— Ну что ж, — сказал он, сворачивая карту, — мы познакомились с лесосеками, но они вам не понравились. Не остается ничего другого, как апеллировать к высшим инстанциям.

— Зачем к высшим? — Осмус развел руками. — Можно ведь уладить все на месте, по-дружески. Нас тут четверо. Пока что имеется два голоса против одного. Послушаем, что скажет Нугис?

— Я? — Лесник вздрогнул. Брови его высоко поднялись, морщины на лбу стали глубокими, словно борозды.

— По сути, твое слово самое важное, ведь ты, так сказать, хозяин Сурру. Ты растил лес, берег его. Вся жизнь твоя в нем — с горем и с радостью. Ты за рубку или против?

В глазах лесника загорелся огонек. «Ловкач этот Осмус, — подумал Реммельгас, — играет на самых чувствительных струнах старика. Уж не мучил бы его, и так ему нелегко. За весь день словечка не проронил». Реммельгас не приставал к леснику с расспросами и разными пустяками, он вполне понимал его настроение. Но Осмус был последователен, он не отпускал жертву.

— Ну, решай же, Михкель, не трусь!

А техник тоже подзуживал:

— Ну, «за» или «против», а? Как на выборах, хе-хе…

Усы лесника шевельнулись. Ему казалось, что какой-то ком застрял у него в горле и не давал говорить. За короткое мгновение он снова пережил всю борьбу с самим собой. Сейчас от него ждали прямого ответа, невозможно было ни увильнуть от него, ни убежать. Лесник почувствовал, что именно от его слов, от его решения зависит, уцелеют или нет самые высокие и крупные деревья на Каарнамяэ.

Собрав все свои силы, он, запинаясь, произнес:

— Возраст каарнамяйским ельникам вышел… Мы весной посадили вместо них новые… Теперь каждую весну будем сажать…

— Как-как? — Осмус подскочил к старику. — Хорошенько подумай, что говоришь. Может, судьба всего Сурру будет зависеть от твоих слов.

— Судьба Сурру в надежных руках, — тихо ответил Нугис и, рассердившись вдруг на Кирр, спихнул ее со стула. — Ты чего торчишь в комнате? Ступай на двор! — Голос хозяина выдавал его плохое настроение, и зверек покорно проскользнул через открытую дверь на двор. Нугис грузно зашагал следом.

— Сумасшедший старик! — фыркнул Осмус.

«Провалилось его голосование, — подумал Реммельгас и незаметно усмехнулся. — Даже техника вытащил из конторы, чтоб одним голосом было больше. Он, видимо, был уверен в Нугисе — всего набралось бы три голоса против одного, и, хотя формально это голосование не играло никакой роли, оно все же явилось бы в своем роде осуждением моей лесной политики».

— Сумасшедший? — повторил Реммельгас. — Ну нет, старик замечательный!

— Радуйтесь, радуйтесь, — буркнул Осмус и снова принялся шагать по комнате. — Пословица, однако, говорит, что цыплят по осени считают.

Реммельгас защелкнул замок портфеля. Поступок Нугиса поднял его настроение. Раз Нугис, эта добрая лесная душа, за него, значит, все хорошо и он на верном пути. Он уже давно это понял. Невозможно, совершенно невозможно представить себе, чтобы старый лесник одобрил что-нибудь такое, что оказалось бы нечестным. Нугис впервые решительно и твердо встал на сторону Реммельгаса, и последнего это необычайно обрадовало, даже его досада на Осмуса улеглась. Спокойно, чуть ли не добродушно он сказал:

— К чему нам драться, товарищ Осмус? Я действую не из упрямства…

— Именно из упрямства. Своевольного, корыстного упрямства!

— Нет, вы и сами не верите своим словам… Разрешите мне кончить. Я хотел бы, чтоб вы хорошо поняли, какой выбор вам предстоит сделать. Перед вами сейчас два пути: по одному из них — по пути собственной выгоды, по пути равнодушия ко всеобщим интересам — вы уже шли…

— Чего вы только не выдумаете!

— На другой путь — путь служения интересам народа, единственно верный для советского человека путь, — вам еще не поздно вступить.

— Я не нуждаюсь в ваших проповедях. Я стою на страже интересов своего лесопункта.

Реммельгас взял портфель.

— Мне хотелось обратить ваше внимание на опасность положения…

Осмус остановился прямо перед Реммельгасом. Сощурив глаза, он процедил сквозь зубы:

— Тем, кто вставал Осмусу поперек дороги, всегда приходилось жалеть об этом…

— Это что, угроза?

Осмус криво усмехнулся:

— Вы сами начали с угроз…

— Я принес вам поесть, — раздался вдруг голос Нугиса.

Старик стоял в дверях с бидоном молока в одной руке и тарелкой масла в другой. Он вошел уже давно, в самом начале ссоры, и несколько раз порывался вмешаться, но где там! Пока он собирался с духом, те двое так и сыпали словами, — вот и поругались. Вид у старика был расстроенный: он терпеть не мог ссор да перебранок и сейчас даже струхнул. Осмус был вспыльчивым человеком, Нугис это знал, да и лесничий был не из робкого десятка. Не зная, что сказать, он повторил:

— Да, поесть… Готовить у нас теперь некому, только и могу предложить, что молоко да хлеб…

Молча поели. Нугис не садился; он то входил, то выходил из комнаты, а по пятам за ним бегали Стрела и Молния.

Потом Осмус поднялся и на прощанье сказал Нугису:

— Еще раз говорю: продай свою речную разбойницу.

— Разбойницу! — рассердился Нугис. — Кирр ловит рыбу, но сама ее не ест, мне приносит.

Он и слушать не хотел о продаже.

Осмус и техник уехали. Реммельгас остался ночевать в Сурру, чтобы на следующий день проверить, как ухаживают за саженцами. Долго сидел он на скамье под яблоней. Солнце скрылось за деревьями, и стало свежо. Легкий порыв ветра пробежал по лесу, и по зарослям пронесся тихий шепот. Кукушка оживилась и куковала не переставая. Реммельгас сосчитал до двадцати пяти, потом бросил. За домом во ржи заскрипел коростель.

— «Речная разбойница»!.. — проворчал Нугис, проходя мимо Реммельгаса. — Это Кирр-то — разбойница!..

Так как лесничий ничего не ответил, он добавил тише:

— Вот сам он действительно разбойник. Ух, и злющие были у него глаза, когда вы тут спорили, съел бы он тебя с потрохами, если б мог.

Как раз об этом думал и Реммельгас. Сегодняшний спор был необычным, речи Осмуса дышали ненавистью, сдерживаемой до сих пор, словно сжатая пружина.

— Мало ли что сгоряча сорвется, — успокоил он себя и лесника.

— Осмус давно мне знаком, и я не слепой. Он сегодня на загнанную лисицу был похож. Такая того и гляди в глотку вцепится. Нет, с ним надо ухо востро держать… Цеспроста он с такими плохими людьми дружит.

Реммельгас улыбнулся.

— Спасибо за предостережение. Буду о нем помнить. Только мне кажется, что Осмус одумается и еще попросит у меня прощения за сегодняшнее.

— Как же, дожидайся! — буркнул Нугис.

Тут Реммельгас счел возможным спросить об Анне. Лесник ответил уклончиво:

— Сказала, что едет в город…

— Завтра не вернется?

— Наверно, нет.

Не в обычае Нугиса было болтать о своих семейных делах. «И без того все узнается», — говорил он обычно. И на следующий вечер Реммельгас покинул Сурру, не повидав Анне.

Он и Осмус подготовили материалы о новых лесосеках, дополнили их своими соображениями и отослали все данные в министерство. Реммельгас рассчитывал, что его вызовут для устных объяснений, но этого не произошло. Зато недели через две приехал секретарь уездного комитета партии Койтъярв с тремя-четырьмя работниками лесхоза и леспромхоза, что немало удивило Реммельгаса.

Койтъярв держался холодно и сдержанно, его суровое лицо ни разу не осветила улыбка.

— Я обещал навестить вас, — сказал он, здороваясь, — давно собирался приехать, только вот не думал, что мне придется контролировать вашу деятельность.

— Контроля я не боюсь…

— Надеюсь, надеюсь. Мы начнем с вас, поскольку на лесничество много жалоб, а потом расследуем и работу лесопункта.

— Это в связи с нашим совместным рапортом о лесосеках?..

— Если бы только это!

— Что же еще?

— Услышите. Имеется целый ряд жалоб на вас, как подписанных, так и анонимных.

— И вы принимаете их за чистую монету?

— Я хочу их проверить. Жалоб на вас собралась такая груда, что можно прийти лишь к двум выводам: либо вы сумели всех нас провести, либо под вас кто-то подкапывается.

Реммельгас весь кипел, он едва сдерживался. Директору лесхоза, прибывшему с бригадой, он сказал с обидой:

— Наградили, нечего сказать…

Директор лесхоза посмотрел в сторону и буркнул:

— Заварил же ты кашу, только держись…

— Какую кашу?

— Чего ты злишься? — Директор пожал плечами. — Еще успеешь объяснить нам, кто здесь правый, кто виноватый.

Реммельгасу стало горько: вот она, благодарность! Сам все время поддерживал его, одобрял, ставил в пример другим. «Реммельгас настоящий борец за будущее нашего лесного богатства, нашего зеленого золота», — разве не такие слова были сказаны на последнем производственном совещании? «Заварил кашу»! Пока дела идут хорошо, все ласковы, все к тебе льнут, похлопывают по плечу, хвалят и превозносят, а едва уверенность поколеблется, как они поворачиваются спиной, делают вид, что их дело сторона, да еще насмехаются…

Лесничий устроил бригаду на ночлег и покинул ее. Самому ему было не до сна, он решил побродить. Еж, перебегая через дорогу, встревоженно и сердито зафыркал. Козодой захлопал крыльями. И немолчно шумел лес, шумел спокойно и тихо, словно убаюкивал уставших за день птиц, зверей и людей…

Реммельгас дошел до мельничной плотины. Лето нынче выдалось странное: солнечные дни чередовались все время с дождливыми и река с самой весны оставалась полноводной, местами даже выходила из берегов. Вода с ревом переливалась через плотину и падала на камни, взбивая внизу пышную желтоватую пену. Реммельгас наклонился над перилами, посмотрел на клокотание бурлящей воды, и при виде этого неистово кипящего водоворота у него слегка закружилась голова.

Уездный исполком уже принял решение о сносе плотины, но Осмус представлял все новые возражения, всячески затягивая дело. Тамм предостерегал, что это может плохо кончиться: река разольется после первого же ливня и погубит посевы.

Воронки на воде исчезали и возникали вновь, от них рябило в глазах, и Реммельгас оторвал наконец взгляд от реки. Он повернулся и тронулся было домой, но тут же застыл на месте: к нему шла Анне Нугис!..

Девушка была без пальто и даже без платка. Она, видно, очень торопилась и, может быть, только что бежала — дыхание у нее было прерывистое.

— Я искала вас повсюду… — сказала Анне, прижав руки к груди. — Почему вы тут?

— А где мне надо быть? — удивился лесничий.

— Да у секретаря уездного комитета. Нашли время мечтать на мостике! Вы должны спорить, убеждать, рассказывать о своей работе в Тулликсааре. Как глупо вообще думать, будто вы убили лося! Говорят, что поступила такая жалоба, это правда?

— Да, поступила и такая жалоба.

— Это же глупость! И я, и отец можем подтвердить…

— Михкеля Нугиса и его дочь Анне тоже обвиняют в убийстве лося.

Анне подняла глаза. Какие они были большие и горячие.

— Мы? Чтобы мой отец… чтобы сурруский Нугис убил лося?

Такое искреннее недоверие было написано в глазах девушки, такое огромное удивление прозвучало в ее голосе, что Реммельгас оправился от замешательства, вызванного неожиданностью встречи.

— Убил он или нет, но вы из числа свидетелей выбыли — обвиняемые не могут защищать друг друга.

— Какая подлость! — Анне вздрогнула, словно ей вдруг стало холодно, и придвинулась к Реммельгасу. — Но кто же этому поверит? Дикое предположение!

— Койтъярв сказал, что дело не в предположениях, а в фактах. Нужны факты, опровергающие обвинение.

— Так найдите их! Это ведь не только ваше личное дело, на весах честь всего нашего лесничества. Если вы этого не сделаете, я созову всех ваших сослуживцев, всех местных жителей, и мы еще посмотрим, найдется ли среди них хоть один, кто поверит в то, что лесничий, словно браконьер, застрелил лося.

Реммельгас не мог оторвать глаз от девушки, он уже забыл о своих заботах и о своей досаде. Он никогда не видел Анне такой взволнованной.

Вдруг она схватила его за руку.

— Господи, совсем забыла, из-за чего я прибежала сюда из Сурру! Встретила по дороге людей, услыхала о комиссии, и все из головы вылетело. Дело в том, что вам надо быть очень, очень осторожным!

— Почему?

— Отец сегодня в лесу видел Тюура!

— Вряд ли он решился остаться в этих местах, — усомнился Реммельгас.

— Отец уверен, что это был именно Тюур. Он наткнулся на него у Кяанис-озера, неподалеку от реки. Увидев отца, тот бросился в кусты и пропал… Тюур вас ненавидит, будьте осторожны.

— И вы так бежали только затем, чтобы предостеречь меня?

Анне нагнулась и, глядя вниз на бушующую воду, что-то произнесла. Реммельгас не разобрал слов и подошел ближе. Анне перегнулась через перила, подставляя свое разгоряченное лицо под прохладные брызги воды, взлетавшие с камней.

— Не слышу! — крикнул Реммельгас.

Анне выпрямилась и, все еще глядя в сторону, тихо сказала:

— Мне всегда тяжело думать о людях плохое… Но мне кажется, что… в этом деле замешан Осмус…

Реммельгас непонимающе пожал плечами.

— Только сегодня я услышала, что Хельми и Кари скоро поженятся… — Щеки Анне порозовели, и, наверно, не только оттого, что их окрасил закатный багрянец. — Осмус, конечно, знал об их планах, а все же наплел мне небылиц про вас и Хельми…

— И вы поверили?

Анне сердито тряхнула головой.

— Нет! — И добавила тихо: — Разве что совсем ненадолго…

— Анне!

Девушка улыбнулась, и они бок о бок склонились над перилами, глядя вниз, где клокотала над камнями вода. За мельницей, в дупле старой липы, протяжно и злобно ухнул проснувшийся филин. В Мяннисалу лениво и сонно залаяла собака.

Анне подняла голову.

— Пошли!

— Куда торопиться?

— Расскажем все-все, что знаем. Тюур страшный человек… Я боюсь за тебя.

И, видя, что Реммельгас все еще колеблется, она схватила его за руку и увлекла за собой.

Койтъярв еще не спал, и Анне рассказала ему о встрече своего отца с Тюуром.

— Он может бог знает что выкинуть, — сказал Реммельгас.

— Расставим несколько постов. И я думаю, что именно вам следует особенно поостеречься.

— Вот и я то же говорю, — подтвердила Анне. — Ведь Тюур угрожал лесничему, даже письмо ему прислал.

— Вот как? — Койтъярв поднял брови. — Где же оно?

— В моем письменном столе…

— Так-так, — задумчиво протянул секретарь. — В письменном столе, значит. А почему не в руках у представителей власти?

— Стоило ли им заниматься?.. Мальчишеская выходка, и все…

— Какая близорукость! — Секретарь стукнул рукой по столу. — Эти бандиты ни с чем не считаются, еще немного — и сейчас было бы уже слишком поздно… разбирать жалобы на вас. Неужели вы сами не понимаете, что наиболее тяжелым, наиболее серьезным из всех обвинений против вас было обвинение в сговоре, в сообщничестве с врагом народа? А тут угрожающее письмо Тюура… Ведь оно снимает подозрение. Ну, пойдем в вашу канцелярию, там есть телефон.

Койтъярв позвонил по телефону Рястасу, а потом в милицию и договорился насчет сторожевых постов. Реммельгас долго рылся в своем столе, прежде чем разыскал на дне ящика скомканное письмо Тюура. Койтъярв тщательно расправил его и положил в свой бумажник.

— Теперь о вашей безопасности… — обратился он к Реммельгасу.

— Не беспокойтесь, — возразил тот. — Я теперь буду осторожен.

— Этого мало, — проворчал Койтъярв, — ведь такая гиена не нападет в открытую.

— Все-таки не надо приставлять ко мне охрану, — рассмеялся Реммельгас. — Я пойду провожать Анне… товарищ Нугис.

— Неужели, товарищ Нугис, ночью, в такой час, вы пойдете домой через лес?

— Конечно, — ответила Анне. И Реммельгасу: — А тебе следовало бы остаться дома…

Реммельгас и слушать не стал возражений Анне, и оба они вскоре исчезли вдали, в темнеющем лесу.

Койтъярв задумчиво посмотрел им вслед и заказал еще один телефонный разговор с городом. Разговор был коротким, его поняли с нескольких слов.

Члены контрольной бригады погрузились в разбор дел лесничества, просмотрели все документы, сравнили записи в книгах. Койтъярв вызвал к себе людей, долго и подробно с ними беседовал.

Через день он вызвал Реммельгаса.

— Помните, весной я говорил вам в городе, что как-нибудь приеду в Туликсааре и вы мне расскажете о своем лесе. Я слушаю вас.

Реммельгас растерялся — он ожидал расспросов о Тюуре, об убитом лосе, но не о своих делах.

— Не знаю, что именно вас интересует…

— Все. Как вы возобновляете лес. Как снимаете. Как боретесь против заболачивания.

Реммельгас боялся, что рассказ его покажется Койтъярву скучным и тот быстро утомится, но прошло полтора часа, а его ни разу не прервали. Даже когда он кончил, Койтъярв все еще молчал и с задумчивым видом смотрел в окно.

— В какого великана превращается человек! — сказал он тихо. — Все хочет покорить, переделать по-своему, чтобы народу жилось лучше… Я просто заслушался вас, товарищ лесничий. Самому захотелось стать на ваше место.

— Чем бы ни кончилось расследование об убийстве лося, о покровительстве врагу народа и о прочих выдумках, я не прекращу борьбы за перевод лесосек в дальние районы. Если вы в этом вопросе станете на сторону Осмуса, я буду апеллировать в Центральный Комитет. Лес безгласен, сам он не может защитить себя от честолюбивых карьеристов…

Койтъярв так пристально посмотрел на Реммельгаса, что тот невольно опустил глаза.

— От вас прямо жаром пышет, — сказал он. — Теперь я начинаю понимать, почему люди так энергично защищают вас — вы всех тут зажгли. Знаете, вчера вечером ко мне явился поздний гость.

— Гостей к вам много ходит…

— Остальных я сам вызывал. Он один пришел незваный… Высокий такой, брови густые и лохматые, лицо словно медное, усы длинные, густые…

— Михкель Нугис?

— Он самый.

У Реммельгаса сердце оборвалось. Неужели старик пришел жаловаться? Нугис еще не свыкся, не примирился с мыслью о рубках в Сурру. Он боролся с собой, он даже поддерживал Реммельгаса, но сердце зачастую оказывается сильнее рассудка…

— Хотите узнать, о чем он говорил?

— Мы с Нугисом по-разному смотрим на размещение лесосек…

— Вот как? Интересно… Но разрешите рассказать вам о нашем разговоре. Было уже поздно, солнце зашло. Я видел, что мимо окна прошел высокий человек, но в дверь никто не постучал. Тропинка упирается в дом, и поэтому я насторожился. Поскольку в сенях по-прежнему было тихо, я не смог побороть любопытства и пошел взглянуть. Выглядываю в сени и вижу в наружных дверях высокую фигуру. Человек стоял ко мне спиной и дымил трубкой. Он услышал мои шаги и повернулся. «Ждете кого-нибудь?» — спрашиваю. «Я?.. Нет, кого мне тут ждать?..» Выхожу я на крыльцо, останавливаюсь рядом с ним и тоже закуриваю. Вечер был тихий, эти вот березки стояли такие понурые, солнце уже заходило, и на закате горели облака. «Хороший вечер», — говорю. Старик встрепенулся. «Чего? Ах, вечер? Да, ничего… Завтра опять будет дождь». Человек стоит себе и практикуется в метеорологических изысканиях — зачем мне мешать ему? И я начал спускаться с крыльца. Там у вас три ступеньки. На крыльце все по-прежнему было тихо. Только я сошел на землю, как предсказатель погоды не выдержал и спросил своим хриплым басом: «Это вы… это вы партийный секретарь?» — «Я». Старик опять замолчал и начал грызть трубку. Я остановился. Было ясно, что он пришел не просто поболтать, что на сердце у него тяжелый камень. Шутка ли, человек целые четверть часа простоял у двери. Вижу я, гасит он трубку пальцем, зажимает ее в кулак, сует в карман и говорит: «Тогда надо нам потолковать». Привел я его в дом, посадил. Прикусил он ус, задумался и сказал мне: «Я сурруский лесник. Говорят, на лесничего есть жалобы». Я молчу. «Это правда?» — «Правда», — говорю. Тут старик вскочил. Головой он доставал чуть ли не до потолка. Сделал он ко мне два размашистых шага, упер свои большие, как гири, кулаки в стол и этак в упор: «От Осмуса?» — «Не важно, от кого, важно, что есть». — «Я знаю, что от Осмуса. Он грозился. Лесничий прижал его к стене с новыми лесосеками. Тот и струсил, что плана не даст. Для него проценты — все!» — «Значит, начальник лесопункта прав?» Вижу, нахмурился старик, сдвинул свои лохматые брови и так зыркнул на меня глазами, словно ножом полоснул. «Нет, прав наш новый лесничий». Вижу, трудно ему говорить. Дышит тяжело, кашляет, задыхается, будто кто его за горло взял. Наконец пересиливает себя и выкладывает: «Да, прав лесничий. Он вперед заглядывает, вдаль». Сказал это старик и немного отошел — брови обратно разъехались, кровь от лица отлила. Сует руку в карман и достает опять свою трубку, большую такую, — добрая осьмушка табаку влезет. «Так, говорю, а дальше что?» Удивился он очень, забыл, что уже спичку зажег, держит ее над трубкой и смотрит на меня из-под бровей. «Дальше? Дальше ничего». На том наш разговор и кончился.

Реммельгас поднялся и подошел к окну. По стеклу барабанил мелкий дождь. Листья сирени блестели, словно отполированные. Леса не было видно — его окутала серая мгла.

— Да, — произнес подошедший неслышно Койтъярв. — Не очень-то у вас тут красиво… Слишком голо. — И, помолчав, добавил: — Но люди у вас чудесные, просто золотые.

— Из всех наших богатств главное — люди, — тихо, как бы про себя, откликнулся Реммельгас.

— Многое мне еще неясно. Есть у меня немало предположений, но, чтобы доказать их справедливость, нужны факты. Могу, впрочем, сказать вам уже сейчас: вы благотворно повлияли как на людей, так и на природу Туликсааре.

— Благодарю вас, — ответил Реммельгас. В последние дни было немало огорчений, и потому слова Койтъярва глубоко его расстрогали, он не смог этого скрыть.

— Когда коммунисту говорят, что он воспитал новых людей, советских людей, — это самая большая похвала, — продолжал Койтъярв. И, глубоко вздохнув, добавил: — Все же с вас еще не сняты серьезные обвинения. Я думаю не о расположении лесосек: после того как будут выслушаны доводы лесопункта, разрешение этой проблемы не вызовет больших затруднений. Гораздо сложнее обстоит дело с убийством лося…

Реммельгас резко обернулся.

— Вы верите?..

— Дело не в том, верю я или нет. Я спрашивал и Нугиса, он отрицал. Горячо, даже рассердился. Он не единственный, кто уверен в том, что лесничий Реммельгас не стал бы целиться в лося, даже если б имел на это право. Но пусть против вас нет улик, пусть все обвинения против вас будут признаны неосновательными: все же, пока не обнаружат браконьера, на вас будет лежать тень подозрения.

Прощаясь — бригада направлялась в Куллиаруский лесопункт, — Койтъярв повторил:

— В Куллиару мы проведем не больше одного дня… Может быть, нам удастся установить за это время и личность неизвестного убийцы лося.

«Может быть, нам удастся»! Какой великодушный, говорит «нам»! А сам небось думает: «Докажи-ка, лесничий Реммельгас, что ты не браконьер».

Реммельгас распахнул окно. Ветер стих, но небо было сплошь затянуто серыми тучами и капал дождь, капал тихо, беззвучно…