Землепроходцы

Глава пятая НАПАДЕНИЕ

Стойбище Карымчи превратилось в военный лагерь. Десятки костров освещали пойму на левом берегу Большой реки, верстах в двадцати выше казачьего острога. Когда тревожили какой-нибудь костер, подбрасывая в него сушняк, пламя взметывалось искрами, которые уносились в черное, усеянное большими мохнатыми звездами небо. Багряным светом обливались высоко поднятые на столбах балаганы, поставленные так тесно друг к другу, что из одного жилища можно было переходить в другое. Воины сидели на корточках, окружив костры, — каждый род у своего огня. Над их головами торчала щетина копий. На многих воинах были кожаные куяки,[4] сшитые из толстых лахтачьих ремней. Меж кострами бродили полчища грызущихся длинношерстных собак, на которых воины не обращали внимания. На берегу, под тополями, обсыхали десятки долбленых лодок, пригнанных по приказу Карымчи с верховий и со всех ближайших притоков Большой реки.

Карымча назначил срок сбора в первый день новолуния. Последние отряды с дальних рек подтянулись к стойбищу вождя под вечер этого дня.

В полночь весь лагерь пришел в движение. Воины поднялись и образовали плотный круг возле самого большого костра, костра Карымчи, и теперь при свете можно было хорошо разглядеть их лица с узким разрезом глаз и толстыми губами. Волосы мужчин — черные, блестящие — были заплетены в две косицы. В центр круга, к самому костру, шагнул обнаженный до пояса рослый, мускулистый воин. На конце его копья болтался пучок сухой болотной травы.

— Талвал! Талвал! — пронеслось над лагерем.

Имя прославленного воина-силача заставило зрителей затаить дыхание.

Трое воинов, сгибаясь от тяжести, вынесли на круг большой камень в виде двух ящериц, соединенных перемычкой. Талвал шагнул к камню и, напрягаясь всем телом, вырвал его на уровень груди. Затем последовал толчок, и груз взлетел над головой Талвала, застыл на его вытянутых руках.

Гул одобрения пронесся над лагерем.

Камень увили кольцом из сухой травы, затем поймали собаку, и Талвал пронзил ее копьем. Кровь жертвенной собаки собрали в деревянную чашу и выплеснули на камень. Вспоенная этой кровью, должна была буйно взойти сила камчадалов, равная тяжести камня.

Потом воины показывали свое искусство — крутили копье над головой так быстро, что оно как бы исчезало, метали дротики в цель, стреляли из лука. С Талвалом, разумеется, никто не мог сравниться. Однако, к удивлению зрителей и воинов, сын Карымчи, пятнадцатилетний Канач, в стрельбе из лука показал необыкновенную меткость. В тополевый столб, вкопанный в землю, довольно далеко от костра и слабо различимый во мраке, вонзилось восемь из десяти посланных подростком стрел, тогда как были воины, чьи стрелы поразили цель не более двух раз. Талвал, не промахнувшийся ни разу, подошел к Каначу, высоко подбросил подростка и, поймав, поставил рядом с собой, обнимая за плечи.

— Ительмены! — громко выкрикнул он. — Вот будет воин, которому я передам свою силу и ловкость!

— Канач! Канач! — словно клич, разнеслось над тундрой.

Успех сына наполнил гордостью и ликованием сердце Карымчи, однако он оставался невозмутимо спокоен, только в черных щелках глаз вспыхнула острая веселая искра. Несмотря на то что голова вождя уже начала белеть, цвет лица у него был свежий, фигура крепкая, приземистая и плотная, налитая силой. Любуясь воинскими потехами, он думал о прежней жизни, когда меткое копье и крепкая рука славились в тундре превыше всего. Если ительменам его рода не хватало женщин либо пленников для тяжелых работ, воины отправлялись на дальние реки и брали их в схватке с чужими родами. Так было всегда, так должно быть и впредь. Огненные пришельцы, нарушившие вековое молчание жизни, должны исчезнуть. Пусть радуются миру те, кто слаб. А его воины по-прежнему крепко держат копье и метко бьют из лука. Тундра выставила более четырех сотен копий. Теперь стало точно известно, что пришельцы явились не с верхней земли, что они смертны, что пламя и гром вылетают у них не изо рта, а из железных палок, которые они повсюду таскают за собой и, даже ложась спать, укладывают сбоку на постель, словно своих жен. Только узнав это достоверно, он, Карымча, и решился напасть на них. Сегодня ночью они будут преданы огню и уничтожению вместе со своими железными палками.

Увидев, что с военными играми покончено и воины снова собрались к большому костру, Карымча понял, что настала его минута.

— Ительмены! — Тойон вытолкнул на середину круга, к самому костру, двух камчадалов. — Пусть эти люди расскажут, зачем их послал к нам начальник огненных пришельцев.

Сразу наступила тишина. Притихли воины, прекратилась разговоры среди зрителей, даже ребятишки, сидевшие на деревьях и перекликавшиеся себе на потеху разными звериными и птичьими голосами, и те затаили дыхание.

Рассказ начал камчадал постарше — жидкая выщипанная борода, ноги колесом, голова ниже плеч, словно растет из груди. Звали камчадала Кулеча. Этого своего пленника Карымча специально подарил начальнику казачьего острога, чтобы знать обо всем, что происходит в казачьей крепости. Именно Кулече принадлежали самые важные открытия — то, что огненные пришельцы смертны, что дыхание у них обычное, а гром и смерть вылетают из железной палки. И как раз Кулечу еще с одним камчадалом Ярыгин имел несчастье отправить к Карымче с предупреждением о том, что на стойбище князца готовится нападение.

И вот Кулеча начал свой рассказ, в котором, как и всегда у ительменов, жесты дорисовывали так ярко подробности сообщения, что это был и не рассказ вовсе, а живое изображение всех событий.

Вначале Кулеча рубил дрова. Гора поленьев росла так быстро, что все поняли: дрова он рубил железным топором. Чтобы в этом не было сомнений, рассказчик передал голосом звон и свист топора. Рубил он долго, по лицу его струился пот. Зрители тоже успели вспотеть, переживая рубку дров вместе с ним. Потом Кулечу позвали. Он побежал на зов. Кто позвал его, сразу стало ясно. Скользящим движением обеих рук Кулеча изобразил, что человек, к которому его позвали, был одет в кафтан. Круговое движение руки вокруг головы — и зрители увидели папаху на голове этого человека. Затем пальцы рассказчика вылепили квадратную, словно обрубленную бороду Ярыгина, которая была знакома всем камчадалам. Рассказчик схватился рукой за поясницу, прошелся, волоча ноги, по кругу, и зрители, словно живого, увидели начальника казачьего острога, страдавшего болями в пояснице. Перевоплотившись в того, кого он изображал, Кулеча, шлепая толстыми губами, начал сыпать тарабарщину, которая должна была передать речь начальника крепости. Тарабарщина эта так рассмешила зрителей, что от смеха и возни обломилась лестница, ведущая в один из балаганов, и десятка два женщин с детьми, сидевших на ней, рухнули на землю. Падение это было сопровождено хохотом всего лагеря.

Лестницу заменили новой, и Кулеча мог продолжать свой рассказ. То, о чем говорил ему начальник острога, Кулеча также передал действиями с помощью второго камчадала, — приземистого круглолицего крепыша. Вдвоем они изобразили воинов, идущих по тундре и озирающих окрестность. По словам начальника острога, воины шли к стойбищу Карымчи с намерением напасть на него. Начальник велел Кулече отправиться на бату вверх по реке, чтобы предупредить Карымчу. Глупость огненного человека, вообразившего, что ительмены собираются воевать друг с другом, снова рассмешила слушателей. Затем Кулеча вместе со вторым камчадалом показали, как они плыли на бату. Они так быстро толкались шестом, что бат несся против течения словно птица. Это явное преувеличение было встречено восторгом зрителей, и Кулеча остался доволен тем, как приняли его рассказ.

— Ительмены! — снова шагнул в круг Карымча. — Вы теперь знаете, что огненные люди не подозревают о нашем нападении. Смерть им!

— Смерть! — откликнулся весь лагерь.

— Подземный властитель Гаеч тоже гневался на огненных людей. Сегодня утром он засыпал их стойбище тучей пепла и сажи, — продолжал Карымча. — Смерть им!

— Смерть! — опять пронеслось над лагерем.

И в этот момент глухой гул прошел под ногами толпы, тупой толчок сотряс землю. Стойбище сковал ужас. Плач детей и визг женщин, посыпавшихся с лестницы, последовали за секундой молчания. Однако Карымча не дал безумию охватить лагерь.

— Ительмены! — прокричал он, перекрывая вой толпы. — Это Гаеч подает нам знак. Он с нами. Смерть огненным людям!

Испуг на лицах камчадалов сменился ликованием. Новых подземных толчков не последовало.

А Карымча с Талвалом, пользуясь ликованием толпы, уже отдавали приказания воинам загружать баты. Выполняя это приказание, воины стали сносить к реке вязанки сучьев и сухой травы.

Освещая черную реку зажженными факелами, флотилия батов заскользила вниз по течению в полном молчании. На одном из батов по чьей-то неосторожности запылала солома, огонь перекинулся на вязанки сучьев, и бат с людьми превратился в пылающий костер. Воины попытались пристать к берегу, но пламя разгорелось так быстро, что они не успели дотянуть до берега и побросались в воду. Плавать камчадалы не умели, и река стала их могилой. Однако это несчастье не расстроило движения батов. Флотилия с воинами продолжала скользить вниз в полной тишине, раздвигая светом факелов ночную темень.

Карымча, Талвал и Канач находились на переднем бату. Канач держал в вытянутой руке факел, гордясь тем, что весь караван следует за светом его факела. Двое воинов, стоя на носу и корме, с помощью шестов правили лодкой. По правую сторону виднелся обрывистый берег, над которым темными громадами возвышались сопки, по левую сторону поднимались купы деревьев и кустарников, растущих на низких песчаных островах, там и сям разбросанных по реке и деливших ее на множество проток и русел. Вспугнутые светом и плеском воды, с тихих проток, шумно хлопая крыльями, поднимались стаи уток и улетали прочь.

Около двух часов спускалась флотилия без всяких происшествий. Наконец сопки справа отошли прочь от реки, впереди лежала открытая тундра, и последовала команда погасить факелы. Карымча опасался, как бы свет их не разглядели со сторожевой вышки казачьего острога. Теперь камчадальское войско плыло при свете звезд, которые уже начали бледнеть, потому что наступил предутренний час. Именно на этот час было назначено нападение на острог. Прижимаясь к коренному правому берегу, чтобы не налететь в темноте на предательский островок, баты приближались к крепости, хоронясь в береговой тени. К отвесному мысу, на котором стоял острог, флотилия подошла бесшумно.

Талвал, Карымча, Канач, а за ними воины с других батов стали подниматься на берег. Темной лавиной выплеснулись они в тундру и стали ползком окружать крепость, волоча за собой вязанки травы и сучьев, прикрывая рукавами кухлянок горшки с горящими углями. На сторожевой вышке разглядели часового, и самые меткие стрелки натянули луки. Два десятка смазанных лютиковым ядом стрел ушли со свистом и гудом в ночную тьму. Было слышно, как часовой с грохотом выронил пищаль и рухнул на деревянный настил вышки.

Камчадалы обкладывали вязанками хвороста палисад и стены отгораживающих крепость от тундры построек. Когда последняя вязанка была уложена, на солому одновременно со всех сторон крепости стали сыпать горящие угли из горшков. Крепость окуталась густым дымом, затем сквозь дым прорезались огненные языки. Чтобы не попасть под прицел казацких пищалей, камчадалы отбежали в тундру и залегли саженях в ста от острога, прячась за кочками и кустами.

Пламя быстро охватывало стены крепости, перебрасывалось на постройки внутри острога. Ярко и как-то сразу вспыхнула соломенная крыша казармы — словно взорвалась, рассыпая снопы искр.

Только теперь в крепости послышались отчаянные крики, и за стены палисада начали выскакивать люди в одном нижнем белье. Кое-кто из них успел все-таки захватить пищали и сабли, хотя о злом умысле никто не думал, решив, что пожар — результат чьего-то неосторожного обращения с огнем. Только тогда, когда на растерянных людей посыпались тучи стрел, стало ясно, что острог подвергся нападению; и казаки стали падать на землю, ища спасения от стрел в рытвинах и за кочками. Большинство осажденных погибло сразу же, едва оказавшись за стенами острога. Камчадалы били без промаха, щадя одних только женщин.

Однако когда Карымча решил, что все уже кончено, и густые толпы камчадалов поднялись из-за кустов, спеша добить раненых, грохнуло несколько казацких пищалей, заряженных крупной свинцовой сечкой, и около десятка воинов забились на земле, а остальные с воем откатились в спасительные кусты.

Воспользовавшись временным замешательством в рядах противника, Ярыгин прокричал всем, кто остался жив, отступать в горящую крепость. За ним успело проскочить в ворота палисада трое казаков. Прикрывая руками трещавшие от жара волосы, они вбежали в приказчичью избу, стоявшую в центре крепости и не успевшую еще вспыхнуть, и натянули прямо на нижнее белье боевые доспехи. Затем намочили в кадке с водой кафтаны и прикрылись ими. Торопливо разобрали оружие — сабли, несколько пистолей, еще две заряженные пищали, намотали на запястья ремни тяжелых шестоперов — дубинок с ядром на конце, усаженным шипами.

— Затинная пищаль! — прокричал вдруг Ярыгин и ринулся вон из избы.

Теперь их спасение, казалось, зависело от того, удастся ли им проникнуть в казарму, где на козлах была установлена тяжелая пищаль, только вчера заряженная полупудом свинца. Ствол ее смотрел сквозь узкую бойницу в тундру.

На казарме уже с треском рушилась кровля. Однако один из казаков махнул рукой: «Эх, была не была!..» — и ринулся в пламя.

Прошло несколько томительных мгновений, и громовой удар сотряс горящую крепость. Сразу вслед за выстрелом рухнул потолок. «Прощай, товарищ», — подумал Ярыгин и ринулся к выходу из охваченного пламенем острога, увлекая за собой двух других казаков. К удивлению Ярыгина, вокруг острога густыми толпами теснились камчадалы. Выстрел затинной пищали не произвел на них желаемого впечатления. Вероятно, пищаль взорвалась от жары раньше, чем казак успел направить ее ствол в бойницу, и свинец ушел в потолок казармы.

— К лодкам! — выкрикнул Ярыгин, и казаки, выпалив из ручным пищалей и отбросив их за ненадобностью, стали пробиваться к реке. Вначале, отпугнутые выстрелами, сразившими нескольких воинов, камчадалы отпрянули, но затем с криками дружно навалились на казаков. Увидев, что стрелы отскакивают теперь от казаков, воины пустили в ход копья и чекуши,[5] метали в грудь огненным пришельцам дротики. Но дротики тоже отскакивали от железных кольчуг, а копья легко перерубались саблей. Стоя спиной к спине, трое последних защитников крепости отступали к берегу, успешно отбиваясь саблями и тяжелыми шестоперами от преследователей. Но на смену погибшим воинам подоспевали новые десятки камчадалов. Талвал с такой силой ударил копьем в грудь одному из казаков, что тот не устоял на ногах. Он не был даже ранен, но подняться не успел: его затоптали, задушили тяжестью тел — живых и мертвых, и двое его товарищей, оттесненные толпой к обрыву, не успели прийти к нему на помощь. Сменив сломавшееся копье, Талвал намеревался ударить в грудь второго казака. Но в этот момент Ярыгин и его товарищ использовали свой последний шанс — вырвали из-за кушаков пистоли и выстрелили в упор по наседавшей толпе. Свинцовый кругляк вошел Талвалу в переносицу и раздробил на вылете затылок. Великий воин рухнул к ногам Ярыгина.

Воины в ужасе отпрянули прочь. Только сейчас они увидели, сколько камчадалов полегло в схватке с тремя огненными людьми, тогда как им удалось свалить только одного из троих. Может быть, оставшиеся два вообще не знают смерти, и они, ительмены, только зря кладут свои жизни?

Увидев страх на лицах ближних камчадалов, Ярыгин понял, что медлить нельзя. Они сбежали по кромке обрыва к самой воде, столкнули в воду бат и, схватив шесты, оттолкнулись от берега. Крик гнева и бессильной ярости потряс берег. Казалось, они теперь спасены.

Но в этот миг стрела вошла в глаз последнего из казаков Ярыгина. Падая, казак опрокинул бат, и Ярыгин полетел в воду вслед за убитым. Он изо всех сил старался выплыть, ухватиться за днище бата, но тяжелые доспехи тянули его вниз, грудь наполнилась ледяной водой, и сознание его стало меркнуть.

По красной воде, освещенной заревом пожара, вслед за батом плыла только малиновая шапка начальника острога.

Канач, сидя над телом убитого Талвала, глядел невидящими глазами на бившееся над крепостью пламя. Грудь его сотрясали слезы гнева и боли. Гибель великого воина замутила его разум. Ему хотелось кинуться в огонь, чтобы разделить участь погибшего.

Выждав, когда крепость догорела совсем, камчадалы, уже при дневном свете, приступили к раскопкам пожарища. Сабли и ружейные стволы, обгорелые шлемы и кольчуги, котлы, топоры, ножи — вот что было для них бесценной добычей. Железный нож легко можно было обменять, например, на хороший бат, который каменным топориком приходилось долбить по году и больше. Многие из воинов Карымчи стали в этот день обладателями несметных сокровищ.

Обшарили воины и тела убитых казаков. Карымче больше, всего хотелось найти в груде тел Козыревского, которому он вынужден был подарить двух своих самых любимых пленниц, но поиски его были напрасны. Обе служанки Козыревского, которых Карымча снова надеялся привести в свое стойбище, оказались мертвы. Во время боя их достали смазанные лютиковым ядом стрелы, и молодые женщины в мучениях скончались от ран. Зато Завина была жива. Бледная как снег, глядела она округлившимися от страха глазами на приближающегося к ней Карымчу.

— Завина, — сказал он весело. — Мои собачки совсем соскучились без тебя. Бедные песики так похудели, что на них жалко смотреть.

И он засмеялся, сообразив, что придумал совсем неплохую месть для Козыревского. Он снова приставит Завину к собакам.

Завину отвели к реке и посадили в бат Карымчи. «Зачем они были не боги? — в отчаянии думала она о казаках. — Зачем они дали себя убить?»

Когда все воины уселись в лодки, оказалось, что пропал Канач. Его нашли наверху. Он по прежнему сидел над телом Талвала, глядя сумрачными холодными глазами на лицо убитого. Воины хотели увести подростка силой, но Карымча махнул им, чтобы оставили его сына в покое. Для Канача вытащили на берег бат, чтобы он мог вернуться в стойбище, когда захочет. Столь сильная любовь к Талвалу, думал Карымча, должна будет обернуться еще более сильной ненавистью к пришельцам. Пусть в душе его сына прорастут семена гнева. Пусть он побыстрее станет настоящим воином.

Едва баты отошли от острога, как на место битвы слетелось воронье. И там, среди воронья, остался сын Карымчи, его любимый вороненок.