Часть первая Поднятая целина


Глава первая Куак Ба Ви

1

Куак Ба Ви работал без отдыха семь дней. И всю вчерашнюю ночь он шелушил хозяйский рис.

Изнурительный многодневный труд дал себя знать: прибравшись на крупорушке, Куак Ба Ви почувствовал страшную усталость. Он глубоко вздохнул и промолвил в сердцах:

— Эх, будь все проклято, долго ли будет это продолжаться? Придет ли когда-нибудь конец батрацкой жизни, заживу ли я так, как люди живут?

Водяная крупорушка шелушила в сутки сто с лишним ду[1] зерна. Здесь Куак Ба Ви работал и прошлой осенью. Солоно ему приходилось… Недаром говорят в народе: горька крестьянская доля — ни единого радостного дня!.. А особенно тяжела участь батрака. Весной, летом, осенью гни в три погибели спину, выжимай из себя последний пот; а закончишь уборку в поле — тяни лямку на крупорушке. Каждое утро, каждый вечер готовь корм для вола, подогревай для него пойло… Да мало ли дел нужно переделать! И за дровами сходить, и воды натаскать, а потом возись еще на кухне… Всех батрацких обязанностей и не перечесть!

В работе, в заботах, в хлопотах провел Куак Ба Ви десять лет. Кажется, мог же чего-нибудь добиться человек за десять лет непрестанного труда! Но Куак Ба Ви ничего не добился. Он обрабатывал за год горы хозяйского зерна, а ему доставалась горсточка. Как подумаешь хорошенько обо всем этом, хочется бросить все, уйти от хозяина, самому попытать счастья. Но нелегко было решиться на это Куак Ба Ви. Кроме натруженных рук, он ничего не имел. Ни своего крова, ни семьи…

Готовый рис ночью или на рассвете по приказу хозяина тайком увозили на подводе, запряженной волами, чтобы скрыть зерно от чужих глаз. Когда работа на крупорушке была закончена, хозяин Ко Бен Сан разрешил батраку один день отдохнуть…

Куак Ба Ви завел вола на скотный двор и привязал его там. И вол устал за эти дни. Куак Ба Ви было жаль его, он обращался с ним ласково, бережно. Вол принадлежал хозяину, но это не помешало батраку привязаться к животному: они вместе делили тяжелую, горькую участь. Оба непосильно работали на хозяина, обоих хозяин плохо содержал и скудно кормил. И вол стал другом человека. Правда, он не мог говорить, но зато был предан батраку и не обижал его. Не то что иные люди… Они вечно обманывали Куак Ба Ви, относились к нему с презрением, словно он человеком не был, и батрак стал недоверчив к ним.

А вол был неспособен обманывать. Нрав у него ровный, постоянный. Одно он умел: работать…

И Куак Ба Ви знал только одно — работу. Характер у него тоже был ровный, спокойный, было в нем что-то неповоротливое, медлительное. Целый год он пахал рисовые поля вместе с волом, полол, занимался уборкой урожая, возил снопы, молотил, а потом шелушил рис на крупорушке. Так день за днем и проходило время, но даже в подневольном непрерывном, однообразном труде Куак Ба Ви находил удовлетворение. Это было то особенное ощущение жизни, которое знакомо только крестьянину.

* * *

С тех пор как в августе прошлого года Корея была освобождена от японского ига, в деревне многое изменилось. Люди, сбросившие со своих плеч бремя многолетней кабалы, ликовали. Были изгнаны исконные смертельные враги корейского народа — японские захватчики, а вместе с ними была сметена вся эта жадная, прожорливая волчья стая: держиморды-полицейские, хапуги-чиновники, сельские и квартальные старосты. Сколько лет эти захребетники разбойничали средь бела дня! Выдумывали все новые и новые налоги, под тяжестью которых стонал простой люд Кореи, изматывали людей кабальным трудом, принуждали их работать на оброке, а молодежь забирали в армию…

Теперь все это сгинуло, ушло в прошлое. Наконец-то народ получил свободу! Правда, порядок наладился не сразу. Вначале в деревне Бэлмаыр наспех были организованы отряд самообороны и комитет самоуправления. Но вскоре их заменил народный комитет, и корейцы впервые узнали новое для них слово «народ» — слово, о существовании которого многие и не подозревали до освобождения страны.

Бэлмаыр — деревня захолустная. Она стоит вдали от городов, среди гор, в глуши, в бездорожье. Река Апкан, вобрав в горах Чомбансан множество ручьев, налилась силой, пробила через горные кряжи путь на равнину и обогнула деревню Бэлмаыр с южной стороны. Народ здесь жил отсталый. Удивительно ли, что иные крестьяне не совсем ясно представляли себе, что такое «демократия». А кое-кто, пользуясь неопытностью только что родившейся народной власти, и сознательно мутил воду, пытался сорвать порядок, сеять анархию. Но народ был сильнее своих врагов.

Куак Ба Ви тоже еще не разобрался в том, что означали новые понятия. Но чутье подсказывало ему, что «народ», «демократия» — это великие слова и за ними кроется многое: это она, демократия, вызволила трудящихся Кореи из-под японского ига, уничтожила зло и несправедливость, ликвидировала положение, при котором честный труженик был обречен на нищенское существование; это она сейчас до основания перекраивала жизнь.

Смысл новой жизни становился для крестьян все яснее и яснее. Креп, набирался сил народный комитет, он действовал все более решительно.

Для Куак Ба Ви было хорошо уже и то, что он не видел ненавистных японцев. Внешне его жизнь почти не изменилась. Она, как и прежде, текла медлительно, размеренно, неуклюже. Куак Ба Ви ничуть не завидовал тем тщеславным и корыстолюбивым людям, которые, пользуясь моментом, проявляли особую прыть в устройстве личных делишек. Наоборот, он презирал тех, кто и после освобождения норовил жить так же нечестно, как при японцах. Они вцепились обеими руками в накопленное ими богатство и прямо-таки бесновались от жадности, стремясь приумножить свои капиталы. Словно в угарном чаду, вконец обезумев, сновали всюду дельцы, коммерсанты, обуреваемые жаждой наживы. Деньги для них были целью и смыслом жизни; мерой золота определяли они достоинство человека. Разве могла быть у подобных людишек совесть? Да, Куак Ба Ви презирал их.

…Страну рассекла 38-я параллель. Предатели, изменники родины превратили юг страны в свой притон. К клике Ли Сын Мана и Ким Сен Су присоединились их прихвостни, бежавшие из Северной Кореи. И люди в Южной Корее остались под властью темных сил и жили так же плохо, как и при японском губернаторе.

Совсем по-другому сложилась жизнь в Северной Корее. Народ получил здесь долгожданную свободу. Повсеместно создавались органы народной власти. 8 февраля 1946 года, в памятный для корейцев день, был образован центральный орган власти — Временный народный комитет во главе с народным героем, вождем корейского народа генералом Ким Ир Сеном. Северная Корея вступила на путь быстрого демократического развития.

Настроение у людей было приподнятое. Они жили в ожидании новых, еще более решительных перемен. Ждал чего-то и Куак Ба Ви, хотя он и не мог бы сказать точно, чего же именно он ждет. В душе его пробудилась смутная надежда на лучшую жизнь, на то, что и он теперь, может быть, сумеет обрести счастье. Почему бы и не так, в конце концов? Ведь иначе пустым звуком остались бы эти новые, всюду и всеми повторяемые слова: «народ», «освобождение».

В начале марта был обнародован закон о земельной реформе. Сбылись вековые чаяния корейских крестьян! Закон стал прочной опорой независимого, единого, демократического государства. Для помещиков этот закон — как гром среди ясного неба, беднякам же он принес беспредельную радость и счастье.

О том, как укреплялась новая жизнь в деревне Бэлмаыр, и будет рассказано в этом повествовании.

2

Земельный участок, выделенный Куак Ба Ви, расположен на равнине. Замечательный участок, такой ровный, удобный, что к нему вполне можно провести воду и даже рис на нем сеять. Так думал Куак Ба Ви, идя на рынок и сгибаясь под тяжелой ношей дров, которые он нес продавать.

Если прорыть канал до южной окраины деревни, вода попадет и на его участок. Против этого, конечно, будут протестовать Ко Бен Сан и Тю Тхэ Ро. Они могут сказать, что, по их расчетам, эта затея невыгодна. Но разве деревня не получит несколько десятков тысяч пхёнов[2] новой земли? Если все сбудется так, как задумал Куак Ба Ви, то окружающие деревню пустыри и огромное болото превратятся в плодороднейшие рисовые поля. Почему до сих пор никто из поселян не подумал об этом? Правда, однажды председатель волостного комитета трудовой партии Кан Гюн, читая крестьянам лекцию, упомянул о болоте. «Если бы вы сумели, — сказал он, — превратить обширную болотистую равнину в рисовые плантации, для всей деревни наступила бы зажиточная жизнь! При японцах вы, конечно, не могли осуществить орошение этого участка, но теперь вам предоставлена свобода, и вы должны умело ею воспользоваться». Слова Кан Гюна глубоко запали в душу Куак Ба Ви. Втихомолку, тайком от других, он исследовал окрестности болота и не переставал думать о том, как поднять целину, приспособить ее под посевы риса.

Ему было известно происхождение болота. Он помнил, как в критический момент войны, перед самым освобождением Кореи, японцы начали вырубать девственные леса в районе инчонского ружейного завода. Для переброски из этого района лесоматериалов необходимо было построить новые мосты и шоссе. Понадобился строительный материал, и японцы, не раздумывая, вырубили сосновый лес, расположенный в низине, у деревни Бэлмаыр.

План японцев был прост: проложить шоссе до реки Апкан, огибающей деревню, и сплавлять лес по этой реке. Но осуществить этот план им не удалось: японская армия была наголову разбита советскими войсками, и незадачливым воякам не пришлось сплавить ни одного бревна.

Лес у деревни Бэлмаыр был загублен напрасно. На его месте образовалось болото. Но, как говорится, нет худа без добра: ведь теперь болото может стать рисовым полем, и, таким образом, все обернется на пользу крестьянам!

Куак Ба Ви поднял голову и взглянул в сторону реки и болота. В самом деле, здесь и труда-то пришлось бы положить не так уж много! На этой стороне реки — поднять целину под рис, а на речушке, что течет за поселком, — соорудить плотину. Речка, правда, разделяется сейчас на два рукава. Но разве трудно слить их в одно русло, перекрыв один из рукавов плотиной? Так оно прежде и было, пока однажды, во время большого наводнения, из этого русла не образовалось два. В меньшем при сухой погоде воды совсем не бывает: она скапливается в нем лишь во время сильных дождей.

В половодье эта речушка вступает в спор со своим головным руслом, проходящим у подножья горы; она словно старается отнять у своего старшего брата первенство, вобрать в себя как можно больше воды. Но как только полая вода спадет, речка пересыхает: русло ее лежит выше русла основного рукава.

В старом русле глубина достаточна для того, чтобы вода могла не менять своего течения. Но на одной особенно крутой излучине образовалась пробка и вода под сильным напором выталкивается в новое русло, которое, ответвляясь от основного, проходит за деревней.

Немое и упорное состязание между двумя руслами речки напоминало борьбу, которую постоянно вели друг с другом соседи-помещики Ко Бен Сан и Тю Тхэ Ро. Каждый старался добиться для себя большей власти, большего почета, захватить побольше земли… И враждующие между собой русла речки словно следовали примеру тех, кто владел ими: одно не хотело давать воду другому, а другое старалось как можно больше урвать воды у первого…

Каждый год в половодье горный поток приносил на низину ил и песок и пядь за пядью покрывал ими землю. Но помещики смотрели на это равнодушно, как на далекий пожар.

А Куак Ба Ви думал и думал о том, как бы превратить этот заброшенный пустырь в плодородное поле. Ведь если бы удалось перекрыть плотиной русло, то, право, какие чудесные плантации получили бы его односельчане! Потом окружить низину дамбой. А по дамбе и на берегах реки посадить деревья… Тогда не пришлось бы горевать о вырубленном лесе! Так Куак Ба Ви пришел к мысли о создании вокруг деревни полезащитной полосы.

Погруженный в размышления, Куак Ба Ви не заметил человека, идущего ему навстречу. Лишь когда человек приблизился к нему вплотную, Куак Ба Ви узнал Кан Гюна, сына Кан Са Гва. Куак Ба Ви опустил дрова на землю.

— Здравствуйте, уважаемый Кан!

— Здравствуйте, Куак Ба Ви! — Кан Гюн приветливо улыбнулся, протянув Куак Ба Ви руку. — Дрова продавать идете?

Кан Гюну в эти дни не сиделось на месте; он ходил из деревни в деревню: нужно было как следует подготовить посевную кампанию.

Обут Кан Гюн был в крепкие рабочие башмаки; ноги плотно облегали гетры; в руке он держал небольшой портфель, Кан Гюн положил портфель на обочину дороги, достал из кармана портсигар.

— Как к севу готовитесь? Думаю, в этом году вы снимете неплохой урожай…

— Я тоже так думаю. Но надо же как-нибудь до урожая продержаться: вот я и ношу дрова на рынок. Выручу денег — куплю что-нибудь из продуктов. — Куак Ба Ви устало улыбнулся.

— Ясно! Огонек у вас найдется?

Кан Гюн присел и предложил Куак Ба Ви сигарету. Куак Ба Ви сел рядом с Кан Гюном, положил сигарету на колени, вытащил кресало, высек огонь и дал прикурить Кан Гюну.

— Вам надо бы семьей обзавестись. Одному хозяйство вести нелегко. Так ведь? — сказал Кан Гюн.

— Так-то оно так… Да сейчас некогда об этом думать. О другом моя забота… Помните, вы как-то раз о болоте говорили? Вот хорошо бы поднять его, под рис приспособить…

— Ах, вот вы о чем!.. Дельная идея! Я все время занят был, не успел изучить хорошенько этот вопрос… А как вы думаете, при подаче воды на поля помех не будет?

Куак Ба Ви удивленно и вместе с тем одобрительно взглянул на Кан Гюна. Ему понравилось, что Кан Гюн так живо подхватил его мысль.

— Какие же тут могут быть помехи?.. Наверху соорудим плотину; через деревню, с юга, проведем канал. Местность здесь низкая, вода свободно пойдет на поля.

— Верно, Куак Ба Ви. Все это действительно так. Но потребуется людская сила — и немалая…

— Ну, это не страшно, справимся, народ поддержит! — уверенно проговорил Куак Ба Ви. — Вот только помещики запротестуют, а то хоть сейчас приступай к делу!

— Какие же это помещики?..

— Ко Бен Сан и Тю Тхэ Ро. Заранее можно угадать, что они скажут: новый канал рыть нельзя, потому что вода течет в их каналы и только они могут распоряжаться ею.

— Как бы не так! Это совершенно их не касается. Дело только в том заключается, можно ли превратить это болото в рисовые плантации и увеличить количество зерна, собираемого вашими крестьянами? Пойдет ли сюда вода из канала?

— В этом и сомневаться нечего! — горячо воскликнул Куак Ба Ви. — Прошу вас: будет свободное время — пойдемте вместе со мной, осмотрим местность… Тогда вы сами во всем убедитесь.

— Отлично! В ближайшие же дни сходим. Правда, сейчас еще трудно сказать, выйдет ли что из этого. Но похвально, очень похвально, что вы первый из всех над этим задумались. Ну, извините, что задержал вас!

Кан Гюн поднялся с земли. Куак Ба Ви крепко пожал протянутую ему руку и сказал смущенно:

— Хвалить меня не за что. У таких крестьян, как я, только и заботы, чтобы побольше земли под рис получить, урожай увеличить. Сами знаете: местность здесь гористая, земли, пригодной для посевов, мало.

— Что ж, если есть такая возможность, постарайтесь поднять целину и снять в этом году урожай побогаче… А теперь торопитесь: вам еще дрова продать нужно. Желаю успеха!

— Спасибо. Доброго вам пути!

3

В тот день, когда в Бэлмаыре был организован сельский народный комитет, в деревню пришел Кан Гюн. Он объяснил крестьянам, как нужно вести собрание, рассказал им о значении земельной реформы.

В президиум были избраны и бедняки и середняки. Но больше всех привлекал внимание собравшихся Куак Ба Ви. И неудивительно: ведь совсем недавно он был бесправным батраком! Впрочем, и для остальных было непривычно сидеть в президиуме, на виду у всех. Они смущенно поглядывали друг на друга, украдкой посматривали в зал и озадаченно улыбались. Видя это, односельчане подбадривающе пересмеивались.

— Поглядите-ка на нашего Куак Ба Ви! Он сегодня на седьмом небе! — вдруг воскликнул кто-то из сидящих в зале. Все весело рассмеялись. Этот добродушный смех, шутливые реплики свидетельствовали о том, как радостна для крестьян теплая, сердечная обстановка, в которой они очутились впервые в своей жизни.

Земельная реформа воодушевила крестьян. Перед ними раскрылись широкие горизонты — они могли строить теперь новую, прекрасную жизнь: И в деревнях появились новые, беспокойные люди — первые побеги нового. И среди них — Куак Ба Ви. Долго бездомным бобылем скитался он по белу свету. Но получив земельный участок, Куак Ба Ви стал заботиться не о себе одном. Его волновала судьба всех односельчан, он только и думал о том, как болотную равнину превратить в плодородное поле.

После разговора с Куак Ба Ви, Кан Гюн — в который уж раз! — задумался над тем, что несет крестьянам народная власть. Это были радостные размышления. Он обогнул деревню и направился к плотине, сооруженной в верховьях реки Апкан. Ему хотелось самому убедиться в том, выполним ли план, предложенный Куак Ба Ви.

* * *

В своей деревне Куак Ба Ви слыл силачом. Но даже и ему с трудом давался подъем на перевал. У Куак Ба Ви вся спина вспотела. Крупные капли пота выступили на лбу. Уже наступила ранняя весна. Хотя попрежнему дул холодный, до костей пронизывающий ветер, все же чувствовалось, что зима на исходе.

В Южной Корее пахота сейчас, наверное, в самом разгаре. А здесь не тронулся еще лед на реке Апкан, и на вершине горы Сансанбон белеет снег. Но видно было, что весна близка, хоть и слабы признаки ее приближения. На склоне оврага, обращенном к солнцу, чуть зазеленела, наливаясь соками, трава…

Взобравшись на перевал, Куак Ба Ви снял с плеч дрова, достал кривую трубку и, набив ее табаком, с наслаждением выпустил клуб сизого дыма. К спине, взмокшей от пота, прокралась прохлада. Куак Ба Ви распахнул верхнюю блузу — пусть обвевает холодком его разгоряченное тело! Захотелось пить, и он отправился к знакомому роднику; там из щелей горных утесов текла ключевая вода, и Куак Ба Ви жадно припал к ней губами… Эх, до чего ж свежа!

Перевал не особенно высок, но с него открывался вид на всю окрестность. Меньше чем в пяти ли[3] от перевала находится рынок. Сейчас до него, казалось, рукой подать… Чуть поодаль от рынка расположен волостной центр. Поселок огибала небольшая речка. Видны были только отдельные дома — остальную часть поселка закрывал высящийся перед ним холм Ансан.

Куак Ба Ви снова взвалил на спину свою тяжелую ношу. Ноша его была обычно вдвое больше, чем у других. И на этот раз он нагрузил на себя целую гору дров! Человека за ними совсем не было видно: казалось, дрова сами движутся по дороге.

Дрова Куак Ба Ви славились на всем рынке. Вязанку он приносил большую и цену назначал сравнительно высокую. Но люди покупали у него охотно: знали, что потом с лихвой окупятся их затраты — хорошие это были дрова!

Хоть груз и был тяжел, Куак Ба Ви за все десять ли отдохнул лишь раз. От перевала до рынка он шел без передышки.

На рынке уже собрались продавцы дров. Их диге[4] были расставлены в один ряд. Знакомые из окрестных деревень встретили Куак Ба Ви веселыми возгласами:

— Эгей, Куак, дрова пришел продавать?

— А вы уж тут как тут? — Куак Ба Ви положил свою огромную охапку рядом с другими.

— Дров в этом краю — хоть отбавляй. Кругом леса, и хозяйки часто сами ходят за дровами. На рынке — это товар неходкий, разве что зимой торговля идет побойчее. Дрова здесь дешевле, чем в большом городе; даже такая вязанка, как у Куак Ба Ви, стоит не так уж много.

Куак Ба Ви, с каким-то сожалением взглянув на свое диге, почесал в затылке и огорченно пробормотал:

— Нет, одной торговлей дровами, видно, не проживешь. Ни один покупатель не заглядывает. Э-эх!..

— Да ты же только сейчас пришел! — улыбнулся молодой продавец дров Чен Сек. — А мы давно уж здесь сидим сложа руки и ждем у моря погоды…

В это время к торгующим дровами подошла девочка лет пятнадцати. Все взоры устремились на нее, и в каждом светилась просьба: у меня купи!..

Девочка указала рукой на самую большую вязанку.

— Чьи это дрова?

— Мои! — с плохо скрываемой радостью ответил Куак Ба Ви и шагнул навстречу девочке.

— Несите их к нам.

Куак Ба Ви был немало озадачен тем, что девочка взяла дрова, даже не справившись о их цене.

— А сколько заплатите?

— Сколько стоят дрова, столько и заплатим! — засмеялась девочка.

— Дом-то твой далеко отсюда?

— Да нет, совсем рядом.

Ответы девочки успокоили Куак Ба Ви, и он последовал за покупательницей. Настроение у него было чудесное. Еще бы! На рынок пришел последним, а дрова продал первым! Когда Куак Ба Ви с девочкой подошел к ее дому, он увидел женщину, возившуюся на огороде перед домом. Женщина сажала овощи.

— Тетя, я купила дрова!

Женщина с усердием вскапывала грядки и, видимо, вся была поглощена работой. Неподалеку от нее стояла корзиночка с семенами. Услышав голос девочки, женщина поняла голову, положила на грядку мотыгу и направилась навстречу пришедшим. Она была среднего роста, не очень полная, с добрым открытым взглядом. И в фигуре ее, и в лице было что-то привлекательное. Куак Ба Ви она показалась даже красивой.

Испытующе взглянув на Куак Ба Ви, женщина спросила:

— Сколько же вы просите за дрова?

— Пятьдесят вон[5]. Думаю, с меня этого хватит! — ответил Куак Ба Ви, не снимая диге.

— Пятьдесят вон? Хорошо. Сбросьте, пожалуйста, дрова во дворе.

Она отряхнула с рук землю и зашагала впереди Куак Ба Ви во двор.

— Заходите сюда!

Куак Ба Ви вслед за женщиной и девочкой вошел во двор. Он сложил дрова возле кухни. Женщина вынесла ему из дома пять бумажек по десять вон.

— Может быть, отдохнете немного?

Получив деньги, Куак Ба Ви хотел сейчас же уйти, но дружеское приглашение хозяйки остановило его.

— Спасибо!..

Он присел на землю рядом со своим диге и собрался было закурить, но женщина вновь приветливо обратилась к нему:

— Зайдите лучше сюда, на террасу.

— Что вы! Мне и тут хорошо.

Набивая свою кривую трубку, Куак Ба Ви спросил:

— Уже овощи сажаете?

— Да, хотелось бы посадить немного ранних овощей.

— И хлеб сеете?

— Сею немного — на участке за домом.

Женщина не была похожа на крестьянку. То, что она возилась с овощами, еще можно было понять; но узнав, что она и хлеб сеет, Куак Ба Ви удивился.

Построенный в виде буквы «Г», покрытый черепицей дом был прочный, добротный. В доме чисто, уютно… И чистота эта, и добротность многое говорили о характере хозяйки. Если бы это была праздная, избалованная деньгами и положением женщина, Куак Ба Ви, может быть, сразу ушел бы отсюда. Но ее слова о том, что она занимается земледелием, расположили его в пользу женщины.

— Где вы живете? — спросила хозяйка.

— Я-то? Я живу за перевалом, в деревне Бэлмаыр.

Куак Ба Ви вытряхнул из трубки табак, постучал ею о каменный фундамент дома и поднялся.

— В Бэлмаыре?.. А правду ли говорят, будто в вашей деревне какой-то батрак получил землю? Есть у вас такой человек?

Женщина тоже встала; она вопросительно смотрела на Куак Ба Ви и весело улыбалась.

В дни земельной реформы о Куак Ба Ви говорила вся волость. Слыханное ли дело; батрак, последний человек в деревне, получил землю, стал самостоятельным хозяином! Слухи об этом дошли и до женщины, купившей у Куак Ба Ви дрова, и ее немало удивило событие, происшедшее в Бэлмаыре. Когда она узнала, что ее собеседник из Бэлмаыра, ей захотелось расспросить его обо всем поподробнее.

— Это правда, живет у нас такой человек. Всю жизнь батрачил он на чужих людей… Зовут его Куак Ба Ви.

— Да, да, — прервала его женщина, — кажется, именно так его называли: Куак Ба Ви… Говорят, он одинок, работал батраком; участок ему выделили из земли его хозяина. Так ведь?

— Да, есть такой человек… — Куак Ба Ви украдкой следил за выражением лица хозяйки. Вот ведь штука какая: оказывается, есть на белом свете люди, которые интересуются судьбой безвестного батрака. Куак Ба Ви не понимал, почему женщина так пытливо расспрашивает его, но был тронут ее участием.

Лишь обиды да унижения приходилось ему выносить до сих пор. Даже деревенские мальчишки, завидя Куак Ба Ви, показывали на него пальцами и кричали: «Вон идет Куак Ба Ви», — бесцеремонно называя его по имени[6]. А раз уж дети так относились к нему, то чего же было ждать от взрослых? От тех, кто имел свой угол и был мало-мальски обеспечен?

Но Куак Ба Ви не роптал, не жаловался и не заискивал ни перед кем. Лишения он переносил молча. А если видел, что кто-нибудь испытывает нужду, первым шел на помощь.

Вот и теперь: он представил, как трудно приходится женщине, растившей и хлебные злаки, и овощи, и решил, что следует помочь ей.

— Что вы сажаете? Может, помочь вам немного? — И, не дожидаясь ответа, Куак Ба Ви вышел со двора.

— Ну, что вы, не нужно! Кое-какую мелочь хотела посадить, — улыбнувшись, сказала хозяйка и пошла вслед за ним.

Положив диге около изгороди, Куак Ба Ви направился в огород. Дом стоял в конце тупика, и приусадебный участок был довольно обширный, почти в целое денбо[7]. Здесь можно сажать не только овощи. Почва плодородная: жирный, добротный чернозем. На участке перед домом было вскопано немного земли для посадки ранних овощей. В корзиночке, стоявшей меж грядок, лежали бумажные мешочки с семенами лука, редьки, салата; из-под мешочков виднелись зерна фасоли и кукурузы. Приход Куак Ба Ви прервал работу женщины как раз в то время, когда она начала разделывать грядки.

— Хорошая у вас земля. Вы сюда хотели сажать все эти семена?

— Да начала уж было…

— Так. Ну, я принимаюсь за грядки. Девочка, есть у вас лопата?

Девочка вопросительно взглянула на тетку, не зная, что ей делать.

— Да не нужно… Я сама как-нибудь справлюсь, — все еще стесняясь, отговаривала Куак Ба Ви женщина.

Но Куак Ба Ви настаивал на своем, и Ин Сук — так звали девочку — пришлось сбегать за лопатой.

— Землю возделывать — дело не легкое, — сказал Куак Ба Ви. — Сколько приложишь труда, столько и урожая получишь!

Когда девочка принесла лопату, Куак Ба Ви, поплевав на ладони, начал вскапывать грядки шириной в целый аршин. Движения его были размашисты, он легко продвигался вперед. Женщине земля казалась твердой и упрямой, как глина: она быстро натерла мозоли на руках. А под лопатой Куак Ба Ви земля словно мягче стала и легко поддавалась лопате, входившей в землю, как нож в масло. Хозяйка и ее племянница стояли в стороне, молча наблюдая за работой Куак Ба Ви и дивясь его ловкости и силе.

— Если сюда картошку посадите, богатый урожай будет! Советую побольше посадить картошки.

— Я так и хотела…

— А сдобрить землю навозом да подбавить сюда минеральных удобрений — и можно получить десять с лишним семов[8] картошки.

— Неужели такой участок столько может дать?

— Если хорошо удобрить, можно снять больше. Кто гонится только за тем, чтобы площадь расширить, тот не настоящий земледелец! Ведь земля обманывать не умеет. Проведешь одну прополку — она тебя одним урожаем одарит, а два раза прополешь — урожай куда богаче будет! Не так ли?

— Это-то, конечно, так.

Не прошло и получаса, а Куак Ба Ви вскопал уже грядок пять. Грядки были прямые, ровные — любо смотреть! Куак Ба Ви работал быстро, но ничуть не устал и вскапывал землю с прежней легкостью. В глубине души женщина восхищалась этим рослым, налитым здоровьем, сильным крестьянином. Она и за целый день не сумела бы сделать столько, сколько он сделал в какие-то полчаса. Да, нужно быть таким, как он, чтобы обрабатывать землю! А она, как ребенок, только вид делает, что работает. Стыдно и подумать об этом…

— Ну, хватит, — остановила она Куак Ба Ви, — отдохните. Пришли дрова продавать, а сами наработались досыта. Передохнете, пообедаете у нас, а потом уж и пойдете по своим делам.

— Нет, не до отдыха мне: спешу. — Куак Ба Ви, отряхнув руки, вышел с огорода.

— Подождите хоть немного — я сейчас обед приготовлю!

Женщине неудобно было ни с чем отпускать человека, который так много сделал для нее.

— Меня там, в деревне, работа ждет! — Куак Ба Ви перекинул за спину пустое диге.

— Тогда хоть покурите у нас, Ин Сук, принеси-ка табак, который мы по карточкам получили! Он там, на полке.

— Сейчас, тетя! — Ин Сук проворно вбежала в дом.

— Не стоит хлопот, хозяйка! У меня свой табак есть… — Куак Ба Ви снова опустил диге на землю и вынул из-за пазухи кисет с табаком.

4

Раскурив трубку, Куак Ба Ви опустился возле диге на землю и возобновил прерванный разговор.

— Так вот, хозяюшка, вы спрашивали меня о Куак Ба Ви, который живет в Бэлмаыре?

— Да, меня эта история заинтересовала. — Сун Ок вопросительно взглянула на Куак Ба Ви.

— А ведь я и есть Куак Ба Ви! — и он широко улыбнулся.

— Что вы говорите! Неужели это правда? — воскликнула она с удивлением.

— Да, я тот самый батрак.

— Я вас совсем другим представляла! — Сун Ок от растерянности не знала, что и сказать. Ее выручила Ин Сук, которая вернулась из дому с пачкой табаку, упакованного в белую бумагу.

— Вот, — сказала Сун Ок, — закурите-ка из этой пачки… А может, все-таки зашли бы к нам в дом?

О Куак Ба Ви она знала только понаслышке. Но неожиданно увидев его, она почему-то несказанно обрадовалась этой встрече и долго не могла успокоиться.

— Я к вам случайно забрел, дрова продать. Вижу вас впервые. И кажется мне, нелегко вам обрабатывать землю… Не женское это дело!

Почувствовав во рту горечь от табака, Куак Ба Ви сплюнул.

— Да я уж года три с землей вожусь… За это время узнала, какая это работа. Занятие не из легких. И я бы могла взяться за дело не хуже людей, да сил не хватает. Тяжелую работу не могу выполнять. Мужчина — он бы справился… Надо бы рисом заняться. Тоже, конечно, трудно — особенно, пока с рассадой не управишься. Зато потом легче… Куда легче, чем на суходольном поле! И урожай соберешь богаче.

— Ваша правда. Суходольное поле пропалывать тяжело. А прополоть его не раз, и не два нужно…

— Да ведь и поливной рис в прополке нуждается… Я вот смотрела: не умеют у нас рис полоть. Там, где издавна занимаются рисоводством, поля мотыгами пропалывают. А здесь — просто руками…

— И это верно. Я решил с этого года мотыгой пользоваться. Поливным рисоводством у нас мало занимаются, дело это развито слабо. Ведь для рисового поля чем глубже вспашка, тем лучше… Когда пропалываете рис, глубже рыхлите почву, у самых корней. Тогда удобрения лучше усвоятся. На разрыхленной земле стебли вырастут хорошие, крепкие. А у нас — взмутят воду на поле и дальше идут. Откуда же урожая ждать?

Собеседники разговаривали оживленно, с увлечением. Может, потому, что глубокий смысл таило в себе слово «земля». А может быть, за словами о земле скрывались и иные волновавшие обоих чувства.

— Все это так, — вздохнула Сун Ок. — Вы правы, трудно одной со всем управляться. Понадобится тебе, к примеру, вола нанять. И оплатить я его могу, как нужно, и кормить не хуже других. А не сразу наймешь. Трудно в городе с людьми договариваться. А все почему? Потому что женщина… — Сун Ок грустно усмехнулась. Она с неожиданной для себя доверчивостью изливала душу перед незнакомым человеком, с горечью жаловалась ему на трудности своей жизни, и — удивительное дело! — на душе у нее от этого становилось легче. — Глупые мы, не умеем ничего… не знаем, как поступать, что делать.

Куак Ба Ви, слушая Сун Ок, сочувственно кивал головой.

— Думаю, коль решишь по-настоящему заняться земледелием, — продолжала Сун Ок, — то надо свой плуг иметь, своего вола. Тогда не придется перед людьми унижаться. Может, теленка купить да выходить его? — Сун Ок улыбнулась.

— А почему бы и нет? Как только решите это сделать — дайте мне знать; я вам помогу.

— Что вы… Если бы мы в одной деревне жили… А так… Я ведь обо всем этом так, к слову сказала.

— Да не думайте, что вы меня хоть чуть стесните! Для такого дела у меня всегда время найдется.

— Спасибо на добром слове…

— Ну, пора идти. Отдохнул достаточно. Спасибо…

— Это я вас должна благодарить за работу. Табак-то не забудьте захватить. Не могу ж я вас ни с чем отпустить. Будете мимо идти — заходите…

— Спасибо. Табак-то есть у меня.

— Ну, я очень прошу… Возьмите…

Сун Ок просила так настойчиво, что Куак Ба Ви ничего не оставалось, как взять табак и положить его в карман блузы.

— Счастливо вам оставаться! Извините за беспокойство.

— Что вы, какое же тут беспокойство?

Куак Ба Ви вскинул диге на спину и вышел со двора.

А Сун Ок долго еще стояла, задумчиво глядя ему вслед.

— Тетя, как он работал-то хорошо! — раздался звонкий голос Ин Сук.

— Да, девочка… Он хорошо работал…

Сун Ок находилась словно в забытьи, и в голосе ее слышалась грусть, когда она отвечала племяннице.

— Как хорошо было бы, если б такой человек жил у нас!

— Да, — рассеянно отозвалась Сун Ок. Мысли ее витали сейчас где-то далеко.

— Но почему он совсем не смеется? Один раз только засмеялся… И то чудно как-то… Он на вола похож, правда? — Ин Сук весело захохотала, припомнив, какое серьезное, угрюмое лицо было у их гостя. Сун Ок метнула на девочку сердитый взгляд.

— Ну что ты болтаешь? Разве можно так говорить о взрослых? Давай-ка лучше посадим семена поскорее и — домой. Бабушка уж проголодалась, наверно.

— Да… — упавшим голосом сказала Ин Сук. Она опустила голову, всю ее веселость как рукой сняло. Они пришли на огород.

— Ты сажай вокруг грядок кукурузу и фасоль, а я высажу овощи. Ой, а грабли-то мы с тобой забыли захватить!

— Я сейчас принесу! — Ин Сук вприпрыжку побежала за граблями.

Сун Ок ступила на землю между грядками, вскопанными Куак Ба Ви. Она смотрела на грядки, а перед глазами у нее стоял образ Куак Ба Ви, только что с такой легкостью работавшего на ее огороде. Прежде она собиралась кое-как разбросать семена. А теперь, когда Куак Ба Ви — человек, о котором она столько наслышалась, — вскопал ей такие чудесные грядки, Сун Ок не хотелось уже сажать овощи как попало. Приятно было вложить в его труд долю своего труда. Вот мужа бы ей такого — доброго, сильного! Как радостно, как легко было бы обрабатывать с ним вдвоем землю, какой счастливой жизнью зажили бы они! Поймав себя на этой мысли, Сун Ок покраснела…

Ин Сук принесла грабли. Вынув из корзинки и передав Сун Ок пакетики с семенами, она привязала корзинку к своему поясу и начала высеивать вокруг грядок фасоль и кукурузу.

Сун Ок сажала в грядки семена ранних овощей, засыпала их землей и разравнивала землю — словно причесывала ее граблями.

Время незаметно подошло к полудню. Возвещая приближение обеденного часа, за оградой самозабвенно прокричал петух.

Погода была пасмурная. Налетал порывами холодный, сырой ветер. С рынка еще доносился шум: скрипели, тарахтели на выбоинах запряженные волами подводы; скрипу их вторили чьи-то восклицания, возбужденные выкрики.

Улица, в конце которой находился дом Сун Ок, вела прямо к реке. По обеим сторонам были расположены ларьки и магазины, а дальше беспорядочно разбросаны дома; одни были покрыты железом и черепицей, а другие — соломой и выглядели как деревенские избы. Каждый дом имел небольшой приусадебный участок.

Волостной центр, о котором идет речь, нельзя было назвать ни деревней, ни городом. Он был чем-то средним между ними: городом, похожим на деревню, или деревней, похожей на город.

За городком высилась гора, густо поросшая лесом. Городок огибала маленькая речка. И в какое время ни взглянешь на этот городок, на гору, на речку — всегда откроешь новую, необъяснимую прелесть в здешнем своеобразном, пейзаже.

Когда корзинка с пакетиками опустела, раздалось завывание сирены, оповестившей горожан о том, что настал час обеда.

— Уже двенадцать, — сказала Сун Ок, разгибая спину. — Ну, хватит. Пойдем домой.

Прихватив с собой лопату и грабли, Сун Ок и ее племянница направились в дом. Через минуту Ин Сук показалась в дверях с глиняным кувшином на голове: девочка пошла за водой.

5

Куак Ба Ви родился в семье бедного крестьянина. Рано лишившись отца, он и его сестренка росли, окруженные посильными заботами матери, единственной кормилицы семьи.

Когда еще был жив отец, он взял в аренду плохонький участок земли, и семье удавалось кое-как сводить концы с концами. После смерти отца крохотное хозяйство совсем развалилось. Тяжким бременем легли на плечи овдовевшей женщины увеличивающиеся с годами проценты ростовщикам, налоги, расходы на покупку удобрений; плечи ее согнулись под этим бременем. Продав ветхий чиби, она с трудом смогла расплатиться с долгами. А потом отняли у них и землю: как же, мол, вы будете ее обрабатывать, если вам даже жить негде? Суров для бедняка закон жизни: коль нет у тебя ничего, ложись и помирай.

Конца не было видно заботам да горестям вдовы: нужно кормить и одевать детей, искать пристанища. После долгих мытарств семья пристроилась, наконец, в чужом сарайчике. Куак Ба Ви было тогда всего тринадцать лет, а ему уже пришлось взяться за работу: он стал прислуживать в доме хозяйки, у которой они жили. Мать с десятилетней дочерью стирали чужое белье, мололи зерно, гнули спины на рисовых плантациях, весной ходили за намулем[9]. Так вот и перебивались со дня на день. Всех лишений, которые выпали на их долю, и не перечесть! Голод у них был столь же частым гостем, как у богачей — рисовая каша… Об одежде и говорить нечего: круглый год ходили они в лохмотьях. Зимой обходились без верхней одежды, одеваясь в рубище из холста. И летом тот же грубый холст покрывал их плечи. Бедняк и нищета — побратимы…

Вдова часто и горестно думала: «Хоть бы поскорей сын подрос да нанялся в платные батраки — все бы принес в семью немного денег!»

Порой она приходила в отчаяние; бывали у нее такие минуты, когда она просила бога забрать к себе ее душу; часто причитала, жалуясь на судьбу:

— Если уж пришел срок отцу вашему помереть, так пускай бы хоть ваш старший брат в живых остался! Ему бы сейчас тридцать лет было! А они вас, сиротинок, оставили на руках у матери, а сами умерли… Горе мое горькое!

Женщина осыпала мертвых упреками, а слезы текли и текли по ее ввалившимся щекам. Маленькому Куак Ба Ви становилось жалко мать, и он, как мог, утешал ее:

— Не надо так говорить, матушка… Скоро я вырасту большой, а вы будете жить в покое и довольстве.

Рожденный в бедности, выросший в бедности, еще в детстве успевший принять на себя жестокие удары немилосердной судьбы, Куак Ба Ви твердо решил пробить себе путь к счастью.

Но два года работы Куак Ба Ви на чужих людей ничего не принесли его семье. Правда, теперь он стал получать хоть немного денег. Но если в семье кто-нибудь заболевал, нужно было платить за лекарство, иногда приходилось покупать хоть немного крупы, — и так почти весь годовой заработок Куак Ба Ви исчезал бесследно в несколько дней. Куак Ба Ви снова залезал в долги…

На четвертом году тяжелой, голодной жизни Куак Ба Ви надумал бросить батрачество и попытать счастья, взяв в аренду участок земли для посевов. О жилье и думать пока не приходилось: не такая уж большая беда, что они живут в чужом сарайчике.

В шестнадцать лет Куак Ба Ви выглядел сильным, крепкого сложения юношей и в любой работе не уступал взрослому. Крестьянскую работу он с детства знал хорошо; здесь не было ничего, с чем бы он не справился.

Но никто не хотел сдавать землю в аренду сыну вдовы, жившему вместе с сестрой и матерью под чужим кровом. И не потому, что земли было мало.

Рисовые плантации здесь арендовали крестьяне и из чужих деревень, жившие за десять ли отсюда. Лучшими, плодороднейшими участками владели те, кто возделывал поля руками батраков. Много хорошей земли имела вся местная чиновничья свора: волостные писари, чиновники уездной управы, полицейские.

Землю нагло захватывали японские сельскохозяйственные компании и крупные помещики, прожигавшие доходы в столице. А крестьяне утрачивали и без того жалкие остатки самостоятельности и попадали в кабалу к богачам.

Потому и было так трудно Куак Ба Ви получить клочок земли в аренду, хотя селяне знали его как хорошего работника.

Сосед Куак Ба Ви, писарь Пак, сам арендовавший большой земельный участок, воспользовался удобным случаем и предложил часть арендованной им земли Куак Ба Ви. За это тот должен был отдавать писарю более половины своего урожая. У Пака был такой вид, словно он шел на огромную жертву для Куак Ба Ви, хотя в выгоде оставался только Пак: никто не хотел арендовать его землю за такую высокую плату. Другие землевладельцы, определяя урожай в десять семов, запрашивали за такой участок не больше пяти, но хитрый писарь назначил плату в семь семов, уверяя что Куак Ба Ви может снять с его участка три урожая в год, то есть не менее четырнадцати семов. Но Куак Ба Ви не мог снять с участка больше десяти семов, и, таким образом, у него после расплаты с писарем осталось бы всего около трех семов риса. «Трехкратного урожая» в четырнадцать семов он не мог вырастить при всем желании: этого не удавалось даже самым умелым и опытным рисоводам.

Куак Ба Ви понимал, что его безбожно обкрадывают, но ничего другого, как взять на кабальных условиях участок земли, ему не оставалось. Ведь ему никто не дал бы в долг ни зернышка риса. Таков удел многих безземельных крестьян: арендуя землю, попадать в кабалу, в липкую паутину долгов… У Куак Ба Ви иного выхода не было.

Полный решимости выжать из земли все, что можно, и, приложив все силы, добиться «трехкратного урожая», он надеялся выйти победителем из этой неравной борьбы с нищетой. «Посмотрим еще, чья возьмет!» — утешал он себя.

С ранней весны Куак Ба Ви начал готовиться к севу. Вставал на рассвете и до завтрака собирал в деревне навоз. За навозом ходил он даже в город, дважды в день вышагивая по двадцать ли. В дальних горах он собирал дрова и продавал в городе. Делал из соломы мешки и веревки, чтобы и их сбыть потом за гроши. Куак Ба Ви брался за любую работу, если она сулила хоть какой-нибудь заработок.

Мать и сестра старались помочь ему, чем могли. Так втроем и трудились они день-деньской, надрывая силы, сдирая ногти на руках и ногах, как сказано в корейской поговорке.

Настал день сева. Почва на участке Куак Ба Ви удобрена была куда лучше, чем у других. Всей семьей выравнивали они рассаду, заботливо ухаживали за ней, чтобы потом бережно высадить ее в землю. Другие пропалывали свои участки по два, по три раза, а семья Куак Ба Ви провела четыре прополки.

Добрый уродился рис на участке Куак Ба Ви: высокий, буйный.

Осенью при обмолоте риса выяснилось, что Куак Ба Ви все же удалось снять с поля (если считать и рис, обмолоченный еще полузеленым, чтобы прокормить семью) «трехкратный урожай». Но часть этого урожая нужно было отдать за занятую под высокие проценты крупу, за семена, за удобрения. Две трети урожая забрали себе писарь Пак и помещик. И Куак Ба Ви остался ни с чем: из собранного им урожая он получил всего-навсего около трех семов.

Четыре года потел Куак Ба Ви над злосчастным клочком земли и успел накопить за это время одни лишь долги. Писарь Пак на следующий же год увеличил арендную плату еще на один сем, и как ни умолял его Куак Ба Ви скостить хоть немного, Пак остался непреклонным, да еще уверял к тому же, что продешевил. Деваться Куак Ба Ви было некуда. Выбиваясь из последних сил, он выращивал каждый год по три урожая, но толку от этого было мало: семья попрежнему бедствовала.

Куак Ба Ви исполнилось девятнадцать лет. Глядя на него — сильного, статного, — мать сокрушенно качала головой и сетовала, что никак не может его женить. Каким было бы для нее счастьем дожить до той поры, когда она будет качать внука, есть обеды, приготовленные снохой… Но о женитьбе сына сейчас и думать было нечего. И без того еды не хватало, а тут еще лишний рот в семью! И не было никакой надежды выбиться из нищеты, стать на ноги… Мать горько вздыхала, хотя Куак Ба Ви и уверял, что все обойдется и что жениться он всегда успеет.

Как раз в это время нашлась и невеста для Куак Ба Ви. Крестьянин из соседней деревни, не вылезавший из беспросветной нужды, задумал сбыть с рук свою пятнадцатилетнюю дочь. Прослышав, что Куак Ба Ви — умелый, хороший земледелец, он предложил юноше породниться с ним. Видели бы вы, как всполошилась мать Куак Ба Ви! Она места себе не находила от радости. Надо было спешить: мать боялась, как бы не сорвалось это сватовство.

Сестренке Куак Ба Ви тоже очень хотелось, чтобы ее брат женился. И, посоветовавшись с матерью, Бун И решила помочь ему в этом. По деревням ходил вербовщик, нанимал работниц на прядильную фабрику. Многие из подруг Буи И завербовались на работу. Почему бы и ей не последовать их примеру? За каждую работницу вербовщик давал триста вон. Это очень большие деньги. На них можно купить чиби. И тогда Куак Ба Ви мог бы жениться.

Когда о намерениях сестры рассказали Куак Ба Ви, он рассердился. Ради его женитьбы продать сестренку? Да он и слышать об этом не хочет! Мать со слезами уговаривала сына — пусть он успокоится, ничего особенного в этом нет: ведь и другие семьи посылают девушек на фабрику. По словам вербовщика, там просто замечательно. И заработок неплохой, и учить девушек обещают, так что с фабрики, как уверял вербовщик, они вернутся домой совсем другими людьми! И матери, и Бун И хотелось верить словам вербовщика. Чуть не на коленях просили они Куак Ба Ви отпустить сестру на фабрику, и он согласился.

Итак, маленькая сестренка Куак Ба Ви, Бун И, уехала от родных в незнакомый город, за триста вон продав себя в рабство, а Куак Ба Ви на вырученные от этой постыдной продажи деньги купил себе чиби и женился. Мать была счастлива…

Куак Ба Ви работал не покладая рук. Жалкий участок поглощал все его силы. Молодой арендатор старался, как мог. Но нужда, видно, навечно поселилась в их доме!

Больше года Бун И не давала о себе знать. Мать утешала себя тем, что Бун И писать, наверно, некогда…

Но вот однажды она получила долгожданное письмо. В нем не было ничего утешительного. Бун И писала, что вербовщик обманул их, что она еле зарабатывает себе на скудное пропитание и чувствует себя очень плохо, не всегда даже может подняться, чтобы пойти на работу, а долги у нее растут и болезнь, наверно, свалит ее, и она так и не выйдет за фабричные ворота, не увидит больше белого света… Безнадежностью, печалью веяло от каждой строчки письма.

Прочитав письмо, мать растерялась. Что же им теперь делать? Для того чтобы вызволить дочь с фабрики, нужно сначала расплатиться с долгами. А оставить ее там — значит похоронить Бун И… Было от чего прийти в отчаяние! Дни и ночи мать проводила в слезах; память вновь и вновь вызывала перед ней образ любимой дочери.

Вскоре матери стало совсем плохо; она слегла. Куак Ба Ви все эти дни был молчаливым, угрюмым. Он, казалось, знал только одно: работать, работать и работать… На самом же деле ему не давали покоя думы о сестре, но как он ни ломал голову, выхода найти не мог.

Закончив в начале зимы сбор урожая, Куак Ба Ви отправился в город, где работала его сестра. Чтобы увидеть сестренку, он прошел пешком около двухсот ли.

Все оказалось так, как и описывала сестра. У Куак Ба Ви защемило сердце, когда он взглянул на нее… Давно, верно, не видела она солнечного света — на ее изможденном лице выступили желтые пятна, ввалились щеки, когда-то по-детски пухлые, румяные.

Бун И, положив голову на грудь брату, плакала навзрыд; Куак Ба Ви отвернулся в сторону, чтобы скрыть слезы. Он утешал сестру, поглаживая дрожащей рукой ее волосы:

— Не кручинься, сестренка… Перетерпи как-нибудь еще годик, я все сделаю, чтобы забрать тебя отсюда… Приедешь домой, и заживем все вместе, как прежде…

Это были не пустые слова. Про себя Куак Ба Ви давно уж решил вызволить сестру с фабричной каторги.

Вернувшись домой, Куак Ба Ви стал напрягать все силы, чтобы заработать хоть немного денег. Но все напрасно. Он с удовольствием занялся бы каким-нибудь ремеслом, но для начала опять-таки нужны деньги, а их у Куак Ба Ви не было, и к кому ни обращался он за помощью, все отказывали ему. Еще год проработал он у писаря, но больше трех урожаев получить с участка не удавалось. Да если б и удалось, это не улучшило бы дела: писарь все равно набил бы цену за землю. Нужда заставляла Куак Ба Ви все туже и туже затягивать пояс. А тут еще больная мать таяла на глазах…

Что теперь будет с Бун И? Она, наверно, так ждет Куак Ба Ви, который обещал принести ей избавление…

А он ничего не мог поделать. Если бы он бросил сейчас дом, семья умерла бы с голоду. Длинной, безрадостной чередой тянулись горькие дни, похожие друг на друга, как капли осеннего дождя…

В один из таких дней Куак Ба Ви пропалывал карту рассады[10]. И надо же было в этот день прийти сюда японцу из местного начальства! Японца сопровождал волостной писарь. Они явились к Куак Ба Ви проверить, все ли у него в порядке. Окинув карту придирчивым взглядом, японец знаком подозвал к себе Куак Ба Ви и визгливо закричал на него (писарь, служивший толмачом, с трудом мог разобрать, что кричал японец):

— Почему канал у тебя прорыт не по правилам?

— Как же не по правилам… Все как полагается…

— Как полагается… Что ты тут мне городишь? Будто я не вижу, что он узок! — Японец вступил на карту и, топча ногами рассаду, пошедшую уже в рост, прошел к каналу. — Вот какая должна быть ширина! Понятно тебе, дубина?

Японец вернулся к Куак Ба Ви и начал ругать его на ломаном корейском языке. В глазах крестьянина вспыхнул гнев… Но Куак Ба Ви сдержал себя, молча проглотил обиду. И ничего не случилось бы, если бы японец, излив свою злобу, тут же ушел с участка. Но японец и не думал угомониться. Выдернув сорняк и тыча им в лицо Куак Ба Ви, он продолжал с прежней яростью:

— Полюбуйся-ка, ты, пень! У других людей — рассада, как рассада, а у тебя что? Я тебя спрашиваю: что это такое?

— Да это же сорняк, а не рассада…

— Ты еще спорить вздумал! Я тебе покажу, дураку, как надо выращивать рассаду! — И японец хлестнул зажатым в кулак сорняком по лицу крестьянина. Колючие стебли задели глаза Куак Ба Ви. Он не мог уже больше владеть собой и, разгневанный, бросился на японца.

— Ты что ж, сволочь, глаза мне хочешь выколоть?

Он схватил японца за горло и швырнул его в канаву. Японец упал вниз головой; барахтаясь в грязи, он кричал что-то; писарь растерялся, смотрел на захлебывающегося японца испуганными глазами и не мог двинуться с места.

Куак Ба Ви усмехнулся и, повернувшись, зашагал домой.

Что сделано, то сделано. Теперь нужно было ожидать самых худших последствий.

Вечером за Куак Ба Ви пришел полицейский.

В полицейском участке Куак Ба Ви допрашивали несколько дней подряд. Потом дело его передали в местную прокуратуру. Суд приговорил Куак Ба Ви к двум годам тюремного заключения — за саботаж и за нападение на должностное лицо во время исполнения им служебных обязанностей.

Но вскоре его снова вызвали на допрос. Теперь Куак Ба Ви обвинялся уже в убийстве. Как на грех, японец, болевший до этого туберкулезом, приняв устроенную ему крестьянином холодную ванну, слег в постель и через несколько дней умер. Всё приписали Куак Ба Ви: он, мол, нанес японцу тяжелые увечья, избил его до потери сознания… К прежнему сроку прибавилось еще четыре года.

Такая уж, видно, судьба у бедняги: прежде писарь все набавлял и набавлял ему арендную плату, а теперь японцы, возводя одно обвинение за другим, утроили Куак Ба Ви наказание за преступление, которого он не совершал.

Шесть лет тюрьмы стоила бедняку его минутная несдержанность. Но в тюрьме Куак Ба Ви многое понял и многому научился.

Отбыв срок наказания, Куак Ба Ви вернулся в родную деревню. Печальные вести ждали его на родине: мать умерла, умерла на фабрике и сестренка, так и не увидев белого света; жена вышла замуж за другого.

Горю бедняка не было предела. И ненавистью наполнилось его сердце. Теперь, когда Куак Ба Ви видел японцев или даже только слышал о них, он сжимал кулаки и скрежетал зубами. Порой Куак Ба Ви хотелось убить первых встречных японцев, а потом и с собой покончить…

Ах, если б кто научил его, как отомстить этим извергам!

Куак Ба Ви покинул деревню, в которой родился. Начались его скитания по чужим селам. Он выбирал самые глухие, самые захолустные места. С пустым диге за плечами, угрюмый, молчаливый, шагал он из деревни в деревню… Он со всем смирился; даже побои выносил теперь терпеливо. Десять лет батрачил Куак Ба Ви у разных хозяев и наконец осел в деревне Бэлмаыр.

Ни одного из своих обещаний не удалось выполнить Куак Ба Ви. Обещал сестре вызволить ее с фабрики, но так и не осуществил этого. Обещал обеспечить матери счастливую, спокойную жизнь — и ничего не мог сделать для нее… Мать и сестра умерли, так и не дождавшись светлых дней, и Куак Ба Ви чувствовал себя виновным в их безвременной смерти… Он понял: что ни делай, все к худшему, и, махнув на все рукой, пустился в безрадостные скитания с диге за спиной да с неистребимой ненавистью к японцам в груди.

Беспросветной, безрадостной была первая половина жизни Куак Ба Ви.

Глава вторая Помещик

1

Спустя несколько дней после опубликования закона о земельной реформе крестьяне окрестных сел устроили в волостном центре многолюдную, торжественную демонстрацию. Колонны демонстрантов лились по центральной улице городка, направляясь к рыночной площади.

Услышав радостный шум, Сун Ок выскочила из дому. Она добежала до главной улицы и остановилась, пораженная невиданным зрелищем: через город шли бесчисленные колонны крестьян, около домов толпились высыпавшие на улицу горожане.

Тысячи, десятки тысяч крестьян проходили перед Сун Ок, потрясая над головами серпами, лопатами, мотыгами; тут и там слышались громкие возгласы:

«Да здравствует вождь корейского народа Ким Ир Сен, давший нам землю!»

«Землю — тем, кто поливает ее своим потом!»

«Да здравствует единая, независимая Корейская республика!»

Возбужденные, торжественные лица крестьян были озарены изнутри неведомым доселе светом. Многоцветные плакаты, лозунги покачивались над колоннами. Воздух дрожал от ликующих возгласов. Пришло, наконец, счастливое время и для крестьян. Прозябавшие прежде в нищете, они могли теперь свободно, как хозяева, идти по своей земле в одном тесном строю! Общая радость передавалась и тем, кто вышел посмотреть на демонстрантов. С волнением следили они за шествием крестьян. Это была поистине величественная картина!

У Сун Ок заблестели на глазах слезы — слезы радости. Ей хотелось сойти с тротуара, встать в ряды демонстрантов и идти вместе с ними — пусть влечет ее за собой могучая волна всенародного ликования!

Ей близки были чувства этих крестьян, простых корейских тружеников. Долгие годы находились они в кабале у японцев и у собственных помещиков, отдавали им плоды своего труда. О жизни крестьян Сун Ок знала не понаслышке: она на себе испытала ее тяготы.

Тен, отец Сун Ок, был бедным крестьянином. Он арендовал небольшой участок земли в Каштановой роще, неподалеку от городка. Когда земля перешла к перекупившему ее помещику Юн Сан Еру, бедняк счел за счастье, что новый хозяин не отобрал у него участок. Он так рад был этому, что не заметил надвигавшейся на него беды. Мог ли он предвидеть, что новоявленный «благодетель» отнимет у него единственную дочь, сделает ее своей содержанкой?..

Прослышав, что у Тена красавица-дочь, Юн Сан Ер пришел к нему с полицейским и за долги увел Сун Ок с собой. Тен не перенес свалившегося на него несчастья, не выдержало его старое сердце: он заболел и вскоре умер…

Сун Ок неотрывно смотрела на праздничный поток демонстрантов. Она вспоминала о печальной кончине отца и тайком вытирала слезы. Каждый раз, когда доносился до нее торжествующий клич «мансе!»[11], — перед взором ее вставал образ отца; ей казалось, что и он идет в рядах демонстрантов и вместе с ними кричит «мансе!»

Ах, если бы чуть-чуть пораньше пришло освобождение! Тогда бы и отец был жив, и она не стала бы содержанкой помещика.

Как жаждал отец получить землю, как холил он свой крохотный участок! Из-за этой земли все и стряслось: Сун Ок попала в чужие руки, преждевременно умер отец.

Спазмы невыплаканных слез сжимали горло Сун Ок. Молча смотрела она на проходящих мимо нее демонстрантов. Вдруг кто-то коснулся ее плеча.

— Что же ты, Сун Ок, не кричишь «мансе»? Тебе ведь тоже дадут землю!

Обернувшись, Сун Ок увидела рядом с собой старую Кэгутянь. Пустая это была женщина, проныра, сплетница; за это ее так и прозвали[12]. Она часто заходила к Сун Ок, лебезила перед ней, расточала сладкие речи; такой умнице, такой красавице давно бы уж замуж надо, а у нее, у Кэгутянь, есть как раз хорошая партия на примете. И уж на что подходящая! На что выгодная!

Непрошенная сваха вызывала у Сун Ок чувство брезгливости.

Взглянув старухе в глаза, Сун Ок с усмешкой спросила:

— Что, и ты посмотреть пришла?

Кэгутянь пропустила мимо ушей вопрос Сун Ок. Кривя тонкие, злые губы, она затараторила:

— Вот оно как, красавица… У Сон Чхам Бона сейчас словно покойник в доме… Все вверх дном перевернулось, все плачут — и мужчины, и женщины… А тебе горевать нечего. Землю получишь… То-то хорошо будет! Я бы на твоем месте прямо плясала от радости! Ха-ха-ха!

— Вот и плясала бы — кто ж тебе мешает?

— Ну, мы-то с землей вовек не возились… Нам земли не дадут.

— А разве плясать можно только тем, кто землю получит? Весело тебе — и пляши на здоровье!

— Как можно так говорить, Сун Ок! Без земли какое уж веселье! Сегодня на вашей улице праздник.

— Земля… Да разве только в ней дело? Мне и без того радостно! Могли ли мы при японцах такое увидеть?..

— Вот-вот! Я и говорю: пляши да кричи «мансе!»… Ха-ха-ха!

Кэгутянь нагло посмеивалась, не обращая внимания на окружающих; в голосе ее чувствовалась явная издевка. Посмотрим, мол, как ты, Сун Ок, будешь возделывать землю, когда ее получишь! Нет, милая, как была ты содержанкой, так ею и останешься… Ишь, что вздумала: земледелием заниматься!

Старой своднице не давала покоя мысль, что Сун Ок может получить землю. Ведь если б не эта земля, Сун Ок вынуждена была бы снова пойти в содержанки. Кэгутянь чувствовала себя так, будто у нее прямо из рук вырывают драгоценности.

Поведение Сун Ок ставило старуху в тупик. После того как Юн Сан Ер, прежде довольно часто захаживавший к Сун Ок, перестал посещать ее дом, она поостыла к своему покровителю. Но зачем ей понадобилась эта проклятая земля? Разве она не может прокормить себя и свою родню более легким способом? Да будь Кэгутянь на месте этой зазнайки, она уж не выпустила бы из своих когтей такую жирную добычу, уж поубавила бы богатства Юн Сан Ера! И жила бы сейчас безбедно, беззаботно, да и родственникам своим обеспечила бы вольготную жизнь! Не всякой женщине подваливает такое счастье. Хорошо могла бы устроиться Сун Ок, будь она поумнее. А ее — ишь ты! — на земледелие потянуло! Ничего иного и нельзя было ждать от глупой деревенской бабы! Ей стол накрывают к обеду, а она его ногами опрокидывает!

Кэгутянь, конечно, не было до всего этого никакого дела… Но она чувствовала себя задетой за живое. Если уж тебе представляется возможность стать богатой, пользуйся ею да живи себе припеваючи! Но попробуй пойми эту ломаку! Охота же ей, как последней мужичке, работать в поле, обдирать все ногти на руках и ногах. Вот уж дура так дура!

Поведение Сун Ок не одобрял и Юн Сан Ер. Когда он еще изредка навещал Сун Ок, то, наблюдая, с каким увлечением она, ее мать и Ин Сук мотыжат картофель, брезгливо морщился.

— Ты что, и самом деле решила превратиться в мужичку? Каждый день работаешь на огороде! Сколько раз нужно тебе говорить, что пора бросить это дело!

Не разгибая спины, Сун Ок отвечала:

— Да вам-то что? Вы только и знаете, как, не работая, есть за чужой счет… Вам никогда не понять, какое это удовольствие возделывать землю.

Ответ Сун Ок приводил Юн Сан Ера в бешенство.

— Что я тебя, девка, для этого взял к себе? Копаться на огороде — занятие деревенских мужиков! Поняла?

Порой Юн Сан Ер принимался разыгрывать роль сердобольного человека. С показным сочувствием он начинал убеждать Сун Ок, что женщине работать вредно, что от работы она поблекнет раньше времени, испортит себе фигуру и нежные ее руки станут грубыми. В уговорах Юн Сан Ера сквозило оскорбительное для Сун Ок желание хозяина сберечь принадлежащую ему вещь.

Сун Ок взялась за землю не только из желания помочь своей матери и племяннице обработать их участок. Ей хотелось стать независимой. Сун Ок опротивела унизительная роль игрушки помещика. Ей было стыдно, что она живет лишь для забавы хозяина, ради утоления его грубых желаний.

Вспоминая о своем прошлом, Сун Ок испытывала чувство тошнотворной гадливости. Пустая, беспутная жизнь! Какая радость в том, что она нарядно одевалась, ела досыта? Быть содержанкой — как это унизительно!

Всю ночь Сун Ок не сомкнула глаз, перебирая в памяти нескладно прожитые дни…

* * *

По земельной реформе у Юн Сан Ера конфисковали всю землю, но участок, купленный им для Сун Ок, остался за нею. И Сун Ок радостно было сознавать, что земля, которую она обрабатывает, не подарок помещика, а принадлежит ей по праву. Государство сделало ее законной владелицей и участка, и дома, в котором она живет. И Сун Ок ясно поняла великий смысл земельной реформы; она познала ее справедливость на собственном опыте и была безмерно благодарна новой власти. Благодарна и за то, что ей выделен был участок, и за то, что новая, народная власть помогла ей осмыслить жизнь, ее правду. У Сун Ок на многое открылись теперь глаза.

Почему на свете устроено так, что одни живут в довольстве, не ударив для этого пальцем о палец, а другие день-деньской трудятся и все-таки не могут себя прокормить? Бедняки называли это «судьбой». Но правильно ли это?

«Землю — тем, кто поливает ее своим потом! Крестьянам, которые ее пашут!» — эти простые слова заставляли задуматься о многом. Сун Ок постигла глубокий смысл лозунга новой власти: «Кто не работает, тот не ест!»

Кэгутянь, конечно, не могла все эго понять. При каждой встрече с Сун Ок старуха приставала к ней с льстивыми уговорами:

— Замуж, замуж бы тебе, красавица! Зачем надрываться на тяжкой работе, когда есть другие ходы и выходы? Жила бы себе в холе, в богатстве, в спокойствии.

Сун Ок отмахивалась от пристававшей старухи. Она еще не встретила человека, за которого с охотой пошла бы замуж. Да и вообще как-то не думала о замужестве… А с другой стороны, ей ведь еще и тридцати нет! Не может же она на всю жизнь остаться одинокой?

Может быть, она хранила верность Юн Сан Еру?.. Нет, ее сейчас и содержанкой-то не назовешь. Посещения Юн Сан Ера стали редкими; да и раньше он уделял ей не так уж много внимания. Ему в этих краях принадлежали большие угодья земли и леса; приезжая сюда по делам, он задерживался ненадолго. В Сеуле, по слухам, у него есть еще одна содержанка — с ней он и проводит почти все свое время…

Наезжая в городок, Юн Сан Ер останавливался в гостинице «Тэсон». Поговаривали, что он покровительствовал дочке содержателя гостиницы. Но теперь наезды эти почти прекратились: после освобождения Кореи Юн Сан Ер совсем перебрался в Сеул. И Сун Ок вовсе не хотелось, чтоб он оттуда вернулся.

Однажды, когда Сун Ок сидела у себя дома одна, погруженная в свои мысли, к ней снова наведалась Кэгутянь: чесать языком — ее любимое занятие.

— Вот живешь на белом свете и о каких только удивительных делах не услышишь! — начала старуха, закатив глаза и сложив руки. — Говорят, в деревне Бэлмаыр крестьянин один… Эх, имя-то его я и забыла! Как его?.. Вспомнила: Куак Ба Ви! Так вот, всю свою жизнь ходил этот Куак Ба Ви в батраках. Жил бобылем. А теперь — нате! — получил земельный надел. Да еще чью землю-то: помещика, у которого он батрачил! Каково, а? Что ты на это скажешь, красавица? — Старуха насмешливо сощурила глаза.

— Одно могу сказать: хорошее дело! — сказала Сун Ок и, желая досадить непрошенной собеседнице, шутливо добавила: — А не выйти ли мне за этого бобыля замуж?

Старуха всплеснула руками и покатилась со смеху:

— Ха-ха-ха! За батрака! За голоштанника? И это после того, как ты отказалась от жениха из богатого дома?

— Что ж тут такого? Не велика беда, что он батрак, если мы понравимся друг другу. Чем же это плохо — с батраком жить? Ведь земля-то теперь у него есть! — все тем же шутливым тоном продолжала Сун Ок.

— Так-то оно так, да все же лучше подыскать себе подходящую пару. Почему это тебе понадобилось выйти замуж именно за батрака?.. Посуди сама: может ли сравниться какой-то батрак с человеком богатым, солидным? Правду я говорю, красавица.

Кэгутянь говорила с самым серьезным, участливым видом, как доброжелательница, дающая разумный совет заблуждающейся, не понимающей своего счастья женщине. Но чем больше поучала она свою собеседницу, пытаясь заставить ее прислушаться к «голосу разума», тем большее возмущение поднималось в душе Сун Ок.

— Что ты меня все пугаешь: батрак, батрак! Не всю же жизнь он будет батраком! Он получил землю, станет самостоятельным земледельцем, обзаведется семьей. И заживет так же хорошо, как и другие. Нечего смеяться, что он батрак. Никто не знает: может, придет такое время, когда и батракам откроется широкая дорога!

— Ха-ха-ха! Так тебе и в самом деле понравился батрак? Может быть, хочешь, чтобы я тебе сосватала какого-нибудь батрака? — Кэгутянь залилась пуще прежнего, довольная, что так удачно сострила.

Но Сун Ок не смеялась. Сердитое лицо ее слегка покраснело.

— Ну, что ж, сосватай! — сказала она, чтобы позлить старуху.

— Трудно тебя понять: то ли ты правду говоришь, то ли шутишь! Возьмись за ум, послушай меня: выходи замуж за того человека, о котором я тебе говорила, и ты будешь счастлива, обеспечена на всю жизнь, — не унималась Кэгутянь.

Видя, что старуха вновь села на своего любимого конька, Сун Ок оборвала ее:

— Я серьезно говорю: просватай меня за батрака! — и Сун Ок задорно рассмеялась.

Кэгутянь сердито поднялась и, бормоча что-то себе под нос, не прощаясь, ушла.

Сун Ок с облегчением вздохнула. Вот уж сколько месяцев — с осени прошлого года — Кэгутянь пытается навязать ей эту «хорошую партию». Человек, которого сватала она Сун Ок, был двоюродным братом помещика Сон Чхам Бона и в свое время руководил деятельностью одного финансового объединения. Жених, правда, немолод, говаривала Кэгутянь, ему около пятидесяти лет, но зато человек солидный, состоятельный. Не беда, что у него конфисковали землю, — он сумел сохранить довольно большой капитал, который сколотил, занимаясь в прошлом коммерцией. Правда, у «жениха» имелась законная жена, но это одно только название — уж очень она стара. И если б Сун Ок согласилась войти в его дом, она стала бы в нем полновластной хозяйкой. У него единственная цель — обзавестись наследником!.. И он уж постарается, чтобы между его женой и Сун Ок не было никаких споров и ссор.

Кэгутянь говорила обо всем этом с видом человека, сулящего своему ближнему золотые горы. Она уверяла, что доводится «жениху» какой-то дальней родственницей, но по всему было видно: ей в случае удачного сватовства обещан жирный кусок.

Когда Кэгутянь впервые заговорила о замужестве, Сун Ок не сочла даже нужным отвечать старухе, а только посмеивалась про себя: уж если бы она решила всю жизнь быть содержанкой, так осталась бы лучше с Юн Сан Ером… А тут — вон что ей предлагают: идти в содержанки к другому! Молчала б уж Кэгутянь, не говорила бы ей таких глупостей… Впрочем, она только этим и живет.

Муж Кэгутянь торговал лекарствами. А его старая безобразная жена ходила целыми днями по соседям да чесала язык. Во всей окрестности не было такого человека, который не знал бы старую сплетницу.

Вспомнив о разговоре с Кэгутянь, Сун Ок задумалась. Кто бы мог предположить, что она встретится с тем самым Куак Ба Ви, о котором Сун Ок впервые услышала от старухи.

2

Вот и в деревне Бэлмаыр был образован сельский народный комитет.

Помещик Ко Бен Сан не мог понять, что пришло другое время. Он мерил все на старый аршин и не хотел мириться с новым положением. Он сидел у себя в доме и, в бессильной злобе кривя губы, угрожая кому-то, рычал:

— Бездельники! Что могут сделать путного эти людишки? Что может значить сельский комитет? Ровно ничего! Пустое слово! Они не хотят считаться с самыми достойными людьми деревни… Подождите, придет время, и мы еще посмотрим, что вы запоете.

После того как в городе состоялась мощная крестьянская демонстрация, Ко Бен Сан целый день не мог найти себе места. Растерянный, встревоженный, он заглянул вечерком к соседнему помещику Тю Тхэ Ро. Но и сосед не мог сказать Ко Бен Сану ничего утешительного.

Ко Бен Сан владел в деревне десятками тысяч пхёнов рисовых и других полей. Кроме того, у него и в других деревнях имелись большие земельные участки, которые он сдавал в аренду. И вот эту землю у него отнимают! Забыв былую вражду к соседу, Ко Бен Сан горько жаловался.

— Если и дальше так будет, то я прямо не знаю, что и делать. Как можно прожить с такой большой семьей одним тем, что дает земля при моей усадьбе, которая у меня еще осталась? — говорил Ко Бен Сан голосом умирающего. — У вас-то дела не так уж плохи. Получше моих… У вас около усадьбы много земли; она за вами и останется. А у меня почти вся земля находится в окрестных районах, и я сдавал ее в аренду. И если у меня все это отнимут, что же со мной будет?

Тю Тхэ Ро тоже потерял немало земли. Но сейчас, слушая Ко Бен Сана, он злорадно усмехался, про себя: ему доставляла утешение мысль, что сосед его потерял земли больше, чем он.

— О таких, как Сон Чхам Бон, который живет в городе, и говорить нечего! — продолжал Ко Бен Сан. — Ведь недаром сказано: какой палец ни укуси — все равно больно… С каким трудом досталась ему эта земля! Эх! — Ко Бен Сан горько вздохнул. — Тут и сказать нечего!.. Когда сравниваешь его положение со своим, поневоле начинаешь думать, что дела наши не так уж печальны, иного выхода ведь нет… Правду говорят, что Сон Чхам Бон вслед за старшим сыном собирается перемахнуть на Юг?

— Да, поговаривают…

В недавнем прошлом Ко Бен Сан немало выручал от земли, сдаваемой им в аренду. Крупорушка его пропускала за весну и осень огромное количество зерна. И все-таки он всегда плакался перед людьми; все ему казалось мало… Недаром он по всей окрестности прослыл последним скрягой.

Рядом с кухней у него был устроен громадный подземный лабиринт, где находились склады для хранения риса. Таких складов было у Ко Бен Сана три или четыре; и каждый раз, когда ему нужно было взять оттуда зерно, он приносил лестницу и сам спускался по ней за рисом. С каждым годом у него накапливалось все больше риса. Тайком от соседей он продавал его людям из других волостей и на вырученные деньги покупал землю. В этом он видел единственный смысл своей жизни. А теперь настало такое время, что ни продавать, ни покупать землю нельзя было, и Ко Бен Сан горько сокрушался об этом. В жадности он нисколько не уступал жившему в уездном центре Сон Чхам Бону — одному из самых скупых людей в уезде.

Жителям уезда памятен был такой случай. Несколько лет назад, когда стопка водки стоила пять фун[13], Ко Бен Сан собрался со своими друзьями в трактирчик. Все пили водку, и Ко Бен Сану тоже захотелось пропустить рюмку-другую. Но пить одному было как-то совестно, а угостить приятелей скупость не позволяла. Повздыхав, покряхтев, он после тяжких раздумий предложил приятелям:

— Эх, давайте-ка соберем по пять фун да выпьем по рюмке водки!..

С тех пор его прозвали «Сборщиком пяти фун».

* * *

Кроме помещиков, все население Кореи восторженно приветствовало закон о земельной реформе. Ее благотворные результаты испытали на себе прежде всего бедные крестьяне.

Сельский народный комитет, вымерив и установив общее количество земли, распределил ее по количеству членов семей между безземельными и малоземельными крестьянами.

Пак Чем Ди, кроме суходольной земли, которую он прежде арендовал у Сон Чхам Бона, получил еще семь мадиги[14] рисового поля.

— Есть ли на свете люди счастливее нас! — говорил Пак Чем Ди. — Вот возьмите хотя бы Куак Ба Ви. У него не было ни крова, ни земли. А теперь этому батраку выделили участок из земель его хозяина. А сколько таких крестьян в Корее!

Вечером в доме Пак Чем Ди собрались его сыновья — Дон Су и Дон Ун — и дочь Кан Нани. Настроение у всех было чудесное. Дон Ун, заложив руки за голову и глядя в потолок, затянул шуточную песенку, которую они всегда певали на досуге.

— Вот и мы получили землю! — певуче заговорила своим звонким голоском Кан Нани. — Если мы хорошо будем обрабатывать свои участки — как мы заживем! Ты ведь охотно займешься рисоводством, Дон Ун?

— Да разве только один он? У меня тоже руки чешутся! — вмешался в разговор старший брат, Дон Су.

— Давайте сегодня же начнем вывозить навоз в поле!

— Подождите, ребята, не торопитесь! Послушаем, что скажет завтра отец!

Безысходная нищета была прежде уделом семьи Пак Чем Ди. Земли своей они не имели; жили в ветхом, покосившемся домишке. Суходольный участок, который можно было за день вспахать сохой, давал им, в лучшем случае, один сем чумизы да десяток маров[15] бобов. Половина урожая уходила на арендную плату. А в годы войны, под видом многочисленных налогов, у них отбирали почти весь урожай. Не видно было конца нищете и лишениям…

Пак Чем Ди послал на заработки своего первенца Дон Су, едва ему исполнилось девять лет. Мальчуган косил траву и на своей хрупкой детской спине разносил ее — тяжелую, налитую соком — хозяевам, имевшим волов. Невесело прошло его детство. Три года назад Дон Су мобилизовали на угольную шахту Пукхэдо. Он вернулся домой лишь после освобождения Кореи. И Пак Чем Ди думал: «Бог милостив, не дал сыну умереть на этой шахте от голода и непосильного труда».

В семье Пак Чем Ди было пять пар здоровых рабочих рук. Была бы только земля, они хорошо обработали бы ее и жили бы не хуже других. Но никому раньше не было дела до того, что им нужна земля, что они не могут жить без нее.

После долгих мытарств Пак Чем Ди удалось арендовать у Сон Чхам Бона горный участок размером в один харукари[16]. С большим трудом вымолил он у помещика этот участок. Сколько кур да яиц перетаскал Пак Чем Ди, сначала чтобы умилостивить помещика, уговорить его дать землю, а затем из опасения, как бы Сон Чхам Бон ненароком не передумал и не отобрал ее обратно!

После уплаты аренды у Пак Чем Ди оставалось от урожая так мало, что его семье еле-еле хватало на полгода. Чем только они ни занимались, чтобы прокормить себя! Жена пустилась даже в торговлю… Но ничего не помогало, семья жила впроголодь.

Жена частенько ругала Пак Чем Ди, называла его безмозглым тупицей, упрекала в неумении жить. Но это были несправедливые упреки. Правда, Пак Чем Ди, по своей простоте и прямодушию, нередко попадал впросак. Но не в этом был корень зла. Ведь не только Пак Чем Ди — почти все крестьяне бедствовали и, как ни старались, не могли выбиться из нужды. Смех, радость, веселье были редкими гостями не только в доме Пак Чем Ди. Зато нужда и голод не оставляли крестьянских домов. Ничем не баловала крестьян судьба-злодейка: не матерью, а злой мачехой была она беднякам. Без устали карабкались они по крутизнам жизни — и все новые перевалы, один выше другого, вставали на их пути. Устав, измучившись до предела, они махали на все рукой и, словно в тяжелом сне, тянули трудовую лямку. Так вот и жили: не зная радости, потеряв надежду, всякую веру в свои силы. Порой они пытались утешать себя тем, что в трудностях и состоит радость жизни, что есть какой-то смысл и в их унылом существовании. Радуйся, мол, тому, что живешь, трудишься, что есть у тебя семья… Но это были тщетные попытки обманутых людей уверить себя, что они не обмануты.

Вконец разорили корейскую деревню японские хищники. Двойной, тройной гнет иноземных и своих захребетников согнул в три погибели корейских крестьян. Выращенный ими рис отбирали японцы. Крестьяне разводили шелкопрядов — и коконы сдавали японцам; сеяли мак, коноплю, табак — и сдавали японцам. Иного выхода не было: их принуждали это делать, и они это делали. Их единственная вина заключалась в том, что они трудились не покладая рук. За это их обрекали на голод и нищету. А те, кто ничего не делал, кто сидел сложа руки — помещики, чиновники, коммерсанты, — бесились с жиру.

Жизнь корейского крестьянина походила на хилую травинку, придавленную тяжелым камнем. Но и эти забитые, раздавленные ростки жизни тянулись навстречу солнцу и дождям.

Печальны были песни крестьянина — песни о горькой судьбине; вздохом и стоном отзывалось все, что ни срывалось с его уст.

Нет слов, чтобы рассказать об этом, и в повествовании моем читатель найдет лишь слабый отзвук глубокой трагедии, которую пережил при японцах корейский народ.

И вот была проведена земельная реформа… Она дала крестьянам землю, сделала их подлинными хозяевами деревни. Кто мог ожидать, что все так перевернется на свете! Раньше сыновья Пак Чем Ди не могли и мечтать о рисовом поле: все жилы вытягивала из них работа на горном каменистом участке. А теперь у них было и поливное рисовое поле, и суходольное; это вселяло бодрость, придавало им силы… Они чувствовали себя сытыми, хотя им пока и не приходилось есть досыта.

3

В день распределения земли деревня Бэлмаыр бурлила, как кипящий котел.

Крестьяне не находили себе места, волновались: что-то даст им земельная реформа? Ходили слухи, что крестьянам-арендаторам передадут те участки, которые они прежде арендовали, что батракам тоже выделят землю из помещичьих угодий.

И как же ликовали крестьяне — особенно бедняки и батраки, — получив земельные наделы! Радостным был этот день для Куак Ба Ви, Пак Чем Ди, Квон Чир Бока, Ко Сен До, Тю Тхэ Вона, Хван Гап Сана, семьи Сун И…

Вместе с другими членами сельского комитета Куак Ба Ви утром ходил определять размер подлежащей распределению земельной площади.

Он не хотел, чтобы ему выделяли участок из земли его хозяина. Но члены комитета считали свое решение самым справедливым. И Куак Ба Ви пришлось согласиться с ними.

После того как земля была распределена между крестьянами, новые хозяева, до глубины души взволнованные всем происшедшим (ведь такое им и во сне не снилось!), отправились в поле взглянуть на свои участки. Они знали эту землю как свои пять пальцев, но прежде они окидывали ее безучастным взглядом: это была чужая земля, — а теперь она принадлежала им, и нельзя было ею не залюбоваться!

Много лет Куак Ба Ви пахал и перепахивал хозяйскую землю, но особенно горячих чувств она в нем не вызывала: что ж, земля как земля. А теперь та же самая земля казалась ему драгоценной. Он взял горсть земли и растер ее ладонями в порошок — ни единой песчинки! Она была нежна и мягка, как рисовая мука, из которой готовят чальток[17]. Если эту землю хорошо обработать, она даст огромный урожай. Как подумаешь обо всем этом, плясать хочется!

Куак Ба Ви безмолвно смотрел на землю. И в его воображении вставали высокие, налитые спелым зерном злаки. Густолистая кукуруза… А рядом сочная картофельная ботва в полном цвету… Увесистые, тучные бобовые стручки покачиваются на ветру. А чуть поодаль склонили набок тяжелые головы чумиза и гаолян. При каждом порыве ветра растения шумно кружатся в неудержимом зеленом хороводе.

Куак Ба Ви с трудом пришел в себя. Он глубоко вздохнул — в ноздри ударил пряный запах земли. Он взял еще горсть земли и попробовал ее на язык…

Прибежал на свой участок и Пак Чем Ди.

Он совсем потерял голову: с разбегу ворвался на середину поля, упал на землю и стал целовать ее. Если бы воскресли его умершие дети, и то он не испытал бы такого счастья, какое переживал сейчас.

— Слышишь, земля?.. Ты теперь моя… моя! Скажи-ка мне, земля, что это такое нынче стряслось?..

Он поднялся на ноги и продолжал, обращаясь к рисовому полю:

— Ты слышишь, земля? Хозяин-то у тебя переменился! Теперь я твой хозяин… И вот тебе мой наказ: слушайся меня во всем! А уж я тоже в долгу не останусь — все сделаю для тебя, чего ни пожелаешь! Наготовлю удобрений из травы и навозцу подброшу… Только и ты уж не подводи меня: подари с каждого мадиги по три сема риса!

Трудно было скрыть Пак Чем Ди обуревавшую его радость. Едва войдя во двор, он во весь голос закричал своей жене:

— Слышишь, старуха? И нам землицу выделили! Пойди-ка полюбуйся ею!.. Семь мадиги земли отрезали для нас у Сон Чхам Бона! Ха-ха-ха!..

Жена Пак Чем Ди, готовившая на кухне ужин, выскочила, заслышав голос мужа, во двор — и остолбенела: муж ее стоял посреди двора и, словно пьяный, разговаривал сам с собой.

Но еще больше поразило ее известие, которое принес с собой Пак Чем Ди. Поле! Им выделили поле!.. Тут было от чего всполошиться. Она набросилась на мужа с расспросами:

— Ой, неужели правда? Нам дали землю?..

— И еще какую землю! Не земля — чудо!.. А ну-ка, хозяюшка, пойди поклонись полю.

— Поклониться полю? Да разве оно живое?.. — Старуха вытирала мокрые руки о подол платья, а сама вся тряслась от смеха.

— Иди, иди в поле! — продолжал уговаривать ее старик. — Иди и поклонись ему. И не один раз поклонись, а два или три!

— Ну что за околесицу ты несешь! Неужели ты бил земле челом?

Она снова засмеялась: старик ее совсем, видно, выжил из ума!

— Я не только поклонился земле… — сказал Пак Чем Ди.

— Вот как! А что же ты еще сделал?

— Поцеловал землю!..

— Ха-ха-ха! Ты что это — взаправду?

— Да говорю ж тебе: поклонился и поцеловал. Ведь для нас земля — это заветный талисман…

— Так-то оно так, старина… Да разве нужны земле наши поклоны да поцелуи? Нам нужно государство благодарить, которое дало нам эту землю!

Старуха хоть и смеялась над мужем, но сама была взволнована не меньше его. Голос у нее дрожал, в глазах стояли слезы.

— Государству мой первый поклон, — сказал Пак Чем Ди. — Но и землю… Любить и уважать нужно землю! Большие урожаи даст она нам!..

— Ну, если так, то и я пойду поклонюсь земле!..

Старуха поспешно выбежала со двора. Такой быстрой и проворной она была только в молодости. Зачарованная, она остановилась у рисового поля… А потом, словно невеста на свадебном пиру, чинно и торжественно положила на лоб обе руки, опустилась на колени и низко поклонилась на все четыре стороны.

4

Куак Ба Ви прямо с поля пришел в дом своего хозяина.

Ко Бен Сан, мрачный и грозный, сидел, насупившись, у себя в доме. Он дышал тяжело и прерывисто, словно запыхавшийся вол.

В последние дни Ко Бен Сана мучила бессонница; у него совсем пропал аппетит. Прошлую ночь, как и предыдущие, он не сомкнул глаз. Утром он еле поднялся с постели: болела голова, во всем теле чувствовалась ломота и усталость. И сегодня он был не в духе. Ворчал, покрикивал недовольно, свирепо сверкал на всех глазами. Он вымещал свою злобу на домашних, как будто они были во всем виноваты.

Целыми днями он ломал голову: что же делать? Какой выход можно найти из положения, в которое он попал? Неужели он навсегда потерял свою землю?.. У него было немало земли: и в деревне Бэлмаыр, и в других районах он отдавал ее в аренду крестьянам. Как же так можно — взять да и отнять у него всю землю?..

Ко Бен Сан вздыхал сокрушенно, но ничего не мог придумать. И это бесило его еще больше.

Будь у него не земля, а движимое имущество, он бы продал все и удрал на Юг. Но землю не продашь и не заберешь с собой. А до других ему мало дела. Пускай у них отбирают землю. Только бы его оставили в покое.

Он вновь и вновь возвращался к своим невеселым мыслям. Что же — сидеть сложа руки и спокойно наблюдать, как твоей землей распоряжается мужичье?..

Землю за его спиной распределил между крестьянами сельский комитет. Скажите пожалуйста, власть!.. А кто сидит в этом комитете? Бывшие батраки да нищая голытьба — голь перекатная. Их раньше и за людей-то не считали. А теперь, видите ли, они распределяют между такими же нищими чужую землю. Сидят на пиру у богатого хозяина и делят его же добро… Неслыханное дело! Ко Бен Сан в бессильной злобе бил себя в грудь. Ведь он даже не мог вслух высказать того, что накипело у него на душе. Стоит только заикнуться обо всем этом, и его сразу же назовут реакционером, врагом народа. А молча проглотить обиду… Нет, это свыше его сил! Как молчать, когда сердце разрывается на части?

Немудрено, что Ко Бен Сан потерял аппетит и сон.

С утра, до завтрака, он успел сходить к Тю Тхэ Ро, чья участь была не лучше.

Ко и Тю издавна враждовали между собой. Они никак не могли договориться, чей род знатней. Вокруг них объединялись столь же непримиримые к «врагу» и кичащиеся своей родовитостью многочисленные родственники. Ко Бен Сан и Тю Тхэ Ро были как бы вождями этих семейных групп.

Земельная реформа сравняла и помирила их, заставила забыть о своей вражде. Теперь они часто навещали друг друга, советовались, как сохранить за собой свои земли. Общее «несчастье» сблизило помещиков, и они думали теперь об одном.

Придя к Тю Тхэ Ро, Ко Бен Сан завел разговор о том, что больше всего его сейчас волновало.

— Да, кум, слышали: сегодня, говорят, в нашей деревне будут распределять землю? Вы не хотите сходить посмотреть?..

— А! — раздраженно отмахнулся Тю Тхэ Ро. — Нас же туда не приглашали. Нечего нам там делать!

Он яростно попыхивал трубкой, словно вымещая свою злость на табаке.

— Так-то оно так… А все-таки не мешало бы нам посмотреть, что они там… что там эти сукины дети делают!

— Смотреть — только душу тревожить! — зло ответил Тю Тхэ Ро. — Посидим лучше дома.

— И правда, кум… Но что же нам делать теперь? — Ко Бен Сан тяжело вздохнул и поднял глаза к потолку. Тю Тхэ Ро, вытряхивая пепел, постучал трубкой о пепельницу и сказал:

— М-да… Слышал я… тутовые поля вдруг становятся морями… Но чтоб такое было… Кто же мог предвидеть, что мир перевернется вверх дном!

— При японцах никто не отнимал землю у помещиков.

— Того времени не вернешь… А теперь бесятся от радости те, кто арендовал у нас землю.

— А кто им мешал приобретать землю? Богатство и бедность — удел человека, предрешенный богом. Разве виноваты мы в том, что у них нет земли? Напрасно они точат на нас зубы.

Ко Бен Сан еле сдерживал накипающую в нем ярость.

— Говорят, эта проклятая Демократия, — усмехнулся Тю Тхэ Ро, — приплыла к нам на корабле «Освобождение». Она проводит земельную реформу. Скажите на милость, что это за штука такая — Демократия?

— Ума не приложу, кум! Болтают, она укажет всем путь к замечательной, богатой жизни!

— К богатой жизни! Чего же она тогда лишает людей богатства?

— Да говорят, помещики эксплуатируют крестьян, и поэтому нужно отнять у них землю…

— Хм… эксплуатация! Какой чортов сын придумал это слово?.. Вы не знаете?

— Да все она же, Демократия. Она уверяет, что помещики выжимали из крестьян последние соки. — Горько усмехнувшись, Ко Бен Сан снова уставился в потолок.

— Так что же, Демократия совсем хочет нас угробить? Ну, допустим, мы немножко прижимали арендаторов… Но ведь первыми-то показали пример крупные помещики. — Тю Тхэ Ро сердито пожевал сухими губами. — Мы только следовали их примеру… Так ведь?

— Ну да!.. А они считают, что все помещики одинаковы. Но сейчас нам о другом следует подумать: как из всего этого выкарабкаться?.. В народе говорят: пусть хоть небо обвалится, выход всегда найдется! Думаю, что и мы найдем лазейку. Не стоит падать духом, кум! Поживем — увидим…

Тю Тхэ Ро с жадностью ухватился за слова Ко Бен Сана, как утопающий хватается за соломинку. Он оживился, в глазах его засветилась надежда.

— А что, вы уже придумали что-нибудь?..

— Дело в том, что в Сеуле сейчас находится старший сын Сон Чхам Бона. Он, верно, кое-что сможет для нас сделать. На днях в Сеул поехали люди; они поговорят с ним и потом вернутся обратно. Надеюсь, с добрыми вестями.

— Вот оно что! А я об этом и не подумал!..

Тю Тхэ Ро начал успокаиваться.

— То-то! — важно сказал Ко Бен Сан. — Но прошу — никому ни слова! Об этом я только вам сказал.

— Не беспокойтесь, кум. Все будет в порядке. Мне остается только поражаться вашему уму! — похвалил Тю Тхэ Ро своего соседа.

— А я вам удивляюсь. Я ведь и впрямь подумывал: а не худо бы нам сходить да посмотреть на все… Но вы меня убедили, что никакой надобности в этом нет. Так и быть: не пойдем!

— Конечно. Зачем нам туда идти? Людям на смех!

— Верно, кум… Ну, будьте счастливы. Мне пора трогаться.

— Подождите-ка немного. Вы, наверно, не завтракали. Вот и позавтракаем вместе.

— Нет, кум, спасибо, спешу. Да и аппетита у меня нет. В последние дни ничего не ем. Подумать только, что творится на белом свете! Говорят, сны видят только тогда, когда спят… А тут…

— М-да… — только и мог произнести Тю Тхэ Ро.

Вернувшись домой, Ко Бен Сан прилег отдохнуть. От завтрака он отказался.

Вечером стало известно, что все земли уже распределены. Комитет роздал малоземельным и безземельным крестьянам и те участки, которые раньше принадлежали Ко Бен Сану. Один участок достался, по жребию, его батраку, Куак Ба Ви.

Когда Ко Бен Сан услышал об этом, его глаза перекосились от бешенства. Батрак отнимает у хозяина землю! Да как еще земля держится после этого! «Ну, ничего, пусть он только придет, сволочь: я ему ноги переломаю!» — Он метался по комнате, словно свинья, объевшаяся барды.

И вот Куак Ба Ви, и не подозревавший, что его хозяин находится в таком состоянии, вернулся в свою каморку в доме Ко Бен Сана.

Он сразу заметил что-то неладное. Вид хозяина не предвещал ничего хорошего.

После продолжительного тяжелого молчания Ко Бен Сан поднял голову и свирепо взглянул на Куак Ба Ви.

— Послушай, ты!..

Уже по первым его словам можно было догадаться, что он раздражен до предела и вот-вот набросится на Куак Ба Ви.

— Слушаю, хозяин…

— Где ты пропадал?

— На собрании был…

— Все митингуете!.. Ну, что там с распределением земли? Закончили?

— Да, все уже закончено.

— И ты тоже получил свою долю?

— Получил…

— А где получил? Чью землю? — выкатив глаза, закричал Ко Бен Сан. — Ты не тяни, ты мне прямо ответь: это правда, что тебе выделили участок из моей земли?

— Да, это правда, хозяин. Комитет решил, что будет правильнее, если мне дадут именно эту землю…

— Так… — зашипел Ко Бен Сан. — А почему же это правильнее, объясни-ка ты мне!

— Да ведь я не арендовал землю… Я у вас в батраках жил. Вот и решили дать мне ту землю, на которой я работал.

— Ну, предположим, все это так… Но ты-то… ты почему согласился? Отказался бы от земли — вот и делу конец… Ты ведь сам видишь, Куак Ба Ви, дом мой приходит в полный упадок, — вдруг заискивающе сказал Ко Бен Сан. — Содержать семью стало трудно… Вот и помог бы мне! Ты ведь член комитета; тебе могут дать и другую землю. Куда лучше этой!

— Вряд ли это выйдет, хозяин. Такое уж решение: батракам давать землю их хозяев.

— Да не все ли тебе равно — эта земля или другая?.. Важно ведь, чтоб она была, — правда? Так или иначе, земля от тебя не уйдет!.. Будешь ты и с землей, и с хлебом… Вспомни, Куак Ба Ви, сколько лет прожили мы под одной крышей! Я как хозяин, а ты… как мой гость! Неужели же ты не пойдешь теперь на небольшую уступку? А, Куак Ба Ви? Ты ведь одинокий. Угла у тебя своего нет. Тебе трудно будет заниматься хозяйством. А я бы помог тебе — дал бы продуктов до следующего урожая… Жил бы ты, как и прежде, в моем доме; обрабатывали бы мы потихоньку землю. А, Куак Ба Ви?..

Ко Бен Сан бросил на Куак Ба Ви беглый испытующий взгляд и захихикал.

— Выслушайте-ка теперь меня, хозяин, — сказал Куак Ба Ви. — Сколько же еще можно идти на уступки? Я и так всю жизнь только уступал да уступал… Больше не могу, хозяин. Вы мне что предлагаете — остаться у вас в батраках? Да я как только вспомню, что перетерпел в этом доме, так волосы дыбом становятся… Нет уж, хозяин! Теперь ваш черед уступать. Вы ведь как жили?.. Другие — хоть умирай с голоду, а мне, мол, до этого дела нет, лишь бы мое добро было цело!.. Вы и сейчас хотите, чтоб только вас не трогали, а на других вам наплевать!.. Куда вы собираетесь девать все ваше добро, накопленное с такой жадностью? На что оно вам?

Куак Ба Ви решил выложить хозяину все, что накопилось у него на душе за долгие годы батрацкой жизни.

При первых же словах батрака Ко Бен Сан изменился в лице; у него затряслась нижняя челюсть.

— Да что ты говоришь, подумай! Когда же я так жадничал?

— Всю жизнь, хозяин… Не жил бы я в вашем доме, не видел бы все своими глазами, люди еще могли бы подумать, что я вру. А ну, вспомните-ка! Прошлой осенью вы нашелушили тысячу с лишним маров риса. Куда вы все это девали? Сколько крестьян голодало у нас в деревне, а дали ли вы кому-нибудь хоть один мар? И это не жадность? И я еще говорю неправду?..

Слова Куак Ба Ви задели помещика за живое. Но он уже не кричал теперь — боялся, как бы кто не услышал их разговора, принявшего для Ко Бен Сана опасный оборот, а только шипел злобно:

— Что ты болтаешь, негодяй! Замолчи сейчас же!

— Нет, хозяин! Раз уж зашел такой разговор, я вам все выложу!.. Хватит и того участка, который вам оставили. И вы должны поблагодарить нас за него… — Гнев, ожесточение звучали в словах Куак Ба Ви.

Ко Бен Сан с минуту молча смотрел на Куак Ба Ви.

— Так, по-твоему, я жаден… Ну, ладно, не хочешь вернуть мне землю — не надо… Но как ты смеешь дерзить мне? — Видя, что Куак Ба Ви не уломаешь, Ко Бен Сан снова пришел в ярость. — Как у тебя язык поворачивается говорить мне все это?.. Ты уж совсем потерял голову. На кого ты надеешься, негодяй?

Куак Ба Ви усмехнулся и пожал плечами.

— Ни на кого не надеюсь… Это вы надеялись всегда на свое богатство… Важничали, похвалялись им… А таких, как я, и за людей не считали.

— Ого!.. Посмотрите-ка, люди, каким стал у нас Куак Ба Ви! Но каким бы ты ни стал, ты не должен так говорить со мной! Подумать только — отобрал землю у своего хозяина и еще читает ему нравоучения!.. Ах ты, сволочь этакая!

Ко Бен Сан уже не сдерживал себя: он кричал во все горло. Размахивая дымящейся трубкой, он бросился к Куак Ба Ви. Куак Ба Ви выступил вперед и крепко сжал кулаки.

— Нечего вам кричать, хозяин!.. Ваше время прошло! И я сейчас не тот Куак Ба Ви, с которым при японцах всякий мог делать, что ему угодно!

— Ага, значит, теперь ты кичишься да похваляешься! Думаешь, пришло твое время? Ну, это мы еще посмотрим! Посмотрим, чья возьмет! — истерически выкрикнул Ко Бен Сан. — Вон из моего дома, негодяй! Видеть не хочу твою поганую рожу! Нечего мне тут с тобой рассуждать!

— Не беспокойтесь, хозяин, я сейчас уйду. Даже если б вы и уговаривали меня остаться, я все равно ушел бы.

— Ну, конечно… Как только вышла у хозяина последняя риса горсть, из дома вон гость… Ну, иди, иди… Что ж до платы за твою работу, то я пока ничего не могу сказать. Надо еще подсчитать, сколько ты у меня забрал денег.

Куак Ба Ви смерил Ко Бен Сана презрительным взглядом, круто повернулся и, с сердцем хлопнув дверью, вышел на улицу.

Он решил пойти в дом к матери Сун И. Когда он рассказал о том, что произошло между ним и хозяином, все, кто был в доме, сочувственно закивали головами.

— Что и говорить, с таким, как твой хозяин, трудно поладить, — сказал отец Сун И. — Ну что ж, Куак Ба Ви, оставайся у нас…

И Куак Ба Ви поселился в семье Сун И; утром следующего же дня он понес на рынок дрова, чтобы заработать хоть немного денег.

5

Ко Бен Сан хотел одурачить Куак Ба Ви и выудить у него свою землю, а получилось так, что он разоблачил себя перед всей деревней. И главное, некому было пожаловаться, излить накопившуюся в душе горечь. События последних дней вконец расстроили Ко Бен Сана; он заметно похудел.

Однажды он вызвал к себе своего двоюродного брата Ко Хан Сана и заперся с ним в одной из комнат.

— Вот что, брат, — сказал он Ко Хан Сану, — у тебя тоже положение не лучше моего. Можем ли мы допустить, чтобы у нас отобрали собственную землю? Любой ценой мы должны вернуть ее обратно!..

Ко Бен Сан искоса следил за тем, какое впечатление произвели на брата его слова. Услышав унылую речь своего прижимистого братца, Хан Сан усмехнулся.

— Все это верно… Но ведь земля конфискована у помещиков по закону. Как же можно вернуть ее?

— А вот как… Положение действительно скверное; но если есть хоть какая-нибудь возможность, мы должны использовать ее до конца. Надо действовать, а не сидеть сложа руки… Или ты хочешь, чтоб я спокойно смотрел на все это: на, мол, бери мое добро, делай с ним что хочешь?.. Так, что ли, по-твоему? Нет, это не годится… А теперь слушай внимательно, что я тебе скажу. Мы будем писать жалобу.

Хан Сан удивленно поднял брови: этого он никак не ожидал услышать.

— Кому же вы собираетесь писать жалобу?..

— Понятно, кому. Кто распределял землю? Сельский комитет. Туда мы и напишем. Как я ни ломал голову, ничего другого не мог придумать. Я уж советовался по этому поводу с Тю Тхэ Ро; он со мной согласен. Но я хочу услышать твое мнение. — Ко Бен Сан вплотную придвинулся к брату и вопросительно заглянул ему в глаза, словно все зависело только от него.

— Что ж, — раздумчиво сказал Хан Сан, — может, что и выйдет из этого.

— Вот я и прошу тебя составить жалобу. Да напиши так, чтоб любого за сердце тронуло. Правда, Тю Тхэ Ро говорит, что унизительно для нас подавать жалобу мужикам. Да разве можно с этим считаться: ради дела на все пойдешь. Верно я говорю?..

— Правильно! Я напишу жалобу от вашего имени и от имени Тю Тхэ Ро.

— Вот-вот. Подписи-то солидные.

Ко Бен Сан весь сиял от радости, словно ему уже вернули землю.

— Посиди-ка у меня еще немного… Поговорим, пока обед будут готовить. Вместе и пообедаем. Расскажи мне, — он заговорщически понизил голос и вперил в брата испытующий жадный взгляд, — как дела на Юге?

— Да говорят, там помещики могут и сейчас покупать и продавать землю сколько душе угодно, как при японцах. Там все по-старому.

— Так и должно быть! Где ж это видано, чтобы отбирали собственную землю?!

— Говорят, один пхён рисового поля стоит там больше ста вон! И цена на землю все растет!

— Сто вон! Погоди, погоди… Это значит, что, скажем, за сто пхёнов я мог бы выручить десять тысяч вон, за тысячу пхёнов — сто тысяч вон, а за десять тысяч пхёнов — миллион! Подумать только: за мою землю — целый миллион!.. И эту землю у меня отбирают!

У Ко Бен Сана от жадности сузились глаза, приоткрылся рот, перекосилось все лицо, когда он представил себе, какое богатство ускользает из его рук.

— Да если даже и скинуть половину, все равно — пятьсот тысяч вон получается! — сказал Хан Сан. — И будь ваши земли на Юге, деньги были бы у вас в кармане.

— Ну, как мне себя не чувствовать обиженным, брат! — продолжал сокрушаться Ко Бен Сан. — Добро бы отобрали у меня землю да дали бы за нее выкуп, заплатили бы по той цене, какая сейчас на Юге… Сидел бы я тогда себе смирненько и не вмешивался в их дела… Но где же тут правда, когда у тебя забирают всю землю и ничего не платят! Разве можно с этим примириться? Нет, при японцах нам, помещикам, жилось куда вольготней! Правда, во время войны немного налоги беспокоили. А все же — какая благодать была…

— Теперь понимаете, брат, почему на Юге помещики поддерживают правительство Тэхан[18]? Почему они за Ли Сын Маном идут? Он ведь гнет прежнюю линию.

— И правильно делает! А у нас тут какие-то законы выдумывают! Ну, это им так не пройдет! Так ты, брат, постарайся, поискусней составь жалобу.

— Только для вас, брат! Все силы приложу.

Придя к себе домой, Ко Хан Сан принялся сочинять жалобу. Долго он пыхтел над ней, напрягая все свои умственные способности. В творческих муках прошла вся ночь. И вот перед нами плод его напряженного, упорного труда.

ЖАЛОБА

Мы считаем своим всенепременнейшим долгом заявить об абсолютной несправедливости того недопустимого факта, что по земельному закону Северной Кореи у нас безвозмездно конфисковали землю и распределили ее не только между бедными крестьянами, но даже и между батраками, не приняв во внимание, что мы обладаем документами, непреложно подтверждающими бесспорный факт, что мы являемся подлинными хозяевами земли, коей нас лишили под предлогом, что мы сдавали ее в аренду. При распределении земли были игнорированы права помещиков и вопрос был решен односторонне, в пользу арендаторов. Как известно, богатство есть удел, дарованный богом, и человек не вправе восставать против закона, установленного испокон веков. Во вселенной все и вся имеет световую и теневую стороны, и, следовательно, там, где есть богатство, — неизбежна бедность, и, наоборот, там, где нет бедности, — не может быть и богатства. В учении святейшего Чжудя утверждается, что материальное неравенство есть закон природы, что в нашей суетной жизни господствует высшая предопределенность и не в нашей воле изменять существующий порядок. Даже святой — и тот смиренно склоняет голову перед волей природы.

Ввиду всего вышеизложенного мы готовы признать земельную реформу, если она необходима для развития демократии в Северной Корее, и, подчиняясь этому добродетельному мероприятию, проводящемуся во имя улучшения условий бренной жизни беднейших крестьян, мы соглашаемся пожертвовать половину законно принадлежащей нам земли и просим лишь о том, чтобы за владельцами было оставлено право выбирать любую половину из той земли, что должна быть разделена между ними и крестьянами.

Йо-нара[19].

Заявители: Тю Тхэ Ро,

Ко Бен Сан.

Когда Ко Хан Сан принес жалобу, Ко Бен Сан попросил прочитать ее вслух. Он слушал очень внимательно, а затем с радостным возбуждением ударил себя по колену и весело воскликнул:

— Вот это жалоба! Хорошо написал! Только среди нашей родни могут быть такие таланты: куда этим Тю тягаться с нами!.. Теперь я пойду с нашей жалобой к Тю Тхэ Ро, попрошу, чтобы он приложил к ней свою печать, а потом передам ее в сельский комитет. Там откажут — обращусь в уезд. Я до самой провинции дойду! Не могу я стерпеть такую несправедливость! И если жалоба поможет и нам возвратят землю, то можешь не беспокоиться, брат, ты свое получишь… Я посоветуюсь с Тю Тхэ Ро, и мы придумаем, как нам лучше отплатить тебе за услугу.

— Вам виднее, брат. Делайте так, как сочтете лучше.

— Ну, не будем терять времени; я побежал к Тю Тхэ Ро… Ох, я ведь тоже должен приложить печать!

Ко Бен Сан вскочил как ошпаренный, торопливо достал из кармана мешочек с печатью. Печать была старая, Ко Бен Сан пользовался ею еще при японцах, и поэтому на одной стороне ее было выгравировано «Господин Такаяма». После освобождения Кореи он выгравировал на оборотной стороне свою настоящую фамилию.

Ко Бен Сан положил заявление на ладонь, поплевал на печать и со всей силой прижал ее к бумаге. Руки у него дрожали…

Впопыхах Ко Бен Сан не заметил, что приложил печать не той стороной, где красовалась его корейская фамилия, а той, откуда смотрел на мир «господин Такаяма»[20]. Не подозревая, какую он совершил оплошность, Ко Бен Сан выскочил на улицу и торопливо направился к дому Тю Тхэ Ро.

Глава третья Сказание о современном Хын Бу

1

В доме Пак Чем Ди настроение у всех сегодня праздничное. Угроза голода не так страшит семью: до осени они как-нибудь протянут, а там снимут обильный урожай. Не придется больше туго затягивать пояс.

Мрак сменился для них солнечным утром. Через пропасть беспросветного отчаяния им перекинули мост надежды.

Правда, на ужин у них была нынче только вареная соя, но сейчас это не огорчало их.

Жена Пак Чем Ди заняла этой зимой конопли на два куска холста и вместе с дочерью Кан Нани всю зиму теребила волокно. Если они выткут два куска холста, один кусок останется у них. Это все же лучше, чем сидеть сложа руки.

Коноплю теребили вручную. Ногти у них на пальцах покривились, вывернулись и на коленках появились мозоли: конопляные нитки скручивают ладонями на коленях.

После ужина они, как обычно, зажгли лучину и сели за работу. Пак Чем Ди, пристроившись в дальнем углу комнаты, попыхивал трубкой, а Дон Су и Дон Ун уселись возле светильника, сменяя догоравшие лучины. До полуночи сгорало много лучин. А заготовить лучину — нелегкое дело!

Надо запасти много смолистых сосновых дров и потом мелко-мелко расщепить их. Кропотливая это работа, да что же делать? Купить керосин пока было не на что: деньги в доме не водились.

Жена Пак Чем Ди оторвалась на миг от работы и проговорила, обращаясь к мужу:

— Послушай-ка, старик, на рисовом поле надо бы нам посеять юк-у[21]. Там суглинок: какой бы рис ни взошел — гнить не будет.

— Я тоже так думаю, юк-у для этого поля больше подойдет, чем гуфун.

В разговор вмешался Дон Су, недовольный выбором сорта семян.

— Так-то так, да об одном вы не подумали. Если на поле попадет холодная вода, не погубит ли она урожай? По-моему, хорошо бы вырыть возле поля колодец побольше; тогда вся холодная грунтовая вода соберется в этот колодец!

— Неплохо придумано! — Пак Чем Ди одобрительно взглянул на сына. — Вы что, дети, были уже на нашем поле?

— Вчера вечером мы туда все вместе ходили, — ответила за всех Кан Нани.

— Молодцы! Но колодец потребует большого труда. Осилим ли мы такую работу?

— Осилим, отец!.. Мы уже не маленькие. И вот увидишь, как все отлично получится: когда на поле не хватит воды, будем брать воду из колодца!

Вся семья с жаром обсуждала, как лучше возделать поле, увеличить урожай.

— На верхней плантации стоило бы высадить квансан. Туда, видимо, придется подавать холодную воду.

— Ну, квансан! У квансана заусеницы большие, хорошего урожая он не даст! — сказал Дон Су.

— Не хотите квансан, так посеем там жирный рис[22]. А? — вопросительно взглянув на мужа, предложила жена Пак Чем Ди.

— Вот хорошо-то было бы! — с живостью откликнулась Кан Нани. — Давайте побольше посеем жирного риса!..

— А зачем его много, сестренка?.. Ты уж, смотрю я, размечталась о чальтоке?

— Ох, как хочется вдоволь поесть чальтока! А ты бы, Дон Ун, тоже, наверно, не отказался, а?.. — И Кан Нани залилась веселым, заразительным смехом.

— Ладно уж, наготовим чальтока и досыта тебя накормим. В этом году хорошо поработаем, и у нас будет жирный рис.

— Правда, мама?.. — Кан Нани оставила на коленях коноплю и радостно захлопала в ладоши.

Взглянув на сияющее, счастливое лицо дочери, мать вдруг почувствовала, что на глаза у нее навертываются слезы. Бедная девочка, как измучило ее постоянное недоедание, как исстрадалась она без сытной пищи! Все это, правда, осталось в прошлом, и все-таки воспоминание о несчастной доле детей отозвалось в материнском сердце острой болью.

Словно угадав невеселые мысли своей жены, Пак Чем Ди перевел разговор на другую тему:

— Послушаешь тебя, старуха, и невольно придет на ум песня о Хын Бу[23]. Помнишь, как он тыкву распиливает? Распилил одну, а оттуда так и посыпался рис! И первым делом наварил Хын Бу полный котел каши и накормил своих детей…

Старику не случайно вспомнилась старая песня; в судьбе Хын Бу и впрямь было что-то сходное с судьбой Пак Чем Ди.

Жена его, проворно собрав коноплю и положив ее на полку, подсела к мужу и взяла его за плечи.

— Ах, муженек, ты так хорошо поешь эту песню!.. Давай-ка я начну барабанить, а ты спой нам ее…

Кан Нани тоже оставила работу и принялась упрашивать отца:

— Правда, отец, спойте нам песню о Хын-Бу!

Ну, как тут было отказаться старому Пак Чем Ди? Он и сам был не прочь сегодня немного повеселиться.

— Так и быть, пусть будет по-вашему, раз уж выдался сегодня такой радостный день… Только как же это петь без единой стопки сури[24]?

— Ладно, старик, потом как-нибудь выпьешь. Сегодня и так хорошо!..

— Тогда приготовься, мать!

Кан Нани выбежала в кухню и тотчас вернулась оттуда с корытом, наполненным водой. В воде плавал вверх дном черпак из кабачковой корки. Мать, аккомпанируя песне мужа, ударяла по этому черпаку: барабанила. Когда все нехитрые приготовления были закончены, Пак Чем Ди начал знаменитую песню о Хын Бу.

— Ну, так вот… Распилили, значит, Хын Бу и его жена первую тыкву, и из нее посыпался рис. Они так обрадовались, что даже пила в их руках заиграла, запела.

Пак Чем Ди закончил вступление, и жена его, улыбнувшись мужу, воскликнула: «Хой-са, хо-о-орошо!» и ударила по черпаку.

Пак Чем Ди громко запел:

Шрыы-рын, шрыы-рын, сык-сак!..[25]

Новая тыква распилена,

Раз! — и расколота на-двое!..

Сколько в ней шелка и золота,

Их не сочтешь и не смеряешь!..

Замерли оба от радости;

Начал Хын Бу пританцовывать,

Песню завел он веселую:

«Деньги, да где ж пропадали вы?..

Вы ль это, деньги, что можете

Сделать счастливым несчастного,

Сделать несчастным счастливого?

Те ль это деньги — взгляните-ка?!»

Пак Чем Ди вошел в азарт; приподняв над головой одну руку, он вдохновенно, высоким голосом, выводил мелодию, а старуха в такт песне била по черпаку, рассыпая звучную дробь… Чудесная это была песня! В ней — и радость крестьянина, у которого сбылась мечта, и жалость к несчастным, обманутым людям. Песня так увлекла, захватила и слушателей и исполнителей, что вся семья Пак Чем Ди забылась на мгновение, поддавшись ее магическим чарам. Кан Нани не терпелось: казалось, вот-вот сорвется она с места и плавно пойдет по кругу, выгибая руки, выбивая ногами такт…

Пак Чем Ди не выдержал и пустился в пляс.

Пляшут Хын Бу и жена его,

Пляшут вкруг тыквы-волшебницы,

И обвивает жена его

Стан свой парчою чудесною…

Пак Чем Ди понизил голос и, словно шаман при изгнании злого духа, начал перечислять скороговоркой:

Кофта парчовая, черная,

Черная юбка парчовая,

Черная муфта парчовая,

И для иголок подушечка

Тоже парчовая черная;

И на белье тонкотканное,

И на чулки тонкотканные.

На поясок на узорчатый

Тоже достало парчи!..

Так наряжалась хозяюшка,

В доме — черным все черно у них!..

И, поглядев на жену свою,

Молвил Хын Бу: — Королевою

Хочешь одна быть нарядною?

Дай-ка и я приоденуся!..

— Что ж за одежду ты выберешь?..

— Раз уж в парчу ты оделася,

Тоже в парчу наряжуся я!

Только не нужно мне черную!

Будем мы оба как вороны -

Как нас тогда отличить?

Дай-ка мне лучше ты желтую…

Миг — и Хын Бу наряжается

В желтое, в желтое, в желтое.

Может теперь он похвастаться

Желтой парчовой накидкою,

Желтой парчовой рубашкою,

Желтые — даже штаны!..

Чудо!.. Парча на крестьянине

Радужно переливается;

В этом наряде сверкающем

С желтым он схож соловьем!..

Пак Чем Ди и его жена сами были похожи в ту минуту на сказочных героев песни, которую они с таким увлечением исполняли.

Их песню прервал приход Куак Ба Ви. Он шел в дом матери Сун И, но, заслышав веселый шум у Пак Чем Ди, решил завернуть на огонек. Он только что выпил чашку вина, и голова у него немного кружилась. Войдя в комнату, он прямо от порога пустился в пляс, чувствуя неодолимое желание выказать радость, переполнявшую его сердце.

— Хо-о-рошо!..

Песня, дробь барабана, веселый танец — что за великолепное было зрелище!

Куак Ба Ви не умел танцевать, и, глядя на его неуклюжие движения, Пак Чем Ди покатывался со смеху.

Плясун наконец остановился, присел там, где танцевал, и — словно только что пришел в себя — спросил, недоуменно оглядываясь вокруг:

— Я вижу, в этом доме сегодня семейное торжество! По какому случаю, друзья?..

Пак Чем Ди рассказал ему о радостных событиях этих дней, о том, как хорошо стало им теперь жить…

— Вон оно в чем дело! Ну, а я сегодня малость выпил… Плохо, что ты-то совсем сух, Пак Чем Ди!

— Ничего, мне и так весело.

— Ну, тогда продолжай свою песню, а я вам еще станцую!

— Так и быть, Куак Ба Ви!.. Я спою сейчас нашу крестьянскую песню. Ты, жена, бей в барабан, а ты, Куак Ба Ви, танцуй! Идет?

— Насчет меня не беспокойся!.. Затягивай-ка поскорее песню!

Пак Чем Ди скова запел:

Слушай меня, хлеборобы!

Слушай меня, хлеборобы!

Ныне пришла к нам свобода —

Будет богат урожай,

Э-хе-я, наш урожай!

Слушай меня, хлеборобы!

Слушай меня, хлеборобы!

Дал Ким Ир Сен нам землицу -

Счастливо мы заживем!..

Э-хе-я, как заживем!

Слушай меня, хлеборобы!

Слушай меня, хлеборобы!

Снимем большой урожай мы -

Пусть расцветает страна,

Э-хе-я, наша страна!..

Песня эта была вдохновенной импровизацией Пак Чем Ди, она понравилась всем и еще больше подняла настроение. Куак Ба Ви танцевал, не жалея башмаков, со всем усердием, на какое был способен.

— Песня о Хын Бу не напомнила ли вам о крестьянах Северной Кореи? — спросил он.

— Это верно, напомнила, — сказала жена Пак Чем Ди. — Только Хын Бу ласточки принесли чудесные тыквенные семена, а мы и без ласточек стали богатыми!

Попыхивая своей трубкой, в разговор вступил старик Пак Чем Ди:

— Да, дорогие… Мы, крестьяне, никому не делали зла… Мы работали в поте лица и получали за это от помещиков и японцев пинки да пощечины. Так и Хын Бу. Он тоже гнул спину в три погибели, надрывал последние силы. И над ним тоже издевались… Вот и выходит — одна у нас с ним судьба!.. Помните, на собрании сельского комитета докладчик говорил то же самое.

— Хорошо он говорил!

Слова Пак Чем Ди заставили Куак Ба Ви вспомнить свою жизнь. Что он видел в прошлом? Шесть лет тюрьмы… Гибель сестры и матери… Измена жены… Десять лет одиноких скитаний по чужим селам… Батрачество… И не такие ли, как Ноль Бу, погубили семью, искалечили жизнь Куак Ба Ви? Ах, если бы умершие могли воскреснуть! Как они радовались бы сейчас вместе с ним!.. Острая боль сжала сердце Куак Ба Ви.

Казалось бы, что общего между земельной реформой и старинной легендой о Хын Бу? Но в этой легенде отразилась жизнь народа. Ноль Бу — кровопийца-помещик; он и ему подобные грабили, притесняли, угнетали простых честных тружеников, вроде Хын Бу… Это была правда. И эта правда была близка и понятна корейским крестьянам, увидавшим свет новой жизни.

Освобождение Кореи открыло им путь к счастью. Земля была большим богатством, чем то, которое получил Хын Бу, распилив свои тыквы. В легенде богатство пришло к одному человеку, а тут все крестьяне Кореи стали свободными тружениками. Сбылась их давняя, заветная мечта.

Воспрянув от векового сна, крестьяне поняли, что они работают теперь на самих себя, на свою родину, строят под руководством своего вождя Ким Ир Сена новое государство; они поняли, что чем самоотверженней они будут трудиться, тем счастливей и зажиточней будет жизнь, тем краше, богаче будет страна.

2

В детстве Пак Чем Ди пристал к бродячим музыкантам. К четырнадцати годам исколесил с ними многие южные провинции: Чолла, Кёнсан, Чхунчхон. Он выучился песням Юга и, хотя прошло уже много времени, не забыл этих песен и нередко распевал их. Однажды он попал из-за этого в неприятную историю.

Это было в позапрошлом году. Пак Чем Ди, как обычно, отправился в волость, чтобы получить паек по карточкам. Но ему отказали, и Пак Чем Ди возвратился домой с пустыми руками.

Полновластным хозяином волости был крупный помещик Сон Чхам Бон. Он пользовался покровительством японцев; большие связи в генерал-губернаторстве имел и его старший сын, член провинциальной управы.

Младший сын Сон Чхам Бона пошел по коммерческой линии. Используя связи и положение своего брата, он распоряжался в волостном продовольственном пункте выдачей основных продуктов питания — риса, сои и чумизы. Кроме того, он занимал по совместительству должность инспектора отряда местной самообороны.

Захватническая война японских милитаристов, прикрываемая пышными и лживыми лозунгами, вконец разорила Корею. Выкачав сырье и продовольствие из страны, японцы ввели повсеместно карточную систему. Это тяжело отразилось на положении корейского населения, которое и без того бедствовало. Даже в деревнях стало туго с продовольствием. Японцы отобрали у крестьян почти весь урожай и посадили их на паек.

Выдачей продовольственных карточек ведала волостная управа. Продовольственный пункт мог отказать в выдаче продуктов. Так и получилось с Пак Чем Ди. Сыну Сон Чхам Бона было известно, что Пак Чем Ди арендует у его отца землю, и он не дал старику продуктов, да еще накричал на него: у тебя, мол, есть участок, обойдешься и без пайка.

Паек выдавали три раза в месяц на десять дней вперед. В дни выдачи у продовольственного пункта вырастала огромная очередь. Получить продукты можно было лишь в порядке живой очереди, и поэтому каждый старался прийти пораньше. Впрочем, этот порядок существовал не для всех. Уличные и квартальные старосты, те, кто проживал в волостном центре и числился в отряде местной самообороны, — словом, все японские прихвостни пропускались вне очереди. А старики и женщины, пришедшие сюда за сорок-пятьдесят ли, оттеснялись в самый хвост. Мизерный паек они получали только под вечер, а то и вовсе не получали и, измученные, с пустыми руками, возвращались в голодные деревни далеко за полночь.

Паек выдавался только взрослым — по два хопа и два дяка[26] риса на человека. Да и что это был за рис! Одно только название: в крупе было две трети примесей.

И за горстью такого риса люди приходили в волость издалека и считали себя счастливыми, если им выдавали его.

В продовольственном пункте придирались к каждой мелочи: то карточки не в порядке, то число не сходилось. Люди, получающие пайки, должны были постоянно находиться возле лавки; здесь то и дело проводилась перекличка; отлучишься на минуту — и тебя вычеркнут из списка. А то лавчонку и совсем закроют, заявив, что крупы больше нет. Изнуренные женщины с детьми за спиной, одичавшие от голода старики целыми днями простаивали у лавки под нещадно палящим солнцем в надежде получить хоть что-нибудь. А кончалось все тем, что на лавчонке вывешивалось роковое объявление: «Сегодня пайки выдаваться не будут». И голодные, усталые люди разбредались, понурив головы, по проселочным дорогам. Иные из женщин, присев возле лавки на землю, плакали навзрыд, умоляя заведующего продовольственным пунктом:

— Ой, господин наш добрый, пожалейте нас, бедных, спасите нашу жизнь! Мы уже третий день голодаем! Как же мы можем ждать еще десять дней? Сделайте милость, не откажите в помощи!

Но сын Сон Чхам Бона был неумолим. Он самодовольно ухмылялся: перед этими зависящими от него людьми он чувствовал себя властным и сильным.

— Ну, чего ты ревешь? Да хоть всю ночь здесь проплачь, все равно ничего не получишь! «Голодаем!» Кто тебе велит голодать?.. Ну-ка, убирайся отсюда! Я одно и то же повторять не люблю!..

Жесток и безжалостен был отпрыск помещика Сон Чхам Бона — под стать японским колонизаторам. Никто не решался вступать с ним в спор: люди боялись впасть в немилость и вовсе лишиться права на получение пайка.

Налоги выжимали из крестьян все, что у них было, и они брели из дальних глухих деревень в волость, чтобы встретить здесь лишь оскорбления и попусту потерять время, особенно дорогое в страдную пору. Это было похоже на то, как если бы человек отдал кому-нибудь принадлежавшую ему грушу, а потом стал на коленях умолять, чтобы тот бросил ему хоть объедки. Но этот пример не передает, конечно, всего трагизма жизни корейских крестьян: действительность была во сто крат тягостней.

Налоги росли с каждым днем. Даже в страдную пору уездная и волостная управы облагали крестьян непосильной данью. Каждый крестьянин обязан был поставлять властям несколько сот кванов[27] смолистых сосновых сучьев, несколько десятков кванов коры ясеня и липы, несколько кванов дикой виноградной лозы, пять кванов сушеных госари и доради[28], несколько кванов лечебных растений: бокрен, ченчун, санса. И это еще не все! В поставки входили: конопля, стручки клещевины, перец, чеснок, куры, яйца, свиньи, волы, мешки, веревки из рисовой соломы, котлы для производства древесного угля и даже соломенные башмаки.

Японцы ввели налог на дочерей, работавших на городских предприятиях. Желая облегчить налоговое бремя, крестьяне, у которых были дочери, старались поскорее выдать их замуж.

Крестьян то и дело мобилизовали на всякого рода работы, надолго отрывая их от хозяйства; призывали в так называемую «армию помощи родине».

Властями был издан однажды приказ о поголовном истреблении собак в Корее. И по деревням, по проселочным дорогам начали шнырять живодеры в поисках уцелевших собак.

Корейская земля, все ее природные богатства, домашние животные, растения и даже дикие звери были подвластны жадным захватчикам, дравшим семь шкур с живого и мертвого.

Привольно жилось лишь японским холуям, сельским и квартальным старостам: им выдавались специальные пайки и денежные награды, они были вовсе освобождены от налогов. Особо «отличившиеся» получали звание «передовых старост». И они лезли из кожи вон, стараясь угодить своим хозяевам. А жертвами их рабского усердия снова оказывались простые крестьяне.

Ободрав крестьян как липку, японцы обещали выдавать им по карточкам продовольственные пайки. Но это был сплошной обман. На бумаге — все жители Кореи могли получать продовольственные карточки. На деле — продовольствием обеспечивались в первую очередь прояпонские элементы, а сельским жителям сплошь и рядом отказывали в пайках. Да и из рабочих далеко не все могли воспользоваться карточками. Получалось так, что сытый ел в три горла, а голодный был обречен на верную смерть.

Если бы Пак Чем Ди лебезил перед японцами и угождал им, он наверняка пришел бы домой не с пустыми руками.

Нередко бывало, что крестьянин, когда дома не оставалось ни крупинки риса и неоткуда было достать его, видя, что его жена и дети обречены на медленную голодную смерть, в отчаянии кончал жизнь самоубийством.

На северной окраине Бэлмаыра жил бедный крестьянин Ко Се Бан. Он арендовал у Сон Чхам Бона жалкий клочок суходольной земли. Земля эта не могла прокормить семью, и Ко Се Бану приходилось батрачить у богатых хозяев. Наступил июль, самый тяжелый для крестьян месяц — «месяц голода», как называли его в деревнях. К этому времени у крестьян ничего уже не остается от прошлого урожая, а до нового еще далеко. Кое-какие ранние злаки, которые удавалось собрать крестьянам, приходилось целиком отдавать в уплату налогов.

Попав в беду, Ко Се Бан попытался наняться к кому-нибудь в батраки, но в его услугах никто не нуждался: в эту пору мало кому требовалась рабочая сила.

Молодая жена и малолетние дети Ко Се Бана, опухшие от голода, уже несколько дней неподвижно лежали на кане[29].

После долгих раздумий Ко Се Бан решил сходить к писарю Сону, который ведал в волостной управе выдачей карточек. Выслушав Ко Се Бана, Сон дал ему понять, что он мог бы, конечно, выдать карточки, но только в том случае, если Ко Се Бан оценит его, Сона, усердие…

Вернувшись из волости домой, Ко Се Бан захватил свинью, которую он держал про черный день, и отвел ее на рынок. Продав свинью, он купил на закуску мяса и водки для Сона. Получив взятку, Сон выдал, наконец, Ко Се Бану карточки. Как бедняга обрадовался тому, что он сможет принести в дом хоть немного риса!

Но когда он явился на продовольственный пункт, сын Сон Чхам Бона вытаращил на него глаза.

— Ну, люди, видать, совсем потеряли совесть! Ты ж арендуешь землю да еще батрачишь. Что у тебя, денег нет? За каким чортом ты сюда пришел? Ступай, ступай отсюда, нет тебе никаких продуктов!

Ко Се Бан опешил от неожиданности. Несчастье свалилось на него как снег на голову. Он понял, что пайка ему не видать, и, понурив голову, отправился домой…

А как уговаривала его жена не продавать свинью… Ведь это было все, что у них оставалось. Последняя их надежда, последнее подспорье. Жена заботливо выхаживала свинью: если бы они получили от свиньи поросят, то смогли бы продержаться некоторое время и без карточек…

Но этот проклятый писарь Сон спутал все карты! Придя от него, Ко Се Бан начал с жаром убеждать жену, что свинью необходимо продать. Можно ли думать о будущем, если они вот-вот умрут с голоду!..

Жена возражала Ко Се Бану, но он стоял на своем. И ей пришлось уступить мужу, уверявшему ее, что уж кто-кто, а он-то сумеет добыть карточки, и тогда они будут обеспечены.

И вот — ни свиньи, ни продуктов…

Ко Се Бан побежал к писарю и рассказал ему о случившемся. Писарь только руками развел: что же он может сделать, если Ко Се Бану отказали на продовольственном пункте? Куда только девалась самонадеянность писаря Сона, его похвальба и уверения, что он-де все может, что все зависит только от него! Видно, эту самонадеянность следовало подогреть новыми подношениями, да денег у Ко Се Бана больше не было.

Отчаяние охватило Ко Се Бана.

С каким лицом он придет домой, что скажет жене? Если бы на деньги, истраченные на угощение писаря, он купил крупы, это хоть немного поддержало бы семью. Дома жена и дети ждут его с продуктами… Ему живо представилось, как жена утешает плачущего голодного ребенка, с каким нетерпением поглядывает она на дверь…

И гнев переполнил его сердце. Всю эту сволочь, всех этих Сонов надо уничтожить, стереть с лица земли! Кто, как не Сон и ему подобные, виноват в несчастьях Ко Се Бана?! Он сжал кулаки; на глазах у него выступили слезы. Это были не рабские слезы обиды — протест и возмущение горели в его глазах.

Незаметно зашло солнце. Из горных ущелий выползли сумерки.

Ко Се Бан шел, ничего не видя перед собой, шел в каком-то исступлении, и слезы все текли и текли по его щекам. Он чувствовал себя глубоко виноватым перед своей семьей.

Вдруг он остановился, и на лице его появилось выражение решимости. Нет, ему нельзя прийти домой с пустыми руками! Грош цена человеку, который не в силах прокормить свою жену и детей! Что толку из того, что он вернется домой?.. Нет выхода бедняку в этом мире вопиющей несправедливости!

Ко Се Бан круто свернул в сторону и через мост, что находился к югу от рынка, направился к сопке, у подножия которой сверкал, словно зеркало, большой пруд. На берегу пруда одиноко стояла старая развесистая ива… Здесь, у этой ивы, проходили обычно гулянья; в день майского праздника Дано[30] под деревом собирались юноши и девушки; привязав к иве качели, они с веселым смехом и песнями качались на них. Посещал иногда это место и Сон Чхам Бон с уездными чиновниками, приезжавшими в волость по служебным делам. Они устраивали здесь пикники и целыми днями предавались разнузданному, пьяному разгулу.

Ко Се Бан в молодости тоже приходил сюда со своими сверстниками; ах, как это весело было — взлетать на качелях под самые облака!..

Ко Се Бан взобрался на дерево; привязал один конец своего пояса к суку, к которому прежде привязывались качели, и, сделав из другого конца петлю, накинул ее на шею.

Труп Ко Се Бана, качавшийся на иве, обнаружили лишь на следующий день.

Ранним утром Кэгутянь пришла на пруд полоскать белье. Сначала она ничего не заметила — старуха торопилась, боясь, как бы кто не застал ее у пруда: стирать белье здесь запрещалось. Случайно взглянув на иву, Кэгутянь увидела, что на дереве висит какой-то человек… Она поднялась и с мокрым бельем в руках подошла поближе…

Да, это человек. Язык у него вывалился, а глаза были выпучены так страшно, что Кэгутянь с криком «Ой, боже мой!» отскочила от дерева и, не оглядываясь, со всех ног припустилась в поселок.

— Ой, люди, добрые люди, у пруда человек повесился! Ой, горе, горе мне бедной, не видать мне теперь богатства: мне первой попался на глаза этот повешенный! Ужас! Ужас!.. Язык у него высунулся на добрые пять аршин! Я в себя прийти не могу; видите — дрожу вся. Тьфу, тьфу!..

Она плевалась, качала головой и тараторила без умолку. Размахивая мокрым бельем, она направилась к своему дому. Услышав причитания Кэгутянь, люди, находившиеся на рынке, обгоняя друг друга, побежали к пруду.

В числе любопытных был и Сон — писарь карточного бюро волостной управы. Он сразу узнал Ко Се Бана, который вчера умолял выдать ему карточки, принес мясо и угощал водкой в трактире…

Покойник смотрел на толпившихся у ивы людей страшными, выпученными глазами, словно угрожая кому-то… Сон почувствовал страх перед мертвецом и поспешил уйти от пруда. Даже и после смерти лицо Ко Се Бана сохраняло выражение неудовлетворенной мести.

К иве вскоре пришли судебный врач и полицейский. Они осмотрели труп и послали за женой умершего.

Весь предыдущий день и всю ночь жена Ко Се Бана провела без сна. Смутная тревога томила ее. Она все думала: почему муж так долго не приходит домой?..

И вот утром ей сообщили, что ее муж повесился. Бедная женщина совсем обезумела. Она через силу поднялась с кана и выбежала из дому. Когда она, шатаясь от горя и слабости, добежала до пруда, ей указали на покрытое дерюгой мертвое тело, тело ее мужа. Она обессиленно опустилась на землю рядом с трупом, над которым уже вились мухи, обняла его слабыми руками и, глотая слезы, зарыдала. Мертвый Ко Се Бан лежал с попрежнему выпученными глазами, словно проклиная этот мир. Жена решила прикрыть ему веки. И только после этого мертвец, точно успокоившись, сомкнул глаза…

Весть о гибели Ко Се Бана дошла и до сына Сон Чхам Бона, который находился в это время на продовольственном пункте.

— Идиот! — процедил он сквозь зубы. — Надоела жизнь — пошел бы к себе домой да там и повесился… Так нет же, выбрал себе местечко позаметней!..

Сын Сон Чхам Бона полагал, что бедные не имеют права умирать там, где им хочется.

3

В былые времена мать Сун И тайком гнала самогон. Младший сын Сон Чхам Бона частенько захаживал к ней вместе с полицейскими. Они обедали у нее обычно в воскресные дни, когда им удавалось вырваться из города. Самогонщица всячески старалась угодить им: то приготовит к обеду лапшу с приправой, то курицу. Волостные и уездные чиновники, приезжавшие в командировку, также охотно посещали ее дом.

Младший сын Сон Чхам Бона хорошо знал, что она имеет земельный участок и другие побочные доходы. Но он никогда не отказывал ей в выдаче продовольственных пайков.

Ходила молва, что в молодости, когда мать Сун И торговала водкой, она находилась в довольно близких отношениях с Сон Чхам Боном. Сын Сон Чхам Бона слышал об атом и порой подтрунивал над самогонщицей. Спьяну, оставшись с ней один на один, он в шутку называл ее «мачехой». И она не обижалась на его шутки, боясь перечить своему покровителю. Да и в шутках-то ведь была большая доля правды…

Семидесятилетний Сон Чхам Бон слыл по всей округе завзятым скрягой и бабником. Из жадности он избегал женщин, на которых нужно было тратить много денег, охотнее довольствуясь «подзаборными» встречами.

Еще в молодости он твердо решил: никаких содержанок, никаких лишних трат. Он категорически возражал против намерения своего старшего сына приобрести автомашину, заявив, что машина — такая же роскошь, как содержанка. Капитал, говорил он, имеет цену лишь тогда, когда он пущен в оборот, и употреблять его на покупку дорогой вещи — по меньшей мере преступление!

Сон Чхам Бон долго ломал голову над тем, как, не истратив ни гроша, удовлетворять свою похоть. И выход, простой и удобный, был наконец найден.

Как только к нему в дом заходила торговка водкой или рыбой, он, если она была недурна собой, зазывал ее в комнату. Договорившись с нею о цене, он предлагал ей вместо денег рис. Когда та соглашалась, Сон Чхам Бон вел ее в амбар с рисом. Ключи от амбара он всегда держал при себе. К удивлению торговки, он отмерял ей лишний мар риса и после этого начинал уговаривать ее присесть ненадолго, немножко отдохнуть…

Торговки, знавшие повадки старого распутника, придя к нему домой, вызывали хозяина и без лишних слов направлялись с ним в дом, а потом в амбар. И торговля шла у них бойко. Бывало и так, что у тех женщин, которые чаще других заходили к Сон Чхам Бону, появлялся на свет отпрыск, и тогда новоявленная мать приходила к Сон Чхам Бону и, доказывая ему, что отец ребенка — не кто иной, как Сон Чхам Бон, грозила публичным разоблачением его проделок, если только он не окажет ей помощи… И Сон Чхам Бону приходилось скрепя сердце раскошеливаться и покупать своей «подруге» домик или клочок земли.

Сон Чхам Бон завоевал в округе славу самого хитрого и безжалостного притеснителя своих арендаторов. Одна арендная плата его не устраивала: он брал взятки с тех, кому давал землю в аренду.

Сон Чхам Бон придирался к своим арендаторам по каждому пустяку. Не понравится ему арендатор или покажется вдруг, что он недостаточно почтителен или предан своему хозяину, — и Сон Чхам Бон тут же отбирал у него землю и передавал ее другому. Поэтому арендаторы наперебой старались угодить помещику, ублажая его всяческими подарками. Если в руки арендатора попадала какая-либо редкостная вещь, он спешил подарить ее хозяину.

Однажды один из арендаторов Сон Чхам Бона увидел на рынке на редкость большую свежую рыбу. Крестьянин купил ее по очень дорогой цене и принес Сон Чхам Бону. Жадный помещик, как он всегда делал в таких случаях, начал лицемерно выговаривать дарителю, зачем он, мол, истратил попусту такие большие деньги. Но подарок не преминул принять, внутренне одобряя поступок арендатора: «Правильно, так и должно быть, а то бы я тебя…»

Как только крестьянин ушел, Сон Чхам Бон вызвал слугу и приказал ему:

— Сейчас же отнеси эту рыбу на рынок!.. И продай подороже! Рыба кашу ворует: с рыбой всегда больше каши съешь!..

На рынке оказался в тот день другой его арендатор; он купил проданную Сон Чхам Боном рыбу, и рыба снова попала к помещику. И Сон Чхам Бон вновь приказал слуге продать рыбу. Злополучная рыба в третий раз очутилась у помещика и в третий раз была продана на рынке.

Может, все это и выдумка; но как бы то ни было, анекдот о злосчастной рыбе и жадности помещика до сих пор гуляет по всей округе.

Младший сын Сон Чхам Бона нисколько не уступал в жадности своему отцу; и не трудно догадаться о причине, по которой он отказал в пайке Пак Чем Ди. Что для него бедный крестьянин?.. Какая от него могла быть прибыль? А раз так — значит, нечего с ним и разговаривать.

Как нам известно, Пак Чем Ди ушел с продовольственного пункта не солоно хлебавши. На обратном пути он встретил своего приятеля и зашел с ним в трактир выпить по чарке вина. Он выпил натощак (в этот день у них в доме не было ни крохи съестного) и сразу же опьянел… Да еще вдобавок и невеселые мысли полезли в голову. Неужели его жена права, и он и впрямь — тупой, безмозглый человек?.. За что судьба все время наказывает его?.. Ох, невесело жить на белом свете!.. Под действием винных паров и горьких раздумий Пак Чем Ди затянул песню, в которой изливал всю свою тоску и горе. Он подходил уже к мосту, по которому совершил последний путь несчастный Ко Се Бан, как вдруг кто-то сердито окликнул его:

— Эй ты, подойди-ка сюда!

Пак Чем Ди испуганно обернулся на голос и увидел начальника полиции Нодяки. Хмель мигом выскочил из головы крестьянина. Пак Чем Ди подошел к Нодяки и низко-низко поклонился ему. Он не мог понять, чем так разгневал начальника полиции, но знал, что слабый всегда виноват перед сильным, и поэтому заискивающе сказал:

— Виноват, господин начальник! Уж вы меня извините…

— Ты что же, не знаешь, какое сейчас время? Быстро подойди сюда, сволочь ты этакая!

— Слушаю вас, господин начальник… Вы спрашиваете — какое сейчас время? Вечер, господин начальник.

Не успел Пак Чем Ди закрыть рот, как полицейский отпустил ему здоровенную затрещину и закричал еще сердитей:

— Дурак! Повтори-ка еще раз, что ты сказал? Сейчас вечер, говоришь? Так ты думаешь — я не знаю, что сейчас вечер, собака ты этакая… — И он еще раз ударил Пак Чем Ди по лицу. Закрыв пылающее от побоев лицо обеими ладонями, Пак Чем Ди снова начал смиренно извиняться:

— Ой, господин начальник, простите… виноват… Сжальтесь надо мной…

Начальник полиции Нодяки славился своей жестокостью. Лучше не попадаться ему в руки — дешево не отделаешься!.. Видя, что крестьянин дрожит от страха, Нодяки криво усмехнулся и, вперив в Пак Чем Ди острый, как нож, свирепый взгляд, поучающе проговорил:

— В такое тревожное для нашей родины время ты осмеливаешься распевать песни!.. Солдаты и офицеры славной императорской армии, не зная ни сна, ни отдыха, проливают на фронтах свою кровь, а ты, сволочь, развлекаешься песнями?! Если уж тебе так хочется петь, пой такую песню… — Он выпятил грудь и хриплым голосом, отбивая такт ногой, запел японскую военную песню. — Понял, дурак?.. А прощать вас, негодяев, нельзя! Ну-ка, пойдем со мной в участок!..

С этими словами Нодяки ударил Пак Чем Ди сапогом по коленям и, схватив его за шиворот, поволок к городу.

— Простите меня, господин начальник!.. — взмолился Пак Чем Ди. — Куда мне, дряхлому старику, петь такие песни.

— А «Гагокку синмино дигаи» ты знаешь?..

— Как вы сказали, господин начальник?.. «Вкус прокисшего мясного борща?..»[31]

— Какой еще борщ ты выдумал? Что за чепуху ты мелешь!

Нодяки совсем рассвирепел. Он осыпал крестьянина пинками, толкал его в спину, торопя в участок.

— А ну, шевели ногами, сволочь!

Пак Чем Ди никак не мог понять, за что на него свалилась такая напасть. Он не отвечал на вопросы Нодяки, чтобы не разжечь еще больше гнев полицейского, которому ничем нельзя было угодить.

В полицейском участке Пак Чем Ди заставили встать на колени и подвергли длительному допросу. После допроса Нодяки заявил крестьянину, что он должен заплатить пятьдесят вон штрафу или отсидеть пятьдесят дней в тюрьме.

— Хорошо, господин начальник, — тяжело вздохнул Пак Чем Ди, — завтра я принесу вам деньги.

Только после этого Нодяки отпустил его. Закрыв за собой дверь полицейского участка, Пак Чем Ди остановился в раздумье. Он все еще никак не мог осмыслить, что же произошло с ним в этот вечер. За безобидную песню так издеваться над человеком, с таким остервенением бить его?.. Он сокрушенно покачал головой и тронулся в путь. Когда дома он рассказал обо всем жене, она всполошилась.

— Да ты, видать, совсем с ума спятил! Ишь, что ему взбрело в голову — песни петь! А я — то ждала тебя, ждала, и все думала: почему ты опаздываешь? Верно, за пайком стоишь… Эх, нескладный ты человек!..

Пак Чем Ди молча выслушал упреки жены. Что он мог ей ответить? В ушах у него все еще звенел сердитый голос Нодяки. Горькая обида душила старика. Он даже подумал: «А не пойти ли мне да не повеситься ли, как повесился Ко Се Бан?..» Несчастный бедняк вспомнился ему, когда он, возвращаясь из полицейского участка, переходил злополучный мост…

Пак Чем Ди постарался отогнать мрачные мысли, вышел из дому и начал в поисках денег обходить дворы своих соседей. Нелегкое дело — занять пятьдесят вон, но еще труднее вернуть такой долг. Старшего сына Пак Чем Ди, Дон Су, забрали тогда на шахты в Пукхэдо, а младшего зачислили в так называемый «молодежный отряд», и ему приходилось через день ходить в волостной центр на строевые занятия. В доме — хоть шаром покати: ни единой крупинки риса. Карточки, с трудом приобретенные через сельского старосту, отобрали у Пак Чем Ди на продовольственном пункте. Положение было незавидное… И не запой Пак Чем Ди песню, не приключись с ним неприятной истории по дороге из города, он, может, пошел бы тогда по стопам Ко Се Бана: мост, у которого остановил Пак Чем Ди полицейский, вел как раз к пруду…

Пак Чем Ди занял у соседей пятьдесят вон и на следующее утро отнес их в полицейский участок.

Проклятая жизнь — даже песню нельзя спеть! Придет ли такое время, когда можно будет свободно распевать песни?

И в августе прошлого года это время пришло. В день освобождения Кореи Пак Чем Ди пел так, как не пел за всю свою жизнь. Он, можно сказать, напелся в этот день досыта.

Со смехом рассказывал он соседям о своей встрече с полицейским, как о давно минувшем деле. Когда его просили что-нибудь спеть, он отшучивался:

— Да что вы ко мне пристали! Мои песни дорого стоят. Пятьдесят вон каждая! А вы хотите, чтобы я вам задаром пел!..

Глава четвертая Поднятие целины

1

До освобождения Кореи отец Кан Гюна, Кан Са Гва, держал небольшую аптеку, а Кан Гюн, помогая отцу в хозяйстве, обрабатывал приусадебный участок.

Несмотря на то, что оба трудились не покладая рук, семья не могла выбиться из нужды.

Конечно, будь Кан Са Гва, как другие торговцы, выжигой и дельцом, веди он свое дело так, как подобает завзятому коммерсанту, он, может быть, и сколотил бы кое-какое состояние.

Но совесть и честь врача и фармацевта не позволяли ему продавать лекарства дороже того, что они в действительности стоили.

Он вообще считал, что медицина не должна иметь никакого отношения к коммерции, что из такого благого дела, как помощь больным, преступно извлекать прибыль… Сам он с удовольствием раздавал бы свои лекарства бесплатно, но тогда семье не на что было бы жить. И все же бедным селянам он отпускал лекарства бесплатно или в долг. И если долг ему не отдавали, он не напоминал о нем.

Аптекарь был одним из популярнейших людей на селе; и поэтому Кан Гюна, сына аптекаря, знала почти вся округа. Множество людей приходило в аптеку, и Кан Гюн со многими успел там познакомиться. Он знал Юн Сан Ера, заходившего к отцу Кан Гюна за пантами и женьшенем; знал и Сун Ок.

Японцы пригрели Юн Сан Ера. Он занимался коммерцией, но, конечно, не так, как отец Кан Гюна: ловко и хитро плел Юн Сан Ер свою паутину.

Лет семь-восемь назад он перекупил у лесного ведомства лес в горах Чомбансан и вместе с японцем-ростовщиком Сакамото безжалостно вырубил его. Лесоматериалы и дрова они продавали в Сеуле.

На своем участке Юн Сан Ер наладил производство древесного угля.

У Юн Сан Ера были прочные связи в волостной управе и полицейском участке; за него стояли горой и начальник уездной полиции, и уездные чиновники. Никто не мешал ему в деле стяжания богатств.

Местность, где он развернул свою деятельность, была довольно захолустной, и дешевая рабочая сила имелась здесь в избытке. Разорившиеся крестьяне, рабочие, выброшенные на улицу, шли работать на его участок за грошовую заработную плату.

На вырученные деньги Юн Сан Ер приобретал новые земли и сдавал их в аренду. Юн Сан Еру и в Южной Корее принадлежало немалое количество земли и несколько промышленных предприятий. Он был членом многих акционерных обществ.

По мере того как возрастало его состояние, он становился все более надменным и высокомерным. Его пьянило сознание собственной власти.

Приезжая из Сеула, он редко заходил к Сун Ок; почти все свое время он проводил в пьяных оргиях с местными чиновниками в гостинице «Тэсон». Вскоре он совсем переселился в эту гостиницу, куда его привлекало то, что он мог успешно ухаживать за хозяйской дочкой.

Но вот наступило пятнадцатое августа 1945 года — день освобождения Кореи.

Местные жители, вооруженные вилами и дубинками, напали на полицейский участок, и японцы в страхе перед надвигающейся грозой ударились в паническое бегство. Юн Сан Ер перепугался не меньше японцев. Бросив на произвол судьбы все свои земельные угодья и лесной участок с заводом, производящим древесный уголь, он вместе со старшим сыном Сон Чхам Бона, главой уездной и членом провинциальной управы, тайком бежал в Сеул. В компании с ними удрала на Юг и дочь хозяина гостиницы. Во-время они унесли отсюда ноги, иначе не пощадил бы их, японских прихвостней, безжалостно сосавших кровь народа, грозный, справедливый народный гнев!

После бегства Юн Сан Ера Сун Ок вздохнула свободно и облегченно, словно у нее вырвали больной зуб.

Кан Гюн хорошо знал, сколько горя принес ей Юн Сан Ер, и он сочувствовал этой тихой, скромной женщине, над честью которой так нагло надругался богач.

…Пробил час народного возмездия.

Разгромив полицейский участок, крестьяне бросились к дому Сон Чхам Бона. Они искали сыновей помещика. Старшего они не застали, но зато им удалось захватить младшего. Они выволокли его на улицу и крепко высекли на глазах у всего народа. Подобной же участи подверглись все, кто работал в волостной управе или в полиции и особенно жестоко обращался с населением.

Многие чиновники, чувствуя за собой немалые грехи, поспешили убраться подальше. Среди них был и писарь Сон — тот самый Сон, что довел до самоубийства Ко Се Бана.

Жена Ко Се Бана все это время лелеяла в сердце мечту о возмездии. И вот, наконец, настал такой день, когда она могла отомстить за мужа!..

Она первой ворвалась в дом писаря; но самого Сона уже не застала. Тогда она выместила свой гнев на его семье: избила всех, кто находился в доме…

Только после этого она немного успокоилась и вернулась домой.

* * *

Кан Гюн после разговора с Куак Ба Ви об осушении болота отправился к месту предполагаемых работ и лично обследовал и низину, и тот участок, где должна была сооружаться плотина.

Тщательно все изучив, он пришел к выводу, что если селяне горячо возьмутся за дело, уже этой весной можно будет поднять целину. Кан Гюн посоветовался с председателем волостного народного комитета и с товарищами из крестьянского союза, и его план принял уже более конкретные очертания.

Беседуя с жителями Бэлмаыра, Кан Гюн старался увлечь их идеей осушения болота, и в то же время он пробовал исподволь выведать, каковы настроения крестьян, что они думают по поводу его плана.

По мнению Кан Гюна, в деревне, где ощущалась острая нужда в земле, вряд ли могли найтись противники этого плана. А если бы и нашлись, то разве только из числа помещиков, у которых конфисковали землю. Да и помещики выступили бы против предложения Кан Гюна совсем не потому, что оно каким-то образом ущемляло их интересы, а просто из принципа, со злости. Осушение болота сулило даже некоторые выгоды помещикам: их плантации были расположены выше целины, которую предполагалось поднять, и, следовательно, вода, подаваемая на новые пахотные земли, должна была бы пройти через плантации помещиков. Но их звериная злоба ко всему, что исходило от новой власти, была так велика, что в порыве этой злобы они не считались с собственными интересами.

Кан Гюну подвернулся в это время удобный случай поговорить с крестьянами.

* * *

Ким Мен Бэ, живший в деревне Бэлмаыр, считался зажиточным крестьянином. Нужда обходила его дом.

Весной прошлого года у Ким Мен Бэ умерла мать. И на днях он должен был отмечать годовщину со дня ее смерти.

В этом краю существовал своеобразный обычай: с особенной пышностью устраивать похороны и столь же пышно отмечать траурные годовщины.

Надо сказать, что похороны, так же как и бракосочетания молодых людей, не достигших определенного возраста, были здесь явлением обычным.

Крестьяне изо всех сил старались, чтобы траурные торжества проходили как можно пышнее, они вкладывали в это дело все свои скудные средства.

И стоило только пройти по округе слуху, что у кого-нибудь умер родственник или кто-нибудь собирается отмечать траурную годовщину, как в дом, где свершалось столь знаменательное событие, набивалась масса народу. Люди не ленились пройти пешком по десять ли ради того, чтобы присутствовать на траурных пиршествах. Свое соболезнование приходили выразить как знакомые, так и почти, а то и совсем незнакомые люди. О родственниках — близких и дальних — нечего и говорить!..

Работа на полях замирала на это время: крестьяне бросали любое дело, каким бы неотложным оно ни было, и спешили в дом, где должна была состояться траурная церемония.

Влекло их туда не только стремление показать свои добрососедские чувства и отдать долг вежливости, но и желание попировать, хоть один день вдоволь поесть да выпить. Они знали, что селянин, дом которого посетила смерть, обычно ничего не жалеет, для того чтобы как следует угостить гостей. Если умирал родственник у какого-нибудь богатея, тот резал несколько волов, тратил огромное количество риса, наполнял самогоном большие глиняные кувшины. Столы у него ломились от множества всяких яств.

Чем пышнее, обильней, богаче трапеза, тем больше гостей. Они целыми толпами появляются в доме с раннего утра, рассаживаются за столами и, захмелев, начинают вспоминать о покойном, воздавая ему хвалу и честь. Многие из гостей по нескольку дней не уходят из хозяйского дома; вместе с хозяевами они совершают все обряды, какие полагается совершить, и, конечно, пьют, не переставая, самогон и поедают все, что стоит на столах.

Расходы на трапезы велики и у богачей, и у простых крестьян. И, казалось бы, устройство таких трапез должно было разорить крестьян… Но на деле этого не получалось. Обычай не позволял прийти на траурное пиршество с пустыми руками. Гости приносили хозяину деньги. Пожертвования бывали различными; каждый жертвовал, сколько мог, и лепта бедняка часто не превышала одной воны. Но бывали и такие гости, чей вклад равнялся десяти, а то и двадцати вонам. Поэтому, чем больше собиралось гостей, тем больший доход был у хозяина.

Истратив на устройство траурной трапезы уйму денег, богатый хозяин получал от своих гостей несколько тысяч вон.

Хозяева победнее также из кожи вон лезли, стараясь не отстать от местных богатеев. За последнее время у гостей прибавилось и хитрости и расчетливости: они держали себя на пиру, как торговцы на ярмарке. Чем богаче было угощение, тем охотнее они лезли в карман, тем больше выкладывали денег.

Перед домом, где идет пиршество, восседал обычно писарь, который вносил в толстую тетрадь имена гостей и проставлял против имени гостя сумму, которую тот пожертвовал. Богачи сажали у ворот своих домов по нескольку писарей. Рядом с большими столами, за которыми пристраивались писари, стояли несгораемые шкафы. И казалось, что здесь не дом, погруженный в траур, а бухгалтерская контора.

Несколько лет назад у Сон Чхам Бона умерла старая жена, и он закатил богатейшее траурное пиршество. Прослышав об этом, жители города хлынули к нему, как на воскресную ярмарку. Они входили в дом, отвешивали в знак своего глубочайшего соболезнования низкий поклон и усаживались за столы. Всегда скупой и жадный, хозяин на этот раз был щедр. Гостям выносили лапшу, рисовый хлеб, самогон, фрукты, вафли. Насытившись и опьянев, гости, кряхтя, лезли в свои карманы и огрубевшими пальцами отсчитывали деньги. Довольные угощением, они вручали писарю вместо одной воны — две или три.

* * *

Кан Гюн хорошо знал Ким Мен Бэ. И он вместе с председателем волостного крестьянского союза решил пойти к нему на трапезу, устроенную в память покойной матери. Ведь там они могли бы узнать между делом мнение бэлмаырских крестьян насчет поднятия целины: у Ким Мен Бэ должна была собраться чуть ли не вся деревня.

Дом Ким Мен Бэ стоит на отшибе, у подножия горы, на берегу речки (ее северного русла, огибающего деревню). Кан Гюн и председатель крестьянского союза прошли через Бэлмаыр, перебрались по мосту через речку и не торопясь направились вдоль берега.

На берегу речки теснились ивы, почек на их ветвях не было еще видно, но ивы уже отливали зеленоватым цветом. Ветви чуть покачивались и словно перешептывались друг с другом о чем-то тайном, заветном… Не о приближении ли весны?..

Слышно было, как журчит подо льдом вода…

Острая, как клинок, вершина горы Чомбансан, казалось, подпирала собой лазурный небосвод. На склонах гор чернели там и тут крестьянские полосы, а чуть повыше белел снег… Горы были словно в морщинах…

У подножья гор протекает река Апкан. По эту сторону реки расположена деревня Бэлмаыр. А вдалеке высятся горные хребты. Здесь-то вдоль берега речки и начинается болотная низина.

Кан Гюн взобрался на старую дамбу и, окинув взглядам расстилающееся перед ним болото, стал объяснять председателю крестьянского союза, что он предлагает в этом месте сделать:

— Там соорудим большую плотину и перегородим речку. Нижнее русло речки можно использовать под рисовые плантации. Видите, вон стоят особняком три чиби? Мимо них пройдет оросительный канал.

Кан Гюн поднял с земли камень и, размахнувшись, далеко забросил его.

— Заметили, куда упал камень? Тут и пророем канал.

Председатель крестьянского союза, слушая Кан Гюна, одобрительно кивал головой. Но, видно, у него оставались еще сомнения — он обернулся к Кан Гюну и спросил его:

— А хватит ли нам воды? Ведь чем больше будут расширяться рисовые плантации, тем больше ее понадобится.

— Это только от нас зависит!.. От того, сумеем ли мы без потерь использовать всю воду. Речку надо перекрыть наглухо. Вода в ней будет при любой засухе.

— Это хорошо… Ну что ж, давайте приступим к работе. Нужно этой же весной высадить на новых полях рис!..

— Вы, значит, согласны? Вот это чудесно! Представляете, сколько у нас прибавится рисовых полей…

— Если все это, — председатель крестьянского союза обвел рукой низину, — обратить в рисовые поля, деревня будет иметь новый земельный массив размером… Сколько примерно здесь получится? Двадцать денбо?..

— Пока трудно точно определить. Мы еще не мерили. Но мне кажется, что выйдет побольше… Да прибавьте к этому еще суходольные поля. После того как работа будет закончена, на них тоже можно сажать рис!

— Верно, будут еще суходольные поля! — обрадованно сказал председатель крестьянского союза.

— Ну, да!.. Я уже показывал вам, где будет проходить канал. Все земли, лежащие по обеим сторонам канала, надо превратить в рисовые поля. А участки, расположенные выше канала?.. Их ведь тоже можно использовать под рис. Видите — вон посередине поля торчит валун?.. Подать туда воду — вполне возможное дело, и тогда чем же это не рисовая плантация? Только придется там немножко сравнять землю, чтобы вода ровно распределялась по всем участкам…

— Смелый план!.. Это даст нам еще десяток денбо! И выходит, что мы этой же весной будем иметь несколько десятков денбо новых рисовых плантаций! Оч-чень хорошо!

Увлеченные разговором, Кан Гюн и председатель крестьянского союза шагали по берегу, останавливаясь изредка и оглядывая окрестности.

2

Они вернулись к мосту и, перейдя его, направились к дому Ким Мен Бэ.

Это был большой дом под черепичной крышей; он состоял из десяти комнат. На краю просторного двора находились банакан[32] и маленький сарай. Между сараем и банаканом высился огромный стог соломы.

Прямо во дворе расстелены циновки и поставлены столы. Людей здесь сегодня, как муравьев в муравейнике! В числе гостей были и женщины, и дети, и старики, и молодежь. Прибрели и собаки, почуявшие, что тут будет чем поживиться.

В углу одной из комнат накрыли стол для покойницы[33]. В комнатах — полным-полно гостей. Перед каждым стоял маленький столик на низких ножках, и гости усердно воздавали должное стоявшим на столах яствам.

У ворот сидел писарь с ручкой наготове и регистрировал гостей, вносящих пожертвования. Кан Гюн передал заранее приготовленный конверт с деньгами председателю крестьянского союза; тот добавил к деньгам Кан Гюна свои и сунул конверт писарю.

Вступив во двор, они увидели, что хозяева и их родственники в траурных одеждах, с траурными клюками в руках стоят на коленях, грудью опираясь на клюки, и разноголосо, с завываниями, причитают:

— А-и-го, а-и-го![34]

Кан Гюн и председатель крестьянского союза вошли в комнату, где был накрыт чхенхон, и отвесили ему низкий поклон. Выйдя из комнаты, они обменялись поклонами с хозяевами.

Человек, прислуживавший в доме, отвел их в переднюю комнату. Тут были места для самых почтенных, уважаемых, старейших людей деревни. Старики потеснились, многие встали со своих мест, приветствуя вошедших и приглашая их садиться.

Среди стариков находился и Ко Бен Сан; держа в одной руке чашку с лапшой, он ловко орудовал деревянными палочками. Увидев Кан Гюна и председателя крестьянского союза, он поставил чашку на стол и, приподнявшись, церемонно поклонился им.

— Милости просим, почтенные господа! Рады вас приветствовать… Преуспеваете ли вы в вашей высокой работе?

— Спасибо, все в порядке. Вы не беспокойтесь о нас, садитесь и кушайте.

— Раз уж начали, придется продолжать! — с деланной учтивостью ответил Ко Бен Сан.

Кан Гюн и председатель крестьянского союза выбрали себе места и сели за стол. Гости наперебой приветствовали их.

— Здравствуйте!

— Милости просим…

— Очень рады…

Кан Гюн закурил и окинул взглядом помещение. Глиняные стены комнаты были голые, не оклеенные даже газетами. На полу постлана циновка.

Невообразимая теснота царила здесь: комната была небольшая, а людей в ней находилось несколько десятков. Гости уписывали лапшу, со свистом втягивая ее в рот, аппетитно причмокивая. На каждом из низеньких столов были расставлены и разложены блюдце с вафлями, два куска мяса, блюдце с кимчи[35], пол-яблока, по два сырых каштана и персимона, блюдце с рисовым хлебом, чашка лапши. Прежде чем гость приступал к еде, ему подносили чарку вина. Выпив ее, гость принимался за лапшу, а потом переходил к другим блюдам.

Наевшись до отвала, гость вставал из-за стола, уступая место другому, вытирал кулаком жирные губы и лез в карман за деньгами.

Зная, что цены на продукты сейчас высокие, гости не скупились и извлекали из карманов по пять, по десять вон.

Не было среди гостей человека, который попытался бы отделаться одной воной.

Обслуживающий гостей человек, получив от них деньги, относил их писарю.

Кан Гюн, покуривая, молча наблюдал за этой процедурой.

К этому времени для него и председателя крестьянского союза вынесли отдельные столы. Желали ли хозяева оказать им особое почтение или была на то другая причина, но столы накрыли для них побогаче, чем для остальных гостей, и, кроме того, перед ними оказался чайник с чистейшим рисовым самогоном.

Ко Бен Сан налил им самогона и, состроив елейную, притворно любезную улыбку, протянул рюмку Кан Гюну.

— Говорят, сначала надо выпить, а потом уже знакомиться…

— Что вы, что вы! — замотал головой Кан Гюн. — Вы постарше, вы и должны выпить первым!

— Да мы только что выпили. Теперь ваш черед!

Кан Гюн продолжал настаивать на своем, и Ко Бен Сан, сделав такой вид, будто он через силу уступает просьбе Кан Гюна, поднес рюмку к губам.

— Боюсь, не опьянеть бы!

И он опрокинул рюмку в рот.

Отведав водки, Кан Гюн и председатель крестьянского союза налегли на лапшу.

Гости, пившие вино, пронюхали, что в передней комната появился рисовый самогон. Вытянув шеи, они с самым умильным выражением на лице поглядывали в сторону Кан Гюна и его соседа.

Тот из гостей, кому перепадала рюмка-другая самогона, блаженно ухмылялся и кончиком языка облизывал губы.

— Эх, до чего хорош! Поминки, что надо…

И он тянулся с деревянными палочками в руках к соседнему столику за закуской.

В комнате стояла такая духота, что легко было осоловеть и без водки. Гости раскраснелись от жары и самогона. По лицам струился обильный пот. Над головами низко висел густой табачный чад, смешавшийся с запахами самогона, еды, глины и пота.

Кан Гюну было очень жарко; он то и дело доставал платок и вытирал лицо. Покончив с лапшой, он вышел на улицу. К нему подошел хозяин дома.

— Что же вы так рано из-за стола встали? Посидите еще немножко; выпейте сури…

— Спасибо, куда уж там пить!.. Нет, нет, не уговаривайте, не могу больше… Жарко у вас. Я хочу чуть-чуть освежиться…

Вслед за Кан Гюном вышел во двор и председатель крестьянского союза. Ему тоже долго пришлось отговариваться от настойчивых просьб хозяина.

— Ну, хорошо, — сдался, наконец, хозяин. — Будь по-вашему. Только вы не уходите, погуляйте пока по двору…

— Да, мы немножко прогуляемся…

Во дворе за низенькими столами сидели бэлмаырцы. Кан Гюн узнал среди них Тю Тхэ Вона, Квон Чир Бока, Хван Гап Сана, Ко Сен До. Были здесь крестьяне и из соседнего хутора: Тё Дэ Мо, Сен Дар Хо, Чен Сек и другие. Когда Кан Гюн подошел к ним, люди повскакали со своих мест и с некоторой застенчивостью приветствовали его. Отовсюду посыпались приглашения:

— К нам, к нам подсаживайтесь! Для вас всегда найдется местечко! Выпейте с нами вина!

— Спасибо, мы уже пили. Вы на нас не обращайте внимания, угощайтесь на здоровье!

Присев возле Сен Дар Хо, Кан Гюн вынул кисет с табаком. К нему потянулся с чаркой вина в руках Чен Сек.

— Вы там одни пили… Это не считается! Раз уж вы пришли к нам, то должны теперь и с нами выпить.

— Да не могу, дружище; здесь уже места нет. — Кан Гюн, смеясь, показал на живот.

— Ну, хоть немножко, хоть чуточку выпейте. Не то обидите нас…

Кан Гюну пришлось согласиться, и он, морщась, выпил чарку вина.

— Хе-хе… Вот это дело! Ну что за человек у нас Кан Гюн!.. — Чен Сек был страшно доволен тем, что Кан Гюн принял от него чарку. — Сидит запросто с деревенщиной, пьет водку… А где же ваш приятель? — он оглянулся, ища глазами председателя крестьянского союза.

— Наговариваете вы на себя, — смеясь сказал Кан Гюн, — кто же это называет вас деревенщиной?

— А разве это не так? Кто же мы, как не деревенские мужики! Послушайте-ка, — выражение лица Чен Сека стало серьезным, — правду ли говорят, что мы новую целину поднимать будем?

— Это только от вас зависит, — ответил Кан Гюн, обрадовавшийся случаю поговорить с крестьянами на волнующую его тему (за этим он, собственно, сюда и пришел). — Ничего невозможного в этом нет, надо только крепко, по-настоящему взяться за дело!

— О нас-то что говорить! — вмешался в разговор Ко Сен До. — Поднять целину!.. Кто же от этого откажется? На такое дело все пойдут!

— Ну, положим, не все… — возразил Тё Дэ Мо. — А вот такие, как мы, — крестьяне, у которых мало земли, — наверняка согласятся!

— Да почему ж только такие, как мы! А другим не нужна лишняя земля? Вряд ли найдется чудак, который станет возражать.

— Ты, видать, мало знаешь, потому и говоришь так. Да такие отыщутся даже среди тех, кто сейчас вместе с нами находится в этом доме…

— Верно говорит Тё Дэ Мо! — горячо воскликнул Чен Сек. — Иные не так себе счастья желают, как другим горя!.. Они-то и будут нам вредить! Правда ведь, Тё Дэ Мо? — и Чен Сек, гневно насупив брови и стиснув зубы, взглянул в сторону передней комнаты. Оттуда послышался в это время сердитый голос Ко Бен Сана. Видно, и там шел разговор о поднятии целины.

— Вам, я думаю, понятно, — сказал Кан Гюн. — Если удастся поднять целину, для деревни настанут лучшие времена. Осушение болота, поднятие целины нужно не отдельным лицам, а всей вашей деревне, всем ее жителям!

— Как же этого не понять! Если все это, — Квон Чир Бок взмахом руки указал на лежащее внизу болото, — превратить в рисовые поля, до чего ж это было бы замечательно! Будь у нас побольше землицы…

Но общего согласия среди крестьян пока еще не было. Кое-кто из гостей с сомненьем покачивал головой, шушукался с другими. Возможно-то, мол, это возможно, да только в том случае, если крестьяне будут единодушны. А пока… Как быть, например, если воспротивится один из хозяев головных узлов канала, от которых должна пойти вода на плантации?

Разговор этот услышал вернувшийся к гостям председатель крестьянского союза. По двору прокатился его громкий бас:

— Да при чем здесь хозяева головных узлов! Земельная реформа лишила помещиков особых прав на воду!

Кан Гюн знаками показал ему, чтобы он говорил поспокойнее.

— Он прав, — мягко проговорил Кан Гюн, — хозяева головных узлов канала здесь ни при чем. Все зависит только от нас. Мы должны объединить наши усилия, сколотить крепкий коллектив. И тогда нам некого и нечего бояться!

— Так скорее к делу!.. — Чен Сек встал и обратился к гостям: — А ну-ка, кто тут из вас против?

Со всех сторон послышались возгласы:

— Да кто же против этого пойдет!

— Что мы, не понимаем, что ли…

— Ведь это нам рисовых полей прибавит!

— Согласны, согласны!

— Значит, решено! — заключил Чен Сек. Он обернулся к Кан Гюну и председателю крестьянского союза. — Только нам понадобится и ваша помощь!..

— Кто-то прервал его:

— Стойте-ка… Если мы поднимем целину, сколько ж это пхёнов земли нам даст? Десятки тысяч?

— Десятки тысяч? Нет, поднимай выше, тут не меньше ста тысяч пхёнов будет!..

— Сто тысяч! Ого-го!..

— И такой подарочек мы только от одного болота получим!..

— А если еще нижнее русло сравнять?

— Ну, тогда…

— Посчитайте-ка, — предложил Кан Гюн, — если у нас прибавится сто тысяч пхёнов земли, значит целых сто хозяйств могут получить под рисовые плантации по тысяче пхёнов. Добавьте сюда суходольные поля. Таких полей еще несколько десятков тысяч пхёнов наберется. Вот уже и больше ста хозяйств обеспечено рисовыми плантациями! И все это сверх того, что досталось вам по земельной реформе. А теперь представьте: сколько это принесет вашей деревне риса! Вот она, зажиточная-то жизнь!

Гости заметно оживились.

— Что правда, то правда…

— Больше ста хозяйств!.. Выходит, почти все селяне землю получат!..

— Здорово!..

— Да о чем тут толковать! — Чен Сек в сильном возбуждении вскочил на ноги и закричал, словно бросая кому-то вызов: — Надо поднимать целину! Я твердо решил взяться за это дело и не отступлюсь от своего, пусть хоть небо расколется на куски!

Из дома один за другим выходили закончившие трапезу гости; они присаживались на циновки, присоединялись к общему разговору. А разговор завязался живой и волнующий.

— Выслушайте-ка меня, люди! Ну, превратим мы болото в рисовые поля… Вообще, это дело хорошее… Но поля-то, вообще, могут быть и плохими!

Мнение это было высказано бородачом Ким Се Боном, которого в селе прозвали «Вообще» за частое употребление этого слова.

— Сказал тоже! — усмехнулся Тё Дэ Мо. — Там веками стоял сосновый лес; земля на болоте плодородная, черная как уголь. Выкорчуем корни, и тогда такие поля получатся — лучше не надо!

— А нижнее русло! Там ведь чистый песочек! Хорошего поля из него никак не выйдет.

— А мы сделаем вот что, — сказал Тю Тхэ Вон, — сравняем суходольные поля, лишнюю землю перенесем к руслу и засыплем его.

— Верно! — поддержал его Ко Сен До. — Кстати, ведь поля твоего старшего брата находятся как раз возле канала, который мы пророем? Подравняйте их малость, снесите холм, и они сгодятся под рис!

— Ого! Сколько ж тогда у тебя рисовых полей будет? — обращаясь к Тю Тхэ Вону, воскликнул Квон Чир Бок. — Поле, что лежит перед твоим домом, тоже можно в два счета превратить в рисовое! Канал-то как раз через него пройдет?..

— А ты не завидуй! Что ты только о других говоришь? Канал пройдет и возле твоего дома… У самой изгороди… — Тю Тхэ Вон сощурил в улыбке глаза. — Так что ты сможешь засеять рисом не только поле, но и свой приусадебный участок!..

— У всех теперь будут рисовые поля… Наконец-то и для нас солнце засветит!

Живое участие в разговоре принимали даже такие зеленые юнцы, как Ко До Чи, Хван Гап Сан; они страшно волновались и то и дело вставляли свои реплики:

— Верно!

— Правильно!

— У всех будут рисовые поля!..

— Обождите-ка! — Тю Тхэ Вон поднял руку. — Давайте обмозгуем, что получится. Начнем с верхних участков… Значит, сначала идет поле моего брата; потом твое, Чир Бок, потом то, что перед моим домом… Ну, кого я еще пропустил? Да, ты тоже, Гап Сан, сможешь возделывать на своем поле рис; только срой бугор… Под рис подойдут и приусадебные участки Пак Чем Ди, матери Сун И… Да мы все наши приусадебные участки рисом засеем! Вот это ловко!

— А где овощи сажать?

— Будет рис — будут и овощи.

— Овощи — ерунда. У меня руки чешутся поскорее за дело взяться, — горячился Чен Сек. — Я хоть с завтрашнего дня готов!

— Какой ты нетерпеливый! Стоишь у колодца и требуешь кипятку! Подожди немного…

— Что тут ждать да откладывать! Раз решили, значит нужно начинать!

Крестьяне наперебой высказывали свои соображения, спорили, то соглашаясь, то возражая.

Ко Бен Сан сидел в стороне и, устремив бессмысленный взгляд куда-то вдаль, прислушивался к разговорам. Вдруг он поднялся с циновки и, что-то ворча про себя, поплелся прочь со двора. Лицо у него было хмурое, недовольное…

Не будь здесь Кан Гюна и председателя крестьянского союза, Ко Бен Сан набросился бы на крестьян с бранью и сумел бы убедить их в бесполезности этой затеи…

Но вступить в открытую схватку с Кан Гюном он боялся: чувствовал, что ему не устоять. Поэтому он молча покинул двор, с намерением сейчас же, не откладывая, пойти к Тю Тхэ Ро и попробовать вместе с ним восстановить против крестьянской затеи хозяев головных оросительных узлов.

* * *

Как только вопрос о поднятии целины в Бэлмаыре был решен, волостной народный комитет выделил своих людей для обследования места работ. Выслушав подробный отчет, председатели волостного народного комитета понял, что нужно приступать к делу без промедления.

Крестьяне уже начали весенний сев. Им трудно будет одновременно работать на полях и поднимать целину. А не худо бы урожай с новых плантаций получить в этом же году.

Председатель созвал заседание волостного народного комитета. Обсудив вопрос о поднятии целины, комитет решил: начать работы в ближайшие же дни.

Возглавить работу, имеющую большое значение не только для деревни Бэлмаыр, но и для всей волости, должен был волостной народный комитет. Председатель призвал все общественные организации оказать всемерную помощь бэлмаырцам, начавшим наступление против нищеты.

3

На следующий же день состоялось внеочередное собрание волостного комитета трудовой партии, возглавляемого Кан Гюном. Все члены комитета собрались к семи часам вечера, и Кан Гюн открыл собрание. Он огласил повестку дня, на которой стоял только один, но первостепенной важности вопрос о поднятии целины в Бэлмаыре. Собрание должно было заслушать отчет о вчерашнем заседании волостного народного комитета, дополнить предложения комитета своими предложениями и вынести соответствующую резолюцию.

После единогласного утверждения повестки дня Кан Гюн произнес вступительное слово:

— Товарищи! Я собрал вас сегодня, чтобы наметить и обсудить мероприятия, связанные с подготовкой, организацией и проведением работ по освоению в Бэлмаыре новых земель. Мы обследовали место работ, выяснили, как смотрят на все это сами крестьяне. Теперь уже окончательно определилось: мы должны и можем поднять целину! И особая ответственность возлагается на нас, членов трудовой партии. Наша задача — принять самое активное, самое деятельное участие в практическом осуществлении решений волостного народного комитета. Согласно повестки дня слово для доклада предоставляется товарищу Сен Дар Хо из деревни Бэлмаыр.

Сен Дар Хо поднялся на трибуну и начал свой доклад:

— Как вам известно, товарищи, в нашей деревне насчитывается больше ста шестидесяти хозяйств. А посевная площадь, включая сюда и участки, расположенные на горных склонах, не превышают ста пятидесяти денбо. Если же не считать горных участков, а брать только рисовые плантации и суходольные поля, находящиеся на равнине, наберется лишь несколько десятков денбо. Мало! Очень мало! На каждое хозяйство приходится меньше одного денбо. Прежде все мало-мальски плодородные земли принадлежали помещикам. А крестьянам оставались лишь жалкие клочки, вырванные у гор. Склоны на горах, сами знаете, каменистые; иметь землю на горах — это все равно, что ничего не иметь! После земельной реформы в деревне произошли коренные перемены. У наших крестьян стало гораздо больше земли. Но сравните положение наших крестьян с положением крестьян в равнинных районах, и вы увидите, что земли у нас все же мало. Не хватает нам земли!.. Прежде мы и мечтать не смели об осушении болота. А теперь, когда вся земля стала нашей, мы должны превратить болото в плодородные поля.

Собравшиеся слушали доклад Сен Дар Хо с напряженным вниманием. Когда он сел на свое место, послышались шумные, одобрительные аплодисменты.

— А теперь, товарищи, — обратился к собравшимся Кан Гюн, — перейдем к прениям.

— Дайте-ка мне слово! — попросил с места председатель крестьянского союза.

Он начал с того, что одобрил доклад Сен Дар Хо.

— Вчера мы вместе с Кан Гюном были на поминальной трапезе у одного из крестьян. Народу собралось много, и вскоре завязался интересный разговор. Нам удалось узнать, что думают о поднятии целины сами крестьяне. Теперь мы не сомневаемся, что они нас горячо поддержат. Реальны ли наши планы? Уложимся ли мы в сроки? Во всем этом надо хорошенько разобраться, товарищи! Возникнут трудности… Как мы будем их преодолевать? Прежде чем приступить к делу, мы должны выработать четкий план и серьезно все изучить и подсчитать. Мне кажется, что Сен Дар Хо упустил все это в своем докладе.

Председателя союза сменил на трибуне секретарь производственной кооперации волости.

— Я не буду повторяться. Поднятие целины — дело важное. И мы, партийцы, должны невозможное сделать возможным! Это наш долг.

С каждым новым выступлением напряжение в зале все возрастало. Лица у собравшихся становились все более сосредоточенными, серьезными, в глазах у каждого можно было прочесть взволнованность, горячий, живой интерес.

На трибуне появился Ким Юн Гын, руководитель местной организации союза молодежи.

— Здесь немало говорили о том, что поднятие целины даст большую дополнительную посевную площадь крестьянам Бэлмаыра, страдающим от недостатка земли. Но только ли в этом дело, товарищи? Ну, а если бы земли у нас было достаточно, разве мы отбросили бы мысль об осушении болота? Вопрос о поднятии целины нужно рассматривать с точки зрения развития сельского хозяйства всей страны.

Дорогие товарищи! Славный вождь нашего народа Ким Ир Сен говорил: «За тридцать шесть лет своего господства японские милитаристы растоптали, разграбили нашу страну; они драли с народа три шкуры. Что они нам оставили в наследство?.. Деревни запутаны в долгах; заводы, транспорт, другие промышленные предприятия разрушены до основания. Нам приходится начинать сначала, восстанавливать все своими руками. Если чего нам не хватает — будем экономить; если чего у нас совсем нет — будем производить. Везде и всюду мы должны проявлять творческую инициативу. Это необходимо». Призыв вождя нашел горячий отклик у всего нашего народа. И наш долг — всемерно поддержать этот призыв! У нас не должно быть места колебаниям и сомнениям, мы должны с творческим дерзновением и энтузиазмом, самоотверженно, прилагая максимальные усилия, трудиться и бороться во славу нашей родины. И, как всегда, наше место, место членов партии, — в первых рядах!

Поднятие целины является составной частью той грандиозной работы, которая проводится в Корее во имя демократического преобразования страны. Нельзя откладывать этого дела. Я думаю, пора уже нам перейти от общих слов к обсуждению того, что конкретно нужно сделать, чтобы успешно провести и закончить в срок осушение болота и поднятие целины!..

Горячими аплодисментами приветствовало собрание предложение Ким Юн Гына.

После него выступил молодой член партии, прозванный за свой маленький рост «Карликом».

— На днях я ходил в Бэлмаыр и, все осмотрев, пришел к следующему выводу. Работу по поднятию целины следует, мне думается, разделить на три части. Во-первых, нужно осушить болото. Во-вторых, до самого болота (хочется уже сказать: бывшего болота!) прорыть оросительный канал. И, в-третьих, надо соорудить на речке более мощную плотину, чем та, которая сейчас имеется, чтобы вся вода пошла на новые плантации. Справившись с этими задачами, мы можем с уверенностью сказать: мы победили!

Мне хотелось бы отметить вот что. Осушить болото, провести канал — дело не такое уж сложное. Гораздо труднее соорудить плотину. Работать придется и в воде и под водой… Здесь одной физической силой всего не сделаешь. Перед нами неизбежно встанут сложные технические задачи. Чтобы облегчить их решение, нужно строить не новую плотину, а расширить и укрепить старую.

Слово взял профсоюзный работник товарищ О.

— У меня, товарищи, есть такое предложение. В ближайшие же дни надо собрать крестьян-активистов. Они выберут на своем собрании подготовительный комитет, который возьмет на себя руководство всеми мелиоративными работами. Объем работ, как выясняется, будет довольно большой. Одним жителям Бэлмаыра всего не осилить. И мы должны помочь делу, созвав объединенное собрание представителей общественных организаций волости, которое должно решить вопрос о помощи бэлмаырцам. С этим решением, предварительно подготовив все для того, чтобы можно было немедля приступить к работе, мы пойдем в Бэлмаыр, организуем там митинг крестьян и, подробно ознакомив их с нашими планами, сообщим, какую помощь собираются оказать им из волости. Это поднимет дух крестьян, вселит в них веру в успех дела!..

Член союза молодежи товарищ Ю поддержал эти предложения и уточнил их:

— По-моему, эти два собрания — собрание крестьян-активистов из Бэлмаыра и объединенное волостное собрание — нужно созвать в ближайшие же два дня. И, думается мне, нам следует опираться прежде всего на молодых активистов.

— Правильно! — вставил с места председатель крестьянского союза. — И вот что я еще хочу предложить: пусть все это возьмет на себя председатель волостного комитета партии Кан Гюн!..

Предложение председателя крестьянского союза было принято единогласно.

Кан Гюн поднялся со своего места, оглядел собравшихся.

— Больше желающих выступить нет? Тогда разрешите мне сказать несколько слов. Все выступавшие здесь товарищи горячо поддержали план поднятия целины в Бэлмаыре. Товарищ Ким Юн Гын совершенно справедливо подчеркнул, что важную роль должны сыграть здесь мы, партийцы. Да и не только в этом деле, но и во всех больших и малых делах, во всех мероприятиях, проводимых нашей партией и правительством во имя демократического развития страны, во имя строительства самостоятельного, независимого государства, во имя улучшения благосостояния трудящихся — всюду и всегда мы должны находиться в авангарде и воодушевлять других своим примером!

Первоочередной, неотложной задачей членов нашей партийной организации является сейчас успешное проведение работ по поднятию целины в Бэлмаыре. И я уверен, что в выполнении стоящей перед нами задачи мы покажем себя достойными высокого звания членов трудовой партии! Можно не сомневаться в том, что мы добьемся успеха!

После того как Кан Гюн закончил свое выступление, работник волостной производственной кооперации Ким Су Чер зачитал проект резолюции:

«Собрание волостного комитета трудовой партии, заслушав и обсудив доклад товарища Сен Дар Хо по вопросу о поднятии целины в Бэлмаыре, решило:

В целях скорейшего завершения мелиоративных работ:

1. Созвать собрание крестьян-активистов деревни Бэлмаыр и выбрать на нем подготовительный комитет по проведению намеченной работы.

2. Провести собрание представителей всех общественных организаций волости и обсудить на нем вопросы об организации агитационно-разъяснительной работы среди крестьян, о взаимопомощи, о своевременном удовлетворении нужд крестьян, занятых на работе по поднятию целины, о трудовой мобилизации (в волостных масштабах).

3. Организовать в деревне Бэлмаыр митинг крестьян, на котором должно быть принято следующее решение: не позднее… апреля приступить к работе по поднятию целины.

Март 1946 года

Волостной комитет трудовой партии».

Проект резолюции был принят единогласно. Кан Гюн дал каждому из членов комитета определенное поручение, и на этом собрание закончилось.

Два члена союза молодежи, выделенные агитаторами, тотчас же, не откладывая дела в долгий ящик, отправились в Бэлмаыр. Беседуя с крестьянами, они терпеливо разъясняли им, какие выгоды сулит бэлмаырцам поднятие целины. Все крестьяне горячо одобрили проект поднятия целины. Помещикам же эта затея стала поперек горла. Но, понимая, что они не в силах помешать народу строить новую жизнь, помещики притаились, прикрывая свое враждебное молчание подчеркнутым безразличием.

За один вечер агитаторам удалось установить, кто как относится в деревне Бэлмаыр к плану поднятия целины. В этом им немало помогли Сен Дар Хо и Куак Ба Ви.

Вернувшись в волость, агитаторы доложили обо всем виденном и слышанном Кан Гюну.

Кан Гюн поручил председателю крестьянского союза провести в Бэлмаыре собрание крестьян-активистов; сам же он взялся созвать представителей общественных организаций волости. Все волостные общественные организации единодушно поддержали решения волостного комитета партии; желание принять активное участие в общей работе изъявили и члены женского союза.

Окрыленный первыми удачами, Кан Гюн, посоветовавшись с председателем волостного народного комитета, решил на следующий же день организовать в Бэлмаыре митинг.

В этот день Кан Гюн поднялся с постели рано и, наспех перекусив, вышел из дому. Он зашел к председателю крестьянского союза и председателю волостного народного комитета. Вскоре все трое шагали к Бэлмаыру.

Прежде всего они заглянули к матери Сун И, чтобы переговорить до митинга с Куак Ба Ви.

4

Удивительна была та внимательность, которую проявляла теперь к бывшему батраку мать Сун И! Прежде она и знаться с ним не хотела, относилась к Куак Ба Ви с нескрываемым высокомерием.

Но времена переменились: Куак Ба Ви получил землю и вдобавок стал членом сельского народного комитета.

Мать Сун И прошла, как говорится, огонь и воду. Она считала себя женщиной практичной и опытной. Если бы в прежние годы Куак Ба Ви мог купить у нее хоть рюмку водки, она постаралась бы завязать с ним добрососедские отношения. Сейчас ей казалось выгодным оказывать Куак Ба Ви знаки внимания, и она оказывала их. Мало ли что может случиться? Куак Ба Ви, того и гляди, напакостит ей, если ему что не понравится; а потому — будем-ка с ним предупредительны. Такова уж была житейская философия этой женщины: она всюду и во всем видела только выгоду или убыток.

Мать Сун И со всей старательностью, на которую она была способна, готовила Куак Ба Ви обед. Она снизошла даже до того, что сама стирала ему белье…

Куак Ба Ви в душе посмеивался: чудно устроен этот мир; как все резко может измениться! Но это не мешало ему испытывать к семье Сун И чувство благодарности.

Когда Кан Гюн спросил у матери Сун И, где сейчас Куак Ба Ви, она с оттенком почтения повторила его вопрос:

— Вам нужен член сельского народного комитета Куак? — и провела гостей в соседнюю комнату.

Переговорив с Куак Ба Ви, Кан Гюн и его спутники отправились к председателю сельского народного комитета. Они поручили ему собрать крестьян Бэлмаыра на митинг.

Председатель сельского народного комитета, вызвав к себе нескольких активистов из сельской молодежи, попросил их оповестить крестьян о митинге и предупредить, что должны собраться все главы хозяйств без исключения. Он знал, что в деревне могут найтись и такие, которые станут всячески отговариваться: они, мол, не охотники до собраний да митингов, у них и дома работы по горло.

Когда собралось человек сорок, председатель сельского народного комитета объявил митинг открытым. На трибуну поднялся председатель волостного народного комитета.

— Товарищи, мы собрались на простую, дружескую беседу… Обсудим вопрос о поднятии целины, об осушении болота в Бэлмаыре и наметим план работы. Вам лучше других известна история болота, которое лежит за вашей деревней, — лежит безо всякой пользы, никому ненужным пустырем… А земля там, товарищи, — вы это тоже знаете — очень плодородная. Стоит только освоить ее, и деревня получит прекрасные рисовые плантации. Вот и подумаем с вами, что нужно сделать, чтобы этой же весной посеять на новых полях рис. Смелей, друзья, говорите все без утайки!

Некоторое время крестьяне молчали; на их лицах была написана нерешительность; они выжидающе поглядывали друг на друга.

Ли Сен Бан сказал:

— Целину поднять можно. А как на это посмотрят хозяева головных узлов?.. Ведь надо будет прорыть новый канал… А он заберет немало воды.

— Теперь никто из хозяев головных узлов не волен распоряжаться водой. Да они ничего и не теряют!

Объяснение Кан Гюна не удовлетворило, видимо, одного из крестьян — Тен Тхэ Су, известного бэлмаырского балагура. Он замотал головой и запальчиво возразил:

— Пусть так, пусть новый канал никому не помешает! Да ведь его прорыть надо! А кроме канала — мало ли еще дел?.. Ой-ой-ой, сколько! Новую плотину соорудить — раз, болото расчистить — два, корни выкорчевать — три… Да разве все перечтешь! Откуда ж мы столько сил возьмем? А у нас пахота на носу!..

Тен Тхэ Су был известен в деревне не только как зубоскал и балагур, но и как крепкий хозяин. Земли ему хватало, и он вполне мог обойтись и без болота… Поэтому-то к поднятию целины он отнесся равнодушно.

Некоторые из крестьян закивали головами в знак согласия с Тен Тхэ Су:

— Да, да, трудно нам будет… Не осилим мы этого.

Ко Сен До, словно споря с самим собой, раздумчиво произнес:

— Дело-то, конечно, стоящее… Да только работы слишком много…

Слово взял Сен Дар Хо. Он яростно напустился на маловеров.

— Что вы каркаете: не осилим, не осилим… Любите языком попусту молоть! Работа еще и не начата, а вы от нее уже прочь шарахаетесь!.. Этак мы даже и с пустяковым делом не справимся!

— Да ведь сколько рабочей силы понадобится? — прервал его Хван Чем Ди. — А у нас ее не хватает! И одним нам не справиться. Вот если б организовать трудовые отряды…

С места поднялся председатель волостного народного комитета.

— Нет, товарищи, ни о каких трудовых отрядах не может быть и речи. Придется нам обойтись своими силами. Кто получит новую землю, кто будет ее возделывать? Разве не вы?.. Так напрягите же силы, товарищи! Если каждый двор выделит по одному человеку, вот вам уже и тридцать человек! А от иных хозяйств выйдут на работу и по два, по три работника. Человек шестьдесят-семьдесят наверняка наберется. Этого, конечно, мало, со всей работой они не управятся… Но что нам мешает обратиться за помощью к рабочим, к жителям волостного центра? Они не откажут нам в поддержке! Вот и выходит, что вопрос с рабочей силой не так уж неразрешим, как кажется на первый взгляд! У многих бэлмаырцев уже сейчас, в начале весны, с продуктами туговато. И это понятно: земли вы не имели. Аренда, сами знаете, от нужды не избавляет!.. И те, кто испытывал в прошлом лишь нужду да лишения, должны понять необходимость поднятия целины!.. Ведь крестьяне, которые будут возделывать новую землю, станут полными ее хозяевами, навсегда разделаются с нуждой! Кто каждой весной выковыривал из земли чикпури[36]? Корейский крестьянин! Кто сдирал с деревьев кору, чтобы сварить из нее скудную похлебку? Корейский крестьянин! Какой была ваша жизнь при японцах? Как вы ни старались, как ни надрывали силы, а из нужды выбиться не могли; голод был вашим вечным спутником. Пришла пора расстаться с ним. Вы получили в свою собственность землю; вы трудитесь сейчас на самих себя. Вы стали хозяевами своей жизни! Демократический строй Северной Кореи обеспечит вам возможность жить по-человечески. Разве вы не хотите этого? Так можем ли мы отказываться от своего счастья? А поддержать вас… что ж, за этим дело не станет! «Плачущему ребенку дают грудь», — так говорят в народе. Временный народный комитет Северной Кореи, поощряя начинания, подобные тому, которое мы собираемся провести в Бэлмаыре, издал закон, по которому целинная земля, поднятая крестьянами, в течение трех лет не будет облагаться никакими налогами!

Крестьяне внимательно слушали председателя волостного народного комитета; последние его слова заставили их заметно оживиться.

Один из крестьян робко поднялся со своего места.

— Мы очень благодарны вам за вашу заботу, господин председатель волостной управы. Так оно и должно быть… У нас же народное государство; как же может оно не пойти навстречу нуждам бедных крестьян?

— Вот тоже выдумал: господин председатель волостной управы! — вмешался в разговор Тё Дэ Мо. — Где ты увидел его? Волостной управы давно уже нет, а ты все свое: господин да господин. Если тебе не хочется вылезать из бедности, никакое государство тебе не поможет!.. Слышал, о чем здесь говорили?.. Надо хотеть жить счастливо и зажиточно! — Тё Дэ Мо толком не разобрался в том, что говорил его сосед, но это не помешало ему раскипятиться и начать разносить крестьянина. — Вопрос ясен. И нечего переливать из пустого в порожнее! Целину поднимать надо, и мы ее поднимем.

Тё Дэ Мо поддержала молодежь:

— Конечно, поднимем! Если захотим, то и любую трудность преодолеем!

— Да разве есть что-нибудь труднее этого дела! — сердито возразил Ли Се Бан. — Ишь разошлись, пустомели! Языком-то и гору можно свалить!..

Но молодежь не сдавалась:

— А что? И свалим!.. Только нужно сил не пожалеть!

— Верно! Будем беречь силы — ничего не сделаем; а поднатужимся, так и гору свернем! Главное — начать. Удачное начало — половина дела…

— Ну, не знаю. Уж коли вы такие прыткие, попробуйте-ка сами повозиться с болотом…

Ли Се Бан больше не спорил; с обиженным видом он отошел от молодежи.

— Ну и хитер! — усмехнулся Тё Дэ Мо. — Мы будем, значит, работать, а ты посматривать? Так, что ли? Видно, земли у тебя хватает… Конечно, куда такому барину вместе с нашим братом черной работой заниматься!

— Да ведь я не говорю, что ничего не выйдет! — защищался Ли Се Бан. — Я только сказал, что трудно будет.

— Ха-ха-ха! Боишься, все-таки, что тебя обойдут!? Нечего тогда и болтать зря!

— Что ж, если кто хочет в стороне оставаться, пусть его остается!.. Палками подгонять не будем!

Ли Се Бана подняли на смех, а ответить на дерзость дерзостью он не мог: он сам поставил себя в смешное положение, и ему пришлось молча проглотить обиду.

— Да, все зависит только от нас! — продолжал Те Дэ Мо. — Пускай людей у нас наберется не так уж много, пускай некоторые отлынивают. Нам придет на помощь вся волость, и мы наверняка добьемся успеха. Ведь сумел же в старые времена регент Тэвонгун построить императорский дворец в Сеуле! Да какой дворец!.. А мы что — хуже?..

— Какой же ты, однако, пустобрех, — не выдержал Ли Се Бан. — Весь мир готов языком завоевать! У кого слова впереди дела идут, тот наверняка на месте будет стоять.

Собравшиеся встретили его слова веселым смехом:

— Вот чудак-человек! Да ты пошевели мозгами, что ж тут невозможного?

— Если все вместе возьмемся, перед нами ничто не устоит!

— Ха-ха-ха!..

— Ну, посмеялись, и довольно! — остановил односельчан Сен Дар Хо. — Давайте ближе к делу… Если нет других предложений, будем голосовать.

— Больше нет желающих выступить?.. — обратился к собравшимся председатель волостного народного комитета. — Может, кто еще хочет поделиться с нами своими соображениями?

— Дело ясное, — сказал Куак Ба Ви. — Надо поднимать целину. Есть среди нас такие, которые во всем сомневаются. Работа, мол, будет трудной… А я думаю, пустое они городят! Не так уж все страшно, как они расписывают! Самый трудный участок я беру на себя. И работать мы будем только с теми, кто захочет работать. Сил у нас хватит. Как говорит поговорка: «Надо сначала измерить, чтобы узнать, длинно или коротко…» А заранее нечего труса праздновать…

В голосе Куак Ба Ви звучала уверенность человека, знающего свое дело. Это подбодрило крестьян.

— Верно говоришь!..

— Так и порешим!

— Тогда перейдем к голосованию! — предложил председатель волостного народного комитета. — Кто за то, чтобы как можно скорее приступить к поднятию целины, прошу поднять руку…

Не успел он закончить, как собравшиеся дружно вскинули руки. Лишь пять-шесть человек сидели неподвижно.

— Кто против?

Против никого не было. Ли Се Бан до последней минуты колебался, к кому присоединиться, и кончил тем, что воздержался от голосования.

— Итак, решение о поднятии целины принято. Для того чтобы обеспечить делу прочный успех, нужно будет провести кое-какие подготовительные работы. Я предлагаю образовать исполнительную комиссию, которая всем этим и займется. Как ваше мнение, товарищи?

— Правильно!..

— Да, это неплохо было бы…

— Тогда начинайте выдвигать кандидатуры. Какие у кого есть предложения?

Один из крестьян выступил вперед:

— Так как Бэлмаыр состоит из нескольких хуторов, то надо выбрать по два, по три человека от каждого хутора. По-моему, от хутора Твигор пусть войдут в комиссию Сен Дар Хо и Тё Дэ Мо, от хутора Анмаыр — Ко Ин Хо, Пак Юн Гын, а от хутора Бэденмаыр — Куак Ба Ви, Квон Чир Бок и Тю Тхэ Вон. Всего семь человек.

Поступило предложение избрать исполнительную комиссию в составе семи человек. Есть другие предложения?

— Пусть так и будет.

— Итак, избрана исполнительная комиссия в составе семи человек. Комиссия должна сегодня же приступить к работе. А теперь разрешите поблагодарить вас, товарищи, за то, что вы, несмотря на свою занятость, пришли на это собрание и приняли в нем активное участие. Никто больше не хочет выступить? Собрание считаю закрытым. Пожелаем же себе успеха, товарищи!

Собравшиеся проводили с трибуны председателя волостного народного комитета бурными аплодисментами.

Крестьяне начали расходиться. В помещении остались только члены исполнительной комиссии, председатель сельского народного комитета, председатель волостного народного комитета, председатель крестьянского союза и Кан Гюн. Они долго еще совещались о том, как лучше организовать работу по поднятию целины, тщательно обсуждали каждую мелочь.

Пообедав в деревне, Кан Гюн, председатель крестьянского союза и председатель волостного народного комитета отправились в обратный путь. Их вызвался проводить Куак Ба Ви — они должны были пройти как раз мимо хутора, где он жил.

— Ну, все получилось как нельзя лучше. Учтите, — обратился Кан Гюн к Куак Ба Ви, — всю ответственность за работу мы возлагаем на вас!

— Можете не беспокоиться, все будет в порядке. Работу мы закончим в срок! — уверенно ответил Куак Ба Ви.

5

С того дня, как Ко Бен Сан побывал на траурной трапезе и услышал там толки крестьян о поднятии целины, он не знал ни сна, ни покоя. А тут еще пришли люди из волости и провели в Бэлмаыре собрание, не подумав даже пригласить Ко Бен Сана! Как будто его и не существовало на свете!..

Эта вопиющая несправедливость привела помещика в бешенство!

— Скоты! Безмозглые идиоты!.. Они решают деревенские дела, не спрашивая ни у кого ни совета, ни разрешения… Совсем перестали считаться со мной, главой села, хозяином головного узла канала! Да их за это четвертовать мало! Ну погоди же, сволочь голоштанная!..

Он громко, надрывая голос, выкрикивал ругательства, как будто кто-нибудь мог услышать, как он мечет громы и молнии!.. Все было против него, и он чувствовал свое бессилие перед надвигающимися событиями; он понимал, что бэлмаырцы теперь не с ним, а с волостными руководителями. Но признаться в этом открыто было слишком горестно. И он всячески старался перетянуть людей на свою сторону. Он собрался было переговорить с хозяевами головных узлов, посеять в их умах сомнения, но даже на них нельзя ныне надеяться; мало среди них таких, которые поддержали бы Ко Бен Сана, он сам прекрасно сознавал это. Ко Бен Сан пользовался среди бэлмаырцев слишком плохой славой, чтобы вот так легко и без раздумий люди могли пойти за ним…

Земельная реформа в несколько дней уничтожила, разметала, вышвырнула вон как ненужный мусор все, что накапливалось, создавалось, укреплялось годами: неоспоримый авторитет, богатство, права, власть помещика! Мог ли кто знать, что все так обернется?!

Ко Бен Сан долго раздумывал, кто мог бы выступить против планов крестьян, и наконец вспомнил об одном из хозяев головных узлов канала.

— Ко Сен До! Ну, конечно, Ко Сен До. Надо будет сходить к нему. Отец его сейчас болен; вот я и скажу, что пришел наведаться о здоровье старика… Неудобно, правда, явиться к больному с пустыми руками… Ну, да так уж и быть, дам ему немного рису — одного мара будет вполне достаточно! Пожалуй, это лучший выход.

По лицу Ко Бен Сана расплылась широкая, довольная улыбка.

И он немедленно отправился в дом Ко Сен До. Не успев еще войти в комнату, Ко Бен Сан, прямо с порога, начал расточать сладкие речи:

— Как брат[37] себя чувствует?.. Я давно собирался проведать его, да все никак времени не мог выбрать…

Мать Ко Сен До, увидев Ко Бен Сана, всполошилась и радостно всплеснула руками:

— Ой, батюшки, кто пришел-то к нам!.. Вот уж не ожидали! Заходите, заходите, старик рад вам будет…

Больной полулежал в постели, опираясь спиной на подушку; его парализованная рука непрерывно тряслась. Лицо у него опухло, пожелтело; дыхание было тяжелым и прерывистым; он глядел перед собой потухшим, бессмысленным взором. Казалось, в нем едва теплится жизнь.

— Как здоровье, брат?

— Э, и не говорите!.. — слабым голосом ответил больной. — Спасибо, что пришли навестить. Жить-то мне уж недолго осталось…

Ко Бен Сан сочувственно покачал головой.

— Да, плохо дело… Какие же лекарства вы принимаете?

— Да что там лекарства! — вмешалась старуха. — От лекарств никакого толку нет. Мы его чхимом пользуем[38]. Пока помогает. Говорят, так и дальше надо.

— М-да!.. — вздохнул Ко Бен Сан. — Болезнь, как вор: подкрадывается незаметно… Нелегко вам, верно, приходится… Ведь вы уже несколько месяцев подряд хвораете?.. Плохо, плохо дело… А как у вас с питанием?

Внимание Ко Бен Сана было прямо-таки трогательным!.. Он достал кисет с табаком и, закурив, оглянулся вокруг.

Маленькая убогая комнатушка. Низкий потолок. Земляной пол кое-как прикрыт клочками старой, изодранной циновки… Воздух в комнате спертый, тяжелый и густой, словно пар, поднимающийся из котла.

Вторая комната, в которую вела отсюда дверь, выглядела так же, как и первая. Здесь трудно было высидеть и минуту…

Постель, на которой лежал больной, можно было назвать постелью, лишь покривив душой: на голом полу было положено кое-какое тряпье, и больше под больным ничего не было.

— Вы спрашиваете, как с пищей? Плохо. Пьет только рисовый отвар; одним этим и спасается… Но где ж сейчас рис найдешь?

— Трудно, трудно, — опять закивал головой Ко Бен Сан. — Я слышал, правда, что для таких больных отвар из чумизы полезней рисового. — Ко Бен Сан обрадовался найденному им выходу: подсунуть чумизу вместо риса. — И мне хотелось бы помочь вам. Как я могу оставаться в стороне, когда брат в таком тяжелом положении? Если бы я еще не знал вас, — тогда другое дело… Но ведь мы же не чужие друг другу! Так что пришлите-ка ко мне немного погодя ваших внуков, я дам им мар чумизы… А где сын ваш? Что его не видно?

— Вышел куда-то… Значит, целый мар чумизы? — старуха не верила своим ушам. — Чем же мы заслужили такую честь?.. Ой, спасибо вам; осенью мы с вами расплатимся!..

Но Ко Бен Сан вошел уже в роль благодетеля и решил щедро выказать всю доброту своей души, словно желая опровергнуть сложившееся о нем мнение.

— Пустое вы говорите, не надо мне никакой отплаты. Неужто семьи одной фамилии ничем не могут между собой поделиться?.. И стесняться тут нечего! Так не забудьте смотрите: обязательно пришлите ко мне внуков.

Больной, наконец, понял, что Ко Бен Сан собирается оказать им благодеяние; он поблагодарил его тихим голосом. И все тряслась, тряслась у него рука…

Неожиданно в комнату вошел Ко Сен До. Он очень удивился, увидев Ко Бен Сана.

— Это вы, дядя? Как это вы здесь очутились?

— Да вот брата пришел навестить, узнать, как он себя чувствует. Давно мы с ним не виделись… Да и тебя хотелось повидать. Плохо, плохо с братом… Со временем он, конечно, поправится, а сейчас… Вам-то, верно, тоже нелегко?

— Об этом и говорить нечего! С тех пор как отец слег, вся жизнь опостылела!

Ко Сен До прошел в соседнюю комнатушку и присел там, подогнув под себя ноги.

— Ну-ну, нечего голову вешать! — подбадривающе сказал Ко Бен Сан. — Болезнь у твоего отца известная, он вполне может вылечиться… Жалко, я до сих пор никак не мог к вам выбраться. Отец твой, говорят, принимает только отвар? Одним отваром здоровье не восстановишь. Я говорил твоей матери, чтобы прислала ко мне твоих детей: я дам мар чумизы.

— Неужели правда? Очень вам благодарен!

— Не стоит… Кстати, мне с тобой поговорить нужно. Сегодня у вас собрание было?

Ко Сен До подозрительно поглядел на Ко Бен Сана.

— Да, было…

Услышав утвердительный ответ, Ко Бен Сан изменился в лице и раздраженно проговорил:

— Ты, кажется, тоже из ихнего комитета… так что должен был там присутствовать. Напрасно ты связался с этой сволочью! Смотрите, как бы всем вам шеи не сломать! Тебя-то я, конечно, понимаю… Полей рисовых у тебя мало, вот ты и радуешься, что тебе выделят долю из новой земли. Ну и правильно, ну и радуйся; удивительного тут ничего нет!.. Только стоило бы подумать, братец: а откуда вы столько сил возьмете, чтобы поднять эту целину? А? С ума вы все посходили, что ли? Допустим, что целину вам удастся поднять. А где воду возьмете?.. Ведь той, что у нас есть, и сейчас еле-еле хватает… А в засуху и совсем туго приходится! Если вы ее на новые поля пустите, с чем старые останутся? Ты сам себя собираешься обокрасть! Ты получил по реформе пять мадиги рисового поля, которые прошлый год арендовал. Значит, стал таким же хозяином одного из головных узлов канала. А вода из канала на твое поле почти и не попадет: всю ее заберут новые поля… Вот ты и пораскинь мозгами, выгодно ли тебе поднимать новую землю?.. Может ведь и так получиться: в одном месте залатаешь — в другом порвется… Мой тебе совет: ковыряйся себе помаленьку на том поле, что тебе выделили, и не зарься на кусок пожирнее… Не связывайся ты с этими… выдумщиками… Понял? У тебя ведь родня есть. Я всегда готов помочь тебе. Дам тебе продуктов до нового урожая. А ты… ты только вот что сделай: обойди всех хозяев головных узлов, поговори с ними, разъясни им, что против них замышляют недоброе. Я тоже закину кое-кому пару слов… И если мы объединимся, то сможем дать достойный отпор этим идиотам!

Тягучими, сладкими как мед были фарисейские речи Ко Бен Сана. Ко Сен До слушал его сочувственно, но в его глазах читалась нерешительность.

— Так-то оно так… Да ведь на собрании решили уже, что будем поднимать целину. Как же теперь идти против этого?.. Неловко…

— Что тебе собрание? Мало ли что оно решило! Если хозяева головных узлов будут против, остальные не могут с ними не посчитаться.

— Так ли это?

— А то как же! Что такое Демократия? Я, правда, и сам толком не знаю, но говорят, что эта Демократия не разрешает ни одного дела делать, если против хоть один человек.

— Да…

Ко Сен До, встревоженный словами Ко Бен Сана, все еще не мог решить, как ему поступить. На собрании он с готовностью поднял руку, голосуя за поднятие целины; он искренне одобрял это дело… Но и Ко Бен Сан как будто прав… Землю, которую собираются ему выделить из поднятой целины, можно назвать журавлем в небе. А земля, полученная по реформе, у него в руках. Вдруг все обернется так, что он из-за этой затеи не сможет хорошо обработать свою землю. Правильно говорит Ко Бен Сан — как с водой быть? На собрании, правда, толковали о воде, но Ко Сен До плохо разобрался в этом.

— Ну, я пошел! — Ко Бен Сан с трубкой в руке направился к двери. — Так не забудь, значит, послать ко мне сыновей. Отец твой очень в поддержке нуждается: плохи, плохи, у него дела… И чего только не делается на белом свете!..

Ко Сен До и его мать проводили Ко Бен Сана до самых ворот.

— Что с ним такое случилось? — сказала по возвращении мать Ко Сен До. В голосе ее слышались и удивление и радость. — Целый мар чумизы решил нам отвалить!.. Вот уж чудеса, так чудеса! Верно посмотрел на больного, и у него жалость проснулась к людям…

— Нет, мама, тут что-то не то… Ко Бен Сан даром ничего не делает…

— Пусть так, но все же — как не поблагодарить его, ведь он сам вызвался нам помочь?.. Что же это внуков-то до сих пор нет? — Старуха была рада тому, что в доме будет хоть мар чумизы, и ей не терпелось послать к Ко Бен Сану своих внуков, ушедших на рынок продавать дрова.

А Ко Сен До не особенно радовала неожиданная щедрость Ко Бен Сана. Этот скопидом ни за что ни про что не даст мар чумизы.

По совести говоря, Ко Сен До с удовольствием бы отказался от этого неожиданного подарка. Перед глазами Ко Сен До неотступно маячил мешок с чумизой. Притвориться ничего не понимающим и принять ее или отказаться?

Ко Сен До прикидывал и так и этак, но никак не мог найти правильного решения.

Вернулись домой До Чи и его младший брат. Они продали дрова, и в диге у них лежала завернутая в тряпицу чумиза. Передали чумизу бабушке. Та отнесла ее в комнату и вышла к внукам с пустым мешком.

— Сегодня, детки, вы могли бы и не покупать чумизы. У нас только что был Ко Бен Сан; он сказал, чтобы вы зашли к нему за чумизой… Он дает нам целый мар чумизы!

Братья недоумевающе переглянулись.

— Только поторапливайтесь: Ко Бен Сан ждет вас…

— Постой-ка, бабушка… Про какую это чумизу ты толкуешь?.. Может, ты мне объяснишь, отец, что за чумизу дает нам Ко Бен Сан?

До Чи уставился на отца непонимающим взглядом.

— Да я и сам толком не разобрался… Знаю только, что Ко Бен Сан обещал дать нам чумизы…

— Так, так… — До Чи начал уже кое о чем догадываться. — А о чем он тут говорил с вами?

— Да о всяком… Доказывал, что не к чему поднимать целину… Мы тоже хозяева головного узла и должны быть заодно с Ко Бен Саном.

— Ишь чего захотел!.. Как бы не так! — До Чи чуть не подпрыгнул от возмущения. — Ну, а ты, отец, что ему ответил?..

— Я-то? Да ничего особенного… Нет, нет, я ему ничего не обещал! Он так ни с чем и ушел…

Ко Сен До набил свою кривую трубку табаком и присел на крыльце.

— Бабушка, не надо нам его чумизы! — решительно произнес До Чи. — Ко Бен Сан наверняка затаил что-то недоброе; из-за одного мара чумизы мы можем попасть в грязную историю. Вы думаете, так просто он что-нибудь дает? Непохоже это на Ко Бен Сана. Тут что-то другое! Ко Бен Сан никак не может прийти в себя после земельной реформы: она вышибла у него почву из-под ног, лишила его прежней силы… Вот он и заманивает теперь в свои сети бедных родственников, чтобы привлечь их на свою сторону. Нашел дураков! Мы теперь тоже кое-что понимаем!

До Чи был полон возмущения и решил выложить все, что накипело у него на душе. А бабушка этого возмущения не понимала. Трудно ей было понять До Чи. Она пыталась даже уговорить, успокоить внука:

— Что ты кипятишься? Разве мы просили чумизу у Ко Бен Сана? Он сам увидел, что дедушка болен, пожалел его и предложил нам чумизы, чтоб мы готовили из нее отвар для больного. Если мы не примем подарка, Ко Бен Сан обидится…

— Ты, бабушка, коль не знаешь, в чем дело, лучше не вмешивайся… Жили мы до сих пор без его чумизы — проживем и дальше. А насчет отвара для дедушки не беспокойся: добудем и отвар.

— Да знаю, знаю, что добудете… Вы ведь у нас молодцы: всю семью кормите… — Старуха добродушно улыбнулась.

— Не в чумизе дело, сынок, — вступил в разговор Ко Сен До. Он счел за лучшее придерживаться нейтралитета; для него еще не ясно было, на чьей стороне правда, и взгляд его, устремленный на сына, выражал сомнение. — Ко Бен Сан уверял, что с целиной у нас ничего не выйдет. Вот над чем надо подумать…

— Почему это не выйдет?.. Если бы Ко Бен Сан знал, что ничего не выйдет, он не дал бы нам не то что мара — ни одного дэ[39] чумизы! Даже если бы мы его на коленях об этом просили. Кто-кто, а ты, отец, должен знать, что за птица Ко Бен Сан! В том-то и штука, что Ко Бен Сан боится — как бы наше дело не увенчалось успехом! Он расщедрился потому, что ему хочется впутать нас в свои темные делишки.

— Пожалуй, твоя правда, сынок, — сказал, подумав, Ко Сен До.

Бабушку, видно, тоже проняли слова внука. Больше она не заговаривала о чумизе, обещанной Ко Бен Саном.

В избу вошла жена До Чи с корытом на голове. Она носила в корыте рыбу на рынок. Старуха радостно кинулась ей навстречу:

— Ой, заждалась я тебя! А ну-ка, давай сюда, что там у тебя есть…

— Сейчас, сейчас, бабушка.

Сноха сняла с головы корыто и поставила его на пол. Ей удалось сегодня продать всю рыбу, и из корыта выглядывали увесистые мешочки с рисом, фасолью и соей.

— Откуда ж ты все это достала? — всплеснула руками старуха. — Какая же ты умница!

— Видишь, бабушка, — сказал До Чи, — продукты у нас и так будут… И нечего нам унижаться перед богачом: мы не нищие, чтоб принимать милостыню.

Нельзя было не признать, что внук рассуждал разумно, и семья Ко Сен До решила отказаться от чумизы Ко Бен Сана.

А Ко Бен Сан и не подозревал о том, что происходило в это время в доме у Ко Сен До. Он терпеливо дожидался, когда сыновья Ко Сен До придут к нему за чумизой. Начало уже заходить солнце, а До Чи и его брата все еще не было. Ко Бен Сан стал терять терпение. Что ж это они не идут?.. Обеспокоенный тем, что Ко Сен До не дает о себе знать, он решил отправить к нему с чумизой своих детей. Но Ко Сен До не принял подарка: дети Ко Бен Сана принесли чумизу обратно. Все планы Ко Бен Сана рушились.

— Кто же сказал вам, что им не нужна чумиза?

— До Чи сказал. У нас, говорит, продуктов хватает: можете, говорит, унести свою чумизу назад…

— Ах, чтоб его молнией поразило! И он, оказывается, заодно с этими мерзавцами!.. Подумать только, что делается на белом свете! Вот времечко-то: и родню перестали признавать! Ну, погодите же, негодяи!..

Ко Бен Сан весь исходил желчью. Да и как тут не прийти в бешенство? Что он ни делает, к кому ни обращается, всюду терпит только стыд и позор.

6

Взбудоражившее бэлмаырцев решение о поднятии целины было вторым после земельной реформы крупным событием в их жизни.

Велика была радость крестьян: еще бы, им прирежут теперь лишний кусок земли! Но никто, пожалуй, не радовался так, как До Чи.

Его отец, Ко Сен До, доводился дальним родственником Ко Бен Сану; родство их восходило к девятому колену. Но Ко Сен До был бедняком, и Ко Бен Сан относился к нему хуже, чем к чужому. Ко Сен До и другие бедные родственники Ко Бен Сана, если им приходилось туго, предпочитали обращаться за помощью к чужим людям, чем к скряге Ко Бен Сану.

Ко Бен Сан любил побахвалиться своей родовитостью и тем, что у него многочисленная родня, среди которой он всегда может найти себе сторонников. Родственники Ко Бен Сана только плевались, слушая его похвальбу. Что он сделал, чтобы прославить свой род, чем помог своим родственникам? Да ровно ничем! Наоборот, прикрываясь родовой связью, он старался за их счет утолить свою ненасытную жадность. Зная повадки Ко Бен Сана, родственники презирали его.

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Ко Сен До овдовел. После преждевременной смерти жены Ко Сен До его семья впала в еще большую нужду. На руках у него остались малые дети да старики. За ними требовался уход; нужно было, чтоб кто-то занимался хозяйством. И Ко Сен До оставалось одно: снова жениться. Но кто пошел бы в такой бедный дом? В ветхий чиби из двух комнатушек?

Бедность, теснота царили в доме Ко Сен До. Он был вынужден отдать старшую дочь на мидменури[40] и остался с тремя сыновьями, старухой-матерью и семидесятилетним отцом. Семья кое-как сводила концы с концами.

Завтрак и ужин готовила мать, едва передвигавшая ноги. Уже по одному этому можно было судить, какой тягостной была у них жизнь. Вскоре слег в параличе отец, и Ко Сен До совсем бы повесил голову, если бы к этому времени не появился в доме новый член семьи — сноха, жена До Чи, женщина добрая и работящая. Она вошла хозяйкой в бедный чиби, где ничего не было: ни единого снопа риса, ни полена дров; двор был пуст, как у бедняги учителя. Но это сноху не испугало. С первых же дней своей жизни в доме Ко Сен До она столкнулась с лишениями и трудностями; но она была неприхотлива, не роптала, не жаловалась. Она навела в доме порядок, избавила старуху-мать от хлопот по кухне. Ко Сен До не мог нарадоваться на нее. Нужно родиться под счастливой звездой, чтобы заполучить такую жену!.. Повезло До Чи!

Весной прошлого года Ко Сен До отдал своего старшего сына на дерильсави[41] в дом вдовы Цой Ко Сен До думал хоть немного поправить этим положение семьи, влачившей жалкое, полуголодное существование. В семье одним лишним ртом меньше, а До Чи представлялась возможность жениться.

У вдовы Цой имелся участок земли, и она ни в чем не испытывала недостатка. Как потом выяснилось, вдова Цой заманила До Чи к себе в дом не без задней мысли, но До Чи и в голову не приходило, что вдова преследовала корыстную цель. И он попался в ловко расставленные сети.

У вдовы Цой был взрослый сын и молоденькая дочка. Вдова вместе с сыном обрабатывала землю, гнала самогон. Жили они безбедно, а после того, как сын женился, дела пошли еще лучше.

Вдова Цой сумела сколотить довольно приличное состояние. Немалую роль в этом сыграл священник из Большой церкви, втайне помогавший вдове: он предоставил ей земельный надел, принадлежавший церкви.

Неожиданно сына вдовы, Пяк Сура, мобилизовали в трудовой отряд; земля осталась без хозяина, рабочих рук в доме не хватало. Вдова Цой была вынуждена отказаться от рисового поля; она решила передать его Ко Сен До, а он взамен должен был отдать ей на дерильсави своего сына. Ко Сен До, подумав, что он может одним выстрелом убить двух зайцев, согласился на предложение вдовы.

До Чи перешел в дом вдовы Цой. Невеста его была еще сопливой девчонкой, и До Чи помогал вдове по хозяйству, обрабатывал ее землю.

Но вот японцы были изгнаны из Кореи, и Пяк Сур вместе с другими бэлмаырскими парнями вернулся в родные края.

Незадолго до возвращения сына отношение вдовы Цой к До Чи резко переменилось. До Чи сначала не заметил перемены, а заметив, не обратил на нее внимания: ему трудно было представить, что есть на свете дурные, коварные люди; он еще мало знал жизнь. После того как Пяк Сур вновь начал жить в доме своей матери, происки вдовы Цой против До Чи усилились. Пяк Сур замыслил вернуть себе рисовые поля.

— Вот что, До Чи, — сказал он ему однажды. — То рисовое поле, которое обрабатывает сейчас твоя семья, было прежде моим. Пока я находился в трудовом отряде, вы, конечно, могли им пользоваться; но теперь я вернулся, и оно снова должно перейти ко мне. С будущего года обрабатывать поле буду я. И для тебя я кое-что сделаю: когда ты женишься на моей сестре, я дам вам возможность жить отдельно от нас, и у вас, возле вашего нового дома, будет свой участок земли.

Наивный До Чи поверил всему, что говорил ему Пяк Сур. Он согласился на все его условия. Пяк Сур предложил До Чи сходить вместе с ним в волость и оформить там соответствующие документы.

— Только давай поторопимся. Того и гляди позарится кто-нибудь на поле, и останемся мы оба с носом.

— Ладно, шурин, пусть будет по-твоему. Только ты не оставь уж нас своими заботами.

— Об этом можешь не беспокоиться!..

Заручившись согласием, Пяк Сур вместе с До Чи и сельским старостой на следующий же день отправился в волость и переписал рисовое поле на свое имя. До Чи без тени подозрения поставил на акте о передаче земли Пяк Суру свою подпись.

Вдове Цой и ее сыну удалось отнять у Ко Сен До землю, но они не остановились и на этом.

Стояло позднее лето. Рис был уже прополот. Оставалось только дождаться, пока он созреет, и снять урожай.

В один из предосенних дней До Чи вернулся домой сильно уставшим: он с утра работал в поле. Поужинав, он прошел в свою каморку, повалился на постель и тут же заснул.

До Чи не помнил, долго ли он проспал; но только он почувствовал сквозь сон, как что-то сдавливает ему горло. Он в испуге открыл глаза. В комнате было темным-темно. До Чи смог лишь разглядеть, что какой-то человек сидит на нем верхом и тянет к себе веревку, обвивающую его шею. Петля так захлестнула ему горло, что трудно было дышать.

Он не мог сначала понять, что это за чертовщина с ним приключилась, но потом — по одежде, по тяжелому дыханию — узнал в сидящем на нем человеке вдову Цой. А рядом с постелью стояла его невеста и изо всех сил тянула к себе другой конец веревки.

Так вот что они надумали — удушить своего будущего родственника!.. Яростью, исступленной злобой переполнилось сердце До Чи.

— Ты что, старуха, с ума спятила?

Он рывком приподнялся на постели, сильным ударом свалил на пол вдову Цой и вскочил на ноги. Вдова упала на спину и истошно заголосила:

— Ой, люди добрые, спасите! Спасите!.. Убивают!..

Было далеко за полночь, поблизости никого не было. Тогда и дочь присоединила к голосу матери свой визгливый голос; она верещала, что есть силы, чтобы могли услышать соседи. В комнату ворвался Пяк Сур; лицо его выражало притворную тревогу:

— В чем дело? Что случилось?

Понемногу начали собираться соседи. Вдова и ее сын поведали им страшную историю о том, как До Чи ночью с петлей в руке пробрался в комнату, где спала вдова, и попытался ее удушить. Каждое их слово дышало возмущением. Слыханное ли дело — покуситься на жизнь своей благодетельницы!.. Да можно ли после этого держать у себя в доме такого разбойника! Нечего сказать — пригрели змею за пазухой!..

До Чи стоял, понурив голову… Он не знал, что ему и сказать — слишком уж наглой, бессовестной была ложь, которую на него возвели… Человек он был смирный, тихий, кроткого и спокойного нрава; по застенчивости даже мало разговаривал с людьми.

Все это было хорошо известно соседям, и, слушая вдову Цой, они просто не верили своим ушам… Да может ли это быть, чтобы тихоня До Чи пошел на такое дело?.. Тут что-то неладно… Но никто не решался выступить в защиту До Чи; хорошо зная До Чи, соседи в то же время слишком хорошо знали и вдову Цой. Попробуй-ка, скажи против нее хоть одно слово — она накинется на тебя как коршун, обругает на чем свет стоит, разнесет в пух и прах. А тебе и заикнуться не даст в ответ!.. Нет, с ней опасно было связываться.

До Чи начал было робко оправдываться, попытался защититься от нападок вдовы, но открытого сочувствия так ни в ком и не встретил.

Это еще больше окрылило вдову, и она, войдя в раж, вытолкнула До Чи из комнаты и прокричала ему вслед:

— Убирайся с глаз долой! И чтоб ноги твоей больше у меня в доме не было!

До Чи был возмущен до глубины души; он сам сознавал, что больше оставаться в этом доме ему нельзя. Переступив порог, он обернулся и твердо сказал:

— Хорошо, я уйду. Но только с таким уговором: я у вас обрабатывал поле и осенью половину урожая возьму себе. А не согласитесь — худо вам будет…

До Чи ясен стал теперь их замысел. Приближалось время сбора урожая, и вдове с Пяк Суром захотелось избавиться от До Чи. Не сумев найти удачного предлога, они решили разыграть сцену покушения на убийство. Заводилой в этом деле была вдова Цой; но и у Пяк Сура было рыльце в пушку. Он, как говорится, подливал масла в огонь, во всем поддерживая свою мать, и из кожи вон лез, силясь показать ей, что в хитрости ей не уступит.

Пяк Сур считал себя хозяином земли, обманом отобранной у Ко Сен До, и не видел ничего предосудительного в том, чтобы получать с Ко Сен До даже арендную плату.

После освобождения Кореи арендная плата на землю была установлена в пределах трех седьмых урожая. Общественные организации строго следили за соблюдением этих условий. Так было, во всяком случае, в районах, расположенных к востоку от перевала Тэквалрен. Но края, где находилась деревня Бэлмаыр, представляли собой глухое захолустье; жизнь здесь текла во многом по старинке.

Сообщение с центром было настолько плохое, что даже об освобождении Кореи узнали в этих краях лишь через несколько дней.

Но, как мы уже рассказывали, и жители здешней волости поняли, что пришло новое время, и, высоко подняв тхэкгыкки[42] и громко скандируя: «Да здравствует независимость Кореи!», — напали на волостную управу и полицейские участки. Японцы, врасплох застигнутые шквалом народного гнева, не знали, в какую нору спрятаться. Глава уездной управы убежал вместе с японцами. А председатель волостной управы и его заместитель не смели показаться на глаза людям.

В уезде, в волости и в деревнях начали создаваться новые органы самоуправления.

Советские войска, высадившиеся в Вонсане, прошли через волость в начале августа. Всех японцев, не успевших удрать, собрали в волостном центре и под конвоем советских войск отправили в Чхорвон.

Уездные и волостные органы управления несколько поочистились, обновились, но в них все же оставалось еще много чиновников, работавших там и при японцах. Бывшие сотрудники финансовых отделов, волостные писари, учителя и многие другие служащие, заискивавшие прежде перед японцами и старавшиеся подладиться к установленному ими режиму, теперь кричали на всех перекрестках о своих заслугах перед народом и силились выдать себя за истинных демократов и патриотов.

Вот потому-то Пяк Сур сумел с помощью сельского старосты отнять у Ко Сен До рисовое поле, да еще и взыскал с него за аренду половину урожая. Получилось так, что До Чи, начиная с весны, даром работал у вдовы Цой. А семья его, в поте лица своего трудившаяся на своем рисовом поле и лелеявшая надежду, что в этом году у них в доме будет вдоволь рисовой каши, вынуждена была отдать половику урожая Пяк Суру, который палец о палец не ударил для того, чтобы вырастить этот урожай. Пяк Сур настоял на том, чтобы поделить поровну даже солому.

Земельная реформа вернула рисовое поле До Чи. Поумерил бы Пяк Сур свой аппетит да не погнался за арендной платой, превышающей три седьмых урожая, и ему, может быть, удалось бы оставить землю за собой.

Но земельная комиссия, разобравшись в тяжбе Пяк Сура и До Чи и выяснив, что Пяк Сур в нарушение установленной нормы получает завышенную арендную плату, решила отобрать у него рисовое поле и передать его тому, кто это поле обрабатывал.

Так До Чи вновь обрел утерянное. Он был несказанно рад. В это же время произошло в его жизни и еще одно радостное событие: в январе этого года До Чи женился.

Сестра покойной матери, проживавшая в местечке Янгу, сосватала ему восемнадцатилетнюю девушку из бедной семьи. Свадьбу им пришлось отпраздновать очень скромно, но это не могло помешать их счастью: они крепко полюбили друг друга.

7

Куак Ба Ви продолжал носить на рынок дрова. Без устали трудился он на своем участке, полученном по земельной реформе. Он приступил уже к весенней пахоте; вспахав половину поля, посадил на нем ранний картофель. Куак Ба Ви никого не просил о помощи, стараясь обойтись своими силами. Он вынужден был, правда, занять у соседа вола, но за это целый день отработал на поле соседа. Удобрений у него хватало: он купил несколько кулей навоза да в запасе был мешок птичьего помета.

Однажды, продав дрова, Куак Ба Ви возвращался с рынка домой. Проходя около дома Сун Ок, он вдруг вспомнил, что в прошлый раз, когда был у Сун Ок, обещал ей помочь посадить картофель. Все это время он ждал, не подаст ли она сама весточки, но Сун Ок ничем не давала знать о себе. Куак Ба Ви захотелось проведать, как обстоят у Сун Ок дела, и решил завернуть к ней.

Сун Ок в этот день как раз сажала картофель. Вместе с матерью она доставала из мешка картофельные глазки;´ и, посыпав золой лунку, сажала их. Сун Ок была так поглощена работой, что не заметила прихода Куак Ба Ви.

— Здравствуйте, Сун Ок! — сказал Куак Ба Ви. В голосе его слышалась укоризна. — Нехорошо вы поступаете: обещали сказать мне, когда начнете сажать картофель; я жду-жду, а от вас никаких вестей…

Услышав голос Куак Ба Ви, Сун Ок подняла голову и улыбнулась растерянно и смущенно. Она сама не знала почему, но приход Куак Ба Ви обрадовал ее.

— Здравствуйте… Присаживайтесь, отдохните с дороги.

— Да я еще и устать не успел. А вы ответьте лучше — почему молчали?.. Я-то думал помочь вам, а у вас, оказывается, работа уж в полном разгаре!.. Думаете сегодня все посадить?..

— Да, хотелось бы сегодня посадку закончить. Я работников наняла…

— Сколько?

— Да вот, — она кивнула на огород, — одного с волом — он пашет у меня, а другой будет таскать на поле удобрения.

— Ну что ж, лишние руки, я думаю, не помешают?

— Что вы!.. Мы уж сами как-нибудь обойдемся.

Мать Сун Ок внимательно разглядывала гостя.

— Это тот самый человек, дочка, который вскопал нам грядки для овощей?

— Он самый, мама… Он вот опять хочет помочь нам… Да только не стоит вам себя утруждать; вы лучше отдохните у нас немножко, а потом домой пойдете…

— Ничего, ничего, хозяюшка. Мы люди свои; стесняться нечего. Я только что дрова продал; отправился было восвояси, да о вас вспомнил… Дай, думаю, зайду к Сун Ок, посмотрю, как она там живет, как у нее идут дела.

Куак Ба Ви приладил у себя на спине пустое диге и принялся вместе с работником таскать на поле навоз.

Другой работник успел уже вспахать землю перед домом и перешел на участок, расположенный за домом.

Несмотря на то, что Сун Ок наняла двух работников, она боялась, как бы не задержаться с посадкой картофеля. Когда же ей вызвался помочь Куак Ба Ви, она успокоилась: теперь не было никаких сомнений, что они во-время закончат посадку.

Как только Куак Ба Ви взялся за дело, у всех работа пошла живее. Он всех заразил своим трудовым задором. Повязав голову платком, Сун Ок начала посадку картофеля: выравнивала вместе с Ин Сук борозды, сажала в них семена и засыпала землей. Одно только ей не давалось: она никак не могла заставить себя размешивать навоз с землей — ее сразу начинало тошнить. Зато все другое она делала охотно, с каким-то увлечением. Куак Ба Ви уговаривал ее отдохнуть, поберечь силы, но она и слушать ничего не хотела.

В то время как они сажали картофель, мать Сун Ок подносила им семена.

Лишь тогда, когда Сун Ок и Ин Сук увидели, что время близится к полудню, они ушли с поля домой, чтобы приготовить работникам обед. Это тоже было нелегким делом. Нужно достать где-нибудь сури, настряпать всяческих закусок, да побольше, повкуснее. Кроме того, следовало заготовить корм и для вола.

Куак Ба Ви любую работу выполнял и хорошо и споро. После ухода Сун Ок и Ин Сук он вместе с работником, таскавшим удобрения, занялся посадкой картофеля. Работник, идя впереди, засыпал в борозды удобрения, а Куак Ба Ви, следуя за ним, бросал в них семена и, ловко орудуя своими крепкими и тяжелыми ногами, засыпал семена землей.

Огород перед домом они засадили до обеда.

Сун Ок сегодня особенно постаралась, и обед вышел на славу. Куак Ба Ви любил не только работать — он любил и хорошо поесть.

Здоровый и сильный, он работал за троих, но зато и аппетит у него был поистине богатырский. За обедом он выпил три чарки вина, а потом принялся за суп из морской капусты. Положив туда рисовой каши, он в мгновение ока опорожнил огромную чашку с супом и начал уписывать кашу, заправляя ее редиской и горьким красным перцем.

Ин Сук, вошедшая в комнату с чашкой холодной воды, разинула рот от удивления, увидев, как Куак Ба Ви расправляется с кашей. А Сун Ок подумала: «Изголодался, бедный. Кормится, видно, по чужим людям…» Она вынесла Куак Ба Ви еще чашку каши.

— Кушайте на здоровье; чего-чего, а каши у нас хватит… — Но Куак Ба Ви был сыт.

— Спасибо, хозяюшка, больше не могу! Слишком много вина выпил!

Работники, сидевшие вместе с Куак Ба Ви, поглядывали на него с одобрительным удивлением.

— На аппетит ты, видно, не можешь пожаловаться!..

— Да уж, за обедом меня не догонишь! — засмеялся Куак Ба Ви.

— Ну и в работе ты не из последних. И поработать и покушать мастак… Давай познакомимся, что ли. Как тебя звать-то?..

Только сейчас, за столом, произошло их несколько запоздалое знакомство.

Старика, который вместе с Куак Ба Ви таскал на поле навоз, звали Ким Дян О; он был соседом Сун Ок. Другого работника, Цой Сун Дора, Сун Ок не знала: его привел с собой Ким Дян О.

После обеда они отдохнули немного и снова принялись за работу. Им оставалось посадить картофель на том участке, что лежал за домом.

Старик Ким Дян О, как и прежде, продвигался вдоль поля и раскидывал удобрения, а следом за ним шел Куак Ба Ви; он сажал семена и засыпал их землей, разравнивая ее ногами.

Вышла в поле и Сун Ок с племянницей. Заняв отдельную борозду, они попытались действовать так же, как Куак Ба Ви, но ничего у них из этого не получалось. Трудно было бросать в землю семена так, чтобы они ложились на одинаковом расстоянии друг от друга, а еще труднее оказалось не останавливаясь, на ходу засыпать семена землей. Ноги у обеих были маленькие — ни дать ни взять огуречные семечки! Разве загребешь ими землю?..

Сун Ок с восхищением смотрела, как работает Куак Ба Ви, и у нее вырвалось невольное восклицание:

— Ой, до чего же ладно все у вас получается! Вот нам бы так!.. Где это вы всему обучились?

— Что тут особенного, — застенчиво ответил Куак Ба Ви. — Дело привычное… Сызмальства мы только этим и занимаемся. Куда б это годилось, если бы крестьяне не умели обращаться с землей?

Работа у мужчин спорилась. А у Сун Ок болела спина, ей то и дело приходилось выпрямляться, растирать ноющую поясницу.

За последнее время и она, правда, многому научилась. Год назад прополка овощей шла у нее хуже, чем у ее семидесятилетней матери. Старуха, несмотря на свой преклонный возраст, и сейчас работала ловко, умеючи. А Сун Ок, хоть и родилась в крестьянской семье, но навыка к труду у нее не было. В детстве она посещала начальную школу, свободное от занятий время проводила за шитьем да вышиваньем. Потом, по воле судьбы, Сун Ок стала содержанкой помещика… Откуда же могла взяться у нее трудовая ухватка?

Сейчас она уже не была такой беспомощной.

Правда, нежные руки ее огрубели, на ладонях появились мозоли. Но она чувствовала себя и телом, и душой поздоровевшей. Сун Ок радовалась счастливым переменам в своей жизни и жизни всего народа.

Посадка картофеля была закончена задолго до захода солнца.

Между картофельных борозд Сун Ок посадила кукурузу и фасоль, под картофель отвела половину поля; остальное она оставила для риса, сои и других злаков.

Поужинав, работники разошлись по домам. Собрался в путь и Куак Ба Ви. Мать Сун Ок предлагала ему остаться, говорила, что сейчас уже поздно и лучше было бы, если б он переночевал у них, а рано поутру не спеша тронулся к себе в Бэлмаыр. Но Куак Ба Ви не сдавался на ее уговоры. Сун Ок попросила Ин Сук принести из дома пятьдесят вон.

— Вот, возьмите за работу… Даром никто не работает…

— За какую такую работу? Что вы говорите? И слышать ничего не хочу! Вот поработаю когда-нибудь у вас по-настоящему, тогда и сам не откажусь от платы. А это разве работа?..

Куак Ба Ви наотрез отказался от денег, простился с хозяевами и вышел со двора.

Проводив работников, Сун Ок прибралась во дворе и вошла в дом. После шумного трудового дня дом выглядел сейчас каким-то опустевшим; тягостная тишина царила в нем. Три женщины одиноко сидели вокруг мигающей керосиновой лампы — они казались осиротевшими, покинутыми… Мать Сун Ок, пристроившись в углу комнаты, курила трубку…

С уходом Куак Ба Ви не только дом опустел, Сун Ок и в душе ощущала непонятную пустоту.

— Я прилягу, мама… Что-то спина у меня ноет после работы…

— Еще бы ей не ныть, дочка! Приляг, родная, отдохни…

Сун Ок свернулась клубочком на кане, возле матери. Ин Сук подложила ей под голову подушку.

Но уснуть Сун Ок не могла. Перед взором ее неотступно стоял образ Куак Ба Ви.

Глава пятая Гнусные происки

1

Куак Ба Ви, как мы знаем, познакомился с семьей Сун Ок случайно, продавая дрова. Ему понравилась эта трудовая семья. Он видел, с каким усердием и упорством возделывает она свой участок, и это расположило его к Сун Ок и ее семье.

Теперь всякий раз, приходя с дровами на рынок, Куак Ба Ви на обратном пути заглядывал в дом Сун Ок. Когда они нуждались в топливе, он приносил им дрова, продавая их по той же цене, что и на рынке.

Знакомство их становилось все более дружеским.

Вездесущая Кэгутянь не могла этого не заметить. Она разнюхала, что Куак Ба Ви частенько заходит в дом Сун Ок, приносит ей дрова, помогает по хозяйству. Вспомнился ей и разговор с Сун Ок во время крестьянской демонстрации. Сун Ок вступилась тогда за Куак Ба Ви и строго-настрого наказала Кэгутянь не отзываться при ней дурно о батраках. Кэгутянь решила, что тут дело нечисто. Сун Ок, видать, завела роман с этим голодранцем… Злобная усмешка искривила губы старухи. Сколько стараний приложила она, чтобы заставить Сун Ок выйти замуж за Сона — двоюродного брата Сон Чхам Бона! А та — вон что выкинула! Нет, этого она не простит Сун Ок…

Порхая, словно сорока, из дома в дом, Кэгутянь на своем длинном хвосте разносила сплетню… Чего только не наговаривала она на Сун Ок!.. Она-де заарканила Куак Ба Ви, теперь их водой не разольешь… Иначе, с чего бы Куак Ба Ви стал работать у них на огороде, таскать им дрова?..

Кэгутянь зашла к хозяйке гостиницы «Тэсон» и на все лады принялась поносить перед ней Сун Ок. Это-де женщина легкого поведения — сейчас она путается с бывшим батраком; Кэгутянь приврала для пущей убедительности, что кто-то видел, как Куак Ба Ви выходил утром из дома Сун Ок. И он тоже хорош! Прилип к юбке этой грязной бабы, которая была прежде содержанкой Юн Сан Ера! Кэгутянь старалась обелить помещика. По ее словам выходило, что Юн Сан Ер, приехав несколько лет назад в эти края, чтобы закупить землю и лесные угодья, собирался было жениться на Сун Ок, обеспечить ей счастливую жизнь. Но он быстро раскусил эту распутную женщину. Ему не хотелось попасть впросак, и он, не будь дураком, бросил Сун Ок. Случись все иначе — зачем бы ему было бросать Сун Ок? Она не оправдала его ожиданий; Юн Сан Ер разлюбил ее и влюбился в дочь хозяина гостиницы. Вот как оно все было. Это теперь всякому ясно.

Кэгутянь была связана давней дружбой с матерью Сун И. Однажды мать Сун И зашла к ней за лекарством от катара желудка; Кэгутянь задержала ее и начала нашептывать ей на ухо были-небылицы о Сун Ок и Куак Ба Ви. А чтобы ее слушали, она, прикинувшись доброй и бескорыстной, отказалась даже от денег за лекарство. Прощаясь со своей старой подругой, Кэгутянь сказала с усмешкой:

— Куак Ба Ви у тебя живет? Ты растолкуй ему, в чем тут заковыка. Вразуми его, глупого… Разве пара ему бывшая содержанка? Да еще чья?.. Ре-ак-цио-нера!.. Наживет этот батрак с ней неприятностей. Уж если ему так захотелось жениться, подыскал бы себе вдову. Он теперь получил землю; все его превозносят как лучшего хлебороба… Если он захочет, может даже и на девушке жениться. Не пойму никак — чего он привязался к этой бабенке? Я-то ее хорошо знаю. Она из тех, что любят пожить за чужой счет. А как высосет из тебя все — только ее и видели! И оглянуться не успеешь, а она уж другого обирает… Ха-ха!..

Кто не знал Кэгутянь, мог подумать, что она принимает искреннее участие в судьбе Куак Ба Ви.

Кэгутянь приобрела ярую приспешницу в лице жены содержателя гостиницы, женщины недалекой и сквернейшего характера. Превознеся до небес свою дочь, удравшую вместе с Юн Сан Ером в Сеул, она всячески поносила Сун Ок. Сун Ок давно уже порвала с Юн Сан Ером, но хозяйка гостиницы не прекратила нападок на бывшую соперницу своей дочери. Она написала дочери длинное письмо, чернящее Сун Ок, и отослала его в Сеул с контрабандистом.

Всячески разжигая травлю Сун Ок, Кэгутянь преследовала корыстные цели. Расчет ее был прост. Нужно распустить слухи, компрометирующие Сун Ок, и добиться того, чтобы Куак Ба Ви перестал с ней встречаться. Женщине с дурной репутацией вряд ли удалось бы выйти замуж за честного, порядочного человека. И тогда ей поневоле придется согласиться стать содержанкой Сона. А этого как раз и добивалась Кэгутянь.

Велика власть денег с древнейших времен! За деньги Кэгутянь служила Сону; из-за денег она обливала грязью Сун Ок, хотя у нее не было с Сун Ок никаких личных счетов. Не работая, любыми средствами обеспечить себе вольготную жизнь — такова была немудрая житейская философия Кэгутянь. Старуха была порождением старого мира и являлась типичной представительницей людей с исковерканной душой.

Сун Ок не знала, как выпутаться из положения, в которое она попала. Как доказать, что все случившееся с ней произошло не по ее вине? Тяжело, горько было у нее на душе…

А Кэгутянь не успокаивалась. Однажды она зашла к Сун Ок и застала ее работающей на огороде. Кэгутянь как бы случайно завела с ней разговор о Куак Ба Ви.

— Помнишь, Сун Ок, я говорила с тобой о холостом батраке из Бэлмаыра?.. Куак Ба Ви выделили поле из хозяйской земли… И вот ходит теперь слух, что понравилась ему одна девушка и он женился на ней. Права ты была: нечего смеяться над батраками… Настало, видно, и для них золотое времечко!..

Кэгутянь ехидно хихикала, и в ее усмешке, в манере говорить, растягивая слова, было что-то лисье.

— Что я тебе говорила?.. Вот и к крестьянам пришло счастье! — весело ответила Сун Ок, но сердце у нее похолодело от этой вести.

Сун Ок давно уже не видела Куак Ба Ви, и ее томила неведомая прежде тоска. Она объясняла отсутствие Куак Ба Ви тем, что он был занят в поле: наступило время весенней пахоты.

Но она, как видно, ошибалась. После слов Кэгутянь многое стало понятным Сун Ок. У Куак Ба Ви теперь новая семья… Ну хорошо, пусть женился. Но почему же он ни слова не сказал об этом? Это огорчало Сун Ок больше всего.

Прошло еще несколько дней. Сун Ок навестила соседка, жена Ким Чем Ди, и пересказала ей все, что слышала от Кэгутянь… Сун Ок была так ошеломлена, что долго не могла вымолвить ни слова. Так вот кто распространяет по городу грязные слухи!

Для Сун Ок все стало ясным, как день.

Черня Сун Ок, Кэгутянь действовала в трех направлениях. С одной стороны, она расписывала Сун Ок перед горожанами как женщину грязную, легкомысленную, дурного поведения… С другой — она все делала для того, чтобы слухи о Сун Ок дошли до Куак Ба Ви: это должно было отбить у него охоту захаживать к Сун Ок. Наконец, Кэгутянь наговаривала Сун Ок всяческие небылицы о Куак Ба Ви.

Чувство возмущения охватило Сун Ок. Ей захотелось тут же побежать к Кэгутянь, выместить все обиды последних дней, заставить старую сплетницу упасть на колени и вымаливать у нее, Сун Ок, прощение. Но Сун Ок быстро остыла и махнула на нее рукой: с такой не стоит связываться!.. Нет, лучше уж ее не трогать.

Но сама Сун Ок не знала теперь покоя. Она была бессовестно оклеветана, и мысль об этом не переставала терзать ее сердце. К Кэгутянь она испытывала теперь еще большее отвращение.

За что они мучают ее?.. Уж лучше б вонзили нож в ее грудь, перенести это ей было бы легче, чем наветы и клевету.

Вот что значит побывать содержанкой у богача. Ничем не смыть позорного пятна! Нашелся бессовестный человек, пустил по городу грязную сплетню — и нельзя теперь показаться на глаза людям.

Как устоять перед этой несправедливостью? Кому пожаловаться, перед кем выплакать свое горе?.. Сун Ок не решалась рассказать о нем даже самому близкому человеку — матери… Да если бы и рассказала, разве ей стало бы легче?..

А Кэгутянь совсем обнаглела. Она вновь заявилась к Сун Ок. Оставалось только удивляться «хладнокровию» и «выдержке» этой гадины!

Кэгутянь принесла с собой — чего никогда еще с ней не случалось — пачку курительного табака «Долголетие». Положив табак перед матерью Сун Ок, она, как всегда, затараторила:

— Ох, и дел-то у меня особых нет, а занята так, что не могу даже на минутку забежать к вам, справиться о вашем здоровье. Вот получила я табак по карточкам — курите на здоровье, матушка… Скромное, правда, у меня подношение, да уж, сделайте милость, не откажитесь принять.

— Напрасно это вы… — забеспокоилась мать Сун Ок. — Оставили бы лучше себе.

В комнату вошла Сун Ок: она протирала в чулане глиняную посуду. Увидев Кэгутянь, Сун Ок приняла непринужденный вид.

— Вот кто, оказывается, у нас в гостях-то!.. Как это ты надумала заглянуть к нам?

— Ах, ты здесь, Сун Ок… А я думала — ты куда-то вышла… — Кэгутянь льстиво захихикала. — Так меня, так, Сун Ок; давненько я у вас не была…

— Я уж и то гадала: почему это ты долго не заходишь?.. Не обиделась ли на нас?

— Да что ты, Сун Ок, чем же ты могла меня обидеть?.. Мастерица же ты на выдумки, девушка. Хи-хи-хи!..

— Девушка? С каких же это пор я стала девушкой? — В голосе Сун Ок послышалось раздражение.

— А чем же не девушка? Ведь зеленым-зелена еще!..

— Вот как?.. Ну ладно, оставим это… Мне все-таки интересно: что привело тебя в наш дом? Ты ведь любишь уверять, что вечно занята, всегда в заботах и хлопотах… По какому же делу ты к нам пришла? Да еще не с пустыми руками! Хотя табак-то, верно, обратно заберешь…

Не отрывая от Кэгутянь насмешливого взгляда, Сун Ок придвинула к ней табак.

Заметив, что Сун Ок побледнела и во всем ее облике появилось что-то угрожающее, Кэгутянь порядком струхнула, но мгновенно поборола свое замешательство. Уж чего-чего, а коварства да лживости ей не занимать! Она была похожа сейчас на зверька, попавшего в капкан и надеющегося вырваться из него хитростью. На лице Кэгутянь появилось выражение оскорбленного достоинства и наивного удивления.

— Разве мы чужие, Сун Ок? Разве я не могу подарить твоей матушке какую-то пачку табаку? Если нужно будет, я подарю что-нибудь и получше. Не так ли, матушка? — обратилась она к матери Сун Ок с елейной улыбкой.

Лицемерие Кэгутянь вывело из терпенья Сун Ок; она не выдержала и резко оборвала старуху:

— Ну что ж, хорошо, что пришла, я и сама хотела с тобой повстречаться. Есть у меня к тебе один вопрос… Что это ты мелешь обо мне повсюду?

Только теперь Сун Ок решила присесть; голос у нее слегка дрожал; что-то грозное, неумолимое чувствовалось в ее взгляде. Кэгутянь заюлила, извиваясь по-змеиному, стараясь отвести от себя удар:

— Ах, вот ты о чем! Да мало ли что болтают!.. Живешь ты одиноко, вот и даешь повод для всяческих кривотолков. Сама знаешь: людей хлебом не корми, только дай языком почесать! А ты не обращай на них внимания; пусть у тебя в одно ухо входит, а в другое выходит. А то ведь, коли всей этой грязью уши себе забьешь, и оглохнуть можно. Правда ведь, матушка?..

Но Кэгутянь не удалось избавиться от неприятного разговора; Сун Ок не отставала:

— Ну, а что же все-таки болтают? Ты расскажи, а мы послушаем… Я такого наслушалась, что до сих пор в ушах звенит.

— Да что я знаю? Я почти ничего и не слышала… Выходи замуж, тогда и ты ничего не услышишь. Это ведь самый простой способ рты всем заткнуть. Ха-ха-ха!..

— Ты опять за свое! Когда ты отстанешь от меня со своим сватовством!.. — Сун Ок пристально, с ненавистью взглянула на Кэгутянь.

— Да разве я тебе зла желаю? Выходи замуж — и делу конец!

— Спасибо тебе, что о других печешься… Да только говорят, что сплетни-то про меня ты распускаешь!

В глазах Сун Ок был вызов: она решила объясниться со сводней до конца. Кэгутянь так и подскочила, всем своим видом выражая крайнее изумление.

— Что за глупости! Кто это тебе наговорил про меня?

— Глупости, говоришь? А ну-ка, Ин Сук, сходи за нашей соседкой, женой Ким Чем Ди. Скажи, что у меня неотложное дело к ней есть. Да побыстрей, милая!..

Ин Сук, которая сидела до этого возле двери, прислушиваясь к разговору, проворно вскочила на ноги и выбежала на улицу.

— Сейчас мы выясним, кто в чем виноват!.. — угрожающе сказала Сун Ок. По всему видно было, что добром все это не кончится. — Поживешь на белом свете, чего только не наслушаешься!

— Вот уж не ожидала, Сун Ок!.. Случайно зашла в гости, а тут целый допрос учиняют! Даже соседку зовут!.. Неужели она так прямо и сказала, что это я распускаю о тебе сплетни?..

— А вот придет, ты у нее и спроси. Кто-нибудь из вас двоих сплетничает! Уж я изловлю эту дрянь, которая треплет по городу мое имя!.. Она, видно, меня за дурочку считает, вот и распустила язык! Думает, на меня все что угодно можно наговаривать! Как бы не так! — голос Сун Ок звучал гневно и резко.

Не больше чем через минуту в дом явилась в сопровождении Ин Сук жена Ким Чем Ди.

— Что такое стряслось? Зачем позвали? Наградите или накажете?.. — начала соседка еще с порога сыпать веселыми шутками.

— Заходи, заходи, соседушка! — приветливо пригласила ее Сун Ок. — Скорее всего, награду получишь.

Кэгутянь сидела сама не своя. Она с трудом дождалась, пока Сун Ок закончит говорить.

— Что это ты ходишь по людям да зря языком мелешь? Когда это я говорила что-нибудь плохое о Сун Ок? — При этих словах Кэгутянь подморгнула жене Ким Чем Ди. Та не понимала еще, за что набросилась на нее Кэгутянь, и растерянно оглядывалась по сторонам.

— Присядь, соседка, — сказала Сун Ок, — и расскажи все по порядку. Помнишь, о чем ты мне на днях говорила?.. Так вот, соседка, прошу тебя, скажи нам честно, не кривя душой: от кого ты все это слышала? Только это мне и нужно, а там уж я как-нибудь сама разберусь.

Тут только жена Ким Чем Ди уяснила себе, в чем дело; она кивнула на Кэгутянь.

— От кого же еще такое услышишь? От нее вот!

Кэгутянь изменилась в лице и с угрожающим видом двинулась на жену Ким Чем Ди.

— Да как ты смеешь?! Когда же я говорила тебе об этом?

Жена Ким Чем Ди тоже приняла воинственную позу.

— А разве ты не говорила возле колодца, что Куак Ба Ви ума лишился?.. На что, мол, сдалась ему бывшая содержанка, что хорошего он в ней нашел?.. Не говорила ты этого, да? А кто говорил, что если уж Куак Ба Ви приспело жениться, пусть лучше выбрал бы себе вдову?

— Ты меня живой в гроб загнать хочешь!.. Да если бы я все это говорила, разве я решилась бы сюда зайти?.. Говорить-то я говорила, да совсем другое. Ходят, мол, слухи, что Куак Ба Ви частенько навещает Сун Ок. Значит, душа у него к ней лежит… Но вряд ли у него что выйдет: он не знает еще, какая у нас Сун Ок упрямая!.. Сколько раз я пыталась засватать ее богачу Сону, так нет же, уперлась — и ни с места! Твердый у нее характер!.. Вот о чем я толковала!.. А вовсе не о том, что Сун Ок бывшая содержанка и что для Куак Ба Ви лучше будет жениться на вдове. Нечего на меня напраслину возводить: не выйдет!

Кэгутянь перестала тараторить и снова подморгнула жене Ким Чем Ди. Но та только усмехнулась.

— Погоди, балаболка, дай мне сказать. Если что-нибудь человеческое в тебе осталось, признайся-ка, как перед смертью: правда, мол, насплетничала я на Сун Ок. Ведь не одна я — многие твою болтовню слышали! Теперь отпираться! Нет, милая, легко не отделаешься!.. Да что ты мне все подмаргиваешь?

— Ну, совсем баба с ума спятила! Что же мне — и моргнуть нельзя?.. Это мое дело: хочу — моргаю, хочу — нет! Моргать ты мне не запретишь! Мне не в чем отпираться, пустое городишь! Это тебе поменьше надо язык распускать!..

В Кэгутянь так все и клокотало от злости. Убедившись, что ее подмаргивания не действуют и вряд ли удастся привлечь на свою сторону жену Ким Чем Ди, она ринулась в наступление. Но жена Ким Чем Ди, всегда спокойная и ровная, рассердилась не на шутку.

— Это я — то пустое горожу?.. Да я все это из твоего же поганого хайла слышала! Совести в тебе нет! Ты, видать, на своем веку не одного человека живьем сожрала! Она еще отпирается! А ну-ка пойдем к матери Сун Гира: ты ведь при ней все свои сплетни выкладывала!..

Поднявшись с места, жена Ким Чем Ди схватила Кэгутянь за шиворот и потянула кофту с такой силой, что оборвала все тесемки[43] на ней и разодрала ее. Пачка «Долголетия» раскрошилась под ногами жены Ким Чем Ди, и табак рассыпался по всему кану.

— Ой, люди добрые, посмотрите, она избивает меня! Ты что ж, сволочь, думаешь, я тебя испугалась? Как бы не так! Я тебе покажу, старая лиса, как стравливать людей!.. Врешь ты все!

Кэгутянь совсем разошлась; она с визгом набросилась на жену Ким Чем Ди. Женщины вцепились друг другу в волосы.

— Ах, вот ты как! — завопила жена Ким Чем Ди. — За волосы хвататься? А ну, отпусти сейчас же!.. Ишь ты! Чесала, чесала языком, а теперь на других сваливать!

Женщины яростно тузили друг друга. Потом наступила передышка. Схватка утомила обеих; они стояли друг против друга, тяжело дыша, устало перебраниваясь. Жена Ким Чем Ди подобрала распустившиеся волосы. Вид у Кэгутянь был смешной и жалкий: кофта спереди разодрана, порвана местами и юбка. Истерзанная, растрепанная, она походила сейчас на сумасшедшую. Отдохнув немного, жена Ким Чем Ди возобновила атаку:

— Раз я все равно уж руки о тебя запачкала, доведу дело до конца. Я тебя проучу, стерва, отважу от пакостей!.. Ты что прячешься? Пойдешь со мной или нет? — Она схватила Кэгутянь за руку.

— Ты опять драться, старая кляча? — взвизгнула Кэгутянь. Взъерепенившись, она налетела на свою противницу, стала бить ее ногами, кусать и царапать. Схватка возобновилась с новой силой. Посмотреть на них со стороны — ни дать ни взять — петухи дерутся!

Ин Сук, Сун Ок и ее мать стояли в стороне и молча смотрели на драку. Сначала Сун Ок растерялась: она не ожидала такого оборота и не пыталась даже разнять дерущихся. Спохватившись, она решила положить конец разгоревшейся у нее в доме потасовке.

— Если у вас чешутся руки, ступайте на улицу и деритесь хоть на смерть! — Сун Ок невольно усмехнулась.

— Да я же и тащу ее на улицу! А она, стерва, стоит и ни с места. Ну, мы еще посмотрим, чья возьмет!.. Я ее заставлю выйти.

Жена Ким Чем Ди схватила Кэгутянь за волосы и поволокла к двери. Добравшись до выхода, она уперлась ногами в порог и с такой силой рванула Кэгутянь за волосы, что та вылетела из комнаты во двор и распласталась на земле.

— Караул! Спасите! Убивают!.. Старика моего… старика сюда позовите!..

Кэгутянь в бессильной ярости колотила кулаком по земле, вопила во весь голос, перемежая истошный крик с судорожными всхлипываниями.

— Ах ты, гадина! — не унималась жена Ким Чем Ди. — Да не то что твой старик, пусть хоть твой прадедушка воскреснет да прибежит сюда, все равно ты от меня так просто не отделаешься! Что ты в чужом доме шум поднимаешь? А ну, вставай, пошли, куда я говорю!.. — Она схватила ее за руку и поволокла за собой, словно падаль. У Кэгутянь уже не было сил сопротивляться.

Кэгутянь была хилая, слабая. Да и откуда взяться у нее силам, если всю свою жизнь она прожила праздно, не ударив палец о палец. А жена Ким Чем Ди — женщина здоровая, крепкая. С самого детства знала она крестьянский труд, а выйдя замуж, выполняла самые тяжелые полевые работы. Она лет на десять старше Кэгутянь, но и четверо таких, как Кэгутянь, не могли бы одолеть ее.

К месту драки начали собираться любопытные. К счастью, среди случайных соглядатаев не было видно пока ни знакомых, ни соседей. Сун Ок велела Ин Сук закрыть ворота на запор, а сама стала подметать пол; вместе с пылью она вымела и крошки табаку, рассыпавшегося по кану.

Собираясь к Сун Ок, Кэгутянь не ожидала, что дело примет такой плачевный оборот. Она считала Сун Ок женщиной слабохарактерной. Спокойной, нерешительной казалась ей и жена Ким Чем Ди. И вот какую беду накликала она на свою голову!

А все настойчивость Сона… Упрямый и сластолюбивый, Сон, обуреваемый желанием завладеть Сун Ок, умолял Кэгутянь устроить хоть одну встречу — и тогда уж он ничем не поступится, щедро оплатит ее хлопоты… У Кэгутянь загорелись глаза от посулов Сона; она решила во чтобы то ни стало уговорить Сун Ок. И начала плести свою хитрую сеть… А что из этого вышло? Птичка в сети так и не попалась, а сама Кэгутянь опозорилась на весь город, все ее планы лопнули, как мыльный пузырь.

Будь это до освобождения Кореи, жена Ким Чем Ди не решилась бы поднять на Кэгутянь руку! Правда, она и прежде не церемонилась со сводней, но муж Кэгутянь был торговцем, коммерсантом, а это что-нибудь да значило!.. А теперь этих «коммерсантов» и за людей не считают. Прошло их время!

* * *

Сун Ок разбирал смех, когда она глядела со стороны на дерущихся женщин. Но оставшись одна, она задумалась и поняла, что ославленной-то после всей этой истории останется только она, Сун Ок… Хорошо, конечно (и Сун Ок было весело при этой мысли), что соседка надавала Кэгутянь крепких тумаков и хоть немного вразумила эту обнаглевшую старую ворону. Но на чью голову падет теперь позор? На голову Сун Ок… Ведь причиной-то этой драки была она…

А больше всего мучила Сун Ок весть о женитьбе Куак Ба Ви… Она поверила, что так оно все и случилось: Куак Ба Ви, наслушавшись сплетен, нашел другую и женился… Сун Ок чувствовала себя несчастной: все осмеяли ее, все обманули…

Что скрывать — давно уже свило себе в ее сердце прочное гнездо чувство любви. С каждой новой встречей с Куак Ба Ви чувство это разрасталось, пускало крепкие корни, рождало тоску и жажду встречи.

Оно завладело всем существом Сун Ок.

Только в последние дни Сун Ок поняла это. Мысль, что Куак Ба Ви услышал эти грязные сплетни и женился на другой, терзала ее. Сун Ок ощущала в своем сердце острую, исступленную боль, и горький ком стоял у нее в горле день и ночь. Душу не вывернешь наизнанку… Разве могут понять другие, что делается у тебя в душе? А раскройся пред людьми, расскажи им обо всем — навлечешь на себя еще больший позор. Кто ей теперь поверит? Слепой, упав в воду, ругает ручей… Сун Ок не уподобится этому слепому. Нет, она сама во всем виновата. Что было, то было: Сун Ок прожила свою жизнь содержанкой. Если б она не была содержанкой, разве посмел бы кто-нибудь распускать о ней грязные слухи? Всеми покинутая, осмеянная, Сун Ок изведала всю горечь унижения затравленного человека. Она поняла, что содержанка — самое низшее существо в человеческом обществе. Содержанка — это не человек, а вещь. Жила с одним мужчиной, он бросал ее — переходила к другому, а потом — к третьему. И люди не видели разницы между содержанкой и гейшей — женщиной, которая служила средством развлечения для подгулявших мужчин. Содержанка в представлении «порядочных» людей была женщиной грязной, продажной, и они позволяли себе унижать, оскорблять, осмеивать ее.

Содержанка — это не то, что вдова. Вдова, потеряв мужа, может, если ей вздумается, вторично выйти замуж. А содержанка живет подачками чужого мужа; и если этот муж умирал, она не имела права надеть по нему траур, быть верной ему и после смерти, выбрать себе нового мужа. У нее был один путь: вновь идти на содержание к чужому мужу.

Всю жизнь неотступной, неотвязной тенью следует за содержанкой ее позорное прошлое… Если на тебе лежит клеймо содержанки, его нельзя ни выжечь, ни смыть.

Сун Ок понравился Куак Ба Ви, но она и виду не подала, что он ей нравится. Стало быть, для сплетен об их близости не было никаких оснований. Но о Сун Ок знали, что она была когда-то содержанкой, значит, ей каждое лыко в строку. За это и уцепилась Кэгутянь.

Если Сун Ок найдет себе человека по душе, если она выйдет за него замуж, все равно когда-нибудь всплывет на поверхность ее проклятое прошлое! Муж будет укорять ее, что она была содержанкой. Ее может упрекнуть и Куак Ба Ви. Как избавиться от этого позорного пятна? Оно исчезнет только вместе с ней…

Как смотреть людям в лицо, если они так плохо о ней думают?.. Сун Ок окинула мысленным взором всю свою прошлую жизнь, и горячий стыд обжег ее щеки! На что ей надеяться? Как жить? Нужно покончить со всем этим, умереть, уйти, навсегда уйти от мирской суеты!

И Сун Ок твердо решила покончить с собой. Ей своей жизни не жалко… Но как будут жить без нее старая мать и маленькая Ин Сук? Ради матери Сун Ок была готова на все. Она жила для матери, трудилась для нее…

Но разве из-за одной матери тягостно ей решиться на свой последний шаг? Корея, ее любимая родина, свободна; крестьяне получили землю, народ торжествует… Как трудно умереть, не разделив всеобщей радости! Труженики Кореи плечом к плечу идут вперед, к светлому будущему, строят новую, счастливую жизнь… Только ей нет места на земле, она должна умереть… При мысли об этом невыразимая боль сжимала ее сердце.

И все это только из-за того, что на ней навечно отпечаталось позорное клеймо: «содержанка», «бывшая содержанка», «бывшая содержанка помещика, реакционера, прислужника японцев».

Когда Сун Ок вспоминала об этом, кровь приливала к лицу, ее сжигало чувство стыда и унижения.

Но не ошибается ли она, думая спастись, умертвив себя?.. Достаточно ли одной только смерти, чтоб искупить вину, оправдать себя и хоть после смерти быть равной с людьми?

Привыкшая ложиться спозаранку, мать Сун Ок после ужина выкурила трубку и, прикорнув на кане, уснула. Ин Сук ушла к себе в комнату и тоже, наверно, спит. Они работали на огороде с утра и сильно утомились. В обычный день легла бы спать и Сун Ок…

Она неслышно подошла к постели матери, склонилась над ней и прошептала, глотая слезы: «Мама, прости меня, прости свою непутевую дочь… У меня нет другого выхода, мне осталось только умереть. Вот я и решила, мама, раньше тебя уйти из этого мира… Прости!»

Сун Ок простилась с матерью и, ничего не видя перед собой, поспешно вышла из дому, боясь, что еще минута — и она не сможет уйти, что ее удержит от этого шага чья-то сильная рука.

Серебряный серп ущербного месяца блестел на небе. В ночной тишине слышался только звенящий говор речки Апнэ. Налетал порывами прохладный ветер, освежая пылающее лицо Сун Ок.

Ничего не видя, не ощущая, не слыша, она продолжала свой путь.

Большой пруд, расположенный у крутого, скалистого горного склона, и днем отливал темно-синим цветом: сразу видно было, что он глубок.

Вот и хорошо. Ей нужна глубокая вода. Не случайно ноги привели ее сюда!

Проходя мимо одинокой ивы, стоящей на берегу пруда, Сун Ок вдруг остановилась, и страх исказил ее лицо. Ей вспомнился Ко Се Бан, повесившийся на этой иве. Перед глазами Сун Ок встало страшное лицо мертвеца: вывалившийся язык, выпученные глаза… Она подняла голову и увидела ту самую ветвь, на которой висел Ко Се Бан. Это была страшная, ужасная смерть! Он покончил с собой из-за клочка земли, из-за горстки риса!

Сколько людей, не изведав жизни, не успев расцвести, погибли преждевременно, доведенные до отчаяния кровожадными помещиками.

Вот и Сун Ок должна умереть из-за этой земли. Если бы у ее отца был клочок земли, разве стала бы она содержанкой?

Сейчас ей ничего уж не было страшно, ее глаза горели лихорадочным огнем.

Земля! Ты родила меня, ты опозорила меня, насмеялась надо мной! Теперь ты принимаешь меня обратно в свое лоно.

Сун Ок двинулась вперед. Походка у нее была твердой и решительной. Добравшись до вершины горы, она начала спускаться, пробираясь между черными утесами, к пруду. Месяц излучал тихий, спокойный свет. Он отражался в темной зеркальной глади пруда; от него шли по воде серебряные блики; и, казалось, он оброс серебряной бородой и приветливо улыбается Сун Ок, приглашая ее в свое холодное царство…

Сун Ок на миг оторвала взгляд от этой магической улыбки и подняла глаза к небосводу. В его лазоревой глубине мерцало бесчисленное множество звезд. И они тоже словно манили, звали Сун Ок к себе: «Скорей, скорей, мы рады принять тебя!»

На востоке, заслоняя небо, высилась величественная гора Чомбансан.

Все в этой ночной, полной красоты и величия картине словно указывало ей, оскорбленной и униженной, на этот пруд, пруд отчаяния и кошмаров…

Сун Ок дико вскрикнула и, закрыв лицо руками, бросилась в воду.

С шумным всплеском разбежались во все стороны круги, разбивая зеркальную гладь воды, и у прибрежных утесов запенились волны.

2

В этот день Кан Гюн вместе с землемером отправился в Бэлмаыр. Он решил вымерить площадь поднимаемой целины и обсудить с членами исполнительной комиссии, возглавляемой Куак Ба Ви, ряд мер, которые нужно было провести, прежде чем вплотную приступить к делу. Сен Дар Хо, Квон Чир Бок, Тю Тхэ Вон и еще несколько крестьян помоложе вызвались помочь землемеру. Они помогали ему устанавливать вехи и вытягивать измерительную ленту. Кан Гюн поднялся вместе с ними до самого верховья речушки. Речку преграждала плотина; она была сооружена кое-как и никуда не годилась. Но если ее укрепить, достроить, то можно будет подавать на поле столько воды, сколько душе угодно!

Нынешний оросительный канал обрывался у рисовых плантаций Ко Бен Сана и Тю Тхэ Вона — как раз там, откуда начинались крестьянские поля. Предполагалось продолжить его, прорыть новый канал — до того места, где кончалась деревня; тогда все прилегающие к нему участки можно было бы превратить в рисовые поля. По плану, канал проходил позади чиби Квон Чир Бока, через приусадебный участок Тю Тхэ Вона, мимо поля Куак Ба Ви и приусадебных участков Пак Чем Ди и Сун И.

И как это прежде никто не додумался до такого простого дела!

Когда подходило время очистки узловых каналов, между крестьянами возникали споры только о том, кто должен работать больше, кто меньше.

И они порешили, что те, у кого больше рисовых полей, должны и работать больше. Но хозяева головных узлов, чьи поля примыкали к каналу, старались свалить всю работу на тех, чья земля находилась дальше от воды.

Они считали узловые каналы своей собственностью и распоряжались ими, как хотели. Тем, кто не принимал участия в очистке головных узлов и не становился, таким образом, пайщиком, воды не давали вовсе. Это лишало возможности приобретать здесь рисовые плантации пришлым людям. Их не принимали в число пайщиков, не допускали на их поля воду. Несколько лет назад один сеулец, не зная, как трудно здесь с водой, купил у Тю Тхэ Ро крупный земельный участок. Но ему так и не удалось вступить в пайщики, и, оставшись без воды, он вынужден был перепродать участок и ни с чем вернуться обратно.

Как уже рассказывалось, Ко Бен Сан, действуя через своих родственников, намеревался помешать поднятию целины. С этой целью он и зашел к Ко Сен До, но его интрига с позором провалилась: этот проклятый До Чи по всей деревне трубил теперь о темных происках Ко Бен Сана.

Не поддержали его и другие хозяева головных узлов. И помещик решил на время отказаться от своих планов, притаиться.

Многие бэлмаырцы, в течение долгих лет притерпевшиеся к произволу помещиков, неограниченно властвовавших над ними, и сейчас побаивались Ко Бен Сана, сторонились его. Кан Гюн знал об этом и однажды сказал крестьянам:

— Поймите, что река теперь не может быть собственностью отдельных лиц. Вся земля национализирована, а значит, и вода — общее достояние. Никто из хозяев головных узлов не сможет помешать нам рыть новый канал. Не выйдет! В интересах крестьян и всего народного хозяйства нашей страны — как можно больше увеличивать посевные площади, создавать изобилие продуктов! И тот, кто пытается тормозить строительство новых каналов, поднятие новых плодородных земель, сам того не сознавая или же с умыслом вредит общему делу!..

Тю Тхэ Вон согласился с Кан Гюном.

— Истинная правда! Новый канал никому не будет в убыток. Правда, новый канал займет угол поля моего брата, но это не имеет значения. Канал и у меня займет часть земли, но зато я смогу засеять рисом всю нижнюю половину поля! Так что мы ничуть не пострадаем от этого!

— Разумная речь! — сказал Кан Гюн. — Что значат такие мелочи по сравнению с тем, что может дать нам канал. Эта стройка государственного значения! Так мы и должны ее рассматривать.

— Верно! Коль в деревне дела пойдут на лад, так и государству будет польза! А ежели каждый будет стараться урвать себе кусок побольше, мы никогда с места не сдвинемся!..

— Живем, как в темном лесу… Оттого и одолевает нас жадность, — усмехнулся Пак Чем Ди. Квон Чир Бок утвердительно закивал головой:

— Темные мы… Возьмите нашу деревню… В ней сто шестьдесят хозяйств! А много ли крестьян в начальной школе училось? Раз, два и обчелся!..

— Настали иные времена, товарищи! — торжественно заговорил Кан Гюн. — Теперь для всех открыт широкий путь к зажиточной, культурной, счастливой жизни! Вот и у вас, кажется, организована школа для взрослых…

— Есть, есть. И у нас теперь темноте приходит конец!

— По всей стране закладываются основы великих демократических преобразований! Мы засеваем добрым семенем духовную ниву, смело поднимаем новые земли…

— Что правильно, то правильно! Мы теперь куда сильнее стали. Самое трудное для нас соорудить плотину. Но и с ней мы справимся, ежели за это возьмутся такие силачи, как Куак-сан[44], — попытался сострить Тю Тхэ Вон по адресу бывшего батрака.

— Я знаю, товарищ Куак — человек большой силы! Только зря вы, товарищ, употребляете это японское «сан». Разве в корейском языке не найдется подходящего слова?

Тю Тхэ Вон покраснел до корней волос.

— Как же нам говорить? Мы привыкли при японцах к этому «сану»… Каким же другим словом заменить его?

— Человека постарше можно называть «сонсэн», сверстника — «хён», а младшего — «гун»[45]. Да что вы, друзья, родной язык забыли?

— Верно, «сан» — это чужое слово!

— Вот я и говорю… Куак-сан… виноват, Куак-хён — ой-ой-ей, какой силач! Он, как соломинку, может поднять каменный утес! Недаром у него и имя такое — Ба Ви[46].

— Что вы пустое болтаете! — застенчиво отмахнулся Куак Ба Ви. — Какой я силач?!

— А что — не так разве? Никто и не знает, сколько в нем силы таится. Разве при японцах он мог ее показать?

— Тогда ему силу скрывать приходилось! Прознали бы про нее японцы — загнали бы на смерть… А сейчас незачем скрывать Куак Ба Ви свою силу.

— Святые слова! — согласился Кан Гюн. — Сейчас каждый из нас должен все свои силы, все свои способности отдать на благо родины, народа!

— А ну-ка, Куак Ба Ви, — не унимался Тю Тхэ Вон, хватая Куак Ба Ви за руку, — покажи Кан Гюну свою силушку! Тогда о тебе вся волость заговорит!

— Да что ты прилип: сила, сила… Мало ли у кого что есть! — Куак Ба Ви рассерженно вырвал свою руку.

— Действительно, что вы к нему пристали? — поддержал Куак Ба Ви Пак Чем Ди. — Вот начнем работу, тогда его хоть отговаривай, он все равно покажет, на что способен… Вовсю развернется!.. Сами знаете: ежели есть что у человека за душой, он до поры до времени и виду не подаст; будет себе помалкивать да отнекиваться.

— Это ты верно говоришь! А те, у кого ничегошеньки нет, бахвалятся, нос дерут. Возьмите хоть меня, дурака…

Все рассмеялись.

— Ну, ладно, пора кончать, товарищи! — сказал Кан Гюн. — Немало тут было хорошего сказано! Я бы еще с вами с удовольствием поговорил, да тороплюсь в другое место.

Распростившись с крестьянами, Кан Гюн тронулся в путь. Вместе с Сен Дар Хо он зашел на хутор Твигор и, закончив там свои дела, направился в волость. Время было позднее; бэлмаырцы уговаривали Кан Гюна переночевать у них в деревне, но он отказался: завтра с утра он должен был побывать в других деревнях.

Кан Гюн торопливо шагал по горной дороге. Когда он добрался до перевала, стало совсем темно, только тонкий серпик луны излучал бледный, призрачный свет… Домой Кан Гюн все равно уже опаздывал; спешить теперь было некуда. Кан Гюн свернул самокрутку и, попыхивая ею, медленно спускался с перевала. Он думал о работе по поднятию целины, о Куак Ба Ви. И получалось так, что поднятие целины и Куак Ба Ви сливались в его сознании в одно неразрывное целое.

Задумавшись, Кан Гюн незаметно для себя подошел к мосту. Проходя через мост, он поднял голову, и его взгляд упал на Большой пруд. При слабом свете месяца ему показалось, что в воде кто-то плещется… Что это? Обман зрения или рыба гуляет! Но в следующее же мгновение он явственно различил на поверхности воды что-то белое… Он догадался, что это человек, и побежал к пруду; на воде распласталась женская юбка. Кан Гюн, не раздумывая, прыгнул в воду, ухватил край юбки и легко вытащил обессилевшую утопленницу.

Женщина была без сознания. К счастью, прошло, видимо, немного времени, как она бросилась в воду! Ведь еще минуту назад она барахталась в воде…

Опустив женщину на землю, Кан Гюн припал ухом к ее груди. Тело было еще теплым; тихо, устало билось сердце…

Кан Гюн успокоился немного. Только теперь он взглянул на женщину внимательней и оторопел: это была Тен Сун Ок, Сун Ок, которую он еще сегодня видел живою! Кан Гюн обнял женщину за плечи и, встряхивая, стал спрашивать ее:

— Сун Ок, вы ли это? Очнитесь, Сун Ок, придите в себя! Ну, Сун Ок!

Он просил все громче, словно голос его мог заставить Сун Ок очнуться. Ему показалось, что прошло страшно много времени, пока Сун Ок подала первые признаки жизни. Вот она слабо вздохнула. Кан Гюн снова осторожно потряс ее за плечи и обрадованно забормотал:

— Очнитесь, очнитесь, Сун Ок! Это я, Кан Гюн… Что с вами случилось?

Сун Ок с усилием приоткрыла глаза… Бессмысленный взгляд ее долго блуждал вокруг и, наконец, остановился на Кан Гюне. Она слабо вскрикнула, и глаза ее снова закрылись.

— Да очнитесь же, Сун Ок! Пойдемте домой… Давайте-ка, я подниму вас, Сун Ок!

Он взвалил неподвижное тело на спину и поспешил домой.

В первую минуту Кан Гюн решил было направиться к дому Сун Ок. Но тут же передумал: Сун Ок нуждалась в немедленной помощи врача, а отец Кан Гюна, Кан Са Гва, был знаком с тибетской медициной.

От пруда до дома Кан Гюна расстояние было немалое, но Кан Гюн быстро одолел его. Еще в средней школе он славился как хороший спортсмен.

Ничего не объясняя домашним, Кан Гюн на ходу прокричал встревоженным голосом, чтобы ему поскорее открыли дверь. Поднялся переполох. Все, кто был в доме высыпали во двор. И только теперь им стало ясно, что случилось большое несчастье. Родные Кан Гюна бережно взяли Сун Ок на руки и, уложив ее на кан, укрыли теплым одеялом.

В комнату вошел Кан Са Гва и проверил у Сун Ок пульс. Состояние ее не внушало опасений. Уходя к себе в комнату, Кан Са Гва предупредил домашних: как только больная придет в себя, нужно дать ей лекарство.

Лежа на теплом кане под ватным одеялом, Сун Ок постепенно согрелась; к ней медленно начало возвращаться сознание. Сначала у нее было такое ощущение, будто ее отяжелевшее тело падает куда-то в бездну, и чуть затеплившееся сознание вот-вот готово было погаснуть снова… Прошло немало времени, прежде чем она смогла вымолвить: «Воды!..» — и чуть приподняла веки. Она силилась понять, где находится, как попала сюда, и не могла.

Сидя вокруг Сун Ок, родные Кан Гюна с неослабевающим вниманием следили за каждым ее движением. Они страшно обрадовались, услышав ее голос, и закричали наперебой:

— Воды, воды! Скорее, воды!..

— Сейчас, сейчас! — Жена Кан Гюна проворно выскочила, принесла чашку воды и поднесла ее к губам Сун Ок.

Та с трудом сделала глоток и снова потеряла сознание.

Потом Кан Гюн принес лекарство и дал его Сун Ок.

Через несколько минут она почувствовала, что ей становится жарко и сбросила с себя одеяло. На этот раз Сун Ок уже окончательно пришла в себя. Открыв глаза, она удивленно оглянулась вокруг и прошептала:

— Боже мой, где я?..

— А зачем тебе знать, где ты? Лежи себе спокойно, да и все тут! — мягко проговорила мать Кан Гюна.

— Мне лучше стало… Извините, что столько хлопот наделала вам. — Сун Ок, с трудом преодолевая слабость, села на кане. — Сейчас я пойду домой…

Но старушка и слушать ничего не хотела.

— Да ты в своем уме? Куда ты пойдешь на ночь глядя? Ты еще в себя не пришла! Лежи, лежи; нельзя тебе подниматься.

— Меня, наверно, мама ищет, — сказала Сун Ок, укладывая распустившиеся волосы, — я пойду все-таки…

— Вот заладила: пойду, пойду! Никуда ты не пойдешь! Смотри — у тебя и одежда еще не высохла! Переночуй у нас, отдохни… Тебе обязательно надо отдохнуть!

— Как быть? — задумчиво произнес Кан Гюн. — Она сильно беспокоится за мать… Но может ли она идти? Обождите минутку, я у отца спрошу. — С этими словами Кан Гюн вышел из комнаты. Он направился в комнату отца и в дверях столкнулся с ним: заслышав громкий разговор, тот решил узнать, в чем дело.

— Отец, Сун Ок хочет домой. Сможет она идти?

— Так она, значит, уже пришла в себя? Отлично!

Войдя в комнату, Кан Са Гва еще раз пощупал пульс Сун Ок.

— Ну, если уж ты так рвешься домой, — иди, — сказал он. — А ты, Кан Гюн, проводи ее до самого дома.

— А ничего с ней не случится в дороге? — с сомнением поглядывая на мужа, спросила старуха.

— Ничего страшного, я думаю, не случится. Когда придешь домой, Сун Ок, полежи еще в теплой комнате.

Сун Ок поднялась с кана, и Кан Гюн, поддерживая за плечи, вывел ее на улицу; вся семья провожала их до ворот; вслед им летели советы и напутствия: чтобы Кан Гюн вел Сун Ок осторожно, чтобы они благополучно добрались до дома… Сердечное внимание, какое оказывали ей домашние Кан Гюна, их теплое, дружеское участие тронули Сун Ок.

— Спасибо вам всем… Заходите как-нибудь к нам, — коротко попрощалась она с семьей Кан Гюна.

Немного пройдя, Кан Гюн спросил:

— Может, вас под руку взять?

— Нет, нет, не надо… Я хорошо себя чувствую, — успокоила его Сун Ок, хотя она шла, пошатываясь от слабости, и ноги слушались плохо.

— Эх, плохи наши дела! Вы замерзли совсем. Так мы и до завтра не дойдем! Давайте-ка опять ко мне на спину!

Сун Ок не сопротивлялась, только лицо ее горело от стыда, от сознания своей беспомощности…

Кан Гюн бежал что есть силы. Он чувствовал, что сейчас легче нести Сун Ок, чем по дороге с Большого пруда: это был живой человек, а не бессильно обвисшее тело в мокрой одежде.

Подойдя к дому Сун Ок, Кан Гюн толкнул ногой ворота. Они оказались незапертыми. Кан Гюн вошел со своей ношей во двор.

В доме, видимо, не спали. На террасе горела керосиновая лампа. Из комнаты доносились тихие голоса.

До сна ли было сейчас матери Сун Ок? Пробудившись в полночь, она увидела, что дочери дома нет. Она разбудила Ин Сук и вместе с ней принялась искать дочь. Но не так-то легко глубокой ночью найти человека, исчезнувшего бог весть куда!

Увидев дочь на спине у Кан Гюна, старуха испуганно вскрикнула и в одних ватных чулках подбежала к ней.

— Боже мой, что с тобой случилось?!

Припав к дочери, она зарыдала; кулаками размазывая по щекам слезы, горестно заплакала и племянница.

Сун Ок с помощью Ин Сук с трудом поднялась на крыльцо и слабым голосом предложила Кан Гюну:

— Зайдите, пожалуйста, в комнату…

— Я пойду домой. А вам полежать надо, успокоиться. Берегите себя!

Кан Гюн повернулся, собираясь уйти, но Сун Ок задержала его:

— Прошу вас, зайдите… Только на одну минутку! Мне нужно кое-что сказать вам.

В голосе ее слышалась мольба, и Кан Гюн остался.

— Если так, зайдемте… Только вам нужно сначала переодеться. Вы переодевайтесь, а я покурю здесь…

Сун Ок быстро сменила одежду. Она вышла к Кан Гюну и, попросив Ин Сук оставить их, сказала ему:

— Я готова. Зайдите.

— Сейчас… Но вы ведь очень устали. Не лучше ли вам сначала отдохнуть?

— Спасибо, мне стало лучше.

Кан Гюн вошел в комнату и, в знак почтительности к старшей, вежливо обратился к матери Сун Ок:

— Вы, наверно, сильно перепугались?

— До сих пор опомниться не могу!

Действительно, глаза ее блуждали, руки тряслись.

— Что же вас так огорчило, Сун Ок? — ласково спросил Кан Гюн. — Вот уж никогда бы не подумал, что вы можете решиться на такое!..

Сун Ок тяжело вздохнула.

— Вы знаете, какие обо мне ходят слухи? Лучше умереть, чем жить с таким позорным клеймом.

Сун Ок говорила сквозь слезы; она с новой силой почувствовала всю горечь, всю унизительность своего положения.

— Стоит ли обращать внимание на пустую болтовню ничтожных людишек.

— Слишком уж несправедливо все это! Я не в силах была вынести… Они поносят меня, клевещут! А вы сами понимаете: женщине в моем положении оправдаться трудно… Вот я и решила… — голос Сун Ок задрожал; она с трудом удерживала рыдания.

— Понимаю, Сун Ок… Но разве можно так узко смотреть на вещи! Вся эта чепуха не стоит вашей жизни… Поговорите с этой сплетницей, и вы убедитесь, что она так же гнусна и подла, как гнусны и подлы сплетни, которые она распускала.

Кан Гюн глубоко переживал горе Сун Ок и от всей души старался утешить ее.

— Ох, как это несправедливо, обидно!.. — Сун Ок больше не сдерживала себя, слезы ручьями лились из ее глаз.

— Не нужно так отчаиваться, Сун Ок! Не обращайте внимания на тех, кого и за людей-то считать нельзя!..

— Я решила покинуть этот постылый мир… Но судьбе было угодно, чтобы вы в эту минуту очутились рядом и спасли мне жизнь. Видно, человек по своей воле и умереть не может… Но теперь я решила — да, твердо решила, — жить! И мне захотелось поклясться в этом тому, кто вернул меня к жизни…

— Вот и хорошо, Сун Ок! Поймите, что это преступление — решиться уйти из жизни, когда вся жизнь пошла по-новому, когда страна наша стала свободной и народ наш прилагает все свои усилия, чтобы построить светлое, счастливое будущее!..

Кан Гюн оживился; голос его звучал возбужденно, страстно.

— Еще одно хотела я сказать вам, — смущенно произнесла Сун Ок. — Я хочу, чтобы вы стали моим братом… Я недостойна быть вашей сестрой… Но если бы вы стали считать меня родной сестрой, как бы я была счастлива!

— Благодарю вас, Сун Ок, — серьезно сказал Кан Гюн. — Пусть пока и без кёри-наммэ[47] но мы будем уважать и любить друг друга, как брат и сестра. Считайте, что с этой минуты мы с вами из одной семьи…

Глубокий вздох вырвался из груди Сун Ок:

— Я так одинока!

В этом непроизвольном горестном вздохе сказалось все отчаяние человека, потерявшего последнюю надежду в жизни… Кан Гюн понял Сун Ок и поспешил успокоить ее:

— Если хотите, Сун Ок, то завтра же мы и устроим кёри-наммэ… У моего отца как раз день рождения; вот вы и приходите к нам завтра утром… И мы перед нашими родителями свяжем себя родственными узами. Хорошо? — С этими словами Кан Гюн встал со своего места.

— Ой, неужели все это правда? Значит, завтра мне можно прийти к вам? — обрадованно воскликнула она, но тут же горячий стыд обжег ее щеки. Как предстанет она перед родителями Кан Гюна?

И Сун Ок тихо промолвила:

— Стыдно, неудобно мне…

— Ничего в этом неудобного нет. Вы устали, Сун Ок… Ложитесь-ка поскорей да отдохните хорошенько.

— Спасибо. Я сейчас лягу…

Мать Сун Ок встала, чтобы проводить Кан Гюна, но он остановил ее.

— Сидите, сидите, я сам дорогу найду!

— Не знаю уж, как и благодарить вас за дочку… — взволнованно произнесла мать Сун Ок. Только теперь она поняла, что дочь ее собиралась утопиться и Кан Гюн спас ей жизнь.

— Что вы, какая тут может быть благодарность!

Вскоре Кан Гюн был уже у себя дома.

Глава шестая О парне, выжигавшем древесный уголь

1

Поджидая сына, Кан Са Гва вел со своей женой неторопливую беседу.

Сноха сидела возле распахнутой настежь двери и в почтительном молчании слушала разговор старших.

Ее семилетний первенец лежал, прикрытый одеяльцем, рядом с бабушкой и спал крепким сном.

Кан Са Гва давно уже перешагнул за шестой десяток, но для своего возраста он был крепким, бодрым и красивым. Старик отличался крупным телосложением, носил длинные пушистые усы и бороду, как у легендарного Хо Ми Су, славившегося необычайной красотой. Когда Кан Са Гва садился, подогнув одну ногу под себя, а другую положив на колено первой, и начинал громко читать книгу, его можно было принять за представителя аристократии.

Да так оно, собственно, и было. В молодости он стремился сделать себе карьеру; ходил на кваго[48]. Но вскоре разочаровался в той жизни, какую вел, и решил жить иначе.

В тот год, когда Япония аннексировала корейское государство, Кан Са Гва оставил город и перебрался в родную деревеньку, поближе к могилам предков. Он занялся земледелием, открыл у себя в доме школу и все свое свободное время отдавал обучению деревенской детворы. Но школа эта продержалась недолго: японцы запретили обучать корейских детей на родном языке. Тогда Кан Са Гва, наняв батрака, полностью посвятил себя земледелию, но и из этого ничего путного не вышло: продуктов всегда не хватало, семья бедствовала, попытки поставить хозяйство на ноги терпели полную неудачу.

Лет десять назад Кан Са Гва вынужден был переселиться в края, где жил сейчас. Он открыл на новом месте аптеку; она кое-как и кормила семью.

Кан Са Гва превосходно знал иероглифическую письменность и обладал каллиграфическим почерком. Особенно красиво писал он иероглифические стихи[49].

Это был человек старой закалки. Но он сумел разбить скорлупу консерватизма, шагал в ногу со временем, горячо поддерживал все новое, передовое.

В былые времена в глухих краях, вроде того, в котором проживал Кан Са Гва, немало находилось людей, закосневших в убеждении, что можно прожить и не учась. Кан Са Гва пошел против течения и дал возможность единственному своему сыну окончить среднюю школу в Сеуле.

К японцам старик питал неистребимую ненависть. Бывало, выпьет с приятелями рюмку-другую сури и начнет бить себя в грудь и сетовать на то, что эти безмозглые корейские баре погубили страну, отдав ее на съедение иноземным захватчикам.

Он и в глушь забился потому, что в деревне было меньше японцев и дышалось свободнее.

Когда в августе прошлого года его сын Кан Гюн, возглавлявший отряд самоуправления, захватил полицейское отделение и заставил японцев сдаться, старый Кан Са Гва, на глазах у которого все это произошло, испытал несказанную радость.

— Так им и надо, мерзавцам! Ага! Что я вам говорил? Как ни злобствовали, как ни бесчинствовали японцы, не удалось им покорить наш народ! Что посеешь — то и пожнешь. Если уж быть королем тому, у кого больше силы, давно бы королями у нас были волы!.. Ну, вот я и дожил до счастливых дней; теперь можно и умереть спокойно… Как мечтал я увидеть — пока жив — их позорный конец! И вот исполнилось мое желание…

С этими словами, возбужденно размахивая руками, он обошел тогда всю улицу.

Корея была освобождена, но тридцать восьмая параллель разрезала живое тело страны. Старика волновали эти события. Он говорил, что для корейского народа наступила пора испытаний. Пройдя через эти испытания, народ разовьет в себе национальное самосознание и станет самостоятельным и независимым. Решающую роль сыграют демократические преобразования, свершаемые в Северной Корее. Таким образом, как выражался Кан Са Гва, проявится для корейского народа «закономерность круговорота вселенной». В горниле этих испытаний родятся подлинные патриоты страны. В соответствии со своими не лишенными оригинальности взглядами Кан Са Гва все происходящие в стране крупные политические события: проведение в жизнь решений Московского совещания трех министров, создание центрального органа власти во главе с Ким Ир Сеном, закон о земельной реформе — рассматривал как явления неизбежные и естественные.

Кан Са Гва и сейчас начал было излагать жене свои умозаключения, но старуха плохо слушала мужа: ее тревожило другое. Она, наконец, не выдержала и прервала философствование Кан Са Гва неожиданным вопросом:

— Послушай, что же это такое с ней случилось?.. Как это можно — бросить на произвол судьбы бедную мать и решить распрощаться с белым светом?

— Это ты о Сун Ок?.. Стало быть, была какая-то причина. Женщины — народ упрямый, логики у них не спрашивай. От них можно ждать и не таких глупостей.

— Ладно, пусть будет по-твоему. — Старуха улыбнулась, обнажив беззубые десны. — Но разве просто так, ни с того ни с сего, кончают с собой? Нет, тут что-то было…

— Эх-хе-хе, бывает ведь и так, что женщины лишают себя жизни, поссорившись из-за пустяков со своими мужьями.

— Об этих не стоит и говорить! Это — нищие духом. Но ведь Сун Ок не такая… Хоть и была она содержанкой…

— То-то и оно! Недаром говорится, что красивых судьба не балует… Вот и Сун Ок тоже не повезло: не нашлось для нее хорошего мужа!.. Но унижения и муки, перенесенные Сун Ок в молодости, не пропадут зря: ее ждет лучший удел… Ей ведь и сейчас не поздно выйти замуж. Уверен, что вторая половина ее жизни будет счастливее первой!..

Кан Са Гва не занимался гаданием, но иногда в шутку любил предсказывать людям их судьбу.

— Ну и ерунду же ты городишь, старик!.. — всплеснула руками жена Кан Са Гва. — Да как она может выйти замуж за другого! Сун Ок — женщина порядочная, добродетельная; ей следует до конца дней своих блюсти верность первому мужу.

— Какой же он ей муж? Ради кого должна она всю жизнь оставаться одинокой? Она же не женой была, а содержанкой… В древние времена такое, говорят, было: когда министр Хван, издавший закон о запрещении вторичного замужества, возвращался из дворцовых апартаментов домой, каждый его след был наполнен кровью… Вот что об этом думали в древности… Так как же мы, современные люди, должны на это смотреть? Я тебе больше скажу: если уж считать преступлением вторичное замужество, тогда мужчина, берущий себе, помимо жены, содержанку, — вдвойне преступник!

— Так-то оно так… Да разве мужчину можно сравнивать с женщиной!

— А почему бы и нет?

— Грех говорить такие вещи, старик! Да еще при молодых, — она оглянулась на сноху. Старуха так ничего и не поняла из того, что говорил ей Кан Са Гва. Она только усмехалась, слушая его рассуждения: умничает, мол, старик…

— Время идет вперед, — сказал Кан Са Гва, — а мы на старом месте топчемся. Видать, отжили мы свое, старуха.

— Нет, нет, что там ни говори, я никак не могу с тобой согласиться!

— Да разве ты не знаешь, что во многих странах женщины равноправны?

Так за спорами, разговорами коротали старики часы ожидания. Беседу их прервало появление Кан Гюна.

2

На следующее утро к Кан Са Гва пришла Сун Ок со своей матерью. Она принесла с собой свинины и бутылку яктю[50].

Старики знали уже от Кан Гюна, почему Сун Ок решила покончить с собой; рассказал он им и о том, что Сун Ок пожелала стать его сестрой. Поэтому с утра все в доме были на ногах и с нетерпением поджидали прихода Сун Ок.

Когда она, наконец, явилась, ее встретили дружески, с радостью.

Сун Ок, в соблюдение правил старинной традиционной церемонии, в первую очередь поклонилась земным поклоном родителям Кан Гюна, как бы показывая себя испытующему взору стариков: достойна ли она стать их дочерью. Потом Сун Ок обменялась церемонными земными поклонами с Кан Гюном и его женой. И, наконец, Кан Гюн и его жена отвесили глубокий, торжественный поклон матери Сун Ок.

На этом церемония была закончена. Все начали рассаживаться за столами, накрытыми к завтраку.

Сун Ок, жену Кан Гюна и детей усадили в соседней комнате, оставив открытой дверь в комнату, где разместились остальные.

Кан Са Гва, выпив рюмку водки, заметно повеселел.

— Выпьем же, дорогие друзья! Сегодня день моего рождения. И еще одно радостное событие случилось сегодня, так что у нас двойной праздник. По этому случаю — выпьемте, сестра моя (Кан Са Гва повернулся к матери Сун Ок) и жена моя (он взглянул на жену), еще по рюмочке горькой!..

Он разлил водку по рюмкам.

Жена Кан Са Гва так вся и сияла от радости.

— Не знаю, как вы, сестрица, — смеясь, обратилась она к матери Сун Ок, — а я совсем не умею пить водку!

— А я, думаете, умею? Тоже не умею!..

Завтрак прошел в веселых, дружеских разговорах.

После завтрака Кан Са Гва (лицо у него стало красным от выпитого вина) закурил трубку и проговорил, обращаясь к Сун Ок:

— Теперь ты, Сун Ок, вошла в нашу семью. А раз так, то мы можем говорить обо всем открыто, без утайки, как близкие с близкими. Мы со старухой вчера долго толковали о тебе… Ты человек чистой души, Сун Ок; как же могла ты так легко отказаться от жизни? Нет, неправа ты, дочка… Ну, ушла бы ты из этого мира — думаешь, люди переменили бы о тебе мнение?.. Смерть-то не сделала бы тебя лучше. Жизнь совершенствует человека! Раз уж он появился на свет, он должен стать полезным. А если уж придется умереть, то умирать надо во имя высокой цели, а не из-за каких-то ничтожных мелочей. Как это теперь говорят… Не стоит приносить себя в жертву старым, феодальным предрассудкам… Так ведь, сынок?

— Правильно, отец! — почтительно согласился Кан Гюн.

— Подумайте, мужчине прощается, если он имеет несколько содержанок, а когда молодая женщина, у которой в жизни нет лучшего пути, вторично выходит замуж, она, видите ли, совершает тяжкое преступление!.. Я говорю не о тебе, Сун Ок, а так, вообще… Все это исходит из старой, гнилой феодальной морали, которая женщину низводила до положения рабыни, а мужчину ставила над ней господином. Но ведь сейчас наступила иная жизнь! У нас вот провели земельную реформу: нет теперь ни помещиков, ни арендаторов… И нельзя нам оставаться в плену старых предрассудков! Ты, Сун Ок, стыдясь своего прошлого, решила броситься в пруд. В таком случае Юн Сан Ер должен был бы уже трижды покончить с собой! Вот как!

Сун Ок слушала Кан Са Гва молча, низко опустив голову. Старик прикурил потухшую трубку от хваро[51] и, затянувшись, продолжал:

— Ох, и сильна же еще над нами власть старых обычаев! Я вот сколько раз говорил сыну: не стесняйся, кури в моем присутствии! Так нет же, не осмеливается курить при отце! Новый он человек, а держится за бессмысленный обычай, за привычку. Раньше ведь как было? В старину курили бамбуковую трубку. У какого-нибудь важного барина трубка была такой роскошной и длинной, что с ним обычно ходил слуга, который нес кисет и трубку. Да и дома трубку ему зажигал и подносил слуга или приказчик. Эту вот громадину, действительно, младшему неудобно было курить при старших… Почему водку можно пить вместе со старшими, а табак курить нельзя? Ведь сын уже взрослый человек. Но бывает, сидишь с ним, беседуешь о чем-нибудь, и вдруг он встает и уходит. Оказывается: покурить захотелось!.. Из-за этого проклятого табаку ему приходится и работу бросать, и разговор прерывать — даром терять время. Что особенного, если ты при мне закуришь? Попробуй уговори его, упрямца!

Старик сокрушенно покачал головой и вздохнул. Все весело расхохотались. Жена Кан Са Гва взглянула на мужа.

— Вот беспокойный старик! Ну, стоит ли расстраиваться из-за такой мелочи?

— Хе-хе… Мелочей нет, женушка. Из самого малого дела может вырасти большое!

— Если вы так настаиваете, отец, — сказал Кан Гюн, — вашей воле я перечить не буду. С этого дня я буду курить при вас.

— Давно бы так! Сейчас же и закури! Я тебе приказываю!

Кан Гюн, вынужденный уступить упрямому старику, достал из кармана портсигар. К слову сказать, его уже давно мучило желание покурить и он только ждал удобной минуты, чтобы выскочить во двор.

Пересев на другое место, Кан Гюн закурил и повернулся спиной к отцу. Увидев это, жена Кан Гюна прикрыла лицо рукой и беззвучно рассмеялась. Посмеивались потихоньку и дети, тайком показывая на отца пальцами.

Кан Са Гва улыбнулся и спросил:

— Не хотите ли послушать одну старую-старую сказку?

— Что это ты вдруг надумал: сказками забавляться! — воскликнула жена Кан Са Гва.

— День сегодня необычный, радостный… Вот и вспомнилась сказка. — Он взглянул на Сун Ок. — Тебе тоже не вредно послушать.

— Расскажите, мы с удовольствием послушаем, — робко произнесла Сун Ок.

— У одного богача было три дочери… Да что это с табаком? Все гаснет и гаснет. — Старик прикурил от хваро.

— Да не тяни! — торопила его жена.

— Ну вот. Две старшие дочери вышли замуж, а младшая осталась со стариком.

Как только Кан Са Гва приступил к рассказу, из соседней комнаты выбежал внук и взобрался к нему на колени.

— Однажды позвал богач к себе дочерей и говорит им: хочу я задать вам один вопрос. Отвечайте на него честно и прямо.

Жена Кан Са Гва, которая сидела, подперев подбородок кулаком, усомнилась:

— Как же это замужние-то дочери в доме очутились? Может быть, по какому особому случаю отец созвал их к себе?

— Видимо, так… Вот отец спрашивает старшую дочь: «От кого зависит счастье твоей жизни?»

— Какой странный вопрос — без начала и без конца! Как же на него можно ответить? — Жене Кан Са Гва не терпелось узнать, куда гнет старик, и она торопила его.

— А ты послушай дальше… Старшая дочь задумалась над необычным вопросом отца… А потом ответила: «Счастье моей жизни зависит от государя». Услышав этот ответ, отец одобрительно кивнул головой и сказал: «Ты права».

— Вон оно как! Интересно…

Отец обратился с таким же вопросом к средней дочери… После минутного раздумья средняя дочь ответила, что своим счастьем она обязана родителям. Ее ответ очень понравился отцу; он хлопнул себя по колену и воскликнул: «Правду сказала, дочка — твой ответ еще вернее».

— Теперь, значит, осталась только младшая дочка! Ой, что-то она скажет?..

Жена Кан Са Гва слушала, как завороженная; она так и впилась глазами в своего мужа, словно желая поскорее вытянуть из него продолжение рассказа…

— Дошла очередь и до младшей дочки… На вопрос отца она, не задумываясь, ответила: «Счастье моей жизни зависит от меня самой».

— Ха-ха-ха!.. Вот ответы!.. Попробуй, придерись к ним!

Думая, что рассказ закончен, жена Кан Са Гва засмеялась дребезжащим старушечьим смешком.

— Да погоди ты, старуха! Все это присказка, а сказка только начинается!.. — Кан Са Гва сердито запыхтел своей трубкой.

— Разве еще не конец?

— Послушай — узнаешь… Ну так вот, — продолжал Кан Са Гва. — Выслушав ответ младшей дочери, отец сердито зачмокал губами и сделался туча-тучей. Он-то думал, что она ответит так же благоразумно, как и старшие дочери, а она вон что брякнула, дурочка: счастье, мол, от нее самой зависит!

Кан Са Гва засмеялся, а жена, вопросительно взглянув на мужа, недоумевала:

— А какие же еще могут быть ответы, кроме этих трех?

Сун Ок и ее мать тоже, видимо, захватил рассказ Кан Са Гва: они смотрели на старика, не отрывая глаз.

— А вот видишь, он все-таки рассердился… Богач отпустил всех дочерей, и они разошлись по своим комнатам. После этого он позвал к себе своего приказчика и говорит ему: «Возьми слуг и немедленно отправляйся в горы провинции Канвон, найди там самого что ни на есть безобразного, самого грязного угольщика! Даю тебе сроку пять дней». Кто посмел бы ослушаться такого грозного барина?.. Приказчик и слуги отправились в лесные дебри Канвонских гор.

— Вот несчастье-то! — всплеснула руками жена Кан Са Гва. — Что ж теперь с ней, бедной, будет? — Старуха не на шутку перепугалась за младшую дочь.

— … Прошло пять дней. Приказчик возвратился и приволок с собой такого урода, какого и свет не видал: парень весь зарос волосами и был черен, как одон[52].

Сун Ок начала догадываться, что старик неспроста рассказывает свою сказку. Он вкладывал в нее, видимо, какой-то тайный смысл. Сун Ок стала еще внимательнее слушать Кан Са Гва.

— … В доме богача поднялся переполох. Все от мала до велика с тревогой ждали: что же задумал богач. Подозвав к себе парня, он оглядел его с ног до головы и сказал: «Ничего, сойдет».

— Ой, что же с ней будет?! — вырвалось у старухи.

— … Богач позвал свою жену и говорит ей: «Хочу я нашу младшую дочь выдать замуж вот за этого парня». Услышав это, жена чуть в обморок не упала. Вся семья переполошилась. Пришли к богачу сыновья, дочери, все родственники и даже прислуга. Упали они перед ним на колени и стали слезно молить его, чтобы он переменил свое решение. Но сердце богача осталось глухо к их мольбам. Тогда они отправились к несчастной младшей дочери и уговорили ее броситься перед отцом на колени и вымолить у него прощение. Но и это не помогло: богач был непреклонен. Он тут же приказал выгнать дочь вместе с угольщиком из дома.

— Вот упрямец!..

— … И никто не мог переломить упрямство старика. Чем больше его упрашивали, тем пуще гневался он на свою дочь. «Отстаньте от меня! Она обязана только самой себе… Стало быть, с любым женихом устроит свою жизнь счастливо!..» Жена богача, убедившись, что муж ее твердо решил поставить на своем, бросилась к дочери и, обняв ее, горько запричитала: «Ой, дитятко мое ненаглядное, что же теперь с тобой станется?» Наконец и дочь разгневалась на отца и стала утешать свою мать, приговаривая: «Не плачьте, матушка… Все будет хорошо. Я впала у батюшки в немилость: он выгоняет меня из дома. Ну что ж, таков мой удел! Я подчинюсь своей судьбе, поеду с этим парнем…» И, вытерев слезы, она начала собираться в дорогу.

На жену Кан Са Гва сказка оказывала прямо-таки магическое действие. Тревожась за судьбу младшей дочери, она не могла спокойно сидеть на месте.

— Какой ужас! Да что он, рехнулся?

— … Угольщик никак не мог понять, зачем его затащили сюда, что от него хотят эти люди? Он все ждал, что ему скажут об этом. Наконец он, потеряв терпение, стал спрашивать каждого встречного, зачем его взяли сюда, за что его так мучают? Но люди отказывались сказать ему правду. «Подожди еще немножко, — говорили они, — скоро сам все узнаешь». Вот однажды барин вызвал парня к себе. Бедный угольщик думал, что уже пришел ему конец, и, весь дрожа, предстал пред грозным владыкой. Но богач только оглядел его внимательно и, не сказав ни слова, велел удалиться. Долго парень ломал себе голову, что же все это значит, но так ни до чего и не додумался. На следующее утро ему сказали, что он должен следовать за свадебным паланкином. В паланкине, как вы уже догадываетесь, сидела младшая дочь богача. Весь дом высыпал на улицу. Люди хватались за ручки паланкина, рыдали во весь голос, словно провожали девушку в последний путь. А парень, все еще ничего не понимая, стоял, как ему велели, за паланкином и молча смотрел на все это.

— Да и где же ему было понять, бедняге! — воскликнула жена Кан Са Гва. Пока главным действующим лицом рассказа была дочь богача, старуха жалела ее; как только Кан Са Гва заговорил об угольщике, она стала столь же горячо сочувствовать парню.

— … Слуги подняли паланкин на плечи и понесли его в горы к ветхому чиби, где жил угольщик. Только после того, как слуги разошлись, оставив его одного с дочкой богача, парень понял, что он-то и есть ее жених. Ома попросила угольщика присесть и выложила ему все как было: что с ней приключилось и как она стала его невестой… Не откладывая дела в долгий ящик, они назначили день свадьбы.

— Видали, какая тыква свалилась парню с неба! — ликовала жена Кан Са Гва.

— … Перепугавшийся вначале парень, думавший, что ему конец пришел, несказанно обрадовался, выслушав рассказ девушки. Дочь богача имела при себе драгоценности, да и мать, жалеючи ее, подсунула ей немало денег. Употребив часть из них на свадебные расходы, они на скорую руку сыграли свадьбу и уже на третий день стали законными супругами…

— Ха-ха… Глядите-ка, как все хорошо у них обернулось!

Рассказ мужа все больше и больше интересовал жену Кан Са Гва.

— … У этого парня не было никого, кроме стариков-родителей. Они диву давались, видя, какое счастье им привалило, и не верилось им, что все это наяву, а не во сне происходит. Как они беспокоились о своем единственном сыне, которому было уже под тридцать, но которого они никак не могли по своей бедности женить. Они даже хотели отдать его на дерильсави… А теперь — вот чудо! — их сын женился на дочери богатого барина! Об этом они и мечтать не смели. И сноха у них просто клад. Непривередлива, скромна, старательна… Она охотно хлопотала по хозяйству, с чуткой дочерней заботливостью ухаживала за свекром и свекровью. Мужа любила и во всем помогала ему.

— Добрая душа! — не утерпела, чтобы не вставить словечко, старуха.

— … Однажды усадила она мужа рядом с собой и стала внушать ему: «Ты теперь человек семейный; есть у тебя жена, родители… И нужно нам жить не хуже людей. Верно я говорю?» — «Верно», — отвечает муж. «А раз так, — говорит жена, — то послушай меня: нельзя всю жизнь в темноте жить да работать как вол ради куска хлеба. Должен ты начать учиться. С сегодняшнего дня я буду обучать тебя грамоте. Только будь прилежным, старательным…»

— Ну и умница же она, чорт побери!.. — изумилась жена Кан Са Гва, и все весело рассмеялись.

— … Муж медлил с ответом. Ему и мимо школы не приходилось ходить, не то что учиться! Он сидел, опустив глаза, да почесывал затылок. Трудную задачу задала ему жена. А она, заметив его нерешительность, продолжала: «Если человек захочет — все сможет! Послушай моего совета». С этими словами она достала чхендямун[53] и разложила его перед мужем.

— Да как же можно не послушаться такой жены! — воскликнула жена Кан Са Гва.

— … Время шло; парень под благотворным влиянием жены изменился к лучшему. Теперь трудно было узнать в нем угольщика — он выглядел настоящим сенбе[54]. И вот снова жена завела с ним разговор. «Теперь, говорит, я научила тебя всему, что знала сама. Ты стал грамотным человеком. И я больше ничем не могу помочь тебе. Поэтому вот тебе мой совет: поезжай в город, найди учителя, какого сочтешь нужным, и учись у него столько, сколько необходимо… О семье и хозяйстве не беспокойся: я управлюсь». Надо сказать, что у них уже подрастал всеобщий любимец — сынишка.

— Какая занятная сказка! Ну, и что же дальше?

— … Муж согласился. Как ни горестно ему было расстаться с женой и любимым сыном, он решил тронуться в путь-дорогу. Может, загорелась в нем охота к учению, а может, хотелось ему сдержать слово, которое он дал жене: что он постарается стать настоящим человеком. На прощанье жена сказала ему: «Ступай и учись так, чтобы потом можно нам было, как равным с равными, встретиться с моей родней». Слова жены глубоко запали ему в душу.

— Нет, что ни говори — угольщик тоже был человек необыкновенный! — не удержалась от похвалы жена Кан Са Гва.

— … Раз он с такой решимостью покинул родной дом, ясно, что не мог он вернуться домой ни с чем!.. Парень прошел пешком не меньше тысячи ли и разыскал самую высшую из всех высших школ. Называлась она дохак[55]. Он провел в этой школе пять лет, и все это время не знал ни сна, ни отдыха: все силы отдавал ученью. Закончив школу, парень почувствовал себя довольно сильным в науках. Как раз в эти дни прошел слух, что осенью будут проводиться кваго. Парень вернулся домой и поведал жене о своем намерении принять в них участие. Жена обрадовалась этому, дала на дорогу денег с избытком и от всего сердца пожелала мужу счастливого пути. И парень отправился в Сеул на кваго…

— Какой молодец!..

— … Он был к тому времени очень образованным; и, разумеется, с успехом выдержал кваго. Больше того: он занял первое место. Случайно взглянув на одного из экзаменаторов, парень узнал в нем своего тестя.

— Какое совпадение!

— … А тесть ничего не подозревал… Лишь после того, как он поздравил бывшего угольщика с «чханвонгыпте»[56], ему сказали, что это и есть тот человек, за которого он отдал свою младшую дочь. Он был страшно рад и тут же велел вызвать дочь в Сеул. Посмотрев на дочку, которую он когда-то выгнал с этим парнем из дома, богач задумчиво проговорил: «А ты была права, счастье человека зависит от государя, родителей и от самого человека. Этого я тогда не понимал». С тех пор больше всех своих детей он любил и уважал свою младшую дочь и ее мужа.

На этом Кан Са Гва закончил свое повествование. Жена его, зачарованная сказкой, долго не могла прийти в себя… Наконец задумчиво промолвила:

— Да… Вот какие бывают дела… Ох, и чудесная же это была девушка!..

Время за рассказом пролетело быстро и незаметно.

— Так-то, — назидательно сказал Кан Са Гва, — все зависит от того, как учить и воспитывать человека, и от того, конечно, как он сам все это будет воспринимать. Героями не родятся. На роду не написано: этот — низкий, а этот — благородный… Не встреть угольщик эту девушку, остался бы угольщиком до конца своих дней.

— Что верно, то верно… Нет таких семей, где бы только богатыри или богачи родились.

Сун Ок, внимательно слушавшая Кан Са Гва, невольно задала себе вопрос, не кроется ли в этом рассказе скрытый намек, обращенный к ней…

Глава седьмая Глупцы

1

Ко Бен Сан и Тю Тхэ Ро первое время надеялись, что из затеи с поднятием целины в Бэлмаыре ничего не выйдет. Но на помощь бэлмаырцам пришла вся волость, и теперь можно было не сомневаться, что крестьяне поднимут целину.

Сорвались и попытки Ко Бен Сана настроить против поднятия целины хозяев головных узлов.

А тут еще прошел слух, что Куак Ба Ви женится на Сун Ок, и это окончательно взбесило помещика.

Куак Ба Ви был ненавистен Ко Бен Сану: он никак не мог забыть о том, что ему пришлось отдать землю своему бывшему батраку! Куак Ба Ви, которого прежде Ко Бен Сан, чувствовавший себя в деревне неограниченным властелином, не считал, как и остальных селян, за человека, поднялся над ним да к тому же еще женится на бывшей содержанке известного сеульского богача!

Ко Бен Сан от злости скрипел зубами и грозил про себя: «Я не я буду, если не выгоню вас из деревни! Посмотрим, долго ли вы здесь продержитесь…»

С тех пор как Куак Ба Ви ушел из дома Ко Бен Сана, последнего обуревало жгучее желание отомстить Куак Ба Ви; сейчас это желание вспыхнуло с новой силой, и он, весь дрожа от душившей его злобы, рысцой побежал к Тю Тхэ Ро — кроме него, в деревне не было никого, с кем бы Ко Бен Сан мог поделиться своим горем. Ему так не терпелось поскорее насолить своему бывшему батраку, что он, едва поздоровавшись с Тю Тхэ Ро, с первого же слова заговорил о Куак Ба Ви:

— Слыхали новость? Говорят, Куак Ба Ви женится на бывшей содержанке богатого сеульца!

— Слышал, слышал! Везет парню!.. Всю жизнь батрачил, одиноким бобылем скитался по белу свету. А теперь и землю получил, и жену-красавицу отхватил!

— Где у нее глаза?.. Выйти замуж за голодранца, у которого за душой ни гроша! В своем ли она уме? Неужели лучше не могла найти?

У Ко Бен Сана глаза налились кровью, вздулись жилы на шее.

— Хе-хе… Раз уж получилось такое дело — значит, нашла она в нем что-то себе по душе. Она, я слышал, решила земледелием заняться. Вот ее выбор и пал на Куак Ба Ви: хозяин-то он — что надо!

— Ну, пусть даже так… Да только мало ли у нас хороших хозяев? На какого чорта ей именно Куак Ба Ви понадобился? У нас же в деревне и Ко Сен До не женат, да и, кроме него, холостяков хватит. Это чорт знает что!

По мере того как Ко Бен Сан все больше раздражался, Тю принимал все более безразличный и даже какой-то насмешливый вид; он слушал Ко Бен Сана, издевательски ухмыляясь.

— Хе-хе… Не нам судить, почему она Куак Ба Ви выбрала… Ко Сен До сравнивать с ним нельзя! Кто пойдет в дом Ко Сен До тянуть лямку да с больным возиться? Кстати, как старик себя чувствует, не слыхали?

— Все хуже… Помрет, видно…

— М-да, плохо дело… И вдобавок ко всему, живут они бедно…

Но Ко Бен Сан упрямо долбил свое:

— Нет, спятила, видать, девка! Послушайте, а вдруг она переберется сюда и они будут жить в одной деревне с нами? Большего позора и не придумаешь! Я этого не переживу! Надо принять какие-нибудь меры, чтобы помешать их переезду!

— Да какие тут могут быть меры! Каждый хочет работать на своем участке и жить подле него. Разве запретишь им это?

— Надо запретить! Послушайте-ка, что мне в голову пришло… Давайте помешаем этим голодранцам поднять целину. Тогда и Куак Ба Ви не будет здесь жить…

Ко Бен Сан не мог успокоиться. Он чувствовал, что один он в поле не воин, и ему хотелось привлечь на свою сторону Тю Тхэ Ро. Но Тю Тхэ Ро не поддержал Ко Бен Сана.

— Как мы можем им помешать и почему Куак Ба Ви должен покинуть деревню?

— Нет, вы только послушайте… На прошлом собрании эта сволочь, Куак Ба Ви, похвалялся, что они поднимут целину во что бы ни стало. А если у них все сорвется, Куак Ба Ви убежит от стыда подальше…

— Это может быть и так, но что мы можем сделать, раз собрание решило…

— Коль поднимутся против этого дела хозяева головных узлов, то ни волость, ни уезд ничего не смогут поделать. Нам, хозяевам, будет причинен ущерб, и мы…

— В том-то и дело, что они не хотят никому причинять ущерба. Какой предлог мы можем найти? Ровно никакого.

— Предлог всегда найдется! Канал, к примеру, заденет угол вашего поля…

— Это не предлог. Они могут обойти мое поле. Надо выбросить из головы всю эту дурь. Нас опять поднимут на смех, как с этой жалобой. — При воспоминании о несчастной жалобе, состряпанной двоюродным братом Ко Бен Сана, у Тю Тхэ Го запылали гневом глаза и он отвернулся от собеседника.

— Какой там смех? Ведь мы еще не знаем решения по нашей жалобе?

— Какого же решения можно ждать от таких голодранцев, как ваш Куак Ба Ви! — Тю Тхэ Ро уже не скрывал досады. — Чепуху городите!

— Да что вы сердитесь. Говорят: хоть ползком, лишь бы добраться до Сеула!

— Шли в Сеул, а попали в болото. Я и тогда не особенно одобрял вашу затею. И дернул меня чорт послушать вас, приложить свою печать. Почему вы приложили печать с японской фамилией?

— Не может быть! — Ко Бен Сан выпучил глаза от удивления и растерянности. — Неужели я приложил печать той стороной, где была моя японская фамилия?

— Об этом вам лучше знать — вы же подписывались… По вашей милости и я всеобщим посмешищем стал.

— Как это я мог оплошать? — упавшим голосом сказал Ко Бен Сан. — Кто же вам об этом сказал? Тю Тхэ Вон?

— Если бы только он! Все об этом говорят… А жалобу написали как? Японские слова вляпали! Люди, говорят, падали от смеха, когда ее читали. Уж до чего все это глупо было состряпано! Как я влип в эту историю, — ума не приложу. — У Тю Тхэ Ро гневно раздувались ноздри, лицо перекосилось.

— Тогда нужно будет забрать ее обратно… И переписать заново… А я — то думал, что она ловко составлена.

— Еще пару раз так составите — и можно в гроб ложиться… Забирать ее не придется: мне ее сегодня на дом принесли. С отказом.

Тю Тхэ Ро открыл шкаф, извлек оттуда злополучную жалобу и швырнул ее Ко Бен Сану. Подхватив на лету бумагу, Ко Бен Сан первым делом взглянул на подпись. В конце заявления действительно красовалась оттиснутая печатью японская фамилия «Такаяма».

— Э-эх!.. Где только глаза у меня были! — Ко Бен Сан сокрушенно покачал головой. — А где ж тут японские слова?

— А кто их знает. Говорят, где-то в хвосте приписаны. И зачем вы их туда втиснули, для приправы, что ли? — иронизировал Тю Тхэ Ро.

— В хвосте? Тут написано «йо-нара» — «на этом заканчиваем». Да ведь мы же давно привыкли писать так в заявлениях! Эти олухи, видать, не разобрались как следует, — собравшись с духом, попытался отбиться от обвинений Ко Бен Сан.

Но Тю Тхэ Ро продолжал наседать на него:

— Где же вы видели такое корейское слово? Это же чисто японское слово!..

— Верно, словцо-то японское… — растерянно пробормотал Ко Бен Сан. — Я и тогда подозревал это, но мы так привыкли к нему… Но что же из того? Подумаешь, какое-то лишнее словцо в конце заявления написано! Это ровно ничего не значит…

— Ну кто же станет сейчас употреблять подобное словцо да еще ставить печать с японской фамилией?

— Да, нехорошо получилось… Ну, чорт с ней, с жалобой! Не будем больше о ней говорить, — заискивающе сказал Ко Бен Сан; видно было, что ему не хотелось ссориться с Тю Тхэ Ро. — Раз мы получили отказ, тем больше у нас оснований препятствовать поднятию целины!

— Нет уж, увольте!.. Оставьте меня в покое, а то потом опять сраму не оберешься!

— Да что это вы сразу духом пали? Лошадь, вон, на четырех ногах, и то спотыкается! Нет, мы еще повоюем! Любыми средствами должны мы вернуть нашу землю! Попробуем то, попробуем сё… Авось что-нибудь да и выйдет. Так ведь? — В голосе Ко Бен Сана слышалась униженная мольба.

— Если мы будем идти к своей цели вслепую, на ощупь, наверняка угодим в трясину! Хотя, признаться, я тоже только о том и думаю, чтобы вернуть землю.

— То-то! Нам нужно действовать заодно. Будем мутить хозяев головных узлов, а там…

— Э, сказки все это! — продолжал упираться Тю Тхэ Ро. — «Заодно», «заодно»!.. Если б от этого «заодно» мог быть толк, мы давно бы видели результаты.

— И результаты будут! Кто заварил всю эту кашу? Чужефамильцы! А если мы с вами объединим людей наших фамилий, — ого-го, как пойдут дела!

— Легко сказать: объединить две фамилии! Да у нас людей одной фамилии не объединишь! Переменились люди, это уже не та покорная беднота, какой она была раньше… Что сейчас родство? Пустой звук! Одни — помещики, другие — арендаторы… Каждый упирается в свое корыто. У каждого свой интерес! Тут уж ничего не поделаешь.

— Да, скверно устроен мир!

Горько сетуя на это, Тю Тхэ Ро принял опечаленный вид человека, который ничего не может противопоставить надвигающимся силам нового времени. Мрачное настроение собеседника передалось и Ко Бен Сану.

— Что же нам делать? — уныло спросил он.

— Не я виноват в том, что у нас ничего не выходит. Языком ворочать легче всего: «объединимся», «будем действовать заодно»! На словах-то одно, а на уме другое. Разве с такими людьми можно сделать что-нибудь серьезное? Потому-то я и говорю: ничего у нас не получится!

— Чорт возьми! Какая муха вас укусила? Кто это говорит одно, а думает другое? — вскипел Ко Бен Сан. Он чувствовал сейчас себя так, словно пришел избавиться от болезни, а его наградили еще одной!

— По правде говоря, вся ваша фамилия такая. Что тут греха таить! Какие штучки вы при японцах проделывали! А в прошлом году, после освобождения Кореи, кто из кожи лез вон, чтобы насолить нам? Не кто иной, как вы, Ко Бен Сан!

Кровь бросилась в голову Тю Тхэ Ро при одном воспоминании об исконной вражде между двумя фамилиями, нередко приводившей к крупным скандалам. Ко Бен Сан всячески притеснял Тю Тхэ Ро. Совсем недавно Ко Бен Сан вновь пошел на грязную уловку: он подговорил Тю Тхэ Ро написать вместе с ним жалобу, а сам, по слухам, тайком от Тю Тхэ Ро ходил к председателю сельского народного комитета и в крестьянский союз… Что ему там понадобилось? Почему он скрыл это от Тю Тхэ Ро? Тут дело было нечисто: ясно, что Ко Бен Сан опять замышлял какую-то каверзу против Тю Тхэ Ро!..

При напоминании о прошлой междуродовой грызне и Ко Бен Сан, в свою очередь, пришел в ярость и открыл ответный огонь:

— Если уж на то пошло, вы тоже хороши! Сколько раз вы нам пакостили! Чорт возьми, что теперь вспоминать, на чьем поле сидели когда-то птицы!..

Ко Бен Сан с шумом вытряхнул трубку. Он напоминал сейчас взбесившуюся лошадь, вставшую на дыбы и ржущую сердито и грозно.

— А кто первый начал? — не унимался Тю Тхэ Ро. — Кто первый собрал всех своих родственников и напустил на нас? Кто в августе прошлого года устроил в деревне празднество в честь освобождения Кореи и заколол вола?! Ваши люди съели вола, с утра жарили на углях сердце и почки и хлестали сури, а платить заставили нас! Это справедливо, по-вашему? Дело это прошлое, и я вовсе не к тому говорю, чтобы деньги назад потребовать. Но раз уж вы задели меня, знайте, что и вы не без греха!

— Какие вы глупости говорите! Я же ничего не знал! Я сидел дома, вдруг прибегает мальчик от старосты… Я и пошел… Оказалось, в деревне вола закололи. Ну, пришлось мне отведать малость мясца. А вы говорите, что все это я подстроил! — Голос у Ко Бен Сана был слащавый, вкрадчивый, а глаза бегали, как мыши, и казалось — вот-вот вырвется у него изо рта поток грязной, злобной брани…

— А кто старостой-то был?.. Ваш же родственничек! Нечего сказать — хорошо вы тогда сделали! Волов в деревне держали про запас, а вы закололи их да сожрали… На чем теперь пахать? Вместо вола людей придется впрягать в соху.

Тю Тхэ Ро брызгал слюной, напирая на своего противника. Во время этой словесной перепалки они похожи были на вцепившихся друг в друга кота и собаку: Тю Тхэ Ро — ни дать ни взять взъерошенный, разозленный кот, а Ко Бен Сан — поджавшая хвост дворняжка.

— На чем пахать будут, мне дела нет… А вот в отношении вас можно припомнить немало проделок, — запальчиво возразил Ко Бен Сан. — Кто каждый год будоражил людей, поднимал скандалы, когда приходила пора чистить большой канал? Вы начинали твердить, что канал проходит ниже ваших полей, что вы прекрасно можете обойтись и без него. А зачем вам все это было нужно? Да чтобы от чистки канала отлынивать. Разве это дело?.. Люди уговаривают вас, пока язык не устанет, просят, грозят — и только тогда ваши родственнички на работу выходят! А как они работают на канале? Не смотрел бы! Солнце еще в зените, а они уж домой улепетнуть норовят! Это хорошо, по-вашему?

— Кому вы все это говорите? На себя оглянитесь! Помните, как-то мы решили соорудить водопровод из досок и проложить его под каналом, чтобы можно было ключевые воды, протекающие ниже канала, пустить на рисовые поля? От каждого хозяина головного узла всего и требовалось-то по три доски! У вас тогда леса ой-ой-ой сколько было! Но ваши люди так и не дали ни одной щепки. А вода-то, судя по вашим же словам, прежде всего вам пригодилась бы! Ваши поля лежали ниже канала!.. Ведь вверх, против течения, вода никак не могла пойти. Что ж ваши люди тогда волу хвост крутили?..

Тю Тхэ Ро рассердился не на шутку: ударяя трубкой о кан, он изо всей мочи орал на Ко Бен Сана. Ко Бен Сан начал заискивающе оправдываться, словно вор, пойманный с поличным:

— Да какое же мне дело до других людей? Я свою долю внес…

— Называется «внес»! Хотел отделаться какой-то лучиной!

— Да ведь все равно в дело пошло… Что теперь переливать из пустого в порожнее?

— Ах, «из пустого в порожнее»! До других вам дела нет! А какое вам дело: женится Куак Ба Ви или не женится? Какое вы имеете право выселять его из деревни? Мир теперь другим стал! Теперь их власть пришла, их время…

— Да кто ж это, чорт бы его побрал, говорил, что его выселить нужно? Если уж этот Куак Ба Ви так вам нравится, — возьмите да и выдайте за него вдову из своего дома!

— Что?! Ах ты сволочь поганая!.. — Тю Тхэ Ро от ярости даже задохнулся. — Так ты со мной разговариваешь? Сам выдай за него вдову из своего дома!

Ко Бен Сан как ужаленный вскочил со своего места и, размахивая руками, с пеной у рта, полез на Тю Тхэ Ро.

— Это я — сволочь? Да как ты посмел так обозвать меня? Кто ты такой, в конце концов?

— Я ношу барскую фамилию «Тю»! А вот хотел бы я знать, кто ты такой? Что это за фамилия такая — «Ко»?.. Не твой ли это предок вот в этих лесах торговал древесным углем, а потом вышел из лесных дебрей и приобрел себе клочок земли? Ну не наглость ли, имея такого предка, кичиться своей фамильной родовитостью?!

— Смотри, куда гнет, старый чорт! Зато наши предки никогда не прислуживали в барских домах. Ведь все ваши «Тю» — это поколение сеульских рабов!

Перебранка разгоралась все пуще; противники перерыли могилы всех своих прапрадедов, разобрали каждого по косточкам и все косточки облили грязью… На шум стали собираться крестьяне. Они весело посмеивались, наблюдая за ссорой: наконец-то «друзья» свели счеты!

2

В деревне Бэлмаыр, состоявшей из нескольких хуторков, насчитывалось немногим более ста шестидесяти хозяйств и около тысячи жителей. Из них только единицам удалось посещать начальную школу, все остальные были неграмотны.

Ко Хан Сан, двоюродный брат Ко Бен Сана, считался человеком образованным: он окончил начальную школу. Это он составил для помещиков витиеватую жалобу, блеснув своими знаниями.

До освобождения Кореи Ко Хан Сан принадлежал в деревне к числу власть имущих: он был сельским старостой. Крестьяне терпеть его не могли за назойливость и алчность. Когда Корея была освобождена советскими войсками, крестьяне разжаловали Ко Хан Сама. Он не растерялся, однако, сумев устроиться старостой десяти хозяйств, которые и представлял в сельском народном комитете. Но в конце прошлого года его выставили и отсюда.

Много всяких историй можно было бы рассказать о Ко Хан Сане. Одна из них произошла минувшей весной, незадолго до освобождения Кореи.

Пользуясь своей властью старосты, Ко Хан Сан безбожно лихоимствовал, брал без зазрения совести взятки, обманывал людей.

Шин Се Бан был человек кроткого, доброго нрава. Прежде он жил в другой деревне, но так как оттуда ему далеко было ходить на свое рисовое поле, расположенное в местечке Мульаре, он переселился в Бэлмаыр. Шин Се Бан попросил Ко Хан Сана устроить перевод его двенадцатилетнего сына из волостной школы в школу, находящуюся в Мульаре. Ко Хан Сан взялся помочь с условием, что Шин Се Бан выделит ему часть своего рисового поля. Крестьянин по простоте души принял слова Ко Хан Сана за шутку и угостил его сури, считая, что этого достаточно… Казалось бы, на этом все и кончилось. Но не тут-то было! После того как мальчик был переведен в другую школу, Ко Хан Сан заявился к Шин Се Бану и стал с пеной у рта кричать на крестьянина, обвиняя его в том, что тот не выполнил своего обещания. Он пригрозил, что если Шин Се Бан не выделит ему участок земли, то он отправит его старшего сына в трудовой батальон. Шин Се Бан не на шутку перепугался. Ведь если заберут старшего сына, он один не справится с работой в поле… Он попробовал было урезонить расходившегося Ко Хан Сана: это, мол, уж слишком; это переходит всякие границы — кто же за такой пустяк согласится отдать целый участок рисового поля? Ко Хан Сан оставался глух к мольбам крестьянина. Прекрасно понимая, что это грабеж средь бела дня, Шин Се Бан все же был вынужден передать старосте землю, которую тот требовал… Правда, после земельной реформы случай этот получил огласку, староста был изобличен в лихоимстве и участок у него отобрали обратно.

Славившийся по всей округе как плут и выжига, Ко Хан Сан таким же нечестным путем в свое время прибрал к рукам немало крестьянских земель. И никто не смел поднять против него голос: крестьяне побаивались этого злого, коварного человека, имевшего большие связи в волости и уезде.

Среди родни Тю Тхэ Ро не было даже и такого грамотея. Ни один из родственников Тю Тхэ Ро не умел расписаться. Они твердо знали только одно: если хочешь иметь доход, — возделывай землю… И, выбиваясь из последних сил, с утра до ночи работали в поле. Темные, невежественные люди гнули спину в три погибели, стараясь добиться большего достатка, чем у родственников Ко Бен Сана. Из кожи вон лезли, чтоб привлечь на свою сторону полицейских чиновников и с их помощью дать отпор проискам Ко Бен Сана и его родни. Всякий раз, когда сменяли старых полицейских и ставили на их место новых, родственники Тю Тхэ Ро подносили им рис и мясо. Трудно было утолить аппетит полицейских, нещадно грабивших население. Однако полицейские не отказывались и от самых скромных даров: и петрушка — овощ!.. Они лживо заверяли родственников Тю Тхэ Ро, что те смело могут на них положиться. В то же время они поддерживали тайные сношения с враждебным лагерем. Обдирая родственников Ко Бен Сана, полицейские обещали стоять за них. Родовая вражда была выгодна чиновникам, и они умышленно раздували тлеющий огонь вражды.

Однажды, примерно за год до освобождения Кореи, был такой случай. Во время осенних поставок японцам зерна нового урожая Ко Хан Сан, будучи старостой, распределил их между дворами так, что основная тяжесть пала на родственников Тю Тхэ Ро. Взбешенный явной несправедливостью, Тю Тхэ Ро отправился в волость и пожаловался на старосту председателю волостной управы. Но что он мог ждать хорошего от председателя, который был в одной шайке с Ко Бен Саном?

Скрепя сердце, Тю Тхэ Ро и его родственники выполнили несправедливые поставки и поклялись отомстить своим врагам. Они выделили из своей среды людей, которые денно и нощно следили за вражеским станом. Ко Бен Сан, не подозревая, что за ним постоянно наблюдает бдительное око, однажды рано утром развязал мешки с рисом, который он выделил для поставок, и смочил рис водой. В тот же день об этом было доложено в волостное полицейское управление. Полиция на этот раз не решилась замять мошенническую проделку помещика. Ко Бен Сана и двух его сыновей вызвали в полицейский участок и учинили допрос. Проверка обнаружила, что рис действительно был обильно смочен. Ко Бен Сана арестовали и отправили в полицейское управление. Дело пахло тюрьмой. Эта страшная весть подняла на ноги весь дом Ко Бен Сана; домашним его пришлось истратить немало денег, чтобы вызволить помещика из беды.

Дорого обошлась Ко Бен Сану его жадность!

Ко Бен Сан догадывался, что донос в полицию — дело рук родни Тю Тхэ Ро. Но точно он ничего не знал, да если бы и знал — ничего не смог бы поделать: факты свидетельствовали против него.

Родственники Тю Тхэ Ро перешептывались о происшедшем втихомолку: они боялись, как бы, узнав правду о доносе, Ко Бен Сан в отместку не подложил им свинью…

Их, впрочем, успокаивало, что Ко Бен Сан был пойман с поличным, а главное, что своей наглостью и жадностью он восстановил против себя не только родственников Тю Тхэ Ро, но и остальных селян: он являлся предметом всеобщей ненависти. У Тю Тхэ Ро и его родни было на кого опереться в случае надобности.

Ко Бен Сан и сам чувствовал, что он со всех сторон окружен лютыми, непримиримыми врагами.

А тут еще объявился и «внутренний враг». Ко Хан Сан под предлогом необходимых расходов по освобождению своего двоюродного брата нещадно обирал жену и сыновей Ко Бен Сана. Выжатых у семьи Ко Бен Сана денег ему с лихвой хватало на то, чтобы таскаться по трактирам, пьянствовать, заказывать себе самые дорогие блюда.

А потом, когда Ко Бен Сан был освобожден из-под стражи, Ко Хан Сан содрал и с него за свои хлопоты порядочный куш.

Мошенники и стяжатели, они не щадили не только «врагов», но и свою же родню. Брат обирал брата, сын обманывал отца, и каждый старался урвать кусок побольше. Едва только дело касалось наживы, они грызлись между собой, как собаки, рыча и раздирая друг друга в клочья. Тут уж некогда было разбираться, кто старше, кто моложе, кто отец, кто сын. Любящие родственнички неистово тузили друг друга, обливали потоками грязной брани. Здесь, глядишь, дядя сцепился с племянником из-за воды, а там два брата в азарте денежной игры наставили друг другу фонарей…

А придет день, встретятся у кого-нибудь на поминках все близкие и дальние родственники и начнут, строго соблюдая ритуал старшинства, вежливо, с подчеркнутой учтивостью отвешивать друг другу низкие земные поклоны…

И смешна и трагична эта фальшь.

3

В доме Ко Бен Сана под одной крышей живут люди четырех поколений. Матери Ко Бен Сана в этом году перевалило за восемьдесят, но у нее до сих пор целы все зубы, чувствует она себя довольно хорошо и любит вмешиваться во всякие хозяйственные и кухонные дела. У Ко Бен Сана было три сына и две дочери. Дочерей рано выдали замуж; поженились и все три сына, включая и младшего, четырнадцатилетнего. У старших сыновей появились уже дети. Одного из внуков, самого взрослого — ему исполнилось тринадцать лет, — женили в прошлом году, и в январе этого года жена его, которая была на три года старше мужа, родила сына.

По этому случаю весь дом ликовал. Больше всех радовались Ко Бен Сан и его мать: первый обзавелся правнуком, а вторая — праправнуком!..

Второму внуку только в этом году исполнится четырнадцать лет, но ему уже просватали Гым Сук, дочь Ю Чем Ди с хутора Твигор.

Ко Бен Сан говорил, что раз Корея освобождена, нужно строго соблюдать старые национальные корейские обычаи. Пусть внук его мал и ни в чем еще не разбирается — надо, непременно надо женить его нынешней же осенью!

Дети кишели в доме, как муравьи в муравейнике! Когда семья садилась за обед, это было поистине замечательное зрелище: в большое деревянное корыто доверху накладывалась дымящаяся рисовая каша, и большие и малые устраивались вокруг корыта и принимались за еду…

Ко Бен Сан унаследовал состояние от матери, которая слыла в свое время кровожадной ростовщицей, беспощадно обиравшей арендаторов. По наследству передался Ко Бен Сану и ее характер.

Все, что Ко Бен Сан снимал с полей, которые возделывала его семья, шло на питание семьи, а арендную плату, получаемую с крестьян, он обращал в деньги и покупал на них новую землю. Как паук, ткал он свою паутину; владения его постоянно расширялись, рос и доход с земли, которую он отдавал в аренду. В получении арендной платы он любил точность: если кто-нибудь задерживал ее взнос, Ко Бен Сан не давал ему спуску.

В захолустье до последнего времени сохранился старый гнусный обычай: женить несовершеннолетних детей. Несколько лет назад здесь считалось обычным делом сочетать брачными узами десятилетних (а то и моложе!) ребятишек. Сейчас времена другие, изменились и люди, но обычай этот сохранился здесь и по сей день.

Это вызвано было прежде всего теми условиями, в которых находились здешние крестьяне. Трудно было беднякам собственными силами возделывать истощенные горные участки: не хватало рабочих рук. А откуда их взять? Вот и пошло: если была у кого маленькая дочка, он брал на дерильсави какого-либо парнишку, и тот в качестве будущего зятя жил при доме бесплатным работником. Дочерей старались как можно раньше выдать замуж: из маленькой слабой девочки работница бывает никудышная, а в семье — лишний рот, следовательно, и лишние расходы. Пословица говорит, что дочь — «изящный вор»: это хрупкое и нежное создание причиняет семье только ущерб! И крестьяне торопились избавиться от «изящных воров».

Девочек можно отдать на мидменури, но выгоднее было взять мальчика повзрослее на дерильсави. Крестьянин, имевший сына, наоборот, предпочитал обзавестись снохой постарше: она и работать могла бы, да и детей рожала.

Все здесь определялось материальными условиями. Родители позажиточнее не спешили выдавать дочерей замуж очень рано. А с сыновьями дело обстояло как раз наоборот.

Если дочери по бедности приходилось выходить замуж рано, то сыновья — по той же бедности — долго оставались неженатыми. Жених, по здешним обычаям, должен был оплачивать все расходы, связанные со свадьбой. К тому же родители невесты требовали порой возмещения убытков, причиненных им… воспитанием собственной дочери!

Крепко засело в головах людей представление о дочери как о чужом человеке, который рано или поздно уйдет из дома и станет работницей в чужой семье. Зачем же ее долго дома держать? И девочек превращали в товар, который можно было купить, продать, обменять на рис, холсты и всякое другое добро…

В обеспеченных домах не было необходимости отделываться от дочерей, зато сыновья женились рано: у них хватало средств и на свадьбу, и на выкуп невесты.

Взять хотя бы Ко Бен Сана. Он без промедления переженил своих сыновей и внуков и извлек из этого двойную выгоду: в доме появились хорошие работницы, а те долго не заставили ждать и народили детей. А дети — это тоже будущие работники…

У Ко Бен Сана издавна заведен такой порядок: на третий же день после свадьбы сноха принималась за работу по хозяйству, начинала заниматься на кухне стряпней.

Бывало, малолетний муж упирался, не хотел заходить в комнату к жене, тогда его всей семьей загоняли туда, как поросенка в свинарню, и насильно заставляли провести ночь с женой.

Уже через два-три года, а иногда и через год жена дарила ребенка, и в доме наступало всеобщее ликование.

А вот в семье Пак Чем Ди или Ко Сен До сыновья по бедности долго не могли жениться. Сыновья Пак Чем Ди так и ходили пока в холостяках, а сын Ко Сен До — До Чи — женился, как мы знаем, совсем недавно.

Глава восьмая Второе рождение

1

Профсоюзный комитет и волостной комитет трудовой партии помещались в особняке, принадлежавшем прежде японцу Сакамото. Этот красивый, уютный домик под красной черепичной крышей стоял на большой дороге, у самого въезда в волостной центр. Прилегающий к дому участок был огорожен аккуратным, даже изящным деревянным забором. Во дворе чисто; посередине двора разбиты нарядные клумбы, а по бокам высятся вечнозеленые деревья, бросая на землю густую, прохладную тень…

Лет двадцать назад Сакамото прибыл сюда с пустыми руками. Ловкий японец учредил письмоводительскую контору — составлял для неграмотных горожан письма, заявления, петиции; занялся ростовщичеством. В последнее время Сакамото на паях с Юн Сан Ером торговал лесом. Вскоре он сколотил солидный капиталец — несколько сотен тысяч вон. Тогда-то и выстроил Сакамото этот особняк.

Из сеней дома в двух направлениях расходятся коридоры. Первая комната с правой стороны занята была японцами под контору. Комната — довольно просторная, со вкусом обставленная богатой мебелью, — скорее напоминала роскошную гостиную, а не деловую контору. Сакамото обычно восседал в мягком кресле за большим, внушительного вида столом. Он чувствовал себя здесь полновластным царьком. Перебирая бумаги и ростовщические векселя, он лихо щелкал деревянными костяшками счетов.

Возле стола стояло круглое, отполированное хваро; на нем всегда можно было увидеть кипящий чугунный чайник с крышкой, приподнимаемой паром.

В особняке находились теперь новые хозяева, но пышное убранство дома оставалось прежним и невольно заставляло вспоминать о той безмятежной, вольготной жизни, которую вел здесь японец.

Один из работников профсоюзного комитета сам когда-то принимал участие в строительстве этого особняка; он за гроши работал под началом японского десятника. Это было всего лишь десять лет назад… Сакамото, строя этот дом, думал, наверно, что проживет здесь чуть ли не вечность, и вершил делами по своему усмотрению. Но рухнули его надежды: пришлось ему удирать отсюда так, что только пятки засверкали…

И в дом пришли те, кто строил его. Японцу это и во сне не могло привидеться!

В прежние времена в конторе японца бывал и Кан Гюн: он заходил сюда, чтобы занять денег у Сакамото. Могло ли ему тогда прийти в голову, что он будет когда-нибудь сидеть за этим столом как руководитель волостного партийного комитета!..

Среди членов профсоюза заводских рабочих почти не было. В профсоюз входили рабочие местных кустарных предприятий, крупорушек, каменщики, столяры, угольщики.

Район отсталый: не шумели здесь заводы, не дымили фабрики. Лишь в шестидесяти ли отсюда, ближе к Ендону, находился железный рудник; на нем работало несколько сот рудокопов. Но из-за дальности расстояния он был слабо связан с волостью.

Работать здесь было нелегко. Но нельзя же и сидеть сложа руки. Теперь, когда в Пхеньяне образован центральный орган народной власти, по всей Северной Корее проведена земельная реформа, невиданными темпами восстанавливается и развивается народное хозяйство, огромные задачи встали и перед населением этого края.

Уходя, японцы разрушили почти все, что могли разрушить. Работа транспорта, рудников, промышленных предприятий была полностью парализована. Глухое захолустье окончательно потеряло связь с центром.

Для того чтобы снова ввести бездействующие предприятия в строй и приступить к строительству новой жизни, нового государства, требовались неимоверные, исполинские усилия.

Кан Гюн хорошо понимал это. Он был одержим сейчас одной мыслью: ускорить расцвет этого края, как можно скорее двинуть вперед дело развития местного хозяйства, идти в ногу со всей страной, семимильными шагами устремившейся в будущее!

Поэтому и подхватил он с таким энтузиазмом намеченный Куак Ба Ви план осушения болота. Он отдавал сейчас этому делу все свои силы.

В один из горячих дней, когда Кан Гюн, сидя у себя в кабинете, намечал план дальнейшей работы, к нему зашли председатель волостного народного комитета и староста второго квартала.

— Ну, что нового скажете? — приветливо кивнул им Кан Гюн.

— Есть одно дело, по которому надо посоветоваться, — медленно заговорил председатель народного комитета, и по лицу его расплылась широкая улыбка. — Вот староста рассказал мне, будто жители его квартала недовольны тем, что Сун Ок получила земельный участок. Ходят там всякие разговоры…

— Какие же это разговоры ходят?.. — Это было для Кан Гюна настолько неожиданно, что он взглянул на старосту с недоумением.

Староста, низенький, коренастый, проговорил тоненьким голоском:

— Видите ли, в чем дело… Если уж ты получил землю, то обрабатывай ее сам. А Сун Ок нанимает работников. Об этом-то вот у нас и говорят.

— Кто это держит наемных работников? Насколько мне известно, Сун Ок обрабатывает землю своими силами! — с заметным раздражением проговорил Кан Гюн, подозрительно поглядывая то на одного, то на другого.

— Поговаривают, что Куак Ба Ви у нее работает, — сказал староста.

— Что вы чепуху городите! Какой же Куак Ба Ви наемный работник? Он иногда продает дрова на рынке и по пути находит к Сун Ок, чтобы помочь ей в работе…

Кан Гюн весело рассмеялся. Поначалу он было встревожился: уже не случилось ли опять что-нибудь с его сестрой? Но, выслушав старосту, успокоился.

— Видите ли… — замялся староста, — Куак Ба Ви всю жизнь батрачил. А теперь ему дали участок, ну и обрабатывай свою землю! Зачем бы ему заботиться о чужих участках, работать за других? Как ни кинь, нехорошо получается. Выходит, Сун Ок не может сама справиться со своим участком, возделывает его с помощью батрака, а это противоречит закону о земельной реформе. Так все говорят…

— Ну хорошо… А сами вы как думаете? — Кан Гюн холодно взглянул на старосту, и тот сразу осекся.

— Да я… Дело, по-моему, все-таки нечистое…

— Так, так… Ну, а ваше мнение? — обратился Кан Гюн к председателю народного комитета.

— Думаю, староста перегибает малость… Нельзя сказать, что здесь нарушен земельный закон… А все-таки мне думается, тут что-то неладно. Если бы они мужем и женой были, тогда другое дело! Ха-ха-ха! — председатель народного комитета добродушно захохотал; лицо его покраснело от смеха.

— А мне кажется, — твердо и решительно сказал Кан Гюн, — что вы оба перегибаете! По-вашему, выходит, что друзьям уж нельзя и помочь друг другу? У крестьян издавна существует такая помощь, особенно в страдную пору! Да, Куак Ба Ви помогал Сун Ок, но это еще отнюдь не значит, что он у нее батрачил! Батрак — это человек, постоянно живущий в доме своего хозяина, на его харчах… За это он на хозяина и работает! А Куак Ба Ви был когда-то батраком, а теперь наравне со всеми получил землю, стал ее полноправным хозяином! Возьмем теперь Сун Ок… Она занималась вместе с матерью земледелием; поэтому ей и передали участок. Трудно им порой бывает, особенно в разгар сева. Вот Куак Ба Ви и помог им. Что же в этом плохого? Разве можно товарищескую помощь назвать батрачеством? Только чувство низкой зависти, желание очернить честного человека могло породить эту подлую клевету!

— Так-то оно так, — продолжал стоять на своем староста. — Но все-таки, уж ежели им хочется вместе обрабатывать землю, не лучше ли сойтись да и жить под одной крышей? Куак Ба Ви холост, Сун Ок одинока… Что им мешает пожениться? Тогда всем слухам да пересудам сразу конец!

Кан Гюн вскочил с места и гневно произнес:

— Послушайте-ка! Не так давно кто-то распустил гнусную сплетню, что Куак Ба Ви якобы спутался с Сун Ок; потому-то он-де и ходит к ней, работает на ее участке. Женщину довели до того, что она бросилась в Большой пруд. Хорошо, что я оказался там случайно, вытащил из воды полумертвую и с трудом отходил ее. А то бы не видать ей больше белого света. А теперь судачат о том, что Сун Ок должна жить с Куак Ба Ви, иначе она, видите ли, нарушает закон! Да что вы, совсем ее погубить хотите? Что вам от нее надо, скажите, пожалуйста?

Кан Гюн так и кипел от возмущения; он даже стукнул кулаком по столу.

— Да ведь не я говорил… — воровато озираясь, заискивающе стал оправдываться староста. — Люди болтали об этом. Вот я и решил посоветоваться с вами…

— Кто же это болтает? А ну, пришлите-ка его ко мне, я ему скажу пару ласковых слов! — Кан Гюн обернулся к председателю народного комитета. — Так как же все-таки, по-вашему? Прав я или нет?

— Разумеется, правы!.. — смущенно проговорил председатель. — Я не знал ничего. — Он сокрушенно покачал головой, достал кисет с табаком и, свернув самокрутку, закурил… — Значит, не спаси вы ее, так бы она и погибла?..

— На волосок от смерти была! Она мне все рассказала и потом в знак благодарности попросила меня, чтобы я стал ей названым братом. Я не мог отказать ей в этом, и теперь мы брат и сестра, по обычаю наших отцов. Теперь она говорит, что начнет жить новой жизнью. Да, товарищи, — заключил Кан Гюн свой рассказ, — Сун Ок — женщина одинокая, зла никому не делала, и все-таки нашлись люди, которые задумали доканать ее своими сплетнями! Может, из зависти, может, из корысти… Вы же знаете, прежде эти пороки усиленно прививали людям. И необходимо вытравлять их из сознания! Пришло новое время, а значит, и чувства у нас должны быть новые. Сейчас каждый из нас может жить хорошо только тогда, когда всем будет хорошо! Подумайте как следует, что получилось бы, ежели бы мы не сумели вырваться из плена старых предрассудков и стали грызться друг с другом? Трагическая участь ждала бы наш народ; мы снова попали бы под чужеземное иго! Разве можно допустить это? Посмотрите кругом: дел у нас край непочатый, а кое-кто, вместо того чтоб налечь на работу, занимается праздными разговорами. О чем только они думают, не понимаю!

Кан Гюн говорил тихо, укоряюще, и собеседники чувствовали себя неловко. Староста согласно кивнул головой:

— Да, да, ваша правда. Темные мы еще люди, потому все так и получается…

— Я вас очень прошу, товарищ староста, активней ведите среди людей разъяснительную работу! Я уж догадываюсь, кто это распускает грязные сплетни, занимается травлей своих соседей. Если ваши разъяснения не помогут, приведите этих людей ко мне, я сам с ними потолкую. Они должны понять, что сплетни эти им даром не пройдут!

— Раз такое дело, какие могут быть разговоры! — с живостью откликнулся староста, — я ведь и сам-то не понимал многого…

— Я вижу: заняты вы… Не будем вас больше задерживать!.. — сказал председатель народного комитета. Он поднялся со своего места и протянул Кан Гюну руку.

— Нет, нет, хорошо, что вы пришли…

— Вы уж извините нас за беспокойство! — сказал староста.

Кан Гюн обменялся с ними рукопожатиями и проводил их до дверей.

2

Ни староста, ни председатель народного комитета не знали об истории, происшедшей с Сун Ок. До них дошли сплетни, распускаемые Кэгутянь, и они приняли все на веру.

Кэгутянь после трепки, которую задала ей жена Ким Чем Ди, не угомонилась. Наоборот, она еще больше возненавидела Сун Ок… Все, что можно было выдумать и наплести о Сун Ок, она уже выдумала и наплела. Источник ее «творчества» явно иссяк. Тогда она решила перенести огонь на Куак Ба Ви и начала нашептывать соседям, что Куак Ба Ви, мол, работает у Сун Ок батраком.

Соседки Кэгутянь прекрасно знали, что это была за птица. Но они привыкли жить, не замечая собственных грехов, и с удовольствием судачили о чужих. Любили почесать язык — в этом они находили возможность хоть ненадолго отвлечься от повседневных безрадостных хлопот. Бывало начнет какая-нибудь из соседок рассказывать смешную историю, и женщины, слушая ее, развеселятся, раскудахтаются, забыв на время о житейских делах… Не все ли им равно, правду говорит соседка или врет. Не хотелось им задумываться над тем, где ложь, а где правда… Куда проще и легче слушать и поддакивать да заливаться веселым смехом…

Найдись среди женщин хоть одна, глубоко знающая жизнь и имеющая самостоятельный взгляд на вещи, она непременно вступилась бы за Сун Ок, одернула сплетниц. Но среди соседок Сун Ок таких женщин не оказалось.

Вот и вышло в конце концов так, что женщины подхватили пущенную о Сун Ок сплетню, а староста и председатель народного комитета поверили бабьим наветам.

Теперь их так мучил стыд, что хоть сквозь землю провались. В то же время они восхищались Кан Гюном: они поняли, какая это сложная и трудная работа — руководить массами.

Кан Са Гва, узнав от сына историю Сун Ок во всех подробностях, сказал, задумчиво поглаживая бороду:

— Сун Ок… Большой души человек! Другая бы на ее месте и внимания не обратила на все эти пересуды, только усмехнулась бы. А Сун Ок вон на что решилась… Чуткая, чистая у нее душа — легко ее ранить.

— Верно, отец. Сун Ок — женщина особенная… Дай ей возможность учиться, она далеко пойдет!

— Учиться ей и сейчас не поздно. Ты, сынок, как партийный руководитель, обязан вывести ее в люди, сделать из нее настоящего человека. К тому же ты теперь брат ей. Не оставляй ее…

— Слушаю, отец. Постараюсь по мере моих сил, — почтительно ответил Кан Гюн.

— Одной ей после всей этой истории очень трудно будет! Пусть твоя жена сходит к ней и пригласит ее к нам в гости. Ей надо поразвлечься немного…

— Да жена-то в хлопотах все… Может, вы, мама, сходите?

Кан Са Гва взглянул на свою жену и рассмеялся.

— Да она и в молодости-то дальше двора ни шагу. Никакая демократия ее характер не изменит! Ха-ха-ха! Кстати, сейчас демократию зачастую неправильно толкуют. А ведь дело-то простое… В старину говорили: для властелина — превыше всего народ, а для народа — превыше всего жизнь. А жизнь есть труд. Люди не могут жить без труда! Демократия — отечество трудящихся. Вот тебе самое простое объяснение! Подлинная демократия — это мир справедливости, в котором кривда не может рядиться в обличив правды. Все люди равны, все занимаются полезным делом; все хорошо едят, одеваются…

— Продолжайте, продолжайте, отец, я слушаю…

— Скажи мне, сын, как бы ты строил такой мир? — Кан Са Гва вопросительно взглянул на сына.

— Говоря в общих словах, — медленно сказал Кан Гюн, — нужно прежде всего переделать все заново! Под руководством народного правительства, опираясь на широчайшие народные массы, создать народно-демократическую республику!

Кан Са Гва, прикуривая трубку, спросил:

— А знаешь ли ты, что такое «принцип»?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Вот сейчас у нас часто можно услышать слово «принцип». Слово это — «чжунен» — исстари существовало в нашем языке, и первоначальный его смысл таков: быть принципиальным — значит быть справедливым. Нужно любое дело решать разумно, справедливо… Многие люди путают кривду с правдой, решают вопросы однобоко, это и есть беспринципность! Почему династия Ли потерпела крах? Потому что так называемые правители драли с народа три шкуры — больше они ничего не хотели знать. Появились всяческие партии вроде «Ророн», «Сорон», которые грызлись между собой из-за теплых местечек, нисколько не заботясь об интересах государства. Возьми тогдашнего знаменитого мудреца У Ам. Он тоже был односторонен. Из всего учения чжудяхан[57] он сумел извлечь лишь обрывки идей, так и не добравшись до истинной его сущности. До конца дней своих жил он чужим умом! Даже святой отец Юль Гок при всей его мудрости не смог предупредить бедствий, в которые повергли страну незадачливые правители! Они только и думали о том, как бы захватить власть да устранить противника. Попирая высокие святые принципы, эти правители обрекли государство на гибель.

— Я внимательно выслушал вас, отец. В старом иероглифическом учении я, конечно, слабоват. Только мне кажется, что теория чжунен — это отголоски религиозной, идеалистической философии. Она в корне и «принципиально», — Кан Гюн улыбнулся, — отличается от диалектического материализма.

— Трудно мне с тобой спорить: я в марксизме плохо разбираюсь!

Отец и сын взглянули друг на друга и весело расхохотались.

Неожиданно в дверях показалась Сун Ок в сопровождении жены Кан Гюна. Она, оказывается, пришла сегодня к жене Кан Гюна и сидела с нею в соседней комнате.

— Здравствуйте! — поклонилась Сун Ок.

— Как это ты надумала прийти к нам? Ты, наверно, еще не оправилась от болезни?

С этими словами жена Кан Са Гва поднялась со своего места, пошла навстречу Сун Ок, и, взяв ее за руку, потянула в комнату.

— Заходи, заходи! — кивнул ей Кан Са Гва. — Легка на помине: мы только что о тебе говорили!

Усаживаясь, Сун Ок отвечала на вопросы, сыпавшиеся на нее со всех сторон:

— Спасибо, мне теперь лучше. Брат, — обратилась она к Кан Гюну, — а вы что сегодня дома сидите? Отдохнуть решили? Я беспокоилась, что не застану вас здесь.

— Я на минутку забежал пообедать… У вас случилось что-нибудь, сестричка?

— Да нет, все в порядке… Я только хотела попросить что-нибудь почитать. Голова болит от лежанья без дела…

— Почитать захотелось… Что бы такое тебе дать? Книг-то у меня здесь нет…

— Это хорошо, дочка, что к книге потянуло, — вступил в разговор Кан Са Гва. — Сейчас всем нужно больше читать, всем нужно учиться: и молодым и старым, и мужчинам, и женщинам… Мне-то в свое время пришлось зубрить никому ненужные иероглифы. Сколько раз учитель бил меня по ногам прутьями! А теперь кому они нужны, эти иероглифы? Советую тебе читать новые, современные книги. Прости, Сун Ок, что сразу не спросил, — спохватился Кан Са Гва, — обедала ты?

— Только что из-за стола.

— А то отобедай у нас! — предложила жена Кан Са Гва и обратилась к снохе. — Сбегай-ка в столовую да принеси оттуда лапши.

— Нет, нет, не нужно… — отмахивалась Сун Ок. — Приносите, не приносите — все равно есть не буду!

— Ну тогда посиди, отдохни, а вечером поужинаешь имеете с нами. Дел-то теперь у тебя спешных нет.

— И верно, Сун Ок, — поддержал жену Кан Са Гва. — Оставайся у нас ужинать. Правда, ничего особенного у нас нет…

— Да не нужно мне ничего! Я пойду сейчас: меня мать ждет.

— Какую же тебе книгу дать? — спросил Кан Гюн.

— А я и сама не знаю. — Сун Ок улыбнулась. — Полегче что-нибудь.

— Если хочешь легкую книгу, — сказал Кан Са Гва, — возьми чхендямун. Если с толком читать, он покажется интересным!

— Только сейчас говорили, что иероглифы никому не нужны, а теперь чхендямун предлагаете!

— Верно, маху дал… Иероглифы отжили свой век. Они недоступны народу, — пустился в разглагольствования Кан Са Гва. — У нас есть своя, корейская грамота… Мы изучали чужеземные письмена и забывали родной язык! Жили чужим умом, а к чему это привело? К тому, что нас поработили японцы… Изучать иностранные языки надо лишь тогда, когда хорошо изучишь свой собственный!

— Ох, отец, и сильно же вы ненавидите японцев! О чем бы ни заговорили, сведете к японцам…

— А кто же из корейцев их любит?.. Вспомните историю. Чего только не перетерпела Корея от японских нашествий! Одно нашествие Имдин чего стоит! Мудрый Юль Гок предупреждал, что над страной нависла угроза, что нужно сформировать стотысячную армию. Не послушались его доброго совета: зачем, мол, нам такая огромная армия? Вот и поплатились за это. Все произошло так, как говорил Юль Гок; нашествие Имдин было одним из самых страшных! Не будь полководца И Чунг, Корея, может быть, уже тогда оказалась бы покоренной японцами! И что ж вы думаете — научил чему-нибудь наших правителей этот горький опыт? Как бы не так! Они попрежнему и в ус не дули, зубрили иероглифы! Как говорят, и тигр не страшен, если ты не пал духом. А незадачливые правители растерялись и предали нашу страну японцам. Разве могут такие любить родину!

Дождавшись, когда отец закончит, Кан Гюн встал со своего места.

— Я подберу кое-какие книги, и ты, сестра, потом возьмешь их у меня со стола. А сейчас тороплюсь, извини.

— Спасибо, брат, я возьму книги. — Сун Ок тоже поднялась и попрощалась с Кан Гюном.

После ухода сына Кан Са Гва продолжал:

— Мы, Сун Ок, теперь свои люди, стесняться нам нечего. Я знаю, что толкнуло тебя на отчаянный шаг. И мой совет тебе: не оглядывайся на прошлое, не думай о нем. Живи по-новому и смотри вперед, только вперед! Все вокруг обновляется! И души наши должны обновиться. Не обращай внимания на пустомель, пускай себе мелют. Помнишь, как в притче говорится? Забрел тигр в голую степь, вздумал там поселиться, да не дали ему житья степные зайцы! Решил дракон жить в мелком пруду, да не дали ему житья болотные лягушки! Так вот и тебе не дают житья люди, подобные лягушкам… А по сути дела, их самих жалеть надо: убогие душонки! Эх, Сун Ок, родись ты в другое время да не в нашем захолустье — замечательный человек из тебя вышел бы! Ну, ничего, ты свое наверстаешь…

— А ведь прежде-то, отец, самая лучшая из женщин ставилась ниже самого худшего из мужчин…

— Вот это и есть феодальный предрассудок. Люди с такими взглядами считали: мужчине — почет и уважение, а женщине — срам и унижение. Чиновнику — почет и уважение, а простым людям — нищета и подчинение… Пришел конец этим старым предрассудкам, теперь люди должны воспитывать в себе новые взгляды на жизнь.

— Да, да, отец! Хотя я и многого не понимаю, но мне кажется, что только такой путь и верен!

— Весна пришла к нам, дочка. Феодальная собственность на землю тормозила развитие нашей страны, сковывала народную инициативу. Земельная реформа не только обеспечит крестьянам зажиточную жизнь, но и заложит прочную основу для строительства нового, демократического, независимого государства, даст мощный толчок развитию народного хозяйства. Так-то, Сун Ок… Крестьяне у нас составляют восемьдесят процентов всего населения. Работали они прежде на лиходеев-помещиков, влачили нищенское существование… Могла ли наша страна двигаться вперед, ежели у нее такие гири на ногах висели? Она была обречена на гибель. Спас нас от гибели наш великий сосед, Советский Союз! Красная Армия освободила Корею из-под японского ига; под мудрым руководством Ким Ир Сена мы провели в Северной Корее земельную реформу и вступили на новый путь — путь славных побед! Сравни-ка нашу жизнь с жизнью в Южной Корее! В чудесное время ты живешь, Сун Ок: все вокруг расцветает. А ты хотела уйти от нас… Разве так можно?

Сун Ок слушала старика молча, низко опустив голову, и в памяти ее снова встало недавнее прошлое…

— Человек еще не свободен от ошибочных представлений! А ты понатужься, освободись! Что значит твое прошлое в сравнении с тем, что ждет тебя в будущем? Я верю, что ты больше не совершишь такой ошибки, верю, что ты возродилась к новой жизни! Так ведь, Сун Ок? Похорони свое прошлое и смело, ни перед чем не сгибаясь, иди навстречу новому!

Сун Ок была тронута словами старика; она тихо ответила ему:

— Я слушаю, отец…

Жена Кан Са Гва, устав, видимо, от разглагольствований мужа, бесцеремонно попросила его:

— Послушай, муженек, а не пойти ли тебе в другую комнату? Беда с ним: если уж заговорит о чем, конца-краю нет его речам! У меня уж голова от них заболела. Дай нам передохнуть; пусть молодые промеж себя о чем-нибудь потолкуют…

— Хе-хе… Если уж я вам так надоел, могу и выйти… Только хочется мне, чтоб вы поняли: то, о чем я говорил — не пустая болтовня!

Он с трудом встал с кана. Сун Ок поднялась вместе с ним. Ей жаль было, что он уходит.

— Что же вы уходите, отец? Хорошо вы говорили, я это запомню навсегда…

— Сиди, сиди, дочка… Станет скучно, я зайду к нам.

Когда Кан Са Гва ушел, его жена вздохнула с явным облегчением. Она усадила Сун Ок и невестку рядом с собой, и они втроем занялись обычными бабьими разговорами…

3

Сун Ок и прежде хорошо знала семью Кан Гюна. Она часто заходила сюда за лекарствами, и между ней и домашними Кан Гюна установились теплые, дружеские отношения. После того как Сун Ок стала сестрой Кан Гюна, семья его еще больше, теснее сблизилась с ней. Сун Ок стала у них в доме желанной гостьей. Это утешало бедную женщину, мучительно переживавшую свое одиночество.

Как уже говорилось, Сун Ок была уроженкой этого края, но жила она поначалу не в волостном центре, а в Тигровой пади. Отец ее, Тен, имел там несколько жалких клочков суходольной земли. Семья с трудом сводила концы с концами: урожая не хватало даже для того, чтобы прокормить семью.

Однажды весной старик Тен и его сын, задумав поднять целину в горной ложбине, подожгли небольшой участок кустарника. За этим делом их застал лесничий. Он отвел обоих в полицейское управление, где их избили до полусмерти и выпустили лишь через несколько дней, наложив большой денежный штраф.

Это окончательно выбило Тена из колеи, а тут случился еще неурожай… Жизнь стала невыносимой, и они решили покинуть Тигровую падь.

Всей семьей пришли они к знакомому крестьянину, жившему в Каштановой роще, неподалеку от волостного центра. Сердобольный крестьянин уступил им под жилье свой сарай. С помощью этого крестьянина старик Тен засеял весной крохотный участок суходольного поля; потом ему удалось получить в аренду небольшое рисовое поле. Они выкормили поросенка, развели шелкопрядов, появились у них и куры. Вся семья трудилась, не щадя себя, чтобы поставить на ноги расшатанное хозяйство… Уже на третий год жизни в Каштановой роще они срубили себе маленький чиби.

Но вот двадцатилетнего сына Тена неожиданно забрали в трудовой батальон, а через некоторое время пришло извещение о его смерти. Беда за бедой сваливалась на эту семью.

Тяжесть утраты оказалась непосильной для Тена; у него совсем опустились руки. Он сгорбился, ушел в себя, стал нелюдимым и походил на человека, потерявшего рассудок.

Матери Сун Ок приходилось не легче, чем мужу, но она крепилась и, оплакивая втихомолку сына, старалась утешать Тена. Это ли помогло или что-нибудь другое, но старик приободрился.

Сун Ок была теперь единственной отрадой стариков. Они мечтали: подрастет дочка, подыщут они ей жениха, и он им заменит погибшего сына. Старики крепко надеялись, что Сун Ок скрасит остаток их жизни.

Хоть и в глуши родилась Сун Ок, она с детства отличалась светлым умом и миловидной наружностью и походила на выросший в горных ущельях чудесный цветок чиндальлэ.

Пересиливая нужду, старики устроили Сун Ок в волостную начальную школу. Способная девочка училась с большой охотой, стараясь не пропустить ни одного урока, хотя ей и далеко было ходить в школу, находившуюся в пяти ли от дома.

Школу она окончила успешно. Но учиться дальше не смогла: у стариков не было возможности определить ее в среднюю школу. Сун Ок стала помогать матери по хозяйству, а в свободное время училась шитью и вышиванью.

Старики начали подумывать о женихе. Уже от некоторых домов засылали сватов. Но женихи не нравились Сун Ок, и старики терпеливо ждали благоприятного случая.

В это время как снег на голову свалилась на них беда: арендуемая ими земля перешла в руки Юн Сан Ера. Новый хозяин в неурожайный год хитро опутал их долгами; расплатиться они не смогли, а этого-то только и ждал сластолюбивый богач, которому приглянулась дочь бедняка: Сун Ок стала содержанкой Юн Сан Ера.

Дальнейшее читателю уже известно.

Земельная реформа словно ключевой водой смыла с жизни всю грязь. Земля не принадлежала больше помещику. Теперь это ее, Сун Ок, данная ей государством, законная собственность! И земля, казалось, переродилась, обновилась, как и сама Сун Ок.

Но когда Сун Ок вспоминала о погибшем брате, об умершем с горя отце, о тех унижениях, которым она подвергалась, живя на положении содержанки Юн Сан Ера, слезы начинали душить ее. Жестоко, несправедливо обошлась с ее семьей судьба…

* * *

Куак Ба Ви в эти дни с головой ушел в работу. Он заготовлял дрова на лето, заканчивал сев. Но больше всего его занимала подготовительная работа по поднятию целины. Занятый по горло, он никак не мог выкроить время, чтобы сходить в волость. Когда мать Сун Ин передала ему все, что слышала от Кэгутянь, Куак Ба Ви вскипел и сгоряча решил немедленно докопаться, откуда идут эти грязные слухи. Но потом подумал, что, ввязавшись в эту историю, он только подольет масла в огонь, еще больше навредит Сун Ок, и немного поостыл. Он чувствовал себя в чем-то виноватым перед Сун Ок.

Мысли его были заняты сейчас одним: как лучше, быстрее и успешнее провести и закончить работу по поднятию целины.

Ему казалось, что труднее всего расчистить и вспахать целину: нужно удалить мелкий колючий кустарник, выкорчевать корни деревьев, сравнять землю и только тогда уж приступать к ее вспашке.

Но попробуйте-ка вспахать ее обыкновенной сохой: вряд ли что из этого получится! В почве густо переплетены тонкие древесные корни; сеть эту не разорвать сохой. Тут нужно было что-то придумать. Вот Куак Ба Ви и ломал голову над тем, как поднять целину, затратив как можно меньше людской силы.

Правда, среди селян находились и такие, которые считали, что поднятие целины — дело не спешное, что придется прекратить работу на время сева и прополки и продолжить ее лишь ранней осенью.

Но Куак Ба Ви не мог с ними согласиться. Раз уж дело начали, нужно его закончить, чтобы этим же летом снять с новой земли урожай. Мечта эта захватила Куак Ба Ви, и он весь отдался работе, черпая в ней неведомое ему доселе чувство радости — радости и за себя и за других.

Однажды Куак Ба Ви с утра отправился в волостной комитет трудовой партии, чтобы повидаться с Кан Гюном. Случилось это спустя несколько дней после того, как Кан Гюн спас Сун Ок.

— Заходите, заходите, Куак Ба Ви! — радушно приветствовал друга Кан Гюн, несколько удивленный его неожиданным визитом. Он привстал навстречу Куак Ба Ви и, поздоровавшись с ним, пригласил его присесть. — Ну, докладывайте, что у вас случилось?

— Посоветоваться мне кое о чем надо.

— Так, так… Рассказывайте, я слушаю.

— Особенного ничего нет… Просто нужно, чтобы в кузнице выковали для меня железную борону.

Куак Ба Ви вопросительно взглянул на Кан Гюна, словно желая узнать, что Кан Гюн думает на этот счет. Кан Гюн не сразу понял, о чем идет речь.

— Борону? Железную борону?..

— Ну да, борону. Вы не знаете, что такое борона? — улыбнулся Куак Ба Ви.

— Да нет… Значит, железную борону. А я — то думал… — Тут только Кан Гюн понял, чего от него требует Куак Ба Ви, и весело рассмеялся. — Зачем это вам понадобилась железная борона?

— Думаю, она нужна будет, когда мы станем поднимать целину…

— А так ли уж она необходима?..

— Очень необходима! Я уже обо всем поразмыслил… Мы пустим сначала по целине пал… Потом надо будет выкорчевать из земли корни… Если тонкие корни кайлами да лопатами вытаскивать, много рабочей силы потребуется. Их там тьма-тьмущая! Вот я и придумал: перед тем как пахать землю, пройтись по ней разок-другой железной бороной. Она разрежет мелкие корни, а с большими — хлопот куда меньше!

Кан Гюн не верил своим ушам; он смотрел на Куак Ба Ви широко раскрытыми глазами.

— Да кто же сможет справиться с такой тяжелой бороной? Какая сила ее потянет?

— Об этом уж я позабочусь. Вы только сделайте так, как я прошу. В борону впряжем две пары волов.

— А управлять ею кто станет? Я слышал о вашей силе, но вряд ли и вы управитесь с такой бороной. — Кан Гюн с сомнением покачал головой.

— Управлюсь! Зубья бороны мы сделаем трехгранными; переднее ребро должно быть острым, как лезвие ножа… Перед такими зубьями не устоит ни один корень! Землю проборонуем вдоль и поперек. А потом уж и начнем ее пахать. Не сомневайтесь, все будет в порядке. Только помогите мне соорудить борону!

Кан Гюн попрежнему смотрел на Куак Ба Ви недоверчиво.

После минутного молчанья он сказал с улыбкой:

— Ну, если уж вы беретесь управиться с такой бороной, покажите на чем-нибудь свою силу.

— Значит, пока не увидите мою силу, не поверите мне? — рассмеялся Куак Ба Ви.

— А то как же! — шутливо сказал Кан Гюн. — А вдруг вы не осилите эту борону? Тогда и деньги и время даром пропадут!

Куак Ба Ви порывисто поднялся с места и оглянулся вокруг в поисках подходящего предмета. Взгляд его остановился на огромном, тяжелом хваро.

— Хотите я это хваро одной рукой подниму?

— Ну-ка, ну-ка!.. — смеясь подзадорил его Кан Гюн. — Попробуйте! Если поднимете — сейчас же пойдем в кузницу!

Не успел Кан Гюн закончить фразы, как Куак Ба Ви подошел к хваро, взялся одной рукой за его край и легко, без натуги, поднял высоко над головой.

4

В эту минуту послышался голос Сун Ок:

— Брат, вы у себя?

Она приоткрыла дверь и увидела Куак Ба Ви, который все еще держал в одной руке увесистое хваро. Их глаза встретились. В первое мгновение оба заметно растерялись. Минутная эта растерянность не ускользнула от внимательного взгляда Кан Гюна, и, желая подбодрить обоих, он весело проговорил:

— Заходи, заходи, сестричка! Кстати пришла. Куак Ба Ви своей силой похваляется… Видела, как он хваро поднял? А ну, Куак Ба Ви, поднимите еще разик… Может, все это только обман зрения? Ха-ха-ха!

Сун Ок никак не ожидала встретить здесь Куак Ба Ви. Она принесла Кан Гюну книгу «Что такое демократия», которую у него брала, и хотела взять другую. Встреча с Куак Ба Ви и обрадовала и смутила ее.

— Да чего ж опять-то поднимать? Думаю, хватит…

Куак Ба Ви. отошел в сторону и присел на стул. Чувство неловкости сковывало его, и он держался как-то неуклюже.

Куак Ба Ви ничего еще не знал о том, что произошло за это время с Сун Ок. Если бы он знал, как мучило Сун Ок его отсутствие, он давно пришел бы к ней, подал руку помощи — сильную руку друга. Ведь если бы Сун Ок погибла, до конца жизни не зажила бы в его сердце кровоточащая рана.

Кан Гюн каким-то чутьем понимал, что обоим сейчас тяжело; ему хотелось отвлечь их. Весело усмехаясь, он спросил Куак Ба Ви:

— Почему же это хватит? Сестренка моя еще не видела!

— Нет, я видела, — улыбнулась Сун Ок.

— Ну, если видела, тогда, конечно, довольно. Товарищ Куак Ба Ви, откуда у вас такая исполинская сила? Может быть, это хваро только на вид так тяжело и громоздко, а? А ну-ка я попробую…

Кан Гюн встал из-за стола и с ухватками завзятого тяжелоатлета подошел к хваро.

— Правда, братец, попробуйте, — предложила Сун Ок. — Ежели и вам удастся поднять, значит, вы тоже силач!

Кан Гюн ухватился рукой за хваро, поднатужился, но тяжелая посудина даже не сдвинулась с места.

— Э, нет, братец, вам не осилить! — весело рассмеялась Сун Ок.

— Сдаюсь, сдаюсь! — Кан Гюн отнял руку. — Видно, это хваро одних любит, а других нет… Ишь, не захотело мне поддаться! А товарищ Куак поднял его, как перышко!

— Да уж, наверно, оно меня любит! — улыбнулся Куак Ба Ви. Ему приятно было: он сумел показать свою силу перед Сун Ок. Видя, что она развеселилась, он принял это на свой счет.

А Кан Гюн вдруг стал серьезным и обхватил хваро обеими руками. На этот раз ему с трудом удалось оторвать хваро от пола.

— Ха-ха-ха!.. Его, оказывается, и двумя руками не поднимешь, а товарищ Куак одной справился! Не командовал ли товарищ Куак партизанским отрядом? Эх, и богатыри же там были!

— Нет, не пришлось, — с сожалением сказал Куак Ба Ви. — Да что вы все меня хвалите: силач, силач… Ничего тут особенного нет. Вы скажите лучше, верите ли вы, что я смогу управлять железной бороной?

— Теперь не сомневаюсь! Слышал я раньше, что Куак Ба Ви обладает большой силой, но, признаться, никак не ожидал увидеть такого богатыря.

— Братец, раз вы проспорили, вам и за борону платить, — подхватив шутливый тон, сказала Сун Ок.

— Кто будет платить, это не так важно… Первым делом ее надо заказать. Куда же вы прежде свою силу расходовали? Неужели не гонялись за японцами в маньчжурских степях?

— Не достоин я был, видать, этого… Всю жизнь в чужих людях пробатрачил, — неохотно отозвался Куак Ба Ви. Он не любил говорить о своем прошлом. Родом он был не здешний, и никто из бэлмаырцев ничего не знал о нем.

— Ну что ж, пошли в кузницу, — сказал Кан Гюн. — Пусть борону закажет тот, кому с ней придется возиться.

И они вышли из комитета. Сун Ок бережно держала в руках новую книгу.

— Я пойду домой, брат, — сказала она.

— Домой? Ну хорошо, иди… А если мы попозднее зайдем к тебе с Куак Ба Ви — угостишь нас?

— А как же! — весело ответила Сун Ок. — Обедом угощу!

— Шучу, шучу. Сегодня нам вряд ли удастся выбрать время… А в другой раз — непременно! Так что — берегись!

И попрощавшись с Сун Ок, они направились к кузнице. По дороге Куак Ба Ви сказал:

— А я и не знал, что вы брат и сестра!

— Мы только недавно породнились. — Кан Гюн чему-то улыбнулся и пристально взглянул на спутника.

— Недавно?.. — пробормотал Куак Ба Ви; он ничего еще не понимал. — Ну, да, конечно… То-то я раньше об этом не слыхал…

— Товарищ Куак, вы, верно, и не знаете, как мы стали братом и сестрой?

— Нет, не знаю…

— Не знаете и о том, что Сун Ок пыталась утопиться?

— Как? Сун Ок хотела утопиться? Где, когда? — взволнованно вскричал Куак Ба Ви. Он остолбенел. В его глазах был страх. Кан Гюн впервые видел его таким ошеломленным, встревоженным.

— Совсем недавно это было. Несколько дней назад… Помните, когда я в последний раз приходил к вам в Бэлмаыр? Вот тогда ночью все и случилось…

И Кан Гюн в немногих словах рассказал Куак Ба Ви обо всем. Выслушав его рассказ, Куак Ба Ви пришел в крайнее смятение. В груди сильно колотилось сердце.

— Вот оно что! А я ничего и не знал… Вот беда-то!

— Так, значит, вы ничего о Сун Ок и не слышали?

— Слышал… И о себе кое-что слышал. Поэтому в последнее время и не заходил в ее дом.

— Все это вранье, грязные сплетни! Может быть, ей всего неприятнее было, что вы перестали к ним наведываться. Мой вам совет: заходите к ним попрежнему, как будто бы ничего и не было…

— Я не знал, я совсем ничего не знал…

Мысль о том, что он-то, может, и был причиной попытки Сун Ок покончить с собой, невыносимо жгла его. И ему захотелось сейчас же пойти к ней и рассказать начистоту все, что накипело у него на душе.

До самой кузницы они шли молча, погруженные в свои думы. В кузнице Куак Ба Ви объяснил, какая нужна борона:

— Зубья сделайте покрупнее деревянных. Внизу они должны быть трехгранными, с острым передним ребром… А головку выкуйте четырехгранную. Так она прочней будет держаться в деревянной перекладине… Перекладина получится толщиной, наверно, в добрых два чи[58]… Зубьев нужно штук десять и чтоб все — один к одному!

— Что это вы удумали? — спросил кузнец, удивленный необычным заказом. — Зачем вам железные зубья понадобились?

— Стало быть, так нужно… Делайте, как я говорю. И железа не жалейте. Заплатим столько, сколько запросите.

Кузнец посмотрел на странного заказчика с недоумением, но услышав, что работа будет щедро оплачена, поспешно согласился:

— Как говорите, так и сделаем. Ну, и зубьев же будет! Одному и не утащить! — не переставал удивляться кузнец.

5

На следующий день Куак Ба Ви, захватив огромную вязанку дров, отправился в город. После разговора с Кан Гюном он решил, что ему нужно объясниться с Сун Ок, покаяться в своей вине перед ней.

Как-то неловко идти к ней с дровами, но еще неудобней явиться с пустыми руками. Дрова, все-таки, были предлогом…

Ин Сук, возвращаясь от колодца, первой увидела Куак Ба Ви. Она поклонилась ему и, войдя в дом, объявила:

— Тетенька, сильный дядя дрова несет.

Сун Ок проворно отворила дверь и выглянула ка улицу. Действительно, к дому приближался Куак Ба Ви с большой вязанкой дров.

— Здравствуйте! Дрова продавать пришли?

Внешне Сун Ок держалась спокойно, но в сердце ее бурлила радость.

— Да нет, кое-какие дела были… По пути дров принес вам.

Куак Ба Ви сбросил вязанку на землю и, отдуваясь, стоял у ворот.

— Спасибо, мы вам заплатим… Заходите в комнату!

— Скажете тоже… Дрова у меня не покупные, сам заготовляю… Никаких денег мне не нужно.

— Как так не нужно?! Да оставьте вы свои дрова. Я скажу Ин Сук, чтоб она их убрала. Заходите, пожалуйста.

— Благодарствую… Мне идти надо…

— Ну, отдохните у нас немного… Покурите…

Сказано это было так приветливо, дружески тепло, что Куак Ба Ви ничего не оставалось, как пройти вслед за Сун Ок в комнату.

— А мать, видно, вышла куда-то?..

— Наверно, к соседям ушла… Она сейчас вернется.

Сун Ок принесла табак и спички и протянула их Куак Ба Ви.

— Вы уж простите меня, что я так долго не заходил к вам, — хмуро сказал Куак Ба Ви.

— Верно, очень заняты были. Большое дело вы затеяли!

Куак Ба Ви набил трубку; Сун Ок зажгла спичку и дала ему прикурить.

— Что вы… Я сам… — смущенно проговорил Куак Ба Ви, но все же взял из ее рук горящую спичку и прикурил. — Вы говорите: занят был?.. Это правда. Только не по этой причине я у вас не был… Я вчера впервые узнал обо всем от Кан Гюна. Никак не ожидал, что все так могло обернуться!

— Да, не удалось мне… — Сун Ок печально опустила голову.

— Как это можно так умереть! Ходили кое-какие слухи; я и решил больше не тревожить вас. Навредить вам боялся. А виноватой вас никогда не считал! Подумать только — так оклеветать, очернить невинного человека! — возмущался Куак Ба Ви.

— Что на людей пенять? Видно, участь моя такая. Зачем же вы сегодня пришли, да еще с дровами. Опять ведь могут начаться всякие сплетни!

Сун Ок говорила уже не стыдясь, без смущения открывая свои затаенные чувства.

— Ну и пусть болтают! Стоит ли бояться сплетников? Я до сих пор не могу успокоиться, что дал себя обмануть этим грязным людишкам. Как только вчера услышал я от Кан Гюна про все это, решил встретиться с вами и объяснить, что дело обстоит совсем не так, как вам показалось. Простите меня… — Куак Ба Ви взглянул на Сун Ок с чувством сострадания.

— Не вы, а я должна просить у вас прощения. Поверьте мне, больше так не будет… Я постараюсь не обращать внимания на все эти пересуды.

Она взглянула на Куак Ба Ви. Глаза ее сияли.

— Если мои посещения вам не будут неприятны… я попрежнему стану бывать у вас! — взволнованно проговорил Куак Ба Ви. — Думаю, что так, как прежде, больше не получится.

— Ну, наперед трудно загадывать! — засмеялась Сун Ок. — Во всяком случае, я теперь не хочу умирать…

— Умирать!.. Как у вас язык поворачивается говорить такое… — Куак Ба Ви побледнел. И страх, и немую мольбу увидела в его глазах Сун Ок.

— Нет, я не то хотела сказать. Прежняя Сун Ок умерла… Сейчас перед вами другая Сун Ок. Теперь, в новом мире, я родилась снова. И хочу жить новой жизнью!..

На глаза у нее навернулись слезы, но это были не слезы горечи и боли, а светлые жемчужины надежды — надежды, окрыляющей и возрождающей человека. В эту минуту глаза Сун Ок, наполненные слезами, напоминали озера, подернутые легкой туманной дымкой в предутреннюю пору. Но вот-вот взойдет над ними яркое, радостное солнце и изумрудная вода заиграет тысячами радуг!..

Куак Ба Ви, погруженный в какую-то думу, сидел молча, попыхивая трубкой. Вдруг он поднял голову и взволнованно заговорил:

— Правда, Сун Ок! Я ведь тоже как бы заново родился… Новую жизнь принесла нам земельная реформа…

— Да, да! Земельная реформа… поднятие целины! — Голос у Сун Ок слегка дрожал. Она улыбнулась мечтательно и нежно… Может, впервые за всю жизнь она так улыбнулась. — Да, да, правда!.. Мы, новые люди нового мира, должны раз и навсегда порвать с прошлым. Мы его похоронили навеки!

Куак Ба Ви утвердительно закивал головой:

— Разве до освобождения Кореи у таких, как мы, была жизнь?

— Мужчинам все же легче было. А нам, женщинам… — Вспомнив свою осмеянную и растоптанную жизнь, Сун Ок вновь опечалилась.

— И мужчинам нелегко приходилось. Беднякам всегда трудно… Не будем больше об этом говорить!

— Верно! Не будем!

Слова Куак Ба Ви словно пробудили Сун Ок от тяжелого сна. Да, они не должны оглядываться назад. Вот и Куак Ба Ви говорит, что он чувствует себя возрожденным.

— Как у вас с бороной дело?

— Вчера заказали; нужно сходить узнать, как у них там работа подвигается…

— Посидите еще… Поужинаете с нами, а потом уж и пойдете.

— Нет, нет, Сун Ок, мне нужно идти! — Куак Ба Ви, собираясь встать, потушил трубку.

— Куда вы так торопитесь? Сейчас я позову брата; посидите, поговорите еще…

— Поздно уж, Сун Ок…

— Боитесь тигра встретить? Ха-ха!.. Да вы, наверно, и не знаете, что мы породнились с Кан Гюном?

— Слышал, слышал… Он мне сам сказал…

— Кстати, брат вчера спрашивал, будет ли угощение. Кто это там? Мама пришла! — Сун Ок, радуясь, как ребенок, выбежала навстречу матери. — Мама, у нас гость!..

Когда мать Сун Ок вошла в комнату, Куак Ба Ви встал и почтительно поклонился ей:

— Здравствуйте… Как ваше здоровье?

— Сидите, сидите, чего встали, — замахала старуха руками и, в свою очередь, осведомилась: — У вас все ли благополучно?

— Да что со мной может случиться?.. Все, вроде, в порядке.

— Что-то давно вас не видно. Ну, да сейчас время такое: страдная пора…

— Да, занят был немного… Так уж получилось.

— Садитесь поудобнее да поближе к нам…

Пока мать разговаривала с Куак Ба Ви, Сун Ок вышла к Ин Сук, которая складывала во дворе дрова, и попросила ее:

— Ин Сук, сбегай-ка к дяде и скажи, чтоб он на минутку зашел к нам… Скажи, что, мол, пришел дядя из Бэлмаыра.

— Я мигом! — девочка проворно выпорхнула со двора, но Сун Ок снова окликнула ее и шепнула ей на ухо:

— Передай так, чтоб никто не слышал. Понятно?

Узнав, что придет Кан Гюн, Куак Ба Ви не стал больше отговариваться.

Он сидел, глубоко задумавшись. Что происходит с ним? Оказывается, он сам не знал себя. В нем рождался новый Куак Ба Ви. В последнее время он заметил в себе появление качеств, о существовании которых прежде и не подозревал. Он менялся изо дня в день и становился другим человеком. Он как бы вновь нашел себя. Прежде он был угнетен, загнан, растоптан. И вот теперь он распрямлял могучие плечи; непокоренный, гордый, вышел из тьмы прошлого к яркому свету новой жизни и во всеуслышание заявлял, что он не погиб, он жив, он пришел в этот мир жить, трудиться и бороться!..

Эго возрождение принесла с собой земельная реформа, новая жизнь. Она, подобно вешнему солнцу, победила лютую зиму, развеяла холод и мрак старой жизни, и на горных склонах родных гор буйно расцвела молодая зеленая поросль.

Разве в былые времена посмел бы Куак Ба Ви рассиживать здесь и разговаривать с людьми — с хорошими людьми! — как равный с равными. А сейчас вот он чувствует себя в семье Сун Ок так хорошо, словно среди близких родных… Он не стыдился своего неприглядного внешнего вида, и то, что он притащил сюда на своей спине дрова, теперь уже казалось ему не унизительным, а достойным делом. Из могучего народного корня, веками придавленного свинцово тяжелыми пластами тьмы, нищеты, голода, потянулись к свету зеленеющие ростки. Это была новая жизнь корейских крестьян, новая жизнь Куак Ба Ви…

Задумчивый, он вышел во двор, чтобы помочь Сун Ок сложить дрова.

— Что вы, не нужно, я сама управлюсь, — запротестовала Сун Ок. — Подите, отдохните…

— Ничего, я не устал… Если вам трудно, я и печь растоплю…

Чего бы только ни сделал сейчас Куак Ба Ви, чтобы облегчить жизнь Сун Ок! И это было не минутное увлечение, а крепкое чувство человека большой души, так долго не знавшего тепла, дружбы и любви. И ощутив это всей глубиной сердца, он готов был протянуть Сун Ок любящую руку, которая не дрогнет никогда. Это было накопленное десятками лет одиночества, окрепшее за эти годы, не шлющее преград на своем пути, всепобеждающее чувство любви.

Куак Ба Ви до сих пор не знал настоящей любви. Он сторонился женщин, жил, как живет вдова, давшая обет верности покойному мужу. И вот теперь, незаметно для него самого, в сердце его пробудились таившиеся под спудом чувства. Куак Ба Ви понял, что он сильно и крепко полюбил Сун Ок.

Ин Сук вскоре вернулась; она не успела войти во двор, как Сун Ок спросила ее:

— Ну как, придет?

— У него какое-то собрание, как только кончится — придет!

— Сходим, девочка, в магазин. А вы, — обратилась она к Куак Ба Ви, — бросайте работу и идите в комнату. — Сун Ок стесняло, что он все работает и не хочет отдохнуть.

— Вы обо мне не беспокойтесь. Занимайтесь своими делами…

Сложив дрова, Куак Ба Ви подмел двор.

Сун Ок и Ин Сук вернулись из магазина и принялись готовить ужин. Куак Ба Ви сидел в комнате и вел неторопливую беседу с матерью Сун Ок.

К закату солнца пришел и Кан Гюн. Он еще со двора весело прокричал:

— Что это у вас сегодня происходит? День, что ли, какой особенный?

Сун Ок радостно выбежала навстречу Кан Гюну.

— Заходите, заходите скорей! Что, кончилось собрание? Мать Сун Ок и Куак Ба Ви, выглянув из комнаты, приветливо поздоровались с Кан Гюном.

— Хе-хе… Когда ж это вы пришли сюда, товарищ Куак? Ин Сук прибежала ко мне и говорит: пришел дяденька из Бэлмаыра… Я, глупая голова, сначала не понял; спрашиваю ее: какой такой дяденька?.. А она мне: тот самый, который очень сильный. Ну я и догадался, что это Куак Ба Ви!..

Веселый рассказ Кан Гюна заставил всех рассмеяться.

— Я по пути зашел, — смущенно сказал Куак Ба Ви, — думал было сходить в кузницу и вот…

— И хорошо сделали, что пришли! Нас Сун Ок еще вчера обещала угостить. Сегодня, видать, она намерена исполнить свое обещание.

Кан Гюн прошел в комнату и, усевшись на кан, проговорил громко, взглянув лукаво в сторону кухни:

— Только хотелось бы мне знать: в честь чего все это? А?

— Как в честь чего? — отозвалась из кухни Сун Ок. — Зашел к нам Куак Ба Ви, вот я и решила вас пригласить…

— Хе-хе… Понятно, понятно… Значит, главный гость — товарищ Куак, а я представляю, так сказать, вспомогательные резервы… — продолжал подтрунивать Кан Гюн.

Сун Ок вышла из кухни, держа в руках стол, накрытый к ужину. Чего только она ни наготовила! Тут была и яичница, и жареная рыба, и вареная свинина, и маринованный салат кимчи, и еще много всякой всячины. Весь стол был тесно уставлен закусками.

— Ого, да вы настоящий банкет решили закатить!.. Куда нам столько закусок? Вот это угощение!

— Вы уж простите: так неожиданно все получилось — я ничего хорошего не сумела приготовить… Выпейте-ка немножко сури.

Сун Ок налила сури в три рюмки и скромно отошла в сторону.

— Матушка, возьмите-ка рюмку… И вы, товарищ Куак… — С этими словами Кан Гюн поднял свою рюмку.

— Я так много не могу! — Мать Сун Ок выпила половину рюмки и поставила ее на стол.

— Допейте хотя бы эту рюмку!

Сун Ок направилась к кухне.

— Кушайте, кушайте, дорогие гости… Меня там дела ждут…

Мать Сун Ок, допив рюмку, вышла. За столом остались только Кан Гюн и Куак Ба Ви. Наперебой угощая друг друга, они, рюмка за рюмкой, опорожнили весь чайник с водкой. Сун Ок принесла второй чайник сури, предложила выпить еще, и Куак Ба Ви не стал отказываться. Оба были уже навеселе… Неудивительно, что после такой солидной выпивки Куак Ба Ви с удовольствием съел полную чашку рисовой каши, хотя Сун Ок, зная его аппетит, нарочно выбрала посудину побольше.

Когда гости поднялись из-за стола, была уже глубокая ночь. Куак Ба Ви вместе с Кан Гюном зашли в кузницу и, вызвав кузнеца, наказали ему, чтобы он поторопился с работой.

Кан Гюн предложил Куак Ба Ви переночевать у него, но тот не поддавался никаким уговорам; простившись с Кан Гюном, он направился в Бэлмаыр.

Хорошо шагать по дороге ночью — воздух свеж и прохладен! Куак Ба Ви казалось, что он первый раз за всю свою жизнь чувствует себя таким окрыленным, счастливым.

Этот день еще больше сблизил Куак Ба Ви с семьей Сун Ок.

6

На другой день Куак Ба Ви подыскал подходящее дерево для перекладины и шесты, которые нужно было прикрепить с двух сторон к бороне, приготовил инструменты и принялся выдалбливать в дереве гнезда для зубьев, которые спешно ковали в кузнице.

Наконец зубья бороны и перекладины были готовы и пригнаны друг к другу. Борона походила на гигантский гребень. Поглядывая на нее, крестьяне качали головами:

— Какой же человек сможет управлять такой махиной?

Имя Куак Ба Ви стало известно по всей волости. Когда он пришел в кузницу за зубьями, то всех удивил своей силой. Куак Ба Ви расплатился с кузнецом деньгами, которые дал ему Кан Гюн, взвалил связку зубьев на плечи и отправился в партийный комитет. Он шел медленно и слышал позади себя удивленные возгласы:

— Откуда это у нас такой силач взялся? И что он думает делать с этими зубьями?

— Кто он такой?

Прохожие останавливались у кузницы, расспрашивали кузнеца о Куак Ба Ви.

— Почем я знаю! — отмахивался кузнец. — Говорят, Куак Ба Ви какой-то…

— Ах, вон оно что! Это, верно, тот самый Куак Ба Ви, который живет в Бэлмаыре.

— Ну да, раньше он батраком был, а теперь получил землю…

Дни стояли теплые. На горных склонах, обращенных к солнцу, стаял снег; обнажилась черная мякоть земли. Река Апкан освободилась ото льда: он остался лишь в тени крутых обрывов. Растаял снег и на вершине Чомбансан.

Крестьяне закончили пахоту под посев ранних злаков.

Куак Ба Ви в эти дни не находил себе места: ему не терпелось поскорее приступить к поднятию целины. Он решил еще раз посоветоваться с Кан Гюном; поэтому из кузницы пошел прямо в партийный комитет.

Увидев зубья бороны, Кан Гюн только рот разинул. Он попытался было поднять с земли тяжелую связку, но ему удалось только чуть-чуть сдвинуть ее.

— Никак не могу понять, товарищ Куак: как вы будете такой громадиной бороновать землю? Да еще целину!..

Куак Ба Ви был огорчен, что Кан Гюн продолжал сомневаться в осуществимости его замысла.

— Попробуем, — нехотя отвечал он, — не выйдет, тогда придется о чем-нибудь другом подумать.

— Как бы то ни было, завтра мы испытаем вашу барону в работе. Пусть и крестьяне готовятся.

— Я пойду сейчас, предупрежу их… Так, значит, завтра прошу пожаловать к нам в Бэлмаыр.

— Ждать себя не заставим!.. Со мной, наверно, приедут председатель уездного народного комитета, председатель, крестьянского союза и представители партий и общественных организаций. Смотрите, Куак Ба Ви, не осрамитесь: о вашей бороне теперь все уже знают!..

— Об этом можете не беспокоиться! — уверенно произнес Куак Ба Ви и, взвалив на спину зубья, тронулся в путь.

Проводив Куак Ба Ви, Кан Гюн обошел общественные организации, предупреждая их, что не ради пышности и парадности они пойдут в Бэлмаыр, а для того, чтобы воодушевить бэлмаырцев, которые так недавно изнывали в помещичьей кабале, показать им, что вся волость поддерживает их начинание.

Придя в деревню, Куак Ба Ви попросил членов исполнительной комиссии созвать крестьян из всех хуторов и стал с ними совещаться о том, как лучше организовать и провести работу. Они решили, захватив с собой лопаты, кайла, ломы, собраться на следующий день у дома Сун И и, дождавшись людей из волости, выйти вместе с ними на болото.

Так и сделали. С утра к дому Сун И стал стекаться народ. Пронюхав об этом, приплелся сюда и Ко Бен Сан.

Завидев Ко Бен Сана, некоторые из пожилых крестьян почтительно поклонились ему:

— Здравствуйте!

Крестьяне помоложе, в том числе и Куак Ба Ви, отнеслись к появлению Ко Бен Сана с подчеркнутым равнодушием. Его словно и не замечали…

Ко Бен Сан был чем-то рассержен. Гордо выпятив грудь, заложив руки за спину, он едва заметным кивком головы отвечал на приветствия односельчан. Пройдя к крыльцу, он присел на ступеньку и, гневным взглядом окинув собравшихся, прорычал:

— За каким чортом вы тут собрались?..

Никто не ответил на его вопрос. Налитыми кровью глазами он оглядел крестьян и, выбив трубку о ступеньку крыльца, начал набивать ее табаком.

— Что же вы молчите, словно воды в рот набрали? — все больше повышал он голос. — Кто это хочет рыть посреди деревни канал, поднимать целину?

И на этот раз никто не ответил помещику. Крестьяне молчали не из страха перед Ко Бен Саном, а из неприязни к нему. Они словно сговорились между собой наказать спесивого старика своим молчанием.

Куак Ба Ви в это время осматривал борону, проверяя, все ли в порядке. Тягловая сила уже готова. Двух волов привели из хутора Анколь, одного дал Квон Чир Бок; не пожалела коровы мать Сун И. Волы были привязаны к столбам; один из волов, почуяв корову, сердито вращал глазами, вертелся вокруг столба, а корова, пережевывая жвачку, спокойно лежала на земле.

Ко Бен Сан, пожирая глазами Куак Ба Ви, рявкнул:

— Что вы, онемели, что ли? Эй, Куак Ба Ви, правду говорят, что все это затеял ты?

— Чего эго я такое затеял? — Куак Ба Ви повернулся к Ко Бен Сану и мужественно, спокойно выдержал злой взгляд помещика.

— Чего, чего! Зачевокал! Я спрашиваю тебя, зачем вы здесь собрались!.. Говорят, одна паршивая овца все стадо портит. Вот и у нас нашлась такая сволочь, которая всю деревню в болото тащит! Ну, скажи, пожалуйста, кто ты такой есть, чтобы других за людей не считать! Отвечай, мерзавец!

Ко Бен Сан окончательно разошелся и, размахивая трубкой, лез на Куак Ба Ви.

— Я не знаю, кто это других за людей не считает. Кто вам дал право ни за что ни про что ругать людей? Пора вам бросить такие повадки!

Куак Ба Ви держался спокойно, с достоинством.

О каких таких повадках ты толкуешь, чортов сын? Я тебя еще раз спрашиваю: кто ты такой есть, чтобы, не посоветовавшись с односельчанами, рыть какие-то каналы как тебе вздумается?!

— Раз люди собрались здесь, стало быть, с ними советовались… Вы уж скажите прямо: захотелось вам свою злобу на мне выместить. Мол, Куак Ба Ви малый робкий, бессловесный: все стерпит, все примет… Кто, как не вы, во время раздела земли бесновался и орал, что Куак Ба Ви отнял у вас землю? А теперь опять ко мне пристаете… Ну, допустим, что все это я затеял. Какое вам дело до этого? Жалуйтесь… У вас опыт есть!

Среди молодежи послышался смешок.

— А кто у меня отнял землю, если не ты? А теперь тебе понадобилось превратить ее в рисовое поле, вот ты и заварил всю эту кашу! Правду ведь я говорю, люди?

— Пусть будет по-вашему! Скажем, мы действительно хотим превратить суходольные поля в поливные, рисовые. Скажем, мы и впрямь хотим поднять целину. Что же в этом плохого? А вы и вам подобные стараетесь помешать нам, вставляете палки в колеса! Какого чорта вы сюда притащились да язык распускаете? Прошло ваше время!..

— Обрадовался, мерзавец, что теперь твое время? Да пусть хоть весь мир перевернется, вы должны считаться со старшими! Есть же и сейчас какие-нибудь законы… А ну, пойдем в полицию, там разберемся! Посмотрим еще, чья возьмет!

Как ни кричал, как ни бесновался Ко Бен Сан, никто его не поддержал. Это разозлило его еще больше. Он весь дрожал от бессильной злобы.

— Эка, что вспомнил! Где вы сейчас найдете полицию? Ловко придумал! Не отправиться ли вам сейчас к японскому императору со своей жалобой? Нечего тут время попусту терять! Вот сейчас подойдут люди из волости, с ними и говорите сколько душе угодно. А с нами разговаривать — толку мало!

Но не так-то легко было отделаться от Ко Бен Сана. Он попрежнему продолжал кричать на Куак Ба Ви:

— Ага, хочешь теперь все на власть свалить? Нет, это тебе так не пройдет! Это твоя затея! Как не увертывайся, а я тебя поймаю!

Ко Бен Сан был так смешон и жалок, что Куак Ба Ви не удержался от усмешки:

— А старик-то, видать, проглотил утром какую-то дрянь. Потому и обливает все здесь помоями… Сидел бы себе спокойно дома, лучше было бы.

— Ну, а если я не желаю спокойно дома сидеть? Говорят, ты обладаешь большой силой. А что ты со своей силой можешь мне сделать?

— Да кто вам сказал, что я собираюсь что-то с вами сделать? Я только посоветовал вам не заниматься здесь пустой болтовней. Вот и все.

— Болтовней? — взвизгнул Ко Бен Сан. — Я этого так не оставлю! Он мне еще грубить начинает!

Ко Бен Сан истерически кричал, метался по крыльцу и бил себя в грудь. К толпе крестьян подошел его старший сын Ко Мен Су. Увидев, до какого состояния дошел отец, он подскочил к Куак Ба Ви и ударил его по щеке.

— Ах ты, дрянь этакая! У тебя нет никакого уважения к старшим. Да как ты смеешь говорить такие слова моему отцу?

Ко Мен Су, приняв воинственный вид, упорно лез драться. Куак Ба Ви молча смотрел на Ко Мен Су, словно изумляясь его выходке, а потом вышел вперед и спокойно сказал:

— Да откуда ты взялся, сморчок? Ну, погоди у меня… Я терпел, пока твой отец нес всякую околесицу; но тебе-то я так не спущу! А ну-ка, попробуй, ударь еще раз!

— А что, испугаюсь, думаешь? Я не из робкого десятка!

Ко Мен Су снова было набросился на Куак Ба Ви, но тот взял его за шиворот и поднял высоко над головой.

Повиснув в воздухе, Ко Мен Су дрыгал ногами и руками, стараясь вырваться из рук Куак Ба Ви и в то же время норовя ударить его. Но Куак Ба Ви вытянул могучие руки и так высоко поднял Ко Мен Су, что ему никак не удавалось дотянуться рукой до лица своего противника. Куак Ба Ви слегка придавил ему горло. Лицо Ко Мен Су побагровело, он задыхался и, казалось, глаза вот-вот выскочат из орбит.

— Что же ты не бьешь меня, как обещался? А? Я ведь не бегу от тебя, стою спокойно. Раз навсегда заруби себе на носу: с такими силенками нельзя на людей руку поднимать! Понятно?

Ко Мен Су выбился из сил: он жадно ловил воздух широко раскрытым ртом и был похож сейчас на курицу, которой свернули шею.

К Куак Ба Ви подошел Пак Чем Ди.

— Отпусти ты его, а то еще подохнет чего доброго.

Куак Ба Ви самому и смешно и жалко было глядеть на Ко Мен Су; он опустил его на землю. Ко Мен Су присел на корточки, бессмысленно озираясь вокруг. Потом, словно придя в себя, он закричал пронзительно: «Ай-ай-ай!» — повалился на спину и схватился за грудь руками. К нему подбежали, подняли его с земли.

Свидетели этой сцены не могли надивиться страшной силе Куак Ба Ви. Смертельно перепуганный Ко Бен Сан молча смотрел бессмысленными глазами куда-то в сторону.

В это время в сопровождении Кан Гюна к дому подошли люди из волости. Среди них была и Сун Ок.

Глава девятая Целина поднята

1

Бэлмаырцы радушно встретили гостей, наперебой их приветствуя:

— Здравствуйте, дорогой председатель!

— Здравствуйте, дорогие гости!

Председатель уездного народного комитета вышел вперед и, обращаясь к крестьянам, спросил:

— Кто здесь Куак Ба Ви?

— Я! — Куак Ба Ви выступил из толпы.

— Ага, это вы, значит, и есть? Рад познакомиться с вами. От имени уездного комитета благодарю вас за инициативу, проявленную вами в деле поднятия целины!

— Да что вы… Я ничего особенного и не сделал, — смутился Куак Ба Ви. Они пожали друг другу руки.

Гости подошли к бороне и с любопытством рассматривали ее. Иные пытались оторвать борону от земли, но тут же, безнадежно махнув рукой, отходили в сторону.

— Как ею бороновать будут? Это ж только богатырю под силу!

— Может, попросим хозяина поднять ее?

— Не стоит: мы сейчас ее в работе увидим…

— А ну, товарищи, пошли на целину, — торопил людей председатель уездного комитета. К нему подошел Куак Ба Ви.

— Товарищ председатель, у меня к вам просьба есть… Нашлись среди селян люди, которые выступают против поднятия целины. И я думаю, пока не приступили к работе, нужно все это выяснить.

— Кто же это тут против?

— Я только что с одним спорил. — Куак Ба Ви оглянулся. — Да где же он? Эй, Ко Бен Сан! Зачем ты мне одному попусту говорил, скажи вот прямо самому председателю!

Но напрасно Куак Ба Ви искал Ко Бен Сана и его сына: они словно в воду канули. Завидев приближающихся гостей, они незаметно выбрались из толпы и улизнули домой, опасаясь неприятностей. Куак Ба Ви, не знавший еще об их бегстве, недоуменно смотрел по сторонам.

— Да они только что здесь были…

— Как только увидели волостное начальство, так и пустились наутек, — с усмешкой ответил Тю Тхэ Вон.

— Удрали, значит? — усмехнулся Куак Ба Ви. — Видать, не особенно храбрые… А спорили, грозились!

— Э, не обращайте на таких внимания! Пошли на целину, к каналу!

— Пошли, товарищи! — махнул крестьянам рукой Куак Ба Ви. Крестьяне, подхватив инструменты, нестройной шеренгой двинулись к деревне. Куак Ба Ви поднял на спину диге с железной бороной и, подстегивая волов, тронулся за крестьянами.

Трасса будущего канала начиналась от рисовых плантаций Ко Бен Сана и шла по направлению к низине.

Вдоль трассы были расставлены вехи — столбики, показывающие направление и глубину канала. От столбика к столбику была протянута соломенная веревка.

Куак Ба Ви спустил борону на землю и обратился к крестьянам:

— Начнем, товарищи! Отсюда вот и будем копать!

Кан Гюн выступил вперед:

— Товарищи, мы приступаем к работам по поднятию целины! Следует отметить эту торжественную минуту. Предоставляю слово председателю уездного народного комитета.

Окруженный плотным кольцом крестьян, председатель взволнованно начал:

— Дорогие селяне! В этом году, пятого марта, в Северной Корее была проведена земельная реформа. Сбылись вековые мечты корейских крестьян. Навсегда ликвидирован класс помещиков; вместе с ними упразднена и арендная система. Крестьяне стали полновластными хозяевами земли.

По сравнению с жителями равнин, у вас тут, товарищи, земли маловато. И поэтому ваша первоочередная задача — расширять посевные площади, особенно посевные площади риса. Ваш почин помогает успешному решению этой задачи.

Потому-то партия, общественные организации и органы власти готовы оказать вам всемерную помощь!

Если найдутся люди, которые попытаются помешать развитию сельского хозяйства, демократическому строительству в нашей стране, мы будем рассматривать их как вредителей, реакционеров. Я уверен, товарищи, что среди вас нет таких людей.

Товарищи! Приближается время сева. Вам трудно сейчас приходится. И все же я убежден, что вы успешно, в срок закончите поднятие целины и в этом же году снимете с новых рисовых полей обильный урожай. Я уверен, что вы проявите себя горячими патриотами, активными строителями новой Кореи, что деревня ваша выдвинется в число передовых!..

Поглядите, товарищи, как живут наши братья в Южной Корее!.. До сих пор население Юга изнывает под тяжким игом. Не жалея жизни, борются там простые люди против лисынмановской клики и американских империалистов, борются за установление нового, демократического строя, за земельную реформу.

Мы с вами счастливые люди, друзья! Завоеванное нами счастье мы должны закрепить и упрочить самоотверженным трудом!

Когда председатель уездного народного комитета закончил свою речь, председатель крестьянского союза трижды ударил кайлом землю в знак того, что работа начата.

Среди крестьян царило шумное оживление. Разобрав инструменты, они приготовились вскапывать землю.

— Обождите, товарищи! — остановил их Куак Ба Ви. — Давайте я пройдусь сначала бороной… Тогда вам легче будет копать.

Он взялся за ручки бороны и, подняв ее, прошел вперед. Гости удивленно зашептались:

— Ну и силища у него, однако!

— А ну-ка, начинай, Куак Ба Ви, — раздались из толпы подбадривающие голоса.

Куак Ба Ви умелыми движениями впряг в борону волов и погнал их вдоль соломенной веревки. Острые зубья бороны ушли глубоко в землю. Куак Ба Ви подстегивал волов, и зубья врезались все глубже и глубже. Тонкие борозды тянулись вслед за бороной.

Когда измерили, оказалось, что зубья уходят в землю больше чем на вершок. Правда, земля здесь была мягкой, рыхлой. А после боронования она стала совсем податливой, и крестьяне легко вскапывали ее лопатами и кайлами.

Во время работы крестьяне восхищенно переговаривались:

— Смотри-ка, как ловко все у него получается! А мы-то думали ничего не выйдет!

— Такой бороной управлять под силу одному Куак Ба Ви! Мы бы не справились…

— Мы-то? Нам не то что управлять, а и поднять-то ее не по силам.

Куак Ба Ви прошел уже позади дома Квон Чир Бока и вступил на приусадебный участок Тю Тхэ Вона.

2

Гости из волости шли следом за Куак Ба Ви. Они внимательно наблюдали за его работой. Дойдя до своего участка, Куак Ба Ви остановился. Он решил перейти теперь на низину. Бороновать рыхлое поле всякий может. Вот ежели ему удастся пройти с бороной по целине, где густо переплелись корни кустарников и деревьев, тогда можно считать, что он добился настоящего успеха.

Для начала Куак Ба Ви выбрал в низине место поровнее. Он с силой вонзил борону в землю и стал подстегивать волов. В первые минуты ему пришлось туго. Корни кустарников наматывались вокруг зубьев, мешали продвигаться вперед. Если зубья бороны слишком глубоко уходили в землю, волы не в силах были сдвинуть ее с места.

Куак Ба Ви на ходу устранял помехи и вскоре так приспособился, что дело пошло на лад.

Он то посильнее подстегивал волов, то крепче нажимал на борону. Временами на пути попадались толстые корни.

Тогда Куак Ба Ви приподнимал борону, и зубья проскакивали над корнями.

Люди с восторгом встретили триумфальное шествие Куак Ба Ви; они громко кричали «мансе!» Сун Ок ликовала вместе со всеми и тоже кричала «мансе!»

Председатель уездного народного комитета перед тем как уйти сказал Куак Ба Ви:

— Отлично работаете! Уверен, что бэлмаырцы под вашим руководством закончат работу в срок!

Куак Ба Ви до глубины души был взволнован тем, что на него возлагают такую огромную ответственность.

Крестьяне первой бригады вырубали деревья, палили кустарник, выкорчевывали пни. Вторая бригада рыла канал. А Куак Ба Ви один на один со своим неуклюжим детищем, заменявшим тракторный плуг, бороновал расчищенные участки низины.

Вскоре гости из волости тронулись в обратный путь. Сун Ок, не привыкшая к быстрой ходьбе, отстала. Увидев, что Сун Ок не успевает за остальными, Кан Гюн пошел рядом с ней.

— Что, ноги болят, сестренка?

— Побаливают немножко, — смущенно отозвалась Сун Ок.

— Я совсем забыл об этом! Ну, ничего, мы пойдем тихонько.

Когда они добрались до перевала, остальные гости ушли уже далеко вперед.

— Отдохнем немного, — предложил Кан Гюн.

— Пожалуй, отдохнем.

Сун Ок дышала тяжело, на лбу ее блестели росинки пота, лицо пылало. Нерастраченной молодостью веяло от нее! Очень хороша была Сун Ок в эту минуту.

Кан Гюн выбрал камень поудобней, пристроился на нем, вытер платком пот с лица и, закурив самокрутку, сказал:

— Мне нужно, сестренка, поговорить с тобой кое о чем. Все подходящего времени не было, а теперь — в самый раз… Присаживайся!

Сун Ок села рядом с Кан Гюном и вопросительно взглянула на него.

— Я слушаю вас, братец.

— Семья твоя обеспечена, за нее ты теперь можешь не беспокоиться. Но сама-то ты что собираешься делать?

— Что делать? Не понимаю я вас что-то. — Сун Ок покачала головой.

— Как жить собираешься? Попрежнему в одиночестве или думаешь замуж выйти?

— Куда там замуж! — Сун Ок загадочно улыбнулась и опустила голову.

— Значит, решила жить одна… А есть ли в этом необходимость, Сун Ок? Если найдется человек по душе — почему не выйти замуж?

— Да что вы мне все про замужество толкуете! — засмеялась Сун Ок. — Стара я для этого…

— Э, рано в старухи записываться: тебе еще и тридцати нет!.. А я бы на твоем месте не упрямился, Сун Ок. Да, да, выходи-ка ты замуж… Каково мне, брату твоему, видеть, что ты в молодых вдовах прозябаешь! — рассмеялся Кан Гюн.

— Что вы, братец, какая же я молодая вдова… Не нужно так говорить!.. — Сун Ок покраснела до корней волос; улыбку с ее лица как ветром сдуло.

— Я пошутил, Сун Ок… Но насчет молодости-то я прав! Еще не поздно тебе выйти замуж! Пусть хоть вторая половина твоей жизни будет счастливой!

Сун Ок низко опустила голову. Переборов стыд, она сказала:

— Вы правы, братец… Да только где же такого человека найдешь?

Кан Гюн молча попыхивал самокруткой.

— А ты помнишь, сестра, рассказ моего отца — о парне, который выжигал древесный уголь? — спросил Кан Гюн, и тайный смысл угадывался в его словах.

Сун Ок молча кивнула головой.

— Вот я и советую тебе, — снова засмеялся Кан Гюн, — остановить свой выбор на одном таком парне…

— Что ж это за парень? — голос Сун Ок слегка дрогнул. — О ком вы говорите?

— А ты сама знаешь, о ком. Он частенько к вам в дом захаживает. Я говорю о Куак Ба Ви!

Сун Ок совсем растерялась и еще ниже опустила голову. Кан Гюн взглянул на Сун Ок, как бы желая узнать, какое впечатление произвели на нее его слова, и продолжал:

— Не думай сестренка, что я шучу… Я с тобой говорю вполне серьезно. Куак Ба Ви, мне кажется, не только могучий человек, — у него сильная воля, большой характер. Он далеко пойдет! Ты не смотри, что в прошлом он батраком был… Теперь он — хозяин всей страны! Вместе вы будете счастливы. Куак Ба Ви полон неистощимой энергии; ты сама видела, как близко к сердцу принимает он интересы родной деревни, с каким энтузиазмом работает по поднятию целины.

Кан Гюн говорил серьезно, взволнованно, а Сун Ок все ниже и ниже опускала голову; она выслушала брата молча.

— Неужели же я, твой брат, плохое тебе посоветую? Я тебе добра желаю, сестренка! Такие люди, как Куак Ба Ви, если только показать им правильный путь, станут со временем героями труда. Куак Ба Ви тоже одинок, как ты. Подумай, легко ли ему жить в одиночестве? Да и тебе не сладко приходится… Кто мешает вам сойтись и начать вместе строить счастливую жизнь? Что же, подобно двум одиноким ивам вы так и будете только издали, с берега на берег, смотреть друг на друга да печально покачивать головами? А молодость-то проходит, Сун Ок. Разве тебе не жаль ее? Вы же хорошо знаете друг друга. Нечего тут долго и говорить! Скажи, Сун Ок, что ты думаешь о Куак Ба Ви.

— Что я думаю? — Сун Ок подняла голову и взглянула на Кан Гюна. На глазах у нее были слезы…

— Нравится ли тебе Куак Ба Ви?

— Н-не знаю…

Сун Ок уклонилась от прямого ответа. Она напоминала сейчас девушку, которая и боится и стыдится, впервые собираясь вступить в брак.

— Сестра, нечего тут стыдиться. Скажи мне откровенно: нравится тебе Куак Ба Ви или нет?

— Если бы все это зависело от того, что я думаю!

— А как же! Куак Ба Ви и спрашивать нечего. Ха-ха! Простым глазом видно, что ты ему нравишься! — Заметив, что Сун Ок погрустнела, Кан Гюн снова взял шутливый тон.

— Нет, нет, не говорите мне больше ни о чем, братец! Это вопрос серьезный, надо все хорошенько обдумать… С маху такие дела не решаются.

— Согласен; подумай хорошенько… Только смотри: сватом-то буду я!..

— Поймите меня правильно, братец! Вы даете мне хороший, искренний совет. Как же я могу пойти против? Но мне сейчас стыдно, неудобно выходить замуж. Совсем недавно, наслушавшись всяких сплетен, я с горя решила покончить с собой. И вдруг — замуж… Люди могут подумать, что я вовсе и не хотела топиться, а разыгрывала оскорбленную невинность. Как представишь себе все это… — Наконец-то Сун Ок осмелилась поделиться с братом своими самыми сокровенными, затаенными мыслями.

Дрожащей рукой теребила Сун Ок тесемки на кофточке. Она была похожа сейчас на колеблемый ветром нежный цветок.

— Да что там говорить! Это одно к другому ровно никакого отношения не имеет.

— Как не имеет? Если мы поженимся, все будут считать, что я кривила душой, опровергая грязные слухи.

— Ты забываешь, Сун Ок, что обстоятельства в корне изменились! Ложные слухи, рассчитанные на то, чтобы очернить тебя, оскорбляли тебя, и ты решилась на отчаянный шаг. Но теперь-то вы открыто, официально связываете себя брачными узами! Кто же решится упрекать вас? А если даже и найдутся люди, которым захочется языки почесать, что ж тут страшного? Волков бояться — в лес не ходить! Злые люди оклеветать могут любого человека, особенно если он идет против старых предрассудков, строит новую жизнь. Пойми, Сун Ок, мы переживаем сейчас переломный момент. Новое побеждает старое. Но старое не хочет сдаваться без борьбы: издыхая, оно сопротивляется изо всех сил, отбивается от нового, пытаясь облить его грязью!

Слова Кан Гюна, казалось, убедили Сун Ок. Но она все еще колебалась. В душе ее боролись противоположные чувства, она еще не могла прийти к ясному решению.

— Я подумаю, братец…

— Подумай. Торопиться нам некуда. Подумай хорошенько! Но только помни: старая Сун Ок лежит на дне Большого пруда! А в мир пришла новая Сун Ок, которую ничто не связывает с прошлым. Куак Ба Ви тоже словно заново родился. И вот два новых человека заключают между собой брачный союз, чтобы жить новой жизнью. Что же в этом дурного? Какие тут могут быть кривотолки?

— Все это правда… Но прошлое так настойчиво воскресает порой в моей памяти! Иногда даже… тянет снова…

Сун Ок закрыла лицо руками и зарыдала. Кан Гюн перепугался; встряхивая ее за плечи, он обеспокоенно спрашивал:

— Сун Ок, что с тобой? Может, я что не так сказал? Тогда прости…

— Нет, нет… Не в этом дело…

Слушая Кан Гюна, Сун Ок вновь вспомнила о том, как она жила прежде, вспомнила, что лучшие ее годы прошли в унижениях, в позоре, пусто и бесцельно. И острая боль понизила ей сердце, а в горле застрял горький комок. Кан Гюн догадывался о причине ее слез. Некоторое время оба сидели молча и смотрели перед собой.

Как бы подпирая своей вершиной лазурный небосвод, высилась окутанная вечерним сумраком гора Чомбансан.

По ущелью неслась река; синей лентой обвивала она склоны горы и спускалась в деревню Бэлмаыр. Там, внизу, ярко горели костры, клубами уходил в вечернее небо дым… С перевала можно было разглядеть работающих в низине крестьян и среди них — Куак Ба Ви с его богатырской бороной. Волы, тянувшие борону, двигались медленно: видно, порядком устали.

— Я хочу, чтобы ты поняла, сестренка, — тихо и серьезно заговорил Кан Гюн. — Личное наше счастье зависит не только от нас… Если страна цветет, если множатся ее успехи, то и народ живет хорошо и счастливо. Разори гнездо — и тебе уж не разыскать ни одного уцелевшего яйца. Когда страна порабощена, растоптана, может ли народ быть счастливым? Мы боремся сейчас за новую Корею. Только в этой борьбе человек и может найти свое счастье. В ней, в этой борьбе, должны участвовать и ты, и я, и многие, многие другие! Тебе нельзя отставать от людей, Сун Ок… И я знаю: ты будешь и работать и бороться — рука об руку с нами. Ты поняла меня, Сун Ок?

— Поняла! Хорошо поняла!

В голосе ее чувствовалось и волнение и какая-то решимость.

3

Весть о поднятии целины в Бэлмаыре быстро облетела всю округу и взбудоражила крестьян всех окрестных деревень. О самом Бэлмаыре и говорить нечего: у всех только и разговоров было, что о целине. Даже древние старики приходили в низину посмотреть, как идет работа. И с каждым днем строительство принимало все более широкий размах.

В первое же воскресенье в Бэлмаыр пришли, как это и намечалось, работники волостного народного комитета, профсоюзов, союза молодежи, крестьянского союза, женского союза и школы. Даже пожарная охрана послала людей на воскресник. Всего собралось больше ста человек. Каждый принес свои инструменты и обед в сумках.

Среди женщин находилась и Сун Ок. Сначала она застеснялась было идти вместе с представительницами женского союза: ну кто она такая, чтобы они взяли ее с собой? Но Кан Гюну удалось убедить ее, что ничего неудобного в этом нет и что, наоборот, будет очень хорошо, если она отправится в Бэлмаыр и поможет крестьянам; и Сун Ок, осмелев, присоединилась к женщинам.

Разговор с Кан Гюном глубоко запал ей в сердце. Она сильно переменилась за последние дни. Сейчас она была не той Сун Ок, которая, прячась от чужих глаз, тайком пробиралась к Большому пруду. Освобождаясь от прежних предрассудков, она становилась новым человеком, широко расправляла крылья навстречу восходящему солнцу…

Тьма рассеялась, и перед ней распахнулась ясная, прозрачная, манящая даль. Сун Ок глядела вперед широко раскрытыми глазами. Она чувствовала, как в ней ключом била новая сила дерзания, сила жизни. И ее сердце наполняла надежда, такая же светлая и необъятная, как эта даль.

Кан Гюн спас ее и разбудил в ней надежду на счастье, помог понять новую жизнь. Но только ли Кан Гюн? А Куак Ба Ви?

Почему с самого начала земельной реформы Сун Ок заинтересовалась судьбой бывшего батрака? Может быть, потому, что в ней было много сходного с ее судьбой? А потом, когда Куак Ба Ви стал навещать их, Сун Ок увидела, что это хороший, отзывчивый человек. Она полюбила Куак Ба Ви и теперь боялась потерять его, особенно после разговора с Кан Гюном. Ее мучила необъяснимая тоска, беспокойство. Новые, незнакомые прежде чувства проникли в сердце Сун Ок.

Да, она любила его! Все в нем привлекало ее: богатырская мощь, суровая молчаливость, горящие живые глаза… Правда, внешне он казался мужиковатым, но это не роняло его в глазах Сун Ок.

Идя в Бэлмаыр, Сун Ок радовалась случаю снова увидеть Куак Ба Ви, полюбоваться его могучей рабочей хваткой. Ей хотелось еще раз убедиться: можно ли, как говорил ей Кан Гюн, надеяться на него.

Сун Ок хранила эту тайну и боялась, как бы люди не разгадали ее. Она и сегодня пришла сюда для того, чтобы еще раз увидеть Куак Ба Ви.

Люди, пришедшие на воскресник из волости, разделились на группы и приступили к работе.

— Э, нет! Так не годится, товарищи! — остановил их Кан Гюн. — Людей нужно распределить по участкам. Товарищ Куак, подойдите-ка на минуточку…

Вместе с Куак Ба Ви он распределил между людьми работу. Профсоюзные работники и члены союза молодежи — как люди более сильные — были поставлены на рытье канала, сооружение плотины. Крестьяне помоложе — Тю Тхэ Вон, Ко Ин Хо, Квон Чир Бок, Пак Юн Гын, Сен Дар Хо — выкорчевывали пни, вырубали кустарники, убирали с поля тяжелые камни. Женщинам досталась работа полегче. Отдельные участки были отведены и членам исполнительной комиссии во главе с Куак Ба Ви. Он бороздил землю своей богатырской бороной. А Пак Чем Ди и Тё Дэ Мо вырубали топорами корни огромных пней. Одновременно они руководили работой на всех участках.

Русло речушки было местами глубиной в человеческий рост. Носильщики таскали сюда землю с холма и засыпали русло. У холма, вытянувшись в одну линию, стояли землекопы и наваливали землю на носилки.

Работа шла дружно, слаженно, споро.

Между носильщиками и землекопами разгорелось соревнование. К каждому землекопу было прикреплено два носильщика. И землекопы и носильщики старались не отставать друг от друга. Землекоп спешил поскорее насыпать в диге землю. Подхватив наполненное землей диге, носильщик тут же убегал, чтобы не дать землекопу передышки, а землекоп торопливо заполнял землей следующее диге, чтобы не дать передышки носильщику.

И тем и другим приходилось нелегко, зато и результаты сказались сразу.

На женском участке не было такой организованности, работали разрозненно, каждая сама по себе: одни носили в подолах верхних юбок мелкие камни и сбрасывали их в русло, другие выравнивали лопатами бугры.

Сун Ок была в паре с женой Ким Чем Ди. Бросив несколько лопат земли, она с непривычки уже запыхалась. Дела у женщин шли куда хуже, чем у мужчин: работали они вяло, без огонька, без задора. Мужчины начали подсмеиваться:

— Эй, что ли это вы отстаете? А ну-ка, пошевеливайтесь! Не хотите ли с нами соревноваться?

Сун Ок было обидно слышать иронические замечания мужчин. Выйдя, наконец, из терпения, она обратилась к жене Ким Чем Ди:

— Послушайте, а не попробовать ли и нам работать так, как работают мужчины?

— Разве нам угнаться за ними? Мы и диге-то таскать не сможем. — Жена Ким Чем Ди безнадежно махнула рукой.

— Ну, хорошо. С диге мы, пожалуй, и действительно не сладим. Но разве нельзя придумать что-нибудь другое? Разве так можно работать — курам на смех!

— Ничего тут не придумаешь!

— Знаете что, сходите в деревню и принесите два самтхеми[59].

Жена Ким Чем Ди с сомнением покачала головой.

— Ну, дадут нам самтхеми, а что мы с ними будем делать?

— Об этом не беспокойтесь… Было бы хорошо, если бы вы нашли железные самтхеми. Может, Кан Гюну сказать об этом?

Жена Ким Чем Ди побежала разыскивать Кан Гюна. Вскоре она вернулась с двумя самтхеми, сплетенными из толстых железных прутьев.

— Вот, принесла… Я до сих пор не могу понять, что вы такое придумали?

Увидев самтхеми, Сун Ок оживилась.

— Ну, вот и ладно! Теперь давайте распределим между собой работу. Мы встанем в два ряда и будем передавать из рук в руки самтхеми. Последняя в ряду высыплет землю в яму и возвратит пустой самтхеми обратно… А две или три из нас должны копать землю и насыпать корзины. Так оба самтхеми все время и будут ходить по рукам. И тогда мы, как и мужчины, тоже сможем соревноваться: пусть те, кто копает землю, постараются обогнать в работе женщин, передающих друг другу самтхеми!

— Эта штука мне знакома! — воскликнула жена Ким Чем Ди. — Я на золотых приисках видела. Давайте-ка попробуем. Это здорово придумано!

И жена Ким Чем Ди показала, как золотоискатели таким же вот способом достают из ям землю на промывку.

Женщины не сразу поняли суть предложения и продолжали стоять в недоумении.

— А ну, быстренько, — торопила их Сун Ок, — становитесь в ряд. Так… А вы, — обратилась она к одной из женщин, — насыпайте в самтхеми землю!

Женщина мигом наполнила самтхеми землей.

— Теперь давайте его сюда! — Сун Ок кинула жене Ким Чем Ди пустой самтхеми, приняла вместо него самтхеми, наполненный землей, и передала его женщине, стоящей рядом. Самтхеми быстро пошел по рукам, и через минуту женщина, замыкающая ряд, опрокинула корзину в яму. Пустой самтхеми двинулся в обратный путь.

— Так вот в чем дело! — одобрительно закивали женщины. — А мы-то думали: на что нам эти самтхеми?

Женщины не сразу научились быстро и проворно передавать самтхеми из рук в руки и часто роняли его на землю. Постепенно они приноровились, и работа пошла споро и весело. Когда кто-нибудь из женщин, не удержав, выпускал корзину из рук и рассыпал землю, подруги заливались звонким смехом и начинали подшучивать над виновницей. И каждая старалась не отстать от своей соседки. А если кто отставал, в воздухе звенел веселый женский смех.

— Ого! У женщин, пожалуй, лучше нашего дело идет! Так мы можем и в хвосте оказаться, — шутили носильщики, увидевшие, как хорошо, слаженно, с веселым задором работают женщины.

— А что вы думаете? Посмотрим еще, чья возьмет! — отзывались женщины.

Люди сновали по всей низине, как муравьи в муравейнике. Это была величественная картина трудового героизма!

До обеда все работали без передышки. И замечательнее всего было то, что никто не принуждал их к этому. Каждый трудился здесь, как на своем собственном поле; считал, что он занят своим кровным делом. Время летело незаметно.

Кан Гюн вместе с работниками волостного народного комитета рыл канал. Лишь только выдалась минута отдыха, он пошел посмотреть, как работают женщины. Придя на их участок, Кан Гюн восхищенно воскликнул:

— Ай да молодцы! Кто же это придумал?

— Сун Ок, — с гордостью ответила жена Ким Чем Ди.

Заглянул сюда и Куак Ба Ви; он тоже похвалил работу женщин. Взвесив в руках железный самтхеми, Куак Ба Ви покачал головой.

— Э, такой самтхеми для женщин тяжеловат… Я вам сделаю из деревянных прутьев.

— Вот хорошо бы! А то и впрямь тяжеловато… Много земли сюда не насыплешь: тогда самтхеми совсем не поднять!

Сун Ок, сама того не желая, оказалась во главе женской бригады.

Обеденный перерыв продолжался один час. В домах Пак Чем Ди и Сун И, расположенных ближе всех к месту работы, кипятилась в больших чугунных котлах вода. Женщины носили кипяток в низину, разливали его по чашкам, и люди запивали им холодную кашу. Сун Ок и жена Ким Чем Ди тоже разносили кипяток. Они подсели к женщинам и принялись за обед только тогда, когда наполнили кипятком все чашки.

Мать Сун И приглашала Кан Гюна и волостных работников к себе домой. Но Кан Гюн наотрез отказался и распорядился, чтобы все обедали прямо в поле, вместе с крестьянами.

4

Куак Ба Ви научился в совершенстве управлять бороной. Прежде чем он приступал к работе, на целине выкорчевывали крупные корни, вырубали кустарник и небольшие деревья. И только после этого Куак Ба Ви проходил по расчищенной земле со своей бороной. Там, где корни переплетались особенно густо, он бороновал землю вдоль и поперек.

Бригада, занятая на рытье канала, успела довести его уже до участка Тю Тхэ Ро. Помещик молчал. Не ерепенился и Ко Бен Сан. Куак Ба Ви, видимо, изрядно напугал его.

Другая бригада сооружала на берегах реки дамбу. Каменщик Ли Се Бан выкладывал дамбу камнем.

Вместе с корнями деревьев крестьяне вытаскивали из земли большие камни. Они уносили их с поля. Если камень попадался слишком уж увесистый и сидел глубоко в земле, его оставляли на месте, приговаривая со смехом: этот камень подождет Куак Ба Ви…

Ежедневно в низине и на других участках работало тридцать-сорок человек. Особенно много народу собиралось здесь в воскресные дни, когда на подмогу крестьянам приходили люди из волости и уезда.

Работа по поднятию целины продвигалась быстро. Каждый день бывал в Бэлмаыре Кан Гюн, воодушевляя людей, организуя воскресники. Люди работали дружно, не жалея сил. Из дома Пак Чем Ди ежедневно выходили на работу трое: сам Пак Чем Ди и двое его сыновей. Не отставал от него и Ко Сен До, тоже выходивший на работу вместе со своими сыновьями.

Куак Ба Ви всех увлекал своим трудовым порывом. Темп работ рос, и Куак Ба Ви не отставал от него, все больше «выжимая» из своей бороны.

Крестьяне, прежде с усмешечкой поглядывавшие на гигантскую борону, убедившись в великой пользе замечательного изобретения их односельчанина, стали внимательнее присматриваться к работе Куак Ба Ви. Авторитет его стал неоспоримым.

Люди, действующие порознь, — сыпучий песок. Объединившись, они обретают удивительную мощь. Коллектив — великая сила.

Неожиданно все работы пришлось прекратить: погода испортилась, выпал густой снег. Климат в горах капризен; случается, что и в мае на землю обрушивается холодный град.

В этом году всю первую половину апреля стояли теплые, погожие дни. За одну ночь все переменилось: весна уступила место зиме.

Еще с вечера поднялся сильный ветер, нагнал на небо черные тучи. Вскоре разбушевалась вьюга. Из-за горных хребтов Чомбансана порывами налетал холодный ветер, выдирал кустарник, шумел, свистел, бесновался в горных ущельях… Казалось, всю вселенную заволокло серой мглой.

Люди, работавшие на участках, озабоченно поглядывали на темное, застланное плотными тучами небо, и с первыми порывами вьюги разошлись по домам.

Снег шел всю ночь. Утром земля выглядела преображенной. Все вокруг покрылось белым одеянием. Местами нанесло большие сугробы снега. На голых ветвях деревьев белел, словно цветы фруктового дерева мэхва, пушистый иней.

На следующий день снег перестал, но холодный, пронизывающий до костей ветер продолжал дуть.

Ко Бен Сан ликовал: дождались, безбожники, небесной кары! Втайне он все еще надеялся, что поднятие целины почему-нибудь да сорвется.

Но как бы ни был своенравен горный климат, весенний снег не мог надолго покрыть землю.

«Небесная кара» принесла крестьянам неожиданный подарок…

В этот день рано утром сыновья Пак Чем Ди, Дон Су и Дон Ун, поднялись на северный склон сопки, чтобы поставить там силки на диких птиц. Было холодно, братья дыханием согревали замерзшие руки. Снег местами доходил до колен. Но все это не пугало сыновей Пак Чем Ди, выросших в этих краях и хорошо знавших местность.

Когда здесь внезапно выпадает снег, птицы в поисках корма покидают лесные чащи и подлетают поближе к селениям. В силки попадают в это время фазаны и другие птицы. После большого снегопада в окрестности забредают даже дикие кабаны. Крестьяне выходят на охоту за кабанами и козулями и домой возвращаются с добычей: в глубоком снегу кабаны и козули быстро бегать не могут, охотник легко настигает их и оглушает дубиной.

И на этот раз Дон Су и Дон Ун, поднявшись на сопку, обнаружили диких кабанов. Случилось это так. Братья взбирались по склону сопки с разных сторон, намереваясь поставить силки в отдалении друг от друга. Высматривая куст потенистей и погуще, Дон Ун забрался в заросли дикого виноградника. Вдруг в зарослях послышался шум, и что-то большое черное выскочило из кустов и бросилось в сторону. Это была самка дикого кабана; за ней мчалось несколько кабанят.

Дон Ун изрядно перепугался. Утопая в глубоком снегу, он побежал вверх по склону с истошным криком:

— Ка-ба-ны! Дикие кабаны-ы-ы!..

Дон Су, находившийся на противоположном склоне сопки, увидел бегущих на него животных. Он вылез из кустов и припустился навстречу кабанам, тоже закричав:

— Дикие кабаны-ы!

Застигнутые врасплох Дон Уном, животные повернули обратно, но, встретившись с Дон Су, растерянно остановились, словно обдумывая: куда им теперь бежать. Через минуту они неслись уже вниз по склону оврага.

Дон Ун и Дон Су взобрались еще выше и стали кричать во все горло. Путь кабанам на сопку был прегражден, а внизу их легко можно было изловить.

Кабаны, видно, еще вчера пришли на сопку, чтобы спокойно переждать снегопад в густой заросли виноградника.

Словно разгадав замысел людей, пытающихся направить их бег к деревне, где кабанам явно не поздоровилось бы, инстинктивно почуяв опасность, кабаны круто повернули и помчались не в сторону реки, а вдоль по склону, туда, где стоял Дон Су.

Заслышав крики Дон Су и Дон Уна, крестьяне выбежали из домов. Увидев кабанов, они наспех схватили дубины и копья и устремились к сопке.

Дон Су и Дон Ун, таким образом, гнали кабанов с вершины сопки, а крестьяне шли на них от речки.

— Вон они, кабаны!

— Да загоняйте же их! Загоняйте!..

Бежать по снегу трудно, движения у людей неуклюжие… Хорошо еще, что было не скользко.

Крестьяне пересекли низину и, миновав реку, вступили на склоны сопки.

Они образовали цепь и двинулись на кабанов.

Одни, сломя голову, бежали у подножья сопки, другие — по склону, третьи — к вершине. Дон Су и Дон Ун, взобравшиеся выше всех, следили за тем, куда направляются кабаны, и криком сигнализировали охотникам.

Куак Ба Ви обогнул сопку снизу, чтобы первым столкнуться с кабанами. Он не только обладал огромной силой, но и бегал быстрее других. Перепрыгивая с камня на камень через рытвины и ямы, он, как легендарный крылатый тигр, несся вперед. Уже через несколько минут ему удалось, поднявшись на середину склона, опередить животных.

Самка кабана, не подозревая, какая ей грозит опасность, перемахнула через обрыв и спокойно направилась как раз туда, где ее ждал Куак Ба Ви. Заметив перед собой человека, она хотела было повернуть назад, но Куак Ба Ви в несколько прыжков очутился возле нее. Тогда кабаниха, увидев, что попала в западню, ринулась на Куак Ба Ви, намереваясь сбить его с ног, подмять и тем самым расчистить себе дорогу. Ей, видно, показалось, что одного-то человека она осилит легко.

Когда разъяренное животное бросилось ему навстречу, Куак Ба Ви даже обрадовался: он все боялся, как бы кабаниха не ускользнула от него.

Крестьяне, выбежав из домов, захватили с собой что попало. Пак Чем Ди и отец Сун И вооружились, например, длинными, большими копьями. А Куак Ба Ви в спешке сорвал со стены увесистый серп. Он предполагал, что сможет расколоть этим серпом череп хищному животному. Но когда Куак Ба Ви увидел, что на него напала огромная кабаниха, он переменил свое решение. Отпрыгнув в сторону, он сильным и ловким движением вонзил серп в пасть животного и вскочил ему на спину.

Кабаниха начала яростно метаться, стараясь сбросить с себя седока. Но чем больше она бесновалась, тем сильнее тянул к себе серп Куак Ба Ви, и острие серпа все глубже и глубже вонзалось в ее пасть.

Кабаниха мотала головой, вертелась на месте, но ей никак не удавалось освободиться от серпа. Одной рукой Куак Ба Ви крепко держал ручку серпа, другой схватился за ухо животного, чтобы не свалиться с его спины. Он находился в полной безопасности; сидеть на спине кабанихи было даже удобно: словно верхом на большом воле.

Серп распорол ее пасть почти до самого уха. Животное истекало кровью, но все еще продолжало метаться из стороны в сторону. Вдруг, споткнувшись, обессилевшая кабаниха упала на снег. Воспользовавшись минутой, Куак Ба Ви спрыгнул с ее спины и вынул из пасти серп. Она поднялась на ноги и снова бросилась на Куак Ба Ви, но он с силой ударил ее серпом между ушей. Кабаниха, видимо, совсем обессилела: она не решилась больше нападать на человека и пыталась бежать. Она бежала, пошатываясь, с трудом волоча ноги по снегу, и Куак Ба Ви легко нагнал ее. Он нанес ей серпом несколько сильных ударов в шею, и животное не могло уже больше двигаться. Куак Ба Ви схватил его за задние ноги и поднял над землей. Кабаниха крутила головой, силясь укусить Куак Ба Ви, но он ловко увертывался. Заметив чернеющий среди снега огромный камень, Куак Ба Ви, собрав все силы, грянул кабаниху о камень.

В это время невдалеке показались остальные охотники. Кабанята, потеряв мать, разбежались в разные стороны. Двух из них закололи копьями Дон Су и Дон Ун; четырем удалось скрыться.

Взвалив кабанов на плечи, охотники спустились в деревню. Все были в отличном настроении. Запоздалый снег помог им поймать и убить трех кабанов, общий вес которых не уступал весу большого вола!

Кабаньи туши заполнили весь двор. Крестьяне начали советоваться: что же делать с кабанами? Одни, ссылаясь на то, что погода еще не разгулялась и работать все равно нельзя, предлагали наварить кабаньего мяса и вдоволь полакомиться. Другие настаивали на том, чтобы одного из двух убитых кабанят продать и на вырученные деньги купить сури. Куак Ба Ви придерживался на этот счет иного мнения.

— Каждый по-своему прав. А не подумать ли нам вот о чем. Мы поднимаем целину. Нам помогают люди из волости. Видели, сколько людей в воскресенье к нам пришло? Ради нас они отказываются от воскресного отдыха! Мы им очень обязаны… И раз уж попались к нам в руки кабаны, не лучше ли будет угостить кабаньим мясом и гостей, которые столько делают для нас? Завтра как раз воскресный день. Закатим-ка мы обед на всех, кто завтра у нас соберется! Пусть хоть по чашке мясного супа достанется каждому! И гости будут довольны, и нам приятно будет… Что вы на это скажете, а?

Куак Ба Ви испытующе взглянул на односельчан.

Пак Чем Ди одобрительно закивал головой:

— Твоя правда, Куак Ба Ви! Дело ты говоришь! Я думаю, по настоящему-то надо бы целиком подарить им этих кабанов! Кто же будет против, ежели мы поделимся с гостями нашей добычей?

— Правильно!.. Очень хорошо!

Крестьяне поддержали Куак Ба Ви. Кое-кому и хотелось поспорить, да поневоле пришлось промолчать: кабанов обнаружили сыновья Пак Чем Ди, а не будь Куак Ба Ви, вся охота сорвалась бы.

— Хорошо-то оно хорошо… Да жаль, что не придется отведать сури… — заметил Тю Тхэ Вон, любивший выпить.

— Сури — это было бы неплохо. В волости, говорят, хороший самогон есть. Ну, ничего не поделаешь, сури можно и потом как-нибудь выпить.

— Да, сури придется пока отложить на другой раз.

— Так как же все-таки быть с кабанами? — спросил отец Сун И. — Может, мы сначала мясо сварим, а после уж и обмозгуем все как следует?

— Мясо нам завтра понадобится, куда с ним торопиться! — сказал Квон Чир Бок.

— Верно, Квон Чир Бок, — поддержал его Куак Ба Ви. — Торопиться нам некуда. А вот дать знать обо всем Кан Гюну нужно сегодня же! Так и так, мол, принес нам снегопад необыкновенный подарок!

— Вот это правильно; давайте, скажем Кан Гюну, какой у нас сегодня праздник! — согласился, наконец, и Тю Тхэ Вон, вынужденно улыбаясь. — С ним, и вправду, стоит посоветоваться.

— Кто же сходит за Кан Гюном? — оглянулся вокруг Пак Чем Ди.

— Я схожу! — вызвался молодой До Чи.

— Ну, ступай. Значит, пойдешь в волость и скажешь Кан Гюну, что мы убили сегодня диких кабанов и что очень просим его прийти к нам. Вместе с ним и возвращайся.

— Хорошо!

До Чи бегом пустился домой и, наспех позавтракав, пошел в волость.

Кан Гюн как раз намеревался в этот день идти в Бэлмаыр: ему хотелось выяснить, как отразился снегопад на строительстве канала. Услышав, что бэлмаырцы убили трех кабанов, Кан Гюн быстро собрался и вместе с До Чи отправился к бэлмаырцам.

Войдя во двор к Сун И, он увидел кабанов; один из них прямо-таки поражал своей величиной. По дороге в деревню До Чи рассказал Кан Гюну, как они охотились на кабанов, но Кан Гюну не терпелось узнать обо всем поподробней.

— Кто же это убил такую громадину? Чем?

— Большого кабана Куак Ба Ви прикончил! Серпом!

— Ого! Ну, товарищ Куак, ты действительно богатырь! В одиночку, без оружия — сладить с таким кабаном!

— Уж и не говорите! Мы втроем еле управились с молодыми кабанами. А он один пошел на кабаниху! Схватил ее, да и трахнул о камень!.. — восхищенно проговорил Тю Тхэ Вон.

Хозяин и хозяйка пригласили Кан Гюна зайти в дом.

— Заходите, погрейтесь, холодно сегодня…

— Спасибо. Как вы думаете — растает за день снег? Ежели не растает, тогда ведь и завтра работа сорвется!

— Сегодня прояснится, — пообещал кто-то из стариков, вошедших вместе с Кан Гюном (молодежь осталась во дворе и шумно делилась впечатлениями дня). — За день наверняка растает. Весенний снег долго не удержится!

— Товарищ Кан Гюн, — сказал Куак Ба Ви, — вы уж извините, что мы вас побеспокоили… Надо было посоветоваться с вами. Мы вот убили кабанов и теперь не знаем, что с ними делать. Как вы думаете, придут завтра к нам люди из волости? Мы хотим угостить их…

— Если погода установится и вы снова приступите к работе, люди из волости у вас будут. Только напрасно вы это… С таким трудом убили, а теперь хотите другим отдать!

Кан Гюн сам был гостем, и ему неудобно было советовать крестьянам угощать кабаньим мясом гостей.

— Зря вы это говорите! — вмешался Тю Тхэ Вон. — Мы, наоборот, очень обеспокоены, что угощение будет бедное. Подумать только: без единой стопки сури!

Тю Тхэ Вон никак не мог расстаться с мыслью о выпивке.

— Ну что ж, если вы так решили, мне остается только поблагодарить вас. Но я думаю, нет смысла оставлять всех кабанов на завтра. Пусть те, кто их поймал, поделят между собой мясо, а что останется — пойдет на обед.

Кан Гюну очень хотелось, чтобы охотники, убившие кабанов, получили хоть какое-нибудь вознаграждение за удачную охоту.

— Нет, нет… Если вы не возражаете, мы сварим немного мяса и попируем сегодня… А без вас пировать — нет никакого интереса.

— Верно, оставайтесь с нами, погуляем как следует! — послышалось со всех сторон.

— Сегодня мне некогда, товарищи; я очень тороплюсь. Завтра все вместе пообедаем. Я сейчас сообщу в волость, что работа возобновляется.

— Мы будем ждать вас, товарищ Кан Гюн! Когда вы придете, все уже будет готово…

При одной мысли о завтрашнем пиршестве многие проглотили слюну.

Кан Гюн был рад происшествию с кабанами: как будто с неба свалились! Попробуй купить их — отдашь побольше тысячи вон! Да и где их сейчас купишь?

А теперь и селяне, и гости смогут полакомиться вкусным обедом. А главное, укрепится дружба между людьми из волости и бэлмаырцами.

Кан Гюн докурил самокрутку и собрался уходить.

— Чуть не забыл! — удержал его Пак Чем Ди. — Товарищ Кан Гюн, отведайте свежей кабаньей крови!

— Вот хорошо, что напомнил! — спохватился Куак Ба Ви. — Правда, отведайте, товарищ Кан Гюн. Она, верно, еще теплая…

— Свежей крови? Да я ее никогда и не пробовал!

— А теперь попробуете. Это замечательная штука! — уговаривал Пак Чем Ди. — Прежде богачи, чтобы попить свежей кабаньей крови, нанимали охотников и уходили вместе с ними в горы. И редко находили ее. А тут подвернулся такой удачный случай! Вы для нас много потрудились; кабаны нам для того и попались, чтоб мы могли поддержать ваше здоровье! Отведайте, непременно отведайте!

— Я молод, мне и без нее хорошо! Это уж вы, старики, пейте… Пусть и Куак Ба Ви отведает…

— Что вы! — испуганно воскликнул Тю Тхэ Вон. — Если он еще сильней станет — не миновать беды! Отойди, отойди, Куак Ба Ви!

Крестьяне весело расхохотались.

— Мы-то выпьем, за нас вы не беспокойтесь, — сказал Пак Чем Ди. — Вперед вы должны отведать.

И Пак Чем Ди направился было домой за трубочкой, через которую высасывают кровь.

— Не ходите никуда, — остановил его отец Сун И, — у нас есть!

Он вынес из дома трубочку.

— Выйдем во двор, Кан Гюн, — предложил Пак Чем Ди, — и возьмем кровь у молодого кабана. У молодого-то она лучше, чем у старого.

Вслед за Пак Чем Ди все высыпали во двор.

Сун И принесла нож. Пак Чем Ди воткнул его в шею молодому кабану и быстро всунул туда трубочку.

— Идите сюда, — позвал он Кан Гюна, — попробуйте!

Кан Гюн колебался, испытывая чувство брезгливости.

Уступая настойчивым упрашиваниям крестьян, он подошел к кабану. Преодолевая отвращение, несколько раз глотнул из трубки теплую густую кровь. Потом передал трубку Пак Чем Ди и вскоре ушел в волость.

5

Назавтра, действительно, день выдался солнечный. Стаял почти весь снег.

В домах у Пак Чем Ди и Сун И всю ночь варилось в котлах кабанье мясо. Еще с вечера пришли разделывать кабанов почти все, кто принимал участие в охоте: Куак Ба Ви, Тю Тхэ Вон, Квон Чир Бок, До Чи, Хван Гап Сан и другие.

Мяса оказалось много, его с лихвой хватило бы на грандиозный обед. Туша кабанихи была так велика, что целиком не влезла в огромный котел, и ее пришлось разрубить пополам.

Куак Ба Ви подал мысль организовать небольшой оркестр из народных музыкальных инструментов. Раньше таких инструментов в деревне было много, но японцы забрали их как «цветные металлы». Уцелели только у тех, кто догадался зарыть их в землю.

Хван Чем Ди должен был играть на сансэ, Пак Чем Ди — на ходеке[60], Тю Тхэ Вон и Квон Чир Бок — бить в большие барабаны. К маленьким барабанам вызвались встать Хван Гап Сан, До Чи, Чен Сен и Дон Су. Плясать должны были Дон Ун и Доль Мени.

Рано утром музыканты вышли в поле и заиграли, призывая людей к работе.

Бэлмаырцы, заслышав музыку, в изумлении выбежали на улицу.

С музыкой работать было веселей.

Пришли люди из волости, больше двухсот человек! В числе двадцати женщин, направленных сюда женским союзом, была Сун Ок. Гости сообщили: в поле, к обеду, принесут четыре ведра сури. Больше всех обрадовался этой вести Тю Тхэ Вон.

Вынужденную однодневную передышку бэлмаырцы использовали для домашней работы. Кто сходил в лес по дрова, кто сплел соломенную обувь. А Куак Ба Ви приготовил из прутьев корзины для женщин.

Инициатива Сун Ок была охотно подхвачена женщинами: придуманным ею способом пользовались не только те, кто приходил на воскресник из города, но и местные крестьянки. И работа пошла живее.

Куак Ба Ви очень хотелось облегчить труд всех женщин. Но прежде всего, конечно, он думал о Сун Ок… Она не пропускала ни одного воскресника. Это и радовало и огорчало его. Ему приятно было видеть Сун Ок, но он беспокоился, как бы не надорвалась она на тяжелой работе, не поранила себя чем-нибудь, не заболела…

Сун Ок приходила в Бэлмаыр не только по воскресеньям, но и в будние дни, когда сюда наведывался Кан Гюн, и работала в низине вместе с крестьянками.

И с каждым днем все ясней, все сильней она чувствовала, что неудержимо растет в ее сердце горячая привязанность к Куак Ба Ви…

* * *

После того как пришли люди из волости, стало еще оживленнее. Снег растаял, и влажная земля легко поддавалась лопатам. Все работали с энтузиазмом.

Куак Ба Ви, как и прежде, вздымал землю своей гигантской бороной. А в редкие минуты отдыха, оставив борону, обходил другие участки и всегда оказывался там, где было трудно. Вот людям не удается вытащить из земли засевший там большой камень — и они зовут на помощь Куак Ба Ви. Обхватив камень обеими руками, он поднатуживался, камень послушно выходил из земли, и Куак Ба Ви уносил его на край поля. Иногда люди никак не могли выдернуть толстый сосновый пень — и снова звали Куак Ба Ви. Он бросал на время свою работу, шел к злополучному пню и усмехнувшись: «Эх, сколько вас тут, а не можете вытащить пустяковый пенек!..» — ухватисто брался за пень руками и, поднапрягшись, с треском выдирал его из земли. Люди только головами покачивали, дивясь его силе. Он словно лишь теперь получил возможность показать ее в полной мере.

— Силе Куак Ба Ви нет предела! Может, ты в детстве женьшень ел?

— Что-то такое он наверное в детстве съел! Иначе откуда же у него такая сила? — поддержал шутку Кан Гюн.

— Не то что женьшень, — усмехаясь, отвечал Куак Ба Ви, — а и каши-то порой не было!

— Кашу-то мы ели. А почему же мы не такие сильные?

— Это у него по наследству. Не всем же быть силачами!

Популярность Куак Ба Ви росла. О его необыкновенной силе говорила вся округа. Даже те, кто прежде смотрел на него свысока, теперь почтительно кланялись ему. Находились среди жителей волости и такие, что специально приходили на воскресник, чтобы посмотреть на Куак Ба Ви.

Росла слава Куак Ба Ви. Быстрее шла работа по поднятию целины.

Сегодня люди работали с особенным оживлением. Там и тут раздавались веселые возгласы, шутки, смех, песни.

На участке, где разравнивали русло ручья, мужчины-носильщики стали соревноваться с женщинами. Они вихрем носились взад и вперед со своими диге. А женщины старались как можно быстрей передавать из рук в руки корзины с землей. Женской бригадой уверенно руководила Сун Ок. То и дело слышался ее звонкий голос:

— А ну, поживей! Не роняйте самтхеми!

На рытье канала тоже шло соревнование: каждый изо всех сил старался раньше других закончить работу на своем участке. Вместе со всеми работал здесь, обливаясь потом, и Кан Гюн.

Пак Чем Ди и Тё Дэ Мо ходили неразлучной парой. Они выкорчевывали пни.

Председатель волостного народного комитета, человек тучный, неповоротливый, с трудом согнув свое туловище тяжело дыша, бил кайлом по твердому, каменистому грунту.

— Ну, и земля попалась!.. Прямо как назло… Ну да ничего, мы еще посмотрим, чья возьмет! — бормотал он сквозь стиснутые зубы и со всей силой вонзал кайло в землю; когда оно ударялось о камень, вспыхивали искры и слышался звонкий металлический звук: дин-дин-н!

Кан Гюн и староста второго квартала беззлобно подшучивали над запарившимся председателем волостного народного комитета.

— Ха-ха! Недаром у нас говорят, что каждая вещь ищет своего хозяина! Земля знает, должно быть, что вы человек недюжинной силы: вот и подсунула вам самый тяжелый участок… По силе и работа!

— Верно, верно… Попадись, к примеру, нам такой крепкий грунт — мы бы ввек с ним не справились! Поэтому — то он именно вам и подвернулся!

— И не говорите! Этот грунт человека убить может! — отвечал председатель и изо всех сил ударял кайлом, стараясь не отставать от соседей.

Солнце поднималось все выше, а день становился жарче, словно горячая схватка людей с непокорной природой накаляла воздух, растопляя снег и лед, еще оставшиеся на берегах речки.

Холодный ветер, бушевавший еще вчера утром, совсем затих.

К месту работы набежали маленькие дети. Стараясь помочь старшим, они бросали в огонь кустарник и выкорчеванные пни, разводили всюду костры, чтобы взрослые могли прикуривать от них. Но курить было некогда. Все так увлеклись работой, что не заметили, как подошло время обеда. Звонкие удары по железу возвестили об обеденном перерыве.

Как только работа прекратилась, загремела музыка. Широкая мелодия сансэ переплеталась со стройными звуками ходека. Барабаны рассыпали громкую дробь. И усталости как не бывало! Музыка развеселила людей, сами заходили ноги, руки, плечи…

Молодые парни Хван Гап Сан, До Чи, Дон Су, вертя в руках маленькие барабаны, кружились на одном месте; рядом с ними отплясывал Дон Ун.

Заслышав музыку, люди, присевшие было покурить у костров, с шумом окружили музыкантов и танцоров. Дети пробрались сквозь толпу поближе к кругу.

А женщины собирали в это время обед. Одни резали мясо, другие приготовляли кандян[61]. Особенным мастерством в этом деле отличались мать Сун И и жена Пак Чем Ди. Засучив рукава, они сновали туда и сюда и со всем успевали справляться. Среди молодых женщин, готовивших обед, были жены Квон Чир Бока, Хван Гап Сана, До Чи, Тю Тхэ Вона и девушки Сун И, Кан Нани и Тен Сук. Им помогали женщины, освободившиеся от работы.

Нелегкое это дело — приготовить обед на несколько сот человек!

Сун Ок и жена Ким Чем Ди наблюдали за тем, чтобы обед был подан по всем правилам. Они вынесли циновки и расстелили их во дворе, собрали чашки и ложки, разложили закуски.

Мать Сун И, привыкшая торговать самогоном, захватила горшки с сури. Она решила показать свое искусство.

— Сури, продаю сури, кому сури! — звонко выкрикивала она. — Эй, эй, заходите сюда, выпейте по рюмке крепкого сури! Пусть каждый выпьет по рюмке!

Возле нее стоял огромный таз с нарезанным мясом и потрохами и чашка с кандяном, лежали палочки, чтобы люди могли выпить и тут же закусить.

Но люди, завороженные музыкой, стояли, сбившись в тесный круг, словно и не слышали выкриков матери Сун И.

Танцы в разгаре. Охваченный порывом, Ли Се Бан прямо с кувалдой в руке выскочил на середину круга и стал весело отплясывать. Вслед за ним вышла вдова Ко Се Бана. Придерживая подол юбки, она закружилась вокруг Ли Се Бана. А музыка становилась все зажигательнее, и пляшущие в порыве усердия откалывали все коленца, какие только знали.

Мать Сун И, видя, что на нее никто не обращает внимания, подошла к танцующим.

— Ой, ну и славно же! Так и быть, спляшу и я!

Сняв с головы платок и размахивая им в воздухе, она маленькими шажками вошла в круг. Танцевала она хорошо: научилась еще в молодости, когда торговала сури.

— Эх-хе-я, хор-ро-шо!..

Рады земельной реформе мы;

Землю она подарила нам;

Риса посеем мы вволюшку,

Будем богаты и счастливы!

Чье ж это благодеяние?

Новая власть это сделала,

Наш генерал Ким Ир Сен!..

Мать Сун И двинулась в такт музыке по кругу, и все горячо захлопали ей. Ли Се Бан и вдова Ко Се Бана разошлись еще пуще. И люди восторженно смотрели на пляшущих.

Вдруг посреди танца, буйного, как вихрь, вдова Ко Се Бана ничком упала на землю. Музыка сразу оборвалась. Все решили, что у вдовы закружилась голова. Она лежала и плакала навзрыд, била по земле руками, причитала горько:

— А-и-го! Почему ты покинул нас, не дожил до такого праздника! А-и-го!..

И люди поняли, что вспомнила вдова среди веселья своего несчастного мужа, которого невзгоды довели до петли.

Мать Сун И бросилась к ней и, приподняв, начала уговаривать:

— Полно, перестань… Ну, что ревешь? Плачем ты его все равно не воскресишь! Лучше мы выпьем за него по чашке сури!

Но и у матери Сун И на глазах навернулись слезы.

Музыка кончилась, и люди пчелиным роем поспешили к месту, где их ждал обед. Они расселись за обеденными столиками: старики — со стариками, молодые — с молодыми, женщины — с женщинами.

У каждого столика стоял огромный глиняный горшок с дымящимся супом. Те, кто не пил сури, получили суп первыми.

— Эх, и хорош же суп! Ну и горяч…

Держа чашки в руках, дуя на суп, люди отпивали по нескольку глотков… Потом, развязав свои котомки, они доставали паб[62], высыпали его в суп и с аппетитом принимались за еду.

Любители выпить толпились вокруг матери Сун И. Дождавшись своей очереди, крестьянин выпивал рюмку сури, брал несколько ломтиков мяса и, закусив на ходу, возвращался к своему столу.

Если кому недоставало стакана или рюмки, мать Сун И наливала сури прямо в крышку от посудины с пабом.

Под влиянием веселой музыки и хмеля, за аппетитным обедом изрядно уставшие люди приободрились, почувствовали себя помолодевшими.

Пожилые крестьяне и почетные гости сидели отдельно от всех. Им как старшим приносили сури в чайниках. Из крестьян здесь были Пак Чем Ди, Куак Ба Ви, Хван Чем Ди, Ко Ин Хо, Тю Тхэ Вон, Те Дэ Мо и Ли Се Бан; из гостей — Кан Гюн и председатели волостного народного комитета, союза молодежи, женского союза, уездного и волостного крестьянского союзов.

Тю Тхэ Вон пристроился к этой компании под предлогом незаменимости: никто лучше его не умел разливать сури.

— Ну что ж, давайте выпьем по рюмочке! — он налил всем сури и первую рюмку поднес председателю волостного народного комитета.

Мать Сун И, разделавшись с сури, разливала теперь гостям горячий суп.

Тё Дэ Мо, как всегда, подшучивал над Ли Се Баном:

— Ты, кажется, на собранье-то выступал против поднятия целины, зато отплясывал сегодня лихо. Как говорится: кисет из холста, да узор шелковый… Ха-ха-ха…

— Когда ж это я был против? Просто я думал, что мы этой работы не осилим, и струхнул малость, — оправдывался Ли Се Бан, поднимая рюмку с водкой.

— Вы очень хорошо плясали! Выпейте и мою долю. — Кан Гюн пододвинул Ли Се Бану свою рюмку.

В это время к столу подскочила мать Сун И; она отобрала у Тю Тхэ Вона чайник с сури и сердито затараторила:

— Ну, а ты сюда чего подсел? Усы отрастил и думаешь, что уже старик! Сури вкуснее, когда его разливает женщина!

С этими словами она по кругу, начиная с гостей, принялась разливать сури.

— Плесни и мне! — и Тю Тхэ Вон подставил пустую рюмку.

— Подождешь; дай сначала гостям налить.

— Ха-ха… А дорого стоит твое сури!

— А ты как думал? Вон у этого дяди, — мать Сун И, смеясь, взглянула на Пак Чем Ди, — каждая песня пятьдесят вон стоит!

— Правда! Дядя Пак Чем Ди, спойте вашу любимую песню «Хынтхарен», которая стоит пятьдесят вон!

— Какую там песню! — махнул рукой Пак Чем Ди и поморщился от крепкого сури. — И сейчас, лишь вспомню об этом, — зубами скриплю! Нет, уж давайте лучше послушаем, как Хван Чем Ди припаял ручку изнутри!

За столом расхохотались:

— Как это изнутри?

— Что ты чепуху-то мелешь! — покраснев и улыбнувшись смущенно, сказал Хван Чем Ди. — Ничего такого и не было…

— Как же это не было? Ладно уж, не отпирайся. Раз люди просят — надо им рассказать. Вот послушайте-ка… Хван Чем Ди в молодости был бродячим паяльщиком. Только такие дураки, как я, не могли ничего придумать, ковырялись в земле да гнули на богатеев спину. А Хван Чем Ди был человек умный, способный: сумел стать паяльщиком. Забрел он однажды в какую-то деревню, идет и кричит: «Кому паять, кому паять; паяю все, что под руку подвернется: крышку чугуна, крышку сковороды, крышку чашки, крышку горшка!» Словом, перечислил он все крышки, какие только бывают. И вот вынесла какая-то женщина крышку от бронзового горшка с оторванной ручкой. И попросила, чтоб он припаял ручку попрочнее, и снаружи и изнутри. Хван Чем Ди припаял ручку изнутри и стоит ждет, пока выйдет к нему хозяйка… Ха-ха-ха! Нет, прямо невозможно удержаться от смеха!..

— Ну как же это можно ручку припаять изнутри? Это, верно, все шутки?..

— Какие там шутки! Самая что ни на есть быль!

Пак Чем Ди все поглядывал на Хван Чем Ди, вызывая его на разговор.

— Да, было такое… — ответил, наконец, тот. — Женщина эта была скряга… Ну, я и получил с нее двойную плату: за то, что припаял ручку изнутри, и за то, что снова ее оторвал! Ха-ха-ха.

— Была б она из бедной семьи, — продолжал Хван Чем Ди, — я, конечно, этого не сделал бы. Но видно было по ней, что дом у них с достатком. А она скряжничала… Нужно, говорит, хорошенько припаять, попрочней, покрепче, и снаружи, и изнутри… Ну, я разозлился, да и припаял ей ручку к обратной стороне крышки… Пришла она за крышкой, а я, приняв притворно спокойный вид, показываю ей свое мастерство. Она так и ахнула и принялась меня распекать. Я ей и говорю: да вы же сами просили припаять и снаружи, и изнутри. А ручка-то одна. Вот я и решил, что изнутри будет лучше. Чем я виноват? Мой невозмутимый вид поубавил ей пылу. «Я, говорит, не о том толковала». — И попросила, чтоб я оторвал ручку и приделал ее снаружи. Я и потребовал плату за то, чтобы оторвать ручку! — Хван Чем Ди залился веселым смехом.

Кан Гюн, слушая рассказ Хван Чем Ди, вспомнил о невеселом прошлом корейских крестьян и подумал: «Сколько счастья принесла им земельная реформа! Это видно хотя бы на примере деревни Бэлмаыр».

— А демократия все-таки вещь хорошая! — словно в ответ его мыслям сказала мать Сун И. — При ней можно прожить, не обманывая других…

— Конечно, хорошая! — горячо воскликнул Куак Ба Ви. — И мы должны отдавать все свои силы, все знания и способности строительству счастливой и зажиточной жизни народа!

— Это вы правду говорите… Вы, Куак Ба Ви, отдаете силу, другие отдают способности, третьи — знания… А я — то что могу отдать? Ничего у меня нет…

— Как же нет! Вы нам хорошо станцевали. И этого достаточно.

— Да что танцы! Танцевать всякий умеет… Нужно отдать общему делу самое дорогое и хорошее… Кому что, а мне больше всего нравится работа Куак Ба Ви. Выпейте-ка еще рюмочку, Куак Ба Ви!

— А вы бы, по нашим старым обычаям, спели, пока он пьет, застольную песню!

— Ну, как можно при демократии петь застольную песню? — испуганно сказала мать Сун И, чем рассмешила всю компанию.

После сури приступили к обеду.

К этому времени многие уже кончили обедать и поднялись из-за столов. Молодежь, меряясь силами, открыла борьбу, затеяла игры во дворе.

Сун Ок подсела обедать к женщинам, хотя Кан Гюн вместе с председателем женского союза и приглашали ее к своему столу.

После обеда, передохнув немного, все вновь принялись за работу.

В следующее воскресенье в Бэлмаыр приехали на грузовиках сто рудокопов с рудника Ендон. Привычные к такому труду, они умело, искусно орудовали кайлами и лопатами.

Глава десятая Весенние побеги

1

Бэлмаырцам осталось соорудить большую плотину, распланировать новые рисовые плантации и окружить их небольшими земляными валами. О превращении суходольных полей в поливные должны были позаботиться сами хозяева.

Плотину соорудили за три дня.

Куак Ба Ви первым вышел на работу. Музыканты каждый день носили с собой свои инструменты и в свободное от работы время веселили людские сердца.

Сперва бэлмаырцы срубили большие ивы, стоявшие на берегу реки. Наделав из них крепких кольев, они плотной стеной вбили их там, где река была особенно глубокой. Связав ивовые прутья, крестьяне опустили их в воду и сверху положили на них большие, увесистые камни. Камней понадобилось немало. Куак Ба Ви выдирал из земли камни и легко, словно рисовые кули, переносил их к плотине. Если камни были слишком уж велики, он приволакивал их, перекатывая с боку на бок. Куак Ба Ви работал за троих, и другим совестно было трудиться рядом с ним в полсилы.

Работы и на целине, и по сооружению плотины быстро продвигались к концу. Дело шло как по маслу.

Уже в начале мая, на пятнадцать дней раньше срока, бэлмаырцы завершили стройку.

Самоотверженно работая, крестьяне с помощью общественных волостных организаций преодолели все трудности и еще раз доказали, что для раскрепощенного народа нет ничего невозможного. Торжественно и радостно был отпразднован пуск воды!

В этот день в Бэлмаыр вместе с Кан Гюном и Сун Ок пришли представители волостной общественности. Сун Ок слышала, как все восхваляют Куак Ба Ви, и чувство гордости за друга переполняло ее сердце.

Отзвучали приветственные речи. Народ решил, что честь пуска воды должна быть предоставлена тому, кто больше других отличился при поднятии целины. Куак Ба Ви уверенно закрыл шлюз, вода с шумом хлынула в новое русло и вскоре поднялась почти вровень с берегами.

Молодые парни бежали по берегу, обгоняя воду, и кричали: «мансе!» Следом за ними шли и остальные. Вода все прибывала и прибывала.

— Да здравствует Временный народный комитет Северной Кореи! — воскликнул Кан Гюн.

— Да здравствует вождь корейского народа Ким Ир Сен! — провозгласили собравшиеся.

После окончания работ по поднятию целины крестьяне, которые смогли обратить суходольные поля в поливные рисовые, договорились действовать сообща. Деревня Бэлмаыр, располагавшая прежде в основном суходольными полями, становилась теперь рисосеющей.

Целина была распределена в день пуска канала. Кан Гюн посоветовал крестьянам делить землю по трудодням и по числу работников, участвовавших в стройке.

Пак Чем Ди предложил выделить Куак Ба Ви двойную долю, но тот наотрез отказался:

— Нет, не нужно! Я могу половину участка, доставшегося мне по земельной реформе, обратить в рисовое поле! Так что нет никаких причин давать мне больше других. Землю надо разделить поровну, чтобы никому не было обидно!

И крестьяне разделили землю так, как советовал Кан Гюн. На каждого участника стройки пришлось больше тысячи пхёнов рисовых плантаций. А в хозяйстве Пак Чем Ди, работавшего втроем с сыновьями, прибавилось несколько тысяч пхёнов плодородного рисового поля!

Крестьяне торопились закончить сев на целине. Нужно было вспахать землю, пустить на нее воду, высадить рис. Словом, работы по горло.

Куак Ба Ви замочил в воде один сем риса, полученного по семенной безвозвратной ссуде из волости, и высадил его на рассадном участке Пак Чем Ди. Он мог, правда, подыскать участок для рассады и на своей новой рисовой плантации, но побоялся, как бы целина не подвела его и не испортила рассады.

Покончив с этим делом, Куак Ба Ви приступил к пахоте.

2

Начало мая… Даже в горах стояла теплая весенняя погода. На черных, обращенных к солнцу склонах начали цвести урюк и тутовник.

Рано утром Дон Су, наточив серп, взвалил диге на плечо и отправился на сопку Апсан за дровами. Проходя мимо дома Сун И, он заглянул во двор. Навстречу ему с заливистым лаем выбежала маленькая дворняжка. Видно было, что она сторожила пустой дом. Где же Сун И? Куда она могла уйти? Дон Су очень хотелось узнать это. Но он тут же повернул в сторону реки Апкан и продолжал свой путь.

Вот гора Чомбансан и шумящие пороги на реке Апкан. Знакомый с детства, любимый край! Задумчиво оглядывая родные места, Дон Су медленно вошел на мост, перекинутый через реку.

И вдруг со стороны верхнего течения услышал: кто-то стирает белье и бьет вальком!

Дон Су обернулся и взглянул в сторону, откуда доносились до него размеренные звуки. «Так вот ты куда забралась, Сун И!» Дон Су, увидев девушку, несказанно обрадовался, словно не видел ее несколько лет. Он крадучись, на цыпочках, подобрался к ней сзади. Ему хотелось напугать ее.

Сун И, поглощенная стиркой, ничего не замечала. В розовой шелковой кофточке, в длинной черной юбке она была в эту минуту необыкновенно хороша! Обнять бы ее, крепко прижать к груди… Сердце Дон Су было полно любви.

Выбрав маленький камешек, он бросил его в реку. Камешек пролетел мимо Сун И, бултыхнулся в воду, брызнув водой девушке в лицо. Дон Сун, не снимая с плеча диге, присел на землю.

— Какой это паршивец брызгается? — сердито оглянулась Сун И, обеими руками вытирая с лица капли воды, и увидела Дон Су. Он поднялся с земли и, поправляя съехавшее на бок диге, рассмеялся:

— Стоит ли из-за пустяков так безжалостно ругать человека!

Сун И, подумавшая сначала, что это озорничает кто-нибудь из мальчишек, неожиданно увидев Дон Сун, покраснела.

— Разве можно так баловаться? Я не виновата, что ругнула тебя. По заслугам досталось!

Сун И улыбалась. Дон Су захотелось еще раз увидеть ее улыбающиеся губы, и он продолжал шутить:

— Простите, пожалуйста! Я, грешный, совершил перед вами тягчайшее преступление! Нижайше прошу не казнить, а миловать! — Дон Су, не снимая диге, низко поклонился Сун И.

— Ладно уж, на этот раз прощаю.

Сун И залилась звонким смехом. А влюбленный Дон Су продолжал:

— Шутки в сторону, Сун И. Не пойдешь ли со мной на Апсан?

— Куда?..

— На сопку Апсан. Я видел там много-много дэдэка[63]. Я помогу тебе выкопать его… Согласна?

— Если я захочу, то обойдусь и без твоей помощи! — Сун И состроила пренебрежительную гримасу.

— А что особенного в том, если я помогу тебе? Ведь между друзьями…

— Фи! Какой ты мне друг? Проходи, проходи своей дорогой! Не мешай мне стирать белье!

Сун И фыркнула, но Дон Су казалось, что за напускным презрением она прячет любовь к нему.

Сун И снова взялась за валек.

— Не упрямься, Сун И, — умолял Дон Су, — приходи на сопку… Я хочу серьезно поговорить с тобой.

— Если есть что сказать, говори здесь! — Сун И поглядывала на Дон Су смеющимися глазами.

— Нет, здесь нельзя… Да и времени нет. Мне наедине нужно… Я тебе правду говорю! — с жаром уверял Дон Су.

— Опять начнешь баловаться. Мне не нужно такого баловства! — покачала головой Сун И.

— Клянусь, никогда больше этого не будет! Придешь?

Дон Су уговаривал ее до тех пор, пока не завидел на дороге прохожего. Он перепугался и поспешно покинул Сун И, а она принялась быстро орудовать вальком.

Пройдя мост, с которого он увидел Сун И, Дон Су затянул протяжную песню, с которой крестьяне обычно ходят в горы. На речных порогах ревела вода; сквозь этот рев доносился стук валька, эхом отдаваясь на южном склоне сопки и словно аккомпанируя его задумчивой, унылой песне.

Песня все удалялась, и когда ее совсем не стало слышно, Сун И выжала белье и прошлась по белому прибрежному песку. Потом она присела, вытянув ноги. Желтый мотылек порхал над ее головой. На ивах набухали почки. Ветви уже зазеленели, пустили новые побеги, налились влагой… Был бы ножик — Сун И смастерила бы из ветки свирель и завела бы песенку.

Ей почему-то хотелось плакать… Что это с ней случилось?

На зеленом фоне горы Чомбансан зыбко, золотисто переливался пропитанный речной сыростью воздух. По берегам реки буйно зеленела трава, земля оделась в изумрудный наряд. Высоко в лазурном небе пел жаворонок, рассыпая серебристую трель. Солнечные блики играли на прозрачной воде. Легкий, напоенный ароматом ветерок обвевал лицо, нежно щекотал виски.

Сун И взяла в горсть чистый белый песок. Сожмешь его в руке, и тонкие струйки льются меж пальцев. Как это смешно!

«Пойдешь или не пойдешь?» — не давал ей покоя чей-то настойчивый голос.

Два брата, Дон Су и Дон Ун, с давнего времени жили по соседству с ней. С детства они встречались изо дня в день; это связало их крепкими узами дружбы. Было в этих простых, всегда веселых, ровных характером парнях что-то такое, что притягивало к ним Сун И.

Нравился ей медлительный, спокойный, честной души парень Дон Су. Привлекал и светлый ум, веселый нрав Дон Уна.

Вернувшись, Сун И никого не застала дома. Мать, должно быть, ушла посудачить, побалагурить с соседками. Сун И разыскала цапку, корзинку и пошла добывать дэдэк. Правда, ей не столь хотелось искать дэдэк, сколь не терпелось узнать, почему Дон Су хотел видеть ее.

Дон Су был на три года старше Сун И. В этом году он стал настоящим мужчиной: серьезным, спокойным. Он любил и умел работать. За что ни возьмется, терпеливо и настойчиво доведет дело до конца. На него можно положиться.

А Дон Ун (он старше Сун И всего на год), наоборот, непоседлив, проворен и ловок. Односельчане за ловкость любят его.

Кто же из них лучше? Сун И часто, сама того не желая, задумывалась над этим.

— Послушай, Сун И, — сказал ей однажды Дон Ун, — ты за кого собираешься выйти замуж? Вон сколько парней в нашей деревне! Или думаешь найти себе жениха в других краях? Решай поскорей, Сун И! Не мучай дорогих родителям сыновей…

Сун И покраснела и, застенчиво смеясь, отвечала:

— Какое тебе дело — кто за кого замуж выйдет?

— А, может, я тоже не прочь бы записаться в твои женихи? Боюсь только — отвергнешь меня!

Он ухмылялся, но что-то сердечное слышалось в его словах.

— Что ты болтаешь? — Сун И стала серьезной и сердито взглянула на Дон Уна.

— Честное слово, если я тебе не нравлюсь, выходи замуж за брата… Или и он тебе не подходит?.. Или подходит? Я угадал?

Дон Ун захохотал, а Сун И накинулась на него и начала колотить обеими руками.

— Ой, ой, больно! Серьезно же говорю, больно! — убегая от нее, кричал Дон Ун, а она с раскрасневшимся лицом гналась за ним и приговаривала:

— Я для того и бью, чтоб больно было! Будешь еще так говорить?

Она нагнала его, и снова посыпались на Дон Уна удары ее маленьких кулачков.

— Не буду, не буду! Значит, не угадал? Ха-ха-ха! А и противно же смотреть, как стареет в одиночестве такая красавица!

Дон Ун вырвался из ее рук и убежал так поспешно, что Сун И на этот раз не могла догнать его.

Сун И восемнадцать лет. Рослая, красивая девушка, она все чаще ловила себя на мысли: что ждет ее впереди?

Мать не разрешила ей даже учиться в вечерней школе для взрослых. Видимо, подыскивает жениха. Она беспокоится, что не находится подходящей партии ее дочери. А какие женихи жили в соседнем доме! Но о них мать даже и не заикалась. Очень уж они бедны. Если бы они жили в таком же достатке, как семья Сун И, тогда ее мать, может, отнеслась бы к ним по-иному…

Но вот после реформы соседи получили большие участки земли; больше всех им досталось новых рисовых плантаций из поднятой целины. И мать Сун И, прежде смотревшая на них с нескрываемым высокомерием, теперь как будто начала поглядывать доброжелательней.

Погруженная в свои мысли, Сун И медленно поднималась на сопку Апсан. По пути собирала дэдэк. Встретив сухие прошлогодние стебли этого растения, она подкапывала цапкой землю и находила под ними дэдэк. Чем выше были стебли, тем крупнее был дэдэк.

Дон Су, заготавливавший топливо, завидел Сун И и побежал ей навстречу.

— Ах, Сун И, как я благодарен тебе! Пойдем туда, там много дэдэка!

— Где это?

Сун И пошла за ним по пологому склону сопки. Между утесами в густых зарослях леса тут и там белели стебли дэдэка. А в земле прятался дэдэк, пустивший ростки; некоторые из них уже окрасились в оранжевый цвет.

Найдя крупные стебли, Дон Су громко звал девушку: «Сюда, сюда, Сун И!» — и руками вскапывал землю, добираясь до свежих ростков дэдэка. И каждый раз, когда ее звал Дон Су, Сун И кричала: «Где? Где же ты?» — подбежав к Дон Су, вынимала дэдэк из земли и клала его в корзинку.

Порой попадался дэдэк величиной с добрую редьку, и тогда они радовались, как дети:

— Смотри, смотри, какой большой!

Увлеченные поисками дэдэка, они и не заметили, как забрались на вершину сопки.

Сун И накопала полную корзину дэдэка. Она была так благодарна Дон Су!

— Послушай, Сун И, может, мы здесь отдохнем немного?

Дон Су выбрал уютное местечко под большим деревом и уселся на траву.

— Только немного, а то уж пора домой…

Ей не терпелось узнать: что он хочет сказать?

Поставив корзинку, она присела рядом с Дон Су. Здесь было много солнца; возле утеса уже распустились красивые цветы диндальлэ…

— Домой? Что так скоро? До вечера еще уйма времени…

Дон Су достал что-то из внутреннего кармана пиджака. Развернув бумагу, он протянул Сун И серебряный перстень с камнем.

— Это я для тебя купил еще на ярмарке.

— Ой, правда? — У Сун И глаза так и заблестели. Она взяла перстень в руки и стала с восхищением разглядывать его.

— Конечно, правда! Надень-ка его на палец… Подходит?

Дон Су, видя, как обрадовалась Сун И, сам радовался не меньше ее. Он надел ей перстень на безымянный палец левой руки.

— В самый раз! Сколько же он стоит?

— Тридцать вон. Я продал дрова и заглянул на обратном пути в ларек. Смотрю: покупает кто-то такой же вот перстень… Мне он показался красивым, ну, и я тоже решил купить!

— Но… разве можно мне носить этот перстень?

— А почему нельзя?

— Если увидит мать, она мне такую взбучку задаст! Откуда, мол, это у тебя и кто купил?..

Сун И с чуть заметной улыбкой взглянула на Дон Су.

— Подумаешь, беда какая!.. Ты так и скажи, что я тебе его дал… Разве твоя мать до сих пор так плохо относится к нам?

— Да нет! А все же…

— Что это значит: «А все же?» Я прежде всего хочу знать твое мнение, а не твоей матери! Ведь ты меня избегаешь!

— Кто тебе сказал такую глупость! — рассердилась Сун И. На лице ее появилось выражение обиды.

— Тогда все зависит только от тебя! А я тебе прямо говорю: я не могу без тебя жить!

Сун И смеялась, но было видно, что она тоже взволнована.

— Прошу тебя, Сун И, будь со мной откровенной! Ответь мне!

Сун И с минуту сидела молча, шевелила ногой травинки. Потом сказала:

— Снимешь в этом году хороший урожай — тогда и моя мама тебя полюбит! — и вскочила на ноги. Дон Су поднялся вслед за ней и вдруг обнял ее.

— Да отпусти же! — Сун И, пытаясь высвободиться, извивалась в его руках. А он все сильнее и сильнее прижимал ее к своей груди. Сун И крутила головой, но ему удалось, наконец, поцеловать ее в губы.

Вырвавшись из объятий Дон Су, Сун И бегом начала спускаться с сопки. Дон Су догнал ее и удержал.

— Пойдем вместе, Сун И!

— Я же говорила тебе: мне не надо такого баловства!.. — сердито взглянула на него Сун И.

— Больше этого не будет! Давай присядем, поговорим… Успеем еще домой!

— Мне торопиться надо: я еще ужин не приготовила!

Но все же Сун И села рядом с Дон Су.

— Ну, что же ты хотел мне сказать?

— Вот, смотри туда, вниз… Видишь — дома наши рядом стоят… А там, на низине, где еще недавно пустырь был — теперь раскинулись чудесные рисовые поля.

— Вот открытие сделал! Кто ж этого не знает? — звонко рассмеялась Сун И. — Это и есть твой серьезный разговор?

Я говорю это не потому, что ты не знаешь. Просто, подумалось мне о нашей жизни… Как неузнаваемо изменилась она! Прежде мы о таком и мечтать не смели! Правда, ведь, Сун И? Ты вот наказала мне, чтоб я снял богатый урожай… Можешь не беспокоиться, все будет так, как ты хочешь! Я тоже теперь настоящий рисовод, полноправный хозяин земли! У нас больше трех тысяч пхёнов рисового поля! Мы снимем такой урожай, что он сразу принесет в нашу семью зажиточную жизнь… Мы с тобой, как молодые побеги новой жизни. Ну, так что же ты скажешь мне, Сун И?

— Что я скажу? — тихо молвила Сун И, устремив взгляд на Дон Су.

— Ты веришь мне?

Сун И молча кивнула головой.

— Что бы ни случилось, ты будешь верить мне?

Слова Дон Су проникали в самое ее сердце и рождали в нем тревожное волнение. Она оставила шутливый тон и с молчаливой серьезностью кивками отвечала ему.

— Спасибо, Сун И… Я тоже верю тебе.

Дон Су взял ее руки. Сун И не противилась. Она сидела, опустив голову.

Вдруг сзади них послышался шорох. Они испуганно оглянулись. Дикая козуля спускалась по склону. Завидев людей, она в испуге шарахнулась в сторону.

— Ох, как я перепугалась! — засмеялась Сун И. — Противная козуля!

Смех ее был радостный, счастливый.

— Ха-ха! Козуля, наверное, подслушивала нас!

Сун И поднялась с земли.

— Я пойду вперед, Дон Су.

— Ладно, иди… Только смотри, не забудь нашей клятвы. Свидетель — козуля с этой горы!

Сун И оглянулась еще раз и побежала вниз. Дон Су сидел и смотрел ей вслед. Когда она скрылась за ельником, он глубоко вздохнул.

Там, внизу, где прежде было болото, раскинулись рисовые плантации. Вода поблескивала на солнце. Она блестела и на приусадебных участках Дон Су и Сун И, засеянных рисом.

Как изменилась деревня! Неузнаваемой стала вся жизнь крестьян!

Дон Су все думал о своем разговоре с любимой девушкой. Они снимут со своих полей богатый урожай! Как это будет хорошо! По-новому, счастливо заживут теперь крестьяне!

А он, Дон Су, приведет в дом Сун И, обзаведется семьей. При мысли о том, какое его ждет счастье, Дон Су почувствовал сильное, радостное волнение.

Предзакатное солнце щедро освещало землю теплыми лучами. Откуда-то доносился звук свирели: это играли девушки, собиравшие по полянам дикорастущие травы. Слышалась протяжная песня пахаря.

В этот день пахал целину и Куак Ба Ви. Плодородная почва сулила обильный урожай. Шагая за сохой, Куак Ба Ви рисовал в воображении картины своей будущей жизни. Ему не давала покоя неотвязная мысль о Сун Ок.

— Ирра, ирра!.. — подстегивал он вола, и эхо его зычного голоса раздавалось на склоне сопки Апсан, по которому бегом спускалась Сун И.

Загрузка...