Земной странник

II. Чарльз Дрейтон — Издателю Ведомостей Фэрфакса

Уважаемый сэр,

Вы вольны опубликовать рукопись, о которой поведали, и приведенные причины кажутся обоснованными. Тем не менее, весьма прискорбно, что Вы не сочли нужным показать мне рукопись до того, как отдали ее в печать (и я по-прежнему жду гранки, которые Вы обещали), и весьма забавно спрашивать дозволения, когда станки уже на ходу.

Разумеется, Вы берете на себя всю ответственность за те наговоры, которые мог позволить себе племянник, когда писал этот рассказ. Я охотно ему прощаю, если таковые окажутся в упомянутом сочинении, поскольку сам он, зачастую не ведая, искажал описываемые события; я не раз мог такое заметить. Однако читатель не знает об этом печальном изъяне его рассудка и может принять за истину то, что на самом деле было чистейшим вымыслом автора страниц, кои Вы собираетесь предъявить вниманию публики. Поэтому считаю совершенно необходимым, дабы Вы опубликовали и данное письмо, касающееся как меня, так и племянника. Оно исправит допущенные им недочеты, равно как дополнит рассказ, если вдруг тот оказался незавершенным.

Я прибуду в Фэрфакс в следующий вторник. Тогда нам представится случай побеседовать о случившемся. А пока отправляю Вам собственную рукопись.

Вероятно, Вы знаете, что я вдовец. О супруге я умолчу, скажу лишь, что спустя полгода после женитьбы осознал допущенную мной ошибку и после мы с женой едва ладили. Я решил видеться с ней как можно меньше и, поскольку обстоятельства вынуждали нас жить под одной крышей, решил проводить дни в библиотеке, где запирался на ключ. Не стоит думать, что затворничество было мне в тягость. Я превыше всего ставлю учебу и книги.

Жил я в полном уединении. Никогда не отвечал, если в дверь стучали, и выбирался из библиотеки, только чтобы принять пищу. Можете представить, какие сцены за этим следовали.

Говорить о них я тоже не стану, поскольку предмета данного письма они не касаются. Шли годы. Супруга от природы была болтлива и страдала, что не может обмолвиться со мной ни единым словом. В свете она почти не бывала по причинам, указывать которые нету надобности. Она много читала.

Я вдруг ясно увидел, что она постарела. Обычно не замечаешь, как люди, с которыми сталкиваешься каждый день, становятся старше, и масштаб разрушений осознаешь, когда ничего уже не изменишь, — осмелюсь сказать именно так, — когда это бросается всем в глаза. Супруга большую часть дня вязала, а в остальное время посещала богослужения, поскольку погрузилась в римско-католическую религию и дотошно соблюдала все правила. Она одевалась во все черное, как вдова, и ненавидела меня, как ненавидят мужа, который давно должен был отправиться на тот свет, а он знай себе живет.

Она демонстрировала нежную привязанность к отцу, переехавшему в мой дом сразу после женитьбы. Этот сварливый старик меня презирал, поскольку я не служил, подобно ему, на протяжении четырех лет под командованием какого-то генерала на стороне Юга. После кончины дочери он из моего дома ушел.

Через девять лет после моей женитьбы шурина, с которым я никогда не виделся, постигла таинственная болезнь, какая-то черная меланхолия, и он пытался бороться с ней посредством наркотиков. Не знаю, насколько он преуспел, однако, едва дожив до сорока, он скончался. Жена его вскоре сошла с ума; сейчас она живет с родителями.

У шурина был сын десяти лет; как выяснилось, я был единственным, кто мог приютить мальчика и заняться его воспитанием. Я хотел этого избежать, но в дело вмешался закон и меня принудили.

Дэниела отправили к нам, он оказался тщедушным ребенком, постоянно встревоженным и весьма скрытным. Одет был бедно, с собой привез большой чемодан, в котором, помнится, лежали несколько иллюстрированных книжек и смена белья. Признаюсь, я не люблю детей. В мальчике было, на мой взгляд, нечто странное и отталкивающее. В моем присутствии он все время молчал и, казалось, от природы был недоверчив. Думая, что остался один, он беспокойно озирался и вполголоса что-то пел. Порой он вскакивал и с криком убегал в сад. Тетя шла следом, тогда он замолкал и краснел. Когда он о том не догадывался, я наблюдал за ним, желая понять, многое ли он успел перенять от родителей.

Казалось, он весьма склонен увлечься религией и суевериями тети. Подозреваю, она тайно его наставляла в вопросах веры. Я пытался по возможности оградить мальчика от такого влияния, поясняя какие-то вещи с позиции более правомерной. Несколько раз в месяц я приглашал его в кабинет и слегка журил, чаще всего растолковывая, что он должен быть рассудителен, что существует долг перед близкими и перед самим собой. При этом я старался не слишком давить, избегая насилия над тем, что вложила в него природа. У меня, в самом деле, особое представление, как следует воспитывать младшее поколение. Я считаю, дети должны развиваться в условиях полной свободы и, если можно так выразиться, как сами считают нужным. Пусть играют, если любят играть. Если любят читать, пусть читают то, что им нравится. В конце концов они научатся различать хорошее и плохое и поймут, что именно им подходит. Поэтому я не посылал Дэниела в школу. Я предоставил его себе самому, лишь изредка исправляя то, что казалось мне неестественным и противным рассудку. Посещать церковь я запретил, в остальном же он был волен делать что сочтет нужным. Ему нравилось читать; я позволил ему брать книги из шкафа в гостиной — любые, какие его заинтересуют.

Тем временем он взрослел под моим присмотром, и я уже придумывал для него разные планы. Говорил он все меньше и меньше и открывался только моей супруге. Вид у него оставался по-прежнему чахлый, порой он долгими часами сидел в саду, иногда с книгой, но чаще ничем не занимаясь, просто сложив руки на коленях. Когда ему исполнилось семнадцать, я решил сделать его помощником, развивая тем самым имевшуюся у юноши тягу к книгам. Я сам занимаюсь исследованиями в области философии… и т. д.