Зеркало Пиковой дамы

Глава 8 ИГРА В ПРЯТКИ

В результате скандала на следующий день была отменена репетиция. Студийцы впали в состояние тяжелой депрессии и оборвали телефоны друг другу, ломая голову над тем, как замять скандал. Ни до чего особенного не додумались, кроме как явиться всем вместе к Далецкому и просить извинения за все на свете: и за свою всегдашнюю расхлябанность, и за инцидент с фотографией.

Долго уламывали Алену: она встала на дыбы и ни за что не хотела просить прощения. Уперлась, как баран, и ничего не желала слышать. Тогда взялись за Гарика: он выполз из постели с высокой температурой и кинулся названивать строптивой девице, умоляя её о встрече. Та поломалась, но согласилась. Гарик укутался шарфом едва не по самые брови и рванул по морозцу на встречу с Аленой. Как там Гарик её уламывал, осталось тайной за семью печатями, только Алена пошла на попятный.

— Это оскорбление! Хамство! Тоже мне, интеллигент называется, небось перебрал дозу "высокого" в искусстве. Да, что я сделала-то? И вообще, ноги моей в вашей гребаной студии больше не будет! — выступала она приблизительно в этом духе.

Наверно, в итоге пересилило желание покрасоваться на сцене перед родными и близкими, и Алена смилостивилась: согласилась поговорить с Далецким и извиниться.

А между тем, пока длилась вся эта разборка, Маня решила осуществить свой план: тайком подобраться к зеркалу. В студии никого нет, репетиции отменили и этим надо воспользоваться — другого удобного случая в ближайшее время не будет…

Она сказала Але, что ей нужно кое-чего купить: вещички совсем износились, а Марк Николаевич накануне дал ей немного денег. Алька, конечно, тут же засобиралась сопровождать подругу в её нелегких странствиях по магазинам, но та замялась и сказала, что при ней будет стесняться.

— Чего тут стесняться-то, дурочка? — рассмеялась Аля.

— Ну, значит, есть чего. Характер у меня такой. Не могу я… белье при ком-нибудь покупать.

— Даже при мне?

— Не обижайся, Алюшка, — Маня чмокнула подругу и шепнула, одеваясь, я быстро!

Она в который раз подивилась, как меняется в театре ощущение времени: на улице ясно, солнечно и небо такое просторное, голубое, совсем весеннее. А тут… как будто времена года, день и ночь не властны над этим дремлющим молчаливым пространством, погруженным в полумрак и чуткую тишину… Сцена как будто прислушивается к чему-то, точно готовится впустить долгожданного гостя. Она всегда ждет гостей… Но Маше казалось, что гости эти совсем не актеры — они особенные. Может, они из иного мира…

Ключ она заранее потихоньку стащила у Вити-Мирона и сделала дубликат. "Как заправский воришка!" — хихикала Маня… но вообще-то ей было совсем не до смеха. По пути, в церкви Николая Угодника в Подкопаевском переулке купила две свечки. Постояла, помолилась… просила защитить их всех от той недоброй силы, которая затаилась где-то там, в зеркале… если все это, конечно, не бредни! Но нет, — Маша сердцем чуяла, что в самом деле их поджидает что-то грозное, жуткое, чему не найти объяснения и от чего не укрыться… С гулко бьющимся сердцем она вышла из храма и поспешила домой в студию.

Вот и сцена… Она зажгла в зале свет, потом включила дежурное освещение, а свет в зале выключила. Отдышавшись немного, — так она волновалась, — Маша подошла к зеркалу.

— Здравствуй! — прошелестел в тишине её шепот. — Ты мне не сделаешь зла? Я просто пришла поглядеть на тебя при свечах. Можно?

Задобрив незримые силы, таимые в зеркале, этой просьбой, она достала свечи, зажгла, а потом прошла за кулисы и выключила дежурный свет. Теперь в немой бархатной темноте горели два теплых живых огонька, колеблемые потоками воздуха. Маша, холодея от страха, подошла к зеркалу и поднесла к нему свечи. Увидала свое лицо с расширенными глазами, пустоту зала за спиной… ей показалось, что в зеркале мелькнула какая-то тень… и тут свечи погасли. Маня осталась наедине со своим страхом перед окном в иной мир!

Она так растерялась, что застыла на месте.

"Надо включить свет! Свет…" — билось в висках. Но она не могла пошевелиться от ужаса, точно её заколдовали. Что это? Как будто шаги? Точно, шаги, кто-то идет! Она едва успела спрятаться, проскользнув в узкое пространство между задником и зеркалом и, сжавшись комок, закрыла лицо руками.

В зале зажегся свет.

— Ну, вот оно, мое царство, — послышался голос Далецкого. — Прошу!

Марк Николаевич! И с ним кто-то еще: высокий сухой старик в черном костюме при бабочке.

Маня приникла к узенькой щелке-зазору между центральным зеркалом и одним из боковых. В этот зазор все было видно.

— Что ж, недурно, недурно! — прозвучал резкий звучный голос незнакомца. — Вполне приличный зал, да и сцена вовсе не так мала, как ты мне говорил. Есть где развернуться!

— Пройдем на сцену или устроимся в зале? — спросил Далецкий. — Тут вот мой режиссерский столик, он хоть и маленький, но за ним нам будет вполне удобно.

— Как скажешь, Марик, — голос старика звучал теперь не так энергично, он стал мягче, теплее. — Ну, побалуй, побалуй старика! Что ты там припас?

Марк Николаевич достал из портфеля бутылку коньяку, два яблока, апельсины, шоколад, тарелку и два свертка. Развернув один, он извлек две хрустальные рюмки, во втором оказались плоские золотистые пирожные, которые он разложил на тарелке.

— Ну и ну, неужели ты помнишь? Мои любимые берлинские пирожные! — ахнул старик.

— Специально за ними в "Прагу" ездил! Настоящие берлинские пирожные только там, все остальное — гадость и пошлость!

Далецкий разлил коньяк, они подняли рюмки.

— За вас, мой дорогой, мой любимый учитель! — произнес он, его голос дрогнул.

— Ну что ты, что ты — за тебя! — протестовал старик. — За твое молодое дело, за эту студию! И пускай в ней всегда горит живой огонь!

Они выпили, закусили и пустились в воспоминания о днях своей молодости, когда старик возглавлял театр, а Марк Николаевич пришел туда совсем юным актером, только окончившим Щукинское училище… А потом Николай Валерьянович, — так звали старика, — начал обучать подающего надежды актера азам своего ремесла, приметив у того режиссерский дар…

Беседа текла, время тлело, и у Мани стали слипаться глаза. Ночью она почти не спала — все думала, как придет сюда и что будет… И совсем не заметила, как уснула на прохладных досках планшета, меж рисованным задником и загадочным зеркалом, отгородившим от мира…

— … и я просто не понимаю, что делать! — услышала Маня, очнувшись, голос Далецкого — её пробудил резкий звук.

Она приникла к щели: Марк Николаевич поднимал упавшую зажигалку. Слава Богу, ничего страшного! Звук падения маленького предмета в гулком пустом пространстве спросонья показался ей громким, как выстрел. Маня протерла глаза и вся обратилась в слух. Похоже, разговор шел теперь о чем-то важном и неприятном, судя по напряженной позе Далецкого и сокрушенному виду старика. Коньяк почти весь был выпит: оставалось чуть-чуть на донышке, однако настроил он собеседников отнюдь не на веселье, а на весьма мрачный лад…

— Как же это произошло? — наклонясь к Марку и подперев щеку рукой, говорил старый учитель.

— Как? Не знаю. Я могу только предполагать. Она человек очень чистый. Она изо всех сил старалась быть, а не казаться. Не лгать. Ко всему относилась всерьез, может быть, даже слишком… — Далецкий говорил медленно, взвешивая слова, точно каждое слово решало в этот момент чью-то судьбу. — Я говорю им: идите от себя к роли. Представьте себя в предлагаемых обстоятельствах. Вот она и представила! Наташка попросту не способна кривить душой и быть хоть в чем-то непоследовательной. Она максималист! Вот она, так сказать, и вошла в роль: решила полностью, до конца проникнуться всеми мотивами роли, всем, чем жила её героиня, то есть, азартной игрой. Она пошла в казино. Не удивлюсь, если к этому приложила руку Алена — дочь нашего спонсора. Ведь у него целая сеть казино по Москве…

— Ты хочешь сказать, что в казино пускают несовершеннолетних? — усомнился Николай Валерьянович.

— Она выглядит гораздо старше своего возраста. И потом ей уж скоро шестнадцать!

— Ну-ну… — покачал головой старик. — И что же?

— Она стала играть. И игра затянула её. Это как наркотик! — теперь Далецкий говорил зло, разрубая воздух рукой со стиснутым кулаком. — Наташа уже не могла остановиться: летела, как бабочка на огонь. Сначала, видно, выигрывала — это всегда так. Это у них, в казино специально подстроено, чтоб подцепить на крючок! Вот она и попалась… — он вдруг сморщился, как от приступа острой боли. — Бедная моя девочка!

— Ты… — старик пристально поглядел на него. — Ты влюблен в нее?

— Ну… есть немного, — признался Далекий и опустил глаза. Потом поднял их и улыбнулся растерянной грустной улыбкой. — Просто я отношусь к ней с чуть большей нежностью, чем самому бы хотелось… Но между нами ничего не было, если вы об этом… Я, может быть, малодушный человек и плохой режиссер, но не совратитель малолетних!

— Марик, не заходись, этого у меня и в мыслях не было! — старик положил руку ему на плечо. — У неё много долгов?

— Семь тысяч. Не рублей, конечно… а долларов! — глухо проронил Марк Николаевич и обхватил голову руками.

— Погоди, погоди, Марк, не впадай в панику, — заволновался Николай Валерианович и разлил по рюмкам остатки коньяку. — Выпей, тебе это нужно. И говори, говори все, что на сердце. Изболелось оно у тебя — сердце-то. Нельзя все в себе держать. Для того я и пришел, чтобы как-то помочь… Я же по голосу чувствовал все последнее время, что с тобой нелады…

— Да, что со мной… — с горечью бросил Далецкий и выпил. — Вот с Наташей беда так беда!

— Где она брала деньги на игру?

— Там же, в казино — там всегда можно занять практически любую сумму, чтобы купить человека с потрохами. Это же место дьявольское! Она и брала у бандитов. Они потом ставят на счетчик, но её не поставили… не знаю, почему, может, пожалели. Она такая… а! — он махнул рукой. — Просто сказали, что если в недельный срок не вернет деньги, её убьют. Вот тогда она прибежала ко мне и все рассказала. И я все узнал… — он с мольбой взглянул на учителя. — Верьте мне: если б я хотя бы догадывался о том, что происходит, увез бы ее… ну, не знаю, сделал бы что-нибудь. Но этот кошмар предотвратил! Она больна. Ее тянет туда… она мне сказала. Азарт разъедает душу, он превращает человека в раба своей страсти… пьет кровь, как вампир.

— Это лярвы, — отвернувшись, сказал старик.

— Что? — не понял Далецкий.

— Лярвы. Темные астральные сущности. Они невидимы, но они существуют. И питаются нами, если мы даем слабину и предаемся без удержу какой-нибудь страсти. Вот тогда мы даем им власть над собой. Они — ты прав! — питаются нашей душой, тянут силы, энергию… и растут тем быстрей, чем слабей наша воля. И чем больше мы поддаемся своей слабости, будь то страсть к еде, алкоголь, наркотики, похоть или игра — любой порок, свойственный человеку…

— Как от них избавляются… от этих лярв?

— Только одним путем: переборов свою слабость. Если сам не можешь, нужно лечиться, но только не завязать все глубже…

— Вот Наташку и лечат, — не глядя на старика, сказал Далецкий.

— Как? Где?

— В клинике. Когда она прибежала ко мне и я понял, что ей угрожает, сразу договорился со знакомым врачом из клиники Корсакова… это на улице Россолимо, вызвал машину, приехал к ней и насильно увез. Теперь она там. И её не убьют — там охрана.

— Ты запихнул её в психушку? — старик вскочил. — Как ты мог? Это может её сломать!

— Это спасет её. Другого выхода не было…

— Марк! Ты… — старик задохнулся, — что ты делаешь? Твои игры в театр не стоят жизни людей! Ведь одна по твоей милости уже погибла!

— Не говорите так! — Далецкий тоже вскочил. Он был бледен, как мел. Это была случайность. Лист кровли на крыше… он был не закреплен.

— Это не случайность. Ты хорошо знаешь, что ничего случайного быть не может, — Николай Валерьянович, отчаянно жестикулируя, принялся метаться взад-вперед в узеньком свободном пространстве между залом и рампой. — Оля погибла! Оля, твоя невеста! Ты любил её, ты вырастил из неё актрису… но этого тебе было мало. Ты учил её жизни! Ты хотел, чтобы она освободилась от страха высоты. Ты хотел, чтобы играя Катерину в "Грозе", она САМА представляла, каково это: прыгнуть с обрыва вниз. И ты погнал её на эту проклятую крышу! Она не хотела, боялась, но ты говорил: ты должна перебороть свой страх! Можно перебороть порок, но страх… его лечат любовью. Только любовью, да, милый мой! И она сорвалась с этой крыши! И было расследование… И ты лишился театра. Не затыкай уши-то — слушай, слушай! Кто ты такой, чтобы брать на себя роль учителя жизни? Учи их искусству! Я не говорю, что ты виноват, но ты… ты берешься не за свое. И опять взялся, и вот результат: Наташа! Ты настолько поглощен своими идеями, что не замечаешь того, что творится вокруг… Твои идеи перерождаются, добро становится злом. Пойми, Марк, я хочу поддержать тебя, ты один и тебе тяжело. Но ты должен понять, что студия — это не полигон для испытаний. У тебя ребята с неустоявшейся психикой. Они, как воск в твоих руках… Зачем ты говоришь им о страхе? Зачем этот сложный репертуар? Им нужно что-то живое, веселое!

— Это мой путь, — превозмогая себя, сквозь зубы ответил Далецкий. Может быть, ошибочный, но он мой! Я хочу создать театр, который поможет излечиться от страха. Потому что от него практически нет лекарств, он обладает неодолимой властью над человеком. И я за это плачу, плачу дорого, вы знаете…

— Да в том-то и дело, что платят они! — вскричал старик и от возбуждения притопнул ногой. — А ты… пока человек не изжил свой грех, жизнь его возвращает к одной и той же ситуации, к одной и той же проблеме, тыкая в неё носом, пока он не прозреет! Только если взглянуть на себя со стороны, разглядеть, в чем корень всех бед — только тогда можно вырваться из замкнутого круга и подняться вверх по витку спирали! Но ты не хочешь понять себя, не видишь, в чем твоя слабость…

— Николай Валерьянович…

— Нет уж, терпи, я все скажу! — горячился старик. — Ольга, теперь Наташа! Кто третий? Или ты не понял, куда ведут твои благие намерения? Я сам сейчас повторяюсь, но я хочу достучаться, Марк, хочу, чтобы ты увидел это чертово колесо, в которое ты угодил. Тебе нужно проработать свой главный грех: мальчик мой, ты живешь иллюзиями… Вернись к реальности и перестань изображать из себя духовного водителя и наставника. Увидишь, все сразу изменится, все встанет на свои места: возникнет живой театр! Марк, рядом с тобой живые люди, а не подопытные кролики для твоего идиотского эксперимента!

— Николай Валерьянович, остановитесь! Если бы не уважение к вам…

— Что? Выгнал бы вон? На дверь указал? Маль-чиш-ка!!! Знаю, что ты позволяешь себе подобные выверты, но и с сопляками-студийцами — и с ними нельзя так… нельзя! Это истерика, Марк! Это не театр…

Старик в изнеможении рухнул на стул, и, судорожно хватая ртом воздух, сорвал свою бабочку, попытался расстегнуть ворот рубашки, но руки не слушались… Далецкий кинулся к нему, расстегнул воротник, принялся растирать ладони…

Когда Николай Валерианович немного пришел в себя, Марк приник щекой к руке старика, низко склонил голову и долго стоял так, молча… Тлели минуты. Ни учитель, ни ученик не решались прервать паузу, а может быть, не хотели… Наконец, Николай Валерианович вздохнул, притянул к себе повинную голову и поцеловал в лоб. Далецкий отвернулся. Из своего тайника Маша видела, что на глазах у него выступили слезы.

— Ну, милый, довольно, — хрипло, с трудом проговорил старик. Повоевали и будет! Давай думать, как быть, какой выход искать.

— Николай Валерианович, помилуйте, — сдавленным голосом еле выговорил Марк Николаевич. — Довольно всех этих разговоров — итак я вас сверх меры утомил! Позвольте мне… позвонить вам завтра.

— Это сколько угодно, мальчик, сколько угодно, — развел руками старик. — Но звонки — звонками… Что у тебя со сроком аренды? Что с деньгами? И как ты собираешься возвращать Наташины долги? Она же не будет вечно сидеть в психушке…

— Это клиника…

— Ну, хорошо, в клинике, пока ты тут выпускаешь премьеру…

— Я не знаю, что делать, просто не знаю! Я целиком завишу от прихоти безмозглой вертихвостки, которую за версту нельзя подпускать к театру… потому что её отец дает деньги и на аренду, и на все остальное. И это не я её, а она меня может погнать из театра…

— Ну, положим, это не так, — вскинул голову Николай Валерьянович. — В Префектуре дали добро тебе, а не её папаше, — тебе, известному режиссеру, позволили открыть студию… У тебя имя все-таки, черт бы тебя дурака, побрал! Но такую зависимость долго терпеть нельзя: ты изведешься и ничего путного сделать не сможешь — тут не до творчества! Выгони её к чертовой бабушке и ищи спонсора. Нашел одного, так почему не найдешь другого?!

— На это уйдут месяцы… а может, не один год. Я не могу бросить ребят: они мне поверили. Они горят, они живут этим… днюют и ночуют в студии. Не могу вот так взять и предать их только потому, что на дворе трудные времена, а у меня мало связей среди этих… новых русских.

— Заладил: не могу, не могу… А что ты можешь?! — снова закипятился старик. — Ладно… я понял. Будем думать. Только, знаешь что? — старик прищурился. — Я вот сейчас подумал, что в истории с Наташей ты, может, и в самом деле не виноват…

— А кто же тогда?

— Старуха! Это её проделки! — оглянувшись на сцену, зашептал Николай Валерианович.

— Да, что вы такое говорите? — смутился Далецкий, отчего-то тоже говоря шепотом.

— А разве ты не слыхал, дружок, что в истории театра есть несколько пьес, вкруг которых ходят самые разные слухи… Как только их начинают ставить, в театре начинают твориться непонятные вещи… И "Пиковая дама" одна из первых в этом списке, хоть это вовсе не пьеса. Не делай вид, что тебе это не известно: каждый мало-мальски причастный к сцене об этом знает!

— Ну, положим, я слышал об этом. Многие говорили… Хотя сам никогда с подобным не сталкивался, — пожал плечами Марк Николаевич.

— Уже столкнулся! — старик похлопал его по плечу. — И сам не заметил, как влип. Ведь Наташа… руку даю на отсеченье, что сама Пиковая Дама в сети свои её заманила. А кстати, кого Наташа должна была играть в спектакле?

— Ее, — упавшим голосом обронил Далецкий. — Старую графиню.

— Ну вот, а ты мне не веришь! — торжествовал Николай Валерьянович. Все черным по белому! Я же говорю, Марк, ты не замечаешь, что творится вокруг. Очнись! Театр — это магия! Это пространство особенное, и ты сам прекрасно об этом знаешь. Оживает пьеса, её герои и то непостижимое, что таится за этим… оно воздействует на нас, оно может дать нам силы, а может отравить насмерть, просачиваясь сквозь тончайшую ткань…

— Да, я помню ваш излюбленный образ: незримая ткань, на которой все мы вышиваем свой узор — жизнь… — Далецкий запрокинул голову и глубоко вздохнул.

— Жизнь, да… Но кажется, я был не прав. Это, скорее, искусство.

Старик поклонился, обнял своего смешавшегося ученика и, сказав, что будет думать, где найти спонсора, и что непременно появится на репетиции в самое ближайшее время, удалился. Марк Николаевич, прибрав на столе, вскоре тоже ушел.

Свет погас. Маня осталась одна.

А в зловещем поблескивании амальгамы за прозрачным стеклом чудились странные образы. Это горький дым сигарет, что слоистыми облаками плыл в пустом зале, отражался и таял, точно зеркало впитывало его…