Зима в горах

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кожаная лямка была очень тонкая. Она врезалась Роджеру в плечо: накануне вечером, раздеваясь, он обнаружил на коже красную полосу. Сегодня он надел сумку на другое плечо, но это было неудобно: ему приходилось отсчитывать монеты и давать сдачу левой рукой. День подходил к концу — они ехали десятичасовым рейсом в Лланкрвис, — и Роджер изрядно устал. Единственное спасение, решил он, приобрести одну из этих дурацких кожаных курток, чтобы не натирало плечи.

Раздумывая об этом, Роджер следил за руками Гэрета, легко лежавшими на большом колесе руля, — последнюю четверть мили он особенно осторожно вел автобус. Большинство пассажиров уже сошло. Оставалось человек пять-шесть, которые ехали до конца — до верхнего края Лланкрвиса, откуда начиналась дорога, открытая всем ветрам. По-видимому, эти люди жили либо на окраине поселка, либо в коттеджах, разбросанных по склону горы. Среди них была и красавица брюнетка, работавшая портье в отеле «Палас»; она сидела выпрямившись, одна на заднем сиденье. Роджер удивился, когда на площади она вошла в автобус, и уж совсем был поражен, когда она взяла билет до конца. Возможно, она ехала навестить кого-то в этом отсыревшем медвежьем углу, на краю света, где по дороге видишь лишь мокрую черепицу да застывшие, тупые взгляды овец? Но кого такая девушка могла навещать? Неужели она живет в Лланкрвисе? Нет, не может этого быть! Беря деньги за билет, Роджер с таким нескрываемым интересом уставился на нее, что она вспыхнула и отвернулась к окну. На ней было зеленое замшевое пальто, которое, должно быть, стоило уйму денег. Конечно, у девушки с такой внешностью есть богатые покровители или друзья. Продвигаясь по автобусу, Роджер то и дело посматривал на нее, потом мысли его перескочили на то, что у него стерто плечо и, следовательно, придется покупать эту дурацкую куртку.

Глупо, конечно, тратиться на куртку, если Гэрет не собирается держать его. Но что, собственно, Гэрет теряет, ведь он только выигрывает от того, что Роджер ездит с ним и собирает деньги! (Билетов у них не было. За незначительным исключением, все пассажиры ехали до одной и той же остановки, платили, сколько требуется, за проезд и без напоминаний сходили в нужном месте.) Однако Гэрет до сих пор хранил молчание. Начиная со вчерашнего утра Роджер ездил со всеми рейсами, кроме рейса в 8.15 из Лланкрвиса в Карвенай. Ему пришлось пропустить этот рейс, потому что он все еще жил в отеле «Палас»; этим же объяснялось и то, что вчера вечером в половине одиннадцатого он вынужден был протопать пешком четыре мили до города. Похоже, что сегодня ему предстояло повторить этот путь.

Гэрет плавно затормозил, машина вздрогнула и стала; пассажиры, всю дорогу громко переговаривавшиеся, сразу умолкли и гуськом потянулись к выходу — все, за исключением одной женщины лет пятидесяти, в которой Роджер признал миссис Аркрайт, ту самую, что разглагольствовала в трактире по поводу своего Хьюберта и своего намерения вернуться в Болтон.

— Я их спросила: и не стыдно им, — говорила миссис Аркрайт кому-то, стоявшему позади нее, — не стыдно им, что беззащитная женщина таскает такие тяжести, от которых лошадь сдохнет.

Она обращалась к какому-то мужчине, а тот лишь покорно кивал в знак согласия. «О чем это она толкует», — подумал Роджер и тут же забыл про нее: глядя прямо перед собой, по проходу шла красавица брюнетка в замшевом пальто; казалось, она намеренно не смотрела в сторону Роджера, точно знала, какие низменные мыслишки бродят у него в голове.

Девушка вышла из автобуса и исчезла в сгущавшихся сумерках. Одна? Такая девушка пойдет по безлюдной горе без всякой защиты? У Роджера мелькнула было мысль, что мужчина средних лет вполне мог бы развлечения ради пристать к ней с определенными намерениями, но тут голос Гэрета вернул его к действительности.

— Миссис Аркрайт снова села на своего конька.

— Вы имеете в виду эту женщину, которая была тогда в трактире?

— Ну да, англичанку, — снисходительно пояснил Гэрет.

— А что у нее за конек?

— Мусорные баки, — сказал Гэрет.

Роджер ждал развития темы, но, похоже, ждать было нечего. Они стояли возле автобуса; мотор, остывая, несколько раз тихонько вздохнул с присвистом, точно животное, погружающееся в сон после долгого трудового дня. Было темно и довольно холодно, и постель Роджера находилась в четырех милях отсюда.

— Ну что ж, — произнес он и умолк.

Гэрет стоял в густых сумерках, точно дольмен. Казалось, в мире везде было темно, но здесь, у западного края земли, еще лежал отсвет от длинных золотых и серебряных полос, бороздивших мрачное пурпурное море. Роджер видел лишь темный силуэт Гэрета и не мог сказать, какое у горбуна лицо.

— Деньги я возьму с собой, — сказал Гэрет.

Роджер снял с плеча кожаную сумку и протянул ему.

— Придете завтра? — спросил Гэрет.

— Если я вам нужен.

— Вы быстро учитесь. Скоро будете настоящим помощником, если останетесь, не правда ли?

— Значит, я вам все-таки нужен?

— Да, нужны, — без особого энтузиазма сказал Гэрет, — если, конечно, не найдете себе ничего поинтереснее.

— Мне это помогает изучать валлийский, — сказал Роджер. И, не простившись, двинулся вниз по темному склону.

— Пошли уже?

— Мне ведь предстоит неблизкий путь.

— Я уже думал об этом. Кажется, я смогу устроить вас здесь, наверху.

Роджер остановился.

— А когда вы узнаете точно?

— Это у миссис Пайлон-Джонс. Она живет в первом доме направо, сразу после дорожного знака, ограничивающего скорость до тридцати миль в час. Мы можем зайти к ней завтра утром.

— Как вы сказали, ее зовут?

— Миссис Пайлон-Джонс. Муж ее затеял настоящую войну с электрической компанией, чтобы они не смели ставить высоковольтную мачту на его поле. Три года день и ночь с ними сражался, проиграл дело, и в тот день, когда явился грузовик с первыми секциями мачты, слег в больницу. Домой он уже больше не вернулся. После этого жена его стала сдавать комнаты. Вообще-то она сдает отдыхающим. На лето.

Такой длинной речи Гэрет еще не произносил. Роджер почувствовал, что на это надо как-то откликнуться, показать свое отношение, но не мог решить, в какую форму облечь свой ответ.

— Значит, миссис Пайлон-Джонс?.. — задумчиво повторил он.

— Она вас возьмет. Помещение у нее пустует уже три недели.

— Но, конечно, за более низкую плату, сейчас ведь не сезон, — заметил Роджер.

— Тут уж условия диктует клиент, — сказал Гэрет и мрачно хмыкнул. Порыв ветра унес в горы и его слова и этот смешок.

— Что это за девушка в замшевом пальто ехала с нами? — спросил Роджер.

— Райаннон Джонс.

— Она ведь работает в «Паласе», правда?

— Принимает гостей, — коротко ответил Гэрет.

— Должно быть, сегодня у нее свободный вечер, — заметил Роджер.

— Она ночует дома, когда ей это удобно.

От Роджера не ускользнул намек.

— Ну, у такой девушки, — сразу становясь на ее защиту, сказал он, — всегда найдется, чем занять свободное время.

— Хм, — молвил Гэрет.

В наступившей тишине оба слышали, как остывающий радиатор легонько потрескивает, словно напоминая о себе.

— Ну, до свидания, — сказал Роджер.

— До свидания, — сказал Гэрет. Он постоял, глядя вслед Роджеру, двинувшемуся в свой дальний путь, и крикнул: — Может, кто-нибудь попадется по дороге и подвезет вас!

— Конечно, — бросил через плечо Роджер. — И, может, наконец перестанет лить как из ведра.

Гэрет снова хмыкнул. Потом повернулся и направился к себе домой. А Роджер начал быстро спускаться вниз. На горизонте догорали последние слитки золота. Откуда-то с невидимого поля донеслось блеяние овцы. Он вдруг вспомнил, что не знает, где живет Гэрет.

Чтобы согреться, Роджер стал думать о Райаннон.

На следующее утро было очень ветрено. Стоя на площади, Роджер припомнил, как в свое время на таком ветру у девушек задирались юбки, обнажая аппетитные колени и ляжки. А теперь неумолимая мода повелевала выставлять колени и ляжки для всеобщего обозрения, точно окорока в витрине, ветру же оставалось лишь проделывать бессмысленные выкрутасы с клочками рваной бумаги. Роджер стоял возле статуи сэра Неизвестно-Как-Его со снисходительно-величавым бронзовым лицом и осматривался. Несколько автобусов компании «Дженерал» стояли поблизости, выжидая, когда наступит время, чтобы развезти по разным важным учреждениям и магазинам груз машинисток и продавцов. Там, где обычно останавливался ярко-желтый автобус Гэрета, было пусто, но Гэрет наверняка уже катил по дороге в город.

На исхлестанном ветром тротуаре показался Мэдог, быстрым шагом направлявшийся к себе на работу. Его грузная фигура двигалась удивительно легко.

— Приветствую вас, — сказал он, останавливаясь. Контора агента по продаже недвижимости, где он работал, может и подождать, пока он минуты две будет бить баклуши.

— Привет. Ну, как поживают могикане?

— Чероки, — поправил Мэдог. — Я вчера вечером написал целую главу. — И он прочел десять-двенадцать строк высоким звонким голосом.

Роджер внимательно слушал, изо всех сил стараясь уловить смысл, но ему нелегко было развязать сложный узел валлийских конструкций.

— Ничего не понял, — с сожалением сказал он, когда Мэдог умолк.

— Не волнуйтесь, дружище. Вы скоро сумеете прочесть это в переводе.

— Вот как? Интересно, как это будет звучать по-английски.

— Не по-английски, — сказал Мэдог. — По-французски.

Ветер снова тяжко вздохнул; клочки бумаги закружились вокруг бронзовых конечностей сэра Неизвестно-Как-Его. Мэдог, облаченный в синий деловой костюм, выглядел загадочно, как человек в маске.

— По-французски? — переспросил Роджер. Он положительно не знал, что сказать дальше. — Новая культурная сила? Ось Париж — Карвенай?

— Не Париж, — сказал Мэдог, — Квебек. Теперь вам ясно?

— Ну… не вполне…

— Когда-нибудь я вам расскажу, — пообещал Мэдог. — А сейчас опаздываю на службу.

И он пошел дальше, но без спешки. Глядя на него, никак нельзя было сказать, что он опаздывает на службу. Скорее всего, он просто решил ничего не рассказывать Роджеру о своей сделке с Квебеком, пока как следует не продумает все.

Роджер окинул взглядом площадь. Айво и Гито как раз направлялись в кафе. Айво увидел, что он смотрит на них, и помахал рукой. Иронически или дружески? В лучшем случае лишь наполовину дружески. Ну, еще бы: с точки зрения Айво, Роджер вел себя странно. Странно и подозрительно.

А ведь на самом-то деле все так ясно. Неужели он, Роджер, действительно похож на человека, которого мог нанять Дик Шарп, чтобы подорвать дело Гэрета изнутри? Стал бы Дик Шарп нанимать для этого столь явного чужака, англичанина, да к тому же из буржуазной среды? Или может быть, он вовсе не похож на англичанина и буржуа? На кого же он в таком случае похож?

Ярко-желтая глыба выползла на площадь — прямоугольник из стекла и металла, вместилище лланкрвисских дум и чувств. Вот сейчас ежедневная порция лланкрвисской крови вольется в кровеносную систему Карвеная. Гэрет мимолетно улыбнулся Роджеру, круто развернул автобус и остановился у статуи сэра Неизвестно-Как-Его. Пассажиры начали выходить. Роджеру приятно было, что он уже знал кое-кого из них. Тут был, к примеру, мистер Кледвин Джонс, дородный, сосредоточенный, в темном костюме, как и подобает человеку, который ведет протоколы общества Чего-То-Там и без которого гражданам просто не обойтись. Тут был широкоплечий молодой человек с огромными кулачищами, который сидел, насупившись, в углу трактира в тот ураганный мокрый вечер, когда он потерпел крах с Беверли. (Неужели она в самом деле существует? И ходит по той же планете?) Тут была — о великий боже! — Райаннон в своем замшевом пальто. Роджер заметил еще в отеле, что ее нет на дежурстве. Следом за ней из автобуса вышел человек, которого он тоже видел в тот вечер в трактире, чернявый, застенчивый, настороженный парень, который сидел тогда у стойки и молчал. Когда Райаннон сошла с автобуса, глядя, точно королева, прямо перед собой, этот парень двинулся за ней, держась так близко, словно боялся хоть на шаг отстать от ее тени; темные глаза его неотрывно смотрели ей в спину.

Но вот они скрылись из виду. Теперь, выключив мотор, из автобуса появился Гэрет, его крупное уродливое тело заполнило собой дверной проем.

— Уже явились на работу, да? Ну, делать пока нечего, теперь в десять тридцать поедем назад. А сейчас выпьем-ка по чашечке чайку.

Они вместе перешли через площадь. В кафе Айво и Гито сидели за столиком, крытым формикой, в окружении картонных шкафов. На стене устарелый календарь прославлял запыленные женские формы. Сигаретный дым уплывал вверх, и чайник поблескивал под голой лампочкой тусклым серебром.

— Под-креп-ляемся, — произнес Айво, постукивая по толстой белой глине своей чашки. — Полбутылочки бы бренди сюда влить, да только вот доктора предупреждали меня насчет высокого давления. Хотим обстряпать одно дельце с самым большим скрягой в Уэльсе, дружище.

— Уж больно много претендентов на это звание, — сказал Гэрет, опускаясь на шаткий стул.

— Да, но это Пятипроцентный Джонс, — заметил Гито.

— Тогда, значит, твердый орешек, — согласился Гэрет.

Роджер слушал, потягивая темный переслащенный чай.

— Знаешь, что он сейчас скупает? — спросил Айво. — Фонари. — Он сдвинул на затылок свою вязаную шапочку и отчаянно заскреб в голове. — Старые газовые фонари. Он считает, что на них будет страсть какой спрос. Для садов. Совсем как на фонари от экипажей. И вот у него уже десятки таких фонарей лежат на специальном складе. — Он перегнулся через стол, приблизив лицо к собеседникам. — Знаешь, что он проделал на той неделе? Померла у него старуха бабка. Похороны он заказал Кооперативному бюро. Сам явился в черном сюртуке и в полосатых брюках. И, знаешь, что потом выкинул? Сел в свою машину — и прямиком в Кооперативное бюро. Они как раз закрывали свою лавочку и надевали пальто. Ну, он не выпустил их, пока не получил бумаги на свою долю в дивидендах и тут же отвез ее домой, чтоб пришить к делу. Даже за похороны собственной бабки решил получить дивиденд. Бизнес все-таки бизнес, живой ты или мертвый.

Эта история была целиком придумана? Или только приукрашена? У Роджера не было ответа на этот вопрос: мрачная усмешка Гэрета, как и расплывшееся в улыбке лицо Гито, ничего ему не прояснили. Но так или иначе, ему приятно было, что Айво и Гито дружелюбно встретили его и готовы поддерживать с ним беседу. Хотя Айво и не обращался прямо к нему, но за время своего рассказа про Пятипроцентного Джонса и Кооперативное похоронное бюро он не раз поглядывал в его сторону. Роджер решил прощупать почву дальше. А ну, посмотрим, отказался ли Айво от своих идиотских подозрений насчет того, что он платный агент Дика Шарпа. Сейчас увидим.

— А кто этот Пятипроцентный Джонс? — небрежно спросил он с таким видом, словно имел неоспоримое право вмешаться в их беседу.

Ни малейшей досады. Айво даже ухом не повел, будто и не слышал Роджера. Он продолжал говорить, обращаясь к Гэрету, — тем же тоном, так же весело вел он свой рассказ, только теперь уже на валлийском языке.

Роджер невольно восхитился ловкостью этого задиры. Деликатно, без малейшего намека на скандал, Айво дал ему понять, что не желает иметь с ним дело. Гито тоже перешел на валлийский, а вслед за ними — и Гэрет, хотя он-то едва ли понял подоплеку этой перемены. Спокойно, серьезно беседовали они на своем непроницаемо-непонятном языке.

Это уже было прямое оскорбление. Роджер сознавал, что надо реагировать, и не мог: он не чувствовал себя оскорбленным. Их гордость импонировала ему. Это соответствовало его представлению о том, как они должны себя вести. Все обреченные на вымирание этнические группы должны быть гордыми — слишком было бы ужасно, если бы они занялись приспособленчеством и как бы извинялись за то, что еще существуют. Поэтому его гордость не страдала. В конце-то концов, не такие уж крепкие узы связывали его с ними. Скажем, если бы приезжего антрополога оскорбил туземец, находящийся на уровне развития каменного века, это оскорбление антрополог занес бы в блокнот — и только.

Вскоре Айво достал большие стальные часы, посмотрел на них и произнес что-то, видимо означавшее: «Вот-те на!» Они с Гито встали, распрощались с Гэретом и даже дружески кивнули Роджеру.

— Pob hwyl, — бросил Роджер через плечо. — Желаю удачи. — Он сказал это нарочно, чтобы показать, будто достаточно знает по-валлийски и понял, о чем они тут говорили, но просто предпочел молчать.

— Лихо вы преуспели, — с самым серьезным видом произнес Айво. — Теперь вас в любой день могут взять в учителя.

Парочка дружно протиснулась в дверь и вышла на площадь. Заметил ли Гэрет, как Айво поставил Роджера на место? Может быть, и нет. Выражение лица у него было просто деловое и озабоченное.

— Я уже повидал миссис Пайлон-Джонс, — сказал он. — Она будет дома, когда мы приедем с рейсом в десять тридцать. Я сведу вас к ней.

Гэрет сказал, что познакомит Роджера с расписанием. Но, видимо, это был эвфемизм, означавший, что он берет его на работу. Концерн Гэрета не принадлежал к числу тех, что печатают свои расписания в типографии. Насколько Роджер понимал, у Гэрета не было даже листка с расписанием, отпечатанным на машинке. Просто надо запомнить то, что Гэрет скажет ему.

— Мы должны считаться с тем, чего хотят люди, не так ли? — (Филолог Роджер отметил про себя это «не так ли», которое было точным эквивалентом французского «n’est-се pas»; раз местные жители употребляют это выражение, говоря по-английски, значит, оно существует и в валлийском языке, надо только его выследить.) — Так вот, утром вы везем вниз тех, кто едет на работу, а также детишек в школу. Потом в десять тридцать едем наверх; обычно пассажиров тут бывает мало, разве что несколько женщин, которые спозаранку отправились за покупками, но мы все равно должны ехать наверх, потому что в одиннадцать надо везти народ вниз: в это время все женщины едут в магазины. Потом в двенадцать мы доставляем их назад, чтоб они успели приготовить обед. Потом снова едем вниз в двенадцать тридцать, после чего мы свободны до четырех пятнадцати, когда снова надо ехать наверх (отвозить детишек из школы), потом снова вниз в пять часов и наверх — в пять сорок пять (этот рейс очень полный, все едут с работы). В семь часов едем вниз (Роджеру тут стало стыдно: именно этот рейс он тогда сорвал) и стоим там до десяти вечера, а потом снова едем наверх.

Все это Гэрет изложил Роджеру в кафе на площади, пока они сидели над пустыми чашками и ждали десяти тридцати, чтобы двинуться в путь. Слушая эти прозаические подробности, Роджер чувствовал, как внутри у него все поет, точно он вдохнул кислорода. Значит, Гэрет принял его. Вчера за весь долгий день Гэрет так и не удосужился познакомить его с расписанием в целом — только в конце каждого рейса говорил, когда будет следующий. А теперь они стали напарниками по работе.

В полупустом автобусе они с грохотом прикатили в Лланкрвис, и Гэрет предложил Роджеру отвести его к миссис Пайлон-Джонс.

Предоставив автобусу отдавать тепло своего мотора чистому утреннему воздуху, они спустились немного по откосу. Парадная дверь домика миссис Пайлон-Джонс была выкрашена в коричневый цвет — эта дверь вела в ее половину, а боковая, зеленая, — в ту часть домика, которую она сдавала отдыхающим. Домик был переделан после смерти мистера Пайлон-Джонса с таким расчетом, чтобы приезжающие могли пользоваться двумя комнатами с кухонькой и ванной, с отдельным входом, с видом на Ирландское море и с газовым счетчиком, приводимым в действие при помощи монет. Все было в полном порядке; это стоило миссис Пайлон-Джонс немалой суммы из старательно накопленных сбережений покойного супруга, но лето прошло, и теперь помещение пустовало. Все это Гэрет рассказал Роджеру, пока они приближались к коричневой двери. Когда Гэрет постучал, миссис Пайлон-Джонс тотчас открыла дверь, как будто стояла за ней и смотрела на них сквозь щелку почтового ящика. Она была похожа на дикую куропатку, какие водятся на вересковых пустошах, — такая же маленькая, невзрачная, быстрая и зоркая.

Они обменялись церемонными поклонами, затем миссис Пайлон-Джонс шагнула за порог, извлекла откуда-то ключ и ввела их в дом, но только уже через зеленую дверь. Квартирка, сдававшаяся на лето, была чистенькая и безликая, обставленная мебелью, на которой не лежало отпечатка индивидуального вкуса, — такую обычно приобретают на распродаже, чтобы обставить подобного рода жилье. Сразу чувствовалось, что это не чей-то дом, а просто жилище или обиталище определенного биологического вида, которое никогда не превратится даже в подобие домашнего очага. Тем не менее, не успев переступить порог, Роджер понял, что снимет эту квартиру.

— В сезон я беру пять гиней в неделю, — сказала миссис Пайлон-Джонс, остановившись сразу за дверью.

— Но ведь сейчас не сезон, — заметил Гэрет.

— Я, конечно, немножко спущу, — сказала миссис Пайлон-Джонс.

— Думаю, что я мог бы платить фунта три, — сказал Роджер.

— И двух хватит, — сказал Гэрет.

— Нет, на два я не согласна, — мягко, но поспешно возразила миссис Пайлон-Джонс. — Два фунта не покроют ни износа, ни амортизации.

— Он ведь дома-то почти не будет сидеть, — заметил Гэрет.

— Хорошо, пусть три фунта, — сказал Роджер.

— Но вам же придется платить еще и за отопление, — предупредил его Гэрет.

— И за свет, — пробормотала миссис Пайлон-Джонс.

— Я редко буду сидеть дома, — улыбнулся Роджер. На том и порешили.

В ту ночь, одинокий и несчастный, он лежал на кровати, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала отдыхающим, и прислушивался к ветру, гулявшему по голой горе. Ветер насмехался над ним, шурша тощей травой и взъерошивая шерсть на спящих овцах. «Уже больше полжизни прошло», — вздыхал он в замочной скважине и в печной трубе.

Во сне Роджер увидел Марго. Она по-прежнему казалась ему прекрасной, с этими ее гладко зачесанными рыжими волосами и задорными зелеными глазами. У людей не бывает зеленых глаз. Он это знал. И тем не менее глаза Марго всегда казались ему цвета недоступных изумрудов.

Недоступных? Но она же стала доступна ему, он долго и честно ее добивался, она полюбила его, отдалась ему во всей своей женственности, они лежали рядом нагие и смеялись, и дурили, и вздыхали, и снова смеялись. Она пылала, и трепетала, и принадлежала ему. А потом возникла эта непреодолимая преграда. И сейчас, тяжело ворочаясь на кровати миссис Пайлон-Джонс, он снова пережил все это во сне.

«Но ведь есть же больницы, куда кладут таких, как Джеффри».

«Джеффри — это не кто-нибудь, это Джеффри, моя плоть и кровь. И я не отдам его никуда».

«В таком случае либо он, либо я. Мне этого не вынести».

«Ты привыкнешь. Я ведь привык».

«Ты же сам говоришь, что он твоя плоть и кровь».

«Но и ты тоже. Он моя плоть и кровь, потому что он мой брат, а ты потому, что мы любим друг друга».

«Да, я это уже не раз слышала. — Глаза у нее стали жесткими и яркими, как изумруды. — Два начала образуют единую плоть».

«Ты считаешь, что это не так?»

«Ну, а что толку, если я считаю, что так? — Она резко повернулась к нему лицом. — А пойдут дети? Я рожу тебе детей, и им придется расти в одном доме с этим?»

«Как ты можешь называть Джеффри этим? Джеффри — он просто Джеффри, не надо преувеличивать. Он же не противен, не мерзок».

«Ну, а у меня он вызывает омерзение. Он мне противен, потому что он такой жалкий. Зачем ему жизнь, почему он не умирает?»

Тут мирное течение сна нарушилось. Ими овладела страсть — они бросились друг на друга, стали кусаться. Марго еле выдохнула: «Подожди, дай раздеться», но, пока они срывали с себя одежду, между ними вдруг возникла стена из плексигласа, толстого и холодного. Голые, они кинулись к ней, прижались к плексигласу, пытаясь почувствовать друг друга сквозь его неумолимую гладкость. Соски Марго расплющились. Роджер чувствовал, как в нем нарастает желание, но все было ни к чему — между ними был плексиглас. И откуда-то сзади донесся голос Джеффри: «Я умираю, Роджер. Я умираю».

Роджер проснулся и сбросил с себя одеяло; на улице только начинало светать. Стоя посреди комнаты, еще не придя в себя от тягостного сна, все еще чувствуя горечь заново пережитого, он увидел в окне темное плечо горы и серое, перечерченное зарею небо. Быстро одевшись, он вышел через зеленую дверь на улицу; холодный утренний воздух ударил ему в лицо, и он быстро застегнул плащ. Но это соприкосновение с ледяным воздухом взбодрило Роджера, как взбадривает сильного пловца холодная вода. Затем с непокрытой головой, усиленно моргая, чтобы прогнать тягостный сон, он двинулся в путь — вверх, за металлическую калитку и дальше по дорожке, которая вилась по исхлестанному ветром склону; справа от него далеко внизу поблескивало раскинувшееся на многие мили море, слева горы вздымали свои жесткие зеленые головы к нарождавшемуся свету. Он шел быстро, бездумно; при его приближении овцы поспешно вставали и отскакивали, с досадой поглядывая на него; было так рано, что даже пастухи еще не появились, лишь большекрылые вороны кружили над ним, обозревая его с высоты.

Роджер шагал и шагал до тех пор, пока не почувствовал, что ноги у него согрелись от прилива крови, легкие освежились, а глаза омыло ярким светом. Тогда он остановился — так же внезапно, как двинулся в путь. Идти дальше не было смысла; он находился в центре вселенной, в средоточии содержания и формы. Над ним новый день вставал из-за горы, заливая девственным светом вылинявшее небо. На западе лежало море, более темное, чем небо, и настолько плотное, что казалось прочнее гор — плоская твердая равнина, на которой мозг мог воздвигать любые пирамиды. Здесь, на склоне, все было подрезанное, экономное: чахлые деревца, ставшие хилыми под воздействием ветра, льнули к горе, казалось, точно рассчитав малейшее свое движение; неподалеку длинный одноэтажный дом по тем же причинам жался к земле, но все-таки бросал вызов ветру рваной струйкой дыма, которую он стремительно выбрасывал из трубы. Просыпались люди, они пили чай, ели кашу, глядели в окно, прикидывали, какая будет погода. Где-то там, по другую сторону горы, в поселке, Гэрет переворачивается, вздыхая во сне, и одеяло горой вздымается над его горбом. А где-то внизу, ближе к морю, в каком-то непонятном месте Дик Шарп, открыв глаза, с улыбкой взирает на свое богатство.

Солнце выскочило из-за гор и направило длинный палец яркого света прямо в Роджера. Все вокруг стало как новенькая монета — золотое, в ореоле искристых огней. Значит, всем несчастным и слабым, и похотливым, и сломленным жизнью, и разочарованным, всем мужчинам и женщинам, птицам и зверям будет сегодня светить солнце, а ветер — что-то шептать.

После столь лирического начала Роджер решил, что этот день не может пройти для него просто так, что он должен принести ему счастье, значит, если что-то предпринимать и пытаться преодолеть какие-то трудности, то это надо делать сегодня. С той поры как он потерпел фиаско с Беверли, Роджер все время чувствовал какую-то вялость; он шагал по этому непонятному, незнакомому миру, и каждый шаг казался ему последним, точно на следующий у него уже не хватит сил. А сейчас он вдруг почувствовал, что может взяться за решение своих проблем — с разбега и по широкому фронту.

Первой проблемой были деньги. Он прихватил с собой несколько дорожных чеков, но почти все уже получил по ним. Теперь, поскольку он решил здесь задержаться, ему предстояло договориться с местным банком. И заодно (не без внутренней дрожи напомнил он себе) выяснить, каков у него баланс. Кроме того, надо сдать номер в отеле «Палас» и расплатиться по счету: он даже этого не сделал, хотя уже снял квартиру у миссис Пайлон-Джонс.

Правда, медлил он не без причины. Роджеру хотелось так подгадать, чтобы Райаннон непременно дежурила, когда он будет расплачиваться и выезжать из гостиницы. Это даст ему прекрасную возможность вступить с ней в разговор. Беда была в том, что Райаннон дежурила вне всякого графика и он не мог уловить закономерность ее дежурств. Иногда она ехала первым рейсом вниз, иногда вдруг днем ехала наверх, в горы, иногда последним рейсом вниз, словно на ночное дежурство. Возможно, если бы он работал на автобусе уже несколько недель, он обнаружил бы какую-то систему в ее передвижениях. Но пока он мог лишь гадать. Он уже заходил в «Палас» во время одного из перерывов и заглядывал в холл в поисках Райаннон. Ее не оказалось на месте, и он снова вышел, предпочитая заплатить за лишний день или два, если это позволит ему завязать с ней знакомство. Она была так хороша, так молода, так элегантна и так недоступна для всех, у кого нет быстроходной машины, и пачки банкнот в кармане, и солидной, доставшейся по наследству фирмы, и загорелого лица, легко расплывающегося в широкой улыбке, и широких плеч под отлично сшитым пиджаком, — сознавая все это, Роджер понимал, что только зря теряет время. Тем не менее сейчас ноги снова понесли его к отелю «Палас». Было одиннадцать двадцать, и он был свободен до двенадцати, когда они с Гэретом снова поедут наверх.

Она была на месте. Молодая, свежая, темноволосая, как египтянка, но с нежным розовым румянцем и безукоризненной кожей, она сидела на высоком стуле за перегородкой, словно то был бар, а она клиентка у стойки бара, — сидела и спокойно наблюдала за происходящим.

— Привет, — сказал он.

Она молча улыбнулась, придав, однако, улыбке слегка вопросительный оттенок. (Почему вы, собственно, обращаетесь ко мне? И почему так фамильярно?)

— Будьте любезны мне счет. Я сегодня съезжаю.

— Сию минуту. — Она повернулась и сказала девушке, которая сидела за стеклянной перегородкой: — Пожалуйста, карточку четыреста двадцать восьмого.

«Она помнит номер моей комнаты. Она, что же, специально его запоминала? И возможно, готова в любую минуту…»

— Извольте, сэр, — сказала она деловым, официальным тоном, пододвигая ему лист бумаги.

(Сэр?)

— Я, знаете ли, работаю теперь на автобусе, — сказал он, подписывая свой последний дорожный чек. — Помогаю Гэрету.

— Да, я вас видела.

— Я живу в вашем… в Лланкрвисе. Снял там квартиру.

Она повернулась, передавая чек кассиру.

— Спасибо, сэр. Вот сдача.

— Странно как-то, что вы называете меня «сэр». Мы ведь оба живем в Лланкрвисе, нам следовало бы быть демократичнее.

— Я всегда так обращаюсь к гостям.

— Ну, я уже больше не ваш гость.

— Я это усвоила, — сказала она, ставя на разговоре точку.

Он поклонился, чувствуя, что потерпел поражение. Но по крайней мере она отказалась от этого «сэр», которое вставало между ними, как изгородь из колючей проволоки. Впрочем, у нее наверняка есть в запасе другие способы протянуть колючую проволоку.

Отходя от ее стойки, он заметил, что она соскользнула со стула; на ней была короткая, очень элегантная черная кожаная юбка и кораллово-красная блузка. Сочетание цветов было ошеломляюще красиво. Роджер даже покачнулся — точно его огрели мешком по голове — и не совсем уверенно направился к двери.

«Да возьми же себя в руки, Фэрнивалл!»

Рядом вдруг возник старший рассыльный: угодно ли джентльмену, чтобы его вещи снесли вниз? О господи! Неужели там еще что-то осталось? Сможет ли он заставить себя снова подойти к Райаннон и попросить ключ? Но нет, рассыльный уже держал ключ в руке.

— По-моему, я все забрал, но… может быть, вы пошлете кого-нибудь наверх проверить…

Конечно, там остался доктор Конрой. И немного белья в ящике комода.

— Попросите проверить ящики… Стойте, может быть, мне самому подняться…

Старший рассыльный был вежлив и категоричен. Нет, джентльмену не надо подниматься. Он вызвал носильщика, дал ему ключ. Через несколько минут Роджеру вручили его собственность в бумажном мешке. Чемодан его уже находился у миссис Пайлон-Джонс. Ну и отъезд! Беспорядочный и несолидный. Почему он такой несобранный? Интересно, смотрит ли на него сейчас Райаннон? И подавляет смешок или лишь слегка презрительно улыбается? Роджер схватил бумажный пакет и, пошарив в кармане, протянул старшему рассыльному сумму, достаточную для того, чтобы установить в его игрушечной пригородной резиденции бассейн с подогретой водой.

— О, благодарю вас, сэр.

— Не за что.

Обливаясь потом, Роджер ринулся на улицу. Ничего, он еще подстережет Райаннон как-нибудь темной ночью там, на горе. Впрочем, не слишком темной: ему хотелось видеть то, что он будет делать.

До двенадцати часов, когда им с Гэретом предстояло ехать наверх, оставалось совсем немного времени — ровно столько, чтобы успеть забежать в банк, который находился чуть дальше, на той же улице. Изложив свою просьбу, Роджер сообщил клерку все необходимые данные, которые тот и записал.

— Как только мы договоримся с вашим лондонским банком, сэр, вы сможете временно получать деньги по чекам здесь. Какую примерно сумму в неделю?

— Двадцать фунтов, — сказал Роджер.

На его лондонском счету денег оставалось совсем немного — сколько именно, они выяснят и сообщат ему. По всей вероятности, что-то около ста или ста пятидесяти фунтов. И никаких поступлений до первого января, когда после всех вычетов ему переведут жалованье из университета. Что за собачья жизнь! Почему он никогда ничего не откладывал, почему он дожил до сорока лет и у него нет даже двух тысяч на черный день? Ответ на этот вопрос напрашивался сам собой: женщины. До сих пор Роджер вынужден был довольствоваться случайными встречами, и это обязывало его изображать из себя кутилу. И сейчас, в этом прохладном безликом банке с полированными стойками и стеклянными перегородками, на которых выгравированы имена тех, кто за ними сидит, ему стало просто плохо при одной мысли о том, сколько его денег перекочевало в карманы рестораторов и владельцев отелей, какое количество деликатесов он без всякого аппетита проглотил, сколько выпил тонких вин, даже не почувствовав их вкуса. А за всем этим по пятам неизменно следовала расплата в виде бумажек, оставленных на столе. Что же тут удивительного, если он теперь беден! Он немало потратил на удовлетворение своих биологических потребностей и, однако, разбросав по ветру поистине чудовищную сумму, был все так же неудовлетворен. И обиднее всего, что уж слишком кратки были мгновения, когда он чувствовал себя счастливым… Кивнув прилизанному клерку, Роджер вышел из банка и быстро зашагал к площади.

— Пойду выпью свою дневную кружку в «Виноградной лозе», — сказал Гэрет после того, как они съездили в горы и вернулись назад.

Роджер уже знал, что так называется пивная, пропахшая дымом и карболкой. Судя по тону, каким это было сказано, Гэрет не просто ставил его в известность, а предлагал присоединиться. Роджер чувствовал, что, если он спросит: «Не возражаете, если я пойду с вами?», Гэрет ответит, что не возражает. Дюйм за дюймом они продвигались по пути camaraderie[14]. Тем не менее он сказал:

— Ну, а я, пожалуй, схожу к итальянцу. — Лучше было все-таки сохранить достоинство и не слишком навязываться Гэрету.

— Ладно, — сказал Гэрет. — Увидимся в половине пятого. — И он понес свое грузное тело на ножках-булавочках через площадь.

А Роджер, сняв сумку, от которой так болело плечо, с чувством искреннего облегчения зашагал вниз по улице к пивной, которую держал итальянец, — впереди был час полного безделья, и Роджер пообещал себе насладиться им сполна, а возможно, и прогуляться к морю.

На неделе в час ленча пивная итальянца не могла похвастаться обилием клиентов, хотя достаточно было появиться Айво и Гито, чтобы создалось впечатление, будто народу полным-полно. Несколько человек в кепках и плащах сидели по углам и тянули пиво. У стойки, мирно, вполголоса беседуя с итальянцем, стоял Мэдог.

Еще не решив, как лучше быть, Роджер остановился неподалеку от них, дожидаясь, чтобы его заметили. На Мэдоге был синий костюм, мятый и изрядно потертый; щеки у него заросли щетиной, и он настолько обрюзг, что живот мешал ему удобно облокотиться о стойку. Интересно, он в самом деле хороший поэт? Роджер решил поспешить с изучением валлийского, чтобы побыстрее прочесть что-нибудь из произведений Мэдога. Конечно, и при такой заурядной внешности Мэдог вполне мог быть настоящим поэтом. То, что он выглядел как типичный молодой клерк, работающий у провинциального агента по торговле недвижимостью, говорило скорее в его пользу, поскольку поэты, которые выглядят поэтами, часто оказываются нахальными самозванцами. А вот итальянцу, казалось, в пору было выступать на сцене в какой-нибудь опере Верди, где он вволю мог бы кричать «ура» и делать вид, будто пьет вино из картонных кубков. Волосы у него были как мех россомахи. Они вздымались темной волной вокруг бесстрашно торчавших, точно одинокие утесы, ушей. Итальянец и Мэдог рассматривали какую-то вырезку из газеты.

Так прошло несколько минут; затем один из мужчин в плаще крикнул что-то хозяину по-валлийски, назвав его просто Марио, — речь явно шла о том, что его дожидается клиент. Хозяин на секунду поднял глаза и, заметив Роджера, сказал ему что-то на своем певучем валлийском языке.

— Извините, — сказал Роджер и смущенно улыбнулся, — но я не говорю по-валлийски. Только делаю первые шаги.

При звуке его голоса Мэдог оторвался от газетной вырезки и приветственно взмахнул рукой.

— Ах, вы англичанин, — сказал хозяин. — Что вам угодно? Я сейчас вас обслужу. Мы тут читаем кое-что интересное. Насчет Бре-та-ни.

— Вот как? Мне пинту горького, пожалуйста.

— Да, сэр, Бре-та-ни, — повторил хозяин. — У них там бьют витрины. Так называемые зеркальные стекла.

— Вот как? — сдержанно заметил Роджер. Кто бьет? О чем этот человек говорит?

— Десятипенсовик и девять монет, — сказал хозяин, осторожно пододвигая Роджеру пиво. Держался он не враждебно, но и не дружелюбно, а как-то победоносно.

Роджер протянул ему десятипенсовик и еще девять пенсов и сказал:

— Так, значит, витрины бьют?

— Да, сэр, — просиял хозяин. Он смахнул монеты в кассовый ящик. — По всей главной улице в Комбуре. Это работа коммандос.

Роджер молча поверх кружки воззвал взглядом к Мэдогу.

— Речь идет о бретонских коммандос, — пояснил Мэдог. — Вот взгляните сами. — Он протянул Роджеру вырезку из газеты. — Они закладывают пластиковые бомбы, и зеркальные окна разлетаются в куски. Делают это ночью, чтобы никто не пострадал. Но если это не произведет эффекта… — Он многозначительно умолк.

Роджер взял в руки газетную вырезку.

— Боюсь, я понятия не имею о том, кто такие бретонские коммандос, — сказал он, все еще ощущая потребность извиняться. — Они что же…

— Вот, вот! — Хозяин расплылся от удовольствия. — Именно так говорят и в Париже. Кто эти люди? Откуда они вдруг взялись, эти людишки, которые именуют себя коммандос? — Он весь затрясся от беззвучного смеха, привалившись к стойке. — А потом, в один прекрасный день БУ-УМ! — И он замахал руками в узком пространстве между бутылками.

— Они считают французов оккупантами, — мягко пояснил Мэдог. Он улыбнулся печальной улыбкой человека, которому, как ни грустно, приходится терпеть такое невежество; улыбка эта вызвала у Роджера еще большее раздражение, чем театральность хозяина. — Они не хотят зависеть от Парижа. Все их апелляции по обычным каналам оставлены без внимания, и теперь они прибегли к силе. Они прошли военную подготовку, и у них есть оружие.

— Да, сэр, оружие, — подтвердил хозяин. — И деньги. Всего хватает. И в следующий раз они займутся не только витринами. — Он снова радостно заулыбался.

— Что ж, — сказал Роджер, отхлебнув пива, — это, наверно, уже им решать.

— А вот Марио намерен к ним присоединиться, — усмехнулся Мэдог. — Он едет в сентябре на две недели в Бретань — у него отпуск — и надеется вступить там в контакт с коммандос и принять участие в их акциях.

— Не может быть!

— Да-с, сэр, очень даже может, — сказал хозяин и перегнулся через стойку. — Сюда это тоже докатится. Разве от Вестминстера дождешься независимости! Так что придется кому-то подсобить. А для этого нам нужен практический опыт. Пойду к коммандос. Сначала взрывать витрины по ночам. Потом поджигать машины. Ударил здесь, ударил там — исчез. Словом, надо кое-кому показать, что мы не шутим. Тогда Вестминстер сдастся, чтобы дело до убийства не дошло. Дадут независимость, создадим валлийский парламент. Англичане будут предъявлять паспорта на границе.

Роджер молча пил пиво. У него не было ни малейшего желания втягиваться в этот бредовый разговор, в то же время он опасался, что хозяин может впасть в бешенство, если попытаться его урезонить. К тому же Мэдог внимательно следил за его реакцией. Что было написано на лице Мэдога? Просто вежливый интерес? Или легкое ехидство?

— А вы как к этому относитесь? — вдруг спросил Мэдога Роджер.

— А как бы вы отнеслись, — с улыбкой сказал Мэдог, — если бы вы были чероки?

— Нет, с вами просто невозможно разговаривать. — Роджер передернул плечами: он в самом деле так считал.

Мэдог был по-прежнему непрошибаемо вежлив.

— У англичан вечно возникает одна трудность. Они не могут поверить, что у них действительно есть враги.

— Ну, это уже давно отошло в прошлое. В этом веке нас заставили поверить.

— Ничего подобного. Англичане по-прежнему вырастают в убеждении, что история их страны сплошь светлая, без всяких теней. Они в буквальном смысле слова знать ничего не знают о творимых ими несправедливостях. Они избегают чувства вины с помощью невежества. Среди тысяч английских туристов, которые каждое лето наводняют Ирландию, многие ли имеют хотя бы слабое представление о том, сколько выстрадали ирландцы по милости англичан? Задайте этот вопрос каждому десятому, когда они сходят с парома. Найдите хотя бы одного, кто слышал о том, что политика английского правительства прямо привела к так называемому картофельному голоду сороковых годов, когда миллион ирландцев умерли от голода в этой стране изобилия — изобилия, которое было не для них.

— Но послушайте… ведь все это…

— Английские солдаты охраняли склады с продовольствием, чтобы голодные ирландцы не могли до него добраться, — продолжал Мэдог. Теперь он уже больше не улыбался. — Ирландский крестьянин вырастил всего вдоволь, но не мог этим воспользоваться. Его пищу составлял картофель, а когда картофель сгнил, он стал погибать от голода среди изобилия.

— Да, я это знаю, и я вовсе не собираюсь защищать…

— Пусть англичане показывают паспорта, — сказал хозяин. — Надо их проверять. Уэльс — богатая страна: сталь, уголь. Послушайте, — продолжал он, — ирландцы восстали еще в девятьсот шестнадцатом. А мы тут слишком долго ждем, черт побери, слишком долго.

— Ну, может быть, вы получите свободу конституционным…

— В сорок третьем, — не унимался пылкий хозяин, — два англичанина взяли меня в плен. Вдвоем. Грозились отрезать мне все на свете. Пока ехали на базу, они всю дорогу твердили: «Вот приедем на базу, так-тебя-растак, все тебе отрежем». А потом — ну хохотать.

— Но вы же им не верили!

— Нет-с, сэр, верил. Муссолини говорил…

— Послушайте, ради всего святого, если вы еще притянете сюда Муссолини…

— Валлийцам одного не хватало, — вдруг заявил Мэдог, — им всегда не хватало Хайле Селасие.

Роджер, онемев, уставился на него. Хозяин, все еще под впечатлением угрозы ликвидации самой драгоценной части его тела, направился к другому концу стойки обслужить клиента.

Изрядно обозлившись, тщетно пытаясь хоть что-то понять, Роджер повернулся к Мэдогу:

— Ну, а теперь давайте выпьем и расскажите мне об этом, политическом осином гнезде, в которое я, видимо, ненароком попал.

— Марио — он человек активный, — Мэдог с улыбкой передернул плечами. — Может, и я был бы таким, если бы меня взяли в плен и грозились кастрировать. Ну, а потом на правах военнопленного он поселился в этих краях, пустил здесь корни, женился на местной девушке. У него целый выводок ребят, и ни один из них не говорит толком по-английски — уж он за этим проследил. А здешние жители во время войны хорошо относились к нему. Впрочем, наверно, так же относились бы к нему и англичане, если бы он поселился где-нибудь в Англии. Но у Марио засело в уме, что англичане втянули валлийцев в конфликт, который не имел к ним никакого отношения, поэтому они и не питали вражды к солдату вражеской армии.

— Что ж, по-видимому, не слишком-то он любил свою родину, если…

— Так ведь родину-то свою он знал только при Муссолини. С тех пор он ни разу не был там. Он считает себя теперь валлийцем итальянского происхождения, и его чертовски раздражает то, что ему приходится ходить с британским паспортом.

— А, так, значит, он британский подданный?

— А кто же он, по-вашему? — усмехнулся Мэдог. — Иностранец, что ли?

Они оба взглянули в сторону Марио, который за стойкой вытирал стаканы полосатой тряпкой, очень похожей на кусок от бывшей рубахи, и что-то бормотал насчет этого ужасного дня в 1943 году.

— Он перестал возиться с землей, как только получил право свободного передвижения, — сказал Мэдог, — и нанялся работать в эту пивную. Она принадлежала в ту пору одной старушке, которая жила в Карвенае еще со времен королевы Виктории. Марио был очень к ней внимателен, и, когда она совсем состарилась и уже не могла вести дело, она порекомендовала его пивоваренному заводу, и он получил лицензию на право продавать пиво.

— А он не оскорбляет англичан, которые приезжают сюда летом? Не подсыпает им в пиво толченого стекла?..

— Никогда в жизни. Такие вспышки, как сегодня, у него редко бывают. Обычно он ведет себя как все нормальные люди: держит бизнес и политику в несообщающихся сосудах — капле не даст просочиться ни в ту, ни в другую сторону. Я хочу сказать: ни единой капле пива.

Они подозвали Марио и попросили еще по кружке пива и несколько сандвичей. Он обслужил их спокойно, без всякой враждебности. Только сказал:

— В отпуск поеду в Комбур.

— Непременно поезжайте, — сказал Роджер. Он расплатился за пиво и сандвичи и отнес их на столик.

— Я лично считаю, — сказал Мэдог, — самым верным наступление на культурном фронте.

— Но разве не обидно писать на языке, который знает так мало народу?

— Так ведь дело движется совсем в другом направлении, — сказал Мэдог. Он отхлебнул пива и с весьма таинственным видом продолжал: — Все развивается иначе.

Роджер ждал, что за этим последует, но Мэдог лишь добавил:

— Если вы тут еще побудете, сами увидите кое-что.

Оба помолчали, словно подводя черту под этой частью своей беседы. Затем Мэдог сказал:

— Вот если бы я поехал в Бретань, я бы первым делом попытался установить контакт кое с кем из поэтов.

— Вот как, — заметил Роджер, прожевывая кусок сандвича.

— В Бретани есть отличные поэты, — продолжал Мэдог. — Вы сможете познакомиться с ними, когда немного овладеете валлийским. Я показал бы вам…

Беседа их приняла ученый и сугубо специальный характер, и Роджер снова почувствовал, что Мэдог не просто нравится ему, а приводит его в восхищение. Совсем недавно он еще не был в этом уверен.

Они беседовали до тех пор, пока пивная не закрылась, после чего Мэдог направился к себе на службу, до такой степени накачавшись пива, что можно было не сомневаться: он наверняка заснет, изучая данные о сверхсовременных жилищах со всеми удобствами. А Роджер постоял на тротуаре, задрав голову и глядя в небо. На ярко-синем фоне, сталкиваясь друг с другом, крутились облака. Воздух был победоносно свеж. Он же обещал себе прогулку! И Роджер быстро зашагал по набережной, мимо пришвартованных рыболовных судов, по запорошенным солью доскам причала. Город остался за его спиной. Узкая каменистая дорога, следуя изгибам берега, вилась дальше, но за причалом почти не использовалась транспортом. Летом отдыхающие на машинах сворачивали сюда с шоссе и, устроив стоянку на травяном откосе, оставляли пастись своих металлических зверей, пока сами плескались, перекликаясь, в море, или дремали, накрывшись газетой, или слизывали мороженое из фунтиков. Теперь от этих трех месяцев, которые люди проводят в погоне за удовольствиями, не осталось ничего, кроме обрывков бумаги, застрявших в кустах ежевики, перевешивавшихся через низкую стену, шедшую вдоль берега, да пластмассового ведерка, торчавшего из песка вне досягаемости прилива и забытого на пляже каким-то городским ребенком, который уже мечтает сейчас о рождестве.

Роджер шел, глубоко вдыхая в себя воздух, наслаждаясь этим пустынным, уединенным местом, где вздымались лишь косматые скалы с налипшими на них ракушками; за полосой тускло поблескивавшей воды виднелся, словно корпус старого корабля, плоский остов Энглси; среди ила вышагивали болотные птицы. В сезон отпусков здесь, наверное, негде ступить, а сейчас, когда уже воцарилась зима, вокруг не было ни души, но… обогнув выступ, он вдруг увидел, что кто-то тут все-таки есть. Ярдах в пятидесяти от него на тощей траве стояла маленькая голубая машина. Взгляд Роджера поискал людей, которых эта машина привезла, и через несколько секунд обнаружил их у самого края шуршавшего галькой моря: двое маленьких детишек что-то искали среди камней под присмотром молодой матери. С минуту взгляд Роджера безразлично покоился на этой группе — он получал удовольствие просто от того, что видел людей, чье присутствие делало более осмысленной композицию этой чудесной картины. Но вот молодая мать выпрямилась и, обернувшись, посмотрела в сторону скал, и Роджер увидел густую челку темных волос и что-то знакомое в очертаниях фигуры. Да, конечно. Это была Дженни.

Она его не видела. Дети наперебой расспрашивали ее о чем-то. Он слышал тоненькие детские голоса, звучавшие так звонко в ясном воздухе тихого дня, хотя, о чем они спрашивали, он не мог разобрать. Затем он услышал ее голос, спокойно и уверенно отвечавший им; этот более низкий по тембру голос показался ему таким же свежим и молодым, как и взволнованные крики выводка. Он медлил, желая насладиться этой сценой, пока его не узнали; ему казалось, что перед ним трое детей, равно непоседливых, хрупких, не тронутых жизнью и алчущих ее, — они то перепрыгивали с камня на камень, то вдруг нагибались в поисках чего-то; мать была, конечно, крупнее детей, но казалась лишь увеличенной копией с них.

Застыв на месте, он жадно глядел на нее. Она была в джинсах — повседневной одежде ее поколения — и в толстом темно-красном свитере, скрывавшем очертания ее фигуры, отчего она казалась лишь еще соблазнительнее. Какая же она тоненькая, какие у нее стремительные движения! Роджер вдруг почувствовал отчетливо и бесповоротно, что его тянет к ней — не просто как к женщине, встретившейся на его пути, когда он страдал от сексуального голода, а потому, что она — Дженни, единственная и неповторимая.

Но ведь она замужем. Она вовсе не дитя, не третий, более рослый ребенок в этой группе невинных детей, — все это его фантазия. Она замужняя женщина. Несчастная, незаслуженно одинокая в своем замужестве, так же как он несчастен и незаслуженно одинок. И обоим трудно найти из этого состояния выход.

Он медлил, раздумывая, пройти ли мимо, или повернуть и тихонько возвратиться в Карвенай, избежав встречи, или же, мобилизовав мужество, подойти к ней и поговорить. Она была нужна ему, и эта потребность в ней пугала Роджера. Если она оттолкнет его… воспротивится вторжению краткой идиллии в свою нелегкую жизнь… Но, как это часто бывает, именно своей неподвижностью он привлек к себе внимание. Сначала его увидел один ребенок, потом другой, а теперь уже и Дженни посмотрела в его сторону. Посмотрела и отвернулась, снова посмотрела, словно гадая, знает она этого человека или нет. Отчаявшись принять какое-либо решение, он неуверенно помахал ей и двинулся в ее сторону.

— Никак это Роджер Фэрнивалл, я не ошиблась? — сказала она, когда он остановился подле нее, пройдя ярдов десять по камням и водорослям от дороги до края воды.

— Он самый, — сказал он и, не дожидаясь приглашения, опустился на камни и попытался включиться в их компанию. — Ищете живность? — спросил он, придвигаясь поближе. (Прояви благожелательный интерес. Стань любимым дядей. Завяжи какой-то разговор.)

— Здесь нет никакой живности, — сказала она, выпрямляясь и глядя прямо ему в глаза своими до боли чистыми глазами. — Единственное, что меня тут не устраивает. Побережье такое голое — одна галька.

— Мы ищем красивенькие камушки, — произнес ребенок постарше.

Расположившись поудобнее, Роджер принялся разглядывать детей; обращалась к нему девочка лет пяти, а второй ребенок, который сейчас смотрел на него и застенчиво молчал, был мальчик, примерно на год младше.

— Вот как — красивенькие камушки? И много вы нашли?

— Да, — сказала малышка уверенным голосом собственницы. — Они тут — в мешочке. — И она показала ему мешочек, сшитый из ярких шерстяных лоскутов. — Это все мои. А Робин держит свои в карманах.

— Я собираю только беленькие, — сказал мальчик еле слышным от застенчивости голоском. И поспешно сунул ручонки в карманы, словно оберегая свои сокровища от посягательств этого уставившегося на него чужого дяди.

— Мэри, Робин, это мистер Фэрнивалл, — торжественно представила его детям Дженни.

— Он папин приятель? — спросила Мэри, глядя на Роджера и явно прикидывая, можно ли тут рассчитывать на какое-нибудь развлечение.

— Нет, он мой приятель.

Это уже кое-что!

— Вам здесь нравится? — спросил Роджер. Вопрос был глупый, ясно было, что он хотел спросить: «Вы часто сюда приходите?»

Но она ответила на него со всей серьезностью:

— Очень. Я часто приходила сюда, когда была студенткой. Долго бродила одна и раздумывала о том, что готовит мне жизнь. — Она рассмеялась, иронизируя над собой, но не жалея себя. — И теперь, хотя я знаю, что она мне уготовила, я по-прежнему прихожу сюда. Только почти всегда с детьми. Они будут расти где-нибудь в пригороде, я же хочу, чтобы у них сохранилась память о дикой природе, а не о пригородах.

— Догадываюсь, — сказал он, — что у вас самой сохранились такого рода воспоминания. И они помогают вам переносить пригороды.

— Вы правы. Слава богу, у меня есть такие воспоминания. Мой отец очень любил ловить рыбу. Он забирал нас с собой в Довдейл, моего брата и меня, и мы целыми днями носились по берегу, когда были не больше вот этих двоих.

— Смотри, смотри, мамочка! — воскликнула Мэри, прерывая их разговор. — Какой хорошенький, красненький!

Мать, сколько следовало, полюбовалась камушком, прежде тем он исчез в мешочке.

— Они такой нежной расцветки, — заметила она, обращаясь к Роджеру. — Встречаются дивные темно-зеленые, такие я больше всего люблю — очевидно, зеленый сланец, обкатанный морем.

— А я люблю яркенькие, — заявила Мэри. — И куклы мои любят такие. У них большой дом, они там живут, и им нужны украшения и драгоценности. Папочка говорит: «Все леди любят украшения и драгоценности», а мои куклы — леди.

Теперь, приглядевшись к детям, Роджер обнаружил, что у Мэри лицо такой же формы, как у отца — более круглое, чем у Дженни, и со временем, когда девочка вырастет, оно станет менее тонким. И все же это не было лицо Туайфорда: в глазах не проглядывал расчет, они были невинные, нетронутые. А мальчик, подошедший сейчас к ним, был и вовсе почти копией матери.

— А у меня в кармашках есть беленькие камушки, — сказал он и посмотрел на Роджера с таким видом, точно решил доверить ему некую тайну. — Беленькие, как молочко, беленькие, как наволочки, беленькие, как облачка. Так мы говорим, когда играем (он не пояснил, что это была за игра). — Хотите посмотреть?

— Очень!

Пухлая ручонка исчезла в кармане, другая полезла в другой карман. И на раскрытую в ожидании ладонь Роджера торжественно легли пять белых камушков. Они были совсем гладкие и светились чистым молочным светом. В одном или двух проглядывали тонкие пурпурные жилки.

— А я свои камушки куклам в домик не кладу. Я не играю в куклы. Я из своих камушков строю садик.

— Вот как?

— Да, лунный садик.

— Лунный?

— Ну да, как на луне. Весь беленький. — Робин сгреб камни своими маленькими цепкими пальчиками. — Вы насмотрелись уже на них?

— Да, спасибо.

— Тогда я положу их назад в кармашки.

Спрятав камушки, Робин вернулся к прерванному занятию. И оба ребенка, забыв о Роджере, вновь занялись своим серьезным делом, словно, пропустив его через свое сознание, они могли больше не думать о нем и предоставить его заботам мамы.

Роджер пристально смотрел на Дженни. Желал ли он ее больше, чем, скажем, Райаннон? Конечно, Райаннон была куда красивее. Но она была уж слишком хороша — она возбуждала его до потери сознания. И даже если бы ему вдруг фантастически повезло и он сумел бы завоевать ее расположение, ему всегда бы казалось, что он недостоин ее. А вот с Дженни он мог представить себе счастье вполне возможное, реальное — счастье домашнего очага, где найдется место и для двух детишек, которые иначе обречены расти в душной атмосфере, созданной этим денежным мешком Джеральдом Туайфордом, жить в milieu[15], где их будут всегда окружать люди вроде этого омерзительного слизняка Дональда Фишера. Дженни была нужна ему, и он мог дать ей то, что ей было нужно, — почему же не попытаться? Ветер налетел и покрыл рябью воду, холодную и соленую, растворяющую фальшь.

— Вы бываете когда-нибудь вечерами свободны? — внезапно спросил он ее.

— Иногда. — Ее голос звучал намеренно ровно.

Он продолжал наступать:

— А вы не согласились бы провести как-нибудь вечер со мной?

Она посмотрела вдаль, поверх воды.

— И что же мы будем делать?

— Что хотите. Есть, пить, болтать.

Она насупилась.

— Рестораны исключены. Здесь нет ни одного хорошего, да и вообще… — Она умолкла, но он понял, что́ она хотела сказать. Она замужем, а рестораны — место общественное.

— Я не думал о ресторане, — поспешал он пояснить. — Я приготовлю что-нибудь в своей берлоге.

— Вот как! — сказала она и с иронической усмешкой повернулась к нему. — У вас есть берлога?

Он рассмеялся. От этого слова так сильно отдавало печальными и смешными ассоциациями, связанными с холостяцкой жизнью.

— Все где-то живут.

— Но вы, видимо, живете в таком месте, где вы можете принять меня, накормить обедом и даже приготовить его. Как удобно.

— Не надо иронизировать, — сказал он. — Я честный труженик и снял летнюю квартирку, за которую между июнем и сентябрем люди платят большие деньги. А я получил ее почти задаром.

— Очень хорошо, — сказала она уже без всякой иронии.

— По средам я кончаю рано. Живу я в Лланкрвисе. Первый дом направо после знака, ограничивающего скорость до тридцати миль в час. У меня свой вход сбоку.

— Бог мой, какой поток информации! Я ведь еще не сказала, что приеду.

— Но вы же можете как-нибудь вечером, в одну из сред, когда дети лягут спать, а муж ваш будет в Лондоне и не сможет пожаловаться на то, что вы пренебрегаете им, и дома нечего будет делать, и не с кем перекинуться словцом, — вы же можете сесть в свою голубую машину и приехать в Лланкрвис.

— Да, конечно, я могу приехать. Но я не вижу, зачем мне это.

— Ну, сделайте это без всяких причин. Приезжайте просто потому, что получили приглашение.

— А вы умеете стряпать? — переменила она тему разговора.

— Простые блюда. Но голодной вы не останетесь.

— Может, мне приехать и приготовить вам что-нибудь? Какая у вас плита?

Сердце у Роджера заколотилось. Он одерживал победу: она готова приехать.

— Не думайте об этом. Вы и так достаточно занимаетесь хозяйством. Приезжайте просто посидеть, и дайте мне вас побаловать. Только это будет в ближайшую среду или в следующую?

— Ни в ту, ни в другую, — последовал категорический, холодный, как сама северянка, ответ. — Если я вообще приеду, то после следующей.

— Значит, в третью среду?

— Да, Джеральд будет вечером выступать в Лондоне по телевидению, и я не буду нужна дома.

Дети заспорили о чем-то.

— Мамочка, — с криком бросились они к ней, — рыбки едят водоросли?

— Некоторые едят, — сказала она.

— Вот видишь, — сказал Робин, повернувшись к Мэри.

— Но ведь у них же нет зубов. — Личико Мэри вытянулось от огорчения, что она проиграла в споре. — Им нечем жевать!

— А они язычком — лижут, лижут, — сказал Робин. — Вот так: лик-лик. — И он показал, как это делается.

— Оба вы неправы, — сказала Дженни. — У них есть зубы. Положите пальчик рыбе в рот и увидите, есть у нее зубы или нет.

Это их успокоило: если ни один из них не прав до конца, значит, никто и не победил в споре. Они побежали прочь, и слышно было, как Мэри сказала Робину:

— И откуда ты взял, что рыбы лижут?

— А вот лижут. Лунные рыбки лижут!

Роджер почувствовал, что пора красиво ретироваться. Он добился того, зачем пришел, а между Дженни и ее детьми не надо вставать, не надо портить им прогулку.

— Ну, я пошел, — сказал он. — Значит, в третью среду. Я буду поджидать вас около восьми.

— Только я, наверно, не смогу долго у вас быть, — сказала она и обернулась, остановившись на скользкой гальке, по которой в отдалении бегали дети.

— Неважно, — сказал он и улыбнулся.

Она озарила его ответной улыбкой и тотчас повернулась к нему спиной. Перепрыгивая с камня на камень, он добрался до низкой стены, тянувшейся вдоль берега. За ней бежала в город дорога между полосками тощей, припудренной солью травы, — дорога, которая уведет его от Дженни назад, в пустоту. Он обернулся, чтобы еще раз посмотреть на нее: все трое стояли к нему спиной и, пригнувшись, всматривались в кружево пены у самого края моря.

— А вот еще один! — донеслось до него восклицание Робина.

— Счастливых поисков! — крикнул он.

Но ветер, который потихоньку набирал силу в то время, как они беседовали, уже окреп и унес звук его голоса назад, к гавани и неподвижным башням замка. Слегка пожав плечами, Роджер двинулся обратно в город тем же путем, каким пришел.

Гэрет держал автобус в гараже из рифленого железа. Стоял гараж на пустыре между двумя садовыми оградами в верхнем конце поселка и был не слишком просторен — во всяком случае, Гэрету трудновато было запихивать в него все, что требовалось: автобус, канистры с горючим, инструменты, верстак, покрышки и т. д. Вкатить желтого дьявола и выкатить его оттуда было делом не простым, так как свободного пространства с каждой стороны оставалось не больше трех-четырех дюймов, и Гэрет никому этого не доверял. Вечером после последнего рейса он загонял автобус в гараж и по утрам выводил его, а днем, между рейсами, какая бы ни была погода, автобус стоял на зеленой травяной обочине возле центра поселка. Там-то Роджер впервые и увидел его, когда спускался с гор в ливень.

Он работал с Гэретом уже две недели, и сейчас снова шел дождь. Он волнами налетал на улочки поселка, и несколько пассажиров, намеревавшихся ехать одиннадцатичасовым рейсом вниз в Карвенай, уже сидели в автобусе, распространяя запах мокрых макинтошей. Гэрет заводил часы — скоро в путь. Роджер сидел на одном из свободных мест впереди, смотрел на дождь и прислушивался к беседе, которая шла по-валлийски позади него. Он уже разбирал отдельные слова, а подчас мог понять и целые фразы.

Фургон компании по вывозу мусора появился на улице, проехал несколько ярдов и остановился; из него выскочили мусорщики, забрали с полдюжины мусорных баков, опустошили их в таинственно жужжавшую утробу машины и поставили на место; машина двинулась дальше и снова остановилась. Роджер лениво наблюдал за ними сквозь затуманенное дождем стекло. Три человека забирали мусорные баки, один сидел за рулем. Те, что забирали мусор, были в клеенчатых плащах, а один из них даже набросил на плечи толстую мешковину, предохраняя себя от дождя. Они работали молча, в хорошем ритме, а скрытый от глаз механизм непрерывно пережевывал отбросы, прессовал их и утрамбовывал. Прогресс пришел в Лланкрвис.

Внезапно откуда-то из глубины улицы раздался протяжный пронзительный крик, и появилась миссис Аркрайт, без шляпы, с уже намокшими, обвисшими, подцвеченными синькой седыми волосами. Она размахивала руками и кричала:

— Вернитесь! Вернитесь!

Трое мужчин поспешно опустошили мусорные баки и вскочили на приступок сзади фургона.

— Поехали! — крикнул шоферу один из них.

— Мы же не закончили еще на этой улице! — возразил тот, высовываясь из окна машины.

— Неважно! Поехали! — закричали они ему.

К этому времени миссис Аркрайт, припустившись бегом, уже почти настигла их.

В автобусе пассажиры, вытянув шеи, наблюдали за разыгрывавшейся драмой. Фургон рванул с места, три мусорщика повисли на нем сзади, как толстые мясные мухи, — и миссис Аркрайт, сделав еще по инерции рывок вперед, в растерянности остановилась.

— Я об этом сообщу куда надо! — донесся ее голос сквозь стену дождя.

— Мы не нанимались слушать ваши оскорбления! — крикнул ей в ответ один из мусорщиков. И фургон исчез за углом.

А миссис Аркрайт круто повернулась и зашагала к автобусу, словно нарочно подготовленному для проведения митинга.

— Я ведь показывала им планы! — воскликнула она, еще не успев встать на ступеньку автобуса. — Я ездила в муниципалитет и показывала им планы, и они признали, что мой дом входит в район, где собирают мусор, признали!

По автобусу прошел сочувственный шепоток. А какой-то длинный, худой человек сказал:

— Везде один обман, один обман.

— Мусорщики говорят, что я должна выносить мусор к перекрестку, — сказала миссис Аркрайт. — Это я-то — вдова! Неужели они к своим матерям тоже так относятся?!

— Есть такие, которые так и относятся, именно так, — сказал длинный, худой человек.

— Вы едете с нами, миссис Аркрайт? — спросил Гэрет. — Нам пора двигаться. — Он произнес это с гордостью человека, ведущего экспресс.

— Да, я еду с вами, — мрачно заявила она, отбрасывая назад прядь намокших, подцвеченных синькой волос. — Высадите меня на площади. Я пойду в эту канцелярию и не уйду оттуда, пока они не заберут мой мусор. Если они и дальше так будут действовать, разведутся крысы, начнется тиф, помяните мои слова: будут крысы и тиф. Получите с меня, молодой человек, — сказала она Роджеру.

Роджеру приятно было, что она назвала его «молодой человек», но в то же время он не обрадовался тому, что миссис Аркрайт поедет с ними в автобусе. Патетика ее жизни и узость ее интересов угнетающе действовали на него. Она жила в отличном новеньком домике со всеми удобствами и с чудесным видом на залив, но вся ее жизнь сводилась к еженедельным схваткам и упорной борьбе за то, чтобы у нее забирали мусор.

Продвигаясь по автобусу, держась за спинки сидений, чтобы не упасть, Роджер надеялся, что миссис Аркрайт получит удовольствие от fracas[16] с чиновниками из Корпорации мусорщиков, но не добьется победы, ибо тогда она лишится горечи, которая питает ее жизнь.

Наконец настала та среда — среда, когда должна была приехать Дженни. С той минуты, как они условились о встрече, Роджер и жаждал наступления этой среды и страшился. Конечно, ему хотелось, чтобы Дженни приехала к нему, хотелось ее увидеть; конечно, он не мог не радоваться возможности прощупать почву, понять, насколько труден будет путь, который предстоит преодолеть; а если говорить, не затуманивая смысла изящной метафорой, — выяснить, есть ли у него шансы оторвать ее от мужа на достаточно долгий срок, чтобы получить необходимое утешение. И тем не менее как раз это обследование почвы, то, что придется потратить немало усилий, чтобы отторгнуть Дженни от мужа, и страшило его. Сколько будет хлопот, сколько, черт побери, уйдет сил, как это будет выбивать из колеи и лихорадить — и с каждым годом все больше.

В шесть часов Роджер вернулся с первым вечерним рейсом в Лланкрвис — с работой на этот день было покончено. Еще предстоял десятичасовой рейс, но по средам народу обычно бывало мало: многие в этот день не работали вечером и склонны были уезжать подальше, а не сидеть в карвенайских пивных. Гэрет вполне мог сам справиться и возражать не стал. Итак, Роджер направился к себе, отпер зеленую дверь, которая вела в помещение, сдаваемое миссис Пайлон-Джонс на лето, и вошел, бормоча себе под нос: «Мясо, овощи, масло. Вино, штопор. Уголь, растопка. Мы еще не решили, когда мне положено замерзнуть в снятой квартире. Картофель. Поправить запор на окне». Он был весь как натянутая струна, неуверенный в себе, несчастный. Готовиться к свиданию, наводить уют, чтобы лечь в постель в замужней женщиной в протестантском поселке, — зачем ему нужен весь этот фарс, в его-то годы? Это было несправедливо, ужасно. Он искренне жалел себя и даже немного жалел Дженни.

Тем не менее он разжег хороший огонь в камине, накалил электрический вертел, так что тот зашипел, — по крайней мере, он вкусно ее накормит, и они приятно проведут время, прежде чем он нарушит ее покой.

Миссис Пайлон-Джонс сидела тихо, как паук, на своей половине дома. Узнает ли она о том, что произойдет? А что, если Дженни, исстрадавшись в своем несчастном браке, упадет ему в объятия и затем очутится в его постели? Станет ли миссис Пайлон-Джонс наблюдать в замочную скважину? Способна она вызвать лланкрвисскую разновидность куклукс-клана или Общества по охране порядка и поддержанию закона? Но в конце-то концов (подумал он, стоя перед электрическим вертелом и почувствовав вдруг неодолимую усталость), какое это будет иметь значение, если даже она так и поступит?

Условный час пробил. Он ждал ее, она опаздывала — прошло уже десять минут, нет, пятнадцать; он уже начал браниться про себя, когда на улице раздался скрип шин и звук затормозившей машины. Он не собирался бежать к двери — пусть постучит, ну а потом он не спеша откроет, но вместо этого широко распахнул дверь. На улице стояла голубая машина. Это была Дженни.

Она вошла. На ней было короткое модное пальто, под ним то же платье, что и в тот раз, когда он впервые увидел ее: простое, хорошо сшитое темно-красное шерстяное платье, короткое (укороченное?), хорошее платье (ее лучшее?). Интересно, она специально выбрала его или машинально сняла с вешалки, как единственное, которое можно надеть? Все это промелькнуло у Роджера в голове, пока она произносила первые, старательно подготовленные фразы, объясняя, почему она опоздала.

— Давайте есть, — сказал он. — Я голоден. Я ведь работал. — От волнения он говорил чуть грубовато.

— Я тоже работала. Возилась с детьми, укладывала их спать. А что у вас за работа?

— Потом расскажу.

— Это что — тайна?

— Нисколько. Я работаю на автобусе.

— На автобусе? Кем же — шофером? Вы не похожи…

— Нет, я работаю кондуктором.

— Кондуктором в автобусе? Вы, что же, занимаетесь этим на пари или как?

— Нет, я так отдыхаю. Для разнообразия. — Произнося это, он подогревал тарелки, стучал блюдцами и вообще делал все очень быстро, словно профессиональный повар.

— Что-то вы захлопотались, — сказала она, подходя к нему. — Могу я вам помочь?

— Да, можете налить себе рюмку хереса из вон той бутылки, а потом можете открыть вино и поставить его на стол. В общем, заняться мелочами. Основное я буду делать сам, потому что тут затронута моя честь. Я хочу приготовить вам хорошую еду.

— Прекрасно. Я буду заниматься одними мелочами и тогда, надеюсь, не задену вашей чести. — Он услышал, как она налила себе хереса. — Вам тоже налить?

— Нет, спасибо. — Он уже выпил джину до того, как она пришла.

Интересно, что делает ее муж в то время, как она сидит в Лланкрвисе и пьет херес в квартирке, которую миссис Пайлон-Джонс сдает на лето? Дженни говорила, что он выступает по телевизору. Именно сейчас, в этот момент? Если бы у него был телевизор, хватило бы у них нахальства включить его, сесть перед ним и смотреть на эту отвратительную гладкую физиономию?

Вот было бы здорово — сорвать с нее платье и обладать ею перед телевизором, на глазах у смотрящего с экрана мужа.

— А чем вы обычно занимаетесь? — спросила она.

— Я филолог.

— Как этот нудный старик Брайант?

— Как он.

— И что вы изучаете?

— Североевропейские языки. Больше всего я люблю скандинавские и английский.

— Я понимаю, но что именно вы изучаете в английском и в скандинавских языках? Просто грамматику и структуру?

— Видите ли, я написал довольно серьезную работу под названием: «Превращение „умляутных вариантов“ в „умляутные аллофоны“ в скандинавских языках и, в частности, в сравнении с конечными „i“ и „е“ в древневерхненемецком».

Она перестала вывинчивать пробку и, прищурясь, поглядела на него.

— Вы, конечно, шутите?

— Нет, не шучу. Такие названия часто встречаются в филологических работах. Наготове у меня, например, такой труд: «„Iа“ как особая дифтонгическая фонема в скандинавских языках переходного периода».

— Но кому все это нужно?

— Ну, видите ли, мы исследуем, как развивался язык. Изучаешь старые руны и надписи на мечах седьмого века и прочих предметах, а потом пытаешься систематизировать то, что удалось выявить, и сделать выводы относительно эволюции языка. Если удается кое-что прояснить, это помогает археологам установить, к какой эпохе относятся обнаруженные ими предметы.

— Лишь в том случае, если на предметах есть надписи?

— Да, но на большинстве предметов надписи есть.

— И вам действительно нравится этим заниматься?

— Так же, как иным нравится изучать хромосомы. Рис готов, и мясо тоже почти готово. Вы голодны?

— А что вы приготовили из мяса?

— Шашлык.

— Тогда я очень голодна.

Он поджарил толстые куски мяса, переложив их кусочками ананаса и луком. Это был его коронный номер.

— Вы к тому же еще и повар, — заметила она, садясь за стол.

— Я умею готовить только это блюдо. Остальное время ем вареные яйца.

Они принялись за еду. Он налил вина. Она с удовольствием ела, пила и болтала; отблески огня из камина падали на ее лицо. До сих пор он ни разу не был с ней наедине. В первый раз, когда они встретились, на нее давило присутствие мужа и друзей мужа; во второй раз он видел ее, когда она была матерью, строгой и любящей. Любящей! Она должна быть восприимчивой к любви и любвеобильной. Но любовь — вещь серьезная, она меняет жизнь людей, а сейчас поведение Дженни говорило лишь о том, что она дружески расположена к нему и получает удовольствие от его общества. Ничто не давило на нее, она отдыхала, не думая о своих проблемах, наслаждаясь вкусной едой.

Он налил ей еще вина, принес сыру и фруктов, и они снова ели, пили и болтали. Но размышления о любви настроили его на грустный лад: это напомнило ему о собственной неутоленной потребности в любви, напомнило об одиночестве. Он пригласил ее потому, что надеялся втянуть в свою жизнь, получить от нее хотя бы частично то, в чем так нуждался; приятно, конечно, отдыхать и ни о чем не думать, однако было бы лицемерием и безумием удерживать эти отношения на таком уровне, затягивать их, не приступая к делу. Роджер опрокинул стакан вина, чтобы взбодрить себя, набраться решимости, но это не помогло. Он вдруг почувствовал, что страшно устал и все тело его словно налито свинцом. Он позволил себе подумать о том, какие серьезные вещи зависят от их встречи, и теперь уже не мог вернуть прежнее беспечное настроение: минуты отдыха прошли, предстояло трудиться, трудиться и трудиться.

Покончив с грушей и вытирая пальцы о бумажную салфетку, Дженни заметила, что настроение его изменилось.

— Что случилось?

Ему нравилась ее безыскусная прямота. Да встряхнись же, приступай к делу.

— Давайте посидим, если вы покончили с едой, — сказал он.

— А я и так сижу.

— Я хотел сказать: давайте пересядем на диван, — предложил он. Диван он нарочно пододвинул ближе к пылавшему камину.

— Как хотите, — сказала она безразличным тоном.

Однако, когда они очутились рядом на диване, он не мог заставить себя ни сказать ей что-нибудь, ни придвинуться к ней.

— Чудесный был ужин, спасибо, — сказала она.

— Спасибо, что вы выбрались навестить меня. Ведь ехать сюда на машине куда сложнее, чем…

— Не о том мы с вами говорим, — сказала она, — не правда ли?

— О чем не о том?

— Насчет того, что сложнее.

Он помолчал, потом сказал:

— В общем-то, речь идет ведь об этом. Именно об этом и ни о чем другом.

— А я считала, что еду к вам, — сказала она, глядя в огонь, — чтобы приятно провести время.

— Люди моего возраста не нуждаются в приятном времяпрепровождении, — сказал он. — Если же они в этом нуждаются, если этого ищут и пытаются создать соответствующие условия, значит, что-то в их жизни неблагополучно.

— А как обстоит дело с людьми моего возраста? — спросила она.

— Ну, тут все иначе. У людей вашего возраста больше времени впереди, и потому они спокойнее смотрят на все. У них еще есть время построить жизнь, разрушить ее и построить заново — так, как им больше по душе.

— Если они чувствуют в этом потребность.

Он осторожно сказал:

— А наверное, лучше чувствовать такую потребность. Наверное, неправильно, когда все с самого начала складывается, как надо.

— Почему? Или вы считаете, что сломанная кость становится крепче, когда срастается?

— Отчасти да, но есть и другое. Люди, которые, провальсировав несколько раз, не наделав положенных ошибок и не пройдя через период несчастья, попадают прямо в счастье, не понимают, чего они избегли, и потому не бывают благодарны за выпавшую им удачу, недостаточно ценят ее.

Дженни отпила из бокала. В отблесках пламени, падавших из камина, красный цвет вина казался гуще и сочней, чем на самом деле, — вино словно светилось сквозь стекло.

— Скажите, Роджер, вы философствуете ради удовольствия слушать собственный голос, изрекающий мудрость? Или у вас есть какая-то причина говорить мне все это?

В наступившем молчании он глотнул вина. Но оно не оказывало на него никакого действия. Порог его напряжения был слишком высок, чтобы алкоголь помог ему преодолеть его.

— Да, у меня есть на то причина.

— Что же, послушаем.

— Я хочу обладать вами.

— Не говорите глупостей, — сказала она с вдруг прорвавшимся северным акцентом.

Он снова отхлебнул из бокала.

— Почему же это глупости?

— Потому что я замужняя женщина с двумя детьми.

— Но вы замужем не за тем человеком. Ваше замужество не приносит вам счастья.

Вместо ответа она нагнулась и подняла с пола свою сумочку. Он думал, что она ищет сигарету, чтобы выгадать время, и, пока будет вынимать ее из сумочки и раскуривать, решит, как ответить на его наскок. Но, к его удивлению, она извлекла из сумочки очки в толстой темной оправе, надела их и внимательно посмотрела на него.

— Зачем это вы?

— Хочу рассмотреть ваше лицо, — сказала она. В этих очках с толстой темной оправой, с этой челкой черных волос она походила на беззащитного ребенка с тонким личиком. Глаза ее сквозь стекла очков были совсем как у обиженной совы. — Я слишком тщеславна и потому редко ношу очки. Но они нужны мне, если я хочу что-то рассмотреть. А свет здесь не очень яркий.

— Он и не может быть ярким в арендованной квартире, — сказал он.

— Не уходите от темы разговора. Я хочу отчетливо видеть ваше лицо, так как это может дать ключ к пониманию того, что происходит у вас в уме и почему вы вдруг вздумали говорить о моем муже и моем браке.

— О, — сказал он, — в таком случае можете снять очки. Никаких тайн тут нет. Я могу вам совершенно точно сказать, что у меня на уме. — Но, еще произнося эти слова, он подумал о том, что едва ли сумеет объяснить все достаточно ясно не только для нее, но даже для себя самого.

— Ну, так скажите. — Но очков она не сняла.

— Я одинок и далеко не счастлив. Не думаю, чтобы во мне говорила излишняя жалость к себе — я стараюсь объективно смотреть на вещи. Жизнь моя подошла к голому открытому ветрам перекрестку, и я не знаю, каким путем дальше следовать. Я могу создать себе уютную жизнь, но от одного уюта не станешь счастливым. Я потерял цель в жизни.

— А что же случилось, почему вы ее потеряли?

— У меня умер брат. Он был человек больной, и я ухаживал за ним.

— Очень жаль, конечно, что он умер, потому что вы, видимо, любили его. Но для вас это, конечно, явилось избавлением?

— Вот это-то как раз и трудно объяснить.

— А вы попытайтесь, — сказала она, откидываясь назад.

— Я жил с Джеффри вовсе не потому, что был единственным человеком, который мог бы ухаживать за ним. Многие могли бы это делать, причем более квалифицированно и лучше, чем я. Он часто раздражал меня, и порой я совсем не годился для ухода за ним. — Он помедлил, затем продолжал: — Когда я сказал, что Джеффри был больным человеком, я постеснялся употребить более точное слово. На самом деле он был невропат, душевнобольной. У него была поражена психика и нервы.

— Он что — таким родился?

— Нет, это все война. — Он снова помолчал. — Об этом мне бы не хотелось говорить.

— Если вы не расскажете, как же я пойму?

Он повернулся к ней.

— А вы хотите понять?

— Вы же хотите, чтобы я поняла, правда?

Он кивнул.

— Пожалуй, все, что вам надо знать, в основном это то, что мои родители умерли в войну и мы с Джеффри остались одни, причем он уже тогда был тяжело болен. В свои хорошие дни он мог сам одеться — разве что какую-нибудь пуговицу оставит незастегнутой, — мог более или менее донести пищу до рта, но совершенно не в состоянии был на чем-либо сосредоточиться или удержать хоть что-то в памяти. И я знал, что, если отдать его в какую-нибудь лечебницу, его будут лишь обмывать и обтирать, как кусок неопрятной человеческой плоти. Правда, я никогда всерьез не думал отправить его в такое заведение. Он был нужен мне не меньше, чем я ему.

— Почему?

Роджер передернул плечами.

— Так уж сложилось. Дело в том, что мне было всего семнадцать лет, когда кончилась война, и прошли годы, прежде чем я смог хоть что-то зарабатывать и взять Джеффри к себе. Около десяти лет он провел в больницах — то в одной, то в другой. Но я все это время навещал его и говорил ему, что он переедет ко мне и будет жить со мной, как только я устроюсь, и он это понимал — во всяком случае понимал в свои хорошие дни.

— А что он делал в плохие дни?

— Плакал.

— Просто плакал?

— Просто плакал, и больше ничего. Сидел на кровати и целыми днями оплакивал свою судьбу.

Дженни встала, разгладила юбку на бедрах и посмотрела на него сверху вниз.

— Ну, а теперь скажите мне, какое все это имеет отношение к моему браку с Джеральдом?

Роджер не сразу смог ответить. Перед его мысленным взором стояло красное сморщенное лицо Джеффри, и он слышал голос Джеффри, произносящий сквозь рыдания: «Слишком это тяжело, Роджер. Не могу я, Роджер. Мне слишком тяжело».

Затем это видение исчезло, все вдруг словно залило резким белым светом, и он сказал:

— Это нетрудно объяснить. Когда человек несчастлив, он всегда ищет себе подобных. Вот я остался без Джеффри, лишившись, как Отелло, главной цели в жизни, а кроме того, поняв, что той любви, какую я проявлял к брату, оказалось недостаточно, чтобы удержать его в жизни дольше сорока пяти лет. Поэтому у меня почва ушла из-под ног, и я чувствую себя виноватым. К тому же — едва ли вас это удивит — моя личная жизнь совсем разладилась.

— Это меня не удивляет. На свете куда больше…

— Долгое время я встречался с девушкой по имени Марго и был очень привязан к ней. Я даже хотел на ней жениться. Она была очень хорошенькая и усиленно старалась избавиться от своего пуританского воспитания. Поэтому она все время искала удовольствий — без передышки. Она встречалась со мной пять лет и, насколько мне известно, одновременно еще с тремя или четырьмя мужчинами. Не говоря уже о случайных знакомствах. Она была большая мастерица по части любви и обожала заниматься этим в ванной во время вечеринок у разных тузов в Челси.

— Вы так говорите о ней, точно ее ненавидите.

— Честно говоря, нет. Просто она и меня заразила своим отношением к жизни. Мне хотелось создать семью, но я любил Марго, а она не желала строить со мной жизнь — сначала потому, что еще вдоволь не наразвлекалась с другими, а затем потому, что я не хотел отдавать Джеффри в лечебницу. В конце концов это разлучило нас. Мне потребовалось около года, чтобы поверить, что это действительно так. Я очень нуждался в Джеффри и просто не мог поверить, что есть люди, которые даже знать о нем не желают, как не желала Марго. Она видеть его не могла.

— Я бы не стала ее винить, если для нее главное удовольствия.

— Да я и не виню. Уже сам вид такого человека, как Джеффри, напоминает о сторонах жизни, никак не совместимых с приятным времяпрепровождением. Если бы он не был импотентом, она, возможно, даже попыталась бы сблизиться с ним. Говорят, идиоты возбуждают женщин.

— Слишком много у вас появилось горечи.

— Появилось? Во мне всегда было черт знает сколько горечи.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть у вас будет горечь. Только не надо этим гордиться. Не думайте, что это делает вас великомучеником.

— Дженни, это несправедливо.

— А я вовсе не собираюсь быть справедливой, почему, собственно, я должна быть к кому-то справедливой? Просто люди, которые с горечью относятся к жизни, всегда считают, что это их возвышает. Они думают, что, если у тебя нет горечи, ты неглубокий человек.

Роджер подлил вина себе и ей.

— Возможно, вы и правы. Но вообще это не имеет значения. Моя горечь неглубока. Она у меня где-то на поверхности, как перхоть. Она может уйти, и при этом моя натура коренным образом не изменится. А вот то, другое — потребность оберегать Джеффри — гнездилось гораздо глубже. Корни этого уходят к дням моего отрочества.

— Знаете, что я думаю, — сказала она. — Я думаю, все это растает и исчезнет, как только вы найдете женщину, которую сможете полюбить, я имею в виду — полюбить по-настоящему.

— Я уверен, что именно так пишут в книгах.

— Опять у вас эта горечь. Об этом не только пишут в книгах, это всем известно.

— Хорошо, — сказал он, глядя на ее тонкое, серьезное лицо, озаренное светом камина. — Это может пройти, согласен. А до тех пор я обречен жить с тем, что в книгах наверняка назвали бы «синдромом Джеффри».

— Значит, вы ищете себе другого Джеффри?

Он кивнул.

— Но это вовсе не обязательно должен быть кто-то вроде Джеффри. Это может быть любой человек, которому трудно, у которого не складывается жизнь. Скажем, горбун, попавший в беду.

— Горбун, попавший в беду? Вы имеете в виду какого-то определенного человека?

— О, неважно. — Ему вдруг надоело говорить о себе. — Давайте лучше поговорим о вас. Мне хотелось бы представить себе вашу жизнь. Расскажите, например, о ваших детях.

Она снова села.

— О Мэри и Робине? О, это самые обыкновенные дети. У меня к ним глубокая безоговорочная нежность, которая возникает у человека чисто биологически. Я знаю, что я в любой момент отдала бы жизнь, чтобы спасти их, и при этом вовсе не чувствовала бы себя удивительно смелой или лишенной эгоизма. Таков уж закон жизни, что ты всецело отдаешь себя в распоряжение живого существа, которое ты произвела на свет. Но бывают времена, когда я могу как бы стать в сторонку и посмотреть на них глазами постороннего человека, и тогда они кажутся мне милыми детьми, но и только. У Мэри очень практичная натура. У нее умелые руки, и она любит мне помогать. Я думаю, она вырастет добрым человечком. Пожалуй, будет из тех, кто спокойно шагает по жизни, стараясь делать ее для окружающих чуточку легче и счастливее. Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы это было так. О Робине же еще слишком рано говорить. У него славный голосок, и мне кажется, с годами у него разовьется слух.

— Значит, одна будет директрисой деревенской больницы, а другой — оперным тенором.

— Вы же сами просили меня рассказать о них.

— Извините, я вовсе не смеюсь над ними.

— А прозвучало это именно так. Но, возможно, вы из тех перекрученных людей, которые ничего не могут сказать без издевки.

Она разозлилась. Отвернувшись от него, она сорвала с носа очки, словно не желала больше видеть его лицо.

— Я не уверен, кто из нас прав, — осторожно заметил Роджер. — Но если вы усмотрели издевку в моих словах, наверно, так оно и было, потому что у вас восприятие, несомненно, менее извращенное и более здоровое, чем у меня. Мне остается лишь извиниться. Возможно, это была подсознательная реакция. Я попросил вас рассказать мне о вашей жизни и начать с детей, но, может быть, я не в состоянии это слушать. Возможно, я завидую. В общем-то, это естественно. Перед вами одинокий, недовольный своей судьбой человек, с несложившейся жизнью, и тут ваш муж Джеральд Туайфорд, которому так повезло: он женат на вас, вы всегда при нем, он может в любое время поговорить с вами или просто на вас посмотреть.

— Хотите вскружить мне голову? — сказала она, глядя на него равнодушным взглядом. — Учтите: женщина сразу чувствует, когда ей пытаются вскружить голову. Мы ведь столько выслушиваем всякой ерунды между шестнадцатью и двадцатью пятью.

— Опять-таки то, что вы говорите, возможно, и правда, но таких намерений у меня не было. Мне казалось, что я вполне искренен. А какие тайные мотивы мною движут, я и сам не знаю.

— Вы в этом уверены? А мне казалось, вы совсем недавно говорили, что хотите обладать мною.

— Какой же это скрытый мотив! Я в этом признался.

Она передернула плечами, но холодное выражение исчезло с ее лица. Роджер решил форсировать атаку.

— Что Джеральд сейчас дома, смотрит за детьми?

— О господи, нет, конечно. Джеральд в Лондоне, я ведь вам говорила. Не думаете же вы, что я сидела бы здесь с вами, если бы он…

— А почему бы и нет? Это было бы только полезно для него.

— Я вовсе не уверена, что хотела бы делать что-то полезное для него.

— В таком случае что же вы…

— О, — она передернула плечами, — просто ради самосохранения. Джеральд возник на моем горизонте, когда я была еще совсем молоденькой и даже не пробовала сама построить свою жизнь. А сейчас я уже не уверена, смогла ли бы я ее построить.

Роджер распрямил плечи, уперся в спинку дивана и почувствовал, что готов говорить на опасные темы.

— Но если у вас не получилось счастливого брака, рано или поздно перед вами неизбежно встанет перспектива разрыва.

— Почему?

— Что значит — почему?

— Не понимаю!

— А я вас не понимаю. Ну, в самом деле, — принялся он развивать свою мысль, — не можете же вы относиться спокойно к тому, что вам предстоит полвека страдать.

— Я люблю детей, — сказала она, как бы думая вслух. — Я бы даже могла полюбить Джеральда, если бы он сбросил с себя эту оболочку и стал человеком.

— А был он когда-нибудь человеком?

— М-м, пожалуй, нет. Я, конечно, этого не понимала, когда выходила за него замуж. Я ничего не понимала. — Она рассмеялась коротким беспомощным смешком. — Видите ли, если он и казался мне странным, то я думала, что все мужчины такие. А сейчас я понимаю, что он тогда уже шел к тому, чем стал сейчас. Только в те дни он еще не знал влиятельных людей и не бегал за ними по пятам. Он обычно запирался в своем кабинете и писал статьи или письма в газету. Должно быть, он отчаянно пытался привлечь к себе внимание, чтобы начать карьеру. Я думала, все мужчины такие. Правда, полностью раскрылся он только теперь…

Голос ее погас.

— Нет, нет, продолжайте. Мне кажется, вам полезно выговориться, а я так хочу вас понять. — «А ведь я говорю сейчас, — подумал Роджер, — как старый соблазнитель». Однако он сказал то, что думал. Он в самом деле считал, что это принесет ей пользу, и хотел понять, как сложилась ее семейная жизнь.

— Ну, я думаю, Джеральду не лучше, чем мне, а может быть, и хуже. Он не любит меня, довольно равнодушен к детям, так что вообще не ясно, что этот брак ему дает. Я, конечно, веду его дом, но ведь это могла бы делать и экономка.

— Да, но вы ведь еще и спите с ним, правда?

— Да.

— Ну а экономка этого делать не будет. Во всяком случае, такая экономка, каких держат в респектабельных университетских кругах. Значит, вы еще заботитесь и о том, чтобы он жил нормальной половой жизнью. Ему не приходится тратить время и энергию в погоне за женщинами, чтобы удовлетворить свое желание.

Она поставила на пол бокал и выпрямилась.

— Все ясно.

— Что вам ясно?

— Почему вы меня пригласили сюда.

— О господи!

— Ведь именно этим вы и занимаетесь, правда? Тратите время и энергию в погоне за женщинами, чтобы удовлетворить свои желания. Но я не только женщина, я — это я.

Обозлившись до предела, Роджер нанес ответный удар:

— Вам, значит, неизвестно, что ситуации могут меняться? Вы говорили с таким великолепным презрением о моих нуждах. Но сейчас речь идет уже не о нуждах, а о чувстве, которое возникло у меня к вам.

— Ловко же вы умеете облекать все в красивые слова. Филология тут, видимо, недурно помогает.

— То, что вы сейчас сказали, недостойно вас.

— Что ж, я считаю, что имею право быть бесстыжей, — сказала она. — Не успела я к вам войти, как вы заявили, что ваша сексуальная жизнь не устроена, точно я няня или сестра милосердия.

— Прекрасно, значит, мне следовало не снимать маски и беседовать с вами о погоде и о том, куда кто поедет в отпуск. Но мне казалось, что мы уже прошли эту стадию.

— Да как же мы могли ее пройти, если мы едва…

— О, не будьте столь примитивны. Наверняка вам известно, что можно неплохо узнать человека даже после недолгого знакомства, если пристально понаблюдать за ним. Я, к примеру, знаю вас сейчас лучше, чем во время нашей последней встречи, потому что с тех пор много думал о вас. Я припоминал, как менялось выражение вашего лица, припоминал все ваши жесты, и не только что вы говорили, но и в каком темпе вы это говорили, все паузы, все, что проглядывало за словами.

— По-моему, — сказала она ровным голосом, в котором вновь зазвучал вдруг северный акцент, — это чертовски скверный способ узнавать человека.

— Я могу доказать, что нет. Я могу рассказать о вас такое, что вы признаете мою правоту.

Она надела очки и посмотрела на него испытующе и настороженно.

— Ну, предположим. Но почему это вас так занимает?

Он рассмеялся.

— Выпейте еще вина. Не беспокойтесь: я не собираюсь вас спаивать. Я предпочитаю, чтобы вы были трезвой. Мне хочется разговаривать с вами, разговаривать всерьез, обмениваться какими-то мыслями.

— Вы продвигаетесь так стремительно, — заметила она, протягивая ему бокал.

— Приходится, в моем возрасте…

— Да перестаньте вы говорить о своем возрасте — точно вам миллион лет. Я уверена, что вы всегда были таким. Я уверена, что вы всегда старались ускорить события, когда имели дело с женщиной, и действовали напролом.

— Разве с вами я себя так веду? Разве я действую напролом?

Она немного помолчала.

— Право, не знаю, что и сказать. Видите ли… вы действуете так стремительно, что я, право, не знаю, следует ли мне чего-то бояться, и если да, то чего.

— Что ж, по-моему, дело обстоит так, — сказал он, ставя свой бокал и глядя прямо ей в лицо. — Мы оба принадлежим к числу людей, которые еще не нашли счастья в жизни, и мы можем вместе его найти.

— Кто вам это сказал?

— Я сказал. И пожалуйста, не говорите мне, что бы вы сказали, потому что вы еще сами этого не знаете. А я могу так говорить, потому что знаю себя и знаю вас.

— Ну, в излишней скромности вас заподозрить нельзя, — вздохнула она. — Это я вижу.

— Сейчас уже слишком поздно говорить что-либо, кроме правды.

— Слишком поздно, слишком поздно, — повторила она с неподдельным раздражением. — Зачем вы это твердите, точно скоро конец света?

— Для человека, которому исполнилось сорок, миру действительно наступил конец. Один мир уже остался позади, а другой — у твоих ног. Этот мир может быть хорошим, если ты сумеешь воспользоваться теми возможностями, которые выпадут на твою долю, а надо постараться ими воспользоваться, потому что при нормальной протяженности жизни тебе придется пробыть в этом мире еще тридцать лет. Если же ты упустишь свои возможности, тебе придется тридцать лет сидеть у очага, где уже догорел огонь.

Дженни снова надела очки.

— Теперь мне ясно, куда вы клоните. Намекаете, что я должна расстаться с мужем. Ну, а что я потом буду делать? Перееду к вам и буду жить с вами? Вы так себе это мыслите?

— Минуту тому назад вы говорили мне, что я ускоряю события.

— Но я-то их не ускоряю, — сказала она. — Для меня это лишь интересная теоретическая дискуссия. Так что же, по-вашему, господин Оракул, я должна делать?

— Поцеловать меня, — сказал филолог Роджер, забыв про Упсалу.

— Вот уж нет. — Она одернула юбку и села к нему боком. Однако современная одежда у женщин исключает целомудрие, и Дженни, переменив позу, лишь привлекла внимание Роджера к своим ногам и еще больше разожгла в нем желание. — Я порядочная замужняя женщина.

— Вы замужняя женщина, и дети ваши спят под чьим-то присмотром, и муж ваш бог знает где, бог знает с кем, а вы сидите на диване перед ярким огнем с мужчиной, достаточно беспринципным и потому жаждущим вас поцеловать.

Она перегнулась и поцеловала его. Огонь пробежал по его жилам, а выпитое вино вдруг взбаламутило кровь.

— Еще, — сказал он, когда она отодвинулась от него.

— Нет. Одно влечет за собой другое.

— А вы не хотите, чтобы это произошло? — с волнением спросил он.

— Кажется, нет.

— А когда вы будете знать точно? — спросил он.

Она забилась в угол дивана, подобрав под себя ноги. Тело совсем как у ребенка, и в то же время перед ним была женщина; с этими широкими скулами и с черными густыми волосами она вполне могла сойти за женщину из племени чероки, о котором говорил Мэдог, и у нее мог быть такой же дикий и неуемный нрав — приди же ко мне, приди!

Она заговорила, устремив взгляд на пылающие угли:

— Если бы я решилась на этот шаг, я бы, очевидно, должна была пройти сейчас с вами в соседнюю комнату или туда, где находится ваша спальня, насладиться любовью, потом встать, одеться, поехать к себе, отвезти домой женщину, которая присматривала за детьми, и, вернувшись, лечь как ни в чем не бывало в супружескую постель. Нет, это слишком мерзко, слишком ужасно! — Она отчаянно замотала головой. — Я не стану этого делать! Подумайте о моем одиночестве… о том, какие мысли станут осаждать меня, когда я лягу в постель — в постель, где мы спим с Джеральдом.

— А Джеральд в Лондоне, возможно, лежит сейчас в постели с какой-нибудь девицей. О чем, по-вашему, он думает?

— Я этому не верю, — сказала она. — По-моему, его не интересуют женщины. Его любовницей стала карьера, и у него нет времени на любовницу во плоти и крови.

— Неужели вам от этого легче?

— Я этого не говорила. Но я не могу лечь с вами в постель. Если вам необходимо удовлетворить свои нужды, пойдите к проститутке.

От такой встряски он даже растерялся.

— Не надо так говорить, — мягко сказал он.

— Почему? Вы же так говорили.

— Нет, Дженни, не говорил. Совокупление ради совокупления меня не интересует.

Она рассмеялась, искренне, по-детски забавляясь создавшейся ситуацией.

— О, да вы профессор!

— Вы только что советовали мне пойти к проститутке. Так вот: даже если бы я знал, где найти проститутку, я бы не пошел к ней, так как не это у меня сейчас на уме. — Произнося эти слова, он с немалым изумлением почувствовал, что говорит правду. — Конечно, я был бы счастлив лечь с вами в постель. Но главным обратом затем, чтобы приблизить вас к себе, чтобы перекинуть прочный мост между нами.

— А ведь моста может и не получиться.

— Да, может, но все же стоит попробовать.

Она встала и покачала головой.

— Я не могу. Извините, не могу. Я часто об этом думала. Я хочу сказать: думала о том, что не уверена в правильности своего выбора, я не чувствую, что приношу счастье Джеральду. Много раз я лежала без сна и представляла себе эту минуту, именно эту. Я хочу сказать: представляла себе, что какой-то мужчина станет домогаться меня. И всякий раз у меня возникало желание бежать.

— Почему? Из любви к Джеральду? Из боязни последствий?

— Ясного представления на этот счет у меня нет. — Она слегка вздрогнула. — Просто так, инстинктивно. Какой-то страх.

— Страх? Чего же вы боялись?

Она медленно произнесла;

— В общем-то, боялась перейти мост. Я знаю, это может показаться глупым. Многие считают секс своего рода физической спазмой, ровным счетом ничего не меняющей, чем-то вроде чиха, с той лишь разницей, что тут два участника. Но я не могу заставить себя так думать. Я боюсь. Для меня это… ну, все равно, как если бы я вздумала поиграть с чем-то очень могучим, с силой, которая может уничтожить меня. Неужели вам это непонятно? — закончила она тоном мольбы.

— Почему же? Я прекрасно вас понимаю.

— Разум подсказывает мне, что ничего не случится. Вовсе не обязательно, чтобы Джеральд узнал, и даже если он узнает, вовсе не обязательно, что ему будет так уж больно. Но тут действует нечто более глубокое, чем разум, нечто более примитивное, и оно говорит мне: если я отдамся другому, с моим браком будет покончено. Я не смогу обманывать Джеральда после объятий другого мужчины. Я не считаю, что это все равно как совместный чих.

— Да перестаньте вы говорить о чихе. Любая женщина относится к сексу так же, как вы, если только она не совершает над собой психологического насилия. В этом корни старой морали, над которой сейчас смеются, но в которой на самом-то деле было много здравого смысла. Если вы зайдете так далеко с другим мужчиной, вы несомненно почувствуете, что вашему браку пришел конец. Но, может быть, вы и должны это почувствовать.

Она покачала головой — не в знак отрицания, а как-то беспомощно.

— Это все равно, как если бы сказать человеку, что он нуждается в хирургической операции.

— Но ведь люди иной раз и нуждаются в ней.

Она смотрела в огонь, но теперь подняла глаза и взглянула на него.

— А какая ваша роль во всем этом? Врача, который рекомендует мне сделать операцию?

— Дженни, вы очень умная, но не загоняйте меня в угол своими определениями. Я нахожу вас необычайно привлекательной, и меня тянет к вам, и мне думается, мы могли бы быть счастливы и, возможно, счастливо прожили бы вместе до конца наших дней.

— Что это — предложение руки и сердца?

— Нет, я не делаю предложений женщинам, с которыми еще не спал.

Она встала.

— В таком случае вы никогда не сделаете предложения мне.

Он помолчал с минуту, потом сказал:

— Хорошо, но никаких обид.

— Конечно, Роджер. — Она улыбнулась, показывая, что действительно не обижается на него. — А теперь мне пора домой.

Он тоже встал. Внезапно комнату наполнило холодное дыхание разочарованности. Тарелки на столе, пустые бокалы из-под вина, огонь, который все еще обнадеживающе мерцал, хотя уже нечего было освещать, — все словно объединилось против него, чтобы ввергнуть его в отчаяние.

— Дженни, не надо так кончать нашу встречу.

Она пожала плечами.

— Вы мне нравитесь, Роджер. Я думаю даже, что мы действительно могли бы сделать друг друга счастливыми, во всяком случае, мне было бы с вами лучше, чем с Джеральдом. Но факт остается фактом: мне уготован Джеральд.

— Ну, так избавьтесь от него.

— Не могу. Не будем перебирать все заново. Каковы бы ни были мои чувства к Джеральду, я не могу оставить Мэри и Робина.

Плечи его поникли.

— Я никогда не думал, что брак может быть таким прочным.

— Но это так, Роджер. Это вещь примитивная. А примитивное всегда очень сильно.

— А если бы вы вышли замуж за меня, наш брак был бы таким же прочным?

— Невероятно прочным, — сказала она.

Он рассмеялся.

— Что ж, это по крайней мере ставит меня на одну доску с Джеральдом.

Дженни отыскала свое пальто.

— Ну, я поехала. Как мило, что вы меня так вкусно накормили.

— Ничего в этом нет милого. Я это делал из своих грязных побуждений.

Она посмотрела ему в глаза, ее рука задержалась на его локте.

— Не надо так говорить, Роджер. Я знаю, что побуждения у вас отнюдь не грязные. Вы просто несчастны, а хотите быть счастливым и готовы потрудиться ради этого, а не просто урвать счастье за счет другого. Я не считаю это грязным побуждением.

— И тем не менее вы не хотите мне помочь.

Она покачала головой.

— Ну что ж, я провожу вас.

На горе гулял холодный ветер. Они не стали задерживаться. Маленькая машина ждала ее, чтобы отвезти назад, в тепло и безопасность, к Мэри и Робину, и женщине, сидевшей с ними.

— Увижу ли я вас еще?

— Надеюсь, — непринужденно бросила она, — если вы еще пробудете какое-то время в наших краях.

— Могу я позвонить вам?

— Номер в телефонной книжке, — сказала она и включила мотор.

Он закрыл за ней дверцу и увидел сквозь стекло, как она на мгновение сняла руку с руля и помахала ею в знак прощания. А через минуту ее уже не было — лишь два красных огонька убегали вниз по склону.

Роджер вернулся назад в квартиру, сдаваемую на лето миссис Пайлон-Джонс, и закрыл за собой зеленую дверь. Она захлопнулась со стуком, который словно ставил точку над всей его жизнью, любовью, надеждой. Ему уже ничего не хотелось — хотелось только лечь в постель и уснуть.

Не подумав о том, что надо вымыть посуду или хотя бы убрать тарелки со стола, он прошел прямо в спальню и начал раздеваться. Холодная, опрятная, безликая постель с издевкой смотрела на него. Не стоит расстраиваться, можно забыться и не думать ни о чем: он так устал от стояния по многу часов подряд в раскачивающемся, тряском автобусе, который словно в бесконечной кадрили то взбирался в гору, то устремлялся вниз, к морю; сон придет скоро — хотя бы в этом Гэрет помог ему.

Очутившись в постели, он только раз повернулся с боку на бок и нырнул в забвение. Забыться, заснуть. Не испытывать голода, не блуждать. Дженни, Марго — снова пройти через детские сны, приносящие удовлетворение… сладострастные губы, тепло… теп…

Где-то рядом кто-то упорно колотил в дверь.

«Это не ко мне, я им не нужен. Я в постели, сплю…»

Стук, стук, стук-стук-стук-стук.

Между той частью дома, где жила миссис Пайлон-Джонс, и той, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала на лето, имелась дверь. Обычно ею никто не пользовался: миссис Пайлон-Джонс крепко заперла ее когда-то и спрятала ключ. Со стороны Роджера эта дверь была завешена длинной портьерой, и он вообще забыл о ее существовании. Однако сейчас кто-то, вероятно миссис Пайлон-Джонс, стоял по ту сторону двери и стучал в нее, и стучал.

Роджер приподнялся на локте.

— Да? Кто там?..

— Мистер Фэрнивалл! — Это, конечно, хозяйка; голос у нее был приглушенный и испуганный.

— Да, миссис Джонс? Вам что-нибудь нужно?

Заскрежетал ключ, и она вошла, отбросив портьеру. Из-за ее спины в комнату хлынул свет.

— Одну минуточку, миссис Пай… миссис Джонс, я сейчас зажгу свет. Пройдите ко мне в гостиную, хорошо?

Ее худенькая, напряженно прямая фигурка скользнула по коридору в гостиную. Она сейчас увидит весь беспорядок, остатки уютного ужина на двоих. Что ей вдруг понадобилось? Решила посмотреть, нет ли у него женщины? Он слышал о пуританстве этих шиферных поселков с их хмурыми часовнями. Роджер схватил рубашку, натянул брюки. Ей, что же, захотелось устроить скандал? Жаль, что он не в состоянии ей помочь. «Миссис Пайлон-Джонс, если вы хотите провести проверку моей сексуальной жизни, то я вынужден с прискорбием сообщить вам, что никакой такой жизни у меня нет. Понаблюдайте за мною как следует в течение зимы, и я постараюсь, чтоб вы увидели, как человек издевается над собой. Это все, что мне осталось, — в иных радостях мне отказано жестокой судьбой. Уходи, уходи, смерть. Меня уже убила прекрасная жестокая дева». Но ведь голос-то у хозяйки был испуганный, а не укоризненный. Чего же она испугалась?

Кое-как одевшись, Роджер вышел в гостиную к миссис Пайлон-Джонс. Она включила все источники света и стояла посреди комнаты. Почему-то взгляд его упал на ее руки — она нервно сплетала и расплетала пальцы, и при ярком свете он впервые увидел, какие у нее вспухшие, изуродованные артритом суставы.

— Мистер Фэрнивалл, — сказала она, — ваша гостья уехала?

— Да, — сказал он. — Должно быть, с полчаса назад. А что?

— Потому что я слышу: кто-то там есть снаружи, — сказала она.

Ее страх, который она уже и не пыталась скрыть, придал этой простой фразе особую весомость и какой-то жуткий смысл.

— Кто-то есть снаружи? — резко переспросил Роджер. — Ну а почему, собственно, кто-то не может быть снаружи?

— Да ведь это не то, что кто-то идет по дороге, — сказала она почти шепотом. — Кто-то там стоит.

Страх ее сверкнул, — точно неяркая молния пробежала между ними — и на какое-то мгновение передался Роджеру: это не был страх перед чем-то конкретным, это была боязнь ночи, темной горы, воя ветра.

— Я выйду посмотрю, — сказал он и быстро, не давая себе времени опомниться, направился к зеленой двери и распахнул ее, решительно, громко стукнув задвижкой.

Снаружи было очень темно, и с гор по склону сползал дождь. Глаза Роджера не в состоянии были пронзить гладкую стену темноты, но ухо его уловило шарканье подошвы. Это не был звук шагов — скорее такой звук, как если бы кто-то осторожно спускался по каменной стене.

— Есть кто там? — крикнул Роджер. Голос его был тотчас поглощен накрывшим окрестность дождем. — Кто тут бродит?

Он подождал ответа, хотя его явно не было смысла ждать, затем вернулся в дом. Миссис Пайлон-Джонс, слишком взвинченная, чтобы оставаться в одиночестве, вышла следом за ним в коридор и стояла позади, пока он кричал в темноту. И теперь, повернувшись, он очутился лицом к лицу с ней.

— Ну вот, — начал он, — вроде бы никого…

— А ноги-то ноги! — пронзительно взвизгнула вдруг она.

Он посмотрел вниз. Сначала он ничего не обнаружил: на ногах у него были, как обычно, шлепанцы; потом он вдруг увидел свой след — ярко-малиновый. Он поднял одну ногу, потом другую. Подошвы его шлепанцев были выпачканы густой ярко-малиновой жидкостью.

Миссис Пайлон-Джонс прислонилась к стене.

— Что это? — прошептала она; глаза ее стали круглыми от страха.

— Ну, во всяком случае, не кровь, — резко произнес Роджер. — Кровь не бывает такого цвета. Эта штука пахнет, как… — Он снял шлепанец и понюхал подошву. — Так я и думал. Краска.

— Краска? — повторила она, и вместо страха в голосе ее прозвучало возмущение. — Но у меня нигде нет жидкой краски…

— Не было, — сказал Роджер. — А сейчас, по-моему, есть.

Он вернулся к двери и снова распахнул ее. На этот раз, поскольку он не вглядывался в темноту, а смотрел только на дверь, он увидел всю мерзость. Кто-то выплеснул на дверь большую банку малиновой краски, и она стекла вниз, образовав на белой ступеньке липкую лужу.

Он отступил, чтобы миссис Пайлон-Джонс могла полюбоваться сама.

— Вот это вы и слышали, — сказал он. — Кто-то явился сюда и выплеснул банку краски на дверь — возможно, даже не один человек, а несколько.

Тут он вспомнил, что слышал шарканье, и в голове его промелькнула догадка. Он быстро вышел во двор и замер, напрягая слух. Откуда-то далеко снизу, с прибрежного шоссе, до него донеслось приглушенное урчанье мотоцикла. Он это отчетливо слышал — даже дождь не мог заглушить стрекота.

— Эти типы, кто бы там они ни были, приезжали на мотоцикле, — сказал он, вернувшись в дом. — Они, видно, оставляли его под горой, пока орудовали тут. Мне показалось, что я слышал, как кто-то шаркнул ногой по земле — такой звук бывает обычно, когда заводят мотоцикл.

Миссис Джонс быстро-быстро сплетала и расплетала пальцы. Волнение глядело из ее глаз и читалось в каждой линии ее тела, в морщинах лица.

— Представить себе не могу, кто бы мог это сделать. Я всегда держалась в стороне и со всеми ладила, не правда ли? Никаких врагов у меня нет. Ни одна живая душа не желает мне зла — я, во всяком случае, таких не знаю. Значит, все дело в вас.

— Что значит — все дело во мне? У меня тоже нет врагов.

— Вот этого-то вы и не знаете. Вы у нас пришлый. А люди ведь всякие бывают. Мне никто ничего плохого не сделает. Я живу здесь уже тридцать лет со всеми в мире, не так ли?

— Но послушайте, миссис Джонс. Давайте выпьем чаю и…

— Никому бы в голову не пришло швырять краской в мою дверь и портить ее. Да и кто теперь платить за это будет?

Роджер взял старушку под руку и повел, а вернее, потащил ее дрожащее сухонькое тельце в гостиную.

— Я сейчас разожгу огонь, — сказал он, нагибаясь над ведерком с углем, — а потом выпьем чаю, я мигом приготовлю его в моей славной маленькой кухоньке, и все снова станет на свои места. Это, конечно, пренеприятная история, но она ровным счетом ничего не означает. — Он подбросил два куска угля в очаг и осторожно разбил их, чтобы быстрее разгорелось пламя.

Миссис Пайлон-Джонс села там, где сидела Дженни, и уставилась на огонь — совсем как Дженни — и снова принялась говорить о своих страхах.

— Просто понять не могу, кто бы мог это сделать, ведь я никому даже слова худого не сказала.

Роджер предоставил ей ворчать. Он больше не пытался взывать к ее здравому смыслу, пока не налил две чашки и одну из них, полную крепкого ароматного чая, не вручил ее худеньким узловатым ручкам.

— Ну вот, миссис Джонс, выпейте и выслушайте меня. Нас с вами затронул лишь крошечный всплеск той бури, которая бушует во всем мире. Преступления, хулиганство — все это явления, в которых находит себе выход нерастраченная энергия молодежи. Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы нам удалось захватить этих ребят, — а я уверен, что это молодые ребята, — мы бы обнаружили, что это типичные смутьяны, из тех, что ходят в высоких сапогах и в кожаных куртках, скорее всего прыщеватые, с низкими лбами. Из тех, что орудуют в глухих переулках и уже помечены клеймом неудавшейся жизни. Нетрудно понять, какое в них накапливается ожесточение, и выход они видят один — выместить свою досаду на ком-то еще. Ну, на своих дружках выместить ее они не могут, а конкурирующая банда — дай только повод — мигом нанесет ответный удар, поэтому они ищут беззащитных людей на стороне. Людей, которые не имеют к ним никакого отношения. Таких, к примеру, как я.

— Все равно я не понимаю, зачем им понадобилось швырять краской в мою…

— Естественно, что не понимаете. Вам это кажется бессмысленным и чудовищным. Я отношусь к этому так же. И в то же время я рад, что они не надумали учинить более жестокую расправу. То, что они измазали дверь, будет стоить мне известной суммы, однако в больницу я все же не попал. Я так и вижу, как им приходит в голову счастливая мысль и как они ликуют в предвкушении забавы. «Пошли, ребята, заберемся на склад, стянем банку краски побольше и как-нибудь ночью выплеснем ее ему на дверь; пусть поломает голову, кто это сделал».

Она смотрела на него, прищурясь, поверх края чашки.

— Значит, вы знаете, кто это был?

— Нет, конечно, не знаю.

— Но вы же знаете про них все.

— Я просто догадываюсь. Додумываю с помощью воображения, как все произошло.

— Значит, вы это навоображали, — горестно заметила миссис Пайлон-Джонс. — А я-то думала, что вы знаете. И про то, кто они, и что на них было надето, и чем они занимаются, и как они на склад за краской пошли, я-то думала, что вы по меньшей мере знаете, где они работают.

— Видите ли, миссис Джонс, я настолько ничего не знаю, что эту краску могли швырнуть даже эльфы.

— Нет у нас тут таких. Никаких цветных нет ближе Бангора.

— Понимаете, я, так же как и вы, не имею представления, кто швырнул краску, но обычно такие глупые вредные штуки выкидывают люди того сорта, что я описал.

В самом деле! — произнес тоненький голосок внутри него. — Как утешительно!

— За сегодняшний вечер, — продолжал Роджер, — между Стокгольмом и Сан-Франциско было, наверно, несколько тысяч происшествий подобного рода. Наш случай — один из множества. Как я уже сказал, крошечный всплеск бури.

Ну, значит, все в порядке, — произнес голосок. — Это беда системы.

— Послушайте, я ведь работал в университете, — не отступался Роджер, стремясь убедить не желавшую ему верить миссис Пайлон-Джонс. — Я привык к молодежи. И я видел немало таких инцидентов.

Разве тебе когда-нибудь обливали краской дверь? «Заткнись ты», — сказал Роджер голосу.

— Выпейте еще чаю, — сказал он, обращаясь к миссис Пайлон-Джонс.

— Я еще подумала, что это ваша гостья, — не правда ли? — когда услышала, что кто-то там ходит, — продолжала размышлять вслух миссис Пайлон-Джонс. Она метнула на Роджера укоризненный взгляд, словно он безнадежно все запутал, принимая кого-то у себя.

— Выпейте еще чаю, — повторил Роджер, вставая.

— Надо бы вызвать полицию, — сказала миссис Пайлон-Джонс.

— Полицию? А где тут…

— В Карвенае. Там кто-нибудь дежурит, надо только позвонить.

Роджер знал, что ближайший телефон в полумиле от них, у почтового отделения; там есть автомат на улице.

— Не хотите же вы…

— Про такое надо непременно сообщить.

— Послушайте, мне завтра утром рано вставать: у меня рейс в восемь пятнадцать. Я сообщу в полицию, как только приедем в Карвенай. Они все равно сейчас никого сюда не пошлют.

— Отчего же? Могут и послать, — сказала миссис Пайлон-Джонс робко, но упрямо.

Роджер начал понимать, почему ее муж слег и вскоре умер, как только стало ясно, что он проиграл битву с Советом по электричеству. Если он был так же мягко настойчив, как она, от одного сознания понесенного поражения у него мог образоваться рак или тромбоз.

— Отчего умер ваш супруг, миссис Джонс? — спросил он.

— Вот уж это тут совсем ни при чем, — отрезала она.

— Я просто попытался переменить тему разговора.

— Если бы мой муж был жив, — сказала миссис Пайлон-Джонс, с ненавистью глядя на Роджера, — здесь уже была бы полиция.

— Ничего подобного. Правда, он надел бы пальто и потащился бы на гору, и опустил бы монету в автомат, и позвонил бы в полицейский участок в Карвенай, но они там, записав все, сказали бы ему, что приедут утром. Это же сделаю и я.

— Благодарю вас, — сказала миссис Пайлон-Джонс. — У вас ведь не займет много времени дойти…

— Нет, я хочу сказать, что сделаю это утром. А сейчас пора ложиться и отдыхать. Не волнуйтесь. Эти глупые мальчишки не вернуться — ни сегодня, ни когда-либо еще. Я заплачу вам за то, чтобы счистить краску с двери и выкрасить ее заново. А если вы все-таки нервничаете, то прислушивайтесь и, если что услышите, постучите мне. Я выскочу и схвачу их, кто бы там ни был. Только некого будет хватать.

Миссис Пайлон-Джонс что-то пробормотала, выпила чай, встала и отправилась к себе через смежную дверь. Провожая ее и желая ей доброй ночи, Роджер еще раз повторил, что все будет в порядке, и вдруг подумал: а ведь он восторжествовал над ней — совсем как Дженни восторжествовала над ним. Ни один из них не переубедил другого, но, поняв, что ничего не в состоянии изменить, они смирились с неизбежным.

Роджер лег в кровать. За окнами ветер гулял по горе. После крепкого чая он не мог заснуть, и по жилам его побежал огонь желания. Он жаждал Дженни, Марго, Райаннон. Он попытался придумать такую ситуацию, где участвовали бы все три, но под конец в мыслях его возобладала Райаннон. Возможно, завтра он увидит ее в автобусе. Он узнает, где она живет, и как-нибудь темной ночью швырнет банку с краской ей в дверь в знак долгих терзаний и мук, которыми он ей обязан.

Познания Роджера в валлийском начали приобретать реальные очертания: он уже мог немного болтать с пассажирами автобуса. Они были удивительно добродушны и всячески старались ему помочь, словно считали, что, говоря на их языке, он оказывает им любезность. Роджер, естественно, не опровергал этого и не объяснял им, что увлекся их языком из слабости к светловолосым шведкам, которые изучают кельтскую филологию в Упсале. Вообще-то все, что было с этим связано, отодвинулось сейчас на задний план. Правда, его намерение работать в Упсале было куда более реалистичным, чем то, что он делал сейчас, хотя бы потому, что преподавание в университете являлось естественным продолжением линии его жизни, его профессиональной карьеры. Но на сегодня автобус Гэрета казался вполне реальным местом работы.

Почти всех пассажиров — а почти все постоянно с ними ездили — он уже знал в лицо и по имени. К примеру, тот пастух в чересчур больших сапогах и со звонким голосом, которого он видел тогда в свой первый вечер в трактире, часто ездил их автобусом. Так же, как и двое молодых ребят, которые тоже были там тогда — застенчивый брюнет и второй парень боксерского типа. Застенчивого брюнета звали Дилвин, и он был другом детства Райаннон. Они вместе играли на горных склонах пятнадцать лет тому назад, а сейчас она превратилась в красавицу, щеголявшую дорогими туалетами, объект внимания мужчин, он же остался далеко позади, без всякой надежды когда-либо сократить расстояние между ними. А может быть, это и не так? Когда она ехала в автобусе, он всегда садился рядом и не спускал с нее глаз, а иногда они даже обменивались несколькими словами. Она болтала с ним бездумно, легко, как с родственником. Дилвином владела еще и другая страсть — модели самолетов. Он был членом клуба, собиравшегося на большом ровном поле за Карвенаем; они отправляли свои удивительные игрушки в долгие акробатические полеты высоко над землей, а сами стояли внизу, уставясь в небо, держа в руках прибор управления по радио с длинным усом. Случалось, Дилвин садился в автобус с моделью самолета величиной с него самого, а из карманов у него торчали разные инструменты и банки с горючим. Он жил на одной из террас Лланкрвиса, и порой в погожий день вдруг раздавалось пронзительное жужжание мотора его модели, чертившей тонкую роспись на залитом солнцем небе, — это означало, что он испытывает модель и пытается внести изменения в ее конструкцию. Но сейчас сезон полетов подходил к концу.

Другого парня — того, что был похож на боксера, — звали Йорверт. Роджер опасался его. Он сидел всегда насупившись, а когда взгляд его останавливался на Роджере, он насупливался еще больше. Готовясь заплатить за проезд, он вытаскивал из кармана монеты и держал их в своих больших заскорузлых пальцах, как бы раздумывая, швырнуть их в лицо Роджеру или нет. После того как Роджер видел Йорверта в трактире, он уже знал, что тот отнюдь не трезвенник, но надеялся, что пьет он немного и не напивается. Роджер просто не представлял себе, что он станет делать, если когда-нибудь Йорверт сядет в автобус пьяный и начнет буянить.

Йорверт держался подчеркнуто недружелюбно, тогда как большинство пассажиров уже привыкли к Роджеру и непринужденно вели себя в его присутствии; порой ему трудно было даже подумать, что он когда-либо жил не здесь. Собирая пенни, нагретые руками этих людей, прислушиваясь к звонкоголосой болтовне женщин, говоривших нарочито громко, чтобы перекрыть громыханье автобуса, глядя на горы или на море, поочередно появлявшиеся в продолговатой рамке ветрового стекла, он чувствовал себя так, точно только эта жизнь и была реальной, а всего остального вообще не существовало.

Почти так. Потому что кое-где все же были трещины. К примеру, в его взаимоотношениях с Гэретом почему-то не наметилось никакого сдвига. По мере того как шли дни и количество часов, которые он провел в обществе Гэрета, стало исчисляться десятками, а потом сотнями, Гэрет все больше узнавал его, тогда как он по-прежнему ничего не знал о Гэрете. Было что-то в этом лице с крючковатым носом и глазами хищной птицы, глядевшими из глубоких впадин, исключавшее легкость отношений. С таким человеком нелегко сблизиться. Роджер, к примеру, обнаружил, что не может говорить с Гэретом по-валлийски. Даже если он и пытался произнести какую-нибудь фразу по-валлийски, Гэрет усмехался и отвечал по-английски.

Случалось, правда, что Гэрет сам заводил с ним разговор. В то утро, когда облили краской дверь, они, приехав наверх с рейсом в десять тридцать, стояли у остывавшего автобуса и смотрели на раскинувшиеся далеко внизу широкие просторы моря, зеленые поля, узкой полоской сбегавшие к берегу, и темный клин Энглси. И Гэрет вдруг спросил:

— Ну, как вам живется у миссис Пайлон-Джонс? Уютно устроились, не так ли?

У Роджера на минуту возникло желание рассказать Гэрету про малиновую краску, но он решил промолчать. Дорога делала развилку неподалеку от дома миссис Пайлон-Джонс, и автобус не проезжал мимо, так что Гэрет не мог сам увидеть разукрашенную дверь. Слух об этом рано или поздно, несомненно, дойдет до него, но от других. Достаточно Гэрету и своих забот, не к чему перегружать его еще и собственными мелкими неприятностями.

— О, прекрасно, — сказал Роджер. — Я уже чувствую себя в Лланкрвисе как дома.

Это было, конечно, весьма громко сказано, и Роджер понял это, лишь только произнес фразу. Если бы он чувствовал себя в Лланкрвисе как дома, значит, он был бы одним из односельчан Гэрета, а ведь он лишь смутно представлял себе, в какой части поселка живет Гэрет, и, конечно, не мог бы указать его дом. По окончании трудового дня Гэрет просто исчезал в направлении верхней части поселка, где на террасах стояли самые маленькие домики. Роджер предполагал, что Гэрет живет один, но опять-таки это была лишь догадка. У Гэрета вполне могла быть жена и шестеро детей.

— Что ж, в Лланкрвисе можно жить, когда привыкнешь, — заметил Гэрет. — Я знаю людей, которые считают, что они нигде больше жить не могут. Я-то сам никогда не пробовал. Но людей точно притягивают эти места. Возьмите миссис Аркрайт.

Роджер кивнул. Миссис Аркрайт почти ежедневно ездила на автобусе и при этом всегда громко ворчала, то и дело вплетая в свою воркотню такие слова, как: «корпорация», «сбор отбросов», «скандал» и «когда был жив Хьюберт».

— Ее муж был оптовым торговцем в Англии, — сказал Гэрет так, точно Англия — крошечная область, не имеющая административного деления. — Он приезжал сюда со студенческих лет — сначала на каникулы, потом в отпуск. Приезжал в один из наших поселков и жил тут, а когда женился на ней, то стал привозить и ее с собой. Долгие годы они приезжали сюда каждое лето. А когда ему стукнуло шестьдесят, он решил, что сколотил достаточно денег, продал свое бакалейное дело и построил для них двоих этот славный домик. А потом он умер. — Гэрет издал короткий скрипучий смешок. — Она-то проживет еще лет тридцать. Она не намного была моложе его, но гораздо крепче. А места эти любил он — не она.

— Почему же она не выдернет колышки и не вернется восвояси?

— Не может, — безразличным тоном сказал Гэрет. Его интерес к миссис Аркрайт вдруг иссяк. Словно ища о чем бы еще поговорить, он глянул поверх придорожной стены. — Худо с этой овцой, — сказал он. — Нельзя допускать, чтоб овца так хромала. Хью, видно, просто не понимает, что делает.

— А вы понимаете в овцах? — спросил Роджер.

Гэрет снова сухо хмыкнул.

— Провел с ними немало времени, — сказал он. Но по своему обыкновению не уточнил, чем же он при этом занимался.

Приподняв капот, Гэрет посмотрел на двигатель.

— Этот генератор долго не протянет, — сказал он. — Я слышал, что возле Портмадока разбирают парочку автобусов. Надо будет поехать туда в воскресенье. Может, удастся добыть генератор, в котором еще есть немного жизни.

— М-м, — произнес Роджер, не очень вслушивавшийся в его слова. Он не видел оснований поддерживать вежливый разговор с человеком, в такой мере застегнутым на все пуговицы, как Гэрет. Поэтому, прислонившись к автобусу, он принялся думать о Дженни. Славная она женщина. Если бы она встретилась ему, когда была одна, он бы не прогадал, женившись на ней. Женитьба. Дом. Женщина, постоянно находящаяся рядом. Как-то он не мог себе этого представить. Может быть, все-таки стоит хорошенько постараться и оторвать Дженни от мужа. А потом жениться на ней? Ну, а как быть с детьми? Достаточно ли он любит детей, чтобы взять двух чужих ребятишек? Возможно. Во всяком случае, Дженни тогда была бы счастлива. Вот вам еще одна загадка. В жизни, казалось, было так мало простого и свободного от сложностей. И чтобы дать мозгу хоть немного отдохнуть, он принялся, пока Гэрет возился с генератором, думать о приятном.

— А где живет Райаннон? — вдруг спросил он, обращаясь к согбенной спине Гэрета.

— Да тут, неподалеку, — сказал Гэрет. Он поковырял в генераторе отверткой. — Похоже, от него уже толку не будет.

Через несколько дней Роджер обнаружил, где живет Райаннон. Как-то вечером он пошел за ней следом, держась вдоль стены и не выпуская из виду ярко-зеленого пятна ее дорогого замшевого пальто, которое словно светилось в густых сумерках и одновременно манило и отпугивало его. Они прошли центр поселка, миновали гроздь муниципальных домов и прошагали еще ярдов пятьсот по горному склону, как вдруг, к его великому изумлению, она открыла калитку и вошла в домик, на который он обращал уже внимание во время своих одиноких прогулок по утрам. Домик был старый. Как и большинство домов за чертой поселка, он еще больше — пожалуй, на несколько столетий — отстал от моды, чем викторианские дома, стоявшие на террасах, — самые старые здания в Лланкрвисе. Одноэтажный, с толстыми стенами, он прилепился к склону горы, прячась за двойной баррикадой побеленной стены и колючей изгороди, готовый выдержать самую неистовую бурю, какая может налететь с Ирландского моря. Как и прочие одноэтажные дома, он принадлежал в свое время какому-то мелкому землевладельцу, и небольшие сарайчики и хлева были пристроены к нему, образуя одну сплошную линию, так что люди и животные открыто жили под одной крышей, как в старых швейцарских шале, с той лишь разницей, что здесь они располагались горизонтально, а не вертикально.

Прежде это была маленькая ферма. Теперь же хозяйствованию на таких крошечных участках пришел конец — даже здесь. Правда, куры еще были: Роджер видел, как они бродили вокруг, а потом вдруг замирали среди непрекращающегося квохтанья и, словно загипнотизированные, неподвижно глядели сквозь калитку на случайных прохожих. Но хлев уже превратили в гараж с аккуратно вставленными современными дверьми из нержавеющего металла. И вообще, все строения сверкали свежей побелкой и краской, в окнах висели искусно приподнятые кружевные занавески, а над всем этим возвышались две большие телевизионные антенны.

Да, перемены пришли и сюда. Но домик по-прежнему оставался деревенским домиком и по-прежнему стоял на горном склоне за своей баррикадой из живой изгороди и стены, куры по-прежнему клевали и квохтали, прогуливаясь вокруг; вполне возможно, что и ванны здесь не было, — во всяком случае, аккуратно побеленная ty bach[17] чинно стояла по другую сторону узкого двора. Ничего не понимая, Роджер вернулся в поселок. Райаннон никак не вписывалась у него в эту картину. Там, в отеле, среди мягких ковров и прикрытых абажурами ламп она бесспорно казалась существом из la dolci vita[18]. Неужели она выросла в этом длинном доме, за этими толстыми крепкими стенами, так близко к голой земле?! Неужели ребенком она сидела на дворе среди кур, прыгала по этим склонам, бродила босая по сверкающим ручьям? И неужели ее породила какая-нибудь безвкусная, исправно ходящая к мессе пара?

Удивляло Роджера не то, что Райаннон, с ее ослепительной красотой в столь безукоризненной упаковке, происходила из таких мест, но то, что она по-прежнему приезжала сюда, по-прежнему считала это своим домом. Какого черта, почему? Из-за дешевизны? Он презрительно фыркнул. Такой девушке нет нужды экономить. Если бы она захотела иметь квартиру в любом городе, да и не только в городе, а в любой столице мира, — желающих платить за нее она бы мигом нашла.

Но быть может, она слишком щепетильна и не желает принимать деньги, не желает вступать в аморальные отношения. Нет, едва ли. В ней было что-то такое — как бы это лучше выразиться? — она казалась такой опытной. Наверняка бывалой. Но может быть, он и ошибается. Может быть, одежда и косметика делают ее такой. Нетронутая деревенская девушка? И она вполне удовлетворится, выйдя через годик-другой замуж за какого-нибудь Дилвина, который будет спокойно и неизменно обожать ее и заниматься своим авиамоделированием? Нет, в это он тоже не мог поверить.

Короче говоря, Роджер не в состоянии был понять Райаннон. Но точно так же не мог он понять и Гэрета, и Айво с Гито, и Мэдога. Однако это вовсе не означало, что он не попытается их понять. Есть тайны, которые стоит разгадать, а есть такие, которые не стоит. В общем-то, все, кто окружал его здесь, представляли собой таинственные загадки.

А больше всех — Райаннон.

Он дожидался своего часа, и этот час настал, когда однажды вечером она, покачивая бедрами, возникла из тумана и подошла к автобусу, шедшему вниз в семь часов. Глядя прямо перед собой, она поднялась по ступенькам. Господи, до чего же она была хороша! Интересно, есть у нее любовник? Неужели существует такой счастливец которому доступно все это в любую минуту, стоит ему лишь захотеть! Роджеру не верилось, что человеку может так повезти. Но в любом случае этот человек не заслуживает такого счастья — тут уж Роджер не сомневался.

— С вас шиллинг, — сказал он, подходя к ней, хотя напоминать ей об этом не было необходимости: она уже протягивала нужную сумму в обтянутой перчаткой руке.

Поскольку у Гэрета не было заведено такой роскоши — выдавать билеты, Роджер лишен был возможности лишний раз дотронуться до руки Райаннон. Но он призывно улыбнулся ей, поймав ее взгляд, и она ответила ему взглядом, в котором мелькнула полуулыбка — нет, вернее, тень улыбки; во всяком случае, сказал он себе, это был вполне дружеский взгляд, каким мог бы обменяться один обитатель Лланкрвиса о другим.

Это все и решило. Вот теперь он рискнет. Он быстро собрал за проезд с остальных пассажиров и встал в голове автобуса рядом с Гэретом, внимательно вглядываясь в ветровое стекло, словно его очень занимала дорога. На самом же деле он собирался с духом. Он видел отражение Райаннон в темном стекле. На этот раз она была не в замшевом пальто. На ней был макинтош с широким поясом и сапоги до колен. На первый взгляд скромный и благоразумный наряд, но если вглядеться, в этом было что-то прельстительное и даже экстравагантное, словно такие макинтоши и сапоги носят не на улице в сырую погоду, а только дома, в четырех стенах, где стоит дым от дорогих сигар и хлопают пробки от шампанского.

Как только автобус выехал на площадь и остановился, Роджер бросил что-то на ходу Гэрету и двинулся следом за Райаннон. Она, казалось, не замечала, что кто-то идет за ней, а может быть, просто не обращала на это внимания; как бы то ни было, она, не спеша и не оглядываясь, поднялась по ступенькам «Паласа». Роджер задержался на плохо освещенной стоянке для машин. Он уже несколько дней носил в кармане галстук на случай, если возникнет как раз такая ситуация, и сейчас вынул его и тщательно повязал вокруг шеи. Это был символ его респектабельности. Работать в автобусе при галстуке не стоило, но без галстука никто не впустил бы его в «Палас». Таковы уж магические свойства этой восемнадцатидюймовой полоски материи. Роджер глубоко перевел дух и поднялся по ступенькам.

Старший рассыльный поздоровался с ним — он, конечно, знал, поскольку все здесь знали, что Роджер собирает сейчас за проезд в автобусе Гэрета. Однако он поклонился ему так, точно понятия об этом не имел. Так же повел себя и бармен. В отеле тщательно следили за соблюдением кодекса приличий и светскости. К тому же, наверное, они не исключали возможности, что Роджер ведет себя так, потому что он эксцентричный миллионер. А почему бы, собственно, и нет? Он вполне мог бы быть миллионером, а не просто эксцентричным филологом. Роджер быстро проглотил две порции виски, расправил плечи и вышел из бара в холл, где царила Райаннон.

Она сидела за своей стойкой, устремив рассеянный взгляд на просторы раскинувшегося перед ней ковра, этого не занесенного на карту моря, по которому в надлежащее время приплывало к ней все, что ей требовалось. Роджер, разгоряченный виски, смело направился к ней.

— Привет, — сказал он.

Она безмятежно посмотрела на него.

— Привет. Чем могу быть вам полезна?

— У меня к вам дело, не имеющее отношения к гостинице, — сказал он. — Личное дело.

Она продолжала смотреть на него все с тем же безмятежным выражением лица — без удивления и без вызова.

— Не могли бы вы мне подсказать, — продолжал Роджер, — куда здесь люди ходят, когда хотят хорошо провести вечер? Вкусно поесть, выпить хорошего вина, быть может, послушать оркестр. — Следовало ли ему добавить: «Посмотреть ревю»? Или же это было бы слишком явным намеком?

Она отнеслась к его словам, как к весьма обычному вопросу постояльца.

— Ну, все зависит от того, далеко ли вы готовы поехать.

— Куда угодно, лишь бы успеть сгонять на машине туда и обратно за вечер. — Или, может быть, она думает, что он разъезжает всюду на велосипеде? Или ездит только в такие места, куда ходит автобус Гэрета?

— Ну, ближайшее приличное место находится на Энглси. Там можно хорошо поужинать, у них хороший выбор вин и небольшая площадка для танцев.

— Вы там бывали?

— Да, — сказала она откровенно.

— Вы считаете, что это лучшее место, скажем, в пределах тридцати пяти миль?

— Да.

— А вы бы не поехали туда со мной как-нибудь вечером?

Ну вот, он и сказал это.

Райаннон посмотрела на него, как бы решая, что ответить. Ее большие темные глаза пробежали по лицу Роджера, словно она впервые по-настоящему увидела его. Да, собственно, так оно и было, поскольку он впервые предстал перед ней для обозрения, как нечто заслуживающее внимания.

Она открыла рот, намереваясь что-то сказать, но прежде чем слова слетели у нее с языка, внимание ее было отвлечено внезапно появившимся полноватым блондином, который стремительно подошел к стойке, перегнулся через нее и сказал:

— Добрый вечер, красотка!

Райаннон взглянула на него с почти неприкрытой антипатией. Роджеру, стоявшему так, что он видел оба лица в профиль, показалось, что молодой человек держится с какой-то поистине невиданной наглостью, сразу вызвавшей отчаянное противодействие в Райаннон. Что до него самого, то Роджер мгновенно невзлюбил молодого человека. И дело было не в том, что его возмутило это вмешательство в их разговор в самый решающий момент. В конце концов ведь молодой человек едва ли мог знать, что они как раз подошли к самому важному. Скорее неприязнь Роджера объяснялась тем, что все в пришельце дышало какой-то жирной наглостью. Его желтоватые волосы, зачесанные назад, волной вздымались надо лбом, а над ушами были зализаны, как перья утки. Голос у него был высокий и какой-то маслянистый, в полном соответствии с его изнеженной и рыхлой внешностью. Но самым мерзким была походка. Он словно плыл, рассекая плечами воздух, готовый отбросить в сторону всякого, кто окажется недостаточно хорошо защищенным и с кем, следовательно, можно так обойтись. Легко было представить себе, что он шутки ради может, не задумываясь, столкнуть в канаву слепца.

Глядя прямо в глаза Райаннон, молодой человек пригнулся к ней ближе и, совершенно не обращая внимания на Роджера, сказал:

— Все в порядке насчет двадцать первого?

— Нет, не в порядке.

— Скверно. А я надеялся, что к этому времени все уже будет улажено.

Райаннон слезла с высокого стула и, расставив ноги, как бы для большей устойчивости, посмотрела на него в в упор.

— У вас нет ни малейших оснований на что-либо надеяться. Я ведь уже сказала вам, когда вы меня спрашивали, что все номера у нас заняты.

— Мой отец разговаривал с мистером Ивенсом, и тот сказал, что постарается отделаться от кого-нибудь из гостей.

— Возможно, он и пытался, — решительно заявила Райаннон, — но у него ничего не вышло. Все заказы на номера записаны в книге. А книга находится у меня. Если вы хотите именно сегодня собрать гостей, вам придется сделать это где-то в другом месте.

— Скверно, — повторил молодой человек. — Может быть, нам все-таки лучше снова потолковать с мистером Ивенсом.

— Мистер Ивенс ничего не сможет для вас сделать, — сказала она и отвернулась.

— Ну, что вы, он многое может сделать, — сказал молодой человек, — если хочет, чтоб и ему оказывали услуги. А все этого хотят, не так ли?

Она не ответила. Он потоптался на месте, словно собираясь еще что-то добавить, но она нагнулась и принялась что-то искать на полке под стойкой, тем самым как бы подводя черту под их разговором. Поняв, что наглостью тут ничего не добьешься, молодой человек ринулся прочь.

Райаннон медленно выпрямилась и застыла, глядя жестким взглядом в пустоту. От гнева ее обычно смуглая кожа стала пунцовой, но краска тут же начала сбегать — сначала с шеи, потом с лица. Дольше всего два ярких пятна горели на ее щеках. Она, казалось, совершенно забыла о существовании Роджера, и он, чувствуя, что в этой деликатной ситуации не надо нарушать ход ее мыслей, стоял и молчал. Наконец она повернулась к нему и сказала:

— Не может же отель создать комнату из воздуха.

— Нет, — сказал Роджер.

— Он считает, что стоит ему захотеть и все к его услугам, — сказала она с неожиданной злобой. — Вот в чем его беда.

— А чего он хочет? Я имею в виду — в данный момент, — осторожно добавил Роджер.

— Ему сегодня исполнился двадцать один год. И они хотят устроить шумный праздник и потратить кучу денег. Чтобы все в Карвенае знали, сколько они истратили. Вот почему они хотят устроить это здесь, в самом центре города, а не где-нибудь в другом месте, в нескольких милях отсюда, где все, однако, будет так же хорошо. Он не удосужился зайти к нам заранее и зарезервировать номер — явился слишком поздно. У нас все уже было занято. Но он считает, что это мелочь. — Внезапно ей стало досадно и неприятно оттого, что она столько всего наговорила, и она излила свою досаду на Роджера: — Вы еще о чем-то хотели спросить?

— Вы мне так и не ответили, — мягко напомнил Роджер, — согласны ли вы провести со мной вечер в этом ресторане на Энглси?

— Да, да, — торопливо сказала она, словно ей не хотелось прибавлять к разным заботам еще и эту. — Я поеду. — И уткнувшись в свои книги, принялась переворачивать страницы, делая вид, будто страшно занята.

— В следующий четверг?

— Откуда вы знаете, что это мой свободный день на будущей неделе?

— Я заметил, когда вы ездите на автобусе.

Она улыбнулась, потом вдруг расхохоталась от души. Зубы ее сверкнули в мягком свете настольной лампы, и Роджер вдруг заметил, какая красивая у нее шея. У нее вообще все было красивое.

— А вы, видно, человек наблюдательный, — сказала она.

— Так ведь мне в автобусе больше и делать нечего.

Они условились о дне встречи, и она записала ему номер телефона ресторана на Энглси.

Теперь, когда цель, именуемая «Райаннон», была у него на мушке, Роджер решил не жалеть усилий. Он не станет скупердяйничать, пустит пыль в глаза, мобилизует все свое обаяние. Сколь ни малы были его шансы на успех, награда, если ему удастся достичь этого почти немыслимого успеха, ждала его столь сказочная, что — совсем как в тотализаторе на футболе — глупо было бы такой возможностью пренебречь.

Он решил взять напрокат машину. Переговоры по этому поводу заняли больше времени, чем он предполагал, и он опоздал на рейс в четыре пятнадцать. Это означало, что Гэрету, которого он не сумел даже предупредить, пришлось одному со всем справляться, а ведь в автобусе полно бывает школьников. Явившись к рейсу в пять сорок пять, отправлявшемуся в горы, Роджер извинился:

— Мне пришлось задержаться по делам.

— Я управился один, — сказал Гэрет.

Пассажиры уже сидели в автобусе, и он вот-вот должен был двинуться в путь. Поэтому Роджер не стал ничего говорить, пока они не приехали в Лланкрвис и пассажиры не вышли. Тогда в опустевшей машине он продолжил разговор:

— Мне очень жаль, что я пропустил тот рейс. Уж очень много времени ушло на то, чтобы взять напрокат машину.

— Вот как? — заметил Гэрет. — Для свадьбы или для похорон?

— Собираюсь кутнуть вечером. Хочу нарушить свой спартанский образ жизни. Поэтому боюсь, что не смогу поехать завтра с вами десятичасовым рейсом.

— Хорошо, — сказал Гэрет. Он достал тряпку и принялся вытирать щиток приборов.

Роджер усиленно размышлял, как бы это сказать Гэрету, что он берет напрокат машину, чтобы поехать с Райаннон. Почему-то ему хотелось увидеть реакцию Гэрета. Но он так ничего и не придумал.

— Мне кажется, я заслужил право немножко повеселиться, — несколько неуверенно сказал он.

Гэрет вытер щиток приборов и сунул тряпку в карман. Роджер беспомощно наблюдал за ним. Бывает ли Гэрет когда-нибудь веселым? Есть ли у него личная жизнь, свои потребности, желания? Любят ли его и любит ли он? Или он просто растворяется в тумане по окончании трудового дня?

Быть может, он превращается в орла и сидит где-нибудь на высоком утесе, глядя немигающими глазами в ночь.

— Вот я и взял напрокат машину, — продолжал Роджер, — и решил… решил поехать куда-нибудь с девушкой.

— Желаю удачи, — сказал Гэрет. Он выключил в автобусе свет и сошел по ступенькам.

Оставшись один в темном автобусе, Роджер почувствовал, как в нем вдруг вспыхнула обида, даже почти ненависть. Ну почему Гэрет закрывает перед его носом эту железную дверь? У него возникло желание сбежать по ступенькам следом за Гэретом, схватить его за широкие плечи и как следует тряхнуть. Но, кончено, ничего подобного он не сделал.

— До встречи в семь, — долетел до него из темноты голос Гэрета.

— До встречи, — откликнулся Роджер без всякого энтузиазма.

Если бы даже он заговорил и заставил Гэрета слушать его, если бы он нашел нужные слова, чтобы выразить свою боль, и свое одиночество, и свои желания, Гэрет все равно только смотрел бы на него своими глазами хищной птицы. Общаться с Гэретом можно было лишь на самом обычном, практическом уровне — дальше этого дело не шло. И тут у Роджера вдруг мелькнула мысль: «Ну, конечно же. Ведь именно этим он так и похож на Джеффри».

Глубоко задумавшись, застегивая на ходу плащ, Роджер направился вниз, к домику миссис Пайлон-Джонс.

На следующий вечер настроение у него было уже совсем другое. Костюм на нем был не новый, но тщательно вычищенный; лицо у него тоже было хотя и потрепанное, но тщательно выбритое, а взятый напрокат «форд», в котором он подкатил к «Паласу», где они с Райаннон условились встретиться, блестел как новый.

Роджер подвел машину к самой гостинице, и она с мягким урчанием остановилась. Прямо Бриллиантовый Джим[19], последний из великих кутил! Он совершил сегодня утром еще один набег на свой банковский счет, и добыча лежала у него сейчас в бумажнике. Райаннон сможет убедиться, что она кутит в своем кругу. Сегодня никакого подсчета грошей по-лланкрвисски, никакого запаха автобусного бензина. Он постарается наверстать то, что упустил с Беверли.

Роджер быстро взбежал по ступенькам отеля. Райаннон за стойкой не было, но это не явилось для него неожиданностью. Они условились встретиться в баре. Он вошел туда. Ее там тоже не было. Неважно, она может и опоздать. Наверное, после дежурства поднялась наверх — переодеться и попудриться. Роджер заказал себе выпить и принялся ждать. Покончив с первой порцией виски, он заказал вторую и продолжал ждать. Когда и с этой порцией было покончено, он заказал еще одну и еще подождал. Наконец, проглотив четыре порции виски и прождав час, он вышел в холл и спросил у девушки, сидевшей за стойкой, не знает ли она, где Райаннон.

— Ее сегодня здесь нет.

— Да, понимаю, но она наверняка… Когда она окончила работу?

— Вы, случайно, не мистер Фэрнивалл? — спросила девушка и окинула его совсем другим, пристальным, оценивающим взглядом.

Роджер уже догадался, что за этим последует. Он сразу все понял. И почувствовал слабость в коленях.

— Да, — сказал он.

— Райаннон просила передать вам кое-что, — сказала девушка. — Она извиняется, но сегодня никак не может встретиться с вами.

На секунду у Роджера возникло нелепое желание сказать девушке: «В таком случае я забираю вас». Она ведь тоже женщина, правда? И хотя явно неинтересная, но из того же биологического класса, что и Райаннон, — только Райаннон стоит в первых его рядах, тогда как эта — в последних.

Однако вслух он произнес лишь:

— Вот как!

Девушка равнодушно посмотрела на него и принялась что-то писать в своем блокноте. Роджер повернулся к ней спиной.

Машина стояла у подъезда. В ресторане на Энглси был заказан столик. Быть может, чтобы избавиться от разочарования, самое лучшее — посмотреть фактам в лицо и смириться с происшедшим, Роджер сел в машину и не спеша, по лабиринту проселочных дорог, добрался до того места в центре Энглси, где находился ресторан. Столик еще не был занят. Извинившись за то, что он приехал один, а не вдвоем, Роджер сел и, хорошенько поработав челюстями, съел все самые дорогие и изысканные блюда, какие мог предложить ресторан. Он сосредоточенно ел и пил, не просто поглощая то, что было у него на тарелке, а занимаясь тем, что французы называют degustation[20]. Авокадо и креветки, жареная рыба, говядина по-фламандски, сыр и сельдерей — и ко всему соответствующие вина. Под конец хороший коньяк с кофе и небольшая, но отличная сигара.

Поглощая все это, Роджер время от времени поглядывал на пустой стул напротив. Кто-то должен был на нем сидеть, но не Райаннон. Он теперь понял, что пошел по неверному следу. Он не чувствовал горечи. Просто все это было до предела абсурдно — мечта, рожденная игрою воображения, растревоженного одиночеством и воздержанием, жизнью, оторванной от реальности. Когда он шагал по голым горным склонам или сидел один в квартире, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала приезжим на лето, любые сексуальные отношения представлялись ему маловероятными и нереальными. Но здесь, на ровной земле, где вокруг него ужинали люди, похожие на застройщиков и оптовых торговцев рыбой, дважды два складывалось в четыре. Райаннон! С таким же успехом он мог пожелать, чтобы Клеопатра восстала из мертвых.

Неся в себе тяжелый балласт еды и питья, он, пошатываясь, направился к машине и осторожно поехал назад в Лланкрвис. Гэрет, должно быть, только что вернулся в поселок с десятичасовым рейсом. Подъехав к домику миссис Пайлон-Джонс и выключив мотор, Роджер вдруг услышал ровный голос Гэрета, который произнес тогда, как бы ставя точку: «Желаю вам счастья».

Ну и тебе счастья, Гэрет. Подвинься немного. Я намерен присоединиться к тебе на этом твоем продуваемом всеми ветрами рифе. Я тоже стану орлом, как и ты, и буду жить в гнезде из сухих сучьев, и забуду, что я когда-то был человеком.

Забуду, забуду, забуду.

На следующее утро в восемь часов, шагая вверх по склону на работу, Роджер побился сам с собой об заклад, что Гэрет даже и не спросит его, как он провел накануне вечер. Он поставил десять тысяч фунтов на то, что Гэрет вообще ничего не скажет на этот счет. Ну и, конечно, выиграл. Это как-то преисполнило его уверенности в себе. В мрачной молчаливости горбуна, в поразительной последовательности, с какою он отказывался воспринимать что-либо за пределами своего автобуса и связанных с ним забот, было что-то здоровое и успокаивающее.

Они прогромыхали в восемь пятнадцать вниз, потом в десять тридцать наверх, а затем Роджер попросил Гэрета отпустить его и сказал, что встретится с ним уже в городе. Ему надо вернуть взятую напрокат машину. Гэрет кивнул. Даже и сейчас он не проявил никакого любопытства и не поинтересовался, как провел время Роджер.

Всю ночь шел дождь. Воздух был прохладный и чистый, словно прополосканный этим мягким дождем. Солнце холодно светило, отражаясь в ровной поверхности моря. Зима уже почти наступила. Заморозков еще не было, но Роджер чувствовал холодок в воздухе.

Дорогая машина поблескивала и казалась такой же чистой, как весь остальной мир в это утро, и в то же время — жалкой и ненужной, как невеста, от которой жених отказался у алтаря. Не давая себе времени на раздумья, Роджер сел в машину и включил мотор. Он снял ее с тормоза, и машина медленно покатила вниз. Сначала он ехал на третьей скорости, но когда дорога стала круче, перешел на вторую. Как хорошо он знал эту дорогу — она навсегда врезалась ему в память. Каждый ее поворот, каждый изгиб. Он изучил ее подметками ботинок, шагая взад и вперед по автобусу.

Свежий утренний воздух так и подбивал Роджера опустить стекло. Он снял правую руку с руля и принялся вертеть ручку, одновременно заворачивая машину вправо между высокими каменными стенами. И тут оно случилось. Передок машины вдруг резко перекосило, руль повело в обратную сторону и чуть не вырвало из левой руки Роджера. Машина закачалась, словно катер на высокой волне, отбрасывая Роджера влево на место пассажира. Выпустив ручку, с помощью которой он опускал стекло, Роджер обеими руками ухватился за руль, но в эти полсекунды машина еще больше вышла из повиновения. Точно сквозь туман, Роджер увидел, как под гору подскакивая покатилось колесо, и машина ударилась носом в придорожную ограду. Раздался скрежет металла, крыло расплющилось, Роджера с силой отшвырнуло в сторону. Угол ограды въехал в левое окно, и пассажирское сиденье засыпало осколками толстого стекла. Машина стала.

Роджер вылез из нее — его колотила дрожь. В голове была только одна мысль: жаль, что у него нет с собой бутылочки с коньяком. Обойдя машину спереди, он сразу увидел, что она повреждена не очень сильно, но ремонт будет стоить немалых денег. Левую сторону передка смяло в лепешку. Придется заменить фару, выправить крыло и повозиться с несколькими глубокими царапинами и зазубринами на дверце. Разбитое стекло легко заменить, но сейчас зрелище было страшноватое — эта зияющая дыра посредине и сверкающие осколки, которые валялись вокруг, словно драгоценные камни для расшивки платья. Он окинул взглядом сбегавшую вниз дорогу — колесо, подскакивая, все еще катилось по ней. Роджер увидел, как оно взлетело на узкий тротуар перед домами. Произошло все это у въезда в следующий за Лланкрвисом поселок. Роджеру не хотелось даже думать о том, что было бы, если бы колесо сорвалось, когда он уже ехал по улице.

Словно загипнотизированный, он продолжал смотреть на отскочившее колесо, а оно все катилось по тротуару, вдоль низкой ограды, отделявшей от улицы крошечные палисадники. Потом оно, видимо, налетело на какое-то препятствие — возможно на камень или на детскую игрушку, брошенную у калитки, — еще раз подпрыгнуло, изменило курс и со скоростью не менее сорока миль в час прямиком покатило к двери магазина и почты.

Роджер хотел крикнуть, замахать руками, но все случилось так быстро, что он ничего не успел предпринять. К двери в магазин вели две ступеньки. Колесо взлетело на них. Нижняя половина двери была из дерева, а верхняя из стекла. Ступеньки несколько сдержали стремительное продвижение колеса, и оно ударилось в деревянную часть двери. Это была первая счастливая случайность. Второй счастливой случайностью было то, что возле двери никого не оказалось: никто в этот момент не входил и не выходил. Роджер представил себе, что было бы, если бы тут оказался ребенок или еле держащийся на ногах старик-пенсионер, увидел, как колесо опрокидывает его и убивает. Но ничего такого не произошло. Колесо ударилось о деревянную часть двери и отскочило, но от удара из верхней ее части высыпалось все стекло. А колесо скатилось в канаву и улеглось там, невинно отражая небо в своем блестящем металлическом колпаке.

Роджер ринулся вниз с холма; ноги нетвердо держали его. Когда он бежал по деревенской улице, на его пути открывались двери, и женщины, в повязанных вокруг головы платочках, провожали его взглядом. Он не успел увидеть выражение их лиц, но не сомневался, что они с неодобрением смотрели на него. Из магазина и с почты до него донеслись женские голоса, громко кричавшие что-то по-валлийски. Он решил, что там полно женщин, пришедших спозаранок за покупками, но когда взбежал по ступенькам и, еле переводя дух, вошел в магазин, то обнаружил, что их всего две. Однако голоса у них были высокие, звонкие, и обе бегали по магазину, как испуганные курицы. Почтмейстер, пожилой человек, похожий на гнома, со сверкающей лысиной, прикрытой несколькими длинными прядями тщательно зализанных волос, стоял в той части помещения, которая была отведена под почту, и молча в ужасе смотрел сквозь проволочную сетку на случившееся. Он был слишком стар, чтобы заниматься еще и торговлей в магазине, и обычно ему помогала дочь, но этим утром она уехала на час или два в Карвенай.

Когда женщины увидели Роджера, они сразу перешли на английский язык и принялись втолковывать ему, что это опасно катать автомобильные колеса под откос в таком месте, где они могут попасть в человека. Та, что была пополнее и побледнее, добавила, что у нее даже сердце зашлось, и, уж конечно, она найдет управу через закон.

Роджер принялся объяснять, что колесо сорвалось у него с машины, когда он ехал под гору, и что случилось это без всякого умысла с его стороны и даже без его ведома. Он был вынужден трижды все повторить, прежде чем объяснение его было принято как официальная версия случившегося.

За этим последовало многозначительное пощелкиванье языком. Та из женщин, что была похудее, взяла с прилавка мешочек с луком и заявила, что ей пора домой, но продолжала стоять на том же месте. Еще две женщины, а также старик и ребенок вошли в помещение.

На этот раз почтмейстер откинул доску прилавка и вышел в магазин. Подойдя к двери, — он осмотрел ее и заявил, что не только стекло разбито, но и деревянная панель треснула.

— Кому-то придется за это платить, не так ли?

— Я заплачу.

— Придется ставить новую дверь — новую снизу доверху.

— Я заплачу.

— Я был в задней половине, доставал марки. Миссис Джонс нужны были марки на два шиллинга шесть пенсов. А я держу их в задней половине, поэтому я не видел, что произошло. Это что же, колесо слетело с вашей машины, не так ли?

— Да, колесо слетело. А за дверь я заплачу.

— Придется новую дверь ставить. Дерево тоже попорчено.

— Ставьте любую дверь. Я заплачу. Я напишу вам мое имя и адрес.

— Если бы миссис Джонс не нужны были марки, я бы видел, как это произошло, и тогда мог бы…

— Неважно. Надеюсь, эти две дамы не будут возражать, если я запишу их имена — ведь могут понадобиться свидетели. Страховая компания обязана…

— Да, — сказал почтмейстер. — Дверь теперь уже никуда не годится. Разве что на растопку. — Он наклонился, чтобы получше рассмотреть дверь. Его лысина слабо блеснула в тусклом свете осеннего дня. — Замок, думаю, еще послужит. По-моему, он не поврежден. Я велю вынуть замок и…

— Неважно. Поставьте новую дверь, я заплачу.

Спокойствие было наконец восстановлено. Обе женщины выразили готовность рассказать во всех подробностях о случившемся, тем более что за это время они успели несколько раз пересказать происшествие. (Аудитория уже пополнилась женщиной с младенцем и молодым человеком в забрызганном кровью фартуке — по всей вероятности, помощником мясника.) Роджер попросил женщин назвать свои имена. Одну звали миссис Арвел Джонс, другую миссис Йоло Джонс. Обе жили на этой же улице.

Роджер вернулся к тому месту, где, скособочившись, одиноко стояла машина, — голая ось ее лежала на асфальте, точно кость переломанной ноги. Он прихватил с собой колесо. Хотя крыло и смято, это не помешает колесу вращаться, если поставить его на место. Он принялся искать домкрат и наконец обнаружил его под задним сиденьем. Там же лежала сумка с инструментами. Медленно, дрожащими руками Роджер поставил домкрат под раму — в том месте, где, по его мнению, требовалось, — и принялся работать рычагом, пока машина почти не выровнялась. Затем он попытался поставить колесо. По счастью, нарезка на болтах оказалась в порядке. И тем не менее, сколько Роджер ни старался, сколько ни мучился, колесо не вставало на место. Что-то было не так. Наверное, он недостаточно высоко поднял машину. Он лег на спину и принялся изучать механизм. До чего же он оказался никчемным. Но интересно, какой филолог справился бы лучше него? Скажем, Брайант оказался бы больше на высоте?

Долгий, протяжный рев оповестил его о том, что на гору взбирается машина. Резко качнувшись, она остановилась, но продолжала трястись. Роджер выглянул из-под своего автомобиля. Что еще угрожало ему? Оказывается, ничто не угрожало. Айво и Гито с сочувственными, озабоченными физиономиями вылезли из кабины грузовика, на котором они возили металлолом.

— Попали в беду? — спросил Айво, и шерстяной шарик на его шапочке, подпрыгнув, склонился к Роджеру. — Прокол?

— Нет. Колесо отскочило.

— Колесо… — Айво и Гито обменялись взглядом. — Это ваша машина?

— Взял напрокат, — сказал Роджер. Он вылез из-под машины и сел, вдруг почувствовав страшную усталость.

— Машина, которую дают напрокат, должна быть в лучшем состоянии, — сказал Айво.

— Домкрат неверно поставлен, — заметил Гито, заглянув поверх его плеча.

— В самом деле. Домкрат не так поставлен, малый. Вот как надо. — Умные руки Айво, с ногтями, обведенными трауром, нырнули куда-то в гущу этих непонятных деталей, упорно хранивших свои тайны, чуть приспустили домкрат, передвинули его на несколько дюймов вбок и снова поставили. На этот раз ось поднялась намного выше. — Ну вот, а теперь давайте ваше колесо. — Айво несколько раз ловко покачал рычаг и в мгновение ока сделал то, на что Роджеру потребовалось бы, наверное, больше часа.

— Спасибо, — сказал он от души.

Тем временем Гито окинул взглядом машину.

— Да, повреждений тут хватает, — хрипло прогудел он. — Компания, которая дала вам его напрокат, поинтересуется, как было дело.

— Я расскажу им со всеми подробностями, — коротко сказал Роджер.

— Все эти современные машины одинаковы. Не надо было им отказываться от рыбьего клея, который применяли в старину, — заметил Айво.

— Так вот взяло и отлетело, да? — продолжал допрашивать Гито.

— Если бы я почувствовал, что тут что-то не так, я бы остановился, — сказал Роджер. Он вдруг понял, что должен выпить, прежде чем ехать объясняться с компанией, выдавшей ему машину.

— А где вы ее оставляли на ночь? — внезапно спросил его Айво.

— Там, где я живу. У дома миссис Пайлон-Джонс.

— М-м, — изрек Айво и посмотрел на Гито.

— Вполне возможно, — сказал Гито.

— Что возможно? — сердито спросил Роджер. Он продрог и был очень зол.

Айво снял свою шерстяную шапочку. Волосы у него — Роджер не помнил, чтобы видел их прежде, — были желтоватые и коротко подстриженные. Он задумчиво приглаживал их.

— Есть какие-нибудь предположения насчет того, кто облил вам краской дверь? — спросил он Роджера.

— Нет. Наверно, какой-нибудь хулиган, которому…

— Ну, тот, кто мог облить краской дверь, — медленно произнес Гито, — мог открутить и несколько гаек на колесе.

Роджер обомлел.

— Уму не постижимо. Не хотите же вы сказать, что кто-то пытался убить меня?

— Конечно, нет, — сказал Айво. — Вас же не убили, не так ли? Но вам это будет стоить немалых хлопот. Вам же надо возвращать машину и, значит, придется объяснять, почему…

— Да, да, я знаю. Но меня вот что интересует: так вы считаете, что кто-то пытался… — Роджер умолк. Он никак не мог сформулировать, что же кто-то пытался ему сделать.

— Сделать так, чтобы вам захотелось бежать из Лланкрвиса? — подсказал Айво. Голос его был спокоен, но в глазах читалась тревога.

— Но это же нелепо, — сказал Роджер. Он сел в машину и включил зажигание. Мотор заработал легко и ровно. По этой части все было в порядке.

Видя, что Айво в упор смотрит на него сквозь стекло, Роджер опустил его и спросил:

— Вы считаете, что я тут кому-то не нравлюсь? — Он постарался произнести это небрежно, но в голосе его прозвучало смятение.

— Вполне возможно, — сказал Айво. Он натянул на голову свою шерстяную шапочку и полез в кабину грузовика.

Гито уже сидел за рулем. И тяжелая машина, выпустив облачко дыма, затряслась вверх по горе.

Роджер тоже двинулся в путь. Уже набирая скорость, он подумал, что не проверил остальные колеса. Нет, чем скорее он избавится от этой машины, тем лучше. Только сначала надо выпить.

Остаток дня оказался сплошным кошмаром. Разговор в компании по прокату автомобилей, как и предвидел Роджер, был сущей пыткой: управляющий, подобие злого маленького терьера, снова и снова задавал ему одни и те же вопросы, а потом заточил у себя в конторе и заставил заполнять бесконечные бланки. Пока Роджер сидел там, старательно выписывая ответы на вопросы, перечисленные на неряшливо отпечатанном листе, нервы его вдруг стали сдавать, и у него задрожали колени. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он несколько раз останавливался, а когда снова брался за перо, рука у него так тряслась, что получались лишь непонятные каракули. Он с радостью сбегал бы сейчас к Марио и проглотил чего-нибудь покрепче, чтобы взбодриться, но маленький терьер-управляющий сидел в соседней комнате на карауле и то и дело заглядывал к нему, словно проверяя, не удрал ли он, спустившись по водосточной трубе. Наконец весь мокрый, на ватных ногах, Роджер добрался до Марио; времени до закрытия пивной оставалось в обрез, и он успел лишь выпить и наскоро проглотить ленч.

Дрожь у него скоро прошла, но до конца дня он чувствовал усталость и тяжесть во всем теле. Лямка от кожаной сумки особенно больно врезалась в плечо, ноги ныли от каждого шага по тряскому полу автобуса. Роджер думал лишь о том, чтобы поскорее кончился рабочий день, — все остальное для него не существовало. Он почти не вспоминал об унизительном положении, в котором оказался накануне, или о том, что кто-то пытается выжить его из Лланкрвиса. Главное сейчас было — добраться до постели и заснуть.

Перед тем как им двинуться семичасовым рейсом в путь, в автобус вошла Райаннон. Роджеру даже в голову не пришло спросить ее, почему она его обманула. Мозг его, затуманенный усталостью, воспринимал ее сейчас просто как пассажирку. Он прошел по автобусу, взимая за проезд, и когда поровнялся с Райаннон, то просто остановился и, точно робот, протянул руку. Опуская шиллинг на его ладонь, она вопросительно посмотрела на него. Несмотря на усталость, он слабо улыбнулся ей в ответ, показывая, что вовсе не в претензии, и вернулся на свое место возле Гэрета.

Когда они прибыли в Карвенай, там стояла кромешная тьма и шуршал дождь. Пассажиры потянулись к выходу. Роджер понуро сидел на своем месте впереди, уставившись в ветровое стекло. Он даже не обернулся, чтобы взглянуть на Райаннон, но, конечно, увидел ее отражение в стекле. Она дождалась, пока все вышли, и остановилась подле него. Гэрет, инстинктивно почувствовав, что надо оставить их наедине, вышел следом за пассажирами из автобуса. Роджер видел, как он направился через площадь в свою пивную.

Райаннон не стала искать окольных путей.

— Мне очень жаль, что я не смогла прийти вчера, — сказала она.

Роджер медленно поднялся и встал перед ней.

— Это неважно.

Она пожала плечами.

— Я просто не знала, как быть, — сказала она. — Понимаете, я все время думала об этом с тех пор, как вы пригласили меня в отеле. И решила, что лучше просто не прийти.

— Лучше для кого — для вас или для меня?

— Для нас обоих. Ведь для вас — это так, пустяк, к тому же мне не хочется, чтоб вы строили воздушные замки.

Роджер открыл было рот и снова закрыл. К чему возражать? Он прекрасно понимал, что она имела в виду. Такую честность можно только приветствовать.

— Ужасно неприятно разочаровывать людей, — сказала она. — Постарайтесь меня понять.

— О, я прекрасно вас понимаю, — сказал он. — Единственное, что мне не ясно: как вы могли так точно все знать. Я хочу сказать: ведь у меня могло и не быть честолюбивых планов — может, я хотел поужинать с вами — и только.

— Но ведь они у вас были, не так ли? — мягко спросила она.

— Что — были?

— Более честолюбивые планы.

— Да нет, Райаннон, не планы, — сказал он. — Только мечты.

Она кивнула.

— Вот потому-то так оно и лучше. Чтобы мечты не превратились в планы.

Она слабо улыбнулась ему с искренней доброжелательностью, затем стремительно вышла из автобуса и исчезла в темноте.

Роджеру вспомнился сверкающий «форд», стоявший скособочившись на шоссе, колесо, летящее, подпрыгивая, вниз с горы, лысая голова почтмейстера с длинными прядями уложенных на ней волос, — и он вдруг расхохотался. Он смеялся до тех пор, пока у него не заболело под ложечкой — почти так же сильно, как в тот раз, когда Гэрет дал ему под дых. Это воспоминание заставило его снова расхохотаться, и тут он вдруг осознал, что усталость, нервное напряжение и смятение чувств довели его почти до истерики. Он взял себя в руки и перестал смеяться. Медленно, с достоинством, держась очень прямо, спустился он по ступенькам автобуса и направился к пивной Марио.

На следующее утро Лланкрвис проснулся среди потопа. Облака спустились так низко, что буквально лежали на темных шиферных крышах домов, и тяжелые капли дождя, казалось, с трудом пробивали эту толщу.

Ненастье не слишком огорчило Роджера. Ему даже нравилось в сырую погоду ездить на автобусе — там было уютно, горел свет, все болтали, жалуясь друг другу на то, что пришлось стоять под дождем. Плохая погода как бы делала автобус своеобразным раем, чем-то сказочным — именно таким он и показался Роджеру в ту осеннюю промозглую ночь, когда он впервые увидел его. Напевая себе под нос, Роджер умылся, побрился, оделся и поел. Вместе со сном прошла усталость; после неприятных переживаний, которые выпали на его долю накануне, он надеялся, что грядущий день не будет для него ничем омрачен.

Гараж Гэрета находился в верхней части поселка. Роджер двинулся наверх, глотая туман. Он был в новой кепке. Поняв, что в этом климате нельзя ходить с непокрытой головой, он купил себе большую твидовую кепку, старательно выбрав ее с таким расчетом, чтобы она не была похожа на дешевые кепки, какие носят овцеводы-фермеры (это было бы просто подражанием), и в то же время не казалась бы одной из тех, какие носят спортсмены-джентльмены (это было бы фиглярством). Кепка ему нравилась. Он уже несколько раз надевал ее и смотрелся в зеркало в уединении квартирки, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала на лето отдыхающим. Но из какой-то еще сохранившейся застенчивости, из смутного ощущения, что окружающие все время взвешивают и оценивают его, он никак не мог набраться духу, чтобы выйти в этой кепке на улицу. Однако сейчас шел столь сильный дождь, что можно было надеть на голову что угодно. Роджер мог бы обвязать голову скатертью, в таком виде выйти на улицу и никому не показаться эксцентричным.

Дождь барабанил вовсю по металлическим стенкам гаража Гэрета, когда Роджер подошел к нему. Дверь уже была распахнута, и Гэрет сидел за баранкой автобуса, пытаясь убедить мотор разогреться. А мотор лишь громко и жалобно кашлял. День всегда так начинался: мотор был упрямее, чем верблюд. Роджер подождал снаружи, стоя подальше от выхлопных газов, пока Гэрет уговаривал мотор; наконец он мерно затарахтел, и большое желтое тело автобуса задним ходом медленно выкатилось в дождь. Роджер закрыл двери гаража и присоединился к Гэрету. Тот кивнул в знак приветствия и в несколько приемов — вперед-назад, вперед-назад — развернул автобус. Затем они принялись ждать — мотор весело жужжал, и «дворники» расчищали большие полукружия на ветровом стекле. Обычно первые пассажиры, чьи дома стояли ближе к гаражу, садились здесь. Но сейчас не появилось никого. Роджер снял кепку и макинтош, встряхнул их и перекинул через спинку сиденья. Потом достал из сетки кожаную сумку. Теперь он был готов к делу, но никакого дела пока не было.

— Пора ехать вниз, — сказал Гэрет.

Он включил передачу, и они двинулись к перекрестку. Здесь у них была вторая остановка, и обычно человек десять-двенадцать уже дожидалось их. Но на этот раз на мокрой дороге не видно было ни души. Роджер даже подумал, не ошиблись ли они с Гэретом и не воскресенье ли сегодня. Но нет, была суббота, и люди как раз должны были ехать на работу в Карвенай. Может, сегодня какой-нибудь праздник или что-нибудь еще?

Он не видел выражения лица Гэрета. Крупный торс горбуна неподвижно возвышался над сиденьем. Плечи его кожаной куртки пестрели пятнами дождя; большие руки лежали на баранке — ни намека на раздражение, ни единого жеста, ничего. Автобус двинулся дальше. На следующей остановке тоже никого. Еще на следующей в автобус села одна старуха.

— Надо же, опоздала на автобус, — пояснила она Роджеру, протягивая мокрые монеты.

— Как так? — спросил он, пригибаясь к ней, чтобы лучше расслышать. — Разве это не автобус?

— Да я опоздала на тот, другой, — раздраженно пояснила она, точно ей надоело его ломанье: «Ну, чего он притворяется, будто не знает, что происходит». — На который все сели. Я уже шла по дорожке, а подбежать не смогла. Доктор не велел мне спешить. И потом, я считала, что успею.

— Вы и успели, — сказал Роджер. — Вы же пришли как раз, когда мы подъехали.

Ему хотелось подробнее расспросить старуху, чьи жалкие гроши только и позвякивали в кожаной сумке, на редкость тощей и бессмысленно болтавшейся у него на боку, но Гэрет вдруг повел машину быстрее. Они помчались вниз с горы по середине исхлестанной дождем дороги, с такой скоростью заворачивая на поворотах, что просто дух захватывало. Лицо у старухи сморщилось от страха; Роджер вынужден был сесть и крепко ухватиться за поручень.

— Что он делает? — взвыла старуха, сидевшая через проход от него. — Мы разобьемся.

— Никогда в жизни, — весело ответил ей Роджер. Но сам он вовсе не был в этом уверен. Мокрые каменные ограды, покачиваясь, наползали на них; овцы, пасшиеся на придорожных участках, отскакивали и кидались прочь. Он вдруг почувствовал приступ тошноты. Видимо, он все еще не оправился от шока, когда потерял колесо. Он весь съежился, а ноги стали как ватные — он боялся разбиться.

Дорога пошла ровнее, и скоро — благодарение богу — они уже катили среди полей, приближаясь к шоссе. Гэрет дал полный газ, потом вдруг переключил скорость и резко нажал на тормоз. Отпустил, еще нажал, отпустил. Он пристально смотрел вперед, как будто там было что-то, привлекавшее его внимание. Роджер вытянул шею, стараясь увидеть, что это такое. Сквозь пелену дождя он разглядел впереди другой автобус. Он был всего в каких-нибудь ста ярдах от них и как раз выехал на шоссе, когда они приближались к развилке. Автобус этот был такой же, как у Гэрета, только темно-красный, вернее, даже бурый, цвета печенки на прилавке мясника.

Гэрет прибавил скорость, быстро посмотрел направо и налево и, не останавливаясь, пересек белую линию. Он явно хотел нагнать бурый автобус. Отчаянно нажимая на акселератор, он ликвидировал разрыв, и теперь обе машины мчались вперед голова в голову. Шофер бурого автобуса и виду не подавал, что заметил погоню. Остановок больше не предвиделось, так как они выехали на дорогу, которую регулярно обслуживала компания «Дженерал». Поэтому оба автобуса мчались на большой скорости и с грохотом влетели в Карвенай — казалось, бурый автобус тащил за собой на буксире желтый.

Они выскочили на площадь, развернулись и стали. И тут впервые Гэрета прорвало.

— Чертов негодяй! — воскликнул он. — Он же занял мое место!

Бурый автобус в самом деле остановился как раз возле статуи сэра Неизвестно-Как-Его, заняв то место, где обычно ставил свой автобус Гэрет. Роджера это возмутило не меньше, чем Гэрета. Точно кто-то хладнокровно объявил, что Гэрета не просто выжили отсюда, а вычеркнули из списка живых.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал Роджер.

Он открыл дверь и стал в сторонку, давая сойти старухе. Схватившись дрожащей рукой за поручень, она с трудом спустилась со ступенек.

— Доктор не велел мне спешить, — сказала она на прощание. Она явно считала, что, ведя автобус с недозволенной скоростью, Гэрет как бы заставил ее бросить вызов доктору, а это могло привести к самым серьезным последствиям.

Глядя в окно, Роджер видел, как пассажиры начали выходить из бурого автобуса. Кроме того, заметил он и то, что все они — жители Лланкрвиса. У него на глазах мистер Кледвин Джонс перебежал через площадь, застегивая на ходу плащ; почти по пятам за ним следовал Дилвин, обожатель Райаннон. Тем временем Гэрет слез со своего сиденья и двинулся вниз по ступенькам. Роджер быстро сошел за ним.

Дождь здесь был совсем мелкий — почти как туман на море. Бурый автобус стоял на месте, которое обычно занимал автобус Гэрета, последние пассажиры выходили из него. Никаких табличек, указывавших на то, какой компании или какому городу он принадлежит, на нем не было. Однако на табличке с обозначением конечной станции стояло: «Карвенай», а к ветровому стеклу на видном месте был прикреплен кусок картона, где яркими буквами значилось: «Внерейсовый».

— Внерейс… — произнес было Гэрет и тут же умолк.

Роджер взглянул на его лицо — на глубокие, резкие морщины и темные впадины щек и глаз.

Одна из их постоянных пассажирок, веселая толстуха-имени ее Роджер не знал, но она наверняка была тоже Джонс, — как раз вылезла из бурого автобуса и, увидев Гэрета, удивленно повернулась к нему.

— Ты здесь, Гэрет?

— А почему бы мне не быть здесь? — спросил Гэрет, вернее, не спросил, а глухо пролаял.

— Так ведь этот парень сказал… А может, я неверно поняла его, — смутившись, она не докончила фразы. — Он сказал, что это внерейсовый и потому возят они бесплатно.

— Бесплатно? — переспросил Роджер. Он почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— Ну да, ничего не надо платить, — пояснила она. И, вспыхнув, поспешно отошла от них.

Но слова ее словно пригвоздили их на несколько секунд к тротуару. А тем временем из бурого автобуса вышли последние пассажиры — женщина с двумя детьми, — и шофер с грохотом захлопнул дверь.

— Эй, ну-ка подожди минутку! — крикнул Гэрет, да так, что слова его эхом отдались во всех углах площади.

Но шофер, не обращая на него внимания, включил сцепление, и пустой автобус двинулся прочь.

Гэрет рванулся было к ручке, когда автобус проезжал мимо, но она находилась в выемке, а покрытый эмалевой краской автобус был мокрый. Рука его беспомощно скользнула мимо ручки, и автобус уехал. Но Роджер успел рассмотреть лицо шофера. Оно было одутловатое, с коротким, как кнопка, носом и тусклыми темными глазами. Такое лицо мог сделать ребенок из теста у мамы на кухне — неловкими быстрыми пальчиками вылепить маску и вставить изюминки вместо глаз.

Бурый автобус уехал, дождь пошел сильнее, а этот рейс вниз принес им лишь несколько монет, заплаченных старухой. Возле них большой коричневый автобус компании «Дженерал» иронически выдохнул облачко выхлопного газа и двинулся в путь, набитый служащими, направлявшимися в Бангор или Лландадно. Гэрет сказал:

— Пошли, выпьем чаю.

Компания по прокату автомобилей запросила Роджера, может ли он представить свидетелей, которые подтвердили бы, что произошло, когда он ехал на их машине. Речь шла не о передаче дела в суд, поскольку никто не собирался его преследовать, а о том, чтобы дать необходимые сведения страховой компании, которая наверняка постарается увильнуть от уплаты, если можно будет доказать, что Роджер неосторожно ехал. Очень жаль, конечно, что никто не видел, как все произошло, но если две женщины, находившиеся в магазине, подтвердят, что они видели, как колесо влетело в дверь, находившуюся ярдах в шестидесяти или семидесяти от того места, где остановилась машина, этого будет вполне достаточно: всякому станет ясно, что колесо отлетело само собой. То обстоятельство, что колесо удалось поставить на место, а машину пригнать назад в гараж, доказывало, что ось не была повреждена, а колесо отскочило, видимо, потому, что ослабли болты. Тогда уладить дело со страховой компанией будет нетрудно. Роджер сообщил имена свидетельниц: миссис Арвел Джонс и миссис Йоло Джонс. Компания по прокату взялась написать им, приложив отпечатанное на машинке изложение событий и прося каждую, если изложенное соответствует ее представлению о том, как все произошло, подписать бумагу — тогда больше уже никто беспокоить их не будет.

Прошло около двух недель. Каждый день приносил свои заботы, и через какое-то время Роджер почти забыл об эпизоде с колесом — лишь время от времени он всплывал в его памяти. Бурый автобус неуклонно их преследовал. Он появлялся не на каждом рейсе, но они никогда не знали, появится он или нет. Он возникал ниоткуда — порой, когда они ехали в город, порой, когда возвращались в поселок, но всегда на две или три минуты опережая их, и за его стеклом неизменно торчала табличка: «Внерейсовый». Случалось, на нем ехал кондуктор, парень с лицом хорька в островерхой фуражке с блестящим козырьком. В других случаях шофер с лицом, как из теста, был один. Но денег за проезд они никогда не брали. Кондуктор — в тех случаях, когда он ездил, — просто сидел среди пассажиров и отвечал на их вопросы. Если его спрашивали, кто ввел такую внерейсовую службу, он неизменно отвечал: «Совет по транспорту». Иной раз пассажиры, не довольствуясь таким ответом, спрашивали, что это за Совет по транспорту, и тогда лицо его под островерхой фуражкой расплывалось в хитрой ухмылке, и он говорил: «Тот, кто раньше вас обслуживал, больше не может этим заниматься, ясно? А Совет по транспорту заботится о том, чтобы люди не оставались без обслуги и по-прежнему могли ездить, куда им надо. Вот и пустили внерейсовый».

Все это Роджер узнал из разговоров в поселке и из слегка сконфуженных признаний людей, которые хоть и симпатизировали Гэрету, но ездили бесплатно на «внерейсовом», когда представлялась возможность. Несколько раз он пытался обсудить сложившееся положение с Гэретом, но разговор получался всегда односторонний: Гэрет, точно изголодавшийся ястреб, угрюмо смотрел в пространство и помалкивал. Доходы все уменьшались, а счета за горючее и запасные части требовали оплаты.

Наконец настал день, когда Роджер получил письмо от компании по прокату автомобилей. Ни миссис Арвел Джонс, ни миссис Йоло Джонс ничего не подписали. Они просто оставили письма без ответа. Компания просила Роджера съездить к этим дамам и выяснить, почему они не ответили. Поскольку в противном случае ему самому придется возмещать убытки, — угрожающе было добавлено в письме, — компания надеется, что он посетит их при первой же возможности.

Роджер заехал к обеим женщинам в тот же день. Когда они ехали наверх, с рейсом в десять тридцать, он попросил Гэрета остановить на минуту автобус, добежал до дома миссис Арвел Джонс и постучал. Никто не откликнулся, и он бросился к домику миссис Йоло Джонс, а Гэрет ждал его в автобусе, не выключая тихо урчавшего мотора. На двери миссис Йоло Джонс был не только электрический звонок, но и молоточек. Роджер нажал на звонок и одновременно ударил в дверь молоточком, показывая тем самым, что спешит. Но никто не появился. Он предпринял новую попытку в четыре часа, когда они ехали в Лланкрвис, и в пять часов, когда они спускались в город. И оба раза ни тут, ни там никто не откликнулся. После этого он решил не просить Гэрета останавливать автобус. Он дождался, когда они приехали рейсом в пять сорок пять наверх, и затем из Лланкрвиса спустился в поселок, где жили обе женщины. Обычно в перерыве между рейсом в шесть десять, когда они приезжали наверх, и семичасовым, когда они снова ехали вниз, он отправлялся домой, немного перекусить. Но на сей раз он употребил этот час на то, чтобы посетить миссис Арвел Джонс и миссис Йоло Джонс. У него в кармане лежала копия отпечатанного на машинке текста их заявления — он рассчитывал получить обе их подписи и покончить с этим делом. Но ему снова не повезло. Когда он подходил к дому миссис Арвел Джонс, у него создалось впечатление, что там сидит большая семья: звенела посуда, что-то грохотало — то ли радио, то ли телевизор. Но к двери долгое время никто не подходил; наконец ее приоткрыл мальчик с блестящими недобрыми глазами и сказал: «Дома никого нет». Роджер только хотел спросить его, что это значит — никого нет, но мальчик резко захлопнул дверь. Роджер снова постучал, однако никто к нему не вышел. Интересно, имеет ли он право открыть дверь и войти, а потом спросить миссис Арвел Джонс. Он подергал за ручку. Дверь была заперта. Он продолжал стоять на крыльце. Возможно, мальчик хотел сказать, что дома только дети, а родителей еще нет. Мальчишка произвел на Роджера впечатление ехидного лгунишки, которому нельзя верить. Но может быть, его научили так отвечать, если в отсутствие отца и матери заглянет кто-нибудь посторонний, будь то сосед или торговец. Едва ли, конечно, и все-таки Роджер не мог быть абсолютно уверен, что это не так. Вздохнув, он решил попытать счастья позже, а сейчас направился к миссис Йоло Джонс. Он прошел по улице до домика миссис Йоло Джонс, постучал, подождал несколько минут, позвонил, снова постучал и снова позвонил, пока не уверился, что обитателей либо нет дома, либо они решили не подходить к двери. Тогда, голодный и усталый, он отправился к себе наверх, едва поспел к семичасовому рейсу и с чувством досады и ощущением пустоты в желудке покатил вниз.

В тот вечер, безмерно устав, он решил не гоняться больше за этими бабами, но назавтра предпринять более решительные шаги. Когда автобус десятичасовым рейсом возвращался в горы, Роджер сошел с него в поселке, где жили обе женщины. Плата за проезд к тому времени была уже собрана; он положил кожаную сумку возле Гэрета и сказал:

— До завтра.

Гэрет кивнул.

Роджер сошел со ступенек и постоял на тротуаре, пока автобус не исчез в темноте. Затем он направился к домику миссис Арвел Джонс. Там явно было достаточно людей, чтобы ответить на стук. Наверху светилось окно, а внизу, хотя и было темно, но, судя по долетавшим на улицу звукам, там смотрели телевизор. Роджер постучал в дверь. Последовала долгая пауза — он мог поклясться, что все это время кто-то из дома наблюдал за ним. Затем дверь открылась, на этот раз перед ним стояла небрежно одетая и нечесаная девица. Лицо у нее было явно немытое, хотя она и попыталась скрыть это под слоем косметики.

— Мамка уже спит, — выпалила она, уставившись на Роджера.

— А откуда ты знаешь, что я хотел видеть именно твою маму? — спросил он.

Она постояла с минуту молча, крепко вцепившись в ручку двери, потом повторила: «Мамка уже спит». — И захлопнула перед его носом дверь.

Роджер сдержался. Если эта женщина по каким-либо соображениям не желает впускать его в дом, тут уж ничего не поделаешь. Он станет теперь подстерегать ее из автобуса, когда они будут проезжать через поселок, и, если увидит на улице, выскочит на ходу. А пока оставалась миссис Йоло Джонс. Он двинулся дальше. Да, у нее светилось окно. Миссис Йоло Джонс была более стройной и менее бледной из двоих. Она производила впечатление чуточку более интеллигентной, а кроме того, не казалась обремененной многочисленным и дурно воспитанным потомством. Вспомнив все это, он преисполнился большей надежды и постучал вежливо и скромно.

На этот раз дверь сразу же открылась — перед Роджером стоял сухонький человечек в темном костюме, похожий на деревенского дьякона.

— Что вам угодно? — спросил или, вернее, пролаял, этот человечек. Голос у него был высокий и звонкий, и он говорил, словно выплевывая слова.

— Не могу ли я видеть миссис Йоло Джонс, — сказал Роджер. — Речь идет…

— Если у вас дело к моей жене, — сказал дьякон, — я предложил бы вам обсудить его со мной. — Он отступил на несколько шагов, и оба они оказались в маленькой, ярко освещенной гостиной, где в камине яростно пылал огонь.

— Она была свидетельницей одного происшествия, — сказал Роджер. — Я ехал…

— Извините. Она не была этому свидетельницей.

— Ну, строго говоря, я знаю, что не была: она в это время находилась в магазине, но, понимаете, колесо…

— Никакого колеса она не видела, — сказал дьякон. — Она поручила мне сказать вам, что не желает делать никаких заявлений.

— А сам я не мог бы поговорить с ней? Видите ли, я…

— Уверяю вас, в этом нет необходимости.

— Но в то утро в магазине она сказала мне…

— В магазине, — заявил дьякон весьма громко и отчетливо, — миссис Джонс была без меня. С тех пор она обсудила случившееся со мной, своим мужем, — торжественно добавил он.

— И вы сказали ей, что она ничего не видела?

— Она предпочитает не вмешиваться в это, — сказал дьякон. — А теперь прошу извинить, у меня…

— Послушайте, — сказал Роджер. Он прерывисто дышал. — Я ведь не прошу вашу жену что-то для меня делать.

— К счастью.

— Когда она находилась в магазине, колесо влетело на ступеньки и ударилось в дверь. Нет, пожалуйста, не прерывайте меня. Дверь была повреждена. И ваша жена не могла этого не видеть. Она стояла всего в нескольких футах от двери, когда… когда колесо ударило в нее. Я только хочу, чтобы она подтвердила это.

— Исключено, — сказал мистер Йоло Джонс.

— Но почему же, черт возьми, это исключено?

Мистер Йоло Джонс уставился на Роджера своими довольно выпуклыми карими глазами.

— Исключено, и все тут, — просто заявил он.

Роджер был совершенно ошарашен.

— Вы хотите сказать… — начал он и умолк, ища подходящие слова, пытаясь сформулировать свою мысль, но смешался и спросил лишь: — Вы хотите сказать, что она не станет подписывать никаких заявлений?

— Да, именно так, — подтвердил мистер Йоло Джонс.

— Но ведь это же… черт возьми, почему? Кто-нибудь пригрозил ей или что-то сказал? — Но еще произнося эти слова, Роджер уже почувствовал их нелепость. — Черт побери, ведь здесь же не Чикаго! Никаких гангстеров тут нет. Это просто смешно.

— Вы сами говорите, что это смешно, — подхватил мистер Йоло Джонс. Он произнес: «сми-ши-но». — А теперь извините меня, пожалуйста.

Роджер вышел из гостиной в холл. Мистер Йоло Джонс следовал за ним по пятам. Когда они подошли к двери на улицу, Роджер открыл ее, но, вместо того чтобы выйти, вдруг круто повернулся и встал перед мистером Йоло Джонсом в тускло освещенном проходе.

— Ну чего вы боитесь? — внезапно спросил он.

— Моя жена…

— Ваша жена тут ни при чем. Когда она была там, в магазине, ей и в голову не пришло чего-то бояться. Это вы велели ей молчать и это вы мешаете мне встретиться с ней из страха, как бы она не сказала чего-нибудь лишнего. Но почему не сказать прямо? Кто-то пытается сделать мою жизнь здесь невыносимой. И эти люди пустили слух, что не рекомендуется иметь дело со мной. Неужели это так? И что будет, если вы мне поможете? Физическая расправа? Конечно же, нет. В деревне люди запоминают лица. Нельзя ухлопать человека и исчезнуть, нырнув в проулок, здесь — нельзя. Тогда в чем же дело?

— Я ничего не намерен с вами обсуждать, — заявил мистер Йоло Джонс.

С этими словами он, словно змея, вдруг сделал бросок вперед и своими маленькими сухими ручками толкнул Роджера. Тот вылетел на крыльцо и в ту же секунду услышал, как за его спиной захлопнулась дверь.

Роджер повернулся в сторону Лланкрвиса и, не оборачиваясь, двинулся в обратный путь вверх по горе.

Порой среди всех этих событий Роджер вспоминал о Дженни. Ему больно было вспоминать о ней, и он всячески старался этого избегать. Но, видимо, она прочно вошла в его жизнь. Точно он сидел в комнате, которая своей формой напоминала букву «Г», и знал, что Дженни тоже тут сидит, в той части комнаты, что скрыта от его взора, — сидит, не двигаясь, и потому не попадает в поле его зрения. Очень часто, когда он вместе с Гэретом дожидался в автобусе на площади Карвеная, пока они двинутся в путь, у него возникало ощущение, что вот сейчас появится Дженни — серьезная, быть может, в очках, — поднимется по ступенькам и сядет к ним в автобус. Это была конечно, чистая фантазия, но он не мог от нее избавиться. Однажды он шел через площадь, и ему вдруг показалось, что Дженни зашла в магазин возле замка; он ринулся за ней, сам удивляясь своей стремительности и проворству, ноги словно несли его сами собой. Но, войдя в магазин, он обнаружил, что это была вовсе не Дженни, а какая-то девушка в плаще, похожем на тот, в котором он видел Дженни. Когда она машинально повернулась к нему, притянутая его пристальным взглядом, он увидел совсем незнакомое лицо. Роджер двинулся назад, ноги его сразу обмякли, и он с трудом передвигал их. Разочарование его было столь сильно, что это поразило его. Дженни явно нужна ему — возможно, он даже любит ее, а если нет, то наверняка полюбил бы, если бы обстоятельства позволили им соединиться. Он пытался обмануть свои чувства, думая о Райаннон, занимаясь этой своеобразной мастурбацией. Но нужна-то ему была Дженни.

В течение всего этого дня ее лицо неотступно стояло перед ним; большие темные глаза внимательно глядели на него из-под густой челки волос. К вечеру он не выдержал. Приехав в город с семичасовым рейсом, он сказал Гэрету, что не вернется к десятичасовому. Гэрет со своим обычным безразличием к делам Роджера только кивнул в ответ. Роджер быстро зашагал прочь. Избавиться от разочарования можно было только с помощью вина — во всяком случае, это была единственная, оставшаяся у него возможность. Если бы в Карвенае был публичный дом, он отправился бы туда. Но, если таковой и существовал, ему ничего не было об этом известно. Алкоголь — и притом побольше — оставался единственным утешением. Он прогонит образ Дженни волной перебродившего хмеля.

У Марио было пусто и скучно. Никого из знакомых там не оказалось, и сам Марио был в довольно мрачном настроении, открывал рот, лишь когда его о чем-то спрашивали, и яростно начищал стаканы. Роджер быстро выпил свою порцию пива и двинулся в следующую пивную, потом в следующую, потом еще в следующую. Пошел тихий, но упорный дождь, а на Роджере было лишь тонкое пальто. Таким образом, пивные, до которых было больше пяти минут хода, отпадали. Роджер обошел все заведения в центре города, опрокидывая кружку за кружкой, — и все безуспешно. Походка у него стала чуть менее твердой, но голова оставалась ясной, и мрачное настроение, равно как и неотступно преследовавшее его сознание своей ущемленности, не исчезало. Не исчез, впрочем, и образ Дженни — он стал лишь ярче и как бы объемнее. А, черт! Должно быть, он влюбился в эту женщину. Глупости, глупости, он давно прошел через это — влюбленность принадлежит поре юности, как шоколадный крем и Шопен. Тут дело обстояло куда серьезнее: перед ним было нечто подлинное, настоящее и животворное, и эта женщина могла бы принадлежать ему, но не принадлежала. А, пропади она пропадом, и пропади пропадом ее муж, этот надутый болтун, с которым она из робости и ограниченности своих взглядов не решается расстаться!

Он вышел из последней, расположенной в этом районе пивной — тесной коробки, пропитанной табачным перегаром, — и остановился под дождем. А теперь куда? Домой? О господи, нет, конечно. Он повесится там, на этом голом склоне, где гуляет ветер и где перед его глазами будут лишь псевдообставленные комнаты его псевдодома — квартиры, которую миссис Пайлон-Джонс сдает на лето отдыхающим. Он дошел до точки. И впервые понял, как люди могут умереть от того, что они несчастны и разочарованы в жизни.

Но тогда лучше уж умереть от пьянства. Оставалось одно место, куда он еще не заходил, — отель «Палас». Роджер порылся в кармане, вытащил банальный галстук и, повязывая его на ходу, под глумившимся над ним дождем направился к отелю. Это было рискованное предприятие: он ведь мог встретить там Дональда Фишера или какое-нибудь другое, не менее ядовитое насекомое, даже Туайфорда — чтоб ему сдохнуть. А впрочем, может, это не так уж и плохо. Почему бы не устроить драку с Туайфордом: нанести ему серьезное увечье, отсидеть три месяца в тюрьме — это было бы даже интересно. Во всяком случае, куда лучше этой мертвечины, этого мучительного застоя.

Нетвердо ступая, он поднялся по ступенькам «Паласа». По счастью, у него было с собой достаточно денег: в этот день он снял со счета еще пачку банкнот, и теперь его банковский счет был при последнем издыхании. Ввалившись в холл, Роджер взглянул в сторону портье. Райаннон там не было. На ее месте сидела гораздо менее привлекательная девушка. Уже повезло! Да и Дональда Фишера в баре не оказалось, как и Туайфорда или кого-либо из знакомых, — значит, еще раз повезло. Лишь несколько ничем не примечательных личностей сидели по углам. Значит, можно не разговаривать — просто пить, пить, пить, а если он переберет настолько, что не в состоянии будет добраться до дома, он подойдет к портье и попросит эту непривлекательную девушку дать ему номер.

А все-таки следовало бы открыть в Карвенае публичный дом! Странно, что такая простая и благая мысль не пришла в голову городскому совету.

В баре официантов что-то не было видно, поэтому Роджер направился к стойке и попросил двойную порцию виски. И бармен в короткой куртке, и мягкое освещение, и даже то, как стояли бутылки на полках, — все живо напомнило Роджеру тот вечер, когда он впервые встретил Дженни. Она стояла вон там, на ковре, и мужественно и безрадостно потягивала херес, с трудом вынося общество подвыпивших друзей своего мужа. Вся сцена воскресла перед ним: бледное, хмурое лицо Дженни, уверенно поблескивающие очки Туайфорда, Дональд Фишер, точно автомат, заученно склоняющий потную лысину к собеседнику. Роджеру казалось, что он слышит густой раскатистый бас Брайанта. О господи, что за компания!

Роджер выбрал свободный стул и со стаканом в руке направился к нему; в этот момент в бар вошли четверо и сели за столик неподалеку. Мягкое кресло и выпитое виски несколько ослабили напряжение, владевшее Роджером, и он принялся наблюдать за этой четверкой — тремя мужчинами и дамой. Двое мужчин были молодые и ничем не примечательные, если не считать того, с каким почтением они относились к третьему, мужчине лет сорока с небольшим. Он был худой и длинный, и все в нем было худое и длинное, включая лицо, над которым вздымался вьющийся каштановый хохолок, отчего в фас он очень походил на петуха — только нос у него был не клювообразный, а длинный и острый. Черные, близко посаженные друг к другу глаза смотрели настороженно. Однако внимание Роджера привлекла не столько внешность этого мужчины, сколько его отношение к даме. Она несомненно была его женой — ведь сразу видно, когда люди давно привыкли друг к другу, — и в то же время он был явно влюблен в нее и гордился ею. Он посадил ее на самое удобное место, подальше от сквозняка, терпеливо и внимательно выяснил, что бы ей хотелось выпить, и вообще всячески показывая, что ему приятно ухаживать за ней. Правда, Роджеру показалось, что она вовсе не нуждается в такой заботе. Это была крупная, дородная женщина, примерно тех же лет, что и муж, веселая, непритязательно красивая, со светлыми волосами, которым требовалась лишь самая скромная помощь химии, чтобы они приобрели нужный блеск, каким они и отливали сейчас под электрическим светом.

— Пусть Седрик отвезет тебя домой, радость моя, — произнес человек, похожий на петуха, — посмотришь телевизор, выпьешь чашечку чего-нибудь, а я через час вернусь. — Голос у него был приятный, но он жестко произносил согласные, как все жители Северного Уэльса. — Седрик в пять минут доставит тебя домой.

— С удовольствием, — сказал тот, кого звали Седриком. Он поднялся со стула и ждал, когда встанет дама.

— Что ж, пожалуй, я поеду, — сказала она, — если ты уверен, что недолго пробудешь здесь.

— Совсем недолго, — заверил ее супруг.

Женщина взяла свою сумочку и вместе с Седриком направилась к выходу. Пока она шла к двери, Роджер следил за ней, недоумевая, где, как ему почему-то показалось, он мог видеть это лицо.

Внезапно второй молодой человек, обменявшись несколькими словами с худым и длинным мужчиной, усиленно закивал головой, поднялся и исчез. Оставшись один, худой и длинный мужчина заказал еще порцию виски. Роджер заметил, что он не подходил к стойке, а лишь поднял палец, и официант, несколько минут назад появившийся неизвестно откуда, тотчас подскочил к нему. А когда Роджер вошел в бар, никаких официантов не было и в помине. Но даже и сейчас официант, казалось, находился здесь случайно; все попытки Роджера подозвать его или привлечь его внимание не привели ни к чему, так что под конец Роджеру пришлось самому подойти к стойке и взять себе виски. Видно, в этом отеле одних посетителей официанты обслуживают, а других — нет. А может быть, они просто игнорируют его, Роджера Фэрнивалла? Зная, что он работает с Гэретом, они, видно, считают его социальным парией, который, даже если у него есть деньги, не имеет права находиться в лучшем отеле города?

Подогреваемый виски, чувствуя, как алкоголь начинает жарким пламенем гореть у него в желудке, Роджер, точно бык, уставился на человека, похожего на петуха. Почему вдруг этого долговязого мерзавца обслуживают, точно пассажира первого класса, а с ним, ученым и джентльменом, обращаются так, точно он подстилка под ногами у официанта? Глядя на себя как бы со стороны и наблюдая за своими реакциями, что часто с ним случалось на ранней стадии опьянения, Роджер понимал, что рассуждает грубо, прямолинейно, вопреки свойственному ему такту, но что-то (виски? несложившаяся сексуальная жизнь?) побуждало его радоваться такому настроению, потому что тогда все сразу становилось очень просто. Он поерзал на стуле и позвякал льдом в стакане — у него вдруг возникло желание придвинуться к худому и длинному мужчине и потолковать с ним; скажем, спросить, чем он может объяснить то обстоятельство, что официант обслуживает только его.

Худой и длинный мужчина, казалось, не обращал на Роджера ни малейшего внимания, хотя они были единственными посетителями в баре, но, видимо, почувствовал, что вызывает раздражение. Он ничем не выдал сделанного им открытия, но вдруг повернулся лицом к Роджеру и, продолжая оставаться по ту сторону десятифутового ковра, произнес:

— Иной раз возникает целая проблема, не так ли?

— Какая проблема? — искренно удивился Роджер.

— Да чтоб тебя обслужили, — сказал длинный человек. — Никто больше не бегает ради чаевых, как это было раньше. Все распустились, все. — Он поманил официанта в белой куртке. — Надо обслужить джентльмена, Фил.

— Я ни в чем не нуждаюсь, — поспешно сказал Роджер. — Я только что сам себя обслужил.

— Ну, а я хочу выпить еще, и, по-моему, мы с вами пьем одно и то же, — сказал длинный мужчина. Он кивнул на стакан Роджера. — Это ведь у вас виски, не так ли? Так я и думал. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне? Два двойных, Фил.

У Роджера было такое чувство, точно на ноги ему, чуть повыше лодыжки, умело накинули лассо. Ему вовсе не хотелось присоединяться к этому незнакомцу и беседовать с ним. Но, вообще-то, он сам был во всем виноват. Он позволил себе увлечься мелкой и неинтересной тайной власти, которой обладал этот человек над официантом, тогда как он, Роджер, такой властью не обладал.

— Благодарю вас, — нехотя согласился Роджер.

Длинный мужчина змееподобным движением поднялся с кресла и пересел за столик Роджера.

— Вы, надеюсь, извините мою навязчивость? Когда кончается летний, сезон, здесь становится удивительно уныло. Приезжие отправляются восвояси, а местные сидят у телевизоров. Никакой жизни. — Он на секунду опустил глаза и почти тотчас же снова поднял их на Роджера. — Во всяком случае, слишком она незначительна для такого человека, как вы.

Роджер только открыл рот, чтобы ответить, но в эту минуту к ним подошел официант с двумя двойными виски.

— Запиши на мой счет, Фил, — сказал длинный мужчина.

— Да, сэр, — сказал официант.

— И налей себе и Шану по одной.

— Мы на работе, сэр.

— Ну, так запиши на мой счет и выпейте, когда будете не на работе.

— Хорошо, благодарю вас, сэр.

Фил отошел, поставив перед ними поднос с двумя стаканами, и они остались наедине.

— Простой воды или содовой? — спросил длинный мужчина.

— Благодарю вас, ни того, ни другого.

Они снова помолчали. Положив себе в стакан льда, Роджер отхлебнул глоток и заметил:

— Вы сказали, что здесь нечего делать такому человеку, как я.

— Так мне кажется, — сказал длинный мужчина.

— А что я, по-вашему, за человек?

— Ну, это вам лучше знать, — улыбнулся длинный мужчина.

И Роджер тотчас понял, с кем он говорит.

Как ни глупо, прежде всего он подумал о том, следует ли ему пить виски, которое он держал в руке, или не следует. Если он сейчас, не притронувшись к виски, поставит стакан, затем встанет и, холодно кивнув, уйдет, не покажет ли это яснее всяких слов, что он намерен и дальше сражаться на стороне Гэрета? Что он отказывается идти на компромисс, что его не запугаешь?

Нет, тут же решил он, не покажет. Дело принимало такой оборот, что подобного рода простая — не желаю-с-вами-знаться-сэр — позиция была исключена.

Поэтому он спокойно сказал:

— Меня такая жизнь вполне устраивает. Я нахожу, что здесь даже интересно.

Длинный мужчина снова посмотрел на него — метнул быстрый взгляд прямо в зрачки и тотчас отвел глаза.

— Как продвигается валлийский? — спросил он.

— О, gweddol[21].

Последовала короткая пауза, во время которой Роджер даже слышал свое дыхание.

Затем Дик Шарп сделал глоток из стакана, аккуратно поставил его и сказал:

— Все равно.

— Что — все равно?

— Вы выбрали для этого самый трудный путь.

— А я считаю этот путь легким. Во всяком случае, — как бы между прочим добавил Роджер, — он был бы легким, если бы нас оставили в покое.

— Послушайте, — сказал Дик Шарп. И вдруг пригнулся к Роджеру. — Вы ведь могли бы изучать валлийский и без всего этого… без этих треволнений и неприятностей. Если вы хотите поработать в этом районе… месяца три, полгода, я готов вам помочь. Я найду вам куда более интересную и лучше оплачиваемую работу.

— Именно это вы им всем и говорите, да? (А про себя Роджер подумал: «Значит, он не знает, что я работаю у Гэрета задаром. Это интересно».)

— Да, именно так я всем и говорю, — нимало не смущаясь, подтвердил Дик Шарп. — И все меня слушают.

— Возможно, до сих пор все слушали. Но сейчас вы наткнулись на такого, который не станет слушать.

— Но почему? — спросил Дик Шарп. В глазах его, скользнувших по Роджеру, внезапно вспыхнул огонек. — В чем дело? Скажите мне.

Роджер откинулся на спинку кресла и, прежде чем ответить, сделал большой глоток виски.

— Я ведь здесь ненадолго. И прямо могу признать, что не такая уж существенная часть моей жизни связана с этими местами.

— Значит, вы просто развлекаетесь? Убиваете время и осложняете жизнь тем, кто вынужден здесь сидеть.

— Вы прервали меня. Я вовсе не это хотел сказать. Моя жизненная позиция прямо противоположна тому, что вы говорите. Даже если это всего лишь интерлюдия в моей жизни, я хочу приносить какую-то пользу, а не просто набираться валлийского для собственных нужд.

Дик Шарп пристально смотрел на него.

— Что ж, такой человек, как вы, мог бы принести здесь немало пользы. Ведь вы образованный. Но почему именно Гэрет Джонс?

— А почему бы и нет? Я помогаю человеку продержаться в жизни.

— Прошу меня извинить, — сказал Дик Шарп, — но нам тут было бы куда легче, если бы люди вроде вас не являлись сюда и не вмешивались в наши дела.

— Вы говорите совсем как полисмен из Алабамы, — заметил Роджер, уже сам нанося удар.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, да и не стремлюсь. Вы являетесь сюда и начинаете болтать о том, чтобы помочь кому-то выжить. И не даете себе труда заметить самую большую беду Северного Уэльса: мы поддерживаем жизнь в трупах и гальванизируем слишком многое, что уже мертво.

— Что же, например? — резко спросил Роджер.

— Мелкие фермы. Мелкие предприятия. Мелкие идеи. Взять хотя бы этого чертова идиота Марио с его пластическими бомбами.

— У Марио есть пластические бомбы?

— Пока еще нет, но скоро будут, если не остановить его, мой друг. Всякий раз, как я его вижу, взгляд у него становится все безумнее. В один прекрасный день он положит пластическую бомбу в чемодан и снесет кому-нибудь полголовы.

— Я не ожидал, что вы столь красноречивы, — заметил Роджер, переходя врукопашную.

— А какие у вас, собственно, основания считать меня таким или сяким?

— Не знаю. Можете назвать это наглостью интеллектуала, если хотите. Я считал, что вы просто прожженный местный делец, который спешит прибрать к рукам все, что может принести какой-то барыш, и ради этого не гнушается прибегнуть к любым средствам. Этакий мелкий жулик, работающий на задворках и использующий еще более мелких жуликов, чтобы отвинчивать гайки на колесах чужих машин. Естественно, я никак не ожидал, что у вас могут быть какие-то взгляды.

— Понятно, — сказал Дик Шарп. — Значит, так: я здесь родился, вырос и знаю тут каждый закоулок, но у меня нет ума, и я недостаточно начитан, чтобы обосновать свои действия. А вы являетесь, кидаете взгляд вокруг и с ходу можете все объяснить. Даже меня.

— Стойте, стойте, — сказал Роджер. Это начинало его занимать. — Возможно, я зря претендую на то, что кое-что понял. Но вы зря претендуете на то, что вы тут все можете, а это гораздо хуже.

— Разве я на это претендую? Только на то, что у меня современное мышление и что я хороший делец — вот и все.

— Не лицемерьте. До сих пор мы были честны друг о другом. Давайте от этого не отступать. Вы прекрасно знаете, что претендуете на большую власть — все хотите прибрать к рукам. Вы тут словно маленький Цезарь, перед вами все должно отступать. Если бы эта машина, которую я брал напрокат, перекувырнулась, спускаясь с горы, вы бы и на десять минут сна не потеряли.

— Никак вам не дает покоя эта машина, — заметил Дик Шрап, отпивая из стакана.

— Но послушайте, ведь именно вы стояли за всем этим, как и в тот раз, когда мне облили краской дверь. И все по одной лишь причине: вы считаете, что Гэрет Джонс не имеет права существовать.

— Да, — сказал Дик Шарп. И откинулся на спинку кресла. — Считаю, что не имеет.

— Ну, а я считаю иначе. Видите, как все просто.

— О нет, вовсе не просто, мой друг. Существуют ведь определенные законы.

Роджер коротко рассмеялся.

— Вот уж не думал, что услышу от вас о законах.

— Осторожно, это уже клевета.

— Не валяйте дурака.

Они скрестили взгляды, на этот раз не скрывая вражды друг к другу.

— Когда я говорю, что существуют определенные законы, — сказал Дик Шарп, и его курчавый каштановый хохолок, вздрогнув, повис, как петушиный гребень, — я имею в виду настоящие законы, а не те, что записаны в сводах.

— Можете мне об этом не говорить. Законы экономики — единственные, которые приемлют люди вроде вас…

— Видели вы когда-нибудь, как еж попадает под машину? — спросил Дик Шарп.

— О, я так и знал, что вы вылезете с каким-нибудь этаким доводом. Вы думаете, это оправдывает ваши…

— Так вот еж, — продолжал Дик Шарп, перебивая Роджера, — нарушил закон, сев посреди дороги, где ходят машины. Не тот закон, какой вы признаете, а тот, какой признаю я. Он свернулся клубком, когда увидел приближавшуюся машину, верно? И если бы вместо машины была лошадь, она копытом отбросила бы его с дороги. Но то была не лошадь. За это время были изобретены машины, не так ли?

— Прекрасно. Можете не говорить мне азбучных истин. Вы — машина, а Гэрет — еж, и он должен осознать то, что вы изобретены и существуете.

— Что ж, можно и так повернуть. Только он вовсе не обязан это осознавать. В то же время, если он этого не осознает, ничто не убережет его, и он будет раздавлен.

— Так, — сказал Роджер. — А вы при этом выходите чистеньким из воды, верно? Вы можете сломать Гэрета или любого другого мелкого собственника, вы можете применить любые самые безжалостные методы, вплоть до насилия, и при этом не будете считать себя виноватым, потому что не вы повинны в этом, а Закон.

— Вы тут столько всего наговорили, мистер, что я должен был бы чувствовать себя очень не в своей тарелке. Но почему-то это меня не трогает. Если бы вы больше разбирались в том, о чем идет у нас речь, вы могли бы действительно вступить со мной в схватку и задеть меня за живое. А так контакта не получается. Одно мне ясно: сами вы никогда не занимались бизнесом.

— И это все, конечно, объясняет, не так ли?

— Не все, но многое. Вы обозвали меня душегубом и прожженным дельцом. Так вы себе меня представляете. Что ж, скажу вам, кто я на самом деле. Начинал я очень скромно. Никакого капитала. Был обычным трудягой. Но потом выделился, поработал тут, поработал там, и через некоторое время уже несколько ребят работали на меня. Знаете ли вы, каково это — начинать дело без капитала? Это все равно, что устроить зоосад без клеток. Ничто не стоит на месте, ничто не ждет. И на все нужны деньги — и притом быстро, не так ли? А конкуренты твои — ребята, чьи отцы уже процветали, да и деды тоже, — вот так-то! И у них есть акции, и ценные бумаги, и деньги в банке, и времени сколько угодно. А у тебя ничего этого нет. Ты засыпаешь одну яму с помощью земли, взятой из другой, а потом вырываешь третью, чтобы заполнить вторую, иначе ты упадешь в нее. Я быстро делаю деньги. Приходится. Меня считают богатым — местные жители, те, с кем я вырос. Ну, а я не богат. Я могу завтра стать банкротом. Я зарабатываю уйму денег, но все эти деньги уходят. Я пускаю их в оборот, как только они поступают ко мне, потому что вынужден расширять дело. Возьмем, к примеру, эту историю с автобусами. Я потратил больше того, что мог, скупая автобусы у мелких владельцев. Все они получили хорошую плату. Человека два или три немного потянули, не решаясь продать свои машины, — мне пришлось их подтолкнуть. Располагай я капиталом, я мог бы позволить себе такую роскошь — вести себя как джентльмен и не нажимать. Но у меня нет капитала. Вложения не окупались, а деньги мне были нужны. Поэтому я вынужден был накинуть на всех этих мелких собственников мешок. И все они оказались в нем. Все, кроме Гэрета Джонса, моего бывшего одноклассника. Понимаете, мы вместе носили бутерброды в школу, когда учились в Лланкрвисе, потому что слишком далеко было ходить домой в гору и спускаться обратно, а в школе обедов тогда не было. И я каждый день отдавал ему часть своих бутербродов, потому что слишком уж мало ему давали из дома.

— И вы считаете, что теперь он должен отдать вам свой автобус за пару тех самых бутербродов?

— Да вы прекрасно, черт возьми, знаете, что я считаю. У Гэрета Джонса нет никаких оснований иметь зуб против меня.

— Никаких оснований? Вот как! Просто вы пытаетесь лишить его средств к существованию — только и всего.

— О, я не просто пытаюсь, мой английский друг, — снисходительно заметил Дик Шарп. — Я это делаю. Деньги мне нужны ровно через три месяца, и я готов потратить сейчас еще немного, чтобы к определенному моменту капитал уже обернулся и я имел нужную сумму.

— Не задумываясь над тем, справедливо вы поступаете или нет.

— Справедливости не существует, — сказал Дик Шарп. — Едва ли можно считать справедливым, когда машина переезжает ежа.

Он смотрел на Роджера с доброжелательным интересом, словно ожидал, что тот на это скажет. Но Роджер в этот момент поверх его плеча увидел приближавшегося к ним человека. Это был тот самый блондин, который докучал Райаннон во время ее дежурства. Пока молодой человек, покачивая на ходу плечами, шел к ним, Роджер понял, что это любимое дитя Дика Шарпа и его дебелой блондинки жены. Светлая шевелюра у баловня судьбы была явно от матери, агрессивность — от отца, а эгоизм выработался за годы родительской опеки.

Не обращая ни малейшего внимания на Роджера, он стал в небрежную позу перед отцом и спросил:

— Готов в путь, пап?

— Более или менее, — ответил Дик Шарп, отодвигая кресло и вставая.

— Тот человек только что звонил, — сказал Шарп-fils[22].

— Звонил, да? Все в порядке?

— В норме.

И они направились к выходу. Роджер с ненавистью посмотрел им вслед. Во время разговора с Диком Шарпом были моменты, когда он начинал чувствовать даже какую-то приязнь к нему или по крайней мере начинал понимать его точку зрения и, хотя был в корне с ним несогласен, все-таки делал какие-то скидки. Но когда он увидел Дика Шарпа с этим мерзким малым, его сынком, все сразу переменилось. Дик Шарп и те из его сверстников, которые исповедуют такие же взгляды, способны превратить мир в хромированную пустыню, а потом передать эту пустыню в наследство своим отвратительным потомкам. В общем-го ведь Дик Шарп добивался создания такого мира, где молодчикам вроде его сына никогда не придется стать людьми.

Роджер поднялся и направился к выходу из отеля. Снаружи с легким шуршаньем падал дождь. Было уже поздно. Вечер кончился. Может быть, стоит взять такси до Лланкрвиса?

Нет, он пойдет пешком. Ему надо устать, иначе это длинное настороженное лицо, увенчанное петушиным гребнем, непременно встанет между ним и его сном. А ему надо как следует отдохнуть. Что-то непохоже было, чтобы жизнь его пошла легче.

Путь ему предстоял не близкий, и к тому времени, когда Роджер достиг самой крутой части подъема, перед Лланкрвисом, он почувствовал, что его ждет крепкий сон. Ни Дик Шарп, ни Дженни, сколько бы их образы ни маячили перед ним, не способны были удержать его от погружения в забытье.

Ночь стояла холодная и бурная, но дождь по крайней мере прекратился. Решение прошагать пешком эти четыре мили до дома было мудрым — тревога его на время улеглась. Что это там впереди? Его тревога. Почему горит столько огней? Его тревога… Улеглась… Что там, какая новая опасность, что грозит нарушить его покой, который так ему необходим?

Домик миссис Пайлон-Джонс был ярко освещен, точно для буйной вечеринки. От каждого окна по земле тянулась желтая полоса. Последние пятьдесят ярдов, несмотря на крутой подъем, Роджер проделал почти бегом. Коричневая дверь была закрыта; он уже знал, что зеленая дверь тоже закрыта, но знал он и то, что это скорее всего объясняется нежеланием впускать холодный воздух с улицы. Дом не спал и, объятый тревогой, ждал его.

А когда он подошел ближе, то сам все увидел. В фасадном окне квартиры, которую миссис Пайлон-Джонс сдавала на лето отдыхающим, зияла огромная звездообразная дыра. В его фасадном окне.

Роджер подошел к зеленой двери и открыл ее. В коридоре, равно как и во всех комнатах его квартиры, горел свет. И у него были гости. Миссис Пайлон-Джонс стояла посреди его гостиной, нервно сплетая и расплетая пальцы и то и дело поглядывая на разбитое стекло. Возле нее стоял сосед — мистер Кледвин Джонс. Вихор мистера Джонса осуждающе торчал надо лбом, а в его глазах, устремленных сквозь стекла очков на Роджера, читалось удовлетворение, какое может доставить законопослушному гражданину возможность исправить вопиющее зло, и решимость извлечь из этого максимум удовольствия.

— Наконец-то явились, — сказал он.

Роджер собирался обратиться к этой паре по-валлийски, но мистер Кледвин Джонс явно счел, что английский язык больше подойдет для выражения холодной враждебности.

— Когда это случилось, я тут же побежала за мистером Кледвином Джонсом, — сказала миссис Пайлон-Джонс. — Я была так перепугана. Я просто не могла оставаться здесь одна. У меня шок — вот что. Шок. — Она явно очень старалась для большей убедительности выжать из глаз несколько слезинок, но они упорно оставались сухими. Однако отчаяние ее было подлинным.

— Когда случилось — что? — спросил Роджер. — Может, мы все-таки присядем? — добавил он.

— Как что случилось? — с возмущением произнес мистер Кледвин Джонс. — Да вот это. — И он судорожным движением показал на разбитое стекло. — Все ваши милые дружки наделали. Пока вы где-то развлекались.

Роджер устало опустился на стул.

— Послушайте, не будем начинать в таком тоне, — взмолился он. — Кто-то действительно разбил окно, но это вовсе не мои милые дружки. Произошло это действительно в мое отсутствие, но я вовсе не развлекался. Не надо так уж стараться в чем-то меня обвинить.

— Вам придется съехать отсюда, мистер Фэрнивалл, — поспешно заявила миссис Пайлон-Джонс. Она стояла чуть позади коренастой фигуры мистера Кледвина Джонса и, обращаясь к Роджеру, словно выглядывала из-за ствола дерева. — Мне надо было предложить вам съехать еще тогда, когда облили дверь краской. Мне следовало знать, что меня ждет.

— Ну, так выкладывайте. Что же вас ждет?

— А то, что ваши милые дружки, — вставил мистер Кледвин Джонс, не желая отказываться от этого термина, — нанесли нам еще один визит.

— Очевидно, высчитаете, — сказал Роджер, — что окно разбил какой-то тип, который недолюбливает меня. — О господи, если бы только он мог сейчас лечь в постель. Если бы он не был так измотан — измотан отказом Райаннон, измотан вечным присутствием угрозы со стороны Дика Шарпа, измотан этими подъемами и спусками, измотан валлийским, измотан своими усилиями овладеть этим языком.

— Эти вандалы, — заявил мистер Кледвин Джонс, и отчетливо, по слогам выговаривая каждую букву, повторил: — эти ван-да-лы, взявшие себе за правило совершать набеги на наш поселок, возможно, и не ваши дружки. Но это, если угодно, ваши друзья в более глубоком смысле слова.

— Нет, сэр, мне это вовсе не угодно.

— Они здесь потому, что вы здесь. Они совершают эти… — он широко повел рукой, — эти бесчинства из-за какой-то вражды с вами. Никто не помнит, чтобы такое бывало в Лланкрвисе.

— Вам придется завтра же съехать, — прочирикала миссис Пайлон-Джонс, выглядывая из-за его спины.

— Да не глупите вы, — прикрикнул на нее Роджер. — Ну, как я могу завтра съехать? До следующего уик-энда у меня не будет времени ни подыскать что-то другое, ни вывезти вещи.

— Это справедливо, — тоном судьи изрек мистер Кледвин Джонс, поворачиваясь к миссис Пайлон-Джонс и кивая, отчего величественно качнулся вихор у него надо лбом.

— Ну, тогда в воскресенье, — сказала миссис Пайлон-Джонс, быстро-быстро сплетая и расплетая пальчики. — Я не могу держать его ни на один день дольше воскресенья. Я слишком нервная. У меня был шок, правда, шок.

— Мы дали показания полисмену, — сказал мистер Кледвин Джонс. — Он и с вас хочет снять показания. Он совсем недавно ушел. И велел вам зайти в полицейский участок в Карвенае завтра утром, и не позже.

— С удовольствием. Хотя сказать мне ему нечего.

— Вы в этом уверены? — спросил мистер Кледвин Джоне, бросив на Роджера взгляд, исполненный величайшей подозрительности.

— Безусловно. Ну, откуда мне знать, какому хулигану могло прийти в голову…

— Вот орудие, с помощью которого это было совершено, — внезапно объявил мистер Кледвин Джонс. Он вынул из-за спины руку и протянул бильярдный шар.

— Ну и что? Что такого особенного в бильярдном шаре? На нем, что, выгравировано чье-то имя и номер страховки?

— Он влетел в это окно меньше часа назад, — сказал мистер Кледвин Джонс.

— Да не держите вы его у меня перед носом, — сказал Роджер. — Уж очень у вас дурацкий получается вид. Так и кажется, что сейчас изо рта у вас вылетит мыльный пузырь с надписью: «Может, это освежит вашу память».

— Нечего меня оскорблять.

— А не кажется ли вам, что это вы меня оскорбляете?

— Да нет уж, не кажется, — сказала миссис Пайлон-Джонс. — Никто ведь не звал вас сюда.

— Но… — Роджер на секунду лишился дара речи. — Разве я должен был дожидаться приглашения? Разве в Северном Уэльсе мало приезжих?

— Сейчас не сезон, — поспешно и уже примирительным тоном заявила миссис Пайлон-Джонс. Казалось, она хотела разрядить ситуацию, логически и необидно для Роджера объяснив, почему ему не следовало приезжать в Лланкрвис.

— Если вы уедете, — сказал мистер Кледвин Джонс, — эти вспышки ван-дал-изма прекратятся, и мы сможем вернуться к нормальной жизни.

Роджер хотел было открыть рот и спросить, к какой нормальной жизни вернется Гэрет Джонс, если его последняя моральная и физическая опора и поддержка убежит со страху. Но, взглянув на эту пару, стоявшую с замкнутыми, осуждающими лицами, он ничего не сказал. К чему пускать слова на ветер? Миссис Пайлон-Джонс хотела побыстрее увидеть его спину, и ничто больше ее не интересовало. Что же до мистера Кледвина Джонса, то ему расправа Дика Шарпа с Гэретом покажется делом несущественным и уж никак не касающимся этого деловитого, пронырливого англосакса, этого тупицы и болвана.

Посмотрев на дело вот так, их глазами, Роджер решил выйти из положения с максимальным достоинством и юмором.

— Миссис Джонс, — сказал он. — Я крайне сожалею, что мое присутствие в вашем доме причинило вам столько неприятностей. Я избавлю вас от себя при первой же возможности. Сейчас у нас четверг… Уславливаемся, что я освобожу квартиру в воскресенье?

Она кивнула как-то по-птичьи, сжав свои вспухшие лапки.

— Плату за квартиру я вам уже внес. И, конечно, я заплачу за новое стекло. И еще, — Роджер с любезной улыбкой повернулся к мистеру Кледвину Джонсу, — мне очень жаль, мистер Джонс, что вам пришлось подниматься среди ночи, но я надеюсь, что вы по крайней мере сохраните на память о перенесенных волнениях этот бильярдный шар.

Это была маленькая, мелкая, недостойная победа, но все-таки победа. Он проводил их до зеленой двери и тут же лег в постель. Пусть возвращаются хулиганы Дика Шарпа, пусть они разобьют все стекла этого чертова дома, лишь бы ему дали спать, спать, спать.

Наступило воскресенье. Сидя за завтраком, Роджер ожидал, что миссис Пайлон-Джонс вот-вот с визгом ворвется к нему и потребует, чтобы он немедленно съехал. Но вместо этого она не покидала своей половины и давила на него молчанием сквозь занавешенную дверь. Он посидел перед электрическим камином еще около часу, буквально кожей чувствуя, как ей хочется поскорее от него избавиться, и сила ее желания была такова, что он наконец поднялся и направился к двери. Застегнув плащ, он вышел на улицу без всяких определенных намерений — просто чтобы уйти от этого гипноза.

Снаружи мир тонул в белом тумане. Он стлался длинными полосами вдоль стен, образовывал застывшие озерца в каждой выемке, а на голых склонах медленно клубился, вспугнутый овцами. Воздух был сырой и холодный. И Роджер чувствовал себя нагим и беспомощным.

Он направился к перекрестку в центре поселка. Неподалеку от него возвышался высокий стройный силуэт часовни — сейчас жесткие очертания его были слегка сглажены туманом. Вокруг не было ни души. Примерно через полчаса паства соберется у этой часовни, постоит несколько минут, дрожа от холода и обсуждая местные новости, а потом войдет внутрь, чтобы приобщиться к той силе, которая создала их из праха. Впервые Роджеру захотелось присоединиться к ним — просто для того, чтобы постоять на людях и вместе с ними принять участие в чем-то таком, что хотя бы на время поднимет их и его вместе с ними над острыми зазубринами личных забот. А потом он представил себе, как они уставятся на него поверх своих молитвенников: слишком долго он прожил среди них чужаком, так какое он имеет теперь право вдруг открыто продемонстрировать, что хочет быть с ними. А у священника была собственная маленькая машина, и он никогда не ездил на автобусе.

Роджер, не останавливаясь, прошел мимо часовни. И тут он увидел Райаннон, приближавшуюся к нему из тумана. На ней было зеленое замшевое пальто. Куда это она направляется?

Он остановился, поджидая, пока она поравняется о ним. Она его не видела и спокойно продолжала свой путь. Когда она подошла ближе, он заметил, что шея у нее закутана пухлым шерстяным шарфом теплого красного тона, а щеки порозовели от холодного воздуха. И он вдруг понял, что перед ним, в конце концов, всего лишь деревенская девушка.

— Куда это вы направляетесь? — спросил он ее.

— Никуда. Отец попросил меня пойти с ним в часовню. А я сказала, что у меня болит голова, мне хочется прогуляться и я встречусь с ним перед началом службы.

— И вы собираетесь выполнить свое обещание?

— Не думаю, — безразличным тоном сказала она.

Кто-то — возможно, служка или церковный староста — открыл боковую дверь в часовне, поглядел на них с минуту и снова тихо прикрыл дверь.

— А вы? — спросила она. — Я думала, что вы отдыхаете по воскресеньям: ведь вам приходится каждое утро так рано вставать, чтобы успеть к первому рейсу.

— Меня выкинули из моей конуры, — бесцветным голосом сказал он.

— Что? Миссис Пайлон-Джонс отказала вам в квартире?

— Да. — И он рассказал ей об эпизоде с бильярдным шаром. Пока он рассказывал, они продолжали идти по дороге и вдруг обнаружили, что ушли далеко. Это получилось не намеренно, без всякого плана с их стороны — просто они шли рядом. Все объяснялось, конечно, тем, что слишком холодно было стоять на месте — да, только этим.

Когда Роджер закончил свой рассказ, красивые глаза Райаннон широко раскрылись от удивления.

— А в чем все-таки, по-вашему, дело?

Он передернул плечами.

— Кто-то хочет, чтобы я отсюда убрался.

— Это что же — Дик Шарп?

Вопрос вырвался у нее сам собой — естественно и просто. Однако Роджеру все казалось непростым, и потому он незаметно исподтишка взглянул на нее.

— Вы тоже об этом слышали?

— Все об этом слышали, — небрежно бросила она.

Он позавидовал ее спокойствию. Должно быть, оно объяснялось тем, что ее это действительно не касалось. Одной ногой она действительно стояла в более широком мире, хотя бы благодаря этим счастливцам бизнесменам, с которыми она летала на Мальорку. Потаскушка! В самом деле? Этого он никогда не узнает. Она ему не расскажет, да и какое право он имеет знать?

— Что же теперь вы будете делать? — спросила она.

— Понятия не имею. Никто в Лланкрвисе не возьмет меня к себе на квартиру. А если кто и отважится, то его станут так же изводить, а может быть, и хуже. И меня снова выкинут на улицу. Так что лучше ни на кого не навлекать неприятностей.

Они достигли того места, где на дорогу, по которой они шли, круто сбегала вниз тропинка, вившаяся меж отвесных склонов. Райаннон свернула на нее и стала подниматься в гору.

— Куда вы меня ведете?

— Хочу кое-что вам показать, — сказала она. Лицо у нее было сосредоточенно серьезное, словно она подавляла в себе волнение или внезапно на что-то решилась.

Покажи, Райаннон, покажи! Ты такая красивая, такая женственная и такая уверенная в себе, и ты одержала столь абсолютную победу в своем мире. От тебя я все приму и ни о чем тебя не спрошу.

Они лезли вверх по откосу, а затем тропинка повернула и стала полого огибать плечо горы. Здесь была последняя терраса, где стояли домики, казавшиеся сейчас из-за тумана глухими квадратами без окон и дверей. Тут поселок кончался и начинались отдельные, редко разбросанные коттеджи. Куда она его ведет? На уединенную тропинку в горы? Ах, Райаннон! Если бы можно было оказаться вдвоем с тобой в какой-нибудь впадине, наполненной светящимся туманом! Лежать обнаженными на влажном вереске!

Тропинка, словно червь, ползла по крутому склону. Она осторожно заворачивала, пока не вывела их к обрыву; внизу под ними лежала долина, где росли маленькие сучковатые дубы. Деревья стояли почти голые, лишь отдельные ветви были еще одеты бурой листвой. Из буро-серых зарослей то тут, то там вздымались к небу островерхие скалы. И над всем этим мягкой пеленою стлался туман. От такой красоты у Роджера захватило дух, хотелось громко выразить свой восторг, но таинственность пейзажа принуждала к молчанию. Здесь было царство друидов.

Роджер никак не мог понять, зачем Райаннон привела его сюда; но тут он заметил, что она стоит и выжидающе смотрит на него. Он не обнаружил пока ничего, что требовало бы какой-то реакции с его стороны, если не считать волшебства долины, раскинувшейся у их ног, а Райаннон, конечно, привела его сюда не затем, чтобы любоваться красивым видом. Неподалеку от них стояла маленькая заброшенная часовня, которую он заметил еще раньше, во время своих одиноких прогулок по горам. Ее окружала кирпичная ограда с железными крестами и чугунной кованой калиткой. Ограда, кресты и калитка были в хорошем состоянии. Что ж до часовни, то он ни разу по-настоящему не рассматривал ее.

— Ну и что же дальше? — спросил он.

Вместо ответа она щелкнула засовом калитки. Роджер поднялся следом за ней на две ступеньки и вошел в крошечный мощеный дворик, существовавший лишь для того, чтобы часовня, будучи храмом, не стояла на голой земле. Дворик был выложен каменными плитами, хоть и сильно потрескавшимися, но плотно пригнанными друг к другу. Райаннон, шедшая впереди, завернула за угол часовни. Роджер не сразу последовал за ней, а остановился и заглянул в затянутое паутиной окно. Внутри был большой голый зал, где раньше, очевидно, стояли скамьи и кафедра, а в противоположном конце виднелась дверь, которая, должно быть, вела в заваленную церковной утварью ризницу. Сейчас там, где раньше молились, все было расчищено, прибрано и выглядело, как жилое помещение. У стены стояла большая широкая кушетка; пузатая чугунная печка с длинной трубой, возможно, находилась здесь еще в те времена, когда часовня была часовней, тем не менее она придавала залу вид студии на Монмартре. У дальней стены, там, где было меньше сырости, стояло несколько холстов в подрамниках.

— Ей-богу, да ведь тут студия! — пробормотал он, чувствуя, как в нем нарастает волнение.

В эту минуту Райаннон появилась из-за угла, огорченно покачивая головой.

— Не могу найти.

— Что?

— Ключ. Я думала, они его где-нибудь тут оставили.

— Кто?

— Да люди, глупенький! — Она приподнялась на цыпочки, чтобы заглянуть в окно. — Впрочем, что толку смотреть, если мы не можем туда проникнуть.

Ему понравилось это «мы».

— Но кому это принадлежит? И чьи тут полотна?

— Одной фрейлейн. — Райаннон издала короткий смешок. — Она сейчас в Марокко.

Роджер выждал, потом спросил:

— И это все, что вы мне скажете?

— Сейчас — да. — Она намеренно злила его. — Раз мы не можем проникнуть туда, нет смысла вдаваться в подробности.

— Проникнуть туда? — переспросил Роджер. — И в этом вся проблема?

— В этом первая часть проблемы.

Роджер мгновенно принял решение. Он быстро обошел здание, проверяя, не стеклянная ли сзади дверь. Но нет, задняя дверь оказалась из прочного дерева. Значит, придется воспользоваться одним из окон. Он обошел часовню с той стороны, которая не видна была с дороги, и, подтянувшись, залез на выступ окна. Вот тут можно кое-что сделать. Верхняя половина окна была достаточно широкой, чтобы в нее мог пролезть не слишком полный человек; Роджер увидел шпингалет, от которого его отделяло обычное стекло в свинцовой раме. Действуя быстро и решительно, не давая себе времени на раздумья, которые потом оправдали бы его бездействие, он спрыгнул на землю, поискал подходящий камень, нашел и снова залез на выступ.

Два-три удара острым концом камня — и в раме образовалось пустое пространство, так что он мог просунуть внутрь руку. Роджер опустил шпингалет, и окно распахнулось наружу. Он услышал шаги Райаннон, огибавшей здание, и, не желая предстать перед ней в отнюдь не выгодном виде, когда ноги его будут болтаться в воздухе, просунул голову и плечи в образовавшееся отверстие, раза два-три оттолкнулся изо всей силы ногами и упал на руки на подоконник, по дороге больно ударившись коленями о металлическую раму. Секунду помедлив, чтобы прийти в себя, он еще раз напряг мышцы ног и приземлился на деревянном полу среди пыли и разбитого стекла. Он сразу вскочил, похлопал друг о дружку ладонями — никаких порезов, даже никаких серьезных ссадин — и решительно направился к главному входу в часовню. Дверь он открыл без труда: как оказалось, в нее был вделан современный французский замок, который явно смазывали и держали в порядке. Затем Роджер выглянул в сгустившийся туман и тихо позвал:

— Райаннон! Входите в мои владения!

Она появилась из-за угла часовни.

— Быстро сработано. А я-то рассчитывала увидеть, как вы будете пролезать в окно.

— Я постарался побыстрее с этим справиться, чтобы вы меня не застали врасплох. В моем возрасте надо думать о достоинстве.

Произнося эти слова, он отступил от двери, чтобы пропустить ее. Она вошла, по дороге задев его своим замшевым пальто по руке, и при слове «достоинство» бросила на него быстрый, насмешливый и в то же время товарищески добродушный взгляд.

— Да, — сказал он, последовав за нею и останавливаясь возле нее посредине помещения на голом полу, — вот это сюрприз.

— А разве вы не знали о существовании этого места?

— Я видел часовню только снаружи. Мне казалось, что это обычная пустая часовня. Я понятия не имел, что она так обставлена. А кто эта фрейлейн? У нее есть какое-нибудь имя?

— Часовня многие годы пустовала, — сказала Райаннон. Думая о чем-то своем, она оглядывала голый прямоугольник комнаты, словно это была пещера, населенная духами. — Здесь отправляли службу вплоть до… ну, словом, приблизительно до того времени, когда я родилась.

«Значит, года до сорок восьмого», — подумал Роджер.

— Потом тот старикан, который главным образом заботился о том, чтобы часовня была действующей, — по-моему, его отец построил ее, — умер, а остальные — их к тому времени осталось человек пять-шесть — решили закрыть часовню и лучше ходить в поселок. Они заперли ее, и многие годы она стояла без дела. Мальчишки выбили окна, шифер слетал с крыши, но все это вполне естественно. Мы с Дилвином когда-то играли тут. Он иногда говорил мне: «Давай залезем внутрь». А мне не хотелось. Я боялась лезть в часовню. Мне казалось, что господь тотчас покарает меня и я умру или со мной что-то случится. — Она рассмеялась коротким отрывистым смешком. — А потом мистер Робертсон начал приходить сюда с фрейлейн.

Роджер не прерывал ее.

— Сначала они встречались в гостинице. Она жила в их семье en pair[23], и он сошелся с ней. У него уйма денег. Он судовладелец. Ему принадлежит пассажирская линия «Голубая лента» или что-то в этом роде — этакое претенциозное название. Контора у него в Ливерпуле. Ну, а эту девушку зовут фрейлейн Инге. Она распоряжалась мистером Робертсоном и его чековой книжкой как хотела. К тому времени она, должно быть, уже перестала жить в их семье, но отнюдь не исчезла со сцены. Ей не нравился Ливерпуль, а мистер Робертсон не хотел селить ее в Лондоне, потому что это слишком далеко. Видимо, ему хотелось, чтобы она была у него на глазах. Ну и вот, он стал приезжать с ней сюда на уик-энды. Случалось, он возвращался в понедельник в Ливерпуль, а она оставалась в Карвенае или где-нибудь поблизости. Бродила по горам с этюдником и рисовала. Говорила, что она художница и умеет видеть горы. По-моему, это не так уж трудно. Под конец его осенила счастливая мысль. Он купил ей эту часовню и переоборудовал ее под студию. Вот только беда в том, что она не желала проводить тут зиму. Да и в Ливерпуле тоже. По последним слухам, она уговорила его отпускать ее на зиму в Марокко. Кстати, у него там тоже есть контора.

Роджер попытался представить себе Инге. Перед ним возникли длинные светлые волосы и своевольный, довольно тонкий рот. А мистер Робертсон, наверное, лысый и курит сигары. Роджер подошел к стене и перевернул несколько холстов. Сплошь абстрактные картины — бессмысленные, пестрые и плоские.

— А горы она так и не написала?

— Нет, она только смотрела на них.

Роджер снова повернул холсты к стене.

— Что же, мне повезло: хорошо, что она сумела заставить мистера Робертсона оборудовать ей это гнездышко. Но скажите, он никого не присылает сюда для инспекции?

— Ключ находится на почте. Но они никогда сюда не приходят.

Роджер нагнулся и открыл дверцу печки. В ней было полно золы, среди которой торчало несколько кусочков шлака. Фрейлейн Инге не потрудилась даже вычистить печку, истопив ее перед отъездом.

— Похоже, что она в порядке.

— Должна быть в порядке, — сказала Райаннон. — Фрейлейн терпеть не может, когда что-нибудь не работает.

Роджер почувствовал, что это замечание имеет свою историю, но он никогда о ней не узнает, а впрочем, у него и не было желания узнавать. Пусть мистер Робертсон и Инге наслаждаются марокканским солнцем, а он тем временем обретет пристанище в этой пустой часовне — их любовном гнездышке, среди эрзац-абстракций. И привела его сюда Райаннон — его добрый ангел.

— Как, по-вашему, что произойдет, если я сюда перееду?

Она пожала плечами.

— А что может произойти?

— Ну… с точки зрения буквы закона я совершу преступление. А найдутся люди, которым будет очень на руку, если меня отправят в тюрьму.

— Вы имеете в виду Дика Шарпа, — сказала она. — Видите ли, ему придется для этого вступить в контакт с мистером Робертсоном и фрейлейн. Но посреди зимы их из Марокко сюда не вытащишь. Она просто не приедет. А мистеру Робертсону не очень понравится, если кто-нибудь станет совать нос в его дела. Часовня, по всей вероятности, записана за ним, но это вовсе не значит, что он хочет, чтобы все знали об этом. У него есть жена и дети, он не позволит себе неосторожных поступков.

«Это уже говорит портье из отеля, — подумал Роджер. — Ничто не ускользает от ее глаз. Такая молодая и такая рассудочная».

Он направился к двери в ризницу, отворил ее и заглянул внутрь. Ризница была переоборудована в крошечную кухоньку с мойкой, кухонными шкафами и аккуратной четырехконфорочной плитой.

— Боже мой! Да я, видно, брежу!

— Они провели сюда электричество, — послышался сзади него голос Райаннон. — Оно включается с помощью рубильника. Я думаю, вы без труда его найдете.

С неожиданной, почти маниакальной энергией Роджер, точно терьер, ринулся на поиски рубильника: он заглянул в шкафчик под мойкой, стал на четвереньки, обследуя самые темные уголки. Не прошло и минуты, как он обнаружил то, что искал: две аккуратные пробки и рубильник. Рывок вниз — и счетчик заработал с неизбежностью рока. Теперь точка поставлена. Они стали преступниками.

Он повернулся к Райаннон.

— Вам ясно, что мы наделали? Мы же с вами сообщники в преступлении. Я выбил окно, а теперь мы к тому же заняли чужое помещение и крадем электроэнергию.

Она спокойно и бесстрастно смотрела на него — с поистине каменным лицом. Он слишком далеко зашел? Ему ведь только хотелось оказаться запятнанным вместе с нею, втянуть ее в эту историю независимо от того, какие это принесет результаты. Ее безмятежное и в то же время настороженное лицо показало ему, что она все понимает.

— Вам ведь надо же где-то жить, — спокойно произнесла она, — и не ваша вина, что вы вынуждены съехать от миссис Пайлон-Джонс. Эти люди — кто бы они там ни были — уж постараются, чтобы ни одна хозяйка не взяла вас к себе на квартиру, но вам же все-таки надо где-то жить.

— Спасибо, что вы так логично все обосновали. Теперь мне остается только переехать сюда и ждать, пока они явятся темной ночью и перережут мне горло. Никто не услышит моих криков внизу, в поселке.

Она отрицательно покачала головой.

— Они этого не сделают. Запугивать женщин они могут, но не больше. Дик Шарп — если он стоит за всем этим — может найти молодых парней, готовых бить стекла и обливать краской двери. Но это одно дело, а пойти в тюрьму на двадцать лет — другое.

— Весьма утешительно.

Они вернулись в основное помещение часовни. Здесь под потолком горела люстра в три лампочки. По-видимому, фрейлейн Инге, уезжая, не погасила света, а просто выключила рубильник в кухне. Роджер, остановившись на пороге, в первый раз внимательно огляделся. Это было очень просторное помещение, если воспринимать его как жилое, и совсем небольшое, если считать, что это часовня. И отсюда возникало ощущение чего-то половинчатого — не то жилая комната, не то храм. Вероятно, даже в те времена, когда здесь совершались службы, налет домашности оставался. И когда какой-нибудь бровастый проповедник взбирался на кафедру (кафедры сейчас не было, ее, без сомнения, изрубили на дрова, но, вероятно, она стояла в самом дальнем от двери углу), даже тогда кафедра, надо полагать, не больше доминировала здесь, чем кресло какого-нибудь патриарха в любом просторном фермерском доме. Большинство рабочих с каменоломен и их семьи посещали, конечно, часовню в поселке. Погруженный в свои думы Роджер отчетливо видел перед собой темные воскресные одежды, котлетообразные бакенбарды, видел суроволиких женщин в чепцах, слышал пение гимнов, разносящееся по горам, долетающее до по-субботнему притихших каменоломен… Но два-три семейства посещали только эту маленькую часовенку. Из месяца в месяц, из года в год — все те же два-три семейства на протяжении всей жизни. Быть может, они привыкли рассматривать ее, как наиболее священную часть своего домашнего очага, вынесенную куда-то за пределы дома для спокойной молитвы? Почему, по какой причине стекались они сюда? Только ли потому, что не так-то легко спускаться вниз, в поселок, в плохую погоду? Роджеру это казалось маловероятным. Кое для кого из фермеров с самых высоких плато, может быть, оно и так. Но, конечно, были и другие, более важные причины — тот холодный яростный огонь протестантизма, который вел таких же вот людей за Гусом и за Виклифом. И они построили эту часовню, старательно своими руками сложили ее из голых камней и скудной глины, чтобы молиться богу на свой собственный лад; в них горело то гордое упрямство европейцев, которое посылало одних людей на костер, других — в темные пучины Атлантики.

А теперь он, современный наследник европейской культуры, стоит здесь рядом с темноглазой, нежноголосой девой этих гор, которую лишь одно поколение отделяет от тех, кто своими мозолистыми руками воздвигал эти стены. И привела она его сюда, в эту часовню, руководимая простой, самой обыкновенной добротой, — пожалела его, потому что ему негде приклонить голову в непогоду; а он пошел за ней прежде всего потому, что ему хотелось сорвать с нее одежду и жестоко, по-звериному ею овладеть. Вот к чему, к какому концу мы пришли. Великая книга европейской истории захлопнулась со стуком. Его и Райаннон, столь несхожих во многом, роднило одно: они были варварами и, глядя на эти стены, не могли проникнуться духом идеи, их воздвигшей.

Роджер ухмыльнулся высокопарности своих мыслей. А в восемнадцатом веке Райаннон обрюхатил бы, соскочив с седла, какой-нибудь лихой сквайр, повстречайся она ему на пустынной дороге. Религиозный фанатизм викторианцев был всего лишь местным отклонением от общей схемы. Если бы он и Райаннон были древними бриттами и разгуливали по этим горным склонам в одеждах из шкур и стеблей трав, его намерения по отношению к ней были бы совершенно такими же и она так же ясно понимала бы, что им движет.

И тем не менее что-то все же сохранилось: сохранилась часовня, которая была частицей повседневной жизни посещавших ее, а теперь перешла к тем, кто не умел мыслить иначе, как материальными категориями (ибо Роджер был совершенно уверен, что понятие бога так же мало доступно фрейлейн Инге и мистеру Робертсону, как любому животному), — и вот она, часовня эта, чьи стены впитали в себя моленья тысяч людей, стала обыкновенным жилым помещением. Ее балки, взиравшие сверху на детские малевания фрейлейн Инге, видели когда-то ряды склоненных голов и отвечали гулким эхом на жаркие мольбы кающихся грешников. Значит, что-то все же сохранилось… но что?

— А теперь я пойду.

Голос Райаннон вернул Роджера к действительности и ко всему грузу его тяжких нужд. Внезапно он понял, что не в силах перенести одиночества, — нет, только не сейчас; ему нужно ощутить хоть немного человеческого тепла, нужно хоть немного прийти в себя. А здесь, в этой часовне, примостившейся на скалистом уступе горы, куда доносятся лишь вздохи ветра из населенной друидами рощи внизу в лощине, здесь ему будет невыразимо одиноко.

— О, прошу вас, не уходите! — взмолился он. — Понимаете… я так благодарен вам за то, что вы помогли мне, показали эту часовню, и это, мне кажется, разрешит все мои проблемы, поскольку мне ведь нужно ненадолго… но если вы сейчас уйдете, все будет испорчено. Я хочу сказать…

— Что вы хотите сказать?

— Нет, ничего, просто… Мне сейчас очень нужно, чтобы кто-то был возле, чтобы я мог с кем-то поговорить, обсудить что-то. Клянусь богом, я не стану покушаться на вас: я далек от таких мыслей. — Он говорил вполне искренно. — Если я обоснуюсь здесь, мне надо протопить печку, просушить помещение, прибрать, подмести и приготовить себе еду, и все это необходимо сделать сегодня же. Завтра у меня уже не будет на это времени, да и не только завтра, но всю неделю. А я, правду сказать, так устал, так пал духом и, ну, в общем, как-то так выбит из колеи, что одному мне тут нипочем не управиться. Если вы уйдете и мне не с кем будет перемолвиться словом, я просто лягу — и пропади все пропадом!

Он, не таясь, взывал к ее состраданию. И ему стало легче, когда он это высказал. Теперь всякому притворству пришел конец: достоинство, самоуверенность — все личины были сброшены: он был бродяга и питался милостыней.

— Мне надо в церковь, — сказала Райаннон.

— Вы знаете, что это совсем не обязательно. Вы всегда можете сказать, что вас все еще мучила мигрень и вместо церкви вы пошли прогуляться в горы.

— Меня ждут дома к часу. Мама готовит праздничный обед.

— Ну, до часу еще времени много.

Райаннон глубже засунула руки в карманы своего элегантного пальто, пожала плечами, резко повернулась, взглянула Роджеру в глаза и рассмеялась.

— Ваша взяла. Я помогу вам тут обосноваться. Сделаю одно доброе дело на сегодняшний день.

— Не доброе дело, а серьезное нарушение закона, хотите вы сказать.

— О, это меня не пугает. Если нас арестуют, я просто скажу: вы пригласили меня сюда, а я была в полной уверенности, что вы арендуете эту часовню. И надеюсь, вы меня поддержите.

— Поддержу, — сказал он. Горячий прилив благодарности заставил его добавить: — Я поддержу вас всегда и во всем, что бы вы ни сделали. Вы мой самый лучший ДРУГ.

Уверившись, что она его не покинет, Роджер сразу ощутил прилив сил. Энергично и бесшумно он принялся за работу. Печурку надо было очистить от золы. Где тут ведро? Да вот оно и — какое чудесное открытие! — в бункере остатки антрацита: вполне достаточный запас, чтобы огонь в печурке продержался дня два-три. Ни лучины, ни старых газет для растопки не нашлось, но все это он притащит от миссис Пайлон-Джонс. Пора, сказал он, пойти туда и забрать свои пожитки.

— А как вы там управитесь? — спросила Райаннон. Она от нечего делать разглядывала холсты фрейлейн Инге, с коротким недоумевающим возгласом ставя их обратно один за другим к стене.

— Просто соберу все в охапку и потащу на своих, на двоих, — сказал он. — Придется пропутешествовать раз пять-шесть, но ведь не обязательно перетаскивать все сегодня. Половину вещей я могу запаковать и оставить там, а потом как-нибудь на неделе прихвачу по дороге. Сейчас мне понадобится только кое-что из продуктов, которыми я запасся на ближайшие дни. И кое-какие теплые вещи. Ну и, конечно, умывальные принадлежности, бритва. — Он загибал пальцы, перечисляя. — Еще хорошо бы грелку, а то здесь все здорово отсырело, но ее у меня нет.

— Я принесу вам грелку после обеда — мне ведь придется пойти домой поесть.

— Отлично, — сказал он, чувствуя себя необыкновенно спокойно и уверенно оттого, что она проявляет такое расположение и заботу. — Да, еще пару башмаков. И книжку — почитать на ночь. И молоко, если разносчик не забыл оставить. Вот, кажется, и все. А теперь я пошел. Вы меня дождетесь?

— Да, пожалуй, — сказала она. — Я пока немножко подмету здесь.

Она будет подметать? Райаннон? Что это с ней, что поднимается со дна ее души?

Подавив желание немного подразнить ее, Роджер поспешно вышел и прикрыл за собой тяжелую дверь.

На дворе разведрило, туман рассеялся; лишь кое-где еще висели последние клочья, да внизу долина была затянута холодной полупрозрачной дымкой. Быстро, на глазах очищаясь от туч, голубело небо, и уже сияло солнце. Волшебный день, неслыханно прекрасный! Быть может, он станет поворотным днем в его жизни? Бездомный изгой, раскинувший свой бивуак в заброшенной часовне, нарушитель закона, не вступает ли он в новую полосу жизни, где его ждет твердое благополучие, мирное существование, счастье, о котором он даже не смел мечтать? Роджер быстро зашагал по тропинке в сторону Лланкрвиса, потом приостановился на минуту и поглядел на горы, уходившие к горизонту, в глубь страны. Там на пиках лежал снег. Это белоснежное сверкание в вышине и зеленовато-коричневые тени внизу создавали впечатление призрачности, невесомости: сияющие массивы скал и снега плавали в промытом воздухе, словно эмблема рая.

Внезапно слух Роджера уловил тонкое жужжание крошечного керосинового двигателя. Он скользнул глазами вверх по склону горы. Ну, конечно, это Дилвин. Его худое напряженное лицо было закинуто к небу, в руках он держал прибор дистанционного управления с длинными усиками антенны, а над головой у него — его радость, его бесценная игрушка, его кумир, предмет такого же обожания, как Райаннон, его семидесятипятисантиметровая модель «Пайпер команче» четко выписывала круги в безоблачном полуденном небе.

Роджер с интересом следил за полетом модели. Ему импонировала возвышенная творческая одержимость Дилвина. Маленький аэроплан, деловито целеустремленный на фоне безбрежной синевы, казался ему восхитительно абсурдным. Роджер весело помахал юноше рукой. Но Дилвин не подал виду, что заметил его. Он, прищурившись, глядел вверх и, казалось, не видел ничего вокруг. Или — эта мысль внезапно поразила Роджера — быть может, это просто проявление враждебности открытое нежелание отвечать на его приветствие? Знал ли Дилвин, что Райаннон была с ним в часовне? Что она ждет его там, в той самой часовне, порога которой она не хотела переступить в дни, когда они с Дилвином детьми играли возле?

Что ж, тут уж ничего не поделаешь. Такой девушке, как Райаннон, суждено оставить след в жизни многих мужчин за эти несколько быстротечных лет, пока ее красота не увяла. И каждый урвет от этой красоты, что сможет.

Под морозным бодрящим солнцем Роджер зашагал в сторону дома миссис Пайлон-Джонс. В тот же миг тонкое жужжание мотора стихло, и, оглянувшись, он увидел, что игрушечная машина начала кругами спускаться к земле, повинуясь колдовской силе маленькой коробочки, которая притягивала ее к себе.

В доме миссис Пайлон-Джонс Роджер упаковал свои пожитки в полной тишине, которая казалась ему густой и вязкой, как каша. Может быть, миссис Пайлон-Джонс ушла на целый день из дома, чтобы избежать встречи с ним? Или, одетая, в пальто и в шляпе, лежит на постели? В любом случае их отношения было так же невозможно восстановить, как это разбитое стекло в окне, из которого сейчас тянуло свежим ветерком. И это напомнило Роджеру: надо захватить с собой газет, чтобы заткнуть другое разбитое стекло, там, в часовне. Или какую-нибудь тряпку — так, пожалуй, будет даже лучше. Пыльную тряпку. Он разыскал ее под раковиной, тщательно завернул и уложил в рюкзак. Потом не менее тщательно и осторожно упаковал почти полную бутылку джина, положив ее, чтобы не разбилась, между рубашками.

Наконец все было готово: самые необходимые предметы — в чемоданчике, еще кое-что — в рюкзаке, который он повесил через плечо. Все остальное, тоже аккуратно упакованное, — в большом чемодане; он заберет его потом, когда будет проезжать в автобусе мимо. Ну, с этим покончено. Миссис Пайлон-Джонс может спокойно ждать лета и появления новых курортников.

Бесшумно затворив за собой зеленую входную дверь (однако оставив пока что ключ от нее у себя в кармане), Роджер обошел дом и постучал в коричневую входную дверь. На стук никто не отозвался, и он постучал снова, подождал немного, взял свой чемодан и уже собрался было удалиться, когда услышал, как кто-то торопливо и тихо, словно мышь, крадется к двери.

Так, значит, она все-таки была дома и прислушивалась за стеной, пока он собирал свои пожитки. То-то, верно, была рада!

Миссис Пайлон-Джонс чуть-чуть приотворила дверь. Ее разыгравшаяся фантазия уже превратила Роджера в потенциального убийцу.

— Итак, миссис Джонс, я отбываю. И вас никто больше не потревожит.

— Надеюсь, — сказала она, но глаза ее пугливо бегали по сторонам, и Роджеру подумалось вдруг, что в годы войны какая-нибудь французская фермерша, позволив потерпевшему аварию английскому летчику переночевать у нее в амбаре, наверное, так же вот нетерпеливо ждала, чтобы он поскорее убрался из ее дома, пока кто-нибудь не донес гестапо.

— Да чего вы так боитесь! — невольно вырвалось у него.

— Вставить новое стекло будет стоить десять шиллингов, — сказала она. — Можете оставить деньги сейчас.

Роджер уже хотел было вручить ей деньги, но тут вспомнил про свой второй чемодан. Нет, ему нужно иметь здесь какую-то зацепку. Иначе она еще вздумает запереться от него в доме, как в крепости.

— Мне приходится тащить вещи на себе, — сказал он, — и унести все сразу я не в состоянии. Так что, с вашего разрешения, я оставлю пока у вас один чемодан и заберу его на следующей неделе. И тогда отдам вам эти десять шиллингов.

— Я бы предпочла получить их сейчас, чтобы покончить с этим, — сказала миссис Пайлон-Джонс.

— Очень может быть, — твердо сказал Роджер, — но, к несчастью, сегодня воскресенье, и банки закрыты. А то, что у меня есть в наличии, понадобится мне самому. И если на то пошло, это ведь не моя вина, что меня выставили за дверь в воскресенье.

Он поднял чемодан и повернулся к миссис Пайлон-Джонс спиной.

— В понедельник, — бросил он через плечо, — я приду за чемоданом. До полудня. Надеюсь, за это время он вас не слишком обременит.

В ответ он услышал лишь, как захлопнулась коричневая дверь. Неспешно и, уж конечно, без грохота, но окончательно и бесповоротно.

По дороге Роджер ломал себе голову, пытаясь понять, почему миссис Пайлон-Джонс так восстановлена против него. Неприятные ассоциации — в этом его вина? Ему вспомнилось, как осуждающе звучал ее голос: «Эти ваши дружки!» Да, должно быть, в этом все дело. В ее глазах он запакостил деревню. Следом за ним в Лланкрвис пожаловала вся эта шайка. Ничего подобного у них не было, пока тут не обосновался англичанин. Он принес с собой обычаи больших городов. А еще эта особа с голубым автомобильчиком и черными волосами — он стряпал для нее еду и хотел положить ее к себе в постель в доме порядочной женщины, спавшей тут же, за стеной! Счастье ее, что она не позволила, бесстыжая потаскушка! Роджеру казалось, что он слышит, как в поселке упоенно чешут языками.

Погруженный в эти думы, он прошел мимо часовни — не своей часовни, не той, которую мистер Робертсон и фрейлейн оккупировали для своих любовных утех, а мимо большой, главной, все еще действующей часовни. В нее вливался жидкий поток молящихся — обычная смесь юных прихожан (которых привели сюда настояния стариков) и стариков (которых привел сюда шелест крыльев ангела смерти). И все же молиться они будут от души, он это понимал. Они искоса поглядывали на него, когда он со своими пожитками проходил мимо, и он уже приготовился отвечать на вопросы, тем более что многие лица были ему знакомы — он видел их в автобусе, — однако никто не заговорил с ним. В будние дни в автобусе они частенько и словоохотливо разговаривали с ним, но сегодня держались обособленной кучкой: они шли по своему воскресному делу, и он был для них случайный прохожий, незнакомец с чемоданом в руке, приезжий, застрявший здесь после окончания сезона.

Ладно, а вот и его часовня — его новое таинственное убежище. Солнце поблескивало на старой масляной краске стен, играло на гладком шифере кровли, и над ней стояло марево, словно на жарком юге. Жизнь была полна непредвиденного — он освободился наконец от кокона повседневности. Войдя в часовню, Роджер обнаружил, что там все чисто прибрано, но пусто. На видном месте лежал листок из блокнота, на котором Райаннон написала: ВЕРНУСЬ К ВЕЧЕРУ, ДОЛЖНА ПООБЕДАТЬ ДОМА. Доброго ей аппетита! А он пока все приготовит, чтобы достойно ее принять. Свалив в угол свои пожитки, Роджер с бешеной энергией принялся за дело. Операция номер один: растопить печурку. Он принес с собой в газете кое-что на растопку и немножко мелкого угля. Когда огонь занялся, он подсыпал в печурку антрацита из бункера. Печурка раскалилась волшебно быстро — и не только печурка, но и ее длинная черная труба. Тепло! Жизнь! Роджер почувствовал, что он имеет право промочить глотку. Джина у него было предостаточно, но разбавить нечем. Не беда! Роясь по полкам буфета в квартире миссис Пайлон-Джонс, перед тем как ее покинуть, он нашел среди своего скудного запаса провизии немного сахару. Ну что ж, две ложки сахару, холодная вода, джин — это уже годится, а глоток алкоголя — единственное, чего ему сейчас не доставало.

Алкоголя и Райаннон. Он едва успел разместить свои пожитки (провизию — в шкаф, чайник и чашки — на столик возле раковины, кофейник — на электрическую плитку, одежду — за дверь ризницы), когда раздался стук, и снова появилась Райаннон.

— Милости просим. Приятно, что у вас не засиживаются за обедом.

— Я отсутствовала ровно час. — Она с одобрением поглядела по сторонам. — А вы тут уже навели уют.

— Это все благодаря печурке. Слава тебе господи, она топится отлично.

— Вижу. Между прочим, — сказала Райаннон, вынимая из сумочки ключ и протягивая ему, — вот, что я нашла. Он висел на гвозде в шкафу.

— Что это? Запасной ключ?

— Должно быть. Во всяком случае, он подходит к наружной двери.

— Какая трогательная заботливость со стороны фрейлейн — ключ и запас топлива! Да к тому же еще ее творения — на случай, если нам захочется на них полюбоваться.

Райаннон опустилась на стул, продолжая приглядываться к нему и к окружающей обстановке.

— Я принесла грелку. Вам надо проветрить эти одеяла, прежде чем укрываться ими. Но у вас же нет постельного белья!

Роджер был тронут. Грелка казалась ему ярким символом ее расположения к нему.

— Завтра я раздобуду пару нейлоновых простыней. А сегодня переночую и без белья — не помру.

— Ну вот что, — сказала она, — я-то поела, а вы нет.

— Но зато я выпил, а вы нет, — сказал Роджер, ставя на стол бутылку с джином.

— Не надо выпивать без закуски. Еще напьетесь, а я не хочу оставаться одна в пустой часовне с пьяным мужчиной.

Он отрезал толстый кусок черного хлеба, намазал его маслом, водрузил сверху несколько основательных кусков сыра и уничтожил все это у нее на глазах.

— Так-то лучше. — Она улыбнулась.

— А теперь, — сказал он, — я заслужил еще глоток спиртного.

Он плеснул джина в стакан, добавил воды, сахара.

— Ну, а вы? Выпьете со мной?

Она фыркнула:

— Джин после обеда?

— Это же лучше, чем ничего. А я держу пари, что у вас был обед трезвенников.

— Вот и ошиблись, всезнайка. Все выпили по рюмочке бузинной настойки. По случаю воскресенья.

— Ну что ж, — сказал он, протягивая ей стакан с джином, разведенным сахарной водой, — а это по случаю воскресного вечера. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — сказала она и покорно глотнула чудовищной смеси. Она сидела на краю низенькой кушетки фрейлейн, протянув одну руку к теплу, струившемуся из открытой дверцы печки.

Уют! Кто бы мог подумать? Он присел на кушетку рядом с нею.

— Райаннон, — сказал он. И не узнал своего голоса: он звучал так глухо от волнения. — Мне хочется понять вас.

— Зачем?

— Да ни зачем. Просто хочется. — Безотчетным жестом он взъерошил себе волосы. — Я давно перестал понимать людей. А попав сюда, и вообще не встретил ни одного человека, которого бы мог понять хотя бы отчасти. Единственный человек, давший себе труд объяснить, что им движет, был Дик Шарп. Но и его объяснения были крайне поверхностны — он главным образом пытался оправдать свои подлые поступки.

— Значит, вам хочется понять меня просто потому, что надо с кого-то начать?

— Нет, не потому. А потому, что вы это вы. Я никогда не забуду вас, даже если никогда больше не увижу. До конца моей жизни я буду вас вспоминать. Не удивительно, что я хочу понять то, о чем постоянно думаю.

— Иной раз лучше не понимать.

— Но не в том случае, когда речь идет о вас. В вас есть что-то… — Роджер беспомощно развел руками. Внезапно он почувствовал, что пьян: хлеба и сыра оказалось недостаточно. Или он опьянел от близости этой строптивой красотки? — Мне не хочется говорить, — сказал он. — Я хочу слушать. Расскажите мне о себе. Я хочу знать ваши взгляды на жизнь. Как она протекает, ваша жизнь? Она не может быть ограничена стенами этого славного одноэтажного домика, на склоне горы, с мамой, папой и с собакой под телевизором.

— О господи, конечно, нет, — сказала она беспечно. — Настоящая моя жизнь, разумеется, не в этом.

— Хорошо, а в чем? Чем наполнена ваша жизнь? О чем ваши мысли? Расскажите мне, Райаннон. У меня нет никаких притязаний на вас, ни малейшего права расспрашивать вас о чем бы то ни было, но все-таки расскажите.

— Налейте мне еще джину, — неожиданно сказала она.

Роджер даже не заметил, что ее стакан уже пуст. Он приготовил ей еще одну основательную порцию.

— А теперь рассказывайте. Здесь тепло и уютно, угли жарко пылают и у вас благодарная аудитория в лице одного слушателя. Разве все это не пробуждает в вас желания поговорить о вашей жизни?

— Я не иду на поводу у своих желаний, — сказала она. — Иначе я бы уже давно попала в беду.

Что это нашло на нее? Роджер никак не ожидал услышать из ее уст такое полупризнание внутреннего конфликта.

Удобных кресел тут не было. Им приходилось довольствоваться кушеткой фрейлейн. Но сидеть, выпрямившись, когда не к чему прислониться, довольно трудно. Повинуясь внезапному порыву, Роджер вдруг закинул ноги на кушетку и растянулся на спине. Возле него оставалось еще достаточно места.

— Идите сюда, — сказал он.

— Нет, благодарю вас.

— Когда рассказывают о себе, это всегда делают лежа. Психоаналитики…

— Не задуривайте мне голову. Вы же не…

— Да, я не психоаналитик, но вы никогда не получите удовольствия от хорошей исповеди, если будете сидеть в напряженной позе. Поверьте мне. Расслабление позвоночника творит чудеса.

— В таком случае я лучше не буду его расслаблять.

— Не расслабляйте, ладно, — успокаивающе произнес Роджер, — но приведите его в горизонтальное положение.

Он даже не успел удивиться собственной дерзости, когда его рука обхватила ее за плечи и мягко притянула на кушетку рядом с ним. На секунду тело ее напряглось, противясь, и тут же стало податливым, и пружины кушетки упруго приняли на себя его тяжесть. Подчинившись, она покорно лежала рядом с Роджером. Кости у нее были тонкие, хрупкие, прямо как у кошки, — у Роджера кровь застучала в висках.

— Если я позволила себе лечь, это еще ровно ничего не означает, — пробормотала она.

— Конечно, нет. Просто так удобнее разговаривать.

— И даже разговора не будет, если я не захочу, — притворно чопорно проговорила она.

С минуту они лежали молча. Рука Роджера легко, непринужденно покоилась на талии Райаннон. Окна часовни запотели, печурка раскалилась до волшебного малинового цвета. Горы за стенами принимали вести от всей вселенной.

Она тихо лежала рядом с ним. Казалось, она решила целиком довериться ему, чтобы чувствовать себя в его присутствии так же свободно, как если бы была одна. А ведь она ни секунды не сомневалась в похотливости его намерений, в том, что в основе его отношения к ней лежит потребность коснуться ее, прижаться к ней, приникнуть, впиться в нее зубами, слиться с ней. Она приняла его — не как любовника на началах взаимных требований и обязательств, а просто как живое существо, перед которым ей не нужно носить маску. И, понимая это, он лежал молча и слушал: Райаннон заговорила так тихо, что голос ее, казалось, даже не нарушил глубокого торжественного молчания часовни.

— Моя мать беспрестанно толкует мне о замужестве. Ей кажется, что только после замужества, и никак не раньше, начинается для женщины настоящая жизнь. И очень многие знакомые мне девушки думают так же. Все, что было до замужества, кажется им чем-то не настоящим — даром потраченным временем. Моя работа в отеле пришлась матери по сердцу: она считает, что я нахожусь там в окружении преуспевающих мужчин, которые могут предложить мне надежный домашний очаг. Послушала бы она, что они мне предлагают!

— Вы, значит, не рассказываете ей?

— Я не могу. Она не понимает, и никакая сила не заставит ее понять. Она живет в другом мире. А что касается отца… — Она пожала плечами, вернее, чуть-чуть шевельнула ими. — Ни с отцом, ни с матерью я не могу говорить ни о чем, что действительно имеет для меня значение. Мать может научить меня печь яблочный пирог, и я предоставляю ей возможность говорить, сколько хватит охоты, на такого рода темы. Но во всем остальном я действую на свой страх и риск.

— Вам, верно, очень одиноко?

— Я привыкла доверять своему чутью. Я продумываю все с разных сторон и решаю, как надо поступить. Ведь мужчины вечно охотятся за тобой, стараются улестить, добиться своего.

Роджер молчал. Ему очень хотелось знать, удалось ли кому-нибудь из них чего-то добиться, но он слишком хорошо понимал, что спрашивать нельзя. Признание должно вырваться само.

— Порою мне кажется, что, может быть, мама права и настоящая жизнь начнется после того, как у меня будет дом, который нужно вести, и муж, о котором надо заботиться. И дети. Но я еще как-то не могу отчетливо представить себе все это. А порой мне кажется совсем другое — кажется, что лучшее время моей жизни сейчас. Ведь все зависит от того, за кого я выйду замуж. Сейчас же у меня есть то, чего добиваются мужчины и за что они готовы платить. И какие деньги они тратят! Вначале меня это просто пугало. Но я быстро освоилась.

Роджеру показалось, что она хочет поставить на этом точку, и он негромко пробормотал:

— Вы давно работаете в отеле?

— Сначала я работала в банке. После школы я училась на специальных курсах банковских служащих. Но в банке я проработала всего несколько месяцев — подвернулась работа в отеле, и мне показалось, что это куда занятнее.

Она снова примолкла, и он спросил:

— Ну и как?

— Да, занятнее, — сказала она. Он не видел ее лица, но отчетливо представил себе, как она скривила губы в усмешке. — Конечно, занятнее. Что и говорить: по сравнению с банком тут жизнь кипит вовсю. Все деловые люди останавливаются у нас. И молодые и старые. Трудно сказать, кто из них хуже, но одно я знаю твердо: ни один не оставит тебя в покое.

— А вы только этого и хотите — чтобы вас оставили в покое?

— Нет, и этого я тоже не хочу. И меня, в сущности, не так уж трогает, что все они добиваются одного и того же. А почему бы им не добиваться? Они так созданы. Но это надоедает. Ни один из них не желает мириться с отказом, и в конце концов приходишь к выводу, что надо выбрать кого-нибудь одного, кто будет играть первую скрипку и ограждать тебя от притязаний остальных.

За окнами солнце уже завершило свой полукруг и, спустившись к горизонту, светило теперь с западной стороны. Близился вечер, непохожий ни на один вечер с сотворения мира. Роджер лежал тихо, слушал голос Райаннон и чувствовал, как ее хрупкое бедро мягко упирается ему в живот.

— Вот почему я сошлась с мистером Филдингом. Это не значит, что я просто вытащила из шляпы билетик с его именем. Он мне понравился. Он не был груб, умел ухаживать, мог быть мил. Даже очень мил. Он просто и честно сказал мне, что я скрасила его жизнь, принесла ему счастье и ему хотелось бы доказать на деле, как высоко он это счастье ценит. А поскольку единственное, чем он свободно располагает, — это деньги, то он хотел бы иметь возможность тратить их на меня и тем выразить свою признательность. Он был добр и постепенно так ко мне привязался, что не мог примириться с мыслью о том, чтобы меня потерять. В конце концов он даже решил развестись с женой и предложил мне выйти за него замуж, но я сказала «нет». Мы пререкались с субботы до понедельника.

— А может быть, вы были бы счастливы с ним?

— Может быть, но брак сделал бы все реальным. А так это было нечто иллюзорное, нечто вроде игры. Брак все изменил бы. Я стала бы миссис Филдинг, а он завел бы роман с какой-нибудь другой девушкой из отеля. А быть может, и не завел бы — это не так важно, в конце концов.

— А что же важно?

— Как вам сказать… если бы он стал моим мужем, вся моя жизнь должна была бы сосредоточиться на нем. Все, чем я живу, чем дышу, — все должно было бы вращаться вокруг него. А я не смогла бы к этому приноровиться.

— Но у вас же все было хорошо, — заметил Роджер, осторожно выбирая слова, — пока вы были просто… Пока вы просто встречались.

— Да. Тогда все было как-то иначе. Он ведь не лишил меня невинности. Это случилось раньше, когда я еще работала в банке.

«Где-нибудь в подвале, верно, после полудня, когда вы начинали томиться от безделья, — подумал Роджер. — Или после работы, на груде кредитных бланков».

— Мистер Филдинг откровенно признался мне, что он откладывал по две тысячи фунтов в год лично для себя. Чтобы повеселиться, хорошо провести время. Он много работал, сказал он, тридцать лет трудился, вырастил детей — они уже взрослые, — и теперь у него достаточно денег, чтобы удовлетворять не только свои прихоти, но и чьи-то еще. Тем более что не известно, сколько еще суждено ему прожить. Он страдал язвой желудка — не мог есть помногу. Иногда у него делались ужасные мешки под глазами: мне кажется, сердце у него тоже пошаливало. Я иной раз думала, что будет, если он умрет, когда мы с ним в постели?

— Не сомневаюсь, что он предпочел бы умереть именно так.

— Еще бы. Ну, а как насчет меня?

— Нет такого закона, который запрещал бы вам с ним спать. До этого никому нет дела.

— Расскажите это моему отцу. Он дьякон. Когда я была девчонкой, он каждое воскресенье заставлял меня ходить в церковь, а потом еще в воскресную школу.

— Он и сейчас имеет на вас влияние?

— И сейчас, — сказала она. Ее глаза бродили по потолку, словно прослеживая какой-то узор. — От этого так быстро не освободишься.

«И тем не менее, вот она лежит здесь, в часовне, — думал Роджер, — выпила изрядную порцию джина, и рука мужчины покоится на ее талии». И тут внезапно его осенило: «А может быть, как раз поэтому?»

— Мистер Филдинг брал меня с собой всюду, — сказала Райаннон. Голос ее звучал тихо, монотонно, как у сомнамбулы. — Он постоянно бывал то в Нью-Йорке, то в Чикаго. Я летала с ним туда на лайнерах, и все время была при нем, пока он занимался делами. Он обычно представлял меня как свою секретаршу, и, случалось, я даже помогала ему, приводила в порядок его бумаги. А покончив с делами, мы обычно отдыхали два-три дня во Флориде. Я загорала на солнце в бикини — это в феврале-то! а мои родители считали, что я гощу у своей подружки в Липерпуле.

Внезапно боль, словно взрыв шрапнели, пронзила Роджера. Красный туман застлал ему глаза, и в этом тумане перед ним промелькнуло видение: Райаннон и мистер Филдинг, бредущие с залитого солнцем пляжа к себе в номер, — беспечные, не помышляющие ни о чем, кроме удовольствий. Он перевернулся на спину и закрыл лицо руками.

— Что случилось? — спросила Райаннон.

— Мне невыносимо мучительно об этом думать, — сказал он.

— Не нужно так, — сказала она мягко. И к его удивлению, вдруг наклонилась над ним, отвела его руки от лица и поцеловала в губы.

На какой-то безумный миг земля опрокинулась и пошла крутиться в обратную сторону, закон притяжения был нарушен, все предметы утратили свою реальность, словно перенесенные из другой солнечной системы. Руки Роджера против воли скользнули вдоль бедер Райаннон. Она всей тяжестью лежала на нем, и он чувствовал тепло ее тела сквозь одежду.

— Зачем я это делаю? — пробормотала она и поцеловала его еще раз.

Он лежал безмолвный, онемевший.

Она улыбнулась и сказала:

— И все равно, это ничего не значит.

«Да. Но ведь здесь была часовня прежде, и этого ты еще никогда не совершала, не так ли, — даже ради того, чтобы пойти наперекор своему отцу? Ни разу еще не решилась раздвинуть ноги там, где когда-то возносились молитвы?»

Его руки, лежавшие на ее бедрах, становились требовательнее. Сейчас мы сожжем дотла воспоминания о мистере Филдинге и обо всех мистерах филдингах — тех, что были, есть и будут. Здесь не Майами, но перед огромностью того, что сейчас произойдет, Майами ничтожно. Я возьму тебя здесь, где стоял когда-то орган. Куда падала тень от кафедры проповедника.

Злое монотонное жужжание внезапно нарушило тишину вечера. Вот оно все ближе, ближе, вот застыло на месте, заколебалось, стало затихать, описало круг. Что это — какое-то огромное фантастическое насекомое из фантасмагорий Кафки, какой-то шмель-великан, издающий воинственный клич, прежде чем напасть? Или это его пьяный бред? Или сон? Или он уже мертв?

Тонкое злое жужжание проникло в одно окно, потом в другое, в третье. Оно — что бы это могло быть? — описывало круги над самой крышей. И вдруг Райаннон рассмеялась. Смех сотрясал ее, тонкая талия ее вибрировала под рукой Роджера. Еще мгновение, и она перекатилась на кушетку, выскользнув из его объятий.

— Это же Дилвин! — воскликнула она и снова рассмеялась. — Это его аэроплан!

Ну да, так оно и есть. И все сразу стало на свое место. С ужасающей отчетливостью Роджеру представилась банальность происходящего: он в Лланкрвисе, сейчас воскресный вечер, завтра в 8.15 он должен отправиться в утренний рейс с автобусом, разбитое стекло еще не заделано, в печку надо подбросить угля, его колоссальное возбуждение сгорело дотла, и такие девушки, как Райаннон, не для него, а для разных там мистеров филдингов.

А быть может, намекало жужжание, — для дилвинов? Первая детская влюбленность — у нее в конце концов все козыри на руках.

Лежа на спине и прислушиваясь к резкому сухому жужжанию, все кружившему и кружившему над головой, Роджер вдруг подумал, что это, в сущности, самый прозаический звук на свете. На взгляд, в аэроплане Дилвина было что-то романтическое, когда он, словно чайка, нырял, взмывал вверх, реял… звуки же, которые он издавал, швыряли вас с облаков прямо на землю. И без всякого сомнения, именно этого и добивался Дилвин. Он наблюдал, подкарауливал; он знал, что Райаннон здесь с Роджером, и решил: они уже достаточно долго пробыли вдвоем, настало время вмешаться. Что говорить, это была блестящая мысль — послать сюда свою игрушку, чтобы она разрушила чары, и Роджер не мог себе в этом не признаться. Он недооценил Дилвина.

Райаннон сидела на кушетке и приводила в порядок прическу. То, что здесь произошло, больше уже не повторится никогда. Мгновение было упущено безвозвратно.

— Хотите выпить чаю? — спросил Роджер. — Я приволок сюда все необходимое.

— Это было бы неплохо, — внезапно ответила она тоном своего отца-дьякона.

Аэроплан Дилвина выпустил заряд царапающих звуков в перламутрово-голубое небо и начал спускаться вниз к своему хозяину.

А чуть позже Райаннон покинула часовню.