Зима в сердце (СИ)

Глава 20 Cвидание

Он проводит меня в «святая святых» СИЗО, позволяя подсмотреть в зарешеченное окошко тяжелой металлической двери, как Даню поднимают и переводят в приёмник из общей камеры. Приемником здесь называют место для свиданий.

Я вижу, что он как раз что-то кропал ручкой на листке бумаги, вольготно развалившись прямо в обуви на единственном в этой многолюдной камере подоконнике.

— Зимин! Ану спрыгивай, здесь нельзя сидеть, — доносится окрик явившегося за ним дежурного, все того же Макарова, который оформлял его на входе сюда.

Тот легко спрыгивает с высокого подоконника. Обстановка здесь мрачная и убогая, но сокамерники, по-видимому, сосуществуют друг с другом вполне мирно. Среди них он самый юный, прямо таки излучающий жизнелюбие и оптимизм. Для «старожилов» Зимин, наверное, как глоток свежего воздуха. Болтает им что-то про новый трек на вопрос Макарова «Ты че тут, романы пишешь, что ли?»

Невольно задумываюсь. Как в этом месте вообще можно что-то творить? Разве когда тебе семнадцать. В семнадцать лет, как ни крути, все окружающее неизбежно романтизируется. Или это он так рад, что мы скоро поженимся, что вдохновение бьет ключом?!

— Мм? — переспрашиваю, как только до меня доходит, что все это время дядя Ваня тихонько бубнит мне о чем-то:

— … Нам тут уже, знаешь, не до Зимина сегодня. Хотя, по-хорошему, отпустить бы его надо! Но переночует ещё ночку, завтра все, какие полагается, бумажки оформим и обратно в детдом. Ты там тоже с заявлением об увольнении не затягивай.

— Ладно, дядь Вань, вы отдыхайте уже! — согласно киваю, — и не переживайте.

— Да я эту малую борзоту знаю. Он, как выйдет из СИЗО, сразу к тебе со своей любовью! Ты скажи директору, как есть, что мол, влюбился мальчик, из этических соображений имени раскрывать не буду, хочу уволиться. Прошу без отработок, а сразу, по соглашению сторон. Она тетка мировая, я ее лично знаю. И если что, говори мне! Я с ней пообщаюсь. А теперь иди. Тяпилин в отдельной камере пока, можешь не волноваться.

Мы прощаемся, а вышедший ко мне Макаров коротко предупреждает, что будет наблюдать за нашим с подследственным общением через окошечко в двери. И на все свидание у нас, ввиду позднего времени, минут двадцать.

Я киваю ему, входя в обшарпанное, буквально молящее о ремонте помещение с тусклым освещением. И сразу же, откуда-то из этого полумрака, ко мне шагает Данил. Обнимает крепко и смело, целует в щеку.

Я подпрыгиваю от неожиданности, с бешено бьющимся сердцем. Поспешно выскальзываю из его объятия и сажусь на один из стульев первой. Из всей обстановки здесь только стол да два стула. Зимину не остается ничего другого, кроме как сесть на второй. Страшно боюсь того, что он теперь, наверное, считает меня своей невестой.

— Дань, привет, ну как ты? — мой голос звучит как чужой в этих гулких стенах. Он хмыкает и смотрит на меня, улыбаясь:

— Пойдет. В детдоме не лучше. Но, — кладет руки перед собой на стол, и интимно придвигается ко мне поближе вместе со стулом, который с противным скрежетом шаркает по каменному полу, — ты пришла. Значит, мне уже хорошо!

Я смущаюсь как дурочка, впрочем, оставаясь внешне невозмутимой. Рассказываю ему последние новости, в том числе и о Кобылянской.

Данил хмурится. Я вижу, как ходят желваки на его скулах, пока он слушает меня, и как сжимаются кулаки. Отчетливо понимаю, что дядя Ваня был прав, поселив Тяпилина в отдельную камеру! Ух, и наломали бы они тут дров, Данил так точно.

Потом он вдруг успокаивается, и снова смотрит на меня с жадным интересом. А я, в ужасе от этого, думаю только о том, что посоветовал мне дядя.

Вряд ли получится цивилизованно договориться с Зиминым, просто заявив, что я передумала! Даже при том, что вся эта договоренность была изначально бредовая. Предложить ему что-то другое взамен, но что? Дружбу? Это звучит смешно даже для меня. Он уже нарисовал картинку в своей голове о том, что мы должны быть вместе, и теперь тупо бьет по этой цели. До упора. Пока не добьется.

— Дань, а Кобылянская, ты говорил, приставала к тебе? — не удерживаюсь от вопроса.

— Мгм, — подтверждает.

— Что, прямо в блоках?

— Прямо в блоках, — мой вопрос почему-то его смешит, — тебе ещё подробнее?!

— Как, просто пришла ночью?

— Вечером. Когда в комнате никого не было. Пришла, сняла трусы…

— С тебя?!

— С меня ей здоровья не хватит, — смеется.

И он говорит об этом так спокойно!

— Ты не позвал дежурного?

— Какого?! Мы сами себе дежурные. Бухой сторож в школе не в счет.

— Скажи, — я просто не могу не спросить его об этом, — а… девочек ваших… так обижает кто-нибудь?!

— Так — нет. Да и некому! Мы их не трогаем, а учителей мужиков нет почти. У нас же только тётки в школе, да и те старые, не считая тебя, конечно.

Данил прав. Я не вижу по нему, чтобы тот случай с Кобылянской нанёс какую-то серьёзную душевную травму. А интересно, девственник ли он?

— Да, она же психически больная, как выяснилось, — поясняю ему зачем-то со вздохом еще раз. К нам уже заглядывает Макаров, громыхнув дверным засовом. Но я умоляюще смотрю на него, и он недовольно кивает мне в ответ. Укоризненно качая головой, бросает взгляд на свои наручные часы. Затем закрывает дверь.

— Я даже не знаю, с каким конкретно диагнозом. Наверное, шизофрения или что-то типа, — говорю Данилу, хотя он меня об этом не спрашивает.

Молчим. Чувствую, что не готова проститься с ним прямо сейчас, на такой тяжелой ноте. Он смотрит нежно и странно, как обычно. Ежусь под его «щекотным» взглядом, но и уйти не могу, сидя, как приклеенная. Ой, что будет дальше?!

Замечаю тонкий ободок красивой татуировки в вороте его футболки, чуть пониже ключицы. Поддавшись порыву, я протягиваю руку и немного сдвигаю футболку в сторону, разглядывая этот знак на его теле.

Рядом с витиевато набитой надписью «ZIMMA» перевернутая восьмёрка — символ бесконечности. На одной из переплетенных между собой сторон буква A, на другой D. Я не особо суеверна, но все вместе это читается как «AD». Он перехватывает мою руку и уже держит, не отпуская.

— Ад? — читаю вслух.

— Буквы английские. Антонина, Данил, — сплетает наши пальцы, — Ад это Hell..

— Отпусти! Макаров смотрит, — дергаюсь, — зачем тебе вообще эти татухи?

Он медленно отпускает, не сводя с меня внимательного взгляда миндалевидных серых глаз. Зимин как будто все время говорит мне о чем-то взглядами, но я не могу до конца разобрать, о чем. В нем словно жарко полыхает что-то невысказанное.

— Ребят, время! — нервный Макаров снова распахивает дверь с неприятным шумом, — Антонина, у нас начальство скоро обход будет делать…

Я встаю, прекрасно понимая дежурного. Но, взгляд мой по-прежнему прикован к зачарованному нашей встречей Зимину. Даже лампочка под потолком начинает мигать, будто не выдержав напряжения!

Он также встаёт, двигаясь со мной синхронно. И раньше, чем я успеваю возразить, снова целует в щеку на прощание. Долго смотрит в глаза, вызвав жар по всему телу порывистостью своих движений, и тем, как сильно сжимает мои пальцы в своих. На миг мне даже кажется, что он очень желает меня. Я ощущаю эту тягу физически, как будто мы с ним оба намагниченные…

Но я ведь не люблю Зимина?! Значит, этого не может быть. По-детски испугавшись собственных мыслей и того, что он, возможно, спросит меня о чем-нибудь, я выбегаю из камеры, бросив ему сухое «пока».

А ведь он даже не поинтересовался тем, когда его отпустят, и тем, что будет дальше с ним или с Тяпилиным!

Не спросил ничего…