Зимний дом

Глава десятая

Майя внимательно изучила недельный отчет и посмотрела на Лайама Каванаха.

— Лайам, мы опять в плюсе. С самого июня.

— Полных шесть месяцев, — улыбнулся Лайам.

— Что ж, придется увеличить годовую премию. Каждому, кто работал на совесть.

— Упорнее всех работали вы сами, миссис Мерчант. Поздравляю.

Майя промолчала, но знала, что он прав. Она спасла магазин от краха, умилостивила банкиров и сохранила штат в самые тяжелые годы Великой депрессии. Ей приходилось принимать трудные решения, но эти решения оказались правильными.

Светлые глаза Майи заблестели.

— Теперь нам пора обзавестись новым кафетерием. Строители могут приступить к работе сразу после Нового года.

Стоял субботний вечер; из окна кабинета Майя видела, что крыши поливает дождь. Внезапно она сказала:

— Лайам, такое событие нужно отпраздновать. В городском театре сегодня балет… Вы любите балет?

Лайам смутился:

— Мне очень жаль, миссис Мерчант… Это было бы замечательно, но… Дело в том, что у меня на этот вечер были другие планы.

Сначала Майя решила, что он имеет в виду Ирландское общество или гольф-клуб. Но потом посмотрела на Каванаха, поняла, что это не так, и постаралась не выдать своего разочарования.

— Лайам… Неужели у вас свидание с юной леди?

— Не такой уж юной. Это моя домовладелица. Эйлин — вдова. Много лет мы были друзьями, но недавно…

Его лицо приобрело кирпичный оттенок.

— Но недавно стали больше чем друзьями? — Майя встала и поцеловала его в щеку. — Буду ждать приглашения на свадьбу.

Когда Лайам ушел, она немного постояла у окна, прислушиваясь к шуму дождя. Затем поняла, что уже почти восемь, собрала чемоданчик, надела пальто и шляпу и вышла из кабинета. Проходя через тускло освещенный магазин, она, как всегда, ощущала гордость. Майя помнила, как пришла в «Мерчантс» много лет назад и была загипнотизирована залитыми светом витринами, сверкающим хромом и оформлением в мягких пастельных тонах. Сейчас все это принадлежало ей, и никто не мог его отнять.

Она приехала домой, приняла ванну и села обедать. Когда горничная в переднике накрыла на стол, приподнятое настроение Майи сменилось унынием. Она отпустила девушку, как только та подала кофе, и долго сидела, уставившись в изящную чашечку работы Клариссы Клифф.

После обеда Майя пыталась работать, разложив таблицы и графики на ковре перед камином в гостиной и включив радио, чтобы в доме было не так тихо. Услышав хруст гравия на дорожке, Майя поняла, что повар и кухарка ушли и она осталась одна. В конце концов она махнула на работу рукой, пошла в кабинет и достала бутылку джина. Негромкая музыка не улучшала ее настроения. Я должна быть счастлива, говорила себе Майя. Так в чем же дело? Не в том ли, что сказал ей Лайам? Конечно, нет. У нее никогда не было видов на Лайама. «Вы не способны любить», — сказал ей Чарлз Мэддокс; как видно, он был прав. Ее не влекло к мужчинам, но, может быть, она нуждалась в том, чтобы мужчин влекло к ней? Как бы там ни было, однако внезапно Майе показалось ужасно обидным, что она, которой всего двадцать четыре года, проводит субботний вечер в одиночестве. В последнее время Майя не могла дождаться первых выходных месяца, выходных, которые она регулярно проводила за пределами Кембриджа. То, что вначале было долгом, стало удовольствием. Почувствовав, что на глазах выступили слезы, Майя сердито вытерла их и налила себе еще стаканчик.

Всего год назад она не проводила дома ни одного вечера. Но после смерти Эдмунда Памфилона, которую дознаватель квалифицировал как самоубийство, люди стали смотреть на нее по-другому. Раньше они смотрели на Майю с восхищением и желанием, а теперь — с неприязнью и… страхом. Какая ирония судьбы, часто думала Майя. Смерти тех, кто был ей близок — отца и мужа, — на ней не отразились. Но смерть человека, которого она считала пустым местом, всего лишь плохим служащим, заставила людей строго осудить ее.

Майя невольно вспомнила свой разговор с миссис Памфилон. Отвертеться от этого визита вежливости было нельзя — бывший работодатель Эдмунда Памфилона был обязан выразить соболезнования больной вдове покойного. Майя ждала вежливой благодарности за цветы, фрукты и предложение назначить пенсию; в худшем случае — слез и завуалированных упреков. Но ее встретили злоба и лютая ненависть. «Думаете, я приму хоть пенни от женщины, которая убила моего мужа?» — как кошка, прошипела вдова. Это воспоминание заставило Майю допить остатки джина и, широко раскрыв глаза, уставиться в огонь.

В ту ночь к ней пришел Вернон. Его посещения были случайными и происходили во сне. Он стоял на коленях в изножье кровати и смеялся над ней. Майя долго гадала, чему он смеется, и в конце концов поняла: она стала такой же, как Вернон. Научилась его беспощадности и равнодушию к окружающим. Она кричала: «Мне хотелось всего лишь достатка!» Но он продолжал смеяться.

Элен дождалась, когда отец уйдет, а затем быстро поднялась наверх. Бетти была на кухне; выглянув в окно, Элен увидела, что Айви вешает на веревку белье. Девушка шла по извилистым коридорам дома священника, пока не добралась до лестницы на чердак. Поднявшись по ступенькам, она открыла люк и очутилась в мрачных, затянутых паутиной комнатах под крышей.

За последний год эти пыльные предметы стали ее знакомыми. Подставка для зонтов в виде слоновьей ноги, граммофон, детская коляска, шляпная картонка… Больше чем знакомыми. Когда Элен толчком открыла дверь маленькой комнаты в дальнем конце чердака, ее охватило возбуждение.

Это была ее комната. Она относилась к этой клетушке совсем не так, как к собственной спальне. Эту комнату не убирала прислуга; отец не мог войти в нее без стука, когда Элен причесывалась или застегивала ботинки. Она не стирала пыль с маленького окошка, боясь, что кто-то заметит ее в этот момент. Кроме того, Элен нравилась серая пелена, отделявшая ее от остального мира. Ей нравилось чувствовать себя отшельницей.

Она приступила к исследованиям. На первых порах Элен побаивалась отодвигать коробки и рыться в сундуках — шум могли услышать внизу. Пыль и пауки только подливали масла в огонь; однажды она увидела мышь, забравшуюся на крышку высокого комода; ее маленькие черные глазки сверкали, и Элен прижала руки ко рту, чтобы не вскрикнуть. Но несколько дней назад она нашла под стрехой сундук. Элен открыла его, сломав висячий замок с ловкостью и силой, удивившими ее, встала на колени, поставила свечу на угол сундука и начала рыться в лентах и засохших бутоньерках, сама не зная, что же она ищет. Вдруг ее осенило. «Флоренс Стивенс», — подсказала старая бальная книжечка. Девичья фамилия ее матери. Под кружевными перчатками, корсетами с пластинками из китового уса и побитыми молью меховыми боа лежали письма и фотографии. Казалось, кто-то побросал туда вещи впопыхах, захлопнул крышку и сунул сундук под стреху, не собираясь больше открывать.

Элен сидела на полу под окном и пыталась развязать нитку, которой были связаны письма. Узел не поддавался; в конце концов она перекусила нитку. Ломкие желтоватые листы выскользнули из ее руки и рассыпались по полу. Она поднесла свечу к одному из листов и начала разбирать незнакомый круглый почерк. «Шнурки для ботинок… три пары лайковых перчаток… сказать бакалейщику насчет изюма». Список покупок. Элен отложила его в сторону и подняла конверт. Посмотрев на него, девушка узнала почерк. Густо покраснев, она вынула из конверта письмо, написанное отцом много лет назад.

Но ее вновь ждало разочарование.

«Моя дорогая мисс Стивенс, — писал Джулиус Фергюсон, — хочу письменно поблагодарить вас за вечер, который вы столь любезно позволили мне провести с вами. Ваше присутствие позволяло мне не ощущать неловкости от занятия, мало совместимого с моим званием. Надеюсь, что танцы не слишком вас утомили». Далее следовало что-то о погоде, наилучшие пожелания опекуну Флоренс, и заканчивалось письмо фразой: «С уважением, ваш Джулиус Фергюсон».

Элен положила письмо на подоконник и разложила на полу фотографии. Маленькая Флоренс с родителями, напрягшаяся и серьезная; Флоренс в форме девочки-скаута и шляпе с широкими полями, бросавшими тень на тонкое большеглазое лицо. Флоренс на качелях в саду дома священника; Флоренс, стоящая под каштаном на газоне перед домом. Дюжина фотографий Флоренс, сделанных в здешнем саду. На каждом снимке она в светлом платье с оборками, ботинках на пуговицах и перчатках до запястья. Хотя в ту пору Флоренс уже была замужем, распущенные волосы ручейками стекали ей на плечи. И все же семейная жизнь изменила ее, подумала Элен, снова посмотрев на старые фотографии. Изменился ее взгляд, ставший скрытным и уклончивым, а улыбка перестала быть робкой и застенчивой.

На следующей неделе отец простудился; Элен напоила его горячим чаем с лимоном и медом, укутала пледом, посадила в гостиной у растопленного камина, села у его ног и начала вслух читать письма, написанные ею в адрес общественной организации «Призыв приходов». В декабре дожди зарядили с новой силой, порывы ветра завывали в многочисленных каминных трубах, сбрасывали с крыши черепицу, и она падала на веранду. Деревенская улица превратилась в месиво; когда Элен шла к почтовому ящику, грязь заливала ей галоши. Адам Хейхоу, помогавший собирать тростник для крыши одного из самых ветхих домишек, увидел ее и бросил на самую глубокую лужу свой непромокаемый плащ. Поблагодарив плотника, Элен приняла его руку в лучших традициях елизаветинских времен и перебралась через топь на относительно сухое место.

Как-то в субботу приехала Майя.

— Я решила, что заслужила выходной, — весело объяснила она, прежде чем умчать Элен в своем автомобиле.

Они приехали в Эли и стали бродить по мощенным булыжником улицам, прикрываясь зонтиком Элен. Налетел ветер, вывернул зонтик наизнанку, и им пришлось забежать в ближайший магазин. Там торговали готовым платьем, товара было столько, что ломились вешалки. Майя пощупала ткань и сказала:

— Экономят на покрое.

Но у Элен от восторга перехватило дыхание.

— У меня никогда… Я всегда шила сама… — пробормотала она.

Дешевые платья с позолоченными пуговицами и воротниками из искусственного шелка внезапно показались Элен ужасно заманчивыми.

— Примерь это. Какой у тебя размер? Попробуй еще вот это… И это.

Оказавшись в примерочной с тремя платьями и высокомерной продавщицей, Элен растерялась. Девушка не знала, сколько денег у нее в кошельке, но была уверена, что на платье их не хватит. Однако деваться было некуда: она позволила продавщице застегнуть пуговицы на спине, а сама одернула на бедрах дешевую, липнувшую к коже ткань.

Элен примерила все три: бордовое, темно-синее и черное. Отражение в зеркале напугало ее — она едва узнала себя. Майя прищурилась и заставила ее повертеться в разные стороны, как манекенщица.

— Черное сейчас не носят. А вот синее в самый раз.

— Мне очень понравилось красное…

Тут Элен вспомнила, что не может позволить себе ничего, и посмотрела Майе в глаза. Та улыбнулась и прошептала ей на ухо:

— Это мой рождественский подарок. Не спорь.

Элен не захотела снимать платье, и они отправились пить чай с ячменными лепешками в уютное кафе на главной улице. В дамской комнате Майя собрала золотистые волосы Элен в узел, сколола его шпильками и предложила подруге свою губную помаду. Когда она возвращалась в зал, чей-то голос окликнул:

— Эй, красотка, не хочешь сегодня вечером сходить в кино?

Майя надменно прошла мимо, но Элен оглянулась на столик, за которым сидели трое мужчин, и поняла, что мужчина с усиками обращался именно к ней. Девушка мгновение смотрела на него, не зная, что ответить, а затем покраснела и догнала подругу.

Майя довезла ее до дома, попрощалась и поехала в Кембридж. Когда Элен открыла входную дверь, раздался гонг к обеду. По дороге в столовую она увидела свое отражение в тусклом стекле, прикрывавшем репродукцию, и в отполированной до блеска темной мебели. Помаду она стерла еще в машине, но осталась в новом платье; волосы все еще были собраны на макушке. Она поцеловала отца и села на свое место. Тем временем Айви принесла суп и вышла из комнаты. Только тогда Джулиус Фергюсон открыл рот:

— У тебя новое платье, Элен?

— Его мне купила Майя. — Элен понимала, что оправдывается. — Подарила на Рождество.

— В самом деле? — Отец посмотрел на дочь и неодобрительно поджал алые губы. — Майя всегда так элегантна…

Элен разозлилась, но промолчала, потому что в это время Айви принесла второе. Когда служанка ушла, она спросила:

— Значит, тебе не нравится мое новое платье?

— Я не уверен, что это подходящий наряд для молодой девушки, — с осуждением сказал священник.

— Не так уж я и молода. Мне уже двадцать четыре. Почти старая дева, — злобно ответила она.

Элен пыталась не думать о Хью. Хотя это случилось больше года назад, она не могла не думать о Хью и не вспоминать то, что они сказали друг другу.

Джулиус Фергюсон продолжал солить баранью котлету, а потом коснулся салфеткой уголков рта; в последнее время эта привычка начала сильно раздражать Элен.

— Глупости, — мягко сказал он. — Для меня ты всегда будешь маленькой девочкой.

Она не могла есть. В комнате было тихо; Элен слышала тиканье часов и остро ощущала пустоту, окружавшую дом. Они сидели вместе, как уже было тысячу раз, и будут сидеть вместе еще тысячу. Возможно, до конца жизни. Пока она или он не умрет. Так же, как двадцать пять лет назад он сидел с Флоренс, прислушиваясь к тишине, окруженной пустотой.

Он сказал:

— А уж такая прическа не идет тебе и подавно. Она делает тебя старше. И, боюсь, проще.

Последняя выставка Мерлина прошла в здании заброшенной фабрики на Уйатчепеле. Робин, пришедшая туда с Джо, увидела, что часть оборудования еще находилась на своих местах: портреты висели на токарных станках, а на кроваво-красное «Распятие» следовало смотреть с вершины вагранки.

Чарис Форчун схватила Джо за руку и потащила танцевать; Робин пошла искать Мерлина. В конце концов она нашла его на винтовой лестнице. Голова Мерлина лежала на коленях у какой-то рыжей, руки сжимали бутылку шотландского. Рыжая спала мертвым сном.

— Мерлин… — Робин наклонилась и поцеловала его в обе щеки. — Это чудесно. Просто чудесно.

— Ты так думаешь? — Он угрюмо посмотрел на толпу. — Как ты считаешь, они пришли смотреть картины или напиться на халяву?

— Думаю, и за тем и за другим, — честно ответила Робин. — Ты что-нибудь продал?

— Четыре, — с отвращением сказал он. — Я написал портрет Майи. Хочешь посмотреть? — Мерлин выбрался из объятий рыжей и шатаясь встал на ноги. — Он там.

Робин взяла его за руку, и они стали пробираться между танцующими. Она увидела дюжину знакомых лиц — Дайану Говард, Ангуса, Фредди и целую кучу подруг Персии из кружка Блумсберри. Но когда они добрались до портрета, Робин перестала слышать болтовню и музыку. Майя была в белом. Тут был намек на перья, волны и безоблачное небо Болот.

— Я назвал его «Серебряный лебедь», — сказал Мерлин. — Ты помнишь?

Конечно, она помнила. Ее первый поцелуй. Она и Мерлин стояли на веранде зимнего дома и смотрели на воду, а Майя пела.

Мерлин засмеялся.

— Робин, я тебе не говорил, что пытался соблазнить ее? Конечно, когда закончил картину. Мне было интересно.

— И?..

— Она чуть не отморозила мне яйца. Жаль беднягу, который в нее влюбится.

За последний год Робин редко видела Майю. Конечно, она слышала о том, как покончил с собой служащий торгового дома «Мерчантс». Но когда заходил разговор на эту тему, Майя отвечала таким ледяным тоном, что умолкала даже любопытная Робин. Это углубило пропасть, которая пролегла между ними после смерти Вернона; пропасть, которая теперь казалась Робин непреодолимой.

Мерлин сказал:

— А где этот… Как его… Сын Вивьен? Она уже была здесь, с Дензилом. Я пытаюсь убедить его купить мое «Распятие».

— Фрэнсис на собрании. А Джо где-то здесь. Он приедет в Блэкмер на Рождество.

— И я тоже, — заплетающимся языком пробормотал Мерлин. — Захвачу вас обоих. А теперь, дорогая Робин, я собираюсь надраться в стельку. Только четыре, черт бы их всех побрал…

Мерлин вернулся к рыжей и бутылке виски. Кто-то сунул в руку Робин стакан с пивом, кто-то другой пригласил ее танцевать. Играл джаз-оркестр; музыка эхом отражалась от стен огромного здания. Кружась по комнате, Робин думала о событиях уходящего года. О возвращении Фрэнсиса из Америки, о замечательном летнем отпуске, который они провели на континенте, и о решении Фрэнсиса сделать политическую карьеру. О выходе в свет книги, которую они с Нилом Макензи написали в октябре; книга была встречена доброжелательно, но сдержанно. Хотя Робин испытала гордость, открыв сигнальный экземпляр, но писать еще одну книгу ей не хотелось. Теперь она зарабатывала себе на жизнь, служа на полставки в клинике и время от времени проводя краткосрочные социологические исследования. К Робин начало возвращаться прежнее беспокойство, и это ее пугало.

Она танцевала с Гаем, с Джо, а потом с Селеной, которая в очередной раз сломала лодыжку. Селена кружилась на одном месте, опираясь на плечо Робин, хохотала и пила пиво. Кто-то настежь распахнул огромную двойную дверь в дальнем конце помещения, чтобы все увидели силуэты церквей и офисов на фоне оранжево-черного лондонского неба. Часы пробили полночь; Робин прислонилась спиной к двери и попыталась отдышаться. Вдруг кто-то тронул ее за локоть:

— Фрейлейн Саммерхейс?

— Да?

Она подняла глаза. Рядом стоял бедно одетый темноволосый мужчина с худым лицом. Робин улыбнулась:

— Здравствуйте, герр Венцель. Рада видеть вас снова.

В этом году канцлер Германии Адольф Гитлер объявил себя диктатором. Вслед за тем начались преследования «неарийцев» и политических противников режима. Из Германии хлынул поток беженцев — евреев, коммунистов, социалистов, художников и интеллектуалов. Многие из них хотели, чтобы им позволили остаться в Британии. В свободное время Робин собирала средства для созданного лейбористами и Советом тред-юнионов Фонда международной солидарности и несколько месяцев назад познакомилась с политическим беженцем из Мюнхена Никлаусом Венцелем.

— Герр Венцель, есть какие-нибудь новости о вашем брате?

— Ганс все еще в лагере Дахау. Я ничего не слышал о нем уже три месяца.

Венцель говорил спокойно и вежливо, но Робин видела в его глазах отчаяние. Она прислонилась к косяку настежь открытой двери. По одну сторону от нее были тепло, музыка и друзья, по другую — холод и туман, капли которого оседали на лице и въедались в кожу.

Вскоре после этого Робин покинула выставку и пешком пошла в клуб, где должна была встретиться с Фрэнсисом. Когда она пришла, Гиффорд уже сидел за угловым столиком и сжимал в руках бокал. Мгновение она с удовольствием наблюдала за ним, оставаясь незамеченной. Светлые, слегка вьющиеся волосы, касающиеся воротника черного пиджака; полузакрытые сонные серые глаза; изящное, стройное тело, которое дарило ей такое наслаждение в постели… После возвращения из Америки Фрэнсис жил на свой доход и серьезно подумывал о политической карьере. Робин пришлось смириться с тем, что у него есть свои друзья и свои интересы. В конце концов, она сама с пеной у рта выступала против частной собственности.

Он поднял взгляд, встал, подошел к Робин и поцеловал ее.

— Как прошло собрание?

Фрэнсис улыбнулся:

— Скука смертная. Робин, хочешь верь, хочешь нет, но они битый час решали, как лучше проводить следующий сбор средств — во время ужина а-ля фуршет или устроить благотворительную распродажу подержанных вещей. Вот они, издержки демократии.

Робин снова поцеловала его.

— Но ты потерпишь, правда, Фрэнсис?

— Конечно, потерплю. Ради тебя я готов на все.

Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал в ладонь. А потом сказал:

— В ночном клубе в Сохо сегодня пирушка в складчину. Там будут все. Ну что, идем?

В День подарков Элен вежливо отписала Дейзи Саммерхейс, что не сможет принять ее приглашение, дождалась, когда отец уснул после обеда, и снова поднялась на чердак. Она взяла с собой керосиновую лампу и села на пол своей комнаты, накинув на плечи толстый кардиган. Самые интересные открытия Элен оставила на закуску. Материнский дневник в кожаном переплете… Она удостоверилась, что окно покрыто морозным узором, и начала читать.

Флоренс делала по две-три записи в неделю. Иногда запись укладывалась в один абзац («Сегодня уехала мисс Купер. — Элен догадалась, что так звали гувернантку Флоренс. — Я долго плакала. Она отправилась к Боуменам в Эйлсбери. На прощанье я подарила ей самодельную закладку для книг и заколку»), В других случаях круглым школьным почерком было заполнено несколько страниц. Так описывался первый бал Флоренс, на который она надела платье с турнюром, сшитое из белой шелковой чесучи, и выпила «несколько галлонов лимонада». Далее на двух с половиной страницах говорилось о каком-то скучнейшем приеме у них дома. Элен быстро листала страницы. Найдя первое упоминание об отце («8 мая 1908, Бентон-хаус»), она начала читать более внимательно.

«Стелла представила меня преподобному Фергюсону, который живет в Восточной Англии». Вот и все. Элен ждала чего-то большего — возможно, любви с первого взгляда, какого-то указания на то, что Флоренс почувствовала к Джулиусу то же, что Джулиус почувствовал к ней.

«26 мая 1908, Бентон-хаус. Мы играли в теннис двое на двое. Тедди был партнером Стеллы, а преподобный Фергюсон — моим. Очень странно играть в теннис с викарием. Он совсем старый, ему почти тридцать. Мы со Стеллой устроили полуночный пир — забрались в кладовку, когда повар ушел спать. Точь-в-точь как в школе!»

Элен перевернула еще несколько страниц. Еще один бал… Игра, в которую играли Флоренс, Стелла и их школьная подруга Хилари. Игра во французский крикет на заднем дворе с братьями Стеллы («Тедди такой милый и тихий. Совсем не похож на мальчика») и прогулка по деревне на велосипедах.

«18 июня 1908, Бентон-хаус. Было так жарко, что мы купались в мельничном пруду. У меня не было купального костюма, поэтому я сняла платье и засунула нижнюю юбку в панталоны. Было замечательно — так прохладно, а в воде столько водорослей, рыбок и мальков! Но мы не услышали звонка к чаю, и преподобный Фергюсон пошел нас искать. Я ужасно смутилась, когда он застал меня в таком виде, но Стелла сказала, что священники видят и не такое — мертвых, больных и так далее».

Элен представилось, что этот пруд был похож на запруду у зимнего дома Робин. Девушка вспомнила летние дни, когда она сидела на веранде, следила за тем, как купались Робин и Майя, и жалела, что никогда не сможет составить им компанию. А вот Флоренс бы это сделала… Элен посмотрела на дневник и продолжила чтение.

«19 июня 1908!!! Едва могу держать перо! В первый раз в жизни мне предложили руку и сердце!!!»

«20 июня 1908, Бентон-хаус. Я обручилась. Конечно, отец Стеллы, мой опекун, сказал, что я должна принять предложение преподобного Фергюсона. Теперь я должна называть его Джулиусом Фергюсоном. У Джулиуса (да-да!) есть стабильный доход и жалованье, никто не сидит у него на шее, так что он Завидная Партия (Стелла говорит, что это вульгарное выражение). Миссис Рэдклифф говорит, что мы должны пожениться в начале сентября, но пышной свадьбы мне ожидать не приходится. Мне хотелось бы с кем-нибудь об этом поговорить. Пыталась поговорить со Стеллой, но она дуется, что мне сделали предложение первой, и шипит как кошка. Я очень скучаю по маме».

Элен застегнула кардиган. Ее пальцы, листавшие дневник, побелели. Она стала читать дальше: свадебное платье Флоренс, меню предстоящего свадебного завтрака, приданое. Бесконечные списки нижнего белья, постельных принадлежностей и фарфора.

«9 сентября 1908, Бентон-хаус. Ужасный день. Миссис Рэдклифф отозвала меня в сторону и начала говорить об аппетитах мужчин. Наверно, хотела сказать, что мне придется заказывать повару более плотные обеды, потому что мужчины едят больше женщин. Но я заплакала и попыталась поговорить с ней о завтрашней свадьбе и обо всем, что меня тревожило, а она начала сердиться. Сказала, что свадьбу откладывать нельзя, что мистер Линдрик со дня на день сделает предложение Стелле и что с моей стороны очень нехорошо поднимать шум в такое время. Стелла заметила, что я плакала, и спросила меня, не в птичках ли и пчелках дело. Я не поняла, что она имела в виду, но она сказала, что дети рождаются из женского пупка и это очень больно. Я ей не верю. Это слишком ужасно».

Элен перевернула листок. Следующая страница была пуста. Перевернув еще несколько страниц, Элен обнаружила только одну запись, всего из шести слов:

«Боже милостивый, что приходится терпеть женщинам!»

На Рождество Робин приехала домой и провела там неделю. Ферма Блэкмер трещала по всем швам: в доме ютились Ричард, Дейзи, Хью, Персия, Мерлин, Джо, Майя и струнный квартет из Баварии, с которым Ричард Саммерхейс познакомился через Международную студенческую службу. Мерлин спал на полу в комнате Хью, Персия и Майя делили маленькую спальню для гостей, Джо ночевал в зимнем доме Робин, укрываясь тремя стегаными одеялами и собственным пальто, чтобы не замерзнуть. Баварцы, немного говорившие по-английски, до той поры Рождество не праздновали, но их музыка была волшебной и чарующей. Однако Робин все острее чувствовала, как ей не хватает тихой и незаметной Элен.

Несмотря на все старания, она не могла вспомнить, когда в последний раз видела старую подругу. Наверно, полгода назад. Элен аккуратно писала ей раз в неделю, но эти письма превратились в подробные перечни разных пустяков.

— Жизнь разводит людей, — сказала Дейзи, когда Робин начала ее расспрашивать.

Поэтому на следующий день после Дня подарков Робин с нелегким сердцем села на велосипед и одна поехала в Торп-Фен.

Она нашла Элен в задней части дома. Девушка сидела в маленькой темной комнате и шила. Она подняла глаза и снова занялась своим делом.

— Мне нужно закончить с этим.

Элен показала на отрезы ситца, медленно, но верно превращавшиеся в чехлы для диванных подушек.

— А они не могут подождать? — с досадой спросила Робин. — Я не видела тебя целую вечность.

Ответа не последовало; белые, сужавшиеся к концам пальцы Элен продевали нитку в иголку и разглаживали ткань. «Жизнь разводит людей», — сказала Дейзи, и Робин начинала думать, что мать права, что Элен незаметно для самой себя превратилась в эту скучную, чужую женщину. Что пассивность, всегда раздражавшая Робин в подруге, перешла в апатию.

Она сделала еще одну попытку;

— Это все твой отец?

Элен опустила голову. Робин нетерпеливо сказала:

— Элен, нужно постоять за себя! Ты имеешь право жить своей жизнью. Просто смешно, что ты все еще торчишь дома и присматриваешь за отцом.

Элен наконец подняла голову. Глаза девушки расширились, и она покачала головой. Но Робин успела заметить выражение этих воспаленных глаз. Так смотрели на нее некоторые беженцы, когда-то уверенные в себе, талантливые, богатые, а ныне растерянные и испуганные оттого, что все вдруг так изменилось.

— Элен… — прошептала она.

Нитка, которую держала Элен, лопнула.

— Папа тут ни при чем. Дело в Хью.

Сбитая с толку Робин захлопала глазами. Элен стала наматывать порванную нитку на палец.

— Я сказала Хью, что люблю его.

Робин увидела, что нитка впилась в мягкие белые пальцы Элен, и у нее засосало под ложечкой.

— Я сказала Хью, что люблю его. И попросила жениться на мне.

С ее губ сорвался звук, в котором Робин не сразу узнала короткий хохоток. Потом Элен подняла глаза:

— Я! Попросила мужчину жениться на мне! Робин, ты можешь себе такое представить? Элен Фергюсон, у которой не хватает духу даже на то, чтобы сделать замечание прислуге за плохо подметенную лестницу, просит мужчину жениться на ней! Конечно, он отказал мне.

Теперь в ее голосе слышалась горечь.

— Может быть, Хью не признает брака… Я знаю, что ты ему очень нравишься.

— Хью любит Майю.

— Чушь, — сказала Робин и едва не расхохоталась.

Господи, это ж надо такое выдумать! Но когда в глазах Элен сверкнул гнев, ей сразу расхотелось смеяться.

— Хью любит Майю, — холодно повторила Элен. — Он сам так сказал.

Тут в мозгу что-то щелкнуло и короткие эпизоды из прошлого сложились в цельную картину. Картину, в которую Робин верить не хотелось. День рождения и выражение лица Хью, когда Майя назвала его милым… Элен и Майя поют, а Хью слушает, и в его глазах светятся боль и радость…

— Он сказал, что всегда любил Майю. Так что у меня не осталось никакой надежды. — Элен снова вернулась к своим чехлам и судорожно сделала несколько грубых стежков. — У Майи есть все, чего она хотела. Красота, богатство, чудесный дом. И все мужчины влюблены в нее, правда?

Хью любил Майю. Хью, ее мягкий, добрый, едва не погибший на войне брат, любил Майю Мерчант. Робин вспомнила, как Майя давала показания во время расследования обстоятельств смерти Вернона, и вздрогнула.

— Майя знает?

Элен покачала головой. Ее глаза, сиявшие лихорадочным блеском, наконец потухли, и девушка сказала:

— Я едва не возненавидела ее. Но не смогла. В конце концов, она ведь не виновата, верно? Просто такая уж она уродилась.

Майя вышла замуж за Вернона, потому что у него были деньги и собственность. Но у Хью не было ни гроша — иными словами, ничего из того, что требовалось Майе. Наверно, Хью любил Майю уже лет десять, но ей было безразлично. Ничего из этого не выйдет. Не должно выйти.

— Робин, теперь ты понимаешь, почему я не прихожу к вам в гости? — спросила Элен, вдела в иголку новую нитку и принялась шить.

Весь этот год Джо держал слово, данное Хью. Если Робин худела, он тащил ее в кафе и кормил эклерами с шоколадным кремом; зимой ходил с ней на концерты, а летом, когда Фрэнсис уехал, брал ее в пешие походы. Борясь с ревностью, выслушивал ее жалобы на Фрэнсиса, а в последнее время — тревоги за Хью. Джо догадался о любви Хью еще несколько месяцев назад, когда познакомился с Майей Мерчант, но не стал говорить этого Робин. Он с первого взгляда понял, что Майя из тех красавиц, что заставляют мужчин терять голову, и сумел убедить Робин оставить брата в покое. Сумел доказать, что иначе дело может кончиться плохо.

Чувство, которое Джо питал к Робин — такое же молчаливое и такое же безнадежное, — не изменилось. Двусмысленность его положения казалась ему невыносимой. Когда Робин не было рядом, он тосковал по ней; когда она была рядом, Джо сводила с ума невозможность прикоснуться к ней. Иногда Эллиот жалел об обещании, которое выудил у него Хью Саммерхейс; часто мысли о Фрэнсисе и Робин заставляли Джо ревновать так, что он начинал презирать себя. Притворяться другом, когда тебе хочется быть любовником… Такой судьбы не пожелаешь и врагу.

И все же за этот год ему удалось кое-чего добиться. Джо работал у Оскара Придо, друга Ричарда Саммерхейса. Тот уже двадцать лет владел фотоателье, и дела у него шли в гору благодаря многочисленному штату низкооплачиваемых помощников. Для Оскара Джо снимал льстившие натуре портреты дебютанток (объектив со светофильтром и слабая подсветка), а также бесконечные свадьбы. Конечно, это было хорошей школой, однако Джо стремился к другому. Он уже продал серию фотографий одному журналу левого толка. Газеты, принадлежавшие Розермеру, сообщали о нападении участников голодных маршей на полицейских, но снимки Джо говорили о другом: на одном из них было запечатлено, как конные блюстители гонятся за безоружными людьми. Вскоре Джо собирался посетить Париж — во-первых, чтобы самому убедиться в тлеющем недовольстве, которое начинало охватывать город; во-вторых, чтобы попытаться найти следы тети Клер.

Он отправился во Францию в первых числах февраля, небрежно бросив в рюкзак немного одежды, но тщательно упаковав свою драгоценную камеру. Переплыв Ла-Манш, Джо сел в холодный, битком набитый поезд из Кале. Дорога была долгой и утомительной. Он прибыл в Париж во второй половине дня и почувствовал азарт охотника, едва вышел с Северного вокзала. Для обеденного времени парижские улицы были необычно многолюдны. В воздухе пахло насилием, разительно не соответствовавшим холодной элегантности города.

Он зашел в маленькое кафе, выпил бокал красного вина и закусил багетом. Джо быстро понял, что большинство людей, высыпавших на улицу, принадлежит к крайне правым организациям «Молодые патриоты» и «Огненный крест». На перекрестках то и дело вспыхивали мелкие потасовки, жестоко подавлявшиеся полицией. В ответ на вопрос Джо официант объяснил:

— Они хотят устроить переворот. Фашисты и прочие в этом роде собираются на площади Согласия, а оттуда пойдут к Палате депутатов. Начальство сказало мне, что полиция перекрыла все ведущие туда маршруты. — Официант пожал плечами. — Будет кровавая баня, мсье.

Наступили сумерки, и уличные фонари, блестевшие от дождя, освещали злобные, возбужденные лица людей, заполнивших мостовые и тротуары. Джо последовал за толпой, стремившейся к площади Согласия. Он нырнул в подворотню, вставил пластинку в камеру, потом забрался на парапет и навел резкость. Огромная площадь Согласия была заполнена людьми. Их были десятки тысяч, если не сотни. Джо осторожно уложил в рюкзак отснятые негативы.

С площади Согласия доносились обрывки речей, усиленных мегафонами. Закат Третьей республики… Заговор еврейских банкиров с целью уничтожить Францию… Джо понял, что если будет двигаться дальше, то утонет в толпе. Поэтому, сделав последний снимок толпы на площади Согласия, он повернул назад, прошел по параллельной улице и очутился в саду Тюильри. Отголоски грозного шума не помешали ему вновь насладиться элегантной и таинственной красотой города. Он смутно помнил, как гулял в этом саду с матерью. Выйдя из Тюильри, Джо спустился на берег Сены и снизу вверх посмотрел на мост, который вел к Палате депутатов.

И тут вспышки насилия возникли в нескольких местах сразу — так в сухой и жаркий летний день вспыхивает скошенный луг, подожженный осколками стекла. В желтом свете газового фонаря Джо увидел человека, сбитого с ног полицейским, а затем затоптанного сотней его собратьев-фашистов. Волны ультраправых накатывались и разбивались о плотную стену полиции; казалось, тело Парижа сотрясала дрожь. Джо подбирался к схватке все ближе и ближе, прижимая к груди камеру и проклиная темноту.

На следующий день заголовки французских газет кричали о провалившемся путче и сообщали число убитых. Едва Джо проснулся в номере маленькой гостиницы, как тут же выудил из рюкзака записную книжку матери и стал искать нужное имя.

Кузину Мари-Анж он смутно помнил. Бранкуры, родственники его матери, были такими же немногочисленными, как и Эллиоты. Были дедушка, бабушка, тетя Клер, кузина Мари-Анж и несколько внучатых племянников и племянниц, чьи адреса в записной книжке не значились. В детстве Джо считал кузину Мари-Анж одной из представительниц мира взрослых, далекого и страшноватого, в то время как тетя Клер, которая в парке играла с ним в мячик и тайком лазила на кухню за печеньем и конфетами, была его другом и союзником.

По дороге к дому Мари-Анж Джо видел улицы, заваленные обломками, — память о вчерашнем мятеже. Было раннее утро, от крыш и тротуаров отражался холодный и бледный солнечный свет. Полицейские, группками стоявшие на перекрестках, подозрительно косились на него. Джо шел быстро и в конце концов добрался до маленького сероватого здания на окраине города. Ставни были закрыты, латунные ручки отполированы до блеска. Джо постучал в дверь.

В щель выглянула пожилая седовласая служанка.

— Мадам ушла к мессе, — высокомерно ответила она.

Дверь закрылась, и Джо остался стоять на тротуаре. Он отошел к стене дома напротив и переминался с ноги на ногу, пока из-за угла не показалась маленькая женщина средних лет, одетая во все черное. Тогда он отлепился от стены и перешел улицу.

— Мадам Бранкур?

Женщина смерила его взглядом и кивнула.

— Прошу прощения, мадам… Я — Джо Эллиот, сын Терезы Бранкур.

У дверей она остановилась и посмотрела на Джо:

— Сын Терезы?

— Я ищу тетю Клер и подумал, что у вас должен быть ее адрес. Понимаете, моя мать умерла несколько лет назад, и…

— Я в курсе, молодой человек. — Мадам Бранкур решительно постучала в дверь. — Думаю, вам лучше войти. Не стоит обсуждать семейные дела на улице.

Служанка открыла дверь, и Джо следом за мадам Бранкур прошел в гостиную. Стены были увешаны Распятиями и картинами на религиозные сюжеты, а на угловом столике стояла обширная коллекция семейных фотографий. Джо не смог противиться искушению и начал их рассматривать.

Негромкий язвительный голос сказал:

— Мсье, если вы ищете здесь свою мать или свою тетю, то можете не трудиться. С Терезой мы никогда не ладили, а у меня нет желания смотреть на глупую физиономию Клер после того, как она покинула мой дом.

— Она жила здесь?

— Несколько месяцев. После смерти ее родителей.

— Куда она уехала?

— В Мюнхен. Вышла замуж за немца. За музыканта, можете себе представить?

Она считает музыкантов чуть ли не преступниками, подумал Джо.

— У вас есть ее адрес?

Мадам Бранкур слегка пожала плечами. А потом позвонила в колокольчик и позвала служанку:

— Виолетта, принеси мне портфель.

Когда служанка вернулась с кожаной папкой, мадам Бранкур начала перебирать ее содержимое.

— После своего замужества Клер прислала мне несколько писем. Конечно, я не отвечала, и вскоре она перестала писать. Понимаете, мсье, Клер было почти сорок. Выходить замуж в ее возрасте неприлично, а утверждать при этом, что выходишь по любви, просто унизительно.

Джо оставалось лишь стоять и слушать, как оскорбляют его родных. Он заставил себя молчать, боясь, что иначе Мари-Анж обидится и в отместку не даст ему адреса.

Хозяйка вынула из конверта листок линованной бумаги.

— Вот оно. Можете его взять, мсье. Это письмо для меня ничего не значит.

Джо взял листок, посмотрел на него, сложил и сунул в карман.

— Спасибо, мадам Бранкур. Вы мне очень помогли.

Но торопиться с уходом не стал. Слова, сказанные двоюродной теткой ранее, пробудили в нем любопытство.

— Мадам Бранкур, почему вы не ладили с моей матерью?

— Она была кокетка.

Джо вспыхнул, и надменное чопорное лицо Мари-Анж, изборожденное глубокими морщинами, исказила довольная улыбка.

— Вы мне не верите, мсье? Но это правда. Тереза всегда была непостоянной.

Это слово прозвучало у нее как ругательство, и Джо понял, что оно доставило женщине удовольствие. Она прищурилась и посмотрела на Джо:

— Вы похожи на нее. Я всегда благодарила Бога за то, что некрасива. Тем меньше искушений.

Вскоре Джо ушел, причем сделал это с радостью — обстановка в доме была гнетущая. Но визит был не напрасным: он узнал, что Клер Бранкур вышла замуж за немецкого музыканта по имени Пауль Линдлар и живет в Мюнхене. А если попутно он узнал кое-что еще и злобное определение «непостоянная» все звучит в его ушах при воспоминании о крайнем равнодушии матери к отцу, то об этом можно и забыть.

Когда лорд Фрир позвонил и пригласил Майю на обед, у нее гора с плеч свалилась. Нельзя сказать, чтобы Гарольд Фрир ей нравился, но это означало конец изоляции. Он был богат, влиятелен, родовит и считался местным светским львом. Если ее примут Фриры, то примут и все остальные.

Они обедали в одном из лучших кембриджских ресторанов, говорили о его поместье, ее бизнесе и местах на континенте, где им обоим довелось побывать. Во время обеда к ним подходили люди, которые после смерти Эдмунда Памфилона смотрели на Майю сверху вниз. Майя ликовала и спала в эту ночь так, как не спала уже целый год.

Когда через несколько недель Майя получила приглашение в Брэконбери-хаус, ей стало ясно, что самые тяжелые месяцы остались позади. Приглашение было написано от руки, а внизу листка красовалась размашистая подпись «Фрир». Майя жадно прочитала его и стала думать, что надеть.

В Болота она поехала одна. Небо было ясным; полная луна освещала рвы, до краев наполненные дождевой водой, и хрупкие крылья ветряных мельниц. Брэконбери-хаус, стоявший на высоком маленьком островке, был виден за несколько миль. Шофер Фриров отвел на стоянку ее машину, камердинер открыл дверь, а горничная приняла пальто. Других машин видно не было — впрочем, как и гостей. Майя решила, что приехала слишком рано. Ее провели в гостиную.

Лорд Фрир стоял у камина. Майя поздоровалась с ним, увидела, что дворецкий наполняет бокалы, и посмотрела на часы. Было десять минут девятого. Приглашали ее к восьми. Внезапно ее осенило. Она перепутала день!

— Прошу прощения. Кажется, я ошиблась с датой.

Лорд Фрир улыбнулся. Он был высок и хорошо сложен, редеющие волосы над гладким лбом зачесаны назад.

— Ничего подобного, леди.

— Но другие гости… — Она обвела взглядом комнату.

— Разве я не написал об этом в приглашении? Какое непростительное упущение. Речь шла об интимном ужине на двоих. Миссис Мерчант, я думал, что вы оцените возможность отдохнуть от всегдашней суеты.

Майя улыбнулась и сказала все нужные слова, но ощутила тягостную неловкость. Эта неловкость усилилась, когда она вошла в столовую и увидела стол, накрытый на двоих.

— А леди Фрир?.. — начала Майя и запнулась.

— Боюсь, Примроз не сможет составить нам компанию. Вы сумеете вынести мое общество один вечер?

Ужин прошел довольно приятно. Еда была обильная, вина отличные. Майя нервничала и потому выпила больше, чем собиралась. К концу трапезы лорд Фрир попросил называть его просто Гарольдом; Майя слегка успокоилась и сказала себе, что в том, чтобы вдове поужинать с пожилым мужчиной, нет ничего предосудительного.

Но после ужина Майя поняла всю глубину своего заблуждения. Они вернулись в гостиную. Дворецкий налил им бренди и ушел. Майя сказала:

— Наверно, мне уже пора. До дома далеко.

— Моя дорогая миссис Мерчант, вы само совершенство.

Три последних слова были сказаны тоном, заставившим Майю сделать паузу и поднять взгляд. Лорд слегка улыбался; она видела его выцветшие зубы и глаза, полные насмешливого презрения.

— Что вы хотите этим сказать?

Фрир взял у нее пустой бокал из-под бренди, поставил его на каминную полку и промолвил:

— Я хочу сказать, что восхищаюсь вашим умением соблюдать видимость приличий.

— Видимость?! — Голос Майи напрягся.

— Ну-ну, не обижайтесь. Я восхищаюсь вашими манерами почти так же, как желаю вас.

Теперь ошибиться в его намерениях было невозможно. Майю охватило отвращение. Как этот старый, женатый мужчина мог подумать, что она согласится стать его любовницей? Она холодно сказала:

— Будьте добры, позвоните горничной и скажите, чтобы она принесла мое пальто. Я уезжаю.

Но он и пальцем не пошевелил.

— Моя дорогая Майя, вы не можете уехать так быстро. Нам нужно обсудить дела.

— Дела? — растерялась Майя. — Какие дела?

— Майя, вы даже не представляете, что я могу вам предложить. И что могу для вас сделать.

На мгновение Майе показалось, что он имеет в виду магазин. В ее мозгу возникли смутные мысли о займе или партнерстве. А потом она услышала:

— Этот год был для вас не из легких, не так ли, миссис Мерчант?

Майя молча приподняла брови.

— Год, прошедший после смерти вашего служащего, — очень мягко добавил лорд.

Майя лишилась дара речи. Ее загипнотизировали его самодовольство, залысины, видные сквозь неровно наложенный слой бриолина, и непререкаемая уверенность в том, что богатство и положение в обществе дают человеку право владеть всем, чего ему хочется. И всеми тоже.

Майя прошелестела:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ах, бросьте. Давайте будем откровенны друг с другом. Мы оба знаем, что после самоубийства вашего служащего вы стали в приличном обществе персоной нон грата. Вас сторонились, миссис Мерчант. Вы не тот человек, с которым хотели бы сидеть за обеденным столом богатые леди Кембриджа. Впрочем, как и джентльмены.

Майя застыла на месте. Ее пробирало до костей несмотря на то, что в камине пылал огонь. Отрицать правоту Фрира не приходилось, но до сих пор еще никто не говорил с ней так резко и прямо.

— Поэтому вам трудно. Скучно и трудно. У людей полно предрассудков.

— Мои дела идут успешно. Это все, что мне требуется, — прошептала она.

— Вот как? Я не мог не заметить, с каким удовольствием вы обедали со мной месяц назад. Быть парией унизительно, вы не находите?

Майя невольно кивнула. Изучавшие ее выпуклые выцветшие голубовато-серые глаза заблестели.

— Поэтому я решил, что могу сделать вам маленькое предложение. — Фрир взял из ящика сигару и отрезал кончик, не сводя глаз с Майи. — Вы не станете возражать, если я закурю?

Она покачала головой.

— Я могу вновь ввести вас в общество. Происхождение все еще ценится. Даже в наши времена всеобщего равенства. Могу добиться того, что вас вновь начнут приглашать в нужные места. Ваш маленький faux pas скоро забудут.

— А какова цена? — резко спросила она.

На все и всегда была цена.

Фрир улыбался. Его влажные губы слегка приоткрылись. Майя видела в его глазах желание.

— Майя, вы деловая женщина. Я уверен, что вы сами можете определить цену.

Он поднес ладонь к ее лицу и кончиком указательного пальца провел вертикальную линию от лба к подбородку, остановившись у губ. Его дыхание было громким и частым. От этого прикосновения Майю затошнило, и она резко отдернула голову.

Но ее голос остался ровным и холодным.

— Лорд Фрир, иными словами, если я стану вашей любовницей, вы поможете мне вернуть мое место в обществе?

— Я пытался выразиться более обтекаемо, но по сути это так. Договор справедливый, мне придется действовать очень осторожно.

— А ваша жена? Она одобряет этот… договор?

— Мы с Примроз понимаем друг друга.

Какое-то мгновение Майя стояла неподвижно и смотрела на него. А потом негромко сказала:

— О боже… Даже если передо мной закроются все двери на свете, я и тогда не лягу с вами в постель. Вы мне отвратительны.

Она хотела добавить что-то еще, но прикусила язык. Взгляд Фрира стал ледяным, и это напугало ее.

Но физического насилия, которого она боялась, не последовало. Вместо этого он холодно сказал:

— Миссис Мерчант, вы только что совершили очень серьезную ошибку. Возможно, самую серьезную в жизни.

Майя схватила со стула сумочку и устремилась к двери. Невозмутимый голос Фрира догнал ее, когда она взялась за ручку:

— Ходят слухи, будто вы спите со своим управляющим. С этим ирландцем. Но есть и другие слухи, куда более опасные. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы раздуть их.

Она вылетела из комнаты, пробежала по коридору и стрелой пролетела по ступенькам, которые вели от парадной двери к подъездной аллее. Ее автомобиль стоял у конюшни. Руки Майи тряслись так, что она не могла нажать на стартер. Поэтому она вынула фляжку с виски, лежавшую в отделении для перчаток, и пила до тех пор, пока не согрелась. Потом Майя включила зажигание, нажала на газ и отъехала от Брэконбери-хауса, подняв тучу пыли и гравия. Майя была с машиной на «ты», но сейчас она срезала углы, скрежетала тормозами и слишком крепко сжимала руль. Майя знала, что едет чересчур быстро, но ничего не могла с собой поделать. Она пропустила нужный поворот, заблудилась и поехала еще быстрее, стремясь оказаться как можно дальше от грозного незнакомого места, которым стали Болота. Все это время она прикладывалась к фляжке.

А потом увидела его. Она ехала по прямой и узкой дороге. Домов по бокам не было, только пустые темные поля и болота. Фары и луна осветили одинокую фигуру, стоявшую на обочине. То был мужчина среднего роста, с карими лисьими глазами и ухмыляющимся ртом, полным мелких острых белых зубов.

Вернон.

Майя изо всех сил нажала на педаль газа — и вскрикнула. Машина пошла юзом, перевалила через край насыпи и рухнула в кювет.

Ее заставила очнуться холодная вода, лизавшая ноги.

Майя открыла глаза и увидела, что мир застыл под странным углом. К разбитому ветровому стеклу прижимались камыш и осока, а крыша «бентли» перекосилась. Она соскользнула вниз между сиденьем и приборной доской. В темноте она не видела воды, но слышала тонкое шипение, с которым та просачивалась сквозь дыры в кузове. Испуганной Майе хотелось свернуться в клубок и заплакать, но она заставила себя схватиться за края водительского сиденья и выпрямиться — если это слово применимо к машине, уткнувшейся носом в кювет. Это движение заставило машину опасно закачаться. От страха у Майи выступили слезы на глазах. Она не знала, насколько здесь глубоко. А вдруг «бентли» перевернется через капот, покатится кувырком и пойдет ко дну?

Судорожно глотая воздух, Майя наклонилась вбок и схватилась за ручку передней двери. Сначала та не поддалась, и Майя всхлипнула от ужаса. Видимо, страх удвоил ее силы, потому что ручка в конце концов уступила и она выползла наружу. Куски металла царапали ее обнаженные локти, росший на берегу камыш колол лицо. Майя начала карабкаться к краю насыпи, то и дело сползая обратно и режа руки об осоку. Почти добравшись до цели, она замерла и съежилась в траве, уверенная, что он еще там. Но когда Майя наконец заставила себя встать, то увидела, что вокруг нет ни души. Только длинная узкая дорога, темные поля и чахлое деревце, согнутое ветром. Майя всхлипнула от облегчения, перебралась через ограждение и плашмя упала на насыпь.

Потом собралась с силами, села и оглядела себя. Похоже, все было цело. Да и местность оказалась знакомой. Они с Элен и Робин ездили по этой дороге на велосипедах; за полем текла река, по которой Хью катал их на лодке. Майя обхватила себя руками и с острой тоской вспомнила милое детство. Это было так давно…

Майя побрела к ферме Блэкмер, до которой отсюда было около мили. Стоял лютый холод, но ее пальто осталось в этом ужасном доме, а платье без рукавов промокло. Ноги не слушались — то ли от потрясения, то ли от того, что она слишком много выпила. Когда вдали показалась долгожданная ферма, залитая лунным светом, Майя бросилась бежать.

Было уже около часа ночи. Хью попытался уснуть, но не смог. Поэтому он надел поношенный старый халат, взял трубку, книгу и спустился на кухню — единственное более-менее теплое помещение на всей ферме Блэкмер. Ночь была тихой и спокойной, но вдруг тишину нарушил хруст гравия на боковой дорожке, за которым последовал настойчивый стук в окно.

Он отложил книгу и открыл заднюю дверь.

— Хью! — вскрикнула Майя и бросилась к нему.

Саммерхейс прижал ее к себе и погладил по голове. Впоследствии Хью не мог вспомнить, что именно бормотал ей, но зато хорошо помнил радость, которую ему доставили эти объятия. Помнил, как она замерзла, помнил ее мокрое платье, помнил, как вел ее на кухню. Майе досталось с лихвой. Ее одежда была порвана, лицо исцарапано и покрыто синяками. Он страшно перепугался, посадил Майю на стул рядом с зажженной плитой, набросил ей на плечи свой пиджак и сказал:

— Я разбужу ма, а потом съезжу в Беруэлл за врачом.

Но Майя остановила его:

— Нет, Хью. Я не ранена. Врач мне не нужен.

Хью присмотрелся к ней:

— Майя, что случилось?

— Я разбила машину. — Майя попыталась улыбнуться. — Так глупо… Она в кювете, у поворота Джексона.

У него заколотилось сердце.

— Ты могла погибнуть…

— Но не погибла.

Ее все еще трясло несмотря на пиджак и жаркий огонь.

— Сейчас я налью тебе чего-нибудь.

Майя покачала головой:

— Сегодня вечером я уже и так много выпила.

Это была правда: Хью чувствовал запах виски, пролившегося на платье.

— Тогда какао, — спокойно сказал Хью.

Он поставил на плиту молоко и начал искать бинт и арнику.

— Что, занесло? — спросил Саммерхейс, стоя к ней спиной.

— Да. — Голос Майи был тонким и испуганным, совсем не похожим на ее обычный. — Я видела его…

— Кого?

— Вернона, — прошептала она.

Молоко закипело. Хью налил его в чашку и протянул Майе.

— Выпей. — Он заставил ее сжать пальцы, а потом мягко сказал: — Майя, ты знаешь, что Вернон мертв.

— Знаю. — На ее глазах выступили слезы. — Но я видела его, Хью.

Однажды, десять лет назад, он сам увидел в лондонской толпе друзей, убитых во Фландрии, услышал вой мин и пушечные залпы, заглушавшие уличный шум.

— Если ты был к кому-то привязан, очень тоскуешь по нему и принимаешь его смерть близко к сердцу, то временами думаешь, что действительно видел его.

Она наконец перестала дрожать, однако Хью это не обмануло.

— Я видела его и раньше, — сказала Майя. — Но только во сне.

Хью сел рядом, однако не стал прикасаться к ней. Он давно знал, что Майя не любит чужих прикосновений. Испуганная и потрясенная, она позволила обнять себя, но это было в первый и, скорее всего, в последний раз.

— Потому что ты любила его, — попытался объяснить он.

Майя посмотрела на него снизу вверх. В ее чудесных синих глазах отразилось сначала недоумение, а потом боль.

— Хью, ты не понимаешь, — сказала она. — Я никогда не любила Вернона. Никогда в жизни.

Глава одиннадцатая

Весной 1934 года Торн-Фен сильно затопило. Сначала поля покрылись черной пленкой, а на следующий день фермы и домики, стоявшие в низинах, залило на два фута. Адам Хейхоу помогал обитателю одного из домиков вычерпывать воду; судя по тому, что вода все прибывала и уже залила фундамент, дело было безнадежное.

Когда он наполнил очередное ведро, раздался стук в дверь. Обернувшись и увидев Элен, Адам выпрямился, улыбнулся и прикоснулся к кепке.

— Доброе утро, мисс Элен.

— Доброе утро, Адам. Решила узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь.

— Разве что заварить чай, мисс Элен. У бедного старого Джека с утра маковой росинки во рту не было.

Он зажег плиту и стал смотреть, как Элен наполняет чайник.

— Как дела у Джека? — спросила она.

Тут Адаму изменило его обычное терпение и он дал волю гневу:

— Джеку Титчмаршу семьдесят лет, от сырости у него начинается ревматизм. Старик не может выпрямиться, потому что всю жизнь добывал торф, а вынужден жить в таком месте!

Элен повернулась к нему. Большие глаза, высокий лоб и круглые щеки делали ее похожей на испуганного зайца.

— Жаль беднягу, — уже помягче сказал спохватившийся Адам. — Еще одной зимы он здесь не выдержит.

Хибарка принадлежала Большому Дому. Джеку Титчмаршу, который работал у Фриров почти шестьдесят лет, позволили остаться в ней лишь потому, что жилище было в плачевном состоянии. Дом, построенный из вечно вонявшего торфа, держался на честном слове. Ветхие занавески приходилось пришпиливать к стене, иначе они висели в футе от подоконника. В щель между дверью и косяком врывался ледяной восточный ветер. Однажды летом Адам видел, как проезжавшая по деревне парочка при виде крошечной покосившейся лачужки расхохоталась до колик.

Хейхоу приподнял грязную занавеску, отделявшую переднюю комнату от задней, чтобы Элен могла отнести старику чай. Она двигалась с неловкой грацией, казавшейся ему очаровательной. Адам уже в тысячный раз спрашивал себя, как они с отцом могут жить в огромном уродливом доме священника. Неужели они так привязаны друг к другу, что больше ни в ком не нуждаются? Но в последнее время глаза Элен были грустными, так что он в этом сомневался. Адаму хотелось прикоснуться к ней, однако он не дал себе воли и начал мести пол.

Хейхоу жили в Торп-Фене уже несколько веков. Они всегда были плотниками и столярами-краснодеревщиками, и это ремесло, а также мастерство, накопленное несколькими поколениями, достались Адаму по наследству. До сих пор в Торп-Фене всегда были нужны плотники и столяры.

Но времена изменились. Тот, кто мог себе это позволить, покупал дешевую готовую мебель в новых больших магазинах, а тот, кто не мог, просил одного умельца из Соэма, чтобы тот сколотил им что-нибудь на скорую руку. Адам знал, что готовая мебель не прослужит и пяти лет, а к изделиям соэмского халтурщика относился с презрением. Того, что делал сам Адам, хватало на всю жизнь. Работать по-другому ему было стыдно.

Двадцать лет назад ремесленникам Торп-Фена — кузнецу, корзинщику и плотнику — хватало работы, чтобы жить безбедно. Они жили богаче и легче, чем батраки, резчики торфа и слуги, составлявшие большинство обитателей деревни. А потом началась мировая война и кузнец с корзинщиком погибли во Фландрии. Вернувшись в деревню в конце 1918-го, Адам обнаружил, что перемены добрались и до Торп-Фена. Девушки, которые по достижении четырнадцати лет автоматически становились служанками в Большом Доме, теперь работали в магазинах Эли и Соэма, а парни, — те, что остались, — искали работу в городе и в случае удачи перевозили туда свои семьи. После войны народу в Торп-Фене сильно убыло. Адам, пытавшийся как-нибудь выжить, думал, что скоро от деревни останутся только церковь, дом священника да кучка кособоких домишек, населенных призраками.

После того как она прочитала дневник своей матери, Элен держалась подальше от чердака. Вспоминая фотографии и написанную расплывшимися чернилами короткую последнюю фразу «Боже милостивый, что приходится терпеть женщинам», она стыдилась самой себя. Как будто подсмотрела в замочную скважину самые интимные моменты чужой жизни.

Но хуже стыда был страх. Эти фотографии и дневник грозили перевернуть с ног на голову всю ее жизнь. Ей всегда говорили, что брак родителей был настоящей идиллией и что ранняя смерть Флоренс разбила маленькую, но крепкую семью. Однако теперь Элен сомневалась, что это правда. Думая о фотографиях Флоренс в цепочках и оборках, она была уверена, что в широко раскрытых темных глазах матери светилась печаль, а не радость. Записи в дневнике противоречили рассказам отца о любви с первого взгляда и браке, заключенном на небесах. То ли отец искренне заблуждался, то ли сознательно лепил из юной Флоренс образ, которым она не была и не могла быть. Скорее всего, Флоренс тоже ощущала себя чужой в этом мрачном, негостеприимном месте.

Когда дожди закончились, Элен вновь взяла на себя исполнение обязанностей, которыми, к собственному стыду, в последнее время пренебрегала: подготовку к пасхальному благотворительному базару, обязательные посещения стариков и больных. Шагая по проселку, который начинался у кучки домов, окружавших церковь, она вновь ощущала пустоту здешних пространств. Плоские поля, раскинувшиеся на несколько миль, безбрежные болота, длинные серебристые линии рвов и запруд — все это подавляло ее и заставляло чувствовать себя букашкой. Она поехала в Эли, надеясь, что день, проведенный далеко отсюда, улучшит ей настроение. Но этого не случилось: улицы, магазины и кинотеатры напоминали Элен о более счастливых временах, когда она была здесь с Хью, Робин и Майей. Покупки заняли больше времени, чем она рассчитывала; Элен опоздала на автобус и ждала следующего целый час. Когда тот наконец пришел и Элен стала платить за проезд, она с ужасом поняла, что денег в кошельке недостаточно. Кондуктор хмуро смотрел, как покрасневшая девушка тщательно пересчитывала мелочь. Ей не хватило каких-то двух пенсов; пришлось выйти за две мили до Торп-Фена. Место было угрюмое и открытое, с автобусной остановки были видны лишь одна ферма и два домика. Было пасмурно, облака отбрасывали на Болота полосато-черные тени. Элен шла быстро, подняв воротник пальто и закутавшись в шарф. Вокруг не было ни души, если не считать летевшей в небе стаи диких гусей. Однако девушке казалось, что за ней следят чьи-то глаза. Она пошла еще быстрее, но застыла от ужаса, когда случайно подняла глаза и увидела огоньки, мигавшие в болоте. Услышав за спиной какой-то звук, она вскрикнула и уронила сумку.

— Мисс Элен, что с вами?

Узнав голос Адама Хейхоу, она облегченно вздохнула. Адам, ехавший на велосипеде, остановился, и она показала ему на болото.

— Я видела огни… Вон там… — Тут к ней вернулся здравый смысл. — Болотный газ, конечно. Боже, какая же я глупая…

Адам поднял упавшую сумку и повесил ее на руль. Они пошли по обочине.

— Деревенские старики называют их «обманчивой надеждой». Или «бродячими свечами». Я думаю, с ними связано множество фантастических историй. Еще несколько лет назад ходить по болотам было страшновато. Увидишь огонь там, где его не должно быть, свернешь туда и угодишь в трясину… Но мне они всегда казались красивыми, — обернувшись, добавил он.

Огоньки продолжали плясать, расцвечивая темноту фосфоресцирующим узором.

— Я тоже так думаю.

Адам посмотрел на нее.

— Мисс Элен, если хотите, мы можем пройти полями. Так ближе.

Они свернули с дороги и пошли по узкой глинистой тропинке между полями. Фара велосипеда Адама освещала тростник, которым заросли рвы. Если бы Элен была одна, она никогда не пошла бы этим путем. Но с Адамом было не страшно, поэтому ее мысли приобрели другое направление. Она вспомнила то, о чем думала, читая материнский дневник. Внезапно Элен спросила:

— Адам, вы помните мою мать?

Хейхоу поднял взгляд. У него было приятное лицо, русые волосы, карие глаза и губы, созданные для улыбки.

— Да, — ответил он. — Немного.

— Она была красивая?

— Светловолосая, как вы, но лицо у нее было тоньше. Высокая… — Он невольно улыбнулся. — Длинноногая и длиннорукая.

— И нескладная, как я?

— О нет, любовь моя…

Он шел впереди по узкому мосту из планок, перекинутому через ров. Шумел ветер, тростник и трава шелестели, и Элен подумала, что ослышалась. На другом краю рва Адам бросил велосипед, вернулся и протянул ей руку.

— Я хотел сказать, что она была очень молоденькая. Однажды она играла в крикет с нами, мальчишками. Мы играли на поляне, Тед Джексон отбил мяч далеко в сторону, и она поймала его. Взяла биту, ударила по мячу, потом подоткнула юбку и бегала с нами, как мальчишка. Миссис Фергюсон успела отыграть с полдюжины конов, прежде чем преподобный увидел ее и позвал домой.

Они пошли дальше. Солнце, почти скрывшееся за горизонтом, испустило последний сноп янтарно-розового огня. Болота осветились, и Элен на мгновение показалось, что они не грозные, а красивые.

Но ей хотелось узнать еще кое-что. В последнее время Элен сомневалась даже в отцовской любви. Если он пытался переделать Флоренс по своей мерке, то мог испортить жизнь и дочери. Не потому ли отец мешал ей выйти замуж и обзавестись собственным домом и детьми, по которым она тосковала?

— Адам, моя мать была счастлива здесь?

Хейхоу обернулся и посмотрел на нее. Элен показалось, что в его глазах мелькнула жалость.

— Не знаю, мисс Элен. Понимаете, в ту пору я был мальчишкой. А она пробыла с нами очень недолго. Всего год.

Адам Хейхоу познакомил Элен со своими друзьями Рэндоллами, владельцами фермы, расположенной между рекой и Торп-Феном. Они были методистами и посещали маленькую прямоугольную часовню недалеко от фермы Блэкмер.

У Рэндоллов было трое детей: восьмилетняя Элизабет, шестилетняя Молли и малыш Ной. Пухлый и веселый Ной сразу забрался к Элен на колени; его старшие сестры держались поодаль, глядя на длинные светлые волосы Элен, ее цветастое накрахмаленное хлопчатобумажное платье, и нянча своих кукол. Качая Ноя, Элен восхищалась куклами и спрашивала, как их зовут. Элизабет перестала стесняться, отвела гостью в свою комнату с низким потолком и показала крошечные деревянные колыбельки для кукол, которые Адам Хейхоу подарил сестрам на день рождения.

Когда они возвращались полями, Адам сказал, что Рэндоллы купили ферму совсем недавно.

— Сэмюэл Рэндолл был арендатором Большого Дома. Но его светлость решил продать участок, и Сэму пришлось искать деньги, чтобы купить землю. — Адам протянул руку и помог Элен подняться на приступку у изгороди. — А найти их было нелегко, — добавил он. — Впрочем, кому в наше время легко?

Услышав в голосе Хейхоу странную нотку, Элен бросила на него удивленный взгляд:

— Адам, а у вас самого все хорошо?

Он не торопился с ответом. Пока они шли через луг, заросший лютиками и клевером, до Элен дошло, что за последние несколько лет Торп-Фен сильно изменился. Она считала его неизменным, застывшим во времени, но вдруг вспомнила домики, пустовавшие из-за того, что арендаторы уезжали в города, и заброшенные поля, зараставшие ворсянкой и чертополохом. Когда она была девочкой, в Торн-Фене имелся свой магазин. Элен не помнила, когда он закрылся.

— Адам, — робко повторила она, тронув Хейхоу за рукав. — У вас все хорошо, правда?

— Конечно. — Хейхоу посмотрел на нее, улыбнулся, и смутный страх, одолевавший Элен, тут же испарился. — Только вот спрос на мою работу в последнее время невелик.

Она вспомнила две искусно вырезанные кукольные колыбельки и воскликнула:

— Людям всегда будут нужны хорошие плотники!

В дальнем конце поля приступки не было, и Адам подал Элен руку, помогая перелезть через изгородь. Когда она добралась до верхней перекладины, Адам сказал:

— Гляньте-ка… Вы только гляньте на это, мисс Элен.

Сидя на заборе, она посмотрела на поля и болота, раскинувшиеся во все стороны и напоминавшие огромное лоскутное одеяло. На серебристые рвы и реку, пересекавшие крест-накрест зелено-черный узор. На безоблачный ярко-голубой небосвод.

Адам сказал:

— Мой дед никогда не уезжал из Торп-Фена больше чем на пять миль. Ему это было просто нужно. Мой отец ездил в Эли один-два раза в год и считал его холодным и недружелюбным городом. Когда я в восемнадцатом году вернулся из Фландрии, то поклялся, что больше никогда не брошу дом.

— А я всегда хотела путешествовать, — поделилась Элен давно забытой мечтой. Сидя на заборе, она смотрела на кудрявую голову Адама и чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. — Но дальше Кембриджа нигде не была.

— У вас еще все впереди, — мягко сказал Хейхоу.

Но Элен так не считала. Ей было всего двадцать четыре года, но она уже смирилась с участью старой девы: ухаживала за отцом, помогала бедным прихожанам, вязала одежду для чужих детей. Смутному беспокойству, которое она испытывала, было суждено увянуть и исчезнуть. Ей хотелось побегать по цветущему лугу, поплавать в реке, прикоснуться к загорелому мускулистому локтю Адама Хейхоу, лежавшему на изгороди в каком-нибудь футе от нее. Но она знала, что ничего этого не сделает.

Седьмого июня Робин и Джо отправились в «Олимпию». В метро они спорили; Джо волновался, а Робин злилась. Когда на лестнице он в последний раз попытался уговорить Робин не ходить на митинг, на котором должен был выступать сэр Освальд Мосли, она круто развернулась и сказала:

— Джо, не понимаю, чего ты суетишься. Я пойду туда, и никто меня не остановит, так и знай!

Джо сдавленно чертыхнулся.

— Тогда не отходи от меня. Если начнется свалка, мы тут же уйдем. Обещаешь?

Она согласилась на это скрепя сердце. В «Олимпию» они прошмыгнули через боковой вход. Проходя мимо фаланги фашистов в черных рубашках, черных брюках и высоких черных ботинках, Джо спрягал камеру в складках куртки. Речевки антифашистов на таком расстоянии были едва слышны. Все проходы в зале были заполнены народом; у каждого ряда стоял самодовольный распорядитель в черной рубашке, заложив руки за спину и угрожающе глядя на публику.

Когда затрубили фанфары, Джо под курткой вставил в камеру пластинку. Сэр Освальд Мосли вышел в сопровождении четырех светловолосых молодцов и отряда чернорубашечников с флагами. Когда колонна медленно вышла на авансцену, аплодисменты перешли в оглушительную овацию. Все вокруг Робин вытянули ладони в фашистском приветствии. Наконец Мосли поднял руку, призывая к тишине. А затем в задней части зала прозвучали голоса, сначала нестройные, а потом объединившиеся в хор:

К протестовавшим метнулся луч прожектора и выхватил их из толпы. Распорядители двинулись к ним, вытащили из кресел и вышвырнули из зала. Затем сэр Освальд Мосли начал свою речь.

Позже Робин поняла, что ничего важного он не сказал. Что его обещания были туманными, обвинения неконкретными, а те, кого он обвинял прямо, уже давно были козлами отпущения. «Мы противопоставим анархии коммунизма организованную силу фашизма… Фашизм соединяет динамичное стремление к изменениям и прогрессу с властью, дисциплиной и порядком, без которых нельзя достичь ничего великого…» Бессмысленные, пустые слова произносились с таким жаром, с такой страстью, что обладали почти гипнотической силой. Отвращение не мешало Робин понимать, на чем основано его влияние на толпу. Это была та же сексуальная энергия, сила, затрагивавшая не интеллект, а примитивные инстинкты. Выкрики с мест продолжались; насилие, которое следовало за этими выкриками, производило тошнотворное впечатление. Луч прожектора осветил человека, сидевшего всего в нескольких рядах от них. Джо встал; когда он щелкнул затвором, блеснула вспышка. Мосли продолжил речь, но шиканье усилилось. Рев толпы перекрыл его слова — что-то о международных финансах, еврейских банкирах и советской угрозе. Несколько чернорубашечников схватили шикавшего, выволокли в проход, избили руками и ногами, а потом выкинули из зала. Последовала еще одна вспышка, и в ту же секунду Робин перехватила взгляд одного из распорядителей, устремленный на Джо.

— Тебя заметили! — прошептала она, дернув Эллиота за рукав.

Джо снова зарядил камеру.

— Я пошел, — сказал он.

На секунду Робин решила, что он видел и снял достаточно. Но потом увидела, куда он устремился, и начала следом за ним пробиваться сквозь толпу. Ее окружала физически ощутимая аура насилия. Голос Мосли, бархатный и зычный одновременно, перекрывал рев толпы и крики несогласных, пытавшихся устроить обструкцию. На сцене и в зале размахивали британскими флагами; распорядители в черных рубашках были вездесущими. Робин держалась за хлястик куртки Джо и пыталась пробраться к выходу. Оглянувшись, она заметила, что чернорубашечник, заметивший вспышку, исчез в толпе. В коридоре шестеро распорядителей пинали ногами человека, лежавшего на полу. Когда ботинки попадали человеку в голову и лицо, Робин ощущала приступ тошноты. Прижавшись к стене и спрятавшись в тени, она следила за вспышками камеры Джо. Он быстро вставлял новые пластинки и клал отснятые в карман куртки. Человек неподвижно лежал на полу. Робин хотела подбежать и помочь ему, но не могла — она была парализована страхом. Застыв на месте и ненавидя себя за этот страх, она увидела, что Джо сделал последний снимок в тот момент, когда чернорубашечник пнул ногой человека, лежавшего ничком, и безжизненное тело медленно покатилось по ступенькам. Один из распорядителей заметил вспышку.

— Возьми это, — пробормотал Джо, сунув Робин свою куртку, — и бери ноги в руки!

На этот раз она не спорила. Джо бросился к передней двери. Робин схватила его куртку, побежала по коридору, спустилась по ступенькам, выскочила в боковую дверь и во всю прыть помчалась к станции метро. Обернувшись, она увидела не Джо, а двух чернорубашечников, отставших на сотню ярдов. Ее лоб и ладони взмокли от пота. Она слышала собственное хриплое дыхание. Оглянувшись снова, девушка увидела, что чернорубашечники сократили разделявшее их расстояние и пошли еще быстрее, стуча каблуками по пыльному тротуару. Она стала искать глазами полицейского, но конные блюстители, которых Робин видела раньше, куда-то исчезли. Теперь фашисты были в пятидесяти ярдах — молодые, высокие, мускулистые, крепко сбитые, с квадратными челюстями. Шанс представился Робин, когда она свернула за угол. На время скрывшись от своих преследователей, она увидела калитку заднего двора одного из домов. Девушка юркнула в калитку и обвела глазами двор в поисках убежища. Там не было ничего, кроме контейнера для мусора, чахлого деревца без листьев и угольного бункера. Она нырнула в узкую дверь бункера, прижалась к стене, замерла и затаила дыхание. Тесный бетонный закуток был черным от угольной пыли. На аллее раздались голоса. Робин стиснула куртку так, что побелели костяшки. Потом стук каблуков стал тише; чернорубашечники повернули вспять и ушли. И тут Робин, съежившуюся в темноте среди мерцавших кусков угля, начало трясти.

Она ждала Джо в его меблированных комнатах. Один из соседей позволил ей смыть угольную пыль под краном и напоил чаем. В одиннадцать часов Робин вышла на улицу и начала из автомата обзванивать больницы, но ничего не выяснила. Тогда она села на лестничной площадке, положила куртку Джо на колени и стала ждать. Время от времени она начинала дремать, но через пять минут внезапно просыпалась и всматривалась в темноту.

Когда медленные и осторожные шаги Джо разбудили ее, был уже первый час ночи. Она встала.

— Джо?

«Ты жив?» — хотела спросить она, но когда Джо показался из-за поворота лестницы и очутился в круге света, отбрасываемого единственной лампочкой на площадке, слова замерли на ее губах. Если бы Джо не заговорил, она бы его не узнала. Лицо Эллиота представляло собой сплошной кровоподтек, одежда была грязной и разорванной.

— Эти ублюдки разбили мою камеру, — пробормотал Джо, остановившись в середине лестничного марша. — Ключ у меня в кармане, Робин. Будь другом…

Она вынула ключ из кармана его пиджака и открыла дверь.

— Садись. Тебе нужно сходить ко врачу, но я сделаю что смогу, — срывающимся голосом сказала Робин, выдвинула стул и усадила на него Джо.

Непривычная для Джо медлительность движений говорила, что ему больно. Кожа на лице, свободная от крови и ссадин, была мертвенно-бледной.

Робин обшарила его жилище, разыскивая йод и бинт. Обстановка в комнатах была спартанская. Бинта не оказалось, поэтому Робин сняла с веревки наволочку, сушившуюся над газовой плитой, разорвала ее на полосы и принялась за работу. Она пыталась не причинять ему боли, но когда прикасалась к краям рваных ран, Джо стискивал кулаки. Пытаясь как-то отвлечь его, она говорила обо всем на свете. О школе, доме, подругах… Губы Джо сжались в ниточку, здоровый глаз был темным и хмурым.

— У них были кастеты, — буркнул Эллиот, когда Робин спросила, откуда взялись рваные раны.

Когда она закончила, Джо посмотрел на нее:

— Из тебя получилась бы хорошая медсестра.

— Из меня получился бы хороший врач, — дерзко сказала она и объяснила: — Доктор Макензи научил меня оказывать первую помощь. — Робин посмотрела на Джо более пристально и поняла, что он на пределе. — У тебя есть виски? В книгах этого не советуют, но…

— В спальне.

Спальня была меблирована так же скудно, как и остальные комнаты. Всего-навсего кровать и комод. Ни камина, ни коврика, ни репродукций на стенах. Только маленькая фотография в рамке. Робин взяла фотографию и посмотрела на нее. Женщина с черными волосами, собранными на макушке по моде конца девятнадцатого века, и темными глубоко посаженными глазами. Черты ее лица были тонкими и благородными. Робин взяла бутылку, вернулась в соседнюю комнату и протянула фотографию Джо:

— Это твоя мать?

Он поднял взгляд и кивнул. Робин плеснула в чашку немного виски и протянула ему. Джо опорожнил чашку в два глотка.

— Робин, в этом году я собираюсь съездить в Мюнхен и поискать свою тетю. Как только у меня будут деньги и новая камера…

— В Мюнхен? Ты говоришь по-немецки?

— Ни бум-бум. А ты?

— Угу. Отец учил меня. Наверно, я могла бы…

Но тут Робин подумала о Фрэнсисе и осеклась.

Джо пристально посмотрел на нее.

— Черт побери, я совсем забыл… Мои фотографии…

Робин принесла куртку, оставшуюся на лестничной площадке, и похлопала по карману с негативами.

— Все цело.

— Спасибо. — Она услышала облегченный вздох. — Я знал, что могу положиться на тебя.

Джо наклонился и прикрыл лицо руками.

— Тебе нужно лечь. — Она обвела взглядом комнату. — Я посплю в кресле.

Часы показывали почти час ночи; возвращаться к себе было слишком поздно.

— Ложись на кровать.

— Джо, не говори глупостей. Ты едва держишься на ногах.

— Раз так, поделимся, — сказал он. — Робин, ради бога…

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга как старые противники. Потом Робин рассмеялась и следом за Джо прошла в спальню.

Робин позаимствовала одну из его рубашек и заняла левую часть односпальной кровати. Она думала, что тут же уснет, но ничего не вышло. Серебряные лучи полной луны и янтарное сияние уличных фонарей освещали спальню и смежную гостиную. Девушке пришло в голову, что пустота придает квартире нежилой вид, что Джо здесь только устраивает привал и готов в любую минуту снова отправиться в путь. И тут она невольно подумала о Фрэнсисе. Тот становился все более беспокойным и нетерпеливым. Когда они посещали вечеринки и ночные клубы, Робин замечала, что ему требуется не столько одобрение, сколько лесть. Пока что придраться было не к чему; то, что случилось на свадьбе Вивьен, больше не повторялось, и все же Робин, лежавшую без сна в темноте, одолевали печаль и дурные предчувствия.

Майя начала ощущать свою изоляцию физически. В пустом доме звучало эхо, а когда она видела свое отражение в зеркале, то пугалась движущегося предмета. На работе она становилась другим человеком, засиживалась в магазине все дольше и дольше, оттягивая момент, когда придется уйти оттуда, где она что-то собой представляет, туда, где она не представляет собой ничего. Но хуже всего ей приходилось по ночам. Она включала весь свет, однако ничего не могла поделать со стуком собственных каблуков, шелестом штор и потрескиванием мебели. И с кошмарами, во время которых мертвый муж приходил к ней в спальню так же, как делал это при жизни. Она боялась ложиться и засыпала лишь тогда, когда алкоголь притуплял страх. Сон прерывался отчаянными попытками заставить себя проснуться и сбежать от Вернона. Недосып и джин сказывались на ней днем. Когда она смотрела в гроссбухи, цифры плясали перед глазами; она забывала имена людей, которых знала много лет. Проводя по заведенному обычаю выходные за городом, Майя умудрялась заблудиться в узких аллеях и роще, скрывавшей место ее уединения. Однажды она споткнулась на лестнице и чуть не упала, но вовремя схватилась за перила. Майя сидела на ступеньке, смотрела на раскинувшийся перед ней широкий пролет, на мраморный пол прихожей и смеялась, прижимая кулак ко рту. Вернон едва не отомстил ей.

Она пыталась взять себя в руки. Нужно сходить на концерт, а если никто не захочет ее сопровождать, она пойдет одна. Майя надела платье, которое весной купила в Париже (черно-серебристое, с маленьким жакетом болеро), сделала прическу и тщательно накрасилась. В концертном зале ей стало хорошо. Она снова превратилась в ту миссис Мерчант, которой не было дела до мнения окружающих.

Но когда зал почти заполнился, она увидела Вернона. Он был в другой половине и шел между рядами кресел. На нем был вечерний костюм, волосы, как всегда, коротко подстрижены; он обводил глазами публику, разыскивая свою жену. Но тут притушили свет и Майя потеряла его в толпе людей, торопившихся занять свои места. Она искала Вернона взглядом все первое отделение, однако не нашла. В антракте она забрала пальто и уехала. Очутившись дома, Майя вынула из буфета бутылку джина и забралась в постель, положив на колени Тедди. Голос Хью сказал: «Майя, ты знаешь, что Вернон мертв». Конечно, она это знала. Знала лучше, чем кто-либо другой. Следовательно, либо она видела приведение, либо сошла с ума. Рассудочная и циничная Майя в приведения не верила. Она сидела, прижав колени к подбородку, и вспоминала, что слышала, будто в некоторых семьях безумие передается по наследству, как рыжие волосы или более развитая левая рука. В разных поколениях оно может иметь разную форму. Тяга к самоубийствам, галлюцинации, идиотизм… Майя вздрогнула, наполнила стакан и жадно выпила. Когда алкоголь сделал свое дело, она подошла к конторке и написала письмо Хью. Ее почерк был не таким ровным, как обычно, но ничего, сойдет… Потом она накинула на шелковую пижаму пальто и пошла к почтовому ящику. Была полночь; Майя бежала по дорожке, слыша шелест темных кожистых лавровых листьев.

Хью приехал в три часа дня. Они гуляли в саду, смотрели, как Тедди гоняет белок, а потом пили чай в оранжерее. Он уехал около восьми вечера, после чего Майя неделю прожила спокойно. Хью приезжал к ней еще два воскресенья подряд; затем она по традиции уехала за город. А еще через неделю случилось самое страшное.

Когда Майя вернулась домой, ее ожидало одно-единственное письмо. По субботам она часто работала допоздна: всегда требовалось проверить какие-то цифры, просмотреть гроссбухи… Обычно Майя уходила из магазина последней. Когда она поужинала и взяла с подноса письмо, было уже десять часов; в доме не осталось никого, кроме хозяйки.

Майя наполнила стакан и вскрыла конверт из дешевой оберточной бумаги. Тедди прыгал у ее ног, настойчиво требуя внимания. В конверте лежал сложенный листок бумаги. Майя подняла бокал и развернула его.

«СУКА».

Стакан выпал из внезапно онемевших пальцев и разбился. С листа на Майю смотрело одно слово, напечатанное черными заглавными буквами. Она услышала собственный стон.

Впоследствии она не могла вспомнить, сколько времени простояла на месте. Помнила только, что порвала письмо на мелкие клочки, бросила их в камин, а потом побежала в чулан за совком и веником, встала на четвереньки и начала сметать с пола осколки. Затем нашла в коридоре съежившегося от страха Тедди, взяла его с собой в постель и пила джин, пока не рухнула на подушку и не заснула мертвым сном.

Она проснулась в полдень от жуткой головной боли. Горничная принесла ей черный кофе. Когда Майя наконец встала и приняла ванну, в голове у нее стучал паровой молот. Она надела первое, что попалось под руку, — старые брюки и свитер, связанный Элен. Когда раздался звонок в дверь и горничная доложила, что пришел мистер Саммерхейс, Майя почувствовала облегчение и недовольство одновременно. Зеркало, висевшее в гостиной, без слов говорило, что она выглядит ужасно. Времени осталось только на то, чтобы пригладить волосы руками.

— Хью, дорогой! Как я рада тебя видеть!

Она повела себя как прежняя Майя: потащила его наверх, чтобы показать недавно купленную лакированную ширму, повела в сад полюбоваться живой изгородью… Но увидев на его лице недоумение и боль, перестала смеяться и болтать и остановилась рядом с клумбой, на которой росли пунцовые бегонии.

— Майя… — сказал он. — Мне уйти?

Она видела, что Хью говорит серьезно. Если бы он ушел и оставил ее одну, Майя этого не вынесла бы.

— Нет, — прошептала она. — Хью, пожалуйста…

По щеке покатилась слеза, и Майя отвернулась.

— Если не хочешь говорить, что случилось, то зачем написала мне? — спросил он.

Майя ахнула.

— Просто мне было тоскливо одной…

— Тогда тебе следовало написать кому-нибудь из дюжин молодых людей, которые мечтают провести с тобой хотя бы полчаса. — Хью никогда не говорил с ней так резко. — А еще лучше — Элен или Робин.

— Элен бы не поняла, а Робин в последнее время со мной не разговаривает. — Майя дерзко повернулась к нему лицом. — Хью, тебе следовало понять, что Робин не нравится то, как я веду дела. Может быть, ты относишься ко мне так же? Может быть, все благородные социалисты Саммерхейсы не одобряют мои мерзкие капиталистические привычки? — саркастически спросила она.

На мгновение в глазах Хью вспыхнул гнев, не уступавший ее собственному. Но затем он усмехнулся и сказал:

— Ох, Майя… Я обожал бы тебя даже в том случае, если бы ты упекла всех моих родных в тюрьму.

Она заставила себя улыбнуться.

— Очень мило с твоей стороны, Хью, — сказала она, а потом взяла его под руку.

Когда они шли между кустов роз, Хью задумчиво промолвил:

— Как-то Элен сказала, что когда ты расстроена, то «сверкаешь». Она имела в виду, что когда тебе тяжело, ты становишься веселой, циничной и остроумной. Майя, ты сверкаешь уже несколько недель, но так и не говоришь мне почему. А мне это обидно. Это означает, что ты, как и все остальные, считаешь, что бедному старине Хью нельзя волноваться и расстраиваться.

Горечь, прозвучавшая в его голосе, удивила Майю. Она остановилась под аркой из роз и посмотрела на него снизу вверх.

— Дело не в этом, Хью. Совсем не в этом.

— Правда? Тогда скажи в чем.

— Понимаешь…

Майя снова подумала о письме и поднесла кулак ко рту, словно боялась того, что хотела сказать. Но она не могла позволить себе потерять еще одного друга.

— Вчера я получила письмо. Не могу сказать тебе, что там говорилось, но это было ужасно.

— Написано ядовитыми чернилами?

— Угу. И я подумала…

Она осеклась, не в силах рассказать о жутком страхе, который испытала вчера вечером.

— Что? Что, Майя?!

— Я подумала, что оно от Вернона, — с отчаянием сказала она.

«Сука, — говорил Вернон перед тем, как изнасиловать ее. — Шлюха».

Она пошла дальше.

— Хью, я знаю, что ты хочешь сказать. Что он мертв, что я устала, расстроена, испугана и поэтому вообразила себе, что видела его. Понимаешь, все это я говорила себе сама, говорила тысячу раз. Но в глубине души я не могу себя убедить. В том-то и беда.

— «Я бежал от Него по лабиринту собственного сознания…» — процитировал Хью.

— Верно. Только я бегу не от Бога, а от призрака. — Она снова прижала ко рту костяшки пальцев. — Хью, я даже подумывала о том, чтобы обратиться к религии. — Она попыталась засмеяться. — Но для этого я чересчур большая грешница, верно? Слишком большая.

«Мерчантс» начали покидать постоянные клиенты. Сначала их было один-два в месяц, потом больше. Их было слишком много, чтобы не обращать на это внимания, и слишком много, чтобы объяснять случившееся простым совпадением. Майя вызвала в кабинет Лайама Каванаха.

— Лайам, я получила письмо от миссис Хантли-Пейдж. — Майя придвинула ему листок бумаги. — Она имела у нас счет почти десять лет, а теперь пишет, что хочет закрыть его.

— Черт! — сдавленно выругался он.

Майя добавила:

— Шестое подобное письмо за неделю. И тридцать пятое за последние три месяца.

Лайам пожал плечами:

— Личные счета имеет лишь горстка покупателей.

— Но это наши лучшие клиенты. Мы не можем позволить себе потерять их.

— Они вернутся, когда поймут, что нигде не получат лучшего обслуживания. Не стоит волноваться, миссис Мерчант.

— Вы очень добры, Лайам. Но что, если они руководствуются не меркантильными соображениями, а чем-то другим? Это вполне возможно, не так ли?

Увидев взгляд его васильковых глаз, Майя вздохнула и сказала:

— Лайам, вы посещаете клубы, пивные, рестораны. Что там говорят обо мне?

Каванах встал и начал беспокойно расхаживать по кабинету.

— Ничего, — солгал он.

Она вынула конверт из ящика стола. Когда Майя вскрыла его сегодня утром, ее затошнило.

— Это уже третье. Предыдущие я сожгла.

Она смотрела, как Лайам вынул листок дешевой бумаги и прочитал одно-единственное злобное, оскорбительное слово. Слово всегда было тем же самым. Каванах хотел что-то сказать, но Майя жестом заставила его замолчать.

— Так что обо мне говорят?

Последовала короткая пауза, а затем он пробормотал:

— Ходят слухи, что смерть мистера Мерчанта была не… Что вы… гм-м… были к ней причастны.

У Майи сжалось сердце. Она молча уставилась на Лайама.

— Я имею в виду… Вы кокетничали, он начал пить, и так далее…

— Это все? — Голос Майи был холодным как лед.

— Что вы были рады его смерти. — Лайам нахмурился. — Прошу прощения, миссис Мерчант. Конечно, я дал в зубы малому, который поднес мне этот подарочек.

Боже, какую она сделала глупость, поверив, что когда-нибудь сможет почувствовать себя в безопасности… Ты совершаешь поступки, которые в тот момент кажутся мелочами, а потом они хватают тебя за горло. Все оставляет за собой извилистый серебристый след лжи и чувства вины. Как слизняк.

Она сделала глупость, поверив, что сможет разделить две свои ипостаси. Они были слиты воедино; из-под яркого блеска то и дело проглядывала тьма, пагубная и мрачная… Майя услышала за спиной голос Лайама:

— Когда я впервые увидел вас, я подумал: высокомерная корова, белоручка. Когда мистер Мерчант умер и вы заняли его место, я побился об заклад, что вы выдержите каких-нибудь пару месяцев, максимум шесть. Но я проработал с вами уже четыре года и понял, что хотя с виду вы фарфоровая куколка, но тащите воз не хуже любого мужчины. Миссис Мерчант, простите меня за «корову» и все остальное, но вы должны понять, что поклонников у вас не меньше, чем хулителей.

Майя повернулась к нему лицом. Она понимала, что должна ответить Лайаму Каванаху столь же честно. Откровенность за откровенность.

— Лайам, вы можете передумать. Мне бы не хотелось говорить об этом, но делать нечего. Боюсь, есть и другие слухи, которые затрагивают вас так же, как и меня. Люди искажают смысл наших отношений. Если вы захотите уйти, подадите заявление об уходе, я пойму…

У нее дрогнул голос. Майя боялась, что он заметит ее отчаяние.

Он подошел и остановился рядом.

— Миссис Мерчант, вы хотите, чтобы я ушел?

— Ну что вы! — Майя яростно замотала головой. — Ни в коем случае!

— Тогда я остаюсь. — Он вынул из кармана зажигалку и поднес язычок пламени к уголку письма. — Не знаете, кто может писать вам эти очаровательные любовные записки?

Лайам бросил горящий листок в пепельницу; тот посерел и съежился.

— Думаю, что знаю. Но не уверена. Зато догадываюсь, кто первым пустил слух.

— Есть у меня на примете несколько парней, миссис Мерчант, — небрежно бросил Лайам. — Стоит мне им только сказать…

Майя удивленно посмотрела на него, а потом улыбнулась и покачала головой:

— Нет, нет, Лайам. Ничего такого не требуется.

В тот вечер после ужина Майя рассказала Хью о своем магазине. Рассказала об Эдмунде Памфилоне, а потом о лорде Фрире. О том, как она отвергла его домогательства, оскорбила его, а теперь подозревает в том, что он использует свое влияние, стремясь отомстить ей. Она не стала говорить, что одиночество, ставшее результатом бойкота, выпило из нее все соки и оставило лишь пустую почерневшую шелуху, но подозревала, что Хью догадывается об этом сам.

— Майя, люди завистливы, — ответил Хью. — Другие женщины завидуют твоей свободе, а большинству мужчин не нравится работать под началом женщины. Особенно молодой и красивой.

— Обо мне говорят такое…

— Расскажи мне.

Стоя спиной к Хью и наполняя его стакан, Майя выдавила:

— Что я хотела смерти Вернона, потому что мечтала унаследовать «Мерчантс».

Она впервые облекла эту мысль в слова, отчего истина стала еще более реальной и беспощадной. Теперь ей часто снилось выражение лица Вернона в тот момент, когда он начал падать вниз головой. Ужас и недоверие. Эти сны пугали Майю и заставляли задумываться, долго ли она сможет сохранять видимость. Скоро ли две половины ее жизни сомкнутся, как створки раковины, и она окажется в ловушке кошмара.

— Боже милостивый… — услышала она голос Хью.

Майя повернулась, протянула ему стакан шотландского виски, щедро плеснула себе джина и села на стул напротив.

— После всего, что тебе пришлось вытерпеть… — пробормотал он. — Как такое приходит людям в голову?

Алкоголь сделал речь Хью невнятной и притупил страх Майи. Она небрежно сказала:

— Хью, ты знаешь, что чужое мнение меня не волнует. Проблема в том, что мы теряем самых ценных покупателей. Как я догадываюсь, все они — друзья Гарольда Фрира. Если это продолжится, то ощутимо повлияет на «Мерчантс». — Она помолчала и сделала глоток. — Конечно, решение есть.

Он нахмурился.

— Продолжай.

— Уехать отсюда. Нет, Хью, выслушай… Слухи касаются меня; покупатели уходят, потому что им не нравлюсь именно я. «Мерчантс» тут ни при чем. Это было бы самым простым ответом. Мы в хорошей форме, так что покупатели будут. А я могла бы начать дело в другом месте.

— Ты хочешь продать магазин?

— Конечно, нет. — Ее тон стал резким. Майя попыталась объяснить: — До того как я стала хозяйкой «Мерчантс», мне было скучно. Я не испытывала никакого удовлетворения. Думала, что хочу богатого мужа и красивый дом, но оказалось, что это не так. Точнее, так — потому что я по-прежнему люблю хорошие вещи, — но этого было недостаточно. Однако может получиться так, что мне придется продать магазин. Я не хочу этого делать, но меня вынуждают.

Майя не сказала Хью, что временами боится за свой рассудок. Боится раздвоения личности. Что хрупкое здание, которое она построила своими руками, может не выдержать. И что она не вынесет, если враги станут свидетелями ее крушения.

Она слышала в собственном голосе усталость. Усталость человека, который сражался несколько лет и потерял волю к борьбе. Стоя перед камином, Майя стиснула руки и горько добавила:

— Похоже, все, к чему я прикасаюсь, превращается в прах.

— Придется потерпеть, Майя. Если ты бросишь «Мерчантс», то подтвердишь правдивость этих слухов.

Она нахмурилась, потерла нывшие виски и задумалась. Прав ли Хью? А если прав, то имеют ли для нее значение такие мелочи?

— Боюсь, найдутся люди, которые сочтут твой уход признанием вины, — резко сказал Хью. — А это может отразиться на тебе и твоих родных.

Ее пальцы стиснули стакан. До матери, кузины Марджери и кузена Сидни Майе не было никакого дела, однако она впервые поняла, что на свете есть люди, которых бы ей хотелось защитить. Люди, будущее которых может обеспечить только она. Майя плевать хотела на чужое мнение, но Хью был прав: ее репутация и прочность положения в обществе могли повлиять на других. Что бы она ни сделала и кем бы ни стала, нельзя было допустить, чтобы окружающие узнали о ее борьбе и тайнах последних лет.

Хью — спокойный, добрый Хью — с ожесточением сказал:

— Я придушил бы этих подонков собственными руками!

Майя испуганно посмотрела на него, а потом улыбнулась:

— Лайам Каванах предлагал мне нанять бандитов, чтобы они разобрались с этими подонками. Хью, ты можешь себе представить, что несколько здоровенных малых встречают Гарольда Фрира в темном переулке?

Хью тоже улыбнулся;

— С оглоблями в руках.

Майя захихикала, а потом расхохоталась.

— Знаешь, в чем наша беда?

Хью отставил стакан и посмотрел на нее. Майя кое-как справилась со смехом и покачала головой.

— Мы никогда не были молодыми. Я попал в армию прямо со школьной скамьи, а ты вышла замуж, овдовела и возглавила собственное дело, когда тебе исполнился двадцать один год. Мы никогда не жили в свое удовольствие. В отличие от Робин, которая уже несколько лет делает что хочет.

Саммерхейс поднялся и начал крутить ручку приемника. Вскоре в гостиной зазвучала танцевальная музыка.

— Наверно, нам следует наверстать упущенное.

Высокий и изящный, он остановился рядом с Майей и протянул руку:

— Давай потанцуем. И попробуем научиться веселиться.

Глава двенадцатая

Фрэнсис пришел к выводу: чтобы чего-то добиться в политике, нужно начинать с самых низов и постепенно карабкаться наверх. Особенно в Лейбористской партии, где связи в высших кругах, образование, полученное в не слишком известной частной школе, и правильное произношение имели весьма сомнительную ценность. «Если бы я изменил своим убеждениям и связал свою судьбу с консерваторами, все было бы куда проще, — думал Фрэнсис. — Конечно, какой-нибудь троюродный братец замолвил бы за меня словечко, свел с нужными людьми, и вскоре я занял бы теплое местечко в Ширах».[15]

Пока что ему приходилось посещать скучные до одури собрания, выступать в маленьких залах по всему Лондону и всегда, что бы ни случилось, любезничать со старыми олухами, от которых что-то зависит. Все это было слишком тягомотно, и он начинал терять терпение. Когда начинались бесконечные прения из-за десятого пункта какого-нибудь нудного протокола или дурацкой резолюции, Фрэнсис из последних сил боролся с желанием высказать все, что он об этом думает.

Беда заключалась в том, что он не мог позволить себе медлить. В последнее время Фрэнсису хватало его содержания только на первые две недели; остальное время он жил либо за чужой счет, либо все глубже и глубже залезал в долги. У таких людей, как Гай, Дайана и Селена, денег не было никогда, а люди со средствами — естественно, те, кого он считал друзьями, — давать взаймы не любили. Пару раз он одалживал небольшие суммы даже у Робин, презирая себя и клянясь, что это не повторится. Но из банка продолжали приходить письма — письма, которые Фрэнсис больше не осмеливался вскрывать. Если человек хочет, чтобы перед ним открылись кое-какие двери, он должен быть сытым и при этом прилично выглядеть. А это стоит чертову уйму денег.

В последнее время он начинал подумывать о радикальных мерах, которые могли бы изменить ситуацию. Варианты имелись: деньги можно либо унаследовать, либо заработать, либо жениться на них. Родиться богатым наследником ему не посчастливилось, ну а заработать… Фрэнсис сам прекрасно знал, что не обладает никакими талантами, которые имеют рыночную стоимость. Его стремлению делать что-нибудь значительное, запоминающееся, бросающееся в глаза, мешал быт. Значит, оставалась только женитьба. Но при одной мысли об этом его одолевала тоска. Часть браков Вивьен заканчивалась разводами, часть — смертью супруга, но ни один брак не дал ей ничего, кроме обветшавшего дома, пары лет относительно безбедного существования и нескольких драгоценностей, которые приходилось продавать, когда вновь наступали черные дни. В глубине души Фрэнсис сомневался, что в этом отношении окажется удачливее матери.

Снова примкнув к компании Тео Харкурта, он стал завсегдатаем клубов, коктейлей и званых обедов. В свое время Фрэнсис избегал Тео, поэтому теперь он проходил испытательный срок. Однажды ночью Фрэнсис затащил приятелей в чей-то роскошный сад, подбил их танцевать в фонтане, после чего ввалился в дом. Он промок, замерз и был вдрызг пьян. Вдруг какой-то женский голос негромко произнес:

— Ты простудишься насмерть.

Фрэнсис вгляделся в темноту. Единственным источником света в комнате был огонек сигареты, вставленной в мундштук.

Женщина добавила:

— Держу пари, ты даже не знаешь, где находишься. Я имею в виду, не знаешь, чей это дом.

— Понятия не имею, — весело ответил Фрэнсис.

— Так вот, он мой. Мы находимся в Суррее, и это мой дом.

Она подошла ближе. Фрэнсис протер глаза и увидел длинное овальное лицо, раскосые глаза, прямой тонкий нос и маленький алый рот. Лицо было запоминающееся: тонкое, красивое и хищное.

— Меня зовут Ивлин Лейк, — сказала женщина. — Мы уже встречались с тобой, Фрэнсис. Едва ли ты запомнил меня — тогда ты тоже был в стельку пьян.

— Прошу прощения.

— Это неважно. — Ивлин склонила голову набок и критически осмотрела его. — Ну и вид. Тебе нужно поскорее снять эти мокрые тряпки.

Сначала он не понял, о чем речь. Но затем Ивлин сказала:

— Поторопись, Фрэнсис. Скоро здесь будут все остальные.

Тут он опомнился и вслед за хозяйкой пошел наверх.

Он овладел ею в золотисто-бирюзовой спальне. Точнее, она овладела им. Говорила, чего хочет, и он делал это. На мгновение Фрэнсис снова почувствовал себя семнадцатилетним, до того погруженным в пучину любви, что нет сил держать себя в руках.

— Нет, не так, — недовольно сказала она, когда Фрэнсис сплоховал. — Слишком вяло. Не разочаровывай меня. Напряги воображение.

Он напряг не только свое, но и ее воображение, которое было причудливым, непривычным и граничило с сухой, нетерпеливой скукой. Когда уже под утро Ивлин повернулась, раскурила две сигареты и одну из них передала ему, Фрэнсис спросил:

— Я разочаровал тебя?

Она затянулась.

— Не слишком. — А потом сказала: — Ты позволяешь нам использовать тебя, верно, Фрэнсис?

Он смерил ее взглядом. Ивлин сидела в постели, отбросив шелковые простыни, тень ее грудей падала на живот и ляжки.

— Пожалуй.

— И сам используешь нас. Ради чего, Фрэнсис?

Он ответил честно:

— Тео знает нужных людей. Я надеюсь, что он представит меня кое-кому из них.

— Что, дорогой, сидишь без гроша?

И тут Гиффорда осенило. Эта женщина наверняка была богата. Очень богата. И без обручального кольца на левой руке.

— Без единого, — ответил он.

— Вопрос в том, — сказала Ивлин, — остались ли у тебя силы. Тео требует за свои деньги множества развлечений.

Фрэнсис заметил, что она улыбается. Наверняка посмеивается над ним. Он подумал о Робин, ощутил острое чувство вины, встал, оделся и дал себе слово всеми силами избегать Ивлин Лейк.

Однако они встретились всего несколько недель спустя. Фрэнсис повел Робин в маленький ночной клуб в Сохо; уже под утро во время танца на его плечо легла чья-то рука и женский голос сказал:

— Как и следовало ожидать, скука смертная. Кое-кто решил сбежать домой к Тео. Ты нам нужен, Фрэнсис.

Он тут же узнал этот голос. По его спине побежали мурашки: до сих пор Фрэнсис считал, что такое бывает только в дешевых романах. Он позаимствовал у друга «эм-джи» и сел за руль. Робин сидела рядом с ним, а Ивлин — на заднем сиденье. Ее присутствие казалось Гиффорду невыносимым. Когда Ивлин скучающим голосом сказала: «Поскорее, Фрэнсис, что ты плетешься как черепаха», — он нажал на педаль газа и помчался по темным лондонским улицам, срезая углы, стрелой пролетая узкие переулки и едва успевая разминуться со встречными автомобилями.

Дом Тео Харкурта в Ричмонде был полон народу, но слуг там не было. В гостиной играл граммофон; ее застекленная створчатая дверь была открыта, и гости танцевали в огороженном саду. На кухне обосновались молодые люди, совершившие налет на кладовку и холодильник; все свободные поверхности были уставлены пустыми бутылками и грязными тарелками. Робин начала искать чистые чашки и блюдца. Люди входили и выходили, споря между собой.

— Да… Но если бы кто-нибудь угрожал твоей… Гм… Сестре…

— Не смеши меня, Лео…

— Это не смешно. Если бы какой-нибудь ублюдок с пистолетом угрожал твоей… сестре и хотел…

— Моя сестра сказала бы, чтобы я убирался и не портил ей удовольствие. У нее физиономия как задница у автобуса.

Последовал взрыв хохота. Лео обиженно сказал:

— Брось, Берти, ты знаешь, что я имею в виду. Ты бы убил этого гада, правда?

— К сожалению, он прав. Пацифизм имеет свои границы.

— Понял? — Лео ткнул собеседника пальцем в грудь. — Если какой-нибудь грязный иностранец станет волочиться за твоей сестрой…

— А ваша сестра имеет право голоса?

Фрэнсис, прислонившийся к буфету и куривший сигарету, посмотрел на Робин. И молодые люди тоже. Гиффорд знал, что Робин вне себя от гнева.

— Вы говорите так, словно женщины не способны постоять за себя. Словно у нас и мозгов-то нет.

— Бросьте, дорогуша. — Пьяный Берти мельком посмотрел на Робин. — У эмансипации тоже есть пределы. Если начнется война и к нам вторгнется враг, каждый будет сам за себя. Победит сильнейший, а слабейшего поставят к стенке.

— По-вашему, это и есть основа цивилизованного общества?

Лео погрозил ей пальцем, снова пробормотал:

— Если он штанет волочиться за вашей шештрой… — А затем сполз по стене на кафельный пол и свернулся калачиком.

— Он никогда не умел пить.

Берти с другом утащили Лео с кухни.

— Полные болваны, — спокойно сказал Фрэнсис, когда они исчезли. — И все же они в чем-то правы.

Робин повернулась и уставилась на него:

— О господи… Что ты имеешь в виду?

Он пожал плечами:

— Большинство прихвостней Тео верит чепухе, которую читает в «Таймс». Что Адольф Гитлер — не стоящий внимания иностранец, представитель низшей части среднего класса и не может серьезно угрожать великой Британской империи. Но, кажется, эти малые начинают чувствовать, куда ветер дует.

— Они ошибаются! — с жаром ответила Робин. — Жестоко ошибаются. Второй войны не будет. — Ее лицо побелело как полотно.

— Еще как будет, — ответил Фрэнсис.

— Фрэнсис, как ты можешь такое говорить…

— Брось, Робин. Ты знаешь, что это правда.

— В наше время идеи пацифизма разделяют тысячи людей. Десятки тысяч.

Она отставила чайницу, не обращая внимания на свист закипевшего чайника.

— Как ты можешь говорить об этом с таким самодовольным видом?

— Я не самодовольный. Просто реалист.

— А я, по-твоему, нет?

Фрэнсис не стал отвечать прямо. Просто высказал то, в чем был убежден уже давно. Правда была неприятная и неутешительная, но он к ней уже привык.

— Робин, вторая мировая война будет. И на этот раз в ней будем участвовать все мы. Ты… Я… все. Не только молодые люди, как было в прошлый раз. А мы все.

— А работа, которую я делаю? А петиции?.. А…

Гиффорд перебил ее:

— В конечном счете не сыграют никакой роли. Германия вышла из Лиги Наций и из Конференции по разоружению. Не слишком хорошее предзнаменование, верно? Если люди хотят войны, их не остановят все разговоры в мире.

Робин мгновение смотрела на него, а потом быстро вышла из комнаты. Фрэнсис знал, что огорчил ее, знал, что должен пойти за ней, однако это не поколебало его уверенности в собственной правоте. Да, он был пьян, но ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Будь у Фрэнсиса время подумать, он нашел бы более обтекаемые выражения, но сказал бы то же самое.

На кухонном столе осталось полбутылки шотландского. Фрэнсис откупорил ее и жадно выпил. А потом стал бродить по дому, пытаясь ни о чем не думать. Он видел Ивлин и Робин и избегал обеих. Фрэнсис не мог смотреть на Ивлин без чувства унижения, смешанного с желанием; глядя на Робин, одиноко стоявшую в углу гостиной, он понимал, что ее не следовало сюда привозить. Тео не ценил ту часть его души, которая искала успокоения в объятиях Робин. А сейчас Фрэнсис отчаянно нуждался в деньгах Тео и дверях, которые тот мог открыть. Он испытывал чувство вины, понимая, что Робин скоро вызовет такси и уедет домой одна. Парочки уходили и исчезали в ночи. Фрэнсис прищурился, пытаясь сосредоточиться, и посмотрел на часы. Было около четырех часов утра. Впрочем, музыка еще играла, Тео еще рыскал по дому, наполнял бокалы, поддерживал беседу и дразнил тех, кто начинал советь и клевать носом. Это вполне устраивало Фрэнсиса, которому не хотелось оставаться наедине со своими мыслями.

Когда послышался выстрел, он был в столовой и шарил в буфете, пытаясь найти еще одну бутылку виски. У подножия лестницы стояли Тео и полдюжины гостей. Один из молодых людей держал в руке пистолет и целился в большой портрет, висевший на лестничной площадке.

— Моя бабушка, — сказал Тео. — Злющая старая ведьма.

Молодой человек нажал на спусковой крючок, прозвучали два выстрела, и все посмотрели наверх. В штукатурке рядом с портретом красовались две дырочки.

— Теперь моя очередь, — сказал Берти Форбс, прицелился и выстрелил.

— Берти, ты попал ей в шляпу, — сказала какая-то девушка. — Рана не смертельная. — Послышался хохоток.

— Теперь ты, Фрэнсис, — сказал Тео и протянул ему пистолет.

Гиффорд всегда хорошо стрелял. Это был один из его странных, бесполезных, никем не востребованных талантов. Фрэнсис презирал военную подготовку, которой его заставляли заниматься в школе, однако неизменно выигрывал все кубки по стрельбе. Еще одна ирония судьбы, часто думал он.

Фрэнсис тщательно прицелился и постарался, чтобы рука не дрожала. Пуля вошла портрету в лоб, прямо между глаз. Пара свидетелей зааплодировала.

— Просто беда с этими гениями, — протянул Тео. — Ну вот, испортил всю музыку. — Он показал на портрет. — Каюк бабушке. Нет никакого смысла продолжать.

Фрэнсис улыбнулся.

— Есть и другие игры, — сказал он, повернул дуло пистолета и приставил его к собственному лбу. Когда он нажал на курок, какая-то девушка вскрикнула.

Робин пошла на звук выстрелов. Первым, кого она увидела в коридоре, был Фрэнсис. Он улыбался и приставлял пистолет к голове. Робин услышала собственный сдавленный крик ужаса, а потом он спустил курок.

Раздался лишь негромкий щелчок. У Робин подкосились колени, и она привалилась к стене. Открыв глаза, девушка поняла, что Фрэнсис видел ее. Она повернулась, побежала по коридору, выскочила в открытую входную дверь и скатилась по ступенькам. На обочине стоял «эм-джи» с открытым верхом. Робин упала на сиденье водителя, нажала на стартер, и двигатель заработал. Сражаясь с ручным тормозом, она услышала:

— Робин!

— Уйди. Уйди, Фрэнсис.

В эту минуту она его ненавидела.

— Ради бога…

Он перегнулся через дверь и схватил Робин за руку как раз в тот момент, когда она освободила тормоз. Нога Робин нажала на педаль газа, но руку, крепко сжавшую руль, сильно вывернуло направо. «Эм-джи» прыгнул вперед и ударил бампером в заднее крыло соседнего «роллс-ройса», стоявшего впереди. Потом двигатель чихнул и заглох.

— Посмотри, что ты наделал! — Она знала, что вопит как базарная торговка. — Посмотри, что ты наделал, мать твою за ногу!

Робин встала коленями на сиденье, схватила Фрэнсиса за рукава пиджака и попыталась оттолкнуть.

— Убирайся, Фрэнсис! Убирайся! Оставь меня в покое!

Она молотила кулаками по его груди.

Робин едва сознавала, что на них смотрят. На ступеньках дома Тео стояла кучка зевак; в соседнем доме отодвинули штору, в окнах спальни зажегся свет.

— О боже, моя бедная старая машинка! — ахнул Берти.

Потом мотор снова заработал, Фрэнсис упал на тротуар, Робин дала задний ход и под треск бамперов и звон разбитых фар умчалась от дома Тео Харкурта.

Она не останавливалась, пока не добралась до улицы, где жил Джо. Потом затормозила на обочине и просидела несколько минут, дрожа всем телом. Отдышавшись, Робин нацарапала несколько слов на листке бумаги, сложила его и написала на обороте имя адресата. Затем доехала до дома, в котором Эллиот снимал квартиру, и сунула записку в почтовый ящик.

Они уехали в Германию через три недели. Исследование, которое Робин проводила для университетского друга своего отца, закончилось, но не принесло ей ни малейшего удовлетворения. Кое-какие осторожные предложения у нее были, но она еще не приняла ни одно из них. Робин решила, что ей надо сменить обстановку. Что надо уехать из маленькой, самодовольной, безопасной Англии.

И ненадолго расстаться с Фрэнсисом. Подумать. Во время долгого путешествия на поезде по Европе она невидящим взглядом смотрела в окно на бесконечную череду полей и деревень и думала о Фрэнсисе. Когда она закрывала глаза и пыталась уснуть, то вспоминала тот холостой щелчок спущенного курка. Глядя на поля и видя сцены уборки урожая, достойные кисти Брейгеля, — косы, срезающие колосья, и золотистые стога сена, — Робин думала, что Фрэнсис ошибается. Все это навсегда и не может измениться.

Они приехали в Мюнхен во второй половине дня и отправились по адресу, который им дал Никлаус Венцель. «Кетэ и Рольф Леман — мои близкие друзья. Им можно доверять», — сказал герр Венцель. Робин вспомнила эту фразу, когда трамвай катил ее по широким улицам Мюнхена, и почувствовала себя неуютно.

Но Кетэ Леман встретила их приветливо и жестом показала в сторону гостиной. Высокая широкоплечая женщина с пучком русых волос на затылке пожала Робин руку и поцеловала в щеку.

— Рада познакомиться с вами, фрейлейн Саммерхейс. И с вами, герр Эллиот. — Фрау Леман поздоровалась с Джо по-английски. — Наверно, вы оба очень устали. Еще бы, проделали такой путь…

Горничная Лотта — коренастая девушка со светлыми косами, уложенными короной на макушке, — взяла у них пальто и шляпы. Им представили Дитера и Карла, сыновей фрау Леман. Кетэ объяснила, что ее муж работает в больнице и приходит домой поздно вечером.

Они сели ужинать в семь часов, когда мальчиков уложили спать. Еда была вкусной, беседа — легкой и ни к чему не обязывающей. Когда Робин пыталась говорить о чем-нибудь более серьезном, чем погода или рецепты блюд из капусты, Кетэ вежливо, но решительно меняла тему и снова возвращалась к пустякам. Вскоре Робин умолкла и предоставила Джо возможность заполнять паузы.

После кофе Кетэ сказала горничной:

— Лотта, если хочешь, можешь идти. Я знаю, что тебя ждет мать.

Лотта вышла из комнаты. Было слышно, как она закрыла дверь и застучала каблуками по лестнице. Когда ее шаги затихли, Кетэ перевела дух, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза.

— Герр Эллиот, у вас не найдется сигареты? Английской, я имею в виду?

Джо вынул из кармана пачку и протянул ей.

— При Лотте я курить не решаюсь. — Кетэ выдохнула дым и посмотрела на Робин. — Фрейлейн, запомните: в Мюнхене не одобряют, когда женщина курит на людях, а также пудрится и красит губы. Я сама видела, как в трамвае набросились на девушку с макияжем… Фрейлейн Саммерхейс, вы не поможете мне помыть посуду? Надеюсь, это не слишком высокая цена за возможность поговорить с глазу на глаз.

Робин прошла за ней на кухню.

— Вы не хотели говорить при Лотте?

Кетэ сложила грязные тарелки в стопку, пустила горячую воду, кивнула и саркастически сказала:

— Лотта — светоч местного отделения Союза немецких девушек. От ее «Хайль Гитлер!» у меня по спине бегут мурашки. Уверена, что у нее на трельяже стоит большая фотография фюрера.

Робин не могла поверить своим ушам.

— Вы что… боитесь Лотты?!

Кетэ обернулась и посмотрела на нее с вызовом и покорностью судьбе одновременно.

— Да. Да, да, боюсь. — Она сунула окурок в пепельницу. — Пока что нас оставили в покое, фрейлейн Саммерхейс. Я осталась без места, но Рольфу позволяют работать. Если соблюдать осторожность, то можно читать книги и слушать музыку, которые тебе нравятся. Но стоит Лотте сообщить об этом куда следует, и все изменится.

— Тогда почему вы ее не прогоните?

Раковина наполнилась водой, и Кетэ завернула кран.

— Да потому, фрейлейн Саммерхейс, что в этом случае она предаст нас без зазрения совести. Ее работа здесь хорошо оплачивается и не слишком обременительна.

Робин окунула руки в горячую воду и начала мыть тарелки.

— Но как же так… В собственном доме…

— Это еще не самое страшное. Пока что меня не заставляют носить косы на манер Гретхен. — Кетэ едва заметно усмехнулась. — Фрейлейн, вы так драите эту тарелку, что вот-вот сотрете рисунок.

— Пожалуйста, называйте меня Робин. — Она вынула тарелку из раковины и отдала Кетэ вытирать. — Вы сказали, что теперь без работы. А чем вы раньше занимались?

— Я была врачом, как Рольф. Мы закончили учебу одновременно и работали в одной больнице. Я любила свою профессию.

— Но ушли, когда родился Дитер?

Кетэ Леман покачала головой:

— Если бы так. Нет, за Дитером и Карлом присматривала няня. Я ушла в прошлом году, когда нацисты пришли к власти. Понимаете, всех женщин-врачей уволили. Kinde, Kirche und Küche… Ни на что другое мы не годимся.

Джо хорошо выспался и наутро проснулся рано. Из окна спальни для гостей открывался вид на широкий проспект. На листьях липы играли солнечные зайчики, небо было отмыто добела. Выглянув наружу, Эллиот увидел посреди толпы пешеходов людей, которые стояли на коленях. Сбитый с толку Джо не сразу понял, чем они занимаются. Только потом до него дошло, что они моют улицу. Моют щеткой и мылом… Джо прищурился и увидел намалеванные на асфальте лозунги. По обе стороны от мойщиков стояли охранники в коричневых рубашках. Нереальность зрелища подчеркивалась поведением прохожих. Они спешили на трамваи, шли по тротуарам с чемоданчиками в руках и не обращали никакого внимания на заключенных. Казалось, десяток человек, скребущих щетками мюнхенскую мостовую, для них дело привычное или они вообще не видят этой сцены.

Джо оделся, позавтракал и вышел из просторной квартиры Леманов. Мысль о тех, кто для мюнхенцев были невидимками, не оставляла его. Не заметив на улице и следа ведер и швабр, Эллиот на мгновение подумал, что это ему привиделось. Но когда они с Робин ехали по Мюнхену на трамвае, ощущение иррациональности происходящего только усилилось. Светило солнышко, он с Робин шел по улицам незнакомого города… Желание взять девушку за руку и поцеловать ее становилось невыносимым. Он не спрашивал, чем было вызвано внезапное предложение Робин поехать с ним в Германию, но сильно подозревал, что без Фрэнсиса тут не обошлось. Во время долгой поездки она была непривычно тихой и за несколько последних дней ни разу не упомянула имени Фрэнсиса. Джо невольно вспомнил ночь, которую они провели в его квартире, ощущение ее нежного теплого тела, вспомнил, как пахли ее волосы, когда он уткнулся в них лицом, и надежда, с которой он так долго боролся, вновь воскресла.

Они проехали мимо собора с куполообразной крышей и аляповатого, громоздкого здания ратуши. Трамвай был переполнен. Лицо Джо упиралось в грудь какого-то штурмовика, усеянную значками и свастиками; Робин съежилась на сиденье между двумя дородными матронами. Рольф Леман показал им на карте район, где жила Клер Линдлар. Джо дважды писал по адресу, который ему дала Мари-Анж, но ответа так и не получил.

Наконец трамвай дотащил их до окраины Мюнхена, где по обе стороны улицы стояли многоквартирные дома. Джо снизу вверх посмотрел на четырехэтажное здание.

— Джо… — Робин тронула его за руку. — Ты что?

Он покачал головой, не найдя нужных слов. Робин слегка сжала его пальцы.

Она улыбнулась:

— Пойдем, Джо. Все будет хорошо.

Робин пошла к подъезду; Джо двинулся за ней.

Консьержки за столом не было. Лестница и коридоры были плохо освещены, оконные ставни не пропускали свет. В пробивавшихся сквозь щели солнечных лучах плясала пыль. Робин шла вперед. От ее близости у Эллиота кружилась голова. Джо пытался понять, можно ли ему надеяться. Если в ее сердце все еще царит Фрэнсис Гиффорд, то…

— Джо? — снова спросила она, остановившись перед дверью, выкрашенной зеленой краской.

Он тряхнул головой и постарался сосредоточиться. «Не валяй дурака, Эллиот», — сказал себе Джо, постучал и стал ждать ответа. Потом послышались голоса, шарканье ног, звяканье цепочки и стук отодвигаемого засова. Дверь открылась, и Джо растерянно уставился на незнакомую женщину.

— Мадам, прошу прощения, я ищу фрау Клер Линдлар. Мне сказали, что она живет здесь.

Только тут он спохватился, что говорит по-французски. Женщина хлопала глазами и смотрела на него недоверчиво и подозрительно. Ей было за сорок, светло-русые волосы заплетены в косы, лицо усталое, грудь и бедра раздались вширь. Он слышал, как стоявшая рядом Робин заговорила по-немецки. Потом последовал короткий диалог, смысла которого Джо не понял. Пока они разговаривали, в прихожую высыпали полдюжины детей и с любопытством уставились на Джо и Робин. На старших детях была форма гитлерюгенда, а девочка, державшая на руках малыша, нарядилась в широкую сборчатую юбку и белую блузку Союза немецких девушек.

Робин достала из кармана конфету, нагнулась и протянула ее маленькой светловолосой девочке. Женщина прошла в квартиру. Через несколько секунд она вернулась, вытянула руку и протянула на ладони медаль.

Робин улыбнулась, попрощалась, взяла Джо за рукав и потянула к лестнице. Девушка заговорила лишь тогда, когда они оба очутились на улице.

— Джо, к сожалению, ее здесь нет. Эта женщина не слышала о твоей тете Клер. Я назвала ей обе фамилии — Линдлар и Бранкур, — но ни ту, ни другую она не знает.

Он сунул руки в карманы и быстро пошел по тротуару. Казалось, яркий день померк. На каждом шагу Джо то и дело натыкался на свидетельства тоталитарного режима. Множество военных, марши из труб духовых оркестров, репродукторы на каждом углу и приемники в ресторанах. Возле репродукторов толпы людей, внимательно слушавших последние известия. По улицам маршировали колонны штурмовиков, и каждого знаменосца толпа встречала ликующими воплями «Хайль Гитлер!» Поймав на себе несколько враждебных взглядов, Джо понял, что не вскидывать руку в нацистском салюте опасно. Поэтому они с Робин нырнули в магазин и начали рассматривать товары. Ничего покупать они не собирались — просто ждали, когда пройдут колонны. От рева репродукторов, барабанного грохота и воя медных труб Джо тошнило. Возможно, трубы и барабаны были тут ни при чем; скорее всего, тошноту вызвало что-то другое. Он все отчетливее ощущал, что зло, корни которого находились здесь, в Мюнхене, способно расцвести уродливым, но пышным цветом по всей Германии, а затем и по всей Европе. Он шел, плотно сжав губы, и представлял себе, как это произойдет. Очень просто: сначала ты уступаешь в мелочах — вскидываешь руку, стоишь у репродуктора и жадно слушаешь новости с нюрнбергских автогонок… Мол, все это только видимость, незачем из-за нее идти на принцип. Но затем ползучая зараза охватывает и другие стороны твоей жизни, вторгается в твой дом, решает, что тебе носить, о чем говорить, как воспитывать детей. А под конец решает, что тебе думать.

Робин потянула его за рукав:

— Джо, давай остановимся. Я есть хочу.

Она едва поспевала за ним, пробираясь сквозь толпы, заполнившие тротуары.

Эллиот остановился так внезапно, что шедшие следом врезались в них и выругались.

— Конечно. Извини. — Он оглянулся по сторонам. — Ни одного ресторана, но впереди парк. Может быть, удастся купить пару сандвичей.

Он порылся в карманах и вынул пригоршню марок.

Они купили сандвичи, две бутылки пива и нашли тихое местечко под буком. Он бросил пиджак на траву и знаком предложил Робин сесть. Девушка посмотрела на него сочувственно:

— Бедный Джо… Ты очень расстроился?

Он скорчил гримасу, а потом сказал:

— Я не думал, что семья имеет такое значение. Радовался, когда избавился от родни. Но сейчас…

Она протянула Джо бутылки, и он сорвал с них крышки перочинным ножом. Увидев в глазах Робин жалость, он попытался объяснить, что к чему:

— Но дело в другом. В этом городе. Ты так не думаешь?

Робин вздрогнула, и Джо пристально посмотрел на нее.

— В нем два слоя… Сверху яркий и солнечный, а под ним зло. — Робин сделала глоток пива. — Зло, которое то и дело пробивается наружу. Прислушивается к нам. Джо, мы даже не смеем разговаривать в полный голос.

Он понял, что это правда. Они говорили едва ли не шепотом, хотя вокруг не было ни души.

— Даже у себя дома, — добавила Робин. — Как Леманы… Они не могут сказать то, что думают. Они все время обязаны притворяться. Это омерзительно, правда?

Пятнистая тень листьев падала на ее лицо. Джо подумал, что тоже притворяется, притворяется давным-давно. Сколько ему еще придется притворяться? Он почувствовал отвращение к себе. Нужно было объясниться.

— Омерзительно, — повторил он. — Робин…

— Фрэнсис однажды сказал мне, что больше всего на свете презирает лицемерие. Когда говорят одно, а делают другое. Джо, я знаю, он не идеал, но он никогда не говорит того, что не думает. Никогда не фальшивит.

Ошарашенный Джо увидел, что ее глаза полны слез. Надежда, едва затеплившаяся в его сердце, тут же умерла. Девушка заморгала и отвернулась. Забытые сандвичи остались лежать на солнце.

— Робин…

— Я не хочу об этом говорить, — еле слышно промолвила она. — Все будет хорошо.

Джо подумал, что эти слова могли бы стать их девизом. Его, Робин и, возможно, Фрэнсиса. «Все будет хорошо». Если часто повторять эту фразу, быть может, так оно и будет. Но последнее время в ней звучало эхо отчаяния.

Он лихорадочно искал новую тему для разговора и в конце концов вспомнил про медаль, которую им показала немка.

— Похоже, она ею очень гордилась. Это медаль ее мужа?

Робин покачала головой. Девушка успела взять себя в руки, ее глаза больше не были красными.

— Ее собственная. У нее девять детей, поэтому ее наградили Почетным золотым крестом германской матери. В прошлом году ей вручил его сам Гитлер.

В тот вечер они обедали вместе: Кетэ и Рольф Леманы, Джо и Робин. Как только горничная ушла из дома, Робин почувствовала облегчение. Рольф открыл бутылку белого рейнвейна, Джо сел за пианино и начал играть. Потом Рольф отправился на ночное дежурство в больницу, а Джо, сославшись на усталость, ушел в свою комнату. Кетэ проводила его глазами, а потом повернулась к Робин:

— Вы с Джо просто друзья?

Робин кивнула:

— Просто друзья.

— По-моему, вы ему очень дороги.

— Мы знаем друг друга целую вечность. — Она нахмурилась и стала считать годы. — Почти шесть лет.

— Джо говорил, что он фотограф. А чем занимаетесь вы, Робин?

— Сейчас практически ничем. — Сердясь на себя, Робин встала и подошла к окну. — Я много чем занималась, множеством вещей, но всякий раз недолго. Какое-то время работала в канцелярии, но это было очень скучно. Потом писала книгу. А потом… Так, мелочи. Ничего серьезного.

Кетэ закурила еще одну сигарету.

— В общем, душу занять нечем?

— Душу занять нечем, — грустно повторила Робин.

Она посмотрела в окно; солнце садилось, и тихие улицы были раскрашены розовыми, желтыми и красными полосами. В эту минуту Мюнхен казался мирным и безмятежным.

— А чем занимаются ваши родные?

— Отец и брат преподают в школе. И все Саммерхейсы, кроме меня, ужасно любят музыку, искусство и так далее.

В голосе Кетэ прозвучала мягкая насмешка:

— Робин, неужели у вас нет никаких талантов? Неужели нет ничего, что бы вам нравилось?

Робин подумала о клинике, где она часами работала буквально за спасибо. Там она никогда не скучала и никогда не мечтала о том, чтобы поскорее уйти. Она сказала:

— Мне хотелось бы приносить людям пользу. Заниматься делом, которое может что-то изменить. Я думала… — Робин запнулась.

— Так о чем же вы думали?..

— Я думала о карьере врача. — И тут Робин прорвало: она впервые говорила о своей мечте вслух. — Но, наверно, уже поздно, да и в медицинские институты редко принимают женщин, так что…

Кетэ встала и заново наполнила два бокала. А потом села на диван рядом с Робин.

— Робин, послушайте меня. Многие наши друзья уже оставили Германию: это возможно, если у тебя есть профессия и деньги. Мы с Рольфом тоже могли бы эмигрировать. Вы видите, как мы живем. Сто раз думаем, прежде чем вымолвить словечко, все держим в себе. Я очень скучаю по своей работе. Но надеюсь, что рано или поздно все переменится. — Кетэ прижала к сердцу стиснутый кулак. — Я должна верить — вот здесь, — что все переменится. Робин, если вы действительно хотите стать врачом, то просто обязаны стать им. Мне будет очень жаль, если вас остановит страх или нерешительность.

Она улыбнулась и подняла бокал.

— Сделайте это за меня, Робин. Уравняйте чаши весов.

Они уехали из Германии через неделю. К тому времени Джо узнал, что Пауль Линдлар умер через три года после женитьбы на Клер Бранкур и что Клер вернулась во Францию.

Ничего другого ему узнать не удалось. Ни адреса, ни следа. Холодным осенним утром они приехали на мюнхенский вокзал, сели в поезд и ни разу не оглянулись.

Осень в Болотах выдалась холодная, дождливая и ветреная. Еще одна семья уехала в город, их скудные пожитки погрузили на телегу, а брошенный сад стал добычей ветра. С крыши дома священника падала черепица, а опоры для гороха были рассыпаны по всему саду.

— Папа, я попрошу Адама пару дней поработать у нас, ладно? — однажды спросила Элен отца за обедом, когда они принялись за пудинг. — Эдди Шелтон уже слишком стар, чтобы лазить по крышам.

Последовало молчание. Отец потянулся за заварным кремом, а потом сказал:

— Элен, надеюсь, ты помнишь и всегда будешь помнить, что Адам Хейхоу тебе не ровня.

Элен посмотрела на него с недоумением:

— Папа, что ты хочешь этим сказать?

Преподобный Фергюсон усердно поливал чернослив заварным кремом. Потом на его губах появилась терпеливая улыбка.

— Только то, что вас часто видят вместе. Элен, я боюсь, что начнутся сплетни. Нет ничего более безвкусного, чем неравный брак.

Выпуклые серо-голубые глаза посмотрели на нее в упор, и Джулиус приложил салфетку к уголку рта. Как всегда, Элен почувствовала себя так, словно он заглянул в глубины ее души. Дружба, которой они с Адамом наслаждались летом, в глазах отца была чем-то грязным, чем-то таким, чего следовало стыдиться. Элен помнила, как ей хотелось положить руку на сильный бронзовый локоть Адама. Помнила, как однажды он назвал ее «любовь моя».

— Скажи мне, Элен, у тебя с ним что-то серьезное?

Она яростно замотала головой:

— Ну что ты, папа. Конечно, нет.

Элен знала, что покраснела; она взяла стакан, но рука дрожала так, что вода выплеснулась на полированную крышку стола.

— Напиши Хейхоу, что у нас есть для него работа.

Преподобный Фергюсон доел чернослив и положил ложку на блюдо в знак того, что Бетти может убирать со стола.

Когда отец сказал «спасибо» и встал из-за стола, Элен вслед за ним пошла в кабинет. Он диктовал, Элен послушно писала, но в глубине ее души бушевал лютый гнев. «Помни, что Адам Хейхоу тебе не ровня», — сказал отец, но она сомневалась в его правоте. Элен не считала себя выше Адама. Он сражался за свою страну, содержал овдовевшую мать, пока та не умерла, и сделал множество красивых и полезных вещей. Элен судорожно вздохнула. А она за всю свою жизнь не сделала ничего. Будущее пугало ее; она с болезненной ясностью видела, что отец подавлял ее малейшее стремление к свободе. Слабость характера превратила ее в затворницу. Матери помогла сбежать от этой удушающей любви только смерть.

Нет, она не любила Адама Хейхоу. Во-первых, Адам был намного старше; во-вторых, он ничем не напоминал портреты героев на обложках романов, которые Элен брала в платной библиотеке. Но он был ее самым давним другом.

Когда отец велел ей поставить под письмом свою подпись, Элен захотелось бросить ручку или убежать из комнаты. Но она не сделала ни того ни другого, потому что случайного порыва к свободе было недостаточно, чтобы победить ее всегдашнюю кротость. Она закусила губу и расписалась.

Отсутствие постоянной работы заставило Адама Хейхоу наняться загонщиком в охотничьи угодья к лорду Фриру. Работа была неприятная и унизительная. Требовалось стоять под дождем в лесу на краю поместья Брэконбери, выгонять фазанов из укрытий и следить за тем, чтобы они поднимались в небо. Иногда ему хотелось, чтобы птицы уцелели и не угодили под выстрел. Когда ярко раскрашенная птица падала на землю, звук удара эхом раздавался среди деревьев.

Работы было на неделю. Целую неделю ему приходилось вставать до рассвета, натягивать успевшую вчера высохнуть одежду, садиться на велосипед и ехать за шесть миль в Брэконбери-хаус. Затем восемь часов стоять среди деревьев, с которых капала вода, месить сапогами грязь и промокать до нитки. Гости лорда Фрира обедали под навесами, которые держали слуги; Адам и другие загонщики ели всухомятку, прячась под кустами или прислонясь к стволу дерева.

Но погода была не главным, Адам видывал и похуже. Во Фландрии (это сравнение заставило его слегка улыбнуться) он ел, спал и воевал в грязи. И там стреляли в него, а не в фазанов. «Ты нужен стране», — гласил плакат тех лет. Он любил свою страну, пошел в армию и исполнил свой долг. Но теперь он стране стал не нужен. Годы упадка сильно ударили по сельскохозяйственной Восточной Англии и лишили его работы. Люди не могли позволить себе покупать новую мебель — им едва хватало денег на еду и одежду. Но Адам был горд и не хотел за гроши наниматься в слуги или в батраки. До этого он еще не дошел.

Наблюдая за происходящим, он понимал, что с загонщиками обращаются хуже, чем с собаками. Если собаки хорошо делали свое дело, им давали еду, воду и хвалили; Адама же и его коллег только ругали, кричали на них и смотрели свысока. Среди загонщиков попадались и молодые парни, и старики. Один из парней поскользнулся в грязи и поднял фазанов еще до того, как охотники успели приготовиться.

— Пошел вон, дурак! — сердито прорычал лорд Фрир.

Адам мгновение смотрел на него, а потом на побелевшего парня, затем плюнул и ушел из леса, хлюпая сапогами по грязи и ничуть не беспокоясь, сколько фазанов при этом вылетело из своих укрытий и, хлопая крыльями, поднялось в воздух.

За его спиной раздавались возмущенные голоса:

— Эй, что ты делаешь? Остановите этого олуха, он испортит нам всю охоту!

Но он продолжал идти, с наслаждением подставляя лицо каплям дождя и дыша полной грудью.

Добравшись до своего коттеджа, Адам обнаружил просунутую под дверь бумажку. Вода текла с него ручьем на кирпичный пол, но он не обращал на это внимания и читал записку.

Его просили — нет, ему приказывали! — на следующее утро явиться в дом священника и заняться там какой-то пустяковой работой. Письмо было подписано «Э. Фергюсон». Вот и все. Адам положил записку на комод, взял чайник, наполнил его из-под крана в саду и поставил на плиту. А потом начал заваривать чай.

За этим занятием он осмотрел домик. Кирпичный пол, низкие потолки, стены, оклеенные выцветшими обоями, и сортир во дворе. Дом был для него родным, но Адам знал, что для Элен этого недостаточно — она привыкла к лучшему. Глупо было надеяться, что преграда между ним и Элен в один прекрасный день рухнет. Он тешил себя иллюзиями. Адам не обижался на Элен и не осуждал ее. Просто понимал, что эта девушка никогда бы не приняла любовь, которую он мог предложить ей… Предложить еще много лет назад. Жесткая и косная деревенская иерархия такого не допускала.

Соседский мальчуган принес записку, когда Элен подрезала в саду розы. Девушка дала ему завалявшееся в кармане пенни и развернула листок бумаги. Там было написано: «К сожалению, работать у вас не смогу. Ваш А. Хейхоу».

Какое-то мгновение она смотрела на листок, потом бросила ведро и секатор, выскочила в калитку и побежала по проселку. Добравшись до домика Адама, она увидела, что дверь открыта. Элен окликнула Адама, затем заглянула в дверь и вошла.

В домике было холодно, плита не горела. Адам, в старой шинели и в сапогах, стоял в углу и сражался с рюкзаком. Он посмотрел на Элен и сказал:

— Слишком много книг. Понимаете, не могу решить, что оставить.

Она, как дурочка, спросила:

— Адам, вы уезжаете?

Хейхоу наконец справился с пряжкой.

— Здесь нет работы, мисс Элен. Точнее, подходящей работы.

Его слова жалили. Элен обвела взглядом тесный, но уютный домик, который ей всегда так нравился, и заморгала глазами. Без вещей он начал меняться. Она впервые заметила пятна сырости на стенах и бумагу, отслаивавшуюся от оконных рам.

Она собрала все свое мужество.

— Вы уезжаете из деревни из-за моего письма?

Не глядя на нее, Адам покачал головой.

— Вашу крышу починит Джем Докерилл. Я поговорил с ним. Конечно, он уже не тот, что прежде, но работает хорошо.

«Это письмо меня заставил написать отец», — чуть не сказала Элен, но вовремя опомнилась. Во-первых, это было бы изменой; во-вторых, свидетельством собственной слабости. Вместе этого она пробормотала:

— Но вы вернетесь, правда, Адам?

Он улыбнулся — впервые за весь разговор.

— Торп-Фен — мой дом. Конечно, вернусь, мисс Элен.

— Элен, — сердито поправила она. У нее щипало глаза. — Просто Элен.

Руки Адама, затягивавшие последнюю завязку, замерли. Потом Хейхоу повернулся и подошел к ней. В его темно-карих глазах горела гордость. На мгновение Элен показалось, что Адам прикоснется к ней, возьмет за руку, но он этого не сделал. Девушка услышала его голос:

— Элен, я хочу чего-то добиться в жизни. А потом вернусь.

Хью и Майя учились веселиться. Ничего серьезного, ничего такого, что требует размышлений, сказал Хью, отвергнув предложение Майи сходить на концерт или в театр Шекспира. Поэтому они пошли на ярмарку, ели сахарную вату и глазированные яблоки и качались на качелях. Хью выиграл в тире плюшевого медведя, и Майя держала на руках ушастое создание с красным бантом на шее.

Они ходили в «Кафе Дороти» и танцевали бок о бок с продавщицами, машинистками и прыщавыми юными клерками с густо напомаженными волосами. В хорошую погоду брали напрокат лодку и спускались по Кему, а в плохую играли в лото, «змейки» и «лестницы» и жарили на костре каштаны. Ездили на велосипедах в Грантчестер и ели трубочки с кремом в кафе под открытым небом. Хью учил Майю ловить рыбу, а однажды вечером подвыпившая Майя начертила на полу веранды клетки и стала учить Хью играть в «классики».

В декабре они поехали на побережье. В Олдебурге было очень холодно, но безветренно; серая гладь моря казалась стеклянной. Они шли по берегу и «пекли блинчики». А потом устроили пикник. Майя расстелила на гальке коврик, и Хью поставил на него корзину с крышкой. На них глазели рыбаки; над головами шныряли чайки, дожидавшиеся объедков.

— Они думают, что мы сошли с ума.

Майя кивком показала на рыбаков.

Хью улыбнулся.

— Хочешь печеных устриц?

Он протянул коробочку Майе.

— Хью, нам так хорошо, правда?

— Мы старались веселиться изо всех сил, — чуть насмешливо ответил Саммерхейс. — Еще четыре-пять лет такой жизни, и мы сможем претендовать на звание легкомысленных молодых людей.

Майя хихикнула:

— А бизнес пусть идет ко всем чертям!

— Майя, — сурово предупредил Хью. — Мы же договорились: ни слова о серьезном.

После трапезы они пошли на север, топча гальку. Майя собирала ракушки и тонкие, прозрачные крабьи скелеты. Она понимала, что делает это впервые. В ее детстве таких дней не было. У Робин имелась обширная и разномастная коллекция; Элен кропала сентиментальные стишки о «днях на лоне природы» или «пикниках на берегу реки»… Она не чувствовала, что вздыхает, пока Хью не спросил:

— Что повесила нос, старушка? Замерзла?

— Немножко, — ответила Майя. Но потом вспомнила, что с Хью можно быть честной, и добавила: — Я только подумала… Подумала, что до сих пор ничего подобного не делала.

— Знаю. — Хью посмотрел на нее сверху вниз. — Давай вернемся. Я угощу тебя чаем в том симпатичном кафе, мимо которого мы проходили, и ты согреешься.

Хью обнял Майю за плечи, привлек к себе, и они пошли в деревню. Во время этой прогулки Майя сделала несколько открытий. Во-первых, она уже давно не видела Вернона ни наяву, ни в снах. Казалось, Хью защищал ее от этого. Во-вторых, прошло несколько недель — нет, месяцев — с тех пор, как она получила последнее оскорбительное письмо. Наверно, писавшему их надоело заниматься столь скучным делом. Из-за всего этого (и особенно из-за Хью) она стала меньше пить. Она — и ее магазин — пережили самое трудное время кризиса.

Кроме того, Майя догадалась, что Хью любит ее и любил всегда. Она привыкла к мужской любви, но начинала понимать, что чувство Хью — совсем другого рода. «Смогу ли я вынести его любовь? — спросила она себя. — И хватит ли у него сил любить меня? Ведь я гублю всех, кто меня любит. Это вошло у меня в привычку».

И наконец она поняла, что не возражает против его прикосновений. Рука, лежавшая на ее плечах, была крепкой, властной и теплой. Хью был одним из ее самых старых друзей, Майе нравилась близость его худого изящного тела. С ним было спокойно. Идя рядом с Хью, она думала, что способна измениться. Во многом она уже изменилась. Например, начала чувствовать. Эта мысль поразила ее. Если холодная, черствая Майя Мерчант в конце концов научилась любить, то, может быть, со временем она научится выражать любовь? Эта мысль напугала ее до такой степени, что сердце заколотилось, а ладони в мягких кожаных перчатках вспотели.

Но пока они добирались до кафе, Майя успела собраться с духом. Когда рука Хью соскользнула с ее плеча, Майя повернулась к нему и прикоснулась губами к губам.

Иногда Фрэнсис понимал, что инстинкт самосохранения начинает ему изменять. Что алкоголь, никотин и бессонные ночь почти ничего не оставили от здравого смысла и интуиции, которые раньше заставили бы его держаться в стороне от Тео Харкурта и Ивлин Лейк. Гиффорд знал, что эти люди позволяли ему влиться в компанию золотой молодежи только потому, что он заставлял их смеяться и делал то, на что у них самых не хватало духу. Иногда он ощущал себя дрессированным животным из цирка, делающим сальто-мортале за морковку выгодной работы или дружбы с влиятельными людьми. Фрэнсис выступал перед ними не только потому, что всегда любил общество, но и потому, что его финансовое положение было не просто шатким, а катастрофическим.

Рождество он провел в Лонг-Ферри вместе с Дензилом и Вивьен. Их брак трещал по всем швам, Вивьен начала засматриваться на хорошеньких мальчиков, а Лонг-Ферри, как прекрасно знал Фрэнсис, был настоящей бездонной бочкой, способной поглотить не одно состояние. Но он все же собрался с духом (при помощи полбутылки скотча, украденной из гостиной и спрятанной в его комнате) попросить у Дензила взаймы. Другого выхода не оставалось.

Ответ Дензила был едким и сокрушительным. Тогда Фрэнсис в припадке самоуничижения попросил дать ему работу в Кении или как там называлась жаркая страна, в которой у Дензила была ферма.

— Не думаю, Фрэнсис, — лениво протянул Дензил. — Ты давно смотрел на себя?

Вернувшись в свою комнату, Фрэнсис допил остатки скотча и посмотрелся в зеркало. Дензил был прав: выглядел он хуже некуда. Всю вторую половину дня Гиффорд провел на кухне, поймал нескольких здоровенных тараканов, запустил их отчиму в постель и уехал в Лондон.

На Новый год они с Робин отправились в Котсуолдс, где бродили по холмам и ночевали в студенческих общежитиях. Фрэнсис уже в сотый раз понял, что кроме Робин ему никто не нужен. Его здоровье улучшилось, кашель прошел; две недели он не пил ничего крепче чая. Заняв немного денег у Робин, он заплатил неотложные долги и решил избегать Тео, Ивлин и всех остальных из этой компании. С Тео было легче — он уехал за границу, а Ивлин не имела привычки сама бегать за мужчинами. Вернувшись в Лондон, Фрэнсис пару месяцев держал слово. Нашел место домашнего учителя у мальчика, поправлявшегося после приступа ревматизма, и заплатил еще часть долгов. А потом все снова пошло вкривь и вкось.

Однажды вечером они обедали в своем любимом ресторане, и Робин сказала ему, что собирается стать врачом. Битый час тараторила о том, что сэкономила деньги на обучение и теперь будет заниматься по вечерам. У Фрэнсиса отвисла челюсть. Он знал, что это значит. Робин давала понять, что бросает его, что он был в ее жизни лишь кратким эпизодом и теперь этот эпизод закончился. До сих пор Фрэнсис не понимал, до какой степени он зависит от нее. Внезапно собственное чувство к Робин показалось ему опасным: оно делало его уязвимым. Они расставались по-хорошему, но в душе Фрэнсиса закипал гнев.

На следующий вечер должно было состояться собрание исполнительного комитета местной организации лейбористов. Подобное испытание было Фрэнсису уже не по силам, поэтому перед началом он пропустил несколько стаканчиков. Предстояло выдвинуть кандидатов на выборы в местные органы власти, поэтому Фрэнсису следовало вести себя как можно лучше. Злой и расстроенный, он выслушивал скучнейшие речи о всяких пустяках. «Вот-вот начнется война!» — хотелось крикнуть Гиффорду, но когда пришла его очередь выступать, он услышал собственный голос, передразнивавший протяжный ланкаширский акцент председателя Теда Мелэма. Фрэнсис даже вытер лоб платком так, как это делал Тед, и зашаркал ногами, пародируя его пролетарскую походку. Он просто не мог остановиться. В пивной такое принимали на ура, Селена, Гай и Дайана обычно смеялись до колик.

Но тут никто не засмеялся. Секретарь холодно прервал его:

— Думаю, мы слышали достаточно, мистер Гиффорд.

А затем побагровевший председатель сказал:

— Парень, далеко не у всех нас была возможность получить образование.

В его голосе звучала такая обида и такая боль, что Фрэнсису захотелось застрелить не то Теда, не то себя самого.

Выйдя на улицу, он разыскал в тумане телефонную будку и набрал номер Ивлин Лейк.

Элен продолжала посещать Рэндоллов и после того, как Адам уехал. В конце весны у миссис Рэндолл родился еще один ребенок; Элен, пришедшую на ферму во второй половине дня, перехватила Элизабет и повела показывать малыша.

— Его зовут Майкл. Совсем крохотный, правда?

Элен поставила принесенные с собой цветы в вазу у кровати Сьюзен Рэндолл, а затем встала на колени, заглянула в колыбельку, откинула одеяло и нежно провела пальцем по щечке ребенка. Он зашевелился, поджал губки и наморщил лобик.

— Можно взять его на руки?

— Конечно, Элен. — Миссис Рэндолл пыталась улыбаться, но выглядела измученной.

Элен осторожно вынула младенца из колыбели и прижала к себе. Голова малыша, поддерживаемая ладонью Элен, уютно легла на ее плечо, теплое тельце прижалось к груди. Она ощутила частое мелкое дыхание и биение его сердечка. Это лишило ее дара речи. Элен смотрела на мальчика со слезами на глазах. Ей не хотелось отпускать малыша даже тогда, когда проголодавшийся ребенок захныкал и начал открывать и закрывать ротик.

Целую неделю она ходила к Рэндоллам каждый день. У миссис Рэндолл был жар, и она не могла кормить младенца, поэтому Элен помогала Элизабет готовить бутылочки с молоком. Она кормила Майкла, меняла пеленки, купала его и была совершенно счастлива. Иногда девушка садилась в кресло-качалку, брала малыша на руки и представляла себе, что это ее ребенок. Что никто не может его отнять и что у нее наконец появилось что-то свое.

Однажды за чаем отец заговорил о Рэндоллах:

— У них всего лишь часовня, а не церковь.

Элен промолчала.

— Элен, не стоит уделять все свое время одной семье. Я помню, ты писала письма в организацию «Призыв приходов». Надеюсь, что подготовка к празднованию юбилея идет полным ходом. Леди Фрир любезно согласилась на нем присутствовать.

Она продолжала молчать. Элен прекрасно понимала, чего добивался отец. Он хотел разлучить ее с Майклом так же, как разлучил с Адамом и Джеффри. И, возможно, с Хью. Может быть, Хью любил Майю, потому что Майя, в отличие от Элен, была независимой сильной женщиной, а не маленькой девочкой. По ночам Элен часто лежала без сна, перебирая в уме возможности, которых ее лишил отец, и ее гнев становился все сильнее: девушка понимала, что ее жизнь постепенно превратилась в бесплодное существование.

Элен налила себе еще одну чашку чая, а потом холодно сказала:

— Папа, у тебя на подбородке остались крошки от торта, — после чего сделала глоток.

Фрэнсис посетил фотовыставку Джо, предусмотрительно надев пальто, темные очки и шляпу с широкими полями.

О выставке ему рассказала Робин. Выслушав ее восторги, Фрэнсис, испытывавший ревность и любопытство одновременно, сказал:

— Дорогая, я думаю, что в Мюнхене ты переспала с ним. Секс в окружении штурмовиков — какая бездна эротики.

Она обиделась (обидеть Робин ничего не стоило), встала с дивана и ушла. С тех пор он ее не видел.

Потом он пожалел, что дразнил ее. Фрэнсис знал, что скоро вернется к ней, будет просить прощения, обещать все начать сначала, но при мысли о том, что ход событий от него ускользает, Гиффорду становилось не по себе.

Он плохо помнил события последних недель. Произошел довольно неприятный маленький инцидент. Два головореза подстерегли Фрэнсиса в темном переулке, заговорили о каких-то карточных долгах (боже, как банально!) и заставили расстаться с золотыми часами, когда-то принадлежавшими его отцу. Потом был Тео, туманно пообещавший подыскать ему работу на Би-би-си. И Ивлин Лейк. При воспоминании о том, что делала с ним Ивлин, его начинало тошнить.

Он нашел мрачную маленькую студию в Сохо, где работал Джо. Увидел на улице зазывалу и отдал ему последнюю мелочь, что нашлась в кармане. Прошел в галерею, не увидел ни Джо, ни Робин, снял пальто (май выдался очень теплый) и начал рассматривать фотографии.

Молодчики Мосли, сбрасывающие ногами какого-то беднягу со ступенек «Олимпии». Схватка полиции с демонстрантами… Фрэнсис прищурился и вспомнил площадь Согласия. Стало быть, это Париж. Молодчики с ясно видными свастиками на нарукавных повязках избивают человека, скорчившегося на тротуаре. Фотографии были пугающе похожи одна на другую. Фрэнсис подошел к следующей серии фотографий, которая называлась «Мюнхен». Эти снимки выглядели иначе: на первый взгляд, здесь все было нормально. И только потом, всмотревшись и вдумавшись, зритель начинал понимать зловещий подтекст. Обычная уличная сцена; только пристально всмотревшись в фотографию, Фрэнсис заметил цепочку людей в коричневых рубашках посреди домашних хозяек и школьников. Девушка со светлыми косами, уложенными короной над пухлым лицом без всякой косметики. Почему-то выражение ее глаз заставило Фрэнсиса содрогнуться. Но самое жуткое впечатление производил снимок, на котором коленопреклоненные люди терли щетками асфальт. Вокруг них все торопились на работу, в школы и магазины. Ни один из прохожих не смотрел на мужчин, мывших мостовую.

— Умен, подлец, — пробормотал Фрэнсис себе под нос.

Если бы в этот момент Джо оказался рядом, он бы забыл прошлое, подошел к старому приятелю, хлопнул его по спине и поздравил.

Но Джо здесь не было. Фрэнсис вышел из галереи на солнечную улицу и увидел толпы сновавших по тротуару пешеходов совершенно другими глазами.

Глава тринадцатая

Робин ждала Фрэнсиса в кафе на Оксфорд-стрит. Девушка пришла к шести часам; они собирались сходить в кино, а потом пообедать с Гаем и Чарис. Она снова выглянула в окно и обвела взглядом тротуар. Ни следа Фрэнсиса; только девушки в летних платьях и спешащие на поезд бизнесмены в легких костюмах.

Официантка пялилась на нее, поэтому Робин заказала чай и посмотрела на часы. Без четверти семь. Фильм начинался в половине восьмого. В животе было пусто, но есть она не могла. Робин вынула из сумки ежедневник и проверила дату и время. Большинство жителей предместий уже разъехались по домам, и толпы на улицах начали редеть, но очередь в кино напротив становилась все длиннее. Девушки, стоявшие в очереди, были без шляп, в платьях с короткими рукавами. На мужчинах были рубашки с отложными воротничками и вельветовые брюки. В Лондоне было жарко и невыносимо душно. Лето 1935 года выдалось странным и неестественно тихим. Казалось, все ждали, что вот-вот грянет буря.

Робин показалось, что она увидела Фрэнсиса: из дверей метро вышел светловолосый молодой человек в белых брюках и рубашке-апаш. У него была пружинистая, уверенная походка Фрэнсиса, но Робин тут же поняла, что обозналась. Она отвернулась от окна и стала пить чай. Если не смотреть, Фрэнсис придет быстрее. Маленькое кафе, оформленное в псевдовенском стиле бархатными гирляндами с кисточками, было переполнено. Голоса эхом отдавались от паркета. Напротив Робин сел мужчина. Она хотела сказать «Извините, здесь занято», но лишь слегка улыбнулась. Двадцать минут восьмого. Очередь в кино стала короче. Цветочница, стоявшая у входа в метро, увезла свою тележку; ее товар совсем увял от жары.

Робин понимала, что Фрэнсис не придет, но продолжала ждать. За прошедшие годы они страстно ссорились, злились и мирились друг с другом. А теперь она сидела и следила за тем, как медленно гаснет то, что когда-то было жарким пламенем. Кто мог подумать, что все закончится именно так?

Ее чай остыл. Подгоняемая официанткой («Мисс, после восьми часов вечера у нас чай не пьют»), Робин заказала сандвич и крутила его в пальцах. Она все еще выглядывала в окно, но ждать перестала. Очередь рассосалась, последние зрители вошли в зал. По тротуару прогуливались пары с непринужденностью, которую они с Фрэнсисом давно утратили. Робин поняла, что он встречается с кем-то еще. Поняла только сейчас, сию минуту, в этом душном маленьком кафе, обитом алым плюшем, и у нее сжалось сердце. До нее доходили кое-какие слухи: ей нашептывали всевозможные гадости о том, как Фрэнсис проводит время. То, что когда-то казалось забавным, стало скучным; то, что когда-то очаровывало, начало вызывать отвращение.

Она не знала, с кем у Фрэнсиса был роман. Не с Селеной, не с Дайаной, не с Чарис, хотя все они когда-то спали с ним. Нет, это кто-то куда опаснее, думала она. Кто-то, кого Фрэнсис желал так же сильно, как сама Робин все еще желала его. Кто-то, сбивавший с толку Фрэнсиса, который сам мог сбить с толку кого угодно. Сбивавший его с толку как морально, так и физически: когда Фрэнсис возвращался к ней, он был выжжен дотла.

Робин знала, что они должны расстаться. Не следовало отвечать на его записки, а когда Фрэнсис приходил к ней на квартиру, нужно было прогнать его. То, что когда-то было между ними, выдохлось; в продолжении таких отношений было нечто уродливое и разрушительное. Но она не могла положить этому конец. Иногда выражение глаз Фрэнсиса говорило, что он отчаянно нуждается в ней. Когда Робин наконец встала и вышла из кафе, ей показалось, что жаркое солнце слегка поблекло. Она, которая всегда гордилась своей смелостью, теперь презирала себя за трусость. Прежде она хвасталась тем, что лишена чувства собственности; но теперь, когда стало ясно, что она окончательно теряет Фрэнсиса, Робин продолжала предъявлять права на часть его души. Сколько можно унижаться? «Оковы я ношу с собой, и их не разорвать»…

Когда Элен вернулась от Рэндоллов, в переулке у дома священника стоял автомобиль. При виде девушки водитель вышел из машины и поднял шляпу. Это был мужчина лет тридцати пяти, с короткими русыми волосами, небольшими усиками и голубыми глазами. В руке он держал сигарету.

— Добрый день, мадам.

— Добрый день, — вежливо ответила Элен, открывая калитку.

Он стоял, прислонившись к автомобилю, и смотрел на нее так, что Элен стало не по себе. Она пошла по дорожке, но тут за спиной послышалось:

— Потрясающее место. — Однако мужчина смотрел не на дом, а на Элен. — Мадам, у вас есть холодильник?

Смущенная Элен обернулась:

— Нет. У нас есть кладовка и ледник.

Он выдохнул дым и покачал головой:

— Извините, но это просто стыд и срам. Такая красивая молодая дама вынуждена обходиться без хорошего современного холодильника… Вы только гляньте.

Он достал из машины какую-то книгу и начал листать страницы.

— Понимаете, мадам, я продаю холодильники. Это моя самая компактная модель. — Он ткнул пальцем в изображение высокого и продолговатого белого ящика. — Но для такого дома, как ваш, требуется кое-что побольше. Например, «Сьюприм» или «Принцесса». Что скажете?

Она посмотрела на фотографию огромного холодильника с полками, набитыми замороженными курами, желе и джемами. Рядом с холодильником стояла молодая женщина в короткой юбке, с осиной талией и ослепительной улыбкой.

— Это очень мило, — робко сказала Элен, — но…

— Только подумайте, как обрадуется ваш муж, если в такой жаркий день, как сегодня, вы дадите ему выпить чего-нибудь холодненького.

Элен почувствовала, что покраснела.

— Я не замужем.

— Не замужем? — недоверчиво воскликнул мужчина.

— Понимаете, я живу с отцом. Он — настоятель церкви Михаила Архангела.

— Тогда прошу прощения. — Коммивояжер покачал головой и поднял поля шляпы, прикрывавшие лицо. — Странно… Такая красивая девушка и вдруг…

«А он недурен», — подумала Элен. Мужчина напомнил ей картинку на обложке романа «Ее верное сердце», недавно взятого в публичной библиотеке Эли. Короткие темные волосы, голубые глаза, широкие плечи…

Коммивояжер бросил окурок на землю, затоптал его и презрительно посмотрел на коттеджи, церковь и дом священника, из которых и состоял Торп-Фен.

— А у вас здесь, видно, еще та дыра? Наверно, ни кино, ни танцев?

— Ни электричества, — добавила Элен, с сожалением глядя на глянцевый каталог.

— Как? У вас нет электричества?! Выходит, я даром трачу время?

Но уезжать он не торопился. Только смотрел на нее и улыбался.

— Наверно.

Элен вновь взялась за ручку калитки.

— Послушайте, вы когда-нибудь были в придорожном мотеле?

Элен помолчала, а затем покачала головой.

— Там очень весело. Можно потанцевать, немного выпить и закусить. Я знаю одно симпатичное местечко неподалеку от Болдока.

Сердце Элен забилось так громко, что его стук услышал бы и глухой.

— Что скажете? Может быть, встретимся завтра вечером?

Элен снова покачала головой:

— Ох… Наверно, я не…

— В таком медвежьем углу негде повеселиться. А вы этого заслуживаете.

Девушка хотела еще раз покачать головой, но вовремя спохватилась. Она уже и так упустила множество возможностей. Элен подумала сначала о Джеффри Лемоне, а потом об Адаме Хейхоу. Она не видела Адама и не получала от него вестей почти год. Внезапно Элен стало ясно, что Адам нарушил свою клятву и никогда не вернется в Торп-Фен. Эта мысль повергла ее в отчаяние.

Если отвергнуть и этот шанс, у нее не будет права обвинять отца в том, что тот сломал ей жизнь. Элен сказала себе, что у нее наконец появилась возможность стать взрослой. Сделать то, что для других девушек не составляет никакого труда. Провести вечер с симпатичным мужчиной, на несколько часов вырваться из тюрьмы, которой временами казался ей Торп-Фен.

— В этом нет ничего страшного, — услышала Элен. — Просто немного повеселимся, и все.

Тут она кивнула и прошептала:

— Ну хорошо.

Мужчина улыбнулся:

— Значит, договорились. Я заеду за вами в шесть, идет?

Элен лихорадочно размышляла, сердце колотилось как бешеное. Наконец она сказала:

— В половине седьмого. (В это время отец будет на вечерне.) И не стучите. Я выйду сама.

— Как штык.

Коммивояжер убрал свой каталог и полез в машину. Но потом повернулся и с улыбкой сказал:

— Кстати, меня зовут Морис Пейдж. А вас, мисс…

— Фергюсон. — Элен вспыхнула и протянула ему руку. — Элен Фергюсон.

На следующее утро Элен съездила в Эли и купила в аптеке пудру и губную помаду, умоляя Небо, чтобы ее не увидел никто из знакомых. Когда прислуга ушла обедать, она выгладила подаренное Майей бордовое платье. Для такой погоды оно было слишком теплым, но другого нарядного платья у Элен просто не было.

Элен сказала отцу, что Майя пригласила ее выпить чаю. Когда в шесть часов отец ушел в храм, ее охватило возбуждение и чувство вины. Она поднялась к себе в спальню, надела платье, напудрилась и накрасила губы. Расчесала волосы и уложила длинную светлую косу узлом на затылке, как у героини с обложки романа «Самостоятельная женщина». Собственное отражение в зеркале потрясло ее. Помада подчеркивала полные губы, зачесанные назад волосы оттеняли ее высокие скулы и вздернутый носик с широкими ноздрями. Испуганной девушке захотелось стереть помаду и снова стать прежней Элен, маленькой папиной дочкой.

Но было уже двадцать пять минут седьмого. Времени оставалось только на то, чтобы схватить сумочку, застегнуть ботинки и выскочить за дверь. Добравшись до калитки, она увидела автомобиль Мориса Пейджа, ехавший по проселку в туче пыли. Когда Пейдж остановился и вышел из машины, у него глаза полезли на лоб.

— Вот это да… Потрясающее платье.

Он открыл Элен пассажирскую дверь. Девушка наклонила голову и залезла в машину. Она поняла, что за это время успела поправиться: когда Элен опустилась на сиденье, платье обтянуло ее грудь и бедра и слегка задралось. Когда Пейдж включил двигатель, она незаметно одернула подол.

Пока они ехали на юг, Морис рассказывал ей о себе:

— У меня была небольшая механическая мастерская, но во время Депрессии все полетело в тартарары и я остался без гроша.

Элен сочувственно вздохнула.

— Пару лет мне приходилось несладко, но потом повезло и я нашел эту работу. Не очень получается — люди перестали покупать электротовары. А затем я купил эту малышку, — он похлопал по приборной доске. — «Остин», седьмая модель. Ей всего четыре года. Двигатель работает как часы.

— Красивая. — Машина дребезжала, подпрыгивая на ухабистых проселках. — Должно быть, вам приходится очень много ездить.

— Вы правы. Но зато я сам себе хозяин и знакомлюсь с кучей разных людей.

Морис улыбнулся и слегка прикоснулся к ее бедру. Элен испугалась и замерла на месте; ее сомнения внезапно ожили. Этот человек был ей незнаком; с Адамом, которого Элен знала с детства, она чувствовала себя в безопасности. Как и с Джеффри, отец которого был их семейным врачом. Однако Морис Пейдж гладко говорил и носил костюм с галстуком. Он выглядел джентльменом и должен был вести себя как джентльмен.

Равнинный пейзаж Болот сменился слегка холмистой местностью южного Кембриджшира. Когда они миновали Кембридж, Элен сообразила, что еще ни разу не заезжала так далеко.

— А Болдок в Лондоне? — нерешительно спросила она.

Морис засмеялся и повернул голову.

— А вы, видать, еще та затворница!

Она вспыхнула и сердито ответила:

— Просто я забыла. Я была там тысячу раз.

— Наконец-то кусок приличной дороги, — сказал он. — Показать вам, на что способна моя малышка?

Автомобиль набрал скорость и понесся по тенистому шоссе. Морис ехал так же быстро, как Майя, но Элен поняла, что его автомобиль не такой дорогой; он тарахтел и подскакивал так, что Элен в конце концов затошнило. Она с облегчением перевела дух, когда Морис затормозил.

— Приехали. На стоянке почти нет свободных мест. Вам здесь понравится. Это очень симпатичное местечко.

Придорожный мотель представлял собой новое кирпичное здание, вытянутое вдоль шоссе. Морис втиснул маленький «остин» между двумя большими автомобилями и открыл Элен дверь. В Болдоке было еще жарче, чем в Болотах. Тесное платье с длинными рукавами казалось здесь неуместным.

В баре было чуть прохладнее. Элен осмотрелась, стараясь не выдать растерянности. Она никогда не была в пивной. Ряды бутылок, звон стаканов и слабый запах алкоголя отпугивали и одновременно манили ее.

— Что вам?

Кажется, Морис спрашивал, что она будет пить.

— Э-э… лимонад! — выпалила Элен.

Но Пейдж скорчил гримасу и покачал головой:

— Похоже, вы считаете меня скрягой. Как насчет «Д и Т»?

Она понятия не имела, что такое «Д и Т», но на всякий случай кивнула.

— Видите вон тот симпатичный столик в углу? Проходите и садитесь. Сейчас я все принесу.

В ее стакане лежала долька лимона и позвякивали кубики льда. Напиток был похож на дешевый бутылочный лимонад. Элен, умиравшая от жажды, сделала большой глоток и поперхнулась. Она прижала руку ко рту и почувствовала, что Морис похлопал ее по спине.

— Полегче, милая. Тише едешь — дальше будешь. Таков мой девиз.

Смутившаяся Элен заставила себя пить эту гадость — у нее не хватало смелости отказаться. Посмотрев по сторонам, девушка увидела, что большинство в баре составляли мужчины, но за столиками, расставленными по периметру зала, сидели несколько женщин. Эти женщины пили и курили наравне с мужчинами. У одной из них не было перчаток, зато имелись ярко-красные ногти. Майя иногда тоже красила ногти, но эта женщина не была такой красивой, как Майя.

— Сигарету? — спросил Морис, вынимая пачку.

Элен взяла сигарету, и он поднес зажигалку к кончику дешевого «гвоздика». Стараясь не кашлять, она выпрямилась и начала крутить в руках стакан так же, как это делала женщина с красными ногтями, сидевшая напротив. Хотя вкус у джина с тоником был отвратительный, однако ее напряжение слегка ослабело. Из смежного помещения доносились звуки музыки. Элен начала притопывать в такт.

Морис заказал ей несколько сандвичей, еще одну порцию джина и начал рассказывать о себе. Детство он провел с родителями в маленьком приморском городке, а потом учился в закрытой школе в Гемпшире. После смерти отца он оставил школу, пошел в армию, но был комиссован по состоянию здоровья.

— Не поверите, у меня нашли плоскостопие! — сказал он и захохотал.

Элен было трудно сосредоточиться; у нее кружилась голова. Когда он сделал паузу, ожидая реакции на какую-то шутку, смысла которой Элен не поняла, девушка засмеялась. Собственный голос показался ей незнакомым и слишком громким. Морис ни разу не попросил ее рассказать о себе.

Она ела сандвичи и курила вторую сигарету. Если выдыхать дым сразу, вкус казался не таким мерзким.

— Повторить? — спросил Морис, и она кивнула.

Джин позволял побороть неловкость, которую она ощутила еще в машине. Элен видела, как Морис вышел в зал и поговорил с дамой, сидевшей за столиком. Когда он положил в карман ключ, Элен решила, что Морис решил остаться здесь ночевать.

Она выпила третью порцию джина, а потом Морис повел ее танцевать. Маленький оркестр играл медленные чувственные мелодии, которые ее отец не одобрял. Морис сказал, что это называется «свинг». Под эту плавную, приятную музыку было удобно танцевать даже ей, высокой и неуклюжей Элен. Много лет назад Майя учила ее танцевать. Это было в зимнем доме Робин. Внезапно Элен почувствовала, что ужасно устала; она закрыла глаза и представила себя в уютной маленькой деревянной сторожке на берегу неторопливой реки, за которой раскинулись Болота.

— Не спи, замерзнешь, — пробормотал Пейдж.

Элен посмотрела на него, покачала головой и рассмеялась странным смехом.

— Я так счастлива, — попробовала объяснить она, но язык заплетался.

— Конечно, моя радость, — ответил Морис, привлек ее к себе и коснулся губами шеи.

От него пахло перегаром. Элен споткнулась, зашаталась и остановилась посередине зала.

— Немножко кружится голова… — пролепетала она.

— Бедняжка. Раз так, давай пройдем туда, где немного потише, ладно?

Элен думала, что Пейдж поведет ее в сад, который она мельком видела в окно. Но вскоре обнаружила, что ее чуть ли не силой тащат по лестнице. Рука Мориса обхватила ее бедра, на его лице застыло выражение, которого девушка не понимала. Потом они остановились у двери с медным номером и Морис вынул из кармана ключ, который ему дала женщина-портье.

— Симпатично, правда? — спросил он, открыв дверь и подтолкнув Элен в номер.

Она услышала, что дверь закрылась.

В комнате были кресло, столик, умывальник и кровать. У Элен заколотилось сердце. Внезапно она поняла, что все сделала неправильно и внушила ему не то впечатление. Он принял ее за дешевую потаскушку.

— Морис… Наверно, мне пора… Должно быть, уже очень поздно… — тревожно пролепетала она.

— Глупости. Глупости, малышка.

Он целовал ее. Губы Мориса крепко прижимались к ее губам, подбородок царапал лицо.

— Все было хорошо, правда?

Не успела девушка опомниться, как Пейдж начал быстро расстегивать на ней платье. Его руки обхватили талию Элен, скользнули по животу и начали изучать груди.

— О боже… — прошептал он, спустил платье с ее плеч, прижался губами к грудям и начал мять их в ладонях.

Боль заставила ее очнуться, и Элен отпрянула:

— Нет… Не надо…

Она думала, что Пейдж отпустит ее, потому что он вынул руку из ее платья. Однако он навалился на нее с такой силой, что Элен споткнулась и упала на пол. Руки Мориса жадно стиснули подол тугого платья и задрали его на талию, обнажив верхнюю часть чулок и панталоны.

— Не надо! — снова крикнула она.

— Замолчи. Заткнись, слышишь? Я поил тебя не для того, чтобы ты строила из себя девочку!

Глаза Пейджа остекленели, он тяжело дышал и пытался раздвинуть ей ноги. Элен начала отчаянно брыкаться. Внезапно Пейдж вскрикнул, выпустил ее и согнулся пополам. Его лицо исказилось от боли.

— Сука… — пробормотал он.

Девушка воспользовалась представившейся ей возможностью и выскочила из комнаты. Она стремглав понеслась вниз по лестнице и вдруг вспомнила, что нужно одернуть подол и застегнуть платье. Когда она бежала через бар, люди смотрели на нее разинув рот. До Элен донесся смешок.

Она очутилась на стоянке перед гостиницей, начала лихорадочно озираться по сторонам, но не увидела других домов. Боясь, что Пейдж станет ее преследовать, Элен пустилась бежать по шоссе, спотыкаясь на каждом шагу. Наконец она увидела дырку в заборе, выбралась в поле, упала на траву, и ее вырвало.

Потом Элен забилась в угол забора и долго сидела там, плача и дрожа всем телом. Сумка осталась в той ужасной комнате; денег у нее не было, уехать было не на чем. Она понятия не имела, где находится. Невыносимо болела голова, и Элен боялась, что ее снова начнет тошнить.

В конце концов она вернулась на шоссе и пошла пешком. Когда мимо проезжала машина, Элен боялась, что в ней сидит Пейдж. Через некоторое время она добралась до деревни, в которой было всего несколько домов и пивная. В пивной она попросила разрешения воспользоваться телефоном и позвонила Майе за ее счет. Пока Элен звонила, хозяйка стояла рядом и подозрительно следила за ней, поэтому объяснить, что случилось, было нельзя. По ее лицу текли слезы и капали с кончика носа.

Когда Элен прошла в дамскую комнату, она поняла подозрения хозяйки. Чулки были порваны, платье застегнуто вкривь и вкось. Губная помада размазалась, придав ей вид клоуна, волосы выпали из пучка и торчали во все стороны. Глаза смотрели в разные стороны, а алая помада разительно не сочеталась с вишневым платьем. «Я выгляжу той самой дешевой потаскушкой, за которую меня принял Морис Пейдж», — подумала Элен.

Когда позвонила Элен, Майя была дома одна. Она поехала быстро, и на дорогу ушло меньше часа. В дамской комнате она намочила платок, вытерла красное, распухшее лицо Элен и расчесала ей волосы. Элен дрожала всем телом и не могла вымолвить ни слова. Когда встревоженная Майя предложила ей бренди, Элен отчаянно замотала головой.

Дар речи вернулся к ней только в машине, по пути в Кембридж. Элен бормотала что-то бессвязное, но в конце концов Майя поняла, что случилось. Элен согласилась встретиться с каким-то ничтожным коммивояжеришкой, и он набросился на нее. Когда Элен описывала мотель, Майя сочувственно кивала, хотя пришла в ужас. «Но ведь такие места именно для этого и созданы», — едва не сказала она, однако ограничилась тем, что осторожно спросила:

— Милая, ты ведь, надеюсь, ничего ему не позволила?

Элен уставилась на подругу широко раскрытыми красными глазами, и Майя поняла, что смысл вопроса до нее не дошел.

— Я имею в виду… Что он делал?

Лицо Элен сморщилось.

— Он целовал меня. Это оказалось совсем не так, как я думала. Это было ужасно! И он… Он трогал меня. Трогал, понимаешь?! А я его лягнула.

На глаза Элен снова навернулись слезы.

Майя облегченно вздохнула и сжала ее руку.

— По крайней мере, ты избавилась от этой свиньи. Похоже, ты лишила его интимной жизни на несколько дней.

Элен не улыбнулась. Майя на мгновение задумалась. Важнее всего было доставить Элен в дом священника так, чтобы никто ни о чем не догадался. Она слишком хорошо представляла себе реакцию преподобного Фергюсона на известие о Морисе Пейдже. Ее охватил гнев. Такие девушки, как Элен, от которых ханжеское общество требовало слишком долгого соблюдения целомудрия, не могли защитить себя, а если по собственному невежеству попадали в подобный переплет, то их же за это и осуждали.

— Я отвезу тебя домой, — сказала Майя, — и скажу отцу, что у тебя болит голова и тебе нужно сразу лечь в постель.

Но Элен продолжала молчать. Майя обернулась и увидела, что она снова дрожит, а ее широко раскрытые, немигающие, остекленевшие глаза уставились в лобовое стекло.

— Милая, ты еще легко отделалась, — мягко сказала Майя. — Мужчины — настоящие чудовища.

Но ответа не последовало. Майя нажала на газ и поехала еще быстрее.

В Торп-Фене она помогла Элен выйти из машины и провела ее в дом. Стояла ночь; в доме, как всегда, было темно и мрачно, и преподобный Фергюсон, появившийся в коридоре как огромная черная летучая мышь, не видел лица Элен. Майя небрежно сказала:

— Мистер Фергюсон, у нее ужасно разболелась голова. Я провожу ее в спальню.

Потом она ослепительно улыбнулась священнику и повела Элен наверх. Добравшись до спальни, Майя помогла Элен снять платье и надеть ночную рубашку.

— Милая, а теперь ложись спать. Утром тебе станет легче.

Элен послушно нырнула в кровать.

Увидев ее глаза в тусклом золотистом свете керосиновой лампы, Майя встревожилась. Взгляд Элен был потухшим и безнадежным. Майя знала, что подобное не по ее части; она сама много лет прятала свои чувства и привыкла не обращать внимания на чужую боль. Робин, Дейзи или Хью могли бы что-нибудь сделать, но ей, Майе Мерчант, это было не по силам. Она постояла, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь что-нибудь придумать, затем наклонилась, поцеловала Элен в лоб и вышла из комнаты.

Поняв, что дружба с Хью заставила ее забыть Элен, в следующее воскресенье Майя приехала в Торп-Фен. Стоял прекрасный летний день, и Майя думала, что встретит Элен в саду. Но подруги там не было. Преподобный Фергюсон тоже куда-то ушел; Майя обнаружила только туповатую судомойку. Через несколько минут появилась запыхавшаяся Элен:

— Я видела твою машину.

— Элен, чем ты занималась? У тебя что-то в волосах… — Майя скорчила гримасу. — Тьфу… Паутина.

Элен нетерпеливо провела рукой по волосам, а потом схватила Майю за руку:

— Пойдем со мной.

Майя следом за Элен поднялась по лестнице, прошла по коридору и очутилась у другой лестницы.

— Туфли…

Майя была в остроносых лодочках на высоких каблуках.

— Сними их.

Они поднялись на огромный чердак с косой крышей. Из темноты на Майю смотрели странные предметы. Элен несла керосиновую лампу и освещала дорогу Майе, с туфлями в руке пробиравшейся между сундуками и коробками.

Элен открыла маленькую дверь в поперечной стене, обернулась и посмотрела на Майю.

— Видишь? Правда, тут замечательно?

Майя вошла в комнату.

— Это моя тайна. О ней не знает никто. Ты — единственная, кому я ее открыла, — услышала она голос Элен и оглянулась по сторонам.

Из-за окна и стен, выкрашенных белой краской, комната казалась намного светлее, чем остальной чердак. Майя замигала. Тут был стул, стол и маленький книжный шкаф, битком набитый дешевыми любовными романами (как выяснила Майя, проведя пальцем по корешкам). На стенах висели картинки — акварели Элен и иллюстрации, вырванные из журналов; на полу лежал коврик. Кроме того, тут имелись керосинка, чашка, тарелка, нож с вилкой и умывальник с кувшином и тазом на крышке.

И еще здесь была резная деревянная колыбель, стоявшая в углу. Когда Элен садилась, Майя заметила, что колыбель качается от малейшего движения половиц.

Последние дни Фрэнсис жил как в тумане. Часто он не понимал, в чьей постели проснулся, иногда не мог вспомнить, что было вчера вечером. Однажды у него вылетели из памяти целые сутки.

В неразберихе дней ясно прослеживались две нити. Светлой была Робин, темной — Ивлин. До сих пор ни та, ни другая не принесли ему счастья. Робин заставляла его чувствовать себя виноватым, хотя сам он отвергал такую возможность, а после близости с Ивлин он испытывал острое отвращение к самому себе. Он понимал, что Ивлин не способна испытывать ни чувство вины, ни чувство отвращения к себе, что она обладает той самой беззаботностью, на которую всегда претендовал он сам, но в конце концов был вынужден признать свое поражение. Иногда Фрэнсис ненавидел их обеих за то, что они заставляли его заглядывать себе в душу и понимать, что он ничтожество. Он знал, что обязан принять решение. Что рано или поздно ему придется выбирать между Ивлин и Робин. Принять такое решение было выше его сил, но Гиффорд презирал себя за то, что позволил событиям зайти так далеко. За то, что не мог сказать Робин правду, и за недостаток смелости и самоуважения, которые требовались для того, чтобы сопротивляться Ивлин.

Когда он был с Робин, то клялся себе, что больше никогда не увидится с Ивлин. Все остальные проблемы — отсутствие денег и того, что можно было бы с натяжкой назвать карьерой, — рядом с Робин казались не такими важными. Когда он был с ней, казалось, что все как-нибудь утрясется. Но, занимаясь любовью с Ивлин, бывшей отражением его темной стороны, забывал о Робин. Только раз, неожиданно столкнувшись с мисс Лейк в фойе театра и услышав презрительное «Это твоя маленькая подружка, Фрэнсис?», он посмотрел на Ивлин с неприязнью. Обычно он думал об Ивлин с неприязнью, когда оказывался от нее далеко.

Время от времени Ивлин туманно намекала на то, что им следует оформить отношения; тем не менее это внушало Фрэнсису надежду. «Это так удобно: одинокой женщине всегда нужен спутник». Но когда они расставались, Фрэнсис испытывал смешанные чувства. Женитьба на Ивлин могла бы поправить его финансовые дела, однако мысль об этом пугала его. Если бы он был вынужден жениться, то предпочел бы Робин. Робин не требовала от него постельных фокусов. Но у Робин самой не было ни гроша.

Иногда Фрэнсису приходило в голову бросить обеих. Уехать из страны и записаться в Иностранный легион. Тогда Робин могла бы выйти замуж за Гая, который был влюблен в нее вот уже несколько лет, а Ивлин нашла бы себе другого раба. А он, Фрэнсис, вспомнил бы свое предназначение и наконец совершил нечто великое, способное заставить всех забыть о том, что он сделал со своей жизнью.

У Майи и Хью вошло в привычку встречаться три воскресенья из четырех; первые выходные месяца она продолжала проводить в одиночестве. На тактичный вопрос Хью о том, куда она ездит, Майя ответила неохотно, после чего Хью, всегда уважавший ее право на уединение, больше об этом не спрашивал.

Хью научил Майю ездить верхом, плавать на лодке под парусом и узнавать цветы, росшие по берегам реки. Жара продолжалась, а в конце августа началось настоящее пекло. Они заехали подальше в Болота и устроили пикник на краю поля. Когда они поели, Майя села, прислонившись к стволу дерева, а Хью лег и положил голову ей на колени. Когда он закрыл глаза, Майя посмотрела на него сверху вниз и увидела тонкие морщинки вокруг глаз и серебристые пряди в светло-русых волосах.

— Хью, ты седеешь.

Майя вырвала седой волос и предъявила его в качестве доказательства.

Он посмотрел на волос и застонал.

— Скоро у меня начнут выпадать зубы.

— Бедняжка. Представляю тебя седого, в собственном коттедже с садиком…

Она улыбнулась, подняла глаза и увидела, что на горизонте собираются облака, затягивая голубое небо.

— Я буду ворчливым старым холостяком с собаками и трубкой. А ты?

Хью прищурился; в сгущавшихся сумерках его глаза казались золотистыми.

Она никогда об этом не думала. Приучила себя жить только настоящим, зная, что человек, который не может противостоять своему прошлому, не может рассчитывать и на будущее.

Майя пожала плечами.

— Не знаю…

— Майя, ты не меняешься. «Не гнет их ветер, не валит буря»…

Хью сел и потер затекшую шею.

— Ревматизм, дорогой, — насмешливо сказала Майя и начала собирать корзину для пикника.

Над их головами нависла грозная туча в форме огромной наковальни. Пока Майя складывала коврик, Хью сунул корзину на заднее сиденье. Все вокруг потемнело. «Лето кончилось», — подумала Майя; внезапно ею овладело уныние. Должно быть, Хью заметил выражение ее лица, потому что подошел, обнял и на секунду привлек к себе.

— У нас впереди еще много-много лет, — сказал он.

Тут на пыльную землю упали первые крупные капли и им пришлось разойтись.

— Мы обгоним его. — Хью включил двигатель.

Сначала Майе показалось, что это ему удастся. Машина мчалась к проселку, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Они добрались до места, залитого солнечным светом, и оставили тучу позади. Майя засмеялась.

— Получилось, получилось!

Она обернулась и увидела, что у Хью смеются глаза.

Но в Болотах дождь все-таки настиг их. Машину с открытым верхом заливали потоки ледяной воды, смешанной с мелкими градинками. Майя слышала раскаты грома и вскрикивала, когда на кожу попадала особенно крупная градина. Барабанная дробь капель и грохот заглушали шум двигателя.

— Наверно, нужно поставить крышу! — крикнул Хью и съехал на обочину.

Майя вышла из машины и стала помогать ему. Но пальцы ее не слушались, а застежки были тугими и мокрыми. Хью пришел помогать ей; когда Майя попыталась освободить крышу из гнезда, их тела соприкоснулись. А потом (Майя так и не смогла понять, как именно это случилось) она очутилась в его объятиях и они начали целоваться, забыв про дождь и град.

Майя ощущала только его теплое тело, обнимавшие ее руки, губы, прикасавшиеся ко лбу, к глазам, к шее. И… о боже… собственные губы. Она сама не понимала, как сильно хотела этого. Ее тяга к нему была бездумной и инстинктивной, обусловленной физической потребностью, от которой Майя считала себя застрахованной. И лишь крошечная часть ее души стояла рядом и следила за тем, как начинает трескаться броня целомудрия, которую она носила последние пять лет.

Когда в конце концов Хью отпустил ее, Майя поняла, что промокла до нитки. Краска размазалась по лицу; шелковое платье было безнадежно испорчено. Пыль превратилась в грязь, а дождь все еще продолжался, струи обдавали плечи и грудь. Хью заставил ее поднять голову, и когда Майя увидела выражение его глаз, то поняла, что впервые в жизни смогла сделать кого-то совершенно счастливым. Ничего подобного Майя до сих пор не испытывала, и это подстегнуло ее.

— Хью, милый… — прошептала она, и хотя шум дождя пересиливал другие звуки, Майя сообразила, что он понял ее.

Они сели в машину и молча поехали дальше. После привольных Болот Кембридж казался слишком деловитым и многолюдным. Впервые в жизни Майя ненавидела собственный дом за его холодную официальность, за то, что в нем есть слуги, за мраморные полы, за темное полированное дерево, за тусклые гравюры, изображавшие охотников и лошадей. Принимая ванну и переодеваясь, Майя решила, что все это необходимо сменить. Здесь нужны цветы, книги и непринужденные разговоры, как у Саммерхейсов; только тогда это мрачное здание превратится в настоящий дом.

Кода Майя спустилась, Хью зажег в гостиной камин и сушился перед ним. Они поужинали вместе, но почти ни к чему не притронулись и едва пригубили вино. Когда они сидели в оранжерее и сквозь распахнутые двустворчатые окна от пола до потолка смотрели на мокрый сад, тишину нарушали только звуки радио. Было еще жарко, и от теплой земли шел пар. Все вокруг было усыпано розовыми лепестками — цветы не выдержали напора дождя. Газон превратился в цветной ковер — розовый, абрикосовый, белый и красный. Ветер вздымал лепестки, танцевал с ними, а потом бросал под деревья и стены.

Слуги ушли, они снова были одни.

Майя сказала:

— Хью, если хочешь, мы можем лечь в постель.

Она ждала ответа, не глядя на Хью. Во рту пересохло, сердце колотилось о ребра.

Наконец он промолвил:

— Я хочу не этого.

Майя сама не знала, огорчаться ей или радоваться. Она едва не улыбнулась при мысли о том, скольким мужчинам отказала за прошедшие годы. А теперь единственный мужчина, чью близость она могла вынести, отказал ей.

Но тут он заговорил опять:

— То есть, конечно, хочу. Хочу больше всего на свете. Но ты же знаешь, что я привык соблюдать условности. Тайные романы не для меня. Я хочу жениться на тебе.

Он стоял у края веранды. Вода, капавшая с глицинии, мочила его волосы.

— Хью, отойди подальше. Ты простудишься насмерть, — дрогнувшим голосом сказала Майя.

Она сидела, сложив руки, и пыталась собраться с мыслями. Хью пересек веранду и опустился перед ней на колени. Дрогнувшим голосом Майя сказала:

— Я думала, мы были друзьями…

— Да, были. Майя, я не знал, что это случится, но это случилось, и пути назад нет. Теперь я больше не смогу притворяться твоим другом. Я не умею обманывать в таких вещах. И не умею обманывать вообще.

Майя отвернулась, не в силах смотреть ему в глаза, в которых стояли радость и боль.

— Ничто не изменится, — прошептала она. — Мы можем продолжать жить по-прежнему.

Он встал, сунул руки в карманы и снова вышел под дождь. Она слышала стук капель по стеклянной крыше.

— Майя, разве ты не понимаешь? То, что нас связывает, может стать больше или умереть, но не сможет остаться прежним. Мы дошли до поворота. Что сказано, то сказано. И что сделано, то сделано.

Она вспомнила прикосновение его губ и солоноватый вкус его кожи.

— Если ты не хочешь меня, то так и скажи. Я не буду устраивать сцену. По-прежнему останусь старым крокодилом Хью Саммерхейсом, школьным учителем. Только уеду на Новые Гебриды или куда-нибудь еще. Но ни за что не стану осложнять тебе жизнь.

Майя закусила губу и вспомнила, как ей было одиноко, пока в ее жизни не появился Хью. Каким огромным и пустым казался этот дом. Как ее пугали сны, как она принимала незнакомых людей за своего покойного мужа. Мысль о том, что это может повториться, заставила ее вздрогнуть.

Музыка, доносившаяся из приемника, смешивалась со стуком капель. Наконец Майя снова услышала голос Хью:

— Я не могу стать прежним, потому что общение с тобой изменило меня. Изменила моя собственная любовь… И, возможно, немножко твоя. Если бы я знал, что ты любишь меня хотя бы чуть-чуть… Майя, ты такая красивая, такая сильная. Когда мы вместе, я тоже становлюсь сильным.

Майя подумала, что она тоже изменилась. Сможет ли она стать такой, какой ее считает Хью? И тут в ее мозгу прозвучал голос. Ее собственный голос, говорящий Лайаму Каванаху: «Я больше никогда не выйду замуж. Никогда и ни за что».

— Замуж… — Она горько рассмеялась. — Хью, какая из меня жена? Я была плохой женой Вернону. Я говорила тебе, что ненавидела его, и это правда. Жена не должна ненавидеть мужа, не так ли? Я боялась его, хотя до того не боялась никого на свете. Понимаешь, он делал мне больно.

— Я догадывался, — ответил Хью, и Майя удивленно посмотрела на него.

— Ты не любишь, когда к тебе прикасаются, — объяснил он. — Как будто ждешь от чужого прикосновения не утешения, а боли.

Майя смотрела в другую сторону, но услышала, как он мягко сказал:

— Если не хочешь, не рассказывай.

— Хочу. Ты должен понять, — тяжело вздохнув, ответила она. — Знаешь, у него вошло в привычку бить меня. И даже хуже. Я не могу об этом говорить. Я чувствовала себя… грязной. И чувствую до сих пор.

Она посмотрела на Хью снизу вверх, боясь увидеть в его глазах презрение или отвращение, но увидела только жалость.

— Я была рада, когда он умер. Так что часть того, что обо мне говорят, правда. Я порочная, да?

— Нет. Ты никогда не была порочной. Ты просто не способна на это.

Она не могла смотреть на него. Майя закрыла глаза, мечтая стереть прошлое, и услышала, как он добавил:

— Майя, то, что делал с тобой Вернон, позорит не тебя, а только его.

«Может быть, он прав?» — спросила себя Майя. Ей было чего стыдиться и помимо Вернона — того, в чем она никогда не призналась бы даже Хью, — но сегодня часть тяжкого бремени, много лет лежавшего на ее плечах, свалилась, и она почувствовала себя легко и свободно.

— Я — не Вернон, — сказал Хью. — Если ты выйдешь за меня замуж, у нас все будет по-другому. Майя, я никогда не причиню тебе зла. Я полюбил тебя с первого взгляда.

Майя подумала, что Вернон тоже по-своему любил ее, но промолчала.

— Майя, ты выйдешь за меня, правда?

— Не знаю, Хью… Может быть…

Она тут же прижала кулак ко рту, но заметила, что выражение лица Хью резко изменилось. Как будто он был готов к отчаянию, а вместо этого ему дали надежду. Какое счастье. Боже, какое счастье… Она, Майя Мерчант, сумела сделать кого-то счастливым. Наверно, срок старого проклятия прошел, она может не только губить. И этот «кто-то» — Хью, которому она так многим обязана. Без Хью она снова превратится в одинокое запуганное существо, которым когда-то была. Нет, этого она не вынесет.

— Но я боюсь, — прошептала она.

Хью протянул к ней руки, поднял со стула и очень нежно сказал:

— Не надо бояться. Бояться тут нечего. Майя, ты выйдешь за меня?

Она медленно кивнула. И только тут поняла, что дрожит.

— Давай проведем выходные на море, — предложил Фрэнсис.

Но Робин поняла, что они будут не одни, только выйдя из меблированных комнат и увидев в машине Гая Форчуна и Ивлин Лейк.

По дороге в Борнмут осеннее солнышко несколько раз сменялось обильными ливнями. Пришлось ставить на «эм-джи» крышу. Ивлин Лейк сидела впереди рядом с Фрэнсисом. На ней были шелковые чулки, лакированные туфли и бледно-желтое пальто из крепа. Глядя на нее, Робин понимала, что Ивлин Лейк ни за что не стала бы ютиться на заднем сиденье рядом с Гаем.

Они добрались до Борнмута во второй половине дня.

— Симпатичные трущобы, — сказала Ивлин, окинув взглядом курорт, где Саммерхейсы много лет назад несколько раз проводили летние каникулы.

— Фрэнсис, мы не станем останавливаться в отеле. Ты должен найти какой-нибудь из этих ужасных пансионатов с завтраком. С обоями в цветочек, фланелевыми простынями и стенами, покрытыми штукатуркой с гравием. Штукатурка — это самое главное.

Фрэнсис улыбнулся и поехал дальше. Ряды пансионатов с завтраком тянулись в переулках. «Эм-джи» останавливался у каждого домика, и Ивлин осматривала его.

— Нет, Фрэнсис, здесь слишком шикарно. Все занавески в тон. И этот не годится. Тут на веревке висят фильдеперсовые чулки цвета семги. Я не смогу есть завтрак, который мне принесет женщина в фильдеперсовых чулках цвета семги… Ага! — Ивлин выглянула из окна. — Вот этот в самый раз. Штукатурка розовато-лилового цвета.

Ее рука быстро накрыла руку Фрэнсиса, по-прежнему державшую руль.

И тут все стало ясно. Увидев этот интимный жест, Робин, сидевшая позади, поняла, что Ивлин Лейк — любовница Фрэнсиса. Она сама удивилась, что не сдвинулась с места, не заплакала, не протянула руку и не стала рвать на Ивлин волосы. Просто сидела и смотрела на нее, как мышь смотрит на змею. Узкие миндалевидные глаза, длинное овальное лицо, длинный прямой нос и губки бантиком. Похожа на портрет кисти Модильяни, подумала Робин. Очень дорогой портрет кисти Модильяни.

Фрэнсис и Гай начали носить в пансионат багаж. Три соседние спальни были тесными и безвкусно оформленными; окна выходили на задний двор с мусорными баками и угольными ящиками. В комнате, которую отвели Фрэнсису и Робин, были обои с двумя разными рисунками, причем светло-вишневое махровое покрывало не соответствовало ни одному из них. Ванная, находившаяся в дальнем конце коридора, представляла собой кошмарное сочетание труб, линолеума и плюющейся газовой колонки.

Они оставили машину у дома и пешком вернулись к набережной. Сердитые волны накатывались на желтый песок, кричали чайки, в воздухе стоял горький запах соли, моря и смолы. Беседа начиналась и затухала в ритме прибоя. Любые предложения как-то убить время повисали в воздухе, когда Ивлин делала скучающий жест или Фрэнсис отпускал неодобрительное замечание. «Они ломают комедию, будто получают удовольствие, — думала Робин, — но не могут долго сохранить видимость; маска падает, и становится видно, что у этих плывущих по течению людей нет ничего общего».

Они пообедали в приморском кафе: ели жареную рыбу и чипсы с толстыми ломтями белого хлеба и пили чай из щербатых кружек. Столы были накрыты клеенкой; в окна заглядывало закатное солнце, на короткое время окрасившее море в багряный цвет.

— Смех да и только, — сказала Ивлин, сунув сигарету в мундштук и осмотревшись по сторонам. — Как по-вашему, мисс Саммерхейс?

Фрэнсис щелкнул зажигалкой и дал ей закурить.

— Просто умора, — ответила Робин, меланхолия и печаль которой прекрасно сочетались с атмосферой, царившей в курортном городе в конце сезона.

Они посмотрели шоу в театре, здание которого находилось в конце причала. Зрителей в зале было с десяток. Робин, расположившаяся в первом ряду, видела, что актрисе, игравшей молоденькую девушку, не восемнадцать лет, а все сорок, и что у девушек из кордебалета заштопанные трико. Она сидела с краю, рядом с Гаем. Место между Гаем и Фрэнсисом заняла Ивлин. В антракте Ивлин шепнула Фрэнсису:

— Кошмар и тихий ужас. Давай уйдем, иначе придется сидеть здесь еще час.

Они вернулись в пансионат. Никто не разговаривал; по дороге начался дождь. Свет фар проезжавших мимо автомобилей отражался от мокрой мостовой. Добравшись до пансионата, Фрэнсис позвонил в колокольчик, и хозяйка открыла дверь.

— Поднимайся наверх, Робин. Я приду через две минуты.

Она поднялась по лестнице, прошла в комнату, сняла с себя плащ, подошла к окну, уперлась руками в подоконник и выглянула наружу. Затем раздался стук в дверь.

— Робин, можно?

— Не заперто, Гай.

Форчун закрыл за собой дверь.

— Я сумел протащить это контрабандой мимо старой ведьмы.

Он распахнул пальто и показал Робин две бутылки пива, спрятанные во внутренних карманах.

— А Фрэнсис… — начала она.

— Курит в саду. На умывальнике есть кружка для зубных щеток.

Гай забыл открывалку, и пробку с бутылки пришлось срывать зубами. Пиво с шипением полилось в кружку. Гай передал ее Робин и схватился за челюсть.

— Кажется, я сломал зуб, а от этой дряни у меня начнется несварение желудка. После стаута[16] всегда так.

Она пила, все время прислушиваясь, не идет ли Фрэнсис. Гай рассказывал про эпическую поэму, которую он сейчас писал.

— Дело происходит на заводе по изготовлению запчастей для автомобилей. Сальники, молдинги или еще какое-нибудь барахло. Ритм слов будет вторить ритму станков. — Гай сел на кровать и сбросил ботинки. — Тьфу, зараза… Ну вот, так и знал. Натер мозоль. А ритм будет такой: та-та-ти-та-та… Робин, у тебя есть что-нибудь от этой гадости?

На его стопе красовался крошечный пузырек. Она начала рыться в сумочке из непромокаемого материала. Фрэнсиса слышно не было.

— Есть зеленка. Подойдет?

— Вполне. Роб, смажь, а? Я очень чувствителен к инфекции.

Робин смазала ему ногу зеленкой и заклеила пластырем.

— Наверно, Фрэнсис уже выкурил целую пачку.

Гай сидел в изголовье кровати с бутылкой пива в руке. Поскольку в комнате было всего одно кресло, неудобное и расшатанное, Робин с ногами забралась на кровать и устроилась рядом с Форчуном.

— Я хочу закончить к Рождеству, потому что не знаю, как долго протяну на этом свете.

До нее дошло, что Ивлин Лейк тоже осталась внизу. Робин подняла глаза и увидела, что Гай ждет от нее ответа.

— Что закончить?

— Мою поэму.

— А… — Она со стыдом поняла, что слушала Форчуна вполуха. — Это что, крайний срок сдачи рукописи?

Он покачал головой и отставил бутылку в сторону.

— Я пытаюсь закончить ее, потому что у меня кашель. Понимаешь, у нас в семье был туберкулез.

Робин посмотрела на Форчуна, увидела в его глазах искренний страх и мягко сказала:

— Гай, никакого туберкулеза у тебя нет. Ты кашляешь, потому что слишком много куришь.

— Ты так думаешь?

Тут она услышала на лестнице шаги двух человек и с облегчением вздохнула. Голоса зазвучали громче, когда Фрэнсис и Ивлин вышли в коридор. Но ручка не повернулась. Робин услышала, как открылась, а затем закрылась дверь соседней спальни.

У нее заколотилось сердце. Фрэнсис решил пожелать ей спокойной ночи, только и всего. Через минуту-другую он будет здесь, с ней.

— Ты так думаешь? — снова спросил Гай.

Робин не могла вспомнить, о чем они говорили. Потом сделала над собой гигантское усилие и решительно сказала:

— Гай, ты ведь знаешь, что я работаю в больнице. Я достаточно повидала больных туберкулезом и слышала, как они кашляют. У тебя кашель табачный, а не туберкулезный. Честное слово.

Он улыбнулся.

— Робин, знаешь, ты ужасно милая. — Гай взял ее за руку. — Ты всегда мне очень нравилась.

Тут ей впервые пришло в голову, что все это не просто совпадение и что Фрэнсис не придет. Робин отогнала эту мысль. Нет, это невозможно. Он не способен на такую жестокость.

Но Гай все еще держал ее за руку и поглаживал кисть кончиком большого пальца. Из соседней спальни доносились голоса. Разделявшая комнаты стенка была тонкой, сделанной из сухой штукатурки. Робин не разбирала слов, но слышала интонации. Негромкое бормотание Фрэнсиса и короткие ответы Ивлин. Несколько льстивых фраз, за которыми последовал взрыв смеха. А потом наступила тишина.

Робин поняла, что Гай разговаривает с ней.

— Знаешь, Робин, в последнее время мне живется очень трудно. Отец хочет, чтобы я работал в семейной фирме, — ты можешь себе представить? — и не дает мне ни гроша. Буржуй недорезанный. Если бы ма не присылала мне еду, одежду и чеки на небольшие суммы, я просто не выжил бы… Я ужасно устал. Знаешь, у меня глаза закрываются.

— Бедный Гай, — рассеянно сказала она.

Тут он наклонился и поцеловал ей руку. Потом запястье, а потом покрыл частыми поцелуями ее предплечье до самого локтя.

— Гай, не смеши меня.

В соседней комнате молчали уже несколько минут. Затем послышался скрип матраса. Она испытала странное чувство раздвоения личности. Одной Робин хотелось накрыть голову подушкой, другой — выбежать в коридор и заколотить в дверь Ивлин руками и ногами.

Гай передвинулся к краю кровати.

— Какие славные лапки.

Он потерся щекой о ее ступню.

Робин поняла, что он пытается соблазнить ее. Этот неумелый, смешной, инфантильный неврастеник пытался ее соблазнить… Она услышала протяжный стон Ивлин и поняла, что нет смысла спрашивать Гая, как к этой попытке отнесется Фрэнсис. «Гай, старина, знаешь, Робин от тебя без ума», — прозвучали в ее мозгу с ленцой сказанные слова. Она сидела на кровати без движения; тем временем Гай провел языком по ее пятке. Размеры предательства были слишком велики, чтобы осознать их сразу. Такого унижения она еще не испытывала. «Было бы вполне естественно, если бы сейчас я легла и отдалась человеку, которого не люблю», — думала она, слыша, как Фрэнсис и Ивлин занимаются любовью в соседней комнате.

И все же ей удалось собрать остатки гордости. Робин встала с кровати, надела туфли и плащ.

— Робин, ты куда? — спросил Гай, и она ответила:

— На вокзал. Не провожай меня, Гай.

Потом она взяла сумку, тихо спустилась по лестнице и вышла из дома.

Стояла ночь, на улицах не было ни души. Робин не плакала, просто продолжала пребывать в каком-то странном оцепенении. Она с болезненной отчетливостью понимала, что на этот раз Фрэнсис совершил нечто непростительное. Подготовил ее унижение с тщательностью, которая была ему не свойственна. Любил или не любил он Ивлин Лейк, значения не имело. За последние годы она привыкла считать, что доверие — неотъемлемая часть любви, и знала, что больше никогда не сможет ему доверять. Раньше Робин путала доверие с проявлением инстинкта собственности и судила о других наивно. Но теперь до нее дошло, что хотя этот инстинкт может разрушить любовь, но любить без доверия невозможно.

В конце концов она добралась до вокзала. Конечно, касса была закрыта. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем Робин сумела разобраться в расписании поездов на Лондон. Потом она села на скамью, поставила рядом сумку и стала следить за каплями дождя, сползавшими с листьев и падавшими на тротуар. Уснуть было невозможно; на крыше орал кот, а стрелки часов ползли по кругу так медленно, что смотреть на них не хотелось. Если бы кто-нибудь прикоснулся к ней, она разбилась бы как стекло, усеяв осколками линолеум.

Но никто не пришел, кроме полисмена. Тот зажег фонарик в зале ожидания, и Робин пришлось прикрыть глаза рукой. Девушка придумала какую-то уважительную причину, почему оказалась среди ночи одна, и удивилась, что ее не приняли за инопланетянку; казалось, Земля слегка сбилась со своей оси и окружающий мир стал чужим и неузнаваемым. Но полисмен только прикоснулся к своему шлему и ушел, оставив ее наедине с часами и котом на крыше.

В половине седьмого она купила билет и села в поезд. Когда он медленно отошел от перрона, Робин подумала, что это символично. Ее роман начался в одном приморском городе, а закончился в другом. Однажды она, юная и полная надежд, вскочила в поезд, чтобы начать новую жизнь в городе, и теперь возвращалась в тот же город. Только теперь она была старой, очень старой, и больше не разбиралась в картах дорог.

Когда в субботу утром Джо пришел к Робин, мисс Тернер сказала ему, что мисс Саммерхейс уехала на выходные с мистером Гиффордом. Он ушел, пиная кучи сухих листьев с таким ожесточением, что те долетали до середины улицы.

Вернувшись к себе, Джо понял, что огорчения, которые ему пришлось испытать за два последних года, дошли до предела. Он продолжал держать слово, данное Хью Саммерхейсу, но думал, что теперь это ни к чему. Робин изменилась, стала сильнее и независимее. Хью ошибся — Робин не нуждалась в том, чтобы за ней присматривали. Джо не сомневался, что в конце концов она добьется своего и станет врачом. Роль вроде «кушать подано», которую он до сих пор играл, можно было выкинуть из текста пьесы. Робин по-прежнему любила Фрэнсиса, в то время как его, Джо, положение становилось все более нелепым и постыдным. Нужно было порвать с ней и начать жизнь сначала.

Эта мысль не доставила ему никакой радости. Поняв, что ему необходимо уехать из Лондона хотя бы на несколько дней, Эллиот бросил пожитки в рюкзак, вышел из дома и направился к станции метро. Через полчаса с вокзала Кингс-кросс отправлялся поезд на Лидс. После возвращения из Хоуксдена Джо регулярно писал отцу и часто получал от него почтовые открытки. Эти открытки всегда казались Джо поразительно не подходящими к случаю: два котенка в носке, прикрепленном к бельевой веревке, или красотки на пляже в Скарборо. На обороте Джон Эллиот писал несколько фраз о погоде, заводе и ценах на уголь.

Когда Джо прибыл в Эллиот-холл, отец придирчиво осмотрел его.

— Ну что ж, парень, по крайней мере, ты больше не выглядишь как пугало.

Джо показал ему вырезку из газеты с рецензией на его выставку и услышал в ответ ворчание, которое могло сойти за одобрение. Утром в воскресенье Джон Эллиот провел сына по заводу. Джо похвалил новые станки («Они стоили мне целое состояние») и сфотографировал их. Отец стоял рядом и насмешливо наблюдал за ним, нетерпеливо притопывая ногой; Джо догадался, что это он так гордится своим детищем. Когда они вышли из огромного шумного цеха, отец сказал:

— Джо, пары дней раз в три года недостаточно, чтобы научиться бизнесу.

Они пошли к дому по крутой улице, мощенной булыжником. Вскоре Джон Эллиот остановился и посмотрел сыну в глаза:

— Ты забрал ее фотографию. Мою самую любимую.

— Извини, отец, — пробормотал Джо. — Я сделаю несколько отпечатков и один из них пришлю тебе.

— Да уж не сочти за труд.

Джон Эллиот пошел дальше, с сопением преодолевая крутой подъем.

— Папа, тебе нужно немного отдохнуть. У тебя усталый вид.

Эллиот-старший фыркнул:

— Отдохнуть? Чтобы тут все пошло прахом? Если я отправлюсь отдыхать, тебе достанется пустой сарай и несколько ржавых станков!

Джо задумался о том, что будет, если в один прекрасный день ему придется встать во главе завода. Конечно, кое-что придется изменить; даже Хоуксден не в силах устоять перед требованиями времени. Возможно, «Завод Эллиота» откажется от патернализма столетней давности и этот маленький, закосневший в рутине поселок удастся пинками и волоком втащить в тридцатые годы двадцатого века…

Но это в будущем. А сейчас заголовки утренних газет кричали об итальянском вторжении в Абиссинию — то была первая открытая агрессия фашистского правительства. Далекая война в далекой стране или первый роковой ход куда более опасной игры? Если верно последнее, то он, Джо, не сможет остаться в стороне. В Мюнхене он стоял в стороне, и в «Олимпии» тоже. Но теперь он понимал, что следить, говорить и собирать свидетельства недостаточно. Скоро им всем придется делать выбор и маленькие семейные и домашние бои местного значения уступят место великим битвам.

Джо пошел медленнее, приноравливаясь к отцовской походке. С тех пор как он последний раз побывал дома, Джон Эллиот постарел. Теперь его волосы стали совсем седыми, тело начало усыхать, под глазами и скулами появились мешки. Он больше не был энергичным сильным мужчиной, чьей тяжелой руки и острого языка когда-то боялся Джо. Эллиот-младший взял отца за локоть, помог ему подняться на скользкие мокрые ступеньки крыльца, и его руку не оттолкнули.

После возвращения из Борнмута прошла неделя. Робин делала все, что положено, но ощущала себя бездарной актрисой, играющей в незнакомой пьесе. Она работала в Британской библиотеке, завершая исследование, которое проводила для очередного отцовского друга, а по утрам приходила в клинику. Дни тащились как черепахи, не доставляя ей никакой радости; Робин все сильнее ощущала внутреннюю пустоту и неспособность чувствовать. Если бы она могла испытывать гнев, то злилась бы на Фрэнсиса, лишившего ее не только любви и гордости, но и цели в жизни.

Она получила три письма из разных комитетов, интересовавшихся, почему о ней неделю не было ни слуху ни духу, и бросила их в мусорное ведро, не в силах писать объяснения. Впервые в жизни ей было на это наплевать. Ее прежний пыл теперь казался тщетным и немного смешным. Фрэнсис был прав: будет новая война, и она ничего не может сделать, чтобы остановить ее.

Затем пришло письмо от Дейзи. Робин пришлось несколько раз прочитать первую фразу, чтобы понять, о чем идет речь. Внезапно она села на кровать и задохнулась, словно ее ударили под ложечку. Оторвавшись от листка, Робин подняла взгляд, и ей показалось, будто стены комнаты опрокинулись. «Свет Мира» с насмешкой следил за тем, как она хватает плащ и натягивает его. Потом Робин слетела с лестницы и выскочила на улицу.

На свете был только один человек, к которому она могла пойти. Только он мог бы ее понять. Пока Робин бежала по улицам, гнев, который она подавляла целую неделю, вырвался наружу. Но теперь его причиной был не Фрэнсис. Как обычно, дверь подъезда была слегка приоткрыта; Робин пробежала три лестничных пролета и постучала.

Джо открыл. Он был обнажен до пояса и, видимо, брился: его подбородок покрывала мыльная пена.

— Джо! — Она буквально ввалилась в комнату. — Джо… Мне нужно с тобой поговорить.

— Идет. Я тоже хотел тебе кое-что сказать.

— Не здесь. — Ей никогда не нравилась его квартира, до сих пор напоминавшая перевалочный пункт. — Пойдем в парк.

— Одеться можно?

— Да, конечно. — Она попыталась улыбнуться. — Извини.

Через пять минут Джо надел рубашку и пиджак и они вышли в маленький парк напротив. Робин вынула из кармана письмо.

— Это от Хью, Джо. Они с Майей обручились!

Робин посмотрела на него, ожидая, что Джо испытает такой же шок и гнев, как она сама.

— Не знаю, что делать. Я могу сесть на вечерний поезд, а потом от Соэма дойти до фермы Блэкмер пешком, это не так далеко… О господи, ну почему у них нет телефона?

— Что делать? — повторил Джо. — Я думаю, что будет вполне достаточно поздравительной открытки.

Робин сунула ему письмо Дейзи.

— Джо… Это невозможно. Хью нельзя жениться на Майе. Она же… Нет, об этом не может быть и речи.

Джо пробежал глазами записку Дейзи. Они стояли у маленького круглого пруда, поверхность которого была засыпана желтыми и красными буковыми листьями.

— Робин, — мягко сказал Джо, — я знаю, что ты очень любишь Хью и привыкла к мысли, что он останется холостяком. Однако тебе придется смириться с тем, что Хью и Майя обручились и скоро поженятся.

— Но она убила своего мужа! — чуть не крикнула Робин.

Женщина и маленький мальчик, стоявшие на другом конце пруда, подняли глаза.

— Робин… Ради бога… — пролепетал потрясенный Эллиот.

— Джо, я знаю, что говорю. Она никогда в этом не признавалась, а дознаватель решил, что Вернон умер из-за нелепой случайности, но я знаю.

Джо рассудительно ответил:

— Как ты можешь что-то знать, если она никогда не признавалась, а ты сама в это время была во Франции?

— Я знаю Майю. Знаю, что она способна солгать под присягой. Знаю, что Вернон был свиньей и мерзавцем, что он бил и унижал ее… Майя не стала бы это терпеть. Ни за что не стала бы.

— Но большинство женщин терпит. У них нет выбора.

Робин покачала головой.

— Только не Майя. — Робин пошла вдоль пруда, пиная ногами мертвые листья. — Она не может выйти за Хью. Джо, я должна вмешаться.

— Как ты себе это представляешь? Ворвешься в дом и набросишься на кого-то с кулаками?

— Что ж, если придется…

Робин поняла, что впервые в жизни будет делать выбор между родными и подругой, и у нее засосало под ложечкой. Ей придется нарушить слово, данное Майе, иначе Хью станет мужем женщины, которая способна его уничтожить… Она тяжело вздохнула:

— Придется рассказать Хью о Верноне.

Джо взял ее за плечи и повернул лицом к себе.

— И ты думаешь, что Хью тебе поверит? Да он тебя и слушать не станет! О боже, Робин, неужели ты не понимаешь, что Хью любит Майю чуть ли не с колыбели?

Робин уставилась на него, а потом нетвердо сказала:

— Я не видела ни одного мужчины, который бы не был влюблен в Майю. По-моему, ты тоже влюблен в нее.

— Неправда! Ничего подобного! — сердито ответил Джо и полез в карман за сигаретами.

Он протянул пачку Робин, но та покачала головой.

— Если ты ворвешься в дом и скажешь брату, что женщина, которую он любит больше жизни, убийца, то Хью порвет с тобой, а не с Майей.

Робин посмотрела на Джо и поняла, что он прав. Когда речь идет об их любимых, люди верят только в то, во что хотят верить.

— Тогда я поговорю с Майей.

— И что? Знаешь, чем это кончится? Предположим, ты убедишь Майю разорвать помолвку. Думаешь, Хью скажет тебе за это спасибо?

— Я не могу сидеть сложа руки!

— Придется, Робин, — сурово и решительно ответил Эллиот.

Она стиснула кулаки и прижала их к глазам.

— Джо, я не могу это вынести. — Ее голос дрогнул. — Не могу.

Эллиот повел ее к скамье под буком.

— Робин, ты ведь в сущности ничего не знаешь о смерти Вернона Мерчанта. Ты сама в этом призналась. А Хью — взрослый человек. Он может знать Майю лучше, чем ты думаешь. Дай ему возможность самому принять решение.

— Ты не знаешь, что я пережила, когда Стиви убили, а Хью ранили. — Голос Робин стал немного спокойнее. Она смотрела на поверхность пруда и вспоминала ужасный день 1918 года. — Тогда я была маленькой… Я услышала, как родители говорили о Стиви и Хью, убежала в сад, оттуда посмотрела на дом, занесенный снегом, и поняла, что все изменилось. И оказалась права. Все действительно изменилось. Стиви не вернулся, а Хью больше никогда не стал прежним. Он чуть не умер. Я не вынесу, если ему снова придется пережить то же самое.

Джо нахмурился, потер лоб тыльной стороной ладони, и Робин на мгновение поняла, насколько она зависит от него.

— Если они оба были ранены и знают, что такое боль, — наконец сказал он, — то смогут вылечить друг друга.

Женщина и мальчик ушли. Легкий порыв ветра тронул листья, и они посыпались с темных ветвей, как конфетти.

— Майя никогда никого не любила. Как она могла полюбить Хью?

Голос Робин был мрачным. Ей стало очень грустно.

— Дело не только в Хью, правда, Робин? — услышала она Джо и покачала головой.

Джо не знал о Фрэнсисе, но она не удивилась его догадливости. Должно быть, унижение и обида, причиненные Фрэнсисом, оставили след на ее лице. За шесть дней, прошедшие после побега из Борнмута, она пережила шок, затем желание увидеть Фрэнсиса, чего бы это ей ни стоило, и наконец душераздирающую уверенность в том, что все кончено.

— Дело во Фрэнсисе, — сказала Робин. На глазах проступили слезы, и очертания пруда расплылись. — Пять лет, — прошептала она, — он выбросил их на помойку, как мусор. Как он мог, Джо? Как он мог?

Они долго сидели так. Голова Робин лежала на его плече, его рука обнимала ее талию. Слезы то и дело капали на лацканы ее плаща. У нее болела голова, глаза щипало.

Начало темнеть. Она вытерла глаза и произнесла:

— Милый Джо, с тобой так хорошо… Что ты хотел сказать? Все это время я говорила только о себе.

Он посмотрел на Робин сверху вниз:

— Не помню. Ничего важного.

Было слишком темно, чтобы увидеть выражение его лица.

Она встала:

— С любовью покончено. Больше никогда, Джо. Клянусь тебе.

— Раз так, за это надо выпить, — услышала она его голос. — Пойдем в «Шесть колокольчиков» и помянем любовь.

Они вышли из дома и зашагали по улице.