Зимняя жертва

[В темноте]

Это вы?

С любовью?

Эскизы, рисунки, моя маленькая черная книжка с маленькими черными словами, снимки: сегодняшнего дня, будущего, прошлого, крови.

Я не сумасшедший. Это всего лишь часть меня не выдержала и трещит по швам. Что толку говорить с психологами? Там, дома, в гардеробе, лежит дневник, там крошки печенья, яблоки, полный почтовый ящик, и там то, что нужно сделать, то, что уже сделано, и то, что нужно сделать еще раз.

Впустите меня, послушайте, здесь, снаружи, холодно. Впустите меня.

Почему вы смеетесь? Ваш смех разрывает меня на части.

Здесь холодно и сыро.

Я хочу домой. Но теперь мой дом здесь.

Я только хочу играть с вами.

Хочу вашей любви.

Только и всего.

29

Восьмое февраля, четверг

Спальня Даниэля Хёгфельдта.

Что я здесь делаю?

Это его руки на моем теле? Он полон энергии, решителен, обнимает, щекочет, шлепает. Он бьет меня? Пусть бьет. Пусть немного поцарапает, ведь это приятно — причинить кому-то немного боли.

Я поддаюсь. Будь что будет. У него крепкое тело — этого достаточно, мне плевать, кто он.

Серые стены. Мои руки у хромированного изголовья кровати, он кусает мне губы, его язык у меня во рту, и он ходит, ходит.

Пот. Тридцать четыре градуса ниже нуля.

Туве, Янне, папа, мама, Мяченосец, Мария Мюрвалль.

Даниэль Хёгфельдт на мне. Ты решил, ты думаешь, я твоя, Даниэль? Мы можем сделать вид, что это так, если хочешь.

Это причиняет боль. И это прекрасно.

Она перенимает инициативу, откатывается от него, прижимает его к матрасу. Залезает сверху.

Давай, Даниэль, давай.

Я исчезаю в этой приятной боли. И это чудесно.

Что еще нужно человеку?

Малин лежит рядом с Даниэлем, потом разворачивается, садится. Смотрит на мускулистое тело спящего. Поднимается, одевается и выходит из квартиры.

Пять часов. Линчёпинг пуст.

Она направляется в полицейский участок.

«Малин, я слышал, что ты уходишь, я не спал, но ты не заметила.

Я хотел остановить тебя, там ведь, на улице, такой дьявольский холод, я хотел сказать: хочу, чтобы ты осталась. Даже самым жестким, самым суровым на вид нужно тепло. Оно нужно всем.

В тепле нет ничего необычного.

Тем не менее оно — все.

Я копаю, я роюсь в жизни людей, пытаясь раскрыть их тайны.

В этой суете нет тепла, но тем не менее я люблю ее.

Как я стал таким?»

Братья Мюрвалль.

Адам, Якоб, Элиас.

Их документы лежат перед Малин на письменном столе. Она рассеянно листает бумаги, читает, пьет кофе.

Три человека. Одного поля ягоды.

Список преступлений братьев Мюрвалль читается как протокол боксерского поединка.

Первый раунд. Мелкие кражи в магазинах, гашиш, угнанные мопеды, вождение без прав, воспрепятствование исполнению должностных обязанностей, взлом киоска, ограбление грузовиков фабрики «Клоетта».

Второй раунд. Нанесение телесных повреждений, драка в пивной.

Третий раунд. Браконьерство, вымогательство, кража лодки, незаконное хранение оружия.

«Салонное» ружье, Хюскварна.

Такое впечатление, что на этом матч закончился.

Последние записи в делах — десятилетней давности.

Так что же случилось с братьями Мюрвалль? Успокоились? Создали семьи? Встали на путь исправления? Поумнели? Во всяком случае, не последнее. Такого не бывает. Гангстеры всегда остаются гангстерами. Кто из них хуже?

Младший брат, Адам. Курильщик гашиша и склонный к насилию любитель техники, если верить бумагам. До крови избил гонщика в Манторпе, не оправдавшего его надежд и не выигравшего заезд.

Ставка? Конечно. Три месяца в исправительном учреждении города Шеннинге. В феврале убил двух лосей. Месяц в Шеннинге. Избиение подруги. Предполагается попытка изнасилования. Шесть месяцев.

Средний брат, Якоб. Неграмотный, если верить бумагам — страдает дислексией.[38] Склонен к буйству.

Что же натворил этот? Ударил врача в седьмом классе, повалил на землю своего ровесника возле киоска в Юнгсбру. Специализированная школа. Курил гашиш на школьном дворе по возвращении, сломал челюсть полицейскому при попытке его задержать. Шесть месяцев в Норрчёпинге, вымогательство у торговцев в Буренсберге, вождение в нетрезвом состоянии. Год в Норрчёпинге. Потом ничего. Как отрезало.

Старший брат, Элиас. Тот еще экземпляр! Имел что-то вроде таланта к футболу, в тринадцать лет играл во втором составе, пока не был исключен из клуба за ограбление киоска «Юнгсбру ИФ». Совершил непредумышленное убийство, когда, будучи пьяным, врезался в дерево. Шесть месяцев в Шеннинге. Нанесение тяжких телесных повреждений в ресторане «Гамлет»: бросил пивную кружку в голову одного из посетителей, человек ослеп на один глаз. «Медленно соображает, легко подвержен внушению, неуверен» — замечания психолога. Медленно соображает? Неуверен? Разве так пишут?

Младшая сестра, Мария.

Так вот каковы твои братья, Мария? Те, которые украсили картинками стены твоей комнаты? Это сделал Адам? На их языке, полагаю, это означало проявление заботы.

Синее тело Бенгта на дереве.

Была ли это месть трех братьев?

Четвертый раунд. Убийство?

Малин протирает глаза, потягивая кофе уже из третьей чашки. Она слышит, как дверь открывается, чувствует порыв холодного ветра. Доносится голос Зака, скрипучий и усталый:

— Что, Форс, пришла с утра пораньше? Или это ночь так затянулась?

Зак включает радио — на минимальную громкость.

— Захватывающее чтение, правда?

— Они, похоже, успокоились, — говорит Малин.

— Или просто стали хитрее.

Зак хочет сказать что-то еще, но его слова заглушает голос из радиоприемника. Пронзительный скрип, перебивающий последние аккорды только что отзвучавшей песни, а потом мягкий голос подруги Малин: «Это был…»

Хелен.

«Она выросла там, — думает Малин. — И почти ровесница братьев Мюрвалль. Может, она их знает? Стоит позвонить ей. Позвоню».

— Привет, Малин.

Голос такой же ласковый, такой же сексуальный, как и в радиоприемнике.

— Можешь говорить?

— У нас три минуты и двадцать две секунды до того, как закончится эта песня. Потом я смогу дать тебе столько же времени, когда закончу говорить.

— Тогда я сразу перехожу к делу. Знавала ли ты неких братьев по фамилии Мюрвалль, когда жила в районе монастыря Вреты?

— Зачем тебе?

— Ты знаешь, я не могу объяснить.

— Братья Мюрвалль? Конечно. Все их знали.

— Они пользовались дурной славой?

— Можно сказать и так. Их еще называли «сумасшедшие братья Мюрвалль». Было в них что-то жуткое и в то же время тоскливое. Понимаешь, они были из тех, про которых все знают, что ничего путного из них не выйдет, и которые открыто выступают против существующего порядка. Такие с самого начала стоят в стороне от всех, как будто они… я не знаю… обречены вечно стучаться в ворота нормального человеческого общества без всякой надежды, что им откроют. Они словно меченые. Семья Мюрвалль жила в Блосведрете — это адский угол, самый продуваемый участок равнины. Не удивлюсь, если они живут там до сих пор.

— Ты помнишь Марию Мюрвалль?

— Да, но с ней все было иначе. Училась в параллельном классе.

— Вы общались?

— Нет, она держалась немного в стороне. Словно тоже была меченая, и ее хорошие оценки мало помогали, как бы ужасно это ни звучало. Братья защищали ее. Один парень ее обижал, не помню почему, так они натерли ему щеки наждачной бумагой. Получились две большие раны, но он так и не решился сказать, кто это сделал.

— А кто отец?

— Он был разнорабочим. У него была обычная светлая кожа, но его называли Черный. С ним произошло какое-то несчастье — сломал позвоночник и оказался в инвалидном кресле. Потом пил до смерти, хотя и до этого прикладывался к бутылке. А шею он вроде сломал у себя же дома, спускаясь по лестнице.

— А их мать?

— Ходили слухи, что она ведьма или нечто в этом роде. Но я думаю, она была самая обыкновенная домохозяйка.

— Ведьма?

— Малин, это слухи. В такой паршивой дыре, как Юнгсбру, жизнь держится на слухах и сплетнях.

Из радиоприемника доносится голос: «А следующую песню я посвящаю моей подруге Малин Форс, самой яркой звезде линчёпингской полиции».

Зак ухмыляется.

«Малин, улыбнись! Теперь ты мировая знаменитость. Как раз сейчас она расследует дело Бенгта Андерссона, которым так заинтригован весь наш город. Если вам есть что сообщить ей, звоните в полицию Линчёпинга. Любая информация представляет интерес».

Зак ухмыляется еще шире.

— Ну, теперь жди шквала звонков!

Звучит музыка.

«Это моя песня о любви. Это мое время на Земле…»

Голос певца Плуры,[39] дрожащий от сентиментальной тоски.

«…Я то, что я есть… мальчик из провинции, зовите меня мальчик из провинции…»

«Совсем как я», — думает Малин.

Девочка из провинции?

Не по любви. Вероятно, по необходимости.

30

Лишь только закончилась песня, как на столе Малин зазвонил телефон.

— Черт знает что! — возмущается Зак.

— Это может быть кто угодно, — говорит Малин. — Не стоит чертыхаться.

Трубка вибрирует на следующем сигнале, не на шутку требуя, чтобы ее подняли.

— Малин Форс, полиция Линчёпинга.

В трубке тишина.

Слышно только, как кто-то дышит.

Малин делает предупреждающий жест в сторону Зака, застывая с поднятой рукой.

Потом раздается невнятный ломающийся голос:

— Это я, с видеоигрой.

С видеоигрой?

Малин лихорадочно роется в памяти.

— «Воины гну».

— Простите?

— Вы допрашивали меня.

— Теперь припоминаю. — Малин снова видит Фредрика Уннинга с джойстиком в руке в подвале зажиточного дома и безучастный взгляд его папы, брошенный в сторону сына.

— Я спрашивала, есть ли тебе что сообщить нам.

— Да, именно так. Я слушал радио.

В голосе тот же испуг, что был во взгляде. Быстро вспыхивающее и так же быстро исчезающее чувство.

— А ты что-нибудь знаешь?

— Вы могли бы приехать сюда — вы и тот, другой?

— Сегодня мы будем в ваших краях. Может, задержимся, но попозже приедем.

— И никто не узнает, что вы здесь были, правда?

— Ну да, все останется между нами, — обещает Малин, а сама думает: «Это, конечно, зависит от того, что ты скажешь».

И сама поражается тому, с какой легкостью лжет молодому человеку, когда дело касается расследования, ее главной цели. Самой бы ей страшно не понравилось, если бы кто-нибудь так обошелся с нею. Тем не менее она повторяет:

— Это останется между нами.

— О’кей.

В трубке раздается щелчок. Она ловит вопросительный взгляд Зака, сидящего по другую сторону стола.

— Кто это?

— Помнишь Фредрика Уннинга? Подростка за видеоигрой в той богатой хибаре?

— Он?

— Да, он хочет что-то рассказать, но сначала братья Мюрвалль. Или как ты думаешь?

— Семейка Мюрвалль, — соглашается Зак и кивает на дверь. — Интересно, что это такое на сердце у молодого Уннинга?

— Стоит перейти через дорогу, и цены на жилье падают на тридцать процентов, — говорит Зак, поворачивая возле пустынной автозаправочной станции на дорогу к группе домов, известной под названием Блосведрет.

Снаружи яростно трещит мороз, мечется во всеоружии своих градусов в порывах ветра, вздымая снег на мертвых сугробах; белая пыль прозрачными волнами омывает ветровое стекло.

— Черт, как дует! — говорит Малин.

— Даже небо белое.

— Зак, помолчи, закрой рот.

— Малин, я люблю, когда ты ругаешься, мне это нравится.

Жуткое место. Таково первое впечатление.

Все-таки хорошо иметь под боком Зака. Случись что — он сориентируется за доли секунды. Когда тот наркоман из Ламбухова вытащил свой шприц и приставил к ее горлу, она и глазом моргнуть не успела, как Зак ударил его по руке так, что тот выронил свое оружие. А потом Зак повалил наркомана и продолжил бить в живот.

Ей пришлось тогда схватить коллегу за руку, чтобы он остановился.

«Форс, не волнуйся, это будет выглядеть как пара обычных тумаков. С его стороны все серьезнее. Он хотел, черт возьми, убить тебя, а этого мы не могли допустить».

Новый порыв ветра, еще сильнее прежнего.

— Удивительно, ведь по дороге сюда почти не дуло. Что случилось?

— Блосведрет — Бермудский треугольник. Здесь может случиться что угодно.

Одна-единственная улица — Блосстиген.

По одну сторону дороги — красный деревянный дом, по другую — гараж и мастерская. Еще один дом — кирпичный, жалюзи подняты. Большое белое здание впереди, в самом конце улицы, почти не видно сквозь метель.

В домах, не принадлежащих семье Мюрвалль, тихо: очевидно, все на работе. Часы на инструментальной панели показывают половину двенадцатого, скоро время обеда, и Малин чувствует, как сжимается желудок.

Еды, но, пожалуйста, только не кофе.

Братья Мюрвалль живут по соседству, в двух последних деревянных домах и кирпичном. Белая вилла принадлежит их матери. В окнах деревянных домов темно, возле них валяются разбитые автомобили, наполовину обледенелые и припорошенные снегом. Но в кирпичном доме за шторами свет. Черная железная ограда, ветхая и гнутая, качается под порывами ветра. Напротив тяжелые ржавые железные двери мастерской, перед которой стоит «рейнджровер», старая модель.

Зак останавливает машину.

— Дом Адама.

— Позвоним.

Они застегивают куртки, выходят из машины. Здесь разбитых автомобилей еще больше, но они не такие, как у Янне. Эти брошены на произвол судьбы, и нет любящей руки, которая могла бы о них позаботиться. У входа в гараж зеленая «шкода»-пикап. Зак заглядывает в погрузочную платформу, разгребает снег перчаткой, качая головой.

Порывы ветра, не поддающиеся никакому описанию — озлобленные, мощные, дышат арктическим холодом, который легко и словно с насмешкой проникает сквозь ткань куртки и шерстяное полотно свитера.

Песок на бетонной лестнице. Звонок не работает. Зак барабанит в дверь, но все тихо.

Малин заглядывает в дом сквозь зеленое стекло и различает слабые контуры предметов в прихожей, детскую одежду, игрушки, оружие. Кругом беспорядок.

— Никого нет дома.

— Должно быть, они на работе, — предполагает Малин.

— Вероятно, стали честными людьми, — кивает Зак.

— Странно, — замечает Малин. — Тебе не кажется, что дома каким-то образом связаны друг с другом?

— Все они — одно целое. Даже не в материальном смысле. Если у домов бывают души, то у всех у них душа общая.

— Пойдем к жилищу матери.

Деревянная вилла находится в каких-нибудь семидесяти пяти метрах вниз по дороге, но невозможно что-то различить, кроме контуров фасада и белого дерева, тут и там мерцающего в окружающей белизне.

Приближаясь, они видят сквозь слабеющую пургу и морозную дымку целый яблоневый сад. Черные ветви высоких деревьев качаются на ветру, топорщась в разные стороны, и Малин втягивает в себя воздух, пытаясь почувствовать весенний запах цветущих деревьев и аромат яблок позднего лета.

Но этот мир не имеет запаха.

Она открывает глаза.

Фасад дома осел, и кривое дерево, кажущееся изможденным, решительно сопротивляется смерти. Из окна льется свет.

— Мать семейства, похоже, дома, — говорит Зак.

— Да, — отвечает Малин, но больше сказать ничего не успевает.

Дверь белой виллы открывается, и появляется высокий мужчина — со щетиной по крайней мере недельной давности вокруг четко очерченного рта, одетый в зеленый рабочий комбинезон. Он стоит на крыльце и пристально смотрит на них.

— Кто вы, черт возьми? Попробуйте подойдите к дому — и я прострелю вам головы!

— Добро пожаловать в Блосведрет. — В улыбке Зака сквозит нетерпение.

— Мы из полиции.

Малин приближается к человеку на крыльце, протягивая удостоверение.

— Можно войти?

Теперь она их видит — семью, которая разглядывает гостей в окна белого дома: усталых женщин, детей разного возраста, закутанную в шаль даму с черными глазами, острым носом и прямыми прядями белых волос, падающими на прозрачные, словно стеклянные, щеки. Малин смотрит на лица за окном, и ей кажется, будто все эти люди срослись нижними частями своих тел, скрытыми сейчас от ее глаз, в одно целое. Что их бедра, колени, икры и ступни ног слиты, неотделимы друг от друга и все они есть нечто иное, отличное от нее и осознающее свое превосходство.

— Что вам нужно? — бросает им в лицо человек с крыльца.

— А с кем мы имеем честь говорить? — решительно уточняет Зак.

— Элиас Мюрвалль.

— Тогда, Элиас, впустите нас и не заставляйте стоять на этом морозе.

— Мы никого сюда не впускаем.

Из дома раздается резкий женский голос, обладательница которого, как видно, привыкла во всем добиваться своего:

— Впусти же полицейских, мальчик.

Элиас Мюрвалль отступает в сторону, следует за ними в прихожую, где в нос им ударяет запах тушеной капусты.

— А обувь вам придется снять, — говорит тот же женский голос.

Прихожая завалена зимней одеждой: детскими куртками всевозможных расцветок, дешевыми пуховиками, камуфляжем. Отсюда Малин видит и прихожую: стильная мебель на коврах «вильтон», репродукции пейзажей Юхана Крутена с изображениями эстергётландских пастбищ, купающихся в лучах солнца, неуместный здесь тонкоэкранный монитор последней модели.

Малин снимает ботинки от «Катерпиллар», в одних носках чувствуя себя беззащитной среди этих людей.

Кухня.

За гигантским раскладным столом посередине, накрытым к обеду, сидит в напряженном молчании, должно быть, семья Мюрвалль в полном составе. Их больше, чем она видела в окне, и вовсе они не срослись между собой. Малин успевает насчитать трех женщин с младенцами на руках; дети самых разных возрастов сидят вокруг стола на стульях. Разве некоторые из них не должны быть в школе? Надомное обучение? Или они еще слишком малы?

Мужчин здесь двое: один гладко выбрит, у другого короткая ухоженная борода. Они одеты в такие же рабочие комбинезоны, что и Элиас Мюрвалль, и имеют такой же решительный вид. Выбритый кажется моложе — должно быть, это Адам. Он постукивает по поверхности стола, словно это дверь, у него синие глаза такого темного оттенка, что кажутся черными, как у матери. Средний брат, Якоб, лысеющий, с заметным под комбинезоном брюшком, сидит у камина и смотрит затуманенным взглядом, словно ему уже тысячу раз приходилось сталкиваться с полицейскими и он тысячу раз посылал их ко всем чертям.

Мать семейства стоит у камина — худенькая невысокая женщина в красной юбке и серой кофте.

— По средам у нас на обед капустный пудинг, — обращается она к Малин.

— Отлично, — отзывается Зак.

— А вам-то откуда знать? — удивляется хозяйка. — Или вы уже ели мой капустный пудинг?

Одновременно она жестом приглашает Элиаса сесть наконец за стол.

Несколько детей, потеряв терпение, спрыгивают со стульев и убегают из кухни в гостиную, откуда устремляются по лестнице на второй этаж.

— Ну?

Старушка смотрит на Малин, потом на Зака.

Нисколько не смутившись, даже слегка улыбаясь, Зак переходит к делу:

— Мы здесь в связи с убийством Бенгта Андерссона, который фигурировал в деле об изнасиловании вашей дочери Марии Мюрвалль.

И Малин, несмотря на эти неприятные слова, ненадолго ощутила внутри себя тепло. «Именно так все и должно быть, — подумала она. — Явившись в это осиное гнездо, Зак бесстрашен и держится с достоинством. Иногда я об этом забываю, но знаю, что меня в нем восхищает».

Ни малейшей реакции со стороны хозяев.

Якоб Мюрвалль лениво тянется через стол, достает сигарету из желтой пачки «Бленда» и закуривает. Младенец на руках молодой женщины начинает хныкать.

— Мы ничего не знаем об этом, — отвечает хозяйка. — Или как, мальчики?

Братья за столом качают головами.

— Ничего, — ухмыляется Элиас, — ничего.

— Вашу сестру изнасиловали. И один из тех, кто фигурировал в этом деле, найден убитым, — говорит Зак.

— Что вы делали в ночь со среды на четверг? — задает вопрос Малин.

— Мы ни черта не должны им рассказывать, — говорит Элиас подчеркнуто напористо, как кажется Малин, словно боится выглядеть слабаком.

— Нет, вы должны, обязаны даже, — говорит Зак. — Ваша сестра…

Адам Мюрвалль поднимается со своего места, вытягивая руки, и кричит через стол:

— Очень даже может быть, что этот дьявол изнасиловал Марию! А теперь он мертв — и это только к лучшему!

Цвет его глаз меняется от темно-синего до черного.

— Может, теперь она успокоится.

— Мальчик, сядь, — доносится голос матери со стороны камина.

Теперь дети начинают кричать, женщины пытаются их успокоить, а Элиас Мюрвалль прижимает брата к стулу.

— Ладно, — произносит хозяйка, когда все утихает. — Теперь, я думаю, пудинг готов. И картошка тоже.

— Асатру, — говорит Малин. — Вы имеете какое-то отношение к этой организации?

Комната оглашается дружным хохотом.

— Мы нормальные парни, — говорит Якоб Мюрвалль. — Не викинги.

— Вы храните дома оружие?

— Охотничьи ружья есть у нас у всех, — отвечает Элиас Мюрвалль.

— Как вам удалось получить на него лицензию? С вашим прошлым?

— Вы о наших детских шалостях? Это было так давно…

— У вас есть «салонное» ружье?

— Какое вам дело!

— Так это не вы стреляли в окно Бенгта Андерссона? — спрашивает Малин.

— Если кто и стрелял в его окно, — отвечает Элиас Мюрвалль, — то сейчас ему это уже без разницы.

— Мы хотели бы взглянуть на ваш оружейный сейф, — говорит Зак. — Ведь у вас есть такой? У нас много вопросов, и мы хотели бы поговорить с каждым из вас по отдельности. Здесь и сейчас или в участке, выбирайте сами.

«Женщины, — думает Малин. — Они смотрят на меня, их глаза пытаются понять, чего я хочу. Как будто я должна забрать у них нечто такое, что они готовы защищать до последнего вздоха, даже если в глубине души вовсе не хотят этого».

— Вы можете вызвать моих мальчиков на допрос. И мы дадим вам осмотреть сейф, если придете с ордером на обыск, — говорит женщина. — Ну а сейчас мальчикам Мюрвалль пора есть, сами видите.

— Мы хотели бы поговорить и с вами, фру Мюрвалль, — обращается к ней Зак.

Ракель Мюрвалль задирает нос к потолку.

— Элиас, проводи полицейских.

И вот Малин и Зак снова стоят на морозе, смотрят на фасад, на очертания предметов за мутнеющими стеклами. Малин чувствует, как это приятно — снова быть в обуви.

— И так можно жить в Швеции сегодня! — восклицает она. — Вне всяких норм. Странный анахронизм…

— Я так не думаю, — отвечает Зак и затем выдвигает первое попавшееся объяснение, которое ему приходит в голову: — Это все пособия. Чертовы пособия! Слово даю, вся эта шайка получает и по безработице, и социалку, и весь полный комплект. И детские на такую ораву наверняка составляют в месяц целый капитал.

— Насчет пособий не уверена, — возражает Малин. — Скорее всего, здесь не только это. И тем не менее… Третье тысячелетие. Швеция. Семья, которая, как кажется, живет исключительно по своим внутренним законам.

— Пока мы вкалываем, они охотятся, рыбачат и возятся с техникой. Ты хочешь пробудить во мне симпатию к ним?

— К детям, может быть. Кто знает, каково им?

Зак молчит, похоже погрузившись в размышления.

— Жить вне общества — не такая уж редкость. В этом нет никакого анахронизма. Стоит вспомнить подобные банды в Бурленге, Кнутбю, Шейке и доброй половине чертова Норрланда. Да, они живут среди нас. И их никто не трогает до тех пор, пока они не нарушают общественного порядка. Пусть живут своей жалкой жизнью, чтобы обычные люди могли жить своей. Нищие, чокнутые, иммигранты, инвалиды. Они никого не волнуют, Малин. Другое дело — уверенность в том, что именно твое существование нормально. Кто мы такие в самом деле, чтобы решать, как должны жить другие люди? Может быть, им веселей, чем нам.

— Я так не думаю, — возражает Малин. — А что касается Бенгта Андерссона, здесь налицо мотив.

Они направляются к машине.

— Как бы то ни было, Мюрвалли — милая семейка, — говорит Зак, поворачивая ключ зажигания.

— Ты видел, с какой злобой смотрел Адам? — вспоминает Малин.

— И потом, их много, они могли сделать это вместе. А прострелить окно резиновыми пулями — пустяк для этих господ. Мы должны получить ордер на обыск и осмотреть их оружие. Но у них может быть и оружие без лицензии. Оснований, чтобы привязать это дело к самим пулям, более чем достаточно.

— Ты действительно думаешь, что этого хватит для ордера? Ведь с юридической точки зрения нет никаких конкретных свидетельств, что они каким-то образом в этом замешаны.

— Может, и нет. Посмотрим, что скажет Шёман.

— Как же был он зол, Адам Мюрвалль!

— Малин, представь, что это была твоя сестра. Ты бы не злилась?

— У меня нет ни братьев, ни сестер, — отвечает Малин и добавляет: — Я была бы вне себя.

31

На расстоянии, с возвышенности, озеро Роксен выглядит как расстеленное серо-белое пуховое одеяло. Деревья и кустарники, словно измученные, прижатые к земле по берегам и по краям поля, истерзанные, ждущие тепла, в наступление которого верится с трудом, топорщатся «ежиками».

Белый кирпич, коричневая отделка. Коробка к коробке — в лучших традициях семидесятых. На вершине холма с крутым склоном стоят четыре комфортабельных особняка.

Малин и Зак стучат в дверь львиной головой, между отполированными челюстями косяков открывается дверная щель, словно пасть.

При прошлой встрече с Фредриком Уннингом Малин была уверена: ему есть что сказать, но его удерживает страх. Теперь она это знала точно, и по мере приближения к дому ее нетерпение возрастало с каждым шагом.

Что ждет их там, внутри?

Они должны быть осторожны. Зак рядом с ней взволнован, изо рта идет пар, непокрытая голова беззащитна перед морозом и его тупыми инфекционными крючьями.

Слышится скрежет.

Дверная щель увеличивается, и в ней появляется лицо тринадцатилетнего Фредрика Уннинга, его вялое малоподвижное тело, одетое в голубую спортивную майку от «Кархартт» и серые армейские штаны.

— Вот и вы наконец, — говорит он. — Долго пришлось вас ждать. Я думал, приедете сразу.

«Если б ты только знал, Фредрик, — думает Малин, — как часто встречают полицейских такими словами!»

— Можно войти? — спрашивает Зак.

Комната Фредрика Уннинга находится на третьем этаже, ее стены увешаны плакатами с изображениями скейтбордистов. Вот Бэм Марджера из сериала «Чудаки» высоко парит над бетонной площадкой, а на новой винтажной афише юный американский актер Тони Алва скользит по закоулкам Лос-Анджелеса. Вид из окон размером во всю стену заслонен легкими белыми гардинами, и розовый ковер на полу весь в солнечных бликах. В углу новый с виду стереомагнитофон, плоский телеэкран верных сорока пяти дюймов в ширину вмонтирован в пол.

Фредрик Уннинг сидит на краю кровати и неотрывно смотрит на гостей. От развязности прошлой встречи не осталось и следа. Родителей нет дома: папа, страховой агент, увез свою жену, владелицу бутика, в небольшое турне по Парижу. «Они иногда ездят туда. Маме там нравятся магазины, папе — еда. Хорошо остаться одному».

На кухне пустые коробки из-под пиццы, недоеденные пироги, бутылки из-под прохладительных напитков и переполненные мусорные мешки.

Малин сидит на кровати возле Фредрика Уннинга, Зак маячит черным контуром на фоне самого большого в комнате окна.

— Ты знаешь о Бенгте Андерссоне что-то такое, что могло бы быть нам интересно?

— И никто не узнает, что именно я сказал вам это?

— Никто, — отвечает Малин, и Зак согласно кивает:

— Это останется между нами, никто не будет знать, откуда эта информация.

— Они никак не могли оставить его в покое, — начинает Фредрик Уннинг и смотрит на гардины. — Донимали его постоянно. Как одержимые.

— Бенгта Андерссона?

— Кто его донимал? — раздается голос Зака со стороны окна.

И Фредрик Уннинг снова испуган, он сжимается в комок, отодвигается от Малин. А она думает о том, как привыкает с годами к этому страху вокруг себя, к тому, что люди, один за другим, словно убеждаются в том, что самая надежная вещь на свете — молчание, ибо любое высказанное слово несет опасность. А может быть, они не так уж не правы?

— Бенгта, — произносит наконец Фредрик Уннинг.

— Кто? Все в порядке, — успокаивает Малин. — Ну, смелее.

При этих словах Фредрик Уннинг, как кажется, собирается с духом.

— Йоке и Йимми. Они постоянно издевались над ним, над Мяченосцем.

— Йоке и Йимми?

— Да.

— А как их зовут по-настоящему, Йоке и Йимми?

На лице подростка снова сомнения, страх.

— Мы должны знать.

— Иоаким Свенссон и Йимми Кальмвик, — уверенным голосом называет Фредрик Уннинг.

— И кто они?

— Учатся в школе, в девятом классе. Настоящие свиньи, большие и мерзкие.

«А разве ты сам не должен быть сейчас в школе?» — задается вопросом Малин, но вслух спрашивает:

— И что они делали с Мяченосцем?

— Преследовали его, дразнили, выкрикивали вслед разное. И мне кажется, это они сломали его велосипед, бросали в него пакеты с водой, камни. Я даже думаю, они лили всякие помои в его почтовый ящик.

— Помои? — переспрашивает Зак.

— Молоко, грязь, воду, кетчуп — все, что угодно…

— А откуда ты знаешь?

— Они и меня заставляли в этом участвовать. Иначе грозились задать трепку.

— И тебе от них доставалось?

В глазах Фредрика Уннинга отражаются стыд и страх:

— Ведь никто не узнает, что это я вам сказал? Они и кошек мучили тоже.

— Кошек? Как?

— Поймают кошку и намажут ей горчицей под хвостом.

«Мужественные парни», — думает Малин.

— Ты сам это видел?

— Нет, но я слышал от людей.

— А может, это они стреляли в его окно из ружья? — снова раздается со стороны окна голос Зака, хлесткий, словно удар плетки. — Тебя тогда с ними не было?

— Нет, ни в чем подобном я не участвовал. — Фредрик Уннинг качает головой.

Да и где бы они взяли ружье?

Снаружи облачная пелена редеет, и серая с белым земля искрится и светится в робких лучах показавшегося в просветах солнца. Малин представляет себе, как должен Роксен выглядеть отсюда летом, когда жаркие лучи свободно играют на его совершенно гладкой поверхности. К сожалению, такой зимой, как эта, трудно представить себе летний зной.

— Черт возьми! — взрывается Зак. — Ну и ребята, должно быть, эти Йоке и Йимми. Первый сорт!

— Мне жаль Фредрика Уннинга, — отвечает Малин.

— Жаль?

— Неужели ты не видишь, как он одинок? Готов делать что угодно, лишь бы только быть с этими крутыми парнями.

— То есть они его не принуждали?

— Разумеется, принуждали. Но это не так просто…

— Однако дома у них как будто все прилично.

«Папа Йимми работает на нефтяной платформе, а мама домохозяйка. — Малин вспоминается голос Фредрика Уннинга. — У Йоке папа умер, а мама работает секретаршей».

Звонит телефон Малин, на дисплее высвечивается номер Свена Шёмана.

— Слушаю, — говорит она, потом вкратце рассказывает о визите к Мюрваллям и о том, что им поведал Фредрик Уннинг.

— Мы хотим немедленно допросить Йимми Кальмвика и Иоакима Свенссона.

— Нам надо собраться, — отвечает Свен. — А они могут подождать час-другой.

— Но…

— Малин, встреча розыскной группы через тридцать минут.

Дети не сдаются. На игровой площадке под окном зала заседаний полным-полно неуклюжих человечков в утепленных комбинезончиках. Синие, красные и один оранжевый. Цвет словно предостерегает: я маленький, будьте осторожны со мной. У девушек в серо-синих флисовых брюках изо ртов струится густой пар. Они прыгают на месте, поднимают споткнувшихся малышей, хлопают руками по телу.

Если мороз не уходит, человек приучается жить с ним. Как со сломанным позвоночником.

Сначала рассказ Бёрье Сверда — обо всем, что касается Рикарда Скуглёфа. Беседы с молодыми людьми, которые, кажется, всю свою жизнь проводят перед компьютером или в качестве участников некой ролевой игры. Их интересует что угодно, кроме собственной жизни.

Во всем облике Бёрье сквозит неуверенность, Малин ее чувствует. Словно из всего своего опыта он вынес одно-единственное убеждение: ничего нельзя принимать на веру.

Искать ответ.

Рикард Скуглёф. Похоже, его детство в городе Отвидаберге прошло вполне благополучно. Отец работал на предприятии «Фасите», производящем вычислительную технику, пока оно в 1997 году не закрылось, потом в садоводстве «Адельснес», где и сын помогал ему во время летних каникул, когда учился в старших классах. Два года гимназии — и это все. Валькирия Карлссон выросла в семье фермеров в Дальсланде. Набрала 120 баллов по антропологии в Лунде после гимназии в городе Дальс Эде.

— Линия Асатру, — с сомнением говорит Карим Акбар, словно старается убедить себя и окружающих. — Продолжайте работать в этом направлении, там что-то есть.

У Юхана Якобссона видны темные круги под глазами. Кишечные вирусы, бессонные ночи, смена пеленок. Новые морщины на лбу, с каждым днем все глубже. «Папа, ты где? Я не хочу, не хочу!»

Малин закрывает глаза.

Когда же закончится это собрание? Я хочу работать. Допросить этих «крутых парней» из Юнгсбру, посмотрим, что они скажут. Быть может, они поведут нас дальше; не исключено, что им удалось раздобыть оружие и это они стреляли в окно квартиры Мяченосца. Одна из их дьявольских шуток зашла слишком далеко: кто знает, на что способна пара неугомонных пятнадцатилетних.

Туве и Маркус в квартире ее родителей.

В постели.

Малин видит их.

— А теперь у нас есть и эти подростки, которые донимали Бенгта Андерссона, — говорит Свен Шёман. — Вы с Заком допросите их. Поезжайте после собрания в школу, в это время они должны быть там.

«Конечно, Свен, конечно», — думает Малин и говорит:

— Если их нет в школе, мы узнаем их адреса и телефоны.

После мальчишек она хотела бы вызвать на допрос Мюрваллей, вытащить их старуху, нажать на нее. Выслушать жен.

Братья.

Взгляды женщин.

Ни намека на дружелюбие, только подозрительность по отношению к чужим. Они одиноки, хотя и держатся вместе.

Что значит это одиночество? В чем его причины? В жестокости внешнего мира, который на все твои просьбы отвечает словом «нет»? Или это одиночество просто дано нам? Быть может, оно есть во всех нас, и когда ему предоставляется возможность, оно начинает расти и постепенно делается невыносимым?

Осознание этого одиночества — причина страха.

Когда я впервые увидела его в глазах Туве? Когда я впервые встретила в ее взгляде нечто иное, чем просто радость и дружелюбие? По-моему, ей было два с половиной года, когда вдруг кроме детской невинности и очарования я заметила в ней расчет. И страх. В конце концов, ребенку не чуждо ничто человеческое.

Многим удается сохранить что-то от детской радости. Оставаться непосредственными в отношениях с другими людьми, сохранить нечто общее с ними. Может быть, побороть в себе данное нам одиночество, как сегодня попытался Фредрик Уннинг. Протянуть руку, понять, что ты стоишь большего, чем быть брошенным на произвол судьбы своими родителями или становиться подельником парней, которые на самом деле знать тебя не хотят.

Радость — это возможно.

Так же и с Туве. И с Янне, несмотря ни на что. Так же, как и со мной.

Но женщины за столом семьи Мюрвалль? Куда подевалась их чистая радость? Где она? Или от нее совсем ничего не осталось? «Если это так, — думает Малин, в то время как Свен обобщает положение дел, — то в человеке тем больше этой радости, чем меньше лукавства. И она постепенно исчезает навсегда, заменяясь немотой и отстраненностью.

А что, если человека принуждают к одиночеству? Что за насилие может родиться тогда в точке разрыва, в абсолютной изоляции?»

Ребенок протягивает руки маме, воспитательнице:

— Позаботься обо мне, возьми меня на руки.

— Я не брошу тебя на произвол судьбы.

«Мама, я переночую сегодня у папы, ладно?»

Сообщение от Туве по голосовой почте. Малин слушает его, проходя через общее офисное помещение. Звонит:

— Это мама.

— Ты получила сообщение?

— Да, я получила. Хорошо. Как ты туда доберешься?

— Я буду ждать на станции, в шесть у него заканчивается смена, оттуда мы поедем вместе.

— Хорошо. Я, вероятно, буду работать допоздна.

Ей вспоминается голос Шёмана на собрании:

— Я уже вызвал их на допрос. Если семья Мюрвалль не явится сюда утром в полном составе, мы сами поедем за ними. Но что касается оружия, оснований для обыска у нас недостаточно.

Закончив разговор с Туве, Малин звонит Янне.

— Туве сегодня ночует у тебя, это правда? Хочу убедиться.

Потом садится за стол и ждет. В другом конце комнаты Бёрье Сверд в нетерпении крутит свои усы.

32

Фасад главного здания школы в Юнгсбру матово-серый, красная черепица на крышах корпусов покрыта тонким слоем снега. Ветер то и дело вздымает маленькие вихри, на открытых пространствах гуляет метель.

Они находят место для парковки возле мастерских — это ряд прозрачных одноэтажных аквариумов вдоль дороги, ведущей в поселок.

Малин смотрит в пустые залы, уставленные пилами, токарными станками, оборудованием для обжига и пайки. Они проходят мимо того, что должно быть залом техники: траверсы и цепи, свисающие с потолков, словно скучают, ожидая своего часа. Если посмотреть в другую сторону, можно различить очертания больницы «Вреталиден». Малин представляет себе, как Готфрид Карлссон, сидя на постели с оранжевым больничным покрывалом, обращается к ней с безмолвным вопросом: «Ну так что случилось с Бенгтом Андерссоном? Кто убил его?»

Минуя школьную столовую, они проходят к главному зданию. За замерзшими стеклами служители драят котлы и стойки. Зак толкает дверь, не скрывая нетерпения поскорее оказаться в тепле.

В просторном помещении с запотевшими окнами, выходящими на школьный двор, несколько пятнадцатилетних подростков увлеченно болтают. На Малин и Зака никто не обращает внимания.

Это мир Туве.

Именно так он выглядит.

Малин смотрит на тощего парня с длинными черными волосами, болтающего с миловидной светловолосой девушкой.

На стеклянной двери по другую сторону комнаты табличка: «Ректорат».

— Солидно, — замечает Зак, глядя на надпись.

Бритта Сведлунд, ректор школы в Юнгсбру, впустила их сразу. Вероятно, это первый визит полицейских за время ее работы.

А может, и нет.

Школа известна как проблемная. Каждый год несколько учеников попадают в расположенный где-то в сельской местности интернат для трудных подростков, чтобы там совершенствоваться в науке мелких преступлений.

А сейчас Бритта Сведлунд положила ногу на ногу, так что юбка задралась, несколько больше положенного обнажая бедро, обтянутое черными нейлоновыми колготками. Малин замечает, с каким трудом удается Заку сохранять невозмутимый вид. Хотя, возможно, он вовсе не считает эту много курящую, седую, измотанную женщину красивой.

«Проклятие всех мужчин», — думает Малин, устраиваясь на неудобном стуле для посетителей.

Стены кабинета завешаны книжными полками и репродукциями картин Бруно Лильефорса. На столе возвышается старый компьютер. Выслушав, зачем пожаловали к ней Малин и Зак, Бритта Сведлунд говорит:

— Они выпускники, Йимми Кальмвик и Иоаким Свенссон, Йимми и Йоке. Через пару месяцев, весной, я буду рада от них избавиться. Каждый год у нас появляется несколько таких негодяев. От некоторых удается отделаться, но Иоаким и Йимми хитрее. Мы стараемся сделать из них людей, насколько это возможно.

Как будто читая вопрос на лицах посетителей, Бритта Сведлунд продолжает:

— Эти двое не совершают ничего противозаконного, а если когда и было, то они не попадались. Живут в нормальной домашней обстановке, что можно сказать далеко не обо всех в этой школе. Нет, они обижают учеников, донимают преподавателей. Увлекаются борьбой, и могу поклясться, что каждая разбитая лампа в этом здании — их рук дело.

— Нам нужны телефоны и адреса их родителей, — говорит Зак.

Бритта Сведлунд стучит по клавиатуре, потом записывает нужные сведения.

— Вот. — Она протягивает Малин листок бумаги.

— Спасибо.

— А Бенгт Андерссон? — спрашивает Зак. — Знаете ли вы что-нибудь о том, что они с ним вытворяли?

Бритта Сведлунд внезапно настораживается.

— Собственно говоря, откуда у вас эта информация? Я не сомневаюсь, что это правда, но как вы узнали?

— Мы не можем это сказать, — отвечает Малин.

— По правде говоря, я не имею привычки обсуждать их проделки во внеучебное время и за стенами школы. Если я буду думать о том, чем ученики занимаются в свободное время, я сойду с ума.

— То есть вы не знаете, — уточняет Зак.

— Именно так. Все, что я могу сказать: они прогуливают не больше, чем допустимо для получения вполне приличных оценок. Которые действительно на удивление хороши.

— А сейчас они в школе?

Бритта Сведлунд клацает по клавиатуре.

— Вам повезло. Как раз сейчас у них начался урок ремесла. Его они обычно не пропускают.

В мастерской пахнет свежей стружкой и жженым деревом, откуда-то из глубины зала доходит запах краски и растворителя. Завидев Малин и Зака, учитель, мужчина лет шестидесяти, с лицом, наполовину скрытым седой, под цвет его кофты, бородой, оставляет ученика за токарным станком и направляется к ним.

Он протягивает руку, покрытую пылью и опилками, но потом убирает ее. Малин обращает внимание на его теплые синие глаза, не теряющие, как видно, с возрастом своего блеска. Не подавая руки, мужчина поднимает ее в знак приветствия.

— Ух! — выдыхает он, и Малин чувствует крепкий запах кофеина и табака — классический учительский запах. — Поприветствуем друг друга, как индейцы. Матс Бергман, преподаватель ремесла. А это девятый «Б». Вы из полиции, полагаю? Бритта звонила и предупредила меня.

— Точно так, — подтверждает Малин.

— Тогда вы знаете, кто нам нужен. Они здесь? — спрашивает Зак.

Матс Бергман кивает.

— В дальнем конце зала, в покрасочной комнате. Покрывают лаком бензобак мопеда.

За спиной учителя Малин видит покрасочную комнату, зажатую в углу между серо-зелеными банками с краской на полках, отгороженную исцарапанными стеклянными стенами. В ней двое подростков. Они сидят, так что Малин видит только их светлые шевелюры.

— У вас с ними есть проблемы? — спрашивает Малин.

— У меня нет, — отвечает Матс Бергман и снова улыбается. — Я знаю, какими они бывают буйными, но здесь они держат себя в руках.

Малин дергает дверь стеклянной комнаты. Сидящие на скамьях парни сначала лениво смотрят на нее, но потом настораживаются, выражая обеспокоенность и тревогу, а она смотрит на них сверху вниз со всей возможной строгостью.

На черном бензобаке нарисован красный череп.

Хулиганы?

Да.

Мучители?

Вероятно.

Убийцы?

Кто они? Вот в чем вопрос.

Мальчишки поднимаются — оба мускулистые, на голову выше ее. Одеты в просторные джинсы модели «хип-хоп» и куртки «монах» с логотипом «We».[40]

Прыщавые подростковые физиономии. Парни похожи, как два щенка: угловатые скулы, слишком крупные носы. Оба полны пробуждающегося желания и буквально исходят тестостероном.

— Ну и кто вы такие? — спрашивает один, поднимаясь.

— Сядь, — шипит Зак за спиной Малин. — Немедленно.

И как будто врезавшись в облупленный потолок, тот снова опускается на скамейку, покрытую пятнами краски. Зак закрывает за собой дверь, после чего Малин, выдержав паузу, представляется:

— Я Малин Форс из полиции, а это мой коллега Закариас.

И вытаскивает удостоверение из заднего кармана джинсов.

Она держит его перед глазами мальчишек, которые теперь выглядят еще более напуганными, как будто ожидают, что вот-вот на них обрушится поток несправедливых обвинений.

— Бенгт Андерссон. Я знаю, что вы издевались над ним, дразнили и донимали его. Сейчас мы хотим знать об этом все, а также где вы были в ночь со среды на четверг.

В глазах мальчишек отражается ужас.

— Кто из вас кто? Йимми?

Тот, на ком синяя куртка «монах», кивает.

— Давай, — обращается к нему Малин, — рассказывай.

Другой, Иоаким Свенссон, начинает оправдываться:

— Какого черта, мы только шутили с ним немного. Дразнили, потому что он был такой толстый. Ничего особенного.

— Он был совсем помешан на своих мячах. И вонял мочой.

— И это давало вам право издеваться над ним?

Малин не может скрыть свою злобу.

— Ну да, — ухмыляется Йимми Кальмвик.

— У нас есть свидетель, который подтвердил, что вы нападали на его квартиру, бросали в него камни и пакеты с водой. А теперь он найден убитым. Я немедленно заберу вас в участок, если вы не будете говорить, — угрожает Малин.

— Речь идет об убийстве, поймите наконец, безмозглые головы! — продолжает Зак, когда она умолкает.

— Ладно, ладно…

Свенссон кивает.

— Издевались? Мы бросали вслед ему камни, отключали электричество в его квартире, выливали дерьмо в почтовый ящик, это правда. Но теперь, когда он мертв, какое это все имеет значение?

— Это может иметь очень большое значение, — спокойно отвечает Зак. — Что, если однажды вы зашли слишком далеко? Или, наоборот, подошли слишком близко и произошла ссора? И вы убили его? Постарайтесь взглянуть на это дело нашими глазами, ребята. Итак, что вы делали вечером в среду и в ночь со среды на четверг?

— А как бы мы затащили его туда? — спрашивает Иоаким Свенссон. — Мы были дома у Йимми и смотрели DVD.

— Да, моя мама была у своего парня. Папа умер, и теперь у нее есть другой. Толковый тип.

— Может кто-нибудь подтвердить это? — спрашивает Малин.

— Да, мы, — отвечает Иоаким Свенссон.

— А кто-нибудь еще?

— Это нужно?

«Подростки, — думает Малин. — Один шаг от высокомерия до страха. Опасное сочетание грандиозного самомнения и неуверенности в себе. Что бы подумала Туве об этой парочке? Джентльмены совершенно не в стиле Джейн Остин».

— Послушай ты, маленький зазнайка, — говорит Малин. — Произошло убийство. Ты понял? Это вам не кошек мучить. Здесь потребуется подтверждение, подумай об этом. Что вы смотрели?

— «Королей Догтауна», — отвечают оба в один голос.

— Классный фильм, — продолжает Йимми Кальмвик. — Про таких же крутых парней, как мы.

Иоаким Свенссон усмехается.

— Мы никогда не мучили кошек, если вы так думаете.

Малин оборачивается. Там, снаружи, как ни в чем не бывало работают токарные и шлифовальные станки, пилы. Кто-то лихорадочно вбивает гвоздь в нечто похожее на ящик. Она снова поворачивается к мальчикам.

— Вы когда-нибудь стреляли в окно квартиры Бенгта Андерссона?

— Мы? Стреляли? Откуда нам взять оружие?

Невинные ягнята.

— Вы интересуетесь Асатру? — спрашивает Зак.

У обоих недоумевающий вид — глупый или виноватый, понять невозможно.

— Интересуемся… чем?

— Асатру.

— Это что за черт? — спрашивает Йимми Кальмвик. — От английского asses?[41] Да, это интересно.

Не доросли до мужских штанов, а уже законченные свиньи, наглые, буйные. Насколько они опасны?

— Мучили кошек? Так это он проболтался, Уннинг, — догадывается Йимми Кальмвик. — Маленький поганец. Не может держать язык за зубами.

Зак приближается к нему, глядя в глаза пристально, как змея. Малин знает, как он делает это. Она слышит его голос, хриплый, холодный, как лед, как вечер, как ночь, что опускается сейчас за окнами мастерской.

— Если вы тронете Фредрика Уннинга, я лично заставлю вас съесть ваши собственные тушеные потроха. Вместе с испражнениями и всем прочим. Так и знайте.

33

«Да, она переночует здесь».

Сообщение от Янне пришло в двадцать пятнадцать. Усталая Малин едет домой после тренировки в спортзале полицейского участка. Нужно было слегка прочистить мозги, слишком много дерьма за один день она перевидала.

На обратном пути после разговора с «крутыми парнями» из Юнгсбру она еще раз коротко подводила для себя итоги.

Бенгт Андерссон подвергался издевательствам и преследованиям, вероятно, не только со стороны истекающих тестостероном озлобленных юнцов. Завтра мы допросим их родителей. Посмотрим, что нам это даст. Собственно говоря, сейчас нет никаких оснований для задержания подростков. Что касается оскорблений Бенгта Андерссона, в которых они сознались, это дело закрыто и прекращено с его смертью. Но что, если были и другие шалости?

Выстрел в окно гостиной.

Чокнутые язычники там, на равнине. Убийство слишком похоже на ритуал.

И семейство Мюрвалль — как огромная тень, накрывшая все расследование.

И оружие в сейфе.

Мария Мюрвалль, бессловесная, изнасилованная. Кем? Бенгтом?

В ответ на этот вопрос Малин хочется сказать «нет». Но она знает: ни одну из дверей не следует закрывать раньше времени. Вместо этого она пытается охватить взглядом необозримое. Прислушивается к разным голосам. Кто еще выйдет из мрака?

«Да…»

Она смотрит на первое слово в сообщении.

На несколько мгновений отрывает взгляд от дороги.

Да.

Однажды мы сказали это слово друг другу, Янне, но мы не видели того, что нам предстоит. Какими же самоуверенными мы тогда были!

Поставив машину на парковку, Малин спешит в квартиру. Поджаривает себе пару яиц, опускается на диван и включает телевизор. Она останавливается на программе, в которой какие-то психически неуравновешенные американцы соревнуются в конструировании самого красивого и удобного мопеда. Программа поднимает ей настроение, и через несколько рекламных пауз она понимает почему.

Янне мог бы находиться среди этих американцев! Как был бы он счастлив, оторвавшись от будней, от всех воспоминаний, предаться тому, что в действительности составляет его единственную страсть.

Малин смотрит на бутылку текилы на столе.

Как это сюда попало?

Это ты поставила, Малин, как только убрала со стола тарелку с остатками яичницы.

Жидкость янтарного цвета.

Не выпить ли немного?

Нет.

Программа о мотоциклах закончилась.

В дверь звонят. Первое, что приходит в голову Малин, — это Даниэль Хёгфельдт, перешедший все границы и явившийся к ней без предупреждения, как будто их отношения узаконены официально.

Вряд ли это Даниэль. Но возможно.

Малин идет в прихожую и открывает дверь, не взглянув в глазок.

— Даниэль, черт тебя…

Нет.

Это не Даниэль.

Это мужчина с темно-синими глазами, пропахший машинным маслом, жиром, потом и лосьоном для бритья. Его глаза горят. Они кричат, почти в ярости глядя на нее.

Он стоит напротив двери. Малин смотрит на него, и что она видит? Злобу, отчаяние, бешенство? Он невероятно велик, намного больше, чем казался тогда, на кухне. Какого дьявола он тут делает? Зак, ты должен быть сейчас здесь. Или он хочет войти?

Внутри все сжимается от ужаса, а через доли секунды начинает незаметно трястись. Его глаза. Дверь надо закрыть, он настроен решительно.

Она пытается захлопнуть дверь — но нет. Огромный черный сапог мешает. Проклятый сапог! Она бьет его, пинает, топчется на нем, но это причиняет боль только ей самой. Потому что он словно стальной, а ее ноги в одних чулках такие слабые, беззащитные…

Мужчина силен — он кладет руки на дверь и снова распахивает ее.

Противостоять ему бессмысленно.

Мария Мюрвалль. Или будет то, что было с тобой?

Страх.

Сейчас он скорее мысль, чем чувство.

Адам Мюрвалль.

Это ты причинил боль своей сестре? Оттуда этот взгляд? Не потому ли ты так рассердился сегодня?

Только страх. Перебори его.

И где куртка с моим пистолетом? Но он только смотрит на меня, улыбается, ухмыляется, а потом глядит растерянно и отодвигает ногу. Он не рвется внутрь. Он убирает руки, поворачивается и уходит так же быстро, как, должно быть, пришел.

Черт.

Руки дрожат, в теле мощный выброс адреналина, сердце стучит как сумасшедшее.

Малин озирает лестничную площадку. На каменном полу бумажка. Неровный, прыгающий почерк.

Вот так, просто. Даже с угрозой. Не твое дело…

И тут Малин начинает чувствовать его снова, этот страх. Он закипает, разгоняя по телу адреналин, а потом переходит в ужас, и она захлебывается собственным дыханием. А если бы Туве была дома?

Потом ужас сменяется гневом.

Как, черт возьми, можно быть таким глупцом!

Мужчина за дверью.

Он мог бы взять меня, разорвать на части.

Я ведь совсем одна.

Она возвращается на диван. Садится, одолевая искушение выпить текилы. Проходит пять минут, десять, может, полчаса, прежде чем она собирается с духом, чтобы позвонить Заку.

— Он только что был здесь.

— Кто?

Внезапно его имя вылетает у Малин из головы.

— Тот, с темно-синими глазами.

— Адам Мюрвалль? Прислать к тебе кого-нибудь?

— Нет, к черту. Он уже ушел.

— Проклятье, Малин, проклятье… Что он сделал?

— Думаю, можно сказать, что он угрожал мне.

— Мы заберем его немедленно. Приезжай, как только будешь готова. Или мне заехать за тобой?

— Спасибо, я справлюсь сама.

Три машины с голубыми мигалками — на две больше, чем приезжало несколько часов назад. Адам Мюрвалль видит их в окно: они остановились перед его домом. Он готов, он знает, зачем они здесь и зачем он сделал то, что сделал.

— Нужно высказаться.

Тысяча разных вещей: и младшая сестра, и старший брат, и то, что произошло в лесу. Но ведь если человек вбил себе что-то в голову, ничего другого для него не существует.

— Поезжай к этой полицейской девке, Адам. Отдай ей записку и уходи.

— Мама, я…

— Поезжай.

В дверь звонят. Наверху спят Анна и дети, братья спят в своих домах. На пороге четверо полицейских в форме.

— Можно, я надену куртку?

— Будешь препираться с нами, дьявол?

И вот полицейские сидят на нем, а он, лежа на полу, с трудом глотает воздух. Они прижимают его к полу, а Анна с детьми стоит на лестнице, и дети кричат: «Папа, папа, папа…»

Во дворе полицейские удерживают братьев на расстоянии, а его ведут, словно пойманную бродячую собаку, к машинам.

А где-то там, в освещенном окне, стоит мать и смотрит на него, пытаясь выпрямить свою скрюченную спину.

34

На морозе тревога развеивается и страх исчезает, сходит на нет эффект адреналина. По мере приближения к зданию полицейского участка Малин все больше настраивается на сегодняшнюю встречу с Адамом Мюрваллем и завтрашнюю с остальными братьями. Ведь как бы ни желали они оставаться вне общества, сейчас они вмешались в его дела, и обратного пути нет, даже если такая жизнь и была возможна раньше.

Проходя мимо старой пожарной станции, Малин, сама не зная почему, вдруг вспоминает о родителях. О кирпичном доме в Стюрефорсе, где выросла. Лишь потом она поняла: мама всегда хотела, чтобы их дом казался шикарнее, чем был на самом деле. Но немногие понимающие люди, переступавшие его порог, конечно, видели, что «роскошные» ковры на полу довольно среднего качества, литографии на стенах из тех, что штампуются большими тиражами, а в целом все это жилище — не более чем попытка пустить пыль в глаза. Или все было совсем не так?

Быть может, я спрошу тебя об этом, мама, когда мы увидимся в следующий раз. Но ты, конечно, отмахнешься от моего вопроса, даже если поймешь, что я имею в виду.

— Вот ведь дурак! — возмущается Зак.

Малин снимает куртку и вешает на свой стул. Весь участок в ожидании, и даже запах свежесваренного кофе кажется другим, не таким, как по утрам.

— Не слишком умно, правда?

— Не знаю, не знаю… — отвечает Малин.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они из тех, кто управляет эволюцией. Ты об этом не думал?

— Не усложняй. — Зак качает головой. — С тобой все в порядке?

— Да, более-менее.

Двое полицейских в форме, с красными от горячего кофе щеками, выходят из буфета.

— Мартинссон! — кричит один из них. — Сколько голов забил твой парень в матче против «Модо»?

— Он был чертовски хорош против «Ферьестада», — замечает другой.

Зак игнорирует реплики коллег, делает вид, что занят и не слышит.

На помощь приходит Карим Акбар.

— Мы взяли Мюрвалля, — говорит он, встав рядом с Заком и Малин. — Шёман проследил, чтобы пикет забрал его прямо сейчас. Доставят с минуты на минуту.

— На каком основании его задержали? — спрашивает Малин.

— Преследование полицейского у него дома.

— Он позвонил в мою дверь и оставил записку.

— Она при тебе?

— Конечно.

Малин роется в кармане куртки, достает свернутый листок, протягивает Кариму, который осторожно разворачивает его и читает.

— Ясно как божий день, — провозглашает он. — Воспрепятствование осуществлению уголовного расследования, граничащее с преследованием и запугиванием.

— Все так и есть, — соглашается Зак.

— Малин, почему именно ты, как думаешь?

— Все просто — потому что я женщина, — вздыхает Малин. — А женщину легко запугать. Так скучно…

— Предрассудки — это всегда скучно, — говорит Карим. — И больше ничего?

— Ничего другого мне не приходит в голову.

— Где Шёман? — спрашивает Зак.

— Едет сюда.

Что за возня у входа?

Они уже здесь? Нет, на площадке нет синих мигалок.

И тут она видит его.

Даниэль Хёгфельдт жестикулирует, возбужденно говорит, но сквозь пуленепробиваемое звуконепроницаемое стекло между офисным помещением и вестибюлем ничего не слышно. Она может лишь видеть это хорошо знакомое лицо, фигуру в кожаной куртке. Он чего-то хочет, он что-то знает, выглядит серьезно и в то же время как будто играет.

Рядом с Даниэлем юная девушка-фотограф увлеченно снимает Эббу — сотрудницу за регистрационной стойкой, и Малин задается вопросом: что будет, если вдетое в нос кольцо застрянет в камере или растаманские косички запутаются вокруг объектива?

Бёрье Сверд пытается успокоить Даниэля, но потом удаляется, безнадежно качая головой.

Даниэль бросает взгляд в сторону Малин. Выражение самодовольства так и разливается по его лицу. А может быть, это тоска? Игривость? Трудно определить.

«Фиксирует взгляд», — думает Малин.

— Встречаем прессу! — объявляет Карим, улыбаясь Малин, в то время как сама кожа на его лице вдруг становится какой-то другой.

— Итак, Малин, — обращается он к ней, — ты выглядишь усталой. Все в порядке?

«Усталой? Ты никогда не скажешь такого коллеге мужского пола», — думает Малин, поворачиваясь к своему компьютеру и делая вид, что занята.

Карим улыбается снова.

— Но, Форс, я только спросил, из самых лучших побуждений.

К ним выходит Бёрье Сверд. Взгляд его слегка возбужден, как у человека, получившего нечто такое, что бы очень хотелось иметь всем остальным.

— Профессиональная журналистская гордость. Он хотел узнать, подозреваем ли мы Адама Мюрвалля в убийстве или задержали его по какой-то другой причине, и разозлился, когда я ответил «без комментариев».

— Не раздражай прессу без необходимости, — делает замечание Карим. — Эти журналисты несносны не более, чем обычно. Собственно, как он узнал, что у нас здесь происшествие?

— Восемь полицейских, восемь мобильных телефонов, — отвечает Зак.

— Плюс еще трое, — добавляет Малин.

— Плюс смешные заработки, — уточняет Карим и направляется к Даниэлю.

— Что это было? — спрашивает Бёрье. — Попытка заигрывания с работягами?

— Кто знает, — отвечает Зак. — Может, и у него бывают неподконтрольные порывы.

— С ним все в порядке, — заступается за Карима Малин. — Хватить болтать вздор.

Снаружи яростно замигали синие огни — и вот уже мускулистые коллеги распахивают двери белых автомобилей пикета.

Мускулы.

Они вцепились в руки Адама Мюрвалля железной хваткой, жмут его так и этак — и вот уже наручники режут ему запястья. Рывок — и тело в инстинктивной попытке защититься наклоняется вперед, голова свешивается, и в таком положении они ведут его. Мелькают их синие брюки, черные ботинки, а магнетический синий свет делает покрытую снегом асфальтированную площадку похожей на звездное небо. Вспышки фотокамер. Вот разъезжаются автоматические двери. Холод снаружи сменяется холодом внутри.

Резкий голос — это мужчина или женщина?

— Адам Мюрвалль, вы знаете, за что вас задержали?

«Ты считаешь меня дураком?»

Потом еще одна дверь, синяя, под ногами узор цвета беж, голоса, лица, молодые девицы, пара усачей.

— Ведите его в комнату для допросов. Немедленно.

— В какую?

— Первую.

— Кто?

— Ждем Шёмана, — произносит решительный мужской голос.

«Он думает, что акцента не слышно. Но так или иначе, он всего лишь чертов чурка».

Через окошко в комнате допросов Малин видит, как Свен Шёман включает магнитофон, слышит, как он начитывает время и дату, свое имя и имя допрашиваемого, а также номер дела.

Она видит, как Шёман устраивается на покрытом черным лаком металлическом стуле.

Комната четыре на четыре метра.

На серых стенах перфорированные акустические панели. Большое зеркало, которое не обманешь. За ним окошко. «Через него за мной наблюдают». В черный потолок вмонтированы галогеновые лампы. Здесь доверие должно возникнуть и укрепиться, вина — подтвердиться, преступник — признаться. Правда должна выйти наружу, а она требует покоя и тишины.

Нет человека спокойнее Свена.

Это его дар.

Это нужно для того, чтобы человек доверился, чтобы из врага стал другом.

Он действует примерно так: «Расскажи мне о доме, где ты живешь. Как он выглядит? Детали, мне нужны детали».

По другую сторону сидит Адам Мюрвалль.

Он спокоен.

Руки в наручниках на блестящей поверхности покрытого черным лаком стола, свежие синяки чуть выше металлических колец. В полумраке цвет его глаз выравнивается, и Малин в первый раз обращает внимание на его нос, неуверенный, с острым кончиком и аккуратными, словно точеными ноздрями.

Не совсем крестьянский нос.

И не кран, как говорят на равнине.

— Что, Адам, — обращается к нему Свен, — не мог сдержаться?

Лицо Адама Мюрвалля неподвижно, он только крутит руками, отчего слышится режущий звук металла, трущегося о металл.

— Мы не будем говорить об этом сейчас. И о твоей сестре тоже. Мы поговорим об автомобилях, если тебе это больше нравится.

— Нам вообще не о чем разговаривать, — обрывает его Адам Мюрвалль.

Свен нагибается через стол. Его голос — квинтэссенция дружелюбия и доверительности:

— Расскажи мне о тех автомобилях в вашем саду. Думаю, разбирая их, вы зарабатываете хорошие деньги?

35

Тщеславие, Малин. Управляй ими при помощи тщеславия. Тогда они раскроются. А когда они раскроются, все встанет на свои места.

Свен Шёман.

Мастер вытягивать, дать высказаться.

Адам Мюрвалль думает, что этот человек работает в полиции давно, хотя и не так давно в этом городе — иначе бы он его помнил. Потому что не мог забыть. Они никогда не забывают. «Или он притворяется? Сейчас они стоят за зеркалом, пялятся на меня. Пяльтесь, что мне с того! Думаете, я проболтаюсь? Как вы только могли подумать! Не волнуйся за автомобили, но, конечно, если тебя интересуют автомобили, я всегда готов говорить о них. Что в них секретного, в автомобилях?»

Адам чувствует, что немного расслабился, сам того не желая.

— Тебя не было здесь десять лет назад, — говорит он. — Где ты был тогда?

— Поверь, моя карьера сложилась не слишком удачно, — отвечает Свен. — Десять лет назад я был криминальным инспектором в Карлстаде, но потом жена получила здесь работу, и мне ничего не оставалось, как немного подвинуться.

Адам Мюрвалль кивает, и Малин видит, что он доволен ответом. Почему его заботит послужной список Шёмана? И тут Малин осеняет: если бы Шёман был в городе давно, он встречался бы с братьями и раньше.

Тщеславие, Малин, тщеславие.

— Ну так что с автомобилями?

— Да, мы этим занимаемся.

Голос Адама Мюрвалля звучит как только что смазанный мотор. Он доволен собой.

— Мы их разбираем и продаем годные части.

— И на это живете?

— Кроме того у нас есть бензоколонка. Возле дороги, в сторону акведука. Заправочная станция.

— И так сводите концы с концами?

— Сводим, похоже, или как?

— Ты знал Бенгта Андерссона?

— Я знал, кто он был. Все это знали.

— Он имеет какое-то отношение к изнасилованию твоей сестры, как думаешь?

— Черт с ним, не будем об этом.

— Я должен был спросить, Адам, ты знаешь.

— Не хрюкай тут ничего о Марии. Незачем трепать ее имя.

Свен поудобнее устраивается на стуле, ни единым движением не выдавая, что обиделся.

— Ты хорошо ладишь с сестрой? Я слышал, что именно ты навещаешь ее чаще других братьев.

— Не говори о Марии. Оставь ее в покое.

— Так ты поэтому написал записку?

— Это не ваше дело, мы разберемся сами.

— А что ты делал в ночь со среды на четверг?

— Мы ужинали у мамы. А потом я со своей семьей пошел домой.

— Значит, вот как ты проводил время. Значит, это не вы повесили Бенгта на дерево? Или вы и с этим разобрались сами?

— Свинья. — Адам качает головой.

— Кто? Я или Бенгт? А может, это ты или кто-то из твоих братьев стрелял в окно его гостиной? Может, вы проникли к нему однажды вечером, как сегодня к инспектору Форс? Чтобы оставить сообщение?

— Я ничего не знаю ни о каких выстрелах в какое-то чертово окно. Больше я ничего не скажу. Ты можешь продержать меня здесь хоть всю ночь. Отныне и навсегда я нем.

— Как твоя сестра?

— Что ты знаешь о моей сестре?

— Что у нее доброе сердце. Это все говорят.

Мышцы на лице Адама Мюрвалля немного расслабляются.

— Ты знаешь, что ты на плохом счету, ведь так? Угроза должностному лицу, ожесточенное сопротивление, воспрепятствование судопроизводству. С твоим прошлым это серьезные вещи.

— Я никому не угрожал. Я передал письмо.

— Я знаю, каким злым ты можешь быть, Адам. Ты был зол на отвратительного, жирного Бенгта, который изнасиловал твою сестру и разбил ее доброе сердце? Так, Адам? Это ты повесил…

— Я должен был сделать это.

— Так это ты…

— Ты думаешь, что знаешь все.

— Чего же я не знаю?

— Иди к черту, — шепотом отвечает Адам Мюрвалль и медленно прикладывает указательный палец ко рту.

Свен выключает магнитофон и поднимается. Потом выходит из комнаты, оставляя Адама Мюрвалля одного.

Тот сидит с неправдоподобно прямой спиной, как будто его позвоночник представляет собой стальную балку, которую невозможно сломать никаким усилием.

— Что вы об этом думаете? — Свен Шёман смотрит на коллег.

Карим Акбар, весь в ожидании, застыл у двери.

— Здесь что-то не стыкуется, — говорит Малин, но сама не может понять, что именно.

— Он не отрицает, — замечает Юхан Якобссон.

— Они — крутые парни, — говорит Зак. — Отрицать или признаться, им все равно, лишь бы не уступить. С ними не все так просто.

— Свен решил задержать Адама. На ночь мы посадим его в самую холодную камеру, может, тогда он станет сговорчивее, — заявляет Карим.

Все замолкают, недоумевая, в шутку это сказано или всерьез.

— Я шучу, — поясняет Карим, выдержав паузу. — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь устроить здесь курдскую тюрьму?

Карим смеется, на лицах остальных появляются улыбки.

Черные стрелки часов на стене показывают двадцать минут двенадцатого.

— Я думаю, имеет смысл поговорить со всей семьей Мюрвалль, — предлагает Малин. — Завтра.

— Мы можем держать его здесь неделю. Братьев и мать вызовем на завтра. Жен тоже надо прихватить, — поддерживает Карим.

Малин видит сквозь звуконепроницаемое стекло, как двое полицейских в форме — бройлеры из пикета — выводят Адама Мюрвалля из комнаты для допросов, чтобы поместить в тюремную камеру.

Небо усеяно звездами.

Млечный Путь словно улыбается людям. Звезды смотрят строго и в то же время тепло, умиротворяюще.

Малин и Зак стоят на парковке возле черного «мерседеса» Карима Акбара.

Скоро полночь.

Зак курит, что делает редко. Пальцы посинели от мороза, но ему все нипочем.

— Не стоит так переживать, Форс.

Звезды смотрят холоднее.

— Переживать по поводу чего?

— По поводу всего.

— Всего?

— Сбавь обороты, не суетись.

Малин молчит, ждет, что небо снова потеплеет, но оно все так же холодно. Оно не потеплеет никогда.

Зак тушит сигарету, роется в поисках ключей от машины.

— Поедешь со мной?

— Нет, пройдусь, — отвечает Малин. — Немного прогуляться мне не помешает.

Адам Мюрвалль лежит на тюремной койке. Он натягивает одеяло на свое мускулистое тело и вспоминает слова Черного, которые тот опять и опять повторял, до головокружения, как мантру, когда сидел на кухне, уже полностью прикованный к своему инвалидному креслу:

— День, когда ты уступишь, будет началом твоего конца. Конца, ты понял?

Черный уступил. Хотя сам так и не понял этого.

Потом Адам Мюрвалль думает о матери, о том, что она может положиться на него так, как он никогда не мог положиться на нее. Она всегда стояла как стена между ними и всеми остальными.

Адам не из тех, кто много болтает. Дети теперь, конечно, спят, хотя Анне, вероятно, было нелегко успокоить их.

Адам Мюрвалль представляет себе, как ходит вверх-вниз хрупкая грудная клетка семилетней Аннели, светлые кудри трехлетнего Тобиаса на простыне с маленькими голубыми парусниками, видит восьмимесячного малыша, лежащего на спинке в детской кроватке.

Потом Адам засыпает, и ему снится собака, стоящая зимой за дверями дома. Ночь ясная, звездная, и собака воет так громко, что трясутся ржавые гвозди, на которых держится дверь. Адам видит самого себя, сидящего за накрытым столом на кухне в большом белом доме. Он видит, как чья-то рука, покрытая тонкими изящными жилками, отламывает ножку от запеченного в духовке цыпленка и бросает в окно собаке, которая все мнется и воет в снегу.

Получив еду, собака умолкает. Но потом вой раздается снова, теперь в нем слышится иное.

Впустите меня.

Не оставляйте стоять снаружи.

Мне холодно.

36

Девятое февраля, четверг

В этом нет ничего кошмарного.

Это всего лишь сон.

Янне меряет шагами гостиную своего дома. Мальчики из лагеря для беженцев в Кигали снова являлись к нему этой ночью, опять и опять. Они подходили к его кровати, неся в руках свои отрубленные ноги. Темно-красная кровь капала на его простыню. Кровь была совсем свежей и пахла железом.

Он проснулся оттого, что промок насквозь.

Но это всего лишь пот.

Как обычно.

Похоже, тело помнит влажные ночи в джунглях и воспринимает прошлое острее, чем настоящее. Он взбегает вверх по лестнице, приоткрывает дверь в комнату Туве. Там она спит, в тепле и безопасности.

В комнате для гостей лежит Маркус. Нормальный парень, насколько успел разглядеть Янне за коротким ужином, прежде чем те двое исчезли в комнате Туве.

Он ничего не сказал Малин о том, что с ними будет ночевать и Маркус. Она не интересовалась, и он мог бы оправдаться тем, что думал, будто ей это известно. «Конечно, Малин станет возмущаться, но ведь все в порядке, — думает Янне, спускаясь вниз. — Все же лучше, когда они у нас на виду, в квартире отца невесты.

Отца невесты?

Как я мог такое подумать?

Разумеется, я позвонил папе Маркуса и сообщил, что все хорошо.

Он был приветлив. Не такая важная птица, как большинство докторов, с которыми я сталкивался в больнице, когда приезжал туда с машиной „скорой помощи“».

Наутро в полицейском участке появилась семья Мюрвалль. Они прибыли на зеленом «рейнджровере» и миниавтобусе «пежо» уже в восемь часов.

Лакированная краска на машинах, извергающих — именно так выразилась про себя Малин — людей, переливается на солнце всеми цветами радуги.

Клан Мюрвалль: мужчины, женщины и дети, один за другим, осаждают фойе полицейского участка.

Болтают не умолкая.

Люди в точке разрыва.

Они замолчат именно в тот момент, когда потребуется, чтобы они говорили. На каждом лице, в каждом движении, взгляде — сознательное смешение упрямства и растерянности. Невероятная пестрота одежд: потертые джинсы, рубашки и куртки кричащих расцветок в самых немыслимых комбинациях; грязь, пятна и детские сопли, словно склеивающие их в одно целое.

— Цыгане, — шепчет Бёрье Сверд в ухо Малин, наблюдая сцену из окна в офисе, — цыганский табор.

В центре группы сидит мать.

Одинокая в этой толпе.

— У вас прекрасная семья, — обращается к ней Бёрье Сверд, барабаня пальцами по столу в комнате для допросов.

— Мы держимся вместе, — твердо отвечает она, — как в старые времена.

— Сегодня такое редко увидишь.

— Да, но мы держимся вместе.

— У вас, фру Мюрвалль, так много замечательных внуков!

— Девять в общей сложности.

— Вероятно, могло быть и больше. Если б Мария…

— Мария? Чего вам от нее надо?

— Что вы делали в ночь со среды на четверг на прошлой неделе?

— Спала. Что еще делать пожилой женщине ночью?

— А ваши сыновья?

— Мальчики? Тоже спали, насколько мне известно.

— Вы были знакомы с Бенгтом Андерссоном?

— Бенгтом… как, инспектор? Я читала о нем в газете, если вы имеете в виду того, которого они повесили на дереве.

— Они?

— Да, я как будто читала, что их было несколько.

— Столько же, сколько у вас сыновей?

— Инспектор, и вам не стыдно?

Малин смотрит в глаза Софии Мюрвалль. Мешки под ними почти опускаются на щеки, но каштановые волосы как будто свежевымыты и собраны в аккуратный хвост на затылке.

В зале заседаний, который используется как вторая комната для допросов, сидят Якоб, средний брат, его жена и четверо детей. Старшему десять лет, младшему семь месяцев.

Измученные, невыспавшиеся, они буквально валятся от усталости.

— Четверо детей, — говорит Малин, — вы должны считать себя счастливой. У меня только один.

— Здесь можно курить?

— Нет, к сожалению, с этим строго. Но я могу сделать исключение, — отвечает Малин, подвигая ей чашку из-под кофе. — Это вместо пепельницы.

София Мюрвалль роется в карманах зеленой куртки-«монах», достает пачку «Бленда» с ментолом и зажигалку с рекламой какого-то транспортного предприятия.

Она закуривает, Малин начинает тошнить от сладковатого мятного запаха, и ей стоит труда сохранять на лице улыбку.

— Должно быть, непросто жить там, на равнине?

— Временами бывает невесело, — отвечает София Мюрвалль, — но кто сказал, что должно быть легко?

— Как вы познакомились с Якобом?

София оборачивается назад, делает затяжку.

— Это вас не касается.

— Вы счастливы?

— Обалдеть как счастливы…

— И даже после того, что случилось с Марией?

— Это ничего не изменило.

— Трудно в это поверить, — сомневается Малин. — Якоб и его братья, должно быть, сильно переживали?

— Они заботились о своей сестре, если вы это хотите знать, и продолжают до сих пор.

— Это заботясь о своей сестре, я полагаю, они повесили Бенгта Андерссона на дереве?

В дверь стучат.

— Войдите!

В комнату заглядывает недавно назначенная ассистент полиции по имени Сара.

— Там плачет мальчик. Говорят, его надо покормить. Можно?

На лице Софии Мюрвалль не отражается ничего.

Малин кивает.

Женщина, должно быть жена Адама Мюрвалля, вносит толстого орущего младенца и передает Софии. Малыш разевает рот, ищет грудь. София Мюрвалль, затушив сигарету, распахивает куртку-«монах». Ребенок жадно хватает розовый сосок.

Понимаешь ли ты, в чем твое счастье?

Знаешь ли ты, что это такое?

София гладит ребенка по головке.

— Проголодался, мой дорогой?

Потом говорит:

— Якоб не может иметь к этому никакого отношения. Это невозможно. Он спит дома каждую ночь, а днями пропадает в мастерской. Я вижу его там из окна кухни.

— А свекровь? У вас с ней все хорошо?

— Да, — отвечает София Мюрвалль. — Она самый замечательный человек из всех, кого я знаю.

Элиас Мюрвалль молчит. Его память подобна раковине с жемчужиной внутри.

— Я ничего не скажу. Все разговоры с полицией я прекратил пятнадцать лет назад.

— Мы не такие страшные, — подает голос Свен Шёман. — Уж точно не страшнее крутых парней вроде тебя.

— А если я ничего не скажу, то как вы узнаете, что я делал и чего не делал? Или вы считаете, что я слабак и поддамся на ваши уговоры?

— То-то и оно, — отвечает Свен Шёман, — что мы не считаем тебя слабаком. Но если ты ничего не скажешь, у нас будут трудности. Ты хочешь, чтобы у нас были трудности?

— Что ты имеешь в виду?

— Это ты стрелял…

Но рот Элиаса Мюрвалля сшит невидимой хирургической нитью, а язык парализован и неподвижно лежит во рту. Мертвую тишину нарушает только гудение вентиляторов.

Со своего места Малин не слышит звука. Но она знает, что он есть: глухое механическое жужжание. Людям нужен свежий воздух.

Якоб Мюрвалль смеется в ответ Шёману.

— Какое мы можем иметь к этому отношение, вы с ума сошли! Мы теперь законопослушные граждане, живем тихо. Механики хоть куда!

— Хорошо, — говорит Бёрье Сверд. — Но ходят слухи, что вы угрожали человеку, который хотел купить в Блосведрете дом, выставленный на продажу, агенту по недвижимости. Что ты на это скажешь?

— Брехня. Это наша территория, и если мы предлагаем более высокую цену, то покупаем мы.

— В ночь со среды на четверг? Я спал в постели рядом со своей женой. Да, не всю ночь, но я был там, в постели со своей женой.

— Мария? Ты недостоин произносить ее имя. Слышишь ты, полицейское рыло? Бенгт Андерссон… Мария… Мяченосец — выродок, ей надо было послать его ко всем чертям.

Якоб Мюрвалль вскакивает, но затем опять оседает на стул, словно мускулы теряют свою силу.

— Она заботилась о нем. Она была самым добрым, самым теплым человеком. Божьим подарком этой проклятой планете. Она всего лишь заботилась о нем, можешь ты это понять, полицейское рыло? Она была такой. И никто не мог помешать ей. И если он отблагодарил ее тем, что сделал в лесу, то он заслужил смерть и дорога ему в преисподнюю.

— Но вы ему не помогали туда попасть?

— А ты как думаешь, полицейское рыло, как ты думаешь?

37

«Армия отступает», — замечает про себя Малин.

Клан Мюрвалль покидает фойе полицейского участка, дрожит на морозе, занимает места в своих машинах.

Элиас и Якоб усаживают мать на переднее сиденье автобуса — разве она не справилась бы сама?

Она только что стояла в вестибюле, с шалью на голове, ее широко открытые глаза, казалось, были готовы выскочить из орбит.

Она кричала на Карима Акбара:

— Я должна забрать моего Адама домой!

— Руководитель предварительного расследования…

Карим, в котором с детства воспитывали уважение к старшим, был обескуражен внезапным приступом гнева пожилой женщины.

— Ему надо домой. Немедленно!

Остальные члены семьи стояли за ней стеной, впереди жена Адама, дети, вьющиеся у нее под ногами, всхлипывающие.

— Но…

— Тогда я должна, по крайней мере, увидеть его.

— Фру Мюрвалль, ваш сын… он не может принимать посетителей. Руководитель предварительного расследования Свен Шёман…

— По мне, хоть сам дьявол руководитель предварительного расследования! Я должна увидеть моего мальчика, и все.

Улыбка быстро превращается в гримасу, обнажаются невероятно белые зубные протезы.

Это возмущение — спектакль, игра.

— Я посмотрю, что можно…

— Да ничего ты не можешь сделать.

С этими словами Ракель Мюрвалль поворачивается, поднимая руку, и командует отступление.

Часы на стене в вестибюле показывают 14.50.

Зал заседаний. Слишком холодно для проветривания, поэтому здесь все еще пахнет сигаретами с ментолом.

— Лисбет Мюрвалль обеспечила алиби своему мужу Элиасу, — говорит Малин.

— Все они так или иначе обеспечат друг другу алиби, — отвечает Зак.

— Похоже, они никак не связаны с Бенгтом Андерссоном, если не считать того, что он был клиентом их сестры и проходил по делу об изнасиловании, — замечает Юхан Якобссон.

— Тем не менее мы должны провести обыск в Блосведрете, — добавляет Свен Шёман. — Я хочу знать, что есть в тех домах.

— Достаточно ли у нас оснований? — сомневается Карим Акбар. — Мотив, несколько улик — и больше мы ничего не имеем.

— Я знаю, что мы имеем. Этого достаточно.

— Мы только посмотрим немного, — успокаивает его Бёрье Сверд. — Это не так уж страшно.

«Всего лишь перевернем все вверх дном, — думает Малин, — остальное не страшно». И говорит Кариму:

— Выпиши ордер.

— О’кей, — соглашается Карим.

— Я хочу поговорить с родителями Иоакима Свенссона и Йимми Кальмвика, — напоминает Малин. — Кто-то должен подтвердить, чем они занимались в среду вечером. Возможно, мы больше узнаем и о том, как они преследовали Бенгта Андерссона.

— Выстрел, — напоминает Зак. — Мы по-прежнему не знаем, кто стрелял.

— Делаем так, — объявляет Свен. — Сначала обыск. Потом можете поговорить с родителями парней.

Малин кивает и думает о том, что в операции в Блосведрете должны быть задействованы все силы. Кто знает, что может прийти в голову этим безумцам.

Потом ей вспоминаются слова испуганного Фредрика Уннинга: «Ведь это останется между нами, правда?» И она понимает, что теперь просто обязана провести эту линию расследования как можно дальше.

— На Блосведрет! — провозглашает Юхан, вставая.

— Если замутить воду в болоте, что-нибудь всплывет обязательно, — замечает Бёрье.

Болото. Ты знаешь кое-что о нем, Бёрье, ведь так?

Ты побывал в болоте, когда бессонными ночами лежал рядом со своей женой и слышал, как ей трудно дышать, потому что ее атрофировавшаяся диафрагма еле-еле удерживает легкие.

Ты чувствовал влагу, слизь на своих пальцах, ночью, в слабо освещенной спальне, когда она хотела, чтобы за ней ухаживал ты, а не безымянный социальный работник.

Да, ты знаешь кое-что о болоте, Бёрье, но есть и то, чего ты не знаешь.

Ты тоже по-своему ловил за оградой мячи, но никто не смеялся над тем, как ты это делал.

Ты никогда, никогда не был по-настоящему голоден, Бёрье.

По-настоящему одинок. Опасно одинок. Одинок настолько, чтобы остро отточенным топором отрубить ухо своему отцу.

Я парю над равниной, приближаясь к Блосведрету. Отсюда, сверху, строения этого крохотного поселка похожи на черные точки на бесконечном белом покрывале, а дерево, где я висел, напоминает частичку пепла в нескольких милях к западу.

Я опускаюсь, вижу автомобили, мерзнущих полицейских и Мюрваллей, собравшихся на кухне дома Ракели. Слышу их проклятия, вижу злобу, которую они не могут скрыть.

Если реактор не охлаждать, он взорвется. Или вы не понимаете принципа скороварки?

Насилие можно запереть, не более. А сейчас вы находитесь у его границы. Или вы думаете, что четыре человека в полицейской форме за дверями этого дома смогут удержать насилие внутри?

В мастерской, в самом большом или просто большом белом кирпичном доме?

Малин и тот, кого зовут Закариас, откройте двери одной из дальних комнат. Там, внутри, холодно, всего десять градусов, но вы почувствуете запах.

Тщеславие приведет вас туда.

Или любопытство?

Или, может, раскаяние, Малин?

Вам станет интересно, почему Мюрвалли не убираются как следует у себя дома, и этот интерес перерастет в подозрительность. Что же это такое? Что за зверь, который вечно лезет на рожон?

И вы увидите цепи высоко под сводом, траверсы, которые помогают людям поднимать тяжелые вещи к самому потолку, а то и к небу.

Вы увидите следы запекшейся крови.

И почувствуете запах.

И тогда вы поймете…

— Зак, посмотри!

— Я вижу. И чувствую.

Запах моторного масла, заполнявший первый, большой зал мастерской, во внутренней комнате словно выветривается.

— Света, надо больше света.

Тотчас легко разъезжаются хорошо смазанные огромные железные двери, разделяющие комнаты.

«Как невесомые», — замечает про себя Малин и видит следы колес, ведущие к выходу.

Здесь предметы теряют вес, как хорошо смазанная раздвижная дверь.

В этой комнате нет окон. Бетонный пол весь в пятнах. Цепи, закрепленные на балках, висят под потолком неподвижно и в то же время, кажется, издают скрежещущий звук, как гремучие змеи. На самом верху траверсы, словно маленькие черные планеты. Вдоль стен — стальные скамьи, матово блестящие в темноте. И этот запах смерти и крови.

— Там.

Зак указывает в сторону выключателя на стене.

Спустя несколько секунд комнату заливает свет.

Зак и Малин видят запекшуюся кровь на полу, на цепях, на ножах, аккуратно разложенных рядами на сверкающих стальных скамьях.

— Что за черт?

— Зови техников.

— А мы сейчас же осторожно выходим отсюда.

Малин, Зак и Юхан Якобссон стоят на кухне дома Адама Мюрвалля. Полицейские в форме вытряхивают содержимое ящиков в гостиной; пол завален газетами, фотографиями, скатертями и столовыми приборами.

— Внутренняя комната мастерской похожа на бойню? Может, там они и сделали все это? — спрашивает Юхан.

Зак кивает.

— А вы что нашли? — интересуется Малин.

— Весь подвал завален мясом. Огромные белые морозильные камеры. В них пакеты, на которых год и название продукта: «фарш две тысячи один», «стейк две тысячи четыре», «косуля две тысячи пять». Такие подвалы есть во всех домах. И в мамином, конечно, тоже.

— Что-нибудь еще?

— Невероятные кучи разного хлама, но бумаги не так много. Как видно, они не из тех, кто придает большое значение документации.

Их беседу прерывает крик из четырехместного гаража возле дома Элиаса Мюрвалля.

— У нас здесь есть кое-что! — возвещает радостный петушиный голосок.

«Неужели и у меня был такой же девять лет назад? — спрашивает себя Малин. — Когда я сразу после экзаменов в полицейской школе вернулась в родной город и отправилась в свой первый рейд в качестве патрульного? Вернулась… навсегда?»

Малин, Зак и Юхан выбегают из кухни Адама Мюрвалля, пересекают двор, дорогу и направляются к гаражу.

— Здесь! — кивает в угол один из самых молодых в форме.

Его глаза блестят от возбуждения, он указывает на погрузочную платформу «шкоды»-пикап.

— Невероятно! — восклицает он. — Похоже, эту чертову платформу просто мыли кровью.

«Едва ли», — думает Малин и предупреждает:

— Ничего не трогайте.

Она не замечает, как лицо молодого человека, только что счастливое и самодовольное, вдруг омрачает та ноющая, свербящая злоба, которую может вызвать только высокомерный начальник.

Мускулы живота Бёрье Сверда напряжены, он чувствует, как его тело буквально излучает силу.

Надо отдать должное этим придуркам: бензоколонка в приличном состоянии. Ничего необычного ни в магазине, ни в мастерских. Везде порядок и чувствуется знание дела. Здесь он и сам бы, пожалуй, оставил машину.

За магазином небольшой кабинет. Папки с бумагами на полке, факс. И еще одна дверь. Два крепких висячих замка на задвижке. Такие ли уж они крепкие?

В мастерской Бёрье находит лом. Возвращается в кабинет и просовывает его за задвижку, повисая на нем всей тяжестью. Вскоре замок поддается, Бёрье еще раз налегает на лом грудью — металл гнется, и задвижка отлетает.

Он заглядывает в комнату и сразу чувствует хорошо знакомый запах оружия. А потом видит ряды стволов, выстроившиеся вдоль стен. «Что за черт?» — думает он. И тут ему приходит в голову, что все это время комната не была достаточно хорошо защищена от взлома. Если человек хранит оружие на бензоколонке, то он не слишком опасается кражи, иначе держал бы его где-нибудь в другом месте.

Бёрье усмехается, представляя себе разговор в мини-автобусе: «Что бы вы ни делали, не трогайте бензоколонку в Блосведрете. Братья Мюрвалль совершенно сумасшедшие, имейте в виду».

Темнота сгущается у горизонта. Все смешалось в голове Малин: люди в форме и без, кровь, оружие, замороженное мясо. Вся семья собралась на кухне Адама Мюрвалля и теперь следит за ними из окна старухиного дома.

Малин кажется, что здесь кого-то не хватает. Кого? Ну конечно же, Даниэля Хёгфельдта. Ему полагалось бы уже подоспеть.

Но вместо него явился какой-то другой газетный писака, имени которого она не знает. Девица-фотограф все та же, с кольцом в носу и прочим.

Малин ловит себя на том, что ей очень хочется спросить про Даниэля. Но это совершенно невозможно, с какой стати?

Звонит телефон.

— Привет, мама.

— Туве, милая, я скоро буду дома. Сегодня у нас на работе так много всего случилось.

— Ты не хочешь спросить, хорошо ли мне было этой ночью у папы?

— Разумеется, тебе было…

— Да!

— Ты дома сейчас?

— Дома. Правда, я думала, не сесть ли мне на автобус и не поехать ли к Маркусу.

Сквозь шум доносится голос Юхана:

— Бёрье нашел на бензоколонке много оружия.

Малин глубоко вдыхает холодный воздух.

— К Маркусу? Было бы… может, ты там и перекусишь заодно?

38

Щеки Карин Юханнисон сияют, словно отражая свет фар. Ее коричневый загар оттенен блестящей тканью гламурного пуховика винно-красного цвета. Это уже не тот, что был на ней в прошлый раз, под деревом, другой.

«Бордо», — думает Малин. Именно так, должно быть, сама Карин обозначает этот цвет.

Карин качает головой, приближаясь к Малин, которая топчется у входа в мастерскую.

— Насколько мы можем судить, здесь кровь исключительно животных, но потребуется не один день, чтобы обследовать каждый квадратный сантиметр помещения. Если хочешь знать мое мнение, здесь они забивали животных.

— Давно?

— В последний раз несколько дней назад.

— На многих из них сейчас охота закрыта.

— Это я определить не могу, — говорит Карин.

— Однако это не мешает кое-кому охотиться круглый год, — продолжает Малин.

— Браконьерство?

Карин морщит лоб, словно ей неприятна сама мысль о том, что можно бродить по лесу в тридцатиградусный мороз с винтовкой за плечами.

— Вполне возможно, — отвечает Малин. — Ведь это деньги. Когда я жила в Стокгольме, то часто спрашивала себя, откуда в магазинах свежая лосятина круглый год.

Карин направляет взгляд в сторону гаража.

— Похоже, то же самое и с машиной. Насколько можно судить сейчас.

— Кровь животных?

— Да.

— Спасибо, Карин, — говорит Малин, улыбаясь сама не зная чему.

Карин смущена.

Она поправляет шапку так, что показываются мочки ушей, в каждой из которых мерцает по маленькой сережке с тремя бриллиантами.

— С каких это пор, — спрашивает она, — мы стали благодарить друг друга за выполнение служебных обязанностей?

На полу магазина при бензоколонке выстроились черные мешки для мусора, наполненные оружием. «Это не обычный магазин, — думает Малин, — с горячей колбасой и хот-догами, а просто центр бензоколонки». Несколько обязательных плиток шоколада да гудящий в углу ржавый холодильник для напитков, остальное — моторные масла, запчасти, автомобильные аксессуары.

Янне бы здесь понравилось.

Винтовки из Хюскварны.

Гравюры с изображениями косуль и лосей, мужчин, пробирающихся сквозь лесную чащу, цветов.

Охотничьи ружья «смит-и-вессон».

Пистолеты «люгер», кольт и «ЗИГ-Зауэр Р-225» — штатное оружие полиции.

Ни маузеров, ни пневматических ружей. Насколько может судить Малин, здесь нет оружия, из которого могло быть прострелено окно Бенгта Андерссона.

В домах нашлись только охотничьи дробовики и ружья. Может, у братьев есть тайник в другом месте? Или же, несмотря на весь этот арсенал, они не имеют никакого отношения к выстрелу в окно, как и утверждают?

Самое интересное: два армейских автомата «Карл-Густав М/45» и ручная граната. «Похожа на яблоко, — замечает про себя Малин, — на неправильной формы яблоко нездорового зеленого цвета».

— Слово даю, что эти пистолеты и граната с оружейного склада в Кварне, который был ограблен пять лет назад, — говорит Бёрье. — Тогда было украдено десять таких пистолетов и ящик гранат. Черт меня возьми, если это не оттуда.

Он кашляет, бродит взад-вперед по комнате.

— Со всем этим они могли бы начать войну, — говорит Зак.

— А может, уже начали, — отвечает Бёрье, — когда повесили Бенгта Андерссона на дереве.

Якоб и Элиас Мюрвалли сидят по обе стороны от своей матери за кухонным столом в ее доме. На заднем плане — выдвинутые ящики, на тряпичном ковре на полу груды фарфоровой посуды.

Братья напряжены, словно в ожидании приказа, который надо будет выполнить любой ценой. «Совсем как на войне, — думает Малин, вспоминая слова Бёрье, — готовые вот-вот подняться из окопа и ринуться на врага».

Ракель Мюрвалль, почтенная матрона, сидит между ними: нижняя челюсть слегка выдвинута, голова откинута.

— Вы, Малин и Зак, берите этих, — сказал Свен Шёман. — Надавите на них, припугните.

Полицейские в форме ждут за дверью, в гостиной — на всякий случай.

Зак и Малин сидят напротив этой троицы. Все давно расписано, ход допроса — рутина. Все старо как мир: есть зло и есть добро. У Зака глаза волка, почуявшего запах крови посреди замерзшей равнины.

— Хоть самого черта.

— О’кей. А ты выдержишь?

— Рядом с тобой я спокойна, как слон.

Малин нагибается через стол, смотрит сначала на Якоба, потом на Элиаса и их мать.

— Вы нажили себе кучу неприятностей.

На лицах никакой реакции. Все трое глубоко и ровно дышат, как будто их сердца и легкие работают в одном ритме.

— По пять лет каждому. Как минимум, — продолжает Зак. — Кража со взломом, незаконное хранение оружия, браконьерство, а если мы найдем человеческую кровь, речь будет идти об убийстве.

— Кража? Какая кража? — недоумевает Элиас Мюрвалль.

— Тсс… Ни слова больше, — шипит их мать.

— Или вы думаете, мы не можем взять вас за армейские пистолеты?

— Никогда, — шепчет Элиас. — Никогда.

Малин видит, как что-то в голосе Элиаса Мюрвалля выводит Зака из себя. Такое бывало и раньше — когда он, словно выдернув из себя предохранители, вдруг превращается в сгусток энергии, клубок мускулов и адреналина. Единым движением он огибает стол, хватает Элиаса Мюрвалля за шею и давит, прижимая его голову к деревянной столешнице так сильно, что у того белеют щеки.

— Проклятый индеец, — шепчет Зак. — Я повыдергиваю перья из твоей задницы и запихаю их тебе в глотку.

— Тихо, Якоб, — говорит мать. — Тихо.

— Это вы убили его, черт, вы сделали это? Там, в мастерской? Как паршивую собаку. А потом вывесили на дереве на всеобщее обозрение, чтобы вся проклятая равнина знала, как тягаться с Мюрваллями. Вы сделали это?

— Пусти, — шипит Элиас Мюрвалль, а Зак давит все сильнее. — Пусти меня, — скулит тот, и Зак убирает руку.

«Железная хватка, — думает Малин. — Ты и один бы справился с братьями, если бы потребовалось».

— Я понимаю, — спокойно говорит Малин, когда Зак возвращается на место, — вы не могли избавиться от мысли, что это Бенгт изнасиловал вашу сестру, и захотели отомстить ему так, чтобы это видели все.

— Какое нам дело до всех? — подает голос Якоб Мюрвалль.

Хозяйка откидывается на спинку стула, сложив на груди руки.

— Ни слова, мать, — говорит Элиас Мюрвалль.

— Разве этого не достаточно? — спрашивает Зак. — Мы, конечно, найдем кровь Бенгта на пикапе, и у нас будут все основания, чтобы предъявить обвинение.

— Вы не найдете там его крови.

— Вы должны были сильно разозлиться. В прошлый четверг вы поддались злобе. Это был день мести? — У Малин мягкий голос, в глазах сочувствие.

— Берите мальчиков за браконьерство и хранение оружия, — говорит мать. — Об остальном они ничего не знают.

«А ты знаешь?» — думает Малин.

— А вы знаете?

— Я? Я не знаю ничего. Расскажите ей об охоте, мальчики, и об избушке у озера, расскажите, и отделаемся наконец от этого.

39

Избушка, Малин.

Лес.

Нечто крадется между стволами там, на морозе.

Братья и мать.

Малин, это они причинили мне боль? Это они стреляли в мое окно, а потом повесили меня на дереве? Они покрыли ранами мое тело?

Они упираются. Пытаются сохранить то, что принадлежит им.

Или это были подростки?

Или язычники?

Вопросам нет конца.

Малин, поговори с родителями мальчиков, я знаю, что сейчас нужно делать вам с Закариасом. Внеси ясность. Подойди еще ближе к той правде, которую ищешь.

Где-то там, снаружи, есть ответ.

Где-то там, Малин.

Действуй по плану.

Не нарушай данной тебе схемы.

Ничего не оставляй, пока не будешь знать наверняка.

Объективность, Малин.

Любимое слово Свена Шёмана.

Перед ней двери, приоткрытые и закрытые, как эта.

Палец Зака на кнопке звонка. Над входом небольшой красный козырек, свет в окне рядом с дверью. Там кухня, но в ней никого нет.

Улица Палласвеген.

Около тридцати домов, построенных, судя по архитектуре, в конце семидесятых, разбросаны на забытом клочке земли сразу же за муниципальным пляжем Юнгсбру. По краям обледенелых, но тщательно посыпанных гравием дорожек выстроились мертвые белые кустарники, перед каждым подъездом расстилается небольшой, покрытый снегом газон.

«На виллу не тянет, — думает Малин. — Жилье ни то ни се, для тех, у кого нет средств на большее. Интересно, люди в этих домах тоже превращаются в ни то ни се? Даже гаражи за окруженной кустарником парковкой имеют какой-то расхлябанный вид».

Мама Иоакима Свенссона — Маргарета.

«Она дома, — думает Малин. — Почему же не открывает?»

Зак звонит снова, из его рта струится пар, белый в сгущающихся вечерних сумерках.

Когда они припарковались, часы в машине показывали 17.15. Вечер, или, может, ночь, будет долгим.

Братья сидят в камерах.

Где-то в лесу стоит избушка.

Потом Малин слышит шаги на лестнице. Скрип замка — и дверь приоткрывается.

«Ох уж все эти люди, — думает Малин, — те, что смотрят на мир сквозь щелку своей двери. Чего они боятся?»

Перед глазами возникает висящее на дереве тело Бенгта Андерссона.

Братья Мюрвалль. Ракель. «А пожалуй, хорошо, что ты, Маргарета, держишь дверь на замке».

— Маргарета Свенссон? Мы из полиции Линчёпинга, и у нас есть несколько вопросов, касающихся вашего сына. Можно нам войти?

Женщина кивает и открывает дверь. Она завернута в белое полотенце, со светлых вьющихся волос капает на пол. Следуют приветствия и рукопожатия.

— Я лежала в ванной, — говорит она. — А тут пришли вы. Посидите на кухне, пока я что-нибудь накину.

— Иоаким дома?

— Нет, Йоке где-то гуляет.

Кухня требует ремонта. Белая краска на окнах отслаивается, а плита потерта. Тем не менее здесь уютно. Покрытый черным лаком обеденный стол и необычной формы деревянные стулья оставляют впечатление полной достоинства простоты, и когда нос Малин после мороза вновь обретает чувствительность, она ясно ощущает аромат душистого перца. Они снимают куртки, опускаются за кухонный стол и ждут. На столике возле мойки стоит бутылка оливкового масла, в вазе для фруктов — пакеты с печеньем разных сортов.

Проходит пять минут.

Десять.

Потом Маргарета Свенссон возвращается, одетая в красную тренировочную куртку и белые брюки. Она накрашена, и ей не дашь больше тридцати восьми — максимум сорока, будто она всего на несколько лет старше Малин. Маргарета миловидна, с хорошей фигурой, очевидно, посещает спортзал.

Она садится за стол и вопросительно смотрит на гостей.

— Звонила ректор, говорила, что вы приходили в школу.

— Да, как вы, наверное, знаете, ваш сын преследовал убитого Бенгта Андерссона, — произносит Малин.

Маргарета Свенссон на мгновение задумывается.

— Да, ректор упоминала об этом. Я ничего не знала, хотя нахожу это вполне вероятным. Когда они вместе, им может взбрести в голову что угодно.

— А они держатся вместе? — спрашивает Зак.

— Да, как братья.

— И вы ничего не можете сказать об их отношениях с Бенгтом Андерссоном?

Маргарета Свенссон качает головой.

— Могли они где-нибудь раздобыть оружие?

— Вы имеете в виду ножи и все такое? В ящиках на кухне их сколько угодно.

— Огнестрельное оружие, — уточняет Малин.

Маргарета Свенссон смотрит на них с изумлением.

— Не могу представить, где им взять такое. Совершенно.

— Асатру, — говорит Зак. — Иоаким когда-нибудь интересовался чем-то подобным?

— Уверена, они не знают, что это такое. Вот насчет тэйквандо и скейтбординга им известно все.

— Он водит машину? — спрашивает Малин.

Маргарета Свенссон делает глубокий вдох и проводит рукой по мокрым волосам.

— Ему всего пятнадцать. Хотя кто знает, чем они занимаются вдвоем.

— Они говорили нам, что смотрели здесь фильм в прошлый четверг, но вас не было дома.

— Когда я около семи уходила, они сидели здесь. Когда я вернулась, Йоке спал, а фильм еще не кончился. Тот самый, про скейтбордистов, они его постоянно смотрят.

— Где вы были?

— Сначала я занималась водной аэробикой в бассейне, потом пошла в гости к моему другу. Я дам вам телефон, если хотите. Дома я была около половины двенадцатого.

— К другу?

— Мой любовник. Его зовут Никлас Нюрен. Я дам вам его телефон.

— Отлично, — говорит Зак. — Он общается с вашим сыном?

— Пытается. Думает, что мальчику нужен мужской пример.

— Папа Иоакима умер, ведь так? — спрашивает Малин.

— Погиб в автомобильной катастрофе, когда Иоакиму было три года.

Маргарета Свенссон распрямляет спину.

— Я сделала все, что могла, чтобы воспитать мальчика собственными силами. Целыми днями вкалывала помощником экономиста в чертовой строительной компании, старалась сделать из него порядочного человека.

«В этом ты не преуспела, — замечает про себя Малин. — Он больше похож на садиста и бандита».

И, словно читая мысли Малин, Маргарета Свенссон добавляет:

— Я знаю, что он не подарочек. Но он парень с характером, и таким его воспитала я. Учила его не позволять никому садиться себе на шею, он усвоил это. И достаточно хорошо подготовлен к тому, чтобы дать отпор любому, кто встанет на его пути.

— Мы можем взглянуть на его комнату?

— Вверх по лестнице, прямо напротив.

Зак остается сидеть за столом на кухне, а Малин поднимается на второй этаж.

В комнате душно. Ощущение одиночества. Плакаты с изображениями скейтбордистов, звезд хип-хопа.

Голубой ковер на полу, голубые стены. Кровать заправлена. Малин выдвигает ящики письменного стола — там ручки, бумага, чистая записная книжка.

Она заглядывает под кровать, но видит только комочки пыли в углу.

«Место ночевки», — думает Малин.

И мысленно благодарит судьбу за то, что Туве не встретила такого парня, как Иоаким Свенссон. Докторский сынок — просто мечта по сравнению с «крутыми парнями» с равнины.

Другой дом — другой мир, пусть он и находится всего в пятистах метрах от жилища Маргареты Свенссон.

Большая кирпичная вилла семидесятых годов, двухместный гараж у самого спуска к Гёта-каналу — один из десятка крупногабаритных домов вокруг благоустроенной детской площадки. Черный внедорожник «субару» припаркован у дороги рядом с кустами.

Малин нажимает кнопку звонка распространенной черно-белой модели. Ниже щитка с кнопкой закреплена табличка под стеклом, на которой неровным почерком написана фамилия — Кальмвик.

Темно и холодно. На Юнгсбру уже опустился вечер, и со временем он перейдет в ночь, пронизанную еще более убийственным холодом.

Иоаким Свенссон и Йимми Кальмвик были в квартире одни с семи до половины двенадцатого. Но кто знает, находились ли они там на самом деле? Не прошмыгнули ли они наружу, чтобы выкинуть очередную дьявольскую шутку? Они могли успеть замучить Бенгта Андерссона и вывезти его к дереву. Или Иоаким Свенссон выскользнул на улицу после того, как его мама вернулась домой?

«Нет ничего невозможного, — думает Малин. — Кто знает, сколько фильмов им потребовалось посмотреть, чтобы вдохновиться на это дело? Или все это мальчишеская шалость, вышедшая из-под контроля и зашедшая слишком далеко?»

Хенриетта Кальмвик без колебаний распахивает дверь во всю ширину.

— Вы из полиции, так?

У нее пышные рыжие волосы, зеленые глаза, острые черты лица. Одета в элегантную белую блузу и темно-синие брюки. Это женщина лет сорока пяти, которая знает, что ей к лицу.

— Ваша машина, — спрашивает Малин, — там, на улице?

— Именно так. Симпатичная, правда?

Вслед за хозяйкой они проходят в дом. Хенриетта Кальмвик указывает, что куртки надо повесить во внутреннем из двух вестибюлей. Стянув пуховик, Малин видит, как Хенриетта шествует по паркету в гостиную с двумя белыми кожаными креслами возле стола; его толстые ножки из красного мрамора сделаны в форме львиных лап.

Хенриетта Кальмвик садится на меньший из диванов и ожидает гостей.

На полу розовый китайский ковер. Стену над большим из диванов украшает картина в оранжевых тонах, изображающая обнаженную пару на берегу в лучах закатного солнца. За окном в свете прожекторов ждет своего часа припорошенный снегом бассейн, и Малин думает, как хорошо, должно быть, плавать в нем по утрам в теплое время года.

— Присаживайтесь.

Малин и Зак устраиваются рядом на большем из диванов. Кожа прогибается — и они чувствуют, как утопают в мягкой обивке. Малин обращает внимание на точеную деревянную вазу на столе, с лаково блестящими зелеными яблоками.

— Ректор вам уже звонила, полагаю? — начинает разговор Зак.

— Да.

Далее следуют те же вопросы, что и Маргарете Свенссон. Те же ответы. Почти.

Зеленые глаза Хенриетты Кальмвик прикованы к бассейну за окном.

— Я давно уже оставила попытки воспитывать Йимми, — говорит она. — Он совершенно невозможен, и я предоставляю ему полную свободу действий, пока он не выходит за рамки закона. У него своя комната в подвале с отдельным входом, он может приходить и уходить когда хочет. И если вы скажете мне, что он преследовал Бенгта Андерссона, я отвечу вам: да, конечно. Оружие? И это возможно. Он перестал слушать меня в девять лет. Называл меня чертовой бабой, когда не получал что хотел. И в конце концов я сдалась. Сейчас он приходит домой только поесть, не более. Я занимаюсь другим: работаю в «Лионе» и джаз-клубе в городе.

Хенриетта умолкает, как будто давая понять, что сказала все.

— Вы, наверное, хотите взглянуть на его комнату?

Она поднимается и идет к лестнице, ведущей в подвал.

Они опять следуют за ней.

Внизу, в подвале, они проходят через прачечную, баню, мимо большой ванны-джакузи, пока наконец не достигают двери, перед которой Хенриетта останавливается.

— Его логово.

И отходит в сторону, предоставляя Заку открыть дверь.

Внутри беспорядок. В глаза бросается кровать посредине, одежда, разбросанная по каменному полу цвета травы, вперемешку с журналами, пакетами из-под сладостей, бутылками. Белые стены пусты, и Малин думает о том, что сюда снаружи проникает слишком мало света.

— Хотите верьте, хотите нет, — говорит Хенриетта, — но ему здесь нравится.

Они заглядывают в ящики бюро — единственного здесь предмета мебели, кроме кровати, роются в вещах на полу.

— Здесь ничего интересного, — подводит итог Зак. — Вы знаете, где Йимми сейчас?

— Не имею понятия. Вероятно, где-то бродит с Йоке. Они ведь как братья, эти двое.

— А отец Йимми? Можно с ним поговорить?

— Он работает на нефтяной платформе в Северном море, возле Нарвика. Три недели работает, две дома.

— Должно быть, вам одиноко? — интересуется Зак, закрывая дверь в комнату Йимми Кальмвика.

— Все хорошо, — отвечает Хенриетта Кальмвик. — Мы предпочитаем не надоедать друг другу. И потом, он зарабатывает очень неплохие деньги.

— Можно позвонить ему туда на мобильный?

— Нет, но можно позвонить на платформу, если что-то срочное.

— Когда он вернется?

— В субботу утренним поездом из Осло. Позвоните ему, если дело не терпит отлагательства.

40

Голос на другом конце провода, нереальный, будто во сне, отвечает в тот момент, когда Зак выруливает из ворот дома Кальмвиков. Малин с трудом разбирает норвежские фразы.

— Алло, вы спрашивали Йорана Кальмвика? Его нет здесь больше недели. Он закончил смену в прошлый четверг и ожидается не раньше чем через две недели. Я слышу вас очень плохо, очень… Где он может быть? Дома… если не там… Я не знаю… да, он работает две недели через три.

— Что за черт, — говорит Малин, заканчивая разговор. — Кальмвика-старшего нет на платформе. И нет уже больше недели.

— Похоже, Хенриетта ничего не знает об этом, — говорит Зак. — Что бы это значило, по-твоему?

— Это может означать массу разных вещей. Что он был дома на прошлой неделе, когда убили Бенгта Андерссона, и, возможно, помог мальчикам, слишком далеко зашедшим в своих жестоких забавах. Или он водит свою супругу за нос и у него есть любовница или еще что-нибудь похуже на стороне. Или он просто взял маленький отпуск за свой счет.

— Он вернется в субботу?

— Да.

— Раньше мы вряд ли на него выйдем. А может, врет Хенриетта? Разыгрывает неведение, чтобы выгородить его и сына?

— Не похоже, — отвечает Малин, — не похоже.

— Оставим Кальмвика, Форс. Сейчас, невзирая на мороз и холод, мы едем смотреть лесную хижину Мюрваллей. Самое время заняться этим.

«Самое время», — повторяет про себя Малин, закрывая глаза. Она отдыхает, позволяя образам в голове свободно сменять друг друга.

Туве на диване дома.

Обнаженный торс Даниэля Хёгфельдта.

Фотография Янне возле кровати.

И затем картина, вытесняющая остальные, заполняющая собой все, словно выжженная в сознании. Картина, которую невозможно выбросить из головы: Мария Мюрвалль на постели в своей больничной комнате; Мария Мюрвалль между черных древесных стволов в сыром, холодном лесу.

Автомобильные фары освещают лесную дорогу. Деревья — как замерзшие чудовища вокруг, черные контуры пустых загородных домов — окаменевшие мечты о золотых днях у воды, серое пятно которой мерцает в бледном лунном свете, просочившемся сквозь пелену облаков.

Так рассказывал Элиас Мюрвалль еще в доме своей матери: «Озеро Хюльтшён. Из Юнгсбру поезжайте в сторону поселка Ульсторп, а потом мимо площадки для гольфа по дороге Чьемувеген. В миле оттуда оно и будет. Тропа к избушке расчищена, вы пройдете. Мы ухаживаем за ней. Но вы там ничего не найдете».

А до этого Якоб Мюрвалль, во внезапном приступе откровенности, словно мать нажала кнопку «воспроизведение», рассказывал, как они организовывали охоту, как продавали мясо и шкуры косуль, и о русских миллионерах, буквально помешанных на мехах.

— Мы выезжаем сегодня вечером. Шёман похлопочет об ордере.

— Разве это не может подождать до завтра? — сомневается Зак. — Братья в тюрьме, они ничего не смогут сделать.

— Сегодня.

— Форс, но сегодня вечером у меня репетиция хора.

— Что?

— Хорошо, хорошо. Но сначала родители Иоакима Свенссона и Йимми Кальмвика.

На этот раз хрипота в его голосе выдает уверенность, что Малин будет дуться на него несколько месяцев, если он предпочтет репетицию с хором «Да Капо» этому совершенно новому направлению в расследовании.

Свен Шёман звонил и подтвердил, что с ордером все в порядке.

А сейчас Зак держит руки на руле, в то время как некий хоровой коллектив под управлением Чьелля Лённо во весь голос выводит «Свинг, учитель!» из одноименного фильма. Хоровое пение — непременное условие их дальнейшего продвижения к избушке. Зак борется с гололедицей, толкает машину вперед, нажимая на газ, тормозит, делает новый рывок. Овраг по обочине — словно окантованная белым бездна, и Малин замечает по сторонам горящие глаза животных. Это косуля, лось или олень, которым приспичило перейти дорогу как раз в тот момент, когда на ней появился автомобиль. Не многие умеют водить так, как Зак: без свойственного профессионалам самоуверенного лихачества, но с осторожностью и неуклонной целеустремленностью. Только вперед.

Они огибают озеро, но, кажется, линия замерзшей воды продолжается в лесу и дальше — что-то похожее на полоску реки, протянувшуюся в темноту, к самому сердцу ночи.

Часы на инструментальной панели показывают 22.34. Ужасное время для таких дел.

Туве дома, она не поехала к Маркусу.

— Я разогрела остатки жаркого. Мне хватило, мама.

— Как только на работе все более-менее успокоится, мы с тобой придумаем что-нибудь веселое.

«Веселое?» — думает Малин, глядя на снежные валы, громоздящиеся по обочине дороги, на кем-то расчищенный проход в снегу, на отблески света, мерцающего, точно звезды, на деревьях в исчезающей перспективе.

Веселое? А что мы можем придумать, Туве, как по-твоему? Пока ты не так выросла, было проще. Тогда мы обычно отправлялись в бассейн. Ты любила ходить в кино, с удовольствием посещала магазины, но не с той одержимостью, как многие девочки твоего возраста. Может, нам съездить в Стокгольм на концерт? Это должно тебе понравиться. Мы с тобой уже говорили об этом, но так и не собрались. Или отправиться на книжную ярмарку в Гётеборг? Хотя она, кажется, бывает осенью.

— Похоже, все верно, — говорит Зак, выключая мотор. — Надеюсь, идти не слишком долго. Чертова ночь все холоднее.

География зла.

Что она собой представляет? Как составить его карты?

Не так далеко отсюда, в пяти километрах к западу, были обнаружены следы нападения на Марию Мюрвалль. Никто из братьев не знал, что она делала в лесу, никто не рассказывал тогда об избушке. Этот участок земли достался им бесплатно от крестьянина Кварнстрёма, но никто из них толком не объяснил, зачем он им.

«Мы поддерживаем там порядок, не более…»

Мария в лесу.

Страшные внутренние повреждения.

Холодной осенней ночью.

Мир, исполненный ужаса.

Мяченосец на дереве.

Мороз на равнине.

Ветви как змеи, листва и гниющие грибы, словно пауки, и черви под твоими ногами, и острые иглы, впивающиеся в пятки. Кто там висит на дереве? Летучая мышь, сова, новое зло?

А все эти кочки и колдобины — непременная часть ландшафта?

Низкорослый лес. И женщина, чье тело прикрыто черными лохмотьями, бредет куда-то в сумерках по пустынной просеке.

Есть ли в этом лесу звери?

Вот о чем думает Малин, пробираясь вместе с Заком по снегу к избушке братьев Мюрвалль. Они освещают деревья карманными фонариками, свет отражается, играет на черной коре в мертвой тишине ночи. Кристаллы снега на земле блестят, словно глаза бесчисленного множества пугливых леммингов, словно маяки на пути в неизвестное.

— Форс, ты как? Здесь как минимум минус пятнадцать, тем не менее я весь взмок.

Зак идет первым, пробираясь с трудом. Здесь никто не был со времени прошедшего снегопада, хотя след, по которому нужно идти, все еще виден. След снегохода.

«Животные, — думает Малин. — Должно быть, так они и охотятся на них, со снегохода».

— Чертовски тяжело, — говорит она, чтобы поддержать Зака и засвидетельствовать, что разделяет его мучения. — Мы, наверное, уже километр протопали.

— Как далеко это может быть?

— Братья не сказали.

Они останавливаются, тяжело дыша.

— Может, нам стоит отдохнуть, — предлагает Малин.

— Пошли дальше, — отвечает Зак.

После тридцатиминутной борьбы с морозом и снегом они входят в рощицу, в центре которой стоит домик, похожий на дачный. Он выглядит так, будто ему не одна сотня лет, и завален снегом по самые окна.

Она направляют на дом фонарики, световые конусы отбрасывают длинные тени, играющие на древесных стволах позади избушки всевозможными оттенками черного.

— Войдем, пожалуй, — предлагает Зак.

Ключ висит там, где и говорили братья: на крючке под ставнями.

Раздается лязг промороженного замка.

— Вряд ли здесь есть электричество, — говорит Зак, — выключатель можно не искать.

Световые конусы пляшут по пустой промерзшей комнате. «Прибрано», — замечает про себя Малин. Газовая плита на простой деревянной табуретке, на полу тряпичный коврик, стол для кемпинга посредине, четыре стула, стеариновая свеча. Ни одной лампы и три двуспальные кровати вдоль стен без окон.

Малин подходит к столу.

Его поверхность в светлых маслянистых пятнах.

— Оружейное масло, — говорит она.

— Угу, — кивает Зак.

В буфете рядом с газовой плитой хранятся консервные банки с гороховым супом, равиоли и фрикадельки. Рядом в ящике бутылки со спиртным.

— Все это странным образом напоминает раздевалку, — замечает Зак.

— Бездушная комната. Никакая.

— А чего ты ждала? Они же сказали, что мы ничего здесь не найдем.

— Не знаю. Это просто мои ощущения.

Комната без чувств.

Что стоит за ней?

Что за зло вы сотворили, Мюрвалли, если у вас такие недобрые сердца?

Внезапно Зак шикает, Малин оборачивается и видит, как он сначала прикладывает перчатку ко рту, а затем показывает на дверь. Тотчас оба прикрывают фонарики ладонями.

Теперь их окружает беспросветная тьма.

— Ты слышишь что-нибудь? — шепчет Малин.

Зак кивает, и они замирают в молчании. Доносится звук, словно кто-то ползет по снегу, приближается к дому. Кто это? Раненый зверь, добравшийся до лесной прогалины? Потом все снова умолкает. Может, зверь остановился? Братья Мюрвалль в тюрьме. Старуха? Только не она. Или у нее много обличий? Бродяги, хулиганы? Но что им здесь делать?

Прошмыгнув к открытой двери, Малин и Зак замирают по обе ее стороны и смотрят друг на друга. Звук возобновляется, но теперь уже в отдалении, и они бросаются наружу, направляя фонарики к тому месту, откуда он исходит.

За поляной мелькает черная тень, совершая медленные медитативные движения. Человек?

Женщина?

Подросток? Двое подростков?

— Стоять! — кричит Зак. — Стоять!

Малин бросается туда, куда ведет черный след, но наст ломается под ее ботинками, она спотыкается, поднимается снова, падает, встает и кричит, кричит:

— Стой! Стой! Стой! Вернись!

— Стой, стрелять буду! — звучит за спиной решительный голос Зака.

Малин оборачивается. Она видит Зака, стоящего на пороге лесной избушки с пистолетом в руке и целящегося в пустую темноту.

— Бесполезно, — говорит она. — Кто бы там ни был, теперь он далеко.

Зак опускает оружие и кивает, указывая фонариком на узкие полоски следов в снегу:

— Он пришел на лыжах.

41

Десятое февраля, пятница

Малин держит на руках Туве.

Сколько же ты сейчас весишь?

Сорок пять килограммов?

Все-таки хорошо, что мама время от времени ходит в тренажерный зал.

Ноги болят, но, во всяком случае, согрелись.

Они с Заком прошли по следу два километра. Тем временем в лесах у озера Хюльтшён разыгралась буря, и когда Малин и Зак достигли того места, где след обрывался, он был уже почти незаметен под покровом снега. Лыжня закончилась у дороги, и определить, ожидал ли здесь вышедшего припаркованный автомобиль, было невозможно. Следов бензина на земле незаметно. Отпечатки колес занесены снегом.

— Его поглотил лес, — сказал Зак, а потом стал выяснять их местонахождение при помощи мобильника.

— До нашей машины всего полмили — дойти до нее займет меньше времени, чем дождаться той, которую пришлют из участка.

Когда Малин вернулась домой, Туве спала на диване перед включенным телевизором. Первой мыслью Малин было разбудить ее и отправить в постель. Однако потом, глядя на вытянутое на покрывале тело дочери, слишком худое и длинное для ее возраста, на тонкие светлые волосы на подушке, прикрытые глаза и безмятежный рот, Малин вдруг захотела почувствовать вес этой живой, любимой ноши.

Она собрала все силы, чтобы сдвинуть это тело с места, застыла с ним на руках посреди погруженной в тишину и полумрак гостиной, ожидая, что Туве проснется, а потом, пошатываясь, побрела через прихожую в спальню дочери, толкнув дверь ногой.

И вот Туве лежит на постели.

Малин теряет равновесие, чувствуя, как безвольная теплая ноша выскальзывает из ее объятий и с глухим звуком опускается на матрас.

Туве открывает глаза.

— Мама?

— Да.

— Что ты делаешь?

— Всего лишь донесла тебя до постели.

— Вот как? — Туве закрывает глаза и снова засыпает.

Малин выходит на кухню, становится у мойки и смотрит на холодильник. Он гудит, устало роняя капли.

Сколько же ты весила, Туве?

Три тысячи двести пятьдесят четыре грамма.

Четыре кило, пять и так далее. И с каждым килограммом ты становилась все менее зависимой от меня. Более взрослой.

«Может быть, это был последний раз, когда я носила тебя на руках», — думает Малин, закрывая глаза и вслушиваясь в звуки ночи.

Это во сне звонит телефон или в комнате за границей сна?

В любом случае, он звонит. И Малин протягивает руку к ночному столику, шаря там, где должна быть трубка, по другую сторону вакуума, в котором она сейчас пребывает, нейтральной территории между сном и явью, где все может случиться, где, кажется, ничего невозможно предугадать.

— Малин Форс.

Ее голос звучит четко, но хрипло.

Вероятно, ночная прогулка сказалась на бронхах, но в остальном она чувствует себя прекрасно, тело на месте, голова тоже.

— Малин, я тебя разбудила?

Голос знакомый, но она не может сразу определить чей. Малин часто слышала этот голос, но не в телефонной трубке.

— Малин, это ты? Я звоню тебе в промежутке между песнями, и у нас не так много времени.

Радиодиджей Хелен.

— Это я. Не совсем еще проснулась.

— Тогда я сразу перехожу к делу. Помнишь, ты спрашивала насчет братьев Мюрвалль? Я забыла тебе кое о чем рассказать, что, вероятно, тебе будет интересно. Утром я прочитала в газете, что вы задержали троих братьев и пока не вполне ясно, имеют ли они какое-либо отношение к убийству. И тут я вспомнила: был еще четвертый брат, сводный, я думаю, постарше их. Он казался настоящим отшельником. Отец его вроде бы был моряком и утонул. Ну вот. Я помню, что остальные братья всегда ходили вместе, но его с ними не было.

У них есть четвертый брат, сводный.

А их молчание стоит непроницаемой стеной.

— Ты знаешь, как его звали?

— Не знаю. Он был немного старше их. Поэтому, я думаю, он не очень дружил с остальными. Его редко видели. Это было давно и, может, совсем не так. Я могла и напутать.

— Ты мне очень помогла, — говорит Малин. — Не встретиться ли нам за кружечкой пива?

— Было бы чудесно, но когда? Похоже, мы обе слишком много работаем.

Они кладут трубки. Малин слышит, что Туве уже на кухне, и поднимается с постели, ощутив внезапное желание увидеть дочь.

Туве сидит за кухонным столом — ест простоквашу и читает «Корреспондентен».

— Эти братья, мама, похоже, совсем чокнутые, — говорит она, хмуря бровь. — Это они все сделали?

«Не черное, так белое, — думает Малин. — Либо сделали, либо нет».

В каком-то смысле Туве права: все действительно просто, но в то же время бесконечно сложно, неясно и неоднозначно.

— Мы не знаем.

— Ну вот. Я правильно поняла, что они сидят в тюрьме из-за оружия и охоты? А кровь, там была только кровь животных, как говорит здесь эта медицинская тетя?

— И этого мы тоже не знаем. Над этим работают в лаборатории.

— А здесь написано, что вы допрашивали каких-то подростков. Кто они?

— Этого я тебе тоже не могу сказать, Туве. Как ты провела вчерашний вечер у папы?

— Но я же говорила тебе по телефону, ты не помнишь?

— Чем вы занимались?

— Мы с Маркусом и папой ужинали. Потом смотрели телевизор, потом легли спать.

Малин чувствует, как у нее внутри что-то сжимается.

— И Маркус там был?

— Да, он остался ночевать.

— Ночевать, ты сказала?

— Да, но мы не спали с ним вместе в одной постели и все такое, если ты об этом.

Оба они, Туве и Янне, говорили с ней вечером. И никто не упоминал о Маркусе. Ни что он останется ночевать, ни что будет ужинать у Янне, ни того, что Янне вообще знает о его существовании.

— Я думала, папа не знает о Маркусе.

— Почему он не должен знать?

— Ты ведь говорила, что не знает.

— Теперь знает.

— Почему мне никто об этом не сказал? Почему вы молчали?

Малин сама слышит, как смешно звучат ее слова.

— Но ведь ты не спрашивала, — парирует Туве.

Малин качает головой.

— Мама, — говорит Туве, — иногда ты совсем как ребенок.

42

Итак, есть еще один брат.

Завидев Малин, только что переступившую порог офисного помещения в полицейском участке, Юхан Якобссон принимается размахивать листком бумаги со своего стола. А в голове у нее еще прокручивается последний разговор с Янне по мобильному.

— Ты должен был сказать, что он останется ночевать.

Янне сонный — как раз лег после ночной смены. Тем не менее говорит ясно и отчетливо.

— Малин, то, что происходит в моем доме, касается только меня. И если ты недостаточно хорошо следишь за Туве и она может скрывать такие вещи, тебе стоит задуматься над своими жизненными приоритетами.

— Ты читаешь мне мораль?

— Я сейчас же положу трубку, ты слышишь?

— То есть ты полагаешь, что в этом виновата только Туве, но не ты?

— Нет, Малин. Ты виновата, но хочешь переложить все на Туве. Пока. Позвони мне, когда успокоишься.

— Я получил выписку из Национального регистра, — объявляет Юхан, — согласно которой у Ракель Мюрвалль четыре сына, включая первенца по имени Карл Мюрвалль. Вероятно, остальным он приходится сводным братом: здесь указано, что отец его неизвестен. Имя Карла есть в телефонном справочнике, он проживает на улице Таннефорсвеген.

— Я знаю о нем, — отвечает Малин. — Сообщили буквально только что.

— Собираемся через три минуты, — говорит Юхан и показывает на дверь зала заседаний.

Малин интересно, выйдут ли сегодня дети на улицу. Можно надеяться, ведь как будто стало на несколько градусов теплее.

Но на игровой площадке детского сада никого нет. Пустые качели, горки, лестницы и песочницы.

На собрании присутствует Карим Акбар. Он сидит во главе стола рядом со Свеном Шёманом.

— До сих пор обнаружена только кровь лосей и косуль, — объявляет Свен. — Но в лаборатории работают не покладая рук. Пока они не закончили, у нас нет полной ясности в том, что касается братьев Мюрвалль. Если ничего не найдут, можете считать, что мы сели в лужу.

— Армейские автоматы и ручная граната — это тоже кое-что, — замечает Бёрье Сверд.

— Что касается оружия, — продолжает Свен, — согласно заключению специалистов государственной криминалистической лаборатории, выстрел резиновой пулей в окно квартиры Бенгта Андерссона не мог быть сделан из того оружия, что мы нашли у Мюрваллей.

— Армейские автоматы и ручная граната — это кое-что, — соглашается Карим. — Но это не наш профиль. Мы занимаемся уголовными преступлениями.

— Вопрос еще в том, кого вы видели в лесу, — говорит Свен.

— Мы не знаем, — отвечает Малин.

— Кто бы он ни был, он имеет к нашему делу самое прямое отношение, — добавляет Зак.

— Юхан, расскажи о четвертом брате, — просит Свен.

Пока Юхан рассказывает о том, что известно, за столом воцаряется тишина. В воздухе повисает вопрос. Наконец слышится голос Зака:

— Ни один из Мюрваллей ни единым словом не помянул сводного брата. Он вырос с ними?

— Похоже на то, — отвечает Малин. — Так думает Хелен.

— Вероятно, он оторвался от них, — предполагает Зак.

— Захотел жить другой жизнью, — добавляет Бёрье.

— Что мы еще знаем об этом Карле Мюрвалле? — спрашивает Карим. — Известно ли, к примеру, где он работает?

— Пока нет, — отвечает Малин, — но мы узнаем это в течение дня.

— Мы можем расспросить об этом братьев и их милую мамочку, — усмехается Зак.

— Могу попробовать, — смеется Свен.

— А что с Асатру? — Карим с вызовом оглядывает розыскную группу. — Учитывая, как выглядело место преступления, нельзя упускать это из виду.

— Честно говоря, — отвечает Юхан, — мы были заняты другим. Но собираемся вплотную поработать с этой линией.

— Продолжайте, насколько это возможно, — говорит Свен. — Малин и Зак, как прошла беседа с родителями Иоакима Свенссона и Йимми Кальмвика?

— С их мамами, — уточняет Малин. — Отец Иоакима Свенссона умер, а папа Йимми, Йоран Кальмвик, работает на нефтяной платформе. Собственно говоря, мы не узнали ничего нового. До сих пор до конца неясно, есть ли у мальчиков алиби. Некоторая неопределенность и с тем, был ли тогда дома отец Кальмвика.

— Неопределенность? — переспрашивает Свен. — Ты знаешь, что я думаю об этом.

И Малин объясняет, почему сомневается в алиби мальчиков, а также в том, что они были в квартире одни и что Йорана Кальмвика не застали на нефтяной платформе в Северном море, в то время как его жена была уверена, что он находится там.

— Но он возвращается завтра рано утром. Мы думаем допросить его сразу.

— А любовник Маргареты Свенссон? Может ли он что-либо рассказать о делах ее сына? Ведь он пытался наладить с парнем контакт?

— Мы допросим Никласа Нюрена в течение дня. Вчера вечером мы предпочли избушку Мюрваллей.

— Отлично. Но сегодня на первом месте четвертый брат. Я побеседую с этой семьей, — обещает Свен.

— То есть Карл? — говорит в трубку Ракель Мюрвалль. — Но он же переехал в город.

«Переехал в город? Ведь это всего в какой-нибудь миле отсюда, а звучит, как будто на другой стороне земного шара», — думает Свен Шёман.

— Тут не о чем говорить, — заключает Ракель Мюрвалль и кладет трубку.

— Это здесь. — Зак останавливает машину перед ослепительно-белым трехэтажным домом на Таннефорсвеген возле завода «Сааб». По всей видимости, дом построен в сороковые годы, когда «Сааб» шел в гору и сотнями выпускал истребители. Пиццерия на первом этаже обещает «Каприччиозу» за тридцать девять крон, а в буфете «Иса» напротив снижены цены на кофе «Классик». Желтая краска на вывеске пиццерии отслаивается, и Малин с трудом может прочитать название: «Кониа».

Они перебегают широкий тротуар. Дрожа от холода перед незапертой дверью, читают на табличке: Андерссон, Рюдгрен, Мюрвалль. Три квартиры.

Лифта нет.

На лестничной площадке второго этажа Малин начинает задыхаться и чувствует сильное сердцебиение. Когда они подходят к дверям третьей квартиры, она дышит с трудом. Рядом сопит Зак.

— Как же тяжело с этими лестницами! — говорит он, задыхаясь. — Каждый раз этому поражаюсь.

— Да, вчерашний снег — пустяк по сравнению с этим, — соглашается Малин.

Мюрвалль.

Они нажимают кнопку. За дверью квартиры раздается звонок, потом наступает тишина. Должно быть, внутри никого нет. Они звонят снова, но никто не открывает.

— Наверное, он на работе, — говорит Зак.

— Может, позвоним к его соседям?

Рюдгрен.

После двух сигналов им открывает пожилой мужчина с огромным носом и низким лбом. Он глядит на них подозрительно.

Малин показывает удостоверение.

— Мы ищем Карла Мюрвалля. Его нет дома. Может, вы знаете, где он работает?

— Я ничего не знаю об этом.

Мужчина ждет.

— Вы знаете…

— Нет.

Он закрывает дверь.

Кроме него во всем подъезде обнаружился еще только один человек — пожилая дама. Она решила, что они из службы помощи на дому и принесли ей обед.

Один за другим братья выходят из своих камер и занимают место в комнате для допросов, где их ждет Свен Шёман.

— У меня нет брата по имени Карл, — говорит Адам Мюрвалль, проводя рукой по лбу. — Вы утверждаете, что мы родственники, и, с вашей точки зрения, так оно и есть. Но не с моей. Он выбрал свою дорогу, мы свою.

— Ты знаешь, где он работает?

— Я ведь не обязан отвечать на этот вопрос?

— Как думаешь, Малин, может, подождем его в пиццерии и пообедаем? Потом посмотрим, не зайдет ли он домой перекусить.

Они стоят возле машины, Зак возится с ключами.

— К тому же я страшно давно не ел пиццы.

— Не возражаю. Может, там знают, где он работает.

В пиццерии пахнет сухим орегано и дрожжами. На стенах не обычные тканые обои, а пестрые гобелены в розовых и зеленых тонах, стулья в стиле «баухаус» и лакированные дубовые столы. Смуглый мужчина с неправдоподобно чистыми руками принимает у них заказ.

«Интересно, это его заведение? — думает Малин. — Ведь это не миф, что иммигранты вынуждены начинать свое дело, чтобы прокормиться. Что бы сказал на это Карим? Вероятно, он поставил бы тебя в пример. Человека, который не перекладывает заботу о себе на чужие плечи, а рассчитывает только на собственные силы. Будем надеяться, что тебе воздастся по заслугам и твои сыновья, — мысленно обращается к мужчине Малин, — войдут в число лучших на своих курсах в университете. Будем надеяться на это».

— Что предпочитаете из напитков? Это входит в стоимость обеда.

— Колу, — отвечает Малин.

— То же самое, — присоединяется Зак и вытаскивает вместе с бумажником, из которого собирается расплатиться, полицейское удостоверение.

— Вы знаете некоего Карла Мюрвалля, проживающего в этом доме?

— Нет. Я такого не знаю. Он сделал какую-нибудь глупость?

— У нас нет оснований так думать, — отвечает Зак. — Мы просто хотели поговорить с ним.

— Увы.

— Это ваше заведение? — спрашивает Малин.

— Да, а что?

— Я просто спросила.

Они занимают места за столиком, откуда просматривается подъезд к дому. Через пять минут хозяин заведения ставит перед ними две пиццы. Лужицы расплавленного сливочного сыра в томатном соусе, ветчина, шампиньоны.

— Приятного аппетита.

— Спасибо, — говорит Зак.

Они обедают, поглядывая в сторону Таннефорсвеген, на проезжающие мимо автомобили, на серо-белые клубы ядовитого газа, тяжело стелющиеся по земле.

«Откуда эта пропасть между людьми одной крови?» — спрашивает себя Свен Шёман, только что закончивший допрос Якоба Мюрвалля, чьи слова засели у него в голове.

— Он выбрал свою дорогу, мы свою.

— Но вы же братья!

— Братья не всегда братья, или как?

Что может произойти между людьми, которые должны радоваться друг другу, помогать и подставлять плечо, а вместо этого сделались врагами? Многое способно встать между людьми: деньги, любовь, вера — что угодно. Но семья! Внутри семьи! Ведь если мы не можем найти общий язык в малом, как нам навести порядок в большом?

На часах половина второго.

Пицца бетонным комком лежит в желудке, и они откидываются на спинки стульев, оплетенных тростником.

— Он не вернется, — говорит Малин. — Лучше нам заехать вечером.

Зак соглашается.

— Я думаю двинуть в участок, написать полный отчет за вчерашний день. Ты можешь съездить в Юнгсбру одна и побеседовать с Никласом Нюреном?

— Хорошо, у меня там есть еще кое-какие дела, — отвечает Малин.

— Тебе нужна помощь?

— Нет, будет лучше, если я займусь этим сама.

— Как тогда, с Готфридом Карлссоном?

— Гм…

Уходя, они кивают владельцу пиццерии в знак благодарности.

— Неплохая пицца, — замечает Зак.

Карл Мюрвалль — человек, в лучшем случае не представляющий никакого интереса для своей семьи. Это точно.

— Карл? — Элиас Мюрвалль тоскливо смотрит на Свена Шёмана. — Не говори мне об этом заносчивом слизняке.

— Он сделал что-то не так?

Элиас Мюрвалль задумывается, потом на мгновение смягчается.

— Он всегда был другой, не такой, как мы, — отвечает он.

43

Малин приближается к дереву, и с глаз ее словно спадает пелена.

Она отказывается верить тому, что видит.

Одинокое дерево вовсе не так одиноко. Зеленый автомобиль-универсал с крытым багажником припаркован у дороги, а на снегу, как раз в том месте, где упало тело Бенгта Андерссона, стоит женщина, завернутая в белое. Или нет, на ней совсем ничего нет. Руки женщины подняты, глаза прикрыты.

Она не открывает их, когда Малин подъезжает ближе. Ее лицо неподвижно, а кожа белее снега, волосы между ног неправдоподобно черные. Малин останавливает машину, но женщина по-прежнему ни на что не реагирует.

Или она замерзла?

Мертва?

Она стоит прямо, но Малин видит, как вздымается ее грудная клетка и как вся она слегка покачивается на ветру.

Середина зимы — Малин ощущает это всем телом, выбираясь из автомобиля. Зима берет под контроль чувства, словно возвращая их в некое исходное положение, стирая границы между впечатлением, мыслью и действием. Голая женщина посреди поля. Час от часу безумнее и безумнее.

Щелчок захлопнувшейся дверцы автомобиля — но Малин кажется, будто не ее собственное усилие стало причиной этого звука.

Женщина, должно быть, мерзнет, и Малин молча идет к ней. Все ближе и ближе, теперь их разделяет всего несколько метров. Но глаза женщины по-прежнему прикрыты, и она дышит, подняв руки над головой. Ее лицо совершенно спокойно, а волосы цвета воронова крыла заплетены в косу, свисающую вдоль спины.

Вокруг нее равнина.

Всего лишь чуть больше недели тому назад здесь обнаружили Мяченосца, но заградительная лента убрана, и нападавший с того времени снег не может скрыть мусор, оставленный любопытными: окурки, бутылки, обертки из-под сладостей, коробки из-под гамбургеров.

— Эй!

Никакой реакции.

— Эй!

Тишина.

Эта игра начинает надоедать Малин. Помня рассказ Бёрье Сверда об их с Юханом посещении Рикарда Скуглёфа, она догадывается, кто перед ней.

Но что она здесь делает?

Малин снимает перчатку и с силой щелкает женщину по носу. Один, два раза. Женщина вздрагивает, отскакивает назад и кричит:

— Что вы делаете, черт возьми!

— Валькирия? Я Малин Форс из полиции Линчёпинга. Чем вы здесь занимаетесь?

— Медитирую. И вы помешали мне закончить. Понимаете ли вы, как это чертовски неприятно?

Кажется, до Валькирии Карлссон только сейчас доходит, на каком морозе она стоит. Она огибает Малин и идет к своей машине. Малин следует за ней.

— Почему именно здесь, Валькирия?

— Потому что здесь он был найден убитым, потому что у этого места особая энергетика. Вы тоже должны это чувствовать.

— Немного странно, не правда ли, Валькирия? Вы должны со мной согласиться.

— Нет. В этом нет ничего странного, — отвечает Валькирия Карлссон, усаживаясь в свой зеленый универсал «пежо» и кутая в длинную дубленку голое тело.

— Имеете ли вы или ваш парень какое-нибудь отношение к тому, что случилось с Бенгтом Андерссоном?

«Глупый вопрос, — думает Малин. — Но и глупый вопрос может спровоцировать стоящий ответ».

— Если мы и имеем к этому какое-нибудь отношение, едва ли я стану вам об этом рассказывать.

Валькирия Карлссон захлопывает дверцу, и скоро Малин видит лишь дым, поднимающийся к небу из выхлопной трубы исчезающего у горизонта автомобиля.

Малин поворачивается к дереву.

До него тридцать пять метров.

Она старается выбросить из головы образ обнаженной Валькирии. Ею можно заняться позже, а сейчас надо делать то, зачем она приехала.

Ты там, Бенгт?

И она видит его тело. Синее, раздутое, растерзанное, одиноко раскачивающееся на ветру.

Что надеялись увидеть здесь все эти любопытные?

Парящий дух?

Труп? Почувствовать запах насилия, смерти, такой, какой представляли ее в своих самых кошмарных снах?

Туристы в комнате страха.

Она осторожно приближается к дереву. Пульс ее успокаивается, смолкают звуки вокруг, и жизнь исчезает перед лицом того, что случилось здесь однажды. Она пытается запечатлеть эту сцену где-то в глубине своей души: безликий некто, тело, закованное в цепи, ноги, траверсы, как маленькие луны на звездном небе.

Малин стоит там, где обломилась ветка, где только что медитировала Валькирия Карлссон. Кто-то оставил на земле букет цветов с прикрепленной маленькой открыткой в пластиковой обертке.

Малин поднимает цветы, серые от мороза, читает надпись: «Что мы будем делать теперь, когда некому больше ловить наши мячи. Футбольная команда „Юнгсбру ИФ“, первый состав».

Теперь им его не хватает.

Со смертью приходит благодарность. А после благодарности? Огонь?

Малин закрывает глаза.

Что произошло, Бенгт? Где ты умер? Отчего? Кто возненавидел тебя так сильно, если это была ненависть?

Как бы я ни кричал, ты меня не слышишь, Малин Форс, поэтому не буду и пытаться. Но я стою здесь, рядом с тобой, слышу твои слова, и я благодарен тебе за все усилия и работу.

Но так ли уж это важно, собственно говоря?

Или это самое лучшее из того, чему ты можешь посвятить свое время?

Ее голое белое тело.

Вероятно, она выработала в себе невосприимчивость к холоду. Мне это никогда не удавалось.

Я знаю того, кто возненавидел так сильно.

Но была ли это ненависть?

Вот хороший вопрос.

Может, это было отчаяние? Одиночество? Или злоба? Любопытство? Жертва? Ошибка?

Или что-то совсем другое, худшее?

Есть ли у меня возможность донести свои слова до тебя? Одно-единственное коротенькое слово? В таком случае я бы хотел, чтобы это было слово «тьма».

Тьма, которая возникает в душе, когда та не желает видеть свет в другом человеке, когда она атрофируется и под конец пытается спасти себя собственными силами.

Малин раскачивается вместе с ветром, тянется к сломанной ветке, к той ее части, что зацепилась за дерево, но не достает. И в этот момент, в промежутке, в пространстве между возможностью и желанием, наступает прозрение.

Ведь не все еще кончено для тебя? Или для вас?

Ты чего-то хочешь, тебе что-то нужно, и таким способом ты заявляешь об этом.

Что же это такое, чего ты хочешь? Или чего хотите вы?

Что надеетесь вы получить от голого тела на дереве посреди измученной зимой равнины?

Что же это такое, чего человек может хотеть так сильно?

Прямо напротив шоколадного рая — ослепительно-желтого мощного фасада фабрики «Клоетта», по другую сторону маленького парка стоит ряд домов, построенных в тридцатые годы. Виллы вперемешку с низенькими белыми многоквартирными домами, где каждая квартира имеет отдельный вход. Дом Никласа Нюрена стоит в самом конце улицы, его подъезд — средний из трех.

Малин нажимает на кнопку. Один раз, второй, третий — никто не открывает.

Она звонила ему из машины, и на мобильный, и домой. Не получила ответа, но все же решила попытаться.

Бесполезно.

Его нет дома.

Маргарета Свенссон говорила, что он работает коммивояжером. Представляет продукцию компании «Клоетта», продает печенье. «Вероятно, он у клиента, — думает Малин, — и поэтому отключил мобильник». Она оставляет сообщение: «Здравствуйте, это Малин Форс из полиции Линчёпинга. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, перезвоните мне: ноль семьдесят — триста четырнадцать — двадцать — двадцать два, как только получите это сообщение».

На обратном пути в город Малин слушает волну Р-3.

Телезвезда Агнета Шёдин написала еще одну книгу о каком-то индийском гуру, который так много для нее значил.

— В его обществе, — рассказывает Агнета Шёдин, — я становилась целостным человеком. Встретиться с ним значило открыть дверь и получить возможность войти к самой себе.

Репортер, судя по голосу агрессивный самец, насмехается над Агнетой, но она этого не понимает.

— И что ты нашла там, в пропитанной благовониями комнате, Агнета? Индийский ответ рунам, быть может?

Потом музыка.

Перед Малин — Линчёпинг, он как будто тонет в ранних сумерках. Мерцающий теплый свет у горизонта обещает покой и защиту. Надежное место, чтобы вырастить своих детей.

«Есть худшие места и худшие города, — думает Малин. — Этот достаточно мал, чтобы человек мог чувствовать себя в безопасности, и в то же время достаточно велик и развит, чтобы дать возможность уловить ритм дыхания большого мира».

Она чувствовала этот ритм. Думала остаться в Стокгольме. Вероятно, когда-нибудь этот размер пришелся бы мне впору. Но одинокая мама-полицейский в Стокгольме? Без родителей, без друзей, в то время как отец ребенка и его родители живут за двадцать миль?

Корпуса торгового центра «ИКЕА». «Бебиланд», «Бильтема», «BR-игрушки», вывеска «Шеггеторп». Свет, который надолго привязался ко мне. Свет, который против моей воли превращается в чувство дома.

Сразу же после семи Малин и Зак звонят Карлу Мюрваллю.

В участке она рассказала Юхану Якобссону и Бёрье Сверду о своей поездке на место преступления и о том, как Валькирия Карлссон медитировала на морозе.

Потом позвонила Туве.

— Сегодня я опять буду поздно.

— Можно Маркусу приехать?

— Разумеется, если хочет.

«Я не хочу стоять под этой дверью, — думает Малин. — Я хочу домой, встретиться с другом моей дочери. Осмелится ли он явиться к нам? Я видела его единственный раз, в квартире родителей, и была не слишком приветлива. А теперь он, вероятно, знаком с мнением Янне о моей персоне. Интересно, как оно звучало?»

Внутри квартиры все так же тихо. И нет ни номера мобильного в Интернете, ни даже автоответчика на домашнем телефоне.

Свен Шёман подводит итоги допроса:

— Они как будто отрицают само его существование. И что бы ни было тому причиной, это и есть самое худшее в Мюрваллях. Я думаю, что могло заставить мать отказаться от своего сына? Ведь это противоречит самой природе.

— Он может быть где угодно, — говорит Зак на лестнице перед дверью.

— В отпуске?

Зак разводит руками.

Они уже собираются уходить, когда слышат, как у входа останавливается автомобиль.

Малин наклоняется, смотрит через окно на лестничной площадке. Темно-зеленая «вольво-универсал» с ящиком для лыж в свете уличного фонаря кажется неправдоподобно розовой. Лысеющий человек в черной куртке открывает дверь, выбирается наружу и спешит в дом.

Дверь закрывается, и мужчина быстрым шагом поднимается по лестнице. Первый этаж, второй — и вот они видят его, а он смотрит на них, останавливается, как бы собираясь повернуть назад, а потом идет им навстречу.

— Карл Мюрвалль, — обращается к нему Зак, предъявляя удостоверение, — мы из полиции и хотели бы поговорить с вами, если вы не против.

Мужчина останавливается рядом с ними. Улыбается.

— Карл Мюрвалль — это я, — подтверждает он. — Конечно, только войдите сначала.

У Карла Мюрвалля такой же мощный нос, как и у его сводных братьев, только острее.

Он невысок, с намечающимся животом. Выглядит так, словно готов вот-вот провалиться сквозь каменный пол лестничной площадки, и в то же время от него исходит какая-то странная первобытная сила.

Карл Мюрвалль вставляет ключ в замочную скважину и открывает дверь.

— Я читал о братьях в газете, — говорит он, — и понял, что рано или поздно вы захотите побеседовать со мной.

— А о самом себе вам не хотелось бы побеседовать? — спрашивает его Зак, но Карл Мюрвалль игнорирует вопрос.

— Подождите, сейчас я вас впущу, — повторяет он вместо ответа. — Теперь входите.

44

Квартира Карла Мюрвалля. Две комнаты.

Невероятно чистая. Скромно меблирована.

«Похоже на жилище Бенгта Андерссона, — замечает про себя Малин. — Так же функционально: с книжным шкафом, диваном и письменным столом возле окна».

Никаких безделушек, цветов или украшений — ничего, что могло бы нарушить эту простоту, или, может быть, пустоту, кроме вазы с душистыми желто-красными зимними яблоками на письменном столе.

Книги по программированию, математике, Стивен Кинг — книжный шкаф инженера.

— Кофе? — спрашивает Карл Мюрвалль.

Малин замечает, что голос у него более высокий, чем у братьев, и что в целом он оставляет впечатление более мягкого и в то же время более жесткого человека. Закаленного, много повидавшего в жизни. Почти как Янне, когда он хвастает тем, что ему пришлось пережить там, в горах, и его взгляд выражает одновременно презрение и сочувствие: мол, радуйтесь, что вы не знаете, о чем болтаете.

— Для меня слишком поздно, — отвечает Зак. — Но инспектор Форс охотно выпьет чашечку.

— В самом деле.

— Присаживайтесь пока.

Карл Мюрвалль указывает на диван, и они садятся. Слышат, как он возится на кухне. Минут через пять Карл Мюрвалль возвращается, держа поднос с дымящимся кофе.

— Третью чашку я взял на всякий случай, — говорит он и ставит поднос на столик у дивана, а сам усаживается на офисный стул возле письменного стола.

— Хорошая квартира, — замечает Малин.

— Чем я могу вам помочь?

— Вы работаете целый день?

Карл Мюрвалль кивает.

— Вы искали меня раньше?

— Да, — отвечает Малин.

— Я работаю много. Отвечаю за все компьютерное обеспечение фабрики «Коллинз» в Викингстаде. Триста пятьдесят сотрудников, а компьютеризации не видно конца.

— Хорошая работа.

— Да. Я учился на инженера по компьютерам в университете, теперь это приносит дивиденды.

— Вы могли бы позволить себе больше.

— Меня не интересует материальное благополучие. Собственность — это обуза. Мне больше ничего не нужно.

Карл Мюрвалль делает глоток кофе.

— Но ведь вы пришли сюда не за этим?

— Бенгт Андерссон, — отвечает Зак.

— На дереве, — продолжает Карл Мюрвалль, понизив голос. — Ужасно.

— Вы знали его?

— Я вырос в Юнгсбру, поэтому знал, кто он такой. Там знали и его, и эту семью.

— Но не более того?

— Нет.

— А то, что он фигурировал в деле об изнасиловании вашей сестры?

— Да, это было, естественно. — Тон голоса Карла Мюрвалля нисколько не меняется. — Ведь он был ее клиентом, а она заботилась обо всех своих клиентах. Она научила его соблюдать личную гигиену.

— Вы близки со своей сестрой?

— Трудно быть ей близким.

— Но раньше?

Карл Мюрвалль отводит взгляд.

— Вы ее навещаете?

Снова молчание.

— Похоже, у вас с братьями натянутые отношения, — замечает Зак.

— Мои сводные братья? — переспрашивает Карл Мюрвалль. — Мы с ними не общаемся. Вот так.

— Почему же? — интересуется Малин.

— Я получил образование, у меня хорошая работа, я плачу налоги. Все это не во вкусе моих братьев. Полагаю, их это раздражает и они думают, что я ставлю себя выше их.

— И ваша мама тоже? — продолжает Зак.

— Может быть, моя мама в первую очередь.

— В вашем свидетельстве о рождении записано, что ваш отец неизвестен.

— Я первенец Ракели Мюрвалль. Мой отец был моряком и пропал во время кораблекрушения, когда она была беременна. Это все, что я знаю. Потом она встретила их отца, Черного.

— Каким он был?

— Сначала пьяница. Потом пьяница-инвалид. Потом мертвый пьяница.

— Но он заботился о вас?

— Я не понимаю, какое отношение имеет мое детство к этому делу, инспектор Форс, совершенно не понимаю.

Малин видит, как взгляд Карла Мюрвалля из спокойного и деловитого становится сначала печальным, а потом озлобленным.

— Вам, вероятно, больше подошло бы работать психотерапевтом. Все эти люди на равнине живут своей жизнью, я своей. Так сложилось, вот и все. Понимаете?

Зак наклоняется вперед.

— Один обязательный вопрос: что вы делали в ночь со среды на четверг на прошлой неделе?

— Работал. Ночью мне пришлось заниматься серьезным обновлением системы. Охрана «Коллинз» может подтвердить, если это действительно нужно.

— Мы пока не знаем. Хотя нет, в этом нет необходимости.

— Вы работали один?

— Да, над сложными проектами я всегда работаю один. Больше никто не справляется, по правде говоря — только мешают. Но охрана может подтвердить, что я был на месте целую ночь.

— Что вы знаете о том, чем занимаются ваши братья?

— Ничего. А если бы и знал, не стал бы вам рассказывать. Все-таки мы родственники. И если мы не постоим друг за друга, кто еще это сделает?

Они уже надевают куртки и собираются выходить из квартиры, когда Малин обращается к Карлу Мюрваллю:

— Я видела ящик на крыше автомобиля. Ходите на лыжах?

— Я использую его для перевозки грузов. На лыжах я не хожу, спортом не увлекаюсь.

— Спасибо за кофе, — говорит Малин.

— Спасибо, — присоединяется Зак.

— Но вы ведь его не пили, — замечает Карл Мюрвалль.

— За гостеприимство все равно спасибо.

Малин и Зак стоят возле «универсала» Карла Мюрвалля. Багажник укутан покрывалами, поверх которых стоит большой ящик для инструментов.

— Похоже, у него было совсем не радостное детство там, на равнине, — говорит Малин.

— Да, мне представляются кошмары, когда я думаю обо всей этой дряни.

— Поедем к Никласу Нюрену?

— Малин, мы же звонили ему по меньшей мере раз десять. Он может подождать до завтра. А сейчас отправляйся домой, к Туве, и отдыхай.

45

Одиннадцатое февраля, суббота

Поезд идет.

Йоран Кальмвик лежит, вытянувшись на диванчике в своем купе и предоставив мыслям полную свободу.

«Осталось ли хоть что-нибудь, ради чего стоило бы возвращаться домой? — думает он. — Если очень долго прожить на чужбине, то чужбина станет домом. И я, во всяком случае, кое-что подобрал по дороге».

За окнами поезда темно, но он не может спать, несмотря на монотонный стук состава по рельсам, и на то, что он один в купе первого класса, и на хрустящие простыни, теплые и мягкие, самой своей свежестью навевающие сон.

Билет оплачивает энергетическая компания «Статойл».

Он спрашивает себя, сколько еще можно так выдержать.

Пришло время что-то менять. Ему сорок восемь, и десять из них он живет двойной жизнью, лжет Хенриетте прямо в лицо каждый раз, когда возвращается.

Но она, как видно, ничего не подозревает.

Ей нравится, похоже, что у нее всегда есть деньги, что можно не работать и ни в чем себе не отказывать.

С парнем хуже.

С каждым разом он все больше отдаляется.

А все эти истории в школе? Неужели он действительно такой?

«Чертенок, — думает Йоран Кальмвик, поворачиваясь на другой бок. — Разве так трудно вести себя по-человечески? Ему ведь уже пятнадцать, и он всегда получал то, что хотел».

Может, было бы лучше собрать вещи и уехать? Перебраться в Осло наконец? Попробовать.

Работать в это время года — просто ужас. На буровой под ледяным ветром промерзаешь насквозь. Между сменами не успеваешь согреться, членам бригады не хватает сил даже на разговоры.

Зато мне хорошо платят.

Им выгодно иметь опытных людей на платформе, это окупается. Представить себе только, сколько они потеряют, если производство остановится! А шланги словно холодные черные змеи, дышащие кошмарами.

Скоро Норрчёпинг. Потом Линчёпинг.

И я дома.

Без пятнадцати шесть.

Хенриетта не встретит его у поезда. Она давно уже перестала это делать.

Дома.

Если это можно назвать домом.

46

Спальный вагон из Осло проследует далее через Стокгольм до Копенгагена. Неторопливый поезд с людьми, спящими и бодрствующими.

Шесть пятнадцать. Через шестнадцать минут поезд прибывает, а утро едва-едва дает о себе знать. Похоже, похолодало. Но Малин нашла в себе силы подняться: хотела увидеть, действительно ли Йоран Кальмвик приедет этим поездом, как ей сказали, и если это так, выяснить, что у него за секреты.

Она звонила охранникам фабрики «Коллинз». Они проверили свои журналы: Карл Мюрвалль находился на территории предприятия с девятнадцати пятнадцати среды до семи тридцати утра следующего дня. Работал сверхурочно над серьезным обновлением системы, которое проводилось согласно плану. Она спросила, нет ли другого выхода с территории и не мог ли он каким-нибудь образом проскочить. Но охранник отвечал в полной уверенности: «Он был на месте всю ночь. Никакого другого выхода, кроме как через главные ворота, не существует. Ограда оснащена датчиками, за которыми мы следим из своей будки. Любое повреждение заметили бы немедленно. И потом, когда мы обходили территорию, он был наверху, в серверной комнате».

Вчера Малин и Туве ужинали вместе, говорили о Маркусе. Потом смотрели фильм про розовую пантеру, и через десять минут Малин уснула.

Она представляет себе, как в эту минуту поезд проезжает по мосту через Стонгон.

«Клоетта-центр» как космический корабль по левую сторону, а трубы энергетических предприятий «Текниска веркен» тяжело пыхтят, выпуская дым, и буквы на логотипе горят красным, будто глаза на неудачной фотографии.

Поезд приближается, увеличиваясь в размерах, вот уже локомотив достиг перрона — огромный снаряд, произведение инженерной мысли.

Малин одна на станции. Она хлопает руками по своему пуховику, натягивает шапку поглубже.

«Никакой Хенриетты Кальмвик, — думает она. — Из встречающих одна я, и то потому, что охочусь за убийцей».

В поезде открывается одна-единственная дверь, через два вагона, и Малин спешит туда, чувствуя, как холодный воздух врывается в легкие. На перрон выходит один-единственный человек с двумя большими красными дорожными сумками в руках.

Обветренное лицо, тяжелое и в то же время мускулистое тело. Во всем его облике чувствуется привычка к морозу и лишениям. Синее пальто даже не застегнуто.

— Йоран Кальмвик?

— Да, а вы кто? — Мужчина смотрит удивленно.

Дверь вагона закрывается, и свисток кондуктора почти заглушает голос Малин, называющей свое имя и должность.

Когда свист смолкает и поезд покидает перрон, она быстро излагает суть дела.

— То есть вы пытались со мной связаться?

— Да, — отвечает Малин, — чтобы кое-что выяснить.

— Стало быть, вы знаете, что меня не было на платформе?

Малин кивает.

— Мы можем поговорить в моей машине, — предлагает она. — Там тепло. Я оставила мотор работать на холостом ходу.

Йоран Кальмвик соглашается. Он смотрит с облегчением и в то же время виновато. Через минуту он уже сидит рядом с ней в машине, на пассажирском сиденье. В его дыхании чувствуется сильный запах кофе и зубной пасты. Он говорит, так что у нее нет необходимости задавать вопросы.

— У меня есть женщина в Осло, уже почти десять лет. Вот уже десять лет я лгу Хенриетте, а она по-прежнему верит, будто я работаю три недели и две отдыхаю, в то время как на самом деле все наоборот. Эту лишнюю неделю я провожу в Осло, с Норой и мальчиком. Мне нравится ее сын, с ним проще, чем с Йимми. Я никогда не понимал этого парня.

«Потому что ты никогда не бываешь дома», — думает Малин.

— А оружие? У вас есть какие-нибудь мысли по поводу того, где Йимми мог взять оружие?

— Нет. Я никогда не интересовался ничем подобным.

— И вы ничего не знаете о том, что он вытворял с Бенгтом Андерссоном?

— Увы.

«Потому что ты никогда не бываешь дома», — снова думает Малин.

— Мне нужен телефон вашей женщины в Осло.

— Хенриетте обязательно знать? Я не решил, хочу ли этого. Я пытался ей рассказать, но вы же понимаете, как бывает. А теперь она может узнать…

Малин качает головой. Это ответ, и обещание молчать, и реакция на эту, как кажется, неизлечимую слабость противоположного пола.

Малин остается в машине и смотрит, как такси Йорана Кальмвика исчезает в направлении Юнгсбру, минуя печальное кирпичное здание продовольственного магазина.

Она думает.

Различные варианты действий один за другим непроизвольно возникают в ее голове. Она хватает мобильный, звонит Никласу Нюрену на всевозможные номера. Но он не отвечает, как не перезванивал раньше, и ей приходит в голову, что он, вероятно, у Маргареты Свенссон. Малин выбирает номер из адресной книги, но останавливается, взглянув на часы.

5.59.

Придется подождать.

Нельзя забывать о приличиях, даже когда расследуешь убийство.

Дай поспать матери-одиночке, измотанной непосильной работой.

Малин едет домой. Заглянув к Туве, ложится в постель.

И перед тем как заснуть, снова представляет себе Валькирию Карлссон посреди поля. Голую, похожую на ангела. Падшего ангела?

47

Когда расследование становится кошмарным сном?

Когда поиск истины превращается в хождение по кругу. Когда полицейские впервые начинают сомневаться и возникает чувство: нет, мы никогда этого не раскроем, на этот раз нам не докопаться до правды.

Малин знает.

Рано или поздно это возникнет, словно предчувствие первого за день телефонного звонка. Это может случиться внезапно или нарастать постепенно. Ранним субботним утром, когда пятеро измотанных полицейских, которым в это время полагается спать, а не попивать черный сивушный кофе в зале заседаний, вдруг начинают рабочий день с получения неприятного известия.

— Только что пришло заключение техников относительно Мюрваллей. Работали круглые сутки, и что толку? — Свен Шёман стоит во главе стола, и вид у него удрученный. — Ничего. Только кровь животных: лосей, косуль, диких кабанов и зайцев. И шерсть животных, больше ничего.

«Проклятье», — думает Малин, хотя в глубине души знала об этом с самого начала.

— Значит, мы здорово увязли, — заключает Юхан Якобссон.

Зак кивает.

— Как в бетоне, я бы сказал.

— У нас есть другая линия — Асатру. Бёрье, — спрашивает Свен, — что нового? Вы допросили Валькирию Карлссон после того, как Малин столкнулась с ней возле дуба?

— Пытались связаться с ней по телефону и сегодня попробуем опять, — отвечает Бёрье Сверд. — Допросили двадцать человек, связанных с Рикардом Скуглёфом, но, похоже, ни один из них не имеет отношения к Бенгту Андерссону. Но мы можем задаться вопросом: что она, собственно говоря, делала на месте преступления да еще в таком виде? И зачем?

— Возмутительное поведение, — замечает Юхан. — Как еще можно назвать публичную медитацию в чем мать родила?

— Она никому не мешала, — говорит Малин. — Я звонила любовнице Йорана Кальмвика в Осло, и та все подтвердила. А сегодня я попытаюсь поговорить с Никласом Нюреном. Похоже, это последний камень, под который нужно заглянуть на этой линии расследования.

— Нам остается только бороться, — говорит Бёрье, и как раз в этот момент в дверь стучат.

Не дожидаясь приглашения, ассистент Марика Грувберг просовывает голову внутрь комнаты.

— Извините, если помешала. Но некий фермер обнаружил мертвых животных, повешенных на дереве в поле. Сообщение поступило только что.

«Круги», — думает Малин.

Семь кругов.

Все глубже и глубже.

Оттенки серого и белого меняются местами, сливаются, так что глазу становится трудно провести границу между небом и землей.

Животные висят на одной из трех елей в маленькой рощице посреди поля между Гёта-каналом и церковью. Вдали, возле канала, черные деревья без листьев застыли, словно группа солдат, вытянувшихся по стойке «смирно». Белая, напоминающая гроб церковная стена на расстоянии около восьми сотен метров растворяется в атмосфере, словно ее удерживают на земле лишь расплывшиеся краски окружающих строений — охряного здания школы и желтого, будто лютик, учительского дома.

Похоже, туши были обескровлены, прежде чем их подвесили за шеи на нижней ветке самой маленькой из елей. На снегу пятна запекшейся крови, как видно вылившейся из порезов. Доберман, поросенок и ягненок, которому самое большее год от роду. Пасть собаки обмотана черно-желтым скотчем.

Под деревом, на перепачканном кровью снегу, валяются окурки и мусор, Малин замечает следы лестницы.

Рядом с ней стоит фермер, некий Матс Кнутсон, одетый в утепленный зеленый комбинезон.

— Я объезжал свои земли на машине, как обычно делаю в это время года, чтобы посмотреть, что и как, и тут увидел это на дереве. Довольно странная картина.

— И вы ничего здесь не трогали?

— Даже не приближался.

Зак становится все более подозрительным ко всему живому на равнине.

«Все они одним миром мазаны», — говорил он в машине на пути к месту преступления.

— Что бы это значило?

— Да, и это уже не братья Мюрвалль.

— Нет, они сидят в тюрьме.

— Может, Йимми Кальмвик и Иоаким Свенссон?

— Возможно. Ведь они мучили кошек, если верить Фредрику Уннингу.

— Надо снова их допросить.

— То же со Скуглёфом и Валькирией Карлссон.

В нескольких метрах от ветки с повешенными животными на снегу виднеется надпись, сделанная неровными буквами: МИДВИНТЕРБЛОТ.

Но использовалась не кровь, а красная краска-спрей, насколько Малин может видеть невооруженным глазом. Только что подъехавшая Карин Юханнисон обследует землю, сидя на корточках. Ей помогает коллега, которую Малин никогда не видела раньше: молодая девица с крупными веснушками и копной рыжих волос под бирюзовой шапкой.

В стороне от красного слова кто-то вывел мочой три буквы — ВАЛ. На большее, по-видимому, его не хватило.

Зак стоит рядом с деревом, указывая на животных.

— Им перерезали горло и выпустили кровь.

— Думаешь, они еще были живы, когда их вешали?

— Разве что собака. Когда срабатывают инстинкты, эти создания бывают чертовски живучи.

— Следы лестницы, — говорит Малин. — Наверное, металлической, судя по этим потертостям на дереве. А дырки в снегу от ее концов.

Бёрье Сверд ходит взад-вперед, беседуя по мобильному телефону.

— Посмотрите на эту собаку на дереве, — предлагает он потом, закончив разговор. — Какой же беспомощной была она под конец! И даже пасть эти мерзавцы не оставили в покое. Судя по всему, она была украшением своей породы, а значит, куплена в питомнике и, конечно, это отмечено в бумагах. Мы сможем установить владельца по налоговому регистру. Снимите же ее, ну!

— Сначала мы должны закончить, — отвечает Карин и смотрит на них, улыбаясь.

— Так заканчивайте скорей! — возмущается Бёрье. — Она не должна здесь висеть.

— Нужен ли агрегат на этот раз? — спрашивает Карин.

— Какой, к черту, агрегат! — кричит Бёрье.

— Не для животных, — отвечает Зак. — Или как ты думаешь, Малин?

Малин качает головой.

— Кажется, у нас есть все, что нужно.

Они слышат звук приближающегося автомобиля, полицейской сирены и оборачиваются. Из машины выходит Карим Акбар и кричит:

— Я знал, я знал, это все Асатру, то, о чем говорил профессор. Это язычники!

Кто-то хлопает Малин по спине, и она оборачивается.

Это фермер Кнутсон, остающийся, похоже, в стороне от всеобщей суеты.

— Я еще нужен вам здесь или могу ехать? Коровы…

— Поезжайте, — отпускает его Малин. — Мы позвоним, если еще что-нибудь потребуется.

— А животные?

Фермер указывает на дерево.

— Мы снимем их.

Не успевает она договорить, как видит приближающийся автомобиль «Корреспондентен».

«Даниэль, — думает она. — Где ты был до сих пор?»

Но нет, из машины выходит не Даниэль. Это девушка-фотограф с кольцом в носу и прокуренный седой журналист, которого, насколько Малин известно, зовут Бенгтссон. Это бывалый тип с неизменной трубкой в зубах и неистребимым презрением к компьютерам и текстовым редакторам.

«Им, — думает Малин, — должен заняться Карим, раз уж он сюда выбрался».

«Не спросить ли мне про Даниэля, — вот следующая мысль, которая приходит в голову Малин, но она тут же отгоняет ее прочь. — И как это будет выглядеть? Какое мне, собственно, дело?»

— Снимите же пса немедленно, — повторяет Бёрье.

Он весь — гнев и отчаяние, не может думать ни о чем, кроме трупа собаки на дереве.

Малин хочется сказать: успокойся, Бёрье, она уже ничего не чувствует. Но молчит и только думает: «Все ее мучения уже позади».

— Теперь мы готовы, — объявляет Карин.

За спиной Малин слышит щелканье фотокамеры и хриплый голос Бенгтссона, который берет интервью у Карима.

— Что вы…

— Группы… связанные… подростки.

Вдруг Бёрье бросается в сторону животных и пытается с разбегу допрыгнуть до собаки, однако не достает до ее безжизненно висящих лап с комками запекшейся крови.

— Бёрье, какого черта! — кричит Малин.

Но он прыгает и прыгает снова, упорно борясь с гравитацией, опять и опять пытаясь вызволить собаку из ее жалкого положения.

— Бёрье! — кричит Зак. — Ты с ума сошел? Сейчас принесут лестницу, и мы снимем ее.

— Закрой рот.

В конце концов Бёрье хватает пса за задние лапы, его руки словно приклеиваются к трупу, и он соскальзывает вниз, увлекая собаку тяжестью своего тела. Ветка выгибается в дугу, и ледяная короста, удерживающая собаку на ней, трещит. Бёрье кричит и стонет, падая на окрашенный кровью снег.

Рядом приземляется собака с безжизненно открытыми глазами.

— Эта зима всех нас сделает безумцами, — шепчет Зак. — Законченными чертовыми сумасшедшими.

48

С этого поля Малин может рассмотреть лес, где изнасиловали Марию Мюрвалль. Край его кажется черной полосой на фоне белого неба. Малин не видит воды, но знает, что там, вдалеке, течет река Мутала, журчит, как огромный ручей под покровом льда.

На карте эти леса не представляют собой ничего особенного: пояс шириной три-четыре мили, тянущийся вверх от Роксена в направлении Чьелльму и Финспонга по другую сторону Муталы. Но там, внутри, можно исчезнуть, заблудиться, встретиться с тем, что непостижимо для человеческого рассудка. Можно навсегда затеряться в поросли и гниющей листве, среди грибов, которые никто не собирает, стать частью таинственного лесного мира. Раньше народ в этих краях верил в троллей и эльфов, в непонятных козлоногих существ, шныряющих между корнями и заманивающих людей, чтобы уничтожить.

«Во что верит народ теперь? — спрашивает себя Малин и отводит взгляд в сторону церковных башен. — В хоккей и музыкальные фестивали?»

Бёрье Сверд в наушниках. Записывает какой-то номер на клочке бумаги, потом звонит по мобильному.

Рядом Зак, тоже с телефоном.

Фермер Деннис Хамберг, проживающий неподалеку от Клокрике, сообщил о краже на своем скотном дворе. Он был в отчаянии: «Похищены два животных, поросенок и годовалый ягненок. Я переехал сюда из Стокгольма, чтобы серьезно заниматься сельским хозяйством, и вот меня обокрали».

Лес.

Черный и полный тайн.

Девушка с картины Йона Бауэра любуется своим отражением в озере. А что за ее спиной?

Они сидят в патрульной машине. Слышен звук мотора, работающего на холостом ходу, распространяется предательское тепло, заставляющее их расстегнуть куртки, оттаять, раскрыться. Летучка в полевых условиях. Присутствуют Малин, Зак, Юхан, Бёрье и Карим. Свен Шёман в участке, занят бумагами.

— Ну? — спрашивает Карим. — Что делаем дальше?

— Я возьму на себя собаку, — отвечает Бёрье. — Это не займет много времени.

— Кто в форме, пойдут по квартирам расспрашивать людей, — предлагает Зак. — А я и Малин заглянем к этому фермеру, а потом выясним, чем занимались Кальмвик и Свенссон вчера вечером. Пока нельзя ничего упускать из виду.

— Однако связь, кажется, очевидна, — говорит Карим с водительского сиденья. — Ритуал. Час от часу они становятся все беспечнее и больше обнаруживают себя.

— В таких случаях обычно все идет по восходящей, — замечает Малин. — Так показывает опыт. Но здесь сначала человек, а потом животные, едва ли можно говорить об эскалации.

— Возможно, — соглашается Зак. — Но кто знает, что на уме у таких типов.

— Не упускайте из виду Рикарда Скуглёфа и Валькирию Карлссон, — напоминает Карим. — Связь с Асатру очевидна.

По окончании совещания Малин снова глядит на лес. Закрывает глаза, видит голое тело на колючем мху.

Она поднимает веки, пытаясь отогнать видение.

Мимо проходит Карин Юханнисон с огромной желтой спортивной сумкой. Малин ее останавливает.

— Карин, в последние годы появились новые методы анализа ДНК из следов крови. Вы их практикуете?

— Малин, ты все про это знаешь, и тебе незачем льстить мне своей неосведомленностью. В Бирмингеме, главной британской лаборатории, зашли невероятно далеко. Ты и не представляешь, что они могут извлечь буквально из ничего.

— А мы?

— У нас нет их ресурсов. Но случается, мы посылаем им материал для анализа.

— Если я сделаю пробу, ты можешь организовать это?

— Конечно. У меня есть там контакты. Интендант Джон Стюард, мы встречались с ним на конференции в Кёльне.

— Тогда я обращусь к тебе, — предупреждает Малин.

— Пожалуйста.

Карин тащит свою сумку дальше по покрытой снегом неровной земле. Несмотря на тяжесть груза, она элегантна, как парижская модель на подиуме.

Малин отходит в сторону, достает телефон и набирает номер диспетчерской.

— Можете соединить меня со Свеном Нордстрёмом из полиции Муталы?

— Да, сейчас, — отвечает телефонистка.

Раздаются три сигнала, затем звучит голос:

— Нордстрём.

— Это Форс из Линчёпинга.

— Привет, Малин. Давненько не общались.

— Да, нужна твоя помощь. Речь идет об изнасиловании Марии Мюрвалль, сестры братьев Мюрвалль, что всплыло в нашем расследовании. Сохранились ли на ней какие-нибудь остатки одежды, когда вы ее нашли?

— Да. Но пятна крови были такие грязные, что из них ничего невозможно было извлечь.

— Наша Юханнисон говорит, что есть новые технологии. И у нее знакомые в Бирмингеме, которые могут творить чудеса.

— Ты хочешь послать образцы одежды в Англию?

— Да. Ты можешь проследить, чтобы они попали к Карин Юханнисон в ГКЛ?

— Вероятно, все это надо оформить официально.

— Скажи это Марии Мюрвалль.

— У нас есть образцы в архиве. Карин получит их сегодня.

— Спасибо, Свен.

Как раз когда Малин заканчивает разговор, мимо проезжает Карин в своем автомобиле. Малин останавливает ее.

Карин опускает стекло.

— Сегодня ты получишь материал от Нордстрёма из Муталы. Пошли его в Бирмингем, чем скорей, тем лучше. Это срочно.

— Что это?

— Одежда Марии Мюрвалль. Остатки.

Дверь открывает усталая Маргарета Свенссон. Из кухни пахнет кофе, и хозяйка, похоже, ничуть не удивлена вторичному появлению Малин и Зака. Жестом приглашает их войти и занять места за столом на кухне.

«Здесь ли Никлас Нюрен? — спрашивает себя Малин. — Но если бы он был здесь, то сидел бы за этим столом, во всяком случае в гостиной. Он бы уже показался».

— Хотите кофе?

Закрыв за собой входную дверь, Малин и Зак стоят в прихожей.

— Нет, спасибо, — отвечает Малин. — У нас к вам пара вопросов.

— Спрашивайте.

— Вы знаете, что ваш сын делал вчера вечером и ночью?

— Да, он был дома. Я, он и Никлас вместе ужинали, а потом смотрели телевизор допоздна.

— И он не выходил?

— Нет, я в этом совершенно уверена. Он спит там, наверху. Вы можете разбудить его и расспросить.

— В этом нет необходимости, — говорит Зак. — А Никлас здесь?

— Он у себя дома. Уехал поздно вечером.

— Я просила его перезвонить мне, оставляла сообщение.

— Он говорил. Но у него так много работы!

«Расследование убийства, — думает Малин. — Чертово расследование убийства, а человеку трудно даже перезвонить. А потом они жалуются, что полиция не справляется».

Иногда Малин хочется донести до людей одну вещь: полиция — всего лишь одна ветка в кроне дерева, называемого обществом, в котором все вместе и каждый в отдельности должны следить за порядком и поддерживать его. Но все считают, что каждый должен делать свое дело. И в итоге не делается ничего. НМП, так называется это в книге «Жизнь, Вселенная и все остальное».[42] Не Мои Проблемы.

— Что ты думаешь об этом? — спрашивает Зак, когда они возвращаются к машине.

— Она говорит правду. Он был вчера дома. И Йимми Кальмвик едва смог бы справиться в одиночку. Теперь фермер.

Группа строений в поле, в километре от Клокрике, утопает в снегу. Березовая рощица вокруг да красивая каменная стена — какое-никакое прикрытие от ветра для плодовых деревьев возле нового жилого дома.

Вилла с зелеными ставнями выстроена из песчаника. У крыльца цвета средиземноморской волны припаркован «рейнджровер».

Здесь должно пахнуть лавандой, тимьяном и розмарином, а пахнет снегом. На воротах в аллею, ведущую к дому, висит щит с надписью: «Finca de Hambergo».[43]

Зеленая дверь открывается, и из нее показывается голова мужчины, крашеного блондина лет сорока.

— Хорошо, что вы так быстро приехали. Входите.

Весь нижний этаж дома — одна большая комната, где размещается и прихожая, и кухня, и гостиная. Малин глядит на каменные стены, выложенные узорной плиткой, открытые форточки на кухне и терракотовый пол. Все эти живые краски словно случайно попали сюда из Тосканы или с Майорки. Или, может, из Прованса?

Она была только на Майорке, и дома там выглядят совсем не так. Дешевый отель, где жили они с Туве, больше походил на многоквартирный дом в Шеггеторпе. Тем не менее из журналов по дизайну Малин знает, что именно такой колорит в воображении большинства ассоциируется с южными странами.

Деннис Хамберг замечает ее интерес.

— Мы хотели, чтобы это выглядело как своего рода сочетание андалузской финки и сельского дома в Умбрии. Мы переехали из Стокгольма, чтобы организовать экологически чистое фермерское хозяйство. Собственно говоря, хотели уехать еще дальше, но дети должны ходить в шведскую школу. Сейчас они старшеклассники, учатся в Юнгсбру. А жена получила хорошую работу менеджера по связям в модном магазине «Нюгордс Анна» в Линчёпинге. В девяностые годы я страшно много путешествовал, теперь хочу пожить в покое и безопасности.

— Где сейчас ваша семья?

— В городе, делают покупки.

«А ты стал болтуном посреди пустынной зимней равнины», — думает Малин.

— Ну так что с ограблением?

— Да. Идемте.

Деннис Хамберг надевает пуховик «канадский гусь» и ведет их через двор к сараю.

— Так они вошли. — Он указывает на следы лома на дверной коробке.

— Их было много?

— Да, там, внутри, полно следов.

— Тогда мы попробуем не затоптать их, — говорит Зак.

Отпечатки спортивной обуви и тяжелых ботинок. «Армейские?» — спрашивает себя Малин.

В сарае несколько клеток с кроликами, одинокий ягненок в яслях, в прямоугольном загоне с бетонным полом черная свиноматка и с десяток поросят.

— Иберико. Пата негро.[44] Из Саламанки. Я буду делать ветчину.

— Это здесь они взяли поросенка?

— Да, они забрали одного поросенка и ягненка тоже.

— И вы ничего не слышали?

— Ни звука.

Малин и Зак озираются, потом в сопровождении Денниса Хамберга выходят во двор.

— Как вы думаете, можно вернуть животных? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Зак. — Сегодня утром их нашли повешенными на дереве возле Юнга.

Кажется, мышцы на лице Денниса Хамберга в мгновение ока омертвели. Он вздрагивает всем телом, как будто пытаясь сосредоточиться и вникнуть в то, что находится за пределами всякого понимания.

— Что вы сказали?

Зак повторяет.

— Разве здесь возможно такое?

— И не такое еще, — отвечает Малин.

— Мы послали туда наших техников, они проведут обследование.

Деннис Хамберг смотрит на поле, натягивает капюшон.

— Пока мы не переехали сюда, — говорит он, — я не знал, как может дуть. Конечно, дуло и в Египте, и на Канарских островах, и в Тарифе, но не так, как здесь.

— А у вас есть собака? — спрашивает Малин.

— Нет, но летом мы заведем кошку. А животные, — спрашивает Деннис Хамберг, немного подумав, — я должен опознать их?

Малин смотрит в сторону, на поле, и слышит голос Зака, как будто давящегося от смеха.

— Успокойтесь, Деннис. Мы нисколько не сомневаемся, что животные ваши. Но если вы хотите, то, конечно, можно это организовать.

49

Бёрье Сверд сжимает кулаки в карманах, чувствуя приближение чего-то непостижимого. Он ощущает его присутствие в воздухе, которым дышит. Что-то должно случиться — какое-то событие, имеющее для него большое значение и находящееся за границами его понимания.

Окна в машине запотевают, с каждым выдохом все больше.

Владельца добермана, согласно налоговому регистру, зовут Сиверт Нурлинг, он проживает по улице Ульсторпсвеген, 39, в Юнгсбру, на той стороне реки, откуда дороги ведут в леса, к озеру Хюльтшён. Узнать имя владельца собаки удалось всего за несколько минут, в стокгольмской администрации народ услужлив.

Начнем с этого.

Он чувствует всем своим полицейским инстинктом: теплее, еще теплее. Скуглёф и Валькирия Карлссон подождут.

А теперь он и Юхан Якобссон на месте. Он только хочет взглянуть на этого дьявола, если постарался сам владелец собаки. В любом случае, тот должен был следить за своим питомцем, чтобы пес не попал в руки каким-то психам.

Белая деревянная вилла зажата между двумя подобными постройками семидесятых годов. Яблоневые и грушевые деревья уже выросли. Летом здесь, конечно, живые изгороди достаточно высоки и надежно защищают двор от посторонних глаз.

— Нечего ждать, — говорит Бёрье. — Предугадать что-либо тут невозможно. Быть может, мы у цели.

— Что будем делать? — спрашивает Юхан.

— Звонить.

— Хорошо. Думаю, так будет лучше.

Они вылезают из машины, проходят в калитку и поднимаются по лестнице.

Звонят — три, четыре раза, прежде чем изнутри слышатся усталые шаги.

Дверь открывает парень, еще подросток. На нем черные кожаные штаны, такие же черные длинные волосы свисают на грудь, доставая до пирсингованных сосков. Кожа его бела, как снег в саду, и холод, похоже, ему нипочем.

— Ну? — произносит он и вяло смотрит на Бёрье и Юхана.

— Ну? — повторяет Бёрье. — Это ты Сиверт Нурлинг? — спрашивает он, доставая полицейское удостоверение.

— Нет, это мой папа.

— А тебя как зовут?

— Андреас.

— Мы можем войти? Здесь холодно.

— Нет.

— Нет?

— Чего вы хотите?

— Собака. Доберман. Она убежала?

— У меня нет собаки.

— Если верить налоговому регистру, она у тебя есть.

— Это собака отца.

— Но ведь ты сейчас сказал, что у вас вообще нет никакой собаки.

Юхан смотрит на руки мальчика. Они в красных брызгах.

— Я думаю, тебе придется пойти с нами, — говорит он наконец.

— Могу я надеть куртку?

— Да…

Неожиданно мальчик отступает на шаг назад и со всей силы захлопывает дверь.

— Черт! — кричит Бёрье и рвет дверь на себя.

— Ты сзади, я спереди.

Они вытаскивают оружие, расходятся и движутся, прижимаясь к стенам дома.

Их куртки трутся о шероховатые доски.

Юхан на корточках пробирается под окном на террасу. Пропитанные зеленой краской половицы скрипят под его ногами. Он вытягивает руки, нащупывая ручку двери.

Заперто.

Проходит пять минут, десять. Тишина внутри дома, не слышно, чтобы там кто-то двигался.

Бёрье вытягивает шею, пытается заглянуть в окно, туда, где, должно быть, находится спальня. Но внутри темно.

И тут слышится скрежет двери у входа в гараж, Бёрье видит, как она открывается и мальчик устремляется наружу. В руке у него что-то черное. «Я должен его завалить?» — проносится в голове у Бёрье, но он не стреляет, а бежит вслед за мальчишкой, мелькающим впереди между домами.

Бёрье гонится за мальчиком вниз по поселку, по берегу Муталы, затем они сворачивают куда-то налево. Дети в комбинезонах играют в саду. Сердце готово выпрыгнуть из груди, но с каждым шагом мальчик все ближе. Он увеличивается в размерах. Сады и виллы по обе стороны улицы возникают и исчезают вновь. Ботинки стучат по посыпанным песком улицам. Налево, направо, налево… Мальчик, должно быть, знает эти кварталы как свои пять пальцев.

Устали.

Теперь оба бегут медленнее.

Потом мальчик останавливается.

Оборачивается.

Целится из чего-то черного в Бёрье, который падает на землю, в сторону, в сугроб.

«Какого черта он делает, дурак? Или он не знает, к чему вынуждает меня?»

Снег в сугробе холодный и колючий.

Бёрье Сверд представляет себе жену, неподвижную в постели, своих собак, радующихся его появлению на псарне, дом и своих детей, там, в дальних странах.

Он видит перед собой мальчика. С оружием, нацеленным на него.

Мучитель собак. Ребенок. Пасть добермана, обмотанная скотчем.

Пальцы смыкаются вокруг курка. Их обоих — и мальчика, и его собственные пальцы. Целиться в ногу — в голень, тогда он упадет. Только бы не задеть артерию, чтобы не истек кровью.

Бёрье жмет на курок. Раздается отрывистый, мощный звук, и мальчик падает, будто кто-то выбивает из-под него ноги.

Юхан слышит шум впереди и несется туда.

Куда они побежали?

Две стороны.

Юхан бежит вперед и сворачивает налево. Это за поворотом?

Он тяжело дышит.

Он слышит выстрел и чувствует, как холодеет в легких.

Проклятье.

Он спешит на звук.

И тут видит, как Бёрье бросается к телу, лежащему на присыпанной гравием улице. Кровь хлещет из ноги, рука ковыряет снег. Он склоняется над раной. Черные волосы мальчика веером раскинуты на белом.

Бёрье поднимается, отбрасывает в сторону что-то черное, лежавшее на теле.

Потом тело издает звук — крик боли, отчаяния и страха, а может, и растерянности прорезает тишину переулков.

Юхан бежит к Бёрье.

— Он остановился и стал целиться в меня, — шепчет, задыхаясь, Бёрье.

Потом указывает на оружие в снегу.

— Проклятая бутафория. Такие штуки можно найти где угодно. Но как, черт возьми, я мог это разглядеть?

Бёрье опускается рядом с мальчиком.

— Успокойся. Это заживет.

Но тот продолжает кричать, держась за ногу.

— Надо вызвать «скорую», — говорит Юхан.

Малин смотрит на пустую игровую площадку.

«Что же такое словно поднимается из этой земли? Почему именно сейчас?» — думает она и не находит ответа. Может быть, достигнута какая-то точка разрыва и что-то взорвалось именно сейчас, рухнуло в бездну насилия и отчаяния.

Дети.

Толпы растерянных детей.

Они неотделимы друг от друга.

— Его прооперировали. Мы допросим его позже, — звучит усталый голос Свена Шёмана. — Отец подтвердил, что это была их собака, которую он купил для сына.

— Что еще сказал отец? — спрашивает Зак.

— Что мальчика не было дома вчера ночью, что последние годы он живет в мире компьютерных игр, Интернета, хеви-метал и прочего, что его папа назвал «интересом ко всему оккультному».

— Бедный отец, — вздыхает Зак.

Малин представляет себе, о чем он сейчас думает. Вероятно, о том, что его перспективы все-таки оставляют больше надежды, а терзания по поводу матчей Мартина просто смешны и он однажды должен покончить с ними раз и навсегда. Тысячи и тысячи отцов в Линчёпинге могут только мечтать о таком сыне, как Мартин. Да, и когда же следующий домашний матч?

Вероятно, Зак понятия об этом не имеет.

Для него одна только мысль о «Клоетта-центре» отдается болью в мягком месте.

— Отец — менеджер по продажам на «Саабе», — добавляет Свен. — Верных три сотни командировочных дней за год. В такие места, как Пакистан или Южная Африка.

— А приятели? — спрашивает Малин.

— Папа не может назвать никого.

— А как Бёрье? — с тревогой спрашивает Юхан Якобссон.

— Вы знаете, как это бывает. Отстранен от расследования до выяснения обстоятельств стрельбы.

— Но здесь все ясно как божий день, — говорит Малин. — Он стрелял в целях самообороны. Эту бутафорию не отличить от настоящего пистолета.

— Я знаю, — соглашается Свен. — Но, Форс, когда все было так просто?

В десятой палате пятого отделения университетской клиники темно, если не считать светильника над кроватью больного.

Сиверт Нурлинг сидит в полумраке в зеленом кресле возле окна. Это высокий, стройный мужчина, и даже при слабом освещении Малин замечает, с какой твердостью смотрят его синие глаза. Волосы стрижены ежиком, брюки кажутся слишком короткими. Рядом его жена Биргитта — блондинка в джинсах и красной блузе, из-за которой ее заплаканное лицо выглядит еще более опухшим.

В постели лежит мальчик, Андреас Нурлинг.

Его лицо кажется Малин знакомым, но она не может понять откуда.

Одна его нога поднята на вытяжке, а взгляд затуманен анальгетиками и наркозом. Тем не менее врачи разрешили короткий допрос.

Зак и Малин стоят рядом с кроватью, полицейский в форме несет вахту на стуле за дверью.

Мальчик не ответил на приветствие, когда они вошли, и сейчас демонстративно отвернулся. Его черные волосы напоминают нервные штрихи тушью на белой подушке.

— Тебе есть что рассказать нам, — начинает Малин.

Мальчик молчит.

— Мы расследуем убийство. Мы не утверждаем, что его совершил ты, но мы должны знать, что происходило у дерева ночью.

— Я не был ни у какого дерева.

Отец Андреаса встает и начинает кричать:

— Ну, сейчас ты будешь хорошим мальчиком и расскажешь, что знаешь. Это серьезно! Не какая-нибудь дурацкая игра!

— Твой отец прав, — тихо говорит Малин. — Ты нажил себе кучу неприятностей, но если все расскажешь, можешь облегчить свое положение.

Мальчик смотрит на Малин. Она пытается успокоить его взглядом, внушить, что все образуется, и он почти верит ей или решает для себя, что вся эта дрянь уже не имеет никакого значения.

И начинает рассказывать.

О том, как прочитал в газете о трупе на дереве и о Мидвинтерблоте. Как здорово получилось, что он был дома с мамой в тот вечер, когда произошло убийство, и не имеет к этому ни малейшего отношения, потому что это все-таки убийство. О том, как устал от своей вонючей собаки и как его подруга Сара Хамберг предложила стащить поросят у ее родителей. Что у приятеля Хенкана Андерссона оказался в распоряжении простой в управлении грузовой автомобиль, и как он нашел в Сети сайт того самого Рикарда Скуглёфа, о котором читал в газете, посвященный сейду и с описанием обряда Мидвинтерблот. Он рассказывал, как вдруг стал одержим идеями Асатру, и как получал множество странных подстрекательских писем по электронной почте, и как одно шло к другому, так что это уже нельзя было остановить, словно какая-то неведомая сила владела им.

— Мы выпили пива и взяли с собой ножи. Я не думал, что вытечет так много крови. Просто ужас сколько крови! Это было офигенно, правда, чертовски холодно.

Его мама снова ударяется в слезы.

А у папы вид такой, словно он готов наброситься на сына с кулаками.

За окнами больничной палаты беспросветная ночь.

— А Рикард Скуглёф был с вами?

Мальчик качает головой:

— Нет, только те чокнутые, с которыми я переписывался по электронной почте.

— А Валькирия Карлссон?

— Кто это?

— Почему ты побежал? — спрашивает Малин. — И зачем целился в инспектора Сверда?

— Не знаю, — отвечает мальчик. — Я не хотел, чтоб меня схватили, ведь так оно делается в таких случаях?

— Голливуд надо взорвать, — бурчит Зак.

— Что вы сказали? — Мальчик проявляет неожиданный интерес.

— Ничего. Просто мысли вслух.

— Еще один вопрос, — говорит Малин. — Ты знаком с Йимми Кальмвиком и Иоакимом Свенссоном?

— Знаком? С Йоке и Йимми? Нет, но я слишком хорошо знаю, кто это. Две порядочные свиньи.

— Они принимали в этом какое-нибудь участие?

— Ни малейшего. Я никогда бы не стал добровольно иметь с ними дело.

— Будем брать Скуглёфа? — спрашивает Малин Зака на пути к лифту по выходе из отделения.

— За что? За подстрекательство к насилию над животными?

— Ты прав. Оставим его пока. Но вероятно, в свое время нам надо будет снова поговорить с ним и Валькирией Карлссон. Кто знает, к чему еще они могли подстрекать.

— Да, а Юхан допросит остальных детей, которые были в поле.

— Ага. Но на сегодня у нас еще одно дело.

— Какое же?

— Мы должны навестить Бёрье.

Белые лакированные окошки на кухне так и сверкают чистотой, на обеденном столе финская скатерть от «Маримекко» в оранжевых и черных тонах, под потолком РН-лампа.[45]

Все на кухне Бёрье Сверда дышит покоем, а эстетический уровень далеко за пределами возможностей самой Малин.

И такой весь дом — ухоженный, уютный, красивый.

Бёрье сидит во главе стола. Его жена Анна в инвалидном кресле рядом; она мертвой хваткой вцепилась в подлокотники, лицо как застывшая маска. Ее тяжелое дыхание, упорное, мучительное, заполняет комнату.

— И что я должен был делать? — спрашивает Бёрье.

— Ты все сделал правильно, — отвечает Зак.

— Абсолютно, — соглашается Малин.

— И никаких «но»?

— Никаких, Бёрье, пуля попала туда, куда было нужно.

— Черт бы его подрал, — ругается Бёрье. — Будет знать, как мучить животных.

Малин качает головой:

— Это безумие.

— Теперь меня, вероятно, не будет пару недель, — говорит Бёрье. — Обычно это требует времени.

Из инвалидного кресла доносится бульканье, а потом несколько членораздельных звуков.

Неужели это речь?

Снова слышатся звуки, в которых чувствуются упорные попытки сформировать какие-то слова.

— Она говорит, — переводит Бёрье, — что пора положить конец всем этим ужасам.

— Да, действительно пора, — соглашается Малин.

— Что было на работе, мама? — спрашивает Туве и тянется за кастрюлей с картофельным пюре, стоящей на кухонном столе. — Ты выглядишь усталой.

— Что случилось? Некие подростки, чуть постарше тебя, натворили кучу глупостей.

— Что за глупости?

— Очень большие. — Малин прожевывает пюре и продолжает: — Пообещай мне, Туве, что никогда не будешь делать глупостей.

Туве кивает.

— И что с ними теперь станется?

— Сначала вызовут на допрос, а потом ими займутся социальные службы.

— Как это?

— Не знаю, Туве, но, думаю, о них позаботятся.

50

Двенадцатое февраля, суббота

Часы на колокольне бьют одиннадцать раз, потом начинают звонить. Они звонят по мне, они объявляют во всеуслышание, что сегодня Мяченосец Андерссон будет наконец похоронен. В этом звоне слышится рассказ о моей жизни, о моем на первый взгляд бессмысленном существовании. Но вы ошибаетесь, как вы ошибаетесь! Я знал любовь, по крайней мере однажды, даже если не чувствовал в себе решимости признаться в этом.

Тем не менее это правда. Я был одинок, но не настолько.

Сейчас имеет смысл поговорить обо мне. Потом я сгорю. Раз и навсегда однажды в субботу! Они сделали исключение для меня, ради моей ужасной смерти.

Но все это не имеет никакого значения, отчасти меня уже нет, осталась только загадка, ради которой кое-что еще сохраняется. Я группа крови, генетический код, я то, что лежит в белом сосновом ящике в часовне Воскресения Господня с оранжевыми стенами, где-то под Ламбуховом, если ехать в сторону городка под названием Слака.

В нескольких сотнях метров, в подземном коридоре, ждут печи. Но я не боюсь огня, в нем нет ни вечности, ни тепла, только дань моде.

Я давно уже ни на кого не в обиде, просто желаю Марии немного покоя. Она была добра ко мне, а это кое-что значит.

Вы сидите на своих скамьях с такими серьезными лицами. Вас только двое: Малин Форс и представитель похоронного агентства «Фонус», тот самый Скуглунд, что готовил мое лицо для фотографии в «Корреспондентен». У гроба стоит женщина, шею ей трет пасторский воротник, и ей бы хотелось поскорее покончить с этим. Смерть и одиночество в моем лице пугают ее, как бы ни уповала она на своего Бога и Его милосердие.

Так начинайте же и заканчивайте поскорее.

И я полечу дальше.

Боль еще не оставила меня, она так же своенравна, как и прежде. Но я усвоил одну вещь.

Мертвый, я могу говорить.

Я могу шептать сотни слов, выкрикивать тысячи и тысячи. Я могу выбрать молчание. В конце концов, есть только мои слова, ваше бормотание ничего не значит.

Поэтому прекратите его.

У входа в часовню Малин приветствовала представителя похоронного агентства Конни Скуглунда. Под аркадами песочного цвета они сказали друг другу «добрый день» и, обменявшись вежливыми фразами, остались стоять рядом в понимающем молчании, пока часы не начали бить; тогда они прошли в просторный зал. Количество света здесь почти нарушало торжественность момента. Проникая через окна, он заполнял собой всю комнату, от потолка до пола, как бы заботясь о том, чтобы в сторону парка открывался приятный вид. «Как здесь должно быть красиво, когда вокруг полно зелени, — думает Малин. — А сейчас неправдоподобно светло».

Они усаживаются по обе стороны от гроба, как будто для того, чтобы каким-то образом заполнить пустое помещение.

Одиночество в жизни.

Еще большее — после смерти.

Почти неделя прошла с тех пор, как нашли тело Бенгта Андерссона, теперь его надо похоронить. Суббота. Одинокий венок на гробе — от общины Юнгсбру. Должно быть, футбольный клуб решил ограничиться тем, что принес на место убийства. У Малин в руке белая гвоздика, а часы все звонят и звонят, и ей кажется, что, если это продлится еще чуть-чуть, они с представителем похоронного агентства Скуглундом оба оглохнут. И пастор тоже. Женщине-пастору около тридцати пяти, она рыжеволосая, коренастая и веснушчатая. Но вот звон прекратился, и зазвучал псалом, а потом пастор начала говорить. Она говорила то, что полагается в таких случаях, а когда решила сказать что-то от себя лично и произнесла фразу «Бенгт Андерссон был самый обыкновенный необыкновенный человек…», Малин захотелось вскочить и зажать ей рот, чтобы остановить поток банальностей. Но она сдержалась и, сама не замечая как, положила белую гвоздику на гроб Мяченосца. «Мы найдем его, мы до него доберемся, и ты обретешь покой», — подумалось ей.

Малин Форс, если ты полагаешь, что для обретения покоя мне нужна «правда», ты ошибаешься. Ты ищешь ее, потому что она нужна тебе самой.

Это тебе нужно обрести мир и покой, а не мне.

Хорошо, но будем честны друг с другом, к чему вся эта суета?

Сейчас он везет меня по коридору, в гробу темно и жарко, а скоро будет еще жарче.

Его зовут Давид Сандстрём, ему сорок семь лет, и все удивляются, как он может здесь работать. Сжигать трупы — не такая уж престижная профессия. Заниматься этим делом немногим лучше, чем быть толстяком, ударившим своего собственного отца топором по голове. Но ему нравится его работа. Он всегда один и мало общается с живыми. Его профессия дает ему кучу разных преимуществ, но не будем об этом.

Сейчас мы внутри крематория. Эта просторная комната со стенами небесно-голубого цвета находится под землей, только маленькие окошки под потолком смотрят наружу. Все полностью автоматизировано, ему нужно будет только поставить гроб на конвейер. Далее откроется окошко в печи, огонь в которой зажигается нажатием кнопки.

Потом я сгорю.

Но не сейчас.

Сначала Давид Сандстрём должен втащить гроб на конвейер, и ему придется очень нелегко.

«Какой тяжелый, черт». С тележки на конвейер он вынужден толкать гроб сам, и обычно это нетрудно. Но на этот раз — дьявольски тяжело.

Бенгт Андерссон.

Давид знает, как тот умер, и оставляет мертвеца в гробу под крышкой, не хочет даже взглянуть. Предпочитает смотреть на более молодых, тех, что дарят ему ощущение покоя.

Вот так.

Гроб на ленте.

Он нажимает кнопку на панели управления — и окошко в печи открывается. Он нажимает другую кнопку — и пламя жадно лижет древесину, а потом намертво вцепляется в нее.

Еще, еще немножко.

Огонь подтачивает дерево и за какие-нибудь десять секунд полностью окружает гроб, а крышка на окошке медленно возвращается в исходное положение.

Давид Сандстрём вытаскивает блокнот из внутреннего кармана джинсов, достает свою специальную ручку и аккуратно записывает на одной из последних страниц: «Бенгт Андерссон, 61 10 15–1923. № 12.349».

Я чувствую огонь.

И сейчас это мое единственное ощущение. Я исчезаю. Я испаряюсь, превращаясь в дым, поднимающийся из трубы крематория, в частички пепла, летающие над Линчёпингом, в воздух, который жадно вдыхает Малин Форс, направляющаяся к парковке возле здания полицейского участка.

Останется пепел, который закопают в старой кладбищенской роще у часовни.

Весь наш пепел — это ориентир для памяти. И мой пепел там будет находиться, чтобы людям, вопреки всем ожиданиям пожелавшим вспомнить меня, было куда прийти.

Мы возвращаемся к собственной памяти, навещаем нашу жизнь.

И бываем безутешны.

Впрочем, все это привычки живых.