Зимняя жертва

51

Цветы, которые должны быть политы; почта, которая должна быть рассортирована; краны, из которых надо выпускать воду. Пыль, которая должна быть вытерта; морозилка, которую надо размораживать; покрывало, которое надо расправлять; события, о которых надо забыть; предчувствия, которым не надо верить; лживые обещания, которые надо простить; и любовь, о которой будешь помнить вечно.

Возможно ли все это?

Тринадцать сорок пять. Спустя несколько часов после похорон Бенгта Андерссона.

Малин бродит по квартире своих родителей. Вспоминает, когда последний раз была здесь. Туве, совсем как она сама когда-то, на постели родителей; такая же ни о чем не подозревающая целеустремленность, такое же наивное доверие к своему телу.

И все-таки.

Малин смеется про себя. Она дает Туве и Маркусу возможность проявить изобретательность в поисках места для любовного свидания в такой холод. Сейчас они на вечернем киносеансе. Какая-то драма-экшн, созданная на основе давно забытого комикса. Приключения эпохи пятидесятых, подновленные в соответствии со вкусами сегодняшнего дня: больше насилия, больше ужасов, секса, а конец более определенный и счастливый. Двусмысленность — враг надежности, а надежность — необходимое условие кассовых сборов.

«Наше время, — думает Малин, — имеет те сюжеты, которые заслуживает».

Запах в родительской квартире.

Здесь пахнет тайнами.

Так же, как в охотничьей избушке, хотя в лесу было холоднее и запах тайны определеннее. Не так непроницаемо, не так личностно, как здесь. «Нужно повернуться вокруг своей оси, — думает Малин, — если слишком долго задерживаешься на прошлом. Но можно погибнуть, если так и не осмелишься прикоснуться к нему».

Психотерапевты знают об этом все.

Малин опускается на диван в гостиной.

Она чувствует себя измотанной и усталой. Папа хранит спиртные напитки на кухне, в шкафчике на холодильнике.

Вывернуть душу.

Изящная мебель, которая вовсе не так изящна.

«Ты хорошо поливаешь цветы?»

Я уже полила их.

Цветы. Запах капустного пудинга.

Запах лжи. Что, и здесь? Совсем как в доме Ракели Мюрвалль в Блосведрете.

Хотя здесь не так определенно, слабее. «Туда нужно вернуться, — думает Малин. — Вернуться и вытащить на свет все их тайны из-за стен и из-под половиц».

В прихожей звонит мобильник.

Он лежит в кармане куртки, и Малин вскакивает с дивана, бежит, спотыкается.

Международный звонок.

— Да, слушаю.

— Малин, это папа.

— Привет, я в квартире и только что полила цветы.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь. Но звоню не поэтому.

Он чего-то хочет, но не решается высказаться — такое же чувство, как и во время прошлого разговора. Потом папа делает глубокий вдох и продолжает, с шумом выдохнув:

— Знаешь, мы здесь поговорили и решили, что Туве может приехать к нам, ведь скоро у нее февральские каникулы? Неплохо было бы, а?

Малин отводит трубку от уха, держит телефон перед собой и качает головой.

Потом приходит в себя. Прикладывает трубку к уху.

— Через две недели.

— Через две недели?

— Да, каникулы начинаются через две недели. Но есть одна проблема.

— Какая?

— У нас нет денег на билет на самолет. У меня ни кроны лишней, а Янне накануне Рождества поставил новый котел на жидком топливе.

— Да, и об этом мы с мамой тоже говорили. Мы можем оплатить ей билет. Были сегодня в турагентстве, есть дешевый рейс через Лондон. Может, и ты возьмешь отпуск?

— Это невозможно, — отвечает Малин. — Слишком мало времени. К тому же именно сейчас у нас проблемы.

— Так что ты об этом думаешь?

— Звучит заманчиво. Но тебе стоит сначала поговорить с Туве.

— Она сможет здесь плавать и ездить верхом.

— Она сама знает, чего ей хочется, а чего не хочется. Будь в этом уверен.

— Ты поговоришь с ней?

— Позвони сам. Она сейчас в кино, но будет дома около десяти.

— Малин, ты не могла бы поговорить…

— Хорошо, хорошо. Я поговорю с ней, а потом перезвоню. До завтра.

— Не откладывай. Билеты могут закончиться.

52

Голоса.

Пусть летают.

Слушай их все, когда ведешь расследование.

Ничего не упускай. Они приведут тебя к цели.

В прихожей Никласа Нюрена стоят прозрачные банки с печеньем, круглые бежевые пирожные «Малина мечты» в пластиковых упаковках, шоколадные пирамидки и шарики, а зеленый ковер усыпан сладкими крошками. У входа темно-синий «вольво-универсал», припаркованный почти впритык к почтовому ящику.

«Будь осторожна, — говорит себе Малин, нажимая на кнопку звонка. — Если это сделали мальчики, он мог помочь им перетащить тело».

Никлас Нюрен ведет ее в квартиру, в прибранную гостиную, в центре которой стоит красный диван перед вмонтированным в стену плоским экраном телевизора.

Все указывает на то, что Никлас Нюрен — самый заурядный мужчина средних лет, не более.

На нем джинсы и зеленый джемпер, лицо круглое, а живот выступает над поясом, выдавая сидячий образ жизни. Слишком много ездит в автомобиле и слишком часто пробует рекламируемую продукцию.

— Я собирался звонить вам, — говорит Никлас Нюрен.

Голос у него неожиданно низкий для такого полного человека и немного хриплый.

Малин не отвечает. Опускается на стул модели «мюран»[46] возле небольшого обеденного столика у окна, выходящего на фабрику «Клоетта».

— У вас есть ко мне вопросы? — начинает Никлас Нюрен и занимает место на диване.

— Как вы, наверное, уже знаете, имя Иоакима Свенссона всплыло в расследовании убийства Бенгта Андерссона…

Никлас Нюрен кивает.

— Мне трудно представить себе, чтобы мальчик оказался замешан в такое. Ему нужно учиться хорошим манерам, только и всего. И иметь перед глазами достойный мужской пример.

— Вы с ним ладите?

— Пытаюсь поладить. У меня у самого было жуткое детство, и я хочу помочь мальчику. У него есть ключи от моей квартиры.

— Что значит — жуткое?

— Мне не хотелось бы вдаваться в это. Но отец крепко пил, вот что я могу сказать. Да и мама не была особенно ласкова.

Малин кивает.

— А что вы делали в ночь со среды на четверг на прошлой неделе?

— Маргарета была здесь, и я уверен, что Йоке вместе с Йимми смотрел тот самый фильм, про который он говорил.

— Йимми? Вы знаете Йимми Кальмвика?

Никлас Нюрен поднимается, подходит к окну и смотрит на фабрику.

— Они не разлей вода, эти двое. Если хочешь выстроить хорошие отношения с одним, то приходится действовать во всех направлениях. Я постоянно пытаюсь придумывать для них что-нибудь такое, что могло бы им понравиться.

— А что им нравится?

— Что нравится мальчикам? Я возил их на выступления скейтбордистов в Норрчёпинг. Мы были в Манторп-парке. Я позволил им вести свою машину. Черт! Как-то раз летом я даже возил их на стрельбище!

«Малин, тебе можно, наверное, расслабиться. Весь вид Никласа Нюрена прямо-таки излучает невинность. Или он только притворяется, будто ни о чем не подозревает?»

— Вы охотитесь?

— Нет, но одно время занимался спортивной стрельбой. У меня было «салонное» ружье, так это называется?

— Вас не затруднит его показать?

Никлас Нюрен роется в шкафу своей спальни, стены которой окрашены в белый цвет.

— Ведь для «салонного» ружья не нужен оружейный сейф?

— Пожалуй, нет, — соглашается Малин.

— Вот оно.

Никлас Нюрен протягивает Малин тонкое, почти изящное черное ружье. А ей внезапно приходит в голову: «Не прикасаться, ничего не трогать раньше, чем оно попадет в ГКЛ».

— Положите на кровать, — говорит она, и озадаченный Никлас Нюрен кладет оружие.

— У вас есть мешки для мусора? — спрашивает Малин.

— Да, на кухне. Там же и боеприпасы.

— Отлично, — говорит Малин. — Захватите и то и другое. Я подожду здесь.

Малин сидит на постели рядом с ружьем. Вдыхает спертый воздух, смотрит на постеры на стенах: изображения разных рыб от «ИКЕА» в дешевых рамах.

Малин закрывает глаза и вздыхает.

У Иоакима Свенссона есть ключи от квартиры.

Он мог взять ружье, когда Никлас Нюрен был в одной из своих командировок, пойти к дому Бенгта Андерссона и выстрелить, чтобы напугать. Черт бы его подрал!

«Вот свинята!» — думает Малин, но сдерживает эмоции. Тестостерон и стечение обстоятельств могут сыграть роковую роль в жизни подростков, а тот, кто чувствует себя брошенным, тот, кого топчут ногами, когда-нибудь будет топтать сам.

Малин открывает глаза и видит Никласа Нюрена, возвращающегося с кухни.

В одной руке у него пара мешков, в другой ящик с боеприпасами.

— Обычно я использую резиновые пули, — говорит он. — Черт! Я был совершенно уверен, что не открывал этого ящика. Но его явно кто-то открывал. И здесь не хватает трех пуль.

Гримаса разочарования делает лицо Никласа Нюрена похожим на маску.

Теперь стоит нажать на «крутых парней» из Юнгсбру и добиться признания, что это они стреляли в окно квартиры Бенгта Андерссона? Или подождать еще немножко и заставить их сказать больше?

Если им есть что еще сказать.

«Как бы мне ни хотелось форсировать это направление, еще не время», — думает Малин.

Она нажимает на газ, двигаясь вдоль покрытой снегом равнины в сторону Маспелёсы. Она уже решила подождать, посмотреть, что за отпечатки найдет Карин на ружье, которое лежит в багажнике, завернутое в покрывало. Но одна мысль все-таки не дает ей покоя: «Не завернуть ли мне к Йимми Кальмвику домой, не прижать ли его сейчас? Это я могу сделать сама, это детская игра, достойная Мюрваллей. Нет, лучше дать Карин возможность сделать свое дело, установить, что резиновые пули из квартиры Бенгта Андерссона были действительно выпущены из ружья Никласа Нюрена, и поставить мальчишек перед фактом. Пусть несколько полицейских в форме возьмут у них отпечатки пальцев, тогда Карин сможет сравнить их с теми, что будут на ружье».

Адрес Рикарда Скуглёфа забит в мобильном телефоне. Дом отыскать не так-то просто, и Малин приходится покружить по полю, прежде чем она находит маленькую ферму.

Мерзлые серые стены из камня, снег на крытых соломой крышах, в окне самого большого дома горит свет.

«Чокнутые язычники, — вспоминает Малин, прежде чем постучать. — С ними я тоже справлюсь сама».

Проходит несколько секунд, и дверь открывает мужчина, должно быть сам Рикард Скуглёф. На нем кафтан, сливающийся с его волосами и длинной бородой в одно целое. Сзади одетая в белое женщина, вероятно Валькирия Карлссон.

— Малин Форс, полиция Линчёпинга.

— А тот, другой, должно быть, отстранен за стрельбу, — улыбается Рикард Скуглёф, впуская ее в дом.

Влажное тепло ударяет в лицо Малин, и она слышит, как потрескивает огонь в открытом очаге где-то внутри дома.

— Проходите туда. — Рикард Скуглёф указывает налево, где в глубине комнаты на блестящей поверхности письменного стола мерцает огромный монитор.

Валькирия Карлссон сидит на диване, поджав под себя ноги. На ней белая ночная сорочка.

— Это ты, — говорит она, увидев Малин, — помешала мне.

Рикард Скуглёф направляется к ним с тремя дымящимися чашками на подносе.

— Травяной чай, — предлагает он. — Хорошо для нервов, если с ними проблемы.

Малин молча берет чашку и опускается на черный офисный стул возле компьютера. Рикард Скуглёф, протянув чашку Валькирии, остается стоять.

— Приятно, наверное, — говорит она, — толкать молодых людей на идиотские поступки.

— Что вы имеете в виду? — смеется Рикард Скуглёф.

Малин удается подавить в себе желание плеснуть горячим чаем в его ухмыляющуюся физиономию.

— Не стройте из себя дурака. Это вы посылали письма на электронный адрес Андреаса Нурлинга, и кто знает, чем вы еще занимались.

— Конечно, я читал об этом на новостном сайте. Но мне в голову не приходило, что они способны сделать такое.

— У вас есть связь с Йимми Кальмвиком? Некий Иоаким…

— Я не знаю такого. Я полагаю, речь идет об одном из подростков, преследовавших Бенгта Андерссона, о которых писали в новостях. Я хочу сказать раз и навсегда, что я… Что мы оба не имеем к этому никакого отношения.

— Никакого, — повторяет Валькирия и вытягивает ноги вдоль дивана.

Малин замечает, что ногти на ногах у нее окрашены в необычный оранжевый цвет.

— Я намерена прямо сейчас конфисковать ваш жесткий диск, — говорит Малин. — В случае протеста я немедленно организую ордер на обыск.

Усмешка пропадает с лица Рикарда Скуглёфа, теперь он смотрит испуганно.

Валькирия прямо-таки впивается в Малин глазами.

— Ух, ух… Тебе никогда не удастся нас взять, полицейская сука.

На часах шесть — и в квартиру входит Туве. Хлопает дверью, от радостного ли возбуждения или от злости — невозможно понять.

«Неплохое воскресенье», — думает Малин, ожидая ее появления в гостиной.

Ружье передано в ГКЛ. Завтра утром Карин с коллегами первым делом его проверят.

Жесткий диск Рикарда Скуглёфа хранится в участке. Юхан Якобссон и компьютерные техники займутся им и выяснят, склонял ли чертов проповедник Асатру кого-нибудь совершить такую страшную глупость, как убийство Бенгта Андерссона.

В этом случае в его компьютере должны сохраниться копии электронных писем и тому подобное.

Кто знает, сколько еще сюрпризов преподнесет этот край нынешней зимой?

Туве стоит перед Малин в гостиной, она улыбается, ее лицо и глаза не выражают ни восторга, ни беспокойства.

— Хороший был фильм? — спрашивает Малин с дивана.

— Ничего особенного, — отвечает Туве.

— Но ты выглядишь счастливой.

— Ничего, если Маркус поужинает с нами завтра?

Туве усаживается на диван и берет чипсы из вазы на столе.

— Милости просим.

— Что ты смотришь?

— Какой-то документальный фильм об Израиле, Палестине и двойных агентах.

— А другого ничего нет?

— Поищи, если хочешь.

Малин протягивает пульт, и Туве переключает каналы, останавливаясь на местном телевидении. Клуб «Линчёпинг ХК» разбил команду «Модо», и Мартин Мартинссон забил три гола. Ходят слухи, что на матче присутствовали скауты из НХЛ.

— Вчера я была в квартире бабушки и дедушки.

Туве кивает.

— Звонил дедушка. Он спрашивает, не хочешь ли ты навестить их на февральских каникулах?

Малин ждет реакции. Однако вместо счастливой улыбки на лице Туве появляется беспокойство.

— Но ведь у нас, наверное, нет денег на билет.

— Они оплатят.

Беспокойство Туве растет.

— Не знаю, хочу ли я этого, мама. Их очень огорчит, если я откажусь?

— Все будет, как ты хочешь, Туве. Только так, как ты хочешь.

— Но я не знаю.

— Успокойся, старушка. У тебя есть время подумать до завтра, в крайнем случае до вторника.

— Там ведь тепло, правда?

— Плюс двадцать как минимум, — отвечает Малин. — Как летом.

На дереве висят яблоки, и мальчик — два, три, четыре мальчика бегают в зеленом саду. Они падают, и трава окрашивает их колени в зеленый цвет. Потом остается только один мальчик, и он падает, но поднимается и снова бежит. Он выбегает на поляну посреди леса и на некоторое время останавливается в нерешительности, прежде чем вступить в темноту.

Он бегает между стволами деревьев, и острые ветви на земле режут в кровь его ноги, но он, кажется, не чувствует боли и не останавливается, чтобы сразиться с чудовищами, роющимися в сплетении корней.

А потом мальчик стоит у постели Малин. Он ритмично давит ей на грудь, помогая дышать желтым утренним воздухом.

И шепчет ей в ухо сквозь сон:

Как мое имя? Откуда я?

53

Тринадцатое февраля, понедельник

Угрюмая утренняя дымка висит над городом и полями.

В расследовании наступил период затишья.

Нужно обследовать оружие.

Информация на жестком диске будет проверена завтра утром.

В пустынном заснеженном поле ни ветерка. В мире царит бездействие, усталые полицейские частью спят, частью бодрствуют. Бёрье Сверд в одиночестве лежит в постели, под застиранной простыней в голубой цветочек. По обе стороны кровати сидят овчарки, взятые из псарни в квартиру. Внизу, в зале, двое из социальной службы переворачивают его жену, и он старается не замечать доносящихся оттуда звуков.

Юхан Якобссон в своем таунхаусе в Лингхеме сидит на диване и клюет носом. На руках у него трехлетняя дочь в наушниках, на экране «Лоранга и Мазарин».[47] Когда же ты наконец поймешь, как это прекрасно — спать? День прошел в разговорах с подростками, которые участвовали в убийстве животных, там, в поле. У них алиби на ту ночь, когда погиб Бенгт Андерссон, они были просто сбиты с толку, как это случается с молодыми людьми. Еще один день работы, еще один день, когда он бросил семью на произвол судьбы.

Закариас Мартинссон спит, прижавшись к своей мерзнущей жене. Окно в спальне приоткрыто, сквозняк обещает простуду. Свен Шёман храпит на своей вилле, звучно и громко, лежа на спине. Его жена на кухне с интересом читает «Свенска дагбладет» и пьет кофе. Иногда она встает раньше Свена, хотя это случается нечасто.

Даже Карим спит в своей постели, он лежит с краю, кашляет и на ощупь ищет рядом свою жену. Но ее нет в кровати, она сидит на унитазе, закрыв лицо ладонями. Она спрашивает себя, как ей со всем этим справиться и что произойдет, если Карим узнает.

Инспектор Карин Юханнисон уже проснулась. Она сидит на своем муже, волосы ее так и летают из стороны в сторону. Она наслаждается его телом, смакует его, оно сейчас больше принадлежит ей, чем ему самому. Что еще, собственно говоря, ей от него нужно?

И Малин Форс тоже не спит.

Она сидит за рулем автомобиля.

Она одержима.

Третья линия в расследовании убийства Бенгта Андерссона должна быть пройдена, освежевана и вывернута наизнанку.

Малин мерзнет. Машина так и не прогрелась как следует.

В окне она видит вытянутую башню монастыря Вреты. Где-то там, вдали, Блосведрет, где Ракель Мюрвалль на своей кухне в одиночестве пьет кофе и смотрит на улицу. Она улыбается и мечтает о том, чтобы мальчики поскорей вернулись домой. Мастерские не должны пустовать.

Малин припарковывается возле дома Ракели Мюрвалль. Белая деревянная вилла выглядит на этот раз более потрепанной, как будто начинает уставать и от мороза, и от людей внутри. Проход к дому так тщательно расчищен, что, кажется, не хватает только развернуть здесь красную ковровую дорожку.

«Она, конечно, наверху, — думает Малин. — Нужно застать ее врасплох. Прийти, когда она этого меньше всего ожидает».

Выходя из автомобиля, Малин хлопает дверью, совсем как Туве сегодня дома. Но она знает почему: ей надо казаться решительной и агрессивной, напустить на себя то выражение превосходства, которое сделает хозяйку более сговорчивой и заставит ее выложить все свои истории. Малин уверена: этой женщине есть что рассказать.

Она стучит и воображает, будто Зак стоит рядом.

Изнутри раздаются легкие и в то же время внушительные шаги — и мать семейства открывает дверь. У нее впалые землистые щеки и глаза, возможно, самые острые из тех, которые Малин когда-либо приходилось видеть на человеческом лице. Их взгляд словно забирает силу у Малин, делая ее слабой, безвольной и пугливой.

«Ей уже за семьдесят, что она может мне сделать?» — думает Малин и понимает: старуха может что угодно.

— Инспектор Форс, — приветливо говорит Ракель Мюрвалль, — чем я могу вам помочь?

— Будьте добры, впустите меня, на улице так холодно. Хочу задать несколько вопросов.

— И вы полагаете, я знаю ответы на них?

Малин кивает:

— Я полагаю, у вас есть ответ на любой вопрос.

Ракель Мюрвалль делает шаг в сторону, и Малин проходит в дом.

Кофе горячий и в меру крепкий.

— Ваши мальчики вовсе не такие уж невинные голубки, — говорит Малин, опускаясь на деревянный стул.

Она видит, как заносчивость в глазах Ракели Мюрвалль сменяется злобой.

— Что вы знаете о моих мальчиках?

— Собственно, я пришла, чтобы поговорить о вашем четвертом мальчике.

Малин отодвигает чашку с кофе и смотрит на Ракель Мюрвалль, словно пытаясь взглядом приковать ее к месту.

— О Карле.

— О ком, вы сказали?

— О Карле.

— Он нечасто дает о себе знать.

— Кто был его отец? Ведь у него другой отец, не тот, что у остальных мальчиков, насколько я знаю.

— Я слышала, вы говорили с ним.

— Я беседовала с ним, и он сказал, что его отец был моряком и пропал без вести во время кораблекрушения, когда вы были беременны.

— Все верно, — отвечает Ракель Мюрвалль. — Восемнадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года у побережья Островов Зеленого Мыса теплоход «Дориан» пошел ко дну вместе со всем, что на нем было.

— Мне кажется, вы лжете, — говорит Малин, но Ракель Мюрвалль только улыбается.

— Того моряка звали Педер Пальмквист.

Малин встает.

— Это все, что я хотела узнать на сегодня, — говорит она и снова видит в глазах старухи твердое намерение взять инициативу на себя.

— Если вы еще раз здесь покажетесь, я напишу заявление о том, что вы преследуете меня.

— Я всего лишь пытаюсь делать свою работу, фру Мюрвалль. И только.

— Судно потонуло, — повторяет Ракель Мюрвалль. — И все они пошли ко дну, как камни.

Малин проезжает мимо бензоколонки Мюрваллей. Вывеска не горит, окна магазина зияют чернотой, а обветшавшая мастерская во дворе будто просит, чтобы ее снесли.

Она проезжает районы Бруннбю и Хэрна, хочет взглянуть на дом, где жил Мяченосец. С дороги видна только крыша, но она знает, как выглядит это здание.

«Конечно, домовладелец уже навел там порядок. Твои вещи, те немногие, которые можно было продать, уже поступили на аукцион; средства от него пойдут в благотворительный фонд. Ребекка Стенлунд, твоя сестра по крови, но не по закону, не унаследует и малой толики того, что принадлежало тебе.

Кто поселится в твоей квартире, Мяченосец? Или она останется пустовать и ждать твоего возвращения? А может, ты сейчас дома? Пыль скапливается на подоконниках, и краны ржавеют все больше и больше».

Проезжая под акведуком, мимо школы, она достает телефон, думая о том, что вполне может проигнорировать утреннее совещание.

— Юхан? Это Малин.

— Малин?

Голос у Юхана Якобссона сонный, он, вероятно, только что пришел на летучку.

— Можешь ли ты выяснить для меня одну вещь, прежде чем возьмешься за жесткий диск Рикарда Скуглёфа?

Малин просит Юхана разузнать насчет кораблекрушения и моряка по имени Педер Пальмквист.

— Слишком старо, чтобы попасть в списки управления торгового флота.

— А если поискать в Интернете? Нет ли каких-нибудь заинтересованных типов?

— Уверен, что есть. У героев торгового флота свои поклонники, и они тщательно следят за тем, чтобы никто не был забыт. В Морском обществе тоже могут иметь какую-нибудь информацию.

— Спасибо, Юхан. Я буду очень благодарна тебе за помощь.

— Подожди благодарить, сначала я должен найти что-нибудь. Ну а потом придет время жесткого диска.

Малин кладет трубку, поворачивая в сторону дома престарелых «Вреталиден».

Не приближаясь к регистрационной стойке, она быстро проходит через вестибюль. В воздухе висит знакомый запах непарфюмированных моющих средств, искусственный химический запах, по вине которого это место производит такое удручающее впечатление. «У себя дома, — думает она, — они используют другие средства, с запахом лимона или цветов. А ведь здесь тоже живут люди, и они действительно заслужили что-то получше».

Она поднимается на лифте в третье отделение и идет по коридору к комнате Готфрида Карлссона.

Стучится.

— Да, войдите, — доносится изнутри слабый и в то же время уверенный голос.

Малин открывает дверь и осторожно заходит. Она видит на постели худое тело, накрытое желтым одеялом. И прежде чем успевает открыть рот, старик произносит:

— Фрекен Форс. Я ждал, что ты вернешься.

«Каждый ждет, что правда скажется сама, — думает Малин. — И при этом никто не приходит с готовой истиной и даже добровольно не удосужится помочь ей. Но такова уж, видно, природа правды: она скорее череда ускользающих, неуловимых явлений, чем уверенное утверждение, и в основе ее всегда лежит некое „может быть“».

Малин подходит к кровати Готфрида Карлссона и похлопывает его по боку.

— Сядь сюда, фрекен Форс, рядом со стариком.

— Спасибо, — отвечает Малин и садится.

— Мне читали о вашем расследовании, — говорит Готфрид Карлссон и обращает к Малин свои почти слепые глаза. — Какие ужасы! И эти братья Мюрвалль, как видно, еще те фрукты. Должно быть, я пропустил их, прежде чем попасть сюда. Разумеется, я знаю их мать и отца.

— И что вы скажете об их матери?

— Она не особенно выставляет себя напоказ. Но я помню ее глаза. Когда я видел их, то понимал: это идет Ракель Карлссон, женщина, с которой шутки плохи.

— Карлссон?

— У нее та же фамилия, что и у меня. Карлссоны, пожалуй, самая распространенная фамилия на равнине. Да, так звали ее до того, как она вышла за Черного Мюрвалля.

— А что за человек был Черный?

— Пьяница и хвастун, но в глубине души трус. Не то что Калле-с-Поворота. Совсем другого сорта.

— А сын, у нее же был сын до брака с Черным?

— Был, насколько я помню, хотя его имя вылетело у меня из головы. Я думаю, его звали… Ну что ж, кое-какие имена исчезли из моей памяти. Время стерло их, словно ластиком. Но одно я помню точно: отец мальчика погиб во время кораблекрушения, когда она была еще беременна.

— И каково ей приходилось с ребенком? Должно быть, тяжело…

— Никто никогда его не видел.

— Не видели?

— Все знали, что он есть, но никто его не видел. Она ни разу не показывалась с ним в поселке.

— А потом?

— Ему было года два, когда она вышла за Черного Мюрвалля. Но видишь ли, фрекен Форс, ходили разные слухи…

— Какие слухи?

— Об этом надо говорить не со мной, а с Вейне Андерссоном.

Готфрид Карлссон берет ее руку в свою, жилистую.

— Он живет в больнице в Шернорпе. Он был на «Дориане», когда тот затонул, и точно расскажет, что и как.

Дверь в комнату открывается, и Малин оборачивается.

На пороге стоит сестра Херманссон.

Короткие завитые волосы, кажется, поднялись дыбом. И сегодня, сменив очки с толстыми стеклами на контактные линзы, она выглядит моложе по крайней мере на десять лет.

— Инспектор Форс, — говорит она. — Как вы посмели?

54

— Никто, даже полиция, не приходит без предупреждения к моим жильцам.

— Но…

— Никто, инспектор Форс, никто. И вы не исключение.

Сестра Херманссон увлекает Малин за собой в маленькую комнату медсестер в коридоре и там продолжает:

— Они кажутся сильнее, чем есть на самом деле. Большинство из них слабы, и в это время года, в такой сильный мороз, мы теряем их одного за другим, и все это причиняет беспокойство моим…

Сначала Малин разозлилась. Жильцы? Разве это не означает, что здесь их дом и они могут делать, чего им хочется? Но потом поняла, что Херманссон права. Кто позаботится о стариках, кто защитит их, если не она?

Малин извиняется, прежде чем выйти.

— Извинения принимаются, — отвечает Херманссон, которая теперь выглядит довольной.

— И смените моющие средства, — добавляет Малин.

Херманссон смотрит на нее задумчиво.

— Да, мы используем непарфюмированные. Есть парфюмированные средства, не вызывающие аллергии и с куда более приятным запахом. Да и стоят они не намного дороже.

Херманссон погружается в раздумья.

— Хорошая идея, — говорит она и принимается рыться в бумагах, как бы показывая этим, что разговор окончен.

А Малин проходит через ворота и направляется на парковку, к своей машине.

И тут звонит телефон.

Она спешит обратно в вестибюль и, снова погрузившись в тепло, источающее неестественный химический запах, достает трубку.

— Все правильно. Соответствует спискам на сайте Морского общества. — Голос у Юхана Якобссона довольный.

— То есть теплоход «Дориан» потерпел крушение и на его борту находился некий Пальмквист, который потонул?

— Именно. Его не было среди тех, кто спасся на шлюпках.

— То есть часть людей спаслась?

— Да, похоже, так.

— Спасибо, Юхан. Ты меня очень выручил.

Руины.

И озеро, как кажется навсегда скрытое подо льдом.

На несколько секунд Малин отрывает взгляд от трассы и смотрит на Роксен. Машины на расчищенной дороге поверх метровой толщи льда скользят в относительной безопасности, а на другом берегу, вдали, струится дымок из труб миниатюрных, словно на почтовых марках, домов.

Замок Шернорп.

Он горел в восемнадцатом веке, был восстановлен и по сей день является резиденцией семьи Дуглас. И по сей день здесь пахнет большими деньгами.

Нет замка мрачнее. Серое оштукатуренное строение из камня с как будто ссохшимися окнами и почти пустой площадкой на заднем плане с флангов прикрыто непритязательными зданиями складских помещений. Дремлющие неподалеку руины старого замка — словно вечное напоминание о том, что может быть хуже.

Дом престарелых расположен на границе замковых угодий, сразу за поворотом, где дорога наконец выходит из леса, на простор с видом на озеро.

Малин думает о том, что в этом трехэтажном белом здании живет, по всей вероятности, не более трех десятков стариков, и о том, как здесь, должно быть, тихо — только редкие автомобили, проезжающие по шоссе.

Она припарковывается у входа.

С какой Херманссон придется столкнуться на этот раз?

Потом она вспоминает о сегодняшнем вечере и о том, что Туве пригласила Маркуса на ужин. Она надеется освободиться к тому времени, но, глядя в сторону здания, ловит себя на мысли: «Вейне Андерссон. Сегодняшний ужин под угрозой».

Вейне Андерссон сидит в инвалидном кресле у окна с видом на Роксен.

Пожилая медсестра у регистрационной стойки была, кажется, рада приходу Малин и как будто не обратила никакого внимания или совершенно не была обеспокоена тем, что гостья из полиции и пришла по делу.

— Вейне будет рад, — сказала она. — Его так редко навещают. И он любит общаться с молодежью, — добавила она, сделав паузу.

«С молодежью? — подумала Малин. — Считаю ли я по-прежнему себя принадлежащей к этому племени? Туве — вот молодежь. Но не я».

— Он парализован на правую сторону. Последствие инсульта. Это не повлияло на способность говорить, но его очень легко расстроить.

Малин кивает и входит в комнату.

У сидящего перед ней лысого мужчины морские татуировки на обеих руках. Парализованную руку, на которую наложена шина, украшают грубые чернильные линии, изображающие якорь. Его лицо изрезано морщинами, кожа в родимых пятнах, один глаз слепой, но другой, как кажется, видит за двоих.

— Да, — рассказывает он, уставившись здоровым глазом на Малин. — Я был на борту того судна и жил в одной каюте с Пальмквистом. Не то чтобы мы дружили, но были земляки, и хотя бы поэтому нас тянуло друг к другу.

— Он утонул?

— У Островов Зеленого Мыса мы попали в шторм — не страшней, чем другие, но судно накрыла гигантская волна. Оно накренилось и пошло ко дну в какие-нибудь полчаса. Я выплыл и добрался до спасательной шлюпки. Мы четыре дня боролись со штормом, прежде чем нас подобрал теплоход «Франциска». Спасались дождевой водой.

— Вы мерзли?

— Холодно не было. Темно — да. Даже вода оставалась теплой.

— А Пальмквист?

— Я больше его не видел. Думаю, он оказался заперт в камбузе после первого волнового удара. Уже тогда там было полно воды. Я нес вахту на мостике.

Малин представляет себе эту картину.

Молодого человека, разбуженного ударом волны. Как все вокруг него вдруг потемнело, как прибывала вода, приближаясь во тьме, словно щупальца тысяч каракатиц. Как дверь блокировало снаружи, как сжало рот, нос, голову. Как в конце концов он сдался. Вдохнул воды и позволил окутать себя ее мягкому дурману, навевающему сон и блаженство, как постепенно погружался во что-то еще более мягкое и теплое, чем вода.

— Знал ли Пальмквист, что станет отцом?

Вейне Андерссон не может сдержать презрительную усмешку.

— Я слышал эту историю по возвращении домой. Все, что я могу вам сказать, — Пальмквист не был отцом мальчика Ракели Карлссон. Женщины совершенно не интересовали его в этом смысле.

— Он не хотел иметь ребенка?

— Моряк, инспектор Форс. Знаете, какие раньше были моряки!

Малин кивает и снова спрашивает после небольшого промедления:

— А если не Пальмквист, тогда кто мог быть отцом мальчика?

— Я сошел на берег после этого. На третью ночь шторма, как раз когда мы ждали, что все вот-вот закончится, буря разыгралась с новой силой. Я пытался удержать Хуана, но он выскользнул у меня из рук. Была беспросветная ночь, и дуло, как зимой. Море под нами разевало свою пасть и выло, словно от голода, желая добраться до нас, норовя поглотить…

Голос Вейне Андерссона обрывается. Он подносит здоровую руку к лицу, закрывает его ладонью и плачет.

— …и хотя я держал его крепко, как мог, он выскользнул у меня из рук, и я видел, каким ужасом наполнились его глаза, как он исчез в черноте… я ничего не мог сделать…

Малин молчит.

Она ждет, пока Вейне Андерссон придет в себя, и как раз тогда, когда ей кажется, что он готов к следующему вопросу, старик снова ударяется в слезы.

— …я жил… — всхлипывает он, — один после этого… для меня… по-другому не могло быть… думаю я…

Малин ждет.

Она видит, как скорбь постепенно отпускает его. Не дожидаясь вопроса, старик продолжает:

— Пальмквисту не нравились эти слухи насчет Ракели Карлссон. Они ходили уже до нашего отплытия. Но я уверен, многие знали, кто отец ребенка, которого она ждала.

— Кто? Скажите, кто?

— Слышали ли вы что-нибудь о человеке по прозвищу Калле-с-Поворота? Это он был отцом мальчика, и говорили, что именно он так ударил Черного, что тот оказался в инвалидном кресле.

Малин чувствует, как где-то внутри растекается поток тепла. И от этого тепла ее начинает знобить.

55

Народный парк поселка Юнгсбру. Начало лета 1958 года

Надо видеть, как он двигается.

У него темные глаза, и мускулы его напряжены.

Как все расступаются перед ним, как, словно повинуясь инстинкту, отходят в сторону, когда он приближается с одной, другой, третьей или четвертой.

Он неотразим, Калле.

Сладкие летние ароматы мешаются с запахом пота, который распространяют тела танцующих. Прочь, недельная усталость. Тело жаждало этого, и кровь быстрее движется в жилах, заставляя его ныть от желания.

Он увидел меня.

Но он ждет.

Он танцует один, готовится. Подтянись, Ракель, подтянись. Оркестр на сцене, пахнет колбасой, водкой и страстью. Раз, два, три… Все они толстые от шоколада, который засовывают в рот прямо с конвейера, но только не ты, Ракель, не ты. У тебя все на месте, так что подтянись, бюст вперед, только для него, когда он пройдет мимо в танце с той или с другой.

Он — животное.

Он — дикая страсть.

Он — насилие. Необузданный, первобытный тип. Такие не отступают, сопротивляются до конца, у них нет ни голоса, ни места в шоколадной стране.

И сегодня Калле будет танцевать с тобой, Ракель. Только подумать — ты и он… Сегодня Ракель танцует последний танец с Калле, сегодня она дышит запахом его пота.

Итак, перерыв. Людской поток устремляется в вечерний парк. Цветные фонари и очереди за колбасками. Опустошаемые «чертвертинки» и мотоциклы у входа. Суровые взгляды, девчонки — и Калле. Он проходит мимо них, слизывая горчицу с колбаски и глотая, а шоколадная толстушка рядом с ним подпрыгивает. И вот он смотрит на меня, отделяется от нее и идет ко мне, но нет, еще нет. Я поворачиваюсь, направляюсь в сторону туалетов, проталкиваюсь в женский и все время чувствую его шаги, его быструю походку и дыхание зверя за спиной.

Еще нет, Калле.

Моя красота не для всех.

На щите загорается надпись «Белый танец».

И женщины толпятся вокруг него, вокруг мужчины. Единственного здесь, кто заслуживает этого титула.

Но он отказывает им.

Смотрит на меня.

Должна ли я? Никогда. Моя красота не для всех. И вот он танцует снова, теперь в его объятиях другое тело, но это меня он ведет сейчас по паркету.

Кавалеры.

Я отказываю одному, другому и третьему.

И вот подходит Калле.

Я прижимаюсь к деревянной панели.

Он берет мою руку. Он ни о чем не спрашивает, просто берет ее, но я отрицательно качаю головой.

Он тянет меня за собой.

Нет же.

— Танцуй, Калле, — говорю я, — занимайся этим с обычными шоколадными девками.

И он отпускает мою руку, хватает какую-то девку, что стоит рядом, и кружит, кружит ее, пока музыка не смолкает. И вот я стою у выхода в парк и смотрю, как он приближается ко мне, как держит под руку ту, или другую, или третью, или четвертую.

«Калле», — почти беззвучно шепчу я.

Я жду, медлю на месте. Звук удаляющихся мотоциклов, шум опьянения, которое постепенно перейдет в сон и завтрашнюю головную боль. Фонари гаснут, музыканты несут свои инструменты в автобус.

Я знаю, что ты вернешься, Калле.

Тихо журчит канал. Сегодня такая темная ночь и ни единой звездочки. Облачная пелена — словно завеса на небе, затянувшая и звезды, и луну.

Как долго мне ждать?

Час?

Ты идешь.

Калле, ты уже закончил с нею?

Там, где ты сейчас проходишь, дорога делает поворот, и ты кажешься таким маленьким на фоне желтого фасада деревянной сторожки.

Но ты не мальчик.

Не потому ли я жду тебя этой влажной прохладной июньской ночью, не потому ли мне жарко, так жарко, что ты становишься выше ростом в моих глазах.

Твоя рубашка расстегнута.

Я вижу волосы у тебя на груди, твои черные глаза. И вся сила, что есть в тебе, направлена сейчас на меня.

— Так ты еще ждешь?

— Я просто здесь стою.

И ты берешь меня за руку и ведешь по дороге, мимо маленьких, недавно построенных вилл. Мы сворачиваем налево, на лесную тропку.

Что же будет?

Чего я жду?

Твоя рука.

Внезапно она становится чужой. Твой запах, твоя тень становятся чужими.

Я не хочу сюда. В лес. С тобой. Я хочу, чтобы ты отпустил мою руку.

Пусти.

Но ты сжимаешь ее все крепче, и я иду за тобой в темноту, Калле, хотя уже не знаю, хочу ли этого.

Ты бурчишь себе под нос.

Говоришь о водке, бормочешь что-то, и твой запах сливается с запахом леса. В нем есть сила новой жизни, но есть и что-то гнилостное, неуловимое.

Пусти, пусти.

Сейчас я говорю это вслух. Но ты тянешь меня дальше, ты тащишь меня силой. Я ждала от тебя именно такой грубости.

Ты лев? Леопард? Крокодил? Медведь?

Я хочу ускользнуть.

Я Ракель.

Дерзкая.

Слышится бормотание.

И вот ты останавливаешься. Черные полосы вокруг нас. Ты поворачиваешься, и я хочу ускользнуть, но ты ловишь мою другую руку, поднимаешь меня. Сейчас в тебе нет ничего человеческого. Свет остался позади, мечты далеко.

Тихо, сука. Тихо.

И вот я лежу на земле, нет, нет, не здесь, и ты закрываешь мне рот, и я кричу, но чувствую только привкус железа и что-то сильное и длинное, поднимающееся внутри.

Так, так, теперь тихо, Калле пришел.

Земля вгрызается в меня, жжет.

Неужели я хотела этого? Желала?

Ведь я Ракель, и моя красота не для всех.

Калле.

Я буду такой, как ты, только хитрее.

Ты разрываешь меня, но я больше не протестую, лежу спокойно. Удивительно, как я могла так сжаться за несколько мгновений, превратиться в ничто.

Я разрываюсь на части, я взрываюсь, я не могу дышать под тяжестью твоего тела, и все-таки тебя здесь нет.

А теперь ты готов.

Ты поднимаешься. Я вижу, как ты застегиваешь брюки, слышу твое бормотание: «Сука, сука, суки они все».

Ломаются ветки, ты спотыкаешься, бурчишь, а потом наступает тишина, и она говорит мне, что ты уже далеко.

Но ведь ночь только началась.

Темнота сжимается где-то в центре моей диафрагмы, две протянутые руки, пробираясь сквозь светлую, сверкающую пелену, определяют, что здесь, вот здесь должна быть жизнь.

Я чувствовала это еще тогда.

Как растет во мне вся моя боль и мука, а это значит, что растет человек.

Я ползу по мокрой земле.

Ветви обвиваются, древесные стволы словно смеются надо мной, хвоя, листва, мох пожирают меня.

Я сворачиваюсь в комок. Но потом поднимаюсь.

Встаю.

Распрямляю спину.

56

Тринадцатое февраля, понедельник, вечер.

Четырнадцатое февраля, вторник

— Пожмем друг другу руки?

Маркус протягивает ладонь, и Малин берет ее. У него крепкое, решительное рукопожатие, «с душой», хотя и не до боли.

«Отработанное», — думает Малин и представляет себе, как мужчина в белом халате учит того, из которого должен получиться идеальный сын, пожимать руку.

— Добро пожаловать.

— Приятно быть вашим гостем.

— Может, мы живем не так богато, как твоя семья, — почти невольно произносит Малин и разводит руками в маленькой прихожей, удивляясь самой себе. Что это ей вздумалось извиняться перед другом Туве?

— Здесь очень мило, — говорит он. — Я тоже хотел бы жить в центре.

— Ты должен извинить…

Малин прикусывает губу и замолкает, однако чувствует, что надо закончить мысль.

— …что я была немного сердита, когда мы виделись последний раз.

— Я тоже был сердит, — улыбается Маркус.

Туве выходит из кухни.

— Мама приготовила спагетти с домашним песто. Ты любишь чеснок?

— Прошлым летом мы арендовали дом в Провансе. Там в саду был свежий чеснок.

— Летом мы обычно делаем вылазки на один день, — говорит Малин и быстро добавляет: — Сядем за стол прямо сейчас или ты для начала хочешь чего-нибудь выпить? Колы, может быть?

— Я голоден, — отвечает Маркус. — Лучше чего-нибудь пожевать.

Малин поглядывает, как он наворачивает за двоих. Он пытается сдерживаться, вести себя так, как его, конечно, учили родители, но шаг за шагом проигрывает битву с подростковым голодом, Малин видит это.

— Может, там многовато пармезана…

— Все хорошо, — перебивает Маркус. — В самый раз.

Туве прокашливается.

— Мама, я подумала над тем, что говорил дедушка. Это звучит классно, лучше и быть не может. Но нельзя ли Маркусу поехать со мной? Мы говорили с его родителями, они могут купить ему билет.

Подожди-ка.

Что это значит?

Малин представляет шестнадцатилетнего Янне и себя, четырнадцатилетнюю. Как они лежат в какой-то постели, расстегивая друг на друге пуговицы. «Могли ли мы разлучиться больше чем на пару часов?» То же чувство читает она сейчас в глазах Туве.

Это обнадеживает, однако время ограниченно.

— Хорошая идея, — отвечает Малин. — У них как раз есть две лишние спальни.

Она улыбается.

Пара влюбленных подростков. С родителями. На Тенерифе.

— Мне это нравится, — добавляет она спустя некоторое время. — Но мы должны спросить дедушку.

И тут подает голос Маркус:

— Мама и папа хотят пригласить вас на ужин в ближайшее время.

Помогите!

Нет, нет.

Белые халаты и надменная дама за одним столом. Отработка рукопожатия. Извинения.

— Очень приятно, — отвечает Малин. — Передай своим родителям, что я с удовольствием приду.

После ухода Маркуса Малин и Туве сидят за кухонным столом. Их фигуры черными контурами отражаются в окне, выходящем на церковь.

— Правда, он милый?

— Он хорошо воспитан.

— Хотя и не чересчур.

— Нет, Туве, не чересчур. Но достаточно хорошо для тебя. Ведь именно хорошо воспитанные умеют, как никто, причинять боль, если уж на то пошло.

— Что ты имеешь в виду, мама?

— Ничего, просто рассуждаю вслух.

— Я позвоню дедушке утром.

Срабатывает внутренний будильник, и Малин просыпается. Сна ни в одном глазу, хотя часы на ночном столике показывают 2.34 и телу так хочется покоя.

Малин ворочается, пытается заснуть. Ей удается отогнать от себя мысли о расследовании, о Туве, Янне и остальных, но сон все равно не идет.

Надо спать, надо спать…

Повторение мантры окончательно отгоняет сон. Наконец она встает, проходит на кухню и пьет молоко прямо из пакета, вспоминая, как злилась на Янне, когда он делал то же самое, как находила это отвратительным и неприличным сверх всякой меры.

А в другом доме, за городом, в своей постели проснулся Янне. Он спрашивает себя, как долго еще будут его мучить эти сны, и чтобы отогнать воспоминания о джунглях и горных дорогах, вызывает в своем воображении лица Малин и Туве, и на душе его становится спокойно, радостно и притом тоскливо. Он думает, что только по-настоящему любимые люди могут вызывать такие противоречивые чувства. Потом он встает, направляется в комнату Туве, смотрит на пустую кровать и представляет себе, что там лежит его дочь. Он думает о том, что скоро она перерастет их, и ему страшно не хочется с ней расставаться.

А в городской квартире в это же самое время Малин стоит возле кровати Туве и спрашивает себя, может ли что-нибудь основательно поменяться в ее жизни или все уже каким-то образом определилось.

Она хочет погладить Туве по голове.

Но не разбудит ли она ее? «Я не хочу будить тебя, Туве, но я так хочу удержать тебя».

Вчера было первое за неделю совещание. «Форс, плохо, если тебя не будет на месте», — так сказал по телефону Свен Шёман.

От дыхания собравшихся воздух зала заседаний стал спертым, и все вокруг, кажется, пребывают в более радостном и возбужденном, чем у Малин, настроении.

Может, потому что пришел ответ из ГКЛ?

Резиновые пули из квартиры Бенгта Андерссона были выпущены из «салонного» ружья, найденного у Никласа Нюрена. На нем же обнаружены отпечатки пальцев Иоакима Свенссона и Йимми Кальмвика.

— И теперь, — говорит Свен, — нам известно, кто стрелял в окно квартиры Бенгта Андерссона. Малин и Зак смогут надавить на юных хулиганов как следует и узнать, не скрывают ли они еще что-нибудь. Займитесь этим немедленно. Сейчас они должны быть в школе.

Малин рассказывает, что ей удалось выяснить по линии Мюрваллей.

Когда она доходит до связи между Калле-с-Поворота и этой семьей, то замечает скепсис в глазах Карима Акбара. «Даже если он и отец Карла Мюрвалля, какое это имеет значение? Что дает это нам в добавление к тому, что мы уже имеем и знаем?»

— С Мюрваллями все ясно. Сейчас стоит переключиться на другие направления. Займитесь линией Асатру, что-то должно быть и на жестком диске. Юхан, как обстоят дела с этим? Ага… вам удалось обойти пароль… Ага, там масса закрытых папок…

— Однако это значит, что Карл Мюрвалль приходится братом Бенгту Андерссону, — настаивает Малин, — о чем, вероятно, и сам не подозревает.

— Если старик из Шернорпа сказал правду, — уточняет Карим.

— Но это легко установить. У нас есть ДНК Бенгта, мы можем взять пробу у Карла Мюрвалля и получим подтверждение.

— Поосторожней на поворотах, — предупреждает Карим. — Мы не можем сломя голову бегать за какими-то пробами, нарушающими неприкосновенность личности, только на том основании, что какой-то старик что-то такое сказал. Тем более что значение этого открытия для расследования не совсем понятно.

Вчера после обеда Малин звонила Свену и передала разговор с Вейне Андерссоном.

Свен слушал внимательно. Малин сначала не поняла, был ли он доволен или раздосадован тем, что она по собственной инициативе работала в воскресенье. Но потом Свен сказал: «Хорошо, Форс. Мы еще не закончили с этой линией расследования. И братья Мюрвалль все еще сидят в камерах в связи с другими преступлениями».

И может, поэтому он сейчас говорит:

— Малин, и ты, Зак, допросите Карла Мюрвалля снова. Для информации. У него алиби на тот вечер, когда было совершено убийство, но постарайтесь выяснить, что он еще знает обо всей этой истории. Может, он солгал вам в прошлый раз. Попробуйте снова, а потом надавите на Кальмвика и Свенссона.

— А тест на ДНК?

— Малин, не все сразу. Поезжайте к нему, потом посмотрим. А все остальные, загляните под каждый камень, обыщите все углы и закоулки, куда мы еще не заглянули. Время идет, и все вы знаете, что чем больше его уходит, тем меньше у нас остается шансов найти преступника.

Зак подходит к столу. Он зол, его зрачки сжались и стали острыми. Он снова возмущен тем, что я вчера обошлась без него. Когда же он наконец привыкнет?

— Малин, ты могла бы позвонить мне. Как по-твоему, Карл Мюрвалль знает об этих делах? О Калле-с-Поворота?

— Я думала об этом. Вероятно, знает, но не наверняка, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Форс, ты непостижима. Сейчас мы поедем в «Коллинз» и поговорим с ним. Сегодня вторник, он должен быть на месте.

57

Акционерное предприятие «Коллинз меканика» неподалеку от Викингстада.

Асфальтированная парковка протянулась от лесной опушки до караульной будки на добрую сотню метров, а единственный просвет в десятиметровом заборе, увенчанном колючей проволокой, свернутой в тугую спираль, прегражден шлагбаумом.

Предприятие, которое является поставщиком «Сааб дженерал моторс», — одна из немногих успешных компаний на равнине. Триста человек занимаются здесь автоматизированной сборкой автомобилей. Еще несколько лет назад их было семьсот, но конкурировать с Китаем невозможно. «Эрикссон», НАФ АБ, «Сааб», «БТ-Тракс», «Принтком» — все они сократили производство или исчезли вовсе. Малин видит, как меняется обстановка в крае с падением промышленного производства. Растет преступность, связанная с насилием, в том числе и в семье. Отчаяние, как мог бы сказать кое-кто из политиков, приводит к рукоприкладству.

Через некоторое время все каким-то странным образом возвращается на круги своя. Кто-то находит новую работу. Остальные действуют каждый как может: одни получают образование, других уговаривают или вынуждают досрочно выйти на пенсию.

Но остаются особо нуждающиеся или особо ловкие. Они оказываются в точке разрыва, на границе того самого общества, в делах которого семья Мюрвалль не хочет участвовать ни на каких условиях, кроме своих собственных.

«Как можно понять, что с тобой все кончено? — думает Малин. — Я даже представить себе не могу, каково терзаться этой мыслью. Что ты никому не нужен, не востребован».

За непроницаемой стеной с колючей проволокой находится белое здание без окон, похожее на ангар. Это фабрика.

«Напоминает тюрьму», — думает Малин.

Охранник в будке одет в голубую униформу. На его лице трудно установить границу между щеками и подбородком, равно как и сказать, где кончается лицо и начинается шея. Где-то посредине этой покрытой кожей массы вставлены серые водянистые глаза, и они скептически смотрят на Малин, протягивающую полицейское удостоверение.

— Мы ищем Карла Мюрвалля. Он возглавляет здесь компьютерный отдел.

— По какому поводу?

— Это не имеет значения, — замечает Зак.

— Вы должны сообщить…

— В связи с расследованием, — отвечает Малин.

Охранник отводит от нее взгляд, набирает номер, кивает несколько раз, потом кладет трубку.

— Идите к главной регистрационной стойке, — говорит он.

Малин и Зак направляются к парадному входу. Им приходится совершить променад в несколько сотен метров. Они минуют закрытые монтажные цеха, на полпути через распахнутые двери видят сотни потрепанных траверс, подвешенных к балкам на потолке, как будто давно находящихся в бездействии и с нетерпением ожидающих своего часа. Вращающаяся дверь из травленого стекла держится на прикрепленных к потолку стальных балках. Она ведет к регистрационной стойке.

За столом красного дерева сидят две женщины. Ни одна из них не обращает на вошедших никакого внимания. Слева широкая мраморная лестница. Пахнет полированной кожей и моющими средствами с ароматом лимона.

Они подходят к стойке.

Одна из женщин поднимает глаза.

— Карл Мюрвалль сейчас спустится. Вы можете подождать его на тех стульях возле окна.

Малин оборачивается и видит три красных мягких кресла-«яйца» на коричневом ковре.

— Он скоро будет?

— Через несколько минут.

Карл Мюрвалль появляется двадцать пять минут спустя. На нем серая куртка, желтая рубашка и коротковатые темно-синие джинсы. Завидев его, Малин и Зак поднимаются и идут навстречу. Карл Мюрвалль протягивает руку, его лицо ничего не выражает.

— Инспекторы? Чем обязан?

— Нам надо поговорить с глазу на глаз, — отвечает Малин.

Карл указывает в сторону стульев:

— Может, здесь?

— Лучше в какой-нибудь комнате для совещаний, — говорит Малин.

Карл Мюрвалль поворачивается и начинает подниматься по лестнице. Бросает взгляд через плечо, как бы желая убедиться, что Малин и Зак следуют за ним.

Он набирает код на замке стеклянной двери, и та отъезжает в сторону, открывая длинный коридор.

В одной из комнат, мимо которых они проходят, слышно жужжание мощного вентилятора. За матовым стеклом мелькает едва различимая тень.

— Серверная комната. Сердце производства.

— И вы за это отвечаете?

— Это моя территория, — говорит Карл Мюрвалль. — Я контролирую здесь все.

— Здесь вы работали, когда был убит Бенгт Андерссон?

— Именно так.

Карл останавливается возле очередной стеклянной двери, набирает еще один код. За дверью вокруг десятиметрового дубового стола стоят двенадцать черных стульев. На столе блюдо с огненно-красными зимними яблоками.

— Кабинет правления, — говорит Карл. — Должен подойти. Итак?

Карл Мюрвалль сидит напротив них, откинувшись на спинку.

Зак крутится на своем стуле.

Малин наклоняется вперед.

— Ваш отец не был моряком.

Лицо Карла Мюрвалля остается неподвижно: ни один мускул не напрягается, глаза не выражают никакого беспокойства.

— Ваш отец — легенда поселка Юнгсбру, человек по имени Карл Андерссон, Калле-с-Поворота. Вы знали об этом?

Карл Мюрвалль улыбается Малин, и в его улыбке нет насмешки, только пустота и одиночество.

— Абсурд, — говорит он наконец.

— И если наши сведения верны, то вы и Бенгт Андерссон — сводные братья.

— Я и он?

Зак кивает.

— Вы и он. Неужели мать вам не рассказывала?

Карл Мюрвалль стискивает зубы и повторяет:

— Абсурд.

— И вы ничего не знали об этом? Что у вашей матери была связь с Калле-с…

— Мне наплевать, кто был моим отцом. Все это в прошлом. Вы должны понять. Должны понять, как мне приходилось бороться за то, чтобы стать, кем я стал.

— Можем ли мы взять у вас пробу ДНК, чтобы сравнить с ДНК Бенгта Андерссона? Тогда мы будем знать наверняка.

Карл Мюрвалль качает головой:

— Мне это совершенно неинтересно.

— Почему?

— Потому что я знаю. Вам не нужно брать никакую пробу. Мама все рассказала. Но поскольку я решил оставить всех моих сводных братьев и их жизнь в прошлом, мне нет до этого никакого дела.

— Итак, вы сводный брат Бенгта Андерссона? — уточняет Зак.

— Был. Ведь сейчас он мертв, так? У вас еще что-нибудь? Я тороплюсь на следующую встречу.

На обратном пути к машине Малин смотрит в сторону темной лесной опушки. Карл Мюрвалль не хотел говорить о своем отчиме, о том, как он рос в Блосведрете, о своих отношениях с братьями и сестрой.

— Ни слова больше. Вы узнали то, что вам было нужно. Представляете ли вы, каково мне сейчас приходится? Если больше у вас ничего ко мне нет, меня ждут мои должностные обязанности.

— Но Мария?

— Что Мария?

— Была ли она добра с вами, как с Мяченосцем? Добрей, чем Элиас, Адам или Якоб? Мы знаем, она хорошо относилась к Бенгту. Знала ли она, что он ваш сводный брат?

Молчание.

У Карла Мюрвалля землисто-бледные щеки. И уголки рта чуть заметно подрагивают.

Шлагбаум возле сторожевой будки поднимается, и они выезжают.

«Прощай, тюрьма», — думает Малин.

Должностные обязанности.

Каким же мрачным может сделать человека его работа.

Карл Мюрвалль приходится сводным братом и Ребекке Стенлунд.

«Но это не мои должностные обязанности, — думает Малин. — До этого они должны дойти сами, если до сих пор не знают. Ведь Ребекка Стенлунд тоже хочет, чтобы ее оставили в покое».

58

— Как ты думаешь, знала ли Мария Мюрвалль, что у Бенгта Андерссона и ее сводного брата общий отец? Не потому ли она так опекала его?

Зак говорит с набитым ртом, и поэтому речь его невнятна.

Малин откусывает от своей «чоризо».[48]

Закусочная возле кольцевой развязки Валларонделлен. Здесь лучшая колбаса в городе.

Автомобиль греется на холостом ходу, а за ним застыли в молчании безликие желтые многоэтажки и студенческие общежития в Рюде, тихие, словно осознающие свое место в иерархии жилых домов. Здесь ютятся те, у кого нет средств на большее, временно или всю жизнь, если удача окончательно отвернулась.

По другую сторону шоссе, за редкими рощицами, раскинулись корпуса университета. «Для многих проживающих в Рюде это как насмешка судьбы, — думает Малин. — Каждый день видеть перед собой олицетворение несбыточной мечты, упущенных возможностей, неправильного выбора, положенного предела. Архитектура отчаяния, можно сказать. Но не для всех. Далеко не для всех».

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Я не знаю, — говорит Малин. — Быть может, она чувствовала эту связь. Инстинктивно. Или просто знала.

— Женская интуиция? — хихикает Зак.

— В любом случае, мы не можем спросить ее, — отвечает Малин.

Не играй со скорпионом — укусит. И барсук схватит за руку, просунутую в нору. Не зли гремучую змею, бойся жала. То же самое и с тьмой: если загонишь ее в угол, она набросится на тебя.

Но правда?

Что это такое?

Она шепчет про себя это слово, пересекая вместе с Заком двор в направлении дома Ракели Мюрвалль. Позади них солнце садится за горизонт. Светлое время суток быстро сменяется темным. Холодно.

Они стучат в дверь.

Хозяйка, конечно, видела их. «Господи, опять!» — пронеслось у нее, должно быть, в голове.

Тем не менее она открывает.

— Вы?

— Хотелось бы попасть в дом, — говорит Зак.

— Вы бывали здесь уже неоднократно.

Хрупкое тело Ракели Мюрвалль приходит в движение. Она пятится, но остается стоять в прихожей, уперев руки в бока и как бы демонстративно преграждая им путь: здесь и не далее.

— Я сразу перейду к делу, — начинает Малин. — Калле-с-Поворота. Он был отцом вашего сына Карла.

Глаза Ракели становятся еще чернее и как будто наполняются сиянием.

— Откуда вам это известно?

— Есть тесты, — отвечает Малин. — Мы знаем наверняка.

— И это значит, что Карл приходится сводным братом убитому, — добавляет Зак.

— Что вы хотите знать? Что я сочинила всю эту историю про моряка-содомита, когда он потонул во время кораблекрушения? Что однажды вечером в парке я отдалась Калле-с-Поворота? Я не одна была такая!

Ракель Мюрвалль смотрит на Зака с чуть заметным презрением во взгляде. Потом поворачивается и проходит в комнату. Они следуют за ней. А она говорит, словно хлещет плеткой:

— Калле так и не узнал, что он отец мальчика. Но я крестила ребенка под этим именем — Карл, чтобы никогда не забывать, откуда он у меня.

«Ты, — думает Малин, — и ему не дала забыть об этом. Нашла способ».

Глаза ее сейчас холодны.

— И как, вы думаете, мне приходилось с ним здесь? А сын моряка — это сын моряка. Они проглотили это, шоколадные сплетницы из поселка.

— А как Карл узнал об этом? — спрашивает Зак. — Черный и мальчики плохо обращались с ним?

— На мой семидесятый день рождения он явился с каким-то чудным ожерельем на шее. Думал, будто теперь что-то собой представляет. И тут я сказала ему все как есть. «Твой отец Калле-с-Поворота, — так я сказала. — Инженер ты! И что с того?» Он стоял там, где вы сейчас.

Старуха отступает назад, делает движение рукой в сторону Малин и Зака, размахивает ею, как бы отпугивая их: «Прочь… прочь…»

— Но если вы что-нибудь расскажете мальчикам, я вам устрою такую жизнь, что лучше бы вам на свет не родиться.

«Она не боится угрожать полиции, — думает Малин. — Призраков надо отогнать любой ценой. И все-таки ты из тех, кто движет эволюцию, Ракель. Что бы это значило?»

Из окна своей кухни Ракель Мюрвалль видит, как двое полицейских возвращаются к автомобилю, ступая в собственные следы. Она чувствует, что злоба ее улеглась и уступила место способности рассуждать здраво. И вот она выходит в прихожую и берет со столика телефон.

59

Бритта Сведлунд поднимается, впиваясь глазами в Иоакима Свенссона и Йимми Кальмвика, только переступивших порог ее ректорского кабинета в школе поселка Юнгсбру. Комната, пропитанная запахом кофе и никотина, вибрирует от ее гнева.

«Должно быть, время от времени она здесь курит», — подумала Малин, как только вошла.

Завидев Малин и Зака, мальчики тут же попятились и хотели убежать, но остановились как прикованные под строгим взглядом ректора.

А еще раньше, пока Малин и Зак ожидали появления Иоакима и Йимми, вызванных с урока английского языка, Бритта Сведлунд излагала им свою педагогическую философию: «Вы должны понять, что помочь можно не всем. Я фокусирую внимание, может быть, и не на самых одаренных, но на тех, кто действительно хочет учиться. И можно заставить человека захотеть большего, чем то, на что он рассчитывает. Но есть и безнадежные, и я решила раз и навсегда, что на них не стоит тратить силы».

«Но ведь ты еще тратишь силы на Иоакима и Йимми, — думает Малин, глядя, как Бритта Сведлунд управляет мальчиками только при помощи взгляда. — Хотя они и заканчивают школу весной. И уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно отвечать за свои поступки».

— Садитесь, — говорит Бритта, и оба подростка, сжимаясь под действием ее голоса, опускаются каждый на свой стул.

— Я покрывала вас, а вы что учинили?

Малин поворачивается так, чтобы мальчики видели ее глаза.

— Смотрите на меня, — говорит она ледяным голосом. — Ну, теперь с вашей ложью покончено. Мы знаем, что это вы стреляли в окно квартиры Бенгта Андерссона.

— Мы не…

Голос Бритты Сведлунд по другую сторону стола:

— Ведите же себя как следует!

И Йимми Кальмвик начинает говорить — высоким испуганным голосом, словно возвращаясь из своего переходного возраста в более невинный.

— Да, мы стреляли из этого ружья в квартиру. Но его не было дома. Мы взяли ружье, сели на велосипеды, а потом стреляли. Было темно. И его не было дома, я клянусь! Мы сразу смылись. Было ужасно страшно.

— Это правда, — спокойно подтверждает Иоаким Свенссон. — И мы не имеем никакого отношения ко всему тому кошмару, что случился с Мяченосцем потом.

— И когда вы стреляли? — задает вопрос Малин.

— Это было в четверг, сразу после Рождества.

— Нас теперь посадят в тюрьму? Нам же всего пятнадцать.

Бритта Сведлунд устало качает головой.

— Все зависит от того, как вы будете нам помогать, — говорит Зак. — Расскажите все, что, по вашему мнению, может оказаться важным для нас. Я имею в виду действительно все.

— Но мы больше ничего не знаем.

— Без дураков.

— И после этого вы оставили Бенгта в покое? Или однажды вечером ваши шутки зашли слишком далеко?

— Говорите как есть, — советует Малин. — Мы должны все выяснить.

— Но мы больше ничего не делали.

— А в ночь со среды на четверг на прошлой неделе, накануне того, как Мяченосца нашли мертвым?

— Мы ведь говорили, что смотрели «Королей Догтауна». Это чистая правда! — В голосе Иоакима Свенссона слышится отчаяние.

— Можете идти, — говорит Зак, и Малин кивает в знак согласия.

— Это значит, мы свободны? — раздается наивный голос Йимми Кальмвика.

— Это значит, — объясняет Зак, — что в свое время мы допросим вас опять. Стрельба по чужим окнам не обходится без последствий.

Бритта Сведлунд выглядит усталой и, кажется, мечтает о рюмочке виски с сигаретой. Она рада, что мальчики покинули ее кабинет.

— Господь свидетель, чего я только не перепробовала с этой парочкой!

— Быть может, это послужит им уроком, — говорит Малин.

— Будем надеяться. Вы близки к тому, чтобы схватить убийцу?

Зак качает головой.

— Мы ведем расследование в нескольких направлениях, — отвечает Малин, — и должны проработать любой вариант, каким бы маловероятным или невероятным он ни был.

Бритта Сведлунд смотрит в окно.

— Что теперь будет с мальчиками?

— Их вызовут на допрос повесткой, если руководитель предварительного расследования сочтет это нужным.

— Будем надеяться, — повторяет Бритта Сведлунд. — Они должны почувствовать, что совершили ошибку.

У регистрационной стойки полицейского участка их встречает Карим Акбар.

Он прямо-таки источает гнев.

— Чем это вы там занимались, вы двое?

— Мы…

— Знаю. Ходили к Ракели Мюрвалль и донимали ее расспросами по поводу того, с кем у нее был секс сорок лет назад.

— Мы никого не донимали, — оправдывается Зак.

— Однако она утверждает обратное. Звонила и подала официальную жалобу. А теперь она сообщит «в газету», как она сказала.

— Но она не…

— Форс, как, по-твоему, это все будет выглядеть? Ее представят беззащитной старушкой, а нас монстрами.

— Но…

— Никаких «но». У нас нет причин вдаваться в это. Мы должны оставить Мюрваллей в покое. И если ты, то есть вы оба не отступитесь от них, я передам дело Якобссону.

— Проклятье, — шепчет Малин.

Карим приближается к ней.

— Немного покоя, Форс, вот все, чего я хочу.

— Проклятье.

— Предчувствий больше недостаточно. Прошло почти две недели. У нас должно быть что-то конкретное, а не сплетни по поводу того, кто кому брат. Нельзя давать им думать, что мы донимаем старую женщину за неимением лучших версий.

Дверь офисного помещения открывается, появляется Свен Шёман. В его взгляде отчаяние.

— За недостатком улик мы не можем больше держать братьев Мюрвалль в тюрьме по подозрению в ограблении оружейного склада в Кварне. Их придется выпустить.

— Но черт, у них же дома нашли ручную гранату! Гранату!

— Разумеется, но кто сказал, что они не приобрели ее у кого-нибудь из-под полы? Браконьерства и незаконного хранения оружия недостаточно, чтобы и дальше содержать их под стражей. А в этом они признались.

Голос из-за регистрационной стойки:

— Малин, тебя к телефону!

Она подходит к аппарату на своем столе. Трубка в руке кажется холодной и тяжелой.

— Да, Форс.

— Это Карин Юханнисон.

— Привет, Карин.

— Только что получила письмо из Бирмингема. Им ничего не удалось извлечь из пробы с одежды Марии Мюрвалль, она действительно слишком грязная. Но они хотят попробовать еще один тест. Нечто совершенно новое.

— Ничего? Будем надеяться на новый тест.

— У тебя усталый голос. Вам чем-нибудь помогли наши выводы относительно «салонного» ружья?

— Да, в принципе эту линию мы можем закрыть.

— И?

— Карин, что я могу сказать? Дети, подростки, брошенные на произвол судьбы. Из этого никогда не выходит ничего хорошего.

60

— Мама, мама!

Малин слышит доносящийся с кухни голос Туве. Это значит, что она закончила домашнюю работу по математике. «Математика, — вспоминает Малин. — Тьфу! Очень может быть, что это язык природы, но моим языком она не была никогда».

— Иди сюда, мама.

Подросток.

Ребенок.

Почти взрослый.

Взрослый.

Четыре человека в одном. И желание найти свое место в жизни — в той, которая никого не ждет и очень неохотно предоставляет стоячие места. Даже если ты не получишь образования, ты должна найти работу. Стань врачом — это надежно. Хотя что в этом мире надежно? Следуй зову своего сердца. Будь кем угодно, лишь бы ты действительно этого хотела. «Я не знаю», — так до сих пор отвечала ты на этот вопрос… Может, писать книги? Хотя это так несовременно! Пиши лучше сценарии для компьютерных игр, Туве. Делай что хочешь, только не спеши. Осмотрись. И подожди заводить ребенка.

Но ты ведь так или иначе знаешь все это. Ты понятливей, чем я была когда-то.

— Туве, что такое?

Малин поудобнее устраивается на диване и приглушает телевизор, так что ведущий выпуска новостей лишь беззвучно открывает рот.

— Ты звонила дедушке?

Черт!

— Разве мы не договаривались, что позвонишь ты?

— Ты не будешь звонить?

— Я не знаю, но, как бы то ни было, мы должны сделать это сейчас.

— Я позвоню, — отзывается Туве с кухни.

И Малин слышит, как она поднимает трубку, набирает номер и наконец говорит:

— Дедушка, это Туве… Да, да, звучит великолепно… Билеты… Когда?… Двадцать шестого?.. И еще, тут такое дело… У меня есть парень… Маркус, на два года старше… И я подумала, что он может присоединиться… Да… к вам… на Тенерифе… Его родители согласны… Ой, ну… Будет лучше, если ты поговоришь с мамой… Мама, мама, дедушка хочет поговорить с тобой.

Малин поднимается и проходит на кухню. Запах вчерашнего ужина еще не выветрился.

Она берет трубку у Туве и прикладывает к уху.

— Малин, это ты? — Голос у отца злой, срывающийся на фальцет. — Как ты себе это представляешь? Какой-то Маркус присоединится? Это твоя выдумка? Стоит оказать тебе малейшее доверие, как ты обязательно должна злоупотребить им. Или ты не понимаешь, что сейчас, когда мы хотели дать Туве возможность увидеть Тенерифе, ты все испортила…

Малин отрывает трубку от уха и ждет. Туве в нетерпении топчется рядом, и Малин качает головой, готовя ее к неизбежному. Она видит, как все тело Туве выражает разочарование, как опускаются ее плечи. Малин снова подносит трубку к уху — тишина.

— Папа? Ты здесь? Ты закончил?

— Малин, что заставило тебя вбить в голову Туве подобную чушь?

— Папа, ей тринадцать. У тринадцатилетних девочек есть парни, с которыми они хотят общаться во время каникул.

Малин слышит щелчок и вешает трубку.

Шепчет, положив руку на плечо Туве:

— Не расстраивайся, старушка, но, похоже, дедушка не в восторге от идеи насчет Маркуса.

— Тогда я останусь дома, — говорит Туве, и Малин чувствует в ее голосе решительное и бескомпромиссное упрямство, напоминающее ее собственное.

Бывают ночи, когда кровать кажется бесконечно широкой. Они вмещают в себя все одиночество вселенной. Бывают ночи, когда кровать мягкая и много обещает, а ожидание сна — лучшее время суток. Наконец, бывают ночи, как эта. Когда кровать жесткая и матрас тебе враг, который старается даже мысли в голове у тебя перепутать и как будто хочет посмеяться над твоим одиночеством.

Малин вытягивает руки вперед. Пустое пространство холодно, как ночь за окном. И его здесь намного больше. Она знает, что стоит только протянуть руки — и они встретят пустое пространство.

Янне.

Она думает о Янне.

О том, как он начинает стареть, как они оба стареют.

Она хочет подняться, позвонить ему. Но ведь он спит, или сейчас на станции, или… Даниэль Хёгфельдт. Нет, только не это ночное одиночество, оно хуже всего. Настоящее одиночество.

Малин отбрасывает одеяло.

Поднимается с постели.

В спальне темно, бессмысленно пусто.

Она нащупывает на письменном столе свой переносной проигрыватель. Она знает, какой там сейчас стоит диск, и надевает наушники. Потом ложится снова, и скоро мягкий голос Марго Тимминс уже струится ей в уши.

Канадская группа «Cowboy Junkies». Еще пока они не стали такими скучными.

Тоска одинокой женщины разрешается триумфом последней строки: «…I kind of like the few extra feet in my bed…»[49]

Малин снимает наушники, нащупывает телефон и набирает номер Янне. Он отвечает после четвертого сигнала.

Она молчит.

— Малин, я знаю, что это ты.

Молчание.

— Малин, я знаю, что это ты, — повторяет он.

Это единственный голос, который ей нужен, — мягкий, спокойный и надежный.

Его голос — как объятие.

— Я тебя разбудила?

— Ничего страшного. Ты знаешь, что я плохо сплю.

— Я тоже.

— С каждой ночью все холоднее. Это самая холодная из тех, что до сих пор были. Ты согласна?

— Да.

— Как хорошо, что у меня новый котел.

— Это здорово. Туве спит. С Маркусом и Тенерифе ничего не получится.

— Он рассердился?

— Да.

— Они никогда не поймут.

— А мы, мы поймем?

— Этой зимой я, наверное, израсходую массу бензина, — говорит Янне вместо ответа.

Потом вздыхает в трубку:

— Давай спать, Малин. Спокойной ночи.

61

Пятнадцатое февраля, среда

Церковь как будто уже привыкла к холоду. Ее штукатурка словно поседела под тонким покровом инея. Но деревья все еще сопротивляются, а пляжи и голубое небо на плакатах в окне бюро путешествий по-прежнему выглядят как насмешка.

Пахнет свежей выпечкой. Малин поднялась рано и успела поставить в духовку замороженные багеты. Она уже съела пару штук, с абрикосовым повидлом и вестерботтенским сыром, и сейчас любуется видом из окна.

На столе за ее спиной лежит свежий номер «Корреспондентен». У нее не хватает сил даже листать его. Все та же первая страница.

«Полиции предъявлено обвинение в преследовании».

«Издевательство, а не заголовок», — думает Малин, попивая кофе и разглядывая рекламные объявления универмага «Оленс» с пуховиками и шапками.

Однако еще большее издевательство — сам текст. Глупая шутка, ложь.

Подпись Даниэля Хёгфельдга. Так что он снова здесь. Во всей своей красе. Жесткости. Где он был?

Рядом короткая заметка о том, что ситуация с выстрелами в окно квартиры Бенгта Андерссона прояснилась. Однако полиция не связывает их с самим убийством. Реплика Карима Акбара: «Связь здесь в высшей степени маловероятна».

А Малин сидит за кухонным столом.

Листает газету.

Ракель Мюрвалль упомянула и Зака, и ее саму.

Фото Карима.

Его застали с несколько искаженным выражением лица. Глаза пристально смотрят в камеру. «Разумеется, обвинение в преследовании мы рассмотрим самым тщательным образом».

«Ему не понравится этот снимок», — думает Малин.

Малин допивает свой кофе.

Источники информации? Кто? Их даже несколько?

Она подавляет в себе желание скомкать газету, зная, что Туве захочет ее почитать. На столике у мойки противень с багетами. Два для Туве. Она обрадуется, когда их найдет.

Местная утренняя газета, любимая почти всем городом. Сотрудники знают это из читательских опросов и массового выражения недовольства в те редкие дни, когда газета не выходит по утрам из-за проблем в типографии. Иногда кажется, что народ просто душит «Корреспондентен» в объятиях, будучи не в состоянии ни посмотреть на нее критическим взглядом, ни понять того, что она никак не является их домашним печатным органом.

Даниэль Хёгфельдт сидит у своего компьютера в редакции.

Любовь, читательские отклики — это всегда приятно. Стоит ему написать что-нибудь приличное, как он немедленно получает по электронной почте с десяток хвалебных писем.

Он доволен статьей в сегодняшнем номере и порадовал себя свежими булочками с корицей из пекарни «Шелинс» на площади Тредгордсторгет. Старикашка Бенгтссон пишет вяло, ему не хватает энергии, которая требуется для такого случая, как убийство Бенгта Андерссона. Нужен хорошо сбалансированный заряд, усиливающий драматичность события.

Город, похоже, впал в депрессию, онемел от мороза. Но в откликах на статью Даниэль Хёгфельдт чувствует беспокойство. Страх пробудился в Линчёпинге, а вместе с ним и недовольство полицией, которая топчется на месте.

«Мы отчисляем пятьдесят процентов на налоги, а полиция не выполняет своих…»

Два дня Даниэль провел в Стокгольме. Жил в новом отеле «Англе» на площади Стюреплан, в номере с видом на всевозможные красоты этого бестолково разросшегося гриба.

Центральная газета «Экспрессен».

Он встретился даже с главным редактором, этим льстивым психопатом. Но в целом дело не показалось Даниэлю стоящим: да, крупная газета, высокие заработки. А дальше что?

«Экспрессен».

Стокгольм.

Не сейчас. Не время.

Сначала сделать то, что сделала та женщина из «Мутала тиднинг»: раскопать скандал в мэрии и получить Большую журналистскую премию.

В Стокгольме я бы был королем или, во всяком случае, принцем.

Почти как здесь.

Интересно, чем сейчас занимается Малин Форс?

Могу себе представить.

Конечно, она измотана, сердита и полна желания. Совсем как я, когда слишком много работаю и мало сплю. Таков человек.

«Экспрессен».

Сегодня я должен написать главному редактору. Поблагодарить и отказаться.

Юхан Якобссон пытается уговорить трехлетнюю малышку открыть рот, та упирается. Голубой кафель ванной мутнеет в его глазах.

— Мы должны чистить зубы, — убеждает он. — Иначе придет зубной тролль.

Он пытается говорить строго и в то же время ласково, но чувствует, что получается занудно и устало.

— Открой рот.

Девочка хочет убежать, но он крепко держит, разжимая, хотя и несильно, ее челюсти пальцами. Но все-таки она вырывается и выбегает из ванной, а Юхан обессиленно опускается на унитаз. К черту зубного тролля!

Работа. Когда расследование сдвинется с места? Когда наконец хоть что-нибудь всплывет? Они прочесали жесткий диск Рикарда Скуглёфа вдоль и поперек и ничегошеньки не нашли. Конечно, есть письма тем, кто повесил животных на дереве, и другим чокнутым язычникам, но в них ничего противозаконного. И это все. Осталось еще проверить пару закрытых папок.

И вся его жизнь — словно эта попытка разжать закрытый рот. А Малин и Зак, похоже, еще больше разочарованы. И Бёрье, которого отстранили. Но он, должно быть, проводит время со своей женой, с собаками или на стрельбище. Хотя, понятное дело, стрелять — последнее, чего ему сейчас хочется.

Карим Акбар протягивает пятисотенную купюру приемщику в прачечной. Он пользуется химчисткой в универмаге «Рюд сентрум» по двум причинам: они рано открываются и лучше стирают.

За его спиной — помещение «Сентрума», тесное и обшарпанное. Кооперативный магазин, газетный киоск, изготовление ключей и ремонт обуви, а также сувенирная лавка, либо еще не открывшаяся, либо уже прогоревшая.

Три костюма в пластиковых пакетах на шаткой вешалке, один от Корнелиани, два от Хьюго Босса. Десять белых рубашек сложены в стопку.

Мужчина за стойкой берет купюру, благодарит и отсчитывает сдачу.

— Спасибо, — говорит Карим.

Ему известно, что хозяин прачечной — иммигрант из Ирана, бежал со своей семьей во времена Саддама.

Кто знает, через что ему пришлось пройти?

Однажды, когда Карим сдавал костюмы, мужчина хотел рассказать о себе: о том, что по образованию он инженер, и о том, что пережил. Но Карим сделал вид, будто очень спешит. Как бы он ни восхищался человеком, борющимся за свою семью, этот человек лишь часть общей проблемы. А она состоит в том, что и в нем самом, и во всех людях иностранного происхождения видят граждан второго сорта, которые должны работать в сфере обслуживания, мало прельщающей шведов. «Следовало бы запретить иммигрантам держать пиццерии или химчистки, — думает Карим. — Так мы разрушим этот стереотип. Будут протесты из соображений политкорректности, но такова действительность. Хотя, конечно, это невозможно. А я сам? Я ничем не лучше его, кто бы там что ни думал».

Отчуждение порождает изоляцию.

Изоляция порождает насилие.

Насилие порождает… что?

Бездонную пропасть между людьми. Между семьей Мюрвалль, которая только и желает того, чтобы ее оставили в покое, и теми, кто стремится жить в обществе и быть его частью. Хотя мечты и действительность редко идут рука об руку.

«Вот мой отец, — думает Карим, покидая прачечную. — Это пассивное насилие толкнуло его на самоубийство. Но я никогда ни с кем не говорил о нем. Даже со своей женой».

Мороз ударяет в лицо Кариму, когда он открывает дверь.

Черный «мерседес» сверкает даже при скудном зимнем освещении.

И вот он думает об убийцах или убийце, за которым они охотятся.

Чего он, собственно, добивается? К чему стремится?

Зак открывает дверь полицейского участка.

Подходит к регистрационной стойке, где пахнет потом и перегретыми батареями. Его окликает коллега в форме, спускающийся по лестнице в подвал:

— Как дела у Мартина, он играет в следующем матче? Или у него что-то с коленом?

Папа хоккеиста — так они меня воспринимают?

— Насколько я знаю, он играет.

Мартин получил предложение из НХЛ, но что-то там не складывается, они, похоже, пока не желают считать его своим. Зак знает: хоккей рано или поздно сделает парня богатым. Таким богатым, что трудно себе представить.

Но и все сокровища мира не заставят Зака уважать эту игру. Панцирь, защитное снаряжение — все это несерьезно.

Вот Бенгт Андерссон — это серьезно. Как и все зло там, снаружи.

«И никакая броня не спасет, когда приходится иметь дело с худшим, что есть в человеке, — думает Зак. — То, чем мы здесь занимаемся, — не игра».

— Ты видела меня здесь? — Карим Акбар возле стойки в буфете тычет в свой снимок в газете. — Они не могли выбрать другое фото?

— Не так уж и плохо, — отвечает Малин. — Могло быть хуже.

— То есть? Ты что, не знаешь, как я выгляжу? Они выбрали эту фотографию, чтобы продемонстрировать наше отчаяние.

— Карим, забудь об этом. Завтра ты опять будешь в газете, обязательно. И мы ведь не отчаялись, или как?

— Малин, никогда нельзя отчаиваться, ни за что.

Малин заходит в свою электронную почту. Обычные административные рассылки, немного спама и вот — письмо от Юхана Якобссона.

«До сих пор на жестком диске ничего не нашли. Осталось проверить всего несколько папок».

А вот письмо, помеченное красным: «Позвони мне».

От Карин Юханнисон.

Разве она не может позвонить сама?

Но Малин знает, как это бывает. Иногда почему-то легче отправить письмо.

Она пишет ответ: «Что-нибудь новое?»

Кликает на «отправить». Проходит не более минуты, и в папке «входящие» появляется новое сообщение от Карин: «Ты можешь ко мне подъехать?»

Ответ: «Буду в лаборатории через десять минут».

В кабинете Карин Юханнисон в ГКЛ нет окон. За исключением стеклянной перегородки, отделяющей комнату от коридора, стены от пола до потолка увешаны простыми книжными полками, а на письменном столе кучи папок. Бросается в глаза толстый ковер на желтом линолеуме — красный в крапинку, настоящий дорогой ковер, который, насколько известно Малин, принесла сюда сама Карин. Он придает комнате, несмотря на царящий здесь беспорядок, благородный и уютный вид.

Карин сидит за письменным столом, такая же неправдоподобно свежая, как всегда.

Она приглашает Малин сесть, и та опускается на маленькую скамеечку прямо у двери.

— Я получила ответ из Бирмингема, — говорит Карин, — и сверила их результат с данными Бенгта Андерссона. Они не совпадают. Это не он изнасиловал свою сводную сестру в лесу.

— Кто это был, мужчина или женщина?

— Это мы не можем определить. Но знаем, что это был не он. Ты так и думала?

Малин качает головой.

— Нет, но теперь мы знаем.

— Теперь мы знаем, — повторяет Карин, — и братья Мюрвалль могут узнать. Ты думаешь, что кто-то из них убил Бенгта Андерссона? И может, он признается теперь, когда поймет, что совершил ошибку?

Малин улыбается.

— Чему ты улыбаешься?

— Ты сильна в химии, Карин, — отвечает Малин, — но в людях ты разбираешься гораздо хуже.

Обе женщины замолкают.

— Почему ты не могла сказать это по телефону? — спрашивает Малин.

— Я хотела сообщить с глазу на глаз. Мне показалось, так будет лучше.

— Почему?

— Малин, ты бываешь такая замкнутая, такая напряженная. И мы часто сталкиваемся с тобой на работе. Разве не приятно один раз увидеться вот так, в спокойной обстановке?

На обратном пути из ГКЛ звонит телефон.

Малин отвечает, пересекая парковку — она идет мимо закрытых ворот гаража, в сторону кустарников, где стоит ее «вольво», припаркованная рядом с глянцево-серым «лексусом» Карин.

Это Туве.

— Привет, дорогая.

— Привет, мама.

— Ты в школе?

— Сейчас перемена между математикой и английским. Мама, ты помнишь, что родители Маркуса собирались пригласить тебя на ужин?

— Помню.

— Можешь сегодня? Они хотят сегодня вечером.

Врачи. Элита.

Они хотят.

Нынешним же вечером.

Или они не знают, что у других тоже бывает плотный график?

— Разумеется, Туве, я могу. Но не раньше семи. Передай Маркусу, что это будет здорово.

Она кладет трубку.

Открывая дверь машины, Малин думает: «Что происходит, когда взрослые лгут своим детям или причиняют им боль? Неужели каждый раз на небе гаснет звезда?»

62

— Остался ли хоть один камень, под который мы еще не заглянули? — спрашивает Зак.

— Не знаю, — отвечает Малин. — Я не вижу картину в целом. Только отдельные куски, которые не складываются.

Стрелка часов на кирпичной стене медленно приближается к двенадцати.

В офисном помещении участка почти пусто. Зак сидит за своим столом, Малин на стуле рядом.

В отчаянии? Мы?

Мы всего лишь в сомнениях.

Бесконечное заседание, посвященное состоянию расследования, началось сразу после того, как Малин вернулась из ГКЛ.

И сразу с плохих новостей.

С места по длинную сторону стола доносится невеселый голос Юхана Якобссона:

— Последние папки в компьютере Рикарда Скуглёфа содержат самые обычные порнографические снимки. Впечатляет, но ничего особенного. Как в журналах. Осталась еще одна с чертовски заумной системой кодирования, но мы работаем над этим.

— Будем надеяться, что она раскроет нам тайну, — сказал Зак, и в его голосе Малин послышалась слабая надежда на то, что теперь-то все закончится.

Они двигаются на ощупь. Пытаются найти тот один-единственный ракурс, который выявит наконец связь. Но как они ни стараются, снова возвращаются к тому, с чего начали. Человек на дереве и люди вокруг него: Мюрвалли, Мария, Ракель, Ребекка. Ритуал, язычество. Валькирия Карлссон, Рикард Скуглёф и некоторая неопределенность в отношении Йимми Кальмвика и Иоакима Свенссона. Какую глупость могли они еще сделать за те несколько часов, на которые обеспечили друг другу алиби?

— Все это мы знаем, — сказал Свен Шёман. — Вопрос в том, можем ли мы извлечь из этого нечто большее? Есть ли нам куда двигаться? Видим ли мы какие-нибудь следы?

Тишина в зале — долгая, мучительная.

Потом заговорила Малин:

— Может, нам стоит все-таки рассказать братьям, что Бенгт Андерссон не насиловал их сестру? И когда они это узнают, всплывет что-нибудь новое?

— Сомнительно. Малин, ты сама-то в это веришь? — спросил Свен.

Малин пожала плечами.

— Мы отпустили их, — напомнил Карим. — И не можем задержать снова только ради этого. А если мы приедем к ним поговорить, не имея ничего другого, новые обвинения в преследовании семьи Мюрвалль гарантированы. Скандал нам сейчас совершенно не нужен.

— И ничего нового? Никаких звонков? — с надеждой спросил Юхан.

— Ничего, — ответил Свен. — Все тихо.

— Мы можем снова попросить о помощи, — предложил Юхан. — Кто-нибудь должен что-нибудь знать.

— СМИ сожрут нас с потрохами, — отозвался Карим. — Теперь мы должны выпутываться сами, без посторонней помощи. Нас ославят в прессе — вот все, что из этого получится.

— Управление криминальной полиции? — предложил Свен. — Может, пришло время обратиться к ним? Мы должны признать, что топчемся на месте.

— Не сейчас, не сейчас. — Несмотря на все, голос Карима звучал уверенно.

Они покинули зал заседаний с чувством, будто что-то должно случиться, а им остается только следить за развитием событий, выжидать. Тот или те, кто повесил Бенгта Андерссона на дереве, каким-то образом обнаружат себя снова.

Но что, если он или они навсегда останутся в тени? Что, если это один-единственный случай?

Тогда они увязли.

И все голоса в расследовании уже смолкли.

Но Малин помнит, что чувствовала там, у дерева: не все пока стихло, что-то еще движется там, в лесах и на измученной морозом равнине.

Тем временем стрелка на часах незаметно подошла к двенадцати.

— Обед? — тут же предлагает Малин.

— Нет, — быстро отвечает Зак. — У меня репетиция с хором.

— Сейчас? В обеденное время?

— Да, через несколько недель у нас концерт в кафедральном соборе, и мы решили устроить несколько дополнительных встреч.

— Концерт? Ты об этом ничего не говорил. Дополнительных встреч? Звучит как в хоккее.

— Не дай бог! — восклицает Зак.

— А мне можно прийти?

— На репетицию?

— Да.

— Конечно. — Зак явно озадачен. — Разумеется, можно.

В конференц-зале городского музея душно, но хористам, похоже, комфортно в этом просторном помещении. Сегодня их двадцать два. Малин подсчитала: тринадцать женщин и девять мужчин. Большинству за пятьдесят. Все они тщательно причесаны и одеты в нарядные национальные костюмы местного типа: цветные рубашки и блузы, жакеты и юбки.

Они выстроились на сцене в три ряда. Позади них, подвешенное к сводам потолка, красуется огромное полотнище с вышитыми птицами, будто готовыми вот-вот взлететь и устремиться в зал. Малин сидит в заднем ряду, рядом с дубовой панелью, и слушает, как хористы распеваются, болтая и пересмеиваясь. Зак оживленно беседует с женщиной его возраста, высокой блондинкой в синем платье.

«Очаровательна, — замечает про себя Малин. — Как и ее платье».

Но вот женский голос объявляет:

— Итак, начинаем. «People get ready…»[50]

Словно по команде, ряды хористов выравниваются. Они прокашливаются в последний раз, и на лицах появляется сосредоточенное выражение.

— Раз, два, три…

И вот зал наполняется пением, гармонией звуков. Малин удивляется их спокойствию и силе и тому, как это красиво получается, когда двадцать два голоса сливаются в один.

«You don’t need no ticket, you just get on board…»[51]

Малин откидывается на спинку стула, прикрывает глаза, позволяя музыке захватить себя. А когда она снова смотрит на сцену, начинается новая песня.

Она видит, что Заку и другим хористам по-настоящему хорошо там, на сцене, где они просто соединяются в песне в одно целое.

Внезапно Малин пронизывает острое чувство собственного одиночества. Она не принадлежит этому целому, но знает, что это единение важно, а причина ее собственной отчужденности находится за пределами этого зала.

Где-то там есть дверь.

И она заперта.

63

Преступления.

Малин, когда это все началось? Когда закончится? Или это движение по кругу? Становится ли зла больше с течением времени или его количество постоянно? Распределяется ли оно заново с рождением каждого человека или его накапливается все больше?

Вот над чем стоит мне поразмыслить, летая над этой землей.

Я вижу дуб, на котором меня подвесили.

Здесь так одиноко. Вероятно, дереву нравилось мое общество.

Мячи. Я ловил их и бросал обратно, а они возвращались снова и снова.

Мария?

Ты знала?

В этом ли была причина твоей доброты? Родственная связь между нами сыграла здесь роль? Я так не думаю.

Воздух надо мной и воздух подо мной, я отдыхаю в своей собственной пустоте. И мертвые вокруг меня шепчут: «Продолжай, Малин, продолжай».

Это еще не конец.

И я опять чувствую страх.

Должен же быть какой-нибудь выход?

Должен быть.

Просто спроси женщину там, внизу. Женщину, к которой сзади подкрадывается человек, одетый в черное, прячась за рядами кустарников.

Ранний вечер тих и холоден. Темно. Ворота гаража никак не хотят открываться. Они скрипят и щелкают, и звук будто застревает в стынущем воздухе. Она снова нажимает кнопку на стене. Ключ на месте, и электричество, во всяком случае, есть.

Позади нее жилые дома, мерзлая растительность. В большинстве окон горит свет, почти все вернулись с работы. Ворота гаража не поддаются. Придется открывать вручную. Как-то раз она уже делала это. Тяжело, но получается, а ей надо спешить.

Шорох в кустах за спиной. Птица? В это время года? Может, кошка? Но и они в такой холод не гуляют.

Она оборачивается и тут видит его, черную тень, которая устремляется к ней, делает два-три шага — и потом набрасывается. Она машет руками, кричит, но никто не слышит. Ощутив во рту какой-то неестественный химический привкус, она рвется и отбивается, но варежки смягчают удары, делая ее борьбу похожей скорее на любовную ласку.

А вы глядите из своих окон.

Смотрите, что происходит.

У него — ведь это наверняка он — черный капюшон. Она видит темно-карие глаза, наполненные злобой и болью. Но сейчас ее мозг пропитан химическим запахом. Сознание живое, ясное, но она исчезает, мышцы расслабляются, и она больше не чувствует своего тела.

Она может видеть, но у нее двоится в глазах.

Она видит человека, людей, стоящих вокруг. Вас несколько?

Нет, постойте, только не здесь.

Бороться бесполезно. Как будто все уже случилось и она побеждена.

Глаза.

Его, ее, их?

«Они не здесь, — думает она. — Глаза где-то там, далеко, в другом месте».

Сладковатое и жаркое дыхание. Оно должно казаться чужим, но это не так.

Потом химические испарения добираются до зрения и слуха. Звуки и образы исчезают, мир исчезает, и она не знает, просто спит или уже умерла.

«Не сейчас, не сейчас, — думает она. — Ведь я все еще нужна. Его лицо там, дома, мое лицо. Не сейчас, не сейчас».

Она не спит.

Она знает это. Потому что глаза открыты, а голова болит, хотя все вокруг как в тумане. Или все же это сон? Мысли спутались.

Я мертва?

И это моя могила?

Я не хочу оставаться здесь. Хочу домой, к своим. Но не боюсь. Почему я не боюсь?

Это, должно быть, гудит мотор. Мотор в хорошем состоянии делает свою работу с радостью, несмотря на мороз. Она чувствует жжение на запястьях и в ногах. Ими не получается пошевелить, зато можно лягаться, выгибая тело дугой, биться о четыре стены, ограничивающие это тесное пространство.

Или мне закричать?

Конечно. Но кто-то — он, она или они — залепил ей рот скотчем, и тряпка упирается в небо. Какой у нее вкус? Печенье? Яблоко? Масло? Сухо, суше, совсем сухо.

Я могу бороться.

Я всегда это делала.

И я не мертва. Я лежу в багажнике автомобиля и мерзну, лягаюсь, протестую.

Тук-тук-тук.

Слышит ли меня кто-нибудь? Я еще существую?

Я тебя слышу.

Я твой друг. Но ничего не могу сделать. Во всяком случае, не так много.

Возможно, мы увидимся потом, когда все это закончится. Мы будем парить рядом, бок о бок. Сможем любить друг друга. И бегать, бегать вокруг яблонь, источающих аромат, в то время года, которое, вероятно, и называют вечный летом.

Но это потом. А сейчас…

…автомобиль мчится вперед, и ты лежишь в багажнике. Вот он останавливается на пустынной стоянке, и ты получаешь новую порцию «химии». Слишком активно работаешь ногами, а автомобиль пересекает поле, все дальше и дальше погружаясь в непроницаемую темноту.

64

Рамсхелль.

Самая светлая, парадная сторона Линчёпинга.

Вероятно, это лучшая часть города, куда закрыта дверь для большинства, и здесь живут самые известные люди.

«Потому что таков человек, — думает Малин. — Сознательно или бессознательно, при каждом удобном случае он напускает на себя важный вид, будь то в большом или в малом».

Смотрите, мы живем здесь!

У нас есть средства, мы короли округа 0–13.

Дом родителей Маркуса находится в Рамсхелле. Среди домов директоров «Сааба», удачливых предпринимателей, хорошо обеспеченных докторов и успешных деятелей малого бизнеса.

Эти дома расположены неподалеку от центра Рамсхелля, они поднимаются по склону холма с видом на стадионы «Фолькунгаваллен» и «Тиннис». Большой муниципальный бассейн на открытом воздухе, на который бросают жадные взгляды торговцы недвижимостью со всех концов страны. У подножия склона строения пропадают в лесу или сворачивают на маленькие улочки внизу, где струится река Тиннербекен и начинаются грязно-желтые коробки больничных корпусов. Лучше всего жить на склоне, ближе к городу и с видом на него, и именно там стоит дом родителей Маркуса.

Малин и Туве идут бок о бок, в свете уличных фонарей отбрасывая длинные тени на аккуратно присыпанные гравием тротуары. Конечно, местным жителям хотелось бы выстроить забор вокруг своего района, может, даже с колючей проволокой, по которой пропущен электрический ток, и охранником у ворот. Идея закрытых районов не чужда кое-кому из консерваторов в городском совете, и забор вокруг Рамсхелля не так уж немыслим, как может показаться.

Стоп. Здесь и не далее. Мы и они. Мы против них. Мы.

От их дома до Рамсхелля идти пешком не более пятнадцати минут, и поэтому Малин решила пройтись по морозу, несмотря на заявление Туве: «Я пойду за тобой. И мы будем вместе».

— Я помню, ты говорила, что это должно быть здорово?

— Это будет здорово, Туве.

Они проходят мимо виллы Карин Юханнисон — желтого здания постройки тридцатых годов с деревянным фасадом и верандой.

— Холодно, — жалуется Туве.

— Свежо, — уточняет Малин.

С каждым шагом она чувствует, как беспокойство проходит и крепнет уверенность, что все пройдет хорошо.

— Мама, ты нервничаешь, — вдруг замечает Туве.

— Нервничаю?

— Да, из-за этого.

— Нет, почему я должна нервничать?

— Ты всегда нервничаешь в таких случаях, когда мы идем к кому-нибудь. А ведь это доктора.

— Какая разница кто.

— Там. — Туве показывает вперед по улице. — Третий дом слева.

Малин видит двухэтажное здание из белого кирпича с подстриженными кустами в саду, окруженное невысокой оградой.

Но сейчас ей представляется не дом, а укрепленный тосканский город, который не под силу взять одинокому пехотинцу.

Внутри тепло, пахнет лавровым листом и такая чистота, какую может навести только старательная польская горничная.

Чета Стенвинкель стоит в прихожей. Они пожали Малин руку так, что теперь ее, не готовую к столь безудержному излиянию дружелюбия, качает из стороны в сторону.

Мама Биргитта — главврач отоларингологической клиники, хочет, чтобы ее называли Бигган, «ей та-а-ак приятно на-а-аконец познакомиться с Малин, о которой они столько читали в „Корреспондентен“». Папа Ханс — хирург, хочет, чтобы его называли Хассе: «Надеюсь, вы ничего не имеете против фазана? Я раздобыл пару превосходных экземпляров внизу, у „Лукуллуса“».

«Стокгольмцы, верхушка среднего класса, — отмечает про себя Малин. — Переехали сюда, в глушь, чтобы делать карьеру».

— Вы не из Стокгольма? — спрашивает она.

— Из Стокгольма? Что, похоже? Нет, я из Буроса, — отвечает Бигган. — А Хассе из Энчёпинга. Мы познакомились во время учебы в Лунде.

«Я уже знаю их историю, — думает Малин, — а мы еще не вышли из прихожей».

Маркус и Туве скрылись где-то в глубине дома, а Хассе ведет Малин на кухню.

На стойке из сверкающей нержавеющей стали виден запотевший шейкер, и Малин капитулирует, отказавшись от всякой мысли о сопротивлении.

— Бокал мартини? — спрашивает Хассе, а Бигган добавляет:

— Только будьте осторожны. Он делает его very dry.[52]

— Добавить «Танкерей»?[53]

— С удовольствием, — соглашается Малин.

Минуту спустя они чокаются. Мартини чистый и прозрачный, и она стоит с бокалом в руке, думая, что он, Хассе, во всяком случае, понимает толк в напитках.

— Аперитив мы обычно пьем на кухне, — говорит Бигган. — Здесь так уютно.

Хассе стоит у плиты. Жестом он подзывает к себе Малин, другой рукой одновременно снимая крышку с черного, видавшего виды чугунного котелка.

Запах ударяет Малин в лицо.

— Смотрите сюда, — показывает Хассе. — Где вы еще видели такие лакомые кусочки?

Два фазана плавают в булькающем желтом соусе, и у Малин тут же желудок сжимается от голода.

— Ну что?

— Выглядит просто фантастически.

— О-о-опс — и все кончено! — говорит Бигган, и Малин сначала не понимает, что она имеет в виду, но потом видит пустой бокал в ее руке.

— Я сделаю еще. — И Хассе трясет шейкером.

— У Маркуса есть брат или сестра? — спрашивает Малин.

Хассе резко опускает шейкер, Бигган улыбается:

— Нет. Мы долго пытались, но в конце концов пришлось сдаться.

Хассе снова гремит кусочками льда в шейкере.

65

Ее голова.

Она тяжела, и такая боль, словно кто-то разделывает мозговые полушария фруктовым ножом. Такую боль нельзя чувствовать, когда спишь. Во сне нет физической боли. За это мы и любим его так, сон.

Нет, нет, нет.

Теперь она припоминает.

Но где мотор? Автомобиль? Она больше не в автомобиле.

Стоп. Пусти меня. Кое-кому я еще нужна.

Сними повязку с моих глаз. Сними ее. Может быть, нам стоит поговорить? Почему именно я?

Здесь пахнет яблоками? Что это у меня на пальцах, земля? Что-то жесткое и в то же время теплое. Крошки печенья?

Трещит огонь в очаге.

Она бьет ногой в ту сторону, откуда идет тепло, но там пусто. Она упирается во что-то спиной, но не может сдвинуть это с места. Только глухой звук и вибрация по всему телу.

Я… я… где я?

Я лежу на холодной земле. Это могила? Значит, я все-таки мертва? Помогите, помогите…

Но мне тепло, и если бы я лежала в гробу, вокруг бы было дерево.

К черту эти веревки.

И тряпку изо рта.

Может, они лопнут, веревки? Если подергать туда-сюда…

И повязка падает с ее глаз.

Дрожащий свет. Подземные своды? Земляные стены? Где я? Это пауки и змеи роются вокруг меня?

Лицо. Лица?

На них лыжные маски.

Глаза. Но взглядов не уловить.

Теперь они снова пропали, лица.

Тело болит. Но это только начало, ведь так?

Если бы я мог что-нибудь сделать.

Но я бессилен.

Я могу только наблюдать, и я должен это делать — может, мой взгляд хоть чуть утешит тебя.

Я останусь, хотя предпочел бы повернуться и исчезнуть в любом из множества мест, куда я могу уйти.

Но я останусь — с любовью и страхом, со всеми чувствами. Ты еще не закончил, но надо ли тебе продолжать? Ты думаешь, это произведет на них впечатление?

Это больно, я знаю, я сам прошел через это. Остановись, остановись, говорю я тебе. Но знаю, ты не можешь слышать мой голос. Или ты думаешь, ее боль должна заглушить другую боль? Или надеешься, что ее боль откроет двери?

Я так не думаю.

И поэтому взываю к тебе:

Остановись, остановись, остановись…

Это я сказала «остановись»?

Но как мог звук вырваться из моего рта, заклеенного скотчем, с куском ткани, плотно прижатым к небу?

Теперь она голая. Некто сорвал с нее одежду, распоров швы ножом, а теперь подносит стеариновую свечу к ее плечам. Ей страшно, а голос шепчет: «Это должно, должно, должно произойти».

Она пытается кричать, но словно не умеет.

Некто подносит свечу все ближе и ближе, и жар становится нестерпимым. Шипение ее тлеющей кожи — вот крик ее боли. Она дергается туда и сюда, но не в силах сдвинуться с места.

— Может, мне сжечь тебе лицо?

Это говорит тот невнятный голос?

— Думаю, этого будет достаточно и мне уже не потребуется убивать тебя. Ведь без лица ты будешь не совсем ты, так?

Она кричит, кричит. Беззвучно.

Другая щека. Горит скула. Круговыми движениями. Красный, черный, красный — цвета боли. Запах жженой кожи, ее кожи.

— Может, лучше ножом? Подожди минутку. Только не падай в обморок, не спи, — бормочет голос, но она уже далеко.

Лезвие горит, боль исчезла, в теле пульсирует адреналин, и остается лишь одно — страх, что ей никогда больше не вырваться отсюда.

Я хочу домой, к своим.

Он, должно быть, беспокоится, где я. Как долго я здесь? Они должны уже хватиться меня.

Нож холоден и притом горяч. Что это такое теплое струится у меня по бедрам? Как будто дятел стальным клювом стучит мне в грудь, добирается до бедер, клюет меня. Дай мне исчезнуть, у меня горит лицо, когда по нему бьют, напрасно пытаясь вернуть мне сознание.

Ничего не получается.

Я все-таки исчезаю.

Хотите вы того или не хотите.

Сколько же времени прошло? Я не знаю.

Что это гремит, цепи?

А теперь я стою у столба.

И вокруг меня лес.

Я одна.

Где ты, вы? Исчезли? Не оставляйте меня здесь одну.

Я плачу.

Я слышу это.

Но я не мерзну и удивляюсь, когда это мороз перестал действовать? Когда это боль перестала мучить?

Как долго я уже вишу здесь?

Вокруг меня густой лес, темный и в то же время белый от снега, небольшая просека и дверь, ведущая вниз, в землянку.

У меня нет ног. Ни рук, ни пальцев, ни щек.

Мои щеки — две прожженные дыры, и все вокруг меня лишено запаха.

У меня больше нет воспоминаний, никаких других людей не существует, нет ни будущего, ни прошлого. Есть только настоящее, и здесь у меня только одна задача.

Прочь.

Прочь отсюда.

Это все, что остается.

Прочь, прочь, прочь.

Любой ценой. Но как же мне убежать, если у меня нет ног?

Кто-то приближается снова.

Или это ангел?

Только не в этой темноте.

Нет, приближается некто черный.

— То, что я делал…

Это он сказал?

— Я должен сделать это, — так говорит черный.

Она пытается посмотреть вперед, но ничего не выходит. Она собирается с силами и медленно, медленно поднимает голову, а черный теперь близко, и он держит за спиной котелок. Ей слышится, будто кто-то ревет, когда он плещет ей в лицо кипятком.

Но нет, никакого кипятка. Лишь несколько теплых капель долетает до нее.

Но вот черный появляется снова.

С веткой в руке?

Что он будет делать?

Мне закричать?

Я кричу.

Но не для того, чтобы меня слышали.

66

В столовой горят свечи, а на стене, за спиной Хассе и Туве, висит большое полотно художника по имени Йокум Нордстрём, ставшего, по словам Бигган, важной шишкой в Нью-Йорке. Картина представляет чернокожего мужчину в одежде мальчика на синем фоне. Малин она кажется наивной и серьезной одновременно. Мужчина одинок, и в то же время там, на синем фоне, он как бы на своем месте. А в небе парят гитары и бильярдные кии.

Фазаны хороши, но вино еще лучше — красное, из какой-то неизвестной Малин области Испании. Малин собирает в кулак всю силу воли, чтобы не выпить его залпом, такое оно вкусное.

— Еще фазана? — Хассе показывает на котелок.

— Возьмите еще, — советует Маркус, — папа будет счастлив.

За вечер успели поговорить обо всем: от работы Малин до тренировок в спортивном зале, о реорганизации больницы, о коммунальной политике и у-у-ужасно скучных мероприятиях в городском концертном зале.

Хассе и Бигган вежливы и искренне интересуются всем. Как Малин ни прислушивалась, так и не смогла уловить ни одной фальшивой нотки. «Похоже, они рады нам и мы не мешаем им, — думает Малин и делает глоток вина. — И они знают, как заставить меня расслабиться».

— Хорошая идея насчет Тенерифе, — говорит Хассе, и Малин смотрит на Туве через стол.

Та опускает глаза.

— Билеты уже забронировали? — спрашивает Хассе. — Нам нужен номер счета, чтобы перечислить деньги. Напомните мне, хорошо?

— Я… — начинает Туве.

Малин прокашливается.

Бигган и Хассе смотрят на нее с беспокойством, а Маркус поворачивается к Туве.

— Мой пана передумал, — говорит Малин. — К сожалению, у них будут другие гости.

— Но это их собственная внучка! — восклицает Бигган.

— Почему ты ничего не сказала? — обращается Маркус к Туве.

Малин качает головой:

— Мои родители — люди со странностями.

Туве облегченно вздыхает. Но Малин замечает: ей стыдно за то, что она так и не смогла сказать простой правды, что именно Маркус на Тенерифе нежеланный гость.

«Почему я лгу? — спрашивает себя Малин. — Чтобы кого-то не разочаровать? Потому что мне стыдно за моих невоспитанных родителей? Потому что правда горька?»

— Интересно, — спрашивает Хассе, — кого это можно предпочесть собственной внучке, да еще с приятелем?

— Это какой-то старый партнер по бизнесу.

— Ну, не беда! — говорит Бигган. — Тогда вы оба можете поехать с нами в Оре,[54] как предлагалось с самого начала. Тенерифе — это прекрасно, но зимой надо кататься на лыжах!

Малин и Туве бредут домой по освещенным улицам.

Рюмка коньяка в довершение ужина развязала Малин язык. Бигган пила, а вот Хассе отказался: ему завтра работать. «Немного мартини, стакан вина — но не более, завтра мне держать в руках нож».

— Ты должна была сразу рассказать обо всем Маркусу.

— Может быть, но я…

— А теперь ты заставила меня солгать. Ты знаешь, что я об этом думаю. А Оре? О том, что они пригласили тебя на Оре, ты не могла сказать? В конце концов, я тебе кто…

— Мама, ты можешь просто помолчать?

— Почему? Я говорю все как есть.

— Ты говоришь глупости.

— Почему ты ничего не сказала насчет Оре?

— Но, мама, ты ведь сама все прекрасно понимаешь. Когда я должна была рассказать? Тебя ведь никогда не бывает дома, ты постоянно работаешь.

«Нет! — хочется крикнуть Малин. — Нет! Ты не права!» Но она берет себя в руки. «Разве все так уж плохо?» — думает она.

Они шагают мимо стадиона «Тиннис» и отеля «Экуксен».

— Ты что-то хотела сказать, мама? — спрашивает Туве, когда они проходят блошиный рынок городской миссии.

— Они приятные люди, — говорит Малин. — Совсем не такие, как я думала.

— Ты, мама, вечно думаешь о людях бог знает что.

67

Я истекаю кровью.

Но некто поднимает меня, снимает со столба и укладывает в мягкую, пушистую постель.

Я живу.

И сердце во мне бьется.

А черные — они повсюду, они укутывают мое тело тканью, шерстяным покрывалом, и я чувствую тепло и слышу его, их голоса.

— Она умерла слишком рано. Но ты должен повесить ее, как было задумано.

И вот надо мной деревья, я еду через лес. Лежу в санях, и это полозья скрипят по насту? Я устала, так устала, и мне тепло.

Это настоящее тепло.

Оно есть и во сне, и наяву.

Но мне не нужно этого тепла.

Оно убивает.

А я не хочу умирать.

И снова звук мотора. Я опять в машине.

И под это неустанное гудение я снова чувствую: мое тело еще кое на что способно, с ним пока не все кончено.

Я дышу.

И я приветствую боль каждой истерзанной частью своего тела, разодранного и кровоточащего изнутри.

Только в боли я сейчас существую, и она поможет мне выжить.

Я парю здесь.

Подо мной раскинулось поле. Между Маспелёсой, Фурносой и Банкебергом, за нерасчищенной дорогой, покрытой лишь тонким слоем снега, стоит одинокое дерево, похожее на то, на котором меня подвесили.

Там останавливается автомобиль с женщиной в багажнике.

Я хотел бы сейчас помочь ей.

В том, что она сделает сама.

Черный откроет багажник и поможет мне выбраться наружу. А потом я стану как мотор. Я взорвусь, убегу, я буду жить.

Черный открывает крышку, переваливает мое тело через край багажника и кладет на снег рядом с выхлопной трубой.

И там оставляет.

Толстый ствол дерева, до него метров десять.

Камень припорошило снегом, но я его вижу. А это мои руки, и они свободны? Но неужели этот распухший красный комок слева — моя рука?

А черный сейчас стоит рядом. Он шепчет что-то про кровь и жертву.

И если я сейчас повернусь влево, схвачу камень и брошу туда, где должна быть его голова, у меня может получиться. И потом я уйду.

Я мотор, и кто-то сейчас повернул ключ зажигания.

Взрываюсь.

Я снова существую, хватаю камень. Шепот прекращается. Сейчас ударю его, я должна уйти, и я выберусь отсюда — не пытайся мне помешать. Моя воля, та, что сидит глубоко внутри, светлее тех темных дел, на которые способен черный.

Не пытайся…

Я бью черного, и мы с ним катаемся по снегу. Мороза больше нет, черный крепко вцепился в меня, но я взрываюсь еще раз, а потом бью. Камнем по черепу. Черный слабеет и сползает с меня в снег.

Встаю на колени.

Вокруг меня поле, распахнутое во все стороны.

Поднимаюсь.

В темноте, в той, где я была.

Спотыкаясь, бреду к далекому горизонту.

Ухожу.

Я парю здесь, рядом с тобой, блуждающей по равнине. Ты когда-нибудь остановишься, и куда бы ты ни пришла, я буду ждать тебя там.

68

Шестнадцатое февраля, четверг

Юнни Аксельссон положил руки на руль. Он чувствует вибрацию машины: мороз мешает двигателю работать как следует.

Раннее утро.

С полей и лугов метет то в одну, то в другую сторону, дороги почти не видно за клубами снега.

Путь от Муталы до Линчёпинга занимает около пятидесяти минут, и в это время года он, ко всему прочему, опасен: к плохому состоянию трассы добавляется гололедица, как бы дорогу ни посыпали солью.

Нет, надо быть осторожным. Он всегда едет через Фурносу, поскольку считает, что там трасса лучше, чем через Буренсберг.

Никогда ведь не знаешь, кто может выскочить из лесу. Как-то раз он чуть не наехал на косулю, потом на лося.

Во всяком случае, дороги здесь прямые. Это для того, чтобы в случае войны они могли служить взлетно-посадочными полосами.

Война? Разве такое возможно?

Или она уже идет?

Мутала — столица шведской наркомании.

Для тех, кто ищет законный способ заработать, вариантов не много.

Но в Мутале Юнни Аксельссон вырос и не хочет отсюда уезжать. Что значит пара часов в электричке? Эту цену он охотно платит за то, чтобы жить там, где чувствует себя дома. И когда он увидел в газете объявление о вакансии в «ИКЕА», ни минуты не колебался. И когда ему предложили место — тоже. Не быть ни для кого обузой. Работать, приносить пользу. Сколько его старых приятелей живут на подачки? Получают пособие по безработице, хотя потеряли свою работу десять лет назад. Боже мой, нам всего по тридцать пять, как можно даже думать об этом!

Иди и лови рыбу.

Займись охотой, наконец.

Делай ставки на бегах. Плотничай помаленьку.

Юнни Аксельссон проезжает мимо красного жилого дома. Тот стоит недалеко от дороги, и Юнни может разглядеть в окне пожилую пару. Они завтракают, и свет лампы окрашивает их кожу в золотисто-желтый цвет. Они похожи на двух рыб в аквариуме посреди равнины.

«Смотри вперед, — говорит себе Юнни. — Дорога — вот на чем ты должен сейчас сосредоточиться».

Переступив порог полицейского участка, Малин сразу же направляется в буфет. Свежий кофе из автомата.

Она садится за стол возле окна, выходящего во внутренний двор.

Небольшая асфальтированная площадка в это время года всегда завалена снегом. Весной, летом и осенью ее украшают неказистые цветочные клумбы.

Рядом на столе лежит журнал.

Малин протягивает к нему руку.

«Амелия».

Старый номер.

Заголовок: «Ты хорош, каков ты есть».

На следующей странице: «Специальная липосакция от Амелии».

Малин закрывает журнал, поднимается и идет к своему рабочему месту.

Ей бросается в глаза желтый листок на столе, словно восклицательный знак посреди вороха бумаг.

Записка от Эббы с регистрационной стойки.

Больше ничего.

Малин берет записку и идет к регистрационной стойке. Эббы нет на месте, работает одна София.

— Ты не видела Эббу?

— Она на кухне. Пошла выпить кофе.

Малин находит Эббу на кухне. Та сидит за круглым столиком и листает какой-то журнал. Малин показывает записку:

— Что это?

— Звонила какая-то дама.

— Это я и сама вижу.

Эбба морщит нос.

— Она не захотела рассказывать о своем деле, но, насколько я поняла, это важно.

— Когда она звонила?

— Сразу перед тем, как ты пришла.

— И больше ничего?

— Да! — вспоминает Эбба. — Она словно чего-то боялась: говорила неуверенно и все время шепотом.

Малин ищет номер в «Желтых страницах».

Закрытый.

Он защищен, и до него не доберешься без формальностей, которые займут кучу времени.

Малин берет трубку, но никто не подходит, даже автоответчика нет.

Однако минуту спустя раздается звонок.

— Да, это Малин Форс.

— Это Даниэль. Есть что-нибудь новенькое для меня?

Малин охватывает злоба, но потом она становится на удивление спокойной, как будто хотела слышать его голос, и старается не обращать внимания на свои чувства.

— Нет.

— Как ты прокомментируешь обвинения в преследовании?

— Ты спятил, Даниэль?

— Меня не было несколько дней. Ты не хочешь спросить, где я пропадал?

— Нет.

Хочу спросить, хочу не хотеть спрашивать.

— Я был в Стокгольме, в «Экспрессен». Они предлагали мне работу. Но я поблагодарил и сказал «нет».

— Почему?

Вопрос вылетел сам собой.

— Так тебя это все-таки волнует? Никогда не делай того, чего все от тебя ждут, Малин. Никогда.

— Пока, Даниэль.

Она кладет трубку, но тут же раздается новый звонок. Даниэль? Нет.

На дисплее неизвестный номер. На другом конце провода молчание.

— Форс. С кем я говорю?

Вздохи, в которых чувствуется нерешительность. Может, страх. Наконец раздается женский голос, мягкий, но беспокойный, как будто сообщающий что-то запретное:

— Да…

Малин ждет.

— Мое имя Вивека Крафурд.

— Вивека, я…

— Я работаю психоаналитиком здесь, в Линчёпинге. Речь пойдет об одном из моих пациентов.

Малин инстинктивно хочет попросить женщину замолчать. Она ничего не желает знать об этом пациенте, так же как и женщина не желает о нем рассказывать.

— Я читала, — продолжает голос, — о том деле, которым вы сейчас занимаетесь, об убийстве Бенгта Андерссона.

— Вы сказали…

— Я думаю, что один из моих пациентов… я должна кое о чем вам рассказать.

— Что за пациент?

— Вы понимаете, этого я сказать не могу.

— Тем не менее нам стоит поговорить?

— Не уверена. Но приходите ко мне в кабинет сегодня к одиннадцати часам. Дроттнинггатан, дом три, напротив «Макдоналдса». Код подъезда девяносто четыре девяносто.

Вивека Крафурд кладет трубку.

Малин смотрит на монитор. Часы показывают 07.44. Еще три часа с четвертью.

Мартини, вино и коньяк. Она чувствует себя какой-то опухшей.

Поднявшись, Малин направляется к лестнице в спортзал.

Сколько я уже так иду?

Рассвело, но все-таки еще не день. Я бреду через поле, совершенно не представляя, где сейчас нахожусь.

Вся я — сплошная рана, но благодаря морозу не чувствую своего тела.

Я с трудом передвигаю ноги и не могла далеко уйти. За мной гонятся? Черный очнулся? Может, он близко?

И этот цвет, это черный едет в своем автомобиле? Это мотор темноты?

Выключите свет.

Он ослепляет меня. Подумайте о моих глазах. Может быть, это последнее, что у меня осталось.

«Глаза на дороге, — думает Юнни Аксельссон. — Глаза. Мне бы такие — доехал бы точно».

Прямо из леса.

Хорошо, что здесь открытое поле, но ветер и мороз затрудняют видимость, как будто дыхание земли, встречаясь с холодной атмосферой, превращается в пар.

Глаза.

Косуля.

Нет.

Но…

Но что же это, черт возьми?

Юнни Аксельссон снижает скорость, мигает фарами, чтобы отпугнуть выскочившую из кювета косулю. Но это не косуля, это, это…

Что это?

Человек? Голый человек? И, черт, черт возьми, как он выглядит…

И что он здесь делает? На равнине. Вот так. Утром.

Юнни Аксельссон проезжает мимо, останавливается и смотрит в зеркальце заднего вида. Это женщина. И она не обращает на машину никакого внимания, просто движется вперед.

«Подожди», — думает он.

Юнни торопится на работу, на склад «ИКЕА». Но женщину нельзя оставлять здесь. Это совершенно неправильно.

Он открывает дверцу. Тело еще помнит, каково там, снаружи, и поэтому он медлит, прежде чем броситься вдогонку за женщиной.

Он кладет руки ей на плечи. Она останавливается и оборачивается. Ее щеки. Они обгорели или отморожены? Есть ли у нее кожа на животе и как она вообще может идти своими ногами, черными, как виноград у него дома в саду?

Она смотрит куда-то мимо.

А потом прямо ему в глаза.

Она улыбается.

В ее глазах свет.

А потом падает ему на руки.

Двенадцатикилограммовые гантели упорно тянутся к полу, как ни пытается она поднять их.

Черт, какие тяжелые. Но нужно выдержать и повторить упражнение хотя бы десять раз.

Рядом Юхан Якобссон, он пришел сразу после Малин и сейчас подбадривает ее, будто желает, как и она, отогнать грустные мысли.

Юхану удалось вчера открыть последнюю папку из компьютера Рикарда Скуглёфа. Дома, когда дети уснули. В ней не оказалось ничего, кроме фотографий самого Рикарда Скуглёфа и Валькирии Карлссон в разных видах. Их тела были украшены узорами, напоминающими татуировку.

— Давай, Малин.

Она поднимает гантели, отжимается.

— Давай же, черт.

Но сил больше нет.

Она роняет их на пол.

Раздается глухой стук.

— Я немного побегаю, — говорит Малин Юхану.

Пот стекает у нее со лба. Последствий вчерашнего ужина как не бывало. Она делает шаг за шагом по беговой дорожке.

Малин смотрит в зеркало на себя, бегущую. Видит, какая она бледная, как струится по лицу пот и как раскраснелись щеки от напряжения.

Лицо тридцатитрехлетней женщины. И губы как будто полнее, чем обычно.

Кажется, за последние несколько лет ее лицо обрело наконец свою форму и кожа легла на скулах так, как надо. Все девчоночье, что было в ней раньше, пропало навсегда, исчезло без остатка за несколько последних напряженных недель. Она смотрит на часы на стене. 09.24.

Юхан только ушел.

Пора и ей под душ, а потом ехать к Вивеке Крафурд.

Звонит внутренний телефон.

Малин бегом пересекает комнату и берет трубку.

Это Зак. Он взволнован.

— Звонили из отделения скорой помощи в больнице. Некто Юнни Аксельссон приехал с женщиной, которую нашел на равнине голой и искалеченной.

— Я сейчас буду.

— Она в тяжелом состоянии и, по словам врача, с которым я говорил, как будто шептала твое имя.

— Что ты сказал?

— Малин, женщина шептала твое имя.

69

Вивека Крафурд подождет.

Все подождут.

Кроме троих.

Бенгта Андерссона.

Марии Мюрвалль.

И теперь еще этой женщины, которую нашли примерно в таком же виде.

Жертва бежала из черных лесов в белые поля.

Так где же источник насилия?

Скорость — семьдесят километров в час, на сорок больше допустимой. Магнитофон молчит, слышится только нервное, раздражающее гудение мотора. Они едут окружным путем: на дороге ведутся работы, кажется, лопнула труба. Улица Юргордсгатан. Деревья на территории садоводческого товарищества ощетинились серыми ветками и искрятся на солнце. Ласареттсгатан и розовые многоэтажки постройки восьмидесятых.

Постмодернизм.

Малин читала серию статей об архитектуре города в «Корреспондентен». Это слово показалось ей смешным, но она поняла, что автор имел в виду.

Они сворачивают к зданию больницы. Желтые панели фасада административного корпуса выгорели на солнце, но деньги, выделяемые ландстингом,[55] нужны на другое.

Автомобиль сворачивает на островок безопасности. Малин и Зак знают, что так нельзя, что его следовало бы обогнуть, но именно сейчас на это нет времени.

И вот они у подъезда корпуса скорой помощи. Тормозят, поворачивая на кольцо. Паркуются и бегут в приемный покой.

Их встречает медсестра — низенькая, коренастая женщина с близко посаженными глазами и острым носом.

— Доктор хочет встретиться с вами, — говорит она, ведя их по коридору мимо пустых больничных палат.

— Что за доктор? — спрашивает Зак.

— Доктор Стенвинкель, хирург, который будет ее оперировать.

«Хассе», — думает Малин.

Первое, что она чувствует, — нежелание встречаться с отцом Маркуса на службе. Но потом понимает, что теперь это не важно.

— Я знаю его, — шепчет она Заку, следуя вместе с ним за медсестрой.

— Кого?

— Врача. Так что будь готов. Это отец приятеля Туве.

— Все в порядке.

Медсестра останавливается перед закрытой дверью.

— Вы можете войти. Стучаться не надо.

Сегодня Ханс Стенвинкель совсем не похож на себя вчерашнего. Куда подевались его легкость и общительность? Он сидит перед ними, одетый во все зеленое, строгий, серьезный и собранный. Он весь — профессионализм и компетентность.

Сухо здоровается с Малин, хотя и называет ее по имени. «Да, мы друг друга знаем, но нам предстоит важная работа» — таков подтекст его приветствия.

Зак ерзает на стуле. Очевидно, вид этого помещения производит на него впечатление. Какое достоинство придает человек в зеленом этим стенам с белыми ткаными обоями, книжным полкам из дубовой фанеры, простому письменному столу с потертой поверхностью.

«Вот так оно было раньше, — думает Малин, — когда люди испытывали к врачу особое уважение. А потом Интернет сделал всех экспертами по всем недугам».

— Она только что поступила, — говорит Хассе. — В сознании, но ей надо скорее дать наркоз, тогда мы сможем посмотреть ее раны. Потребуется пересадка кожи. Здесь такое возможно. Мы лучшее ожоговое отделение в стране.

— А обморожения? — спрашивает Зак.

— Да, и обморожения. Но с медицинской точки зрения это почти одно и то же. Она не могла попасть в лучшие руки, чем наши, поверьте.

— Кто она?

— Этого мы не знаем. Но она говорит, что хочет видеть вас, Малин, значит, вы, наверное, знаете, кто она.

Малин кивает.

— Тогда мне лучше с ней увидеться. Если можно. Мы должны узнать, кто это.

— Я думаю, она выдержит короткий разговор.

— У нее сильные повреждения?

— Да, — отвечает Ханс. — Совершенно точно, она не могла изувечить себя так сама. Она потеряла много крови. Мы сделаем переливание. У нее адреналиновый шок. Ожоги, обморожения, колотые, резаные раны, насколько я успел разглядеть, дробления, сильные повреждения во влагалище. Это чудо, что она не потеряла сознание и кто-то вовремя ее нашел. Остается вопрос, что за монстр разгуливает по равнине?

— Как долго она находилась на морозе?

— Как минимум всю ночь. Обморожения тяжелые. Но думаю, нам удастся спасти большую часть пальцев на руках и ногах.

— Повреждения задокументированы?

— Да, все так, как вам нужно.

По голосу Ханса чувствуется, что он делал это и раньше. С Марией Мюрвалль?

— Хорошо, — говорит Зак.

— А что за мужчина ее привез?

— Он оставил свой телефон. Работает в «ИКЕА». Мы хотели задержать его, но он сказал: «Дух Ингвара не любит, когда опаздывают». Мы не могли помешать ему уйти.

Ханс смотрит Малин в глаза.

— Предупреждаю вас: она выглядит, будто прошла через чистилище. Это страшно. Надо иметь невероятную силу воли, чтобы пережить то, что пережила она.

— В человеке просыпается нечеловеческая воля, когда ему нужно выжить, — говорит Зак.

— Не всегда, не всегда, — возражает Ханс, голос его звучит задумчиво и печально.

Малин кивает, как бы в подтверждение: она знает, что он имеет в виду. «Но знаю ли я?» — спрашивает она себя.

«Кто она?» Малин открывает дверь в палату, Зак остается ждать снаружи.

Единственная кровать у стены. Слабый свет, пробивающийся сквозь жалюзи, тонкими полосками ложится на серо-коричневый пол. Осциллограф мигает беззвучно и ритмично. На его дисплее два маленьких огонька, словно барсучьи глаза, глядящие из темноты. Капельницы с кровью и физраствором, трубка катетера. И фигура под тонким желтым покрывалом. Голова покоится на подушке.

Кто это?

Щека скрыта под слоем бинтов.

Но кто она?

Малин осторожно приближается, и фигура на постели издает стон, поворачивая к ней голову. Малин кажется, что в просвете между бинтами мелькает улыбка.

Руки, завернутые в марлю.

Глаза.

Она узнает их.

Но кто?

Улыбка исчезает. Малин смотрит на ее нос, глаза, волосы и вдруг вспоминает.

Ребекка Стенлунд.

Сестра Бенгта Андерссона.

Она поднимает забинтованную руку, делает жест в сторону Малин.

И этим жестом, полным невероятного напряжения, она говорит все. К нему больше нечего добавить, словно это последнее, что она хочет сказать.

— Ты должна позаботиться о моем мальчике, если я не выберусь. Проследи, чтобы с ним все было хорошо.

— Ты выберешься.

— Я постараюсь, уж поверь мне.

— Что случилось? Ты можешь рассказать, как все было?

— Автомобиль.

— Автомобиль?

— Он забрал меня.

Ребекка Стенлунд крутит головой, пытаясь поудобнее расположить свою забинтованную щеку на подушке.

— Потом землянка. В лесу. И столб.

— Землянка? Где?

— В темноте.

— Где в темноте?

Ребекка закрывает глаза, как бы пытаясь сказать этим: «Я не знаю».

— Потом?

— Сани и автомобиль. Снова.

— Кто?

Ребекка Стенлунд чуть заметно качает головой.

— Ты не видела?

То же движение.

— Меня хотели повесить, как Бенгта.

— Их было несколько?

Ребекка снова качает головой.

— Не знаю, я не уверена.

— А тот, кто привез тебя сюда?

— Он помог мне.

— То есть ты ничего не видела…

— Я ударила черного, я ударила черного, я…

Ребекка закрывает глаза, продолжая бормотать:

— Мама, мама, можно нам побегать среди яблонь?

Малин склоняется ухом к самому ее рту.

— Что ты сказала?

— Останься, мама, останься, ты не больна…

— Ты слышишь меня?

— Мальчик, возьми…

Ребекка замолкает. Но она дышит, ее грудная клетка движется.

Спит она или бредит? «Может, это ей снится?» — думает Малин. Она надеется, что еще много ночей Ребекка не будет видеть сны, хотя знает, что эта надежда напрасна.

Рядом мигает осциллограф.

Его глаза горят.

Малин поднимается.

Некоторое время она стоит у постели, потом покидает комнату.

70

Зак на пути в «ИКЕА», а Малин поднимается по лестнице дома номер три по улице Дроттнинггатан. В камень ступеней вмурованы ископаемые животные, которым миллионы лет.

В доме четыре этажа, кабинет Вивеки Крафурд на третьем. Лифта нет.

«Психотерапевт Крафурд» — гласит витиеватая надпись на медной табличке, прикрепленной к коричневой двери.

Малин нажимает на ручку. Заперто.

Она звонит.

Один раз. Два. Три.

Дверь открывается, и показывается женщина лет сорока, с вьющимися черными волосами и круглым и в то же время угловатым лицом.

В ее взгляде светится интеллект, хотя карие глаза плохо видны за стеклами роговых очков.

— Вивека Крафурд?

— Вы опоздали на час.

Она открывает дверь чуть шире, и Малин обращает внимание на ее одежду. Кожаная жилетка поверх пышной синей блузы с лиловым отливом, плюшевая юбка в зеленую клетку достает до щиколоток.

— Можно войти?

— Нет.

— Но вы…

— Я жду клиента. Спуститесь в «Макдоналдс», я позвоню вам через полчаса.

— Я могу подождать здесь?

— Я не хочу, чтобы вас здесь видели.

— У вас есть…

Дверь кабинета закрывается.

— …номер моего мобильного?..

Последний вопрос Малин повисает в воздухе. Но тут ей приходит в голову, что подошло время обеда и сейчас у нее есть прекрасная возможность поддержать монстра американского фастфуда.

Она действительно не любит «Макдоналдс» и твердо решила никогда не ходить туда с Туве.

Мини-морковь и сок.

Мы в ответе за желудки своих детей.

Тогда давайте прекратим продавать картофель фри и газировку. Иначе чего стоит эта наша ответственность?

Сахар и жир.

Малин с отвращением толкает дверь.

Сзади нее автобус поворачивает на площадь Тредгордсторгет.

Бигмак и чизбургер — этого достаточно, чтобы тошнота подступила к самому горлу. Кричащие краски и навязчивый запах кипящего масла лишь усугубляют ее состояние.

Звони же!

Двадцать минут. Тридцать. Сорок.

Звонок.

— Малин?

Папа? Только не сейчас!

— Папа, я занята.

— Мы здесь обдумали все еще раз…

— Папа…

— Разумеется, мы будем рады, если Туве приедет к нам вместе со своим другом.

— Что? Я сказала, что я…

— …если они по-прежнему хотят…

Еще один входящий.

Малин откладывает разговор с Тенерифе и принимает следующий звонок.

— Да.

— Теперь вы можете подойти.

Кабинет Вивеки Крафурд напоминает библиотеку в богатом доме рубежа прошлого века. Книги. Множество томов Фрейда в блестящих кожаных переплетах. Черно-белая фотография Юнга в широкой золоченой раме. Дорогие ковры, письменный стол красного дерева и кресло с восточным орнаментом возле кожаного дивана цвета бычьей крови.

Малин садится на диван, отклонив предложение Вивеки растянуться на нем. Она думает, что Туве наверняка понравилось бы в этой комнате, воссоздающей по-своему, на современный лад, обстановку эпохи Джейн Остин.

Вивека сидит в кресле, скрестив ноги.

— То, что я расскажу, останется между нами, — предупреждает она. — Вы никому не должны говорить об этом, это не попадет ни в полицейский рапорт, ни в какие-либо другие документы. Этой встречи не было. О’кей?

Малин кивает.

— Наша профессиональная честь будет поставлена под угрозу, если что-то выйдет наружу. Или если узнают, что об этом рассказала я.

— Вероятно, мне придется сослаться на свою интуицию, если я воспользуюсь вашей информацией.

Вивека Крафурд улыбается.

Через силу.

Потом ее лицо снова принимает серьезное выражение, и она начинает рассказывать.

— Восемь лет назад ко мне пришел человек — тогда ему было тридцать семь — и сказал, что хочет избавиться от своих детских страхов. В этом не было ничего необычного, однако удивительным оказалось то, что за первые пять лет он не достиг в этом совершенно никакого прогресса. Он имел хорошую работу, был обеспечен. Приходил раз в неделю, говорил, что хочет побеседовать со мной о своем детстве, однако речь заводил совсем о другом. Мне приходилось выслушивать его монологи о компьютерных программах, о лыжных прогулках, об уходе за яблонями, о каких-то религиозных сектах. О чем угодно, только не о том, о чем он намеревался рассказывать.

— Как его звали?

— Я дойду до этого, если будет необходимость.

— Я думаю, будет.

— Однако четыре года тому назад что-то произошло. Он не говорил, что именно, но, кажется, одна его родственница стала жертвой преступления, ее изнасиловали. И это событие каким-то образом изменило все.

— Изменило все?

— Да, он начал рассказывать. Сперва я не верила, но потом… поняла, что там могло быть и не такое.

— Потом?

— Да, после того, как он упорно твердил одно и то же.

Вивека Крафурд качает головой.

— Иногда, — продолжает она, — я задаю себе вопрос: зачем некоторые люди заводят детей?

— Я спрашиваю себя о том же.

— Его отец был моряком и погиб, когда ребенок еще находился в чреве матери.

«Это не так, — думает Малин. — Его отец не был моряком». Но продолжает слушать дальше.

— Самое первое воспоминание, до которого нам с ним удалось добраться, было о том, как мать запирает его в гардероб. Ему было тогда около двух лет, и она не хотела показываться с ребенком на улице. Потом мать вышла замуж за человека с буйным характером, появились новые дети. Три брата и сестра. Муж и его сыновья считали своим долгом мучить моего пациента, а мать всячески поощряла это. Зимой они голым оставляли его на улице, и он стоял на морозе, в то время как они ели на кухне. А когда он возмущался, его били. Больше, чем обычно. Его колотили, царапали ножами, обливали горячей водой, забрасывали крошками печенья. Подбадриваемые папой, братья перешли все границы. Дети могут быть очень жестокими, если жестокость поощряется. Они не понимают, что это плохо. Избирательное насилие. В конце концов, то же самое в сектах. Он был их старший брат, но какое это имело значение? Взрослые и дети против одного ребенка. Братья тоже должны были пострадать в такой ситуации. Запутаться, ожесточиться, сплотиться вокруг того, что каждый в глубине души считал несправедливостью. Решительность и неуверенность одновременно.

«Ты веришь в добро», — замечает про себя Малин.

— И что помогло ему выжить?

— Фантазии. Собственная вселенная. Землянка в лесу, которой, как он сказал, никогда не было. Компьютерные программы, религиозные секты — все то, за что мы, люди, цепляемся, пытаясь взять свою жизнь под контроль. Образование. Он выбрал свой путь и выжил. Для этого надо иметь сильную волю. И потом, сестра, которая, кажется, заботилась о нем, хотя и не могла защитить. Он говорил о ней, большей частью несвязно, о том, что в лесу случилось нечто… Он как будто жил в параллельных мирах и научился разделять их. Но с каждой нашей встречей он все острее переживал свои детские кошмары, в нем просыпалась злоба.

— И жажда насилия?

— По отношению ко мне — никогда. Но возможно, к другим. Они жгли его свечой. Он описывал избушку в лесу, где они привязывали его к дереву, а потом жгли. И плескали в него горячей водой.

— Как они могли?

— Люди могут сотворить что угодно с себе подобным, когда перестают считать его человеком. История знает тому немало примеров. Ничего особенного.

— А как это начинается?

— Я не знаю, — отвечает Вивека Крафурд. — В данном случае, вероятно, все пошло от матери. Или даже раньше. Она не любила его и в то же время нуждалась в нем, я так думаю. Почему она не отказалась от него? Не знаю. Может, ей нужно было ненавидеть кого-то, чтобы давать выход своей злобе. А то презрение, которое ее муж и сыновья питали к моему пациенту, выросло именно на почве ее ненависти.

— Почему она не любила его?

— Не знаю. Вероятно, что-то произошло.

Вивека замолкает.

— В последние годы он приходил и ложился на тот диван, на котором сейчас сидите вы. Он то впадал в ярость, то рыдал. И все шептал: «Впустите меня, впустите. Я мерзну».

— А вы?

— Я старалась его утешить.

— А теперь?

— Год назад он перестал ко мне ходить. Во время последнего сеанса выбежал вон из комнаты. Не вынес. Кричал, что словами тут не поможешь, что надо действовать, что теперь он знает, теперь он знает, он кое-что узнал. Дескать, теперь он знает, что нужно делать.

— И вы больше не пытались с ним связаться?

Вивека Крафурд смотрит удивленно.

— Лечение — дело добровольное. Пациенты могут приходить ко мне, если хотят. Но я вижу, вы заинтересовались этим.

— Как вы думаете, что произошло?

— Чаша переполнилась, его миры столкнулись. Могло случиться все, что угодно.

— Спасибо, — говорит Малин.

— Вы хотите услышать его имя?

— Это лишнее.

— Как я и думала, — кивает Вивека Крафурд и отворачивается к окну.

Малин поднимается, чтобы выйти.

— Сами-то вы как себя чувствуете? — задает вопрос Вивека Крафурд, не глядя на нее.

— А что?

— Все написано у вас на лице. Вас что-то тяготит, вам чего-то не хватает. Редко это читается с такой очевидностью.

— Честно говоря, не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я всегда к вашим услугам, если что.

За окном падают огромные снежинки. «Как частички звезд, которые миллиарды лет назад где-то в космосе рассыпались в порошок», — думает Малин.

71

Юнгсбру, 1961 год

Маленький чертенок.

Я надела на него подгузник.

Я обила гардероб тряпками изнутри. Может, бросить ему яблоко или сухую корку? Но он больше не кричит. Стоит несколько раз дать малышу по носу, и он начинает понимать, что плач — это только боль.

Итак, я его запираю.

В два с половиной года он плакал беззвучно, когда я сажала его в гардероб.

Послеродовой психоз?

Спасибо, нет.

Детское пособие?

Спасибо, да.

Отец погиб. Тысяча шестьсот восемьдесят пять крон в месяц. И правительство платит эти деньги из жалости ко мне. Безотцовщина. Нет, я не расстанусь с ним и уж тем более с этими деньгами.

И моя ложь не ложь вовсе, потому что я лгу самой себе. Я создала свой собственный мир. И чертенок в гардеробе придает ему реальности.

Запираю его.

И ухожу.

На фабрике мне дали отставку, лишь только увидели мой живот. Таким не место у шоколадного конвейера, сказали они.

И теперь, когда я запираю гардероб, а он плачет, мне хочется открыть дверцу и сказать ему: «Ты здесь ради того, чтобы тебя не было. Подавись яблоком, перестань дышать — тогда ты освободишься. Чертов сын».

Но нет. Тысяча шестьсот восемьдесят пять риксдалеров — это кое-что.

И вот я шагаю по поселку в бакалейную лавку и высоко держу голову. Я знаю, о чем они там шепчутся: где ее ребенок, куда она дела мальчика? Ведь они знают, что ты есть. И мне хочется остановиться, сделать дамам книксен и объяснить, что мальчика, сына моряка, я держу в темном, мокром, обитом тряпками гардеробе. Я даже дырочки сделала, совсем как в том ящике, где держали похищенного сына Линдберга, — вы, конечно, читали репортаж в «Еженедельном журнале».

Я не разговариваю с ним. Но каким-то образом в его голову проникло это слово.

Мама, мама.

Мама.

Мама.

Я ненавижу его. Эти звуки — как холодные змеи на влажной лесной почве.

Иногда я вижу Калле. Я назвала его в честь Калле.

И Калле глядит на меня.

Он неуклюже смотрится на велосипеде. Сейчас он окончательно спился, и та хорошенькая женщина родила ему сына. Но что с того? Что можно поделать, если у человека дурная кровь? Я видела ее мальчика. Он раздут, как шар.

Тайна — вот моя месть, мой воздушный поцелуй.

И не думай, что ты вернешься ко мне, Калле. Не вернешься. Никто еще не возвращался к Ракель.

Никто, никто, никто.

Открываю гардероб.

Он улыбается.

Маленький чертенок.

И я даю ему оплеуху, чтобы согнать улыбку с его губ.

72

Я лечу сквозь мороз. И дни подо мной такие же белые, как эти поля. Мимо острого шпиля монастыря Вреты я направляюсь в сторону Блосведрета и Хюльтшёскугена.

Голоса повсюду. Все, что было сказано за долгие годы, сплетается в страшную и прекрасную сеть.

Я научился различать голоса, которые слышу. И понимаю все, даже то, что далеко не очевидно.

Итак, кого же я слышу?

Слышу братьев: Элиаса, Якоба и Адама. Они не решаются, тем не менее хотят рассказать. Начну с тебя, Элиас. Подслушаю то, что ты мог бы сказать.

Ты никогда не покажешь своей слабости.

Никогда.

Ты не сделаешь того, что этот выродок. Он старше меня, Якоба и Адама, но он скулил в снегу, как баба, как неженка.

Не показывай свою слабость, иначе они возьмутся и за тебя.

Кто они?

Дьяволы. Там, снаружи.

Иногда я спрашиваю себя: что же он, собственно говоря, сделал плохого? Но никогда не задам этого вопроса матери или братьям. Почему мать так ненавидела его? Почему мы должны были его бить? Я смотрю на своих детей и думаю: что они могли бы сделать такого? Что мог сделать Карл?

На что толкала нас мать?

Или можно заставить детей совершить какую угодно жестокость?

Нет, я так не думаю.

Знаю, что я не слабак. Мне было девять лет, и я стоял у входа в новенькое, свежевыбеленное здание школы поселка Юнгсбру. Было начало сентября, светило солнце, и учитель ремесла Бруман ждал снаружи и курил.

Раздался звонок, все дети ринулись к дверям, и я впереди всех. Но стоило мне приблизиться, как Бруман одной рукой преградил мне путь, а другую поднял и закричал: «Стоп! Здесь не место засранцам!» Он закричал это громко, и вся толпа детей разом остановилась как парализованная. Он усмехался, и все думали, что засранцы — это они. А потом он добавил: «Здесь воняет дерьмом! Элиас Мюрвалль — вот кто воняет дерьмом!» И вот раздались смешки, которые переросли в хохот, и снова послышался крик Брумана: «Засранец!», а потом он оттолкнул меня в сторону и крепко прижал одной рукой к стеклу закрытой половины двери, в то же время распахивая другую и пропуская остальных детей. И они смеялись и шептали: «Засранец, дерьмо, здесь воняет». И я не выдержал, я взорвался. Я открыл рот и захлопнул его. Я укусил, глубоко вонзил свои клыки в руку Брумана, ощутив на своих зубах его мясо, и в тот момент, когда он взвыл, я почувствовал привкус железа во рту. Так кто же из нас кричал, ты, дьявол? Чей это был голос?

Я разжал зубы.

Они хотели вызвать в школу мою мать, чтобы поговорить об этом случае.

«Что за дерьмо, — говорила она, обнимая меня на кухне. — Мы с Элиасом не будем связываться с этим дерьмом».

А я продолжаю летать и слушать.

Сейчас я высоко, воздух здесь слишком разрежен и мороза почти нет. Но я хорошо слышу тебя, Якоб. Твой голос прозрачен и чист, как оконная рама без стекол.

«Бей его, Якоб!» — кричит папа.

Бей его!

Он не наш, что бы он там о себе ни думал. Он был такой тощий, и хотя почти вдвое выше меня, я ударил его в живот, пока Адам держал. Адам на четыре года младше, но был крепче и сильнее.

Папа в инвалидном кресле на крыльце.

Как это случилось?

Я не знаю.

Однажды ночью его нашли в парке.

Спина сломана, челюсть тоже.

Мать говорила, что он, должно быть, встретил в парке настоящего парня и что теперь Черному пришел конец.

Она налила ему грога — пусть упьется до смерти, теперь самое время.

Мы возили его вокруг дома, а он бушевал, пьяный, и все пытался подняться.

Это я нашел его, когда он упал с лестницы. Мне было тринадцать. Я только что вернулся из сада, где кидался незрелыми яблоками в проезжавшие по дороге автомобили.

Глаза.

Они смотрели на меня, белые и мертвые, и кожа была серой, а не розовой, как обычно.

Я испугался. Хотел закричать, но вместо этого закрыл ему глаза.

Мать спускалась с лестницы. Только что из ванной.

Она перешагнула через тело и потянулась ко мне. Ее волосы были мокрыми и теплыми и пахли цветами и листьями. Она прошептала мне прямо в ухо: «Якоб, мой Якоб».

А потом сказала: «Когда что-то надо сделать, ты не медлишь, ведь так? Ты сделал то, что было нужно, правда?» И крепко обняла меня.

Помню, как звонили колокола и одетые в черное люди собрались на лужайке возле церкви монастыря Вреты.

Лужайка.

Стены вокруг нее помнят двенадцатый век.

Сейчас я там, и я вижу то, что должен был видеть ты тогда, Якоб. Что же ты видел?

Все, вероятно, случилось задолго до этого. И я думаю, ты сделал все верно, совсем как я сейчас.

Но теперь я слышу другой голос. Это Адам, и то, что он говорит, в равной степени умно и безумно, сомнительно и ясно, как зимний морозный день.

«Что наше, то наше, Адам. И этого у нас никто не отнимет».

Голос матери не оставлял места для возражений.

Мне было года два, когда я впервые понял, что отец бьет его и он нужен здесь только для того, чтобы его били.

В насилии есть своя определенность, как ни в каком другом деле.

Напиться до смерти, забить до смерти, раскроить череп на кусочки.

Только так.

Я бил.

Мать.

Она тоже не терпела неопределенности.

«Сомнения, — говорила она, — это не для нас».

Новенький был чужаком.

Он не знал этого.

Турок. Пришел к нам в пятом классе. Из Стокгольма. Его родители нашли себе работу в шоколадном раю. Он думал, что меня можно дразнить, ведь я был такой маленький и ходил в грязной одежде. И он решил, будто со мной можно делать что угодно ради укрепления своих позиций на новом месте.

Итак, он ударил меня.

Или попытался.

Он применил какой-то прием дзюдо, повалил меня и ударил так, что из носа хлынула кровь. А потом, когда я собирался дать ему сдачи, подошла фрекен со сторожем и учителем физкультуры Бьёрклундом.

Я рассказал обо всем братьям.

Турок жил в Хэрне. Мы ждали его на берегу канала, под березами у самой воды, спрятавшись на склоне за стволом дерева.

Обычно Йонсен возвращался домой этой дорогой.

Братья все рассчитали верно.

Они набросились и свалили его с велосипеда. И он лежал на покрытом гравием берегу канала и кричал, показывая на дырку на своих новых джинсах.

Якоб и Элиас смотрели на него, а я стоял за стволом березы. Помню, я спрашивал себя тогда, что же сейчас произойдет. Хотя все прекрасно знал.

Элиас толкнул его велосипед, а когда турок попытался встать, Якоб ударил его в живот, потом в зубы. Турок ревел, и кровь текла у него изо рта.

А потом я согнул раму его велосипеда и швырнул прямо в канал. Я подбежал и тоже принялся бить турка.

Я пинал его.

Пинал.

Пинал.

Его родители заявили в полицию.

Они уехали спустя несколько недель. В школе говорили, что вернулись в Турцию, но я не верил. Они же курды, черта с два!

А когда мы возвращались домой, я сидел за спиной Элиаса на его «дакоте». Я держался за него, и все его большое тело вздрагивало. А рядом с нами на своем грузовом мопеде ехал Якоб.

Он улыбался мне. И я чувствовал тепло Элиаса.

Мы братья навсегда.

Один за всех и все за одного.

И ничего странного в этом нет.

73

Здесь тепло и никто не найдет меня.

Земляная крыша над головой — мой небесный свод. Подо мной крошки печенья.

Это она ударила меня?

Она висит?

Если нет, я должен попробовать еще, еще и еще раз. Потому что если я пущу кровь, они примут меня. Я смогу войти, если принесу жертву.

С ним было проще, с Мяченосцем. Он был тяжел, но не слишком. Я усыпил его на парковке в Хэрне, когда он проходил мимо. У меня был тогда другой автомобиль, с обычным багажником. А потом, как и ее, привез сюда на санях.

Но он умер слишком рано.

Траверсы я взял на фабрике. Вырезал дыру в заборе, а датчики отключил из своей серверной комнаты. Это было непросто. Пальто на вешалке — вот что видели охранники через замерзшее стекло.

Я привез его туда, в лес, ночью. Выпустил из него кровь. Теперь они должны принять меня, я сделал все как надо.

Цепи, петля.

Я поднял его на дерево, толстого выродка.

Жертву.

Я принес им жертву.

Но что же случилось с ней, с женщиной?

Помню, как очнулся в поле. Ее не было, и я пополз к своему автомобилю. Забрался внутрь, и мне удалось завести его. Вернулся сюда.

Но где она сейчас? На дереве?

Или где-то в другом месте?

Наверное, она висит. Я все исправил, я принес жертву.

И скоро вы придете сюда, чтобы открыть мне дверь.

Вы придете с любовью?

Что случилось, что я сделал?

В моей землянке пахнет яблоками. Яблоками, крошками и дымом.

Как горят среди бела дня буквы на вывеске филадельфийской церкви,[56] словно реклама: «Бог здесь! Войди — и встретишься с Ним!» Здание церкви находится рядом с «Макдоналдсом», по другую сторону улицы Дроттнинггатан. Там надежная и обеспеченная публика. Кто такие сектанты, Малин знает еще с гимназических времен. Эти люди вежливы, одеты по моде, и все-таки они чокнутые. Во всяком случае, так ей неизменно кажется, когда она их видит. Им как будто чего-то не хватает. Во всей их мягкости, податливости чувствуется непонятная жесткость. Это напоминает сахарную вату с гвоздями.

Малин озирает улицу.

Где Зак?

Она только что звонила ему и просила подобрать ее возле церкви: им надо съездить на «Коллинз» и задержать Карла Мюрвалля.

Вот наконец и «вольво».

Она притормаживает, но Малин открывает дверцу и прыгает на переднее сиденье, не дожидаясь, пока машина остановится.

— Что сказала психолог? — нетерпеливо спрашивает Зак.

— Я обещала молчать.

— Ах, Малин, — вздыхает Зак.

— Но это Карл Мюрвалль убил Бенгта Андерссона, и он же пытался убить Ребекку Стенлунд. В этом нет никаких сомнений.

— Откуда ты знаешь? Разве у него нет алиби?

Зак едет вперед по Дроттнинггатан.

— Женская интуиция. И кто сказал, что той ночью он не мог отключить датчики при помощи компьютерной системы, вырезать дырку в заборе «Коллинза» и улизнуть? Что он не закончил свою работу по обновлению системы раньше?

Зак жмет на газ.

— Да, почему бы и нет, датчиками наверняка можно управлять из серверной, — соглашается Зак. — Но его же видели?

— Через замерзшее стекло, я полагаю, — уточняет Малин.

Зак кивает.

— Семейные проблемы самые тяжелые, верно?

Ворота фабрики «Коллинз», похоже, выросли с прошлого раза, а лес возле парковки как будто стал гуще и замкнулся в себе. Производственные корпуса за оградой имеют депрессивный вид, словно готовы в любую минуту переместиться куда-нибудь в Китай, чтобы набрать там рабочих, готовых трудиться за сотую долю того, что получают нынешние.

«Опять они, — думает, должно быть, охранник в будке. — Мало они заставляли меня открывать им окошко и мерзнуть».

— Мы ищем Карла Мюрвалля, — обращается к охраннику Малин.

Тот улыбается и качает головой:

— Тогда вы приехали напрасно. Карла Мюрвалля позавчера уволили.

— Он уволен? — переспрашивает Зак. — И вы, конечно, не знаете почему, ведь вы не интересуетесь такими вещами?

— За что людей увольняют? — Охранник выглядит оскорбленным.

— Откуда я знаю? Расскажите.

— В его случае — за странное поведение в отношении коллег, за угрозы в их адрес. Вы хотите знать больше?

— Достаточно, — обрывает его Малин.

У нее нет сил расспрашивать о ночи убийства и дырке в заборе. Ведь каким-то образом Карл Мюрвалль той ночью покинул территорию завода.

— Мы можем объявить его в розыск? — спрашивает Малин у Зака, когда они покидают парковку «Коллинза» и направляются к главной трассе.

Им навстречу движется грузовик, чей кузов угрожающе кренится в сторону проезжей части.

— Нет. Для этого надо иметь что-то конкретное.

— Но у меня есть.

— То, о чем ты не можешь рассказать.

— Это он.

— Придумай что-нибудь другое. Ты всегда можешь вызвать его на допрос.

Они сворачивают на главную трассу, уступая дорогу черному мотоциклу «БМВ-круизер», превысившему скорость по крайней мере на сорок километров в час.

— Но тогда нам нужно найти его.

— Ты думаешь, он дома?

— Во всяком случае, можно попытаться.

— Ничего, если я включу музыку?

— Как хочешь.

И через несколько секунд салон наполняется сотнями голосов. «Немного мира, немного солнца…» — поют они.

— Хоровая версия классического шлягера, — поясняет Зак. — Поднимает настроение, правда?

Часы показывают половину четвертого. Малин и Зак звонят в квартиру Карла Мюрвалля на Таннефорсвеген. Краска на двери отслаивается, и Малин вдруг замечает, что вся лестница давно нуждается в ремонте. Однако, похоже, никому нет дела до мест общественного пользования.

И никто не открывает.

Малин смотрит в почтовую щель. Газеты и конверты лежат на полу нетронутыми.

— Как быть с ордером? — рассуждает она. — Я не могу сослаться на то, что говорила мне Вивека Крафурд, а нападение на Ребекку Стенлунд само по себе не основание входить сюда, когда нам вздумается.

— Где он может быть? — громко спрашивает Зак.

— Ребекка Стенлунд говорила о какой-то землянке в лесу.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что нам снова нужно ехать в лес?

— Иначе кого же мы видели той ночью… Он должен быть там.

— Думаешь, он прячется в охотничьей избушке?

— Вряд ли. Но там, в лесу, кто-то есть. Я чувствую.

— Тогда нечего ждать, — обрывает ее Зак.

На морозе мир сжимается до размеров темной комнаты, вмещающей все, что было в атмосфере. До тугого и вязкого вещества «черной дыры».

«Ты стережешь свои тайны, — думает Малин. — Ты, темный лес Эстергётланда».

Сегодня снег промерз лучше, чем в прошлый раз, и они идут по насту. Или это мороз постепенно превращает снег в лед? И ледниковый период, начавшийся несколько месяцев тому назад, навсегда преображает все: растительность, пейзаж, звуки в лесу? Деревья вокруг похожи на мощные колонны античных руин.

След в след.

Среди всех брошенных детей, которых никто не видит, о которых не заботятся ни отцы, ни матери и от которых отказался весь мир, всегда найдется несколько таких. Они покажут себя. И мир, бросивший их на произвол судьбы, пожнет плоды своей бессердечности.

В Таиланде.

В Руанде и Боснии.

В Стокгольме.

В Линчёпинге.

В Юнгсбру, в Блосведрете.

«Нет ничего проще, — думает Малин. — Заботься о маленьких и слабых. Дари им любовь. Зло не дано нам изначально, оно нами создается. Однако существует изначальное добро, я так полагаю. Но только не в этом лесу. Добро давно покинуло это место, осталась только борьба за выживание».

Пальцы болят в перчатках, неспособных защитить от стужи.

— Черт, как холодно! — возмущается Зак, и Малин кажется, что за последние месяцы она слышала от него эти слова тысячи раз.

Ноги не слушаются. А тьма опускается все ниже, и мороз все глубже проникает в тело. Пальцев как будто нет ни на руках, ни на ногах. Осталась только боль.

Избушка Мюрваллей холодная и пустая. Снег снова засыпал следы лыж.

Малин и Зак молча стоят у двери.

Они прислушиваются, но кругом тихо. Только зимний лес, лишенный запахов, окружает их.

Но я чувствую, чувствую: ты сейчас где-то здесь.

Должно быть, я заснул. Очаг погас, в нем нет дров. Я мерзну, я должен затопить его снова. И когда они придут, чтобы впустить меня, здесь будет тепло.

Моя землянка — это мой дом.

Она всегда была моим домом, а вовсе не квартира на Таннефорсвеген. Это было единственное место, где я спал, думал и пытался все понять.

Вот я подкладываю дрова, хочу зажечь, но спичка соскальзывает.

Я мерзну.

Но здесь должно быть тепло, когда они придут, чтобы впустить меня, когда они вернутся с любовью.

— Здесь никого нет. Форс, ты слышишь, что я говорю?

Перед избушкой поляна — совершенно безмолвное место, окруженное деревьями, лесом и непроницаемой темнотой.

— Зак, ты ошибаешься.

Здесь кто-то есть. Кто-то шевелится. Или это зло? Дьявол? И я чувствую запах…

— Через пять минут совсем стемнеет. Я возвращаюсь.

— Пойдем дальше, — говорит Малин и шагает вперед.

Она метров на четыреста успевает углубиться в темноту леса, но потом слышит сердитый голос Зака:

— Возвращаемся!

— Еще чуть-чуть.

— Нет.

Тогда Малин разворачивается и идет обратно. Она так и не заметила рощицу в пятидесяти метрах впереди, где из маленького отверстия в земляной крыше только что показался серый дымок.

Мотор гудит, и машина набирает скорость. Они проезжают мимо площадки гольф-клуба монастыря Вреты.

«Удивительно, — замечает про себя Малин, — они оставляют флажки зимовать на поле. Раньше я не обращала на это внимания. Выглядит так, как будто хотят о чем-то предупредить».

— Едем к Ракели Мюрвалль, она знает, где Карл.

— Ты с ума сошла, Малин. Ты не подойдешь к этой тетке ближе чем на полкилометра. Уж я-то за этим прослежу.

— Она знает, где он.

— Это не имеет значения.

— Нет.

— Да. Она подала на тебя официальную жалобу. Ехать туда сейчас значит поставить крест на своей карьере.

— Черт.

Она бьет рукой по приборной панели.

— Вези меня к моей машине. Она стоит на парковке у «Макдоналдса».

— Ты выглядишь веселой, — говорит Туве с дивана, поднимая глаза от книги.

— Что ты читаешь?

— «Дикую утку» Ибсена. Пьеса.

— Разве не скучно читать пьесу? Ее лучше смотреть.

— Нужно лишь подключить воображение.

Телевизор включен. «Джеопарди».[57] Толстый Адам Альсинг,[58] втиснутый в желтый костюм. Как может Туве читать серьезную литературу под такое сопровождение?

— Мама, ты была на улице?

— Да, даже в лесу.

— Что ты там делала?

— Мы с Заком искали одну вещь.

Туве кивает. Она не спрашивает, успешны ли были поиски, и снова погружается в свою книгу.

Он убил Бенгта Андерссона. Пытался убить Ребекку Стенлунд.

Кто же он, Карл Мюрвалль? И где он?

Черт бы подрал Ракель Мюрвалль.

Это ее сын.

У Туве на столе лежит открытый учебник по обществознанию. Параграф под названием «Формы правления» проиллюстрирован фотографиями премьер-министра Йорана Перссона и неизвестного Малин имама. Людей можно изучать как угодно. Это так.

— Туве, сегодня звонил дедушка. Он приглашает вас обоих, тебя и Маркуса, на Тенерифе.

— Я больше туда не хочу, — отвечает Туве, оторвав взгляд от экрана. — К тому же дедушке будет трудно объяснить всю эту нашу ложь насчет других гостей.

— Да, боже мой, — вздыхает Малин, — как порой усложняются самые простые вещи.

— Я не поеду. Мне сказать Маркусу, что дедушка передумал?

— Нет.

— Но может быть, мы поедем в другой раз. А то дедушка будет говорить, что мы не захотели, хотя он и приглашал нас.

Малин вздыхает.

— Почему бы не сказать Маркусу все как есть?

— Что сказать?

— Что дедушка передумал, но ты не хочешь.

— А как быть тогда с нашей ложью? Это очень страшно?

— Не знаю, Туве. Может, такая маленькая ложь и не слишком опасна.

— Но если так, мы можем поехать.

— Но ты ведь уже не хочешь?

— Нет, но я могла бы, если бы хотела. Даже лучше, если дедушка немного огорчится. Может, это научит его кое-чему.

— А как быть с Оре?

— Ну-у…

Туве отворачивается и тянется за пультом телевизора.

Дождавшись, пока Туве уснет, Малин некоторое время сидит одна на диване, а потом поднимается и направляется в прихожую. Надевает кобуру с пистолетом и куртку. Прежде чем выйти из квартиры, она роется в верхнем ящике шкафа в прихожей. Отыскав то, что нужно, Малин запихивает это в передний карман джинсов.

74

Семнадцатое февраля, пятница

Линчёпинг в ночь с четверга на пятницу в самый холодный из февралей. Рекламные щиты состязаются с уличными фонарями в попытках создать хотя бы иллюзию тепла на улицах, где одинокие, мучимые жаждой и ищущие наслаждений шныряют туда-сюда между ресторанами и барами. Неуклюжие полярники в поисках родственных душ.

И нигде никаких очередей.

Для этого слишком холодно.

Малин держит руль.

Город за окнами автомобиля.

Красные и оранжевые автобусы на холостом ходу на площади Тредгордсторгет. В них подростки, возвращающиеся домой. Розовощекие, усталые, с ожиданием чего-то во взгляде.

Она крутит руль, поворачивая на Дроттнинггатан в сторону Стонгона, проезжает мимо офиса агентства недвижимости.

Сны о доме.

О пробуждении.

В этом городе все еще видят сны, как бы ни было холодно, что бы ни случалось.

«О чем мои сны? — задает себе вопрос Малин. — О Туве. О Янне. О Даниэле. Это мое тело грезит им.

Но чего хочу от жизни я сама? И какие мои желания делают меня похожей на тех девочек в автобусе?»

Дверь многоэтажки ходит туда-сюда, даже не запирается на ночь.

Малин осторожно поднимается по лестнице — она не хочет, чтобы ее здесь видели.

И вот она перед дверью Карла Мюрвалля.

Прислушивается.

Но внутри тихо, и на полу под почтовой щелью все еще лежат нетронутые газеты.

Она стучит.

Ждет.

Потом вставляет отмычку в замочную скважину. Крутит ею туда-сюда. Наконец звучит легкий щелчок, и замок поддается.

Внутри несвежий запах и спертый воздух, однако тепло — отопление включено, чтобы вода в трубах не замерзла.

Инженерное мышление победило здравый смысл, который, должно быть, говорил Карлу Мюрваллю: «Ты никогда не вернешься сюда, так что за беда, если вода в батареях замерзнет?»

И все-таки он может быть здесь. Вероятность есть, хотя и небольшая.

Малин замирает.

Вслушивается.

Вытащить оружие?

Нет.

Зажечь свет?

Это надо сделать.

Малин нажимает кнопку выключателя на двери ванной — и прихожую заливает свет.

Куртки и пальто аккуратно развешаны в ряд под полкой для шляп.

Она вслушивается.

Все тихо.

Она быстро проходит комнату за комнатой и возвращается в прихожую.

«Пусто», — думает она.

Потом озирается и начинает выдвигать ящики в шкафу. Рукавицы, шапка, бумаги.

Квитанция на зарплату.

Пятьдесят семь тысяч крон.

Виртуальная реальность. И немного денег в придачу?

Малин выходит на кухню. Роется в ящиках, осматривает стены. Они пусты, если не считать часов с кукушкой.

Скоро час ночи, стало быть, кукушка закричит. Главное — не испугаться. Гостиная. В ящиках полно бумаг: банковские счета, рекламные листовки, но ничего такого, что могло бы ее заинтересовать.

Внезапно Малин поражает мысль: в квартире нет гардероба. В прихожей, где они обычно стоят, его нет.

Малин возвращается в прихожую.

Углы в том месте, где должен стоять гардероб, обведены краской.

…она запирала его в…

Малин проходит в спальню. Нажимает кнопку выключателя, но свет не загорается. На столе у окна стоит лампа. Окно выходит во двор, и слабый сероватый свет фонаря из сада падает на стены.

Малин зажигает лампу.

Тусклый световой конус ложится на поверхность стола, на которой что-то вырезано ножом.

Она оборачивается.

Слышит звук останавливающегося у дома автомобиля, стук захлопнувшейся дверцы.

Малин нащупывает кобуру. Вот пистолет, который она так ненавидит носить на себе. Какое счастье, что сейчас он при ней! Внизу, в подъезде, кто-то хлопает дверью. Малин пробирается в прихожую, прислушиваясь к шагам на лестнице. В двери этажом ниже поворачивается ключ. Потом она осторожно захлопывается.

Малин облегченно вздыхает.

Возвращается в спальню и тут видит его — гардероб. Он стоит у кровати. Она зажигает вмонтированный в стену ночник, чтобы было больше света, и замечает: он расположен так, чтобы свет падал прямо на гардероб.

На ручке висячий замок.

Там кто-то заперт.

Зверь?

Уверенной рукой Малин вставляет в замок отмычку. Механизм сопротивляется, и через три минуты Малин чувствует, что ее прошиб пот. Наконец щелчок — и замок поддается. Она открывает дверь и смотрит вовнутрь.

Я вижу тебя, Малин. Ты наконец добралась до правды? Стало ли у тебя спокойнее на душе или ты испугалась того, что открылось твоим глазам? Будешь ли ты теперь лучше спать по ночам?

Смотри на него, смотри на меня, на Ребекку, которая в моей памяти навсегда останется Лоттой. Мы одиноки.

Может ли твоя правда избавить нас от одиночества?

Малин осматривает гардероб. Изнутри он оклеен обоями со стилизованным изображением дерева, усыпанного зелеными яблоками. На полу, рядом с пачкой печенья «Мария», книги по психоанализу и Асатру, Библия, коран и черная записная книжка.

Малин листает ее.

Это дневник.

Почерк аккуратный, но буквы такие мелкие, что читается с трудом.

О работе на «Коллинзе».

О встречах с Вивекой Крафурд.

Дальше словно что-то случилось с хозяином дневника или записи делал кто-то другой.

Почерк становится неровным, пропадают даты, предложения обрываются.

«…в феврале Мидвинтер…»

«…теперь я знаю, я знаю, кого нужно принести в жертву…»

И повторяющееся без конца — «впустите меня…»

В самом конце подробная карта. Блосведрет, поле, на котором изображено дерево, неподалеку от того места, где нашли Мяченосца.

Отмечено какое-то место в лесу, должно быть, неподалеку от охотничьей избушки Мюрваллей.

Он сидел здесь и разговаривал с нами.

А эта книжка со всем своим содержимым была совсем рядом.

Целая вселенная, наполненная самыми невообразимыми ужасами, сидела здесь, перед нами, и ей удавалось сохранять маску невозмутимости и оставаться в той реальности, которую мы знаем.

Малин слышит все голоса этой вселенной. Они раздаются из гардероба, из комнаты, из нее самой. Где-то внутри себя она чувствует холод, куда более страшный, чем тот, что может быть за окном.

Точка разрыва.

Внутри и снаружи.

Мир фантазий.

И мир реальности.

Они встречаются. И сознание цепляется за любую возможность. Начинает играть. Я убегу. И остатками разума крепко держится за внутреннее сознание, прежде всего за инстинкт.

Другая карта.

И другое дерево.

Это то, на котором должна была висеть Ребекка?

Малин, не расстраивайся. Ведь это еще не конец.

Я видел Ребекку в ее постели. Она спит. Операция по пересадке кожи на ее щеки и живот прошла успешно. Может быть, она уже не будет такой красивой, как раньше, но она давно перестала придавать этому большое значение. Ей не больно. Ее сын спит на кровати рядом с ней, и новая кровь струится у нее в жилах.

С Карлом хуже.

Я знаю, я должен злиться на него за то, что он сотворил со мной.

Но он лежит там, в своей холодной землянке, завернутый в одеяла, возле очага, в котором затухает огонь, и я вижу, что на всей планете нет человека более одинокого.

У него нет никого, и самому себе он не принадлежит. Я не был так одинок даже в минуты самого сильного отчаяния, когда отрубил своему папе ухо.

Злиться на такое одиночество все равно что злиться на людей. Если это и возможно, то, во всяком случае, бесполезно.

Ведь в глубине души мы все добры и руководствуемся лучшими побуждениями.

Ветер снова холодеет.

Малин.

Ты должна продолжать.

И я не успокоюсь, пока этот ветер не утихнет.

Малин кладет записную книжку на место.

Она упрекает себя за то, что оставила на ней отпечатки пальцев, хотя какое это теперь имеет значение?

Кому звонить?

Заку?

Свену Шёману?

Малин достает мобильник и набирает номер. Ей отвечают после четырех сигналов.

Сонный голос Карин Юханнисон.

— Да, Карин.

— Это Малин. Извини, что побеспокоила.

— Ничего страшного, я засыпаю легко.

— Ты можешь подъехать на Таннефорсвеген, тридцать четыре?

— Сейчас?

— Да.

— Буду через пятнадцать минут.

Малин роется в одежде Карла Мюрвалля.

Находит несколько волосков.

Она кладет их в чистый полиэтиленовый пакет, который отыскала на кухне. Слышно, как у подъезда останавливается машина, хлопает дверь. Она выходит на лестницу и шепчет, обращаясь к Карин:

— Сюда, наверх.

— Я иду.

Малин проводит Карин по квартире.

— Осмотрим гардероб, а потом все остальное, — говорит Карин, вернувшись в прихожую.

— Я вызвала тебя первой, но не для этого. Хочу сделать еще один ДНК-тест. Вот с этим. — Она протягивает пакет с волосами. — Немедленно. Надо сверить с данными того, кто изнасиловал Марию Мюрвалль.

— Это Карл Мюрвалль?

— Да.

— Если я поеду в лабораторию прямо сейчас, к завтрашнему утру будет готово.

— Спасибо, Карин. Так быстро?

— С хорошими волосами это пара пустяков. Мы еще кое-что умеем. А почему это так важно?

— Я не знаю. Но так или иначе, это важно.

— Это все? — Карин делает жест в сторону квартиры.

— У тебя же есть коллеги, — говорит Малин. — Пусть даже и не такие расторопные, как ты.

Как только автомобиль Карин отъезжает от тротуара, Малин звонит Свену Шёману.

Чтобы двигаться дальше.

Запустить машину как положено.

75

Спальня освещена прожекторами техников.

Свен Шёман и Зак после осмотра гардероба выглядят усталыми. Еще раньше, по телефону, Шёман спросил Малин, с чего это вдруг ей вздумалось отправиться в квартиру Карла Мюрвалля и как она вошла. «Интуиция. А дверь была не заперта», — отвечала она, и Свен не стал вдаваться в подробности.

Зак в резиновых перчатках снова потянулся за записной книжкой. Листает и читает, а потом кладет на место.

Как только Свен и Зак вошли, Малин сразу показала им дневник с записями и картами. Рассказала о том, что успела предпринять и что Карин уже была здесь. Нарисовала общую картину событий, которые должны были произойти вплоть до настоящего момента. Малин заметила, как утомляет слушателей ее рассказ, как сонливость затуманивает сознание и мешает воспринимать, пусть даже Зак кивал, как бы подтверждая, что все это выглядит вполне правдоподобно.

— Да, черт. — Зак поворачивается к Малин.

Она сидит на стуле у письменного стола, мечтая о чашке кофе.

— Как ты думаешь, где он сейчас?

— В лесу, полагаю. Где-то возле охотничьей избушки.

— Мы не нашли его там.

— Он может быть где угодно.

— Нам известно, что он ранен. Ребекка Стенлунд говорила, что ударила его.

Раненый зверь.

— Розыск объявлен, — говорит Свен. — Есть вероятность, что он покончил с собой.

— Может, стоит выслать в лес патруль с собаками? — спрашивает Малин.

— Дождемся утра. Сейчас слишком темно. И потом, собаки не чувствуют запахов на морозе, так что едва ли из этого выйдет толк. Собаководы это знают, — говорит Свен. — Сейчас в поиске задействованы все наши машины, а единственное основание искать его в лесу — точки на картах в записной книжке.

— Это немало, — замечает Малин.

— Вчера вечером его не было в охотничьей избушке. Если он ранен, то должен был забраться куда-нибудь и затаиться. И то, что он сейчас в избушке, очень маловероятно.

— Но он может быть где-то поблизости.

— Форс, это подождет.

— Малин, — говорит Зак. — Я согласен со Свеном. Сейчас пять утра, а его не было там не далее как вчера вечером.

— Форс, ступай домой и ложись спать, — предлагает Свен. — Для всех будет лучше, если ты немного отдохнешь. А через несколько часов мы подумаем на свежую голову, где он может быть.

— Нет, я…

— Малин, — настаивает Свен. — Ты переходишь все границы, тебе нужно отдохнуть.

— Мы должны найти его. Я думаю…

Тут Малин обрывает свою мысль: они все равно не поймут.

Потом встает и выходит из комнаты.

На лестнице она сталкивается с Даниэлем Хёгфельдтом.

— Это правда, что Карла Мюрвалля подозревают в убийстве Бенгта Андерссона и нападении на Ребекку Стенлунд? — спрашивает он как ни в чем не бывало.

Не отвечая, Малин продолжает спускаться по лестнице.

«Она устала и измучена», — думает Даниэль, преодолевая последние ступеньки на пути к квартире Карла Мюрвалля. Двое полицейских в форме несут караул у двери.

Пройти будет нелегко.

Но позор тому, кто отступает без боя.

«То, что я отказался работать в „Экспрессен“, похоже, не произвело на Малин никакого впечатления.

Но чего я, собственно, ждал? Нам хорошо в постели — не более. Потребность тела, но не души.

Но ты была прекрасна, Малин, когда проходила сейчас мимо меня. Такая красивая, усталая и измученная».

Последняя ступенька.

Даниэль улыбается полицейским.

— Ни малейшего шанса, Хёгфельдт, — говорит тот из них, кто повыше ростом.

И улыбается в ответ.

Иногда, когда Малин думает, что не сможет заснуть, сон одолевает ее за пару минут.

Ей снится, что она лежит в уютной постели. На мягком полу в белой комнате с прозрачными стенами, которые слегка покачиваются на теплом ветру.

И за этими стенами она видит множество теней. Это мама и папа, Туве и Янне, и Зак там, и Свен Шёман с Юханом Якобссоном, и Бёрье Сверд со своей женой Анной. Там же братья Мюрвалль, Ребекка, и Мария, и толстая фигура, ковыляющая с мячом в руках. Потом появляются Маркус, Бигган и Хассе и охранник из будки «Коллинза», Готфрид Карлссон, Вейне Андерссон, медсестра Херманссон и «крутые парни» из Юнгсбру, Маргарета Свенссон, Йоран Кальмвик и Никлас Нюрен и многие, многие другие. Все они явились к ней во сне, словно топливо памяти, навигационные точки сознания. Люди, с которыми она встречалась в последние недели, разместились в освещенном пространстве, которое может быть чем угодно. И в центре его — тень Ракели Мюрвалль, от которой исходит черное сияние.

Звонит будильник на ночном столике.

Резкий и громкий механический сигнал.

7.35.

Время спать вышло всего через полтора часа.

На полу в прихожей лежит номер «Корреспондентен».

На этот раз они запоздали, хотя, вероятно, только по вине типографии.

Здесь все о Ребекке Стенлунд и о том, что она сестра убитого Бенгта Андерссона. Но нет ничего о Карле Мюрвалле и о том, что сегодня ночью у него делали обыск. Вероятно, газета сейчас печатается. Но у них на сайте это есть наверняка. Хватит ли у меня сил заглянуть туда, да и что там может быть такого, чего я не знаю?

Даниэль Хёгфельдт написал в номер несколько статей.

Как обычно.

Не обошлась ли я с ним слишком сурово нынешней ночью? Хотя, вероятно, нужно было дать ему понять, кто он есть на самом деле.

Вода в душе теплая, и Малин чувствует, что пробуждается окончательно.

Она одевается. Стоя возле посудного столика на кухне, выпивает чашку «Нескафе», воду для которого разогрела в микроволновке.

«Только бы нам найти сегодня Карла Мюрвалля, — думает она. — Живого или мертвого. Мог ли он лишить себя жизни? С ним сейчас возможно все.

Мог ли совершить новое убийство?

Мог ли изнасиловать Марию Мюрвалль?

Карин скоро закончит, результаты теста будут в течение дня».

Малин вздыхает и смотрит из окна на церковь Святого Лаврентия и деревья. Ветки упрямо топорщатся во все стороны, сопротивляясь морозу.

«Совсем как люди в наших широтах, — думает Малин, глядя на рекламные плакаты в окне бюро путешествий. — Жизнь здесь невозможна, тем не менее именно здесь наш дом».

В спальне Малин пристегивает кобуру с пистолетом.

Открывает дверь в комнату Туве.

Ее дочь — самая красивая на свете.

Пусть спит.

Карим Акбар крепко держит своего восьмилетнего сына за руку, чувствуя сквозь варежки его пальцы.

Они идут по присыпанной песком дорожке к школе. Многоквартирные дома в Ламбухове, высотой в три-четыре этажа, выглядят как межпланетные станции, разбросанные по пустынному пространству равнины.

Обычно сына провожает в школу жена Карима, но сегодня она жаловалась на головную боль и не смогла подняться с постели.

Дело сделано. Осталось только взять преступника. Неужели потом все закончится?

Это все Малин. Зак, Юхан и Бёрье. Свен — как скала. Что я бы без них делал? Моя задача — подгонять их, поддерживать в них бодрость духа. Как это ни мало в сравнении с тем, что делают они.

Малин. Во многих отношениях просто идеальный следователь. Хорошая интуиция, деятельна до одержимости. Она — человек мыслящий, это несомненно, всегда ищет кратчайший путь, взвешивает шансы. И она не безрассудна. Как правило, во всяком случае.

— Чем вы будете заниматься сегодня в школе?

— Я не знаю, как обычно.

Дальше они идут молча, Карим и его сын.

У невысокого глянцево-белого здания школы Карим придерживает перед мальчиком дверь, и тот исчезает внутри, будто проглоченный тускло освещенным коридором.

Номер «Корреспондентен» лежит в почтовом ящике на стене. Ракель Мюрвалль открывает наружную дверь и выходит на крыльцо, отмечая про себя, что сегодня влажно и в такую погоду у людей болят суставы.

Но ее не мучают подобные физические недуги. «Когда пробьет мой час, — думает она, — я просто упаду замертво. Я не стану валяться в больничной палате и выть, будучи не в состоянии даже держать в себе собственное дерьмо».

Она осторожно ступает по снегу, потому что боится перелома шейки бедра. Почтовый ящик далеко, но она приближается к нему шаг за шагом. «Мальчики» все еще спят, но скоро проснутся, а она хочет прочитать газету сейчас, не дожидаясь, пока ее принесут, или читать с монитора в гостиной.

Она открывает ящик. Из-под газеты видны мертвые уховертки.

Дома она выпивает чашку свежесваренного кофе, садится за кухонный стол и читает.

Снова и снова перечитывает статьи об убийстве Бенгта Андерссона и последнем нападении.

Ребекка?

Я понимаю, что произошло.

Я не настолько глупа.

«Его отец был моряком», — так я говорила моим мальчикам.

«Так ты лгала нам, мать?» — вот вопрос, за которым последуют другие.

«Так его отцом был Калле-с-Поворота? Так ты обманывала нас все эти годы? Чего же мы еще не знаем? Почему вы с отцом заставляли нас мучить его? Ненавидеть? Нашего родного брата?»

И так далее.

«Как же папа свалился с лестницы? Это ты его столкнула? Ты солгала нам даже о том, что произошло в тот день?»

Правду нужно задушить. В этом нет никаких сомнений. Еще не поздно. И я вижу такую возможность.

Она, Ребекка, блуждала голая в поле. Совсем как Мария.

— Браво, Малин!

Карим Акбар встречает ее аплодисментами у входа в участок.

Малин улыбается.

«Браво? — думает она. — Какое такое „браво“? Еще ничего не закончено».

Она усаживается за свой стол.

Смотрит сайт «Корреспондентен».

Короткая заметка о Карле Мюрвалле и о том, что он объявлен в розыск. Они не делают никаких выводов, но указывают на связь между ходом следствия и заявлением матери Карла Мюрвалля о преследовании ее полицией.

— Фантастическая работа, Малин. — Карим стоит рядом с ней. Малин поднимает глаза. — Не все в согласии с инструкциями. Но если между нами, мы добились кое-каких результатов, а если хочешь чего-нибудь добиться, иногда приходится действовать на свой страх и риск.

— Мы должны найти его, — говорит Малин.

— Что ты собираешься делать?

— Преследовать Ракель Мюрвалль.

Карим смотрит на Малин, а она глядит ему в глаза со всей серьезностью, на какую способна.

— Поезжай, — разрешает он. — Под мою ответственность. Только возьми с собой Зака.

Малин озирает офис. Свена Шёмана еще нет на месте, но Зак за своим столом беспокойно роется в бумагах.

76

В машине тихо.

Зак не сказал, что хочет включить музыку, а Малин нравится слушать монотонное гудение мотора.

Город за окнами автомобиля такой же, как и две недели назад. Как всегда, ненасытный. Жизнь в Шеггеторпе словно стынет на морозе, а торговые склады в Торнбю такие же неуклюжие. Покрытый снегом Роксен все так же красив, а дома на склоне холма возле монастыря Вреты все так же манят своей благоустроенностью.

«Ничего не изменилось, — думает Малин. — Даже погода». Но потом ей приходит в голову, что изменилась, похоже, Туве. Туве и Маркус. В голосе у девочки появились новые нотки. Она стала менее строптивой и замкнутой, более открытой и уверенной в себе. «Тебе это идет, Туве, — мысленно обращается к ней Малин. — Ты, без сомнения, станешь очень приятной женщиной, когда вырастешь.

Может, и мне стоит дать Даниэлю шанс?»

В окнах домов в Блосведрете горит свет. Братья с семьями дома, каждый у себя. Белая деревянная вилла Ракели Мюрвалль, возвышающаяся в самом конце улицы Блосведретвеген, выглядит одинокой.

Белая дымка клубится перед фасадом. «Эта снежная завеса скрывает твои тайны, — думает Малин. — Ты ведь пойдешь на все, чтобы сохранить их, правда, Ракель?»

Пособие на ребенка.

Этот ребенок, которого ты оставила только ради денег. Ради ничтожной подачки, которая, вероятно, кое-что все-таки значила для тебя. Ведь ее хватало на жизнь, во всяком случае почти хватало.

За что же ты так ненавидела его? Что тебе сделал Калле-с-Поворота? Или с тобой поступили так же, как с Марией в лесу? С Ребеккой? Калле изнасиловал тебя? Это так появился ребенок? И поэтому ты его возненавидела?

А может, ты хотела отказаться от него? Но потом тебе пришла в голову эта блестящая идея, ты выдумала историю с моряком и стала получать деньги. Так все наверняка и было. Он взял тебя силой. А ребенок заплатил за все.

Иначе как могла ты так возненавидеть собственного сына? История знает подобные примеры. Малин читала, как немки, изнасилованные в конце войны русскими солдатами, отказывались от своих детей. То же в Боснии. И очевидно, в Швеции.

А может, ты любила Калле-с-Поворота, но была для него лишь одной из многих женщин, то есть никем? И этого тебе оказалось достаточно, чтобы возненавидеть сына?

И все-таки я склоняюсь к первому варианту.

Или зло было дано тебе изначально, Ракель?

Разве бывает такое зло?

И деньги. Жажда денег — словно черное солнце над жизнью этой заброшенной, продуваемой всеми ветрами улицы.

Мальчика надо было отдать в другую семью, Ракель.

Возможно, тогда твоей злобе и ненависти пришел бы конец. И твои прочие «мальчики», быть может, стали бы другими. Да и ты сама.

— Адское место, — говорит Зак, когда они проходят через ворота к дому. — Ты видишь его ребенком, там, под яблоней, в снегу? Как он мерзнет?

Малин кивает.

— Если ад существует… — задумчиво произносит она.

Спустя полминуты они стучатся в двери дома Ракели Мюрвалль.

Они видели, как она выходила из кухни в гостиную.

— Не хочет открывать, — говорит Малин.

Зак продолжает стучаться.

— Одну секунду, — слышится голос изнутри.

Дверь открывается, и Ракель улыбается им.

— Инспекторы? Чем обязана?

— У нас к вам несколько вопросов, если не возражаете…

— Входите, инспекторы, — обрывает Зака Ракель. — Забудьте о моем заявлении, простите старую женщину. Кофе?

— Нет, спасибо, — отвечает Малин.

Зак качает головой.

— Присаживайтесь.

Ракель Мюрвалль делает жест в сторону кухонного стола.

Они садятся.

— Где Карл? — спрашивает Малин.

Ракель Мюрвалль пропускает ее вопрос мимо ушей.

— Его нет ни дома, ни на «Коллинзе». И он уволен с работы, — говорит Зак.

— Мой сын сделал что-то не так?

«Сын? Раньше она никогда не говорила так о Карле», — замечает Малин.

— Вы же читали газету. — Малин кладет руку на номер «Корреспондентен» на столе.

«Ты прекрасно понимаешь, что к чему».

Старуха улыбается и молчит.

— Я понятия не имею, где может быть мальчик, — отвечает она спустя некоторое время.

Малин смотрит в окно кухни. Она видит там маленького Карла, голого, на морозе. У него заплаканное лицо, и он кричит. А потом падает в снег, содрогаясь всем телом. Мерзнущий ангел посреди заснеженной земли.

Малин стискивает зубы.

Ей хочется сказать Ракели Мюрвалль, что она заслуживает геенны огненной, потому что такое не может пройти даром.

По официальному законодательству срок давности ее преступления истек, но с человеческой точки зрения некоторые злодеяния не прощаются никогда.

Насилие.

Педофилия.

Издевательства над детьми.

Наказание за такое — позор на всю жизнь.

А как же любовь к детям? Это самая первая, изначально данная нам любовь.

— Так что же произошло между вами и Калле-с-Поворота, Ракель?

Ракель оборачивается к Малин и смотрит на нее. И зрачки в глазах старухи расширяются и чернеют, словно пытаясь передать всю тысячелетнюю историю женских мук. Потом она мигает и на несколько секунд закрывает глаза, прежде чем ответить.

— Это было так давно. Теперь уже и не вспомню. Я столько всего перенесла с мальчиками.

«Вот так новость!» — думает Малин, прежде чем задать следующий вопрос.

— Вы никогда не думали, что ваши мальчики могут узнать: отец Карла — Калле-с-Поворота?

Ракель Мюрвалль наливает себе кофе.

— Мальчики знают это.

— Правда? Действительно знают, Ракель? Ведь быть уличенным во лжи значит испортить любые отношения, — продолжает Малин. — И какая власть может быть у того, кто солгал?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — отвечает Ракель. — Вы мелете всякий вздор.

— Правда, Ракель? Я мелю вздор?

Ракель Мюрвалль запирает за ними входную дверь, усаживается в прихожей на деревянный стул, выкрашенный красной краской, и смотрит на фотографию на стене. На снимке она сама в окружении сыновей в саду и Черный. Еще до инвалидного кресла.

Чертов сын, это ты тогда снимал нас.

Если ты исчезнешь, исчезнешь навсегда, все мои тайны останутся при мне.

А слухи я запру в темном гардеробе.

Его не должно быть — это так просто. Убрать его, я слишком от него устала.

Она берется за телефон.

Звонит Адаму.

В трубке отвечает детский голос, такой невинный. Его малыш.

— Алло.

— Привет, Тобиас. Это бабушка. Папа там?

— Привет, бабушка.

Потом тишина. Наконец отвечает мужчина:

— Мама?

— Зайди ко мне, Адам. И возьми с собой братьев. Я хочу сказать вам нечто очень важное.

— Я приду, мама. И скажу остальным.

Обычно я приезжал сюда на велосипеде.

Лес был мой.

Они охотились здесь иногда, я слышал, как они стреляли, в любое время года. И уже тогда я ждал их.

Мама.

За что ты так зла на меня?

Что я такого сделал? Что?

Мне тепло, и перед глазами возникают разные образы. Я — ангел под яблоней из крошек печенья.

Теперь очаг снова горит, и не слышно никаких звуков, кроме потрескивания дров. Здесь хорошо, в землянке, только одиноко. Но я не боюсь одиночества, потому что нельзя бояться самого себя, ведь так?

Думаю, я могу немного поспать, пока вы не придете и не заберете меня отсюда. И тогда я стану другим — когда вы впустите меня.

— И что нам теперь делать?

Зак ведет машину в направлении монастыря Вреты. Где-то в километре от них виднеется церковь, похожая на древнюю крепость. По одну сторону дороги мелькают конюшни клуба верховой езды «Хеда», по другую открытое поле.

Малин хотела звонить братьям, спросить их, знают ли они, кто отец Карла, но Зак остановил ее.

— Если они не знают этого, у старухи есть право на свои секреты. Мы не можем так бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь и ворошить ее прошлое.

И Малин поняла, что Зак прав. Независимо от последствий. Если они перестанут уважать людей такими, каковы они есть, на какое уважение со стороны общества могут рассчитывать?

Она отвечает на вопрос Зака:

— Дождемся команды Шёмана. Сейчас они готовятся к тому, чтобы как можно тщательней прочесать лес, но для собак слишком холодно. Тем не менее они наверняка прихватят с собой парочку. Может, нам стоит появиться там раньше их?

— Нет, Малин. Если мы ничего не нашли вчера, что мы можем найти сегодня?

— Не знаю. Тогда мы можем свернуть к месту убийства и к другому дереву. Это ведь где-то рядом.

— Прошлой ночью там уже была машина. Нам бы сообщили, если б что-нибудь нашли.

— У тебя есть другие предложения?

— Нет, — отвечает Зак и поворачивает обратно.

Проезжая мимо домов в Блосведрете, они видят братьев, направляющихся к дому матери.

— Как ты думаешь, скоро ли Карин закончит с пробой ДНК Карла Мюрвалля? — спрашивает Малин. — Я хочу знать, он ли изнасиловал Марию Мюрвалль.

— Ты так думаешь?

— Нет, но я хочу знать. Я думаю, она снова обманула нас, хотя не знаю, в чем именно. Не сомневаюсь, она ни за что не впустила бы нас, если б не видела в этом никакой выгоды. Она по-прежнему всем здесь заправляет. И уцепится за любую соломинку, чтобы защитить то, что, как она считает, ей принадлежит. — Малин тяжело вздыхает. — И чтобы удержать при себе свои тайны.

Адам, Элиас и Якоб Мюрвалли сидят за столом на кухне матери.

Они попивают свежесваренный кофе, закусывая печеньем, которое Ракель только что разогрела в духовке, предварительно достав из морозильника.

— Вкусное печенье, мальчики?

Ракель Мюрвалль стоит у плиты с номером «Корреспондентен» в руке.

Похвалив печенье, сыновья ждут, что мать скажет им такого, о чем не хотела говорить, прежде не угостив кофе.

— Мартинссон и Форс, — начинает она, — только что были здесь и спрашивали о Карле. И если это не он истязал и искалечил ту женщину, которую нашли у дороги, как пишет газета, тогда зачем им было приезжать сюда? Притом что я заявила на них. Зачем им рисковать?

Она протягивает газету «мальчикам».

Пусть прочитают заголовок, посмотрят фотографии.

— Полиция ищет Карла. И здесь написано, женщину нашли в том же виде, что и Марию. И если вы заглянете в компьютер, то узнаете, что ночью они делали обыск в его квартире.

— Значит, это он напал на Марию в лесу?

Адам Мюрвалль словно выплюнул эти слова.

— Кто же это еще мог быть? — спрашивает Ракель Мюрвалль. — А сейчас он исчез. Это он, он сделал то же, что и раньше. Все как раньше.

— Свою собственную сестру?

— Дьявол.

— Выродок. Он выродок. Он всегда был им.

— Но почему?

В голосе Элиаса Мюрвалля слышится неуверенность.

— А почему мы так не любили его? Вы никогда об этом не задумывались?

Ракель выдерживает паузу и продолжает, понизив голос:

— Он был урод с самого своего рождения, не забывайте об этом. И он ненавидел ее, потому что она была одной из нас и не такая, как он. Потому что он сумасшедший. Вы сами знаете, как он убежал в лес. А его землянка всего в какой-нибудь миле от того места, где нашли Марию. Это он, все сходится.

— Но миля в лесу — это очень много, мама, — возражает Элиас. — Здесь все-таки есть над чем поразмыслить.

— Все сходится, Элиас. Он изнасиловал вашу родную сестру в лесу. Он уничтожил ее.

— Мать права, Элиас, — тихо говорит Адам и делает глоток кофе.

— Все так и есть, — соглашается Якоб. — Все сходится.

— Теперь вы сделаете то, что должны, мальчики. Ради сестры. Или как, Элиас? Мальчики…

— Но что, если полиция ошибается?

— Она часто ошибается, Элиас. Но не на этот раз, нет. Не сомневайся, что с тобой? Или, может, ты на его стороне?

Ракель Мюрвалль угрожающе размахивает газетой.

— Ты на его стороне? Подумай, может ли быть иначе? Все сходится одно к одному. Ваша сестра должна обрести покой. Может, она вернется к нам, как только узнает, что того, кто причинил ей зло, больше нет.

— Но они арестуют нас, мама, они заберут нас, — продолжает Элиас. — И в конце концов, всему есть предел.

— Не волнуйтесь, — успокаивает сыновей Ракель Мюрвалль. — Полицейские глупее кур. Вы знаете, где он сейчас. Сделайте это, мальчики, а там посмотрим. Слушайте же…

Дуб, на котором висел Бенгт Андерссон, выглядит так же, как любое одинокое дерево посреди равнины. Если не считать сломанной ветки.

Но теперь этот дуб навсегда связан с тем, что произошло здесь однажды в самом холодном из февралей. А весной его срубит крестьянин, которому надоели венки, и любопытные местные жители, и медитирующие женщины. Он выроет все до последнего корешка и не уйдет отсюда, пока не убедится, что от дуба ничего не осталось. Но где-то глубоко-глубоко в земле все-таки сохранится маленький корневой отросток, и он вырастет в новое дерево, одинокое посреди равнины, и оно будет снова и снова шептать над просторами Эстергётланда имена Мяченосца, Ракели Мюрвалль и Калле-с-Поворота.

Малин и Зак сидят в машине и смотрят на дерево.

Двигатель работает на холостом ходу.

— Здесь его нет, — говорит Зак.

— Но однажды он здесь был, — отзывается Малин.

В салоне «рейнджровера» пахнет бензином и моторным маслом, и кузов стучит, когда машина на высокой скорости проезжает по поселку Юнгсбру, мимо магазина «Вивохаллен», кондитерской и кафе «Клоетта» у подножия холма, рядом с мостом через реку.

Элиас Мюрвалль на заднем сиденье в отчаянии ломает руки и произносит слова, которые не хочет говорить вслух:

— Что, если она ошибается? Если он этого не делал? Тогда мы будем раскаиваться до конца жизни. Какое, черт возьми, мы имеем право…

Адам Мюрвалль оборачивается с пассажирского сиденья впереди:

— Это он, дьявол его подери, изнасиловал Марию. Все сходится. И теперь мы должны сделать это. Не ты ли часто повторяешь, Элиас, что не нужно показывать свою слабость? Не ты ли так любишь говорить об этом? Не нужно выглядеть слабаком. Так и не делай же этого сейчас. Следи за собой…

И автомобиль кренится, сползая в канаву прямо у поворота на Ульсторп.

— Ты прав! — кричит Элиас. — Я не слабак.

— Проклятье! — ругается Якоб Мюрвалль. — Сейчас мы сделаем то, что должны, и не о чем здесь болтать. Понятно?

Элиас откидывается назад. Голос Якоба действует на него успокаивающе, несмотря на весь его гнев.

Элиас тяжело дышит. Во всем этом движении чувствуется какая-то определенность, общая для них для всех цель, хотя и не та, что предполагалась.

Он оборачивается.

Заглядывает в багажник.

Там деревянный ящик в пятнах краски. В нем три гранаты, похищенные с оружейного склада. Их только что достали из тайника под полом мастерской, который полиция так и не обнаружила во время обыска несколько недель назад.

— Нам чертовски повезло, что они не добрались до гранат, — так говорил Якоб дома, когда мать излагала им свой план.

— Ты прав, Якоб, — соглашалась она. — Чертовски повезло.

Малин и Зак блуждают по равнине в поисках очередного одинокого дерева.

Но под теми, что им попадаются, нет следов борьбы. Это самые обыкновенные деревья, измученные ветром и морозом.

Зак ведет машину в сторону Клокрике по плохо расчищенной дороге на краю бесконечного белого поля. У Малин звонит телефон.

На дисплее отражается номер Карин Юханнисон.

— Это Малин.

— Форс, результат отрицательный, — говорит Карин. — Карл Мюрвалль не насиловал свою сестру.

— Абсолютно никакого сходства?

— Он не делал этого совершенно точно.

— Спасибо, Карин.

— Это было так важно? Ты думала, это он?

— Я не знаю, что я думала, но теперь я уверена. Спасибо еще раз.

Малин кладет трубку.

— Это не он изнасиловал Марию Мюрвалль, — говорит она Заку, который слушает ее, не сводя глаз с дороги.

— Ну, тогда дело еще не закончено. — В голосе Зака слышится хрипота, как бы подтверждающая сказанное.

Но братья направлялись к дому Ракели Мюрвалль сразу после того, как они с Заком оттуда ушли.

Братья, которые не знают, что Марию изнасиловал не Карл.

Они слушаются свою мать, подчиняются ей.

Мать, которая охраняет свои тайны.

И у нее есть только один способ уберечь их.

Зак останавливает машину перед очередным деревом.

«Корни, — думает Малин. — Кровь, которую надо смыть. Действия, на которые надо ответить действием. Только этим все мы и занимаемся.

И теперь он должен исчезнуть. Ракель не знает, что у нас есть ДНК Карла, что все выйдет наружу.

Или она ощущает это где-то в глубине души, но отгоняет прочь это чувство, хватаясь за последнюю воображаемую соломинку».

Если загнать зло в угол, оно набросится на тебя.

— Я поняла! — кричит Малин в тот момент, когда Зак открывает дверцу со стороны водительского сиденья. — Поняла, почему она не пускала нас раньше! Поезжай к охотничьей избушке. Так быстро, как только можешь!

77

Виллы на обочине дороги у монастыря Вреты.

За их фасадами — уют и благополучие. Так близко и в то же время так далеко.

И после нынешней поездки Малин не захочет видеть эту дорогу в ближайшую тысячу лет.

Они переезжают мост внизу, возле бывшей епископской усадьбы Кюнгбру, и сворачивают в сторону Ульсторпа.

Мимо школы Монтессори[59] в Бьёркё, чьи голубые и розовые корпуса угловатой антропософской[60] архитектуры, кажется, страдают от мороза не меньше, чем обыкновенные дома. Остается надеяться, что там, внутри, растят хороших людей.

У Янне была мысль отдать Туве в школу Монтессори, но Малин воспротивилась: она слышала, что дети, воспитанные в таких тепличных условиях, редко выдерживают конкуренцию с выпускниками обычных школ.

Они делают кукол.

Издают собственные книги.

Их учат, что мир полон любви.

Какая же любовь может быть там, в лесу? Разве что скрытая ненависть.

Дорога скользкая, и машину заносит то в одну, то в другую сторону, когда Зак жмет на педаль.

«Давай, Зак. Это срочно. Слово даю, он где-то там».

Зак ни о чем не спрашивает. Он сосредоточился на дороге и машине. Они проезжают мимо ворот на въезде в Ульсторп и направляются к озеру Хюльтшён.

За окнами автомобиля площадка для гольфа. Малин кажется, что развевающиеся флажки похожи на братьев Мюрвалль: подобно ветру, мать может повернуть их, куда ей заблагорассудится.

Якоб Мюрвалль еще крепче вцепляется в руль, сворачивая на дорогу вдоль озера Хюльтшён. Дачные домики на берегу — как маленькие белые коробки в клубах тумана, похожего на хлопковый пух.

Зеленый «рейнджровер» буксует в снегу, ледяная метель у обочины дороги режет, словно острейшие осколки разорвавшейся бомбы, но Якобу удается удерживать автомобиль на дороге.

Элиас не вымолвил больше ни слова.

Адам на пассажирском сиденье молчит с решительным видом.

«Мы только сделаем то, что должны, — думает Якоб. — Мы всегда так поступаем и поступали. И когда я нашел папу под лестницей, я взял себя в руки, пусть мне и хотелось кричать. Я только закрыл ему глаза, чтобы мама не видела его ужасного мертвого взгляда.

Мы сделаем то, что должны. Чего мы будем стоить, если позволим кому бы то ни было просто так насиловать нашу сестру? Подобное дерьмо вне любого закона. Мы докажем, чего мы стоим, и положим этому конец».

Якоб жмет на педаль и доезжает до конца дороги. Здесь он останавливает машину, поворачивает ключ и глушит мотор.

— Выходите! — кричит он.

Братья выскакивают наружу, и последние сомнения Элиаса мигом улетучиваются.

На них зеленые куртки и темно-синие брюки.

— Давай! — кричит Якоб.

Адам открывает багажник, вытаскивает из него грязную коробку, ставит ее на землю и снова опускает крышку багажника.

— Готово, — объявляет он.

Потом осторожно берет коробку под мышку, и они шагают по сугробам к лесу.

Впереди Якоб.

Потом Элиас.

Последним Адам с коробкой.

Якоб смотрит на деревья вокруг. Он часто охотился в этом лесу. Ему вспоминается мать за столом и Мария на кровати в тот единственный раз, когда он решился войти к ней в Вадстене.

«Дьявол, дьявол», — думает он.

Братья шагают следом.

Они ругаются, проваливаясь сквозь наст, ломающийся под их быстрыми тяжелыми шагами.

«Три гранаты весят много, — думает Адам, — и в то же время так мало, если учесть, сколько бед они могут натворить».

Он думает о Марии. Как она пугалась, когда он подходил к ней, как забивалась в угол, а он шепотом повторял ее имя, снова и снова, чтобы она успокоилась. Он так и не понял, узнала ли она его. Она ни разу ничего ему не сказала, но он все равно приходил к ней. Со временем она стала меньше бояться и как будто смирилась с его присутствием.

А теперь?

Теперь их очередь, тех, кто сидит в ней и причиняет ей боль.

Демонов.

Сапоги проваливаются сквозь наст, ступая на корни, и ему стоит усилий вытаскивать их из снега.

Только дьявол мог сотворить такое.

Со своей родной сестрой.

Здесь больше не о чем думать. Его нужно уничтожить, никаких сомнений. Сомнения — это не для нас.

Коробка у Адама под мышкой. Он крепко держит ее. Еще неизвестно, что может произойти, если он ее уронит.

Он задыхается. Он видит братьев впереди, чувствует мороз и вспоминает тот случай на берегу канала, с турком, когда они оба заступились за него, доказали, что никакому черту не позволено садиться им на шею. Мы всегда вместе. Это и тебя касается, Мария. И поэтому мы должны сделать это.

Мы били, били и били.

Теперь нужно большее.

Мы ведь теперь взрослые.

Элиас всего в метрах десяти. Адам чувствует его тело, ветер в его волосах. Совсем как тогда, когда сидел позади него на «дакоте». И так будет всегда.

Здесь машина.

«Рейнджровер» братьев Мюрвалль стоит у самого сугроба, и Зак паркуется рядом, стараясь не заблокировать дорогу.

Они звонили, вертолет, должно быть, уже в пути. Малин сказала Шёману: «Положись на меня, Свен».

Но требуется время, чтобы в такой мороз поднять вертолет в воздух, поэтому им надо полагаться на самих себя, на собственные ноги. Команда с собаками только что выехала из участка.

Они карабкаются по сугробам, ступая в следы братьев, пробираются меж деревьев, бегут, ломая наст, опять и опять. Их сердца пульсируют в бешеном темпе, легкие болят от напряжения, тела, переполняемые свежим холодным воздухом, рвутся вперед, вперед, спотыкаются, израсходовав весь свой адреналин, а потом снова бегут. Малин и Зак вслушиваются в тишину леса, стараясь уловить признаки движения, жизни, присутствия братьев, но все напрасно.

— Черт! — задыхается Зак. — Далеко ли они могли уйти, как ты думаешь?

— Далеко, — отвечает Малин. — Но нам нельзя останавливаться.

И Малин бросается в чащу, и снег проваливается под ее тяжелыми быстрыми шагами, и она падает, а потом встает и делает новый рывок.

Поле ее зрения сужено до тесного туннеля между стволов.

— Это не он изнасиловал вашу сестру! — кричит она.

«Не верьте своей матери, он не насиловал Марию. Он сделал много зла, но не это. Остановитесь же, пока не поздно. Что бы вы там ни думали, что бы она ни вбивала вам в головы, он все-таки ваш родной брат. Вы слышите? Вы слышите меня? Он ваш родной брат, и это не он изнасиловал вашу сестру, мы знаем это наверняка».

Туннель кончается.

«Я должна догнать их», — думает Малин.

— Это не он изнасиловал вашу сестру! — кричит она, задыхаясь, но и сама едва слышит свой голос.

«Никогда не показывай своей слабости, никогда…»

Элиас повторяет про себя эти слова, как мантру, и думает, что однажды раз и навсегда показал свою силу, тогда, с учителем Бруманом, посмевшим назвать его засранцем.

Иногда он старается понять, почему же все так получилось, почему они оказались в изоляции. И единственный ответ, который приходит ему в голову, — так было с самого начала.

У других работа, правильная жизнь, приличные дома, но у нас этого никогда не было и не будет. Нам дали это понять.

Адам идет за ним.

Элиас останавливается и оборачивается. Он думает о том, что его брат хорошо несет коробку и что у него от мороза розовое лицо и кожа стала прозрачной.

— Держи коробку, Адам!

— Держу, — отвечает тот, тяжело дыша.

Якоб молча идет впереди.

Он шагает решительно, плечи под курткой опущены.

— Проклятье, — ругается Адам. — Снег проваливается.

И с трудом делает следующий шаг.

— Пошли быстрее, — торопит он. — Покончим со всем этим.

Элиас молчит.

Здесь больше не о чем говорить. Надо действовать.

Они проходят мимо охотничьей избушки.

Не останавливаясь, братья пересекают поляну и снова углубляются в лес, еще более темный и густой на той стороне.

Наст здесь крепче, толще и все-таки прогибается то там, то здесь.

— Он залег внутри, — говорит Элиас, — я уверен в этом.

— Я чувствую дым, — добавляет Адам.

Его пальцы, вцепившиеся в коробку, коченеют, не слушаются, скользят по дереву.

Он меняет руку, разминая другую, чтобы ослабить судороги.

— Чертова нора. Он не лучше зверя, — шепчет Якоб. — Ну, теперь твоя очередь, Мария, — говорит он громко, на весь лес.

Но голос его затухает между стволами. Лес всегда поглощает звуки.

Давай, Малин, давай. Если еще не поздно.

Вертолет уже поднялся с поля в Мальмслётте и сейчас взбивает воздух над равниной, направляясь в вашу сторону. И утратившие нюх собаки тявкают и мечутся в отчаянии.

Я согласен с тобой, Малин, и этого пока достаточно.

И все же…

Я хочу, чтобы Карл был рядом со мной.

Хочу парить бок о бок с ним.

Увести его отсюда.

Разве может быть такая усталость?

Молочная кислота пульсирует в теле Малин, и хотя они видят следы братьев, уходящие дальше в глубь леса, оба присаживаются на крыльце охотничьей избушки отдохнуть.

Ветер свистит.

И в теле шум. А в голове все закипает, несмотря на мороз. Пар изо рта Зака — словно дым затухающего пожара.

— Проклятье, проклятье, — ругается он, постепенно приходя в себя, — мне бы сейчас выносливость Мартина.

— Пойдем дальше, — выдыхает Малин.

Они поднимаются.

И устремляются в лес.

78

Вы уже идете?

Идете сюда, чтобы впустить меня?

Не бейте меня.

Это вы? Или мертвые?

Кто бы вы ни были, там, снаружи, скажите мне, что вы пришли с миром. Скажите, что пришли с любовью.

Пообещайте мне это.

Пообещайте мне.

Пообещайте.

Я слышу вас. Вы еще не здесь, но скоро придете. Я лежу на полу и слышу ваши слова, ваши приглушенные крики.

«Сейчас мы впустим его! — кричите вы. — И он станет одним из нас. Он войдет».

Как это прекрасно!

Я сделал так много. Больше нет чужой крови, а ту, что течет в моих жилах, можно не считать.

Вы все ближе.

И вы несете мне ее любовь.

Только впустите меня. Дверь в мою землянку не заперта.

Элиас Мюрвалль видит дымок, поднимающийся из едва заметного отверстия в сугробе. Он представляет Карла, там, внутри, сжавшегося в темноте в комок, испуганного и ничего не понимающего.

Это мог сделать только он.

Сомнения — слабость.

Мы должны убить, растоптать его — только так.

Все так, как говорила мать: он был выродком с самого начала, и мы всегда чувствовали, все трое, что это он изнасиловал Марию.

Карл сам отыскал эту землянку, когда ему было десять лет.

Он тайком приезжал сюда на велосипеде, он был горд, словно хотел удивить их какой-то жалкой землянкой.

Черный запирал его здесь на несколько дней подряд, и он сидел, когда они жили в охотничьей избушке, на одной воде. Время года не имело значения. Сначала Карл протестовал и получал за это от отчима и братьев. Но потом он как будто свыкся с землянкой, обустроился в ней и сделал ее своим убежищем. После этого запирать его здесь стало не так весело, и они думали как-то зарыть эту нору. Но поленились.

«Пусть прячется, чертово отродье», — буркнул старик с инвалидного кресла, и никто не стал возражать.

Они знали, что он до сих пор наведывается сюда. Иногда они видели следы его лыж, ведущие к землянке. Когда же они не находили их, то понимали, что он подбирался с другой стороны.

Элиас и Якоб приближаются к землянке.

Дьявол. Он должен исчезнуть.

Зеленая коробка в руке Адама тяжела, но он уверенно ступает в следы братьев, пробираясь сквозь черно-белый лесной ландшафт.

— Ты слышишь, Зак?

— Что?

— Как будто голоса впереди.

— Не слышу никаких голосов.

— Мне показалось, кто-то говорил там.

— Форс, хватит болтать. Вперед.

«Что они сказали? Они говорили как будто, что надо что-то открыть. Открыть и впустить».

— Открывай, Якоб! Открывай, я брошу!

Это говорит Элиас.

«Все так. У меня получилось. Наконец все встанет на свои места.

Чего же вы ждете?»

— Сначала, — слышится голос Якоба, — ты бросишь одну, потом сразу другую, а коробку в последнюю очередь.

У Малин мутится в голове; теперь она слышит голоса, больше похожие на шепот, и слов невозможно разобрать из-за ветра.

Бормотание.

Вся тысячелетняя история несправедливостей и злодеяний вылилась в одно это мгновение.

Или это ей кажется, что лес расступается?

Зак не поспевает за ней.

Он бредет сзади, задыхается, и Малин думает, что он вот-вот упадет.

Она проходит еще немного, а потом устремляется вперед, в просвет между деревьями, и снег исчезает под ее ногами, словно уверенность в собственной правоте дает ей силы воспарить над землей.

Элиас Мюрвалль достает из коробки первую гранату. Он видит Якоба у входа в землянку, дымок очага — словно завеса за его спиной. Деревья застыли, как в карауле, и всем своим видом призывают: «Давай же, давай, давай…»

Убей своего родного брата.

Он уничтожил твою сестру.

Он не человек.

Но Элиас медлит.

— Какого черта, Элиас! — кричит Якоб. — Давай же сделаем это! Бросай! Какого дьявола ты ждешь!

И Элиас повторяет шепотом: «Какого дьявола я жду?»

— Бросай, бросай же!

Это голос Адама.

Элиас срывает предохранитель с первой гранаты, и в этот же момент Якоб распахивает дощатую дверь землянки.

Они открыли мне, я вижу свет. Теперь я один из них.

Наконец-то.

Какие вы милые.

Сначала яблоко, ведь они знают, как я люблю их. Оно подкатывается ко мне, такое зеленое в мягком сероватом свете.

Я беру яблоко, а оно такое холодное и зеленое…

А вот еще два. И коробка.

Это так мило.

Я беру яблоко, но оно такое холодное и твердое от мороза.

Теперь вы здесь.

Но вот дверь закрывается снова, и свет пропадает. Почему?

Ведь вы обещали впустить меня?

Когда же снова будет свет? И откуда этот грохот?

Зак падает рядом с Малин.

Что такое там, впереди? Она словно смотрит в ручную видеокамеру, и изображение ходит туда-сюда. Что же она видит?

Троих братьев?

Что они делают?

Они бросаются на снег.

А потом раздается грохот.

Затем еще и еще, и пламя вспыхивает над сугробом.

Она кидается на землю, чувствуя, как мороз проникает в каждую ее косточку.

Оружие с ограбленного склада.

Ручные гранаты.

Проклятье!

«Его больше нет, — думает Элиас. — Он теперь далеко. И я не показал своей слабости».

Элиас встает на четвереньки, грохот звоном отдается в его ушах. Вся голова звенит, и он видит, как поднимаются Адам и Якоб, как дверь землянки отлетает в сторону и снег, что лежал на ее крыше, вздымается метелью, словно непроницаемый белый дым.

Что теперь там, внутри?

Он сжимает кулаки.

К черту этого дьявола.

Снег, окрашенный кровью.

Запах пота, жженого мяса, крови.

Кто там кричит? Женщина?

Он оборачивается.

Он видит женщину с пистолетом, приближающуюся к нему со стороны поляны.

Она? Как, черт возьми, она успела добраться сюда так быстро?

С пистолетом в руке Малин приближается к трем мужчинам, которые все еще на коленях. И они встают, поднимая руки над головой.

— Вы убили родного брата! — кричит она. — Вы убили родного брата! Вы думали, что это он изнасиловал вашу сестру, но он никогда этого не делал, вы, черти! — кричит она. — Вы убили своего родного брата!

Якоб Мюрвалль идет ей навстречу, а она кричит:

— Вам не нужно было никого убивать. Вы должны были забрать его домой, ведь вы знали, что мы, полиция, его ищем… Но мы не успели.

Якоб Мюрвалль улыбается.

— Это не он изнасиловал вашу сестру! — кричит Малин.

Улыбка исчезает с лица Якоба Мюрвалля, ее сменяет выражение недоумения и растерянности. А Малин машет пистолетом, рассекая воздух, а потом рукоятью бьет его по носу.

Кровь хлещет из ноздрей Якоба Мюрвалля, а он, спотыкаясь, бредет вперед, окрашивая снег в темно-красный цвет. Малин опускается на колени и кричит, кричит куда-то в воздух, но никто не слышит ее голоса, постепенно переходящего в сплошной вой и заглушаемого шумом вертолета, опускающегося на поляну.

Этот крик отчаяния и боли и перекрывающий его шум вечно будут отдаваться эхом в лесах у озера Хюльтшён.

Что вы слышите? Бормотание?

Беспокойный лепет?

Это шелестит мох.

Это шепчутся мертвые, так говорят легенды. Мертвые и те, кто жив после смерти.