Златообильные Микены

Глава 1. К вопросу об источниках

Вряд ли найдется среди нас человек, который не слышал о прекрасной Елене и о сражениях под стенами Трои, даже если он никогда не задумывался, происходили ли эти события на самом деле или же они являются вымыслом древнегреческих сказителей, прежде всего Гомера. Наука же рано или поздно должна была поставить вопрос об этом. Еще в начале второй половины XIX в. она усматривала здесь всего лишь поэтические легенды. И только благодаря удачливому немецкому коммерсанту Генриху Шлиману смогла победить противоположная точка зрения. В 70-х годах прошлого века он открыл на холме близ Дарданелл древнюю Трою, а затем раскопал и Микены — столицу Агамемнона, предводителя греков под Троей. Заступ этого археолога чуть было не потревожил Кносс, считавшийся резиденцией легендарного критского царя Миноса, но запутанность прав собственности и неприемлемые финансовые требования явились основной причиной того, что самое славное открытие на территории древней Эгеиды, как известно, досталось другому исполину эгейской археологии — англичанину Артуру Дж. Эвансу. А. Эванс, начав раскопки Кносса в 1900 г., открыл там культуру, которую назвал по имени Миноса минойской и непосредственно от которой он производил всю культуру материковой Греции, существовавшую в течение весьма значительного периода во II тысячелетии до н. э. Согласно точке зрения Эванса, территория Греции являлась всего лишь критской колонией и мир гомеровских героев, собственно говоря, и не был греческим миром. Но это эпохальное открытие Эванса содержало в себе нечто, что впоследствии стало причиной крушения этой его концепции, отрицавшей присутствие греческого элемента в критской культуре, — маленькие глиняные таблички, целыми сотнями найденные в развалинах Кносского дворца и покрытые знаками довольно развитой письменности, которую Эванс назвал линейным письмом Б, для отличия от двух других более древних систем критской письменности — линейного письма А и иерог-лифики.

Несмотря на то что кносские таблички находились в его полном распоряжении вплоть до его смерти в 1941 г., а доступ к ним Эванс ревниво охранял, сам он так и не приступил всерьез к их дешифровке. Монополия Эванса была нарушена только в 1939 г., после того как К. Блеген обнаружил аналогичные таблички в Пилосе (область Мессения на югозападе Пелопоннеса). Но вскоре началась вторая мировая война, и приступить к плодотворным исследованиям по дешифровке оказалось возможным только в конце 40-х — начале 50-х годов. Однако окончательного успеха добился здесь не ученый с громким именем, а тридцатилетний английский архитектор Майкл Вентрис, который в 1952 г. с помощью филолога-классика Джона Чедуика из Кембриджского университета представил ученому миру бесспорные доказательства того, что под текстами линейного письма Б кроется древнегреческий язык, отличавшийся от языка Гомера. Так окончательно было доказано то, что еще в 20-е годы предполагал британский археолог А. Дж. Уэйс. Вопреки убежденности Эванса в безраздельном преобладании Крита в Эгейском мире в эпоху бронзы, Уэйс выдвинул собственную теорию, согласно которой греческие земли во II тысячелетии до н. э. являлись областью самостоятельной в этническом и политическом отношениях, хотя и испытывавшей сильное культурное влияние Крита.

Таким образом, 1952 год окончательно отделил от минойской культуры древнего Крита, которая развивалась в своем самобытном догреческом облике приблизительно в 2900—1470 гг. до н. э., микенскую цивилизацию ахейских греков, возникновение, расцвет и падение которой приходится на период XVI—XII вв. до н. э. Область распространения этой цивилизации охватывала прежде всего центры, расположенные в континентальной Греции, но уже во второй половине XV в. до н. э. она включала также Крит, а со временем охватила в той или иной степени целый ряд областей на побережье Восточного и Центрального Средиземноморья — от Южной Италии и Сицилии вплоть до Малой Азии, сиро-палестинского побережья и Египта. Троянская война, завершившаяся разрушением Трои, происходила в конце XIII в. до н. э. и, по существу, уже была лебединой песней политического и экономического могущества ахейцев: вскоре после ее окончания микенские дворцы и селения в результате еще и до сегодняшнего дня не вполне выясненных обстоятельств навсегда обратились в руины. Прошло несколько долгих столетий, прежде чем на фоне этих развалин в изменившихся этнических, экономических и культурных условиях начался новый исторический период развития греческой цивилизации — тот, который завершился приблизительно в середине I тысячелетия до н. э. появлением классической Греции, в результате чего была заложена основа нынешней европейской цивилизации.

Микенская цивилизация является, таким образом, первым великим культурным подъемом греческого народа в его долгой истории, насчитывающей три с половиной тысячелетия. И хотя микенский мир отделен от собственно античной греческой культуры I тысячелетия до н. э. рядом так называемых «темных веков» (XI—IX вв. до н. э.), он является цивилизацией, которую следует рассматривать как органичную составную часть греческой истории с таким же правом, с каким мы относим к истории Чехословакии эпоху Великой Моравии, несмотря на то, что земли Моравии и Словакии были отрезаны от последующего культурного развития страны более чем столетним политическим и культурным перерывом, наступившим после падения Великоморавской державы.¹ С другой стороны, микенская цивилизация обладает настолько самобытными чертами, что ее с полным правом можно считать вполне самостоятельным культурным проявлением греческого духа, каковым и была более поздняя греческая античная культура, а также византийская культура.

Наша книга посвящена первой попытке народа, говорившего на древнегреческом языке, выйти на магистральный путь развития мировой культуры. Он вступил на этот путь не с пустыми руками — в его распоряжении были уже и свои собственные традиции, принесенные с прародины индоевропейских племен, расположенной где-то в восточноевропейских степях, но прежде всего — богатый опыт и знания, унаследованные как от более древнего догреческого населения Эгейского мира, так и от более далеких цивилизаций Ближнего Востока. В результате соединения всех этих трех элементов и возник замечательный синтез выдающейся цивилизации Европейского континента, об отдельных составных частях которой рассказывают главы этой книги.²

Стремительное развитие исследований о микенском мире, благодаря которому удалось в течение последних ста лет набросать картину совершенно новой величественной цивилизации, чье существование ранее было только гипотезой, обусловлено тремя основными факторами:

а) верой в правдивость греческой мифологической традиции и информации более поздних греческих авторов по древнейшей истории Греции;

б) результатами археологических раскопок на территории древней Эгеиды и прилегающих областей Средиземноморья;

в) дешифровкой линейного письма Б и толкованием его текстов, а также информацией, содержащейся в некоторых документах той же эпохи на других языках.

Таким образом, к настоящему времени у нас имеются три типа источников по истории Микенской Греции:

а) сведения, содержащиеся в греческой мифологической и исторической традиции;

б) памятники материальной культуры;

в) письменные греческие и иноязычные документы того времени.³

Извлекаемые из этих источников данные значительно отличаются друг от друга как по характеру информации, так и по степени достоверности. Информация, содержащаяся в греческой мифологической и исторической традиции, в значительной степени искажена хотя бы уже потому, что она не современна освещаемой эпохе, а моложе ее по меньшей мере на полтысячелетия. Так обстоит дело с Гомером, обе мифологические поэмы которого составлены в VIII в. до н. э., а повествуют о событиях Троянской войны, датируемой концом XIII в. до н. э. Произведения же античных авторов, в частности историков, которые, кстати, только вскользь упоминают о древнейшей истории Греции, отстоят от нее намного дальше. Геродот писал в первой половине V в. до н. э., Фукидид — во второй половине V в. до н. э., а прочие историки и того позднее. Принимая во внимание значительную временную дистанцию, следует считать, что данные античной традиции имеют скорее второстепенное значение и могут привлекаться, как правило, в качестве вспомогательных и дополнительных аргументов там, где верность того или иного факта уже установлена на основании источников иного рода. Однако в целом сопоставление таких данных с памятниками материальной культуры убедительно показывает, что мифологическая и историческая традиции содержат реальное ядро в значительно большей степени, чем это предполагалось ранее. Естественно, в каждом конкретном случае весьма трудно определить, что именно относится к этому реальному ядру, а что к нему добавлено (или же, наоборот, изъято из него) в течение последующих столетий.

В отличие от мифологической традиции, сведения, полученные в результате открытий в области материальной культуры, и письменные источники микенских и иноязычных архивов, в сущности, современны освещаемой ими эпохе. Памятники материальной культуры могут быть, естественно, иногда и несколько более древними, а в отдельных случаях завезенными из других стран (в особенности это касается предметов роскоши). Большинство же обнаруженных до сих пор документов линейного письма Б, прежде всего тексты на глиняных табличках, наоборот — датируются в основном тем же периодом, что и археологические пласты, в которых они были обнаружены. Ценность памятников материальной культуры состоит в том, что они представляют собой изделия микенских мастеров в их подлинном, никогда впоследствии не повторяемом виде. В то же время они не могут дать нам прямых сведений об общественной и культурной среде в целом — о той среде, в которой они были созданы и которой служили после своего появления на свет.

Вплоть до дешифровки линейного письма Б сами по себе археологические находки не могли дать достаточно ясного ответа на вопрос об этнической принадлежности властителей⁴ микенских дворцов и их языке. Исключительное значение памятников недавно дешифрованной микенской письменности состоит прежде всего в том, что они характеризуют правящие слои микенского общества как лиц, говорящих по-гречески, а также дают возможность непосредственно взглянуть на целый ряд отдельных сторон жизни микенского общества. К сожалению, речь может идти, по существу, лишь о некоторых сторонах жизни Микенской Греции, поскольку тексты носят характер регистрационных архивных документов, которые составлял не историк, желавший сохранить для будущего основные черты структуры микенского общества, а чиновник, для которого гораздо важнее было установить, верно ли произвело то или иное лицо обязательную для него поставку шерсти или же сколько боевых колесниц пришли в столь негодное состояние, что их уже невозможно использовать на войне. Если же, кроме всего прочего, вспомнить, что большинство письменных сообщений отличается лаконичностью и что относительно толкования текстов некоторых табличек до сих пор ведутся ожесточенные споры, то станет ясно, что письменные источники также не всегда могут быть ключом к познанию микенской действительности.

Наиболее верным путем к установлению истины является, таким образом, сопоставление данных всех трех названных групп источников при скрупулезном и аргументированном определении их соотношения. Чтобы показать характер информации, которую можно извлечь из каждого из этих трех типов источников, рассмотрим прежде всего круг вопросов, связанных с мифологической и исторической традицией, далее — современные Микенской Греции иноязычные письменные сообщения, а затем начертим основную линию развития эгейской археологии с 1871 г. до наших дней, учитывая также раскопки, проводившиеся вне Эгеиды, познакомим читателя с историей доалфавитных эгейских письменностей (остановившись особо на текстах линейного письма Б) и, наконец, коротко рассмотрим, с какой степенью достоверности сохранил для человечества сведения о микенской эпохе ее главный певец Гомер.

Глава 2. О чем рассказывают древние мифы

Связать мифологические предания древних греков⁵ с конкретными историческими данными — труд, достойный древнегреческого царя Сизифа, который в наказание за свои прегрешения был обречен в царстве мертвых катить на крутую гору огромный камень, «но едва достигал он вершины, как С тяжкою ношей, назад устремленный невидимой силой, Вниз по горе на равнину катился обманчивый камень» («Одиссея», Х1.596-598).⁶

Навести хронологический порядок в невообразимой путанице легендарных сведений пытались еще сами древние греки, и многие древнегреческие историки⁷ уже занимались в той или иной степени этим вопросом. Одним из наиболее заслуживающих внимания памятников такого рода является текст, высеченный на мраморе, на острове Парос в 264—263 гг. до н. э. — так называемый «Паросский мрамор»,⁸ который представляет собой попытку отобразить в хронологической последовательности событии древнейшей и ранней истории Эллады. Его временной охват поистине достоин восхищения. Одним из древнейших событий, о которых рассказывает «Паросский мрамор», является прибытие в Грецию Даная, датируемое в переводе на наше летосчисление еще XVI в. до н. э. Кто же был Данай? Он был сыном Бела, мифического царя Египта, будто бы жил в Ливии, но затем поссорился со своим братом, которого звали Египт, из-за того, что не пожелал отдать пятьдесят своих дочерей в жены пятидесяти сыновьям брата, и предпочел переселиться в греческую область Арголиду, где он основал город Аргос. Однако Египт выследил Даная и заставил все же его дочерей вступить в брак со своими сыновьями. Но тогда Данаиды по указанию отца решились на ужасное преступление: в свадебную ночь сорок девять из них убили своих мужей. За это они после смерти были осуждены на необычную кару в подземном мире: постоянно наполнять водой бездонный сосуд и таким образом выполнять в облегченном для женщин варианте тщетный труд Сизифа.

Данай принадлежит к числу самых прямых мифологических праотцов микенской культуры. Не случайно одним из трех названий греков под Троей было данайцы (наряду с ахейцами и аргивянами), что, очевидно, связано с именем Даная. Эго слово связано также с египетским названием «дануна» или «дениен», которое встречается в перечне так называемых «народов моря», совершавших в XIII в. до н. э. нападения на Египет. На основе этих наблюдений было высказано предположение о связи между прибытием Даная в Арголиду и огромным ростом числа сокровищ в Микенах в XVI в. до н. э., а также одновременным упадком могущества семитов-гиксосов в Египте в первой половине того же столетия.⁹ При этом Данай не был в Греции единственным пришельцем. Примерно тем же временем — т. е. до конца XVI в. до н. э. — датирует упомянутый выше «Паросский мрамор» прибытие Кадма — финикийского царевича из Тира, сына царя Агенора. Кадм будто бы прибыл в Грецию после того, как тщетно разыскивал по всему свету свою сестру Европу, которую похитил, превратив ее в корову,⁹ верховный греческий бог Зевс, принявший облик быка. На том месте, где Кадм убил чудовищного дракона, он якобы основал Фивы. Имя Кадма связано в греческих преданиях с первым появлением письменности на греческой земле. При этом упоминания в легендах о так называемом Кадмовом письме, рассматривавшемся ранее как намек на финикийское происхождение греческого алфавита, возникшего приблизительно в IX—VIII вв. до н. э., нашли в последнее время значительно более древние подтверждения в замечательных находках в Фивах, где в слоях XIV—XIII вв. до н. э. недавно были обнаружены клинописные вавилонские цилиндрические печати XVII в. до н. э.¹⁰ Несомненно, что речь идет о предметах, привезенных в Фивы в микенскую эпоху из Передней Азии, но при этом следует особо подчеркнуть, что их образцы были найдены именно в Фивах — городе, столь тесно связанном с именем Кадма.

Следующим знаменитым чужеземцем, прибывшим в Грецию с Востока еще в начале микенской эпохи, был Пе-лоп. Его отец, лидийский царь Тантал, желая испытать всеведение богов, однажды подал им на стол Пелопа в виде яства. Однако боги распознали обман и оживили Пелопа, а Тантала покарали особо для него изобретенной карой: в подземном мире, стоя по колени в воде под деревом с наливными яблоками, он не может напиться, так как вода исчезает под его ногами, а когда он хочет сорвать яблоко, ветви поднимаются вверх. Пелоп покинул отчий дом и поселился далеко на западе — в греческой области Элида. Там в городе Писа правил царь Эномай, славившийся необычайной ловкостью в конских ристаниях. Эномаю было предсказано, что он будет лишен жизни собственным зятем. Поэтому царь объявил, что отдаст свою дочь Гипподамию в жены только тому, кто одолеет его в ристаниях, в случае же поражения претендент лишался головы. Эномай победил бы и Пелопа, однако и поныне неизвестно, как случилось, что у самого финиша у его колесницы отскочило колесо. Говорят, что возничий Эномая Миртил, подкупленный то ли Пело-пом, то ли Гипподамией, то ли ими обоими, вынул чеку из оси царской колесницы. Эномай разбился насмерть, Пелоп женился на Гипподамии, а Миртила, посмевшего приставать к нему с вымогательствами, сбросил со скалы. Со временем Пелоп завоевал почти весь полуостров, который выступает на юге материковой Греции глубоко в Эгейское море и с той поры называется островом Пелопа или Пелопоннесом. В ознаменование победы над Эномаем Пелоп учредил в роще недалеко от реки Алфей игры в честь Зевса Олимпийского, т. е. Олимпийские игры, а само место вскоре стало называться Олимпией. Тот факт, что согласно античной традиции первые достоверные Олимпийские игры состоялись в 776 г. до н. э., никоим образом не противоречит тому, что их происхождение в действительности более древнее и что в VIII в. до н. э. игры всего лишь приобрели свою классическую форму.¹¹

Хотя «Паросский мрамор» не содержит конкретных хронологических сведений о Пелопе, о значительной древности этого предания свидетельствует прежде всего то обстоятельство, что на судьбах некоторых его потомков и зиждется та часть греческой мифологии, которая связана с Троянской войной. История Пелопова рода принадлежит к числу самых мрачных в греческой мифологии, представляя собой потрясающую цепь наводящих ужас событий.

Цепь убийств потянулась уже от самой смерти Эномая и свержения со скалы Миртила, который, прежде чем душа покинула его тело, успел проклясть и своего убийцу, и его потомков. Это проклятие не заставило себя долго ждать. По навету матери сыновья Пелопа Атрей и Фиест убили своего сводного брата Хрисиппа и бежали в Микены к своей сестре Никиппе, жене микенского царя Сфенела. Трон Сфенела унаследовал его сын Эврисфей, известный в греческой мифологии как царь, посылавший Геракла на свершение его знаменитых двенадцати подвигов. После смерти Эврисфея на трон взошел его дядя Атрей. Фиест попытался свергнуть Атрея, а когда этот замысел не удался и Фиесту пришлось бежать, он взял с собой малолетнего сына Атрея Плисфена и воспитал его в ненависти к Атрею, поскольку Плисфен не знал, что Атрей был его отцом. Когда Плисфен вырос, Фиест послал его в Микены убить Атрея. Однако, защищаясь, микенский царь убил Плисфена. Когда же он узнал в убитом своего давно оплакиваемого сына, то замыслил страшную месть. Под предлогом примирения Атрей пригласил брата в Микены на пиршество и предложил ничего не подозревавшему Фиесту в качестве угощения изрубленные тела двух его сыновей. Когда Фиест узнал об этом, он бежал из Микен и поклялся отомстить брату. Атрей же захватил самого младшего из сыновей Фиеста, Эгисфа, и в свою очередь попытался воспитать его в ненависти к собственному отцу. Эгисф разгадал козни Атрея, лишь когда вырос и получил приказ убить Фиеста, оказавшегося к тому времени узником в Микенах. Однако Фиест узнал своего сына, рассказал ему все, и Эгисф убил Атрея. Так Фиест стал царем Микен, но спустя некоторое время сын Атрея Агамемнон убил его и захватил крепость Микен. Агамемнон прославился как верховный предводитель греков в военном походе на Трою. Сын Фиеста Эгисф воспользовался его десятилетним отсутствием, взяв на себя роль утешителя жены Агамемнона Клитемнестры, оставшейся в Микенах, которая не могла простить Агамемнону того, что он для благополучного отплытия греческого флота к Трое принес в Авлиде в жертву их дочь Ифигению. Вышло так, что день возвращения Агамемнона из-под Трои стал последним днем его жизни — он погиб от руки Эгисфа во время омовения. Спустя несколько лет сын Агамемнона Орест с помощью своей сестры Электры отомстил Эгисфу и Клитемнестре. Согласно греческой мифологии все эти события произошли в Микенах в течение трех поколений, второе из которых жило во время Троянской войны. Однако в греческой мифологии есть сведения и о том, как возникли Микены. Основателем города считался Персей, о рождении которого рассказывает не менее знаменитое предание. Матерью Персея была Даная, дочь аргосского царя Акрисия и правнучка того самого Даная, пятьдесят дочерей которого должны были выйти замуж за сыновей брата Даная Египта. Как было сказано выше, во время свадебной ночи сорок девять из них убили мужей и только Ги-пермнестра спасла своего двоюродного брата и мужа Лин-кея. Именно от них вел родословную отец Данаи аргосский царь Акрисий. Ему было предсказано, что он погибнет от руки собственного внука. Поэтому царь велел запереть Данаю в подземелье, чтобы полностью отрезать ее от окружающего мира. Однако Акрисий не учел изобретательности верховного бога Зевса, который проник в мрачную темницу в виде золотого дождя и вступил в связь с Данаей. Тогда

Акрисий поместил дочь и ее новорожденного сына Персея в ларец и бросил его в открытое море. Рыбаки с острова Се-риф спасли их и отвели к царю Полидекту. Когда Персей возмужал, он стал неугоден царю, поскольку противился его браку со своей матерью. Поэтому Полидект предложил Персею отправиться на поиски приключений, к чему юноша стремился сам. По совету Полидекта он отправился далеко на запад к Атлантическому океану, убил там ужасную Медузу, имевшую вместо волос клубок змей и превращавшую в камень всех, кто только взглянет на нее. Страшная голова Медузы помогала Персею при свершении его последующих подвигов. В конце концов он вернулся домой в Аргос вместе с прекрасной Андромедой, вырванной им из пасти ужасного дракона. Его дед Акрисий успел вовремя бежать из Аргоса, чтобы, как он надеялся, уйти от своей судьбы. Но Аполлон не пророчествует зря! Однажды во время состязаний Персей по несчастной случайности поразил диском неведомого старца: это и был Акрисий, тайно возвратившийся к тому времени в родной город. Удрученный роковой гибелью деда, Персей заложил вблизи Аргоса ряд крепостей, в том числе Микены, и стал основателем династии, которую со временем сменили Атриды. Таким образом, с Микенами, главным центром одноименной культуры, связан целый ряд наиболее известных греческих мифов, в которых действуют знаменитые герои греческих легенд, и поныне живущие благодаря мастерам слова и рук человеческих в сознании культурного человечества: победитель Медузы и легендарный основатель Микен Персей, могучий Геракл, именно из Микен отправлявшийся по приказу царя Эврисфея на свершение своих двенадцати подвигов, обагренные кровью братья Атрей и Фиест, предводитель греков в Троянской войне Агамемнон, жена и убийца Агамемнона Клитемнестра и мстители за Агамемнона, его дети Орест и Электра. Многие подробности в рассказах об этих персонажах принадлежат области сказочного вымысла, но что касается самих героев, то сегодня с полным правом можно считать, что речь идет о подлинно исторических личностях. У того, кто проходил через Львиные ворота в Микенах, заглядывал в глубь шахтовых гробниц или посещал Микенский отдел Афинского национального археологического музея, неизбежно рождается в уме ряд вопросов. Не принадлежала ли одна из золотых масок, обнаруженных Шлиманом на лицах захороненных в шахтовых гробницах вельмож, легендарному основателю Микен Персею? (Но ни в коем случае Агамемнону, как считал Шлиман, поскольку Агамемнон жил по крайней мере на три столетия позже!) Кто из микенских царей погребен в купольной гробнице, которую в древности называли «сокровищницей Атрея»? (Определенно не Атрей, а кто-либо из его предшественников на микенском троне, возможно даже Эврисфей, «на службе» у которого находился сам Геракл.) Не принадлежали ли различные предметы, зарегистрированные писцами на табличках линейного письма Б из Микен, дворцовому хозяйству самого Агамемнона, на что может указывать время составления этих табличек (около 1230 г. до н. э.)? Любой из этих вопросов указывает нам на то трудноразрешимое противоречие между мифом и реальностью, когда памятник материальной культуры, который находится у нас перед глазами и датируется археологами с точностью до десятилетия, оказывается связанным с тем или иным героем мифологии, однако идентификации такого рода, несмотря на все возможности современной науки, еще недостаточно для хронологической датировки легендарных событий.

В этой книге мы не имеем возможности заниматься подробным изложением и анализом греческих мифов. Наше внимание обращено главным образом к нескольким пришельцам с Востока, имена которых связаны в греческой мифологии с началом культурного развития ряда наиболее значительных областей Греции или с основанием важнейших греческих городов. К этому мы нашли нужным добавить экскурс в генеалогию греческих властителей Микен — крупнейшего центра Микенской Греции. Равным образом можно было бы обратиться и к другим наиболее значительным центрам, на месте которых существовали поселения микенской эпохи.

При этом представляется целесообразным разделить наиболее известные греческие мифы в соответствии с хронологической последовательностью на две основные группы, исходя из того, являются ли их главными действующими лицами персонажи, относящиеся к «дотроянским» поколениям греческих героев или же к поколению участников Троянской войны. Первой группы мы уже коснулись, упомянув о предках прославленных греческих родов, ставших основателями древнейших городов; теперь же скажем несколько слов о легендах, связанных в той или иной степени с эпохой Троянской войны и с событиями, происшедшими после ее окончания. Эти предания порой отличаются конкретностью содержащихся в них сведений и довольно хорошо отображают политическую ситуацию позднемикенской Греции, когда явно еще не могло быть и речи о политическом единстве и происходили частые междоусобицы.

Из событий эпохи, непосредственно предшествовавшей Троянской войне, необходимо вспомнить прежде всего о военном конфликте между Фивами и коалицией городов Арголиды, известном под названием похода «семерых против Фив». Вокруг этого события, безусловно имеющего историческую основу, в греческой мифологии, сложился обширный цикл мифов, который по своему значению в художественном творчестве позднейшего времени не уступает легендам, связанным с Микенами.

Все началось с того, что фиванскому царю Лаю бьша предсказана смерть опять-таки от руки собственного сына. Когда у Лая родился ребенок, он приказал бросить его в горах на южной границе своего царства. Но слуга, которому было дано это поручение, отдал дитя пастухам соседнего Коринфа, где правил бездетный царь Полиб. Обрадовавшись мальчику, названному Эдипом, Полиб усыновил его. Когда Эдип вырос, он случайно узнал, что был приемышем, и отправился к дельфийскому оракулу, чтобы установить правду о своем происхождении. Однако там он не узнал ничего, кроме того, что ему суждено убить своего отца и жениться на собственной матери. Поэтому он решил не возвращаться в Коринф — на тот случай, если коринфский царь действительно был его отцом. Но неумолимый рок направил стопы Эдипа как раз туда, где должно было исполниться пророчество, — в Фивы. И вот в ссоре, завязавшейся на горной дороге по ничтожному поводу, он убил неизвестного мужчину — своего отца Лая, а после того, как избавил Фивы от страшного чудовища Сфинги,¹² которая опустошала окрестности и убивала людей, получил в награду царский венец и руку овдовевшей царицы — своей матери Иокасты. От этого брака родилось четверо детей, но ужасное прегрешение вызвало гнев богов, наславших на Фивы чуму. Аполлон Дельфийский возвестил, что чума не утихнет, пока Фивы не покинет самый страшный грешник — отцеубийца. Некоторое время спустя Эдип узнал правду о своем ужасном прошлом. Его жена и мать Иокаста покончила с собой, а Эдип выколол себе глаза и сопровождаемый своей дочерью Антигоной отправился в добровольное изгнание.

Однако фиванские несчастия на этом не окончились. Сыновья Эдипа, Этеокл и Полиник, которые должны были править по очереди, поссорились, и Полиник выступил в поход против родного города, имевшего семь врат, с войсками семи греческих городов, расположенных в Арголиде на Пелопоннесе. Поход окончился неудачей, и братья убили друг друга в поединке. Их сестра Антигона нарушила запрет фиванцев, похоронив своими руками Полиника, тело которого как изменника должно было быть оставлено на поле боя на растерзание диким зверям. В наказание Антигона была заживо погребена. Только спустя много лет сыновья потерпевших некогда неудачу семерых вождей предприняли новый поход и в конце концов разрушили Фивы.

Реальная основа преданий, известных по целому ряду древнегреческих трагедий («Семеро против Фив» Эсхила, «Эдип-царь» и «Антигона» Софокла, «Финикиянки» Еврипида), отражает острый конфликт между двумя ведущими областями Микенской Греции — Арголидой, главным центром которой был Аргос (любопытно, что среди легендарных участников обоих походов не было ни одного представителя династии, правившей в Микенах), и Беотией во главе с Фивами. Результаты археологических раскопок, проведенных в Кадмее — предполагаемой резиденции фиванских властителей микенской эпохи, — показывают, что Кадмея действительно была разрушена и сожжена где-то во второй половине XIII в. до н. э.

Еще более четким историческим фоном обладают предания так называемого троянского цикла. Этот цикл мифов также начинается как обычная сказка. Троянский царевич Парис пасет овец в предгорье Иды и встречает там трех красавиц — богинь Геру, Афину и Афродиту. По велению вестника богов Гермеса он должен решить, кто из них самая прекрасная, поскольку именно ей предназначено яблоко, брошенное незадолго до этого между небожительницами богиней раздора Эридой, разгневанной тем, что ее не пригласили на свадьбу будущих родителей ахейского героя Ахилла. Сказка переходит в любовную историю — Парис объявил самой прекрасной Афродиту, которая перед этим пообещала ему в награду очаровательнейшую изо всех смертных женщин. Однако эта женщина — Елена — уже была отдана к тому времени в жены спартанскому царю Менелаю, брату могущественнейшего среди мужей ахейских Агамемнона. Но это не остановило Париса. Прибыв в Спарту, он воспользовался отсутствием там Менелая и похитил Елену. Расплата не заставила себя долго ждать. Менелай и его брат Агамемнон возглавили общегреческий поход на Трою, чтобы смыть позор кровью. Вскоре десятки тысяч воинов под верховным предводительством Агамемнона вышли в море на 1186 кораблях, которые направились к берегам Малой Азии.

Здесь героический миф о Троянской войне приобретает трагическое звучание обреченности, присущей греческой драме. Далеко не все греки, отправившиеся в поход против Трои, дожили до полной победы. Пришлось вести десятилетнюю осаду и нести большие потери. Но в конце концов Одиссею удалось хитростью доставить внутрь троянских стен деревянного коня, в чреве которого укрылись ахейские воины. Троя обратилась в пепелище, и ахейские корабли отправились в обратный путь, нагруженные богатой добычей. Однако будущее, уготованное ахейским грекам, было далеко не блестящим. Некоторых из них ветры прибили к чужим берегам, и прошло много лет, прежде чем они смогли вернуться домой. Самым прославленным из этих гонимых бурями был Одиссей, возвратившийся на родную Итаку только после десятилетних странствий. К числу таких скитальцев принадлежал и сам Менелай. Греческий миф повествует, что на обратном пути из-под Трои бури занесли его и Елену в Египет, откуда они возвратились только спустя более семи лет, побывав еще во многих других странах. Прочих героев ожидала на родине супружеская измена: их жены предпочли домашний покой с находящимися рядом любовниками громкой славе доблестных, но далеких мужей. Существовало и много иных причин для скитаний по чужим странам, лежащим по берегам Средиземного моря.

Переселение греческих героев на чужбину оказалось, таким образом, трагической расплатой за добытую под Троей славу. На могучих и удачливых воителей, которые десять лет терпеливо переносили тяготы войны и наконец завоевали победные лавры, обрушилось слишком уж много бедствий и вынужденных странствий на морях по всему свету. Этот злополучный обратный путь героев, сопряженный с самыми невероятными приключениями на суше и на море, принадлежит скорее уже миру сказок. Скрывающаяся за ними действительность гораздо проще: в результате длительной войны Микенская Греция дошла до предела своих экономических возможностей, усилились внутренние трения и конфликты, возросло число иноземных вторжений, и все это кончилось тем, что только немногим из числа победителей Трои было куда возвратиться. Ведь результаты археологических раскопок совершенно недвусмысленно говорят следующее: около 1200 г. до н. э. во многих местностях материковой Греции произошли значительные разрушения микенских поселений по причинам, однозначно объяснить которые не представляется возможным. Но обо всем этом, и прежде всего об историческом фоне Троянской войны и странствий Одиссея, мы еще поговорим более подробно в главе, содержащей соображения по поводу окончательного падения микенской цивилизации.

Здесь же мы обратились к троянскому циклу легенд только для того, чтобы на основе греческих преданий набросать контур легендарной истории микенской эпохи. Получаемая из подобных источников информация не является вполне надежной, а с объективно научной точки зрения она к тому же и недостаточна. Но, с другой стороны, уже само существование огромного множества преданий, связанных с микенской эпохой, вполне убедительно свидетельствует о том; что речь идет о времени чрезвычайно богатом событиями, оказавшими исключительно сильное влияние на последующее развитие греческой культуры.

При этом, в отличие от скупого языка археологии и обнаруженных в микенских архивах памятников линейной письменности, многочисленные свидетельства отличающихся богатством фантазии греческих преданий знакомят нас с теми достойными восхищения красочными образами микенского мира, которые создал греческий народ в тяжелые времена после падения Микен и которые, иными словами, являются только искаженным отображением реальных событий, но все же отображением некогда существовавшей действительности. Этот мир стал для грека последующих эпох тем, чем явилась содержащаяся в Библии картина мира для христиан, но в отличие от христиан античный грек никогда не настаивал на неизменности традиционной картины греческой предыстории, а постоянно ее улучшал и переделывал. Вот почему сегодня нам так трудно выделить из этого живописного полотна подлинно реальную основу, поскольку именно эта основа и скрыта за многочисленными художественными украшениями, в которые начали облачать ее поколения греческих мастеров слова уже в первые столетия после падения микенской цивилизации.

Тем не менее сегодня исследователи все более испытывают сильное желание как можно точнее определить это историческое ядро. Оно особенно усилилось начиная с 30-х годов, когда шведский ученый М. П. Нильсон создал метод определения исторического ядра на подлинно научной ос-нове. В своем труде, изданном в 1932 г., ему удалось показать на ряде примеров существование поразительной географической согласованности между основными местами действия греческой мифологии и наиболее значительными центрами микенской цивилизации, а также выявить частые совпадения различных сведений эпических сказаний с данными археологических раскопок.

Легендарные предания, относящиеся к древнейшей истории Микенской Греции, преобладают в произведениях древнегреческой литературы до такой степени, что сообщения античных историков о греческой предыстории зачастую имеют вид обыкновенных сказок, лишенных сколько-нибудь надежной информации. Это действительно как в отношении различных мест из «Истории» Геродота, так и особенно в отношении двенадцати вводных параграфов «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида.

По существу, из сообщений античных авторов о ранней предыстории древней Эгеиды вряд ли можно извлечь что-либо кроме констатации того факта, что греки не обитали испокон веков на земле своей позднейшей родины, а смешались здесь с более древним местным населением, среди различных названий которого чаще всего упоминаются пеласги — народ, вызывавший у античных греков чувство искреннего уважения и даже особого восхищения. Краткие упоминания о Троянской войне и о трагических событиях после ее окончания, в частности в связи с вторжением дорийцев на

Пелопоннес,¹³ особенно часто встречаются у Геродота (около 484—430 гг. до н. э.) и Фукидида (около 460—400 гг. до н. э.), а также у Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), Страбона (64 г. до н. э. — 19 г. н. э.) и других авторов. На отдельных извлечениях из этих авторов мы остановимся подробнее, когда будем рассматривать проблемы, связанные с дорийским вторжением. А пока что предложим вниманию читателя обзорную таблицу некоторых хронологических данных, которые можно установить на основании сведений летосчисления, содержащихся в трех античных исторических источниках, а именно: у Геродота (11.154.4), в упоминавшемся выше «Паросском мраморе» (264 г. до н. э.) и у Эратосфена (III в. до н. э.), отрывки из произведений которого дошли до нас в изложении Клемента Александрийского — II в. н. э. («Покрывала», 1138.1 и далее):

Однако все эти сведения принадлежат значительно более поздней эпохе, чем та, о которой шла речь. Характер достоверного и аутентичного исторического источника могут носить только письменные сообщения современников. Из свидетельств такого рода мы располагаем сохранившимися непосредственно на греческой земле записями административного характера из дворцовых архивов, составленными так называемым линейным письмом Б. Кроме того, сведения о Микенской Греции содержатся и в некоторых современных ей иноязычных документах, найденных вне Эгеиды. На текстах линейного письма Б мы еще остановимся особо, а сейчас скажем несколько слов об иноязычных документах.

Наиболее важные из них — хеттские клинописные тексты. Упоминания о микенских ахейцах в хеттских текстах были выявлены еще более полувека назад, когда Э. Форрер¹⁵ сопоставил на более древнем языковом уровне хеттское «Аххийава» и греческое «Ахайвиа» (т. е. «страна ахайвов», как первоначально называли ахейцев) и прибавил к этому еще целый ряд других греческо-хеттских параллелей: хетт. Аттаришийаш = греч. Атрей, хетт. Лазпаш = греч. Лесбос, хетт. Миллаванда (или Милавата) = греч. Милватос (позднее Милет), хетт. Агншува = греч. Азия, хетт. Таруиша = греч. Троя, хетт. Алакшандуш из Вилуши = греч. Александр из Илиона. Однако потребовалось совсем немного времени, чтобы первоначальный энтузиазм, вызванный подобными увлекательными сопоставлениями, рассеялся без следа. Новым импульсом к рассмотрению интересующих нас вопросов явилась осуществленная М. Вентрисом дешифровка линейного письма Б. Если создателями микенской культуры были действительно греки, как это убедительно доказал Вентрис и полностью подтверждается результатами работ археологов, обнаруживших микенскую керамику во многих областях Малой Азии, то прежняя гипотеза Форрера заслуживает дальнейшей проверки.

Топоним Аххийава, так же как и его варианты Аххийува и Аххийа, с большей или меньшей степенью достоверности засвидетельствован в 23 хеттских текстах. Не вызывает сомнений, что речь идет о топониме, обозначающем, по всей вероятности, какую-то страну. При этом более половины этих сведений имеют весьма хорошие хронологические соответствия и представляют собой хотя и фрагментарные, но весьма интересные свидетельства развития контактов между хеттами и Аххийавой во временной последовательности.

Указанные свидетельства датируются приблизительно от середины XIV в. до н. э. до второй половины XIII в. до н. э. и отражают перемены, происходившие в отношениях между двумя независимыми друг от друга политическими образованиями, которые на некоторое время оказались по воле судьбы в самом тесном географическом соседстве. Более подробно мы обратимся к рассмотрению этих источников в одной из последующих глав; здесь же ограничимся только следующим замечанием: под именем Аххийавы безусловно следует усматривать не единое государство микенских ахейцев — такового, по-видимому, никогда и не существовало, — а скорее какое-то ахейское государство, расположенное недалеко от западного побережья Малой Азии и сумевшее сохранить независимость от могущественной Хеттской державы по той причине, что было отделено от нее морем. Вот почему сведения хеттских клинописных документов можно считать источниками по истории Микенской Греции XIV—XIII вв. до н. э., хотя и косвенными и в силу этого имеющими ограниченное значение.

Эгейский мир был известен и древним египтянам, однако египетские письменные источники гораздо неопределеннее и скромнее, чем хеттские. Они ограничиваются египетским словом Кефтиу, которое истолковывается как название острова Крит или же его обитателей, а также неясной надписью времени фараона XVIII династии Аменхотепа III (около 1417—1379 гг. до н. э.), которая, похоже, должна свидетельствовать о верховной власти египетского правителя над критскими городами Амниссом, Кноссом и Ликтом.¹⁶Для изучения ранней истории микенского элемента эгейской цивилизации значительно большее значение имеет любопытная информация, содержащаяся на четырех фресках из гробниц в Фивах Египетских (XV в. до н. э.): здесь предположительно отображена происходившая в течение почти шестидесяти лет смена минойско-египетских торговых связей аналогичными микенско-египетскими. Но на этом мы остановимся подробнее в другом месте.¹⁷

Глава 3. Свидетельства археологических памятников

Тот, кто знаком хотя бы с одной из многочисленных биографий Генриха Шлимана,¹⁹ хорошо знает, сколько усилий пришлось приложить этому смелому и полному энтузиазма дилетанту, чтобы убедить ученый мир в том, что древняя Троя находилась на невысоком холме под названием Гиссарлык на расстоянии около 5 км от Эгейского моря. Это выглядело довольно странно, поскольку все современники Шлимана предпочитали помещать Трою на более внушительном, но и значительно более удаленном от моря холме Балидаг у деревни Бурнабаши на десять километров южнее. Хотя около 1200 г. до н. э. гомеровская Троя была разрушена микенскими ахейцами, ее местонахождение оставалось хорошо известным на протяжении всей античности. Еще в древности на этом месте существовало несколько более поздних поселений, оставивших различные хронологические пласты, а выдающиеся полководцы и государственные деятели античного мира охотно посещали это место. Вспомним хотя бы Александра Великого или Юлия Цезаря. Всегда под рукой были и местные гиды, охотно показывавшие, где находились Скейские ворота, а где дворец Приама.

Начало забвения относится к рубежу нашей эры. Уже Деметрий из Скепсиса (II в. до н. э.), а позднее знаменитый греческий географ Страбон (64 г. до н. э. — 19 г. н. э.) неверно указывают местонахождение Трои. Однако истинная Троя не исчезла целиком из людской памяти, поскольку еще турки, появившиеся здесь около XIV в., называли этот холм Гиссарлык, что в переводе означает «крепость». И только в конце XVIII в. французы Шуасоль-Гуффье и Ле Шевалье сочли эту возвышенность длиной около 200 м и высотой около 30 м не слишком достойной столь прославленного города и поместили Трою на Балидаге. Так возник спор, в котором с самого начала скрупулезное исследование гомеровского текста и то обстоятельство, что один из местных источников достаточно теплый, чтобы соответствовать сообщениям Гомера, оказались намного весомее, чем искушение копнуть несколько глубже и дать заговорить тому, что скрывалось под поверхностью земли.

Г. Шлиман в 1871 г. отважился сделать это, и вскоре он смог окончательно ответить на вопрос, где же стояла Троя. Заслуга Шлимана состоит, однако, не только в самих его находках; она прежде всего в том, что он первым доказал, что упомянутые античной мифологией города следует искать там, где их местонахождение указывают античные авторы и где их развалины зачастую оставались хорошо видны на протяжении долгих веков, прежде чем кто-либо решился провести здесь более тщательные исследования. Таким образом, если Гиссарлык был окутан мраком неизвестности, то все хорошо знали, где находятся Микены, а рельефные изображения львов на Львиных воротах Микен, хотя и весьма существенно засыпанные у основания, на протяжении более трех тысяч лет уже издали приветствовали путешественников, приближавшихся к крепости с запада. Недалеко от стен Микен находился целый ряд купольных подземных сооружений, с незапамятных времен называвшихся «сокровищницами», доступных любому смельчаку и разграбленных, очевидно, еще в древности. Столь же хорошо был известен и Тиринф с его «киклопическими» стенами, воздвигнутыми на скале, и купольные «сокровищницы» в Орхомене в Беотии.

Все эти памятники ожидали человека, движимого юношеской мечтой разыскать города древнегреческих героев — Генриха Шлимана.

Генрих Шлиман (1822—1890), сын евангелического пастора из Северной Германии, сначала мелкий торговый служащий, а затем удачливый коммерсант, занимавшийся торговыми операциями в Голландии, США и главным образом в царской России, обладал феноменальными способностями к изучению языков и решительно преодолевал все преграды, стоявшие на пути к осуществлению его мечты.

Первые шаги Шлимана на поприще археологии относятся к 1868 г., когда он в качестве туриста посетил области, некогда находившиеся под владычеством Трои и Микен, и, основываясь на изучении античных авторов, сделал два основополагающих вывода:

а) Троя несомненно находилась на холме, называемом Гиссарлык;

б) гробницы микенских царей, о существовании которых упоминает греческий географ и путешественник II века н. э. Павсаний, должны находиться внутри укреплений Микен, и, следовательно, ими не могут быть упоминавшиеся выше «сокровищницы» — купольные подземные сооружения, расположенные как в непосредственной близости от Микенской крепости, так и чуть далее от нее.

После первых зондажей Трои в 1870 г. здесь в октябре 1871 г. начались настоящие археологические исследования, и в течение двух последующих лет в результате широкомасштабных раскопок на десятиметровой глубине Шлима-ном были обнаружены явные следы укрепленного поселения. Среди найденных там богатых изделий эпохи бронзы наиболее знаменито собрание драгоценностей, известных с того времени под названием «клад Приама». Шлиман считал, что они принадлежали последнему троянскому царю Приаму, во время правления которого Троя была захвачена греками-ахейцами. Шлиман увез этот клад в Берлин, и о его нынешней судьбе не известно ничего определенного. Относившаяся к числу предметов этого клада золотая диадема широко известна по фотографии, на которой эта драгоценность украшает лоб греческой красавицы Софии Шлиман, ставшей второй супругой Шлимана и разделившей со своим мужем, который бьш на тридцать лет старше ее, большую часть тягот археологических поисков.

Эти находки вызвали сенсацию, но, как мы уже упоминали, далеко не сразу получили полное признание у специалистов. Многие критически настроенные ученые скептически относились к открытиям дилетанта-богача, чужака, затесавшегося в ряды титулованных археологов, преуменьшали результаты работ Шлимана и продолжали связывать Трою с холмом у Бурнабаши. Но и те, кто признал открытия Шлимана существенным вкладом в науку, принимали его выводы с оговорками, зачастую вполне справедливыми.

В 1873 г. раскопки были прерваны — турки запретили Шлиману продолжать работу из-за того, что он тайно вывез наиболее ценные находки в Афины. Однако Шлиман не мог оставаться в бездействии, и тогда его внимание обратилось к Микенам. И здесь на его пути снова встали препятствия, чинимые на этот раз со стороны греческого правительства. Тем не менее уже в 1874 г. ему удалось обнаружить внутри крепостных стен Микен то, что он давно предвидел, основываясь на тексте Павсания, — большой круг захоронений диаметром 27,5 м.

Эти находки Шлимана сразу же вызвали большой интерес и восхищение широких кругов образованной общественности, поскольку в те времена греко-римская культура была предметом всеобщего изучения. Таким образом, его имя становится хорошо известным европейцам, которых не отпугивало отрицательное отношение отдельных гиперкритически настроенных специалистов, не желавших примириться с мыслью, что Гомер писал о событиях, которые действительно имели место, а не явились плодом гениальной фантазии сказителя.

С 1879 г. Шлиману удалось благодаря финансовым и некоторым другим уступкам уладить разногласия с турецкими властями, и он снова возвращается к исследованиям Трои. Эти новые раскопки отличаются от прежних уже значительно более высокой археологической техникой. В отличие от предыдущих слишком грубых вторжений в троянскую почву, Шлиман действует теперь более осмотрительно и открывает последующие пласты со значительно большей осторожностью.

С 1882 г. Шлиман привлекает к сотрудничеству своего соотечественника В. Дерпфельда, который приобрел богатый археологический опыт во время раскопок в Олимпии. Именно В. Дерпфельд внес основной вклад в идентификацию семи пластов Трои, как об этом говорится в книге Шлимана «Троя», изданной в 1884 г. (во время своих первых раскопок в 70-х годах Шлиман определил только четыре пласта). Кроме того, Шлиман и Дерпфельд открывают теперь во втором снизу пласте Трои — в том самом, где был найден «клад Приама», — остатки двух прямоугольных сооружений, большее из которых сохраняло следы находившегося некогда в его центре очага. Любопытно, что вскоре аналогичные сооружения были обнаружены и в материковой Г реции.

В 1884 г. Шлиман и Дерпфельд отправились в Тиринф, в 15 км к югу от Микен вблизи Арголидского залива, где были известны развалины мощной когда-то крепости. Именно здесь им посчастливилось обнаружить впервые в континентальной Греции фундамент дворца эпохи бронзы с обширным комплексом коридоров, дворов, больших и малых колонных залов и примыкающих к ним комнат. То, на что в проводившихся незадолго перед этим раскопках Трои содержались только намеки, предстало в Тиринфе в четко выраженном и более совершенном виде. Именно здесь было открыто сооружение, названное мегароном и известное по описаниям, содержащимся в гомеровских поэмах. Основу мегарона составлял центральный зал с очагом посредине, окруженный четырьмя несущими колоннами, богато украшенный настенными фресками, с инкрустированным потолком. Мегарон в Тиринфе имел размеры 12,00 * 10,00 м.²⁰Входная часть мегарона состояла из прихожей и обрамленного колоннами вестибюля, который выходил во двор, окруженный со всех сторон целым комплексом самых разнообразных помещений и комнат.

Тиринфские раскопки явились новым громким успехом археологического предпринимательства Шлимана, увеличив число его почитателей. Вместе с тем стали раздаваться возражения, что с хронологическими выкладками у него далеко не все в порядке. Троя II с ее строениями, отдаленно напоминающими тиринфский мегарон, в свете этих новых открытий оказалась представленной археологическим слоем, в сущности более примитивным и безусловно значительно более древним, чем вновь открытый тиринфский дворец, вполне соответствовавший гомеровским описаниям дворцов древних ахейских царей.

Все это означало, что и найденный в том же втором троянском слое «клад Приама» должен быть значительно более древним и, таким образом, не имеет никакого отношения к троянскому царю Приаму — современнику гомеровских героев. В то же время начали обнаруживаться и существенные расхождения между керамикой, найденной в Тиринф-ском дворце и в шахтовых гробницах Микен. Анализ этих различий показал, что шахтовые могилы должны быть более древними, чем тиринфские находки, а в этом случае ни одна из золотых масок, найденных среди останков микенских вельмож, не могла принадлежать Агамемнону. Их обладателями могли быть только лица, жившие в Микенской крепости задолго до него.

Специалистам становилось все более ясным, что все три ключевых открытия Шлимана — Троя II, шахтовые гробницы в Микенах и дворцовый комплекс с мегароном в Тирин-фе — относятся к совершенно различным эпохам и такие определения, как «клад Приама» и «маска Агамемнона», настолько условны, что могут употребляться только в ка-вычках.

Но такова уж судьба научных открытий: чем больше выявляется нового, тем больше новых проблем встает перед исследователями. Перед этой истиной вынужден был склониться и Шлиман. В конце своей жизни он безоговорочно признал, что не нашел подлинного клада Приама и «не смотрел в лицо Агамемнону», как некогда с гордостью сообщал королю Греции в телеграмме из Микен.

Однако счастье еще раз улыбнулось ему. Во время возобновленных в 1890 г. раскопок Трои он открыл крепостные стены Трои II, а также еще одно сооружение типа мега-рона и на этот раз — с керамикой, уже знакомой ему по Тиринфу, а также по некоторым находкам в Микенах. Но дать ответ на возникшие новые вопросы ему уже было не суждено. В том же году никем не узнанный Шлиман свалился на улице Неаполя от внезапного приступа и вскоре скончался. Поэтому только уже его соратнику Дерпфельду удалось обнаружить мощные крепостные стены Трои VI — поселения значительно более крупного, чем Троя II, — и отождествить ее, хотя и не совсем точно, как это известно сейчас, с Троей царя Приама, за которую в течение десяти лет, согласно Г омеру, сражались ахейские греки. А пласт, в котором найдена Троя II с ее золотым кладом, с тех пор считают на несколько столетий старше, чем предполагаемое время Троянской войны.

В то время как исследования Трои после смерти Шли-мана продолжал Дерифельд, к раскопкам в Микенах приступил греческий археолог X. Цундас. Вскоре на Микенском акрополе, к которому вели крутые ступени, были обнаружены остатки дворца. Вследствие неровности местности дворец сохранился значительно хуже, чем тиринфский, но, так же как и тот, в архитектурном плане он представлял собой постройку с мегароном. Цундас обнаружил также ход к подземному колодцу, насчитывавший 96 крутых ступеней, вырубленных в толще скалы. В нижнем городе Микен Цундас открыл 60 камерных гробниц. Эти небольшие камеры были высечены в скале и в плане напоминали купольные «сокровищницы», но при этом были значительно меньше, а по технике исполнения скромнее и примитивнее. Очевидно, они служили местом захоронения нескольким поколениям. Здесь был найден целый ряд предметов повседневного обихода, главным образом глиняные сосуды, в меньшем количестве — оружие, а также зеркала, гребни и различные фигурки, по большей части женские.

Ценность находок в этих гробницах состоит в том, что они представляют собой предметы, помещенные туда с целью оказания почестей усопшему, и поэтому сохранились в очень хорошем состоянии, чего нельзя сказать о различных случайных находках, среди которых зачастую встречаются предметы, изъятые из употребления и выброшенные на свалку.

Найденные Цундасом камерные гробницы не были ни первыми, ни последними в ряду такого рода открытий. Еще в 1868—1871 гг. сэр Альфред Билиотти обнаружил 41 аналогичное захоронение в Ялисе на острове Родос, а к настоящему времени число таких найденных захоронений измеряется сотнями.

Исследования камерных гробниц позволили в то же время прийти к бесспорному выводу, что и так называемые «сокровищницы», т. е. возведенные методом кладки крупные подземные сооружения с неправильным купольным сводом и длинным коридором в толще холма, являются, в сущности, гробницами. Еще Шлиман вместе с женой Софией начали свои первые исследования в Микенах с обследования одной из этих «сокровищниц», которая находилась в непосредственной близости от крепостных стен (так называемая «гробница Клитемнестры»). В 1878 г. грек П. Стама-такис расчистил расположенную южнее знаменитую «сокровищницу Атрея»,²¹ а в 1880—1881 гг. Шлиман раскопал и «сокровищницу миниев» в Орхомене (область Беотия в Средней Греции). Однако ни в одной из этих трех «сокровищниц» не было найдено сколько-нибудь ценных предметов, так как эти сооружения были разграблены, по всей вероятности, еще в древности. Больше удачи выпало только на долю Г. Лоллинга, который также в 1880 г. исследовал подобную гробницу в Мениди к северу от Афин и нашел там рядом с человеческими останками множество предметов (в том числе из слоновой кости), представляющих для нас значительный интерес. По счастливой случайности оказалось, что эта гробница была в древности центром культа местного героя и поэтому избежала полного разграбления.

Сегодня трудно поверить, что в то время, когда был уже известен ряд выдающихся памятников микенской эпохи (Львиные ворота, золотые маски Микен, крепостные стены Тиринфа), о славе и культуре древнего Крита знали только из мифологии.

Ученым, конечно, было известно, где находился Кносс, бывший некогда резиденцией царя Миноса, а критянин Ми-нос Калокеринос обнаружил здесь в 1878 г. — в то самое время, когда Шлиман уже сделал свои первые великие открытия в Микенах, — обломки древних сосудов и одну глиняную табличку, исписанную загадочными письменами.

Известие об этих раскопках сразу же привлекло внимание Шлимана и Дерпфельда, особенно потому, что эти черепки явно напоминали тип керамики из их собственных находок в Микенах, Тиринфе и других местностях Эгейского мира. Поэтому Шлиман вскоре направился на Крит с намерением купить земельные участки, на которых были сделаны эти находки, однако запутанность вопроса о правах собственности и чрезмерная цена, запрошенная владельцами участков, в конце концов заставили его отказаться от покупки. При этом Шлиман по роковой ошибке недооценил значения археологического исследования места, которое собирался приобрести. Так, по крайней мере, явствует из его письма, в котором он пишет: «Мне не стоило тратить столь значительные суммы на раскопки, которые длились бы несколько недель, а в результате дали бы вещи, уже обнаруженные в других местах». Насколько глубоко ошибался Шлиман, ясно уже из того, что раскопки Кносса продолжаются с перерывами фактически до сегодняшнего дня, а их результаты относятся к числу самых замечательных в мировой археологии. В результате открытие легендарного Кносса, которое чуть было не совершил Генрих Шлиман, выпало на долю другого энтузиаста эгейской археологии — младшего на одно поколение англичанина Артура Дж. Эванса (1851—1941).²²

Раскопки Кносса осуществлял под общим руководством Эванса опытный археолог Д. Дж. Хогарт, незадолго до этого раскопавший вместе со своим младшим коллегой Дунканом Маккензи раннеисторическое поселение в Филакопи на острове Мелос. Уже в самом начале своих исследований Кносса британские археологи нашли среди развалин Кносского дворца большое количество письменных документов, и вскоре А. Эванс смог выделить среди этих памятников письменности три различные связанные между собой системы письма: так называемое иероглифическое (пиктографическое, рисуночное) и так называемые линейное письмо А и линейное письмо Б. Линейными они названы потому, что в отличие от иероглифики (знаки которой обычно имели форму пластически выполненных изображений) здесь знаки изображались только посредством контурных линий. Однако дворец, появившийся в ходе раскопок из-под тысячелетних наносов глины, вскоре предстал перед взором А. Эванса в таком великолепии, что изучение критских письмен, которые некогда привлекли ученого на Крит, постепенно отступило для него далеко на задний план. Основное внимание А. Эванса все более сосредоточивается на открытии неизвестной дотоле критской культуры, отчетливые следы которой после трех с половиной тысяч лет молчания свидетельствовали о том, что на поверхность земли возвращается город, принадлежавший высокоразвитой цивилизации Эгеиды.

При этом с самого начала стало очевидным, что Кнос-ский дворец представляет собой архитектурный памятник, качественно совершенно иного характера, чем все то, что было открыто Шлиманом, В. Дерпфельдом и X. Цундасом в Микенах, Тиринфе, Орхомене и других центрах ахейской культуры в континентальной Греции.

Кносский дворец никогда не имел каких-либо оборонительных сооружений. Кроме того, комплекс его строений концентрировался вокруг центрального двора, а не центрального зала типа микенского мегарона, как это имело место на материке. Это был гигантский, с трудом обозримый конгломерат помещений, переходов и следующих за ними помещений — короче говоря, настоящий лабиринт.

Так, по-видимому, и называли такие дворцы. Возможно, первоначально слово «лабиринт» было производным от критского слова «лабрис», обозначавшего двойную секиру — символ политического могущества Кносса, с различными изображениями которого археологи встретились во многих помещениях дворца. Приезжим с материка этот «лабиринт» (т. е. «дом двойной секиры») представлялся сооружением столь запутанным, что его название стало в греческом языке словом, обозначающим место блужданий. То же значение слово «лабиринт» имеет и во всех современных языках.

Конечно, и здесь имелись черты несомненного сходства с Микенами, главным образом во внутренней отделке дворца, причем с самого начала было очевидно, что дающей стороной являлся Крит. Это в особенности касается фресковых росписей — как их технического исполнения, так и содержания: и в Кноссе, и в Тиринфе мы встречаемся с одними и теми же любопытными декоративными мотивами — например, с изображениями больших щитов в форме восьмерки.

Общим для обеих цивилизаций был критский мотив быка или же только бычьей головы или рогов, встречающийся как на фресках, так и в пластическом исполнении в различных помещениях дворца и на других памятниках материальной культуры. К их числу относятся, в частности, жертвенные сосуды, называемые ритонами, которые зачастую имели форму полой бычьей головы с позолоченными рогами.

Характер найденной керамики также указывал на то, что значительную часть уже известной к тому времени микенской материковой керамики следует рассматривать в кон-тексте более широких связей с эгейским миром, исходным пунктом которых являлся прежде всего Крит. О культурном приоритете Крита свидетельствует и обширный кносский архив табличек с записями, выполненными линейным письмом Б. В первые годы раскопок Эванс весьма интенсивно занялся характеристикой основных черт этой системы письменности. Прежде всего он установил, что на табличках имеется целый ряд пиктографических изображений людей и бытовых предметов, причем этим изображениям зачастую сопутствуют числовые обозначения десятичной системы. Эванс попытался дать какое-то конкретное толкование ряду табличек, но с течением времени все более убеждался в мнении, что дешифровка письменности невозможна, поскольку язык, на котором были составлены тексты, совершенно неизвестен и его конкретное определение на современном уровне знаний недоступно.

Раскопки Эванса, основная часть которых приходится на 1900—1904 гг., не были, однако, единственными раскопками, проводившимися на Крите. Остров привлекал к себе и других исследователей, как англичан, так и представителей прочих национальностей.²³ Так, итальянцы стали проводить раскопки на юге острова, где открыли обширный дворец в Фесте, а также менее крупный комплекс сооружений неподалеку от церквушки Св. Троицы, от которой эта местность получила название Агиа-Триада. Американцы раскопали в Гурнии, на востоке Крита у залива Мирабелло, целый ми-нойский город с сетью улиц и жилых домов, но без следов дворца, в то время как на крайней восточной окраине острова англичане провели раскопки минойских захоронений у Палекастро и Закро. Интересно отметить, что немцы никогда не вели на Крите продолжительных раскопок (главным объектом их исследований эгейских центров эпохи бронзы были Тиринф и Орхомен на материке). Французские археологи, обосновавшиеся приблизительно в начале нынешнего века на острове Делос, начали изыскания на Крите только в 20-е годы, раскопав дворец в Маллии к востоку от Кносса.

Благодаря всем этим археологическим исследованиям Крита (и прежде всего раскопкам Эванса) в начале нашего века основные черты развития Эгеиды эпохи бронзы начали вырисовываться в совершенно новом свете. Существование микенской культуры в материковой Греции, открытой Шлиманом в 80-х годах прежде всего в Микенах и Тиринфе, было подтверждено последующими находками как на материке, так и на островах Эгейского моря, а частично также и в других местах Средиземноморья. Однако микенская культура сама по себе представлялась Эвансу вовсе не такой уж значимой — он усматривал в ней всего лишь культурное явление, по существу восходящее к новооткрытой критской цивилизации. Охваченный энтузиазмом, Эванс недооценил вместе с тем некоторые чисто микенские особенности, возводя всю общественную, экономическую и культурную жизнь Эгеиды эпохи бронзы к единому, всеобъемлющему комплексу «минойской цивилизации», названной так по имени легендарного царя Миноса. На базе уже разработанной к тому времени хронологии древнего Египта, поставленной Э. Мейером в 1904 г. на надежную основу, Эванс предложил в 1905 г. разделить историю Эгеиды эпохи бронзы на три крупных периода, которые с некоторыми поправками приняты и сегодня, а именно: на раннеминойский (РМ), среднеминойский (СМ) и позднеминойский (ПМ).

Эванс не сомневался, что материковая Греция представляла собой в то время область, зависимую от Крита не только в культурном, но также и в политическом отношении. Эту точку зрения подтверждают и некоторые античные источники, главным образом мифологические. Достаточно вспомнить легенду об афинском царевиче Тесее. Находясь в числе семи афинских юношей и семи девушек, регулярно посылавшихся на Крит в жертву к кносскому чудовищу — полубыку-получеловеку Минотавру, он с помощью кнос-ской царевны Ариадны убил Минотавра и освободил родной город от позорной зависимости от Кносса.

Выше уже отмечалось, что далеко не все, что обнаружено археологами в материковой Греции в слоях микенской эпохи, следует считать созданным под влиянием Крита. Достаточно указать на материковый мегарон, купольные гробницы, золотые маски умерших. Добавим к этому, например, что для микенской керамики характерны и самобытные черты, а не одно только критское влияние. По мере того как расширялись знания об эгейском мире, становилось ясно, что и памятники с Крита, и памятники с материка отличаются от того, что найдено на греческих островах вне Крита, в особенности в той обширной островной области в центральной части Эгейского моря, которая называется Кикладами, т. е. «кругообразно расположенными островами». К числу самых замечательных мест, систематические исследования которых начались в 90-х годах прошлого века, принадлежит Филакопи на острове Мелос. Этот остров вулканического происхождения, известный в ранний период эпохи бронзы вывозом обсидиана — чрезвычайно твердого вулканического материала. Еще раньше англичанин Дж. Т. Бент обнаружил сорок скальных гробниц на острове Анти-парос, численность которых вскоре стала возрастать благодаря открытиям на других островах Эгейского моря. Из числа работавших здесь ученых следует отметить прежде всего греческого археолога Цундаса, продолжавшего раскопки Шлимана в Микенах.

Цундас провел работы по консервации на Паросе, Наксосе, Сиросе, Сифносе и Аморгосе, в результате чего ему удалось уберечь от разграбления сотни скальных гробниц эпохи бронзы. Особенно результативными были его раскопки в Халандриани на Сиросе, где Цундас открыл доисторическое поселение, окруженное двойным кольцом крепостных стен. Повсеместно на этих островах (главным образом в слоях раннего периода эпохи бронзы) была открыта специфическая, отличная от критской, культура, о которой вскоре стали говорить как о кикладской культуре. Она характеризуется многочисленными, зачастую довольно разнородными находками — от укрепленных поселений (Халандриани, Филакопи, Агиос-Андреас на Сифносе и др.) до типичных кикладских скальных захоронений с самобытной кикладской керамикой и различных специфически островных мотивов декоративного искусства. Во всяком случае, любителю древностей, посетившему Афинский национальный археологический музей, надолго запомнятся в качестве основной характерной черты ранней кикладской культуры строго схематические мужские и женские каменные фигуры различных размеров. Это знаменитые кикладские «идолы», художественное исполнение которых удивительно близко представлениям современного изобразительного искусства. На Кикладах встречается также множество элементов, свидетельствующих о минойском влиянии, особенно в более поздний период эпохи бронзы (в частности, критские декоративные узоры на керамике или особое пристрастие к настенным фрескам), а в конце этой эпохи — также множество микенских элементов, в основном опять-таки в керамике. Поэтому вполне резонно, что вскоре после разделения истории Эгоиды эпохи бронзы, согласно хронологии Эванса, на раннеминойский, среднеминойский и позднеминойский периоды начала прослеживаться и тенденция к признанию самостоятельных кикладской и элладской культурных областей, развивавшихся одновременно с минойской культурой.

Таким образом, пришедший в восторг от своих великолепных находок Эванс переоценил степень воздействия минойских элементов вне Крита и при построении своей концепции истории Эгейского мира эпохи бронзы отвел некритским областям только подчиненное место. При этом он недооценил возможности того, что островная (кикладская) и особенно материковая (элладская) области могли со временем создать свои собственные культурные традиции.

После окончания первой мировой войны четко определилась тенденция к более объективному подходу к древнему Эгейскому миру. Такой подход, естественно, предполагал более тщательное исследование корней элладской и кикладской культур, начиная с неолита, создание унифицированной классификации их элементов с учетом их возникновения и выделение им соответствующего места на временной шкале. Эта задача не могла быть успешно решена Эвансом по причине его явной предвзятости. С ней смогли справиться только два других человека, на долю которых в период между двумя мировыми войнами выпало счастье сделать чрезвычайно важные открытия в Эгеиде, — англичанин А. Дж. Б. Уэйс и американец К. У. Блеген.

А. Уэйс родился в 1879 г. На протяжении целого ряда лет его деятельность была связана с Британской археологической школой в Афинах, которую он длительное время и возглавлял. К. Блеген, родившийся в 1887 г., был сотрудником Американской школы классических исследований в Афинах, а затем профессором археологии Цинциннатского университета.

Оба исследователя придерживались предложенной Эвансом хронологической периодизации истории Эгеиды эпохи бронзы, основанной на классификации критской керамики, которую они применили к областям материковой Греции. Ими же был окончательно введен в научный обиход и термин «элладский» для материковой цивилизации, а последняя хронологически разделяется, согласно системе Эванса, на три части — раннеэлладскую, среднеэлладскую и позднеэлладскую эпохи (годы до н. э.):²⁴

В настоящее время мы пользуемся тремя культурноисторическими терминами, образованными от классического названия Греции (Эллада) и греков (эллины): термин «элладский» охватывает доисторические культуры эпохи бронзы в материковой Греции (приблизительно около III—II тысячелетий до н. э,); термин «эллинский» связан с греческой цивилизацией в целом и в особенности с греческой культурой так называемых «архаической» и «классической» эпох (около 1000—300 гг. до н. э.); понятие «эллинистический» обозначает послеклассическую греческую цивилизацию, включающую восточные элементы, — синтез, возникший в результате завоевания греческих государств Филиппом Македонским и особенно покорения его сыном Александром Великим стран Ближнего Востока, где после его смерти возникает целый ряд греко-восточных государств (III—I вв. до н. э.).

Изучение постоянно возрастающего археологического материала позволило Уэйсу и Блегену прийти к выводу, что ранние материковая, островная и критская культуры восходят к единому более древнему источнику. В течение некоторого времени они, в сущности, развивались параллельно, с определенной степенью самостоятельности, и только с начала II тысячелетия до н. э. стало ощущаться явное преобладание критской ветви. Это связано с внезапным разрывом в культурном развитии, имевшим место в континентальной Греции примерно в 2000 г. до н. э. В это время здесь появляется новый вид керамики — первая на территории Греции керамика, изготовленная на гончарном круге.

Это была керамика, которую Шлиман во время своих раскопок Орхомена назвал минийской в честь мифического царя Миния, с именем которого в древности связывали купольную орхоменскую гробницу, так называемую «сокровищницу Миния». Эта керамика была обнаружена Шлима-ном в Микенах, в особенности в так называемых ящиковых захоронениях вблизи Микенской крепости. В 1920—1923 гг. Уэйс обнаружил здесь же новые образцы ее. Фрагменты подобной керамики Шлиман и Дерпфельд обнаружили также в Трое, а в 1932—1938 гг. ее наличие здесь было окончательно подтверждено раскопками Блегена, во время которых троянский слой Vila был окончательно идентифицирован с гомеровской Троей.

Принимая во внимание то обстоятельство, что этот тип керамических изделий появляется в поселениях материковой Греции и в Троаде сразу же после явных следов разрушений,²⁵ Уэйс и Блеген пришли к выводу, что вскоре после 2000 г. до н. э. в эти области вторглось с севера новое население, которое, в сущности, принадлежало к одной и той же волне единой археологической культуры и, вероятно, было этнически родственно местному.

Особенно много нового дали раскопки Уэйса в Микенах. Благодаря им было установлено, что обнаруженные Шлима-ном шахтовые гробницы, образующие ныне так называемый круг А, первоначально составляли часть более обширного некрополя, расположенного вне территории самой крепости, и оказались в черте ее только после сооружения более поздних, ныне хорошо обозримых крепостных стен, построенных тогда же, когда и знаменитые Львиные ворота (около 1250 г. до н. э.). Шахтовым гробницам в Микенах хронологически соответствуют древнейшие слои дворца, расположенные под остатками более поздних его строений. Но и так называемая «сокровищница Атрея» относится примерно лишь ко времени перестройки и, следовательно, принадлежит к числу самых младших из девяти купольных гробниц, расположенных вблизи Микенской крепости. Некоторые из этих купольных гробниц были сооружены еще в XV в. до н. э., и именно эта значительная временная дистанция, как указывал Уэйс, противоречит гипотезе Эванса. Речь шла не только о специфической строительной технике, прямые аналоги которой на Крите отсутствуют. Уэйс в особенности подчеркивал то, что время наибольшего распространения этих гробниц приходится на период, когда критская культура уже переживала упадок и ее влияние на континентальную Грецию было в прошлом.

С другой стороны, находки в шахтовых гробницах все больше выглядели в свете исследований Уэйса как результат последующего симбиоза элладских и критских элементов. Здесь мы встречаем вперемешку и элладскую керамику ми-нийского типа и чисто критский импорт, и предметы, изготовленные в технике минийской керамики, но уже с явно критскими декоративными элементами. Более выраженный критский характер носят главным образом изделия из драгоценных металлов (речь идет о критском импорте или же о предметах, изготовленных критскими мастерами непосредственно на территории Греции) и богато инкрустированное оружие, в особенности мечи и кинжалы. И наоборот, строительная техника шахтовых гробниц, прежде всего установленные над захоронениями рельефные стелы, по своему художественному исполнению совершенно не критские, равно как и золотые маски на лицах умерших властителей.

На основании этих и других аналогичных наблюдений Уэйс и Блеген еще в тридцатых годах доказали, что микенская цивилизация вовсе не является лишь побочным ответвлением критской культуры, распространившейся на материк, как полагал Эванс, а «плодом культивированного критского черенка, привитого к дикому побегу, материковой Греции».²⁷ Высший расцвет Микенской Греции бесспорно приходится на период упадка критской культуры, и носителем этой расцветшей культуры был народ несомненно иного этнического происхождения.

Среди археологов других стран, занимавшихся исследованиями Эгеиды эпохи бронзы в период между двумя мировыми войнами, выделяются прежде всего шведы. Тогда же в Мальфи (область Мессения на юго-западе Пелопоннеса) они открыли остатки укрепленного поселения среднеэлладского периода (Н. Вальмин). Добавим к этому, что на юго-западе Пелопоннеса шведские исследователи обнаружили в это же самое время и несколько купольных гробниц микенской эпохи. Однако основные раскопки шведских археологов производились в Асине на побережье Арголидского залива вблизи Навплии, где после окончания первой мировой войны О. Фредин, А. Пересов и другие исследователи раскопали поселение, существовавшее непрерывно в течение почти двух тысяч лет — приблизительно с 2600 до 700 г. до н. э., а затем с 300 г. до н. э. Поселение, имевшее всего несколько сотен метров в диаметре, принесло огромный археологический урожай: только фрагментов глиняной посуды было найдено здесь несколько тысяч. Следующая значительная находка была сделана примерно в 15 км к северу у селения Дендра, приблизительно на полпути между Микенами и Тиринфом. Шведский археолог А. Перссон обнаружил здесь в 30-х годах купольную гробницу и целый ряд других захоронений с человеческими останками, микенским оружием и прочими предметами. Все находки датируются последним периодом позднеэлладской эпохи (ПЭ III). Область, называемая Арголидой, вообще оказалась чрезвычайно богатой в отношении находок памятников эгейской культуры эпохи бронзы: к ней относятся Микены, Тиринф, Асина, Дендра, а также расположенная неподалеку от нее Просимна, где в 20е годы проводил раскопки Блеген, и ряд других мест.

Но наиболее значительное открытие 30-х годов было сделано в самый канун второй мировой войны. Вслед за Микенами Агамемнона и Кносса — царя Миноса летом 1939 г. был найден Пилос — резиденция царя Нестора, участника Троянской войны, изображенного в гомеровских «Илиаде» и «Одиссее» мудрым старцем и наставником.

Отыскать Пилос царя Нестора оставалось на протяжении длительного времени невыполненным долгом эгейской археологии. От древних времен от него остался лишь ничего не говорящий греческий стих: «Есть перед Пилосом Пилос, но есть еще Пилос и третий»,²⁶ служивший в античности своеобразным комментарием к факту существования в Древней Греции нескольких городов с таким названием. Когда вскоре после Троянской войны — где-то около 1200 г. до н. э. — произошло крушение мира микенских ахейцев, город Пилос подвергся столь сильному разрушению, что в I тысячелетии до н. э. честь считаться Пилосом Нестора оспаривали по крайней мере три города: один — на юго-западе Пелопоннеса в Мессении, второй — в Трифилии, области на западном побережье полуострова, и третий — в Элиде, к западу от Олимпии. Тогда-то и возник упомянутый выше стих, говорящий о трех различных Пилосах.

Представляется, однако, что в античные времена все же предпочитали относить древний Пилос к Мессении. Так, по крайней мере в V в. до н. э., назывался город, расположенный на мысе Корифасий в северной части бухты напротив острова Сфактерия. Здесь в 425 г. до н. э. во время Пелопоннесской войны шли ожесточенные сражения между афинянами и спартанцами, завершившиеся временной победой афинян. В 369 г. до н. э. здесь же возник город под названием Пилос, развалины крепостных стен которого можно видеть и сегодня.

И снова много долгих веков пронеслось над Мессенией, прежде чем в VII в. н. э. в этой части Пелопоннеса появились славяне. Поскольку на Балканы они проникли вместе с аварами, их называли аваринами, а город на мысе Корифа-сий получил от них новое имя — Аварин. Это же название было перенесено и на крепость крестоносцев, построенную здесь в XIII в., которая позднее перешла в руки венецианцев и, наконец, турок. При этих последних город влачил жалкое существование до XVIII в. под переиначенным итальянцами названием Наварино. То же самое название закрепилось и за турецкой крепостью Неокастро, построенной в XVI в. на южном берегу бухты. Она также неоднократно меняла своих хозяев, пока в водах бухты, получившей от нее название Наваринской, 20 октября 1827 г. объединенные морские силы Англии, Франции и России не разгромили мощную турецко-египетскую флотилию. Это событие оказало существенное влияние на исход войны греков за независимость, завершившейся три года спустя провозглашением самостоятельного греческого государства.

Итак, турки ушли, возникла независимая Греция, и области Древней Эллады стали посещать образованные люди, сопоставлявшие сведения древних авторов с тем, что сохранилось от давних времен под тысячелетними наносами глины. В 1907 г. бывший соратник Шлимана немец В. Дерпфельд объявил ученому миру, что обнаружил у деревни Каковатос в Трифилии на западе Пелопоннеса три купольные гробницы, схожие с открытыми в Микенах, и что неподалеку от них на скалистом холме найдено городище, отождествленное им с Пилосом Нестора. Ученый мир поверил, но оставалось несколько скептиков. Один из них, греческий археолог К. Куруниотис, открыл в 1912 и 1926 гг. две микенские купольные гробницы вблизи мыса Корифасий в Мессении и начал подробное исследование ближайших окрестностей. И в 1939 г. он совместно с американцем К. У.

Блегеном обнаружил на холме Эпано-Энглианос, расположенном в 12 км к северо-востоку от Неокастро-Наварина, переименованного между тем в Пилос, остатки великолепного дворца, о котором Блеген мог вскоре написать с полным на то основанием: «Наш дворец на холме Энглианос соответствует географическим сведениям, содержащимся в гомеровской «Одиссее», намного более, чем Каковатос Дерпфельда. Поэтому мы без колебаний решились отождествить этот новооткрытый дворец микенской эпохи с резиденцией царя Нестора — с песчаным Пилосом Гомера и гомеровской традиции».

Обнаружению Пилоса с самого начала сопутствовало другое исключительно удачное открытие: уже в первый день раскопок здесь стали попадаться фрагменты глиняных табличек, исписанных знаками той самой письменности, которую А. Эванс обнаружил в 1900—1904 гг. среди развалин критского Кносса и назвал линейным письмом Б. В течение лета 1939 г. в Пилосе было найдено около 600 таких табличек, т. е. намного больше, чем кносских текстов, опубликованных Эвансом в течение 39 лет.

Однако раскопки были вскоре прерваны второй мировой войной, и только по истечении 13 лет в 1952 г. американская археологическая экспедиция во главе с Блегеном возобновила начатые ранее исследования и сразу же нашла еще сотни подобных табличек.

В декабре 1952 г. два молодых англичанина, архитектор М. Вентрис и филолог Дж. Чедуик, опубликовали результаты своей дешифровки письменности. К удивлению той части ученого мира, которая под влиянием Эванса с полной уверенностью продолжала приписывать создание микенской культуры не грекам, а более древнему догреческому населению, в текстах линейного письма Б при использовании предложенного Вентрисом шифровального ключа стал явственно прослеживаться древнегреческий язык. Таким образом, история греческого языка оказалась неожиданно углублена по меньшей мере еще на 600 лет. Древнейшие из известных к тому времени греческих текстов относились к VIII в. до н. э., тогда как таблички из Пилоса были составлены около 1200 г. до н. э., а аналогичные тексты из Кносса — по крайней мере в начале XIV в. до н. э. Таким образом, окончательно был снят старый тезис Эванса о том, что носителем микенской культуры было догреческое население, фактически отождествляемое с древними критянами, и что микенская культура представляла собой всего лишь материковое ответвление критской культуры. Если около 1400 г. до н. э. на Крите велись записи на греческом языке, это означает, что по крайней мере уже в XV в. до н. э. греки должны были являться значительной культурной и политической силой во всей Эгеиде. Таким образом, развивавшаяся в материковой Греции в XVI—XII вв. до н. э. микенская цивилизация должна была быть их созданием, даже если отдельные ее стороны в той или иной степени обнаруживают влияние более древней и более зрелой критской культуры. Вторая мировая война прервала археологические исследования не только в Пилосе. Так, А. Уэйс был вынужден прекратить раскопки в Микенах — после того, как открыл там в 1939 г. вне крепостных стен акрополя несколько новых гробниц с керамикой, относящейся приблизительно к той же эпохе, что и глиняная посуда из шахтовых гробниц. А совсем неподалеку в 1951—1953 гг. греческой археологической экспедиции под руководством И. Пападимитриу и Г. Милонаса из университета Сен-Луи посчастливилось открыть большую группу из более чем 20 захоронений, известную ныне как могильный круг Б, названный так с целью отличия его от открытого Шлиманом могильного круга А со знаменитыми шестью шахтовыми гробницами. Вскоре было установлено, что новооткрытый могильный круг старше шлимановского и представляет из себя эволюцию погребальных сооружений — от среднеэлладских «ямных» и «ящиковых» могил с одним захоронением и одним или двумя погребальными сосудами среднеэлладского минийского типа середины XVII в. до н. э. и до больших шахтовых гробниц от трех до четырех метров в поперечнике и приблизительно такой же глубины, в которых были найдены предметы материальной культуры, во многом напоминающие находки Шлимана (золотые и серебряные кубки, украшения, оружие, керамика и т. п.). При этом здесь была обнаружена всего лишь одна погребальная маска, изготовленная к тому же из сплава золота и серебра. В целом могильный круг Б значительно скромнее в сравнении с захоронениями, раскопанными Шлиманом. Однако его открытие имеет для нас исключительно важное значение: сокровища шлимановских шахтовых гробниц уже не представляются нам сегодня чем-то неожиданно возникшим и необъяснимым с точки зрения собственных элладских истоков, но воспринимаются как итог предшествовавшего культурного развития, имевшего место на греческой почве еще в конце среднеэлладской эпохи. При этом некоторые находки, обнаруженные в последние десятилетия в других местностях (Перистерия в Мессе-нии, Элевсин, Лерна), предоставили ряд иных более или менее четких параллелей к упомянутым могильным кругам в Микенах. Однако полного аналога этому виду захоронений обнаружить пока не удалось.²⁷

Десятилетие спустя в число систематически исследованных микенских центров вошли наконец и Фивы. Если Пилос был открыт с опозданием только из-за того, что оставалось неизвестным его местонахождение, то о Фивах микенской эпохи, наоборот, было хорошо известно, что они находятся под застройкой современных Фив. Но именно из-за этого обстоятельства археологи смогли приступить здесь к исследованиям только после преодоления множества препятствий, да и то главным образом во время работ по канализации предназначенных к сносу кварталов. Среди находок в более ранних раскопках, проводившихся в 1908—1929 гг. греческим археологом А. Керамопулосом,²⁸ особенно интересны фреска с изысканно одетыми женщинами и группа более чем из сотни глиняных пифосов, в том числе целый ряд обломков с краткими записями, составленными знаками линейного письма В. В связи с перестройкой части современного города в 1963 г., здесь возобновил раскопки Н. Пла-тон,²⁹ а затем и ряд других греческих археологов, в частности Ф. Спиропулос. Был открыт комплекс комнат и прочих помещений, который не мог быть ничем иным, как остатками знаменитой Кадмеи — фиванского дворца микенской эпохи, названного так в честь легендарного основателя Фив финикийского царевича Кадма. Хронологическая связь с другими центрами микенской культуры была подтверждена и находкой примерно 45 глиняных табличек со знаками линейного письма Б, что свидетельствует о существовании фиванского дворцового архива, подобного пилосскому или кносскому. Выше мы уже упоминали, что в Фивах было обнаружено значительное количество завезенных вавилонских печатей-цилиндров с клинописными надписями.

За время своего существования Фиванский дворец был разрушен по крайней мере дважды: первый раз — около 1350 г. до н. э., а затем — во второй половине XIII в. до н. э. По мнению большинства исследователей, это произошло в самом конце XIII в. до н. э., так же как и в Пилосе, по мнению других — на несколько десятилетий ранее. Но во всяком случае очевидно, что во второй раз дворец был разрушен окончательно.

Можно было бы вспомнить и о некоторых более новых открытиях в области микенской культуры в других местах. К их числу относятся, например, многообещающие зондажи на месте древнего Иолка,³⁰ откуда Ясон отправился на корабле Арго в свое долгое плавание за золотым руном к берегам Колхиды, лежащей у подножия Кавказа. Это путешествие дало толчок к возникновению легенды об аргонавтах и стало благодарным сюжетом для античной трагедии — Ясона и Медеи, дочери колхидского царя.

Раскопки в Лерне (Арголида), которыми руководил в 1952—1958 гг. американский археолог Дж. Л. Кескей, поставили археологов и историков перед сложной проблемой — дать объяснение разрушениям, произошедшим здесь около 2200 г. до н. э. Сразу же после них в Лерне появляется так называемая серая минийская керамика, наличие которой связывают сегодня с приходом в Элладу греческого населения, причем в большинстве прочих местностей материковой Греции минийская керамика опять находится в связи с разрушениями, имевшими место на 200 лет позже (около 2000 г. до н. э.). Возникает вопрос, не пришли ли индоевропейские предки древних греков в Элладу двумя последовательными миграционными волнами? На этом вопросе мы остановимся подробнее в главе, посвященной появлению индоевропейцев в Эгейском мире.

Следует вспомнить также и о новых раскопках в Микенах, проводившихся в 1968—1969 гг. лордом У. Тейлуром, и об исследованиях микенского поселения в Агиа-Ирини на острове Кеос, проводившихся в 1960—1965 гг. американцем Дж. Л. Кескеем. В обоих местах были обнаружены, кроме всего прочего, развалины великолепных микенских дворцовых святилищ.

В настоящей главе нельзя не упомянуть и о самом значительном открытии эгейской археологии послевоенных лет, хотя к микенской культуре оно имеет лишь косвенное отношение. Мы имеем в виду ставшие эпохальными раскопки на острове Фера (Тира, Санторин) близ Акротири, проводившиеся под руководством С. Маринатоса и его продолжателей.

Карта 2. Архипелаг о. Фера

Раскопки на вулканическом острове Фера начались, собственно говоря, уже довольно давно — их история насчитывает более ста лет. Когда в 1859 г. Фердинанд Лессепс начал строительство Суэцкого канала, он обратил внимание на отличную водонепроницаемость здешних вулканических пород. При их добыче на Ферасии, островке, образующем северо-западную часть миниатюрного Ферского архипелага, в 1866 г. были обнаружены следы древней человеческой деятельности, скрытые мощными слоями вулканических извержений. Первые раскопки проводили здесь французы, прежде всего Ф. Фуке. Затем Фера стала вотчиной немцев: Ф. Гиллер фон Гертринген в середине 90-х годов прошлого века начал здесь раскопки греческого города второй поло -вины I тысячелетия до н. э., а Р. Цан обнаружил на юге главного острова под слоем лавы остатки домов середины II тысячелетия до н. э. Но открыть сколько-нибудь значительное поселение той эпохи тогда не удалось.

Мысль, что такое поселение — да и не в одном только месте — должно было существовать на Фере, не давала покоя греческому археологу С. Маринатосу. Еще в 30-х годах нашего века он выдвинул гипотезу, согласно которой извержение вулкана на Фере, фактически определившее нынешний облик острова, связано по времени с периодом великих катастроф, постигших около 1500 г. до н. э. остров Крит, расположенный в 100 км южнее, и явившихся причиной гибели большинства критских поселений. Маринатос был также одним из первых, кто стал усматривать в этих событиях ядро платоновского мифа об Атлантиде.³¹

Но ученый мир не воспринял идеи Маринатоса всерьез. Прошло еще немало лет, прежде чем благоприятные обстоятельства и авторитетное постановление главного инспектора греческих исторических памятников в конце концов предоставили Маринатосу возможность попытаться доказать свою гипотезу конкретными археологическими исследованиями. Местом своих будущих раскопок Маринатос избрал обрыв у ручья возле деревушки Акротири приблизительно в 200 м от морского побережья, где уже ранее проводили раскопки французы. В 1967 г. он начал здесь археологические исследования.³² Уже первые зондажи дали интересный материал. От обрыва у ручья по туннельным ходам археологи проникли в самые недра ферских «Помпей» — города, погребенного под слоями пород вулканического извержения толщиной в несколько метров. Под ними стали вырисовываться развалины многоэтажных домов, принесшие богатые находки керамики середины II тысячелетия до н. э., а главное — прекрасно сохранившиеся в интерьере фресковые росписи. Впрочем, в одном отношении эти раскопки уступали помпейским — отсутствовали останки жившего здесь населения, а также украшения и другие драгоценные предметы. Вскоре было установлено, что перед последним извержением на Фере должны были произойти по крайней мере еще два более слабых извержения (около 1580—1570 гг. и около 1510 г. до н. э.). После первой катастрофы поселение у Ак-ротири было перестроено, и именно к этому времени относятся сохранившиеся сооружения, после же 1510 г. до н. э. город был окончательно оставлен жителями. Согласно преобладающему среди геологов мнению, самое мощное извержение произошло через короткий промежуток времени после упомянутого, вероятно через несколько месяцев, но сами геологи еще не пришли к полному согласию между собой по этому вопросу. Некоторые из них указывают, что между слоями последних катастроф имеется тонкий слой гумуса, который должен свидетельствовать о существовании последующего вегетационного интервала.

В связи с этими обстоятельствами, а также и по той причине, что при временной дистанции в тридцать пять столетий довольно трудно дать датировку с точностью до отдельных десятилетий, многие историки и археологи и поныне продолжают считать вполне возможным, что последнее извержение произошло только в 1470 г. до н. э. и в таком случае его можно связывать с катастрофическим разрушением ряда критских центров где-то до середины XV в. до н. э.

Картина ферско-критской катастрофы реконструируется при этом следующим образом:³⁵ население Феры, жившее в постоянном страхе после извержения вулкана около 1510 г. до н. э., взяв с собой все ценное, покинуло остров, очевидно, чтобы обосноваться где-нибудь в другом месте. О правильности предложенной датировки (1470 г. до н. э.) свидетельствует то обстоятельство, что наиболее поздняя критская керамика, найденная на острове в оказавшемся под землей городе Фера (близ Акротири), по тину орнамента относится к так называемому растительному стилю, который имел распространение на Крите до конца XVI в. до н. э.

Только по истечении определенного времени (по всей вероятности, многих лет, а не лишь нескольких месяцев) на Фере произошло последнее вулканическое извержение. Где-то около 1470 г. до н. э. здесь разверзся ад. Остров с возвышавшимся ранее конусом вулкана высотой до 1000 или даже 1500 м над уровнем моря оказался разрушен в результате извержения. Кратер вулкана провалился в глубину моря и был затоплен водой. Когда разбушевавшаяся стихия утихла, остров представлял собой круглую глыбу, выщербленную на западе открытым морем и поднимающуюся до высоты около 570 м над уровнем моря, покрытую при этом лавой и другими продуктами вулканического извержения. Но это было еще не все. Именно в это время на Крите происходит внезапное разрушение почти всех значительных центров минойской культуры. Не существовало ли какой-либо более тесной связи между этими двумя событиями? Не могли ли катастрофические последствия разрушения Феры сказаться каким-либо образом на относительно отдаленном Крите?

В последние годы над этими вопросами работает целый ряд исследователей (сам Маринатос погиб в 1974 г. в результате несчастного случая как раз на месте ферских раскопок), и многие из них сегодня вполне определенно склоняются к мысли о самой тесной и непосредственной связи между этими двумя событиями. При этом полная и окончательная гибель критской цивилизации не была следствием ни землетрясения, вызванного толчками земной коры на Фере, ни гигантской волны, возникшей при изменении давления во время извержения вулкана, ни высокой приливной волны цунами, обрушившейся на города северного Крита. Подобные бедствия не могли уничтожить цивилизацию на всей территории острова, в том числе в его южной части, да и, по всей вероятности, привести к окончательной гибели и север острова. Причина полной гибели была иной: тонны пепла, выброшенного вулканом Феры на громадную высоту, были занесены ветром — вероятно, быстрым августовским «мельтеми» — в основном в центральную и восточную части Крита и сделали там невозможным произрастание растительности в течение целого ряда лет. Проведенные совсем недавно с английских судов возле побережья Крита глубинные зондажи, во время которых на морском дне были обнаружены целые пласты пепла из ферского извержения, убедительно показали, что сразу же после извержения слой пепла должен был составлять в центральной части Крита по меньшей мере 20 см, а на востоке острова — около 1 м.³³

Поэтому неудивительно, что после 1470 г. до н. э. критская цивилизация прекращает свое существование как культура туземного, критского населения. Когда в конце XV в. до н. э. Крит вновь переживает культурный подъем, носителями его культуры являются уже пришедшие с материка микенские ахейцы. В пользу этого свидетельствуют тысячи глиняных табличек из главного центра критской культуры Кносса с критским слоговым письмом, но уже в варианте, соответствующем греческому языку. Невольно напрашивается печальная мысль: как мало нужно было в те далекие времена для того, чтобы великая цивилизация (в данном случае первая на территории Европы) мгновенно канула в забвение. Но и дни восстановленного микенского Кносса тоже были уже сочтены: около 1380 г. до н. э. вследствие еще и доныне не вполне выясненных обстоятельств этот древний город критских царей окончательно исчезает с авансцены мировой истории.

Впрочем, с недавнего времени связь между извержением вулкана на острове Фера и разрушением критских городов не представляется столь очевидной. Извержение на Фере все чаще датируют временем около 1500 г. до н. э., в то время как разрушение критских центров относят только к периоду около 1470 г. до н. э. Поэтому это разрушение может объяс -няться и какими-либо другими, вполне реальными причинами. Таким образом, ферская катастрофа, похоже, могла иметь своим следствием изменение только естественных и экономических условий, что несколько десятилетий спустя сыграло существенную роль во внезапном падении политического могущества минойского Крита.

Фера, на совести которой, возможно, лежит гибель древней критской культуры, сегодня стала первоклассным курортом Эгейского моря, принимающим тысячи туристов. Из городка Фира, расположенного на склоне холма на высоте 350 м над уровнем моря, к которому ведет пешеходная дорога со множеством поворотов и 600 ступенями, открывается захватывающий вид. С обеих сторон широким полукругом возвышаются разноцветные скалы вулканического происхождения, словно и вправду вышедшие из мастерской бога-кузнеца Гефеста. Посреди лагуны встают два островка с дымящимися кратерами, возникшие в результате извержения, а далеко внизу в скалистой бухте стоят на якоре белые парусники.

Палящее солнце, голубое море и чистый, прозрачный воздух — такова картина полного, безмятежного спокойствия, которое нисходит и с красочных ферских фресок, экспонирующихся ныне в Афинском национальном археологическом музее. Пышно одетые женщины, обнаженный рыбак с уловом в обеих руках, человеческая голова с негроидными чертами, два боксирующих мальчика и тут же стадо газелей, стайка бегущих обезьянок, скалы с лилиями и порхающими птицами, фрагмент морской битвы, субтропический пейзаж с рекой и прежде всего фреска-миниатюра шестиметровой длины, изображающая морскую экспедицию, которая возвращается в родной город, приветствуемая мужчинами и женщинами, стоящими у портового мола и на крышах домов, — таковы восхитительные, полные жизни картины, написанные незадолго до того, как вырвавшийся из недр острова вулкан уничтожил все живое. Однако уничтожить творения рук и духа человеческого он не смог.

Сегодня в этом неповторимом островном мире царит покой. Когда путешественник спустится вниз к морю и отправится в дальнейший путь, утесы снизу будут снова казаться грозными и угрюмыми. А на ум приходит страшная мысль: что, если спустя тысячелетия из голубой лагуны посреди островного архипелага нынешней Феры снова вдруг вырастет мощный конус вулканического извержения? Будет ли вулкан опять сеять далеко вокруг себя ужас или человек к тому времени все же сумеет преодолеть страх перед вулканом и заставит служить себе мощь земных недр?

Впрочем, к микенскому миру ферская катастрофа имеет лишь косвенное отношение. Во время расцвета микенской цивилизации остров только начинал оправляться от тяжелого разрушения, а подлинной частью греческого мира в культурном и экономическом отношении он стал лишь и первой половине I тысячелетия до н. э. Однако Фера безусловно принадлежит микенской предыстории как вероятная причина критской катастрофы, имевшей место около 1470 г. до н. э., поскольку, не случись ферского извержения, вряд ли во второй половине XV в. до н. э. дело дошло бы до господства на Крите микенских греков, о чем свидетельствует греческий язык, зафиксированный линейным письмом Б в архиве Кносского дворца.

Однако Крит был вовсе не единственной территорией вне материка, сохранившей следы присутствия микенцев. Микенские сосуды найдены и на многих других островах Эгейского моря, в частности на Родосе, а также на прилегающем западном побережье Малой Азии, где, очевидно, с конца XV в. до н. э. селились повсюду микенские ахейцы, становясь в той или иной степени прямыми наследниками своих предшественников — минойских критян.

Весьма богатые находки микенской керамики были (деланы и в странах северо-восточного региона Средиземного моря. Речь идет прежде всего об острове Кипр, где еще с 60х годов прошлого века стали находить в значительных количествах микенские сосуды XIV—XII вв. до н. э., в отношении большинства которых неизвестно, являлись ли они предметом ввоза или же были изготовлены на месте. В пользу второго предположения может свидетельствовать тот факт, что на Кипре часто находят микенские сосуды такого типа, который не обнаружен в собственно Греции.

Более систематические раскопки поселений позднего бронзового века производились впоследствии главным образом на северо-востоке Кипра — в Энкоми, около Фамагусты, где еще в 1932 г. начал исследования французский археолог К. Ф. А. Шеффер, открывший здесь остатки крупного города с многочисленными находками предметов микенского производства. Микенские сосуды, в частности керамика, были найдены на юге острова в Китионе (современная Лар-нака), а также в других местах. Добавим к этому, что с 1933 г. К. Ф. А. Шеффер проводил раскопки и на противолежащем острову сирийском побережье в древнем Угарите (современная Рас-Шамра), где обнаружил много микенской керамики, свидетельствующей о том, что и здесь некогда существовал микенский торговый центр.

Можно было бы дать перечень прочих археологических раскопок, производившихся за пределами Эгеиды, и в особенности вспомнить о послевоенных исследованиях П. Дикэоса и В. Карагеоргиса на Кипре. Но область влияния эгейской материальной культуры микенского типа вовсе не ограничивается Кипром: на востоке она распространяется за реку Иордан, на западе доходит до Тирренского моря, а на севере захватывает глубинные области Европейского материка. Однако здесь мы подошли уже к вопросу о торговой экспансии микенцев, на котором остановимся в одной из последующих глав.

Глава 4. Эгейские письмена

1. Начало эгейской письменности³⁴ теряется во мгле веков и, по-видимому, связано со знаками, употреблявшимися от случая к случаю с целью идентификации и регистрации самых различных предметов. Одной из разновидностей таких знаков были, например, так называемые гончарные знаки, засвидетельствованные уже в конце неолита не только на

Крите и других островах Эгейского моря, но и в материковой Греции, в частности в Лерне, другой — так называемые метки каменотесов, относящиеся к началу II тысячелетия до н. э. и позднее, главным образом на Крите, третьей и наиболее важной разновидностью — пиктографические (т. е. рисуночные) знаки на печатях и их оттисках. Последние встречаются на Крите уже в ранний период эпохи бронзы и численно возрастают приблизительно в начале II тысячелетия до н. э. Со времени А. Эванса их принято называть критской иероглификой или, что точнее, пиктографикой. При этом здесь, как правило, невозможно установить степень взаимосвязи не только между изображениями, вырезанными на разных сторонах печати, но даже между изображениями, находящимися на одной и той же стороне (или на одном и том же оттиске). Ряд комбинаций встречается особенно часто; по мнению А. Эванса, они передают широко распространенные имена собственные с титулами. Встречаются надписи и на предметах с отверстиями. В этом случае речь, по-видимому, идет об устойчивых формулах талисманов или амулетов, которые носили подвешенными на шее.

Дальнейший этап развития изображений, которые производят впечатление связного текста, отмечается на критских печатях (пока только в порядке исключения, притом на одной продолговатой печати). Что касается знаков этого типа, то здесь, безусловно, сделан решительный шаг от простого изображения предмета к письменной символике, в рамках которой изображение его становится символом слова как носителя определенно фонетического, т. е. звукового, качества. Вне всякого сомнения, эти функции уже выполняли сочетания знаков, начертанных рядом на самых различных глиняных предметах, появляющихся примерно в начале II тысячелетия до н. э., и прежде всего на глиняных табличках, относящихся к числу наиболее значительных памятников эгейской письменности эпохи бронзы.

На критских печатях пиктографические знаки представлены в своем традиционном, еще полностью рисуночном облике и позднее — в течение всего II тысячелетия до н. э., тогда как на глине фигурные изображения передаются уже только простыми контурами, состоящими из прямых и изогнутых линий, либо прорисованных смоченной в чернильной краске кисточкой, либо прочерченных по мокрой глине резцом. Такой способ составления записей свидетельствует о том, что он широко использовался и при письме на мягком материале — главным образом папирусе, высушенных пальмовых листьях или выделанных шкурах животных. Однако образцы записей на таком материале до нашего времени не сохранились из-за его недолговечности.

В эгейской эпиграфике для упомянутого контурного письменного стиля еще со времен А. Эванса употребляется предложенное им название «линейное письмо», самые ранние образцы которого по причине тесного родства его знаков с пиктографическими знаками на печатях Эванс относил еще к иероглифике. Сегодня же, когда количество найденных ранних линейных текстов возросло, предпочтительнее говорить об иероглифическом или пиктографическом курсиве или же попросту о так называемой критской протолинейной письменности. Однако вопрос о том, имеем ли мы в отдельных случаях дело уже с образцами более поздней системы письменности, так называемого линейного письма А, зачастую является предметом дискуссий.

К числу наиболее значительных образцов пиктографического протолинейного курсива относится небольшая группа глиняных табличек весьма раннего времени из Феста, часть которых, вероятно, следует датировать еще XIX в. до н. э., а также несколько надписей на сосудах из Кносса первых веков II тысячелетия до н. э. Тексты эти преимущественно краткие, однако на табличках иногда уже можно различить слова, записанные по фонетическому принципу с помощью слоговых знаков (общим числом около 60), от понятий, выраженных посредством символов (идеографически) и зачастую сопровождающихся специальными числовыми или метрическими обозначениями. Направление письма также еще строго не закрепилось. В текстах прослеживаются признаки словоизменения, однако язык письменности продолжает оставаться неизвестным.

Количество сохранившихся критских иероглифических текстов (в том числе и протолинейных) довольно незначительно. Кроме печатей и их оттисков с весьма краткими надписями общим числом около 200, мы располагаем еще примерно 30 глиняными табличками и 60 надписями на прочих глиняных предметах, содержащих от двух до 30 знаков в тексте, т. е. в общей сложности приблизительно 300 образцами периода от 2200 до 1470 г. до н. э.³⁵

В XVII в. до н. э. пиктографический протолинейный курсив на Крите исчезает, и на смену ему приходит линейное письмо А. Однако рисуночный долинейный вариант критских пиктограмм сохранился на печатях вплоть до начала второй половины II тысячелетия до н. э.

2. Вторая критская письменность, так называемое линейное письмо А, представляет собой дальнейший этап развития пиктографического протолинейного курсива. По существу, она носит слоговой характер. Количество фонетических знаков возросло, а некоторые из них были заменены новыми, так что только третья часть фонетических знаков линейного письма А совпадает со знаками пиктографической письменности. Происходит стабилизация дополняющих силлабический текст идеограмм, и упорядочивается, подвергаясь упрощению, система числовых и метрических обозначений. Письменность читается теперь почти всегда слева направо. Отдельные слова бывают (прежде всего на табличках) отделены друг от друга точками или вертикальными линиями. Известные к настоящему времени образцы линейного письма А представляют собой целый комплекс вариантных письменных подсистем, отличающихся друг от друга отдельными деталями в зависимости от времени и места распространения той или иной подсистемы. Точно установленных и поддающихся надежной дешифровке слоговых знаков линейного письма А насчитывается к настоящему времени около сотни.

Общее количество образцов линейного письма А составляет приблизительно 2000 экземпляров, в том числе около 320 глиняных табличек, 1500 весьма кратких надписей на глиняных ярлыках, привесках и тому подобных предметах и около 100 линейных текстов на других мате- ³⁶ риалах (металл, камень, настенные росписи, керамика)³⁷Однако из всего этого количества только немногим более 600 надписей имеют эпиграфическую значимость. Если не принимать во внимание уже упомянутые весьма ранние таблички из Феста, знаки которых по большей части следует рассматривать как протолинейный пиктографический курсив, то древнейшими образцами линейного письма А можно считать надписи, выполненные чернильной краской на двух глиняных кубках из Кносса, датируемых приблизительно серединой XVII в. до н. э.

К настоящему времени образцы линейного письма А обнаружены в тридцати местах Крита и по крайней мере на пяти других островах Эгейского моря, что свидетельствует о значительном распространении этой письменности среди критского населения в период между 1650 и 1470 гг. до н. э.: одни только глиняные таблички найдены в одиннадцати различных местностях Крита. В последнее время особое внимание привлекают недавно открытые архивы табличек в Закро в восточной части Крита (около 30 экземпляров) и в Хании на западе острова (около 85 фрагментов табличек), однако самым значительным собранием образцов этой письменности и на сегодняшний день продолжает оставаться архив табличек, открытый во время раскопок в Агиа-Триаде на юге Крита и датируемый началом XV в. до н. э. В этом месте, тесно связанном с близлежащим дворцом в Фесте, найдено свыше 150 глиняных табличек с записями явно хозяйственного содержания. Вместе с ними были обнаружены и сотни небольших глиняных ярлыков и привесок с оттисками печатей всего лишь с одним или не более чем несколькими знаками линейного письма А, несомненно обозначающими название изделия или имя владельца.

Таблички из Агиа-Триады представляют наиболее разработанный и вместе с тем наиболее исследованный репертуар знаков линейного письма А. Как правило, эти таблички имеют форму прямоугольника, высота которого колеблется от четырех до девяти строк текста. Линейные знаки прочерчивались по еще влажной глине, после чего таблички сушили на солнце. Таблички архива из Агиа-Триады принадлежат к числу самых поздних памятников линейного письма А и датируются, как и некоторые единичные образцы из других критских местностей, приблизительно 1470 г. до н. э., когда весь Крит постигла упоминавшаяся выше страшная катастрофа. Единственное весьма важное свидетельство употребления линейного письма А на Крите в более позднее время — это надпись из трех знаков на сосуде, обнаруженном в слое XIV в. до н. э. в Кноссе.

Известны случаи находок отдельных образцов линейного письма А и за пределами Крита, в особенности на тех островах Эгейского моря, которые, как можно судить на основании найденных здесь памятников материальной культуры, около середины II тысячелетия до н. э. находились под критским влиянием или даже непосредственно входили в состав Критской морской державы (Фера, Мелос, Родос, Кеос, Кифера). Таковыми же часть исследователей считает и определенные письменные памятники с материка. Так, иногда высказывается мнение, что по крайней мере часть знаков, начертанных на микенских вазах, датируемых ХШ в. до н. э. и найденных в материковой Греции, принадлежит скорее линейному письму А, а не линейному письму Б. Однако сколько-нибудь существенное значение имеют только два критских знака из микенского фолоса в Перистерии на западе Пелопоннеса (XV в. до н. э.), к одному из которых имеется более поздний аналог в «сокровищнице Атрея» в Микенах (XIII в. до н. э.), и, кроме того, знак на небольшом медном котле, найденном Шлиманом в Микенах во время раскопок шахтовых гробниц XVI в. до н. э.³⁸ Что же касается более изолированных находок, которые продолжают скорее традиции древних критских знаков гончаров и каменщиков, то их внешняя форма и хронологическая датировка говорят скорее о существовании какого-то иного эпиграфического источника, нежели о знаковом репертуаре линейного письма А.

Укажем при этом, что в Эмали (область Ликия в Малой Азии) найден памятник письменности с четырьмя оттиснутыми линейными знаками, один из которых, безусловно, числовое обозначение, а три остальных, по всей вероятности, обозначают имя владельца. Кроме того, к числу текстов линейного письма А иногда относят и надпись из трех знаков, начертанную на вотивном серебряном блюде из сирийского города Угарит.

Несмотря на интенсивные поиски, все усилия разгадать язык линейного письма А находятся пока что на полпути к цели. В сущности, здесь идет речь о решении двух задач: прежде всего дешифровать самую письменность, т. е. определить слоговые значения отдельных знаков, а затем дать толкование языка текстов, т. е. установить их содержание на основе детального грамматического анализа. Первый этап был пройден вполне успешно. Существенную помощь оказало здесь внешнее сходство линейного письма А с более поздним линейным письмом Б, дешифрованным в 1952 г. Последнее было, по существу, особым вариантом линейного письма А, возникшим около XV в. до н. э. (если не ранее) на основе модификации более древней письменной системы. Проведя сопоставление отдельных знаков обеих систем письменности, шведский исследователь А. Фурумарк в 1976 г. пришел к выводу, что из приблизительно 75 знаков линейного письма А, содержащихся на памятниках из Агиа-Триады, 33 совершенно идентичны и 31 знак очень похож на знаки силлабария линейного письма Б. А поскольку последнее уже дешифровано и слоговое значение его знаков известно, мы в состоянии фонетически прочесть графические знаки текстов линейного письма А с такой же степенью достоверности, с какой современный грек может прочесть текст, записанный кириллицей, не имея понятия об основах русской письменности и не зная русского языка. Само по себе прочтение текста, записанного кириллицей, представляло бы для него трудность лишь частично. Например, слово «рак» он прочел бы правильно, в то время как, например, в слове «жена» вообще не смог бы идентифицировать первой буквы. Но и слово «окно» он также не сумел бы прочитать верно, поскольку ему неизвестно, что русское произношение этого слова — «акно». В подобной ситуации находятся сегодня исследователи, пытающиеся прочесть тексты, записанные знаками линейного письма А. Кое-что они чи-тают правильно, но некоторые знаки линейного письма А остаются при этом непонятными. Однако и те знаки, графическое изображение которых идентично в обеих системах письма, не обязательно имеют одинаковое фонетическое значение. И совсем уж непреодолимым препятствием является то обстоятельство, что язык линейного письма А определенно не был похож ни на один из известных в настоящее время языков древности. Это значит, что, даже если бы удалось правильно прочесть тексты, их содержание станет от этого понятным не более, чем оно известно в настоящее время благодаря сопроводительным идеограммам. Все имевшие место до настоящего времени попытки связать язык линейного письма А с одним из известных нам древних языков основаны на одиночных и случайных аналогиях, чуждых языковой системе в целом. Так, американский исследователь Дж. Гордон, по-видимому, удачно определил (в 1966 г.) в текстах линейного письма А ряд семитских слов, но его вывод о семитском характере языка не убедителен, поскольку здесь идет речь о понятиях, которые, несомненно, вошли в язык древних критян как заимствования культурной лексики, обозначающей те или иные предметы восточного происхождения. Если в чешском языке имеется слово hrrbitov («кладбище»), то это вовсе не означает, что чешский язык относится к германской группе, поскольку в данном случае речь идет всего лишь об одном из слов, некогда заимствованных чешским языком у немецкого (ср. нем. Friedhof).

Весьма вероятно, что догреческое население Крита принадлежало к древнейшей средиземноморской этнической общности, язык которой весьма существенно отличался от языков индоевропейской семьи, характеризующихся наличием флексий, или окончаний (например, господин, -а, -у и т. д.), в том числе и от хеттского, который иногда рассматривают как язык линейного письма А. Очевидно, речь идет об одном из языков агглютинирующего типа,^{39 40} которые засвидетельствованы среди доиндоевропейских языков древней Анатолии, т. е. нынешней Малой Азии (в частности, протохаттский и хурритский). Поэтому имевшие до сих пор место попытки дешифровать линейное письмо А представляются преждевременными.

Ко времени наибольшего распространения линейного письма А относится и ряд критских эпиграфических памятников, стоящих в стороне от основного направления развития письменности Крита. Сюда относится, в частности, Фе-етский диск (около 1600 г. до н. э.⁴¹ — круглая глиняная пластина, исписанная [точнее говоря, оттиснутая] с обеих сторон 241 оттиском 45 пиктографических фигурных матриц). Текст Фестского диска решительно не поддается дешифровке, несмотря на неоднократные попытки десятков серьезных и менее серьезных дешифровщиков. Некоторые считают его предметом, завезенным из Малой Азии, правда, не приводя в пользу этого предположения серьезных доказательств. Особняком стоят и некоторые другие памятники, в том числе надпись на бронзовой секире из Аркалохори и на жертвенном камне из Маллии (также около 1600 г. до н. э.).

3. Линейное письмо Б⁴² тесно связано с линейным письмом А, но в отличие от последнего употребление этой младшей разновидности линейного письма на Крите (если не принимать во внимание одной группы исключений) ограничено Кноссом — вновь отстроенным греками-ахейцами после катастрофы, имевшей место около 1470 г. до н. э. Как мы уже говорили, среди развалин последних строений Кносского дворца в начале нашего века А. Эванс обнаружил сотни глиняных табличек и их фрагментов, датируемых началом XIV в. до н. э. — т. е. временем, когда Кносс был окончательно разрушен и никогда уже более не восстанавливался. К числу этих памятников, насчитывающих около 3400 текстовых единиц, впоследствии прибавились аналогичные находки табличек в материковой Греции, как на Пелопоннесе — в мессенском Пилосе (около 1100),⁴³ в Микенах (около 75) и в Тиринфе (6), так и в Средней Греции — в Фивах (около 45 табличек). Кроме того, сохранилось около 140 надписей и их фрагментов на обломках сосудов, главным образом из Микен, Тиринфа и Фив, единичные надписи из Пилоса, Элевсина, Орхомена и Кревсиды, а также несколько надписей с Крита — как из Кносса, так и из Кидо-нии (Хании) на западе острова и из расположенной неподалеку местности Мамелюко. Следует отметить, что в отличие от линейного письма А мы не располагаем ни одним образцом текста линейного письма Б на металле или камне.

Большинство табличек с надписями, обнаруженных в материковой Греции, датируются временем великих катастроф, постигших микенские дворцы около 1200 г. до н. э., т. е. вскоре после победоносного завершения Троянской войны. Несколько более ранняя датировка табличек из Микен обусловлена тем, что в большинстве случаев они были найдены на объектах, расположенных вне укреплений собственно Микенской крепости и подвергшихся разрушению еще около 1230 г. до н. э.

Кносский архив табличек, напротив, относится, согласно датировке А. Эванса, ко времени около 1400 г. до н. э. В настоящее время исследователи предпочитают датировать разрушение Кносса более поздним временем — обычно 1380 г. до н. э., иногда — 1350 г. до н. э. или даже рубежом XIV—XIII вв. до н. э.⁴⁴ Здесь сказалось влияние гипотезы британского лингвиста Л. Р. Палмера, высказавшего в начале 60-х годов мнение, что датировка Эванса ошибочна и составление кносских табличек следует относить ко времени около 1200 г. до н. э.⁴⁵ Однако эта гипотеза отвергнута большинством ученых.

После более тщательного анализа памятников материальной культуры, открытых в Кноссе, появилась тенденция датировать кносский архив табличек с текстами линейного письма Б более поздним временем. Разрушение Кносского дворца, являвшегося центром главного самостоятельного политического образования на Крите, теперь принято относить к 1380 г. до н. э., причем, как и ранее, представляется весьма вероятным существование ахейского государства в Кноссе периода ПМ II (до 1380 г. до н. э.), свидетельством чего могут являться материковые влияния во внутреннем убранстве дворцов, схематизация фресковых росписей и орнамента керамических изделий, захоронение ахейских воинов вблизи Кносса и т. п. Поэтому в настоящее время принято считать возможным существование на территории Кносского дворца местного ахейского административноучетного центра, частью которого мог являться открытый А. Эвансом кносский архив табличек. Все это дает основание весьма существенным образом снизить дату составления найденных табличек, отнеся ее по крайней мере к 1200 г. до н. э. Однако нет необходимости пересматривать датировку составленных линейным письмом Б надписей на фрагментах критских сосудов, поскольку их древнейшие образцы относятся приблизительно к 1350 г. до н. э. и продолжают оставаться свидетельством использования линейного письма Б на Крите по крайней мере уже в первой половине XIV в. до н. э. При этом полученные новые данные содержат более точные указания на время и место возникновения линейного письма Б. Согласно недавно выдвинутой гипотезе, линейное письмо Б возникло где-то во второй половине XV в. до н. э. в Кносском дворце в результате приспособления линейного письма А для наиболее насущных нужд ведения административных записей в Кноссе на греческом языке. Таким образом, время возникновения линейного письма Б следует считать несколько более поздним, а место его возникновения ограничить Кноссом. При этом из такого пространственного ограничения следует вывод, что линейное письмо Б получило распространение только на территории микенских дворцов. В отличие от линейного письма А, имевшего со времени своего возникновения более широкую область применения, появление линейного письма Б вызвано исключительно администраторскими потребностями. Линейное письмо Б не смогло преодолеть этой ограниченности в области его применения и позднее в материковой Греции.

Образцы линейного письма Б на фрагментах сосудов относятся, напротив, только к концу XIII в. до н. э. Это касается в равной степени находок, сделанных как на материке, так и на Крите (из критских находок только две датируются более ранним временем: одна — серединой XIV в. до н. э., вторая — первой половиной XIII в. до н. э.). При этом, как о том будет сказано ниже, можно считать доказанным, что и сосуды с надписями линейного письма Б, найденные в материковой Греции, были изготовлены также на Крите, а затем попали оттуда на материк. Таким образом, линейное письмо Б употреблялось на Крите, в сущности, на всем протяжении XIV и XIII вв. до н. э., несмотря на то что около 1380 г. до н. э. или вскоре после этого произошло разрушение Кносского дворца.

Линейное письмо Б, как и линейное письмо А, состоит из слоговых знаков (числом 90), понятийных идеограмм (около 150), а также числовых и метрических обозначений и обычно имеет направление слева направо. Глиняные таблички, которые являются основными памятниками, содержащими знаки линейного письма Б, образуют дворцовые архивы и содержат текущие хозяйственные записи, составлявшиеся ежегодно заново. Что касается линейных надписей на обломках сосудов, то они весьма отрывочны и фрагментарны, зачастую содержат всего один знак, и только на основании косвенных данных, в особенности стратиграфии находок, можно прийти к заключению, что речь действительно идет об образце линейного письма Б, а не А. Относительно отдельных изолированных знаков иногда предлагается и третий вариант — усматривать в них традиционные гончарные знаки, произвольно связанные со всем комплексом эгейских письменностей, без их подразделения на линейное письмо А или Б.

Линейное письмо Б было прочитано в 1952 г. английским архитектором М. Вентрисом, которому в стадии завершения работы по дешифровке помогал филолог-классик Дж. Чедуик. При дешифровке было установлено, что за письменами кроется архаический греческий язык, на котором говорили в XIV—XIII вв. до н. э. греки-ахейцы — творцы микенской культуры и главные действующие лица греческой мифологии. Более подробно на этой дешифровке, а также на самой письменности и её языке мы остановимся в отдельной главе, здесь же коротко расскажем о возникновении линейного письма Б из более древних письменных систем Крита.

Микенские ахейцы пользовались письменностью, безусловно ведущей свое происхождение от более древнего линейного письма А. Почти полное отсутствие линейного письма А на материке указывает также на возможность возникновения линейного письма Б на Крите (согласно некоторым исследователям, еще во второй половине XVI в. до н. э., когда еще не принимались во внимание наиболее характерные особенности греческого языка.⁴⁹ Оттуда это письмо распространилось среди материковых ахейцев в период до окончательного падения Кносса. т. е. до 1380 г. до н. э. На материке оно существовало приблизительно вплоть до рубежа XIII—XII вв. до н. э., когда его следы окончательно исчезают среди развалин микенских дворцов во время окончательного крушения микенской цивилизации. При этом в XIV—XIII вв. до н. э. линейное письмо Б получило распространение и на Крите, как о том свидетельствуют упомянутые выше образцы этого письма, содержащиеся на критских вазах последворцовой эпохи.

Явная ограниченность области применения линейного письма Б записями в архивах табличек и на фрагментах сосудов позволяет считать, что в мире микенских ахейцев (включая в это понятие и ахейский Крит после 1400 г. до н. э.) письменность была значительно меньше распространена, чем в более древнем минойском мире. По существу, она ограничивалась кругом занятых в дворцовом хозяйстве чиновников — очевидно, профессиональных писцов, в семьях которых знания передавались из поколения в поколение; родоначальником же микенских писцов мог быть какой-то миноец, владевший линейным письмом А.

На основании изложенного можно прийти к заключению, что периодом особенно интенсивного развития эгейской письменности, при том сразу в нескольких направлениях, является время около 1600 г. до н. э. В течение предыдущего столетия на Крите из протолинейных элементов образовался не только комплекс письменных вариантов, обозначаемый общим термином линейное письмо А, но и появились предпосылки возникновения целого ряда иных, более или менее обособленных письменных систем, не возводимых к линейному письму А. Эти системы представлены, в частности, текстом на Фестском диске, надписями на бронзовой секире из Аркалохори, на жертвеннике из Мал-лии. Письменная культура Крита того времени значительно обогащается за счет целого ряда новаций, знание письменности, несомненно, получает распространение среди высших слоев населения. Однако, несмотря на широкое распространение письменности, достигшее на Крите апогея в XVI — начале XV в. до н. э., памятники этого письма не столь многочисленны, как памятники более позднего линейного письма Б, область применения которого была, напротив, значительно уже. Несомненно, что в это же время системы критской письменности широко распространяются в ряде как прилегающих, так и более отдаленных областей.

4. Наиболее весомым доказательством широкого распространения критской письменности является, пожалуй, та роль, которую сыграл Крит в формировании систем слоговой письменности на Кипре.⁵⁰ Уже в первой четверти II тысячелетия до н. э. на Кипре засвидетельствована первая иероглифическая печать критского происхождения, а концом XVI в. до н. э. датируются древнейшие образцы так называемого кипро-минойского письма, обозначенного так А. Эвансом по причине его значительного сходства с критскими системами. Древнейшие памятники этой письменности относятся еще ко времени распространения линейного письма А, но форма некоторых ее знаков дает основание считать, что возникновение кипрского письма явилось результатом влияния, оказанного Критом еще на раннем этапе развития его линейных систем, приблизительно в начале II тысячелетия до н. э. Принимая во внимание, что некоторые кипрские знаки не имеют ни одного аналога среди письменных памятников Крита, не следует исключать возможности того, что на формирование кипро-минойского письма кроме Эгеиды оказали влияние и другие культурные области, в особенности Анатолия и Сирия. В этом случае кипро-минойское письмо можно было бы рассматривать, по всей видимости, как результат слияния двух вполне самостоятельных письменных систем, только одна из которых имела несомненно критское происхождение. Менее вероятно предположение, что эгейская и кипрская системы письма восходят к одному общему источнику — какой-то древней анатолийской письменности, из которой они развились затем независимо друг от друга.⁵¹

На Кипре эпохи бронзы засвидетельствовано свыше 400 кипро-минойских надписей, представляющих широкий временной диапазон (около 1525—1050 гг. до н. э.) и не образующих какой-либо целостной письменной системы. Вся их совокупность может быть разделена на четыре следующие группы:

а) Архаический этап развития письменности представлен надписью на обломке таблички из Энкоми конца XVI в. до н. э., далее — надписью на обломке таблички из обожженной глины также из Энкоми, датируемом приблизительно 1500 г. до н. э., и еще двумя другими фрагментами табличек. Именно тексты на табличках обнаруживают значительное сходство с аналогичными памятниками линейного письма А.

б) Эволюционная линия, начало которой представлено этими табличками, достигает апогея в целом ряде надписей XIV—XII вв. до н. э., содержащихся на самых различных предметах, и в частности на фрагментах сосудов, на каменных и металлических предметах и прежде всего на особого рода глиняных дисках неизвестного предназначения, найденных главным образом в Энкоми (в общей сложности более 80 экземпляров). Однако самым пространным памятником этого типа является крупный валик из обожженной глины, датируемый предположительно XIV в. до н. э. Валик содержит 27 строк хорошо читаемого текста и напоминает аналогичные вавилонские предметы, хотя на последних надписи составлены клинописью. Указанный памятник позволяет характеризовать сегодня эту эволюционную линию кипрского письма (сокращенно обозначаемую КМ 1) как комплекс более или менее вариантных письменных систем, содержащих несколько десятков слоговых знаков и в отличие от Эгейских систем по существу не имеющих идеограмм (однако здесь иногда встречаются числовые обозначения). Памятники этого письма, позднейшие из которых относятся уже к середине XI в. до н. э., фиксируют, по всей вероятности, один или несколько «этеокипрских» (т. е. пракипрских) языков, на которых говорило догреческое население Кипра, об этнической принадлежности которого, равным образом как и о минойских критянах, невозможно сказать ничего определенного.

в) Около середины XIII в. до н. э. в древнем Угарите на противолежащем побережье Сирии из типа КМ 1 развивается вариант КМ 3, засвидетельствованный четырьмя более или менее фрагментарными табличками и несколькими надписями на обломках глиняных и металлических сосудов.

г) Вполне самостоятельную группу кипро-минойской письменности (группа КМ 2) представляют знаки на четырех фрагментах табличек из Энкоми, найденных в слоях конца XIII — начала XII в. до н. э. Два из этих текстов довольно обширны. На всех четырех табличках насчитывается в общей сложности более 1300 изображений, состоящих из 58 различных знаков. Эта система связана с основной эволюционной линией кипрского письма, однако при этом она отклоняется от линии КМ 1 не только рядом эпиграфических особенностей (по сравнению с КМ 3 она имеет иное, более близкое к клинописи начертание и ряд новых знаков), но и обнаруживает некоторые отличия во внутренней структуре отдельных слов. Последнее обстоятельство, по всей вероятности, должно означать, что язык варианта КМ 2 отличался от языка прочих кипрских текстов. Прежде всего здесь прослеживаются несомненные признаки языковой флексии. Таблички типа КМ 2/3 заслуживают внимания и по ряду других причин. Так же как и архаическая кипрская табличка, датируемая приблизительно 1500 г. до н. э., эти таблички, в отличие от не подвергавшихся обжигу глиняных табличек из Эгеиды, обжигали сразу же после составления записей. Поэтому есть основание полагать, что они предназначались для записей, содержание которых сохраняло свое значение более длительное время. Для этих табличек характерно полное отсутствие идеографических знаков.

То обстоятельство, что таблички КМ 2 относятся к периоду переселения на Кипр основной массы говорящих по-гречески микенских ахейцев (после 1230 г. до н. э.), означает, что речь могла идти о записях, составленных на греческом языке. Однако дешифровать таблички до сих пор не удалось. Поэтому эта гипотеза, вполне приемлемая в историческом плане, остается пока что лишенной каких-либо лингвистических обоснований. Конец XIII и весь XII век до н. э. в Восточном Средиземноморье характеризуется столь сложными перемещениями различных народов (дорийцы в Греции, фригийцы в Малой Азии, так называемые «народы моря» во всем указанном регионе), что упомянутая группа табличек из Энкоми может с равным успехом фиксировать какой-либо неиндоевропейский язык одной из малоазиатских или переднеазиатских народностей, например так называемый хурритский. Эту гипотезу⁵² может подтвердить прежде всего тот факт, что появившееся в результате дальнейшего развития кипро-минойского письма так называемое классическое кипрское письмо напоминает линейный вариант основной эволюционной линии кипро-минойской письменности — КМ 1, но ни в коем случае не «клинописную» форму КМ 2 упомянутых четырех табличек из Энкоми.

Рисунок 2. Образцы различных типов кипро-минойского письма: 1 — КМ 1: глиняный валик из Энкоми (XIVв. до н. э.); 2 — КМ 2: большая глиняная табличка из Энкоми (около 1200 г. до н. э.); 3 — КМ 3: глиняная табличка из Угарита (около 1250 г. до н. э.)

5. Классическое кипрское письмо засвидетельствовано на Кипре с VIII до конца III в. до н. э. в общей сложности более чем 700 письменными памятниками самого различного характера, зачастую весьма обширными.⁵³ Это письмо использовалось как основной массой населения Кипра того времени, так и остатками туземного догреческого населения (впрочем, негреческих надписей сохранилось немного). В 1871 г. англичанин Дж. Смит⁴⁸ положил основу дешифровке письменности, а анализ написанных по-гречески классических кипрских текстов вскоре показал, что за ними стоит греческий диалект, близкий аркадскому наречию Пелопоннеса. В настоящее время различают два основных варианта классического кипрского письма — восточный, или общекипрский (55 слоговых знаков), и западный, или пафосский (на сегодня определено менее 50 знаков). Эго письмо не содержит идеограмм, его направление в районе Пафоса — обычно слева направо, а в прочих районах, как правило, справа налево.⁴⁹

В течение ІІІ в. до н. э. классическое кипрское письмо — последний реликт эгейско-кипрских слоговых письменных систем эпохи бронзы — окончательно вытеснено греческим алфавитом.

Бесспорные доказательства распространения эгейских письменных систем в результате культурного обмена имеются и далее на востоке.⁵⁰ Древнейшим из них считается критский знак, начертанный над клинописным текстом сосуда из Газера в Палестине (XVII в. до н. э.). Несколько позднее составлена надпись на бронзовом кинжале из Тель-эд-Дувера (Лахиш, около 1600 г. до н. э.), содержащая четыре знака, из которых по крайней мере последний имеет точный аналог во всех эгейских и кипрских письменных системах. Бесспорным доказательством знакомства местного населения с письменностью эгейско-кипрского типа является упомянутая выше группа из четырех надписей на глиняных табличках из Рас-Шамры (Угарит) в Сирии, выполненных знаками особого варианта кипро-минойского письма КМ 3, близкого по своему «клинописному» стилю четырем более поздним табличкам из Энкоми. Эти угаритские образцы не утрачивают своей культурно-исторической значимости даже в том случае, если речь идет всего лишь о фрагментах надписей, составленных на Кипре и привезенных в Угарит. Названные документы были составлены приблизительно в середине XIII в. до н. э., т. к. незадолго до того, как Угарит был разрушен в результате вторжения «народов моря» около 1190 г. до н. э.

Интерес представляют также «линейные» знаки на кирпичах из Бет-Шаана (к западу от среднего течения р. Иордан), которые были обнаружены там наряду со знаками на микенских сосудах XII в. до н. э., и особенно три более пространных текста на глиняных табличках из местности Тель-Дейр-Алла в Иордании. Они датируются приблизительно 1200 г. до н. э., а представленная на них письменность производит впечатление упрощенного варианта линейного письма А без идеограмм и на первый взгляд напоминает классическую кипрскую письменность. Однако более тесной связи с эгейскими письменными системами проследить здесь невозможно.

Существует также и ряд других, менее определенных свидетельств распространения эгейской письменности в результате культурного обмена как на востоке, так и на западе Средиземноморья. На этом вопросе, равно как и на вопросе о проникновении ранних средиземноморских систем письменности в глубь Юго-Восточной и Центральной Европы, автор настоящей книги останавливается (в соавторстве с И. Владаром) в статье, опубликованной в журнале «Біоуешка агсИео^іа» (1977, № 25, с. 391 и сл.). Более подробные сведения читатель может почерпнуть из указанной статьи, здесь же мы упомянем только о двух чрезвычайно интересных памятниках, обнаруженных на территории Югославии (в Ватине к северо-востоку от Белграда), на возможные связи которых с Эгеидой указал нам в свое время И. Владар, дав тем самым стимул к их эпиграфическому истолкованию в упомянутой статье.

Первая из указанных находок представляет собой дискообразный керамический предмет, плоский с обратной стороны, толщина которого увеличивается на лицевой стороне по направлению к центру, где выступает небольшая круглая грань. С обеих сторон диск окаймлен рядом закругленных черточек (28 на обратной стороне и 26 на лицевой). На обратной стороне внутри двойного круга прочерчен орнамент, а на грани посредине имеется несколько ассиметричных изображений, образованных горизонтальными и вертикальными линиями и производящих впечатление письменных знаков.

Вторая находка имеет форму веретена, по окружности которого на одной плоскости имеется ряд изображений, также образованных горизонтальными и вертикальными линиями. Оба предмета относятся к культуре Ватина-Вршаца, названной так в связи с ее открытием в одноименных местностях на северо-востоке Югославии. Археологическая культура, к которой относятся эти находки, безусловно связана с микенской культурой времени наибольшего развития шахтовых гробниц.

В XVI в. до н. э. сильное влияние микенской культуры, исходящее из элладского региона, прослеживается далеко на севере у Дуная и оттуда через юго-западную Румынию и прилегающие районы северо-западной Болгарии к северу Югославии (классическая фаза культуры Ватина-Вршаца) и далее до Карпатской котловины. На территории Чехословакии это влияние представлено классической фазой культур «Отомани» (Барца 1) и «мадьяровской» (Нитриански-Градок) культур, а также ранней ветежовской культурой (в Моравии), с которыми связаны последующие фазы этих культур («Отомани»: Спишски-Штврток, Стреда-над-Бодрогом; мадьяровской: Нитра, Врабле, Веселе; ветежов-ской: Блучина, Градиско-у-Кромержиже, Оломоуц). В этих культурах влияние географически столь отдаленной Микенской Греции наиболее выраженно проявляется около 1500 г. до н. э., затем в течение нескольких последующих десятилетий его следы довольно быстро исчезают и появляются вновь — но уже в ином виде — только в XIII в. до н. э.

Тщательный анализ предметов из Ватина привел нас к заключению, что имеющиеся на них изображения определенно производят впечатление не простого орнамента, а скорее цепочки письменных знаков. Совпадения с репертуаром знаков линейного письма А и Б указывают на явное сходство ватинских изображений со знаками обеих систем; однако, принимая во внимание, что находки из Ватина датируются XVI в. до н. э., источник их происхождения следует усматривать скорее в линейном письме А. Последнее же известно в Эгеиде прежде всего как письменная реалия критской культуры, хотя некоторые косвенные указания на знакомство с ним имеются и в круге микенской культуры. Положительные результаты сопоставления ватинских изображений со знаками эгейских линейных письменных систем не означают, однако, что совокупность изображений на ватинском диске или веретене можно буквально прочесть с помощью линейных знаков. В обоих случаях речь, несомненно, идет о весьма стилизованных «письменных» знаках, появление которых стало возможным благодаря лишь довольно поверхностному знакомству с эгейскими письменными системами. Знаки этих систем от случая к случаю проникали в глубь Европы, где легко становились декоративным элементом, в особенности если и сам украшаемый ими предмет имел сходство с каким-либо эгейским изделием. Это относится, в частности, к ватинскому диску. Если он являлся имитацией навершия рукояти микенского меча или кинжала, как считает Дж. Маккей,⁵⁷ то использование мотивов линейной письменности в его украшении вполне понятно. И хотя до сих пор линейные знаки непосредственно на рукоятях микенских мечей не засвидетельствованы, вполне допустимо предположение, что они могли употребляться там для обозначения имени владельца и один из таких экземпляров мог послужить образцом для ватинского мастера. Последний же мог воспользоваться микенским образцом одновременно для достижения двух целей: с одной стороны, имитировать само навершие меча в чуждом ему материале, т. е. в глине, с другой — имитировать линейную надпись на выступающей грани этой верхушки выполненную квазилинейными изображениями, лишенными своей коммуникативной функции.

В обоих случаях мы, по всей вероятности, имеем дело с любопытным следствием интенсивного влияния эгейской письменной культуры. Правда, это всего лишь в высшей степени стилизованное художественное явление, лишенное какого-либо конкретного коммуникативного смысла. Но, несмотря на последнее обстоятельство, оба предмета являются для нас ценным свидетельством интенсивного воздействия эгейской культуры на другие области около середины II тысячелетия до н. э.

Глава 5. Дешифровка линейного письма Б

Системы письменностей Эгеиды эпохи бронзы, ведущие происхождение с Крита, рассматриваются в настоящее время как особая группа древних письмен, возникшая независимо от других, так же как египетские иероглифы и переднеазиатская клинопись.⁵¹ Однако, как было уже сказано выше, из этой группы письменности дешифрованы только классическое кипрское письмо (в 1871 г.) и линейное письмо Б (в 1952 г.). На дешифровке и характере линейного письма Б мы и остановимся подробнее в настоящей главе, поскольку этим письмом записана одна из трех основных групп источников наших знании о микенской культуре.

О начальных периодах истории дешифровки линейного письма Б скажем только несколько слов. Первым документированным собранием ее образцов стали те вышеупомянутые несколько тысяч глиняных табличек и их фрагментов, которые были найдены в Кноссе А. Эвансом во время раскопок 1900—1904 гг. Несмотря на то, что Эванс умер в 1941 г., при его жизни ученые так и не дождались полного издания кносских текстов. Привилегированное положение Эванса не могло быть поколеблено и первыми единичными находками образцов линейного письма Б в континентальной Греции: последние представляли собой всего лишь несколько десятков текстов, обнаруженных в период между двумя мировыми войнами на обломках сосудов из Тиринфа, Элев-сина, Орхомена, Микен и Фив. Эти тексты были столь отрывочны, что их значение для дешифровки письменности практически сводилось к нулю.

Монополия Эванса была окончательно нарушена только в 1939 г., когда К. У. Блеген обнаружил 600 фрагментов табличек среди развалин дворца Нестора в мессенском Пи-лосе. Однако война заставила отложить работу над этим ⁵² материалом, и поэтому тексты были опубликованы только в 1951 г. американским ученым Э. Л. Беннеттом. Значение этого первого издания текстов пилосских табличек состоит прежде всего в том, что его автор впервые определил отдельные знаки линейного письма Б и составил из них микенский силлабарий, который с отдельными исправлениями и дополнениями употребляется и до сих пор. Однако дешифровать линейное письмо Б Беннетт не решился. В 1952 г. была осуществлена первая попытка полного издания кносских текстов Эванса: его ученик и коллега Дж. А. Майрс издал около 1800 наиболее важных кносских текстов.

1952 год был особенно богат событиями в области микенской эпиграфики. А. Дж. Б. Уэйс находит около 50 новых табличек в нижнем городе Микен, а в июне Блеген возобновляет раскопки в Пилосе и уже в самом начале своих исследований находит здесь несколько сот новых табличек со знаками линейного письма Б.

Однако ни один из этих выдающихся археологов не мог предполагать, что уже совсем недалек день решения загадки письменности, новые образцы которой были только что извлечены из-под земли. Такая мысль не могла прийти им в голову, поскольку, начиная с открытий Эванса в Кноссе, дешифровать ее уже пытались десятки исследователей, но все было тщетно. Авторы этих попыток в большинстве случаев только сравнивали знаки линейного письма Б со знаками других восточных систем письменности и приписывали им ту или иную — обычно слоговую — качественную характеристику на основании предположения, что внешнее графическое сходство определенных знаков сопоставляемых письмен должно равным образом означать и их звуковое тождество. О беспомощности ученых, пользовавшихся этимологическим методом, говорит тот факт, что в течение первых четырех десятилетий нашего века язык линейного письма Б имел самое различное толкование, в том числе как язык близкий баскскому, этрусскому, языку «хеттских иероглифов» и хеттскому клинописному.⁵³ Потерпели неудачу и столь крупные специалисты в области дешифровки восточных письмен и языков, как чех Б. Грозный и болгарский лингвист В. Георгиев. Однако большинству этих исследователей все же удалось правильно определить, что речь идет в принципе о слоговой письменности, и тем самым значительно сузить круг дальнейших поисков.

Работа пошла в нужном направлении только в конце 40х годов, когда дешифровщики начали использовать комбинаторный метод, основу которого составляет исследование внутренних связей между отдельными знаками, словами, текстами и даже целыми группами документов. Для иллюстрации использования комбинаторного метода на раннем этапе дешифровки рассмотрим основные положения одного из исследований американки А. Э. Кобер, вышедшего в свет в 1949 г. Кобер верно предположила, что главным содержанием табличек определенного типа являются списки людей или предметов, и заметила, что в конце всего текста — как бы в итоге предшествующих перечислений — часто выступают попеременно две пары знаков, которые можно было бы перевести как «итого», «в сумме». При этом одна пара знаков всегда выступает в сочетании, например, с идеографическими изображениями мужчины или барана, в то время как вторая отличается от первой своим вторым компонентом, являющимся идеографическим обозначением соответственно женщины или овцы. На основании этого наблюдения Кобер пришла к верному выводу, что употребление второго знака зависит от грамматического рода. Кроме того, ей удалось показать, что за линейным письмом Б стоит язык с развитой падежной флексией. Хотя сама исследовательница отказывалась связывать этот язык с греческим, часть ученых уже тогда полагала, что существует достаточно археологических и исторических предпосылок для того, чтобы по крайней мере таблички из Пилоса можно было считать документами, составленными на греческом языке. Это мнение постепенно стало распространяться и на образцы линейного письма Б из Кносса.

Однако решающим доказательством могло явиться только само толкование текстов, проведенное на научной основе. Успешно осуществить его удалось лишь молодому английскому архитектору Майклу Вентрису (1922—1956), занимавшемуся проблематикой эгейской письменности в качестве хобби еще со школьной скамьи. Свою первую статью, посвященную этой проблематике, Вентрис опубликовал, будучи восемнадцатилетним студентом, в 1940 г., а после получения диплома архитектора в 1949 г. с еще большим рвением занялся ею. В то время в своей работе он использовал этимологический метод. В начале 1950 г. Вен-трис разослал двенадцати наиболее авторитетным специалистам анкету, включавшую отдельные вопросы по проблемам эгейских языков, обобщил полученные ответы, дополнил их собственными комментариями, размножил и отослал ученым, которые занимались данной проблематикой. Таким же образом в течение двух последующих лет он ознакомил специалистов и со своими собственными «Рабочими заметками» (Work Notes), подводившими итог определенной стадии его работы по дешифровке линейного письма Б.

Метод Вентриса представлял собой более разработанный и углубленный комбинаторный метод, уже использовавшийся ранее, в частности А. Э. Кобер. Вентрис не старался сразу же определить качество отдельных знаков путем их сравнения со знаками других письмен. На основании собственных статистических исследований и комбинационных соображений о взаимосвязях знаков линейного письма Б он составил экспериментальные слоговые решетки: знаки с одним и тем же начальным согласным располагались горизонтально, а знаки с одним и тем же конечным гласным — вертикально. При этом вплоть до весны 1952 г. Вентрис был убежден, что за линейным письмом Б стоит язык близкий этрусскому. Только проведенный весной 1952 г. тщательный анализ содержания некоторых кносских текстов, на основании которого 1 июня 1952 г. дешифровщик смог определить некоторые фонетические характеристики знаков своей слоговой решетки, а затем плодотворное сотрудничество с Джоном Чедуиком, молодым филологом-классиком из Кембриджа, позволили наконец в следующие месяцы высказать предположение, что речь идет о древнегреческом языке. Оба исследователя опубликовали результаты своей работы в статье «Evidence for Greek Dialect in the Mycenaean Archives» («Journal of Hellenic Studies», 1953, № 73, c. 84103). Из 87 известных к тому времени знаков линейного письма Б Вентрис дал здесь конкретную слоговую характеристику 58 знакам, а для семи других предложил по крайней мере вероятную слоговую характеристику.

Однако греческий язык, открытый в микенских текстах в результате применения слогового ключа Вентриса, выглядел весьма искаженным. Для объяснения этого обстоятельства он выдвинул гипотезу, согласно которой линейное письмо (прежде всего линейное письмо А, поскольку письмо Б было всего лишь его позднейшей модификацией, приспособленной для нужд греческого языка⁵⁴) возникло на основе языка, для фонетики которого было чуждо сочетание согласных, а звуковая структура была совершенно иной, чем та, которую имеют все известные нам индоевропейские языки. На основании сопоставления различных документов Вентрис и Че-дуик обобщили особенности графической фиксации микенского греческого при помощи линейных знаков в десяти орфографических правилах. В общих чертах речь идет о следующих основных принципах (мы приводим их здесь в несколько упрощенном виде, пересмотренном в соответствии с современным уровнем знаний):

1. Долгие и краткие гласные на письме не различаются, например: ро-те, роітеп — «пастух» (именительный падеж), ро-те-по, роітешм (родительный), ро-те-пе, роітепеі (дательный).

2. Вторая часть дифтонгов, содержащих и, на письме фиксируется, в отличие от второй части дифтонгов, содержащих i, например: re-u-ko, leukos — «белый», но ро-те, poimen — «пастух». Однако начальное ai иногда обозначается особым знаком.

3. Сочетание гласных i, u (иногда также е) с последующим гласным иного качества, как правило, требует дополнительной вставки предыдущего j, w, например: i-ja-te, iater — «лекарь».

4. Различия между звонкими, глухими и так называемыми придыхательными согласными не фиксируются, например: tu-ka-te, thugater — «дочь». Единственным исключением является звонкое зубное d, имеющее свое особое обозначение.

5. На письме не фиксируются различия между l и г, например: e-re-u-te-ro, eleutheros — «свободный».

6. Удвоенные согласные обозначаются на письме как обычные: ср. i-qo, hikkwos — «конь».

7. Звук h в большинстве случаев графически не обозначается: ср. i-qo, hikkwos — «конь». Исключение составляют отдельные случаи с последующим а, например: e-ke-a, enkheha — «копья».

8. Согласные r, l, m, n, s в положении перед другим согласным на письме не обозначаются; ни один согласный не обозначается в конце слова, например: ka-ke-u, khal-keus — «кузнец», e-ko-si, ekhonsi — «они имеют», pe-ma, sperma — «семя», pa-te, pater — «отец» или pantes — «все».

9. В остальных случаях, как правило, обозначаются обе составные части группы согласных путем добавления дополнительного гласного того же качества, который выступает после всей группы согласных: ti-ri-po-de, tripodes — «треножники», a-re-ka-sa-da-ra — Alexandra (женское имя).

10. Конечные группы согласных или вообще не обозначаются графически, или же фиксируется только первый согласный в сочетании с гласным, предшествующим группе согласных, например: wa-na-ka, wanaks — «владыка».

запись ЯбШШАША &ВІ-РД-Е МЕ-20-Е TI-RT0-WE-E(Щсосуда больших с двумя ручками Запись Jf?Запись я/'втVМ-РА МЕ-М-]0 ТШ^О-ИГЕ сосуд меньший стремя ручками

Рисунок 3. Табличка Та 641 из Пилоса с идеограммами треножников и сосудов с различным числом ручек (здесь же дан анализ статей 6-9)

Основанная на этих правилах система письменности, естественно, не была в состоянии отобразить ни многообразия сочетаний греческих согласных, ни богатства оттенков всех греческих гласных и дифтонгов. Поэтому отдельные слова линейных текстов, переписанных с помощью предложенного Вентрисом ключа, иногда допускают большее число возможных толкований. Было даже подсчитано, что, например, слово pa-te теоретически может быть прочитано, согласно орфографическим правилам Вентриса, 2352 способами. Однако практически в греческом языке возможно всего лишь ограниченное количество прочтений этого слова, и среди них только два заслуживающих внимания: pater — «отец» и pantes — «все». Равным образом слово ka-ko может обозначать khalkos — «медь» и kakos — «плохой», и притом не только в именительном падеже единственного числа, но и в других падежах. Однако и в этих случаях не следует особенно опасаться ошибочного выбора возможных вариантов.

Большую помощь оказывает здесь контекст табличек. Например, если на одной из табличек поставлены рядом формы pa-te и ma-te, значит, речь идет о паре pater, mater — «отец», «мать». Если же на другой табличке список мужчин сопровождается словом to-so pa-te, то оно определенно обозначает tosoi pantes — «так много всех», «столько-то в целом». Или же если, например, слово линейного текста a-re-ka-sa-da-ra, по орфографическим правилам Вентриса, теоретически насчитывает около миллиона возможных прочтений, то его интерпретация, соответствующая нормам греческого языка, всего лишь одна — имя собственное Alexandra. Если же мы обратим при этом внимание, что на той же табличке засвидетельствовано другое типично греческое имя собственное te-o-do-ra = Theodora и даже греческое слово, обозначающее «дочь» — tu-ka-te = thugater, то все эти три чтения можно считать безусловно достоверными. Равным образом линейное a-re-ku-tu-ru-wo e-te-wo-ke-re-we-i-jo обозначало в микенском произношении Alektruwon Etewoklewejos, что в переводе с греческого значит «Петух, сын Этевоклевея».

Сочетание слов ko-ka-ro a-pe-do-ke е-га-мэ йэ^о е-и-те-de-i не может означать ничего иного, кроме греческой фразы Кока^ apedoke elaiwon toson Eumed(h)ei, т. е. «Кокал отдал столько-то масла Эвмеду».

Верность такой дешифровки сегодня совершенно очевидна, но в 1952 г., когда тридцатилетний Вентрис и двадцатитрехлетний Чедуик опубликовал предварительные итоги предложенного ими толкования текстов линейного письма Б, вполне естественно следовало ожидать резко скептической реакции со стороны прочих исследователей.

Впрочем, еще до того, как можно было вести речь о какой-либо критике по существу вопроса, дешифровщики получили в свою поддержку исключительно весомый аргумент, а именно — находку и интерпретацию ставшей сегодня уже знаменитой пилосской таблички Та 641. Табличка была обнаружена еще в июне 1952 г. при возобновлении раскопок К. Блегена в Пилосе, но Блеген прочитал ее впервые только весной 1953 г., т. е. в то время, когда основная работа Вентриса и Чедуика о дешифровке линейного письма Б давно уже находилась в печати.

Последнее обстоятельство исключает, таким образом, возможность того, что Вентрис мог использовать текст этой таблички еще при составлении своего силлабического ключа в середине 1952 г. И если теперь Блегену удалось без труда прочесть табличку при помощи предложенных Вентрисом слоговых значений, то это означало, что в пользу принципиальной правильности дешифровки Вентриса вдруг заговорил сам неизвестный ранее текст.⁵⁵

В трех строках таблички, изображенной на стр. 74 [в данной публикации стр. 126], слоговыми знаками записано девять отдельных инвентарных статей и почти все они (кроме сильно поврежденной 3-й статьи) оканчиваются идеограммой, т. е. символическим изображением определенного предмета. Так, в первой строке дважды встречаем изображение треножника, во второй — четыре изображения сосудов с разным числом ручек, а в третьей — изображения таких сосудов даны только дважды. Если мы прочтем предшествующий соответствующим идеограммам слоговой текст с помощью предложенного Вентрисом ключа, наше внимание привлечет прежде всего та особенность, что идеограмма всякий раз подводит итог содержанию предшествующего ей слогового текста. Это наилучшим образом подтверждает детальный анализ некоторых статей таблички, данный на стр. 74 [в данной публикации стр. 126].

После публикации таблички Блегена мнение значительного большинства ученых решительным образом склонилось в пользу дешифровки Вентриса. Во всем мире сразу же возрос интерес к микенской проблематике, и ученые многих стран стали с тех пор в значительно большей степени пробовать свои силы на поприще только что возникшей научной дисциплины — микенологии. Уже в 1954—1956 гг. вышло несколько сот статей, рецензий, сообщений и монографий, посвященных вопросам микенологии, видное место среди которых заняла, в частности, монография Вентриса и Чедуика «Документы на греческом языке микенской эпохи» (Кембридж, 1956).

Сегодня мы знаем, что эта преждевременная, чрезмерная активность микенологов имела и свои отрицательные стороны. Удивительно легкое толкование таблички Блегена с треножниками и возникшая в связи с этим убежденность в исключительных достижениях дешифровки Вентриса, якобы предоставляющей возможности точного истолкования всех записанных только что дешифрованной письменностью документов, привели вскоре к тому, что многие исследователи с самого начала утратили чувство меры, чего никогда бы не случилось, если бы знакомство с дешифровкой Вен-триса происходило не при столь необычных обстоятельствах. Но аргументация, основанная на параллелизме идеограмм и силлабического текста на табличке Блегена, представлялась столь убедительной, что в большинстве случаев забывали о каком бы то ни было критическом анализе, а с транскрипцией линейных текстов дело обстояло так, словно речь шла всего лишь об обычной условной латинской транскрипции, а не о непосредственной графической фиксации языка, стоявшего за микенскими текстами.

В результате получилось так, что слишком уж много исследователей (в том числе и таких, которые не были достаточно подготовлены к этой работе) пытались как можно скорее прочесть ту или иную табличку. Это вызвало во второй половине 50-х годов временный скепсис и многочисленные оспаривания правильности дешифровки Вентриса, причем в силу стечения обстоятельств это случилось вскоре после того, как сам Вентрис погиб в автомобильной катастрофе в конце 1956 г. Спор окончился победой сторонников Вентриса,⁵⁶ однако выступления скептиков все же дали один весьма положительный результат: зерно серьезного подхода к толкованию текстов было в значительной степени отделено от плевел самых фантастических домыслов и микеноло-гические исследования были поставлены на подлинно научную основу. Сегодня этой научной дисциплиной занимаются ученые всего мира. Основными микенологическими центрами являются Кембридж, Оксфорд, Амстердам, Брюссель, Париж, Рим, Саламанка, Мадрид и Мэдисон (США), а в социалистических странах микенологией занимаются в основном отдельные ученые, прежде всего в Бухаресте, Дебрецене, Москве,⁵⁷ Скопле, Софии и Брно.

Благодаря применению комбинаторного метода Вентри-са, в 1952 г. была дешифрована одна из загадочных письменностей древнего мира и получил толкование диалект древнегреческого языка, называемый сегодня микенским. На характеристике этой письменности и языка мы и остановимся подробнее.

Памятники линейного письма Б включают в целом три основных категории линейных знаков: а) слоговые фонетические знаки (например, ка, ке, ко, ки; па, пе, пі, по, пи и т. д.); б) идеографические (рисуночные) обозначения людей, животных, предметов и т. п.; в) идеографические обозначения типа числительных, включая обозначения мер и весов.

В то время, когда Вентрис осуществил свою дешифровку, слоговых знаков насчитывалось 87, сейчас их различают 90 (или 91), из них около 18 еще определенно нельзя считать дешифрованными удовлетворительно. Впрочем, некоторые знаки встречаются в текстах чрезвычайно редко — частота их употребления нередко значительно ниже одной сотой процента. Современное состояние изученности знаков микенского силлабария может представлять таблица на стр. 78 [в данной публикации стр. 133], где они даны вместе с их слоговыми значениями.

Любопытна фонетическая классификация основных надежно дешифрованных знаков. Лингвисты предполагают, что, например, слоги ц, ци, теи вообще отсутствовали в микенском диалекте. С другой стороны, отдельные слоги могли передаваться на письме и двумя способами.⁵⁸ Вероятно, здесь мы имеем дело с заимствованием знаков, относящихся к более древнему, догреческому периоду эволюции линейной системы письма. Эти знаки выполняли какие-то особые, не вполне понятные нам функции и со временем стали попросту случайными дублирующими вариантами. И, наконец, имеется несколько знаков, которые передают слоги, начинающиеся двумя согласными. Как правило, речь идет здесь о сочетании согласного с ) или мз Однако большинство знаков представляет собой сочетание одного согласного с одним гласным, а отсюда следует уже отмечавшаяся выше необходимость или упрощать на письме сочетания согласных, или же сохранять их полностью за счет введения дополнительных гласных (см. орфографические правила 8-10 на стр. 73 [в данной публикации стр. 124]).

Писцы, которые записывали тексты, довольно хорошо владели силлабарием линейного письма Б, но основную смысловую нагрузку нес не столько сам текст, сколько понятийная классификация его содержания, служившая для административно-хозяйственных целей и количественного учета содержащихся в тексте данных. Подавляющее большинство сохранившихся табличек содержит идеограммы, в той или иной степени понятные любому человеку независимо от языка, на котором он разговаривает. Довольно ясны, например, идеограммы «мужчина», «женщина», несложно определить также идеограммы «конь», «шлем», «треножник», «звериная шкура», однако идеограммы «оливковое масло», «вино», «ткань» и другие вызывают уже существенные затруднения. Зачастую более точное определение идеограмм требует особых рассуждений, связанных с тщательным анализом значительного числа табличек.

Иногда функции подобных идеограмм выполняют аббревиатуры, как правило, идентичные первому слогу слова, обозначавшего соответствующий предмет или товар, причем в отдельных случаях речь идет, бесспорно, о словах, не отмечаемых в греческом языке. Так, благодаря анализу линейных текстов удалось установить, что «лён» идеографически обозначался знаком SA, хотя слово «лён» по-гречески linon (это слово в форме ri-no присутствует и в микенских текстах). Поэтому весьма вероятно, что на SA начиналось слово, обозначавшее «лён» в догреческом языке древних критян, от которых греки заимствовали наряду с репертуаром слоговых знаков также ряд издревле употреблявшихся аббревиатур, к числу которых впоследствии прибавился ряд других, образованных уже на основе греческого языка.

В общей сложности в текстах линейного письма Б засвидетельствовано свыше 150 различных идеограмм. В отличие от восточных систем письменности употребление идеограмм имеет здесь ту особенность, что они всегда так или иначе отделены от слогового текста и только в той или иной степени дополняют, резюмируют или уточняют его содержание.

Особым видом идеограмм являются числовые обозначения и единицы весов и объема, полностью заимствованные из древних критских метрических систем.

1. Числовые обозначения. Микенская система числовых обозначений последовательно десятичная и состоит из весьма простых и понятных знаков:

о

<>

-0-

1 | 100

ю 1000

10 ооо

О том, каким образом производился последующий подсчет отдельных знаков, дает представление пилосская табличка РУ Еа 59. На ее оборотной стороне чиновник производил «черновые» подсчеты. Единицы он обозначал вертикальными линиями, которые последовательно соединял в двух строчках по пять — в один десяток. Табличка повреждена, и поэтому полной фиксации подсчета не сохранилось. Засвидетельствована только итоговая сумма, равнявшаяся 137 и записанная суммарно одной сотней, тремя десятками и семью единицами.

Наряду с основными числовыми обозначениями микенская экономика нуждалась и в других количественных указателях — конкретных единицах веса и объема. Более древняя критская система была заимствована с изменениями: на ее основе был создан новый, упрощенный микенский вариант. Путь к его детальной интерпретации был довольно сложен. Определение принципов микенской метрической системы еще в начальный период исследования текстов линейного письма Б является заслугой прежде всего Вен-триса и Чедуика.

2. Единицы веса. Эта система довольно проста. Основной (и в то же время наиболее крупной) засвидетельствованной единицей является весовая, обозначаемая на табличках идеографическим знаком, сущность которого на первый взгляд ясна: речь идет о схематическом изображении находящихся в подвешенном состоянии равноплечных весов. В этой микенской единице усматривают соответствие основной единице веса Греции классической эпохи, называемой 1а1ап1:оп — «талант».

Основная единица подразделялась на 30 производных, а те, в свою очередь, на четыре еще более мелкие единицы. Все они имеют собственное идеографическое обозначение:

-30 |

а

| | (крупная единица)

^ 2 =4 ~ (средняя единица)

2

Д |'~ (мелкая единица,I

Мелкая единица, вероятно, подразделялась еще на 12 частей.

Речь идет, таким образом, о метрической системе веса, основу которой составляет число 60 и которая, вне всякого сомнения, была заимствована на Ближнем Востоке. Шестидесятичная система использовалась фактически и в Греции классической эпохи, однако там она была уже нарушена проникновением десятичной системы (1 талант = 60 мин = 6000 драхм = 36 000 оболов). Определить эквивалент, соответствующий упомянутым микенским единицам, представляется затруднительным. Во всяком случае, он не совпадает с величиной более позднего классического таланта.

При этом сам талант классической эпохи имел в зависимости от области использования две различные количественные характеристики (в одном случае 25,86 кг, в другом — 37,80 кг).

Путем различных умозрительных рассуждений и в особенности ссылаясь на эгейские гири, найденные Эвансом в Кноссе и Кескеем на острове Кеос, Чедуик пришел к выводу, что основная микенская единица веса равнялась приблизительно 31,5 кг.⁵⁹

3. Единицы объема. Более сложной была система мер объема. Жидкие или сыпучие вещества (например, зерно) измерялись не по весу, а по объему. За единицами объема, безусловно, стояли определенные сосуды, как, например, явствует из идеограммы самой мелкой единицы объема сыпучих тел: она представляет собой миску с ручкой — в некотором роде соответствие самой мелкой единице объема в классической Греции, которая называлась катила («бокальчик», «рюмка»).

а) Единицы объема сыпучих тел. В качестве основной единицы здесь неизменно выступает идеограмма того или иного содержимого, например пшеницы. Эта единица подразделяется на 10 частей, каждая из которых включает 6 более мелких единиц, а эти, в свою очередь, насчитывают 4 вышеупомянутые миски:

= 240 ед.)

(единица объема, здесь пшеницы)

10 ~р = 30 <|

■ т'Ч

^! ч

— 24 (средняя ед.)

4 (метая ед.)

і Т37 (, миска ")

В классическую эпоху 4 бокала (котилы) также составляли одну более крупную единицу — так называемый хой-ник, однако в возрастающем порядке система несколько менялась: 8 хойников составляли 1 модий, а 6 модиев — 1 медимн. Самая крупная единица объема классической эпохи, медимн, подразделялась только на 48 хойников, в то время как в микенскую эпоху единица объема, соответствующая классическому медимну, делилась на 60 частей.

Перевод на современную систему измерений также вызывает затруднения, поскольку и классическая котила имела в различных территориальных системах две разные объемные характеристики. На основании ряда сопоставлений Че-дуик взял в качестве крупной единицы сыпучих тел объемов 96 литров — это, бесспорно, была максимальная величина.

б) Единицы объема жидких тел. Система объемов жидких тел имела следующий вид:

(единица объема; здесь дина)

_ 72 -го(щита — 24 (средняя ед.) = 4 “о (метая ед.) 1 Т37 (, миска“)

Принимая во внимание то обстоятельство, что здесь две самые мелкие единицы по своему графическому изображению тождественны соответствующим единицам объема сыпучих тел, следует предполагать, что они имели один и тот же объем. Крупная единица измерения жидких тел составляла, таким образом, менее 1/3 единицы объема сыпучих тел и равнялась, согласно Чедуику, приблизительно 28,8 л. Этому объему (или его кратному) также соответствовал целый ряд крупных сосудов, найденных археологами в микенских и минойских дворцах.

Бросающееся в глаза различие между метрическими системами сыпучих и жидких тел обусловлено тем, что жидкие вещества, как правило, тяжелее равных им по объему сыпучих тел (1 л зерна = 0,63 кг). При этом основным критерием в выборе крупных единиц объема являлось следующее соображение: транспортировка объема, соответствующего определенному типу содержимого того или иного вещества, должна быть по силам одному человеку. Как показывают наши вычисления, и в том и другом случаях это было действительно на грани человеческих сил. Крупная единица объема воды или вина, соответствовавшая 28,8 л, весила равное число килограммов. Поскольку жидкости переносили в довольно тяжелых глиняных сосудах с ручками, нести такой сосуд наполненным было тяжело даже для двух человек. Сыпучие тела также хранились в крупных глиняных емкостях, но последние в большинстве случаев стояли на одном и том же месте, а их содержимое переносили в мешках из кожи или ткани. В такому случае, хотя мешок хлеба объемом 96 л, содержащий приблизительно 60 кг зерна, был довольно тяжелым, один человек все же мог его перенести.

Открытие древнейшего диалекта древнегреческого языка в текстах линейного письма Б XIV—XIII вв. до н. э. с самого начала привлекло большой интерес специалистов по древнегреческим диалектам. Следовало ожидать, что придется иметь дело с греческим языком, чем-то напоминающим язык гомеровских поэм, а учитывая историческую ситуацию, сложившуюся в Греции к концу микенской эпохи, язык этот должен был обнаруживать особое сходство с так называемым аркадо-кипрским диалектом.

Еще в конце XIX в. было установлено, что классический греческий диалект горной области Пелопоннеса Аркадии связан родственными отношениями с диалектом далекого Кипра. А поскольку и археологи склонны считать, что греки основали свои первые колонии на Кипре самое позднее около 1200 г. до н. э., была выдвинута гипотеза, согласно которой ко времени падения микенской цивилизации население всего Пелопоннеса, островов Эгейского моря и даже Кипра общалось на весьма близких между собой говорах, т. е. на особом древнеахейском диалекте. Дешифровка линейного письма Б вполне подтвердила это предположение, поскольку микенский диалект действительно обнаруживает целый ряд черт, тесно сближающих его с аркадским и кипрским диалектами.⁶⁰

Изучение микенского диалекта способствовало также лучшему пониманию некоторых характерных черт языка Гомера. И хотя первоначальное предположение, что часть линейных текстов была составлена поэтическим размером древнегреческого эпоса — гекзаметром, оказалось ошибочным, многочисленные параллели между языком Гомера и микенским диалектом указывают, что истоки греческой эпической поэзии восходят к микенской эпохе.

Новооткрытый греческий диалект вполне соответствует и общим представлениям специалистов в области исторической грамматики греческого языка и сравнительного индоевропейского языкознания о древнейшем периоде истории греческого языка. Самым замечательным здесь было подтверждение существования так называемых индоевропейских лабиовелярных согласных. Проблема точной классификации индоевропейских языков уже давно интересовала ученых. Так, чешское числительное ctyri имеет в начале звук «ч» (ср. русск. «четыре», а также, например, древнеиндийское catvarah). Это же числительное начинается в английском языке звуком f (four; ср. немецкое vier, которое произносится как fir), в латинском — qu (quattuor), в греческом t или р (tettares, tesseres, pisures и другие формы). При этом точно установлено, что все упомянутые слова происходят от единой индоевропейской основы, которая, вероятно, имела форму k^wetwor или k^wetur. К подобным выводам вело и сопоставление таких индоевропейских слов, как греческое tis, ti — «кто, что», poteros или koteros — «один из двух» с латинским quis, quid — «кто, что», чешским ktery, немецким was или английским what — «что». Лингвисты установили, что различие в начальных согласных этих слов можно объяснить, только выдвинув предположение, что в праязыке индоевропейской общности существовал какой-то особый ряд согласных, при произношении которых принимали участие как губной (лабиальный) , так и задненёбный (велярный) элементы. Эти реконструированные индоевропейские согласные были названы лабиовелярными и обозначаются на письме как k^w, g^w, g^wh. Вот почему успешное доказательство Вентрисом и Чедуиком наличия этих лабиовелярных в микенском диалекте древнегреческого языка еще около 1200 г. до н. э. было встречено с большим энтузиазмом. Числительное «четыре» встречается здесь, например, в составном слове qe-to-ro-we, к"ейэгом^ — «четверной». Этот пример подтверждает, что принципы структурного направления современной лингвистики применимы и к исследованиям мертвых языков. И если в подобных исследованиях невозможно в равной степени использовать фонетику, способную вполне точно определить произношение отдельных звуков, то на помощь приходит фонология с ее абстрактной фонемой, т. е. основной функциональной единицей, имеющей четко закрепленное место в звуковой системе языка.

Благодаря этим конкретным сведениям лингвистического характера микенские тексты предоставили нам возможность углубить наши знания о греческом языке II тысячелетия до н. э. Еще 30 лет назад история греческого языка начиналась приблизительно с 725 г. до н. э. (к этому времени относятся древнейшие надписи, составленные греческим алфавитом), а рассуждения о предыстории греческого языка ограничивались перечнем предполагаемых доисторических языковых процессов, датировать которые в большинстве случаев вообще не представлялось возможным. Сегодня же знание микенского диалекта позволяет хронологически разделить эти языковые явления на три группы:

а) явления, еще не засвидетельствованные в микенском диалекте (в таком случае они безусловно появились только в хронологический период между падением микенской цивилизации около 1200 г. до н. э. и составлением первых письменных документов на греческом языке в конце VIII в. до н. э.);

б) явления, реализация которых прослеживается непосредственно в микенских текстах (датируются приблизительно 1400—1200 гг. до н. э.);

в) явления, уже присутствующие в микенском диалекте, возникновение которых следует, таким образом, отнести ко времени до 1400 г. до н. э.

Все это, естественно, привело к громадному обогащению наших знаний о древнейших периодах истории греческого языка, и сегодня она уже довольно хорошо прослеживается начиная с середины II тысячелетия до н. э. А зная, что греки пришли в места своего позднейшего обитания около 2000 г. до н. э., мы в состоянии также хронологически определить с большей или меньшей степенью вероятности и некоторые более древние языковые явления в зависимости от того, реализовались ли они уже на территории Греции или еще за ее пределами.

Таким образом, дешифровка линейного письма Б неожиданно открыла нам широкие перспективы изучения языковых и этнических процессов, происходивших в древней Эгеиде во II тысячелетии до н. э.

Глава 6. Тексты на микенском диалекте

Установить точное количество текстов линейного письма Б невозможно. Значительная часть найденных табличек состоит из двух и более фрагментов, причем тот или иной отдельный обломок может представлять только часть таблички, прочие фрагменты которой до сих пор так и не обнаружены. В целом ряде случаев отдельные фрагменты уже удалось соединить друг с другом. Поэтому разные ученые приводят различные количественные данные найденных табличек. Впрочем, поскольку новые таблички находят в последнее время довольно редко, а отдельные фрагменты удается соединить друг с другом, общее количество текстов постепенно снижается. Их состояние на конец 1979 г. было следующим:

Из приведенных данных явствует, что наибольшее количество документов найдено в Кноссе, но при этом таблички из Пил оса менее фрагментарны и в большинстве случаев более пространны. Именно они дают нам большую часть информации. Почти все тексты были опубликованы в специальных изданиях, а последние находки появились на страницах научных журналов.⁶¹ В настоящее время существуют даже специальные словари микенской лексики, но до сих пор отсутствует подробная описательная грамматика микенского диалекта греческого языка, которая соответствовала бы современному состоянию исследований в области языкознания.⁶²

Надписи на сосудах имеют свои особенности. Они прорисованы (ни в коем случае не прочерчены) по керамике и при этом как до, так и после обжига. Во втором случае речь идет о записях случайного характера, передающих, как правило, имя владельца.

Надписями на сосудах в собственном смысле этого слова следует считать только те, текст которых был прорисован по поверхности сосуда до его обжига и при этом только в том случае, когда надпись состоит по крайней мере из трех следующих друг за другом знаков. В большинстве случаев такие надписи состоят лишь из одного слова, чаще всего имени собственного. Более пространные тексты встречаются только в порядке исключения. Это касается прежде всего сосудов, найденных среди развалин дворца в Фивах. Текст фиванских сосудов обычно состоит из трех слов: мужского имени, названия местности (или же пояснительного существительного, обозначающего принадлежность сосуда, например слово «владельца») и мужского имени в родительном падеже. При этом частое упоминание на фиванских сосудах топонимов, известных только на Крите, свидетельствует о том, что речь могла идти о предметах, завезенных с Крита.⁶³Очевидно, критские топонимы должны были указывать на оригинальное происхождение привезенного товара (оливкового масла, вина и т. п.), поскольку сосуд был, в сущности, всего лишь тарой. В конце концов и современный покупатель отдает предпочтение импортному вину с оригинальной этикеткой перед таким же вином, но поступающим в магазин с внутреннего рынка.

При анализе текстов табличек следует помнить и о цели их составления.⁶⁴ Они должны были фиксировать прежде всего количественные данные хозяйственного характера. Поэтому особую значимость на всех табличках имеют числа. Итоговые части текстов дают всего лишь краткую и стереотипную характеристику предметов и статей, к которым относятся эти числовые обозначения. Поскольку они повторялись в записях из года в год, несовершенство письменности не могло являться препятствием для их понимания. Что касается содержания, то большинство табличек состоит из двух частей: более или менее краткой словесной фиксации основного факта, т. е. хорошо запоминающейся части текста, и следующей за ней регистрации количественных данных, изменявшихся от случая к случаю и из года в год и, естественно, не сохранявшихся в памяти.

Таблички изготовляли из сырой глины, затем их выравнивали и по еще влажной плоской поверхности острым резцом (возможно, колючкой какого-либо растения) наносили письменные знаки, а затем сушили на солнце. Пока табличка еще не высохла полностью, можно было вносить необходимые исправления или дополнения. На следующий день поверхность становилась уже настолько твердой, что дальнейшая правка была невозможна. Специальному обжигу, как это было принято на Ближнем Востоке, таблички не подвергались, но, поскольку дворцы, в которых были найдены таблички, погибли в результате пожара во время вражеского нашествия, до нашего времени эти таблички дошли в обожженном виде. Для нас это обстоятельство явилось исключительной удачей, ибо в противном случае они попросту вскоре рассыпались бы в прах.

Тот факт, что таблички быстро высыхали, означает, что записи нужно было составлять оперативно, в один присест. Поэтому всевозможные сопроводительные данные, которые не занимали много места, записывались на табличках малого размера. Только после того, как накапливалось значительное число записей более частного характера из одной области делопроизводства, их переписывали на таблички больших размеров. Особенно хорошо это отображено в текстах, регистрирующих земельную собственность Пилосско-го царства: тексты малых табличек подсерии ЕЬ в ряде случаев переписаны на таблички несколько больших размеров подсерии Ер, которая содержит суммарный итог записей табличек других подсерий. С другой стороны, размеры табличек, естественно, были обусловлены и прочностью материала (самый большой документ имеет размеры 16*27 см и толщину 3 см). В случае необходимости текст продолжали писать на новой табличке (или даже на нескольких табличках), которая по своему содержанию составляла единое целое с первой. Так обстоит дело, например, с группой из пяти табличек серии ЛпЯи, текст которых сообщает о береговой охране Пилосского царства, на чем мы еще остановимся ниже.

Таблички укладывались в плетеные корзины. Об этом свидетельствует находка глиняных табличек со сведениями о содержимом корзины (пилосская серия Wa). На обратной стороне их в некоторых случаях сохранились оттиски плетеной поверхности. Очевидно, такие корзины устанавливались на полках дворцового архива. Когда дворец сгорел, все воспламеняющиеся материалы, которые использовались для хранения табличек, погибли. Сохранились лишь сами обожженные жаром и расколовшиеся на части таблички. Лежавшие на полках таблички свалились наземь, и содержимое различных корзин перемешалось. В одном случае обломки одной и той же таблички остались лежать рядом, в другом оказались далеко друг от друга в результате пожара, а в третьем — попали в разные места только впоследствии, когда звери стали устраивать среди развалин норы, а люди искали сокровища и выносили все ценное. Вмешательство извне, повлиявшее на последующее местонахождение табличек, происходило и в начальный период археологических раскопок, когда исследования проводились еще без должной научной документированности и недостаток опыта сказывался прежде всего именно при находках памятников письменности. Теперь мы знаем, что по прошествии многих веков отдельные таблички образовали вместе с прилежащим к ним материалом столь однородную массу, что рабочие, участвовавшие в первых археологических раскопках эгейской культуры, естественно, могли попросту не обратить на них внимания и выбросить в отвалы. Именно так объясняют иногда то обстоятельство, что Шлиман, например, не обнаружил ни одной таблички на территории собственно Микенской крепости. Равным образом не считалось необходимым фиксировать точное местонахождение каждого из найденных предметов и при раскопках Эванса в Кноссе.

Тем большее восхищение вызывают непрекращающиеся усилия исследователей, специально занимающихся соединением обнаруженных фрагментов в целые, изначально существовавшие таблички. Это англичане Дж. Чедуик и Дж. Т. Киллен, американец Э. Л. Беннетт и бельгийцы Ж.-П. Оливье и Л. Годар. Результаты их работы приносят все новые и новые неожиданные открытия.⁷³ Автор этой книги был свидетелем того, как во время экскурсии микенологов в Эшмолеанский музей в Оксфорде Ж.-П. Оливье обратил внимание, что один из экспонирующихся там кносских фрагментов по своему внешнему виду очень напоминает другой фрагмент, находящийся на Крите в фондах музея Гераклиона. Две недели спустя все убедились, что память Оливье в отношении табличек поистине феноменальна, так как правильность его оксфордского наблюдения полностью подтвердилась. Сегодня эти два обломка рассматривают как одну табличку, состоящую из двух фрагментов, — один из них Эванс увез когда-то в Оксфорд, а второй остался на Крите.

Иногда любопытный сюрприз может преподнести счастливое стечение обстоятельств, как это имело место в случае со знаменитой кносской табличкой, на которой изображено шесть конских голов (Са 895). Ее правая половина с изображениями четырех конских голов и двумя словами, записанными линейным силлабарием, была известна еще Эвансу. При помощи уже дешифрованного классического кипрского письма он в качестве опыта прочел оба слова как ро-lo, сравнив их с греческим словом polos — «жеребенок», но сразу же отбросил это толкование, поскольку не верил, что за линейным письмом Б может стоять греческий язык. На протяжении нескольких десятилетий никто не занимался этой табличкой, и только в 1955 г., когда линейное письмо Б было уже дешифровано, Чедуик обнаружил в музее Герак-лиона на Крите левую часть таблички. На обломке имелось изображение еще двух конских голов и рядом два слова, записанные знаками линейного письма. Одно из них Чедуик прочел как i-qo, hikkwos — «конь» (в более позднем греческом языке это слово звучало как hippos, от которого в современных языках имеется ряд заимствований, например слово «ипподром»), а второе как о-no, т. е. onos — «осел». И Чедуик мог с полным правом спросить себя: «Может ли здесь быть простая случайность? Сколь ничтожна вероятность того, чтобы в двух строках, содержащих идеограммы шести конских голов, совершенно случайно (если дешифровка ошибочна) могли оказаться именно те слова, которые напоминают греческие названия коня, жеребенка и осла!».⁶⁵

Рисунок 5. Табличка Та 709 из Пилоса, средняя часть которой была реконструирована Палмером еще до ее находки в 1957 г.

Раскопки Пилоса проводились уже более тщательно, и находкам письменных памятников здесь уделялось должное внимание. Сказанное особенно справедливо в отношении исследований, проводившихся после второй мировой войны. Если уж мы заговорили о пилосских фрагментах, следует вспомнить находку двух обломков продолговатой таблички, которым недоставало соединительной средней части. Дать толкование этому тексту пытались различные исследователи. Л. Р. Палмер из Оксфорда истолковал текст второй строки левого фрагмента как перечень предметов, имеющих какое-то отношение к очагу. Со временем его догадка получила замечательное подтверждение. В 1957 г. после долгих поисков была найдена и недостающая средняя часть (см. табличку Та 709), и таким образом обнаружилось, что во второй строке сразу же за названиями этих предметов следует линейное е-ка-га, бесспорно соответствующее греческому е8кЬата — «очаг».⁷⁵

Следующей весьма важной задачей была классификация табличек линейного письма по содержанию. Основная заслуга здесь принадлежит Э. Л. Беннетту, впервые предпринявшему попытку классификации текстов в начале 50-х годов (т. е. еще до дешифровки письменности), основываясь главным образом на анализе идеограмм. Эта классификация была разработана впоследствии как самим Беннеттом, так и другими специалистами. В настоящее время микенские тексты, включая надписи на обломках сосудов, подразделяются на 23 основные серии, а те, в свою очередь, — на подсерии. Наряду с этим ученые интенсивно занимались вопросом о том, какие таблички связаны друг с другом в такой степени, чтобы их можно было рассматривать как единый письменный документ. Однако подробная классификация и систематизация сталкиваются с самыми различными трудностями объективного характера. Лишь в исключительных случаях удается отыскать ту или иную изначально существовавшую группу табличек, столь неоспоримо примыкающих друг к другу, как это имело место, например, в случае с табличками серии Рр, найденных Эвансом в Кноссе: лежащая в самом низу табличка содержит перечень данных прочих табличек и, таким образом, начинает (или же, наоборот, завершает) всю серию.

Обзор серии табличек, приведенный на стр. 97 [в данной публикации стр. 161], может дать только самое общее представление об их содержании, поскольку многие из указанных здесь кругов понятий взаимно перекрываются. Кроме того, классификации присуща и некоторая очевидная несогласованность. Например, сосуды в Кноссе входят в класс К-, в то время как в Пилосе они относятся к классу Та и т. п. (см. данные в квадратных скобках).

Большое значение для правильной классификации табличек имело изучение техники работы писцов и индивидуальных особенностей их почерков. Точно так же как каждый современный человек имеет свой почерк, отличительные черты присущи и отдельным составителям табличек. Поэтому объектом исследования ученых является здесь определение отличий в силе нажима, в последовательности отдельных штрихов, в способе их соединения и манере написания некоторых второстепенных элементов того или иного знака. На основании такого рода наблюдений Беннетт и Оливье установили наличие в Пилосе от 25 до 40 писчих почерков, а Оливье в Кноссе — от 70 до 80 писцов.^{76 66 67}

Изучение писчих почерков позволяет нам сделать и некоторые выводы относительно того, каким образом велось хозяйственное делопроизводство у микенцев. Так, установлено, что в Пилосе того времени, к которому относятся наши записи, существовал особый чиновник, ведавший инвентаризацией колес от колесниц (подсерия Ба). Все таблички этой подсерии составлены его почерком. Кроме того, его рука прослеживается и на глиняной этикетке Ша 1148, которая была определена как заглавие ко всей подсерии именно благодаря наличию одного и того же почерка. Без сопоставительного изучения писчих почерков это обстоятельство осталось бы незамеченным. В Кноссе один и тот же чиновник составлял все записи, касающиеся шерсти, одежды и рабочих женских групп. Это дает основание сделать вывод, что он ведал организацией или по крайней мере наблюдением за текстильными изделиями.

Во время работы чиновники делали перерывы. Об этом свидетельствует тот факт, что писцы иногда переворачивали свою табличку и рисовали на ее оборотной стороне изображения различных предметов: например, растение, животное, человеческую фигуру или схему лабиринта (см. рис. на стр. 94 [в данной публикации стр. 157]).

Рисунок 6. Образцы случайных рисунков на табличках

Какой же была техника работы над табличками? Чистую сырую табличку писец поддерживал снизу левой рукой, как это явствует из часто встречающихся отпечатков пальцев на оборотной стороне таблички, причем таблички больших размеров зачастую имеют на оборотной стороне углубления, соответствующие положению большого и прочих пальцев.

Точно так же как сегодня может ошибиться машинистка, ошибались и микенские писцы. Однако последние имели в своем распоряжении гораздо менее совершенные корректирующие средства, поскольку исправления можно было вносить, только пока поверхность оставалась еще влажной. Но и в тех случаях, когда писец соскабливал одну или несколько букв, ниже зачастую оставались незначительные следы первоначального текста, прочтение которого иногда позволяет нам извлечь любопытные сведения, касающиеся как языка, так и ведения делопроизводства. В других случаях писец попросту надписывал над ошибкой знак или слово, а иногда продолжал писать на правом или нижнем окаймлении таблички или даже переходил на другую сторону (РУ Уа 1324). На обратной стороне писали только в исключительных случаях. Такой случай имел место, например, на знаменитой табличке, составленной в последние часы существования Пилоса, на которой мы еще остановимся ниже. Известен случай, когда писец вообще не обратил внимания, что лицевая сторона таблички уже исписана, и сделал на обратной стороне еще одну запись, не имевшую никакого отношения к записи на лицевой стороне (МУ Ие 611).

Большое число писчих почерков в текстах, относящихся к одному и тому же году, означает, что записи составляли отдельные чиновники, осуществлявшие надзор над определенной хозяйственной отраслью, но ни в коем случае не особая каста писцов, как это имело место на Ближнем Востоке. Содержать для составления в течение года нескольких тысяч табличек десятки человек, которые занимались бы только их заполнением, было бы совсем уже нецелесообразно, поскольку составление одной таблички, даже самой крупной из известных нам, отнимало у опытного писца чуть более четверти часа. При этом большинство текстов настолько кратко, что для их составления достаточно нескольких минут. Согласно подсчетам Чедуика, квалифицированный писец смог бы переписать все сохранившиеся таблички из Пилоса и Кносса за несколько недель. Дело обстоит, однако, таким образом, что в то время как десятки табличек (обычно определенных серий или подсерий) составлены лишь несколькими писцами, прочие писчие почерки встречаются только в единичных случаях. Очевидно, писать умели все чиновники, занятые в различных отраслях хозяйственного управления, хотя не все они в равной степени применяли свое умение на практике. Обычно записи составляли наиболее опытные чиновники среднего звена. Но при этом, так же как сегодня заведующий отделом подходит время от времени к машинистке и лично вносит в текст исправления или дополнения, так, очевидно, и в микенских дворцах главный чиновник брал иногда в руки острие и вносил свои исправления. Так, вероятно, обстояло дело и с пилосской табличкой Ed 411, составленной двумя почерками: возможно, высший чиновник счел нужным внести некоторые дополнения в запись, первоначально составленную его подчиненным.

Многие серии табличек являются неполными, но, несмотря на это, мы зачастую можем составить представление о всей совокупности данных в табличках той или иной серии или подсерии. В некоторых случаях в нашем распоряжении имеются два ряда параллельных записей одной серии, и таким образом в случае необходимости можно восполнить пробелы. В других — от всей серии сохранились только итоговые количественные перечни, дающие возможность определить процентное количество недостающих табличек и на основании этого составить общее представление о всей серии.

Неполная сохранность той или иной серии может объясняться различными причинами. Например, составление записей, касающихся отдельных статей учета, могло зависеть от времени года. Содержание сохранившихся табличек позволяет считать, что как в Кноссе, так и в Пилосе ко времени разрушения дворца прошло только менее половины календарного года. Трудность, однако, состоит в том, что мы не знаем, когда именно начинался год в Эгеиде.

Началом года теоретически можно предполагать весеннее или осеннее равноденствие или же летнее или зимнее солнцестояние. Учитывая то обстоятельство, что в кносских текстах засвидетельствованы названия пяти календарных месяцев, но при этом отсутствуют систематические упоминания о летних урожаях зерновых, представляется, что год мог начинаться с момента весеннего равноденствия. Кроме того, на кносских табличках сохранились записи о весенней стрижке овец, которую следует относить к апрелю. Все это говорит о том, что падение Кносса имело место, вероятно, в июне и что календарный год начинался с зимнего солнцестояния.

К подобным выводам мы приходим и при анализе пилосских табличек. На них сохранились названия всего лишь трех месяцев, из которых третий (он упоминается на табличке, составленной, несомненно, в последние дни существования Пилосского дворца) назывался po-ro-wi-to; Plowistos — «судоходный» (месяц). Судя по названию, речь идет о месяце, в котором начинался навигационный период. В таком случае Пилос, очевидно, был захвачен приблизительно в марте или апреле. В конце концов, это подтверждается и тем фактом, что на пилосских табличках часто встречаются сведения о численности овец и при этом нет ни одной записи о их стрижке. Поэтому остается только сожалеть вслед за Дж. Чедуиком, что захватчики не подождали со взятием дворца Нестора по крайней мере до ноября.⁷⁷

Однако что утрачено действительно навсегда, так это записи на материале не столь огнестойком, как глиняные таблички. На существование такого материала указывает ряд обстоятельств. Прежде всего уже сама по себе закругленная форма писчего материала свидетельствует о том, что первоначально знаки письменности не были приспособлены для прочерчивания их по глине. Кроме того, записи на глиняных табличках всегда относятся только к текущему году, о чем свидетельствует и частое употребление оборотов «в этом году» (к>к> wetos), «в прошлом году» (perusinwon) и «в следующем году» (hateron wetos). Такая практика неминуемо вела бы к недоразумениям, если бы сохранялись одновременно записи, относящиеся к самым различным годам. Однако при этом представляется маловероятным, что столь развитая система хозяйственной регистрации могла обходиться без более долговременных записей хозяйственной деятельности. Поэтому принято считать, что глиняные таблички были в хозяйственном делопроизводстве только вспомогательным писчим материалом.

С другой стороны, следует подчеркнуть (о чем часто забывают микенологи!), что при так называемом распределительном хозяйстве, о котором мы еще будем говорить, долговременные записи не имели особо важного значения. Дворцовая администрация занималась скорее регистрацией, чем организацией производства, в результате чего хозяйственный учет носил в основном только временный характер. А для этого в большинстве случаев было вполне достаточно записей на глиняных табличках низкой себестоимости.

И все же мы считаем возможным, что в отдельных случаях использовался более долговременный писчий материал. Какой именно — относительно этого можно только строить предположения. Некоторые исследователи считают, что писать могли на высушенных пальмовых листьях, исходя прежде всего из факта существования наряду с наиболее распространенной формой глиняных, табличек — вертикально поставленным прямоугольником — другой формы, эллипсообразной, внешне напоминающей пальмовый лист. Впрочем, Чедуик убедительно доказал, что наличие табличек такой формы, использовавшихся главным образом для более кратких записей, объясняется тем, что чиновник брал подходящий кусок глины, скатывал его роликом, а затем расправлял по бокам на ровной подставке.⁶⁸ В настоящее время специалисты чаще всего склоняются к мысли, что долговременным писчим материалом служили в Эгеиде выделанные шкуры животных, в пользу этого мнения, помимо прочих доказательств, приводят тот факт, что на Кипре в I тысячелетии до н. э. учитель чтения и письма назывался (йрЬШегоЫрЬоз, т. е. «человек, рисующий на шкуре».

Как ни парадоксально, но этот «более долговечный» писчий материал, каким бы он ни был, не мог противостоять огню. И наоборот, крошащаяся и всего лишь несколько затвердевшая на солнце глина превратилась после пожара микенских дворцов в чрезвычайно прочный материал, просуществовавший уже более трех тысячелетий. Лишь по воле случая до нашего времени сохранилось только то, что через несколько месяцев должно было быть уничтожено за ненадобностью. Это выглядит точно так же, как если бы от нашей нынешней цивилизации сохранилось только содержимое нескольких шкафов крупного универмага с бухгалтерскими документами. Для цивилизации со столь великолепными памятниками материальной культуры, каковой была микенская цивилизация, и со столь богатым вкладом в мировую культуру, который вот уже на протяжении трех тысячелетий вносит греческая древность, этого все-таки мало. Но, с другой стороны, этого уже вполне достаточно, если учесть, что памятники материальной культуры не рассказывают о себе сами и остаются в большинстве случаев безымянными, а устные предания видят далекое прошлое сквозь густой мрак столетий, отделяющих рассказчика от излагаемых им событий.

На таком значительном временном расстоянии видел в искаженном виде микенскую эпоху и ее великий певец — Гомер. И хотя его взгляд не был особенно пристальным, а кое в чем и неверным, его поэмы составляют желанный противовес сухим записям чиновников, не подозревавших, в какое замечательное время они жили.

События, связанные с Троянской войной, навсегда остались в памяти микенцев, а вскоре эту благодарную тему восприняло и устное народное творчество. Естественно, что существовали и другие микенские сказания подобного рода. Многие другие замечательные события, о которых рассказывает греческая мифология (например, поход аргонавтов за золотым руном или длительные войны ахейской коалиции с Фивами), бесспорно, должны быть весьма древними. Однако о том, какую роль в сохранении, этих древних легенд сыграло поэтическое творчество, таблички линейного письма не говорят ни слова. Значительно более важные сведения предоставляет нам Гомер. Рационалистическая критика «Илиады» и «Одиссеи», выдвинувшая так называемый гомеровский вопрос,⁶⁹ привела лишь к одному выводу, с которым единодушно согласны сегодня самые ярые спорщики: обе гомеровские поэмы содержат следы самых различных влияний нескольких исторических эпох — от микенской до гомеровской.

В ряде случаев как содержание, так и форма поэм Гомера уходят своими корнями во времена значительно более древние, чем события Троянской войны. Иногда это реминисценции предшествующих ей легендарных событий, но особенно важны здесь описания отдельных предметов материальной культуры. Так, в «Илиаде» (XVШ.807) говорится о мече с серебряными гвоздями (phasganon argyroelon), археологически датируемом еще до 1400 г. до н. э. При этом упомянутое греческое выражение носит характер древней эпической формулы, образующей трехстопный дактиль в конце стиха. Если такой меч не будет обнаружен в более поздних археологических слоях, то можно будет утверждать, что эта формула, уже не имевшая реального подтверждения своему существованию после 1400 г. до н. э., родилась в устах некоего сказителя, жившего не позднее, чем на три поколения после того, как такие мечи вышли из употребления, т. е. самое позднее в 1300 г. до н. э. Три поколения составляют, таким образом, максимальный период, в течение которого устная, поэтически еще не оформленная сказительная прозаическая традиция способна навсегда сохранить в памяти конкретный факт без его существенного искажения.⁷⁰

Однако значительно большее число составленных гекзаметром формул «Илиады» и «Одиссеи» тесно связано с последними периодами существования микенской цивилизации, приходящимися на XII в. до н. э. Здесь мы находимся уже в непосредственной близости к так называемым «темным векам» рубежа II—I тысячелетий до н. э., когда микенские центры лежали в развалинах, а древнее ахейское население было уже или по крайней мере в большой степени, ассимилировано новыми, более примитивными в культурном отношении пришельцами — греками-дорийцами. Однако именно этот период глубокого упадка стал эпохой, которая в основном-то и сохранила для последующих поколений бесценное сокровище греческой мифологии и вместе с ней искусство микенцев излагать древние героические сказания в соответствии с законами дактилического гекзаметра.

В эти трудные годы в различных греческих областях возникают эпические песни о том или ином событии, оказывавшие влияние друг на друга. Это явление связано в особенности с мощной волной греческой миграции, направлявшейся начиная с XI в. до н. э. за море в Малую Азию. Миграционному движению, в рамках которого ахейцы из Пелопоннеса смешались с эолийским населением Средней Греции, соответствует характер языковой многоплановости «Илиады» и «Одиссеи». Древнейшими языковыми пластами в поэмах являются элементы ахейского, а также эолийского диалектов. Спустя некоторое время в ионийских Афинах, ставших основным местом сосредоточения переселенцев, в поэтический язык попали и первые элементы ионийского диалекта, а затем отсюда устная героическая поэзия быстро распространяется уже и на побережье Малой Азии. Именно там, где-то в районе Смирны и островов Лесбос и Хиос, т. е. на общей ионийско-эолийской территории, в первые века I тысячелетия до н. э. завершается последний этап эволюции и вместе с тем осуществляется конечный синтез всей устной поэзии. Из древнейших ахейско-эолийских произведений, выпестованных здесь поначалу эолийскими аэдами («певцами»), ионийские рапсоды («слагатели», «сшиватели») создали со временем песни с ярко выраженным характером ионического наречия, хотя избавиться полностью от проникновения некоторых ахеизмов и эолизмов они так и не смогли. Да и сама атмосфера этих повествований уже в значительно большей степени обусловлена ионийской средой, преобладавшей в центральной части побережья Малой Азии, поскольку именно при дворах здешней знати, зачастую возводившей свою родословную к микенским героям, исполняли теперь свои песни ионийские певцы. Для этого им нужно было удержать в памяти не только те или иные стихи, соответствующие определенному виду событий, различные соединительные формулы, особые, составленные гекзаметром эпитеты и другие необходимые выражения, но, кроме всего прочего, уметь использовать эти средства для свободной импровизации. Описанием морской бури в сказании об аргонавтах с равным успехом можно было воспользоваться и в эпосе об Одиссее, при этом в стихах изменились бы только имена собственные. Описание меча могло относиться к мечу Ахилла в сказании о Троянской войне и с равным успехом — к мечу Полиника в эпосе о походе «семерых против Фив». Каждое повествование представляло собой новое произведение, но с использованием старых поэтических средств.

При этом, однако, существовало одно отличие. Если один певец оставался всего-навсего простым ремесленником, механически соединявшим заученные формулы, то другой находил внутреннее эстетическое удовлетворение в более искусном выражении определенной мысли или события, и при этом его вовсе не смущало, что он заставлял своих героев обнажать железный меч, хотя микенские греки еще не употребляли предметов из железа. Непревзойденный творческий труд, благодаря которому гениальный сказитель создал из этой цепи приемов и импровизации два целостных произведения, древнегреческая традиция связывает с именем Гомера. К такому же в целом выводу пришла после длительных дискуссий и современная наука, хотя и сегодня некоторые исследователи предпочитают говорить (не приводя при этом бесспорных доказательств) о существовании двух гениальных поэтических личностей.