Глава 10

Подъезжая к дому, я услышал, как воет сирена сигнализации. Часы на приборной доске показывали двадцать пять минут шестого. Я никак не мог сообразить, почему воет сирена, а также с какой стати на тротуаре перед моим домом собралась толпа соседей во главе с Реджинальдом Соумсом. Вой сирены терзал слух. Я подъехал к дому и выскочил из машины:

– Что происходит? Кто-нибудь вломился в дом?

– Полиция уже была, – закричал в ответ Регги. – Они не смогли выключить эту чертову штуку.

– А где ключи?

– Что?

– Ключи. Их два. Если срабатывает сигнализация…

– Не смогли выключить! – орал Регги.

– Ключи?

– Полиция.

– Кто-нибудь пытался вломиться?

– Твоя дочь нажала аварийную кнопку.

– Что? Моя дочь…

– Кота переехало машиной.

– Себастьяна?!

– Переехало машиной!! Твоя дочь нажала аварийную кнопку, решив, что на вой сирены явится полиция.

– Где жена?

– Понятия не имею. Миссис Танненбаум повезла твою дочь с котом к ветеринару. Полицейские были вне себя от ярости. Они пытались дозвониться тебе в контору. Юноша, тебе не следовало бы прохлаждаться Бог весть где в рабочее время.

– К какому ветеринару они поехали?

– Не имею представления. Вы бы лучше выключили сирену, мистер. У Зипродта на другом конце квартала слабое сердце.

Входная дверь была открыта. Я прошел через весь дом к задней двери. Один из щитов сигнализации был вмонтирован снаружи прямо в стену. Вытащив связку ключей из кармана, я начал отыскивать нужный ключ, жалея, что он не отличается ярким цветом – по примеру тюремного ключа. Сирена выла не переставая. В конце концов я отыскал нужный ключ, вставил его в замочную скважину и повернул в правую сторону. Вой тут же прекратился. Воцарившаяся тишина оглушала, давила на уши. Я вернулся в дом и прошел в чулан. Там на стене рядом с рубильником был установлен щит управления системой сигнализации. Я открыл переднюю крышку и всю систему, кроме сигнала тревоги, переключил в исходное положение. Это следовало делать всякий раз, когда нажималась аварийная кнопка. Захлопнув крышку, я тут же направился к телефону в кабинете. Под надписью «ветеринары» был лист с телефонными номерами. Я быстро окинул его взглядом, отыскал вроде бы знакомый номер, набрал и попросил к телефону доктора Ресслера.

– Доктор Ресслер в операционной, сэр.

– Простите, с кем я говорю?

– Мисс Хилмер.

– Мисс Хилмер, меня зовут Мэттью Хоуп. Я звоню по поводу серого полосатого кота по кличке Себастьян. Вы не скажете…

– Да, сэр, кот здесь.

– Как он?

– Как раз сейчас, сэр, ему делают операцию.

– Вы не можете мне сказать… насколько это серьезно?

– У него разрыв грудной клетки. Обнажены сердце и легкие. Доктор Ресслер зашивает рану.

– Спасибо, могу я… моя дочь у вас?

– Минутку, сэр.

Когда Джоанна подошла к телефону, я сказал:

– Родная моя, я скоро приеду, ты только дождись меня.

– Папа, – едва сдерживая рыдания, произнесла она, – я думаю, он умрет!

– Ну, милая, будем надеяться.

– Я пыталась дозвониться до тебя, где ты был?

– У клиента.

– Синтия сказала, что ты на катере.

– Да, сначала я отправился туда кое с кем переговорить, а потом поехал в полицейское управление побеседовать с Майклом Парчейзом.

– Я слышала по радио, будто это сделал Майкл. Это правда?

– Я не знаю. Солнышко, миссис Танненбаум все еще с тобой?

– Да. Хочешь с ней поговорить?

– Нет. Пожалуйста, попроси ее побыть с тобой, пока я не приеду, ладно? Где мама?

– По-моему, она отправилась в косметический кабинет, но точно не знаю.

– Хорошо, малышка, скоро увидимся.

– Ты знаешь, как сюда ехать?

– Это рядом с Кросс-ривер, правильно?

– Да.

– Когда я увижу это место, я вспомню. До встречи, родная.

– Пока, папа.

В течение всего времени, пока я добирался до ветеринара, я не переставал думать о Себастьяне.

За день до того, как мы взяли его в свой дом, Сьюзен спустилась в подвал нашего дома в Чикаго и очутилась лицом к лицу с крысой размером с аллигатора. Наглая тварь встала на задние лапы и принялась недовольно верещать. Сьюзен, визжа от страха, пулей вылетела из подвала и бросилась к телефону, чтобы вызвать крысолова, который явился в тот же день и усеял весь пол в подвале отравой. Однако беда была в том, что нашей дочери было всего пять лет, и я был далеко не в восторге от того, что повсюду рассыпан яд, как бы редко она ни спускалась в подвал. Сьюзен сразу же заплакала, когда я намекнул, насколько это опасно для Джоанны, подумав, что я ругаю ее за то, что она вызвала крысолова. Я успокоил ее, сказав, что она все сделала правильно, но при этом добавил, что кот был бы гораздо более безопасным средством избавления от крыс, чем пирожки с ядом.

Я имел в виду большого сильного кота.

Я полагаю, что выбрать нужное животное можно только в определенный день и в определенном месте. Семь лет назад в марте (это был особый день) на выбор были представлены два кота, одиннадцать котят, пять дворняжек и великолепный чистокровный боксер, каких я в жизни не видывал. Одним из котов был Себастьян – огромный, серый, с полосками более темного оттенка. На морде у него были белые отметины, а на лапах белые «чулочки». «Чулочек» на правой задней лапе, казалось, был немного спущен к лодыжке. Он патрулировал верхнюю полку клетки, в которой кроме него находились две подстилки с котятами и тощий сиамский кот, который был не только косоглазым, но к тому же и шелудивым. Себастьян прогуливался по своей полке, как тигр. У него был гордый и свирепый вид, и я был уверен, что передо мной лучший крысолов, который когда-либо охранял подвалы.

– Эй, приятель! – позвал я его, и он взглянул на меня такими зелеными глазами, каких я никогда не встречал ни у человека, ни у зверя. Затем он коротко мяукнул, и я влюбился в этого огромного красавца не сходя с места. Сьюзен тем временем отошла на другой конец комнаты и разглядывала боксера. Я подозвал ее.

– Что ж, это, безусловно, крупный кот, – заметила она.

– Взгляни на его зеленые глаза, Сью.

– Хм, – задумчиво пробормотала она.

– Давай выясним, как он здесь оказался. Может, он съел прежних хозяев?

Мы вышли из комнаты и подошли к молодому человеку, который, сидя за столом, заполнял какие-то бумаги. Я спросил его о большом сером звере, – все ли, мол, с ним в порядке.

– С ним все в порядке, просто у матери от него аллергия, – ответил он.

– У его матери?

– У матери в той семье, где он жил. Это воспитанный кот. С ним все в полном порядке.

– Как его зовут?

– Воскресный.

– Как?

– Ага, она учительница. Я имею в виду мать. В воскресной школе.

– Да это вообще не имя, – сказал я.

– Ну, во всяком случае, это его кличка.

Мы со Сьюзен вернулись в комнату. Кот все еще находился на верхней полке. Теперь он совершал туалет, вылизывая себя с ног до головы. Мы стояли рядом с клеткой и наблюдали за ним.

– Ну так что? – спросил я.

– Ну, я не знаю, – ответила Сьюзен. – Я надеялась, что мы подберем белого кота.

– Он действительно такой огромный или мне это снится?

– Просто гигант!..

– Эй, Себастьян, – позвал я, и кот снова мяукнул в ответ.

Десять минут спустя мы везли его домой, упаковав в картонный ящик. Мы заплатили двадцать пять долларов, и у нас уже начали возникать дурные предчувствия по поводу этого таинственного кота без каких бы то ни было документов и родословной.

Не успели мы проехать и пяти миль, как Себастьян выбрался из ящика. Сначала показались уши, потом зеленые глаза, широко раскрытые от любопытства, и, наконец, целиком вся морда в белой полумаске. Он вскарабкался на заднее сиденье и осмотрелся.

– Кот уже на свободе, – заметила Сьюзен.

– Ох, черт, – выругался я.

Но Себастьян только прыгнул на полочку у заднего окна и вытянулся там, чтобы с удобством обозревать проносящиеся мимо пейзажи. Лежал, не издав ни единого звука, не мечась туда-сюда, как большинство котов в движущемся автомобиле. Растянулся себе преспокойненько и наблюдал. Он никогда не боялся машин. Однажды утром – к тому времени мы уже год как жили в Калузе – я залез в машину и на полпути к месту работы услышал сзади какой-то посторонний звук. Я оглянулся и увидел Себастьяна, развалившегося на заднем сиденье. Я улыбнулся и окликнул его:

– Эй, Себастьян, ты что там делаешь?

Он подмигнул мне в ответ. Джоанна играла с ним, как со щенком. В прятки, в веревочку. Носилась с ним по газону. Как-то раз, сияя, она заявилась в спальню и рассказала нам, как они с Себастьяном играют.

– Мы просто умотались, – поведала она. – Я гоняла его кругом кушетки, а он покатывался со смеху…

Она была убеждена, что он на самом деле смеялся. Наверное, я тоже в это верил. Не знаю почему, но поскольку мы приобрели его накануне дня Святого Патрика, мы всегда считали его ирландцем. Я иногда разговаривал с ним с резким ирландским акцентом, при этом он всегда переворачивался на спину, открывая для обозрения белый, мягкий, пушистый живот, и я щекотал его, – а он… он смеялся. Вот именно – он смеялся!

Я просто обожал этого кота.

На одной улице с ветеринарной лечебницей располагались три стоянки для подержанных машин и магазин, торгующий моделями самолетов. Я поставил свою машину рядом с фургоном марки «шевроле», принадлежавшем миссис Танненбаум, и направился к входной двери. Из псарни, расположенной за красным кирпичным зданием, доносился собачий гвалт. Я сразу же подумал, что этот дикий шум не может не отозваться на нервах Себастьяна. И тут я осознал, что он наверняка все еще без сознания, и шаг мой по мере приближения к входной двери все замедлялся. У меня рука не поднималась открыть эту дверь. Я боялся, что, как только войду, кто-нибудь тут же сообщит мне, что Себастьян умер.

Сразу же напротив входа располагался стол. За ним сидела медсестра в белом накрахмаленном халате, и как только я вошел, она посмотрела на меня. Слева на кушетке сидели Джоанна вместе с миссис Танненбаум. Над их головами на стене висела картина в раме, на которой был изображен кокер-спаниель. Я сразу же подошел к дочери, присел рядом с ней и обнял.

– Как он? – спросил я.

– Операция еще не кончилась.

Мы говорили шепотом.

Я наклонился вперед и обратился к пожилой даме:

– Не знаю, как вас и благодарить, миссис Танненбаум.

– Рада, что смогла помочь, – отозвалась она. Ее звали Гертруда. Я никогда не называл ее этим именем. Ей было семьдесят два, но выглядела она на шестьдесят и в катерах разбиралась лучше любого мужчины. Ее муж умер лет десять назад, оставив в наследство двухдизельный катер, к которому она не знала как подступиться, поэтому срочно записалась на курсы управления катеров при береговой охране, а уже год спустя прошла на катере от Калузы мимо Шарлотт-Харбор в устье Калузахатчи-ривер, поднялась вверх по течению и вышла в озеро Окечубей, далее прошла каналом Сент-Люси до озера Уорт, а оттуда пересекла Гольфстрим и вышла к Бимини. У нее были волосы цвета лаванды, голубые глаза, и сама она была стройной и худенькой. Однако когда ее сорокашестифутовик заходил в док, можно было подумать, что она стоит на капитанском мостике авианосца.

– Расскажи, что, собственно, произошло? – спросил я.

– Я вернулась из школы примерно в полчетвертого, – начала рассказывать Джоанна, – и принялась искать Себастьяна. Его нигде не было видно. Я направилась к почтовому ящику посмотреть, нет ли чего-нибудь для меня, и случайно глянула на противоположную сторону улицы – знаешь, туда, где большое дерево на газоне у доктора Летти? Прямо там, возле поворота… Себастьян… он просто лежал в канаве. Я сначала подумала… даже не знаю! Наверное, что он… играет со мной. А потом я увидела кровь… о. Господи, папа! Я не знала, что делать. Я подбежала к нему, я умоляла… «Себастьян? Что… что случилось, малыш?» А его взгляд… знаешь, у него бывает такой взгляд, когда он дремлет… И у него было именно такое сонное выражение на лице… только… о, папа, он выглядел таким… изломанным и поникшим, что я… я просто не знала, как ему помочь. Тогда я вернулась в дом и позвонила тебе в контору, но мне сказали, что ты на катере… А что ты делал на катере, папа?

– Беседовал с подружкой Майкла, – ответил я, и, в общем-то, это прозвучало достаточно правдоподобно. Правда, в полчетвертого я ушел с катера и поспешил в постель к Эгги. Я снова начал размышлять об алиби Джейми на прошлую ночь. Интересно, погибли бы его жена и дочери, если бы он, вместо того чтобы переспать в коттедже с женой хирурга, отправился прямо домой? И, если уж не то пошло, смог бы я помочь Себастьяну, если бы находился в конторе, когда звонила Джоанна?

– Я не знала, как быть, – продолжала Джоанна. – Не знала, где мама, не могла связаться с тобой. Тогда я отправилась в спальню и включила сигнал тревоги. Я думала, на этот сигнал сбежится вся округа. Прибежал мистер Соумс, а потом миссис Танненбаум…

– Когда я услышала сирену, то подумала, что какие-то лунатики вздумали грабить наш дом средь бела дня. Могло быть и так, поверь мне.

– Она подъехала туда, где на обочине лежал Себастьян…

– Мы осторожно подняли его и положили на доску, найденную в гараже. Мы только чуть-чуть приподняли его – для того, чтобы переложить на доску, – подхватила миссис Танненбаум.

– И мы сразу же поехали. Я знала, куда ехать, потому что здесь ему делали в последний раз уколы.

– Что сказал доктор Ресслер?

– Папа, он не надеется, что Себастьян выживет.

– Он так и сказал?

– Да, папа.

Больше говорить было не о чем. Я снова поблагодарил миссис Танненбаум и заметил, что ей, наверное, нужно домой. Она попросила меня позвонить ей, как только вернемся. Мы остались вдвоем с дочерью. На другом конце приемной медсестра с деловым видом засовывала счета в конверты. Справа от нее находилась запертая дверь. Слева стоял аквариум с тропическими рыбками. Его внутренние стенки безжизненно облепили воздушные пузырьки.

Последний раз я был в больнице года два назад. Это было, когда умерла мать Сьюзен. Ей было пятьдесят шесть лет и она в жизни не выкурила ни единой сигареты, однако ее легкие были источены раком. Ей сделали операцию, потом поместили в палату, а нам сообщили, что больше они сделать не в состоянии. Брат Сьюзен принял решение не говорить матери, что она умирает. Я и до этого его недолюбливал, а тут уж вовсе возненавидел. Она была изумительной женщиной и восприняла бы это известие спокойно – более того, она бы приветствовала возможность умереть с достоинством. А вместо этого… о, Господи!

Я вспомнил, как однажды отправился в больницу к ней один. Не помню, где при этом была Сьюзен. По-моему, ей просто нужно было немного отдохнуть от посещений – они ее изматывали. Я отправился один и увидел свою тещу сидящей в кровати с подложенными под спину подушками. Ее лицо было повернуто в сторону солнечных лучей, пробивающихся сквозь жалюзи. У нее был тот же цвет лица и те же черты, что и у Сьюзен, темные глаза и каштановые волосы, полный чувственный рот с возрастными морщинками по краям, красивый подбородок и шея, хотя кое-где кожа уже висела складками. В молодости она была красавицей, и следы былой красоты сохранялись до сих пор, несмотря на то, что болезнь и приближающаяся смерть уже наложили свой отпечаток. Когда я зашел в комнату, она плакала. Я присел на стул рядом с кроватью и спросил:

– Мама, что с вами? Что случилось?

Она сжала мою ладонь обеими руками. Слезы текли по ее лицу. Она проговорила сквозь слезы:

– Мэттью, скажи им, пожалуйста, что я стараюсь изо всех сил.

– Кому сказать, мама?

– Врачам.

– Что вы имеете в виду?

– Они думают, что я не стараюсь. Но это не так, я действительно хочу поправиться. Просто у меня не осталось сил, Мэттью.

– Я поговорю с ними, – пообещал я.

Этим же днем я поймал в коридоре одного из ее врачей. Я спросил у него, что он ей наболтал. Он ответил, что таково решение семьи…

– Я тоже принадлежу к этой проклятой семье, – заметил я. – Так что же вы ей наговорили?

– Я просто попытался вселить в нее надежду, мистер Хоуп.

– Надежду на что?

– Я сказал ей, что она поправится. Если она будет достаточно стараться…

– Но это ложь!

– Таково решение семьи…

– Но ведь как бы она ни старалась, смерти не избежать.

– Ну, мистер Хоуп, по-моему, вам следует обсудить это с вашим шурином. Я просто пытался помочь ей восстановить душевные силы, вот и все, – сказал врач, повернулся и пошел по коридору. Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не поняла, что умирает. Я все время подозревал, что когда она сделала последний вздох, это явилось для нее полной неожиданностью. Я так и продолжал думать о ней как об умирающей в полном неведении. Я очень любил эту женщину. Я думаю, что во многом из-за нее я и женился на Сьюзен.

Я сидел рядом со своей дочерью и размышлял о том, сумею ли я когда-нибудь рассказать Эгги, какие чувства я испытывал по отношению к своей теще. А также о том, сумею ли я рассказать о Себастьяне, сбитом машиной, и о семейных бдениях в той больнице, где любое существо боролось со смертью. Как она к этому отнесется? Будет ли смерть Себастьяна, которого она не видела и не знала, значить для нее больше, чем смерть моей тещи? И вдруг я осознал, что уже думаю о Себастьяне как о мертвом. Я сжал ладонь дочери. Я вспомнил возвращение домой из Чикаго, после того как мы похоронили мать Сьюзен. Джоанна ждала в дверях вместе со своей няней. Мы не стали сообщать ей по телефону о смерти бабушки. Она сразу же спросила:

– Как бабушка?

– Милая… – начал было я, но тут же понял, что ничего говорить не надо.

Джоанна закрыла лицо руками и в слезах убежала в свою комнату.

У нас был компьютерный банк памяти, которым мы владели совместно в течение тринадцати лет. Сьюзен и я. Мы заложили в него обоюдные воспоминания, которые могли быть вызваны нажатием кнопки или щелчком выключателя. Мать Сьюзен была частью того, что все мы знали и любили. Я подумал о том, что произойдет, когда я наконец соберусь с духом – да, именно с духом – и сообщу Сьюзен, что хочу развестись. Окажусь ли я в состоянии сказать больше, чем слово «милая», прежде чем она разразится слезами? Удивительно, как прижилось у нас это слово, как до сих пор мы продолжали использовать его как знак нежности, хотя для большинства людей оно давным-давно потеряло свое настоящее значение – по крайней мере, мне так кажется. Но оно было введено в компьютер – МИЛАЯ, ВЫРАЖЕНИЕ ЛЮБВИ, СЬЮЗЕН/МЭТТЬЮ – и нет возможности стереть это с памяти, кроме как прямым включением: «Сьюзен, я хочу развестись». Щелчок, гудение, зашелестят магнитные ленты, и новая информация будет записана и воспроизведена. СТЕРТО: СЮЗЕН/ЖЕНА, ЗАМЕНА: ЭГГИ/ЖЕНА. Но когда это произойдет, не придется ли мне поменять также и весь банк памяти? Смогу ли я притворяться, что никогда не навещал в той больнице свою тещу, и не вспоминать, как беспомощно она тогда плакала, опираясь спиной на подушки и сжимая руками мою ладонь? Смогу ли я забыть ее?

Сидя на деревянной лавочке, наблюдая за пузырьками в аквариуме и каждую минуту боясь услышать, что Себастьян мертв, я размышлял о том, что бы сказала моя теща, если бы все еще была жива и я пришел бы к ней сообщить, что развожусь со Сьюзен. Я подумал, что наверняка она выслушала бы это с тем же достоинством, с каким, возможно, восприняла бы известие о своей близкой смерти. А потом она, может быть, сжала бы мою ладонь в своих руках, как тогда в больнице, и посмотрела бы мне в глаза своим прямым и честным взглядом. Господи, как я любил эту женщину! Сьюзен обычно так же смотрела на меня. Потом этот взгляд куда-то исчез – наверное, туда, куда ушла сама Сьюзен…

Ее мать пожелала бы узнать причину. Она бы держала меня за руку и спрашивала: «Но, Мэттью… почему?» А я бы отвечал: «Мама, мы не очень-то ладили последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет… Может быть, в самом Иллинойсе было что-то не так… моя работа, наши знакомые… все это отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничто не изменилось. Наоборот, становится все хуже, дня не проходит, чтобы мы не поссорились…

Мама, я несчастен.

Я не люблю ее.

Никто из нас не остался таким же, каким был, когда почти четырнадцать лет назад мы поженились; сейчас кажется смешным, что когда-то мы надеялись, что не изменимся. Вместо этого нам следовало бы питать надежду на то, что тех людей, в каких мы со временем превратимся, можно будет по-прежнему любить. Я не могу любить ее по-прежнему. Видит Бог, я старался. Так что мне делать, мама? Что еще мне остается, кроме расставания?»

И моя теща, если бы она была жива, могла бы ответить так: «Мэттью, делай, что ты должен делать».

Может, она сказала бы так. А потом, возможно, она спросила бы, не замешана ли тут другая женщина. Да, я был уверен, что она задала бы этот вопрос. А когда я ответил бы утвердительно, она, возможно, захотела бы, чтобы я рассказал о ней, могла бы спросить… Да нет, это вряд ли.

Сидя рядом с дочерью в ожидании сообщения о состоянии Себастьяна, я понял, что родственные отношения тут же и закончатся: вместе со Сьюзен я разведусь и с ее матерью. И я вдруг ощутил легкость от того, что мне никогда не придется говорить ей, что я ухожу из ее жизни. Но облегчение, которое я почувствовал, никак не относилось к реальной ситуации – теща моя была мертва, и не представлялось ни малейшей возможности каким-то образом рассказать ей о том, что я развожусь с ее дочерью. А потом я осознал, что это Сьюзен я не хочу ничего говорить, с ней я не хочу сталкиваться, даже стыжусь этого. Разве я мог сейчас просто подойти к ней и сказать: «Милая…» Да я подавлюсь на первом же слове, зная отлично, что мне придется навсегда вырубить компьютер, абсолютно все стереть с магнитной ленты и записать на нее новых людей и новые приключения, которые только время может превратить в воспоминания.

Мысль об этом приводила в ужас.

Я вовсе не хотел в один прекрасный день нажать кнопку «ТЕЩА» и вызвать мать Эгги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс, и с которой я еще не встречался. Нет. Я хотел вспомнить мать Сьюзен, которая держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что она очень старается. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», я не желаю видеть дочь Джеральда Хеммингза, его дочь. Я не желаю смотреть на детские фотографии Джулии Хеммингз. Я не хочу, чтобы их банк памяти стал моим. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», мне нужно, чтобы перед моим мысленным взором возникла Джоанна в полном цвете, в двадцать раз больше, чем в жизни, смеющаяся, набивающая рот кукурузными хлопьями, падающая и разбивающая себе губу в три года. Джоанна моя дочь…

А когда я нажму кнопку «Домашнее животное», я не желаю, чтобы появлялись золотые рыбки Джулии, которых я видел у нее в комнате, комнате маленькой девочки, которая не была моей дочерью, но которая того гляди станет ею, моей падчерицей или как это там называется, как только я введу новые данные в компьютер, – нет! Когда я нажимаю кнопку «Домашнее животное», я хочу увидеть морду Себастьяна и его изумительные ирландские глаза. Я хочу вспомнить все его трюки – то, как он подкрадывался к ящерицам, как будто они были динозаврами, и то, как подергивались кончики его ушей, когда он слушал современный джаз…

– Мистер Хоуп?

Я посмотрел на открывшуюся дверь. Доктор Ресслер все еще держался за ручку. Ему не было необходимости что-либо говорить. Как только я взглянул на его лицо, я понял, что Себастьян мертв.

У него действительно не было шансов.

Доктор Ресслер был вынужден сразу же приступить к операции. Для того, чтобы Себастьян снова начал нормально дышать, между легкими и ребрами у него должно было быть пространство; значит, следовало немедленно зашить грудную клетку. Но это не исчерпывало проблем. Сломанное ребро проткнуло одно из легких. Тазовые кости были переломаны, диафрагма между грудной клеткой и животом была разорвана. Доктор Ресслер сообщил нам, что он предпочел бы сначала ввести ему большую дозу кортизона, чтобы улучшить его состояние и выдержать двадцать четыре часа перед операцией. Но такой возможности не было, и Себастьяна сразу же перенесли в операционную.

Доктор Ресслер принес свои соболезнования. Он сказал, что Себастьян был замечательным котом, он сразу его запомнил. Доктор Ресслер добавил, что он сделал все, что мог. Его лицо было в поту. На халате виднелись пятна крови. Он еще раз повторил, что очень сожалеет, потом извинился и покинул приемную. Медсестра отвела меня в сторону и спросила, что я собираюсь делать с трупом. Она добавила, что один мужчина регулярно приезжает и забирает трупы животных, чтобы похоронить. Он отвозит их в Пальметт, продолжала она, и выполняет эту работу хорошо. Еще она добавила, что некоторые предпочитают животных кремировать, но это очень дорого. Большинство же хозяев забирают животных с собой, сказала она, и хоронят их сами. Я сказал ей, что мы тоже хотели бы забрать Себастьяна с собой. Она прошла в дверь и не которое время отсутствовала. Когда она вернулась, в руках у нее был пластиковый мешок с тем, что осталось от Себастьяна. Она сообщила мне, что мешок водонепроницаем. Я отнес его в машину, положил его на заднее сиденье и вспомнил живого Себастьяна, царственно растянувшегося на заднем сиденье. Вспомнил, как я спросил его: «Эй, Себастьян, ты что там делаешь, а?» – и Себастьян подмигнул в ответ.

Мы с Джоанной долго молчали, а когда наконец заговорили, то не о Себастьяне. По крайней мере, не сразу.

Моя дочь рассказала мне, что она взвешивалась сегодня утром и обнаружила, что набрала лишних три фунта. Она снова толстеет. И не может понять почему, ведь она так тщательно соблюдает диету! Я сказал, что она вовсе не толстеет. Она высокая девочка и все еще растет…

– Право же, дорогая, ты совсем не толстеешь. Я бы тебе сказал, если бы это было так.

– Не такая уж я высокая, – возразила Джоанна. – Кристал гораздо, выше меня, а весит на шесть фунтов меньше.

– Кристал – кожа да кости.

– Папа, у нее прекрасная фигура.

– Нет, она худющая, как швабра.

– У нее уже выросли груди, а у меня еще нет.

– У тебя тоже скоро вырастут, можешь не беспокоиться.

– И эта сыпь вокруг и на носу… Папа, мы ходили к дерматологу, и он не знает, что это такое, а просто продолжает советовать мне мыть мою физиономию по три раза на дню. Ладно, я умываюсь-умываюсь четыре, даже пять раз в день, а эта противная сыпь все равно не сходит! Я выгляжу просто ужасно, папа. Если это не пройдет, может, мама отведет меня к другому доктору?

– Конечно, родная.

– Потому что это не угри. Он клянется, что не угри.

– Да избавимся мы от этой сыпи, родная, не беспокойся.

– Папа…

– Да, милая?

– Знаешь, он был совсем как человек. Себастьян. Он был как человек…

Мы похоронили его на заднем дворе.

У Себастьяна было любимое место под деревом, где он обычно лежал и наблюдал за пеликанами. При этом кончики ушей у него подергивались, а хвост так и ходил туда-сюда. Мы похоронили его на этом месте. Было уже двадцать пять минут седьмого и начинало смеркаться, а Сьюзен еще не пришла. Я почувствовал, что сержусь на нее за то, что ее не было дома, когда Джоанна обнаружила, что кот ранен и лежит в канаве, и за то, что ее нет с нами и сейчас, когда мы его хороним.

Я спросил Джоанну, не хочет ли она что-нибудь сказать.

Она опустилась перед открытой могилой на колени и опустила в нее маленькую оранжевую ракушку.

– Я люблю тебя, Себастьян, – тихо прошептала она – и больше ничего не сказала.

Я забросал могилу песком и землей, а сверху поместил прямоугольник дерна, который перед этим аккуратно вырезал. Джоанна обняла меня. Молча мы вернулись в дом. Я налил себе виски и спросил Джоанну, не хочет ли она пива. Она кивнула. Я открыл банку и протянул ей. Она отпила глоток и проговорила:

– Ненавижу вкус пива, – но при этом продолжала прихлебывать.

Десять минут спустя в дом ворвалась Сьюзен.

Она вышла от парикмахера, возбужденно говорила она, и обнаружила, что правое переднее колесо ее «мерседеса» спущено. Она позвонила на местную заправочную станцию и вызвала техпомощь, но пока они приехали, прошел целый час, и еще им понадобилось минут двадцать, чтобы поставить запаску. Потом, на пути домой, мост через дамбу оказался перегороженным и…

– Джоанна, ты пьешь пиво?

– Да, мама, – ответила Джоанна.

– Это ты ее угощаешь? – спросила Сьюзен, оборачиваясь ко мне.

– Да, это я дал ей пива. Сьюзен… кот умер. Себастьян мертв.

– Что?

– Его сбила машина, родная.

– О, – воскликнула Сьюзен и приложила ладонь к губам. – О, – повторила она, – о! – и, удивив меня, начала всхлипывать.

Загрузка...