Златовласка

Глава 3

Когда я добрался домой, было около трех ночи. Я сразу же прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему партнеру Фрэнку. Когда я рассказал ему, что произошло, первое, что он произнес, было:

– О, Господи! – и тут же последовал вопрос: – А что же Джейми?

– Он все отрицает, – сказал я и потом передал рассказ Джейми. Фрэнк посоветовал мне выспаться и сказал, что увидится со мной утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я повесил трубку. Какое-то время я сидел у стола, так и оставив руку на телефоне, потом выключил свет, поднялся и прошел через холл в спальню.

Сьюзен спала.

Я бесшумно проскочил в ванну и включил свет, оставив дверь приоткрытой настолько, что полоска света падала в комнату, но кровать при этом оставалась в тени. У меня не было никакого желания будить ее. Когда позвонил Джейми, мы как раз ссорились, я даже готов был просить у нее развод.

Начало ссоры было положено за двенадцать часов до звонка, днем, когда мы ехали на финал «Вирджиния Слимз».[7] Предполагалось, что соревнования начнутся в час дня, поэтому мы выехали из дому без двадцати час, что, в общем-то, было в обрез, учитывая воскресный день и разгар туристского сезона. В Калузе только два сезона: летний и туристический. Старым добрым летом здесь никого не бывает, кроме ошалевших собак и англичан. И меня. В сезон же большинство туристов приезжают со Среднего Запада. Это оттого, что если вы прочертите прямую линию из Колумбуса, штат Огайо, строго на юг, то она пройдет точно через центр Калузы. Фрэнк утверждает, что Калуза на самом деле представляет собой филиал штата Мичиган на берегу Мексиканского залива. Возможно, он прав.

Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала свой дурацкий вопрос в тот самый момент, когда я пересекал шоссе Кортеса. Я был за рулем и вел машину Сьюзен, а в ней чувствую себя всегда неловко. Сьюзен – единственный ребенок в семье. А у детей, как известно, очень развито чувство собственности. «Мерседес-бенц» принадлежал Сьюзен. У меня был «карлэн-гайа». Сьюзен ревниво оберегала свое имущество, особенно «мерседес-бенц», который – могу прямо об этом сказать – стоил семнадцать тысяч долларов с хвостиком.

Часы на панели управления показывали двенадцать сорок семь (я помню, как посмотрел на них, потому что мы опаздывали, а я не знал, каким по счету будет матч Эверт – Гулагонг,[8] и мне никак не хотелось пропустить первую подачу), когда моя дочь Джоанна спросила, так ли уж ей необходимо идти с нами сегодня вечером слушать Мстислава Ростроповича. Калуза – город высокой культуры. Ни с того ни с сего город во Флориде не назовут Афинами. Хотя на самом деле никто его так и не называет, кроме Фрэнка. Он родом из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу Афинами во Флориде, то в глазах у него вспыхивает иронический блеск, а губы презрительно кривятся.

– Ростропович – величайший виолончелист, – заметил я Джоанне.

– Как-то раз вы уже брали меня на концерт величайшего скрипача, – напомнила Джоанна, – а я заснула.

В том, о чем говорила Джоанна, не было вины Исаака Стерна. Когда человеку двенадцать лет от роду, все, кроме бесконечных повторений популярного шлягера «Я люблю Люси», нагоняет на него сон. Кроме того, мистеру Стерну пришлось играть в атмосфере беспрерывного кашля и нескончаемого чихания, что поначалу заставило его резко изменить программу концерта, а потом мягко упрекнуть публику в повальной эпидемии простуды. Когда мы в тот вечер вышли из зала, я вздохнул о том, что нам вряд ли приведется еще когда-либо увидеть Исаака Стерна в Калузе. Сьюзен тогда спросила: «Почему?», а я ответил: «Потому что публика была не очень-то вежлива».

– Грубо с твоей стороны все время подчеркивать огрехи публики, – сказала Сьюзен. – Это просто пожилые люди.

– Это невоспитанные пожилые люди, – возразил я. – Лично я скорее бы умер от удушья, чем кашлянул посредине скрипичного пассажа.

– Лично я не была бы против, если бы это случилось, – огрызнулась Сьюзен.

Думаю, память о ссоре по поводу Исаака Стерна зажгла ссору «Вирджиния Слимз». Последние месяцы я взял себе в привычку систематизировать наши многочисленные и разнообразные битвы, чтобы потом на досуге вспоминать самые выдающиеся. Конечно, тогда я еще не знал, что ссора «Вирджиния Слимз» перерастет в ссору «Бифитер Мартини», а позже в ссору «Реджинальд Соумс» и, наконец, в ссору «Джеймс Парчейз», которую я буду вспоминать всю свою жизнь, хотя телефонный звонок в час ночи и оборвал ее разом… Но пока не наступил даже час дня, когда Сьюзен сказала:

– Может, ты не будешь обсуждать это прямо сейчас?

– Обсуждать что? – поинтересовался я.

– Должна или не должна Джоанна идти с нами на концерт. Мы опаздываем и…

– Не так уж и опаздываем, – заметил я.

– Ладно, только следи за дорогой, хорошо? – попросила она.

– Как бы то ни было, я ничего не могу поделать, кроме как идти в потоке. Эта машина, может, и стоит семнадцать тысяч долларов, но крыльев у нее нет.

– С хвостиком, – подсказала Сьюзен. – Ты забыл добавить «с хвостиком».

– С хвостиком, – согласился я.

– Просто веди машину, – сказала она, – хорошо?

– Нет, это ты просто веди машину, – взорвался я, рванул вверх ручной тормоз у светофора при выезде на шоссе № 41, вышел из машины и обошел ее с другой стороны. Снова забравшись внутрь, я с грохотом захлопнул дверцу.

– Не понимаю, из-за чего ты так раскипятился, – удивилась Сьюзен.

– Ничего подобного, – возразил я. – Просто раз тебе не нравится мой стиль вождения, садись за руль сама. Вот и все.

– Я не люблю водить машину, когда у меня беда, – сказала Сьюзен.

Ей было тридцать два, а она все еще называла свой менструальный цикл «бедой». Мне кажется, эти ее слова подразумевали отказ от половых сношений. «Беда» означала не столько кровотечение, сколько перерыв в ее бурной и страстной сексуальной жизни. Действительно, в Сьюзен всегда ощущалась скрытая чувственность. Темные задумчивые глаза, овальное лицо, обрамленное каскадами длинных каштановых волос, которые, струясь, спадали на ее плечи, полный чувственный рот, который намекал – и не всегда безосновательно – на образ испорченной дерзкой красавицы…

Мы вернулись тогда домой около половины шестого. Сьюзен дулась почти весь день, но, казалось, после того, как она приняла душ и переоделась к обеду, ее раздражение иссякло. Было решено: раз Джоанна не в состоянии оценить лучшее, что есть в жизни, пусть остается дома.

Она воскликнула:

– Вот и отлично! Значит, я смогу посмотреть по телевизору «Звуки музыки».[9]

– Если бы ты пошла с нами, – заметил я, – то могла бы наслаждаться подлинными звуками музыки.

Ссора «Бифитер Мартини» разразилась, когда я налил себе вторую рюмку перед обедом.

– Надеюсь, ты не собираешься выпить подряд две рюмки этой гадости? – спросила Сьюзен.

– Именно это я и собираюсь сделать, – ответил я.

– А знаешь, каким ты становишься после двух мартини?

– Каким же?

– Мутным!

У Сьюзен была идея фикс, что я не опьянею, если выпью, к примеру, два виски с содовой или два все равно чего с содовой, но обязательно захмелею, буду еле ворочать языком и стану мутным и невыносимым (это все словечки Сьюзен) после двух мартини, особенно если это два мартини «Бифитер». Волшебное слово «Бифитер» каким-то образом, по ее мнению, усиливало воздействие алкоголя.

– Сьюзен, – предложил я, – давай отобедаем без ссор, а?

– Давай, если ты не будешь пить, – сказала Сьюзен.

– Но днем мы уже поссорились, – возразил я, – хотя я не пил.

– Наверно, ты выпил перед нашим выходом из дому.

– Сьюзен, ты прекрасно знаешь, что я ничего не пил перед выходом. Что ты пытаешься доказать? Что я…

– Тогда почему ты вышел из себя, когда я всего-то-навсего попросила тебя получше следить за дорогой?

– Я вышел из себя, потому что Джоанна задала мне вопрос и я пытался…

– За что было так набрасываться на меня?

– Я набросился на тебя, потому что ты меня все время пилила. И сейчас пилишь! Если человек пропустил пару мартини перед обедом…

– Но это же «Бифитер»! – возразила она.

– Да, верно, «Бифитер», но из этого не следует, что он алкоголик.

– Из-за него ты будешь мутным и испортишь мне весь вечер! – проговорила Сьюзен.

– Он уже испорчен, – огрызнулся я.

Сьюзен уснула, когда Ростропович исполнял не что иное как «Шуточную», Опус 102, из сборника Шумана «Пять музыкальных пьес на народные мотивы». Я ничего не сказал по этому поводу. В антракте мы не обменялись ни единым словом. По пути домой тоже.

Когда мы вернулись домой, Джоанна еще не спала, хотя должна была лечь полчаса назад.

– Уже пол-одиннадцатого, – заметил я, кивнув на часы.

– Знаю, – сказала она.

– Ты приготовила уроки?

– Да, – ответила она, – но мне надо разобраться с этой бумагой из клуба любителей грампластинок.

– Что за клуб?

– Любителей грампластинок. В котором я состою.

– О, конечно, – сказал я. – В котором ты состоишь…

– Поможешь мне заполнить эту штуковину?

– Завтра, – зевнул я.

– Пап, но она должна шестого уже вернуться.

Она пошла в свою комнату и возвратилась, держа в руках почтовую карточку. Я внимательно изучил ее и вернул ей обратно.

– Здесь говорится, что карточка должна быть только отправлена шестого числа, – сказал я.

– Где это говорится?

– Вот здесь.

Джоанна посмотрела на карточку.

– Да, – сказала она. – Да, действительно.

– Завтра только первое число. У нас полно времени.

– Отлично, папочка, – сказала она и поцеловала меня на ночь. – Мама? – обратилась она к Сьюзен.

– Да? – отозвалась Сьюзен.

– Спокойной ночи, мама.

– Спокойной ночи, – сказала Сьюзен. Она была уже в постели. Джоанна подошла, наклонилась и поцеловала ее в щеку.

– Спокойной ночи, – повторила она и вернулась в свою комнату.

Я молча разделся и выключил свет с моей стороны. Сьюзен неподвижно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, потому что дыхание ее было прерывистым и время от времени она тяжело вздыхала. Наконец произнесла:

– Что происходит, Мэттью?

– О чем ты?

– Почему мы все время ссоримся?

– Ты постоянно заводишься, Сьюзен.

– Это неправда.

– Ты затеяла ссору по пути на теннисный турнир…

– Это ты сорвался.

– Потому что ты без конца дергала меня по поводу того, как я веду машину.

– Но ты сам говорил, что не хочешь опоздать.

– Мы и не опаздывали.

– На улице машин невпроворот, а ты совсем не следил за дорогой, разговаривал с Джоанной.

– Мы начинаем все сначала.

– Но это правда, Мэттью. Ты отвлекаешься и не отвечаешь за свои действия.

– Сьюзен, ты принимаешь меня за кретина, который не в силах завязать шнурки на ботинках.

– У меня нет сил больше ссориться.

– Тогда прекрати, будь так любезна, все это. То я, видите ли, не могу одновременно разговаривать и вести машину, то мне не следует выпивать два мартини перед обедом, то я не должен…

– Ты действительно слишком много пьешь.

– Когда в последний раз… не будешь ли ты так добра сказать мне, когда в последний раз… можешь ты сказать мне, видела ты меня хоть раз пьяным или хотя бы…

– Ты становишься мутным, – перебила Сьюзен.

– Сьюзен, я пью меньше, чем кто бы то ни было из моих знакомых. Старый Регги по соседству…

– Мистер Соумс – пьяница.

– Об этом я и говорю. А я не пьяница, и даже не любитель выпить. Что происходит, можешь ты мне сказать? У нас что, как в «Газовом свете»[10] или как? Ты пытаешься доказать мне, что я пьяница, потому что я выпиваю два мартини перед обедом? Или же ты пытаешься склонить меня к пьянству, а, Сьюзен? Сьюзен, ты ведь сама пропустила два стаканчика перед обедом, ты знаешь об этом? Ты пропустила два стаканчика, Сьюзен, я сам посчитал. Ты выпила два «Манхэттена», Сьюзен. И во время концерта заснула…

– Я не спала, – возразила она. – И пожалуйста, не уклоняйся от темы.

– Сьюзен, ну ответь, ладно? Ты думаешь, что я пьяница? Ответь.

– Я не думаю, что ты пьяница.

– Прекрасно, в таком случае…

– Просто ты слишком много пьешь.

– Что означает «слишком много», Сьюзен?

– Два мартини марки «Бифитер» – это слишком много.

– О, Господи! – воскликнул я.

– Говори тише, – сказала она. – Все окна открыты.

– Тогда закрой окна и включи кондиционер, – потребовал я.

– Кондиционер сломан, – сказала она. – Или ты это тоже забыл?

– Все правильно, у меня никудышная память, – заметил я. – Вот почему я такой никчемный адвокат. Я всегда забываю, что говорил свидетель минуту назад.

– Никто не утверждал, что ты никудышный адвокат.

– Нет, просто у меня паршивая память.

– Но ты ведь забыл про кондиционер, не так ли?

– Я думал, ты уже позвонила насчет кондиционера.

– Да, позвонила, но придут ремонтировать его только в воскресенье. Если бы ты уделял больше внимания тому, что происходит в доме, то знал бы, что чинить его еще не приходили.

– А я думал, приходили, но я тогда выходил покупать «Таймс».

– Стали бы мы открывать все окна, вместо того чтобы включить кондиционер? Если бы его отремонтировали…

– Откуда мне знать? Может, тебе хочется, чтобы старина Регги услышал, как мы все время ссоримся. Может, ты спишь и видишь, как бы у него произошла закупорка сосудов от расстройства из-за нас.

– Мне не нравится, как ты говоришь о мистере Соумсе. Он славный старик.

– Он старый пердун, – рявкнул я, вылез из кровати и двинулся в гостиную.

Я размышлял, а не поставить ли пластинку с квартетом «Джаз-модерн». Иногда я ставил эту пластинку, включая проигрыватель на полную громкость, – просто чтобы досадить старине Регги, живущему по соседству. У Регги кавалерийские усы. Он ходит с тростью и тычет ею в ящериц. Таким же образом он попытался ткнуть ею и в нашего кота Себастьяна. Себастьян гораздо более приятный товарищ, чем Реджинальд Соумс. Когда бы я ни ставил квартет «Джаз-модерн» на полную громкость, кот Себастьян вытягивался на полу гостиной точно посередине между двумя колонками. Он закрывал глаза. Уши у него подергивались в такт ритму, что доказывало, сколь тонким ценителем он был! А старина Регги был просто старым пердуном. Когда я ставил квартет «Джаз-модерн» – мне он даже не особенно нравится, и я ставил его, просто чтобы досадить старине Регги, – он выходил со своей тростью и орал своим хриплым от чрезмерного употребления виски голосом: «Не слишком ли громко, юноша? – а потом неизменно интересовался: – Что это еще за дерьмо?» И я каждый раз ему отвечал, что это Моцарт. «Моцарт? – переспрашивал он. – Моцарт, да?»

Я уже давно понял, что Реджинальд Соумс был печальным и безвредным одиноким стариком, которому крупно не повезло, что он оказался соседом людей, чей брак неуклонно распадался. Я задумался над этим. Я размышлял по поводу двух существ, которые только и были мне дороги в этом браке – моей дочери Джоанны и кота Себастьяна. Я уже направлялся в спальню, чтобы высказать Сьюзен все, что накипело на сердце, сказать ей наконец, объяснить, что я хочу развестись, растолковать ей, что она может оставить себе дом и обе машины, и катер, и счет в банке, и коллекцию грампластинок, и пианино, на котором никто никогда не играл, если только она позволит мне забрать с собой Джоанну и кота.

И вот тут-то и зазвонил злосчастный телефон.

Звонил Джейми Парчейз, чтобы сообщить мне о зверском убийстве его жены и двоих детей.

Сейчас, в начале четвертого утра, когда я откинул одеяло на своей стороне и улегся рядом со Сьюзен, моим единственным желанием было, чтобы она не просыпалась. Я был вымотан, истощен, измучен, и у меня не осталось ни чувств, ни мыслей. Задолго до ссоры, до телефонного звонка от Джейми, я поставил будильник на семь утра. По понедельникам в восемь часов я играю в теннис с Марком Голдменом. Он был на двенадцать лет старше меня, а играл в двенадцать раз лучше. До семи часов оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может быть, позвонить Марку в три часа утра и сообщить, что не смогу сыграть с ним в теннис сегодня утром? А может, оставить будильник заведенным и позвонить ему, как только проснусь? Или спать до тех пор, пока Марк не позвонит из клуба, чтобы выяснить, где меня черти носят? Но я слишком устал, чтобы думать, и просто оставил будильник заведенным на семь часов. Осторожно я вытянулся под простыней. У меня было ужасное, кошмарное предчувствие: если Сьюзен проснется, первое, что она скажет, будет: «И вот еще что…»

Она пошевелилась. Потом перекатилась в мои объятия. Мы оба были обнажены. Мы спали обнаженными с самого начала, уже тринадцать лет. Конец чуть не грянул два часа назад, когда я готов был высказать ей все. А сейчас… Ее тело было теплым. Она положила руку мне на правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось девятнадцать. Так что же такое случилось, если я готов развестись с ней? Я пока еще не сказал ей, но готов к этому.