Змей и жемчужина

КАРМЕЛИНА

Когда я впервые явилась в Рим, у меня только и было что потрёпанная книжица кулинарных рецептов и мумифицированная кисть руки святой Угодницы. Одного я могла бы стыдиться, зато второе, если мне улыбнётся удача, могло обеспечить моё будущее. «Святая Марфа, не подведи», — прошептала я, погладив комковатый мешочек с мощами, спрятанный у меня под юбкой, и постучала в дверь.

Мне пришлось постучать в неё четыре раза, прежде чем её рывком отворили, и передо мною предстала сердитая служанка с лицом, тёмным и морщинистым, словно грецкий орех.

— Да? — коротко вопросила она, оглядев меня с ног до головы. Я, конечно, слишком длинная, у меня вытянутое, не слишком-то пригожее лицо, к тому же этим утром я выглядела не самым привлекательным образом, но она могла бы выразить своё неодобрение и не столь явно.

Я заученно улыбнулась.

— Я ищу маэстро Марко Сантини. Ведь он здесь maestro di cucina?[3]

— Вы не единственная, кто его ищет. Он, что, должен вам денег? Последней своей кредиторше он заплатил специями, и мадонна[4] Адриана была недовольна.

Он мой кузен. — Это, по крайней мере, было правдой, хотя в остальном мне, наверное, придётся солгать.

Что поделаешь, его здесь нет. Сын мадонны Адрианы женится, и она свалила все расходы на свадебный пир на своего кузена-кардинала. Маэстро Сантини сейчас должен быть в его palazzo[5]. Господи, — пробормотала служанка, — хоть бы он сейчас был там.

— Там это где? — Я почувствовала, как улыбка сползает с моего лица. Я уже прошагала полгорода в тесных, с чужой ноги башмаках, ноги мои болели, а между лопатками струился пот, потому что нынешнее утро в конце мая выдалось в Риме куда жарче, чем ему полагалось. И если эта тупая баба будет и дальше загораживать мне путь, то я отрежу её большие пальцы, поджарю их в добром оливковом масле с чуточкой чеснока и заставлю её их съесть. — Мне очень нужно найти его, синьора.

Она неохотно объяснила мне, как добраться до палаццо кардинала, так что я пощадила её большие пальцы и снова погрузилась в хаос, называемый Римом. В любое другое время я стояла бы, открыв рот, и глазела на всю эту толчею, и шум, и гам, так не похожие на привычные безмолвные каналы, которые всегда были моим домом, но мир вокруг меня словно бы сузился. С одной стороны от меня по булыжной мостовой грохотали повозки, мимо с важным видом проходили пестро одетые головорезы, востроглазые служанки отсчитывали монеты расхваливающим свои товары уличным торговцам, к моим юбкам принюхивались бродячие собаки — но я ничего этого не видела. Я пробиралась сквозь толпу, точно слепая, как бы проходя по состоящему из шума и яркого разноцветья тоннелю, который вёл меня на юг, от Венеции к Риму. Тоннель со стенами, пропитанными ужасом, в конце которого меня ждал Марко.

Однако, хотя глаза мои многого не видели, нос примечал всё. Пусть сердце моё колотилось как бешеное, ноги ныли, а мозг сетовал, твердя мне, какая я дура, мой нос всё это время принюхивался, различая те или иные запахи Рима. Нос повара отключить невозможно — вокруг меня рушилась вся моя жизнь, как один из этих непрактичных бокалов муранского стекла, на который, кажется, достаточно посмотреть, чтобы он тотчас разбился, а мой нос радостно сообщал мне: навоз, да, навоз от всех этих запряжённых лошадьми и волами повозок, и бычья кровь, ух ты, такое в Венеции не встречается; а это, похоже, нагретый жарким солнцем мрамор, а это что за сладковатый аромат? Ладан? Точно, ладан, ведь в этом городе на каждой площади стоит церковь или часовня.

Даже закрой я глаза, мой вечно принюхивающийся поварской нос сразу бы сообщил мне, что я уже не в Венеции. Венеция пахла серой и кирпичом, к которым примешивался горячий запах плавящегося песка, превращаемого в стекло, подымающийся из каналов смрад гнили и доносящийся из лагуны аромат морской соли.

«Но это уже в прошлом», — мрачно напомнила себе я, проходя по Понте Сант-Анджело[6], где вешали тела тех, кому повезло меньше, чем мне, — иными словами, тех, кого поймали. Я увидела висящий труп вора, на шее которого болтались кисти его рук и уши, отрубленные ещё до того, как он был повешен. От трупа тоже исходил запах — густая вонь тления. Рядом с вором висел еретик, повешенный вверх ногами, от которого теперь мало что оставалось, кроме объеденных птицами костей. Множество ворон сидели на повешенных, клюя и глотая их плоть, и я быстро помолилась про себя, чтобы им никогда не довелось обклёвывать мои кости. Что в настоящее время было весьма вероятно, и на мгновение мне показалось, что меня сейчас стошнит, хотя из-за недостатка денег мне нынче утром удалось купить себе совсем мало еды.

Но тут впереди показалась моя цель — палаццо кардинала, гордо возвышающееся между Кампо деи Фьори[7] и Понте Сант-Анджело.

— Мимо не пройдёте, — сказала мне старая, похожая на грецкий орех служанка в переднике в доме моего кузена. — С этаким гербовым щитом над дверью его ни с чем не спутаешь — наверху там изображён бык. Разве такой верх гербового щита годится для служителя Господа? — Но даже, если бы я не заметила герба с быком, я бы ни за что не пропустила толпы людей, заходящих внутрь через огромные двери. Дамы в узорчатом бархате и тончайших покрывалах, духовные лица в красных и фиолетовых сутанах, молодые щёголи с унизанными драгоценными кольцами пальцами и модными разрезами на пышных рукавах — да, это были гости, собравшиеся на свадьбу и ожидающие приезда невесты.

Эти великолепные двойные двери были явно не для меня в моих тесных, жмущих башмаках и плохо сидящем залатанном платье, что я купила у старьёвщика, который пытался убедить меня, что пятна на подоле — это вышивка, а вовсе не старая дорожная грязь. Но в богатых домах всегда существует чёрный ход для слуг и доставки припасов, и в скором времени я уже стучалась в него. На этот раз я даже не успела пощупать мощи, спрятанные у меня под юбкой, или пробормотать краткую молитву, как дверь рывком отворилась.

— Благодарение Мадонне, вы вернулись, маэстро... — молодой человек запнулся и воззрился на меня. — Кто вы такая?

— Кармелина Мангано. — Я почувствовала, как на лоб у меня вылез локон курчавых чёрных волос, выжатый жарой из-под головного убора, который я наспех соорудила из не слишком-то чистого куска ткани. — Мой кузен маэстро Марко Сантини...

— Да? — с надеждой подхватил подмастерье. — Вы знаете, где он сейчас?

— Я надеялась, что мне это скажете вы.

— О, Господи Боже, — простонал юноша. — Он вышел утром, чтобы поиграть в зару[8], — сказал, что будет играть не больше часа, чтобы расслабиться перед подготовкой к свадебному застолью. Да помогут нам святые угодники, его нет уже несколько часов, и мы пропали, пропали...

Похоже, Марко принялся за свои старые штучки. «У него хороший нюх для приготовления соусов и неплохие руки для выпечки, — говаривал о моём кузене мой отец, — а в том, что находится между ушами, то бишь в голове, — одни только карты да кости». Но подмастерье уже отворотился от двери и, жалуясь и стеная, повернулся лицом к стайке одетых в измазанные мукой передники служанкам, меж тем как мой нос изнемогал от наслаждения.

Шафран. Сладчайшая святая Марфа, сколько времени миновало с тех пор, как я вдыхала благоухание шафрана? Или прекрасный аромат жарящейся на вертеле утки в соусе из мёда и апельсинового сока? Или другой, более острый запах, запах доброго уксуса из Модены, такой кислый и в то же время такой гармоничный, что на глаза наворачивались слёзы...

Всю прошедшую неделю я шла, ощущая только страх, его кислый вкус и едкий, гадкий запах, — но теперь я чуяла что-то другое, что-то знакомое и хорошее, и страх прошёл. Не осознавая, что делаю, я последовала вслед за чарующими запахами на кухни, мимо группы взволнованных подмастерьев. Вокруг меня была кухня с толпящимися в ней людьми, но я просто закрыла глаза и, охваченная восторгом, наслаждалась ароматами стряпни. Оливковое масло! Доброе оливковое масло, шкворчащее на сковороде как ему и положено, вместо того чтобы прозябать и портиться в глиняной бутыли; оливковое масло, только что отжатое, такое свежее, что, когда его лили на сковороду, оно сохраняло свой ярко-зелёный цвет... и прекрасный жгучий аромат только что размолотого перца... копчено-солоноватый аромат только что отрезанного от головки сыра — я не нюхала хорошего сыра с тех самых пор, как покинула отцовский дом. Мука, так тонко размолотая, что она носилась в воздухе, и что-то вкусное, пекущееся под подрумянивающейся корочкой...

Нет, не под подрумянивающейся, а под подгоревшей! Мои глаза сами собой раскрылись, и я увидела сочащийся из ближайшей духовки предательский дым. Я пронеслась по кухне, и, обмотав вокруг руки свою видавшую виды юбку, выхватила из жара духовки горячую сковороду. Корочка пирога подгорела, и прежде чем осознать, что я делаю, я уже вопила во всё горло.

— Святая Марфа! — заорала я, и взбудораженная группа подмастерьев и служанок мигом поворотилась и уставилась на меня. — Позволить пирогу сгореть?! Да если бы вы работали на меня, я бы всех вас порубила на похлёбку!

— Но кто вы? — моргая от удивления, спросила одна из служанок.

— Неважно. Где маэстро Сантини?

— Если б мы знали, неужто у нас подгорали бы пироги? — огрызнулась на меня судомойка. — Он просто смылся, вот и всё. Смылся, чтобы поиграть в зару, и оставил нас одних готовить свадебный обед.

Они принялись спорить, а я тем временем начала обводить глазами кухни. Ну и вид. Маленькие, тесные, заставленные — кардинал с быком на гербовом щите на парадных дверях, наверное, потратил целое состояние на этот роскошный, увешанный гобеленами вестибюль, который я мельком увидела из-за спин входящих в него гостей, но он не потратил ни дуката на свои кухни. Но ругаться меня заставили не дымящий очаг, не погнутый вертел и не неудобно расставленные столы на козлах. Я начала браниться при виде насаженных на вертела птиц, которых никто не поворачивал над огнём и не поливал жиром или подливой. Взглянув на чаны с мукой, которую никто не замешивал в сдобное тесто, и на яйца, которые никто не взбивал в во вкуснейшие воздушные десерты, я ещё больше разозлилась. То было зрелище полного беззакония и аморальности, возможно, зрелище конца света — кухня в беспорядке.

— Если мы пошлём гостям только жареного павлина, — начал было один из помощников повара, — как вы думаете, они заметят, что мы не приготовили телятину? — Но я его перебила:

— Сколько на свадьбу приглашено гостей?

Они пребывали в полном неведении. Нет, мне не придётся крошить их мозги, чтобы сварить из них похлёбку, — у них и так была промеж ушей одна бессмысленная каша.

— Какое у вас нынче меню? — рявкнула я. — А ну, говорите!

— Целый павлин в оперении...

— Телятина с соусом из вишни морель...

— Груши с бергамотом и гвоздикой...

Что входит в состав меню, я поняла из нестройного хора голосов. Меню было неплохим — Марко помешался на картах и костях, но этот отъявленный игрок учился у моего отца, и готовить он умел.

Так же, как и я. И все рецепты кушаний, составляющих нынешнее меню, я знала так же хорошо, как собственное имя.

— Кто-нибудь, дайте мне небольшой нож. — Оглядевшись, я нашла сброшенный кем-то передник и повязала его поверх своего убогого платья. — А где лук? Генуэзский лук, если он у вас есть.

На меня глазели кухонные мальчишки, потея от жара горящего ровным пламенем очага. Подмастерья в белых передниках стояли за разборными столами на козлах, в беспорядке уставленными мисками и котелками, опустив глаза в пол, судомойки у раковин с громоздящейся в них грязной посудой тихо перешёптывались, прикрывая рты руками. Наконец, один из подмастерьев грубо сказал:

— Ещё раз спрашиваю вас — кто вы такая? Мы не станем подчиняться вашим приказам.

Ага, дерзкий поварёнок! Давненько я не ставила таких молокососов на место. Даже более давно, чем в последний раз чуяла запах хорошего сыра.

— Я кузина маэстро Сантини. — Я благожелательно улыбнулась, найдя, наконец, небольшой нож и начав блуждать по кухне в поисках генуэзского лука. — Кстати, а ты кто такой?

— Я Пьеро. И не думайте, что если вы сказали, будто вы его кузина...

— Гости, приглашённые на свадьбу, уже на подходе, Пьеро, — перебила его я, убрав из голоса всё добродушие и понизив его до ядовитого шёпота — такого же ядовитого, как у моего отца, который мог заставить всех кухонных обитателей тут же испуганно съёжиться. — Скоро явится невеста, а павлина ещё даже не сняли с вертела. И сдобное тесто ещё даже не раскатано. Единственное кушанье, положенное на тарелку, — это весьма аппетитная на вид алоза[9]. И сейчас её поедает кот.

Служанки и поварята переглянулись и что-то неразборчиво забормотали. Кот злобно зашипел на меня — огромный котяра с рваным ухом, который только что наклонил голову, чтобы, не спеша, с наслаждением лизнуть рыбину. Превосходная алоза, обжаренная и тушенная в том самом соусе, в состав которого, как я подозревала, входили корица и гвоздика и который был детально описан моим отцом в пачке рецептов в моём кошеле (страница 18, параграф «Соусы»), Правда, когда этот соус готовила я, мне нравилось добавлять в него чуточку соли и уксуса для остроты и немного шафрана для улучшения цвета...

— Брысь! — Я согнала кота на пол и пинками погнала его в сторону двери. — Брысь отсюда, если не хочешь окончить жизнь на вертеле! А теперь вы, сборище идиотов, скажите мне...

— Маэстро Сантини? — послышался сзади женский голос. Я тотчас повернулась и, поспешно следуя примеру служанок, присела в реверансе перед полной седовласой дамой в искусно изукрашенном головном уборе. — Маэстро Сантини, где... — Она опасливо обвела взглядом кухни, словно боялась, что что-нибудь вдруг взорвётся и испачкает её тёмно-бордовые юбки.

— Мадонна Адриана, — сказал недовольный моим появлением подмастерье Пьеро, после чего его вдохновение иссякло. Его взгляд отчаянно заметался среди стоящих в беспорядке котлов и сковородок, громоздящимся там и сям грудам муки и сгоревшим до черноты пирогом.

— Мадонна Адриана да Мила, не так ли? — Я решительно выступила вперёд, надеясь, что под передником она не заметит моего покрытого пятнами платья. — Маэстро Сантини часто говорил мне о том, какая великая честь для него служить в вашем доме. — На самом деле никто ничего мне о ней не рассказывал — было упомянуто только её имя, имя дамы, живущей в Риме, которая оказалась настолько глупа, что наняла к себе Марко поваром. Отец как-то случайно назвал его, но я помнила это имя на протяжении всего моего пути от Венеции до Рима. — Я его кузина Кармелина Мангано, только что прибывшая из Венеции. Естественно, я согласилась помочь моему кузену приготовить обед для такого знаменательного события, как свадьба вашего сына.

Она надменно выпрямилась.

— Я согласилась заплатить за три дополнительных пары рук, а не за четыре.

— Я работаю бесплатно, мадонна. — Я осенила себя крестным знамением. — Ибо именно таков священный долг девицы.

Лицо мадонны Адрианы просияло — ага, стало быть, она одна из тех разодетых в шелка знатных дам, у которых глаза загораются не из-за сластей или драгоценностей или комплиментов, а от мысли о том, что им что-то досталось по дешёвке. А ещё лучше — бесплатно.

— Так ваш сын женится? — продолжала я самым медовым тоном. Это целое искусство — умасливать клиентов — у моего отца не было ни одного нежного слова для своей семьи, но умасливать клиентов он был мастак. Он мог с лёгкостью обволакивать таких скаредных старых стерв, как эта, сладким мёдом, посыпать пряностями и насаживать на вертел так, что они даже не догадывались, что уже жарятся. — Счастливое событие. А здесь всё в порядке, уверяю вас.

— Я слышала, как здесь, э-э, кто-то кричал, — хозяйка моего кузена обшарила кухню своими острыми, похожими на горошинки чёрного перца глазами. — Вы уверены, что вскорости всё будет готово? Свадебная процессия уже заходит на площадь.

— А ваш сынок едва ли съест хоть кусочек из тех блюд, что мы наготовим, так сильно ему будет хотеться увидеть свою молодую жену! — Я заученно улыбнулась, придав своим губам форму связанных перед жаркой ножек каплуна и не смея дышать, покуда Адриана да Мила не закончила с сомнением на лице оглядывать кухни.

— И не тратьте зря сахара, — бросила она через плечо. — Он такой дорогой! — С этими словами она, благодарение Богу, вышла вон.

— Итак. — Я обернулась к устрашённым и притихшим подмастерьям повара и служанкам, похлопывая подошвой башмака по каменному полу. — Теперь вы знаете, кто я такая. Я — та, кто сможет материализовать этот свадебный пир из воздуха. — «А сможешь ли? — предательски прошептал мой внутренний голос. — Ведь ты по-настоящему не готовила уже два года». Но сейчас уже слишком поздно об этом думать. — Я — та, кто спасёт ваше положение в доме мадонны Адрианы, — продолжала я так уверенно, как только могла. И их положение и положение Марко. Будь всё как раньше, я бы пригрозила своему кузену отрезать ему уши и поджарить их вместе с базиликом и кедровыми орешками за то, что он бросил приготовление к праздничному застолью на полдороге, но сейчас я была готова его расцеловать. Я даже ещё не увиделась с Марко, а он уже в долгу передо мною за оказанную ему услугу. То есть будет в долгу, если я действительно умудрюсь благополучно и в срок приготовить все блюда к этому свадебному пиру.

Я просто обязана это сделать. Потому что услуга, которую я попрошу у него взамен, будет ох какой немалой.

Моё сердце снова учащённо забилось, и я вновь ощутила во рту кислый и вместе с тем отдающий прогоркшим жиром вкус страха, когда подумала, чем рискую. Но у меня не было времени предаваться страху, только не сейчас. Я — Кармелина Мангано, дочь великого венецианского повара и кузина ещё одного повара здесь, в Риме, даже если этот последний — помешавшийся на картах и костях дурак. Мне было двадцать лет, и хотя всё, что у меня есть, это мумифицированная кисть святой Угодницы и острый нюх, сейчас у меня на руках окажется дом, полный прибывших на свадьбу голодных гостей, и пускай святая Марфа сама поджарит меня и съест, если я их не накормлю.

— Слушайте все. — Я хлопнула в ладоши, и когда этого оказалось недостаточно, чтобы подмастерья перестали недовольно ворчать, вдобавок топнула ногой. — Если свадебная процессия уже свернула на площадь, нам нельзя больше терять времени. Пьеро, сними павлина с вертела, легко намажь ему грудку мёдом и обсыпь его всего засахаренными кедровыми орешками. Ты, как там тебя? Оттавиано? Оттавиано, очисти груши от кожуры в горячем вине, обваляй их в молотом сахаре и поджарь в духовке вместе с цельной гвоздикой. Теперь вы, девушки, вспомните о холодных закусках. Если столы будут ломиться от всяких вкусностей, которые можно пожевать и погрызть, гости не заметят, что горячие блюда запаздывают. Подайте сушёный инжир, оливки, каперсы, маленькие неаполитанские лаймы, вон те розовые яблоки, лигурийский сыр, если он у вас есть...

— Я не знаю, где...

— Так поди поищи.

Я подошла к котлу, в котором кто-то оставил томиться на медленном огне какое-то густое варево, и принюхалась. Мой пребывающий в экстазе нос тотчас подсказал мне: перец, кислый сок недозрелых фруктов, поджаренные в малом количестве жира трюфеля — ага, это будет устричное рагу — страница 84, параграф «Супы и рагу». Орудуя небольшим ножиком, я начала вынимать устрицы из раковин и бросать их одну за другой в булькающую смесь. В рагу полагалось положить маленьких, жаренных на вертеле цыплят, но поджарил ли хоть кто-нибудь этих самых цыплят? Единственное, что я видела, были нанизанные на вертел молодые откормленные голуби. Я отложила ножик и достала из своего кошеля (другого кошеля, не того, где хранилась рука святой Угодницы) книжицу рецептов моего отца и быстро перелистала её до страницы 84. «Вместо цыплят можно использовать молодых откормленных голубей» было написано убористым неразборчивым почерком отца. «Добавить кислого сока недозрелых фруктов, — говорилось далее, — и толчёного миланского миндаля, чтобы загустить бульон». Я впервые открыла книжку его рецептов, с тех пор как сунула её в свой кошель, покуда он стоял ко мне спиной. На мгновение я заморгала, вглядываясь в строчки убористого текста, написанного странным стенографическим шрифтом, который он использовал, чтобы утаить свои секреты от воров-конкурентов. Но я легко разбирала его шифр — я прочитала все его рецепты, и теперь эти написанные чёрными чернилами строчки — единственное, что мне от него досталось, и единственное, что когда-либо достанется.

Неважно. У нас с отцом всегда было мало общего, если не считать кулинарных рецептов. Если бы он меня сейчас увидел, то первым схватил бы за волосы и поволок обратно, чтобы отдать меня венецианскому правосудию.

— Синьорина, как насчёт холодных закусок? — Измученные беспокойством служанки столпились вокруг меня, то ли, в конце концов, смирившись, что главная здесь — я, то ли слишком отчаявшись, чтобы и дальше упрямо отказываться подчиняться моим приказам.

Достаньте из кладовой сыры — все сыры — и все виды готового холодного мяса. — Я закончила класть в рагу устрицы и начала осматривать содержимое буфетной. Нужны солёные закуски, чтобы гостям захотелось утолить жажду вином — после того, как в их желудках окажется достаточно вина, они ни за что не заметят, как запоздала подача жареного павлина.

— Так, подайте колбасу «мортаделлу», солёное сало со свиного брюха, солёные бычьи языки и вон ту острую копчёную ветчину — причём нарежьте её тонкими ломтиками, чтобы она была похожа на мрамор, — да очисти же ты эти груши от кожуры, олух царя небесного, прежде чем добавлять к ним толчёный сахар! — Тяжело ступая, мимо прошёл дворецкий, за которым шествовала вереница слуг с графинами вина. — Пусть это вино льётся рекой! — крикнула я им вслед.

Неужели это уже шумят наверху гости? Я вознесла ещё одну молитву и в то же время схватила ещё одну луковицу и начала её лихорадочно шинковать. «Помоги мне, святая Марфа! Уж кто-кто, а ты-то знаешь, каково это — готовить для важных персон». Ещё бы, ведь святая Марфа готовила для самого Господа нашего Иисуса Христа, правда, я подозревала, что Он был бы куда терпеливее, если бы она припозднилась с готовкой, чем будут нынче сынок Адрианы да Мила и его молодая жена.

А может быть, и нет. Голодные гости есть голодные гости, и мне что-то не верилось, что божественные гости лучше подсобили бы на кухне со стряпнёй, чем гости земные. Говорят, что Мария была умнее Марты, что она «избрала благую часть», сидя у ног Спасителя и слушая Его проповедь, но мне всегда больше была по душе Марфа. Ведь должен же был кто-то готовить еду и мыть посуду, покуда все остальные сидели у ног Христа и слушали душеспасительные речи. Наверняка Христос тоже так думал, раз Он сделал Марфу святой и к тому же святой покровительницей поваров по всей земле. Может, он был благодарен ей за то, что хоть кто-то приготовил ему вкусную сытную трапезу, вместо того чтобы опять надрываться самому, сотворяя множество рыб и хлебов, чтобы хватило на всю ораву[10].

Мы, святая Марфа и я, хорошо понимали друг друга уже задолго до того, как я начала носить в кошеле под юбкой её высохшую руку.

Несмотря на мои далёкие от нынешних трудов мысли, я не могла не улыбнуться, когда мои пальцы обмазали верх пирога смесью из молодого сыра, свежего оливкового масла и мелко нашинкованного генуэзского лука, чтобы образовалась вкусная румяная корочка. Все в маленьких, тесных, заставленных столами кухнях работали, как пчёлки в улье, подмастерья трудились как заведённые, и мне чудилось, будто я слышу гул голосов гостей наверху, шелест дорогих шелков, счастливый смех новобрачной. Звон дорогих бокалов, хруст солёных орешков и чавканье, когда настоянные в мёду финики и ломтики лигурийского сыра отправляются во рты кардиналов, и гостей на свадьбе и самого новобрачного. Охи и ахи, когда жареный павлин наконец вплыл в пиршественный зал, покачиваясь на плечах двух слуг, которые его несли, гордый, покрытый переливающимся оперением, приготовленный так, что пальчики оближешь, и отнюдь не похожий на кушанье, состряпанное и украшенное всего за четверть полагающегося времени (по крайней мере, если не приглядываться чересчур дотошно).

Моё сердце бухало в груди, как молот, курчавые волосы всё больше выбивались из-под полоски материи, которой была повязана моя голова. Прошлого у меня не было, будущее было неопределённо — его определят удача и мои подзабытые навыки. Но мой пирог с сыром и луком уже подрумянивался в духовке, покрываясь восхитительной золотой корочкой; в моих ноздрях опять стоял аромат корицы и оливкового масла, а мои руки, а также, должно быть, и лицо были покрыты мукой. Я не готовила целых два года, но мои старые навыки хотя чуть и подзабылись, но не исчезли. Я не утратила своей сноровки. И пока что этого мне было достаточно для счастья.

ЛЕОНЕЛЛО

Оказалось, что человек, сидящий на другой стороне стола, не умеет проигрывать с честью. Люди, играющие на деньги, вообще не любят проигрывать — и особенно, если у них выиграл карлик.

— Fluxus, — сказал я, кладя все четыре карты на липкий от вина стол. — Все червовой масти. Банк мой.

— Погоди, — запротестовал грузный малый, сидящий от меня слева. — Ты ещё не видел мои карты!

— Не всё ли равно? У тебя так и так не больше, чем numerus. — Я подался вперёд и начал сгребать к себе кучку монет с середины стола.

Он, выругавшись, швырнул свои карты на стол. У него и впрямь был numerus — три бубновых карты и одна пиковая. С такими картами он не смог бы выиграть даже кружки дрянного вина, что подавали в этой таверне, не говоря уже о банке на середине стола[11]. Я ухмыльнулся и начал подсчитывать свой выигрыш.

— Налей всем нам ещё, — сказал я Анне, девушке работавшей подавальщицей в этом кабаке. — Три порции того, что пьют мои друзья, а мне — как обычно.

Анна подмигнула мне. Моим обычным напитком была вода, подкрашенная достаточным количеством вина, чтобы она выглядела как неразбавленный напиток. Поскольку Анна умело разбавляла моё питьё, я мог всю ночь сохранять ясную голову, в то время как мои партнёры по игре делались всё пьянее и пьянее. Она была самым лучшим украшением этой таверны, представлявшей собою всего лишь маленькую полутёмную комнатёнку, куда едва проникал свет из давно не мытых окон, освещая шаткие, закопчённые столы. Кроме меня и трёх игроков в примьеру, которых я обчистил, здесь были ещё двое пьяниц, что-то бормочущих, хлеща вино и кидающих на стол грязные игральные кости, и двое одетых в чёрный бархат юнцов, сидящих возле тлеющего очага и бранящихся, склоняясь над игральной доской. Обычная смесь для подобной таверны: пьяные, которым суждено спустить деньги, которые они заработали тяжёлым трудом возчиков или грузчиков в доках, и богатые молокососы, сбежавшие из-под надзора своих наставников в поисках шлюх, вина и всяких низкопробных увеселений.

Грузный мужчина, сидящий слева, всё ещё пялился на меня, и к его испитым щекам быстро приливала кровь.

— Откуда ты узнал, какие у меня на руках карты?

О Господи! Я бросил на него усталый взгляд. Никому не нравится проигрывать свои деньги карлику; стало быть, карлик шельмовал. Я, разумеется, умел шельмовать. Я умел незаметно доставать карты из рукава; умел раздавать карты, как хочу, хоть все будут червы, хоть все до единой будут валеты. Но я не шельмовал. Тех, кто шельмует в таверне, слишком часто избивают до полусмерти и выбрасывают за дверь, а когда бьют человека моего роста, его легко можно невзначай убить.

— Уверяю тебя, я не шельмую, — сказал я, показывая всем своим видом, что подобные обвинения мне надоели. — Это простая математическая неизбежность.

— Это ещё что? — Ишь какой подозрительный. — Небось колдовство?

— Это всего лишь означает, любезнейший, что, когда я играю в примьеру, я считаю вышедшие карты. И рассчитываю вероятность, с которой у тебя на руках окажутся карты, которые ещё не вышли. Мои расчёты — это не колдовство, а математически оценённые шансы, и именно поэтому я знал, какие карты находятся у тебя на руках.

— Слишком много больших слов для такого маленького человечка, — утробно расхохотался один из остальных игроков. — Небось у тебя в загашнике столько же слов, сколько и колдовских штучек?

— Должно быть, для кое-кого обыкновенный счёт — это то же самое, что колдовство. — Я высыпал в свой кошелёк последние монеты со стола. — Хочешь попробовать посчитать карты в нашей следующей партии? Думаю, тебе придётся снять с ног сапоги, когда досчитаешь до десяти.

Я терпеливо ждал, пока он пытался понять смысл моей насмешки. До пьяных даже оскорбления доходят не сразу. Наконец он уразумел, в чём соль, и густо покраснел до корней волос.

— Ах ты, жалкий маленький свинёнок!

«Во всяком случае, не такой жалкий, как твоё умение играть в карты, — мог бы отпарировать я. — Или твой убогий сморщенный член, который ты вечно уговариваешь Анну потрогать». Но вслух я этого не сказал. Никто не любит, чтобы кто-то указывал ему на его умственные или физические недостатки. Карлики тоже не любят, когда насмехаются над их внешностью, но в отличие от прочих людей внешность карлика как бы принадлежит всем. Дети, женщины, мужчины — все они могут указывать на нас пальцами и смеяться и говорить, что им вздумается. Я знал это ещё с тех пор, когда был маленьким — вернее сказать, когда я был совсем маленьким и впервые понял, что никогда не вырасту большим.

— Ещё партию? — вместо того, чтобы ответить, спросил я и с безукоризненной ловкостью одним движением запястья развернул карты веером.

Пьяный хлопнул мясистой пятерней по столу, так что все глиняные кружки с грохотом повалились на стол и сидящие у огня игроки в зару оторвали взгляд от стаканчика с костями.

— Ах ты, убогий маленький шулер! Да я обмотаю твою вонючую шею твоими же собственными кишками!

Звон вонзившегося в стол ножа заставил его замолчать. Я всадил клинок в дерево точно между его указательным и средним пальцами, ни на йоту не задев их — ловкий трюк, который не раз помогал мне быстро скрыться. Пьяный посмотрел на торчащий из стола нож, и к тому времени, когда он, наконец, сообразил, что остриё вошло в дерево, а не в его руку, я выдернул клинок из доски и между мною и им встала Анна.

— Ещё вина? — ласково спросила она своим усталым нежным голосом, который нравился мне в ней больше всего. — Коротышка уже заплатил, так что почему бы тебе не промочить горло? Вот, держи наше лучшее красное...

Он позволил ей увести себя в сторонку и вложить в его лапищу кружку пойла, которое здесь называлось вином, а она позволила ему немного пощупать её плоскую грудь, одновременно сурово посмотрев на меня поверх его плеча. Я сделал извиняющееся лицо, пододвигая к ней одну из монет, потом поглядел на моих оставшихся двух партнёров.

— Может, сыграем ещё партейку?

— Нет, примьера не для меня. — Это сказал высокий дружелюбный малый, красивый брюнет, который только ухмыльнулся, когда я всадил в столешницу нож. Его звали Марко, и от него почему-то всё время пахло корицей. За последние месяцы я выиграл у него немало монет, но он ничуть не держал на меня за это зла. — Я предпочитаю зару, — признался он.

По-моему, зара — это игра для идиотов. Я сам никогда не играл в зару или в какую-либо другую игру, где всё решает лишь везенье. Больше всего я любил шахматы, но шахматы — игра аристократов. В низкопробных римских тавернах, где я зарабатывал себе на жизнь, едва ли найдётся хоть несколько шахматных досок.

— Да сопутствует тебе удача, — сказал я Марко, хотя знал — он наверняка проиграет, и собрал свою колоду карт. Старые потёртые карты, обтрёпанные по краям и засалившиеся, со следами жирных пальцев и пятнами от вина, но за прошедшие годы я сделал себе на них очень неплохие деньги. Я, конечно, выгляжу, как жалкий оборванец, от которого отвернулась удача, — мой кожаный камзол истрепался, протёртая до дыр рубаха залатана на локтях, рейтузы на и без того кривых ногах сидят как нельзя худо — но карлику не стоит выглядеть хоть сколько-нибудь зажиточным. Мы и так привлекаем слишком много внимания и являемся лёгкой добычей, так что нам ни к чему выделяться ещё и богатым платьем. Вышитые рукава и дорогие плащи не про нас. К тому же, чем меньше денег я трачу на одежду, тем больше у меня остаётся на покупку книг. Я пощупал монетки в моём кошельке, прикинул, что тут хватит на хороший ужин и бутылку доброго вина, и убрал свою карточную колоду.

— Пожалуй, я нынче вечером пойду попытаю удачи где-нибудь ещё, — сказал я Анне, когда она, вытирая руки о передник, вернулась к моему столу. — Твой приятель, что теперь сидит у очага, всё ещё бросает на меня злобные взгляды.

— Можешь нынче пойти со мною на рынок и понести мою корзинку, вот твоё наказание. — Анна упёрла руки в боки. — Это самое малое, что ты можешь для меня сделать за то, что я улестила этого придурка и отвлекла его от мысли задушить тебя. Этот ненормальный так шарил у меня под юбкой, словно искал там золото.

— Плоть прекрасной Анны много слаще золота, — заметил я и подал ей руку. Она взяла её и засмеялась — но не надо мною. Анна никогда надо мной не смеялась — поистине редкая девушка, впрочем, скорее не девушка, а женщина — она уверяла, что ей двадцать лет от роду, но я бы поспорил на деньги, что ей уже двадцать пять, а выглядела она на все тридцать. Когда особа женского пола подаёт вино в дешёвой таверне, это быстро делает её плечи сутулыми, грудь — слегка отвислой и поселяет вокруг глаз мелкие морщинки. Но у неё всё равно были прелестные ямочки в уголках губ, у меня поднялось настроение от этих очаровательных ямочек, пока мы выходили из таверны.

— Ты всё время нарываешься — скоро зайдёшь слишком далеко, и тебя как пить дать укокошат, — остерегла меня она, когда мы влились в толпу. Мужчины и женщины тесно стояли вдоль улицы, толкаясь и вытягивая шеи, чтобы получше рассмотреть какую-то диковину — какую, я не видел, поскольку был слишком мал ростом. Должно быть, там где-то движется танцующий медведь или шествующий во главе процессии кардинал. А может, там танцующий кардинал; я бы заплатил, чтобы увидеть такое зрелище. — Тебе вовсе незачем ещё и дразнить их, после того как ты забрал их деньги, Леонелло. В один прекрасный день ты подколешь человека, который этого не потерпит — и всадит тебе нож прямо в ухо.

— Ну, нет, это я первым всажу нож в его ухо. — Умение играть в карты было не единственным искусством, которым я овладел за свою сомнительную карьеру. Нож был удобным оружием для такого низкорослого человека, как я, который никогда не сможет поразить врага мечом или свалить с ног ударом кулака. Я всегда держал отлично заточенный нож на виду, за поясом, и два-три ещё, спрятанные там, где было не видно.

— Есть более лёгкий способ зарабатывать себе на жизнь, чем обчищать пьяных, — продолжала между тем Анна. Она специально шла медленнее, чтобы приноровиться к моим коротким шажкам, за что я всегда был ей благодарен. Когда я шёл с ней, то старался не перебирать ногами слишком поспешно, шагая твёрдо и держа носки прямо, хотя от этого у меня ныли суставы, но когда вечно стараешься угнаться бегом за более длинноногими людьми, почти невозможно не двигаться, как спасающийся бегством краб. — Вчера хозяин таверны говорил мне, как ему хочется устраивать по вечерам в общей комнате какое-нибудь увеселение для гостей. Ты мог бы жонглировать грецкими орехами, откалывать шутки, смешить людей. Ты мог бы даже нарядиться в разноцветный шутовской костюм, как шут в богатых домах. Монеты бы текли к тебе рекой, вот увидишь. Когда тебе хочется, Леонелло, ты можешь быть очень смешным.

— Анна, — вздохнул я. — Анна с блестящими как янтарь глазами и добрым сердцем, я тебя глубоко уважаю, но боюсь, ты во мне ошибаешься. Я не умею жонглировать. Я не умею кувыркаться. Я не стану потешать гостей и шутить, и ни за какие деньги во всём подлунном мире я не соглашусь надеть шутовской наряд.

— А ты обидчивый, тебе это известно?

— Просто как у каждой розы есть шипы, так и у каждого карлика должна быть какая-нибудь отличительная черта помимо его роста. — Я церемонно поцеловал ей руку, точно один из этих важных разодетых головорезов в камзолах с модными разрезами и с завитыми волосами, которые громко шутили и смеялись в толпе впереди высоких важных головорезов. — Возможно, вы согласитесь отужинать со мной нынче вечером? Я был бы бесконечно счастлив побыть в вашем прелестном обществе и за столом и в постели.

— Я уже договорилась на сегодня с торговцем рыбой, — с сожалением отвечала она. — Но я предпочла бы тебя — от тебя не несёт рыбой, и в постели ты не потеешь.

— Тогда как-нибудь в другой раз. — С Анной было хорошо в постели, и я изредка занимался с нею любовью, когда мне приходила охота отвлечься от общества моих книг. Анна была скорее приветливой, чем страстной, но нам, карликам, не приходится ждать страсти от женщин, чьё тело мы покупаем. Приветливость тоже неплохо, к тому же после совокупления она всегда тратила полчаса своего времени, чтобы помассировать мои недоразвитые ноги, пока напряжение не уходило из искривлённых мышц.

— Я не могу не взять с тебя денег, — сказала она, ложась ко мне в постель в самый первый раз, — Может, я и не красотка, но даже не очень-то пригожая девушка вроде меня не может делать это бесплатно, если ей приходится зарабатывать себе на жизнь.

— Бесплатно? — Я фыркнул. — Да за многие годы ты первая женщина, которая не требует заплатить мне вдвойне за то, что она переспала с уродом.

— Ты, конечно, маленький, — ответила она тогда, беря меня за подбородок и поворачивая лицом к свету, — но уродливым тебя не назовёшь. Ты, Леонелло, был бы красив, если бы так не хмурился.

Анна вытянула шею, чтобы увидеть, что скрывается за выстроившейся вдоль дороги толпой.

— Я слышу музыку — как ты думаешь, это свадебная процессия?

— Это вы у нас высокая, прекрасная госпожа. Вы и скажите.

Она протиснулась сквозь толпу, а я скользнул за нею, минуя все эти ноги, словно рыбка, пробирающаяся сквозь полный подводных течений Тибр.

— Новобрачная, новобрачная, — прошептал кто-то у меня над головой. — Я вижу её лошадь!

— Всё-таки это свадебная процессия, я так и знала, — наклонившись ко мне, радостно сказала Анна.

— Какая жалость. А я так надеялся увидеть танцующего кардинала.

— Я не могу понять и половины из того, что ты там говоришь. — Анна заправила за ухо выбившуюся из-под головного убора прядь потных волос. — Как ты думаешь, она пригожая? Я имею в виду новобрачную.

— Ха, это всего лишь молодая жена какого-то богатого юнца, — сказал, опережая меня, мужчина, возвышавшийся у меня за спиной. — Ставлю пять скудо, что она некрасивая и что лицо у неё изрыто оспой.

Я пробрался мимо Анны в передний ряд зевак, откуда мне будет хорошо видно продвижение новобрачной от дома отца в дом мужа. Богатые новобрачные обычно бросают в толпу монеты, если они не слишком робки, а я человек негордый и с удовольствием подберу с земли монету-другую. А поскольку я находился в непосредственной близости от мостовой, мне достанется львиная доля этих монеток — львиная доля для Леонелло, то есть маленького льва.

Облачённые в ливреи слуги рысью бежали мимо стоящих вдоль улицы толп, отталкивая собравшихся поглазеть в стороны, меж тем как свадебная процессия развёртывалась во всей красе. Впереди шёл отряд пажей, несущих сундуки с пожитками новобрачной — толпа оценивающе загудела при виде самого большого расписного сундука с приданым — большого, словно гроб, позолоченного и расписанного ликами святых. Да, эта новобрачная была богата. Ухмыляющиеся мальчишки бросали на мостовую цветы, музыканты не совсем в такт играли на лютнях...

— Вот она! — выдохнула Анна. — Пресвятая Дева, ты только посмотри на неё!

На украшенной венками из роз и лилий белой кобыле, спокойно шагающей, цокая подковами, ехала прекраснейшая из женщин.

— Матерь Божья! — Стоявший за мною мужчина присвистнул. — Ты потерял свои пять скудо! — сказал он, обращаясь к тому, кто поспорил, что новобрачная некрасива.

Как говорится, кошка может смотреть на короля — так же и карлик может смотреть на красивую женщину... Большинству мужчин пришлось бы отвернуться или ретироваться, если бы они вздумали, не скрываясь, глазеть на красавицу, — на них с угрозою посмотрел бы муж, или брат положил бы руку на рукоять кинжала, или сама красавица холодно взглянула бы на дерзкого, посмевшего пялиться на её красоту. Пристальный взгляд мужчины означает похоть — а порядочные римские женщины должны быть ограждены от похотливых желаний. Однако у карликов не бывает желаний, во всяком случае, тогда, когда речь идёт о красивых женщинах, поэтому никто не обращает внимания, если на порядочную красивую женщину таращится какой-то карлик. К тому же обыкновенно красивая женщина так задирает нос, что и не посмотрит вниз и просто не взглянет на меня. Я видел, как мужчины на противоположной стороне улицы снимают в знак приветствия шапки и преувеличенно кланяются, надеясь, что новобрачная их заметит, а я только скрестил на груди свои короткие руки и преспокойно взирал на неё.

Dio[12], как же она была прекрасна! Лет семнадцати-восемнадцати, затянутая в платье розового шёлка с юбкой, свисающей по бокам лошади такими многочисленными складками, что я насчитал, по меньшей мере, пять нарушений законов против роскоши. Груди, точно белые персики, лебединая шея, личико, порозовевшее от счастья, — и волосы. Изумительные волосы, блестящие золотом в солнечных лучах, перевитые нитями жемчуга и украшенные кремовыми розами.

Большинство новобрачных в свадебных процессиях выглядят робкими или взволнованными или погруженными в себя. Эта же заливалась звонким радостным смехом и посылала в толпу воздушные поцелуи, проезжая мимо в своём бархатном седле с нескрываемым удовольствием. Ей явно не хотелось скромно опускать очи долу, как подобает девушке из хорошей семьи. Так приятно, что вместо того, чтобы глядеть в землю, она радостно и жадно впитывала всё то, что происходило вокруг. Быть может, именно поэтому взгляд её тёмных глаз скользнул вниз и упёрся в меня, пристально смотрящего на неё, не кланяясь и не снимая шляпы.

Она весело улыбнулась мне — других слов не подберёшь — улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, как будто я был высоким красавцем, а затем белая кобыла унесла её прочь, окутанную волнами розового шёлка и благоуханием розовой воды. Интересно, сколько за неё заплатил её новоиспечённый супруг? Надо думать, он решит, что она того стоит.

— Если б я так выглядела, мне бы не пришлось торчать в таверне, наливая гулякам вино, — уныло сказала Анна. — Я была бы вся в шелках, и кардиналы наливали бы напитки мне самой.

— Я слыхал, что это мадонна Джулия Фарнезе, — сказал кто-то. Мужчина, проигравший пять скудо, свистнул вслед пробежавшим мимо последним лакеям в ливреях, и зеваки начали расходиться, дабы вернуться к своим обычным делам — покупкам, воровству и сплетням.

— Она предназначена кому-то из Орсини. С приданым в три тысячи флоринов!

— А я слышал, что пять тысяч, — возразил кто-то из толпы. — И деньги на него дали сами Орсини.

— Огрести такую жену за такие деньги — это дёшево. — Первый из говоривших похотливо оскалился, кивнув вслед удаляющейся белой кобыле. Я всё ещё мог различить, как блестят на солнце золотые волосы новобрачной, пока она проплывала над толпой.

— Да, за такие деньги — это дёшево, — согласился я и вместе с Анной пошёл на рынок. Она, не переставая, болтала о нитях жемчуга в причёске новобрачной и о том, сколько могло стоить её розовое шёлковое платье, и о том, что она сама тоже бы выглядела красоткой в этаком розовом шёлке, если бы только могла его себе позволить.

— Но всё же не такой красоткой, как эта новобрачная, — признала она, и я не мог с нею не согласиться. Немного сыскалось бы женщин, которые смогли бы сравниться с Джулией Фарнезе, которая позднее стала известна на весь Рим как La Bella[13]. Её следовало бы прозвать La Bellissima[14], ибо с того дня и до нынешнего я не видал женщины более красивой, чем она.

ДЖУЛИЯ

Во всём мире не нашлось бы сегодня девушки, счастливее меня. Я, Джулия Фарнезе, восемнадцати лет отроду, наконец-то вышла замуж!

Конечно, не всякое замужество приносит такое счастье. В прошлом году Изотта Колонна проплакала всю свадьбу, и я бы тоже заплакала, если бы всю брачную церемонию мне пришлось простоять рядом с мужчиною, таким толстым, что он был похож на шар. Лючия Пикколомини плакала ещё горше, потому что её муж был прыщавым двенадцатилетним сосунком. А когда брачные обеты произносила моя сестра Джеролама, вид у неё был кислый, как у недозрелой сливы, но по правде сказать, обыкновенно у Джероламы и так было кислое лицо, так что она, по крайней мере, была под стать своему муженьку, сморщенному, как изюмина.

— Ей ещё повезло, что он согласился на ней жениться, — по секрету сказал мне во время свадебного пира мой брат Алессандро. — У неё язык как бритва и нос такой же длинный и узкий, как клинок, — так что у нас не хватило бы дукатов дать за нею такое приданое, на которое польстился бы кто-нибудь помоложе. — Он тогда окинул меня проницательным взглядом и ущипнул за подбородок. — Думаю, тебе достанется муж получше.

И так и случилось! Правда, на это, конечно же, ушло немало времени — я бы могла выйти замуж в пятнадцать или шестнадцать, как некоторые из моих подруг, но кончина моего отца (упокой, Господи, его душу) прервала на некоторое время все переговоры, а потом у моих братьев ушло ещё два года, чтобы накопить мне приданое побольше.

— И разве ради этого не стоило подождать? — весело сказал мне Сандро. — Моя младшая сестра выйдет замуж не за какого-нибудь торговца из провинции, а за одного из Орсини. Нам повезло, что удалось заключить для тебя такой брак, sorellina[15], — ты будешь теперь жить в Риме и получше, чем герцогиня.

Орсино Орсини — мой молодой муж. Конечно, непонятно, о чём думали его родители, давая ему такое имя, но он действительно был молод. Всего лишь на год старше меня — и ничуть не похожий на шар, ну уж нет! Мой молодой муж был худ, как рапира, светловолос, с глазами как... впрочем, по правде говоря, я пока не видела его так близко, чтобы разглядеть, какого цвета у него глаза. Мы впервые увидели друг друга, когда в церкви обменивались кольцами, и пока он неумело надевал своё кольцо на мой палец и бормотал свои брачные обеты, его взгляд был потуплен. Он на мгновение робко взглянул на меня, когда я говорила слова клятвы, которые делали меня его женой, и покраснел, прелестный, точно роза.

Он краснел и сейчас, украдкой бросая на меня робкие взгляды через великолепный зал. О, почему же мы с ним не можем сидеть за свадебным столом вместе, бок о бок? Через несколько часов мы ляжем в одну постель — так почему бы нам сейчас не сесть рядом? Но Орсино в его синем камзоле, с модными разрезами и вышитыми зелёной нитью рукавами сидел за одним длинным столом вместе с остальными мужчинами, рядом с множеством кардиналов, похожих на кучу алых пузатых цветочных горшков, в то время как я сидела в другом конце зала, вместе с остальными женщинами, зажатая между моей толстой свекровью в темно-бордовом шёлковом платье и моей сестрой Джероламой, которая придиралась ко всему и вся: «Никогда не видела такой выставленной напоказ роскоши. Должно быть, тут одного только вина, по меньшей мере, десять сортов!» Я не слушала её, а улыбнулась моему сидящему на другом конце зала мужу и, глядя на него, приветственно подняла свой бокал, но он в ответ только нервно заморгал.

— Ты обратила внимание на свой бокал, Джулия? — прошептала мадонна Адриана. — Он доставлен из самого Мурано и украшен гравировкой, сделанной алмазным карандашом. Это свадебный подарок тебе от моего кузена-кардинала. Если бы я тебе сказала, во сколько он ему обошёлся, ты бы не поверила!

Судя по залу в палаццо кардинала, он вполне мог позволить себе такие траты. Сводчатый потолок был очень высок и покрыт богатой росписью; под моими туфельками были не холодные каменные плиты, а мягкий, искусно вытканный ковёр; длинные столы были покрыты скатертями из синего бархата и уставлены золотой и серебряной посудой. Я старалась не пялить на всё это глаза, будто такая небрежная, словно само собой разумеющаяся роскошь была для меня обычным делом — в конце концов, мы, Фарнезе, — знатная семья в Каподимонте, и я была воспитана в castello[16], стоящем над озером Больсена, в обстановке величайшего довольства и комфорта, хотя и не такой пышной и блестящей, как здесь. Но я совершенно утратила способность сохранять видимость невозмутимой пресыщенности, когда слуги в роскошных ливреях начали вносить в пиршественный зал разнообразные кушанья, от которых исходили такие дразнящие запахи, что мне пришлось сделать над собою усилие, чтобы не объесться. Да, хотя кузен моей свекрови и был слугой Господа, он явно считал, что имеет право жить в роскоши. Я помнила, что он поклонился и поцеловал мне руку, когда моя процессия вошла во двор его палаццо, но я не могла вспомнить его лица и не знала, кто из кардиналов — мой новоиспечённый родственник, ведь в этих красных одеждах все кардиналы выглядят на одно лицо, не так ли? К счастью, у нас нет нужды запоминать их имена и фамилии, поскольку к любому из них можно обратиться просто «Ваше высокопреосвященство». Я посмотрела на них через зал и улыбнулась им всем, демонстрируя все свои ямочки — в этой кокетливой благодарственной улыбке я упражнялась перед зеркалом, ещё когда была маленькой девочкой. Во всяком случае, до тех пор, пока мой брат Сандро не велел мне прекратить хлопать ресницами, потому что так я делалась похожа на пьяную колибри.

— А мне никто не подарил на свадьбу бокала муранского стекла, — проворчала Джеролама.

— Это так любезно со стороны его высокопреосвященства, — шепнула я мадонне Адриане. Я была полна решимости поладить с нею — ведь мы с Орсино будем жить в просторных апартаментах в её фамильном палаццо, по крайней мере, поначалу, и я собиралась полностью приручить свою вдовую свекровь, чего бы мне это ни стоило. По счастью, ей, похоже, легко будет угодить — достаточно время от времени выражать сочувствие, когда она будет говорить, как всё дорожает, и она только что не замурлыкает, словно кошка, наевшаяся сливок. Наверное, потом, попозже, у нас с Орсино будет и свой собственный дом, но я не собиралась с этим спешить. Мадонна Адриана могла сколько угодно суетиться с ключами и расходными книгами; мне нисколько не хотелось спорить с ней относительно того, кто будет вести хозяйство. Я собиралась провести остаток моих дней, лёжа на диване на веранде, подставив распущенные волосы солнцу, поедая засахаренный инжир и играя с моими прелестными пухленькими детьми. А остаток моих ночей — в постели с моим красивым молодым мужем, делая ещё детей и совершая великое множество плотских грехов, о которых потом можно будет рассказать священнику на исповеди.

— Первый из десертов, sorellina. — Сандро пересёк зал и с учтивым поклоном протянул мне блюдо. — Персики в граппе[17] — твой любимый.

— Из-за тебя, братец, я стану толстой, — пожаловалась я.

— Ну что ж, тогда их съем я. — Он засунул в рот мягкий пряный персик. — Восхитительно. Мадонна Адриана, ваш повар превзошёл сам себя.

— Отдай! — Я схватила блюдо, улыбаясь своему старшему брату. Он был на шесть лет меня старше, и у нас было ещё два брата, а также вечно всем недовольная сестрица Джеролама, но мы с Сандро всегда относились друг к другу по-особенному. У нас с ним были одинаковые тёмные глаза, которые смеялись, даже когда мы старались быть серьёзными; когда мы были детьми, мы строили друг другу рожи во время мессы, и оба получали шлепки от раздосадованной нашими проделками матушки всякий раз, когда нам удавалось подложить в башмак священника живого ужа. Именно Сандро обнимал и утешал меня, когда наша матушка скончалась, родив мёртвого ребёнка. Два года назад, когда наш отец соединился с нею в раю, главными в семье стали мои старшие братья, но именно Сандро погладил меня по голове и поклялся, что позаботится обо мне. Я страшно тосковала по нему, когда он уехал в Пизу, в тамошний университет, чтобы подготовиться к карьере в Церкви, но теперь он уже возвратился в Рим, чтобы занять нижнюю ступеньку церковной иерархической лестницы — должность нотариуса. Из него не вышло хорошего нотариуса, и я полагала, что из него не получится и благонравный священник — Сандро был слишком любвеобилен, чтобы соблюдать обет безбрачия, к тому же ему была присуща некоторая театральность, более подходящая придворному шуту, нежели служителю Господа. Но даже если он и самый худший священнослужитель на земле, во всём свете не сыскалось бы лучшего собеседника за ужином.

— Скажи мне, Сандро. — Я понизила голос, меж тем как мадонна Адриана принялась рассказывать Джероламе, каких бешеных денег стоил поданный нам жареный павлин. — Почему мой муж не встал со стула и не подал мне персики в граппе?

— Пожалей бедного парня! Ему всего девятнадцать лет и его только что женили — и не на какой-нибудь косоглазой воспитаннице монастыря, которую он мог бы держать в покорности, а на нимфе, на Прекрасной Елене[18], на самой Венере! — Сандро театрально ударил себя в грудь, изображая, как стрела Амура поражает мужское сердце. — Как Актеон был поражён за то, что посмел смотреть на сияющую красоту купающейся Дианы[19], так и молодой Орсино боится смотреть на сияющую красоту своей молодой жены...

— Сандро, заткнись. На нас все смотрят.

— Тебе нравится, когда на тебя все смотрят. — Спустившись с небес на грешную землю, Сандро ухмыльнулся. — Моя маленькая сестрёнка — самое тщеславное существо во всём Божьем мире.

— Ты говоришь совсем как наша матушка. Она, упокой Господи её душу, вечно бранила меня за тщеславие. — «Думаешь, Пресвятая Дева беспокоится о том, как она выглядит, Giulia mia?»[20] — Но насколько я могу судить, Пресвятой Деве ни к чему беспокоиться, как она выглядит, потому что на всех картинах, где она изображена, она красива — красива и безмятежна в каком-нибудь идущем ей к лицу сочетании голубого или синего платья и белого покрывала, которые вероятно, сшили для неё ангелы. А нам, земным девушкам, приходится самим заботиться о своей внешности, если нам хочется выглядеть хоть вполовину так хорошо, поэтому я просто каждое утро читала ещё один «Отче наш» во искупление греха тщеславия, не забывая при этом выщипывать брови.

— Не обращай внимания, — сказал Сандро. — После того, как сыграют один или два танца, молодой Орсино соберётся с духом.

— Давай придадим ему смелости. — Я с сожалением посмотрела на блюдо с персиками, слизывая с кончика пальца сладкую граппу, но больше есть было нельзя — я и так уплетала нынче вечером за обе щеки, как какая-нибудь крестьянка (о, жареный павлин, а ещё там был потрясающий пирог с луком и молодым сыром!). — Потанцуй со мною, Сандро.

— Разве священнослужитель может танцевать? — Сандро с превеликою набожностью возвёл очи горе. — Своим предложением ты оскорбляешь моё достоинство служителя Господа, не говоря уже о моих святых обетах.

— Не очень-то ты думал о своих обетах, когда нынче в церкви вовсю флиртовал с Бьянкой Бонадео. И притом заметь — в то самое время, когда я произносила свои обеты.

— Тогда станцуем basse-danse[21].

— Basse-danse — какая скукота! — Мы с Орсино уже танцевали нынче вечером, открывая бал, и это был как раз basse-danse. Благопристойное скольжение, когда мы едва касались друг друга ладонями, и ему даже не хватило духу взглянуть мне в глаза. Я бы предпочла, чтобы виолы играли что-нибудь поживее — мелодию, которая зажгла бы мою кровь и, быть может, дала мне случай во время одного из па на мгновение показать лодыжку. — Давай станцуем вольту![22]

— Сегодня новобрачная ты, sorellina. — Сандро сказал пару слов музыкантам, и тут же послышались негромкие аплодисменты, когда мой брат вывел меня на площадку, отведённую для танцев. В ответ на аплодисменты я сделала полуоборот, взмахнув своими розовыми юбками, потом виолы заиграли задорную мелодию, и я схватила Сандро за руку. Прозвучал один такт, второй, мы сделали несколько пируэтов, затем Сандро взял меня за талию и подбросил в воздух. Я знала, как надо приземлиться, чтобы мои юбки раздулись колоколом, и, откинув голову назад, рассмеялась и показала озарённые светом свечей обнажённые плечи моему мужу. «Посмотри на меня, Орсино, — мысленно попросила я. — Посмотри на меня, потанцуй со мною, люби меня!»

Джеролама постаралась основательно напугать меня перед тем, как я легла в постель.

— Для женщины супружеские обязанности тяжки, — прошептала она, помогая мадонне Адриане и остальным смеющимся женщинам расшнуровать корсаж моего розового платья. — Очень тяжки.

— Не тяжелее, чем сам муж, — хихикая, ответила я, после чего Джеролама замолчала, ограничившись мученическими взглядами. У меня от счастья кружилась голова, я, казалось, воспарила в небеса и плыла по ним, точно полная луна, и щёки мои так горели, что я прижала к ним ладони, чтобы их остудить.

— Ты слишком возбуждена, дитя моё, — кудахтала мадонна Адриана, расшнуровывая мои рукава. — Постарайся умерить свои ожидания.

Умерить свои ожидания? Мне же предстояло наконец стать женщиной! Я, конечно, слышала мрачные сплетни о том, как это больно, но не верила ни единому слову. Кобылы не визжат от боли, когда их случают с жеребцами, и я тоже вряд ли завизжу.

У-уф! Какое же облегчение — избавиться наконец от этого туго зашнурованного платья! Я действительно съела слишком много, но эти пирожные с марципаном, которые разносили в конце вечера на ярких тарелках из майолики, были слишком вкусными, чтобы от них отказаться! К тому же, когда я чувствую себя счастливой, я всегда объедаюсь. К тому времени Орсино набрался храбрости, чтобы предложить мне тарелку с этими пирожными самому.

— Вы прекрасны, сударыня, — робко проговорил он.

— Не сударыня, а жена, — поправила его я и с восторгом заметила, что глаза у него голубые.

— А теперь — в постель. — Джеролама снова туго завязала на шее мою ночную сорочку и подержала тяжёлую гриву моих волос, чтобы они не мешали, когда я скользнула под покрывало. Постельное бельё было не полотняное, а шёлковое. Интересно, обстановка дома мадонны Адрианы так же роскошна, как здесь? Я поелозила пальцами ног по гладкой шёлковой простыне и решила, что так же. Я выросла в более простом окружении: вместо базилик и крытых галерей Рима — деревья и озёра Каподимонте; провинциальная простота вместо городской роскоши. А я жаждала городской роскоши.

— Какие у вас волосы! — восхитилась одна из женщин, когда Джеролама уложила мои волосы на подушку. — Такие длинные!

— Вы не поверите, какая это мука — их расчёсывать, — сказала я, но, по правде сказать, я обожала свои волосы. От природы они были такого же цвета, как засахарившийся мёд, но я каждый день подставляла их солнцу в нашем саду, надев специальную шляпу без тульи и разложив их по её огромным полям, и солнечные лучи выкрасили одни пряди жёлто-золотым, другие — абрикосово-золотым, а третьи — бело-золотым, так что мои волосы стали выглядеть так, словно они (по словам одного потерявшего от меня голову пажа) были извлечены из золотоносной шахты, а не выросли у меня на голове. И они в самом деле были длинными — когда я их распускала, как сейчас, они волнами ниспадали мне до пят. «Это только потому, что ты такая низкорослая», — говаривала мне Джеролама, но разве я виновата, что мне досталась густая волнистая белокурая шевелюра, а ей — жиденькие космы? В детстве я, бывало, часами втирала в кожу её головы кашицу из ромашки, чтобы её волосы росли быстрее и гуще, но что я получила за свои старания? Она нахлестала мне по рукам, когда стало ясно, что толку от этого нет.

Наверняка Орсино понравятся мои волосы. Хорошо бы снять эту сорочку из прозрачного шёлка и встретить его, окутанной только волосами, но у меня не хватило на это духу. «Завтра вечером», — пообещала я себе и ограничилась тем, что развязала шнурки на шее и стянула сорочку с плеч, едва только Джеролама и остальные женщины удалились. Какой смысл иметь красивые белые тугие груди — такие, как у меня, если их никто не видит? К тому же теперь эти груди принадлежат и Орсино, а не только мне.

Кровать была застелена бархатным покрывалом в чёрную и белую полоску, простыня была чуть влажной от раздавленных лепестков роз. Тонкие восковые свечи освещали комнату мерцающим золотистым светом, и в их сиянии мои волосы поблескивали, точно золото. Я начала пробовать разные позы. Как лучше встретить мужа? Откинувшись на подушки или сидя прямо? Сложив ладони вместе или подложив их под щёку? И как уложить волосы: перекинув через оба плеча или через одно? О Пречистая Дева, когда же он наконец придёт? На свадебном пиру я выпила слишком много вина, и если Орсино будет слишком медлить, то, когда он явится, я уже буду крепко спать.

Я зевнула. Свечи в спальне догорели уже до середины.

В конце концов, когда он пришёл, я уже дремала. Услыхав скрип двери, я тотчас села на постели, лихорадочно вытирая уголка рта (Пресвятая Дева, прошу тебя, не дай моему мужу увидеть, как я пускаю слюни!) и кусая губы, чтобы они покраснели. Подумать только, завтра я уже буду полноправной замужней женщиной и смогу подкрашивать губы, вместо того чтобы постоянно их кусать, пока они не начинали трескаться.

Он вошёл в комнату несмело, держа в руке одну свечу, отбрасывающую дрожащие тени. Его шея выглядела очень худой в вороте тонкой ночной рубашки, его светлые волосы были спутаны. Он нервно кусал изнутри щёку, пока его взгляд не наткнулся на меня, сидящую на широкой кровати, окутанную распущенными волосами. Он остановился и уставился на меня. Я увидела, что он слегка косит, но это было почти незаметно, когда он, как сейчас, опускал глаза и краснел.

Я отбросила волосы с обнажённых плеч и улыбнулась ему.

— Орсино, — начала было я и замолчала — я не знала, что ещё можно сказать, так что я просто тихо рассмеялась. Хорошая из нас вышла парочка — по-моему, он нервничал больше, чем я.

Неважно. Вместе мы разберёмся, что делать.

Я, улыбаясь, подняла руку и протянула её ему.

— Иди в постель, муж мой.

Он долго молча смотрел на меня.

— Простите меня, — невнятно промямлил он. — Я бы хотел... Извините, но мне не позволено. — И он, по-прежнему держа в руке свечу, повернулся и бегом выскочил из комнаты. Скрип закрывшейся двери показался мне очень громким.

Я потрясённо воззрилась на дверь.

«Постарайся умерить свои ожидания», — сказала мне мадонна Адриана.

Не скажу точно, чего я ждала от своей первой брачной ночи, но, разумеется, не этого.

КАРМЕЛИНА

Чтобы знать, что подать новобрачной в спальню после первой брачной ночи, нужна некоторая ловкость. Если ты новобрачную не знаешь (а вчера вечером я была занята по горло и даже одним глазком не смогла взглянуть на мадонну Джулию Фарнезе), то лучше всего отрядить наверх служанку, чтобы она на цыпочках подошла к двери спальни, приложила ухо к замочной скважине и хорошенько прислушалась к тому, что творится внутри. Если будет слышен плач, то надо готовить добрый укрепляющий силы горячий поссет[23] с красным вином и пряностями, тот самый напиток, который новобрачной могла бы принести её матушка с множеством успокаивающих слов о том, что замужество на самом деле — не такая уж плохая штука. Если же через замочную скважину слышится хихиканье и шёпот, то надо принести молодожёнам что-то лёгкое, что можно есть вдвоём и лучше всего — пальцами, чтобы было чем хорошенько перемазаться и потом слизывать липкую массу друг с друга с помощью поцелуев, хихикая при этом ещё и ещё. Для таких голодных молодых любовников хорошо годится горячий сладкий соус из вишни морель с подслащённым вином и макаемый в соус поджаренный в сливочном масле белый хлеб — когда они будут макать в соус хлеб и вытаскивать из него отдельные вишенки, то наверняка перемажутся и будут хихикать.

Но не успела я отловить какую-нибудь служанку, чтобы послать её к двери спальни молодожёнов, как новобрачная сама, неслышно ступая по каменным плитам пола, явилась на кухню. В этот самый тёмный час перед рассветом все служанки, как и все остальные обитатели дома, ещё спали. За исключением, как видно, новобрачной и меня.

— Мадонна Джулия! — Я торопливо бросила тряпку, которой вытирала столы, и присела в реверансе. — Э-э... что я могу для вас сделать?

— Не знаю. — Её глаза рассеянно скользнули по мне: она стояла в предрассветном холоде, одетая только в свой голубой шёлковый халат, водя большим пальцем босой ноги по трещине в каменной плите пола. — У вас остались ещё эти маленькие пирожные с марципаном?

— Да, мадонна. — Я начала поспешно искать их среди аккуратно накрытых блюд с остатками свадебного ужина, стараясь не глазеть на мадонну Джулию. Да, теперь я видела, что сынок Адрианы да Мила отхватил себе в жёны настоящую красавицу — маленькую, но с роскошными формами и соблазнительную, как жареный утёнок, только что снятый с вертела. Однако её овальное личико было мрачно. — Стало быть, вам пришлись по вкусу мои пирожные с марципаном? — не удержавшись, спросила я.

— Они оказались лучшим из того, что случилось со мною нынче ночью, — ответила она с глубоким вздохом. — Так что я решила спуститься и съесть их побольше.

Я с удовольствием протянула ей блюдо. Я действительно умею готовить очень вкусный марципан — тут требуется определённая сноровка, одновременно тонкое чутьё и решительность. — Я собиралась прийти к вам где-то через часок, мадонна, чтобы предложить горячего поссета или, может быть, оставшихся с банкета печёных яблок...

— Яблок я тоже поем. — Она взяла у меня из рук блюдо и, когда поворачивалась, полы её шёлкового халата и волосы заколыхались. У неё были ошеломительные волосы — ярко-золотые и доходящие ей до пят. Но не могу сказать, что я ей завидовала — ведь если бы у меня были волосы до пят, к ним бы тут же прилипли мелкие куриные кости и просыпавшийся молотый сахар, которые вечно скапливаются на кухонном полу, как бы ты ни гоняла служанок, чтобы они его подметали. Но на её голове такие волосы были чудо как хороши.

— Желаю вам много-много счастья в браке, мадонна, — сказала я ей вслед с ещё одним реверансом. — Наслаждайтесь марципаном.

— Больше всё равно нечем наслаждаться, — вздохнув, промолвила она и вышла из кухни. Я с недоумением посмотрела ей вслед, потом пожала плечами и тяжело рухнула на скамью за столом, который только что начисто вытерла. Я слишком устала, чтобы беспокоиться о каких-то там унылых новобрачных. Ей понравилась моя стряпня — ну и хорошо, больше повару не о чем беспокоиться.

Милостивая святая Марфа, как же я устала! Я так и не ложилась. Даже после того, как последний гость уковылял домой поддатый, но наевшийся до отвала, даже после того, как в банкетном зале убрали со всех столов, последнее блюдо было накрыто и оставлено до завтра и последний мусор был выметен с кухонного пола — даже после того, как я отправила всех служанок и подмастерьев спать, сама я так и не смогла отправиться в постель. Они ушли, слишком уставшие, чтобы и дальше ставить под сомнение мои приказы, зевая и еле таская ноги от тяжёлого труда (и вина, которое они украдкой отпивали из графинов, прежде чем их уносили наверх, к гостям). Одна я осталась на кухнях, беспокойно тыкая кочергой в прикрытый поленьями огонь в очагах, хватаясь за тряпку, чтобы ещё раз отдраить все поверхности, листая книжицу с рецептами моего отца и мысленно слыша его грозный голос. Я была слишком утомлена, чтобы заснуть, — и к тому же в любую минуту в кухнях мог объявиться Марко, и если кто-нибудь заговорит с ним раньше, чем это сделаю я, тот хрупкий план, который я состряпала, может легко лопнуть, как образовавшийся в кухонной раковине мыльный пузырь.

В конечном итоге оказалось, что я могла бы с тем же успехом спокойно лечь спать. Все слуги проснулись ещё до рассвета и теперь начинали бросать на меня странные взгляды и заново гадать, откуда я взялась и почему они вообще подчинились моим приказам, но я не дала им времени, чтобы всё это обдумать.

— Basta![24], — крикнула я, топнув ногой по каменной плите пола, чтобы привлечь их внимание. — Сейчас мы должны собрать и упаковать всё, что принадлежит мадонне Адриане, до самого последнего котелка, до самого последнего мешка сахара. Она захочет, чтобы всё её имущество уже было доставлено к ней, в палаццо Монтеджордано к тому времени, когда она нынче вечером сядет за ужин. И хотя я встретилась с нею только раз, я уверена, что она подсчитает всё до самой последней ложки и, если чего-нибудь будет не хватать, она вычтет стоимость этого из вашего заработка.

По толпе слуг пробежал смех.

— Так что начинайте всё собирать и паковать, — крикнула я, заглушая смешки, — и если окажется хоть на один пакетик шафрана меньше, чем я насчитала, подсчитывая всю ночь...

Вскоре я уже направляла работу помощников повара по упаковке посуды, которую они привезли в палаццо кардинала из палаццо мадонны Адрианы, чтобы приготовить свадебный банкет. Больше не было ни прилива волнения, ни чудесных запахов, и я все эти часы держалась только за счёт изматывающей самодисциплины, потому что быть поваром — значит не только обонять аппетитные запахи пряностей, мёда и сдобного теста, которое так приятно месить и раскатывать. Это значит ещё и прикрикивать на кухонных работников и служанок, и всё время приказывать подмести полы, и почистить котлы, и отдраить все кухонные поверхности. Меня с детства учили всё это делать, так что я знаю, о чём говорю. К тому времени, как взошло солнце, я уже успела погрузить последнюю ложку и последнего слугу мадонны Адрианы в повозки, забежала в тёмные тесные кухни кардйнала, чтобы оглядеть их в последний разок — и вот тут-то как раз и возвратился мой шалопутный кузен.

— Милостивый Боже! — раздался за моей спиной тихий мужской голос. Я, подбоченившись, повернулась и посмотрела на своего кузена, стоящего, прислонясь к косяку в дверном проёме, что отделял кухни от двора. Окинула взглядом всё его длинное тело шести с половиною футов роста и слегка сконфуженное лицо.

— Здравствуй, Марко, — сказала я.

Сначала он поглядел на меня озадаченно. Это и неудивительно, ведь он, в конце концов, не видел меня, по меньшей мере, пять лет, впрочем, даже когда мы с ним работали в одной кухне под руководством моего отца, Марко не обращал на меня ни малейшего внимания. И какой ему был смысл замечать меня? Любимый ученик отца, стремящийся сам стать полноправным мастером-поваром, вполне мог игнорировать дальнюю родственницу, худую, как палка от метлы, даже если она постоянно мешалась под ногами и вечно лезла со своими мнениями насчёт того, чего стоило бы добавить в соус.

— Кармелина? — проговорил наконец он.

— Она самая, — отвечала я и, прошествовав мимо него, крикнула слугам мадонны Адрианы, чтобы ехали в палаццо Монтеджордано без меня. — Сядь, Марко. Нам надо о многом поговорить.

Я не видела особого смысла щадить его чувства. Я рассказала ему всё (или почти всё), и когда кончила говорить, он был бледен и дрожал.

— О Господи Иисусе, — простонал мой кузен. — О Господи Иисусе, Пресвятая Дева и святая угодница Марфа, помогите нам.

Я могла бы ему сказать, что святая Марфа уже крепко мне помогла, но ситуация и так была достаточно рискованная, чтобы вмешивать сюда ещё и её мумифицированную руку. Я погладила свёрток под моей юбкой. — Марко...

— Что же ты наделала? — Он уставился на меня через стоящий на козлах стол, за который мы оба устало уселись. Тесные маленькие кухни кардинала были залиты солнцем, вымыты и вычищены до блеска и странно тихи после вчерашней безумной суеты — слуги мадонны Адрианы поднялись ни свет ни заря, чтобы всё собрать, упаковать и отправиться домой, а слуги кардинала, по-видимому, встанут поздно из-за вчерашних торжеств. По моим расчётам выходило, что у нас с Марко есть добрый час на разговор один на один, прежде чем нам придётся выйти вон.

— Я не знаю, что делаю, — честно призналась я, — но назад я не вернусь.

— Тебе придётся вернуться в Венецию! Ты знаешь, что будет, если ты не вернёшься? Что будет со мною, если я тебе помогу?

Я посмотрела на своего кузена, сидящего, беспомощно сложив большие руки на отмытом и отдраенном столе. Когда мне было двенадцать, я была в него влюблена, и какая девушка в него бы не влюбилась? В такого высокого, широкоплечего, с руками мускулистыми от многих часов взбивания яиц и перетаскивания тяжёлых кусков мясных туш, чтобы насадить их на вертел. С такими красивыми тугими чёрными кудрями и весёлой, часто озаряющей лицо улыбкой, не говоря уже о том, что этот добродушный красавец имел ещё и истинный талант к поварскому искусству. Большие руки Марко могли замесить и тонко раскатать самое вкусное сдобное тесто для пирогов, создать самые воздушные кондитерские изделия, самые изысканные соусы, и я любила его за это не меньше, чем за широкие плечи и белозубую улыбку. Но я сохла по нему недолго, потому что вскоре поняла, что, несмотря на всё то, чем щедро наградил его Бог, у Марко Сантини нет ни капли здравого смысла.

— Никто меня не найдёт и не поймает, — сказала я так успокаивающе, как только могла. — Кому придёт в голову искать беглую венецианку в Риме.

— Но как тебе удалось самостоятельно пробраться так далеко на юг? — Он устремил взгляд на мои коротко остриженные волосы. Я наконец-то сняла испачканную в муке и яйце тряпицу, которой была повязана моя голова, и мои курчавые волосы наверняка уже встали торчком, что, разумеется, делало меня ещё менее пригожей.

— Я путешествовала под видом юноши, — призналась я, проводя рукой по своим обчекрыженным волосам. — Купила в Венеции поношенные камзол и рейтузы, а к ним ещё и маску. Было как раз время карнавала, и все вокруг ходили в масках. — Маскировка была так себе, но я была достаточно высокой и худой, чтобы сойти за долговязого подростка, и, само собой, свою роль сыграла и маска. Половина тех, кто в преддверии Великого поста праздновал карнавал, путешествуя по тем же дорогам, что и я, были одеты в смешные маскарадные костюмы и длинноносые маски. Каким же кошмаром было это путешествие! Я ночевала на постоялых дворах, где по моим ногам, пища, бегали крысы, давилась чёрствым хлебом и жёстким, как подошва башмака, мясом — единственной едой, которую я могла себе позволить; плыла по рекам на медленных, как улитки, баржах, которые останавливались в каждой деревенской гавани, растянув две недели пути, на которые я рассчитывала, на месяц и даже больше.

— Где ты разжилась деньгами для путешествия в Рим? — резко спросил Марко. — Я знаю, что у тебя не было ни гроша за душой!

— Я раздобыла достаточно, чтобы добраться сюда, — ушла я от ответа. Неважно, как я их добыла; это Марко не касалось. К тому же если бы он узнал, что у меня ещё кое-что осталось, то непременно бы захотел одолжить всё, чтобы в петушином бою сделать верную ставку на бойцового петуха, который обязательно победит. Марко всегда говорил, что знает, какой из петухов — «верняк».

— Что ж, я не знаю, почему ты явилась именно ко мне, но я ничем не могу тебе помочь. — Он тяжело осел на стуле, понурил голову и взъерошил пятерней свои чёрные кудри. — У меня даже работы теперь нет. Если мадонна Адриана ещё не успела меня уволить, то наверняка...

— Да, кстати, твоя работа. Скажи мне, Марко, куда ты подевался вчера? Где ты был, когда должен был трудиться не покладая рук, чтобы приготовить праздничный стол для свадьбы мадонны Джулии Фарнезе?

Он отвёл глаза. Взяв початую бутыль вина, которую я вчера закрыла пробкой, я снова откупорила её и разлила вино в два кубка, щедро добавив в него воды.

— Что на этот раз? Зара? — спросила я безразличным тоном. — Или собачьи бои?

— И то и другое, — пробормотал он. — Проиграл партейку или две в карты, вот и решил поиграть во что-нибудь другое. Только одну-две партии; ведь я не мог уйти просто так — удача как раз должна была повернуться ко мне лицом! Я вовсе не хотел, вовсе не собирался...

— Ты вовсе не хотел и вовсе не собирался, — сказала я без малейшей нотки раздражения. Сейчас не время сердить моего кузена. Я вложила в его руку кубок с разбавленным вином и стала смотреть, как он уныло отпивает маленький глоток. Марко не был пьяницей — единственным его пороком были азартные игры. За это мой отец его в конце концов и уволил, не посмотрев на то, что Марко состоял с ним пусть и в дальнем, но всё же родстве. — У тебя по-прежнему есть работа повара в доме мадонны Адрианы, — сообщила ему я, когда он обхватил кружку своими большими руками. — Я тебя прикрыла.

— Ты? — Он резко вскинул понуренную голову. — Но как?

Я пожала плечами и, чтобы спрятать невольную улыбку, тоже отхлебнула вина. Два года я не заходила в кухню, во всяком случае, для того, чтобы готовить по-настоящему, и всё-таки я приготовила свадебный ужин почти для сотни гостей. В незнакомой кухне, с незнакомыми помощниками повара и к тому же — без всякого предупреждения, вот как!

— Мой отец учил не только тебя, но и меня, Марко, — сказала я вместо того, чтобы хвастаться. — Мадонна Адриана так и не узнала, что тебя не было в кухне.

— Прими мою благодарность... — начал было он и тут же замолк. — Иисусе, я понимаю, к чему ты клонишь. Ты хочешь...

— Давай поговорим не о том, чего я хочу, а о том, что ты у меня в долгу, а долги надо платить. — Я произнесла это спокойно и мягко. — Ты у меня в долгу, и ты это знаешь.

Его могучие плечи ссутулились ещё больше.

Я пальцем начертила на отдраенной дочиста поверхности стола маленький круг.

— Ты же знаешь, я могу быть тебе очень полезной. Я бы стала помогать тебе в кухнях мадонны Адрианы. Я могла бы помочь тебе справляться с подмастерьями — взять хотя бы этого Пьеро, от которого только и жди беды; тебе стоило бы его уволить и взять на его место кого-нибудь, кто не будет воровать вино, что подают вместе с закусками, и лапать служанок. Я буду помогать тебе с большими банкетами, работать за двоих, когда тебе нужно будет нанимать работников со стороны.

— А что я должен сделать для тебя? — Он снова вскинул голову, щёки его покраснели от гнева. — Что требуется от меня, кузина?

— Просто позволь мне пожить у тебя. — Немного кротости не помешает, рассудила я, и хотя отец любил повторять, что кротости во мне не сыскать днём с огнём, я умела достаточно хорошо её изображать. — Дай мне угол, где спать. И еду. Вот и всё.

— Вот и всё? Да меня живо упекут в тюрьму, если кто-нибудь пронюхает, что я тебе помогаю. А может, случится и чего похуже. — Он сделал ещё один глоток вина. — Почему бы тебе просто не вернуться домой, маленькая кузина? Твой отец, наверное, покричит и поорёт, но не станет же он...

— Он никогда не примет меня обратно после того, как я вот так опозорила семью. — Я ударила по столу ребром ладони, словно мясницким топором, как бы навсегда отсекая всякую возможность примирения. Моя семья в Венеции: отец, мать, младшая сестра — они теперь для меня всё равно, что умерли, потому что я наверняка умерла для них. — Видишь ли, это теперь у меня.

Я засунула руку под передник и бросила Марко через стол сложенную вдвое потрёпанную книжицу.

Он знал эту прошитую пачку листков почти так же хорошо, как я.

— Где ты это взяла? — Он жадно схватил книжицу, быстро перелистал страницы и остановился на странице 112, где увидел такое знакомое жёлтое пятно — отпечаток большого пальца, испачканного смесью яичного белка и мускатного ореха. — Неужто это оригиналы рецептов твоего отца?

— Все до единого, которые он собрал за сорок лет работы поваром.

Увидев знакомую книжицу, Марко просиял, но, заглянув в неё, снова принял кислый вид.

— Но они зашифрованы — они всегда были зашифрованы, и он никому не открыл свой шифр...

— Я знаю его и могу тебя научить. Тогда у тебя будут все его рецепты. — За исключением одного-двух ингредиентов, которые отец не записывал, а держал в уме на тот случай, если кто-нибудь когда-нибудь украдёт его код. Да простит меня Бог, если я скажу, что мой отец — никому не доверяющий подозрительный ублюдок, но таково большинство поваров. И, конечно же, я знала все ингредиенты, которые он утаил.

Марко поднял на меня свои тёмные глаза и впился в меня взглядом.

— Как же ты их раздобыла? Он же всегда хранил их зорче, чем какая-нибудь церковь хранит свои Святые мощи.

Я не могла не вздрогнуть при слове мощи. Да, хорошо, что я не сказала ему о руке святой Марфы, которую прятала в кошеле под юбкой. Ни к чему моему пугливому кузену знать, что он даёт приют женщине, которая украла не только кулинарные рецепты, но и Святые мощи.

— Он иногда брал с собою эти рецепты, чтобы показать их потенциальным клиентам. Это производило на них сильное впечатление — то, что рецепты были зашифрованы, связанная с ними секретность. Он ловил себе клиентов повсюду, где только можно, — наводил их на разговор о свадебном пире, который они планировали устроить для племянницы, или о прощальном ужине, который они собирались дать в честь отъезда сына в университет. А потом вдруг доставал свою книжку с рецептами, чтобы доказать, что он может приготовить праздничные блюда лучше любого другого повара, которого они могли бы нанять. Так он приманил кучу клиентов. — Уверена, он стал бы агитировать потенциальную клиентуру даже на моей панихиде. — В последний раз, когда он приходил ко мне, я... в общем, я подождала, когда он повернулся ко мне спиной, как раз перед тем, как уйти, и стащила их из его заплечного мешка. — К тому времени в голове у меня уже наполовину сформировался план побега, и когда в моих руках оказалась книжка с рецептами, я придумала недостающие детали и начала не тосковать, а действовать. Вот тогда во мне и зародился страх — что со мною сделает мой отец, если меня поймают, и что со мною сделает венецианское правосудие, — но это меня не остановило.

— Твой отец убьёт тебя, — застонал Марко. — Он убьёт и меня, если поймает нас...

Очень может быть.

—Марко, у тебя что, вместо мозгов в голове творог? — Я придала своему голосу лишь чуток резкости, как в сладкий соус добавляют капельку лимонного соуса, чтобы прибавить ему чуточку остроты. — Забудь про моего отца и взгляни на то, что даю тебе я. Твоя должность в доме мадонны Адрианы сохранена — и к тому же с рецептами моего отца ты можешь стать лучшим поваром в Риме, как мой отец является лучшим поваром Венеции. И всё, что я прошу взамен — это дать мне приют. Место под солнцем для твоей одинокой, не имеющей ни отца, ни матери кузины Кармелины, которая перебралась к своему кузену, чтобы, само собой разумеется, работать в его кухне.

Он задумчиво закусил губу.

— Мадонна Адриана не станет поднимать шума, — просительным голосом добавила я. — Ведь я буду работать бесплатно. А её молодая сноха в восторге от моих пирожных с марципаном.

Марко взглянул на меня, потом на оставшееся в его кубке вино. Допивая своё, я не сводила с него глаз, хотя в соседней комнате уже слышалось движение. Слуги кардинала наконец проснулись и взялись за работу. Нам с Марко осталось совсем немного времени наедине — слуги хозяина дома вот-вот могли войти в кухню.

— Итак, — я подняла брови. — Мы с тобой заключили сделку?

ДЖУЛИЯ

Хорошая порция сладкого творит чудеса, благотворно действуя на настроение. После того, как на рассвете я съела весь марципан и половину печёных яблок (я всегда много ем, когда пребываю в меланхолии), мне в голову закралась мысль: может статься, мой муж не стал нынче ночью ложиться со мною в постель просто потому, что он был слишком пьян и боялся, что может оказаться несостоятельным? Даже девственницы вроде меня отлично знали, как на мужскую силу может подействовать излишек вина. Быть может, вечером он опрокинул лишний кубок и его мать разбранила его и велела ему подождать, пока он не протрезвеет? Возможно, поэтому он и сказал мне, что ему «не позволено»?

Конечно же нынче Орсино придёт ко мне. Может быть, даже нынче утром, он, страстный юноша, явится ко мне в комнату, пинком повалив дверь, сгорая от нетерпения, чтобы, наконец, овладеть своей возлюбленной. Это будет как в тех фантазиях, которые я себе воображала, читая сонеты Петрарки[25], представляя, что бы произошло, если бы Петрарка просто набрался храбрости сжать золотоволосую Лауру в своих объятиях, вместо того чтобы страдать, целуя её выброшенные перчатки, и писать ей прекрасные, по общему признанию, стихи? Конечно же у Орсино наберётся больше храбрости, чем у Петрарки, — ведь я как-никак была его собственной, а не чужой женой, как Лаура, так что у Орсино были все права ворваться в мою комнату, если бы он пожелал. Так что я засунула обсыпанные крошками блюда под подушки, что лежали на стоящих вдоль стен сундуках, хорошенько прополоскала рот розовой водой из кувшина, чтобы дыхание было свежим, пощипала щёки, чтобы вернуть им румянец, и снова скользнула в постель, уложив заново расчёсанные волосы на плечи. И снова начала ждать.

Но единственным человеком, который вошёл в комнату без стука, оказалась моя свекровь, появления которой я вовсе не ожидала.

— A-а, да ты, я вижу, проснулась, — молвила она, не выказав ни малейшего удивления по поводу того, что я лежу в постели одна. — А я собиралась дать тебе поспать после такой долгой ночи.

Знала ли она, как я провела эту ночь? Я посмотрела на мадонну Адриану да Мила, квадратную, точно моя кровать, в платье из лилового бархата с золотисто-коричневыми рукавами, с невозмутимым лицом и тёмной (наверняка крашеной) чёлкой, виднеющейся под головным убором.

— Ну, вставай же, вставай! — сказала она, бодро хлопнув в ладоши. — Надо срочно тебя одеть. Кое-кто желает с тобою поговорить.

— Орсино? — Я откинула прикрывавшую меня простыню. О, у меня было множество вопросов к моему мужу, и независимо от того, полагалось ли жене предстать перед своим супругом в скромном молчании или нет, я собиралась их задать.

— Нет, мой сын отбыл рано утром. У нас есть поместье в Бассанелло, и его присутствие срочно понадобилось там.

— Так скоро? — Все мои вскормленные сахаром надежды рухнули в бездну. — Полагаю, я вскоре отправлюсь за ним.

— Возможно, — бодро сказала мадонна Адриана и потрепала меня по щеке. — А теперь оденься в платье из бело-золотой парчи — я видела его вчера в твоём cassone[26] — оно прекрасно подойдёт к твоим великолепным волосам.

Вбежали несколько служанок и, не успела я опомниться, хихикая и перешёптываясь, вытащили меня из постели. На мне проворно зашнуровали платье из бело-золотой парчи, и мадонна Адриана сама потратила уйму времени на то, чтобы вытащить из разрезов на моих рукавах буфы из шитой золотом нижней сорочки.

— Испанская парча такая дорогая, но какое качество! Да, твои братья явно тебя балуют!

Худая девушка с задорным личиком, которую мне представили как Пантисилею, — «отныне это твоя личная камеристка, моя милочка» — искусно уложила мои волосы локонами на затылке, приколола к ним прозрачное покрывало, а я стояла посреди всей этой суеты и гадала, что же такое со мною происходит. Пресвятая Дева, как мне хотелось сейчас вновь очутиться в своей собственной комнате, пусть она даже вдвое меньше этой и совсем не такая роскошная; я хотела снова увидеть вечно кислую Джероламу, подозрительные глазки которой вмиг всё примечали, так что она всегда первой разнюхивала, что к чему; но более всего мне хотелось увидеть Сандро. Пусть даже у него и была склонность к театральным эффектам, которая больше бы подошла бы странствующему комедианту, несмотря на все свои шутки и насмешки, никогда не дал бы в обиду свою младшую сестрёнку. Но теперь я больше не могла пользоваться покровительством Сандро и моей семьи вообще. Моим единственным защитником был отныне мой молодой муж, которого нигде не было видно.

— Ах, да ты просто райское видение, — промолвила, расплывшись в улыбке, мадонна Адриана. — Ожерелья не нужно, дорогуша, — да ты и сама скоро это увидишь — да, думаю, теперь тебе можно идти. Спускайся во двор и смотри, не медли.

Я на мгновение опять взглянула в её широкое лицо.

— Хорошо, — сказала я.

Если не знаешь, что ждёт тебя впереди, обставь свой выход как можно эффектнее и надейся на лучшее. Я с достоинством, высоко держа голову, прошла вниз по лестнице, потом через одну сводчатую комнату, через вторую и вступила под арки галереи, которая обрамляла внутренний двор. Здесь я на мгновение остановилась, ослеплённая солнечными лучами, льющимися с открытого неба и кажущимися особенно яркими после приглушённого света внутри палаццо. Я заморгала, приложила руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, — и тут увидела перед собою мужскую руку.

— Идём, — сказал обладатель руки.

Идя вниз по лестнице, я приготовила короткую, красивую, полную возмущения речь, но теперь моя ладонь лежала на широкой, унизанной кольцами руке — руке с кардинальским перстнем. Руке высокопоставленного кузена мадонны Адрианы, кардинала, который так великодушно предоставил свой дом для моего свадебного пира. Как же его зовут? Меня представляли ему с полдюжины раз, но по мне все кардиналы выглядели на одно лицо — как стая слащавых алых летучих мышей.

— Ваше высокопреосвященство, — выдавила я из себя и присела в реверансе на мраморной ступеньке галереи.

— Нет, нет, — тотчас проговорил он и поднял меня. — Это старость должна преклониться перед красотой, а я вижу здесь очень старого мужчину и очень красивую девушку.

Он отвесил мне изящный поклон, более подобающий мужчине в камзоле и рейтузах, чем мужчине в облачении клирика[27]. Когда он распрямился, я увидела, что он возвышается надо мною, хотя я всё ещё стояла на целых две ступеньки выше. Его сложение было под стать его величественному росту — он был сложен, как бык на гербовом щите, украшающем двери его дома, бык с орлиным носом и тёмными глазами, в которых где-то глубоко блестело веселье. Звук «р» он произносил на испанский манер.

— Идём, — повторил он и увлёк меня вниз по ступенькам галереи в мшистый сад. — Полагаю, вы недоумеваете — почему мадонна Адриана послала вас ко мне.

— Чтобы поблагодарить вас за то, что вы позволили устроить мой свадебный пир у вас в доме, — предположила я.

Он медленно прогуливался со мною по саду между искусственных склонов с цветущими майскими цветами и мраморных статуй в нишах, увитых виноградными лозами. В центре сада журчал фонтан с каменной нимфой, танцующей в его струях.

— Это был прекрасный банкет, Ваше высокопреосвященство, — ничуть не погрешив против истины, сказала я. Меня совершенно не удовлетворяло другое — то, что произошло потом. Это Орсино и я должны были бы прогуливаться сейчас вокруг этого вот фонтана, время от времени смеясь, и я сорвала бы один из этих пряно пахнущих левкоев и заткнула бы его Орсино за ухо, и если бы в его душе была хоть капелька галантности, он поцеловал бы цветок и отдал его обратно мне.

— Я рад, что вы хорошо провели время за ужином. — Голос у кардинала был глубокий, звучный, созданный для того, чтобы гулко отдаваться в сводах сумрачных соборов. Неудивительно, что он пошёл по церковной стезе. — Но должен признаться, что у меня был ещё один мотив для того, чтобы ваш брачный пир прошёл в моём доме.

— Вы не знаете, отчего мой муж уехал так внезапно? — не удержалась я от вопроса.

— В этом я тоже признаюсь.

— Что? — Я остановилась, хотя моя ладонь всё ещё продолжала покоиться на его руке. — Так это вы его отослали?

— Да, — откровенно сказал кардинал.

Я открыла рот, чтобы сказать... одна Пресвятая Дева знала, что.

— Это она? — спросил за моей спиной мальчишеский голос. Я повернулась и увидела высокого паренька, всего лишь на год или два моложе меня, с золотисто-рыжими волосами, в свободной рубашке и рейтузах, таких мятых, словно он в них спал. Его лицо было мне смутно знакомо — он был в числе гостей на моей свадьбе, хотя теперь, когда у меня был мой собственный муж, я обращала мало внимания на зелёных юнцов.

— Хуан, — мягко сказал кардинал, — уйди.

— Что? Я просто хотел посмотреть на новую наложницу. — Хуан, или как его там, с головы до ног смерил меня сальным взглядом, достойным пятидесятилетнего сладострастника. — Можете прийти побаловаться со мной, если вам не по вкусу его высокопреосвященство, мой отец, — сказал он всё с той же сальной самодовольной ухмылкой.

— Хуан, — уже намного менее мягко сказал кардинал, и юнец выпрямился в полный рост.

— Мне просто хотелось взглянуть, вот и всё! Знаешь, я бы тоже мог заиметь наложницу. Я уже достаточно взрослый!

— Тебе только шестнадцать, и ты мне мешаешь. Оставь нас. — Кардинал снова, ничуть не смутившись, повернулся ко мне, в то время как юнец пробормотал что-то неразборчивое, напоминающее извинение, и поспешно ретировался. — Надеюсь, вы простите моего сына, мадонна. Он молод и склонен быть грубым перед лицом красоты. Это форма, в которой неоперившиеся юнцы выражают свой трепет, который вам, должно быть, хорошо знаком.

Я едва его слышала — передо мною только что разверзлась бездна.

— Простите, что я так туго соображаю, Ваше высокопреосвященство. Я просто глупая девушка, так что сразу не поняла — вы услали моего мужа, чтобы завладеть мною самому.

— Да, — весело сказал кардинал.

Я ударила его. То была хорошая крепкая затрещина — я могла одним таким ударом уложить мужчину на обе лопатки, да так, что у него гудело бы в голове. Кардинал было пошатнулся, но только откинул голову назад и рассмеялся.

— Перестаньте хохотать! — Я по-детски топнула ногой по садовой дорожке. — Никто не должен смеяться после моей затрещины! У меня три брата и сестра, которая меня ненавидит — и я знаю, как бить по щеке наотмашь! — На лице кардинала уже проступил красный след моей руки — так ему и надо.

— Верно, у вас это хорошо получается. — Кардинал закашлялся от смеха. — Но боже мой, меня уже несколько десятилетий как не лупила по щеке красивая девушка, и я только сейчас понял, как мне этого не хватало! Этой пощёчины почти довольно, чтобы я снова почувствовал себя молодым. Если вам интересно, — добавил он, — то мне шестьдесят один год.

— Мне интересно сейчас только одно — как поскорее выбраться из этого... этого гнезда порока! — Я дрожала с головы до ног в своих тяжёлых белых с золотом юбках. — Мой муж обо всём знал, или же вы придумали какой-то предлог, чтобы услать его подальше?

— Разумеется, он всё знал. И я ему хорошо заплатил. Хотя он, вероятно, пожалел о заключённой нами сделке, когда увидел, от чего отказался.

— Сделке, — но когда же вы её заключили? Я же увидела вас только вчера!

— Вовсе нет, мы с вами встречались раз пять. Просто все клирики выглядят на одно лицо для молодых девушек, которые смотрят только на молодых щёголей. — Он с печальным видом провёл рукою по своим тёмным волосам с белой вмятиной выбритой на макушке тонзуры[28].

— Не понимаю, как мы с вами могли встретиться до вчерашнего дня — ведь я выросла в Каподимонте.

— Но вы приезжали в Рим прошлой зимою, когда ваш брат Бартоломео подыскивал себе жену. Вероятно, он также хотел продемонстрировать Риму вас, чтобы начать торги. Я видел вас на мессе — о, по меньшей мере, дюжину раз. Вы, скажем так, выделялись на общем фоне. Однажды я пропустил всю проповедь, заглядевшись на ваш профиль.

Я надменно сузила глаза. От страха у меня сосало под ложечкой, но я не собиралась показывать ему, что боюсь.

— И, всего лишь понаблюдав за мною несколько раз, когда я была в церкви, вы пришли к выводу, что я захочу стать вашей... игрушкой?

— Понаблюдайте во время мессы за десятью девицами на выданье, — молвил он, и его унизанные перстнями руки несколькими красноречивыми жестами начертили в воздухе эту сцену. — Две девушки будут слушать очень внимательно — они действительно набожны. — Он вдруг склонил голову — ни дать ни взять скромная молодая девушка. — Ещё пять будут слушать с напускным вниманием, потому что их матери объяснили им, что показать своё благочестие, а заодно и продемонстрировать в церкви свой хорошенький профиль — это лучший способ добыть себе мужа. — Он устремил восторженный взор вперёд, лишь иногда исподтишка поглядывая в сторону внимательно наблюдающих за девицей потенциальных искателей её руки. — Ещё две будут слушать мессу безо всякого внимания, потому что их матери смотрят за ними недостаточно зорко. — Рот, прикрытый рукой, тихий шепоток и хихиканье. — А одна девушка из десяти даже не будет притворяться, будто слушает, она будет просто сидеть с сияющими глазами, поглощённая мыслями о каком-то известном только ей страшно занимательном секрете. Именно эта девушка покинет церковь, давясь приступами неудержимого смеха, когда простуженный священник перед тем, как поднять облатки для святого причастия, вдруг чихнёт на них. — Он поднял голову и посмотрел на меня. — Это единственная девушка, за которой стоит понаблюдать.

— Какой талант к искусству подражания, — грубо сказала я. — Вам следовало бы стать не кардиналом, а фиглярствующим лекарем-шарлатаном. Одним из тех, кто проделывает на сцене всякие театральные трюки, чтобы всучить легковерным знахарские снадобья.

— Каждый служитель церкви во многом подобен такому лекарю-шарлатану, — нисколько не обидевшись, сказал он. — Знаете, сколько театральных трюков мы используем, когда служим мессу? И не надо креститься — подозреваю, что девушка, которая способна смеяться, когда поднимают Святые дары, не опасаясь при этом погубить свою бессмертную душу, может по достоинству оценить театральное представление.

Он легко, кончиком пальца, дотронулся до локона, упавшего мне на щёку. Я, сердито нахмурившись, подняла руку, как бы предупреждая его о новой затрещине, и он проворно отдёрнул пальцы и, взмахнув рукою, превратил свой жест в приглашение сесть рядом с ним на садовую скамью. Он сел, я осталась стоять.

— Стало быть, вы увидели меня в церкви, захотели меня и решили заполучить? Всё так просто?

— Плотское желание — самая простая вещь на свете, — отвечал он. — Каждый мужчина в той церкви возжелал вас, когда вы выбежали на улицу, смеясь над этим чихающем священником, но только мне хватило дерзости попытаться вас заполучить.

— Да ну? — Я надменно усмехнулась — точь-в-точь как моя сестричка Джеролама. — И как же вы это проделали?

— Ваш ротик похож на жемчужину — вы это знали? Маленький, но совершенной формы. Я расспросил свою добрую кузину, Адриану да Мила, и она разузнала, что ваши братья подыскивают вам мужа. Было нетрудно предложить им кандидатуру её сына Орсино. А тот сразу понял, что это сулит ему изрядное продвижение в его будущей карьере.

— Не может быть. — Ноги мои подогнулись, и я вдруг села на мраморную скамью подле фонтана. Каменная нимфа весело резвилась в его струях, смеясь надо мной. — Не мог он так со мной поступить.

— Это довольно распространённая практика. — В глубоком, низком голосе кардинала всё ещё звучало веселье, однако его тон стал мягче, и он, похоже, перестал улыбаться. Точно я не знала — я не могла заставить себя взглянуть на него. — У моей последней любовницы было три мужа подряд, и каждый последующий сговорчивее, чем предыдущий. Она была респектабельна; имела положение в обществе — и дети, которых она родила мне, пользуются моим покровительством.

— Дети? — Мой вопрос прозвучал глупо. Я посмотрела на арку, через которую удалился грубый молокосос Хуан. Ну, разумеется. Кардинал, ничтоже сумняшеся делающий непристойное предложение женщине, которая только вчера вышла замуж, не постесняется родить с нею бастардов.

— У меня пятеро детей. — Он сел на край фонтана, как раз напротив меня, но не слишком близко. — Четверо здесь, в Риме, три сына и дочь. И одна дочь в Испании, которую я сейчас вижу редко, потому что она уже взрослая и вышла замуж.

И она наверняка старше меня. Не то чтобы это кого-то шокировало, напротив, это было обычным делом. Изотта Колонна, которая проплакала всю свою свадьбу, стояла в церкви рядом с шарообразным мужчиной шестидесяти четырёх лет. Три четверти девушек, с которыми я пересмеивалась на мессе, были выданы замуж за мужчин, по крайней мере, на двадцать лет старше их самих.

Девятнадцатилетний Орсино с его легко краснеющими щеками и голубыми глазами. Я думала, что мне так повезло...

Я посмотрела кардиналу прямо в глаза.

— Если вы так меня хотели, то почему не взяли этой ночью? — заставила я себя спросить напрямик. — Это же ваше палаццо, так что никто не пришёл бы мне на помощь. Вы могли бы сделать со мною всё, что пожелали.

— Моя дорогая девочка. — В его голосе снова зазвучал смех, словно пропитавший пирожное сладкий мёд. — Я никогда в жизни не брал женщину силой и не собираюсь начинать теперь.

Я вскочила на ноги.

— Тогда позвольте мне уехать домой!

— Ну, разумеется, — молвил он. — Ваш новый дом — это палаццо Монтеджордано, где вы будете жить со своей свекровью Адрианой да Мила. У неё вполне уютно — с нею живёт моя дочь; надеюсь, что вы с моей Лукрецией станете подругами. Она прелесть, и ей так часто недостаёт общества других молодых девушек. Ваш муж останется в своём поместье в Бассанелло, хотя меня бы не удивило, если бы он вдруг вернулся, чтобы проблеять извинения за свою трусость. Я тоже буду время от времени приходить в дом моей кузины, дабы ухаживать за вами.

Я презрительно опустила ресницы.

— А что, если я скажу «нет»? — Могла ли я сказать «нет»? Или же я попаду в ад, если брошу вызов кардиналу? О, Пресвятая Дева, кто бы мог подумать, что моё замужество так всё усложнит?

— Пожалуйста, говорите «нет», и ничего с вами не случится. — Кардинал поднялся со своего места, шурша алым шёлком, и его высокий рост снова заставил меня почувствовать себя карлицей. — Собственно говоря, вы даже станете значительно богаче. У вас будет сговорчивый молодой муж — конечно, он жалкий бесхребетный трус, но всё равно он лучше этих сморщенных седых субъектов, которые ухитряются взять в жёны юных дев вроде вас. Вы познаете приятное чувство, которое испытывает девушка, когда знает, что за нею ухаживают ради неё самой, а не ради её приданого, и которое должны испытать все женщины хотя бы раз в жизни. — Он бросил взгляд на мои заплетённые в косы волосы под прозрачным покрывалом. — Я хочу сказать, до того, как они отцветут.

Я откинула голову назад и, глядя ему в лицо, медленно, высокомерно растянула губы в улыбке.

Уголки его губ приподнялись, и он прижал руку к сердцу, как будто моя улыбка пронзила его, точно стрела.

— И, — весело заключил он, — у вас останется шкатулка, полная всяких сверкающих вещиц — моих подарков. Мои бывшие любовницы могли бы вам рассказать, что я весьма искусен и щедр в выборе подарков.

— Мне не нужны ваши подарки.

— Тогда просто выбросьте их, — беззаботно молвил он и снова завладел моей рукой. — Единственное, чего я хочу, — это преподнести их вам, моя дорогая. Это называется — быть безумно влюблённым, потерять голову. Вы должны тоже испытать когда-нибудь это чудесное чувство.

Он повернул мою руку ладонью вверх и легко провёл губами по внутренней стороне моего запястья. Вернее, он бы сделал это, не вырви я руку.

— Не прикасайтесь ко мне, — предупредила его я. С тех самых пор, когда мне исполнилось двенадцать и я начала округляться, из девочки превращаясь во взрослую девушку, мужчины щипали, тискали и пожирали меня глазами. Пажи, лакеи, заполонившие улицы наёмные головорезы; частные учителя, которым полагалось давать мне уроки танцев и преподавать мне «Божественную комедию» Данте[29]; незнакомцы, которые словно невзначай старались прижаться ко мне слишком тесно, когда я выходила после мессы из переполненной церкви; даже священники, которым я исповедовалась. Причём каждый из них был уверен, что поглаживание и похлопывание сойдёт им с рук, и единственное, что могла сделать незамужняя девушка, — это как можно быстрее отойти украдкой, пока её не обвинили в предосудительном кокетстве. Но теперь я была замужней женщиной, и больше мне не надо было притворяться, будто я ничего не чувствую, когда меня пытаются лапать и щипать. — Не прикасайтесь ко мне, — повторила я, но голос мой дрогнул. «А можно ли говорить “нет” кардиналу?» — прошептал мне испуганный внутренний голосок.

— О, не бойтесь, — нисколько не обидевшись, усмехнулся он и снова отвесил мне изысканный поклон. — Я не дотронусь до вас, пока вы меня не попросите сами.

— Уверяю вас, этому не бывать.

— Скоро мы встретимся снова, — пообещал он, не обратив ни малейшего внимания на мои слова, и удалился быстрым пружинистым шагом человека, которому ещё очень далеко до шестидесяти лет. Он покинул меня стремительно, и, когда я осознала, что он вложил что-то мне в руку, он уже взбежал по ступеням галереи и входил в дом — если бы я что-то сказала, он бы меня уже не услышал.

Я разжала пальцы — и аж задохнулась от удивления. На ладони у меня, изящно свёрнутая, лежала нитка жемчуга с одной грушевидной жемчужиной-подвеской, такой большой, какой я за всю свою жизнь ещё не видала.

«Ожерелья не нужно, дорогуша, — давеча пропела тонким голоском мадонна Адриана. — Да ты и сама скоро это увидишь».

Старая ведьма. Моя сводня-свекровь всё знала заранее. Она отправила своего собственного сына в деревню, чтобы не мешал, и обрядила его молодую жену, чтобы послать её заниматься блудом.

Я зажала ожерелье в кулаке и, торопливо взбежав по лестнице, ворвалась в свою спальню. Как мне хотелось найти там мадонну Адриану — тогда бы я бы швырнула эту безупречную жемчужину ей в лицо. Но в комнате была только моя новая камеристка Пантесилея — она шарила по ящикам моего комода и моим сундукам.

— Ты что же это, приставлена ко мне, чтобы за мною шпионить?

— Мне велела мадонна Адриана, — извиняющимся тоном отвечала моя служанка. — Вы виделись с кардиналом, мадонна Джулия? Он красив? Мне не случалось видеть его вблизи...

— Убирайся! — крикнула я. — Чтобы духу твоего не было здесь ни сейчас, ни потом!

Её глаза остановились на ожерелье, зажатом в моих пальцах.

— Ух, какое красивое! Мне тоже нравятся украшения — они показывают, что у мужчины серьёзные намерения...

— Вон!!

— Уже иду, мадонна Джулия, уже иду.

Она сделала мне реверанс и по-свойски хихикнула, но я конечно же отказалась ответить ей тем же. — Твоё имя нелепо и смехотворно! — крикнула я ей вслед. Тоже мне Пантесилея! Эта пронырливая девка нисколько не напоминала царицу амазонок, она даже не была служанкой — она была мерзкой шпионкой! Шпионкой, приставленной ко мне, чтобы докладывать обо всех моих действиях, всех поступках, всех секретах. Здесь у меня не было никого, кому можно было бы доверять.

Я опрокинула прикроватный столик, найдя некое извращённое утешение в грохоте, произведённом свалившейся на пол вазой, кубком и молитвенником. Потом швырнула жемчужное ожерелье на сундук с моим приданым и уставилась на него, точно на притаившуюся змею. Я не стану его примерять.

Во всяком случае, в течение ближайшего часа.

Столько я и продержалась.

У моего кардинала был хороший вкус в выборе драгоценностей, этого у него не отнимешь. Но я всё равно брошу это ожерелье к его ногам, если он посмеет прийти ещё.

— Возьмите это, кардинал Борджиа! — сказала я вслух, натягивая жемчужную нить через голову.

Родриго Борджиа. Я наконец вспомнила его имя.

Когда мужчина дарит тебе драгоценности, то, даже если ты собираешься бросить их ему в лицо, тебе следует запомнить его имя.

ЛЕОНЕЛЛО

Я декламировал эти строки про себя, переходя рыночную площадь.

Почтенная мать семейства, как и подобает, с перчатками на руках и покрывалом на голове, надо полагать, идущая с исповеди, бросила на меня подозрительный взгляд. Должно быть, мои губы двигались в такт моим мыслям, и со стороны я был похож на бормочущего что-то нечленораздельное сумасшедшего. Я отвесил матроне изысканнейший поклон и торжественно сказал: «Трижды Аяксы его отражали от тела своею Бурною силой». Вы это знали, добрая синьора? Трижды!

Она перекрестилась и заторопилась прочь. Притворяющийся слепым нищий сдвинул прикрывавшую вполне зрячий глаз повязку, на миг с изумлением воззрился на меня, но тут же вспомнив свою роль, начал снова пускать слюни и, делая вид, будто ничего не видит и вторым зрячим глазом, привычно уставился в пространство.

продолжал я декламировать в уме шествуя так же горделиво, как могучий Аякс, —

Двое учеников мясника остановились и принялись хохотать над карликом, решительно шагающим, положив руку на рукоять кинжала, как будто это меч какого-нибудь древнего героя, но на сей раз их смех ничуть меня не задел. Я был взрослым мужчиной, через год или два мне стукнет тридцать, но сказание о Троянской войне всякий раз снова превращало меня в восторженного школьника, который только что впервые прочёл его. Благодаря удачным картам, которые достались мне вчера вечером в игре в примьеру — целый chorus — у меня нынче скопилось достаточно денег и я наконец смог купить одну изрядно потрёпанную книгу, к которой присматривался уже целый месяц — и то была не упрощённая Ilias Latina[32], которую я читал в детстве, а версия самого Гомера, переведённая на итальянский с греческого. Конечно, она было отпечатана всего лишь с ксилографичесого клише; обращённая к Ахиллу просьба Приама отдать ему тело Гектора была ужасно смазана, а сцена поединка Гектора и Аякса оказалась почти нечитаемой из-за водяных пятен. Но всё-таки это была книга, новая книга для моей скромной библиотеки, и я, не удержавшись, погладил потёртый томик за пазухой моего камзола.

Я свистнул сквозь зубы и продолжил свой путь к таверне, где работала Анна. Если я хочу нынче вечером поужинать, то придётся мне сыграть для этого ещё одну или две игры, потому что все имевшиеся у меня монеты я потратил на книгу. А потом я пойду домой, в мою крошечную арендованную каморку над типографией в Борго и проведу остаток вечера, растянувшись на своей узкой койке с кружкой вина в руке, читая при ясном свете тонкой восковой свечи, которую я брал из коробки, только когда у меня появлялась новая книга.

— Анна! — крикнул я, входя в таверну и прерывая свою декламацию как раз перед оплакиванием Патрокла. — Анна, моя голубушка, нет ли у тебя нынче вечером каких-нибудь баранов, которых можно обстричь? Дай мне...

Вот тут-то я и увидел, что за столами нет клиентов; в таверне царила странная жуткая тишина, нарушаемая только приглушёнными рыданиями двух работающих здесь подавальщиц, которые плакали, уткнувшись друг другу в плечо.

— Что здесь происходит? — Я посмотрел на заплаканные лица служанок. — Что стряслось? Где Анна?

— В... Вон там, — дрожащим голосом ответила одна из них. Я распахнул дверь на кухню, и вся моя порождённая обладанием вожделенной книгой весёлость тут же лопнула, как мыльный пузырь.

Анна умерла, борясь. По крайней мере, она сопротивлялась.

— Когда вы нашли её? — онемевшими губами проговорил я.

— Рано утром. Одна из служанок, она приходит в кухню на рассвете, чтобы, значит, разжечь огонь и поставить кипятиться котлы, — и что же я слышу у себя наверху? Жуткий вопль, а когда спускаюсь, чтобы посмотреть, что стряслось, глупая девчонка уже залила своей рвотой весь пол.

«Тут есть, отчего человека может вывернуть наизнанку», — подумал я. Анна лежала на длинном, установленном на козлах кухонном столе, голова её была запрокинута, смятые юбки открывали голые ноги, руки были широко распростёрты, как у Христа на Распятии, и пригвождены к столешнице кухонными ножами, воткнутыми в ладони. Она всё-таки ухитрилась оторвать от стола одну руку в последней отчаянной попытке защититься. Я поднял её свободно свисающую с края стола кисть и увидел под ногтями полумесяцы запёкшейся крови. Она крепко поцарапала своего убийцу.

Молодец.

— Теперь народ будет несколько недель обходить моё заведение стороной, — пожаловался кабатчик. — Кто захочет пить вино и играть в кости в таверне, где пригвоздили к столу мёртвую девку?

«Хотя, если бы она не оцарапала того, кто на неё напал, он, возможно, и не перерезал бы ей горло». Моего друга Анну убили не ножи, которыми ей пронзили руки, а глубокий кровавый разрез на горле, окружённый четырьмя мелкими, явно сделанными в панике порезами, как будто прежде убийца никогда никому не перерезал горла.

«Я бы научил тебя лучше», — подумал я. Одной рукой хватаешь за лоб, откидываешь голову назад, а затем одним прямым сильным движением резко проводишь ножом поперёк горла. Именно поперёк — в этом всё дело. Если проводить дугой, то разрез не получится достаточно глубоким.

«Ты это постиг на практике, да? Ты сделал четыре неудачные попытки, прежде чем она умерла».

— Кто это сделал? — тихо спросил я.

— Тебе-то что? Это неважно, его всё одно никогда не поймают.

И то, наверное, не поймают. Простая девушка, которой в кабаке перерезали горло, — да такие тела еженощно во множестве сбрасывают в Тибр. В основном их вылавливают, свозят вместе и, поскольку никто их не опознает и не забирает, сваливают в кучи в безымянных могилах. И никому до них нет дела. Ни священникам, которые не станут служить заупокойную мессу по умершему, пока им не заплатит кто-нибудь из живых. Ни этим раздувающимся от важности продажным городским служителям закона, которым вроде бы положено ловить преступников, но которые больше интересуются взятками и поживой, чем поисками убийц. Никто не станет утруждаться, чтобы сходить за священником или за служителем закона, только не ради такой, как Анна.

Я протянул руку и закрыл ей глаза, полуоткрытые, незряче глядящие на сучковатые потолочные балки.

— Кто это сделал? — спросил я снова.

— А я почём знаю? — кабатчик пожал жирными плечами, уныло глядя на кровь, которая стекла со стола и образовала на полу застывшую тёмную лужу. Из-за его спины, за закрытой дверью кухни, слышались голоса двух оставшихся служанок — они рыдали и тихо переговаривались. — Одна из девушек говорит, что вчера поздно вечером здесь развлекались трое мужчин — играли в кости, сорили деньгами, пялились на девушек. Может, Анна осталась, после того как остальные две ушли, чтобы, значит, обслужить их.

— А вы здесь были?

— Нет, я пошёл к полуночной мессе, — с постным видом отвечал кабатчик.

— Ты пошёл поваляться в постели с женою возчика, к которой ты любишь захаживать, когда её муж со своими мулами уезжает из Рима.

— Они были хорошо одеты. Анна могла бы заработать приличный куш, если бы задрала юбки для кого-нибудь почище карликов да торговцев рыбой. Только всё пошло не так, как она хотела.

— Нет, её не изнасиловали. — Я поправил её мятые юбки, чтобы они закрыли ей лодыжки. Под юбками у неё не было крови, на бёдрах не было кровоподтёков. Синяки виднелись у неё на коленях, как будто кто-то пытался насильно их раздвинуть, но Анна, как видно, слишком отчаянно боролась.

Ножи, которыми её руки пригвоздили к столу, видимо, были нужны для того, чтобы она не сопротивлялась...

— Кто теперь будет убирать всё это свинство, хотел бы я знать? — Кабатчик снова принялся жаловаться. — Мне придётся заплатить этим девчонкам двойную плату только за то, чтобы они вымыли тут пол! А до тела они и дотрагиваться не станут: как-никак она была шлюхой, да и померла без покаяния.

— О её теле позабочусь я. — Я пересёк кухню и взобрался на стул, чтобы добраться до свечного ящика. — Я заплачу, — сказал я, предупреждая протесты кабатчика, и начал расставлять свечи вокруг тела Анны. Дешёвые свечи, сделанные из прогорклого сала. Она была достойна, чтобы во время ночного бдения подле её тела перед погребением горели свечи из пчелиного воска. Она много чего была достойна. Например, шёлкового платья вроде того, которое мы с нею видели на красивой юной новобрачной, что ехала мимо нас в свадебной процессии две недели назад. Она была достойна иметь заботливого мужа и любящую семью. Она заслуживала пристойной смерти в шестьдесят лет, а не этой ужасной гибели, когда всего-то в двадцать пять её сначала пригвоздили к кухонному столу, а потом перерезали ей горло.

— Закрой на сегодня таверну, — сказал я кабатчику, который опять начал было жаловаться и кипятится. — Я буду бодрствовать у её тела всю ночь, а завтра заплачу за её похороны.

— А карлик-то вроде влюблён! — Кабатчик игриво поднял бровь, и его губы начали было растягиваться в ухмылке.

— Попридержи свой грязный язык, пока я его тебе не отрезал, — не повышая голоса, остановил его я. — У неё нет семьи, чтобы заняться её похоронами, так что все хлопоты возьму на себя я.

— Что ж, это твои деньги — тебе и решать, на какую блажь их тратить.

— Эти деньги я выиграл, когда мне достались очень удачные карты при игре в примьеру, — объяснил я бездыханному телу Анны, когда кабатчик, топая, вышел вон. — Chorus, четыре карты одного достоинства. Такое сочетание карт попадается редко. Я купил на выигрыш книгу, но теперь я отнесу её обратно в лавку. Этих денег хватит, чтобы достойно похоронить тебя на кладбище. А может, и на одну-две заупокойные мессы по твоей душе...

Анна лежала тихо. На кончике одного из её пальцев застыла крупная капля запёкшейся крови. «Просто обыкновенная девушка из таверны», — подумал я. Некрасивая, с неухоженными, не очень чистыми волосами; неграмотная, постаревшая от тяжёлой жизни уже в двадцать пять лет. На каждой рыночной площади Рима найдётся сотня подобных девушек. Ничто не отличало её от любой другой из них, разве что, может быть, милая ямочка, что появлялась, когда она улыбалась своею доброй улыбкой.

— Тело на одр положили; его окружили, рыдая, грустные други, — промолвил я, потом процитировал строки о горе Ахилла, потерявшего своего друга Патрокла:

с этими словами я выдернул нож, который всё ещё пригвождал руку Анны к столу.

— С кем это ты говоришь?

Я обернулся и увидел двух оставшихся в таверне служанок — они стояли в дверном проёме, уставившись на меня опухшими от слёз полными тревоги глазами. — Она ведь тебе не отвечает, верно? Говорят, возле тел тех, кто умер не своею смертью, бродят привидения...

— Я просто молюсь о её душе. — Я увидел, как они поспешно отвели глаза от глаз Анны, которые сами собой опять открылись и невидяще смотрели в потолок. Я вновь опустил её веки и на этот раз придавил их последней парой скудо из моего кошелька.

— Да упокоит Господь её душу, — перекрестившись, дрожащим голосом проговорила одна из служанок. Эта девушка, бывало, нарочно толкала меня бедром, когда я играл, просто чтобы посмотреть, сумеет ли она выбить карты из моей руки, но сейчас её глаза были красны от слёз, а подбородок дрожал. — Да сгноит Господь заживо тех, кто это с нею сделал!

— Кабатчик говорит, вы их видели. — Я разгладил складки на мятой юбке Анны. — Это были трое мужчин, не так ли? Как они выглядели?

— Ну, как они все выглядят? — пожала плечами вторая служанка, постарше, с жёстким взглядом и суровой линией губ. — Мужчины, которым пришла охота поразвлечься, вот как они выглядели.

— На одном из них была маска. — Первая служанка фыркнула, хлюпнув носом. — Ты и сам знаешь, что из себя представляют эти молодые щёголи. Их хлебом не корми, а дай нацепить маску, будто нынче карнавал, и в таком виде заявиться в трущобы!

— Стало быть, он был молод. — Я тщательно пригладил волосы Анны, убрав их с испачканных запёкшейся кровью щёк. — Это был юнец или молодой мужчина?

— Кто его разберёт, когда на нём маска? Во всяком случае, он был молод и набит деньгами. Так и сыпал монетами, пока играл в зару.

— А двое остальных?

— Обыкновенные мужчины, — раздражённо сказала та служанка, что была постарше. — А тебе-то что?

— Будет лучше, если мы будем знать, как они выглядят. А что, если они явятся опять? — Я печально посмотрел на неподвижно лежащее между нами тело Анны. — Что, если в следующий раз им захочется поразвлечься с одной из вас, мои красавицы?

— Это вряд ли. Потому что ничего у них не выйдет. — Первая девушка скорчила гримасу, и льющийся из грязных окон таверны тусклый свет рельефно осветил её нос, сломанный по меньшей мере один раз то ли каким-то пьяным матросом, то ли чернорабочим. — Один из них был такой урод — ну, прямо страшный как смертный грех; он был в ливрее. Такой здоровенный охранник. Я бы не стала с ним заниматься этим делом и за мешок дукатов.

— Ты бы обслужила самого дьявола и за один дукат, — заметила её подруга. — А за мешок и подавно!

— А что за ливрея была на этом охраннике? — перебил я их перепалку, прежде чем первая девушка успела рассердиться.

— Не знаю, на нём был плащ. Но я разглядела, что на груди у него вышита лошадь.

— Да не лошадь это была, — возразила вторая служанка, — а бык. Вышитый красной нитью.

— Нет, лошадь...

— А третий мужчина? — спросил я, складывая руки Анны крест-накрест на её плоской груди. — Как выглядел он?

Они обе тупо посмотрели на меня и пожали плечами.

— Мужчина как мужчина, — сказала наконец старшая. — Вот говорил он с акцентом — то ли испанец, то ли венецианец.

— Dio. И что вы можете сказать насчёт этого то ли испанца, то ли венецианца?

— Он явился позже тех двоих. Ущипнул меня за задницу и даже не предложил монетку. И сказал, что лучше вернуться на постоялый двор «Смоква», потому что там можно найти девушек покрасивше.

Внезапно я ощутил острое сожаление, что они не отправились обратно на постоялый двор «Смоква» и не убили там какую-нибудь девушку покрасивее Анны. Какую-нибудь хорошенькую девицу с чёрным сердцем и загребущими руками, которая бросила своего новорождённого ребёнка где-нибудь на пустынном склоне холма или сдавала денежных клиентов бандитам, которые их грабили и убивали, — какую-нибудь девушку с достаточным количеством грехов, чтобы заслужить такую смерть.

Такую смерть. Анна была пригвождена к столу, но за что? Может быть, она слишком упорно сопротивлялась и они запаниковали и перерезали ей горло, чтобы заставить её замолчать, прежде чем они сбегут? Даже если бы крики «Убивают!» донеслись ночью из такого захудалого кабака, как этот, кто-нибудь из крохотных винных погребков или арендуемых комнат в домах на другой стороне улицы мог всполошиться.

Интересно, сколько знатных римских семей одевают своих телохранителей в ливреи с красным быком или лошадью?

Интересно, у кого из них остались на лице следы от ногтей Анны: у телохранителя, у то ли испанца то ли венецианца, или у юнца в маске?

Интересно, бывает ли регулярно кто-нибудь из этих троих на постоялом дворе «Смоква»?

Обе служанки ушли, встревоженные тем, что я так внезапно замолчал, и я был рад их уходу. Я зажёг расставленные вокруг тела Анны свечи и снова сел на свой табурет для ночного бдения у её тела. Нащупав томик «Илиады» за пазухой камзола, я достал его и стал читать.

— прочёл я.

Здесь не будет рыдательного плача и громких стенаний. Никому нет дела до смерти Анны, кроме меня. В отличие от Патрокла, о котором скорбели все герои Греции.

— У меня нет для тебя ни светлого елея, ни масти драгой, моя голубушка, — отвлёкся я от Гомера, чтобы обратиться к моему другу Анне. — Мне ещё повезёт, если я смогу оплатить заупокойную мессу по твоей душе.

На меня, блестя, смотрели монеты на её глазах.

Я замолк и закрыл томик.

— Ахиллес хотя бы знал, кто убил его друга.

Анна безмолвствовала. Я посмотрел на неё.

— А кто убил тебя, моя девочка?

Ответом мне было молчание.

ДЖУЛИЯ

— Стало быть, вы признаетесь в грехе блуда и нарушении брачных обетов. Это большой грех, мадонна.

— Нет, — сказала я, раздражённая его тупостью. — Это вовсе не то, что я говорила. Я сказала, что меня искушают заняться блудом в нарушение брачных обетов.

— Значит, вы желаете мужчину, который не является вашим мужем, а является преосвященным кардиналом?

Я со злостью уставилась на решётку исповедальни. В церкви было темно и душно и затхло пахло ладаном, скамеечка для коленопреклонений была жёсткой, и сквозь украшенную искусной резьбою решётку исповедальни я могла разглядеть только какие-то части облачения священника, но не его лицо. Его как бы освобождённый от телесной оболочки голос был полон неодобрения.

— Нет, — попыталась я объяснить ещё раз. — Это кардинал Борджиа меня желает. Он воображает, будто достаточно помахать перед моим носом одним или двумя драгоценными ожерельями...

— Значит, вы виновны в том, что искушаете духовное лицо нарушить обет безбрачия?

— Если учесть, что у него уже есть пятеро внебрачных детей, вряд ли ему требуется, чтобы его искушали, — заметила я.

— Не ваше дело порицать служителя Господа. — Священнику явно было легче порицать меня. Отрывистый голос, доносящийся до меня из-за решётки, был ледяным. — Плотские грехи кардинала — это дело его совести. Вы не должны утяжелять ношу, что обременяет его душу.

— Его ношу? — возмутилась я. — А как насчёт моей? Жена без мужа, брошенная в... в гнездо порока! — Наверное, уж это его проймёт. Ведь священники вечно талдычат нам о гнёздах порока.

— Даже сквозь эту преграду я вижу, что вы отмечены проклятием красоты, — продолжал священник, цокнув языком. — Красивые женщины суть ловушки, которыми дьявол искушает мужчин нарушать свои обеты. Облачитесь в скромные одежды, мадонна, старайтесь держаться в тени и не утяжеляйте ношу этого служителя Господа, искушая его своим телом.

— Я вовсе не хочу искушать его своим телом!

— Все женщины жаждут, чтобы ими восхищались. Сей служитель Господа трогал вас?

— Нет, — призналась я. — Но он этого хочет. — «Он приходил ещё раз, но я отказалась с ним говорить». Так я священнику и сказала. — Я просто сидела, сложив руки на коленях. Я никак его не поощряла.

Но это не произвело того впечатления, на которое я рассчитывала.

— «А! — сказал кардинал Борджиа, и по его низкому глубокому голосу стало видно, что он позабавлен. — На сей раз меня ждёт презрительное молчание. Что ж, если вы предпочитаете безмолвие, то я тоже. На что слова, если можно просто любоваться такой красотой?» — И он подпёр рукой подбородок и сидел так битый час, воззрившись на меня своими горящими глазами.

— Под конец я вся издёргалась, — сказала я священнику. — Знаете, как трудно — просто неподвижно сидеть и молчать, когда на тебя пристально смотрят? У меня ужасно чесался нос, а он за весь час только и сказал: «Не могли бы вы дуться, немного повернув голову? Я был бы благодарен за возможность полюбоваться вашим совершенным профилем». Ну что делать с таким человеком? Что бы я ни сказала, он ни на что не обижается.

— Значит, его воля сильнее вашего тщеславия. Три покаянных молитвы...

Священник скороговоркой перечислил все молитвы моей епитимьи — чтобы прочесть их все, мне пришлось бы стоять на коленях до Сретения Господня, но я просто заткнула уши, не желая слушать. «Мне надо было сразу понять, что ты примешь его сторону». Эти попы вечно держатся друг за дружку. Все у них виноваты, только не они сами. Когда мне было двенадцать и мои груди впервые стали давить на шнуровку моих корсажей, меня исповедовал монах — дыша на мою шею вином от причастия, он шепнул мне, что отпустит все мои грехи, если только я дам ему посмотреть на мои созревающие яблочки. Он так и сказал «яблочки». Я всё рассказала настоятелю его монастыря, и каким-то образом в конце концов оказалось, что во всём виновата одна я; юная искусительница, выставляющая напоказ свои прелести, ввела в соблазн бедного служителя Господа. С тех пор я никогда по-настоящему не верила попам. И с тех пор мне не очень-то нравятся яблоки.

— Ego te absolvo[35], — промолвил наконец священник за решёткой исповедальни, потом отбарабанил остальные слова формулы отпущения грехов. Я возмущённо перекрестилась и поспешила выйти из исповедальни, прежде чем меня стошнит либо от одуряющего запаха ладана, либо от витающего здесь лицемерия. «Ох уж эти мужчины», — подумала я, проходя мимо кающихся, стоящих в очереди к священнику в исповедальне, и огляделась, ища алтарь, где я могла бы поставить свечу. Мне не хватало нашего старого образа, слегка косящей Мадонны в церкви в Каподимонте, где я исповедовалась, когда была девочкой. Здесь, в Санта-Мария-Маджиоре, всё было куда более величественно: колонны все высечены из афинского мрамора, своды и апсида украшены великолепными мозаиками, повествующими о жизни Пресвятой Девы, и все святые, стоящие в нишах, имели донельзя высокомерный вид. В конце концов я остановилась перед алтарём святой Анны — у неё было более доброе лицо, чем у строгой, словно ко всему придирающейся Мадонны, и к тому же на ней были надеты очень модные, с разрезами, выложенные бархатом рукава.

— Мужчины все одинаковы, — сказала я святой Анне, зажигая свою свечу. — И совершенно неважно, что на них надето — камзол или сутана.

— Sorellina!

Я обернулась и увидела моего брата Сандро, который, только что, войдя в церковь, снял шляпу и теперь вовсю размахивал ею, увидев сквозь толпу меня.

— Тут совсем не то, что в Каподимонте, верно? — продолжил он, подойдя к алтарю святой Анны, где стояла я. Он окинул взглядом высокие своды поперечного нефа, богато позолоченные одежды статуй святых, мозаичные полы грандиозной базилики. — Да, sorellina, нынче ты вращаешься в высоких кругах. — Тёмные глаза Сандро одобрительно прищурились при виде моего зелёного бархатного платья, вышитых пышных рукавов и серебряной сетки, в которую я упрятала свои волосы. Он не привык видеть меня так роскошно одетой — когда мы росли, шелка и бархат надевались только по дням церковных праздников или каких-нибудь торжеств, однако для Борджиа и Орсини парча и жемчуга были чем-то повседневным. — Наверное, священник в исповедальне попенял тебе за тщеславие, — продолжил Сандро, — но сколько ещё грехов ты успела совершить всего за две или четыре недели брака? Что до меня, то мне нужно отпущение моей обычной порции плотских грехов. Мне кажется несправедливым, что за небольшое баловство с хорошенькой девушкой я получаю епитимью вдвое более суровую, чем студент или солдат. Жизнь клирика имеет явные изъяны, во всяком случае, пока ты находишься на низших ступеньках иерархической лестницы. Нельзя безнаказанно совершить более или менее серьёзный грех, пока ты не достиг, по крайней мере, сана кардинала. Полагаю, это должно придать мне стремления поскорее взобраться по лестнице наверх. Как тебе «кардинал Фарнезе»...

Я не видела моего любимого брата со дня свадьбы. По его словам, дела заставили его удалиться из города на несколько недель. «К сожалению, время от времени мне всё-таки приходится работать нотариусом час или два, что поделаешь». Прошедшие недели дали мне достаточно времени, чтобы обдумать, что я ему скажу, но сейчас я не могла вспомнить короткую сердитую речь, которую я приготовила, к тому же, как бы то ни было, церковь не место для криков. Поэтому я просто ударила Сандро кулаком в плечо.

— Ой! — он воззрился на меня с удивлением. — Брак вопреки моим надеждам не сделал тебя добрее, sorellina.

— Мерзавец! — сказала я и ударила его ещё раз. — Ты знал? Ты знал о кардинале Борджиа?

— Что я должен был о нём знать? — Сандро пожал плечами. — Кроме того, что он богаче Мидаса[36] и что у него больше женщин, чем у турецкого султана?

— Да то, что он хочет и меня прибавить к своему гарему!

Сандро расхохотался:

— О да! Стареющий кардинал, словно огромный кальмар в алых одеждах, ласково обвивает своими щупальцами прекрасную деву...

— Сандро, веди себя серьёзно!

— ...она извивается, вертится, о, как же ей спастись? Подобно Андромеде[37], прикованной к скале, чтобы стать жертвою чудовища, посланного Нептуном, сия нежная красавица ёжится от страха, когда мощные руки влекут её к погибели...

— Разве будущему кардиналу Фарнезе не следует вместо греческих мифов читать Святое Писание?

— ...она изо всех сил борется со своей судьбою — принести свою девственность в жертву древнему богу...

Я стояла и кипела от злости, покуда мой братец закатывался от смеха. Люди вокруг начинали на нас пялиться, но это моему брату всегда было нипочём. Я взяла его за рукав и отвела подальше от алтаря святой Анны, остановившись между мраморной колонной и вереницей людей, один за другим заходящим в исповедальню. — Сандро, перестань давиться смехом и послушай меня! Ты действительно не знал? Что кардинал Борджиа...

— Что ему нравится, как ты выглядишь? — Сандро наконец подавил последние смешки, но в его тёмных глазах плясали весёлые искорки. — Всем этим престарелым святым отцам нравилось, как ты выглядишь, sorellina! А Борджиа — похотливый старый козёл в митре[38], об этом знает весь Рим. Только не говори мне, будто ты не знаешь, как обходиться со сластолюбивым служителем церкви, если он вздумал с тобой флиртовать! Просто пронзи его своим ледяным взором, который ты довела до совершенства, тем самым, который превращает мужчин в червей. А если это не поможет, выдай одну из твоих превосходных затрещин, которая может повалить быка...

Моё исстрадавшееся сердце сжалось от величайшего облегчения. Пусть Орсино продал меня кардиналу за деньги и продвижение в карьере, но гораздо больнее было думать, что то же самое проделал и мой любимый старший брат. Но он этого не делал — й он, и вся моя семья устроили мой брак, не подозревая ни о каком подвохе. Мои отец и мать ушли к Господу, но девушка никогда не бывает одинока, если у неё есть по-настоящему любящий её старший брат. Родриго Борджиа придётся с этим считаться и моему мужу тоже.

— Сохраняй спокойствие — ведь теперь ты замужняя женщина. Неужели ты думаешь, будто какой-то раздувшийся от сознания своей важности поп может просто взять и затащить тебя в позолоченную клетку, словно какую-нибудь турецкую наложницу? — От такой мысли Сандро опять зашёлся от смеха.

«Собственно говоря, именно это он и замышляет». Но сказать это вслух я не решилась. Мой муж явно не собирался защищать мою честь с рапирой в руке, но за Сандро это наверняка не заржавеет. В общем-то, мой брат смотрел на мирские грехи снисходительно, они его даже забавляли, но от его снисходительности не останется и следа, если речь пойдёт о том, чтобы защитить его любимую младшую сестрёнку. Если из-за меня моего брата порежут на куски...

— Что ты знаешь о кардинале Борджиа, Сандро? — спросила я, оставив свои мысли при себе.

— Разумеется, только сплетни. — Взяв меня под руку, Сандро покинул своё место в очереди в исповедальню. — Все мои простительные грехи подождут, раз представился случай вдоволь посплетничать. Позволь мне проводить тебя домой.

Выйдя на площадь, я раскрыла свой зонтик от солнца, и мои охранники торопливо поднялись со ступенек церкви, где они нежились и зевали на солнце. Когда я была незамужнею девицей, на улице меня сопровождала только бдительная мать или служанка, следящие за тем, чтобы мои глаза были скромно потуплены и чтобы я смотрела себе под ноги, а не на мужчин. (Как будто это когда-нибудь мешало мне украдкой бросать взгляды по сторонам.) Но нынче за мною ходила целая свита: четвёрка стражников в жёлто-бордовой ливрее Борджиа с вышитым на груди быком, паж, несущий мой шлейф, моя весёлая служанка Пантесилея, которая держала мой зонтик от солнца и мои перчатки. И всем им до одного приплачивали, чтобы они за мною шпионили. Прихлебатели. Лизоблюды.

— Итак. — Я жестом велела им немного поотстать, и мы с Сандро начали пересекать мощёную булыжником площадь. Я слегка приподняла свой бархатный подол, осторожно обходя лужу. Вокруг хлопали крыльями и ворковали бесчисленные голуби; уличные торговцы громко призывали купить у них кусочки дерева или ткани, уверяя, что это частицы Честнаго животворящего креста Господня или фрагменты Туринской Плащаницы; нищие, сидя на корточках, протягивали за подаянием миски, надеясь получить монетку у закутанных в покрывала женщин, торопящихся в церковь или выходящих из неё. — Расскажи мне о кардинале Борджиа.

— Ага, он всё-таки произвёл на тебя сильное впечатление, да?

— Сандро, я говорю серьёзно! — Что за человек был мой воздыхатель? Мадонна Адриана, разумеется, воспевала его достоинства с утра до ночи: его учёность, его ум, его остроумие, его безупречный вкус во всём, что касалось искусства, влияние, которым он пользовался в Коллегии кардиналов, но я не знала, верить всему этому или нет. Но пусть Пресвятая Дева сама обречёт меня вечно мучиться в аду, прежде чем я доставлю кардиналу удовольствие, спросив его сама. Был только один человек, к которому я могла обратиться за консультацией — мой брат, который, хотя и был всего лишь нотариусом, всегда знал все городские сплетни.

— Он кардинал-епископ Порто и Санта-Руфины, — молвил Сандро. — Ещё он Администратор Валенсии; провёл там несколько лет — ведь он, как ты и сама, наверное, догадалась, испанец. Фамилия Борджиа произошла от испанской фамилии Борха. Кое-кто поговаривает, будто Борха происходят от мавров или испанских евреев, но я этому не верю. Родриго Борджиа — глава Коллегии кардиналов, что означает, что именно он созовёт конклав, когда придёт время выбирать нового Папу.

— Хватит об этих его званиях и выборах Папы, — перебила его я. — Расскажи мне то, что действительно интересно!

— Он очень богат. — Мы уже миновали площадь и теперь шли по лабиринту из узких извилистых улочек, в котором любой неримлянин сразу же безнадёжно заблудится. Всякий коренной римлянин скажет вам это, едва почует, что вы имели опрометчивость родиться вне пределов Вечного города. — Ты же видела его дом — думаю, он один из самых богатых кардиналов Рима.

Я подумала об огромной жемчужине, которая сейчас лежала на моём подоконнике, где от неё бархатистым светом отражались солнечные лучи. Я бросила её туда вместо того, чтобы запереть в одном из моих сундуков, желая, чтобы кто-нибудь из слуг украл её, — и это стало бы для его высокопреосвященства хорошим уроком. Пусть узнает, что я потеряла его драгоценный подарок и ничуть о том не сожалею... Однако никто из слуг не осмеливался даже дотронуться до неё, наверное, потому, что они слишком боялись, как бы им не отрубили руки за воровство, и она правда выглядела такой красивой, лёжа на солнце, переливаясь и маня. Я не знала, что с нею делать, но знала, что я её ни за что не надену.

Во всяком случае, когда меня кто-нибудь мог увидеть.

— И, разумеется, у него есть незаконнорождённые дети, — продолжал мой брат весело перечислять все пороки моего ухажёра. — То ли семь, то ли восемь от разных матерей как в Испании, так и в Риме.

— По его собственным словам, у него пятеро выживших отпрысков. С одним из них — Хуаном — я уже встречалась; ему шестнадцать. Он вечно заходит ко мне, смотрит на меня с самодовольною ухмылкой и отпускает грубые замечания. Есть ещё один сын; этот вроде бы учится в университете в Пизе; и ещё младшие мальчик и девочка, живущие с мадонной Адрианой, но сейчас они уехали погостить у своей матери, так что я с ними ещё не встречалась. Если они хоть немного похожи на своего брата Хуана, то приятного в них нет ничего.

— Однако все они прекрасно обеспечены, — заметил Сандро. — У дочери сказочное приданое, а Хуан Борджиа — герцог Гандии; это испанский титул...

— Я знаю. Он вечно путается под ногами. Хоть он и герцог, всё равно он похотливая маленькая тварь.

— А старший сын, тот, что сейчас учится в Пизе, к пятнадцати годам был уже епископом Памплоны. — Сандро с завистью покачал головой. — Ох, мне бы такого любящего и всемогущего отца! Как же я когда-нибудь смогу стать епископом или кардиналом, если у меня нет такого родителя? Ведь, чтобы заслужить эти звания самому, я слишком ленив.

Всемогущий. Я поддала ногой камешек и покачнулась на толстых деревянных подошвах, которые я носила, чтобы уберечь туфли от уличной грязи. Премиленькие туфельки из испещрённой ромбами змеиной кожи. Ещё один подарок, появившийся в моей комнате как-то во второй половине дня и доставленный от анонимного дарителя. Но туфельки были перевязаны шёлковой лентой цвета одежд кардинала. И не просто рядового кардинала, а одного из наиболее богатых и могущественных.

Слишком могущественного, чтобы ему мог бросить вызов скромный двадцатичетырёхлетний нотариус, даже если речь шла о таком серьёзном деле, как добродетель его сестры.

— Почему у тебя вдруг сделалось такое печальное личико, sorellina? — Мой брат остановился посреди улицы, и с его худого красивого лица сползла улыбка. Благодаря толстым подошвам, моя голова находилась сейчас на уровне его плеча, а не середины груди, как раньше, и ему не нужно было так сильно наклонять голову. Кардинал Борджиа тоже был высоким — мне вечно приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в лицо мужчинам в моей жизни. — Ведь кардинал не оказывает на тебя серьёзного давления, да? — продолжил Сандро. — Флирт — это одно, но если он воображает, будто может превратить одну из Фарнезе в обыкновенную любовницу... — Выражение лица Сандро сделалось угрожающим, но он всё-таки не смог удержаться от того, чтобы принять картинную позу, как герой рыцарского романа, положив руку на эфес воображаемой шпаги. — Этот бык Борджиа — влиятельный человек в Риме, но это отнюдь не значит, что я не пощекочу его рапирой. Прогоню его, угрожая проколоть насквозь, по улицам Рима...

— Ох, да веди себя серьёзно! — рявкнула я. — Провинциальный нотариус против римского кардинала? Да он мог бы прихлопнуть тебя, как муху.

— Возможно. — Сандро заговорил уже без комедианства. — Но это вовсе не означает, что на брате не лежит обязанность постараться защитить честь сестры, если ей кто-то угрожает.

«Это должен был бы сделать Орсино, — невольно подумала я. — Это то, что всегда делают мужья, а ещё братья и отцы». Я выросла, слушая пересуды жён, жалующихся на строгих мужей, ревниво охраняющих добродетель своих жён — но как же дико и как удручает, когда твой муж совсем тебя не ревнует. Разумеется, Орсино Орсини меня не любил; с этим я уже смирилась. В конце концов, мы с ним даже не знали друг друга. Но он женился на мне, чтобы отдать меня другому, и с этим я смириться не могла.

— Джулия?

— Не беспокойся, Сандро. — Я улыбнулась ему своей самой лучезарной улыбкой. — Он просто старик с блудливыми глазками — неужели ты думаешь, будто я не сумею защитить свою честь от его посягательств? Честно говоря, внимание кардинала мне даже льстит. И вообще, должна тебе сказать, гораздо занимательнее быть женой, чем незамужней девицей. Пойдём, мы уже почти дошли до палаццо. Я покажу тебе свои апартаменты. Теперь я живу как принцесса — я знаю, когда Орсини начали интересоваться браком со мною, ты говорил, что они богаты, но ты совершенно не представляешь, насколько. На моей кровати полог из вышитого испанского бархата, а какой ковёр...

КАРМЕЛИНА

Комнатушка, которую мне отвели в помещении для слуг Палаццо Монтеджордано, оказалась крохотной. Достаточно только для узкой койки и маленького сундучка, который будет служить мне и сиденьем и вместилищем для моей одежды. Стоя в её середине, я могла легко коснуться всех четырёх её стен.

Спаси и сохрани меня, святая Марфа, это был рай.

Мадонна Адриана да Мила было заволновалась, когда Марко представил ей меня как свою осиротевшую кузину из Венеции.

— Кузину? — с сомнением спросила она, посмотрев сначала на Марко, потом на меня, и полагаю, что она в тот момент подумала, будто он просто пытается поселить в её доме свою шлюху, чтобы она всегда была под рукой.

— Да, кузину, — твёрдо молвила я, после чего замолчала, опустила глаза в пол и предоставила Марко вести весь спор, как и полагается благонравной девице в присутствии мужчины, который распоряжается её жизнью, будь то её отец, муж, брат или кузен.

Мадонна Адриана сразу повеселела, когда Марко упомянул мои кулинарные таланты.

— Те пирожные с марципаном, что подали на свадебный стол, мадонна, были приготовлены ею. Кажется, ваша невестка очень высоко о них отозвалась? Умение Кармелины готовить сладости уступает только моему собственному...

Я тихо выдохнула через ноздри, но продолжала стоять с опущенным взглядом и позволила Марко приписать всю подготовку свадебного пира себе. Пускай он приписывает всё себе — ведь я тоже получала кое-что взамен, так что, в общем и целом, нельзя было сказать, что мне не заплатили за труд.

Мадонна Адриана повеселела ещё больше, когда я сказала, что конечно же я буду работать в кухне, не требуя платы.

— Пока я не могу дать вам комнату, — предупредила она. — Может быть, койку в одной из кладовых...

В конце концов я получила свою клетушку, которая прежде была запасной кладовкой для кувшинов с оливковым маслом. Я не возражала; всё в каморке было пропитано ароматом доброго оливкового масла, и, растянувшись на своей узкой койке, я вдыхала его с наслаждением, пока не заснула. Впервые за много месяцев я спала, не просыпаясь от ужасных кошмаров.

Правда, времени на сон было мало. К мадонне Адриане всё время приходили гости; бесчисленные родичи Орсини, которым нужны были столь же бесчисленные подносы с лёгкими закусками и вином; почтенные матери семейств, явившиеся, чтобы вволю посплетничать; сам знаменитый кузен моей хозяйки кардинал Борджиа, который, как все утверждали, вёл осаду золотоволосой невестки мадонны Адрианы. Если не считать её нежданного визита на кухню поздней ночью после её свадьбы, я почти не видела мадонну Джулию, разве что иногда издали мне удавалось заметить блеск её волос в какой-нибудь отдалённой лоджии на верхних этажах, но слуги часто по её приказу поднимались к ней на второй этаж с моим печёным десертом из яблок и айвы, моими белыми персиками в траппе, моими подслащёнными густыми взбитыми сливками. Мадонне Джулии нравились сладости, вернее, ей нравились те сладости, которые готовила я, и хотя Марко, видя меня, всякий раз чувствовал новый приступ досады оттого, что я так ловко втёрлась в его жизнь, зато ему нравилось иметь в своей кухне лишнюю пару рук. Особенно если это были мои руки и особенно в дни, подобные сегодняшнему, когда к нам на кухню явился паж с приказом от мадонны Джулии прислать ей тарелку инжира, начиненного корицей, сахаром и измельчённым миндалём — и это, когда все и так были завалены работой, потому что была середина дня и надо было готовить обед.

— Кармелина! — Марко даже не повернул головы, чтобы взглянуть на меня; сам он был занят приготовлением фаршированного молочного поросёнка.

— Да, маэстро. — Мои руки уже тянулись к инжиру, сахару, миндалю и ножу, чтобы измельчить его. — Пьеро, корицу!

— Она вон там. — Он повёл плечом в каком-то неопределённом направлении.

— А мне надо, чтобы она была вот здесь, слышишь, подмастерье? — Прозвучавшая в моём голосе стальная нотка заставила его сдвинуться с места, однако он прошёлся по кухне нарочито неспешно, опять же, не торопясь взял хранившуюся рядом с другими специями корицу, потом бросил её на мой стол, обсыпав ею всё моё рабочее место. — А теперь принеси тряпку, чтобы всё это вытереть, — приказала я, и он бросил на меня злобный взгляд. Половина подмастерьев ненавидела меня, а служанки принимали негодующий вид, когда я отдавала им приказы. Именно я спасла свадебный ужин мадонны Джулии, а вместе с ним, вероятно, и их места в услужении мадонны Адрианы — но что из того? На кухнях есть иерархия, такая же строгая, как при любом королевском дворе, а я в неё не вписывалась: не совсем повар, не совсем судомойка и не совсем служанка. Хотя Марко и привёл меня сам, он меня явно недолюбливал; мне доверяли готовить самые сложные рецепты для мадонны Джулии; я отдавала приказы, но в то же время помогала мыть полы и столы и чистить котлы, то есть делала работу, подобающую разве что самым низшим из слуг. Я была неизвестной величиной, чем-то непонятным, а на кухнях не любят неизвестные величины. Марко всё-таки придётся во всеуслышание прояснить моё место среди слуг мадонны Адрианы, но в данный момент он предпочитал не смотреть на меня, и мне пока что придётся самой выкраивать себе место под солнцем.

— Пьеро? — сказала я, и голос мой прозвучал как удар хлыста. — Тряпку.

— Да, синьорина, — с нарочитой вежливостью, больше напоминающей наглость, молвил он и так же неспешно принёс мне тряпку.

— Спасибо, — сказала я, отлично осознавая, что все в кухне прислушиваются к нашему разговору, и опять повернулась к столу. И тут я увидела, что по моему столу идёт кот, оставляя следы лап в аккуратном слое высыпанной на него муки.

— Брысь! — Я замахала на кота тряпкой, но эта ленивая тварь только зашипела на меня. По мне, кота, который только жрёт и не ловит мышей, можно спокойно утопить. — Ну, погоди у меня, — предупредила его я, — на днях я сделаю из тебя колбасу. С чесноком, фенхелем и кусочками свиного сала, а потом съем тебя с широкой улыбкой. Дай только срок.

Кот, глядя на меня, нахально мяукнул и, спрыгивая на пол, ухитрился при этом опрокинуть кувшин сливок, которые я собиралась взбить. Сливки выплеснулись, облив всю мою юбку, и, когда я бросилась в свою каморку за чистым передником, я услышала, как служанки хихикают у меня за спиной.

Вбежав в свою конуру, я остановилась, закрыла за собою дверь и сложила покрытые мукой руки на груди.

— А я думала, что хорошо тебя спрятала, не оставила на виду, — сказала я наконец.

Высохшая мумифицированная кисть руки, наполовину прикрытая, лежала на верху вороха одежды в моём маленьком сундучке. Наверное, я случайно вытащила её на поверхность сегодня в предрассветной темноте, когда торопливо шарила в сундучке в поисках чистой сорочки.

Почему сейчас, лёжа на куче одежды, она выглядела иначе, чем когда покоилась в своей раке на алтаре? Я столько раз видела её, когда была девочкой, — благословенную и священную кисть руки святой Марфы, тщательно сохранённую и выставленную на всеобщее обозрение в женском монастыре в Венеции, носящем её имя. Отнюдь не самом большом и известном из многочисленных венецианских монастырей — но именно там чаще всего молился мой отец (а это с ним случалось нечасто). Такому расчётливому человеку, как он, казалось естественным и целесообразным обращаться за помощью к святой Марфе, когда он стремился получить подряд на приготовление пиров для дожа во время карнавала или надеялся, что именно его наймут для подготовки свадебного банкета очередной наследницы из богатейшего венецианского семейства Фоскари. Если уж на то пошло, что может знать Пресвятая Дева об отчаянных молитвах, возносимых к небесам из кухонь? Никто ещё не видел Пресвятую Деву за стряпнёй. Поэтому, когда отцу требовалось, чтобы кто-нибудь в раю замолвил за него словечко, он отвозил нас всех: меня, мою мать и сестру — в монастырь Святой Марфы, чтобы мы все вместе помолились у алтаря монастырской церкви. А на алтаре можно было очень ясно разглядеть высушенную кисть руки самой Угодницы Марфы, покровительницы всех поваров.

Конечно, я не очень-то верила, что это действительно настоящая рука евангельской святой. Нет никого практичнее ордена монахинь, которым надо срочно отремонтировать места для певчих в церкви, а когда столько монастырей в Венеции конкурируют за послушниц, за которыми их семьи дают большое приданое, настоятельнице требуется нечто существенное, чтобы богатые семьи стремились отдать под её начало своих дочерей. У монастыря Святого Захария святых мощей и реликвий хоть пруд пруди, у монастыря Святой Клары имеется один из гвоздей, которыми руки Христа были прибиты к кресту; и к ним выстраивались очереди из богатых девушек, решивших принять постриг. Так что когда-то, во время оно, какая-то давняя настоятельница монастыря Святой Марфы могла вполне по земному устало пожать плечами и осторожно навести справки среди поставщиков святых реликвий и мощей, которые, как известно, могут добыть вам всё, что угодно: от кусочков Честнаго животворящего креста Господня до пряди волос святой Марии Магдалины, если только вы не слишком уж разборчивы. И вот смотри-ка — у монастыря Святой Марфы появились собственные святые мощи, которые можно выставить на всеобщее обозрение — кисть руки небесной покровительницы обители, которая, как уверяли монашки, оживала и творила крестное знамение всякий раз, когда она исполняла просьбу, изложенную в молитве человека истинно благочестивого. И вскоре среди новых послушниц появилось столько девиц с богатым приданым, что вновь обретённые святые мощи поместили в прекрасный новый ковчег из серебра и слоновой кости, усеянный по бокам гранатами и жемчугом, с оконцем из горного хрусталя, через которое молящиеся могли видеть саму руку святой, немного увядшую, немного потемневшую и высохшую, но не лишившуюся украшающего один маленький, загнутый внутрь палец резного золотого кольца.

Я задрожала, глядя на эту руку, лежащую сейчас на ворохе моей одежды. Может быть, теперь она выглядит иначе, потому что я её украла.

Видит Бог, я не собиралась этого делать. Я хотела забрать только ковчег. Я отчаянно желала уехать из Венеции, отчаянно хотела попасть в Рим, но всё же не настолько отчаянно, чтобы украсть святые мощи (даже если они были не такими уж святыми). Мне были нужны деньги, а ковчег, по моим подсчётам, должен был стоить добрых три сотни дукатов, если разломать его на части, которые невозможно будет опознать: неогранённые драгоценные камни и серебряные резные филёнки. Я должна была получить триста дукатов приданого от моего отца, триста дукатов, которые я теперь никогда не получу. Мне задолжали. А из-за того, что мне и дальше не везло, церковь оказалась единственным местом, где я могла быстро сорвать куш после того, как стащила у отца рецепты и сбежала. Единственным местом, где было хоть что-то ценное, что можно было продать, чтобы иметь достаточно денег для путешествия на юг.

Вот я и взяла ковчег, но я никогда бы не взяла саму руку. Тяжёлым основанием алтарного подсвечника я разбила оконце из горного хрусталя и, в ужасе оглядев пустую церковь, высыпала на алтарь осколки. Я не могла заставить себя засунуть руку в ковчег и дотронуться до святых мощей, так что я только невнятно пробормотала молитву: «Святая Марфа, прости меня», вытряхивая руку наружу. Я собиралась почтительно завернуть её в вышитый алтарный покров, но тут я услыхала доносящийся из нефа шум и ударилась в панику. Мне удалось отвлечь монашек и войти в церковь одной, но я отлично понимала, что у меня будет мало времени — возможно, лишь несколько секунд. И я просто схватила ковчег и бросилась бежать.

Когда я взяла ковчег, он был пуст — я могла бы в этом поклясться. Но, как видно, высохшая ладонь руки святой Марфы зацепилась за зазубренные края расколотого оконца, когда я торопливо завернула всё в плащ, потому что позже, когда я уже продала кусочки ковчега за цену, намного меньшую, чем он на самом деле стоил, я вдруг обнаружила Святые мощи, запутавшиеся в моём плаще на дне перемётной сумы. Я уставилась на них в ужасе, но ничего уже нельзя было исправить. К тому времени я уже села на корабль — то был самый дешёвый способ добраться из Венеции в Феррару. Но даже если бы корабль тотчас же повернул обратно в сторону Венеции, я уже не могла вернуть мощи на место, потому что меня бы сразу арестовали за осквернение церкви.

Я знала, о чём говорю, когда говорила с Марко тем утром в тесных кухнях палаццо кардинала Борджиа. Я не могу вернуться назад. Если бы я украла только рецепты моего отца, — что ж, я, вероятно, могла бы вернуться и претерпеть наказание, которое он счёл бы нужным мне назначить. Но осквернение алтаря церкви мне бы не простили. Я не знала, какое наказание полагается осквернителям церквей в Риме, но слышала, как покарали других воров, посягнувших на то, что принадлежит Богу. Меня могли бы подвесить на виселице вниз головой, и толпа бросала бы в меня камни и гнилые овощи, пока сосуды в моей голове не лопнули бы от прилива крови и я бы не умерла. Если бы мне повезло, меня бы перед повешением удавили. Или, если бы мне очень повезло, меня могли бы избавить от смертной казни и просто отрубить мне нос и кисти рук.

Нелегко быть поваром без носа, чтобы нюхать, и рук, чтобы резать и шинковать.

От этой мысли я вздрогнула, вновь ощутив во рту кислый вкус ужаса, и перекрестилась, глядя на тёмную сморщенную кисть руки в ворохе моей одежды. Мне пришлось призвать на помощь всё своё мужество, чтобы коснуться её пальцами. Я могла перерезать горло ягнёнку так же быстро и так же безжалостно, как любой мужчина, я могла запустить руку в массу всё ещё тёплых свиных кишок и вычистить их, чтобы сделать оболочку для колбас, но меня передёрнуло, когда я взяла высохшую руку и положила её на свою койку. На ощупь она была сухой и сморщенной, как изюм.

Я немного поколебалась, потом опустилась перед нею на колени. Может статься, это и не настоящая рука моей небесной покровительницы, но как бы то ни было, она всё равно была для святой Марфы святыней её церкви. Если я ей сейчас помолюсь, она меня услышит. Но как следует молиться святой, которую ты ограбила и оскорбила?

— Святая Марфа, — сказала я наконец, — пожалуйста, не сердись на меня. Ты же знаешь — я не могла... ты знаешь, что я была вынуждена уехать. Прости, что мне пришлось украсть у тебя, но я правда не хотела...

Я замолчала. Получалось плохо.

— Святая Марфа, — начала я снова, — помоги мне спрятаться здесь, в Риме, и я посвящу тебе все блюда, которые приготовят мои руки. Все виды жаркого, вся приготовленная мною птица, соусы, сладости — всё будет посвящено тебе. Отныне мои руки и все их труды будут принадлежать тебе, если только ты простишь грехи, которые я против тебя совершила.

Я опустила глаза на свои руки. Старые ножевые порезы, побледневший ожог на запястье от чересчур горячего соуса, мозоли от возни с вертелами и ощипывания тушек фазанов.

Кому из святых, кроме святой покровительницы поваров, понадобились бы такие вот руки?

И тут я впервые вгляделась в скрюченную руку, которая лежала у меня на койке. Она, как и мои руки, была маленькая — такой рукой удобно фаршировать мелких птиц. Узкие пальцы, и на одном сохранилось филигранное золотое колечко, как раз такое, которое выбрала бы повариха, потому что оно не мешало бы месить тесто для хлеба. Увядшая ладонь была широкой — и, что это? — кажется, след от мозоли у основания указательного пальца, как раз в том месте, где у меня тоже мозоль от рукоятки ножа?

Я улыбнулась — кажется, впервые за много месяцев. Может быть, это и не настоящая рука моей святой покровительницы, но это точно была рука поварихи.

Может быть, мы всё ещё понимали друг друга, святая Марфа и я. Может быть, она не так уж на меня и сердита. В конце концов, она помогла мне с приготовлением свадебного пира для мадонны Джулии — пусть все мои труды и приписал себе Марко, но благословенная святая Угодница и я — мы обе знали, кто на самом деле провернул дело.

— Хороший получился пир, правда, — спросила я у руки и была немало разочарована, когда она в ответ не пошевелилась. Если бы она сотворила крестное знамение, я бы поняла, что моя клятва услышана.

А может, я бы просто лишилась чувств.

— Кармелина! — послышался из кухни рёв Марко. — Где ты там, кузина, почему не работаешь? Этот инжир сам себя не нафарширует!

— Иду, маэстро, — отозвалась я и поспешно сменила запачканный передник на чистый. Руку я осторожно завернула в свой самый лучший платок и положила на дно сундука. — Это, конечно, хуже, чем ковчег из серебра и горного хрусталя, — сказала я вслух, поднимаясь с колен, — но ты никогда и никому не будешь так нужна, как мне.

Я перекрестилась и быстро выбежала из моей каморки, пахнущей оливковым маслом. Я была воровкой и осквернительницей церкви и, вероятно, однажды попаду в ад, но Марко был прав. Инжир для мадонны Джулии сам себя не нафарширует.

ЛЕОНЕЛЛО

Постоялый двор «Смоква» стоял на одну или две ступеньки выше, чем те заведения, в которых я обычно зарабатывал на жизнь. Служанки здесь были одеты в опрятные платья и чистые передники и чаще всего принимали негодующий вид, если, после того как они приносили напитки, клиенты хлопали их по бёдрам. Вина были тоньше, свечи были восковые, а не чадящие сальные. Установленные на козлах столы не шатались и были чисто вымыты, и в толпе покрытых дорожной пылью паломников и обычных для любой таверны игроков чаще попадались одетые в бархат юнцы, сбежавшие от своих наставников ради толики шумного веселья среди простонародья и игры в карты. Чтобы не отличаться от остальных завсегдатаев трактира, я купил себе новую рубашку, почистил сапоги, вынул из сундука, что стоял в изножье моей койки, редко мною надеваемый выцветший бархатный берет, а на свои короткие пальцы нацепил несколько колец, не серебряных, но выглядящих как серебро, и на протяжении трёх недель каждый вечер ходил в «Смокву», играя в кости, зару и прочие азартные игры, которые обычно презирал. Я заказывал кружку вина для себя, притворялся, что пью, покупал выпивку для своих партнёров по игре, смотрел, как они осушают свои кружки до дна, и всё это время держал ухо востро.

Требуется некоторая ловкость, чтобы задавать вопросы во время игры в карты. Надо начинать расспросы, когда вино уже развязало твоим партнёрам языки, но до того, как оно окончательно замутило их рассудок; после того, как карты розданы, но до того, как начнётся напряжение финальной стадии игры. Мужчины говорят охотнее всего, когда они у тебя выигрывают, и я провёл три недели, проигрывая свои деньги и стискивая зубы, когда мои противники в игре откалывали шуточки по поводу того, что кому не хватает роста, недостаёт и везения.

Моё сердце подпрыгнуло в груди в тот вечер, когда я впервые увидел в «Смокве» человека с вышитым на его ливрее быком, а во время шумной игры в зару я выяснил, что он слуга кардинала Борджиа. Но потом в трактир вошли ещё трое охранников с быком Борджиа на груди, и за тот вечер и следующий я узнал, что все они прибыли в Рим слишком недавно, чтобы среди них был тот, кого я разыскивал. Их наняли в сельской местности только на прошлой неделе, чтобы они охраняли палаццо Борджиа и палаццо Монтеджордано, где кардинал — что не являлось тайной — держал своих незаконнорождённых детей. По всему Риму церковники и знать нанимали всё больше охраны. Папа Иннокентий дышал на ладан; по последним слухам, он вот-вот должен был умереть, и все знали, что стоит ему испустить дух, как город погрузится в хаос беспорядков.

«И всё же — именно так и был одет тот охранник, — сказала, коротко кивнув, служанка с суровым лицом, когда я показал ей сделанный мною набросок ливреи Борджиа с её красным быком. — Я вас спрашиваю: разве такой герб годится для служителя Господа? С такой-то эмблемой ни в жисть не быть ему новым Папой. Сейчас больше всего шансов у кардинала Пикколомини. Или у кардинала Сфорца...»

Мне было совершенно наплевать, кто будет носить папскую тиару после того, как бедный страдающий одышкой Папа Иннокентий отдаст концы, однако в последующие вечера я хорошенько напоил многих охранников Борджиа на постоялом дворе «Смоква», всякий раз говоря:

— Ну, хоть намекни, уж ты-то должен знать, за кого будет голосовать кардинал, ведь ты же служишь в его доме! — А потом на свет Божий появлялась моя колода карт, а потом монеты и вопросы.

Через три недели я-таки его нашёл. Крупный детина с весёлой уродливой физиономией, в рубашке с распущенными завязками, чтобы хоть немного охладиться в душном зное, который не ослабевал даже ночью, так что на лбу и висках моего нового знакомца выступили капли пота. Я весь вечер постоянно ему проигрывал, и проиграл достаточно, чтобы он смотрел на меня вполне доброжелательно и дружелюбно, и когда я сдал ему и следующую партию, он покачал головой и предложил купить мне кружку вина.

— Мне всегда казалось, что коротышкам вроде тебя должно везти больше, чем нам, остальным, — заметил он, жестом подзывая служанку. — Если у карлика имеется такой же запас удачи, как и у человека обычного роста, то он, как я понимаю, должен быть просто создан для игры в примьеру.

Я уныло покачал головой, сбросив свои карты, которые были так хороши, что, озаботься я тем, чтобы правильно их разыграть, я бы сорвал банк.

— Мне никогда не везло, приятель.

— Никколо, — сказал он. — Я выиграл достаточно твоих денег, чтобы взамен хотя бы назвать тебе своё имя. И купить тебе выпивку.

Трактирная подавальщица с раздражённым лицом с шумом почти что швырнула на стол мою кружку и сделалась ещё более сердитой, когда я послал ей воздушный поцелуй.

— Лицо у этой девицы что уксус, — заметил я, свистнув ей вслед. — Вчера вечером здесь была другая, темноволосая, хорошенькая, как ангелочек. Я надеялся увидеть её и сегодня. — Я подмигнул. — Я ей понравился.

— Тогда хорошо, что нынче её тут нет, приятель. — И охранник Никколо откинулся назад на своём стуле и гордо хлопнул себя по красующемуся на его груди вышитому быку Борджиа. — Всем девушкам больше всего нравятся мужчины в форме.

— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.

— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.

— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...

И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.

— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.

— Dio, — я покачал головой, делая вид, что вспоминаю. — Я тогда думал, что эта девушка — беглая монашка. После того, как я кончал, она принималась плакать и просить, чтобы я перерезал ей горло, говорила, что так она хочет искупить свои грехи. Я всё время думал, что когда-нибудь какой-нибудь подонок может поймать её на слове. И так и оставить с перерезанным горлом и раскинутыми в стороны руками, как на Распятии.

Никколо так и не поднёс кружку ко рту, а словно вдруг обессилев, со стуком опустил её обратно на стол, и я почувствовал, как в моей груди начинает расцветать пока ещё слабое свирепое возбуждение. «Да, — подумал я, — да, да!»

— Матерь Божья, — проговорил он, пытаясь рассмеяться. — От такой девчонки лучше держаться подальше. С такими девчонками, знаешь ли, того и гляди может случиться беда.

— Может быть. — Я небрежно пожал плечами, но свирепое возбуждение в моей груди всё нарастало. Надо быть очень, очень холодным человеком, чтобы совершенно спокойно выслушивать историю, так ярко напоминающую твоё последнее преступление — а Никколо, насколько я мог судить, холодностью отнюдь не отличался. Он приклеил к своему лицу широкую ухмылку, но поднятые уголки его рта дёргались, а глаза так выпучились, что стали видны белки сверху и снизу от радужки.

К счастью, он был к тому же ещё и сильно пьян. А опьянение вкупе с чувством вины хорошо развязывает языки.

— Ты получаешь от девчонки свою долю удовольствия, — сказал я, — и не всё ли тебе равно, что с ней случится потом? Если и случится беда, то ты в том не виноват.

— Иногда бывает, что и виноват, — пробормотал он. — Иногда всё начинает идти не так, да так быстро...

Капля пота скатилась по его шее и исчезла под воротником.

— И что пошло не так? — шепнул я.

— Он просто хотел девчонку, понимаешь? Простую девчонку — простые девчонки задешево выделывают такие штуки, которые куртизанки соглашаются делать, только если заплатишь вдвое. — Во рту у Никколо уже была каша. Ещё немного — и он пьяно заплачет, а потом — захрапит на столе. Мне придётся работать быстро.

— А что случилось потом? — Я говорил мягко, как священник в исповедальне.

Никколо зажмурил глаза, потом моргнул.

— Ну, мы и повели его в кабак.

Я обвёл пальцем край кружки.

— Мы?

Глаза Никколо больше не смотрели на меня, они были устремлены в пространство, и он явно видел там нечто ужасное.

— Мы с Луисом — он человек кардинала, приехал с ним из Валенсии — он один из его управляющих. Раньше он мне нравился.

— А теперь больше не нравится? — Испанец. Не венецианец, а всё-таки испанец.

Никколо содрогнулся всем телом.

— Только не после того, как он... Господи, помилуй мою душу... — По щекам Никколо покатились слёзы, и он неуверенно перекрестился. — Господи, помилуй её душу... Бедная девушка... Я заплатил, я заказал заупокойную мессу по её душе.

— Правда? — мягко сказал я. Цветок свирепого возбуждения в моей груди полностью распустился, и я ощутил во рту его вкус — горький прилив торжества. — Правда, приятель?

Но он меня уже не слышал. Его голова упала на сложенные на столе руки, и он засопел и захрапел.

Когда я пришёл в «Смокву» следующим вечером, я не взял своих карт. Вместо них я взял книгу — потрёпанный томик писем Цицерона. Большинство из них я знал наизусть, но что поделаешь — «Илиаду» мне пришлось продать, чтобы заплатить за похороны Анны. Печальные и убогие похороны, со священником, который даже не пытался скрыть, что он пьян; кроме него на них присутствовал только я да несколько служанок из таверны. Никого из семьи Анны, разумеется, не было — девушки, у которых есть любящие семьи, не заканчивают свои дни, распятыми на кабацких столах.

Я перечитывал Consolatio[40] Цицерона[41], положив ноги на стол, когда в общий зал трактира вошёл Никколо. Было уже недалеко до полуночи, но увидев меня, он меня окликнул, и я позволил ему уговорить меня сыграть с ним в кости. Было похоже, что он ничего не помнил о своих вчерашних пьяных излияниях, хотя он уныло шутил об охранниках, которые не умеют пить и засыпают, если выпьют слишком много. Я уверил его, что сам заснул задолго до него, и начал опять проигрывать. Он начал было размякать под воздействием выпитого вина и хорошего выигрыша, когда к нему вдруг подошёл худой мужчина в строгом сером камзоле и с раздражённым видом схватил его за плечо.

— Опять напиваешься допьяна? — резко сказал он. — Ты же знаешь, его высокопреосвященство желает, чтобы его телохранители всегда были начеку, ведь мы не знаем, когда нас могут вызвать в Ватикан. Капитан велит отрезать тебе уши и повесить их тебе на шею, если тебя не окажется на месте, когда начнётся рассветная смена. Давай, давай, вставай... — И он потянул Никколо за мускулистую руку.

— Луис, — молвил я.

Он окинул меня холодным взглядом.

— Да? — спросил он. В его речи слышался лёгкий испанский акцент. Невысокий мужчина с чистыми руками и аккуратно подстриженными ногтями. Опрятная рубашка, безупречно выстиранные рейтузы, на поясе вместо кинжала висит пенал с перьями. Как раз такой человек мог сопровождать упрямого юнца в его вылазке в трущобы на поиски дешёвых шлюх, чтобы держать его в узде и в случае чего подчистить за ним, если тот заиграется.

Он сделал лёгкое движение рукой, как бы отмахнувшись от меня, словно от мухи, потом опять принялся честить Никколо. Тот сконфуженно встал из-за стола и кивком попрощался со мною. Испанец поторапливал его; на мгновение ворот его рубашки раскрылся, обнажая шею.

В низу его горла я различил три едва заметные уходящие под рубашку царапины. Как будто его оцарапала ногтями женщина, причём очень сильно.

Испанец раздражённо поправил воротник и вместе с Никколо затерялся в толпе. Я засунул Цицерона обратно за пазуху камзола. Нынче ночью мне больше не понадобятся книги.

Я держался от них на расстоянии и шёл на звук высокого раздражённого голоса дона Луиса. Пока было светло, я хорошо разведал местность вокруг постоялого двора «Смоква» и теперь бесшумно двигался во тьме. То было наиболее опасное время ночи: когда самые ранние пташки ещё не вышли на улицу, когда последние выпивохи, шатаясь, возвращаются домой, когда таящиеся по углам грабители и убийцы надеются отобрать ещё один кошелёк или убить ещё одну жертву, перед тем как с рассветом отправиться восвояси. Нет поры лучше для того, чтобы совершить убийство.

Я быстро прокрался вперёд, сделал во мраке петлю почти у них под носом, но они были слишком заняты, всматриваясь в тёмные углы, чтобы увидеть то, что творилось у них под ногами. Скользнув в глубокую тень огромного палаццо, я остановился и подождал, пока две неясных фигуры не пересекут площадь. Потом набрал в грудь воздуха и гулким голосом крикнул в темноту:

— Дон Луис!

Они остановились и завертели головами. Луну закрыла пелена облаков, ночной воздух был тёплым. Я различил запахи дорожной грязи и конского навоза. Где-то заскулила собака, в проулке, кажется, кто-то плакал, наверное, нищенка. Никколо казался теперь просто большой тенью рядом с тенью пониже, но я всё-таки разглядел, что он перекрестился.

—Дон Луис! — крикнул я снова. — Почему вы пригвоздили её к столу?

Испанец тотчас резко повернулся на звук моего голоса, вглядываясь во тьму и шумно, сердито выдыхая носом. Поглупевший от выпитого вина и ничего не видящий в темноте Никколо невнятно пробормотал:

— Она вырывалась.

— Молчать! — зашипел испанец.

— Она вырывалась, — почти плача, повторил Никколо, — и Луис сказал, что у парня будет больше шансов её поиметь, если она будет лежать неподвижно. И взял кухонные ножи...

— Я сказал молчать! — рявкнул дон Луис и — надо же — сам послушался собственного приказа. Больше он уже ничего не скажет.

Я не прошептал молитвы, когда моя рука метнула нож. Говорят, святой Юлиан, который при жизни был рыцарем-госпитальером[42], присматривает за душами убийц, но он занимается только раскаявшимися убийцами, мне же за всю мою короткую жалкую жизнь никогда не хотелось в чём-нибудь каяться меньше, чем в эту минуту. Я только прошептал: «Анна», и её имя словно придало клинку, что вылетел из моей руки, крылья, и он понёсся прямо, как копьё. Я увидел блеск стали в просочившемся сквозь облака свете луны, услышал бульканье крови, которой мой нож не давал хлынуть из горла испанца, и понял, что попал, куда метил.

Он рухнул на покрытые грязью камни площади с моим ножом, торчащим из самой середины его адамова яблока. Никколо мгновение постоял над трупом, изумлённо раскрыв рот и всё ещё вглядываясь во тьму, тщась увидеть, кто убил его товарища. Потом взвыл и бросился бежать.

Я уже успел вынуть из-за манжеты второй нож и держал его наготове, но, когда я бросал его, моя жертва споткнулась, и клинок попал ему не в спину, а всего лишь глубоко вонзился в колено. Он завопил во всё горло, и от этого вопля залаяли все лежавшие на широком пространстве площади собаки. Я выругался про себя и бросил сквозь тьму свой третий нож, но он пролетел мимо и со звоном упал на мостовую, в то время как Никколо с трудом поднялся и заковылял прочь.

Мои ноги слишком коротки, чтобы добиться чего-либо большего, чем неуклюжая трусца, и позднее мне придётся заплатить даже за это усилие, когда кривые кости моих ног запротестуют против столь быстрого способа передвижения. Мне никогда не угнаться за мужчиной нормального роста и даже, если на то пошло, за здоровым ребёнком. Но за раненым с одним целым коленом? Если поторопиться, то я смогу его догнать.

Я бросился вслед за Никколо, пересёк площадь и последовал за ним в лабиринт тёмных кривых улочек. «Идиот, — зло сказал я себе, — на таких улицах, как эти, тебя самого ограбят и убьют». Для любого человека сунуться после наступления темноты в не признающие ни власти, ни законов переулки Рима — это чистое безрассудство; для карлика же, которого любой может ограбить и убить даже средь бела дня, — это сущее безумие. Но я слышал, как впереди меня Никколо стонет всякий раз, когда ему приходится опираться на раненую ногу; я чуял мерзкий, отдающий железом запах его крови на фоне обычных ночных запахов чадящих сальных свечей и нечистот, и из маленьких потайных ножен, вшитых в мой пояс, в мою руку перекочевал ещё один нож. «Ты можешь его отпустить», — предложил голос в моей голове, быть может, это даже был голос святого Юлиана, желающего, чтобы я раскаялся в том, что отобрал чужую жизнь. В конце концов, человек, который пригвоздил руки Анны ножами к столу, был мёртв, и скорее всего именно он, дон Луис, перерезал ей горло. Но Никколо наверняка тоже удерживал её на столе. Он, возможно, протестовал, морщился от мук совести; даже оплатил заупокойную мессу по её душе — но он всё равно удерживал её на столе, и я ни чуточки не хотел его щадить.

Впереди меня моя жертва замедляла шаг. Я слышал, как он поскуливает при каждом вдохе, и доносящийся до моих ноздрей запах крови сделался ещё резче. Должно быть, он выдернул из раны мой нож, и кровь теперь вытекала свободно. Я заколебался, когда он, хромая и тяжело дыша, свернул на Понте Сант-Анджело — по мосту шла длинная прямая дорога, и я вполне мог бы кинуть свой нож в ковыляющий по ней неясный силуэт. Но нож, который у меня остался, был последним, и, если я промахнусь, то останусь безоружным, а я хорошо усвоил этот горький урок — никогда не выходи в город без оружия. Мне придётся напасть на Никколо с близкого расстояния, и я заставил свои жестоко болящие ноги перейти на неуклюжий бег. Паломники переходили Понте Сант-Анджело, чтобы посмотреть на Базилику Святого Петра, но Никколо шёл не туда. Он свернул с пути, ведущего в палаццо кардинала Борджиа, что рядом с Кампо Деи-Фиори, так что теперь я точно знал, куда он пойдёт.

Я настиг его, когда уже стал виден огромный фасад палаццо Монтеджордано. Он спотыкался и скулил и постоянно оглядывался в диком ужасе, пытаясь разглядеть, какое же существо преследует его, прячась во мраке. Быть может, он думал, что это Анна встала из могилы, чтобы своими изрезанными руками схватить его за горло. Я нырнул в сторону, вытащил из сточной канавы скользкий от нечистот и крысиного помёта камень и швырнул его прямо ему в поясницу. Он издал вопль и упал, и, прежде чем ему удалось снова встать на ноги, я уже сидел у него на плечах. Схватив его за мокрые от пота волосы, я дёрнул его голову к себе и упёр остриё ножа в его горло.

— Никколо, — промурлыкал я в его ухо, — скажи мне, кем был тот юнец.

— Какой юнец? — Он всхлипывал. — Какой юнец, я не...

— Паренёк в маске. Тот, которого вы отвели в трущобы, и каким-то образом ваша игра в карты и вино привели к тому, что вы пригвоздили к столу девушку. Я уверен, её ты помнишь. — Я на мгновение перевёл взгляд на внушительный фасад палаццо Монтеджордано. Там были ещё охранники в ливреях с вышитым на груди быком Борджиа, они стояли на страже под укреплёнными в стене факелами — и вот-вот могли заметить нашу борьбу, ведь от места, где находились мы, до освещённого факелами круга было рукой подать. Я ещё крепче стиснул в горсти волосы Никколо и понизил голос: — Юнец в маске — кто он был? Ещё один охранник в палаццо Монтеджордано, может быть, ты взял его под своё крыло? Паж? Или кто-нибудь побогаче, может быть, кузен дона Луиса или какой-нибудь юный щёголь, который был гостем на одном из пиров кардинала? Ну же, скажи мне.

Никколо барахтался, бормоча что-то нечленораздельное, но я навалился на его лопатки всем своим весом, и ему никак не удавалось меня скинуть. Пусть у меня детские руки и ноги, но туловище у меня как у обычного мужчины, и даже имея рост всего лишь немногим более четырёх футов[43], я тяжелее, чем выгляжу. Я прижал его к земле и почувствовал, как он замер, когда остриё моего ножа до крови впилось в его горло.

— Кто... кто ты? Брат этой шлюхи?

— Анны, — прошипел я в ухо Никколо, вложив в это шипение всю свою ненависть. — Её звали Анной.

И тут на мой затылок обрушился сокрушительный удар.

Я мельком увидел стражника с красным быком на груди, глядящего, как я сваливаюсь с плеч Никколо и падаю на живот. Стражник перевернул пику, которой только что, как дубиной, ударил меня по голове и тупым концом с силой ткнул в моё запястье. Я ощутил резкую боль и почувствовал, как нож выскальзывает из моих пальцев. «Нет, — успел подумать я, — нет, карлику нельзя быть безоружным». Но я был обезоружен, и в тусклом свете утренней зари я услыхал топот сапог — они топали мимо меня, ко мне, потом сгрудились вокруг меня.

— Ваше преосвященство? — послышался голос где-то надо мной. — Смотрите, что мы тут нашли!

— У ваших людей острые глаза, — ответил юношеский голос, и обутая в сапог нога пинком перевернула меня на спину. Я моргнул от яркого света факелов, окружающих меня со всех сторон. — Ну-с, так что у нас здесь?

Среди света разгорающейся зари и факелов и зазубренных теней я увидел узкое лицо юноши — судя по его выражению, он явно был позабавлен. Красивое лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами, и пара бездонных чёрных глаз. Эти глаза были последним, что я увидел, прежде чем провалиться в темноту.

ДЖУЛИЯ

Видит Бог, я лентяйка, но я всё же не привыкла проводить свои дни в такой праздности, как последнее время. Когда я была не замужем и жила в доме моего отца, мне всегда находилось какое-нибудь дело: делать упражнения по чистописанию, заданные моим наставником, вышивать под неусыпным наблюдением моей матери алтарный покров, заучивать танцевальные па с моей сестрой вместо партнёра или играть на лютне песни Машо[44]. А когда я не была занята учением, моя мать всё равно всегда находила для меня какое-нибудь полезное занятие: либо сажала меня помогать служанкам чинить одежду, либо брала с собою, чтобы раздать милостыню нищим.

А теперь? Мне совершенно нечем было заполнять свои дни. Всё в огромном палаццо шло как по маслу, слуги быстро исполняли все свои обязанности и докладывали о сделанном мадонне Адриане, которая сидела в центре этой паутины, словно старая, опытная паучиха. Теперь у меня не было частных учителей, чтобы заставлять меня заучивать стихи Данте, и служанки чинили одежду, не прибегая к моей помощи. Думаю, я по-прежнему могла бы вышивать алтарные покровы, да только я терпеть не могу вышивать. Я могла бы сходить в церковь, но какой смысл? Для того, чтобы исповедоваться, у меня было слишком мало грехов. Я была окружена такой роскошью, о которой никогда и не мечтала; я спала в шёлковой постели и носила платья из французской парчи. Стоило бы мне захотеть, и я могла бы завтракать, обедать и ужинать жареным павлином и клубникой — от богатства, что окружало меня со всех сторон, у меня захватывало дух, и я бы не сказала, что я этого не ценила. Но мне нечем было заняться, нечего было делать.

— Займись своей внешностью, — посоветовала мадонна Адриана, похлопав меня по руке. — Такие волосы необходимо каждый день подвергать воздействию солнечных лучей, да ты и сама это знаешь. И если ты не против, что я вмешиваюсь, ты в последнее время немножечко потолстела, так что, возможно, тебе следовало бы есть поменьше сладостей и ежедневно кататься верхом. Надо будет раздобыть для тебя лошадь... да, расчеши волосы щёткой, расчеши. Такая красота, как твоя, — это великий дар! Видит Бог, она не вечна, так что лучше тебе получить от неё всё, что можно, пока она ещё в полном расцвете.

Но я могла все дни напролёт полировать ногти, расчёсывать щёткой волосы и втирать в шею крем из лепестков роз, чтобы кожа оставалась белой и мягкой. Я фальшиво побренчала на своей лютне, перелистала книгу стихов, присланную мне кардиналом Борджиа, — но, в конце концов, всё же поддалась искушению, которое сулил мне жаркий летний день. Я надела полотняное платье персикового цвета с корсажем, расшитым изображениями весенних цветов, и босиком, медленно ступая по невысоким мраморным ступеням лестницы прошла в один из обнесённых стенами садов, что располагались внутри палаццо Монтеджордано. И здесь со мною заговорила прелестная, как ангелочек, девочка, одетая в бледно-голубое платьице. Она стрелой пронеслась через сад, глядя на меня во все глаза, как будто я была единорогом.

— Это она? — выдохнул ангелочек, подпрыгивая на месте, точно щенок. — Это La Bella? О, мадонна Адриана, она прекрасна! Вы говорили, мне, что она прекрасна, но я не знала, что она так прекрасна. — И она с жаром обняла меня за талию.

— У-уф! — Девочка едва не сбила меня с ног и не упала вместе со мной. Еле удержавшись, чтобы не упасть вместе с нею, я увидела, что она не малый ребёнок, а девушка, на год или два моложе возраста, когда обыкновенно заключаются помолвки — лет одиннадцати или двенадцати, с живым личиком и облаком вьющихся белокурых волос, может быть, на тон темнее моих собственных.

— Лукреция, — укоризненным тоном промолвила моя свекровь, вплывая в сад, как галеон на вёслах. Она вела за руку мальчика, на пару лет младше девочки, с широко раскрытыми глазами и курчавыми волосами, одетого в миниатюрный бархатный камзол с модными разрезами.

— Извините, мадонна Джулия, — молвила девочка и, отойдя на несколько шагов, сделала мне прелестный реверанс. — Я Лукреция Борджиа, дочь его высокопреосвященства кардинала Борджиа, который сказал, что я должна сделать так, чтобы вы меня полюбили, если только это вообще возможно. А я очень хочу порадовать отца, так что не могли бы вы, пожалуйста, полюбить меня сразу?

— Твой отец очень хитёр, — сказала я ей, но не смогла удержаться от смеха при виде серьёзного выражения на её лице.

Мадонна Адриана лучилась улыбкой.

— Это Джоффре, младший сын его высокопреосвященства, — сообщила она, крепко держа мальчика за пухлую ручку. — Последние полтора-два месяца они с Лукрецией гостили у своей матушки, но теперь наконец вернулись домой. Лукреции с самого рассвета не терпелось с тобой познакомиться.

— Я так много слышала о вас от моего отца, — доверительно сказала девочка в голубом. — И вижу, что он нисколько не преувеличил. У вас правда волосы до пят? Вы не распустите их, чтобы я могла посмотреть? Вы пользуетесь отбеливающей пастой или же только подставляете их солнцу? Я бы хотела нанести на мои волосы отбеливающую пасту, но мадонна Адриана не разрешает.

Я хотела было вежливо отговориться и вернуться в мою комнату — не хотелось попадать под обаяние кого бы то ни было, связанного с кардиналом Борджиа, — но каким-то образом незаконная дочь набивающегося мне в любовники кардинала затащила меня ещё глубже в сад, в то время как мадонна Адриана вместе с маленьким Джоффре удалилась в дом. Лукреция меж тем продолжала тараторить, даже когда делала вдох, и мне, пожалуй, следовало призвать её побольше молчать и вести себя благонравно, как и подобает юной девушке на пороге зрелости. Но я помнила себя в двенадцать лет, и как меня переполняли слова, которые никто не желал слушать, и, вместо, того, чтобы укорять её, я улыбнулась и по её просьбе высвободила волосы из сетки и тряхнула ими, так что они рассыпались по земле вокруг моих ног.

— Мой отец говорил, что у вас красивые волосы! — Она восхищённо захлопала в ладоши. — Он называет вас Джулией la Bella[45].

— Да? — сказала я. — А что он ещё про меня говорит?

— Что он вас любит, — буднично ответила она. — Я хочу иметь такие же волосы. Что вы делали, чтобы они выросли такими длинными?

— Каждый вечер, когда расчёсываешь волосы, массируй кожу головы, — неожиданно для себя стала объяснять ей я. — Пока её не начнёт покалывать — вот так... — И как-то оказалось, что мы с Лукрецией обе сидим на траве под солнцем, она спиной ко мне.

— Ой!

— Это хорошо, что тебе больно, — значит, они растут. — Я продолжала массировать кожу её головы, пока она снова не взвыла. — Ничего не поделаешь — красота требует жертв.

Лукреция повернулась через плечо, чтобы взглянуть на меня.

— А она того стоит?

— Ещё как. И не слушай священников, если они будут говорить тебе обратное. — Я достала серебряный гребень, который всегда носила в рукаве, и начала расчёсывать её взлохмаченные волосы. — Стало быть, твой отец говорит обо мне?

— Да, и он хочет, чтобы с вас написали картину для его кабинета. В голубом платье и с голубем на коленях — в образе Пресвятой Девы.

«Куда как уместно», — с лёгким налётом недовольства подумала я.

— С меня тоже скоро напишут портрет, — доверительно сообщила Лукреция. — Для моего нареченного. Он хочет посмотреть на меня, и мне непременно, непременно надо выглядеть хорошенькой. Если я не буду выглядеть, как надо, он женится на другой и разобьёт мне сердце.

— А кто твой нареченный? — Я осторожно расчесала спутанные волосы у неё за ухом.

— Дон Гаспаре Аверса, граф де Просида. — В её голосе прозвучало удовлетворение. — Он очень знатный испанский дворянин.

— Хорошая партия. А ты с ним знакома?

— Нет, но отец говорит, что он молодой и красивый. У меня всё должно быть самое лучшее. — Лукреция удовлетворённо заёрзала. — Отец любит меня.

— Сиди смирно, — сказала я ей. — У тебя волосы спутались.

— Они вечно путаются. — Она испустила глубокий вздох. — Жалко, что они вьются.

— Нет, не жалко. Потому что тебе не понадобится горячая кочерга, чтобы их завивать, не то что мне.

Лукреция снова заёрзала от радости, а потом сидела смирно, пока я расчёсывала копну её волос. Я поймала себя на том, что напеваю себе под нос и у меня хорошее настроение. С тех пор, как я переехала в это палаццо, мне не с кем было общаться — никого, с кем я могла бы сидеть и хихикать, никого, кому от меня нужна была бы только лёгкая беседа и мои руки, чтобы расчёсывать волосы. Никого, кроме вечно подсчитывающей расходы мадонны Адрианы.

— С каких это пор в доме моей кузины поселились греческие богини? — раздался за моей спиной низкий глубокий голос, голос, который я так хорошо знала, со смешинкой и испанским акцентом. — Сами Деметра и Персефона[46].

Лукреция проворно вскочила на ноги, сделала в траве ещё один изящный реверанс и бросилась обнимать отца. Я ожидала, что за такое поведение он пожурит её — мой собственный давно почивший отец непременно тотчас отстранил бы меня и прочёл мне короткую строгую нотацию об основах женского достоинства — однако кардинал Борджиа только крепко обнял дочь и поднял её в воздух, так что её голубые юбки раздулись колоколом.

— Нет, нет, — перебил он её, когда она начала тараторить что-то по-испански. — Ведь мадонна Джулия не понимает нашего каталонского, разве ты не помнишь?

Лукреция легко перешла снова на итальянский.

— Можно, художник напишет меня в образе Персефоны на моём портрете для дона Гаспаре? В волосах у меня будут цветы, и я буду держать в руке гранат[47].

— Только если мадонна Джулия согласится, чтобы её написали в образе Деметры. — Кардинал перевёл взгляд на меня. — Так, как она сидит сейчас, с упавшими на траву волосами и рассыпанным на коленях зерном. Что ты об этом думаешь, а, Лукреция?

— Я думаю, ей тоже нужно убрать волосы цветами, — объявила Лукреция и тут же бросилась к кустам роз, растущим вдоль розовых каменных стен сада.

— Хитро, ваше высокопреосвященство. — Я бросила в кардинала Борджиа свой серебряный гребень, когда он устроился рядом со мною на траве и беспечно бросил квадратную кардинальскую шапку возле фонтана. — Хитро послать ко мне вашу дочь, чтобы она помогла вам соблазнить меня!

— И как, это сработало? — Он лениво прищурился, опершись на локоть, словно древнеримский император на пиру.

Я невольно улыбнулась, глядя, как Лукреция собирает в подол юбки розовые бутоны и её волосы золотым ореолом обрамляют её лицо. — Она очаровательна.

— Это точно. — Он смотрел на свою дочь с нескрываемой любовью. — От меня рождаются прелестные дочери, мадонна Джулия. Не хотите ли одну такую?

— Благодарю вас, но я хочу сыновей, — сказала я, фыркнув точь-в-точь как моя чопорная сестра. — Сыновей от моего мужа, а не от вас.

— Не пытайтесь подражать своей дуэнье, — добродушно молвил кардинал. — Женщины говорят, что хотят иметь сыновей, потому что знают: сыновей хотят их мужья. Но красивые женщины всегда хотят иметь дочерей.

Я моргнула. Ну, хорошо, может быть, я и впрямь мечтала после замужества иметь дочь. Маленькую девочку с такими же, как у меня, светлыми волосами и тёмными глазами и непомерно длинными ресницами, как у Сандро, которые я почему-то не унаследовала вместе с цветом глаз (что было, разумеется, величайшей несправедливостью, но, возможно, моей дочери повезёт больше). Маленькую девочку, с которой я могла бы вместе сидеть на солнышке, как только что сидела с юной Лукрецией Борджиа.

Кардинал Борджиа лежал и наблюдал за мною.

— Она носила бы моё имя, — сказал он, — если бы вы родили дочь от меня. И имела бы знатного мужа, как и Лукреция.

— И её воспитывала бы мадонна Адриана, а не я? — Я вздёрнула подбородок. — Как Лукрецию и её братьев? Маленького Джоффре, и похотливого Хуана, и ещё одного, который сейчас учится в Пизе. Интересно, где сейчас их мать?

— Она счастливая владелица трёх процветающих римских постоялых дворов и ещё много какой недвижимости на берегах Тибра, — тотчас отвечал кардинал. — Всё это подарил ей я. Мы с нею провели вместе десять лет, родили четырёх детей и до сих пор остаёмся добрыми друзьями. Её последний муж не желал иметь в своём доме выводок бастардов Борджиа, так что... — Он по-испански красноречиво пожал плечами и махнул рукой в сторону розовых стен сада мадонны Адрианы.

— Мадонна Джулия, посмотрите! — Лукреция радостно подбежала ко мне и высыпала мне на колени розы из подола юбки. — Все красные; они будут очень красиво смотреться в ваших волосах. Можно?

— Если хочешь. — Я подняла массу волос с травы и начала было заправлять их обратно в сетку, но рука кардинала остановила меня.

— Оставьте их так. — Кажется, его голос прозвучал немного хрипло? — Я ещё не видел их распущенными.

Я выдернула у него руку, но опять позволила волосам рассыпаться по плечам. Лукреция носилась вокруг меня, точно голубой мотылёк, втыкая розу там, бутон сям и восторженно восклицая, меж тем как её отец смотрел — и смотрел — и смотрел.

Я покраснела. Большинству мужчин хватает такта опускать глаза, если ловишь их, когда они на тебя глазеют, или, по крайней мере, притвориться, будто они с интересом рассматривают алтарный покров по эскизу Пинтуриккио или журчащий фонтан или собачью драку или что-нибудь иное, что в данный момент виднеется у тебя за плечом. — Разве вы, ваше высокопреосвященство, не знаете, что пялиться на женщину грубо? — резко сказала я.

— Знаю. — Но он всё равно продолжал на меня смотреть, и глаза его были чёрными и бездонными.

— Вот! — удовлетворённо промолвила Лукреция, отступив на шаг. — Теперь вы выглядите ну совсем, как Деметра, вся в персиковом и золоте и красном.

— Тогда нарви ещё цветов. — Я улыбнулась ей. — И я сплету тебе из них венок, Персефона.

— Голубых и синих цветов, — решила она. — Чтобы подошли к моему платью. — И она вприпрыжку убежала искать среди розовых кустов фиалки и гиацинты.

— Мне будет очень тяжело расстаться с нею, когда она выйдет замуж, — сказал кардинал Борджиа так естественно, как будто только что не пожирал меня глазами и в его взгляде не горела страсть. — Она — моё утешение. Сыновья — всегда источник неприятностей и беспокойства...

Я подумала о шестнадцатилетнем Хуане с его похотливой ухмылкой и согласилась.

— ...а вот дочери для мужчины — чистая отрада. — Он посмотрел, как Лукреция рвёт цветы, и покачал головой. — Порой, я сам себе удивляюсь, Джулия, — почему я выбрал церковь? Сплошные интриги, козни и сплетни, а эта Коллегия кардиналов похожа на курятник, полный кудахчущих красных кур... — а между тем я мог бы получить это. — Он обвёл рукой сад. — Солнце. Цветы. Детей. Вас.

— Вы не сможете получить меня, — сказала я ему. — И я нисколько вам не верю, ваше преосвященство. Вам нравятся интриги, козни и сплетни. И не пытайтесь убедить меня в обратном, чтобы тронуть моё сердце.

Он весело улыбнулся, и это меня удивило. Его молодая белозубая улыбка, блеснувшая на смуглом лице, придала его орлиному носу и цепким глазам совершенно другое выражение.

— И всё же некоторые сожаления у меня есть. Одно из них касается вас.

Я скептически подняла брови.

— Полагаю, не будь вы кардиналом, вы бы на мне женились?

— Нет, у меня, вероятно, уже была бы богатая жена, квадратная, как кровать с балдахином, — честно признался он. — Но тогда у меня было бы достаточно свободного времени, и я мог бы посвятить неделю тому, чтобы вас соблазнить. Вследствие того, что Коллегия кардиналов пребывает в возбуждении из-за приближающейся смерти Папы, я почти не мог уделить вам времени.

— Неделю? — Я поправила розу, воткнутую в мои волосы Лукрецией и попавшую мне в глаз. — Вам обычно хватает недели, чтобы соблазнить женщину? Какое же низкое мнение вы, должно быть, составили себе о женской добродетели.

— Вовсе нет. Просто у меня высокое мнение о моих собственных талантах. Но даже мне нужно время, — посетовал он. — Обычно сначала даришь даме ожерелье, затем устраиваешь банкет с правильной музыкой и лёгкой беседой. Затем, пожалуй, прогулка за город, где я смогу продемонстрировать, какой я великолепный наездник. Ещё несколько подарков и, может быть, духи, которые я смешал специально для вас. У меня очень хороший нюх на женские духи. Чем вы подушились сегодня — а, смесь жимолости и левкоев? Я так и думал. Потом более интимный ужин на прогулочной барке, плывущей по Тибру, — разумеется, если нашлось такое место, где с берегов не доносится вонь, портящая всё дело... да, обычно хватает недели.

Он вздохнул.

— А между тем прошло уже два месяца, а вы всё ещё затянуты в это платье, вместо того чтобы лежать здесь на траве обнажённой с золотоволосой маленькой девочкой, уже растущей у вас в животе, и благодарить за это мне следует Коллегию кардиналов. — Родриго Борджиа посмотрел на меня, подняв бровь. — Одно радует — если Папа скоро умрёт, то у меня наконец появится время, чтобы посвятить его вам.

Моё лицо сравнялось по цвету с розами в моих волосах.

— Так Папа умирает? — тупо спросила я.

— Да, и ждать осталось недолго. Правда, он умирает уже несколько лет, так что кто знает, намерен ли он действительно умереть сейчас. — Кардинал перевернулся на спину, потом сел на траве и положил голову мне на колени.

Я, нахмурившись, наклонилась над ним.

— Разве я вам это позволила?

— Нет.

— Сейчас же уберите свою голову с моих колен!

— Нет.

— Ну, ваше преосвященство, в самом деле...

— Вы, разумеется, можете сбросить меня на землю. — Его глаза весело блеснули. — Но это конечно же обидит Лукрецию — она очень заботливая дочь, особенно когда видит, что я устал.

Я сверху вниз всмотрелась в его лицо — его тёмные глаза впали, кожа под ними посерела.

— Вы действительно выглядите усталым, — нехотя признала я.

— Когда Папы умирают, это прибавляет работы всем. А поскольку, когда он умрёт, созывать конклав придётся мне, на меня обрушивается водопад взяток. Хотите изумрудный браслет? Только вчера мне подсунул его под тарелку кардинал Пикколомини. Само собой, он хочет купить мой голос при выборах нового Папы. Они все хотят одного и того же. Кардинал делла Ровере готов заколоть меня кинжалом только лишь за то, что я кивал, когда кардинал Карафа что-то шептал мне на ухо. Я стараюсь кивать как можно чаще, потому что досадить делла Ровере для меня — одно из главных удовольствий в жизни.

— А разве вы сами не хотите стать Папой? — спросила я, глядя на его лицо. — Я думала, все кардиналы этого хотят.

— Только не я, — весело сказал он. — Папа, который обожает своих незаконнорождённых детей и совращает золотоволосых новобрачных? Боже упаси!

— Но у пап могут быть незаконнорождённые дети. — Я знала все сплетни. — У Папы Иннокентия их двое.

— На самом деле их у него шестнадцать.

По-видимому, всё-таки не все сплетни.

— Однако у него нет любовницы, — отпарировала я. — Во всяком случае, после того, как его избрали. Папе всё же нужно поддерживать своё реноме.

— Ну, вот, видите? Зачем тогда становиться Папой? — Кардинал Борджиа зевнул. — Уж я этого точно не хочу.

— Лжец. На самом деле вы хотите стать Папой, так зачем же вы преследуете меня? Вам всё равно пришлось бы меня бросить, и что бы тогда со мною сталось? — Я знала, что бы на это ответила моя мать, не говоря уже о моём духовнике. — Если я отдам вам свою добродетель, то попаду в ад.

— Девочка моя, вовсе нет. Как вы думаете, для чего существует исповедь? Ну же, ответьте мне.

Я вздохнула.

— На исповеди мы сознаемся в наших грехах, чтобы покаяться в них.

— Верно. — Он, не вставая с травы, перекрестился. — Но на самом деле из-за нескольких плотских грехов не стоит бояться адского пламени, Джулия Фарнезе.

— Меня учили по-другому!

— Если бы Бог в самом деле возражал против моего выводка красивых детей или против моей всесокрушающей страсти к вам, — с этими словами он поднял руку и провёл пальцем по моей щеке, — разве бы он возвысил бы меня до звания одного из своих святейших кардиналов? Нет. Он просто убил бы меня ударом молнии или, по крайней мере, наслал бы на меня чуму.

Я нахмурилась, уклоняясь от руки на моей щеке.

— Вы всё извращаете.

— Вовсе нет. Я просто объясняю вам, что, когда речь идёт о плотских грехах, адское пламя не столь уж неизбежно, как матери любят внушать своим дочерям. — Он лениво приподнялся с моих колен. — Позвольте мне просветить вас.

— Не могли бы вы делать это, держа свои руки при себе? — Я стукнула его по руке, когда он вытаскивал из моих волос розовый бутон.

Он не обратил на это никакого внимания.

— Главное, моя девочка, — это не сам грех, а следующее за ним покаяние. Я мог бы уложить вас к себе в постель и продержать там весь день — почему бы не заняться этим нынче же, после обеда? Что, нет? Ну что ж — а перед тем как уйти, я бы мог бы отпустить вам весь этот грех. Всего и надо будет прочесть несколько покаянных молитв.

— Нескольких Miserere[48] недостаточно, чтобы искупить грех блуда. — Мой духовник был бы в этом вопросе совершенно непреклонен.

— Отчего же? — Кардинал Борджиа глубоко вдохнул аромат моей розы. — Мне от Бога даны полномочия утверждать, что этого достаточно.

— А как насчёт вашей собственной епитимьи? Не похоже, чтобы вы о чём-либо сожалеете.

— Разумеется, я сожалею. — Его голос звучал серьёзно. — Я глубоко сожалею, что не могу насладиться вашими прелестями в качестве вашего законного супруга. И, дабы искупить эти грехи: похоть, зависть и, наконец, я надеюсь, блуд, — я прочту покаянную молитву и пожертвую денег в пользу бедных за каждый подаренный вами поцелуй. — Он взял мою руку и быстро её поцеловал. — Вот видите? Я получил свой поцелуй, моя душа очищена, а бедняки сделаются богаче.

— Это не настоящее покаяние.

— Отчего же? Моя дорогая девочка, Бог сделал нас несовершенными. Поэтому он также сотворил лазейки, дабы у него был предлог нас прощать.

Я попыталась было найти трещину в его рассуждениях, но тут ко мне подбежала Лукреция с подолом, полным фиалок и маргариток.

— Мадонна Джулия, вы сплетёте мне венок?

— Разумеется. — Я взяла пригоршню фиалок и, радуясь возможности отвлечься, принялась сплетать их стебельки в венок. Мне больше не хотелось говорить о сомнительных лазейках в Божьей снисходительности, и кардинал тоже не стал продолжать эту тему. Он только выглядел позабавленным и, лениво, одним пальцем поманив к себе свою дочь, шепнул ей что-то на ухо по-каталонски. Она захихикала и убежала, а он снова положил голову мне на колени.

— Прекратите, — сказала я.

— Сейчас, — отвечал он, накручивая на палец прядь моих волос. Его собственная шевелюра была очень чёрной, без единого седого волоса.

Продолжая хихикать, возвратилась Лукреция и вложила что-то в руку отца; он тут же спрятал это в рукаве.

— Вы сплели мне венок, мадонна Джулия? — спросила она меня, кружась в вихре голубых юбок.

— Вот. — Я надела на её головку венок из фиалок и маргариток и улыбнулась, глядя, как она, делая пируэты, отходит к фонтану.

— Мадонна Адриана сказала, что нынче во второй половине дня, после того как я сделаю свои латинские упражнения и позанимаюсь танцами, я могу подставить волосы солнцу. — Она встала на цыпочки, наклонившись над фонтаном, чтобы посмотреть на своё отражение в воде. — Вы ведь посидите со мною, да?

— Да, — неожиданно для себя сказала я. — Если хочешь, всю вторую половину дня.

— Жаль, что я не могу посидеть с вами. — Кардинал поднялся с травы, отряхивая свои алые одежды. — Но боюсь, меня ждут у постели Папы. Он становится раздражительным, если рядом с ним никого нет, когда он выпивает свой послеполуденный кубок крови.

— Крови? — не веря своим ушам, переспросила я.

— Да, он выпивает немного крови каждый день. Полученной из вен юношей-девственников — какой-то шарлатан сказал ему, что это восстанавливает силы. Если бы на его месте был я, я бы просто покаялся перед Богом в своих грехах и умер. — Кардинал Борджиа наклонился и поцеловал дочь в белокурую головку. — Ну, иди, малышка, иди. Вряд ли тебе надо и дальше совершенствовать своё умение танцевать, а вот латинские глаголы точно надо бы подучить. Если ты сможешь к завтрашнему дню перевести мне страницу писем Цицерона и прочитать её с хорошим произношением, я велю сшить тебе новое платье для твоего портрета для дона Гаспаре.

Лукреция ещё раз присела в реверансе и побежала к своим учителям. Я встала, чтобы последовать за нею, но кардинал, взяв двумя пальцами за моё запястье, остановил меня.

— Мне бы хотелось заказать также и ваш портрет, Джулия.

— В образе Пресвятой Девы? — Я вздёрнула брови. — И когда это я позволила вам называть меня по имени?

— Нет, не в образе Пресвятой Девы, — молвил он, оставляя без внимания мой второй вопрос, меж тем как его пальцы обвили моё запястье. — И не в образе Деметры. Я думаю, что из вас, пожалуй, получится лучшая Персефона, чем из моей дочери.

— В самом деле? — Моё образование ограничивалось обычными предметами: вышиванием, танцами, выработкой красивого почерка, арифметикой, потребной для ведения расходных книг, и как раз столькими стихами Данте, чтобы снабдить меня остроумными цитатами для разных случаев жизни. Никто никогда не требовал от меня переводить Цицерона; мне преподали лишь ровно столько латыни, чтобы я могла читать молитвы. Однако Сандро и другие мои братья постигали латынь и древнегреческий под руководством худого, похожего на лысую цаплю учителя древних языков и классической литературы, и моя матушка позволяла мне сидеть на их уроках с моим вышиванием, поскольку это не давало мне проказить. В основном я занималась тем, что корчила рожи Сандро и безнадёжно портила своё вышивание, но кое-чему я всё-таки научилась. Греческие глаголы и латинские склонения в одно ухо влетали, а из другого вылетали, но мне очень нравились истории про древних богов и их бесчисленные любовные похождения. — Если я Персефона, — продолжила я, — то кем же это делает вас, ваше высокопреосвященство? Царём подземного мира, который меня похитил и удерживал у себя против моей воли? Могу ли я теперь есть гранаты, или же их зёрнышки заставят меня, как Персефону, навеки остаться здесь?

— Я всегда думал, что Персефона, возможно, съедала зёрнышки граната без принуждения. — Твёрдый большой палец кардинала Борджиа поглаживал внутреннюю часть моего запястья. — Может быть, она решила, что всё-таки хочет остаться со своим мрачным царём. Ведь кто бы ни пожелал стать царицей подземного царства? — Он притянул меня ближе, продолжая держать за руку. Если он сейчас попробует меня поцеловать, то я влеплю ему ещё одну хорошую крепкую затрещину. Хоть какую-то пользу я получила от всех этих попыток облапить меня, которые мне пришлось претерпеть за мою молодую жизнь, — я могла отвесить такую затрещину, которая свалила бы и лошадь.

— И, возможно, в подземном царстве было вовсе не так уж плохо. — Теперь он водил большим пальцем по костяшкам моих пальцев, очень легко, взад и вперёд, взад и вперёд. — Возможно, там было темно. Но в темноте может случиться много прекрасного. — Взад и вперёд. — Думаю, Персефона знала это, поедая зёрнышки граната.

Мне на это нечего было сказать. Я чувствовала, как вниз по моей шее ползёт волна жара, но я не стала отворачивать лица, моргать, краснеть и хихикать, как взволнованная девица, воспитанная в монастыре. Нас окутало молчание. Его большой палец погладил мои пальцы до самых кончиков.

— До следующего раза, — молвил он.

— Когда? — Это слово вырвалось у меня само собой.

— Кто знает? — Он чуть заметно улыбнулся. — Всё зависит от здоровья Папы.

— Вы хотите стать следующим Папой, — сказала я. — Не так ли?

— Нет. — Его большой палец погладил кончики моих пальцев легко-легко, едва касаясь. — Я хочу быть с вами. В темноте.

Он отступил назад, отпустив мою руку. Его одетая в алое фигура исчезла за дверью палаццо, прежде чем я поняла, что он опять что-то сунул мне в руки. То, за чем он посылал Лукрецию, а потом спрятал в рукаве.

На этот раз это было не ожерелье. Не рубины, не жемчуга, не туфельки из змеиной кожи с позолоченными пряжками, не ручные зеркальца, украшенные эмалью, не серебряные сетки для волос, те подарки, которые появлялись в мой комнате почти каждый день, обёрнутые алыми, как кардинальские одежды, лентами.

У меня в руке лежал гранат.

КАРМЕЛИНА

В то воскресенье мой кузен немало удивил меня, когда, взяв свою шляпу и плащ, вдруг поглядел мне в глаза.

— Э... — начал было он и замолчал. Потом прочистил горло. Сейчас мы были в кухне одни — большинство помощников повара и служанок отправились к мессе. Каменные плиты пола блестели, столы были отскоблены добела, сквозь маленькие оконца со свинцовыми рамами лились лучи солнца, и я с нетерпением ожидала нескольких минут тишины и покоя. Мне надо было сделать торт из летних персиков, и мне не терпелось испробовать свою новую идею для верхней корочки — что-то вроде спирали из воздушного слоёного теста. Но Марко всё не уходил, теребя в руках свою шапку и выглядя изрядно сконфуженным.

— Хм, — сказал он наконец. — Большое спасибо, Кармелина. За... то, как ты выручила меня вчера.

— Это я должна благодарить тебя, Марко. — Пожалуй, не будет вреда, если напомнить ему о великодушии, которое он проявил, дав мне здесь приют. Я посмотрела на персики, которые я сортировала для торта, отделяя спелые и хорошие от помятых. — Я рада, что могу тебе помочь.

Марко больше не пропадал за игорными столами так надолго, как в день свадьбы мадонны Джулии, но мне по-прежнему приходилось прикрывать его, когда приближался час ужина, а его всё ещё не было, чтобы начать приготовления. Вчера, когда он опять не вернулся, в дело вступила я, проследив за тем, чтобы для детей Борджиа поджарили на огне рёбрышки, проверив, как подмастерья кладут начинку в пирожные, приправив салаты, прежде чем служанки подали их наверх, и понаблюдав за разливанием вина по графинам. Марко возвратился в кухню, красный от смущения, когда рёбрышки принесли обратно из столовой в виде груды обглоданных костей.

— Я просто не мог уйти, — упрямо сказал он, как будто я с ним спорила. Я помнила, как он эти же слова этим же тоном говорил моему отцу. — Мне только-только начало везти — ещё одна партия, и я бы всё отыграл!

— Да, Марко, — молвила я, глядя в миску с персиками. Будучи шеф-поваром кузины кардинала и его любимых незаконных детей, Марко зарабатывал двадцать пять дукатов в год — и сколько из этого уходило на кости, карты, травлю быков и ставки на то, когда умрёт нынешний Папа и кто будет следующим Папой. Однажды я видела, как Марко поставил свой недельный заработок на то, что один таракан переползёт комнату быстрее, чем другой.

— Я больше не буду играть, — с убеждением в голосе сказал Марко. Он не раз говорил это и моему отцу. И всё равно, по меньшей мере, дважды в неделю у него находился какой-нибудь предлог, чтобы ускользнуть прочь на несколько часов между полуднем и временем приготовления вечерней трапезы, причём на его красивых щеках рдел румянец возбуждения, а глаза лихорадочно блестели. — Я не забуду, как ты прикрыла меня, Кармелина. Ты моя спасительница, милая кузина.

Он протянул руку и в знак благодарности легонько ущипнул меня за подбородок. В его глазах светилась нежность, что меня удивило — обычно он смотрел на меня с раздражением, как будто всё ещё не мог до конца поверить, как это я добыла себе место в его кухне.

— Я, правда, благодарен тебе, Кармелина, — сказал он, и в его голосе не было ни капли неприязни. — Пусть я порой на тебя кричу, и ты знаешь, я не одобряю того, что ты сделала, совсем не одобряю. Но я рад, что ты теперь здесь, со мной.

— Спасибо, Марко. — Я была тронута. Он всё-таки приходился мне кузеном, хотя и дальним — последним родственником, который у меня остался. И мне было значительно легче теперь, когда он больше не испытывал ко мне неприязни. — Но тебе не надо извиняться передо мною за то, что ты иногда на меня кричишь. Ты же знаешь, все повара кричат.

— Видит Бог, твой отец всегда кричал, — вспомнил Марко. — А если я, по его мнению, двигался недостаточно проворно, он бил меня по голове поварёшкой. А теперь я так же бью Пьеро и других подмастерьев.

— Уволь Пьеро, — посоветовала я, отбросив в сторону персик с подгнившим боком. — Этот парень — наглец, и к тому же у него совершенно не получается выпечка.

— Я терпеть не могу выгонять тех, кто на меня работает. Уволь его ты, когда он вернётся с мессы.

— С удовольствием. — Это наверняка подымет моё реноме среди подмастерьев.

Марко прислонился к дверному косяку, перебросив плащ через руку.

— Жаль, что ты не родилась мальчиком, милая кузина. Из тебя вышел бы лучший повар, чем из меня.

— Из меня и так вышел лучший повар, — заметила я. — Помнишь, когда тебе было шестнадцать и ты запорол то рагу из говяжьей вырезки, потому что был занят выяснением того, у какой лошади какие шансы на тех скачках в Палио? Как ты думаешь, кто спас то рагу? Кто добавлял в него изюм и розовый уксус и греческое вино, покуда оно не стало съедобным, и собственноручно снял его с огня, когда отец смотрел в другую сторону? Я, вот кто, а мне тогда было не больше двенадцати лет.

— Так это была ты? — Марко присвистнул. — Тогда я твой должник. Ты спасла шкуру на моей спине. А ты разве не пойдёшь к мессе?

— Ни одна церковь меня не примет. — Только не с теми грехами, которые отягощали мою душу. Нынче утром я извлекла руку святой Марфы из кошеля, который обычно носила под верхней юбкой, и помолилась перед нею. Наверное, этого достаточно. К тому же у меня действительно руки чесались попробовать испечь эту новую корочку для торта с персиками. Интересно, получится ли у меня раскатать тесто спиралью, не сделав его при этом более жёстким?

— Тогда можешь проследить за служанками, когда они вернуться с мессы? Дело в том, что я хочу посетить один храм в Борго.

Стало быть, он хочет сходить в Борго на какую-то игру в примьеру, а может быть, на петушиные бои.

— Насладись своим походом в храм, — сказала, лишь слегка приподняв брови, и Марко улыбнулся мне мальчишеской улыбкой и ушёл, охваченный надеждой. Сегодня, сегодня, ему наконец повезёт. А если не сегодня, то наверняка завтра.

Завтра, всегда завтра.

Служанки начали понемногу возвращаться, те, что не пошли исповедоваться в своих грехах, и я сразу же усадила их за работу — одни принялись чистить столовое серебро, другие — проверять и пересчитывать продукты в кладовых. По крайней мере, здесь, в палаццо Монтеджордано, были образцовые кухни — и мне даже было приятно, что нынче я буду в них полновластной хозяйкой. Главная кухня с духовыми шкафами и вечно крутящимся вертелом была, как и положено, отделена от судомойни, где плиты пола покрывала счищенная чешуя рыбы и где кухонные мальчишки мыли и скребли непрестанно поступающую из столовой грязную посуду... Потом следовала холодная комната, где можно было спокойно взбить сливки и где можно было хранить дичь вдали от жара духовок... Потом двор, куда во всякое время дня и ночи приезжали повозки с дровами для духовок, дичью для вертелов и всё ещё бьющейся свежей рыбой из реки.

В обычной кухне мне пришлось бы тратить своё свободное от стряпни время, лихорадочно пытаясь переделать все дела, которые всегда накапливались в доме: из духовых шкафов нужно было вымести золу, дичь надо было тщательно проверить на первые ещё чуть заметные признаки тухлости, полы надо было мести, мести и мести опять. Но здесь всё было организовано в высшей степени толково — дичь не протухала, поскольку для её правильного хранения было довольно места; имелось огромное число судомоек и кухонных мальчишек, чтобы освобождать духовки от золы и постоянно мести полы; щепки для растопки и кулинарные травы подвозили повозками, так что мне никогда не приходилось беспокоиться о том, что огонь в моей кухне погаснет или нечем будет приправлять каплунов.

Да, я могла привыкнуть работать в таком доме. Дома, где у меня иногда выдавался часок-другой тишины и покоя, чтобы поставить мой персиковый торт в духовку, я подправляла, если мне того хотелось, рецепты моего отца. И нынче после полудня я как раз этим и занялась. Когда-то я считала рецепты отца такими же священными и неизменными, как каменные скрижали с заповедями, которые Господь дал Моисею, — но теперь я начала вносить в них свои собственные изменения. Щепотку шафрана, чтобы добавить соусу цвета и теплоты; чуток соли в сладкое пирожное, чтобы вкус был ярче... да, кстати, что говорит мой отец о персиковом торте? Я перевернула несколько потёртых листков, пока не дошла до страницы 16, параграф «Выпечка», наслаждаясь своими спокойными, ничем не прерываемыми мыслями, но мне следовало бы знать, что никакому повару не удаётся урвать для себя час тишины. Даже в, кухнях, столь роскошных и снабжённых всем необходимым, как здесь.

— Ого! — раздался за моей спиной мальчишеский голос. — Я думал, что знаю всех служанок мадонны Адрианы, но ты новенькая.

— Вон, — не оборачиваясь, сказала я. Мне совершенно не хотелось, чтобы мои мысли прерывал какой-нибудь паж или слуга, который мечтает о служанках на кухне — от пара из котлов они-де расцветают рано. О девушках с наполовину расшнурованными корсажами, слизывающих с кончика пальца мёд и только и ждущих, чтобы их нагнули над столом и хорошенько натёрли оливковым маслом, как свежеощипанную утку. Святая Марфа, огради меня от распалённого мужского воображения! — Вон из моих кухонь, сейчас же, — повторила я, переворачивая страницу.

— Это не твои кухни, моя красотка, а маэстро Мартини, или как его там.

Я в гневе обернулась, однако мой гнев тут же угас, когда я увидела золотисто-рыжие волосы, прислонившееся к двери длинное худое тело, едва пробивающуюся рыжеватую щетину, дорогой камзол, небрежно расшнурованный над рейтузами, и модные башмаки из тиснёной испанской кожи. То был не паж, не слуга, а сам Хуан Борджиа, шестнадцатилетний юнец, который, тем не менее, был уже герцогом Гандии и даже имел в городе свой собственный дом, но по-прежнему проводил много времени в палаццо Монтеджордано, навещая свою младшую сестру Лукрецию и своего маленького брата Джоффре. Мне уже приходилось издали видеть Хуана Борджиа, когда он важно вышагивал со своими друзьями или ерошил волосы своей сестры или пожирал глазами мадонну Джулию — к тому же я немало о нём узнала, подслушивая разговоры служанок.

Кстати, я заметила, они все разом бросили чистить столовое серебро, стоило ему появиться, и проворно разбежались по кладовым.

— Ваша милость. — Я присела в не очень-то глубоком реверансе, но голос мой остался твёрд. — Приношу вам свои нижайшие извинения, но я кузина маэстро Марко Мартини, и он оставил эти кухни на моё попечение. Он очень щепетильно следит за тем, кто приближается к его очагам и духовым шкафам.

— Это не его очаги и духовые шкафы, а мои. — Герцог Гандии ласково погладил эфес рапиры на своём поясе. — Как и ты, моя красотка.

По-видимому, он не заметил, что я вовсе не красотка. Наверное, шестнадцатилетнему юнцу любая женщина кажется красоткой, даже если она длинная и некрасивая, как стебель спаржи, и одета в передник с пятнами от корицы.

— Я работаю на мадонну Адриану, ваша милость, — поправила его я, глядя в пол, — и со всем моим уважением к вам эти кухни принадлежат ей.

— А кто, по-твоему, за всё это платит? Адриана позволяет мне делать всё, что я захочу, вот так-то. Мои отец, сестра, братья — эта старая сука отлично знает, кто здесь намазывает масло на её хлеб. — Он с важным видом вошёл в кухню — во всяком случае, настолько важным, насколько ему позволяли его модные излишне остроносые башмаки. — Так ты шлюха маэстро Сантини? Та самая, которую он называет кузиной?

Я почувствовала, как мои щёки заливает краска, но по-прежнему не отрывала глаз от пола.

— Я действительно его кузина. Недавно осиротевшая.

— Стало быть, сразу и кузина и шлюха. — Герцог Гандии небрежно махнул рукой, нагло оглядывая меня с головы до ног. — У меня до сих пор не было кухонной шлюхи. Интересно, чем она отличается от обычной? — Он наклонился ко мне и понюхал, прижимаясь своей покрытой юношеским пухом щекой к моей. — Во всяком случае, пахнешь ты лучше, это точно.

Я отдёрнула голову и бочком отодвинулась от него, стараясь, чтобы между нами оказался стол.

— Ваша милость...

— Ну же, полно тебе ломаться! — Он, ухмыляясь, схватил меня за талию. — Давай-ка польём тебя медком и хорошенько повертим на моём твёрдом вертеле.

Можно подумать, я никогда прежде этого не слыхала. «Святая Марфа, — мысленно спросила я свою небесную покровительницу, или, по крайней мере, её руку, — скажи, апостолы Господа нашего торчали в твоей кухне, спрашивая, не желаешь ли ты повертеться на их твёрдых вертелах?»

— Простите меня, ваша милость, — бодро сказала я. — Позвольте мне убрать эти рецепты. Маэстро Сантини спустит с меня шкуру, если я оставлю их лежать на виду.

— Рецепты, говоришь? — Он схватил листок и вгляделся, держа его вверх ногами. — Выглядит как тарабарщина, всё закодировано. Это что, магические заклинания? Выходит, маэстро Сантини нашёл себе сразу и шлюху, и повариху, и ведьму в одном флаконе? Может, ты сможешь поколдовать и для меня? Сделать так, чтобы этот белокурый лакомый кусочек Джулия Фарнезе пожелала меня, а не его высокопреосвященство моего отца; она слишком уж сочная для такого старика...

— Нет, это не магия! — Я заливисто рассмеялась. — Просто рецепт для приготовления семенников быка. Ваша милость знает, как готовить семенники быка?

— Семенники? — Его рука уже не так крепко обвивала мою талию. — Э-э...

— Они, разумеется, должны быть свежие. — Я схватила из миски на столе бело-розовый персик, такой спелый, что мои пальцы погрузились в его мякоть. — В идеале они должны быть только что отрезаны и даже ещё кровоточить. Потом надеваешь их на вертел... — Я проткнула персик вертелом, приложив при этом большее усилие, чем было необходимо. — Либо их можно подать уже разрезанными на дольки. — Сняв персик с вертела, я взяла самый большой из ножей Марко, совершенно чудовищную штуку — гибрид боевой секиры и мясницкого тесака и одним жестоким ударом разрубила плод надвое — бах! Хуан Борджиа вздрогнул, и мне показалось, что из кладовых, куда попрятались служанки, я слышу сдавленное хихиканье. — Поджаривать надо на сковороде с зелёным луком, — ещё раз бах! — и персик развалился на четвертинки, — и ломтиками острой копчёной ветчины. — Бах! Он разделился на осьмушки. Кончиком массивного ножа я подцепила дольку мякоти и протянула её сыну кардинала, причём красноватый сок капал с лезвия, точно кровь. — Хотите есть, ваша милость?

Да, из кладовых точно слышался сдавленный смех, но герцог Гандии его не слышал. Он смотрел на меня уже без всякого воодушевления. Я бросила беглый взгляд на переднюю часть его обтягивающих рейтуз и увидела, что теперь его вертел уже явно не годился для того, чтобы что-либо на него насадить.

— А, неважно, ты всё равно уродина, — хмуро сказал он. — Пускай тобою довольствуется повар.

Он стал торжественно удаляться; я присела в преувеличено низком реверансе, стараясь не улыбаться, пока он совсем не скрылся из вида.

Двери кладовок со скрипом отворились, я обернулась и увидела, что оттуда, хихикая, выходят на цыпочках с полдюжины служанок.

— Не очень-то вы мне помогли!

— Простите, синьорина, — нестройным хором ответили они, приседая в реверансах. — Похоже, у вас и самой хорошо получилось держать его в узде. — И они покатились со смеху.

— Повертим на моём вертеле? — давясь смехом, передразнила Хуана Борджиа одна из служанок. — Ой, не могу!

Я посмотрела на неё, потом на остальных.

— Вы ведь уже слышали эти слова, не так ли?

— Ещё бы!

Я тоже засмеялась и, подбросив свой огромный нож, так что он кувыркнулся в воздухе, ловко поймала его в честь сдувшейся спеси герцога Гандии и его ещё больше сдувшегося гульфика[49].

— Вы не могли бы научить меня так орудовать ножом, синьорина? — попросила меня служанка с рябым лицом. Прежде она только бросала на меня сердитые взгляды — собственно, большинство служанок с негодованием встретили вторжение на кухни новоявленного заместителя повара, да к тому же женщины, которая вдруг начала раздавать им приказы. — Я бы не отказалась научиться таким трюкам, — продолжила рябая служанка, кивая в сторону ножа. — Было бы полезно иметь под рукой такой вот ножичек, когда il Duche[50] в очередной раз с важным видом заявится на кухню с расстёгнутым гульфиком!

— Вот если бы это был его старший брат Чезаре, — присвистнув, сказала другая служанка, — лично мне нож бы не понадобился!

— Или маэстро Сантини, — хихикнула первая служанка и доверительно наклонилась ко мне. — Ты его кузина, Кармелина, — так скажи, есть ли у него женщина? Ну же, скажи нам!

— Единственная женщина в жизни Марко — это госпожа Фортуна, — отвечала я, — и желает он её, только когда играет в зару.

Однако я не могла не порадоваться — служанки впервые смягчились по отношению ко мне настолько, чтобы назвать меня по имени.

— Значит, маэстро Сантини — дурак. — Рябая служанка пожала плечами. — Но всё равно он красавец.

Все дружно закивали, и я в знак согласия тоже не могла не пожать плечами. Конечно же мой кузен был красив, и к тому же он был одним из тех немногих мужчин, для взгляда на которых мне приходилось поднимать глаза, а не опускать; приятное чувство для девушки, которая уже к четырнадцати годам вымахала длинной, что твой кухонный вертел.

— Не пора ли вернуться к работе в кладовых? — бодро молвила я. — И к столовому серебру. А потом я вам, быть может, покажу несколько штучек, которые можно проделывать с ножом, чтобы впредь отгонять il Duche.

Они занялись своим делом, добродушно ворча, а я, улыбаясь, вернулась к своим рецептам. Возможно, я в конце концов всё-таки завоевала себе положение в кухнях Марко — моё собственное место в кухонной иерархии.

Разрезанный мною на восемь частей персик всё ещё лежал на столе, исходя соком, и я положила ломтик себе в рот.

— Добавить, что ли, вишен в персиковый торт? — пробормотала я в раздумье. — А сверху корочку из сдобного лимонного теста, и слегка посыпать её сахаром и сбрызнуть розовой водой и на самом верху завернуть спиралью... — Я огляделась, чтобы удостовериться, что служанки меня не услышат, и, достав кошель с рукой святой Марфы, развязала его.

— А ты как думаешь? — спросила её я. — Персики с вишнями или персики с черникой?

Рука не шевельнулась. Само собой, она и не могла двигаться, ведь она была мёртвая. Она никогда не двигалась, что бы там ни утверждали жадные монашки. Я пожала плечами и засунула кошель с рукой обратно под юбку.

— Вишни, — решила я и положила в рот ещё один ломтик персика. «Интересно, — подумала я, вытирая нож о передник, — понадобится ли он мне опять, если Хуан Борджиа опять явится на кухню».

ДЖУЛИЯ

В серебристую гриву кобылы были вплетены ленты такого же алого цвета, как одеяние кардинала, а на шее у неё висела табличка. Она стояла во дворе конюшни, когда я по просьбе мадонны Адрианы сошла вниз.

— О! — Я осторожно прошла в своих башмаках на высоких деревянных подошвах по усыпанным соломой булыжникам, которыми был замощён двор; ухмыляющиеся помощники конюхов и стражники расступались передо мною. Серая в яблоках кобыла нетерпеливо била копытом; я наклонилась вперёд, чтобы прочитать надпись на табличке, что висела на её стройной шее.

«Чтобы унести мою Персефону из подземного мира, если она того пожелает. — Эти слова были написаны чётким размашистым почерком, который я уже хорошо знала. — Или чтобы она покаталась рядом со своим царём подземного мира, если ей захочется остаться».

Подписи не было — только заглавная буква «Р.» с росчерком. Я дотронулась до неё.

— Родриго, — произнесла я как бы для пробы. Трудно думать о кардинале, называя его иначе, чем «его высокопреосвященство». Трудно себе представить, что всего несколько месяцев назад я думала о Родриго Борджиа просто как о ещё одной похожей на алую летучую мышь фигуре среди группы одетых в красное кардиналов на моей свадьбе.

Кобыла легко коснулась губами моего рукава; ленточки в её гриве трепетали на ветру.

— Мне бы следовало отдать тебя обратно, — сказала я ей, почесав её бархатистый нос, — но ты же такая прелесть, верно? — Она была прекрасна — маленькая, изящная, идеально подходящая для такой невысокой наездницы, как я; её серая в яблоках шкура была вычищена до атласного блеска, а на спине было дамское охотничье седло из полированной тёмной кожи и винно-красного бархата. Я нисколько не сомневалась, что стремена на ней подтянуты как раз для моего роста.

— Давайте найдём ей стойло, — велела я конюхам, которые в восхищенном молчании стояли полукругом, любуясь кобылой. Они бросились в конюшню с граблями и охапками сена; я взяла кобылу за красные кожаные поводья и повела её вслед за ними. — Персефона, — молвила я. — Наверное, мне надо так тебя называть? Вряд ли ты ешь гранаты, а? Для лошадей они не подходят. — Подаренный мне гранат всё ещё лежал в моей комнате — я не знала, что мне с ним делать. Я не видела кардинала Борджиа с тех самых пор, как он вложил его мне в руку — мадонна Адриана сказала, что он слишком занят делами Ватикана, поскольку теперь уже нет сомнений, что Папа наконец собрался умереть.

— Думаю, ты не увидишь моего кузена ещё несколько недель, — сказала она мне нынче утром. Лукреция уже упорхнула на свои уроки — сегодня утром у неё была встреча с учителем французского и с учителем музыки, который учил её играть на лютне, — но малыш Джоффре всё ещё медлил уйти из столовой, зевая над своим кубком подслащённой воды с лимоном, и мадонна Адриана любовно потрепала его по волосам. — Дети будут скучать по своему отцу, не так ли, моя лапочка? И, возможно, ты, милая Джулия, будешь скучать по нему тоже.

Я внимательно посмотрела на неё. Она была, пожалуй, чересчур полна, но для своих сорока шести лет она хорошо сохранилась; грудь её всё ещё была высока и красива, на её вечно улыбающемся лице не было морщин, и оно как нельзя лучше гармонировало с её бордовыми или фиолетовыми бархатными платьями, замысловатыми головными уборами и массивными золотыми перстнями.

— Как вы можете так поступать? — спросила я её наконец. — Играть роль сводни при жене вашего собственного сына? Как вы можете?

Она заколебалась, и её улыбка вдруг сделалась добрее, чем та, словно приклеенная, заученно очаровательная улыбка, которую я привыкла видеть на её лице.

— В этом мире нам, женщинам, приходится нелегко, милая моя Джулия. — Она говорила так же откровенно, без экивоков, как и я. — Я родилась не такой красавицей, как ты, но я всё же как-то устроилась. А если мир жесток даже к молодым женщинам, то ты даже представить не можешь, как он безжалостен к вдовам и сиротам. Мой Орсино для меня большое утешение, он свет моих очей, но в нём нет огня, и сам он дорогу себе не пробьёт. — Она ласково посмотрела на маленького Джоффре. — Чтобы продвинуться, ему понадобится помощь.

— Выходит, так вы ему помогаете?

— Он только что получил управление городком Карбоньяно, — отвечала мадонна Адриана. — Премилое местечко, и к тому же процветающее. Возможно, потом он выберет военную карьеру. Быть может, на этой стезе его ждёт успех. И всё это благодаря моему кузену Родриго — он всегда о нас заботился. Примерно так же, как твой брат Сандро заботится о тебе. Ну а я взамен забочусь о Родриго. — Она улыбнулась, сняла руку с плеча Джоффре и нежно пощекотала меня под подбородком. — А теперь почему бы не прогуляться к конюшням, моя дорогая? Родриго тебе кое-что прислал. Думаю, ты всё-таки по нему немного скучаешь, а?

Да. Её внезапное мягкосердечие так меня ошеломило, что я едва себя не выдала. Да, я почти скучала по кардиналу. В последние дни я ловила себя на том, что чересчур много времени думаю о том, как его большой палец скользил по кончикам моих пальцев. Строго говоря, это не считалось грехом — во время приветствия мужчина мог коснуться руки замужней женщины, не нарушая никаких приличий. Но это было одним из тех «негрехов», о которых я решила не рассказывать на исповеди. Расскажи я об этом, и каким-то образом окажется, что это всё-таки грех, причём в нём виновата я сама, и тогда мне придётся ближайшие две недели провести на коленях, замаливая то, в чём не было никакой моей вины.

Видя, что я молчу, мадонна Адриана снова улыбнулась.

— Спустись в конюшни, голубушка. — Её доброта действовала на меня ещё более обескураживающее, чем её прежнее самодовольство.

— Ого! — послышался со двора конюшен юношеский, полный откровенного восторга голос и отвлёк меня от тревожащих душу мыслей.

«Убирайся, Хуан», — подумала я. Средний сын кардинала постоянно докучал мне в последнее время, слоняясь поблизости, бросая на меня плотоядные взоры и поднимая брови, пытаясь придать своему лицу выражение, которое он явно считал соблазнительным. Однако когда я заглянула за нос своей новой кобылы, то увидела, что молодой человек, заглянувший со двора в конюшню, любовался моею лошадью, а отнюдь не мною. И ещё я увидела, что это не Хуан.

— Стало быть, вам нравится моя лошадь? — Я вышла из-за её корпуса и оказалась вся на виду. — Думаю, она вам понравилась больше, чем я.

Орсино Орсини, мой муж, только что разглядывавший суставы моей кобылы, выпрямился и, раскрыв рот, воззрился на меня. На нём был кожаный костюм для верховой езды и сапоги, побелевшие от пыли сухих летних дорог; его светлые волосы были взлохмачены, а рукава высоко закатаны, так что видны его худые юношеские руки. В одной руке он держал шапку, в другой — поводья своего мерина. Конь выглядел таким же запылённым и усталым, как и он сам.

— Вы приехали из Карбоньяно? — Мой голос прозвучал ясно и спокойно, и я была этому рада.

— Да, ну в общем — да.

— Я слыхала, что Карбоньяно очень мил. — Я погладила серый бархатистый нос своей кобылы. — Правда, я его ещё не видела.

Он покраснел.

— Да, он очень мил.

— Далёкая прогулка для самой жаркой поры лета. — С приходом июля солнце обрушилось на Рим, точно тяжёлый молот, проложив поперёк улиц полосы ослепительного, жаркого летнего света и подняв смрадные испарения из сточных канав. Все здравомыслящие горожане сидели по домам, в тенистых крытых галереях, с кубками охлаждённого вина или лимонной воды. — Что привело вас в Рим? — спросила я и добавила: — Муж мой?

Он посмотрел на лежащую у нас под ногами солому, нервно перебирая между пальцев поводья своего коня.

— За мною послала матушка. Она считает, что раз Папа того и гляди умрёт, мне надо быть здесь — поскольку именно в Ватикане вершатся все важные дела, мне может быть очень выгодно оказаться рядом.

Эти слова вызвали в моей душе волну горячей ярости. Итак, его вызвала сюда матушка, да? Он получил письмо от своей мамочки и прыг-скок — мигом явился сюда аж из Карбоньяно? Я, ничего не видя от бешенства, машинально гладила атласное плечо моей кобылы, понимая, что сейчас все помощники конюхов, затаив дыхание, подслушивают наш разговор. Да и как можно не подслушивать — рогатый муж наконец-то встретился лицом к лицу со своей неверной женой; это было развлечением ничуть не хуже, чем травля медведя или бой быков. Ну, кто бы отказался подслушать?

Я повернула голову и посмотрела на юнца, который снова и снова ворошил одну и ту же кучу соломы у лестницы, ведущей на сеновал, на двух конюхов, вдруг решивших, что ближайшее к Орсино стойло нуждается в немедленной чистке, на ещё четверых конюхов, бессмысленно возящихся со сбруей и мешками овса.

— Оставьте нас.

Они вышли гуськом, явно разочарованные.

— Они все считают, что я любовница кардинала Борджиа. — Я посмотрела своему мужу прямо в глаза. — Разумеется, все в Риме уже начинают так думать. Люди глазеют на меня, когда я хожу к мессе — вы об этом знали? Они хихикают, прикрывая лица молитвенниками, и воображают, будто я их не слышу. Хвала Пресвятой Деве, что весь последний месяц мой брат Сандро находится в Перудже, иначе он давно стоял бы у двери с рапирою в руках. Как и полагается брату.

Орсино, стараясь избегать моего взгляда, повёл своего усталого мерина мимо меня в одно из свободных стойл.

— Но конечно, я думала, что у двери с рапирою в руках должен стоять мой муж, — продолжила я, — если речь идёт о защите моей чести.

Он начал расстёгивать подпругу своего коня.

— А не должен вас видеть, — пробормотал он, возясь с пряжками. — Матушка сказала, я не должен здесь останавливаться — только поставить лошадь в конюшню, а потом уехать к родственникам, чтобы не...

— Чтобы вы даже не увидели меня? — Я провела кобылу в стойло рядом с Орсино. — Но ведь я ваша жена.

— Нет, не по-настоящему. Всё было устроено иначе, это было очень... — Он взглянул на меня поверх спины своего мерина. У него в самом деле были очень красивые глаза — я так радовалась в день моей свадьбы, когда увидела, какого они чистого голубого цвета, с чуть заметной косинкой, которая придавала ему такой робкий вид. — Когда я увидел вас, всё стало по-другому... Я бы никогда не...

— Не продал меня? — Я не пыталась скрыть свою горечь.

Он с усилием снял седло со спины своего коня.

— Да.

— Так поменяй своё прежнее решение! — Я ничего не знала о том, что надо делать со всеми подпругами и прочими ремнями на моей новой кобыле, я ещё никогда в жизни не рассёдлывала лошадь, так что я просто привязала поводья к дверце стойла, чтобы они не запутались. — Я всё ещё твоя жена, мы можем...

— Ты не понимаешь! — вырвалось у него. — Я заключил с кардиналом Борджиа сделку, а он не из тех, кто позволяет себе противоречить и менять условия. Он человек могущественный. Он мог бы раздавить меня, как... его нельзя назвать хорошим, понимаешь, хотя он и служитель Бога. Он всегда получает то, что хочет. И для него все средства хороши. Он вовсе не добрый.

— Ко мне он был добр. — Я вышла из стойла, затворила за собою дверь и опустила щеколду. — Добрее, чем был ты, муж мой.

— Ещё бы ты так не думала. — Орсино понуро пожал своими костлявыми юношескими плечами, через уши стягивая с мерина уздечку. — Я слышал, он очень щедр к своим наложницам.

— Я не его наложница!

— А Хуан Борджиа говорит так — я встретил его по дороге в палаццо и он надо мной насмехался...

— Этому похотливому маленькому ничтожеству нельзя верить, даже когда он утверждает, что завтра поутру встанет солнце, — резко бросила я. — Я не любовница его отца, не наложница или какое ещё гадкое словечко у тебя припасено!

— Но кардинал подарил тебе эту кобылу, не так ли? — Орсино с горечью кивнул в сторону моей новой лошадки, которая спокойно стояла в своём стойле, жуя сено. — А ещё драгоценности и жемчуга. Мне сказал Хуан.

— Но я ничего не подарила, не дала ему взамен. — Я встретила взгляд моего мужа так прямо, как только могла. — Орсино, я готова поклясться тебе именем любого святого, какого только захочешь. Я клянусь именем Пресвятой Девы, что и я тоже всё ещё девственница.

Он отвёл глаза и, немного шаркая, вышел из стойла.

— Ты хочешь доказательств? — Меня охватило возмущение. Я никогда прежде не дотрагивалась до своего мужа, если не считать касания ладоней в медленных па танца на нашей свадьбе, но сейчас я бесцеремонно схватила его за рукав и потащила вдоль ряда стойл к тёмной нише, не видной никому, кроме какой-то стоящей в крайнем деннике любопытной старой кобылы. Я решительно поглядела ему в лицо и, сделав глубокий вдох, взяла его за руку и просунула её за шнуровку моего корсажа. — Сейчас я так же девственна, как в ночь нашей свадьбы. Если хочешь, я могу это тебе доказать.

Он вскинул голову, и его голубые глаза встретились с моими.

— Доказать?

— Ты мой муж, — сказала я. — Даже если ты меня ещё не взял, у тебя есть на это право. Я твоя. Или, по крайней мере, должна стать твоей.

Его пальцы нерешительно коснулись лент, которыми был зашнурован мой корсаж.

— Ты такая красивая, — выдохнул он. — Глядя на тебя через пиршественный зал, я не мог поверить своим глазам...

Мне пришлось сделать над собою усилие, чтобы в моём голосе не прозвучало испытываемое мною раздражение. — Тогда сделай что-нибудь, чтобы я стала твоей!

— Ты хочешь меня? — В его глазах застыла мольба. — Правда хочешь?

«Нет, — подумала я. — Совсем не хочу». Но не всё ли равно, хочу я его или не хочу, люблю или не люблю? Орсино Орсини был моим мужем. Девушки вроде меня смирялись с мужьями, которых для них выбрали их семьи, ложились с ними в постель и рожали им детей и вели их хозяйство и при этом не унывали. Именно так меня учили всю мою жизнь, именно для этого меня растили и воспитывали. Ну и что, что наши брачные обеты с самого начала были профанацией? Я-то произносила их искренне. Я смотрела на красивое узкое лицо Орсино, его голубые глаза, светлые всё ещё запылённые волосы и не хотела его нисколько, ни чуточки. Но...

— Ты мой муж, — твёрдо повторила я, заставив себя обнять его за шею. — И я сдержу свои брачные обеты.

О, Пресвятая Дева, не может быть, чтобы делать это всегда было так неудобно! Я попробовала было снять с туфелек свои высокие деревянные подошвы, но нам мешала разница в росте, так что я надела их обратно и стояла, качаясь, пока Орсино, уткнувшись в мою шею, что-то шептал и пытался расшнуровать мой корсаж. Я обняла его ещё крепче и попыталась заставить его лечь на солому, но он, задыхаясь, пробормотал, что так нас могут увидеть помощники конюхов. Мы стояли, прижавшись к стене конюшни, безуспешно пытаясь преодолеть разделяющие нас слои одежды. У него никак не получалось развязать ленты, стягивающие мой корсаж, а я никак не могла сладить с завязками его рейтуз. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы наконец соединились. Он был так нерешителен, что почти не причинил мне боли, но когда я вздрогнула от короткого укола, это его почти парализовало.

— Прости, я не хотел...

— Нет, нет! — Мне пришлось снова обнять его за шею и ободряюще улыбнуться; он начал двигаться такими мелкими толчками, что я едва замечала их сквозь мои смятые юбки и его сбившиеся рейтузы. Он накрыл мой рот своим, но это был скорее не поцелуй, а просто способ заглушать его стоны, и я невольно открыла глаза и посмотрела на старую кобылу, уныло глядящую на меня поверх двери стойла.

«С тобою тоже так было? — подумала я. — Нет, наверняка не так. Я видела, как спариваются лошади». И из того, что мне стало известно о том, как спариваются люди, я заключила, что у лошадей это выходит лучше.

Эти неловкие потуги, казалось, продолжались бесконечно, но к тому времени, когда я закончила читать про себя покаянную молитву, всё уже завершилось.

— Джулия, — задыхаясь, произнёс Орсино, уткнувшись в мою шею. — Джулия...

— Ш-ш. — Я улыбнулась, гладя его по щеке. По крайней мере, боль была такой слабой, что о ней не стоило и говорить, — а мне доводилось слушать о ней такие ужасы от служанок и нянек. Обычно, чем более пожилой и набожной была рассказчица, тем более жутким и мерзким был рассказ.

— Мне не следовало в тебе сомневаться. — Орсино посмотрел вниз, и мы неловко разъединились. Крови из меня вышло немного, но она всё-таки была, и на его рейтузах виднелись одно или два кровяных пятнышка. — Мне следовало понять, что ты не станешь лгать.

— Теперь ты знаешь. — Он назвал меня по имени. Наверное, это было хорошее начало. И в следующий раз у нас получится лучше, ведь мы будем делать это в кровати, как и полагалось в нашу первую брачную ночь. Я опустила юбки, нагнулась и достала из соломы его шапку, в то время как он завязывал рейтузы.

— Мне сказали не покидать Карбоньяно. — Он начал мять в руках свою шапку. — Но я мог бы иногда тайком приезжать в Рим, если мы все хорошо продумаем. Или ты могла бы ездить ко мне — просто будешь говорить матушке и кардиналу, что едешь навестить свою сестру...

Под моим взглядом он осёкся.

— Я думала, я поеду в Карбоньяно вместе с тобою, — сказала я наконец. «Премилое местечко Карбоньяно, — так о нём говорила мадонна Адриана. — Премилое и процветающее». Я представляла себе сады и празднества на свежем воздухе, много места для верховых прогулок и охоты. В Карбоньяно я научусь любить своего мужа, и мне не придётся больше думать о большом пальце, едва касающемся кончиков моих пальцев.

— Думаю, кардинал Борджиа отпустит меня, — молвила я, так и не дождавшись ответа Орсино. — Видишь ли, он не хочет, чтобы я отдавалась ему против воли. Если я ему скажу...

— Я не могу так рисковать, — с несчастным видом отвечал мой муж. — Если кардинал что-то заподозрит... Может быть, потом, когда он оставит тебя ради другой...

— А что мне делать до того? — Я привела в порядок ленты корсажа, потянув за них, пока они не сравнялись по длине. — Жить с любовником, как будто он мой муж, и навешать мужа, как будто он мой любовник?

— Так мы всё-таки могли бы иногда видеться, — с надеждой в голосе ответил на это мой муж.

— Знаешь, странно всё получается. — Я заправила выбившийся из причёски локон, обратно в сетку. — Все последние недели кардинал Борджиа уговаривал меня стать его шлюхой. Но единственный раз, когда я действительно чувствую себя шлюхой, — это сейчас.

— Джулия...

— Не прикасайся ко мне.

Я отпрянула от его протянутой руки, словно это была гадюка, и выплыла из конюшни со всей ледяной грацией, на которую только была способна.

Нелегко быть хоть сколько-нибудь грациозной, когда по твоим бёдрам струйками стекает кровь. Вместе с остатками твоей гордости, чувства собственного достоинства и надежд.

— Мадонна Джулия! — Малышка Лукреция понеслась мне навстречу, едва я снова вошла в конюшенный двор. — Вы видели вашу кобылу? Отец выбрал её специально для вас, хотя всю эту неделю он был ужасно занят в Коллегии кардиналов. Могу я посмотреть на неё сейчас, когда я уже закончила свой урок французского? Пожалуйста, пожалуйста, скажите, что когда-нибудь я смогу на ней покататься!

— Можешь кататься на ней, когда захочешь, — сказала я, целуя её в макушку, и поспешила прочь, прежде чем она увидела на моих глазах слёзы.

КАРМЕЛИНА

Собирать травы — это, как правило, дело тех, кто выполняет на кухне самую грязную работу, или работа для провинившихся подмастерьев, которых требуется наказать. Подъём на рассвете, чтобы наполнить корзинку на огороде, потом травы надо промыть, нашинковать, просушить. Никто не хочет этим заниматься, и, чтобы заработать немного хорошего отношения к своей персоне среди всё ещё недовольных моим вторжением в кухонную иерархию подмастерьев, я вызвалась сделать это нынче сама. Мне нравилось собирать травы. Ходить среди растений, растущих в горшках и прямо в земле, с мокрым от росы подолом, хлопающим по лодыжкам, вдыхать резкие, чистые ароматы розмарина, мяты и тимьяна, наслаждаться сырой прохладой утра до того, как ударит летний зной. В этот час сразу после рассвета я могла видеть, как передо мною расстилается сегодняшний день, гладкий и совершенный, как плошка только что взбитых сливок: пока ещё не убежало ни одно рагу, не уронили ни одну кастрюлю, нет ожогов на кончиках пальцев от чересчур горячих сковородок и никаких грубых судомоек, которых надо ставить на место. Прохладное, пахнущее душистыми травами, уединение.

Но нынче я была среди кустов розмарина не одна.

— Мадонна Джулия! — изумлённо молвила я.

Она обернулась, всё ещё облачённая в вышитый халат, надетый поверх ночной сорочки; розовый свет зари блестел на её золотых волосах.

— Извините, я не заметила вас за этими кустами.

Я редко видела её до полудня, а в последнюю неделю не видела почти совсем. В палаццо заезжал муж мадонны Джулии, об этом говорили все слуги. Ему вообще было не положено видеть свою молодую жену, однако конюхи захлёбываясь рассказывали сильно расцвеченные истории о том, что муж и жена якобы кричали что-то друг другу в конюшенном дворе. Я не слишком-то верила этим сплетням, но мадонна Джулия с тех пор действительно по большей части оставалась в своей комнате. Когда она всё-таки выходила, лицо её было мрачно — даже когда она поедала мои запечённые в мёду груши или фальшиво бренчала на лютне, чтобы Лукреция могла практиковаться в танцах с серьёзным маленьким Джоффре в качестве партнёра.

Однако мадонне Джулии всё-таки хватило энергии, чтобы сказать Хуану Борджиа: «Убирайся к чёрту, мерзкий сосунок», когда он попробовал её улестить. Все служанки вдосталь нахихикались, когда он, красный как рак, удалился, топая и ругаясь себе под нос.

Моя хозяйка выглядела печальной и теперь, когда стояла в огороде, водя рукою по копьям свежего лука-резанца.

— Я могу вам чем-либо помочь, мадонна Джулия? — спросила я. — Я могла бы сделать вам поссет, если вам нужно средство, чтобы заснуть.

— Поссет мне не поможет. Я не спала уже неделю. — Её не портили даже фиолетовые тени под глазами, которые выглядели бы ужасно на лицах большинства женщин. — Я искала левкои, левкои и жимолость. Дома, в Каподимонте, моя матушка делала для меня духи из этих цветов. Теперь у меня есть куча дорогих духов, перевязанных ленточками, но мне хочется, чтобы от меня опять пахло левкоями и жимолостью.

Она была грустна, и это никуда не годилось. Её личико было создано для смеха, похожие на вишню губы — для весёлых улыбок, а эти тёмные глаза — для того, чтобы сверкать. Она стояла среди лука-резанца и дикой мяты, опустив глаза в землю и склонив в сторону непокрытую золотоволосую головку. Она казалась мне маленькой, упругой и совершенной, точно каплун, приготовленный для жарки в небольшом количестве оливкового масла с добавлением белого вина, чеснока и кориандра. По крайней мере, так каплуна любила жарить я, а вот у моего отца были на этот счёт некоторые другие интересные идеи, включающие в себя добавление корицы и сиропа из молодого вина (страница 228, параграф «Птица»). Мадонна Джулия была так красива, что большинство девушек были бы готовы её убить из зависти, я ею просто любовалась. Я всегда была некрасива, как кухонная поварёшка, и считала бессмысленным завидовать тем, кому повезло больше меня. К тому же я отнюдь не была уверена, что променяю свой острый поварской нюх и умелые руки на золотые волосы, пусть даже такие же длинные и красивые, как у мадонны Джулии. Талант к приготовлению соусов и выпечки более долговечен, чем красота молодости или высокая белая грудь, и в отличие от них он не влечёт за собой приставаний со стороны могущественных церковников средних лет и сомнительных моральных устоев.

— Вы найдёте левкои в том маленьком саду, что находится рядом с южной галереей, мадонна Джулия, — сказала я, пожалев её. — А здесь огород, в нём в основном растут кулинарные травы. Но жимолость здесь есть. — И я отрезала ей ветку маленьким кухонным ножом, который нынче взяла с собою вместе со своей корзинкой.

Она просияла, как будто я предложила ей жемчуга, и глубоко вдохнула аромат цветов.

— Пахнет, как в Каподимонте, — молвила она и, сорвав один из цветков, высосала из него нектар. — Хотите? — И она протянула мне цветок с такой милой любезностью, словно это был кубок дорогого вина.

Я сморщила нос.

— Я не оценю его вкуса, мадонна, ведь я каждый день готовлю сладости.

— Так это вы их делаете? Эти восхитительные деликатесы из клубники, и пирожные с марципаном, и чудесные засахаренные фрукты? — Её брови были темнее, чем волосы; они удивлённо взлетели вверх, и она улыбнулась — Да у вас дар! Я никогда не ела ничего вкуснее!

— Марципана, засахаренных фруктов или клубничного пирожного? — не удержалась я. — Или цветка жимолости?

— Всего из перечисленного. Как вас зовут?

— Кармелина Мангано, мадонна. Я кузина маэстро Марко Сантино, что работает в ваших кухнях, — я совсем недавно, в мае, приехала из Венеции. — Интересно, могу ли я продолжить собирать травы, или же из уважения мне надо стоять неподвижно, пока она говорит со мной? Мадонна Адриана предпочитала, чтобы слуга прервал работу, когда она с ним заговаривала, но мадонна Джулия казалась гораздо более простой в обращении. А может быть, лучше сказать более одинокой. Ведь в палаццо не было никого её возраста, если не считать служанок. Возможно, даже беседа со мной казалась ей интереснее, чем вечные разговоры мадонны Адрианы о дороговизне всего и вся или болтовня малышки Лукреции.

— Знаете, я ем слишком много ваших пирожных. — Теперь она поверяла мне свои секреты. — Но мне грустно, а когда мне грустно, я всегда ем. — Она огляделась в поисках какого-нибудь сиденья, но это был огород, а не сад со скамейками и фонтанами; всего лишь квадратный участок земли с упорядоченными рядами кустов и живых изгородей и горшками с растениями, надёжно укрытыми от ветров высокими каменными стенами, так что моя хозяйка, чуть заметно пожав плечами, села прямо на траву между зарослями полыни и лука-резанца.

— Мадонна Джулия, ваш халат... — начала было я, глядя на тонкий вышитый подол, но она только небрежно махнула рукой.

— Да шут с ним, с халатом! Моя мать каждую неделю заставляла меня ползать по огороду на коленях, собирая пиретрум от головной боли и валериану для сонных зелий. Конечно, меня куда больше интересовало, как изготовить крем или духи, — она снова понюхала лежащую у неё на коленях жимолость, — но меня никогда не беспокоило, что я могу запачкаться. А почему вы покинули Венецию и приехали в Рим, Кармелина?

Я перевесила корзинку на другую руку и растёрла между пальцами кончик веточки розмарина, чтобы ощутить его аромат. Идеально для свиной лопатки, которую мы через несколько часов насадим на вертел, чтобы приготовить на обед. Я начала стричь розмарин, одновременно рассказывая мадонне Джулии, почему я уехала их Венеции — то была короткая, выверенная и по большей части выдуманная история. Она слушала с большим вниманием, сплетя пальцы под своим идеально очерченным подбородком.

— Неужели вам действительно интересно, мадонна? — не удержалась я от вопроса. — Ведь это совсем неинтересная история. — Во всяком случае, после того, как я опустила все подробности о краже Святых мощей и осквернении алтаря. И вообще, высокородные девушки вроде мадонны Джулии обычно не находили ничего интересного в жизни таких девушек, как я. Мы существовали лишь для того, чтобы служить им, обихаживать их, кормить их, но никак не для того, чтобы услаждать их беседой.

Должно быть, ей ещё более одиноко, чем кажется на первый взгляд, если она так радуется разговору с кем-то вроде меня.

— Всё это очень интересно. — Она улыбнулась, и на её розовой щеке появилась ямочка. — Я никогда не надевала карнавальную маску, никогда не каталась в гондоле и вообще никогда не выезжала из Каподимонте. Ну, разве что когда приехала в Рим. А вы сожалеете, что уехали из Венеции?

Я подавила невольную дрожь.

— Нет, мадонна Джулия.

— О, прошу вас, не трудитесь обращаться ко мне «мадонна». Когда я слышу это слово, я начинаю искать глазами свою матушку.

— Простите, но я не могу обращаться к вам иначе, — твёрдо возразила я. — Не то мадонна Адриана с меня спустит шкуру.

— Да, она может. — И мадонна Джулия фыркнула. — А она хорошая хозяйка?

Я ощипала пучок роз, ссыпав лепестки в корзинку для будущих желе.

— Она уважаемая дама, отличающаяся редкой бережливостью, достойной восхищения.

— Да, действительно, она просто омерзительна! Старая сводня, и к тому же скареднее, чем любой торговец, продающий поношенное платье! — Она вздохнула. — Если вы рассчитываете найти себе в Риме мужа, Кармелина, то мой вам совет — ищите такого, у которого нет матери.

— Я не собираюсь искать себе мужа, мадонна Джулия. — Я передвинулась от роз к майорану и отстригла пригоршню его себе в корзинку. Отличная приправа к свиной печени. — У меня нет приданого, чтобы выйти замуж.

— Ваше приданое — это ваши руки. — Джулия высосала нектар ещё из одного цветка жимолости. — Любой мужчина может считать себя счастливцем, если у него будет жена, умеющая так готовить.

— Нет, так дела не делаются. — Я отщипнула несколько порыжевших листьев с веточек майорана. Подмастерья никогда этого не делали, но мне было нужно только всё самое лучшее и свежее для моих блюд. — Чтобы выйти замуж, нужны деньги, особенно если у тебя нет знатной семьи или, по крайней мере, хорошенького личика. Мой отец мог позволить себе выдать замуж с достойным приданым только одну из своих дочерей. А хорошенькой из нас была моя сестра, — не говоря уже о том, что она сохранила невинность, а не отдала её пригожему подмастерью, — вот она и получила приданое.

У Маддалены уже был ребёнок. Я узнала об этом всего неделю назад. После длительной борьбы с самой собой я написала своей сестре в Венецию, прося её сообщить новости о нашей семье. Я отправила письмо месяц назад, через Болонью, чтобы они не смогли узнать, что я скрываюсь в Риме... В конце концов она ответила, наспех нацарапав несколько строчек, в которых просила больше ей не писать.

«Отец всё ещё пребывает в таком бешенстве, что я не решилась сказать ему о твоём письме, — написала Маддалена, благочестиво фыркнув при мысли о своей заблудшей сестре, — я почти услышала это фырканье, читая её письмо. — Он никогда не простит тебя, и, по-моему, правильно! — Но она всё-таки сообщила мне, что у неё родился ребёнок. — У тебя никогда не будет своего, так что молись за моего».

Мадонна Джулия смотрела на меня виновато, как будто в том, что у меня нет приданого и мужа, была какая-то её вина.

— А вы когда-нибудь хотели выйти замуж?

— Большинство девушек мечтает о замужестве, — ответила я, пожав плечами. — Но я достаточно повидала, чтобы знать — в жизни всё совсем не так, как в стихах и песнях даже для хорошеньких девушек, приносящих своим мужьям мешки дукатов. Думаю, работа на кухне подходит мне куда больше, чем муж и дети.

— Мои братья наскребли на моё приданое три тысячи флоринов, — молвила мадонна Джулия. — Сандро сказал, что моё хорошенькое личико тоже чего-то стоит — как у вашей сестры. Но оно ничего мне не дало. И приданое ничего мне не дало. В конце концов, мне, почитай, не досталось мужа.

На её лице опять появилось грустное выражение, и я подумала: а что, если в этих рассказах конюхов о споре между Орсино Орсини и его молодой женой есть доля правды?

— Синьор Орсини очень красив, — дипломатично пробормотала я, двигаясь дальше и выдирая из земли длинный побег белладонны. Для приготовления пищи она не годится, но отлично подходит для того, чтобы травить крыс.

— Да, — без всякого выражения промолвила мадонна Джулия. — Мой муж очень красив.

Мы снова замолчали. Солнце уже подымалось, высушивая росу на кудрявых веточках петрушки, которые я пучками кидала в корзинку для будущих супов. Над нами было ясное голубое небо — через час станет уже жарко, солнце окутает огород знойной дымкой, и ароматы трав потеряются в вони, несущейся с кривых узких римских переулков — смеси запахов серы, разогретой солнцем гнили и дохлой рыбы из реки.

— Моя матушка всегда говорила, что у женщины три пути. — Мадонна Джулия снова наклонила лицо к лежащей у неё на коленях жимолости. — Жена, монахиня или шлюха. И после того, как ты выбрала что-то одно, обратной дороги нет.

Я понимала, о чём она думает. Она, разумеется, не была монахиней, не была она и настоящей женой — ведь ей не разрешали видеть собственного мужа. А кардинал Борджиа давил на неё, чтобы она стала его шлюхой...

— Моя мать говорила мне то же самое, — сказала я. — Но она ошибалась.

Мадонна Джулия подняла голову.

— Почему ошибалась?

— Потому что в жизни всё оказывается далеко не таким определённым и окончательным. — Я сорвала горсть свежих ночных фиалок для зелёного соуса, который планировала приготовить позднее, потом выбросила из корзинки паука. — Монашки становятся шлюхами, шлюхи становятся жёнами, жёны становятся монашками. — Я пожала плечами. — А некоторым удаётся сочетать по две роли, и даже по три. В любом случае, кем бы мы ни были, мы как-то живём.

Похоже, эта мысль ошеломила мадонну Джулию. Ошеломила и заставила задуматься. Она молча крутила в пальцах цветок жимолости, пока я наполняла свою корзинку травами, которые понадобятся нынче Марко и его помощникам. Цветы огуречника, голубые и свежие, чтобы салат выглядел ярче... свежая листовая свёкла для пирога по-болонски, который я намеревалась запечь до румяной корочки на медном противне... и несколько горстей зелёного лука, чтобы потушить на медленном огне вместе с жиром, который стечёт с бараньей ноги, поджариваемой на вертеле. И, наконец, последнее — я поставила корзинку на землю, сделала короткий реверанс, вышла с огорода и вернулась с передником, полным цветов.

— Левши, — сказала я, отдавая мадонне Джулии чисто и пряно благоухающие цветы. — Если желаете, я отнесу их на кухню вместе с вашей жимолостью и прокипячу всё вместе в чистой воде, чтобы сделать духи.

— Ay вас найдутся эти вкусные клубничные пирожные с мёдом? — Её личико снова прояснилось. — Чтобы поесть, пока духи будут готовиться? Я всегда ем, когда чего-то жду.

— Думаю, найдутся, — сказала я и решила, что мне нравится моя новая хозяйка.

ДЖУЛИЯ

— Я думаю прокатиться верхом, — объявила я, когда мадонна Адриана подняла на меня взгляд. Моя свекровь потягивала из кубка подогретое вино с пряностями и болтала со своим управляющим, единственным из домочадцев, который обязан был сидеть и молча кивать, когда ей вдруг приходила охота поговорить о том, как растут цены на всё и вся. — Вы велите конюхам оседлать мою новую кобылу?

— Нынче жарковато для верховой прогулки, моя милочка.

— По-моему, я не спрашивала вашего мнения, — ровным голосом сказала я.

Мадонна Адриана на это только улыбнулась.

— По крайней мере возьми с собою достаточно провожатых; улицы кишат народом. — Она перекрестилась. — А когда умрёт Папа, станет ещё хуже, да благословит Господь его душу.

Моё лучшее платье совершенно не подходило для такой жары: на каждой площади стояли миражи — блестели лужи, которых там на самом деле не было, и даже голуби сделались такими вялыми, что не взлетали, когда начинали звонить колокола церквей. Алый наряд из травчатого шёлка с шитым золотом корсажем не подходил и для езды верхом, но я просто как попало уложила свои дорогие юбки на седло и направила кобылу прочь с конюшенного двора. Я была неважной наездницей — хоть я и выросла в Каподимонте, где кругом вместо лабиринта переулков было множество деревьев, холмов и идущих по берегу озера тропинок, моя матушка не одобряла женщин, которые выезжали на охоту, и потому сделала так, чтобы на уроках верховой езды меня в основном учили только красиво драпировать юбки и держать спину прямо, когда я ехала в дамском седле. Но у моей новой кобылы шаг был изумительно ровным, а повернуть её не стоило никакого труда — достаточно было только легко-легко потянуть за повод. Мои охранники ехали за мной с бесстрастными лицами, одетые в ливреи Борджиа с вышитым на груди быком, и я видела, как две женщины принялись шушукаться, прикрывая рты руками, пока наша маленькая кавалькада рысью проезжала мимо. Я представила себе их разговор: «Новая краля старого быка. А её мужу и дела нет до их шашней, вот счастливица! Мой муж вырезал бы сердце любому, кто попробовал бы сделать меня своей шлюхой, будь он хоть сто раз служитель Бога!»

Когда мы подъехали к месту назначения, я легко остановила кобылу и соскользнула с седла из тиснёной кожи вниз.

— Ты ангел, — шепнула я, скармливая ей кусочек «такого немыслимо дорогого» сахара, который я незаметно стянула со стола мадонны Адрианы. Затем поцеловала её в нос и повернулась к своим охранникам. — Оставайтесь здесь, — молвила я и вошла через широкие двери палаццо.

Из замысловато украшенного банкетного зала, где я танцевала в день моей свадьбы, выносили украшения и мебель. С длинных столов сняли дорогие скатерти, а сами столы поставили на попа; слуги проворно снимали со стен гобелены и свёртывали их в рулоны; служанки осторожно, одну за другой выкатывали резные скамеечки для ног. Исчезла кушетка с чехлом из малинового атласа, и я видела, как дворецкий вручную укладывает в ящик бокалы муранского стекла, из которых гости пили вино за мой брак. Мебель всё выносили и выносили, на оставшуюся были надеты чехлы, а в центре всей этой суеты стоял человек, которого я сразу не узнала, Потому что на сей раз на нём не было его обычных алых одежд.

— Мадонна Джулия, — сказал Родриго Борджиа, оторвавшись от списков, которые он изучал вместе со своим управляющим и отвешивая мне свой изящный придворный поклон. Какая удача! Я целую неделю просидел в четырёх стенах с толпой взбудораженных кардиналов, и стоило мне выйти, чтобы сделать кое-какие домашние дела, как появляетесь вы, словно вода в пустыне. Просто постойте минутку и дайте мне насладиться вашим видом — а также моим везением, которое привело вас сюда как раз тогда, когда я в виде исключения нахожусь дома.

— Это вовсе не везение, — молвила я, отступая, чтобы дать дорогу паре служанок, торопливо выносящих из зала резную скамью, что стояла вдоль стены. — Я просто подкупила Лукрецию. Она, похоже, всегда знает, где и чем вы занимаетесь; полагаю, она с помощью своего обаяния выманивает сведения у ваших телохранителей и слуг. Нынче утром она сказала мне, что вы вернётесь сюда, чтобы... — я оглядела царящий в зале хаос, — а собственно, зачем вы вернулись?

— Теперь, когда Папа уже так близок к кончине, я предусмотрительно решил увезти подальше самые ценные из своих пожитков. — И он махнул унизанной кольцами рукой в сторону лакеев, поспешно выносящих скатанные гобелены, и служанок, осторожно укладывающих золотую и серебряную посуду в выстланные соломой ящики. — Папа всё-таки умирает. Очевидно, ежедневное принятие внутрь одной драхмы[51] человеческой крови оказалось неэффективным средством.

Мне было всё равно, умирает Папа или нет, всё равно, что он пил для сохранения здоровья — человеческую кровь или молоко ангелов. Я окинула взглядом своего кардинала, одетого сейчас в рубашку, рейтузы и короткие штаны. В этом наряде он был не похож на себя в привычном моему глазу алом облачении. Его нельзя было назвать красивым — только не с этим носом, крючковатым, как клюв у орла, и тяжёлой нижней челюстью. Не был он и молод; вокруг глаз словно лучи разбегались морщины, курчавящиеся на могучей груди поверх шнуровки его рубашки волосы уже тронула седина. На его мощном костяке уже начинал откладываться вес, делая его плечи тяжелее, а его живот шире, чем когда он был молод, — но он был так высок, что это его не портило. Поистине, этот человек сложением был похож на быка.

— Сколько вам было лет, когда конклав в прошлый раз выбирал Папу? — продолжал между тем он, и его глубокий бас гулким эхом отразился от расписных сводов зала. — Возможно, вы даже не помните, что у римской черни есть очаровательная привычка грабить прежнюю резиденцию кардинала, которого выбрали новым Папой? Можно посчитать голоса кардиналов на конклаве, подсчитывая, сколько мародёров пришло к тем или иным дверям. Разумеется, у меня нет никаких шансов надеть на голову папскую тиару, но иногда разграбление начинается ещё до того, как заканчивается подсчёт голосов, и захватывает дом не только победителя, но и проигравших. — Он обвёл рукою быстро пустеющий зал. — Если мародёры придут в моё палаццо, они обнаружат, что красть здесь нечего.

— Почти. — Я сбросила плащ, который надела, чтобы скрыть от толпы на улицах свой богатый наряд. На шею я надела подаренное им ожерелье, и огромная грушевидная жемчужина почти полностью спряталась в ложбинке между моих грудей. Он застыл как вкопанный, не отрывая от неё глаз.

«Жена, монахиня или шлюха, — шепнул мне на ухо голос моей матери. — И после того, как ты выбрала что-то одно, обратной дороги нет».

Я стала женою и посчитала, что достигла исполнения всех моих желаний — цель была достигнута, и моя жизнь, как подарок, была перевязана красивой шёлковой ленточкой.

Мой кардинал стоял, не сводя с меня глаз. Я засунула пальцы в рукав и достала оттуда его подарок, держа его в обеих руках. Кожа граната лопнула сразу, хотя мои руки дрожали, и теперь в моих ушах звучал чёткий, окрашенный венецианским акцентом голос поварихи Кармелины: «Монашки становятся шлюхами, шлюхи становятся жёнами, жёны становятся монашками. А некоторым удаётся сочетать по две роли и даже по три». Эти слова отдавались в моём мозгу всю неделю. Может быть, я здесь из-за них?

Но это уже было неважно. Я была здесь. И я не отводила взгляда от тёмных глаз моего кардинала, когда вынула из граната полдюжины косточек и проглотила их.

Он сделал три размашистых шага — и очутился подле меня, и, схватив мою руку, поднёс её к лицу. Я ощутила жёсткость его щетины, когда он один за другим прижимал мои розовые от гранатового сока пальцы к своим губам. Его рука обвила мою талию, точно стальная цепь, а его большой палец скользнул по моему затылку и вниз, за край моей нижней сорочки и стал медленно ласкать меня между лопаток. Гранат выпал из моей руки и покатился по голому полу, с которого сняли ковёр, и я, запустив пальцы в его чёрные волосы, с силой притянула его к себе.

— Вон, — сказал он слугам, припадая губами к ложбинке между моих грудей, как раз под большой жемчужиной и проводя дорожку из поцелуев вверх по моему горлу, которые я скорее не видела, а слышала, нервно, сдавленно хихикая. Потом его твёрдые губы коснулись моих губ, и он поцеловал меня так неторопливо и страстно, как будто в нашем распоряжении был весь день, как будто не было на свете умирающего Папы и неизбежного созыва конклава, как будто не существовало ничего важнее нас.

— В постель, — прошептал мой кардинал, поднимая меня, словно я весила не больше, чем его кардинальская шапка, и пронося сквозь пустые, гулкие комнаты. — По счастью, у меня ещё остались кровати, которые не запакованы.

У меня так перехватило дыхание, что я не смогла ответить, но я всё-таки достаточно владела собой, чтобы оглядеться, когда он укладывал меня на кушетку в чехле из бархата в чёрную и белую полоску. Боже мой, это была та самая кровать, в которой я лежала в одиночестве в свою первую брачную ночь, только вынесенная из спальни для дальнейшей разборки.

— Подождите... — ухитрилась я сказать, выскальзывая из его объятий. — Подождите!

— Что? — он откинулся на подушки. — Что, Джулия?

В отличие от моего мужа кардинал Борджиа без труда развязал все шнурки и ленты моего наряда. Один шитый золотом рукав остался в зале, второй — на полу в следующем дверном проёме, и моё красное атласное платье было наполовину расшнуровано на спине. Я выскользнула из него совсем, сдёрнула с волос украшенную жемчужинами сетку и сбросила сорочку, так что она упала к моим ногам. Именно так я хотела отдаться Орсино в нашу первую брачную ночь, но вместо этого меня уложили в тёмной комнате в одинокую постель, и мне не хватило духу вылезти из неё, потому что жена должна, прежде всего, быть скромной. Но от любовницы скромность не требуется, и сегодня я непременно соберусь с духом, чего бы мне это ни стоило. И я повернулась к своему любовнику, одетая только в плащ из волос и жемчужное ожерелье.

— Ты должен кое-что знать. — Я посмотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, хотя чувствовала, как меня заливает краска, распространяясь от плеч к лицу. — Я... я больше не девственница. Я была невинна в день свадьбы, но теперь уже нет.

— Вот и хорошо. — Его глаза упивались мною, полные одного — желания. — Я хочу подарить тебе наслаждение, а девственницы его почти не получают. — Он протянул ко мне руку и сказал по-испански что-то, чего я не поняла.

Я взяла его руку и сплела свои пальцы с его пальцами.

— Что это значит?

Его свободная рука легла на гладкую кожу моей талии.

— Иди ко мне, — прошептал он и начал целовать меня, мешая итальянские слова с испанскими, увлекая меня на бархатный покров и накрывая меня своим телом.

— Родриго, — шепнула я. И позволила ему всё.

ЛЕОНЕЛЛО

В тюрьме я коротал время, высчитывая математическую вероятность близкой смерти. Честно говоря, мой аналитический дар совсем мне не помогал. Вероятность того, что я выживу, была ничтожна.

Убийство — не такой уж великий грех, при условии, что убитый не представлял большой ценности. В конце концов, никто не поднял шума из-за убийства Анны. Кому какое дело, если убили простую подавальщицу из дешёвой таверны? Убить дворецкого кардинала — это будет посерьёзнее, но тоже не катастрофично. В конечном итоге большинство судов отдают предпочтение не крови, а деньгам. Будь я богат, я мог бы поспорить — и, скорее всего, не проиграл бы — что моя кара за то, что я всадил в человеческое горло нож, ограничится крупным штрафом и изгнанием из Рима. С таким наказанием можно было бы жить дальше — кроме Рима есть и другие города, где можно заработать на жизнь, и везде есть пьяные, которые только и ждут, чтобы человек, умеющий обращаться с колодой карт, освободил их от бремени их денег.

Но у меня не было денег на взятку, чтобы купить себе такой приговор, и не было ценного имущества, которое стоило бы конфисковать. И карлика едва ли можно приговорить к галерам, чтобы он работал тяжёлым веслом, или послать в какую-нибудь собранную из подонков общества армию, чтобы он дрался с турками. К тому же если суду что-то и нравилось ещё больше, чем звонкая монета, то это зрелище публичного наказания, чтобы потрафить черни. Повешение карлика; такое событие привлечёт толпы народа. Куда интереснее, чем представление бродячих комедиантов.

Я окинул взглядом свою тесную сырую камеру. Она была не намного больше той комнаты, что я снимал в Борго. Разница была в деталях. Моя арендованная комната была безупречно чиста, пол в ней был выметен и блестел, а не усыпан, как здесь, крысиным помётом. Кровать была застлана безукоризненно белым полотняным бельём — не то что здешняя пахнущая плесенью соломенная подстилка. В моей комнате было окошко, пусть крохотное, с видом на купола и шпили Ватикана, небольшая полочка для восковых свечей, дарящих мне весёлый жёлтый свет, когда я допоздна читал — а я это делал всегда. В моей комнате имелся скромный сундук с платьем, и ещё более ценная вещь — маленькая библиотека, книги для которой я в основном покупал в печатне, что располагалась на первом этаже. Она в основном кормилась, печатая смазанные листы с текстами уличных баллад и грубые оскорбительные памфлеты, но за прошедшие годы я сумел собрать из иногда издаваемых ими книг неплохую коллекцию: Марк Аврелий[52], хотя я и считал его паршивым занудой; несколько пьес Софокла[53]; Данте, Боккаччо[54] и Овидий[55]. Мои книги. Для дней у меня были карты, а по ночам я читал книги. А теперь я торчал в камере, где вечно царил полумрак, и я сомневался, что когда-нибудь снова смогу читать книгу.

Мои глаза защипало.

Я даже не знал, сколько времени я здесь нахожусь и где это — «здесь». Несколько дней? Может, меня приберегут до той поры, когда скончается Папа, но когда это будет? Когда умирает Папа, в Риме всегда начинаются беспорядки — так найдётся ли лучший способ успокоить буйную толпу черни, чем кровавая казнь карлика?

Быть может, у меня есть ещё неделя. А может быть, всего несколько дней. Всё зависит от того, сколько ещё протянет бедный старый Иннокентий.

Я почти желал, чтобы он поскорее преставился. Я не мог вечно коротать время, массируя мои сведённые судорогой ноги, чтобы они не болели так жестоко, и, гадая, как меня казнят. Моя видавшая виды колода карт и потрёпанный томик писем Цицерона были у меня отобраны при обыске. Если до того меня не прикончит скука, меня вскоре проведут сквозь глумящуюся толпу, вверх по грубо сколоченной лестнице, подведут к виселице и наденут мне на шею петлю. А возможно, мне повезёт. Возможно, меня отпустят, после того как отрубят мне руки или уши или нос. Вырежут мой ядовитый язык; выколют мне глаза. А потом отпустят, как пример христианского милосердия.

Dio. Иногда я жалею, что не родился более глупым. Изощрённое воображение — отнюдь не счастливый дар.

Поэтому я был почти что рад, когда в камеру явился стражник с быком Борджиа на груди и вывел меня вон.

Я едва мог ходить после того, как меня так долго продержали в такой тесной каморке. Когда я в третий раз споткнулся, согнувшись пополам от режущей боли в отвыкших от движения ногах, стражник просто-напросто схватил меня за локоть и потащил за собой, так что мои носки волочились по полу. Я не возражал против того, чтобы меня тащили; он проволок меня вверх по нескольким каменным лестницам, по длинному коридору, затем через анфиладу более богато обставленных приёмных. Дорогие ковры, великолепные гобелены и сверкающая серебряная посуда, гордо выставленная в украшенном искусной резьбой буфете… Где же я нахожусь?

— Ваше преосвященство, — пропыхтел стражник после того, как проволок меня ещё через одни широкие двери. — Вот человек, которого вы хотели видеть.

— Отпусти его, Микелотто.

Я был опущен на ещё один роскошный ковёр, и мне пришлось сжать зубы, чтобы сдержать невольный крик, когда мои ноги пронзила боль. Стражник встал у стены, и я сердечно ему кивнул, прежде чем перенести своё внимание на фигуру, сидящую за письменным столом.

— Надеюсь, вы простите меня, ваше преосвященство, — вежливо сказал я. — Боюсь, мне придётся немного посидеть, ибо если я попытаюсь подняться, то упаду.

Он устремил на меня задумчивый взгляд; я меж тем начал растирать сведённые судорогой мышцы бёдер. Передо мною был сейчас тот самый юноша, которого я видел и запомнил перед тем, как лишиться чувств: худое весёлое лицо, золотисто-рыжие волосы и чёрные проницательные глаза. Теперь, глядя на него с близкого расстояния, я мог определить, что ему, пожалуй, лет семнадцать, но он сидел, развалившись в своём резном кресле, как сидел бы взрослый мужчина — и к тому же хозяин всего и вся, что его окружало.

Он продолжал разглядывать меня с головы до ног, как разглядывают страдающую костным шпатом лошадь, которую, тем не менее, подумывают купить.

— Потрясающе, — сказал он наконец. — Клянусь Богом-отцом, у меня не вмещается в голове, как такой человек, как вы, смог убить одного здорового мужчину и ранить другого, а потом гнаться за ним через полгорода.

— А вы видели их потом, ваше превосходительство? Человека, которого я убил и второго, которого я догнал? — Отпираться было бессмысленно; меня поймали, можно сказать, на месте преступления.

— Я видел их, — отвечал он.

— Тогда вы наверняка знаете, как я это сделал.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне об этом сами, ибо одно дело — догадываться, а другое — знать точно.

Теперь настала моя очередь рассмотреть его с ног до головы. Он меж тем продолжал глядеть на меня с невозмутимостью леопарда, явно не имея ничего против того, что я разглядываю его. На нём было облачение епископа и изысканно украшенный серебряный крест, но больше я не увидел в нём ничего от служителя церкви.

— Первого я убил, всадив ему в горло нож, — сказал я наконец.

— Вы недостаточно высоки, чтобы дотянуться до его горла.

— Я метнул нож.

— Издали и в темноте? Это впечатляет.

— Да, — подтвердил я. Это действительно впечатляло. Даже стоящий у стены стражник, совершенно бесцветный молодчик с голосом, напоминающим мокрый от дождя сланец, сложил губы, словно для того, чтобы присвистнуть. — Второму я попал ножом в колено, когда он обернулся и споткнулся, — молвил я. — Это заставило его двигаться медленнее, так что я смог его догнать.

Юный епископ сложил пальцы домиком.

— А что вы собирались делать после того, как догоните его.

— Задать ему несколько вопросов. А потом перерезать ему горло.

— Даже если бы он дал вам все ответы?

— Да.

— На какие же вопросы вам так хотелось получить ответы?

Я молчал. Он улыбнулся, и на его смуглом лице блеснули белоснежные зубы.

— Речь шла либо о деньгах, либо о женщине. Других тем просто не бывает.

— О женщине, — сказал я.

— Полагаю, он отбил её у вас.

— Нет. Она была простой служанкой в таверне. Но они убили её, и за это я убил их.

— Почему?

Действительно, почему? Убийство, тюрьма, виселица — и всё это ради женщины, которую я даже не любил. История была бы куда интереснее, если бы я любил её — песни о мужчинах с разбитым сердцем и о том, как они отомстили за погибшую возлюбленную, всегда пользуются большой популярностью в тавернах. Но я не любил Анну, а она не любила меня — пройди ещё год, и вряд ли бы я помнил, как выглядело её лицо. Подобных лиц было слишком много, истомлённых, измученных и быстро стирающихся из памяти.

— Почему? — снова спросил молодой епископ.

— Потому что она была мне небезразлична, — ответил я. — Скажите, а что с этим охранником? Его зовут Никколо.

— Рана в его колене оказалась очень глубокой. Несмотря на все старания хирурга, она нагноилась. Охранник теперь бредит, и ему явно осталось недолго. Вы что, отравили клинок?

— Нет, порой даже карликам улыбается удача. — Я улыбнулся.

— Выходит, что вы убили двух из трёх убийц. — Епископ заметил мою улыбку. — Вы считаете, дело того стоило? Ведь из-за него вы оказались в тюрьме.

— Если бы мне удалось убить всех троих, то да. — Я не видел смысла ему лгать. Меня всё равно повесят, независимо от того, буду я петушиться или пресмыкаться, буду я говорить ему грубости или льстить. Я всё-таки умудрился встать, хотя мои ноги снова пронзила острая боль, и растёр стёртые запястья под стягивающей их верёвкой.

Епископ продолжал задумчиво меня разглядывать.

— Эти двое были не первыми, кого вы убили, — сказал он наконец. — Убивать вам не в новинку. Этот взгляд мне знаком.

— Наверное, вы, ваше превосходительство, часто его видите в зеркале?

Он рассмеялся.

— У вас змеиный язык. Удивляюсь, как вам его ещё не отрезали.

— Я и сам удивляюсь.

— Скольких человек вы убили?

— Четыре или пять.

— Из-за денег? Или из-за какой-то другой девушки из таверны?

— В целях самообороны. Людей, которые пытались меня ограбить и думали, что карлика неопасно попинать ногами.

— Так считает большинство мужчин. И вы их за это убили.

— Мужчинам нормального роста незачем убивать, если на них нападают пьяные гуляки или воры. — Все мои чувства словно онемели, но я был странно доволен тем, как непринуждённо лились мои слова. — Они могут пустить в ход кулаки; могут начать размахивать кинжалом; могут бить ногами и бороться. Они могут заставить нападающего пойти на попятный и, возможно, отступить с парой синяков. — Тут я показал на себя. — А я могу с пятидесяти шагов попасть человеку в ухо, однако в ближнем бою я совершенно беспомощен. Я не могу ни ударить его кулаком, ни побороться, не могу наставить ему синяков, не могу причинить ему никакого ущерба. Не могу никак предотвратить нападение. Если я вижу, что кто-то хочет на меня напасть, я должен сразу, не раздумывая, убить его или же дать ему возможность сделать со мною всё, что ему вздумается.

— Но вместо того, чтобы убивать, вы могли бы его ранить.

— Это неэффективно, — отвечал я. — Если я только раню того, кто собирался на меня напасть, то он так взбеленится оттого, что над ним одержал верх карлик, что наверняка пожалуется на меня либо стражникам, либо своим друзьям. А у меня слишком приметная внешность, так что тому, кто настроен враждебно, будет нетрудно меня отыскать.

Молодой епископ продолжал внимательно меня разглядывать.

— Если бы вы были сейчас свободны, что бы вы стали делать? Чего бы вы хотели больше всего?

«Побольше книг, — подумал я. — Стать высоким. Что-нибудь значить».

— Я бы удовольствовался третьим убийцей той девушки из таверны, — сказал я.

— Чтобы метнуть ему в горло нож, как вы сделали с бедным доном Луисом? — Епископ подался вперёд между двух изысканно украшенных подсвечников со свечами из пчелиного воска и, вынув из-за пояса кинжал, положил его на стол рукояткой ко мне. — Может быть, вы будете столь любезны, что продемонстрируете мне своё искусство?

— Нет, — отвечал я.

— Мне не нравится, когда мне отказывают. — Его тон был мягок, но брови над орлиным носом нахмурились.

— А мне не нравится демонстрировать моё искусство с негодным клинком.

— Это толедская сталь.

— Это кинжал. Он хорош для уличной потасовки, но не годится для метания. — Я ощущал странную лёгкость в мыслях. — Дайте мне мои собственные ножи.

Епископ посмотрел на меня ещё мгновение, затем кивнул стражнику с каменным лицом, который по-прежнему стоял спиной к стене. Тот сунул руку за пазуху камзола и вынул оттуда мои тонкие метательные ножи.

— Эти?

— Эти. — Тут были только два их четырёх, но, наверное, остальные два потерялись во время ночной погони. Я поднял свои связанные руки. — Ну?

— А вы грубиян, малыш. — Однако молодой епископ кивнул, и его охранник разрезал верёвки на моих руках. Я начал не торопясь сгибать и разгибать пальцы, восстанавливая кровообращение в онемевших ладонях и массируя ноющее запястье, по которому бесстрастный стражник ударил тупым концом пики. У епископа это, похоже, вызвало раздражение.

— Я человек занятой... — начал было он.

— А я — мёртвый, — перебил его я. — И думаю, из нас двоих моё время более ценно. — С этими словами я взял первый из ножей и метнул его так близко от его уха, что его золотисто-рыжие волосы шевельнулись. Остриё с треньканьем вонзилось в гобелен, висящий на деревянной панели за его спиной.

Он не пошевелился. Я метнул второй нож, и он, пролетев со свистом, воткнулся глубоко в стену. Епископ повернулся, чтобы посмотреть, и увидел, что я бросил ножи так близко друг от друга, что он не смог бы просунуть между ними даже лист пергамента.

— Впечатляюще, — сказал он. — Где вы этому научились?

— Меня научили в балагане, когда я был ещё ребёнком. Они хотели, чтобы я кувыркался и жонглировал, но я вместо этого стал учиться у метателя ножей.

— Это куда опаснее, чем жонглирование.

— Зато не так унизительно.

Он что-то взял со своего украшенного инкрустацией стола, и я увидел, что это мой потрёпанный томик Цицерона.

— Для ценителя литературы необычно работать в балагане. Вы читаете по-латыни?

— Плохо.

— Но этому вы научились не у метателя ножей.

— Нет, этому я научился в школе. Мой отец не хотел, чтобы я на всю жизнь остался в балагане; он думал, что если я буду учиться по книгам, то когда-нибудь смогу получить место секретаря или частного учителя. К сожалению, он ошибался. Но к чему все эти расспросы, ваше преосвященство? Где бы я ни учился, меня там не научили летать, так что меня ждёт виселица.

— Может быть, и нет. — Он встал и выдернул ножи из стены_v— Вы знаете, кто я?

— Нет.

— Я Чезаре Борджиа, епископ Памплоны. Мой отец — кардинал Родриго Борджиа.

— Отец? — Я поднял брови. — Разве в подобных случаях обычай не велит притворяться, что он ваш дядя?

— Я никогда не притворяюсь, — сказал Чезаре Борджиа. — К тому же после того, как Иннокентий умрёт, мой отец станет Папой и сможет делать всё, что захочет.

— Когда я в последний раз слышал о нём от тех, кто делает ставки на то, кто станет следующим Папой, он был на третьем месте — и к тому же с большим отрывом. Кажется, после кардинала Сфорца и кардинала делла Ровере.

— Мой отец уже подкупил Сфорца, — молвил молодой епископ. — Прислал ему четырёх мулов, груженных серебром.

— Оказывается, власть над всем христианским миром ценится дешевле, чем я думал.

— К счастью для моего отца. Я вернулся из Пизы, чтобы помогать его высокопреосвященству всеми правдами и неправдами добывать нужные голоса, пока он находится у смертного одра Папы. Сегодня, перед тем как отправиться в спальню Папы, у него выдалась свободная минутка, чтобы дать мне инструкции. Он хочет, чтобы я кое-кого нанял.

Я рассмеялся.

— Ну не меня же.

— Я могу действовать на своё усмотрение. У моего отца есть враги. После того, как начнётся конклав, они уже не смогут добраться до него лично, но они могут попытаться напасть на его семью. Мой брат Хуан и я сможем сами за себя постоять, но у нас есть ещё один брат, которому ещё нет и одиннадцати. — Его лицо на мгновение смягчилось. — И сестра.

— Dio, — сказал я. — А его высокопреосвященство ваш отец времени зря не терял.

— Моя семья уязвима. У нас есть охранники, но посетители, которых эти охранники пропустят, могут оказаться переодетыми наёмными убийцами. Мой отец хочет, чтобы я нанял телохранителя, который будет всегда находиться рядом с его семьёй, как последний заслон. Такого, на которого вряд ли обратят внимание.

— Вы могли бы нанять кого-нибудь повыше меня.

— Я бы так и поступил, — спокойно сказал Чезаре Борджиа. Из-за окна в свинцовом переплёте доносился далёкий звон колокола. — Но мой отец хочет защитить также и свою любовницу. Он совсем потерял голову от этой восемнадцатилетней девчонки, и ему вовсе не хочется, чтобы её и день и ночь охранял какой-нибудь рослый телохранитель. Карлик вроде вас подошёл бы ему куда лучше, когда речь идёт о ней. А ваше умение метать ножи, — и он со стуком бросил мои клинки на стол, — очень мне по вкусу. Никто из тех, кто может явиться, чтобы причинить вред любовнице моего отца или моей сестре, не станет принимать вас в расчёт, он решит, что вы что-то вроде шута, который смешит Лукрецию, или же слуга, который носит шлейф Джулии Фарнезе. И они будут продолжать так думать, пока им в горло не вонзится нож.

— Так, так. — Во рту у меня вдруг пересохло. Звон колоколов стал громче, как будто к нему присоединилась ещё одна колокольня. — А это задание, которое вы желаете мне дать — оно спасёт меня от виселицы?

— Если вы хорошо его выполните, то да. Возможно, это даже станет вашей постоянной работой, уже после выборов нового Папы. Я не имею ничего против того, чтобы нанимать на службу убийц, и его высокопреосвященство мой отец тоже. — Чезаре Борджиа сгрёб со стола мои ножи, осторожно, чтобы не порезаться об острые лезвия. — Они полезные люди.

— О да. — Вся тщательно рассчитанная мною вероятность моей смерти на виселице рассыпалась, как карточный домик. Колокола за окном теперь трезвонили вовсю. — Мы люди полезные.

— Кстати, как вас зовут? Вы так и не сказали своего имени моим охранникам. Даже Микелотто, а у него весьма пугающий вид.

— Меня зовут Леонелло, и я никого не боюсь. Но ради бога, почему трезвонят все эти колокола?

— Эти? — Чезаре Борджиа с непринуждённым видом пересёк комнату и распахнул окна. Тотчас на мои уши обрушилась бешеная какофония. Было очевидно, что звонят все колокола Рима. — Полагаю, Папа, наконец, умер, хвала Создателю. Это означает, что моему отцу предстоит поприсутствовать на похоронах, а мне — соответствующим образом настроить конклав. — Резко повернувшись ко мне, так что разлетелась его фиолетовая сутана, он протянул мне мои ножи рукоятками вперёд, словно некий стальной букет. — Так что вы скажете на моё предложение, Леонелло?

— У меня есть условие.

Он нахмурил брови.

— Не думаю, что вы можете ставить условия.

— Этот дом, о котором вы говорили, — тот, где живёт ваша сестра и любовница вашего отца, — продолжал я, не обращая внимания на его слова. — Там есть библиотека? И смогу ли я ею пользоваться?

Он рассмеялся.

— На оба вопроса ответ — да.

— Тогда, ваше превосходительство, — молвил я, отвешивая ему церемонный поклон, достойный придворного, — я всецело в вашем распоряжении.

КАРМЕЛИНА

— Жареный павлин, — мечтательно произнёс Марко. — С позолоченными клювом и грудкой. А на десерт — фигурка быка из сахара — ты понимаешь, бык Борджиа, выкрашенный красным...

— Нет, нет и нет, — твёрдо сказала я. — Кардинал Борджиа и в лучшие времена не любил изысканных блюд, а сейчас отнюдь не лучшее время. Ты готовишь для конклава, а не для гостей на свадьбе.

Но Марко был погружен в свои мечты, и совершенно меня не слушал. После пышных похорон Папы Иннокентия, готовя в безумной спешке конклав, который изберёт нового Папу, кардинал Борджиа вдруг обнаружил, что ему требуется повар, чтобы готовить ему еду во время многочисленных голосований. А поскольку он был слишком осторожен, чтобы нанимать незнакомого повара, когда его собственный заболел, он попросил мадонну Адриану одолжить ему своего повара — маэстро Марко Сантини.

— Подумать только! — Марко ходил взад и вперёд по кухням, размахивая руками. — Я буду готовить для коллегии кардиналов!

— Только для одного кардинала. Все остальные тоже будут пользоваться услугами собственных поваров, чтобы уберечься от яда. Кроме разве что тех кардиналов, которые уже объявили о своей вере в Бога, силу молитвы и честность их собратьев-церковников и ели еду из папских кухонь. Иными словами, тех кардиналов, которые не имели шансов быть избранными Папой, и потому могли не опасаться, что их отравят.

— ...которые будут ужинать с кардиналом Борджиа каждый вечер после окончания голосования, и все как один будут восхищаться моим жареным павлином...

— Все они будут слишком заняты плетением интриг, чтобы обратить внимание на твоего жареного павлина.

— ...и заметят, как вкусны мои горячие тосты, пропитанные соусами...

— Я бы на твоём месте не рассчитывала, что они будут очень горячими, если учесть, через сколько ворот их пронесут, сколько лакеев будут передавать их из рук в руки и сколько слуг будут их пробовать, проверяя, не отравлены ли они. Марко, я тебе советую подать холодные мясные блюда, охлаждённые салаты и соусы, которые, остывая, не покроются плёнкой.

— А потом, если хоть один из них запомнит моё имя и еду, которую я приготовил... — Глаза Марко блеснули, и он звонко ударил кулаком в ладонь другой руки. Я видела, о чём он думает — о том, что он может стать не просто поваром кузины кардинала, а поваром одного из кардиналов. Может быть, даже, поваром будущего Папы римского, кто бы им ни стал. Это будет решать конклав, начиная с завтрашнего дня и до того момента, когда голосование завершится. Я оперлась подбородком на руку, уныло глядя на своего кузена.

— Фаршированные крокеты с осетриной. — Марко щёлкнул пальцами. — Кармелина, рецепт, дай мне взглянуть на него. В начинке там мята, майоран и кровохлёбка?

— Я предпочитаю добавлять к ней ещё немного дикого тимьяна. — Я перелистала несколько страниц в рецептах моего отца, пока не добралась до страницы 311 параграф «Выпечка». — И не забудь — их надо свёртывать, как вафельные рожки, вот, смотри... но крокеты с осетриной слишком жирные, на твоём месте я подала бы просто хорошую жареную птицу.

Но Марко был слишком поглощён своими грандиозными мечтами, чтобы слышать, что я говорю, и в конце концов я не могла не заразиться его воодушевлением, и мы провели всю ночь, читая рецепты моего отца и запаковывая требуемую посуду, припасы, специи и кухонные принадлежности, которые он сможет взять с собой в дом кардинала Борджиа.

— Ты ведь присмотришь тут без меня за кухнями, да? — спохватился вдруг он. — Удержишь подмастерьев в узде? Надо будет готовить только для мадонны Адрианы, мадонны Джулии и детей...

— Думаю, я смогу накормить четырёх человек и без тебя.

— Конечно, можешь. — Марко рассмеялся. — Хорошо, что ты не мужчина, кузиночка, а то я бы испугался, как бы ты не украла моё место в этом доме.

— Будь я мужчиной, я бы так и сделала. — Теперь я могла его поддразнивать, не опасаясь увидеть в его глазах неприязнь. Хотя Марко и не нравилось, как я вломилась в его жизнь, он был слишком добродушен, чтобы долго держать зло. — Тебе пора уходить, Марко. Тебе ещё надо сделать кое-какие приготовления, а направляющийся на конклав кардинал, разумеется, не станет дожидаться какого-то там повара.

Марко встал и потянулся.

— Помни, — сказал он, взяв моё лицо в ладони и игриво встряхнув его, чтобы лучше дошло. — Пересчитай все специи дважды, не то мадонна Адриана вычтет их стоимость из твоего жалования.

— Мне она ничего не платит.

— Тогда она вычтет из того, что платит мне. — Он встал, по-прежнему держа моё лицо. — Знаешь, Кармелина, я рад, что ты не мужчина. Женщиной ты мне нравишься больше. Мне следовало уделять тебе больше внимания, когда ты путалась под ногами в кухне твоего отца. Ты была тогда такая худющая.

— Я всё ещё такая же худая, — заметила я. — Моя сестра всегда говорила, что я похожа на швейную иглу.

Но Марко меня не слушал.

— Мне точно следовало бы...

«Что? — подумала я. — Жениться на мне, когда он был ещё подмастерьем, и взять в качестве приданого мои искусные руки? Если бы он это сделал, мы могли бы сейчас стоять здесь же, на этих кухнях, но у нас были бы дети и я была бы так занята присмотром за этими детьми, что у меня не было бы возможности прикрывать его, когда он играл в зару вместо того, чтобы заниматься банкетами, которые должен был бы готовить. Нет, пусть лучше будет так, как сейчас».

— Тебе пора идти, — сказала я и начала смахивать со стола воображаемую пыль, чтобы избавиться от его прикосновения к своему лицу. Дай бог, до того, как его ладони ощутили, как запылали мои щёки. Мой кузен был дурак, но дурак красивый, а я отнюдь не была невосприимчива к прикосновению красивого мужчины.

— Хочешь, я сделаю за тебя ставку на то, кто станет новым Папой? — спросил он, надевая камзол. — На кардинала Сфорца сейчас ставят три к одному.

Стоило ему заговорить о ставках, как из его взгляда тут же исчезла нежность, что немало меня позабавило.

Марко ушёл на рассвете, когда кардинал Борджиа покинул своё палаццо и отправился в Сикстинскую капеллу, где для конклава впервые были воздвигнуты тесные кабинки для голосования. Тишина в кухне действовала мне на нервы. После всей этой суматохи, вызванной смертью Папы — безумно надрывающихся колоколов, многочисленных процессий, похоронных обрядов, — теперь оставалось только одно — ждать. Половина моих подмастерьев — то есть подмастерьев Марко — даже не явились в кухни, а остальных я отпустила после того, как закончился обед. Они тотчас же отправились к собору Святого Петра вместе с тысячами остальных и стали ждать там, напрягая зрение в надежде увидеть белый дым, означающий, что у Рима есть новый Папа.

Но сколько для этого потребуется времени, не знала, наверное, даже сама святая Марфа. Я слыхала об одном конклаве, который тянулся несколько лет, но мы жили в более практичную эпоху. Если голосование слишком затянется, Марко больше не придётся готовить: кардиналов посадят на хлеб, воду и вино до тех пор, пока они не изберут нового Папу.

Но, готовя обед для мадонны Адрианы, мадонны Джулии и выводка детей Борджиа, я не могла не задуматься над разработкой меню для конклава.

— Что бы ты подала группе жаждущих власти служителей церкви, охваченных избирательной лихорадкой и страдающих от несварения? — спросила я святую Марфу, чью руку я положила в красивый ларец, который поставила на полку для специй. Хранить её здесь казалось мне более уважительным, чем вечно прятать под моим передником. — Думаешь, лучше всего подошли бы бульоны? Что-то лёгкое, что благотворно подействовало бы на неспокойный желудок и ещё более неспокойную совесть...

— С кем это вы говорите?

Я обернулась и увидела в дверях мадонну Джулию — она стояла, опираясь одной рукой на косяк, и с любопытством глядела на меня, наклонив в сторону свою белокурую головку. Я присела в реверансе, но она, как всегда, махнула рукой, делая мне знак распрямиться.

— Я не хочу вам мешать, Кармелина. Я просто пришла за чем-нибудь сладким. Я позвонила пажу, но его нигде нет — должно быть, он сейчас стоит вместе со всеми на площади, ожидая появления белого дыма. Так что я решила спуститься сама. — Она с завистью посмотрела туда, где находилась площадь. — Как бы мне хотелось тоже быть там!

— А разве вы не можете туда пойти, мадонна Джулия? — Я пошла в кладовую в поисках сладостей. Её любимые пирожные с марципаном закончились, но у меня оставалась половинка клубничного торта, который я сделала с охлаждённым, как и полагается летом, пюре из мёда и лимона.

— Я обещала, что не выйду из палаццо. — Она скорчила гримасу. — Лукреция, мадонна Адриана и я должны сидеть дома, пока не закончится голосование. Нам нельзя даже ходить к исповеди. Родриго говорит, что это небезопасно.

Я заметила, что она без всякого стеснения назвала всемогущего кардинала Борджиа по имени. Слуги уже давно делали ставки на то, по прошествии какого времени невестка мадонны Адрианы уступит его домогательствам — Марко потерял недельное жалованье, когда прошёл месяц, а она (насколько мы знали) всё ещё не сдалась. Может быть, мне стоит самой сделать ставку на то, что castello[57] Фарнезе наконец пал.

Мадонна Джулия взяла ягоду клубники со слоёной корочки торта и целиком положила её в рот.

— А что вы готовите сейчас?

— Кушанье для вашего обеда, мадонна. Я добавила несколько щепоток сахара и, разбивая яйца, начала добавлять их в смесь. Оладьи из цветков бузины.

— Но я не вижу здесь никаких цветков бузины. Только сыр.

— Цветки бузины вымачиваются сейчас в холодном молоке. Я потом добавлю их с чуточкой шафрана, затем раскатаю тесто, сделаю из него оладьи и поджарю их на сливочном масле. Но сейчас надо добавить ещё сахару.

— Откуда вы знаете? Ведь вы даже не попробовали смесь.

— Я просто знаю. — И добавила ещё щепотку.

— И вам даже не надо его отмерять?

— Мне была нужна только одна щепотка.

— И это вы тоже просто знаете?

— Да, мадонна.

— А вы не могли бы показать мне, как делаются эти оладьи? Когда Родриго вернётся, я хочу угостить его оладьями, которые приготовила своими собственными руками. Думаю, ему это понравится.

— Его высокопреосвященство не любит деликатесов. У него очень простые вкусы в еде. — Наверное, еда — это единственное, в чём у него были простые вкусы, — его вкусы в вине, декоре помещений и любовницах были весьма и весьма утончённы.

— Вы научите меня? — Она сделала трагическое лицо. — Ну пожалуйста.

Я сдалась, и моя хозяйка вскоре стояла передо мной, хихикая, готовая приступить к работе; поверх её шёлкового платья был повязан один из моих передников. В какой странный дом я попала — в дом, где хозяйка была не только любовницей того, кто, возможно, станет будущим Папой, но и набивалась в ученицы к своей собственной поварихе.

— Смешайте эти два мягких сыра в ступке и месите их, пока не образуется однородная масса, — сказала я и показала, как месить.

— Я ведь вам не мешаю, правда? — У неё на переднике уже была капля сыра. — Мне совсем не хочется мешать вам в вашей работе...

— Да тут и работы почти никакой нет, всего четыре едока. Месите, месите, мадонна Джулия, а то вы просто тыкаете в этот сыр. — Я взяла глиняный горшок с натёртым на тёрке хлебом. — Я сидела здесь целое утро, планируя, что бы я подала кардиналам, если бы готовила для конклава вместо моего кузена. Это рискованное дело — приготовить ужин для коллегии стариков, которые целый день только и делали, что плели интриги.

— Кардинал Борджиа не такой уж и старый. — Мадонна Джулия покраснела, как будто от блаженного воспоминания. — И что бы вы подали конклаву?

— Ничего слишком изысканного. А сейчас добавьте щепотку тёртого хлеба, а я отмерю нужное количество цветков бузины. — Она рассыпала по столу хлебные крошки и опрокинула миску молока. По счастью, уже после того, как я отцедила цветки бузины. — Думаю, сначала я подала бы простой рисовый суп с миндальным молочком. Очень лёгкий, очень успокаивающий — ведь у половины этих кардиналов к концу голосования в желудке будут язвы. Теперь ещё раз хорошенько промесите эту смесь для оладий и выложите её на стол — не так быстро, не так быстро! — Смесь для оладий едва не оказалась на полу вслед за молоком, но я успела вовремя её спасти. — А после супа — поджаренные на вертеле каплуны, политые только лаймовым соком, больше ничем, потому что в каком-нибудь остром соусе слишком легко спрятать яд.

— А кардинал говорит, что в полостях жареных птиц можно отлично передавать другим кардиналам взятки. — Джулия принесла горшок муки и, погрузив в неё свои бело-розовые пальцы, посыпала её слишком щедро и на стол, и на пол, и на свою юбку. — Правда, всех птиц полагается осматривать, но он говорит, что под крылышком всегда можно спрятать маленький свёрток из пергамента.

— Тогда каплуны должны быть ненафаршированными. — Я забрала у неё муку, покуда она не насыпала её на пол ещё больше. — А теперь раскатайте тесто по столу, но не нажимайте на скалку слишком сильно — заделайте вон ту дырку, где вы раскатали его слишком тонко — и лепите шарики. — Я слепила из теста аккуратный маленький шарик. — Вот так.

Значит, ничем не фаршированные каплуны, простой салат из листьев салата и цветов огуречника — огуречник придаёт человеку смелости, а для голосования им потребуется смелость. А на десерт простые печенья, посыпанные сахаром, так как сахар способствует пищеварению.

— Думаю, выборы нового Папы требуют большого нервного напряжения, — немного грустно сказала Джулия. — Под её мягкими ручками росла груда неровных маленьких шариков из теста. — Едва Папа умер, как кардинал Борджиа исчез, словно его ветром сдуло. Надеюсь, у него найдётся для меня время потом, чем бы ни закончилось голосование.

Она вздохнула, и я подумала — а есть ли у её кардинала шансы быть избранным новым Папой? А если его изберут, то куда он денет любовницу, даже такую красивую? Папы ведь должны соблюдать хоть какие-то приличия. Незаконных детей можно было хотя бы выдать за племянников и племянниц, но куда спрячешь любовницу? Джулию Фарнезе никак нельзя будет выдать за племянницу.

Однако я не посмела задать ей этот вопрос.

— Очень хорошо, — похвалила я её кривобокие заготовки для оладий из цветков бузины — и начала перебирать в уме другие блюда для обеда, на тот случай, если оладьи выйдут на вкус такими же ужасными, как на вид.

Из дверей донёсся глубокий низкий голос:

— Стало быть, вы и есть наложница.

Мы с Джулией обернулись. Прислонясь к косяку и сложив руки на груди, в дверях стоял крошечный человечек. На нём был видавший виды камзол и совершенно неприличные сапоги, а на полу возле его ног лежал пыльный узел, как будто он только что пришёл с прогулки по городским улицам. У него были зеленовато-карие глаза, глубоко посаженные под выпуклым лбом, и их невозмутимый взгляд был устремлён на Джулию.

— Я Джулия Фарнезе, — сказала она, озадаченно наклонив голову набок и вытирая испачканные в муке руки об одолженный передник.

— Наложница кардинала, — молвил он. — Да, я знаю, кто вы. А меня зовут Леонелло. — Он на редкость ловко поклонился. — Я буду вашим телохранителем.

Я не могла не бросить на него недоверчивый взгляд и увидела, что Джулия смотрит на него так же. Телохранитель-карлик?

— Если хотите, скажите это вслух. — Казалось, он был позабавлен. — Что я несколько коротковат для такой работы.

— Нет, я не собиралась этого говорить. — Джулия нагнулась и подобрала с пола одноухого кота, который появился ниоткуда и ласково тёрся об её юбки. — Это было бы невежливо. И с вашей стороны не очень-то вежливо называть меня наложницей, мессер Леонелло.

— Просто Леонелло. — Он поднял с пола свой узел и, войдя в мою кухню, ловко сел на стул. Его ножки свешивались, не доставая до пола, словно ножки ребёнка. — А вы и есть наложница. Точно так же, как я — карлик, что очевидно любому. Однако карлик, довольно искусный в метании ножей. Ни один потенциальный убийца меня не заметит, пока не заплатит за невнимательность своей собственной жизнью.

— Вам уже доводилось убивать? — невольно спросила я.

— Да, — небрежно ответил он и без разрешения взял яблоко из миски, которую я берегла, чтобы сделать торт. Вот тогда я его и невзлюбила.

Однако Джулия смотрела на него с дружелюбной улыбкой, поглаживая шею кота. Тот довольно замурлыкал и выгнул спину, точь-в-точь как её кардинал.

— Кардинал Борджиа нанял вас, чтобы защищать меня?

— Да, вас и его дочь. С его дочерью я пока ещё не встречался. — Он достал из-за манжеты тонкий метательный нож и аккуратно вырезал из яблока середину. Пальцы у него были короткие, но ловкие; он орудовал ножом, даже не глядя на него, пока рассматривал Джулию с головы до ног.

— Так пристально смотреть невежливо, — резко сказала я, быстро убирая со стола оладьи Джулии и стараясь быстро исправить то, что она напортачила, покуда она на меня не смотрела.

— Я уже видел вас раньше, — молвил он, как будто не слыша моих слов и хрустя своим яблоком. — Я наблюдал за вами, когда вы ехали в свадебной процессии в мае, и сейчас я не сразу вспомнил, где видел ваше лицо. Правда, пока вы ехали в той процессии, я не смотрел на ваше лицо.

Его невозмутимая грубость разозлила меня, но Джулия только рассмеялась, нисколько не обидевшись.

— Вы, по крайней мере, в этом признаетесь! А Хуан Борджиа просто подсматривает за мною и облизывает губы, когда думает, что я его не вижу.

— Я его ещё не встречал, хотя вряд ли наша встреча доставит мне удовольствие. А вы уже познакомились с его старшим братом?

— Чезаре Борджиа? Нет, но я слышала, что он вернулся из Пизы. Лукреция его обожает. Каков он?

— Он не станет подсматривать за вами и облизывать губы, это я могу сказать точно. — Леонелло доел своё яблоко и перевёл взгляд с Джулии на меня. — А кто вы, моя очень высокая госпожа, если не считать того, что вы — повар?

— Просто повар. — Я начала растапливать над огнём сливочное масло, с шипением водя куском по сковородке. — И даже не повар, а кузина повара.

— Кармелина Мангано, — сердечно сказала Джулия. — Лучшая повариха в Риме. Попробуйте кусочек этого клубничного торта, если не верите мне на слово.

— Нет, спасибо. — Он окинул меня оценивающим взглядом. — А вы уехали далеко от дома. Венеция?

— Откуда вы...

— Акцент. Я играл в карты со слишком многими венецианскими моряками. — Он опять протянул руку к миске с яблоками.

— Хватит! — резко сказала я. — Я отложила их для того, чтобы испечь пирог из яблок с айвой.

— Примите мои извинения. — И он бросил яблоко обратно в миску. — Значит, вы венецианка. Но Мангано явно не венецианская фамилия, ведь верно?

— Сицилийская, — отрывисто ответила я и кинула первую партию оладий в шипящее масло. — Мой отец родился в Палермо. Но карьеру сделал в Венеции.

— Наверняка он тоже повар. — Взгляд Леонелло скользнул по моим рукам, изрезанным шрамами от стряпни, и поднялся вверх, к остриженным волосам. — Это он остриг ваши волосы, чтобы они не попадали на сковородки?

Я подняла руку к голове. Я прятала мои короткие волосы, когда рядом был Марко или кухонная обслуга, но нынче, когда кухни были оставлены в полном моём распоряжении, я сняла свой обычный платок, и мои обкорнанные курчавые волосы торчали в разные стороны.

— А мне они нравятся. — Джулия заметила моё неловкое молчание и сразу же вмешалась. — В кухне такие короткие волосы значительно удобнее. И готова поспорить, что их не надо сушить часами, как мои. Можно, я поджарю следующую партию оладий?

— С такими волосами вы либо повар, либо монахиня, либо недавно тяжело болели, — продолжал карлик, пока я передавала сковородку своей хозяйке. — Или же вам нравится во время карнавала переодеваться мужчиной. О венецианских женщинах говорят такое...

Мне стало не по себе. Он это почувствовал, клянусь, что почувствовал, потому что у него был такой вид, будто он пытается прочесть мои мысли. Или мои секреты.

— Когда я уехала из Венеции, мне пришлось путешествовать одной, — сказала я наконец, переводя глаза на сковородку Джулии. Она бросила на неё слишком много оладий, и они дымились, как не должны бы. — И я решила, что будет безопаснее путешествовать, переодевшись мужчиной. Помешайте их, мадонна Джулия...

— Ну, разумеется, — молвил карлик и отклонился назад вместе со стулом, так что тот встал на две ножки. Он был почти красив, несмотря на низкий рост и чересчур большую голову. Его зеленовато-карие глаза резко контрастировали с чёрными волосами, его черты, несмотря на слишком выпуклый лоб, были правильными и чёткими. Но он сидел за моим столом, вертя нож в своих необычайно гибких пальцах, и моя тревога переросла в страх. Он мне не нравился. Мне не нравилось его лицо, не нравилось, как он поигрывает своим ножом, не нравилось, как он буравит меня своим любопытным взглядом, как будто я — какое-то отклонение от нормы, которое ему хотелось разгадать. Спаси меня, святая Марфа, я не могла позволить ему разгадать мою тайну, не могла позволить проявить любопытство.

— Я сожгла оладьи, — уныло сказала Джулия, так и не заметив, как карлик смотрел на меня, а я — на него. Она показала на маленькие обгорелые комочки на сковородке. — Может быть, мы сможем соскрести почернелые кусочки... дайте мне поджарить ещё партию.

— Как-нибудь в другой раз, мадонна Джулия, — бодро ответила я, решив, что не дам ей спалить кухню. Интересно, как это она умудрилась сжечь эти комочки теста и вместе с тем оставить их сырыми? — Разве вы не хотите сейчас представить мессера Леонелло мадонне Лукреции?

— Да, надо бы. Она сейчас наверху, вместе с Джоффре и их учителем, они переводят Гомера... — Джулия сняла передник и, по-дружески взяв под руку своего миниатюрного нового телохранителя, увела его прочь. Леонелло обернулся и посмотрел на меня через плечо лениво, как лев, в честь которого он был назван.

«Оставь меня в покое! — чуть не крикнула я. — Просто оставь меня в покое!»

Но вряд ли этот странный и опасный маленький человечек просто оставит меня в покое.

ДЖУЛИЯ

— Я его вижу, вижу! — Голос малышки Лукреции сорвался на визг, и она замахала мне рукой. — Белый дым!

— Где? — Я поднялась так быстро, что уронила на пол своё вышивание, и бросилась к краю балкона, где Лукреция так далеко высунулась наружу, что я торопливо схватила её за рукав ночной сорочки.

— Там, над площадью Святого Петра...

— Белый дым? — Мадонна Адриана привстала из-за стола, где она без особого желания играла в шахматы с маленьким Джоффре, но всех нас прервал скучающий голос: — Это облако. Я обернулась к своему новому телохранителю.

— Откуда вы знаете, если зарылись носом в книгу?

— Оттуда, что, даже если Папу уже выбрали, они не стали бы пускать белый дым до рассвета. — Леонелло перевернул страницу в книге, которую он без разрешения позаимствовал из библиотеки мадонны Адрианы. — Невозможно увидеть белый дым, пока не рассветёт, так какой же смысл зажигать огонь до того, как толпа на площади сможет что-либо увидеть?

— Перестаньте говорить умные вещи, — сказала ему я и снова плюхнулась в своё кресло. Лукреция шумно выдохнула и снова уселась, не отрывая глаза от подзорной трубы. Мадонна Адриана вернулась к своей игре в шахматы, а малыш Джоффре широко зевнул. Небо всё ещё было совершенно чёрным, но из-за душной жары летней ночи и напряжения последней недели никто из нас не смог заснуть. Я встала с постели первой и, накинув поверх ночной сорочки светло-зелёный шёлковый халат, тихонько поднялась на лоджию на самом верхнем этаже палаццо. Но вскоре следом за мною на лоджию прокралась Лукреция (её волосы всё ещё были заплетены в косу для сна), таща за собою сонного малыша Джоффре, а за нею спустя малое время последовала и мадонна Адриана в своей пышной ночной рубашке.

— Вам, детям, следовало бы быть в постели, — пожурила она Лукрецию и Джоффре, но в скором времени она уже приказывала принести свечи, вино и тарелки, полные жареных каштанов, чтобы мы могли коротать ночь в комфорте, глядя на площадь Святого Петра. Когда принесли поднос с жареными каштанами и сладостями, я поморщилась, подумав о бедной Кармелине, нашем поваре, которую подняли с постели, просто для того чтобы накормить нас, но, возможно, она тоже не спала. Все последние шесть дней, пока конклав из двадцати трёх кардиналов был заперт в Сикстинской капелле, слуги не меньше меня были склонны при всяком удобном случае высовываться из ближайшего окна в поисках облачка белого дыма. Три дня подряд дым был чёрным, и каждый раз раздавался хор разочарованных криков при этом знаке, что бюллетени для голосования были сожжены, что значило: большинства всё ещё нет. Когда появится белый дым, это будет означать, что у нас наконец есть новый Папа.

Я всё больше беспокоилась: кто же будет этим Папой.

— Шесть дней! — раздражённо воскликнула я. — Это обычно для конклава? — После прошлых выборов Папы минуло восемь лет, и, если честно, я ничего о них не помнила? Что такое для восьмилетней девочки был Папа? По мне, все Папы выглядели одинаково — они были старые, неизменно толстые и носили широкие белые шитые золотом одежды. Я видела, как Папа Иннокентий VIII впервые появился перед народом и всё время, пока он нас благословлял, я только и делала, что любовалась красотой вышивки на его ризах.

— Прошлый конклав продлился всего четыре дня. — Мой маленький телохранитель перевернул ещё одну страницу в своей книге. — И, разумеется, был один, который продолжался два года, но тогда было решено, что кардиналы слишком засиделись. В конце концов их заперли, разобрали над комнатой для голосования крышу и сказали им, что они будут сидеть под открытым небом, пока не изберут Папу. Несколько проливных дождей прекрасно помогли им сконцентрироваться.

Я никогда не могла определить, когда Леонелло шутит. Его монотонная культурная речь всегда звучала одинаково, что бы он ни говорил. Только блеск в его глубоко посаженных зеленовато-карих глазах свидетельствовал, что в душе он смеётся. После шести дней в его обществе я должна была признать, что в основном он смеётся надо мной, но мне мой новый телохранитель так нравился, что мне было всё равно. Сейчас он сидел, положив ноги на маленький столик, и его короткие пальцы перелистывали страницы томика стихов, который он читал при свете свечей в подсвечнике. Кто-то нашёл для него чистую рубашку и камзол с чужого плеча с быком Борджиа, и то и другое спешно перешитое, но сапоги у него остались те же, поношенные и исцарапанные.

— Этому конклаву лучше не заседать два года. — Я подняла с пола лоджии своё вышивание, но вышивать не могла, потому что слишком нервничала. — Долго я это не выдержу.

Леонелло посмотрел на меня поверх края своей книги.

— Вы хотите, чтобы кардинал Борджиа победил?

— Разве мы все не хотим одного и того же? — с беззаботным видом спросила я. Мадонна Адриана этого хотела; она никак не могла сосредоточиться на своей шахматной партии, потому что всё время поглядывала в сторону площади Святого Петра. Лукреция и её брат конечно же тоже этого хотели — они только и делали, что перешёптывались о том, как их отец скоро станет Папой. Даже сейчас Лукреция снова перегнулась через балюстраду лоджии, всматриваясь в ночное небо через свою подзорную трубу.

— Я сомневаюсь, что вы хотите, чтобы он победил, — сказал карлик. — Ведь у пап не бывает любовниц, не так ли?

— У них могут быть дети! — Я вздёрнула подбородок. — У Папы Иннокентия их было шестнадцать!

— О, грехи юности — это одно дело. Молодому человеку простительно иметь любовницу или даже двух, когда он только начинает свой путь наверх. И когда он забирается выше, становится, скажем, кардиналом, он может безнаказанно держать такой вот сераль. — Леонелло обвёл рукою нас, женщин и детей. — Но поселить подобный сераль в Ватикане...

Родриго меня не бросит. Только не после тех часов, которые мы провели в его пустом палаццо на черно-белой кушетке... и на полу рядом с нею... и в нагретой летним солнцем траве в саду, где пчёлы, пьяно кувыркаясь в полёте, летали между иссушенными жарой растрёпанными розами... Не после того, как он, накрутив на руку мои волосы, шептал мне по-испански, какая я красивая. Как он умел заставить меня чувствовать себя красивой, когда его неторопливые руки ласкали мои обнажённые плечи или медленно гладили нежную кожу на внутренней стороне моего локтя.

Но я его больше не видела с того дня, когда он посадил меня на мою новую лошадь, поцеловал мне руку и отослал обратно в палаццо Монтеджордано. Всего лишь несколькими днями позже умер Папа, и мой кардинал исчез в Ватикане, сначала для похорон Папы, а потом — для избрания нового Папы на конклаве. Единственной весточкой была короткая записка:

«Не выходи из палаццо, пока не закончится голосование, — написал он в спешке, когда было не до нежностей. — На улицах опасно, а я не хочу, чтобы ты или дети пострадали. Я пришлю телохранителя».

Он думал обо мне — и он прислал телохранителя. Разве это не значит, что он меня не бросит, даже если станет Папой?

«Что ты вообще знаешь о мужчинах? — сказал жестокий голосок в моём мозгу. — Последним мужчиной, на которого ты сделала ставку, поставив своё будущее, продал тебя ради карьеры. Кто сказал, что Родриго поступит иначе?» В конце концов, папский престол — это самый большой приз в христианском мире. Наверняка он стоит одной обычной золотоволосой девушки.

Может быть, в конце концов у меня только и останется что Орсино. Орсино с его неловкими руками, косящими глазами и тонким, слабым голосом... Только теперь все в Риме будут знать, что сначала я отдалась человеку, который стал Папой.

— Это правда, sorellina? — заорал на меня вчера днём Сандро. У меня была слабая надежда, что, когда он вернётся в Рим, до него не дойдут сплетни о его младшей сестре, но эта надежда тихо угасла в моей груди в тот самый момент, когда я увидела, как Сандро врывается в сад палаццо Монтеджордано, где я сидела, подставляя солнцу свои волосы. — Кардинал Борджиа? Он тебя изнасиловал, да? Ты бы никогда сама не сдалась этому старому мерзавцу. Если он тебя изнасиловал, я отрублю ему голову и закопаю её в горшке с базиликом, как Изабелла поступила с Лоренцо...[58]

— Сандро, перестань кричать. Сейчас не время устраивать драму. — Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и начала было своё заранее заготовленное объяснение, но мой брат продолжал метаться по саду, бросая на меня гневные взгляды и ругаясь: — Никогда бы не подумал, что ты будешь такой дурой, что нарушишь свои брачные обеты! И с кем — с человеком, у которого любовниц было больше, чем у Зевса![59]

— Какие брачные обеты? — с горечью сказала я и рассказала о роли Орсино во всей этой истории, после чего гнев моего брата обрушился (в основном) на него и Родриго. — Этому испанскому развратнику повезло, что он сейчас заперт в Сикстинской капелле, — мрачно сказал мой брат на прощание. — Не то я проследил бы за ним и оскопил, как Абеляра[60]. А этому бесхребетному мозгляку, твоему мужу, я воздам вдвойне.

— Ты ничего подобного не сделаешь, и ты сам это знаешь! Орсини и Борджиа — могущественные семьи.

— Если они тайно сговорились, чтобы обесчестить мою сестру, они мне заплатят.

Единственное, что я могла сделать, это сглотнуть и пробормотать молитву о том, чтобы с Сандро ничего не случилось. Когда в песнях мужчины обнажают кинжалы из-за чести женщины, это звучит красиво, но сейчас, в реальной жизни, я леденела от страха, представляя себе, как мой старший брат лежит мёртвый на улице за то, что затеял вражду с одним из самых могущественных кардиналов в Риме.

Но в любом случае рапирам и кинжалам придётся подождать, пока в конклаве не закончится голосование. «Всё сводится к этому проклятому голосованию», — подумала я и взяла ещё жареных каштанов. Я всегда ем, когда огорчена.

Леонелло всё ещё смотрел на меня, приподняв одну бровь, и вид у него был такой, словно он читал мои мысли так же ясно, как слова в своей книжке.

— Перестаньте читать мои мысли, — сказала ему я.

— Все карлики умеют читать мысли. Разве вы этого не знали, мадонна Джулия?

Я бросила в него последний жареный каштан.

— Dio. — Он ловко его поймал. — Вы ведёте себя как ребёнок. Наложнице того, кто, возможно, скоро станет Папой, следует вести себя более серьёзно, как подобает высокому положению её любовника, если не её собственному.

От такой грубости мадонна Адриана возмущённо цокнула языком, но я уже к ней привыкла. В первый день, проведённый Леонелло в моём обществе, я играла на лютне, пытаясь разучить новую песню. Леонелло слушал меня где-то час, пытаясь читать, но в конце концов отложил свою книгу и большими пальцами заткнул уши.

— Когда вы играете, мне кажется, что кто-то душит кошку, — откровенно сказал он. — Но должен признать, что, когда вы увлечены бренчанием на лютне, вы кажетесь ещё более привлекательной.

Я хихикнула и перестала перебирать струны.

— Я играю ужасно, да?

— Даже Торквемада[61] осудил бы муки, которым вы подвергаете этот несчастный инструмент, — сказал мне Леонелло и за это сразу мне понравился. Последние шесть дней я провела в его обществе, и после надоевшего раболепия слуг его едкие комментарии освежали меня, как глоток кислой лимонной воды в жаркий день.

— Вы полагаете, что его высокопреосвященство бросит меня? — тихо спросила я своего телохранителя, вертя в руках вышивание.

— Я бы не бросил. — Леонелло уже снова смотрел в свою книгу. — Однако мне никто не предлагает стать Папой.

От этих слов я поморщилась, потом, поранив большой палец иглой для вышивания, выругалась.

— О Господи, я сдаюсь. Лукреция, поди сюда. — Я отбросила своё вышивание прочь. — Давай, я причешу тебе волосы, а то твоя коса уже начала расплетаться.

Она свернулась калачиком на стоящей передо мною табуретке.

— Может быть, Леонелло для нас пожонглирует?

Он продолжал читать.

— Нет.

— Не все карлики умеют жонглировать, — сказала я ей, расплетая её косу. — Как не у всех кардиналов есть красивые белокурые дочери.

— Нет, не у всех, а только у самых лучших. — Она слегка подпрыгнула на своей табуретке. — Ох, хоть бы Чезаре и Хуан пришли и рассказали нам, что происходит! Чезаре всегда всё знает.

По правде говоря, я была рада, что старшие сыновья Родриго сейчас не путаются под ногами. Я наконец встретилась со старшим братом Хуана, после того как начался конклав. У Чезаре Борджиа были такие же золотисто-рыжие волосы, как у Хуана, но он был выше и хладнокровнее. Он быстро окинул меня взглядом и тут же выкинул меня из головы. «Просто ещё одна шлюха моего отца», — явно подумал он, а потом они с Хуаном куда-то исчезли, чтобы исполнить какое-то таинственное поручение Родриго. Не прошло и дня со смерти Папы, как Хуан начал хвастаться, что собирается оказывать своему отцу какие-то важные услуги во время конклава, но Чезаре тут же велел ему попридержать язык и утащил его из дома явно для какого-то противозаконного дела.

Ночь казалась бесконечной. Я сидела, расчёсывая своим серебряным гребнем непослушные кудри Лукреции. Адриана задремала в своём кресле, а Джоффре крепко заснул, положив голову на шахматную доску. Леонелло осмотрел расстановку шахмат вокруг головы малыша, подвинул одну или две фигуры.

— Двенадцать ходов до победы, если пойти конём вот сюда, — а Лукреция беззаботно болтала, не переставая тараторить даже на вдохе:

— Отец говорит, что, когда он станет Папой, моей руки будут просить принцы. По словам отца, дон Гаспаре тогда будет для меня недостаточно хорош, хотя я не знаю, хочу ли я разорвать эту помолвку. Одну мою помолвку, с доном Хуаном де Сентенельесом, уже разорвали в прошлом году...

Когда мой отец станет Папой. Когда, а не если. Конечно, он хотел заполучить папскую тиару. Он мечтал о ней и ради неё плёл интриги и строил козни. Я знала это, ещё когда он ухаживал за мною, так весело уверяя меня, что с него достаточно простой кардинальской шапки. Я вздохнула, проводя гребнем по белокурым волосам Лукреции.

— Хотите ещё каштанов, мадонна Джулия? — послышался голос из дверей лоджии. Я обернулась и увидела Кармелину, повариху, стоящую с тарелкой каштанов в руке.

— Мы вас всё-таки разбудили, — огорчённо сказала я. — Идите спать! Мы можем и сами принести себе вина и сладостей, если нам захочется ещё.

— Чепуха, я всегда встаю до рассвета. — Она вошла в лоджию и поставила тарелку с каштанами возле шахматной доски. — Если вы просто... о, святая Марфа, помилуй меня!

Я услышала заунывное «бе-е-е» и увидела, как из-за юбки Кармелины выходит козлёнок. Белый, пушистый, большеухий, он огляделся и жалобно заблеял. Мадонна Адриана, всхрапнув, проснулась.

— Это ещё что такое? — вопросила она. Я хихикнула.

— Это ваш ужин. — Кармелина зловеще посмотрела на козлёнка. — Он с прошлого вечера всё убегает из кухни и увязывается за каждым встречным. Вроде должен бы был понять, что он всё равно в конце концов окажется на вертеле, нафаршированный сыром, копчёной острой ветчиной и мускатными грушами, но у коз всегда не хватает мозгов. — Её тон сделался задумчивым. — Кстати, мозги тоже можно приготовить очень вкусно, если мелко порубить их со сладким майораном и петрушкой...

— Вы не можете его зарезать, — запротестовала я. — Только посмотрите, какая у него мордочка!

Козлёнок снова жалобно заблеял. Кармелина грозно посмотрела на него, уперев руки в боки.

— По-моему, мадонна Джулия, он вполне сгодится для ужина.

— Нет, не сгодится. — Я подхватила козлёнка на руки и положила его себе на колени. Лукреция захихикала, когда он принялся жевать уголок её рукава. А я начала ласкать его белые вислые ушки.

— Я отменяю его смертный приговор.

— Где вы были, когда меня арестовывали? — прошептал Леонелло, или мне показалось, что он это прошептал, потому что, когда я посмотрела на него, он уже снова уткнулся в свою книгу.

— Что же ещё прикажете мне готовить на ужин? — не отступала Кармелина. — Если у нас не будет жареного козлёнка, то остаётся только похлёбка и размоченный в подогретом вине хлеб.

— Я не имею ничего против похлёбки и хлеба, размоченного в подогретом вине, — просительным тоном проговорила я, гладя козлёнка. — А ты, Лукреция?

— Нет, нет, пожалуйста, не убивайте его!

Кармелина мрачно посмотрела на козлёнка.

— Тебе повезло, — молвила она и повернулась, чтобы уйти.

— А за кого вы, Signorina Cuoca?[62] Кого бы вы хотели видеть Папой? — Леонелло поднял глаза от своей книги. — Нашего кардинала Борджиа? Или одного из ваших земляков-венецианцев, кардиналов Джирардо, Дзено или Микьеля?

— Это меня не касается, — коротко и резко сказала Кармелина.

— Если бы мы интересовались только тем, что нас касается, жизнь была бы очень скучной. — Леонелло лениво улыбнулся. — Так, например, мне очень даже интересно всё, что касается вас.

Кармелина зло на него посмотрела и скрылась за дверью. Так, так. Моей любимой поварихе не понравился мой новый телохранитель. Всякий раз, когда он обращался к ней, она злилась.

— Вам не следует её дразнить, — сказала я ему, едва за ней захлопнулась дверь. — Не дело злить кухарку, не то вы будете есть только подгоревшее рагу.

— Я не могу удержаться. — Он поглядел на дверь, за которою скрылась Кармелина. — У этой женщины точно есть секреты.

— У всех нас есть свои секреты? Разве у вас нет?

— О, есть, и множество.

— Расскажите мне хоть один. Вы уже шесть дней ходите за мною тенью, а я ничегошеньки о вас не знаю.

— А вы уверены, что в детстве вас не подменили крестьянской девочкой, мадонна Джулия? Девушки вашего происхождения и воспитания не интересуются жизнью своих слуг.

— Ну, хорошо, хорошо, держите свои секреты при себе. — Я погладила лежащего на моих коленях козлёнка, чтобы отвлечь его от жевания моего рукава. — По крайней мере, скажите мне, что вы читаете.

— Гомеровы гимны[63]. — Леонелло любовно провёл рукой по искусно тиснённой коже переплёта. — Если я надолго останусь в этом доме, я сильно избалуюсь в том, что касается книг.

— Я люблю поэзию. Особенно Петрарку. Во всяком случае, при некоторых настроениях.

— Я никогда не бываю в настроении для чтения Петрарки.

— А чем вам не нравится поэзия Петрарки?

— Недоразвитые душевные порывы, выраженные в сладеньких стихах, посвящённых скучной блондинке.

— У вас непоэтическая душа, — начала было я, но тут Лукреция, вдруг переставшая напевать что-то козлёнку на моих коленях, вновь бросилась к балюстраде лоджии и закричала:

— Белый дым! Сейчас это точно белый дым! Я вижу, вижу!

Мадонна Адриана так проворно вскочила со своего кресла, что опрокинула шахматную доску. Малыш Джоффре, вздрогнув, проснулся, кинулся к своей сестре, спотыкаясь о рассыпавшиеся белые и чёрные пешки. Леонелло оторвал глаза от книги, а я сунула моего нового питомца по мышку и тоже со всех ног ринулась к балюстраде, вытягивая шею в сторону огромной сумрачной громады собора Святого Петра.

Небо из чёрного стало серым, на востоке брезжила едва заметная бледно-розовая линия. Света было как раз достаточно, чтобы увидеть подымающийся над собором клуб белого дыма.

Habemus Рараm. У нас есть Папа.

— Deo gratias[64], — молвил Леонелло. Похоже, ему было весело.

— Леонелло, — голос мадонны Адрианы дрожал от напряжения. — Идите к охране и скажите им, чтобы немедля отправили кого-нибудь на площадь.

Никто не спросил, зачем. Пока мы разговаривали, нового Папу обряжали в заранее приготовленные папские одежды для его первого появления в окне, откуда он даст всем собравшимся своё первое папское благословение.

«Кто же стал Папой?» Эти слова гулко стучали в моём мозгу, пока я вслед за визжащей Лукрецией и несущимся вприпрыжку Джоффре сбегала по лестнице в вестибюль у входа, чтобы ждать известий там. «Кто же стал Папой?»

Я не знала, на что надеяться.

В конце концов Родриго возвратился раньше, чем посланец мадонны Адрианы смог пробиться обратно сквозь ликующие толпы, запрудившие улицы Рима. Мы все ждали в прихожей. Джоффре прыгал так активно, что Адриана его отшлёпала; Лукреция то молилась, то принималась лепетать что-то радостное и несвязное. Я надела своё жемчужное ожерелье и то алое шёлковое платье, которое было на мне, когда я отдалась Родриго. Козлёнок ходил за мною, как привязанный, жуя мой подол, а слуги стояли кучками и шептались, даже не делая вида, что заняты работой.

Двойные двери прихожей распахнулись, и внутрь с громовым грохотом хлынул поток людей. Палаццо внезапно наполнилось толпой пажей, стражников, мажордомов, служителей церкви, и все они разом говорили и жестикулировали. Двое красивых юношей с горделивой осанкой и золотисто-рыжими волосами, один в сутане епископа, другой в прикрывающих верхнюю часть тела латах, стояли по бокам представительного широкоплечего мужчины в широких белых шитых золотом одеждах.

Чезаре Борджиа поднял руку, и Хуан, ухмыльнувшись, бросил в воздух ворох надписанных листочков бумаги, тех самых, которые, кружась, просыпались на толпу на площади из окна, когда святой отец давал своё первое благословение:

— У нас есть Папа, Александр VI, Родриго Борджиа из Валенсии.

— Я Папа! — крикнул мой бывший кардинал, и его глубокий низкий голос был похож на победоносный рёв быка. — Я — ПАПА!

Он своим обычным быстрым шагом двинулся вперёд, и его шитые золотом ризы развевались за его спиной, точно плащ завоевателя. Слуги, клирики, родственники, дети — все бросились ему навстречу, но он пробился сквозь толпу и подошёл ко мне. У меня пересохло во рту.

— Я Папа, — повторил он и сжал меня в таком безудержно страстном объятии, что мои ноги оторвались от пола и с них слетели домашние туфли. Он рассмеялся, словно зажурчало наливаемое в кубок подогретое вино, и я засмеялась вместе с ним и нагнула голову, чтобы поцеловать его перед Богом и паствой и прихлебателями — перед всеми. Я услышала пробежавший по толпе шёпот — но что мне было до него? Родриго не было до него никакого дела, а только его мнение имело теперь значение.

Среди неумолчного шума я прижала губы к уху моего любовника.

— Ваше Святейшество, — прошептала я и наклонилась, чтобы поцеловать его папский перстень.