Часть II ИЮНЬ 1493 — НОЯБРЬ 1494-го
ГЛАВА 7
Кушанья должны быть вкусными
и услаждать нёбо, а также радовать глаз.
КАРМЕЛИНА
— Синьорина Кармелина! — Мои уши пробуравил голос помощника дворецкого, высокий и чем-то расстроенный. Я не ответила. Я делала пирожное из груш «каравелла» — обычно я могла приготовить его даже во сне, но сейчас я делала его миниатюрную версию, едва ли больше моего большого пальца, и это требовало особой сосредоточенности. Я уже натёрла на тёрке груши и потушила их в сливочном масле на медленном огне... добавила миндальной пасты, засахаренного цитрона...
— Синьорина!
Ложечка начинки, только одна ложечка в оболочку из очень тонкого сдобного теста... Я вытерла ладони о передник. Для изготовления пирожных нужна твёрдая рука, и мне понадобятся очень тоненькие полоски теста, как крошечные ставенки, чтобы запечатать начинку. А потом я покрою его глазурью из сахара и розовой воды...
— Синьорина!
Помощник дворецкого настырно ткнул меня в руку указательным пальцем, как раз тогда, когда я накладывала последнюю тонкую полоску теста. Маленькое пирожное развалилось в моей руке, и я схватила деревянную поварёшку и, резко обернувшись, взмахнула ею.
— Святая Марфа! — в ярости вскричала я. — Если ты ещё раз так подкрадёшься ко мне, то я поджарю твою печень, потушу её в белом вине и подам Папе и его гостям.
Помощник дворецкого увернулся от моей поварёшки на редкость проворно для такого толстячка. Рыжему кухонному мальчишке, протискивавшемуся мимо нас с кучей сковородок в руках, повезло меньше — моя поварёшка попала ему по уху, и он завопил от боли.
— Ну, что ещё? — рявкнула я, бросая своё погубленное пирожное в мусорное ведро. Последнее время дни тянулись слишком долго, к тому же эта ужасная новость с рынка о злодейски убитой торговке фруктами отнюдь не способствовала сохранению моего душевного покоя — а теперь мне ещё запороли почти готовое пирожное, причём как раз тогда, когда я была так близка к тому, чтобы сделать всё по рецепту!
— Маэстро Сантини опять пьян. — Голос помощника дворецкого звучал зловеще. — И к тому же сильно.
Я пробормотала молитву, бросила поварёшку и со всех ног бросилась во внутренний двор. Моя молитва не была услышана — Марко был не в состоянии готовить. Он стоял, прислонясь к стене, которая отделяла мясные туши и бочки вина от прилегающей улицы, и от него разило вином. Причём, судя по запаху, очень плохим.
— Кузиночка, — льстивым тоном произнёс он. — Моя милая Кармелина...
— На что мне сдались твои нежности? — Подбежав к нему, я подставила ему плечо и подняла его, прежде чем у него подогнулись колени. — Сколько ты проиграл сегодня?
Он прищурился.
— Кто тебе сказал, что я проиграл?
— Ты пьёшь, только когда проигрываешь. И напиваешься вот так, в стельку, только когда проигрываешься дотла. — Я схватила его за волосы и подняла его голову, прежде чем она бессильно упала мне на плечо. — Ну, сколько?
— Сущие пустяки. — Он снова покачнулся и так дохнул перегаром, что запах мог бы свалить быка. — Всего лишь десять дукатов.
— Марко! — Почти полугодовое жалованье псу под хвост!
— Я всё отыграю, клянусь! — Он оглядел стоящих вокруг подмастерьев, помощников дворецкого и лакеев, впервые замечая их многозначительные взгляды. Они все знали уловки Марко так же хорошо, как и я, но ему почему-то казалось, что все они верят ему, когда он говорит, что идёт к вечерне. — А в чём, собственно, дело?
— В сладостях! — крикнула я. — В трёхстах фунтах сладостей, которые мы должны приготовить на свадьбу мадонны Лукреции!
— Сегодня?
Интересно, почему на моего кузена так действуют свадьбы? Как только приближалось время свадебного банкета, так всё его чувство ответственности летело к чертям. А с другой стороны, может быть, таковы все мужчины? Марко снова покачнулся; по лицу его было видно, что ему стыдно.
— Ладно, неважно. — Я достаточно хорошо знала, как справиться и без помощи моего кузена. — Просто пойди, проспись — о, святая Марфа, да подхватите вы его! — добавила я, чувствуя, как мускулистая рука Марко тяжело соскальзывает с моей шеи.
Подмастерья молча глазели на него, открыв рты. Все они были совершенно никудышные. Пьеро и прочих бездельников, которые портили мне кровь в начале моей работы на кухнях Марко, давно уволили, но новые были ничуть не лучше: мозги у них были не больше каперсов. Мадонна Адриана была теперь кузиной Папы и водворилась вместе с его дочерью и любовницей в ещё более роскошном дворце — но она по-прежнему предпочитала нанимать прислугу по дешёвке. Зачем нанимать опытных подмастерьев, когда за полцены можно нанять зелёных и плохо обученных? Не ей, в конце концов, придётся обучать этих юных балбесов. Сейчас они просто стояли, раскрыв рты, глядя как Марко сползает на землю, увлекая за собой и меня.
Единственный, кто сдвинулся с места, был рыжий кухонный мальчишка, которого я только что случайно саданула поварёшкой. Он бросился вперёд и поймал Марко под мышку, прежде чем тот свалился наземь.
— Ну-ка повтори, как тебя зовут, малец? — рявкнула я. Это был один из новых мальчишек; судомойки и судомойщики менялись с такой быстротой, что я не успевала запоминать их имена.
— Бартоломео, синьорина. — На вид ему было лет четырнадцать, он был худ, как вертел, но для своего роста высок, с широкими костлявыми плечами.
— А что ты вообще делаешь в кухнях? — спросила я. — Я велела всем кухонным мальчишкам работать в судомойне — грязных котелков и кастрюль там больше, чем блох на собаке.
Он покраснел, подставив худое плечо под бессильно повисшую руку Марко.
— Я пришёл на запахи. — Он восторженно втянул носом воздух. — Что это, синьорина?
— Три сотни фунтов сладостей для свадебного банкета, вот что это такое. — Мадонна Лукреция Борджиа уже через два дня станет графиней ди Пезаро и женой Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и свадебные торжества в Ватикане превзойдут всё, что когда-либо видел Рим. Разумеется, огромную толпу свадебных гостей будут кормить повара папских кухонь, и именно они приготовят частный ужин, который Папа собирается дать для своей дочери и её молодого мужа... но Джулия Фарнезе, да благословит Бог её великодушное взбалмошное сердце, похлопала своими большими тёмными глазами и попросила у Папы, чтобы я и только я готовила все сладости, которые будут подавать гостям после церемонии бракосочетания. А поскольку Папа после года страсти всё ещё мурлыкал и выгибал спину, как ластящийся кот, он удовлетворил её желание в мгновение ока.
Если бы главным в этом деле был назначен Марко, он бы просто нашёл в сборнике рецептов моего отца страницу 104, параграф «Сладости» и, недолго думая, настряпал бы обычных для такого рода банкетов сластей — засахаренных груш, засахаренных вишен и сладких печений. Это было бы просто... но меня не устраивали слишком простые решения. Я оставалась в кухнях до поздней ночи, обсыпанная сахаром, с руками, липкими от мёда, с воодушевлением пробуя идею за идеей. Миниатюрные пирожные из груш «каравелла»; сладкая летняя клубника, нарезанная ломтиками, тонкими, как облатки; дольки апельсинов «королёк», запечённые в слоёном тесте в виде звёзд; фиалки и цветки яблони в оболочках из сахара; миндаль, засахаренный и запечённый в оболочке из сдобного теста в форме маленьких лебедей; легчайшие хрустящие пластинки жжёного сахара, тающие на языке; и любимый марципан Джулии Фарнезе, образующий конфеты самых причудливых форм, выкрашенные в цвета Борджиа и Сфорца. Все сладости будут маленькими, красивыми, нежными и аппетитными — такими, же, как бывает новобрачная в расцвете юности. Мой свадебный подарок юной Лукреции Борджиа, даже если она об этом никогда не узнает.
Для трёхсот фунтов сладостей требовалось множество сахара; кухни превратились в водоворот вкуснейших запахов. После стольких часов ночных бдений я их почти уже не ощущала, но юный Бартоломео, казалось, вот-вот лишится чувств от восхитительной волны ароматов.
— Что это? — шёпотом повторил он.
— Сахар, корица, засахаренные кедровые орешки, розовая вода, шафран, гвоздика, миндальная паста и перец, — быстро перечислила я. — А также многое другое.
— Нельзя класть в сладости перец, — возразил он.
— Очень даже можно, — фыркнула я. — Как тебе это — маленькие сушёные персики с хорошей порцией сливок, взбитых с розовой водой, посыпанные свежемолотым перцем?
Он, похоже, заинтересовался.
— А можно мне один персик, синьорина?
— Разумеется, нет. Проводи маэстро Сантини до его кровати и возвращайся к чистке своих котелков. — Я повернулась к судомойкам и помощникам повара и, чтобы привлечь их внимание, хлопнула в ладоши. — Мы опаздываем, так что перестаньте болтать. И имейте в виду — эти сладости будет есть не только мадонна Лукреция, но и послы Милана, Мантуи, Феррары и бог знает каких ещё городов и государств, так что живо принимайтесь за работу!
Все разошлись — теперь они уже привыкли меня слушаться. Рыжий паренёк уже тащил Марко мимо винных погребов, и я с невольной нежностью покачала головой, глядя, как моего кузена уводят и его кудрявая голова свисает на грудь. Обычно дух работников кухни падает, если они видят, что их начальник пьян и не может ими руководить. Но было что-то до того подкупающее в виноватом, как у напроказившего мальчика, виде Марко, когда он проигрывался и в его нескрываемой радости, когда он был в выигрыше, что в моих кухнях не сыскалось бы ни одной служанки, которая бы ставила ему в вину его прегрешения или бы отказалась прикрыть его во время его отлучек.
Но сегодня мне не придётся никого прикрывать. Если я в конце концов доставлю триста фунтов сладостей мадонне Лукреции и гостям на её свадьбе, ни у кого из тех, кто работает в этих клубах кухонного пара, не будет никаких неприятностей из-за сегодняшнего прегрешения Марко. И если служанки и поварята больше не ворчали из-за того, что им приходилось выполнять мои приказы, то это потому, что, проработав со мною год, все они знали — если кто и может вовремя изготовить эту бесконечную вереницу свадебных сладостей, то это я. Я улыбнулась, машинально погладила маленький кошель с рукой святой Марфы под моей юбкой и потянулась к миске с грушами «каравелла», чтобы снова попробовать приготовить моё миниатюрное пирожное. Марко возражал против моих попыток, он сказал, что невозможно сделать пирожное таким маленьким, чтобы его можно было съесть, положив в рот целиком; его корочка непременно подгорит в духовке, прежде чем пропечётся начинка.
Но мы: мой нос и я — были с ним не согласны.
ЛЕОНЕЛЛО
— Ну как? — с волнением в. голосе сказала моя хозяйка. — Как вам?
Она повернулась передо мною кругом, так что юбки расклешились колоколом, и я оторвал взгляд от метательного ножа, который точил, и внимательно оглядел её с ног до головы — Джулия Фарнезе, теперь известная всему Риму как Джулия La Bella, Венера Ватикана, возлюбленная Папы. Её знаменитые волосы были уложены на затылке в сложное сооружение из золотых кос; на ней было платье из зелено-золотой испанской парчи с пышными, украшенными оборками рукавами; из-под отделанного бахромой подола выглядывали шитые золотом туфельки.
— Как всегда красиво. — Я пожал плечами. — Точно так же, как и остальные шесть платьев.
— Разве в зелёном я не выгляжу болезненно-бледной? — Джулия снова повернулась кругом. — Пожалуйста, скажите мне, что я выгляжу болезненно-бледной.
— Бог ты мой, да с какой стати вам вдруг захотелось выглядеть болезненно-бледной, мадонна Джулия? — Я спрятал метательный нож в потайные ножны возле запястья.
— Да ведь сегодня же день свадьбы Лукреции! Все должны смотреть на неё, а не на меня или на эту разряженную девицу, которая понесёт её шлейф, или на кого-нибудь ещё. По сравнению с нею я должна выглядеть некрасивой. — Джулия вновь скрылась за ширмой. — Совсем некрасивой, — донёсся до меня её голос.
— Тогда просто наденьте на голову мешок, и дело с концом, — предложил я и уткнулся в книгу.
За ширмой на Джулию сразу же накинулись служанки с новыми охапками парчи.
— Мадонна, а вы не хотели бы надеть платье из серого бархата с вышивкой золотой нитью? — и я уселся более удобно, прислонясь спиной к украшающему стену гобелену и свесив ноги. Боковым зрением я видел, как золотоволосая головка Джулии то появляется, то исчезает за верхним краем ширмы. Её спальня выглядела так, будто внутри её взорвалась радуга: на огромной, с балдахином и занавесями кровати лежали шёлковые платья, бархатные платья, парчовые платья; пары рукавов свисали с мягких скамеечек для ног, точно отрубленные руки; стоящие вдоль стен скамьи были сплошь завалены отделанными кистями перчатками, вышитыми головными уборами и шитыми бисером покрывалами. Любимый козёл мадонны Джулии, теперь уже вполне взрослый и страшно ленивый и навсегда защищённый от попадания в пирог с мясом, лежал, свернувшись калачиком в углу и безмятежно поедал бархатную туфлю. Туда и сюда торопливо сновали служанки: служанки, ведающие бельём, служанки, ведающие косметикой, швеи, портнихи, две служанки, в чьи обязанности входило заботиться о белизне кожи La Bella, три служанки, единственной работой которых было ухаживать за её волосами — и все они были взбудоражены и раскраснелись от волнения. Лукреции Борджиа предстояло сегодня стать женою Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и не кто иной, как Джулия Фарнезе, поведёт её к алтарю.
Это решение было настолько глупым, что я невольно подумал: а не сошёл ли Папа, всегда такой проницательный, с ума? В свои тринадцать лет Лукреция была пригожей девчушкой: белокурой, с милым личиком, уже достаточно высокой, чтобы быть похожей на взрослую женщину, и достаточно пекущейся о своём достоинстве, чтобы двигаться плавно и грациозно, а не бегать вприпрыжку. Но стоя рядом с La Bella, она казалась всего лишь бледной тенью.
— Не это, — сказала из-за ширмы моя госпожа, после того как служанки быстро убрали зелено-золотое платье и начали показывать ей другие наряды. Если учесть, что она была самой известной из пользующихся дурной репутацией женщин Рима, Джулия Фарнезе была на удивление скромна — к большому разочарованию всех слуг-мужчин, наложница Папы никогда не расхаживала по палаццо полуодетой. — Нет, это платье тоже не годится — и то тоже...
— Наденьте коралловое, — сказал я, не отрывая глаз от книги. — Это цвет кошачьей блевотины. Уродливой оно вас не сделает, но надо же с чего-то начинать.
— Не понимаю, почему мы должны его слушать, — раздался из-за ширмы голос одной из служанок — тощей Пантесилеи. Имя царицы амазонок подходило ей больше, чем я подумал вначале. Пантесилея, царица амазонок, тащила всех встреченных ею мужчин к себе в плен, а Пантесилея-служанка тащила их всех к себе в постель. — У меня ещё никогда не было карлика, — сообщила она мне после того, как мы познакомились. — Хочешь со мною переспать? — И мы с нею раз или два хорошо посмеялись и покувыркались, но сейчас она смотрела на меня поверх края ширмы, и во взгляде её читалось сомнение. — Что телохранитель может знать о женских нарядах?
— Нам необходимо узнать мнение мужчины, — объяснила ей Джулия. — О-о, так слишком туго, распусти шнуровку корсажа.
— Он не мужчина, мадонна, — возразила другая служанка.
— Но он, по крайней мере, непредвзят, — заметил я. — Что вам нужно, мадонна, так это пара глаз, не замечающих вашей красоты.
— Так вы не считаете меня красивой, Леонелло? — Джулия взглянула на меня поверх края ширмы своими большими обиженными глазами, но служанки тут же дёрнули её голову обратно вниз.
— Вы конечно же красивы. — Я рассеянно перевернул страницу. — Но я, мадонна, нахожусь в вашем обществе уж скоро год, а как бы прекрасны ни были фрески на стене, которую видишь каждый день, в конце концов ты перестаёшь их замечать.
— Вы невыносимы, — пожаловалась Джулия. — Вот Его Святейшество говорит, что и сейчас так же пленён моею красотой, как в тот день, когда увидел меня впервые.
— Вот потому-то вы и спрашиваете, что вам надеть, у меня, а не у Его Святейшества Папы.
Джулия снова торопливо вышла из-за ширмы, на сей раз одетая в украшенный вышивкой коралловый шёлк.
— Ну как?
— Лучше, — ответствовал я. — На самом деле она выглядела так же. Даже без драгоценностей и облачённая в платье цвета кошачьей блевотины, Джулия Фарнезе всё равно будет привлекать все взгляды. Добродетельные жительницы Рима разделились на два более или менее равных по численности лагеря: тех, кто предпочитал держаться от Невесты Христа и её скандальной репутации подальше, и тех, кто перед нею лебезил, потому что их мужья надеялись получить от Его Святейшества какую-нибудь милость. Но все римлянки без исключения: и те, кто её презирал, и те, кто перед нею пресмыкался, дружно вытягивали шеи, стараясь как можно лучше разглядеть, во что Джулия Фарнезе одета. Стоило ей прийти к мессе в собор Святого Петра в синем бархатном платье, как каждый торговец тканями в городе начинал торговать тем, что он называл «папским синим» бархатом. Если она, идя к исповеди, надевала кокетливый, отделанный мехом берет, сдвинутый набекрень, каждая женщина в Риме, претендующая на следование за модой, в течение двух недель начинала щеголять в berretto[65] Фарнезе. Несомненно, уже завтра все модницы устремятся к своим портнихам, требуя сшить им платья из шёлка цвета кошачьей блевотины.
— Лучше, — повторил я после того, как моя госпожа покрутилась в своём платье. — Вы будете наиболее скромно одетой дамой на Позолоченном Безобразии.
— Пожалуйста, не называйте так свадьбу Лукреции. — Джулия скорчила мне рожу, пока её служанки привязывали к платью рукава. — Это наверняка будет прекрасное торжество.
— Во всяком случае, роскошное. — Его Святейшество Папа не жалел расходов на свадьбу своей незаконнорождённой дочери. Я заглянул в стоящую рядом с моей скамьёй колыбель, где лежала маленькая сестра невесты. — Будет ли и у тебя через тринадцать лет такая же пышная свадьба, а, малышка?
Маленькая Лаура Борджиа сосала кулачок в своём гнёздышке из украшенных гербом Борджиа пелёнок; последнее прибавление к папскому сералю, родившаяся через девять месяцев после того, как Родриго Борджиа стал Папой Александром VI, и в Риме не сыскалось бы ни одной живой души, которая бы не отметила этого совпадения.
— А почему бы со временем и Лауре не иметь такой же пышной свадьбы? — Отодвинув в сторону служанок, Джулия подошла к украшенной искусной резьбой колыбели и взяла из неё дочь. Ребёнок загукал и пустил слюни на плечо матери, но Джулия просто беспечно вытерла коралловый шёлк. — Дочь Папы выйдет за графа или герцога.
— К тому времени, когда она достаточно повзрослеет, чтобы думать о замужестве, Его Святейшество обанкротится из-за расходов на свадьбы своих остальных детей. — Тринадцатилетняя Лукреция была первой из бастардов Борджиа, которая связала себя брачными узами (во всяком случае, первой из тех бастардов, которые жили в Риме), но уже поговаривали об испанской невесте для Хуана и о неаполитанской принцессе для малыша Джоффре. Я по идее не должен был знать о планах Его Святейшества, но мне не хотелось, чтобы мои навыки в игре в карты ржавели без практики, и я частенько играл в примьеру с папскими секретарями. Иногда они вместо монет ставили на кон папские секреты. — Его Святейшеству надо будет просто отдать её в монастырь, чтобы сэкономить деньги.
— Чушь, если она хоть сколько-нибудь похожа на меня или на своего отца, из неё выйдет очень плохая монашка. Верно, Lauretta mia?[66] Посмотрите, разве у неё не такой же носик, как у Родриго?
— У неё точно такой же носик, как у любого другого младенца.
Джулия, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, звонко почмокала губами, делая вид, что целует малышку Лауру, и в конце концов уложила её обратно в резную колыбель.
— О Господи, я опаздываю!
— Вы вечно опаздываете, мадонна, — пожурила её одна из служанок, и La Bella, точно большая коралловая птица, понеслась со всех ног прочь, сопровождаемая своей многочисленной свитой.
Я соскользнул со скамьи на пол, отогнав белого козла, оставившего почти дожёванную туфлю, чтобы поживиться парой вышитых перчаток, и неторопливо последовал за своей госпожой. На мгновение я остановился и наклонился над колыбелью, частично для того, чтобы пощекотать маленькую Лауру, пока она не захихикала, а частично для того, чтобы заставить суеверную няньку сделать за спиной знак дьявола[67],
который она делала всегда, когда «маленький демон» — то бишь я — подходил к её питомице слишком близко.
Новый Папа был не из тех, кто зря теряет время. Сразу же по восшествии на престол святого Петра, он перевёз папский сераль, состоящий из мадонны Адрианы, его дочери и его любовницы, в изысканное палаццо Санта-Мария в Портико, в двух шагах от Ватикана. Весь Рим обсуждал эту скандальную ситуацию, и даже я поднял бровь: у пап и раньше бывали и любовницы, и незаконнорождённые дети, и у большинства кардиналов имелась по меньшей мере одна неофициальная семья, но прежде всегда сохранялась внешняя оболочка респектабельности — наложниц выдавали за кузин, незаконных сыновей за племянников. Но Папа Александр VI плевать хотел на то, что о нём шептали, и, не желая прибегать к притворству, открыто перевёз свою любовницу в её новый дом, а значит, вместе с её остальными слугами и пожитками переехал и я. Мы все ахнули и присвистнули, увидев палаццо Санта-Мария, его высокие сводчатые крытые галереи, обрамляющие похожие на драгоценные украшения сады, его мраморные террасы, журчащие фонтаны, длинные лестницы с удобными низкими ступенями, ведущие в лоджии, откуда открывались захватывающие дух виды Рима. То был сущий Эдем, достойный дантовского Рая.
Но сейчас он выполнял функции Ада. Пожалуй, одного из наиболее оживлённых кругов Ада, соответствующего некоторым из смертных грехов. Уныние, вернее отчаяние; да, я увидел немало примеров, когда затесался в толпу ломающих руки слуг и помощников дворецкого, с безумными взорами вчитывающихся в зажатые в руках истрёпанные списки того, что ещё надо сделать. Тщеславие; его я, разумеется, увидел тоже: спутницы невесты прихорашивались перед каждой гладкой поверхностью, в которой могли видеть своё отражение, и при этом делали вид, будто не считают жемчужины, нашитые на корсаж ближайшей товарки. Гнев; этого тоже было предостаточно: служанок немилосердно хлестали по щекам за недостаточно быстро поданные кубки вина, а пажи кричали друг на друга, и голоса их были визгливы от напряжения.
Dio. Ox уж эти свадьбы.
— Куда ты прёшься, карлик? — спросил грубый голос, когда я пробирался сквозь толпу к одной завешенной гобеленами арке. Мой взгляд скользнул вверх, по нелепым шароварам из серебряной парчи, длинному, волочащемуся по полу халату из парчи золотой, края которого уже успели измазаться, и широкому ошейнику из жемчуга и прозрачной шпинели.
— Ага, вижу, одна из наложниц султана забрела не туда.
Хуан Борджиа покраснел под своим нелепым тюрбаном, украшенным царапающим потолки пером и огромным рубином. Недавно в Рим в качестве заложника прибыл обходительный турецкий принц, и все молодые щёголи Рима стали подражать его кричащим халатам и шароварам. Во время мессы можно было наблюдать море тюрбанов, так что было непонятно, в церкви ты находишься или в мечети.
— Вряд ли стоит ожидать, что карлик будет разбираться в моде, — сказал молодой Борджиа, окидывая взглядом мою дурно сидящую ливрею с быком на груди. Я провёл год на службе у Папы, но, учитывая странности моего сложения, у меня по-прежнему не было камзола, который был бы мне впору.
— Малый рост, по крайней мере, даёт нам, карликам, некоторые преимущества, — ответил я герцогу Гандии. — Даже в таком вот дурацком головном уборе я мог бы пройти в дверь, не пригибаясь. Вы уж, пожалуйста, постарайтесь не споткнуться о загнутые носы своих туфель и не упасть, а то с вами чего доброго растянется на полу и невеста, направляющаяся к своему жениху.
Я отвесил ему картинный поклон и прошёл мимо. Пожалуй, с моей стороны было неразумно грубить любимому сыну Папы, но моему ядовитому языку по-прежнему требовалось время от времени отбрить дурака, чтобы не потерять сноровки, и Хуан Борджиа отлично замещал в этой роли пьяных кабатчиков и неуклюжих кабацких шулеров.
Лукреция Борджиа должна была на своём пути в Ватикан проехать по улицам Рима, сопровождаемая в процессии этим фальшивым турком — своим братом, мадонной Джулией и целыми полутора сотнями римских дам, разодетых в пух и прах. Чтобы поглазеть на них, соберутся толпы народа, они будут обсуждать драгоценности и наряды и великолепие процессии, вытягивать шеи и надеяться на то, что им будут бросать монеты и подарки — до того момента, когда дочь Папы наконец скроется в Ватикане. Интересно, что собравшиеся в действительности думают обо всей этой пышности. Свита из сотен людей, сопровождающая невесту из семьи Борджиа, меж тем как большинство римских девушек сопровождают только родственники и друзья. Подаренные на свадьбу бриллианты и соболя и породистые лошади, меж тем как большинству девушек дарят лишь вышитые пояса или, быть может, отрез ткани на платье. Свадебное платье, стоящее пятнадцать тысяч дукатов, меж тем как большинство отцов, зарабатывающие, ну, скажем, двадцать пять дукатов в год, могут позволить себе разве что пару новых рукавов, чтобы освежить лучшее платье своей дочери.
Но, насколько я знаю настроение толпы, она будет довольна этой пышностью, ослеплена ею, а вовсе не оскорблена. Семейство Борджиа, по мнению всего света, включая тех, кто будет глазеть на процессию, самим Богом послано на землю, чтобы вести роскошную жизнь за массы и от имени масс. Их богатство и окружающая их пышность — это проявление Божьей воли.
Не желая быть раздавленным взбудораженной толпой, я вышел из палаццо через особый частный ход. Между палаццо Санта-Мария и Ватиканом уже существовал подземный ход, по которому Папа мог навещать свою любовницу и семью, и весь Рим обсуждал также и эту новость. По меньшей мере, три раза в неделю святой отец совершенно открыто отпускал свою свиту и приходил из своих папских апартаментов в палаццо, и тогда чисто женский мирок папского сераля превращался в обычную хлопотливую римскую семью: Джулия Фарнезе покрывала лицо Папы супружескими поцелуями, мадонна Адриана приказывала накрыть стол для ещё одного человека, а Лукреция вприпрыжку бежала за своей порцией отцовских объятий. Святой отец мог расслабиться как любой простой римский купец, сесть за хороший ужин рядом с красивой женой и толковой тёщей и любимой дочерью, спешащей налить ещё вина в его опустевший кубок. Простая, счастливая семейная жизнь; то, что крепко держит, своего рода наркотик даже самого могущественного человека во всём христианском мире.
Короткий подземный ход между палаццо Санта-Мария и Ватиканом не был освещён, но был замощён плитками и чисто выметен. Я шёл, касаясь плечом стены и считая ступеньки; одновременно я достал свои ножи и в темноте слегка постучал по лезвиям. То был новый набор ножей, подаренный мне его преосвященством Чезаре Борджиа на следующий день после того, как его отец взошёл на папский престол, и тогда же он предложил мне постоянное место телохранителя Джулии Фарнезе.
— Обвинение в убийстве с вас снято, — соблаговолил сообщить мне молодой епископ, развалившись за своим столом, его золотисто-рыжие волосы были взъерошены вокруг едва заметной тонзуры. — Но оно может возникнуть опять, если эти ваши короткие ручки совершат ещё одно увеселительное убийство. Понятно?
— Увеселительное убийство. — Я ухмыльнулся. — Это мне нравится.
— Постарайтесь вести себя так, чтобы не увлекаться. А для убийств, которые вы, возможно, будете совершать на работе, вам, наверное, захочется иметь вот это. — И он бросил на стол набор новых метательных ножей, сделанных по образцу моих старых, но на сей раз их было не четыре, а десять, десять отличных тонких клинков, длиной от всего лишь дюйма до полуфута. — Надеюсь, вы не будете воротить нос от этой толедской стали?
Он хотел, чтобы я со своей толедской сталью присутствовал нынче на свадьбе его сестры.
— Я буду держать вас поблизости, — сказал он. — Вместе с остальной охраной, стоящей у престола Его Святейшества. Есть те, кто выступает против этого брака Лукреции, так что смотрите в оба.
Я кивнул. На свадьбе дочери Папы будет присутствовать весь цвет римской знати, а так же знати полудюжины других городов: Феррары, Милана, Мантуи, Венеции, Флоренции, и среди них будет множество врагов Борджиа. Если кто-нибудь из них решит отделиться от толпы гостей с намерением убить, когда жених и невеста будут произносить свои брачные обеты, вокруг Папы сразу сомкнётся круг стражи, но моей целью была защита других возможных мишеней — Лукреции и Джулии.
— Две ярких звезды на небосклоне Борджиа, — произнёс я с манерной медлительностью поэта и тут же громко посмеялся над собой за этот нелепый полёт фантазии. Слишком много поэзии; слишком много ночных бдений, когда я переводил стихи провансальских трубадуров из томика, недавно найденного мною в библиотеке. «Назад к римлянам», — пообещал я себе, взбираясь по удобным низким ступеням к частному входу в Ватикан. Записки Цезаря о галльской войне; эта простая, без выкрутасов латынь могла из кого угодно выбить вычурную поэтическую дурь, а в библиотеке палаццо Санта-Мария имелся том «Commentarii de Bello Gallico»[68] с роскошными гравюрами. Ещё больше, чем толедские клинки, спрятанные в моём поясе, за голенищами сапог и в потайных ножнах у запястий, меня интересовали хорошие книги.
— О Боже на небесах, Боже на небесах, спаси нас от этого ужасного дня! — донеслось до меня горестное бормотание, когда я входил в апартаменты, которые Папа велел перестроить для себя из старых и затхлых покоев Ватикана. — Gott in Himmel[69], это конец, это конец всему!
— Герр Бурхард, — приветствовал я папского церемониймейстера. — Что с вами? Что вас так беспокоит?
Низенький немец, одетый в пыльную чёрную сутану и квадратную шапку, нахлобученную на торчащие курчавые волосы, помахал зажатыми в кулаке листками со списками.
— Просто-напросто конец всякому порядку и благоразумию на земле, вот и всё! Gott in Himmel!
Это могло означать всё, что угодно: что сопровождающие невесту дамы опоздали, что Папа надел туфли не того цвета или что пажи вошли в зал без перчаток. За последние месяцы я хорошо узнал Йоханна Бурхарда, в основном потому, что он вечно суетился, как будто у него загорелись волосы или вот-вот наступит конец света или же и то и другое вместе, и посему ему обычно требовался кто-то, кому можно было поплакаться.
Он, разумеется, никак не мог жаловаться Папе, а остальные чиновники Ватикана тут же находили срочные дела, чтобы от него отделаться, но мои ноги были слишком коротки, чтобы я мог быстро убраться и не слышать его сетований.
— Дамы, — начал он со своим сильным немецким акцентом. — Дамы вошли в зал первыми, как и было задумано, но я планировал, что они будут входить чинно, по двое, кланяться Папе и целовать его туфлю, но разве хоть одна из них меня послушала? Нет! Они просто ввалились гурьбой, как коровы, выпущенные на выгон, и ни одна из них даже не поклонилась! Это конец, мессер Леонелло, абсолютный конец света!
— Стало быть, никто папскую туфлю так и не поцеловал?
— Полное моральное разложение! Забвение традиций, забвение приличий, забвение морали, и, не успеешь оглянуться, как наступает конец света! — Он снова, с безумным взором, перелистал свои списки. — О, зачем я остался на этом посту, зачем? Мне следовало подать в отставку. Мне следовало подать в отставку до этой свадьбы! Потому что не существует никакого пристойного способа организовать свадьбу дочери Папы, на которой присутствовали бы папские сыновья и папская наложница! Никакого!
Я смотрел на него с некоторой долей сочувствия. Мне бы ни за что на свете не хотелось оказаться на его месте и пытаться каким-то образом прикрыть папским этикетом номера, которые выкидывали Папа Борджиа и его отпрыски. Это, разумеется, была совершенно неподходящая работа для чопорного маленького немца из Страсбурга, которому чудился стук копыт всадников Апокалипсиса[70] всякий раз, когда кто-то забывал поцеловать папскую туфлю.
— Не унывайте, Бурхард, — сказал я, ткнув его кулаком в предплечье. — Ещё двенадцать часов — и вы сможете пойти и преспокойно напиться.
Он воззрился на меня с таким ужасом во взоре, словно я предложил ему прийти на папскую свадьбу голым.
— Двенадцать часов? Неужто вы думаете, что всё закончится за двенадцать часов? Вы с ума сошли? Только лишь сам пир и последующие танцы...
Я оставил Бурхарда наедине с муками его тевтонской[71] души и затесался в толпу одетых в шёлк свадебных гостей, уже толпившихся под высокими сводами зала. Первые из анфилады просторных аванзалов Папа забрал себе и заказал великому Пинтуриккио[72] расписать их великолепными фресками. Пинтуриккио работал медленно, так что росписи были ещё не готовы, но сегодня стены были завешены шёлковыми гобеленами, полы покрыты восточными коврами с таким высоким ворсом, что каблуки моих сапог утопали в нём полностью, все консоли[73] были свежевызолочены. Высокий сводчатый потолок был украшен резными карнизами. Папский трон стоял на пьедестале, возвышаясь над гостями, и сам Папа уже восседал на нём — теперь уже не Родриго Борджиа, а Папа Александр VI. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, заметил всю многозначительность того факта, что он выбрал себе не имя одного из апостолов или имя, обозначающее какую-нибудь добродетель: не Павел, не Иоанн, не Пий, не Иннокентий[74] — а имя завоевателя.
Даже при том, что сераль помогал ему расслабляться, год, проведённый на папском престоле, не прошёл для Папы Александра бесследно — под его глазами залегли тёмные круги. Однако его взгляд, устремлённый из-под тяжёлых век на гостей, был, как и прежде, живым и зорким; тяжёлая папская тиара, венчавшая его чёрную шевелюру, была сдвинута назад небрежно, точно обыкновенная шапка, и он сидел, развалившись в своих бело-золотых одеждах, как сиживал, должно быть, Александр Великий[75], размышляя о Дарии и его персидских ордах[76].
До тех пор, пока в зал не вошла его дочь, сопровождаемая его любовницей. Тогда на его лице расцвела самая гордая и самая нежная из улыбок.
Процессия, сопровождавшая невесту, вошла в зал с большой помпой, под оглушительные фанфары, и герцог Гандии в своём кричащем наряде занял место подле своего отца. Последовавший за ним Чезаре Борджиа был почти незаметен в своих одеждах клирика; теперь он был не просто епископом Памплоны, а архиепископом Валенсии, но выглядел он по-прежнему не как служитель церкви, а скорее как ленивый леопард, чутко дремлющий на солнце. Гости волновались, вытягивали шеи, возбуждённо переговаривались... однако в момент, когда произошло то, чего все ждали, было почти тихо — тринадцатилетняя девочка, утопающая в драгоценных камнях, проскользнула из-за двери в многолюдный зал и на мгновение замерла, скованная паникой.
С моего места, стиснутый со всех сторон охраной Папы, я увидел, как Лукреция Борджиа сглотнула — по её горлу, схваченному колье из жемчуга и изумрудов, прошло движение — и как Джулия коснулась пальцем её локтя и что-то тихо сказала ей на ухо. Наверное, это было что-то вроде: «Выше подбородок. Ты дочь Папы, так что держи голову высоко! И не беспокойся насчёт своего платья, на нём нашито столько драгоценных камней, что оно само собой примет подобающую форму». В течение многих дней, предшествующих свадьбе, Джулия обучала Лукрецию двигаться в её обошедшемся в пятнадцать тысяч дукатов свадебном наряде, ходя с нею по саду.
— Скользи плавно, а не борись со своими юбками. Двигайся вместе с ними, а не вопреки им. Вот, смотри, какая ты красивая!
Но Лукреция не была красива, она была просто молода. До боли юная девушка, почти утопающая под тяжестью жёсткой, расшитой каменьями парчи, изысканно украшенного головного убора и нескольких витков жемчужного ожерелья. Но усилия Джулии не пропали даром — Лукреция Борджиа подняла голову и вплыла в зал, двигаясь посреди своих расшитых драгоценными камнями юбок, словно скованный цепью молодой лебедь. По толпе пробежал восхищенный ропот, и идущая вслед за невестой Джулия, гордясь своей ученицей, довольно улыбнулась.
Dio. Столько шума и суеты, такое напряжённое ожидание, такие колоссальные расходы — и что? Сама церемония бракосочетания заняла всего лишь несколько минут. Лукреция преклонила колена на шитую золотом подушку перед своим отцом лицом к жениху — Джованни Сфорца, графу ди Пезаро, довольно пригожему двадцатишестилетнему малому с длинным носом и модной бородкой. Он с довольным видом слушал монотонный голос нотариуса, а Лукреция время от времени бросала на своего жениха несмелые взгляды из-под скромно опущенных ресниц.
— Благородный господин, согласны ли вы дать обет вашей законной супруге и получить обеты от неё и сочетаться браком с благородной госпожой Лукрецией Борджиа, которая присутствует здесь и обещает стать вашею женой?
— Да, согласен, — отвечал Джованни Сфорца. — И с большой радостью.
Лукреция повторила свои обеты твёрдым голосом (Джулия натаскивала её и в этом), жених и невеста обменялись кольцами, над их головами опустили обнажённый меч; было прочитано короткое наставление супругам... и дело было сделано. Я увидел, как Бурхард облегчённо расслабился и пожалел, что на сцене так и не появился убийца, чтобы немного оживить действо.
Все присутствующие перешли в Sala Reale[77], громадный, с высокими сводами зал, где уже были приготовлены табуреты и мягкие скамьи и сновали пажи в ливреях, разнося подносы со сладостями. Гости болтали и переходили с места на место, наконец-то освободившись от ограничений, которые налагали на них строгие правила Бурхарда и теснота сравнительно маленького зала, а я, подчиняясь своим приказам, бродил в толпе, держа своих подопечных в поле зрения. Лукреция, скованная сознанием важности момента, неподвижно сидящая между отцом и молодым мужем, меж тем как в зал уже вносили первые блюда... Джулия, грациозно двигающаяся среди толпы, смеющаяся, непринуждённо болтающая, приковывающая к себе все взгляды... малыш Джоффре в камзоле с модными разрезами, вытаращивший глаза от усилий, которые он прилагал, чтобы держаться как принц... Чезаре, отчуждённый и таинственный, сидящий, лениво развалясь, вот он салютует кубком сестре — и она впервые за весь вечер непринуждённо улыбается... Убийц по-прежнему не было видно, зато появилась труппа актёров, раскрашенных, с масками на лицах, и начала играть одну из этих глупых комедий, неизбежно представляемых на всех свадьбах, и я подумал: «Как бы это понравилось Анне».
Если бы мой друг Анна была жива, я бы сумел незаметно провести её сюда, чтобы она смогла посмотреть на это собрание сильных мира сего. Но нет, конечно же Анна никогда не попала бы сюда, чтобы поглазеть на расшитое драгоценными каменьями платье юной новобрачной или поглядеть на Папу, когда он со всей своей испанской надменностью воссел на трон. Если бы Анна не умерла, мой путь никогда бы не пересёкся с орбитой Борджиа.
За комедией последовало более классическое представление; то была латинская пьеса Плавта[78], но она была прервана на середине самим Папой, который хмурился и скучал. Джулия Фарнезе встала со своего кресла и, присев на ступеньку под папским троном, подняла руку, просунула её в широкий рукав Папы и переплела свои пальцы с его пальцами. Он, глядя на неё, улыбнулся, и тут вышел поэт и прочёл пастораль[79]. Папский гром, усмирённый страстной женской улыбкой.
Я помнил голос Анны, но не помнил её лица. Я давно уже не думал о третьем её мужчине, который ушёл от меня; о том, что был в маске и помогал её убивать. Но, в конце концов, двух остальных я прикончил. Третьего можно не искать.
Пастораль завершилась цветистой фразой, и по огромному залу прокатились смех и аплодисменты. Женщины взвизгивали и дрались над разносимыми подносами со сладостями, и я узнал маленькие рифлёные, с глазированным верхом пирожные Signorina Cuoca, её фаршированный засахаренный инжир, её ярко раскрашенные конфеты из марципана. Я никогда не понимал, как такая неулыбчивая, худая как жердь женщина со злобными взглядами, изрыгающая сердитые венецианские ругательства, может производить такие воздушные деликатесы. Сидящая подле своего отца Лукреция была слишком взволнована, чтобы есть, но Джулия подняла руку и положила в рот своего любовника-Папы засахаренную грушу, и он неторопливо слизал сахар с её пальцев.
«Что со мною происходит?» — с некоторым раздражением подумал я. У меня есть всё, чего я когда-либо желал — деньги в кошельке, приток которых не зависит от непостоянной удачи в карточной игре; хорошая еда, когда мне хотелось есть; мягкая постель; столько книг, что в них можно утонуть; и зрелища вроде нынешнего, которым я могу изумляться и над которыми могу про себя насмехаться. Но единственное, что я чувствовал, была неудовлетворённость, и ещё я никак не мог избавиться от мыслей об Анне. Я не тосковал по ней — я помнил, как её хихиканье порой резало мне слух, помнил, что её дыхание было несвежим, помнил, как её неумеренное благоговение перед власть имущими и сильными мира сего вызывали у меня едкие насмешки, а у неё от них выступали на глазах слёзы обиды. Нет, я не тосковал по ней, пожалуй, нет... но, быть может, я тосковал по напряжённой, сосредоточенной ярости той погони, в которую я пустился, чтобы отомстить за неё. «Глупец, — насмешливо сказал я себе. — Глупо чувствовать себя неудовлетворённым только потому, что тебе скучно».
Но, возможно, мягкая постель, лёгкие деньги и хорошая еда — это ещё не всё, что мне нужно для полного счастья.
— Чего бы вы хотели больше всего? — спросил Чезаре Борджиа во время нашей первой встречи.
«Побольше книг. Стать высоким. Что-нибудь значить».
Конечно, получить одну из трёх вещей, которые я хотел больше всего, — это уже неплохо для этого полного неудач мира. Библиотека Борджиа была великолепна. И если мне иногда и становилось скучно — работа телохранителя, когда ты ничем не занят, бывает нудной — то хорошая книга прекрасно отвлекала утомлённый праздностью мозг.
— Эй, карлик! — Подвыпивший миланский посол, пошатываясь, бредущий по залу, остановился рядом со мной. — Малыш, пожонглируй для нас!
— Нет.
Скабрёзные комедии закончились, небо за окнами потемнело, и гости один за другим начали продвигаться к дверям, бросая жадные взгляды назад, где вокруг Папы собрался круг наиболее близких союзников и самых заклятых врагов. Они остались на частный ужин; человек двадцать или тридцать, и каждый посол отметил про себя их имена — имена тех, кто что-то значил в Риме. Кардинал делла Ровере, полный ненависти к сопернику, который победил его в гонке за папский престол; кардинал Сфорца, источающий удовлетворённость тем, что продал свой голос на конклаве за кучу серебра и нынешний брак Лукреции Борджиа с представителем клана Сфорца; Адриана да Мила, на сей раз просто искренне улыбающаяся, вместо того чтобы считать свои дукаты...
Свадебные подарки: серебряный столовый сервиз, рулоны миланской парчи, два массивных перстня от миланского герцога, главы семейства Сфорца. Синьор Сфорца взял перстень с жемчугом и надел его на палец своей молодой жены, потом учтиво поднял её руку, чтобы показать его всем, и Лукреция захихикала, как ребёнок, которым она, собственно, и была. Джулия открыто села к Папе на колени и нежно поглаживала его чёрные кудри, а Родриго Борджиа нарочно уронил засахаренную вишню в ложбинку между её грудей. Джулия поглядела на него с притворным негодованием, но он тут же наклонил голову и, выудив вишенку губами, зажал её в зубах. Джулия засмеялась, щёки её раскраснелись, и все мужчины в зале устремили на них завистливые взгляды. Я оттолкнулся от увешанной гобеленами стены, к которой прислонялся, и двинулся вон. Среди оставшихся гостей не было убийц, а если бы и были, скоро они слишком захмелеют, чтобы кого-нибудь заколоть.
На площади Святого Петра было уже довольно темно, однако там всё ещё было полно зевак. Стоящие небольшими группками женщины шушукались и взвизгивали, когда на площадь выходили одетые в свои богатые шелка гости; некоторые из выходящих останавливались, чтобы бросить в толпу несколько монет, и тогда дети вскакивали, чтобы поймать их на лету, или вставали на четвереньки, чтобы найти их под ярко освещёнными окнами Ватикана. Я увидел высокую женскую фигуру, стоящую в тени, в некотором отдалении от бдящей при свете факелов папской стражи, и приветственно поднял руку.
— Signorina Cuoca! — Ковыляя к ней по булыжникам мостовой, я почувствовал острую боль в искривлённых мышцах бёдер — неудивительно, ведь я провёл целый день на своих кривых ногах. — Почему вы не подслушиваете вместе с остальными слугами?
Она мне не ответила, только посмотрела в сторону Ватикана; руки её были сложены на плоской груди, а рот горько искривился.
— Только посмотрите на это, — сказала она, показывая подбородком куда-то в темноту.
Я посмотрел и не увидел ничего, кроме камней мостовой и толпы нищих и зевак.
— На что?
Кухарка сделала несколько шагов в темноту, нагнулась, подняла что-то с мостовой, потом, разгневанно топая, вернулась ко мне.
— Смотрите! — воскликнула она и сунула ладонь мне под нос. На ней лежало что-то маленькое и сплющенное, и я не сразу понял, что это — одно из её крошечных пирожных с клубникой, тех, которым она придала форму роз, сложив посыпанные сахаром тонкие ломтики клубники так, что они перекрывали друг друга, словно розовые лепестки вокруг тычинок, сделанных из шафрановых нитей. Теперь половина лепестков отвалилась, а шафрановые тычинки выпали.
— Они выбросили мои сладости из окон, — прорычала сквозь зубы венецианка. — Почти половину их, судя по тому, сколько их растоптали. Просто наелись их досыта, а то, что осталось, выкинули, как мусор!
Пробормотав одно из своих венецианских проклятий, она бросила раздавленное пирожное в сторону площади, и я увидел, как его, задрав костыль, подобрал какой-то нищий.
— Милостыня для бедных, — сказал я. — Сладкие пирожные вместо хлеба; что ж, Борджиа любят помпу. Даже в благотворительности.
— Все оставшиеся сладости можно было собрать в корзины и раздать на площади! — Она сердито хлопнула себя по переднику. — А не швырять из окон, точно объедки бродячим псам. Триста фунтов сладостей и, по крайней мере, половина выброшена на мостовую и растоптана! Я трудилась над ними несколько недель. За то время, что у меня уходило на приготовление одного такого клубничного пирожного, можно было бы два раза прочитать все молитвы по чёткам. Прошлой ночью я вообще не спала, я...
Её угловатые плечи поникли, и я подумал, что, быть может, она не отдаёт себе отчёта, с кем говорит. Обыкновенно Кармелина Мангано старательно меня избегала. Вероятно, оттого, что я, зная, как легко она раздражается, редко мог устоять перед искушением её подразнить.
— Не унывайте, — молвил я, с намеренной фамильярностью хлопая её по бедру. — Не будете же вы жалеть ваши кондитерские изделия нищим Рима. Или же плоды вашего труда предназначаются только для сильных мира сего?
— Если эти сильные мира сего дают себе труд их съесть! — Из ярко освещённых окон над нашими голосами послышалась громкая музыка и взрыв смеха, и она на миг подняла глаза. — Думаю, они будут праздновать до самого рассвета.
— По крайней мере, до того, как новобрачная ляжет в постель.
— Она слишком молода, чтобы быть женой.
— О, они пока не собираются укладывать её в постель с синьором Сфорца. По папскому эдикту брачные отношения между Лукрецией и её мужем, учитывая её юный возраст, не будут осуществлены ещё по меньшей мере полгода.
— У неё добрый отец.
— Просто практичный. Пока брак фактически не осуществлён, он может легко его аннулировать, если подвернётся более выгодная партия.
— Что, стало быть, всё это было зря? Платье, стоимостью в пятнадцать тысяч дукатов, свадебный пир и мои сладости? — И она снова горько посмотрела на площадь, где валялись её раздавленные пирожные.
— Что значит для Папы некоторая сумма денег, потраченная зря?
Это была самая вежливая беседа, какую мы когда-либо вели, долговязая колючая кухарка и я. Думаю, усталость и поздний час могут любой разговор сделать сердечным, просто потому, что собеседники утомлены. Её тон был почти что дружеским... во всяком случае, пока мы беседовали на нейтральные темы. Свадьбы, еда и всё что угодно, кроме разговора о ней самой.
И я находил это странным, потому что до сих пор никогда не встречал женщины, которая не любила бы говорить о себе с внимательным мужчиной. Даже если он такой коротышка, как я.
— Думаю, вы не потрудились попробовать какие-либо из моих сладостей, — Кармелина искоса взглянула на меня, по-прежнему держа руки скрещёнными на груди, — по-моему, эта поза означала вызов. Свет факелов, горевших над головами папской стражи, отбрасывал резкую тень на её говорящий о властности нос и длинную линию скул. — Вы едите не больше птички, мессер Леонелло.
— Я вынужден быть воздержанным в еде и питье. — Я показал на своё короткое туловище. — Боюсь, карлики склонны к полноте — это из-за аппетита взрослого мужчины при низком росте и маленьком теле. Но должен признаться, я съел несколько ваших пирожных. Тех крошечных, сделанных из апельсина «королёк» с медовой глазурью. Горечь перца хорошо сочеталась в них со сладостью.
Я чуть не сказал: «Как и в вас». Signorina Cuoca вся состояла из смуглых углов — и её лицо, и тело; ничего общего с округлыми формами и светлой кожей, которые свет считал красивыми. Но в ней была какая-то свежая терпкость, которой более миловидным женщинам часто не хватало, терпкость глотка лимонной воды в жаркий день, и я подумал: «Интересно, у её кожи тоже вкус лимона?» Но пока я думал над тем, какой комплимент ей сказать, на её лице появилась гримаса, и я, склонив голову набок, спросил: — В чём дело?
— Стало быть, вам понравились мои апельсиновые пирожные? — молвила Кармелина. — Я купила шесть ящиков апельсинов «королёк» у женщины на рынке, которая каждую неделю продаёт мне фрукты. Так вот, вчера вечером судомойки сказали мне, что она убита. Её нашли с перерезанным горлом, а её руки были раскинуты, и в ладонях торчали ножи. — Кармелина перекрестилась. — Она была распята и оставлена умирать на своём собственном фруктовом прилавке. Святая Марфа, моли Бога за её душу.
— В её ладонях торчали ножи? — повторил я.
— Она была так рада, когда продала мне все эти апельсины. Мне не терпелось сообщить ей, какие вкусные из них получились пирожные... — Кармелина вздохнула. — Спокойной ночи, мессер Леонелло.
Ещё долго после того, как она ушла, я стоял и смотрел на площадь.
Одна женщина уже была распята на столе и погибла оттого, что ей перерезали горло. Что же... теперь их стало две?
«Это ничего не значит», — сказал я себе. Женщины погибали в Риме каждую ночь, им перерезали горло ревнивые мужья или ищущие поживы разбойники или разозлённые должники. Много женщин. По большому счёту в масштабах нашего жестокого города это не значило ничего.
И даже если две женщины погибли одинаково — что с того? Если постараться, можно найти сходство в любых двух насильственных смертях. Одно убийство может быть случайностью. Два убийства; это просто совпадение. Нужны, по меньшей мере, три, чтобы назвать это преступным почерком.
Но я не мог не подумать о третьем убийце Анны, о том, которого я так и не нашёл. О том, что был в маске.
Пожалуй, не будет вреда, если я поспрашиваю о той женщине, которую знала Кармелина. О несчастной торговке апельсинами.
Я носком сапога откинул одно из растоптанных пирожных Кармелины в темноту; в эту минуту я не очень-то себе нравился. Потому, что была убита женщина, а меня это известие вдруг странно вдохновило. Почти вдохнуло новую жизнь. Мне больше не было скучно.
На рассвете я увидел, как свадебные гости, шатаясь от выпитого вина, выходят из Ватикана. Красавица с обнажёнными плечами, чей кавалер, подражая Папе, продолжал доставать из её корсажа засахаренные вишни... мадонна Адриана, спящая в портшезе[80] с полуоткрытым ртом... и Чезаре Борджиа, в своих одеждах клирика несущий маленькую, отягощённую бесчисленными драгоценными камнями новобрачную в её девическую постель.
Кушанья должны быть вкусными
и услаждать нёбо, а также радовать глаз.
КАРМЕЛИНА
— Синьорина Кармелина! — Мои уши пробуравил голос помощника дворецкого, высокий и чем-то расстроенный. Я не ответила. Я делала пирожное из груш «каравелла» — обычно я могла приготовить его даже во сне, но сейчас я делала его миниатюрную версию, едва ли больше моего большого пальца, и это требовало особой сосредоточенности. Я уже натёрла на тёрке груши и потушила их в сливочном масле на медленном огне... добавила миндальной пасты, засахаренного цитрона...
— Синьорина!
Ложечка начинки, только одна ложечка в оболочку из очень тонкого сдобного теста... Я вытерла ладони о передник. Для изготовления пирожных нужна твёрдая рука, и мне понадобятся очень тоненькие полоски теста, как крошечные ставенки, чтобы запечатать начинку. А потом я покрою его глазурью из сахара и розовой воды...
— Синьорина!
Помощник дворецкого настырно ткнул меня в руку указательным пальцем, как раз тогда, когда я накладывала последнюю тонкую полоску теста. Маленькое пирожное развалилось в моей руке, и я схватила деревянную поварёшку и, резко обернувшись, взмахнула ею.
— Святая Марфа! — в ярости вскричала я. — Если ты ещё раз так подкрадёшься ко мне, то я поджарю твою печень, потушу её в белом вине и подам Папе и его гостям.
Помощник дворецкого увернулся от моей поварёшки на редкость проворно для такого толстячка. Рыжему кухонному мальчишке, протискивавшемуся мимо нас с кучей сковородок в руках, повезло меньше — моя поварёшка попала ему по уху, и он завопил от боли.
— Ну, что ещё? — рявкнула я, бросая своё погубленное пирожное в мусорное ведро. Последнее время дни тянулись слишком долго, к тому же эта ужасная новость с рынка о злодейски убитой торговке фруктами отнюдь не способствовала сохранению моего душевного покоя — а теперь мне ещё запороли почти готовое пирожное, причём как раз тогда, когда я была так близка к тому, чтобы сделать всё по рецепту!
— Маэстро Сантини опять пьян. — Голос помощника дворецкого звучал зловеще. — И к тому же сильно.
Я пробормотала молитву, бросила поварёшку и со всех ног бросилась во внутренний двор. Моя молитва не была услышана — Марко был не в состоянии готовить. Он стоял, прислонясь к стене, которая отделяла мясные туши и бочки вина от прилегающей улицы, и от него разило вином. Причём, судя по запаху, очень плохим.
— Кузиночка, — льстивым тоном произнёс он. — Моя милая Кармелина...
— На что мне сдались твои нежности? — Подбежав к нему, я подставила ему плечо и подняла его, прежде чем у него подогнулись колени. — Сколько ты проиграл сегодня?
Он прищурился.
— Кто тебе сказал, что я проиграл?
— Ты пьёшь, только когда проигрываешь. И напиваешься вот так, в стельку, только когда проигрываешься дотла. — Я схватила его за волосы и подняла его голову, прежде чем она бессильно упала мне на плечо. — Ну, сколько?
— Сущие пустяки. — Он снова покачнулся и так дохнул перегаром, что запах мог бы свалить быка. — Всего лишь десять дукатов.
— Марко! — Почти полугодовое жалованье псу под хвост!
— Я всё отыграю, клянусь! — Он оглядел стоящих вокруг подмастерьев, помощников дворецкого и лакеев, впервые замечая их многозначительные взгляды. Они все знали уловки Марко так же хорошо, как и я, но ему почему-то казалось, что все они верят ему, когда он говорит, что идёт к вечерне. — А в чём, собственно, дело?
— В сладостях! — крикнула я. — В трёхстах фунтах сладостей, которые мы должны приготовить на свадьбу мадонны Лукреции!
— Сегодня?
Интересно, почему на моего кузена так действуют свадьбы? Как только приближалось время свадебного банкета, так всё его чувство ответственности летело к чертям. А с другой стороны, может быть, таковы все мужчины? Марко снова покачнулся; по лицу его было видно, что ему стыдно.
— Ладно, неважно. — Я достаточно хорошо знала, как справиться и без помощи моего кузена. — Просто пойди, проспись — о, святая Марфа, да подхватите вы его! — добавила я, чувствуя, как мускулистая рука Марко тяжело соскальзывает с моей шеи.
Подмастерья молча глазели на него, открыв рты. Все они были совершенно никудышные. Пьеро и прочих бездельников, которые портили мне кровь в начале моей работы на кухнях Марко, давно уволили, но новые были ничуть не лучше: мозги у них были не больше каперсов. Мадонна Адриана была теперь кузиной Папы и водворилась вместе с его дочерью и любовницей в ещё более роскошном дворце — но она по-прежнему предпочитала нанимать прислугу по дешёвке. Зачем нанимать опытных подмастерьев, когда за полцены можно нанять зелёных и плохо обученных? Не ей, в конце концов, придётся обучать этих юных балбесов. Сейчас они просто стояли, раскрыв рты, глядя как Марко сползает на землю, увлекая за собой и меня.
Единственный, кто сдвинулся с места, был рыжий кухонный мальчишка, которого я только что случайно саданула поварёшкой. Он бросился вперёд и поймал Марко под мышку, прежде чем тот свалился наземь.
— Ну-ка повтори, как тебя зовут, малец? — рявкнула я. Это был один из новых мальчишек; судомойки и судомойщики менялись с такой быстротой, что я не успевала запоминать их имена.
— Бартоломео, синьорина. — На вид ему было лет четырнадцать, он был худ, как вертел, но для своего роста высок, с широкими костлявыми плечами.
— А что ты вообще делаешь в кухнях? — спросила я. — Я велела всем кухонным мальчишкам работать в судомойне — грязных котелков и кастрюль там больше, чем блох на собаке.
Он покраснел, подставив худое плечо под бессильно повисшую руку Марко.
— Я пришёл на запахи. — Он восторженно втянул носом воздух. — Что это, синьорина?
— Три сотни фунтов сладостей для свадебного банкета, вот что это такое. — Мадонна Лукреция Борджиа уже через два дня станет графиней ди Пезаро и женой Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и свадебные торжества в Ватикане превзойдут всё, что когда-либо видел Рим. Разумеется, огромную толпу свадебных гостей будут кормить повара папских кухонь, и именно они приготовят частный ужин, который Папа собирается дать для своей дочери и её молодого мужа... но Джулия Фарнезе, да благословит Бог её великодушное взбалмошное сердце, похлопала своими большими тёмными глазами и попросила у Папы, чтобы я и только я готовила все сладости, которые будут подавать гостям после церемонии бракосочетания. А поскольку Папа после года страсти всё ещё мурлыкал и выгибал спину, как ластящийся кот, он удовлетворил её желание в мгновение ока.
Если бы главным в этом деле был назначен Марко, он бы просто нашёл в сборнике рецептов моего отца страницу 104, параграф «Сладости» и, недолго думая, настряпал бы обычных для такого рода банкетов сластей — засахаренных груш, засахаренных вишен и сладких печений. Это было бы просто... но меня не устраивали слишком простые решения. Я оставалась в кухнях до поздней ночи, обсыпанная сахаром, с руками, липкими от мёда, с воодушевлением пробуя идею за идеей. Миниатюрные пирожные из груш «каравелла»; сладкая летняя клубника, нарезанная ломтиками, тонкими, как облатки; дольки апельсинов «королёк», запечённые в слоёном тесте в виде звёзд; фиалки и цветки яблони в оболочках из сахара; миндаль, засахаренный и запечённый в оболочке из сдобного теста в форме маленьких лебедей; легчайшие хрустящие пластинки жжёного сахара, тающие на языке; и любимый марципан Джулии Фарнезе, образующий конфеты самых причудливых форм, выкрашенные в цвета Борджиа и Сфорца. Все сладости будут маленькими, красивыми, нежными и аппетитными — такими, же, как бывает новобрачная в расцвете юности. Мой свадебный подарок юной Лукреции Борджиа, даже если она об этом никогда не узнает.
Для трёхсот фунтов сладостей требовалось множество сахара; кухни превратились в водоворот вкуснейших запахов. После стольких часов ночных бдений я их почти уже не ощущала, но юный Бартоломео, казалось, вот-вот лишится чувств от восхитительной волны ароматов.
— Что это? — шёпотом повторил он.
— Сахар, корица, засахаренные кедровые орешки, розовая вода, шафран, гвоздика, миндальная паста и перец, — быстро перечислила я. — А также многое другое.
— Нельзя класть в сладости перец, — возразил он.
— Очень даже можно, — фыркнула я. — Как тебе это — маленькие сушёные персики с хорошей порцией сливок, взбитых с розовой водой, посыпанные свежемолотым перцем?
Он, похоже, заинтересовался.
— А можно мне один персик, синьорина?
— Разумеется, нет. Проводи маэстро Сантини до его кровати и возвращайся к чистке своих котелков. — Я повернулась к судомойкам и помощникам повара и, чтобы привлечь их внимание, хлопнула в ладоши. — Мы опаздываем, так что перестаньте болтать. И имейте в виду — эти сладости будет есть не только мадонна Лукреция, но и послы Милана, Мантуи, Феррары и бог знает каких ещё городов и государств, так что живо принимайтесь за работу!
Все разошлись — теперь они уже привыкли меня слушаться. Рыжий паренёк уже тащил Марко мимо винных погребов, и я с невольной нежностью покачала головой, глядя, как моего кузена уводят и его кудрявая голова свисает на грудь. Обычно дух работников кухни падает, если они видят, что их начальник пьян и не может ими руководить. Но было что-то до того подкупающее в виноватом, как у напроказившего мальчика, виде Марко, когда он проигрывался и в его нескрываемой радости, когда он был в выигрыше, что в моих кухнях не сыскалось бы ни одной служанки, которая бы ставила ему в вину его прегрешения или бы отказалась прикрыть его во время его отлучек.
Но сегодня мне не придётся никого прикрывать. Если я в конце концов доставлю триста фунтов сладостей мадонне Лукреции и гостям на её свадьбе, ни у кого из тех, кто работает в этих клубах кухонного пара, не будет никаких неприятностей из-за сегодняшнего прегрешения Марко. И если служанки и поварята больше не ворчали из-за того, что им приходилось выполнять мои приказы, то это потому, что, проработав со мною год, все они знали — если кто и может вовремя изготовить эту бесконечную вереницу свадебных сладостей, то это я. Я улыбнулась, машинально погладила маленький кошель с рукой святой Марфы под моей юбкой и потянулась к миске с грушами «каравелла», чтобы снова попробовать приготовить моё миниатюрное пирожное. Марко возражал против моих попыток, он сказал, что невозможно сделать пирожное таким маленьким, чтобы его можно было съесть, положив в рот целиком; его корочка непременно подгорит в духовке, прежде чем пропечётся начинка.
Но мы: мой нос и я — были с ним не согласны.
ЛЕОНЕЛЛО
— Ну как? — с волнением в. голосе сказала моя хозяйка. — Как вам?
Она повернулась передо мною кругом, так что юбки расклешились колоколом, и я оторвал взгляд от метательного ножа, который точил, и внимательно оглядел её с ног до головы — Джулия Фарнезе, теперь известная всему Риму как Джулия La Bella, Венера Ватикана, возлюбленная Папы. Её знаменитые волосы были уложены на затылке в сложное сооружение из золотых кос; на ней было платье из зелено-золотой испанской парчи с пышными, украшенными оборками рукавами; из-под отделанного бахромой подола выглядывали шитые золотом туфельки.
— Как всегда красиво. — Я пожал плечами. — Точно так же, как и остальные шесть платьев.
— Разве в зелёном я не выгляжу болезненно-бледной? — Джулия снова повернулась кругом. — Пожалуйста, скажите мне, что я выгляжу болезненно-бледной.
— Бог ты мой, да с какой стати вам вдруг захотелось выглядеть болезненно-бледной, мадонна Джулия? — Я спрятал метательный нож в потайные ножны возле запястья.
— Да ведь сегодня же день свадьбы Лукреции! Все должны смотреть на неё, а не на меня или на эту разряженную девицу, которая понесёт её шлейф, или на кого-нибудь ещё. По сравнению с нею я должна выглядеть некрасивой. — Джулия вновь скрылась за ширмой. — Совсем некрасивой, — донёсся до меня её голос.
— Тогда просто наденьте на голову мешок, и дело с концом, — предложил я и уткнулся в книгу.
За ширмой на Джулию сразу же накинулись служанки с новыми охапками парчи.
— Мадонна, а вы не хотели бы надеть платье из серого бархата с вышивкой золотой нитью? — и я уселся более удобно, прислонясь спиной к украшающему стену гобелену и свесив ноги. Боковым зрением я видел, как золотоволосая головка Джулии то появляется, то исчезает за верхним краем ширмы. Её спальня выглядела так, будто внутри её взорвалась радуга: на огромной, с балдахином и занавесями кровати лежали шёлковые платья, бархатные платья, парчовые платья; пары рукавов свисали с мягких скамеечек для ног, точно отрубленные руки; стоящие вдоль стен скамьи были сплошь завалены отделанными кистями перчатками, вышитыми головными уборами и шитыми бисером покрывалами. Любимый козёл мадонны Джулии, теперь уже вполне взрослый и страшно ленивый и навсегда защищённый от попадания в пирог с мясом, лежал, свернувшись калачиком в углу и безмятежно поедал бархатную туфлю. Туда и сюда торопливо сновали служанки: служанки, ведающие бельём, служанки, ведающие косметикой, швеи, портнихи, две служанки, в чьи обязанности входило заботиться о белизне кожи La Bella, три служанки, единственной работой которых было ухаживать за её волосами — и все они были взбудоражены и раскраснелись от волнения. Лукреции Борджиа предстояло сегодня стать женою Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и не кто иной, как Джулия Фарнезе, поведёт её к алтарю.
Это решение было настолько глупым, что я невольно подумал: а не сошёл ли Папа, всегда такой проницательный, с ума? В свои тринадцать лет Лукреция была пригожей девчушкой: белокурой, с милым личиком, уже достаточно высокой, чтобы быть похожей на взрослую женщину, и достаточно пекущейся о своём достоинстве, чтобы двигаться плавно и грациозно, а не бегать вприпрыжку. Но стоя рядом с La Bella, она казалась всего лишь бледной тенью.
— Не это, — сказала из-за ширмы моя госпожа, после того как служанки быстро убрали зелено-золотое платье и начали показывать ей другие наряды. Если учесть, что она была самой известной из пользующихся дурной репутацией женщин Рима, Джулия Фарнезе была на удивление скромна — к большому разочарованию всех слуг-мужчин, наложница Папы никогда не расхаживала по палаццо полуодетой. — Нет, это платье тоже не годится — и то тоже...
— Наденьте коралловое, — сказал я, не отрывая глаз от книги. — Это цвет кошачьей блевотины. Уродливой оно вас не сделает, но надо же с чего-то начинать.
— Не понимаю, почему мы должны его слушать, — раздался из-за ширмы голос одной из служанок — тощей Пантесилеи. Имя царицы амазонок подходило ей больше, чем я подумал вначале. Пантесилея, царица амазонок, тащила всех встреченных ею мужчин к себе в плен, а Пантесилея-служанка тащила их всех к себе в постель. — У меня ещё никогда не было карлика, — сообщила она мне после того, как мы познакомились. — Хочешь со мною переспать? — И мы с нею раз или два хорошо посмеялись и покувыркались, но сейчас она смотрела на меня поверх края ширмы, и во взгляде её читалось сомнение. — Что телохранитель может знать о женских нарядах?
— Нам необходимо узнать мнение мужчины, — объяснила ей Джулия. — О-о, так слишком туго, распусти шнуровку корсажа.
— Он не мужчина, мадонна, — возразила другая служанка.
— Но он, по крайней мере, непредвзят, — заметил я. — Что вам нужно, мадонна, так это пара глаз, не замечающих вашей красоты.
— Так вы не считаете меня красивой, Леонелло? — Джулия взглянула на меня поверх края ширмы своими большими обиженными глазами, но служанки тут же дёрнули её голову обратно вниз.
— Вы конечно же красивы. — Я рассеянно перевернул страницу. — Но я, мадонна, нахожусь в вашем обществе уж скоро год, а как бы прекрасны ни были фрески на стене, которую видишь каждый день, в конце концов ты перестаёшь их замечать.
— Вы невыносимы, — пожаловалась Джулия. — Вот Его Святейшество говорит, что и сейчас так же пленён моею красотой, как в тот день, когда увидел меня впервые.
— Вот потому-то вы и спрашиваете, что вам надеть, у меня, а не у Его Святейшества Папы.
Джулия снова торопливо вышла из-за ширмы, на сей раз одетая в украшенный вышивкой коралловый шёлк.
— Ну как?
— Лучше, — ответствовал я. — На самом деле она выглядела так же. Даже без драгоценностей и облачённая в платье цвета кошачьей блевотины, Джулия Фарнезе всё равно будет привлекать все взгляды. Добродетельные жительницы Рима разделились на два более или менее равных по численности лагеря: тех, кто предпочитал держаться от Невесты Христа и её скандальной репутации подальше, и тех, кто перед нею лебезил, потому что их мужья надеялись получить от Его Святейшества какую-нибудь милость. Но все римлянки без исключения: и те, кто её презирал, и те, кто перед нею пресмыкался, дружно вытягивали шеи, стараясь как можно лучше разглядеть, во что Джулия Фарнезе одета. Стоило ей прийти к мессе в собор Святого Петра в синем бархатном платье, как каждый торговец тканями в городе начинал торговать тем, что он называл «папским синим» бархатом. Если она, идя к исповеди, надевала кокетливый, отделанный мехом берет, сдвинутый набекрень, каждая женщина в Риме, претендующая на следование за модой, в течение двух недель начинала щеголять в berretto[65] Фарнезе. Несомненно, уже завтра все модницы устремятся к своим портнихам, требуя сшить им платья из шёлка цвета кошачьей блевотины.
— Лучше, — повторил я после того, как моя госпожа покрутилась в своём платье. — Вы будете наиболее скромно одетой дамой на Позолоченном Безобразии.
— Пожалуйста, не называйте так свадьбу Лукреции. — Джулия скорчила мне рожу, пока её служанки привязывали к платью рукава. — Это наверняка будет прекрасное торжество.
— Во всяком случае, роскошное. — Его Святейшество Папа не жалел расходов на свадьбу своей незаконнорождённой дочери. Я заглянул в стоящую рядом с моей скамьёй колыбель, где лежала маленькая сестра невесты. — Будет ли и у тебя через тринадцать лет такая же пышная свадьба, а, малышка?
Маленькая Лаура Борджиа сосала кулачок в своём гнёздышке из украшенных гербом Борджиа пелёнок; последнее прибавление к папскому сералю, родившаяся через девять месяцев после того, как Родриго Борджиа стал Папой Александром VI, и в Риме не сыскалось бы ни одной живой души, которая бы не отметила этого совпадения.
— А почему бы со временем и Лауре не иметь такой же пышной свадьбы? — Отодвинув в сторону служанок, Джулия подошла к украшенной искусной резьбой колыбели и взяла из неё дочь. Ребёнок загукал и пустил слюни на плечо матери, но Джулия просто беспечно вытерла коралловый шёлк. — Дочь Папы выйдет за графа или герцога.
— К тому времени, когда она достаточно повзрослеет, чтобы думать о замужестве, Его Святейшество обанкротится из-за расходов на свадьбы своих остальных детей. — Тринадцатилетняя Лукреция была первой из бастардов Борджиа, которая связала себя брачными узами (во всяком случае, первой из тех бастардов, которые жили в Риме), но уже поговаривали об испанской невесте для Хуана и о неаполитанской принцессе для малыша Джоффре. Я по идее не должен был знать о планах Его Святейшества, но мне не хотелось, чтобы мои навыки в игре в карты ржавели без практики, и я частенько играл в примьеру с папскими секретарями. Иногда они вместо монет ставили на кон папские секреты. — Его Святейшеству надо будет просто отдать её в монастырь, чтобы сэкономить деньги.
— Чушь, если она хоть сколько-нибудь похожа на меня или на своего отца, из неё выйдет очень плохая монашка. Верно, Lauretta mia?[66] Посмотрите, разве у неё не такой же носик, как у Родриго?
— У неё точно такой же носик, как у любого другого младенца.
Джулия, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, звонко почмокала губами, делая вид, что целует малышку Лауру, и в конце концов уложила её обратно в резную колыбель.
— О Господи, я опаздываю!
— Вы вечно опаздываете, мадонна, — пожурила её одна из служанок, и La Bella, точно большая коралловая птица, понеслась со всех ног прочь, сопровождаемая своей многочисленной свитой.
Я соскользнул со скамьи на пол, отогнав белого козла, оставившего почти дожёванную туфлю, чтобы поживиться парой вышитых перчаток, и неторопливо последовал за своей госпожой. На мгновение я остановился и наклонился над колыбелью, частично для того, чтобы пощекотать маленькую Лауру, пока она не захихикала, а частично для того, чтобы заставить суеверную няньку сделать за спиной знак дьявола[67],
который она делала всегда, когда «маленький демон» — то бишь я — подходил к её питомице слишком близко.
Новый Папа был не из тех, кто зря теряет время. Сразу же по восшествии на престол святого Петра, он перевёз папский сераль, состоящий из мадонны Адрианы, его дочери и его любовницы, в изысканное палаццо Санта-Мария в Портико, в двух шагах от Ватикана. Весь Рим обсуждал эту скандальную ситуацию, и даже я поднял бровь: у пап и раньше бывали и любовницы, и незаконнорождённые дети, и у большинства кардиналов имелась по меньшей мере одна неофициальная семья, но прежде всегда сохранялась внешняя оболочка респектабельности — наложниц выдавали за кузин, незаконных сыновей за племянников. Но Папа Александр VI плевать хотел на то, что о нём шептали, и, не желая прибегать к притворству, открыто перевёз свою любовницу в её новый дом, а значит, вместе с её остальными слугами и пожитками переехал и я. Мы все ахнули и присвистнули, увидев палаццо Санта-Мария, его высокие сводчатые крытые галереи, обрамляющие похожие на драгоценные украшения сады, его мраморные террасы, журчащие фонтаны, длинные лестницы с удобными низкими ступенями, ведущие в лоджии, откуда открывались захватывающие дух виды Рима. То был сущий Эдем, достойный дантовского Рая.
Но сейчас он выполнял функции Ада. Пожалуй, одного из наиболее оживлённых кругов Ада, соответствующего некоторым из смертных грехов. Уныние, вернее отчаяние; да, я увидел немало примеров, когда затесался в толпу ломающих руки слуг и помощников дворецкого, с безумными взорами вчитывающихся в зажатые в руках истрёпанные списки того, что ещё надо сделать. Тщеславие; его я, разумеется, увидел тоже: спутницы невесты прихорашивались перед каждой гладкой поверхностью, в которой могли видеть своё отражение, и при этом делали вид, будто не считают жемчужины, нашитые на корсаж ближайшей товарки. Гнев; этого тоже было предостаточно: служанок немилосердно хлестали по щекам за недостаточно быстро поданные кубки вина, а пажи кричали друг на друга, и голоса их были визгливы от напряжения.
Dio. Ox уж эти свадьбы.
— Куда ты прёшься, карлик? — спросил грубый голос, когда я пробирался сквозь толпу к одной завешенной гобеленами арке. Мой взгляд скользнул вверх, по нелепым шароварам из серебряной парчи, длинному, волочащемуся по полу халату из парчи золотой, края которого уже успели измазаться, и широкому ошейнику из жемчуга и прозрачной шпинели.
— Ага, вижу, одна из наложниц султана забрела не туда.
Хуан Борджиа покраснел под своим нелепым тюрбаном, украшенным царапающим потолки пером и огромным рубином. Недавно в Рим в качестве заложника прибыл обходительный турецкий принц, и все молодые щёголи Рима стали подражать его кричащим халатам и шароварам. Во время мессы можно было наблюдать море тюрбанов, так что было непонятно, в церкви ты находишься или в мечети.
— Вряд ли стоит ожидать, что карлик будет разбираться в моде, — сказал молодой Борджиа, окидывая взглядом мою дурно сидящую ливрею с быком на груди. Я провёл год на службе у Папы, но, учитывая странности моего сложения, у меня по-прежнему не было камзола, который был бы мне впору.
— Малый рост, по крайней мере, даёт нам, карликам, некоторые преимущества, — ответил я герцогу Гандии. — Даже в таком вот дурацком головном уборе я мог бы пройти в дверь, не пригибаясь. Вы уж, пожалуйста, постарайтесь не споткнуться о загнутые носы своих туфель и не упасть, а то с вами чего доброго растянется на полу и невеста, направляющаяся к своему жениху.
Я отвесил ему картинный поклон и прошёл мимо. Пожалуй, с моей стороны было неразумно грубить любимому сыну Папы, но моему ядовитому языку по-прежнему требовалось время от времени отбрить дурака, чтобы не потерять сноровки, и Хуан Борджиа отлично замещал в этой роли пьяных кабатчиков и неуклюжих кабацких шулеров.
Лукреция Борджиа должна была на своём пути в Ватикан проехать по улицам Рима, сопровождаемая в процессии этим фальшивым турком — своим братом, мадонной Джулией и целыми полутора сотнями римских дам, разодетых в пух и прах. Чтобы поглазеть на них, соберутся толпы народа, они будут обсуждать драгоценности и наряды и великолепие процессии, вытягивать шеи и надеяться на то, что им будут бросать монеты и подарки — до того момента, когда дочь Папы наконец скроется в Ватикане. Интересно, что собравшиеся в действительности думают обо всей этой пышности. Свита из сотен людей, сопровождающая невесту из семьи Борджиа, меж тем как большинство римских девушек сопровождают только родственники и друзья. Подаренные на свадьбу бриллианты и соболя и породистые лошади, меж тем как большинству девушек дарят лишь вышитые пояса или, быть может, отрез ткани на платье. Свадебное платье, стоящее пятнадцать тысяч дукатов, меж тем как большинство отцов, зарабатывающие, ну, скажем, двадцать пять дукатов в год, могут позволить себе разве что пару новых рукавов, чтобы освежить лучшее платье своей дочери.
Но, насколько я знаю настроение толпы, она будет довольна этой пышностью, ослеплена ею, а вовсе не оскорблена. Семейство Борджиа, по мнению всего света, включая тех, кто будет глазеть на процессию, самим Богом послано на землю, чтобы вести роскошную жизнь за массы и от имени масс. Их богатство и окружающая их пышность — это проявление Божьей воли.
Не желая быть раздавленным взбудораженной толпой, я вышел из палаццо через особый частный ход. Между палаццо Санта-Мария и Ватиканом уже существовал подземный ход, по которому Папа мог навещать свою любовницу и семью, и весь Рим обсуждал также и эту новость. По меньшей мере, три раза в неделю святой отец совершенно открыто отпускал свою свиту и приходил из своих папских апартаментов в палаццо, и тогда чисто женский мирок папского сераля превращался в обычную хлопотливую римскую семью: Джулия Фарнезе покрывала лицо Папы супружескими поцелуями, мадонна Адриана приказывала накрыть стол для ещё одного человека, а Лукреция вприпрыжку бежала за своей порцией отцовских объятий. Святой отец мог расслабиться как любой простой римский купец, сесть за хороший ужин рядом с красивой женой и толковой тёщей и любимой дочерью, спешащей налить ещё вина в его опустевший кубок. Простая, счастливая семейная жизнь; то, что крепко держит, своего рода наркотик даже самого могущественного человека во всём христианском мире.
Короткий подземный ход между палаццо Санта-Мария и Ватиканом не был освещён, но был замощён плитками и чисто выметен. Я шёл, касаясь плечом стены и считая ступеньки; одновременно я достал свои ножи и в темноте слегка постучал по лезвиям. То был новый набор ножей, подаренный мне его преосвященством Чезаре Борджиа на следующий день после того, как его отец взошёл на папский престол, и тогда же он предложил мне постоянное место телохранителя Джулии Фарнезе.
— Обвинение в убийстве с вас снято, — соблаговолил сообщить мне молодой епископ, развалившись за своим столом, его золотисто-рыжие волосы были взъерошены вокруг едва заметной тонзуры. — Но оно может возникнуть опять, если эти ваши короткие ручки совершат ещё одно увеселительное убийство. Понятно?
— Увеселительное убийство. — Я ухмыльнулся. — Это мне нравится.
— Постарайтесь вести себя так, чтобы не увлекаться. А для убийств, которые вы, возможно, будете совершать на работе, вам, наверное, захочется иметь вот это. — И он бросил на стол набор новых метательных ножей, сделанных по образцу моих старых, но на сей раз их было не четыре, а десять, десять отличных тонких клинков, длиной от всего лишь дюйма до полуфута. — Надеюсь, вы не будете воротить нос от этой толедской стали?
Он хотел, чтобы я со своей толедской сталью присутствовал нынче на свадьбе его сестры.
— Я буду держать вас поблизости, — сказал он. — Вместе с остальной охраной, стоящей у престола Его Святейшества. Есть те, кто выступает против этого брака Лукреции, так что смотрите в оба.
Я кивнул. На свадьбе дочери Папы будет присутствовать весь цвет римской знати, а так же знати полудюжины других городов: Феррары, Милана, Мантуи, Венеции, Флоренции, и среди них будет множество врагов Борджиа. Если кто-нибудь из них решит отделиться от толпы гостей с намерением убить, когда жених и невеста будут произносить свои брачные обеты, вокруг Папы сразу сомкнётся круг стражи, но моей целью была защита других возможных мишеней — Лукреции и Джулии.
— Две ярких звезды на небосклоне Борджиа, — произнёс я с манерной медлительностью поэта и тут же громко посмеялся над собой за этот нелепый полёт фантазии. Слишком много поэзии; слишком много ночных бдений, когда я переводил стихи провансальских трубадуров из томика, недавно найденного мною в библиотеке. «Назад к римлянам», — пообещал я себе, взбираясь по удобным низким ступеням к частному входу в Ватикан. Записки Цезаря о галльской войне; эта простая, без выкрутасов латынь могла из кого угодно выбить вычурную поэтическую дурь, а в библиотеке палаццо Санта-Мария имелся том «Commentarii de Bello Gallico»[68] с роскошными гравюрами. Ещё больше, чем толедские клинки, спрятанные в моём поясе, за голенищами сапог и в потайных ножнах у запястий, меня интересовали хорошие книги.
— О Боже на небесах, Боже на небесах, спаси нас от этого ужасного дня! — донеслось до меня горестное бормотание, когда я входил в апартаменты, которые Папа велел перестроить для себя из старых и затхлых покоев Ватикана. — Gott in Himmel[69], это конец, это конец всему!
— Герр Бурхард, — приветствовал я папского церемониймейстера. — Что с вами? Что вас так беспокоит?
Низенький немец, одетый в пыльную чёрную сутану и квадратную шапку, нахлобученную на торчащие курчавые волосы, помахал зажатыми в кулаке листками со списками.
— Просто-напросто конец всякому порядку и благоразумию на земле, вот и всё! Gott in Himmel!
Это могло означать всё, что угодно: что сопровождающие невесту дамы опоздали, что Папа надел туфли не того цвета или что пажи вошли в зал без перчаток. За последние месяцы я хорошо узнал Йоханна Бурхарда, в основном потому, что он вечно суетился, как будто у него загорелись волосы или вот-вот наступит конец света или же и то и другое вместе, и посему ему обычно требовался кто-то, кому можно было поплакаться.
Он, разумеется, никак не мог жаловаться Папе, а остальные чиновники Ватикана тут же находили срочные дела, чтобы от него отделаться, но мои ноги были слишком коротки, чтобы я мог быстро убраться и не слышать его сетований.
— Дамы, — начал он со своим сильным немецким акцентом. — Дамы вошли в зал первыми, как и было задумано, но я планировал, что они будут входить чинно, по двое, кланяться Папе и целовать его туфлю, но разве хоть одна из них меня послушала? Нет! Они просто ввалились гурьбой, как коровы, выпущенные на выгон, и ни одна из них даже не поклонилась! Это конец, мессер Леонелло, абсолютный конец света!
— Стало быть, никто папскую туфлю так и не поцеловал?
— Полное моральное разложение! Забвение традиций, забвение приличий, забвение морали, и, не успеешь оглянуться, как наступает конец света! — Он снова, с безумным взором, перелистал свои списки. — О, зачем я остался на этом посту, зачем? Мне следовало подать в отставку. Мне следовало подать в отставку до этой свадьбы! Потому что не существует никакого пристойного способа организовать свадьбу дочери Папы, на которой присутствовали бы папские сыновья и папская наложница! Никакого!
Я смотрел на него с некоторой долей сочувствия. Мне бы ни за что на свете не хотелось оказаться на его месте и пытаться каким-то образом прикрыть папским этикетом номера, которые выкидывали Папа Борджиа и его отпрыски. Это, разумеется, была совершенно неподходящая работа для чопорного маленького немца из Страсбурга, которому чудился стук копыт всадников Апокалипсиса[70] всякий раз, когда кто-то забывал поцеловать папскую туфлю.
— Не унывайте, Бурхард, — сказал я, ткнув его кулаком в предплечье. — Ещё двенадцать часов — и вы сможете пойти и преспокойно напиться.
Он воззрился на меня с таким ужасом во взоре, словно я предложил ему прийти на папскую свадьбу голым.
— Двенадцать часов? Неужто вы думаете, что всё закончится за двенадцать часов? Вы с ума сошли? Только лишь сам пир и последующие танцы...
Я оставил Бурхарда наедине с муками его тевтонской[71] души и затесался в толпу одетых в шёлк свадебных гостей, уже толпившихся под высокими сводами зала. Первые из анфилады просторных аванзалов Папа забрал себе и заказал великому Пинтуриккио[72] расписать их великолепными фресками. Пинтуриккио работал медленно, так что росписи были ещё не готовы, но сегодня стены были завешены шёлковыми гобеленами, полы покрыты восточными коврами с таким высоким ворсом, что каблуки моих сапог утопали в нём полностью, все консоли[73] были свежевызолочены. Высокий сводчатый потолок был украшен резными карнизами. Папский трон стоял на пьедестале, возвышаясь над гостями, и сам Папа уже восседал на нём — теперь уже не Родриго Борджиа, а Папа Александр VI. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, заметил всю многозначительность того факта, что он выбрал себе не имя одного из апостолов или имя, обозначающее какую-нибудь добродетель: не Павел, не Иоанн, не Пий, не Иннокентий[74] — а имя завоевателя.
Даже при том, что сераль помогал ему расслабляться, год, проведённый на папском престоле, не прошёл для Папы Александра бесследно — под его глазами залегли тёмные круги. Однако его взгляд, устремлённый из-под тяжёлых век на гостей, был, как и прежде, живым и зорким; тяжёлая папская тиара, венчавшая его чёрную шевелюру, была сдвинута назад небрежно, точно обыкновенная шапка, и он сидел, развалившись в своих бело-золотых одеждах, как сиживал, должно быть, Александр Великий[75], размышляя о Дарии и его персидских ордах[76].
До тех пор, пока в зал не вошла его дочь, сопровождаемая его любовницей. Тогда на его лице расцвела самая гордая и самая нежная из улыбок.
Процессия, сопровождавшая невесту, вошла в зал с большой помпой, под оглушительные фанфары, и герцог Гандии в своём кричащем наряде занял место подле своего отца. Последовавший за ним Чезаре Борджиа был почти незаметен в своих одеждах клирика; теперь он был не просто епископом Памплоны, а архиепископом Валенсии, но выглядел он по-прежнему не как служитель церкви, а скорее как ленивый леопард, чутко дремлющий на солнце. Гости волновались, вытягивали шеи, возбуждённо переговаривались... однако в момент, когда произошло то, чего все ждали, было почти тихо — тринадцатилетняя девочка, утопающая в драгоценных камнях, проскользнула из-за двери в многолюдный зал и на мгновение замерла, скованная паникой.
С моего места, стиснутый со всех сторон охраной Папы, я увидел, как Лукреция Борджиа сглотнула — по её горлу, схваченному колье из жемчуга и изумрудов, прошло движение — и как Джулия коснулась пальцем её локтя и что-то тихо сказала ей на ухо. Наверное, это было что-то вроде: «Выше подбородок. Ты дочь Папы, так что держи голову высоко! И не беспокойся насчёт своего платья, на нём нашито столько драгоценных камней, что оно само собой примет подобающую форму». В течение многих дней, предшествующих свадьбе, Джулия обучала Лукрецию двигаться в её обошедшемся в пятнадцать тысяч дукатов свадебном наряде, ходя с нею по саду.
— Скользи плавно, а не борись со своими юбками. Двигайся вместе с ними, а не вопреки им. Вот, смотри, какая ты красивая!
Но Лукреция не была красива, она была просто молода. До боли юная девушка, почти утопающая под тяжестью жёсткой, расшитой каменьями парчи, изысканно украшенного головного убора и нескольких витков жемчужного ожерелья. Но усилия Джулии не пропали даром — Лукреция Борджиа подняла голову и вплыла в зал, двигаясь посреди своих расшитых драгоценными камнями юбок, словно скованный цепью молодой лебедь. По толпе пробежал восхищенный ропот, и идущая вслед за невестой Джулия, гордясь своей ученицей, довольно улыбнулась.
Dio. Столько шума и суеты, такое напряжённое ожидание, такие колоссальные расходы — и что? Сама церемония бракосочетания заняла всего лишь несколько минут. Лукреция преклонила колена на шитую золотом подушку перед своим отцом лицом к жениху — Джованни Сфорца, графу ди Пезаро, довольно пригожему двадцатишестилетнему малому с длинным носом и модной бородкой. Он с довольным видом слушал монотонный голос нотариуса, а Лукреция время от времени бросала на своего жениха несмелые взгляды из-под скромно опущенных ресниц.
— Благородный господин, согласны ли вы дать обет вашей законной супруге и получить обеты от неё и сочетаться браком с благородной госпожой Лукрецией Борджиа, которая присутствует здесь и обещает стать вашею женой?
— Да, согласен, — отвечал Джованни Сфорца. — И с большой радостью.
Лукреция повторила свои обеты твёрдым голосом (Джулия натаскивала её и в этом), жених и невеста обменялись кольцами, над их головами опустили обнажённый меч; было прочитано короткое наставление супругам... и дело было сделано. Я увидел, как Бурхард облегчённо расслабился и пожалел, что на сцене так и не появился убийца, чтобы немного оживить действо.
Все присутствующие перешли в Sala Reale[77], громадный, с высокими сводами зал, где уже были приготовлены табуреты и мягкие скамьи и сновали пажи в ливреях, разнося подносы со сладостями. Гости болтали и переходили с места на место, наконец-то освободившись от ограничений, которые налагали на них строгие правила Бурхарда и теснота сравнительно маленького зала, а я, подчиняясь своим приказам, бродил в толпе, держа своих подопечных в поле зрения. Лукреция, скованная сознанием важности момента, неподвижно сидящая между отцом и молодым мужем, меж тем как в зал уже вносили первые блюда... Джулия, грациозно двигающаяся среди толпы, смеющаяся, непринуждённо болтающая, приковывающая к себе все взгляды... малыш Джоффре в камзоле с модными разрезами, вытаращивший глаза от усилий, которые он прилагал, чтобы держаться как принц... Чезаре, отчуждённый и таинственный, сидящий, лениво развалясь, вот он салютует кубком сестре — и она впервые за весь вечер непринуждённо улыбается... Убийц по-прежнему не было видно, зато появилась труппа актёров, раскрашенных, с масками на лицах, и начала играть одну из этих глупых комедий, неизбежно представляемых на всех свадьбах, и я подумал: «Как бы это понравилось Анне».
Если бы мой друг Анна была жива, я бы сумел незаметно провести её сюда, чтобы она смогла посмотреть на это собрание сильных мира сего. Но нет, конечно же Анна никогда не попала бы сюда, чтобы поглазеть на расшитое драгоценными каменьями платье юной новобрачной или поглядеть на Папу, когда он со всей своей испанской надменностью воссел на трон. Если бы Анна не умерла, мой путь никогда бы не пересёкся с орбитой Борджиа.
За комедией последовало более классическое представление; то была латинская пьеса Плавта[78], но она была прервана на середине самим Папой, который хмурился и скучал. Джулия Фарнезе встала со своего кресла и, присев на ступеньку под папским троном, подняла руку, просунула её в широкий рукав Папы и переплела свои пальцы с его пальцами. Он, глядя на неё, улыбнулся, и тут вышел поэт и прочёл пастораль[79]. Папский гром, усмирённый страстной женской улыбкой.
Я помнил голос Анны, но не помнил её лица. Я давно уже не думал о третьем её мужчине, который ушёл от меня; о том, что был в маске и помогал её убивать. Но, в конце концов, двух остальных я прикончил. Третьего можно не искать.
Пастораль завершилась цветистой фразой, и по огромному залу прокатились смех и аплодисменты. Женщины взвизгивали и дрались над разносимыми подносами со сладостями, и я узнал маленькие рифлёные, с глазированным верхом пирожные Signorina Cuoca, её фаршированный засахаренный инжир, её ярко раскрашенные конфеты из марципана. Я никогда не понимал, как такая неулыбчивая, худая как жердь женщина со злобными взглядами, изрыгающая сердитые венецианские ругательства, может производить такие воздушные деликатесы. Сидящая подле своего отца Лукреция была слишком взволнована, чтобы есть, но Джулия подняла руку и положила в рот своего любовника-Папы засахаренную грушу, и он неторопливо слизал сахар с её пальцев.
«Что со мною происходит?» — с некоторым раздражением подумал я. У меня есть всё, чего я когда-либо желал — деньги в кошельке, приток которых не зависит от непостоянной удачи в карточной игре; хорошая еда, когда мне хотелось есть; мягкая постель; столько книг, что в них можно утонуть; и зрелища вроде нынешнего, которым я могу изумляться и над которыми могу про себя насмехаться. Но единственное, что я чувствовал, была неудовлетворённость, и ещё я никак не мог избавиться от мыслей об Анне. Я не тосковал по ней — я помнил, как её хихиканье порой резало мне слух, помнил, что её дыхание было несвежим, помнил, как её неумеренное благоговение перед власть имущими и сильными мира сего вызывали у меня едкие насмешки, а у неё от них выступали на глазах слёзы обиды. Нет, я не тосковал по ней, пожалуй, нет... но, быть может, я тосковал по напряжённой, сосредоточенной ярости той погони, в которую я пустился, чтобы отомстить за неё. «Глупец, — насмешливо сказал я себе. — Глупо чувствовать себя неудовлетворённым только потому, что тебе скучно».
Но, возможно, мягкая постель, лёгкие деньги и хорошая еда — это ещё не всё, что мне нужно для полного счастья.
— Чего бы вы хотели больше всего? — спросил Чезаре Борджиа во время нашей первой встречи.
«Побольше книг. Стать высоким. Что-нибудь значить».
Конечно, получить одну из трёх вещей, которые я хотел больше всего, — это уже неплохо для этого полного неудач мира. Библиотека Борджиа была великолепна. И если мне иногда и становилось скучно — работа телохранителя, когда ты ничем не занят, бывает нудной — то хорошая книга прекрасно отвлекала утомлённый праздностью мозг.
— Эй, карлик! — Подвыпивший миланский посол, пошатываясь, бредущий по залу, остановился рядом со мной. — Малыш, пожонглируй для нас!
— Нет.
Скабрёзные комедии закончились, небо за окнами потемнело, и гости один за другим начали продвигаться к дверям, бросая жадные взгляды назад, где вокруг Папы собрался круг наиболее близких союзников и самых заклятых врагов. Они остались на частный ужин; человек двадцать или тридцать, и каждый посол отметил про себя их имена — имена тех, кто что-то значил в Риме. Кардинал делла Ровере, полный ненависти к сопернику, который победил его в гонке за папский престол; кардинал Сфорца, источающий удовлетворённость тем, что продал свой голос на конклаве за кучу серебра и нынешний брак Лукреции Борджиа с представителем клана Сфорца; Адриана да Мила, на сей раз просто искренне улыбающаяся, вместо того чтобы считать свои дукаты...
Свадебные подарки: серебряный столовый сервиз, рулоны миланской парчи, два массивных перстня от миланского герцога, главы семейства Сфорца. Синьор Сфорца взял перстень с жемчугом и надел его на палец своей молодой жены, потом учтиво поднял её руку, чтобы показать его всем, и Лукреция захихикала, как ребёнок, которым она, собственно, и была. Джулия открыто села к Папе на колени и нежно поглаживала его чёрные кудри, а Родриго Борджиа нарочно уронил засахаренную вишню в ложбинку между её грудей. Джулия поглядела на него с притворным негодованием, но он тут же наклонил голову и, выудив вишенку губами, зажал её в зубах. Джулия засмеялась, щёки её раскраснелись, и все мужчины в зале устремили на них завистливые взгляды. Я оттолкнулся от увешанной гобеленами стены, к которой прислонялся, и двинулся вон. Среди оставшихся гостей не было убийц, а если бы и были, скоро они слишком захмелеют, чтобы кого-нибудь заколоть.
На площади Святого Петра было уже довольно темно, однако там всё ещё было полно зевак. Стоящие небольшими группками женщины шушукались и взвизгивали, когда на площадь выходили одетые в свои богатые шелка гости; некоторые из выходящих останавливались, чтобы бросить в толпу несколько монет, и тогда дети вскакивали, чтобы поймать их на лету, или вставали на четвереньки, чтобы найти их под ярко освещёнными окнами Ватикана. Я увидел высокую женскую фигуру, стоящую в тени, в некотором отдалении от бдящей при свете факелов папской стражи, и приветственно поднял руку.
— Signorina Cuoca! — Ковыляя к ней по булыжникам мостовой, я почувствовал острую боль в искривлённых мышцах бёдер — неудивительно, ведь я провёл целый день на своих кривых ногах. — Почему вы не подслушиваете вместе с остальными слугами?
Она мне не ответила, только посмотрела в сторону Ватикана; руки её были сложены на плоской груди, а рот горько искривился.
— Только посмотрите на это, — сказала она, показывая подбородком куда-то в темноту.
Я посмотрел и не увидел ничего, кроме камней мостовой и толпы нищих и зевак.
— На что?
Кухарка сделала несколько шагов в темноту, нагнулась, подняла что-то с мостовой, потом, разгневанно топая, вернулась ко мне.
— Смотрите! — воскликнула она и сунула ладонь мне под нос. На ней лежало что-то маленькое и сплющенное, и я не сразу понял, что это — одно из её крошечных пирожных с клубникой, тех, которым она придала форму роз, сложив посыпанные сахаром тонкие ломтики клубники так, что они перекрывали друг друга, словно розовые лепестки вокруг тычинок, сделанных из шафрановых нитей. Теперь половина лепестков отвалилась, а шафрановые тычинки выпали.
— Они выбросили мои сладости из окон, — прорычала сквозь зубы венецианка. — Почти половину их, судя по тому, сколько их растоптали. Просто наелись их досыта, а то, что осталось, выкинули, как мусор!
Пробормотав одно из своих венецианских проклятий, она бросила раздавленное пирожное в сторону площади, и я увидел, как его, задрав костыль, подобрал какой-то нищий.
— Милостыня для бедных, — сказал я. — Сладкие пирожные вместо хлеба; что ж, Борджиа любят помпу. Даже в благотворительности.
— Все оставшиеся сладости можно было собрать в корзины и раздать на площади! — Она сердито хлопнула себя по переднику. — А не швырять из окон, точно объедки бродячим псам. Триста фунтов сладостей и, по крайней мере, половина выброшена на мостовую и растоптана! Я трудилась над ними несколько недель. За то время, что у меня уходило на приготовление одного такого клубничного пирожного, можно было бы два раза прочитать все молитвы по чёткам. Прошлой ночью я вообще не спала, я...
Её угловатые плечи поникли, и я подумал, что, быть может, она не отдаёт себе отчёта, с кем говорит. Обыкновенно Кармелина Мангано старательно меня избегала. Вероятно, оттого, что я, зная, как легко она раздражается, редко мог устоять перед искушением её подразнить.
— Не унывайте, — молвил я, с намеренной фамильярностью хлопая её по бедру. — Не будете же вы жалеть ваши кондитерские изделия нищим Рима. Или же плоды вашего труда предназначаются только для сильных мира сего?
— Если эти сильные мира сего дают себе труд их съесть! — Из ярко освещённых окон над нашими голосами послышалась громкая музыка и взрыв смеха, и она на миг подняла глаза. — Думаю, они будут праздновать до самого рассвета.
— По крайней мере, до того, как новобрачная ляжет в постель.
— Она слишком молода, чтобы быть женой.
— О, они пока не собираются укладывать её в постель с синьором Сфорца. По папскому эдикту брачные отношения между Лукрецией и её мужем, учитывая её юный возраст, не будут осуществлены ещё по меньшей мере полгода.
— У неё добрый отец.
— Просто практичный. Пока брак фактически не осуществлён, он может легко его аннулировать, если подвернётся более выгодная партия.
— Что, стало быть, всё это было зря? Платье, стоимостью в пятнадцать тысяч дукатов, свадебный пир и мои сладости? — И она снова горько посмотрела на площадь, где валялись её раздавленные пирожные.
— Что значит для Папы некоторая сумма денег, потраченная зря?
Это была самая вежливая беседа, какую мы когда-либо вели, долговязая колючая кухарка и я. Думаю, усталость и поздний час могут любой разговор сделать сердечным, просто потому, что собеседники утомлены. Её тон был почти что дружеским... во всяком случае, пока мы беседовали на нейтральные темы. Свадьбы, еда и всё что угодно, кроме разговора о ней самой.
И я находил это странным, потому что до сих пор никогда не встречал женщины, которая не любила бы говорить о себе с внимательным мужчиной. Даже если он такой коротышка, как я.
— Думаю, вы не потрудились попробовать какие-либо из моих сладостей, — Кармелина искоса взглянула на меня, по-прежнему держа руки скрещёнными на груди, — по-моему, эта поза означала вызов. Свет факелов, горевших над головами папской стражи, отбрасывал резкую тень на её говорящий о властности нос и длинную линию скул. — Вы едите не больше птички, мессер Леонелло.
— Я вынужден быть воздержанным в еде и питье. — Я показал на своё короткое туловище. — Боюсь, карлики склонны к полноте — это из-за аппетита взрослого мужчины при низком росте и маленьком теле. Но должен признаться, я съел несколько ваших пирожных. Тех крошечных, сделанных из апельсина «королёк» с медовой глазурью. Горечь перца хорошо сочеталась в них со сладостью.
Я чуть не сказал: «Как и в вас». Signorina Cuoca вся состояла из смуглых углов — и её лицо, и тело; ничего общего с округлыми формами и светлой кожей, которые свет считал красивыми. Но в ней была какая-то свежая терпкость, которой более миловидным женщинам часто не хватало, терпкость глотка лимонной воды в жаркий день, и я подумал: «Интересно, у её кожи тоже вкус лимона?» Но пока я думал над тем, какой комплимент ей сказать, на её лице появилась гримаса, и я, склонив голову набок, спросил: — В чём дело?
— Стало быть, вам понравились мои апельсиновые пирожные? — молвила Кармелина. — Я купила шесть ящиков апельсинов «королёк» у женщины на рынке, которая каждую неделю продаёт мне фрукты. Так вот, вчера вечером судомойки сказали мне, что она убита. Её нашли с перерезанным горлом, а её руки были раскинуты, и в ладонях торчали ножи. — Кармелина перекрестилась. — Она была распята и оставлена умирать на своём собственном фруктовом прилавке. Святая Марфа, моли Бога за её душу.
— В её ладонях торчали ножи? — повторил я.
— Она была так рада, когда продала мне все эти апельсины. Мне не терпелось сообщить ей, какие вкусные из них получились пирожные... — Кармелина вздохнула. — Спокойной ночи, мессер Леонелло.
Ещё долго после того, как она ушла, я стоял и смотрел на площадь.
Одна женщина уже была распята на столе и погибла оттого, что ей перерезали горло. Что же... теперь их стало две?
«Это ничего не значит», — сказал я себе. Женщины погибали в Риме каждую ночь, им перерезали горло ревнивые мужья или ищущие поживы разбойники или разозлённые должники. Много женщин. По большому счёту в масштабах нашего жестокого города это не значило ничего.
И даже если две женщины погибли одинаково — что с того? Если постараться, можно найти сходство в любых двух насильственных смертях. Одно убийство может быть случайностью. Два убийства; это просто совпадение. Нужны, по меньшей мере, три, чтобы назвать это преступным почерком.
Но я не мог не подумать о третьем убийце Анны, о том, которого я так и не нашёл. О том, что был в маске.
Пожалуй, не будет вреда, если я поспрашиваю о той женщине, которую знала Кармелина. О несчастной торговке апельсинами.
Я носком сапога откинул одно из растоптанных пирожных Кармелины в темноту; в эту минуту я не очень-то себе нравился. Потому, что была убита женщина, а меня это известие вдруг странно вдохновило. Почти вдохнуло новую жизнь. Мне больше не было скучно.
На рассвете я увидел, как свадебные гости, шатаясь от выпитого вина, выходят из Ватикана. Красавица с обнажёнными плечами, чей кавалер, подражая Папе, продолжал доставать из её корсажа засахаренные вишни... мадонна Адриана, спящая в портшезе[80] с полуоткрытым ртом... и Чезаре Борджиа, в своих одеждах клирика несущий маленькую, отягощённую бесчисленными драгоценными камнями новобрачную в её девическую постель.
ГЛАВА 8
Редко великая красота и великая
добродетель уживаются вместе.
ДЖУЛИЯ
— У меня самый совершенный и прекрасный ребёнок на свете.
— Пусть она и хорошенькая, но до совершенства ей далеко, — заметил Леонелло, когда я сказала ему это в длинный, располагающий к лени день после свадьбы. Большинство домочадцев спали, а те немногие, кто проснулся, лежали в лёжку в разных частях палаццо, тихо стоная от похмелья. Да, свадьбы здорово изматывают. — Ваша дочь, когда она голодна, орёт, как венецианская торговка рыбой, а голодна она большую часть времени, — продолжал Леонелло. — Почему бы вам не отослать её с кормилицей в деревню, как делает большинство матерей? Тогда всё палаццо спало бы куда спокойнее.
— Отослать мою Лауру? Никогда.
Моя дочь, когда её впервые положили мне на руки, была всего лишь покрытым слизью комочком, беспорядочно размахивающим ручками и ножками, этаким красным лягушонком, и одно ушко у неё было загнуто вовнутрь. Я страшно беспокоилась из-за этого ушка. Моя дочь не могла расти с загнутым ухом! Ей не было ещё и часа от роду, когда я начала взволнованно качать её на руках, любя её так, сильно, что могла бы умереть за неё, и уверяя её, что буду так укладывать ей косы по обе стороны головы, что никто не сможет над нею посмеяться.
Я убью любого, кто посмеет над нею смеяться; я твёрдо знала это ещё до того, как ей исполнился день. Но её ушко разогнулось само собой, а присущая всем новорождённым краснота уступила место гладкой персиковой коже, и она превратилась в самую красивую девочку на свете. Правда, я обожала бы её одинаково, независимо от того, была бы она красавицей или дурнушкой, просто потому, что она была моей дочерью.
Но я была рада, что её ушко разогнулось. Ведь косы, уложенные на ушах, никому не идут, верно?..
— Её волосики растут, — заметила я, и, перевернувшись на мягкой траве на спину, подняла мою ясноглазую дочурку над головой. — Думаю, она будет такой же белокурой, как и я.
— Да уж — с таким-то именем! И зачем вам понадобилось называть её Лаурой, этим именем самой знаменитой скучной блондинки в истории плохой поэзии? — посетовал Леонелло. — Вот увидите — она подрастёт и станет брюнеткой и будет всю жизнь скрежетать зубами, когда её будут спрашивать, почему волосы у неё чёрные, а не золотистые, как у Лауры в сонетах Петрарки.
— Чушь. У неё будут красивые волосы, совершенно такие же, как мои, и я покажу ей, как полоскать их в отваре из шафрана и киновари. — Я опустила Лауру себе на грудь, целуя её покрытую мягким пухом головку и нежась на солнышке. Трава дворцового сада была мягкой; где-то справа от меня журчал фонтан; летнее солнце сияло и грело, и лёгкий ветерок приятно овевал мои голые руки и шею и босые ноги. Я вышла в сад в одной только тонкой сорочке без рукавов, даже не надев халата, и теперь наслаждалась свободой движений после долгих часов на вчерашней свадьбе, когда на мне был туго затянутый корсаж и тесные рукава.
— У вас выступят веснушки, — заметил Леонелло, сидевший в тени стены на скамье, положив ноги в сапогах на мягкий табурет, и держа книгу на коленях обложкой вниз. Мой ручной козлик лежал с ним рядом, время от времени шевеля шелковистыми ушами и поднимая голову, чтобы пожевать бутоны увившего стены сада цветущего вьюнка. — Вы покроетесь веснушками и загорите, и тогда уже никто не возьмёт вас в любовницы.
— Ну и ладно. — Единственное, что сейчас имело значение, было то, что свадьба наконец закончилась; все эти безумные хлопоты, вся эта суматоха были в прошлом. Мадонна Адриана всё ещё не выходила из своей спальни, хотя было уже за полдень, и, разумеется, моя милая Лукреция всё ещё крепко спала, когда я, встав с постели, заглянула в её комнату. Это я нынче утром, на рассвете, уложила её в постель — помогла служанкам расстегнуть её тяжёлое, жёсткое от нашитых драгоценных камней платье и снять его с её уже объятого сном тела и накрыла её шёлковой простыней.
— Красивая, — сказала она, на миг проснувшись, потом снова погрузилась в сон, и я подумала, что люблю её почти так же сильно, как Лауру.
— Она совершенно измотана, — шёпотом сказала я Родриго, который пришёл через подземный ход из Ватикана в палаццо Санта-Мария, чтобы убедиться, что его дочь благополучно доставлена в свою постель после того, как закончились свадебные торжества.
— Надеюсь, ты не измотана, — молвил он с тем жадным блеском в глазах, от которого у меня всегда начинали дрожать колени, и, накрутив на руки мои волосы, потащил меня в постель и занялся со мной любовью с таким пылом, словно не бодрствовал весь предыдущий день и всю ночь. Когда я пробудилась поздним утром, его уже не было, но он всегда рано уходил по утрам. Папа всегда был слишком занят, чтобы где-либо задерживаться надолго, включая и мою постель. Однако он оставил мне на подушке новый жемчужный браслет, как раз на том месте, где осталась вмятина от его головы.
— А что, святой отец предназначал эти жемчуга для малышки? — поинтересовался Леонелло, когда я расстегнула браслет и дважды обернула его вокруг пухлой лодыжки Лауры. — Тогда я вижу, что монахи-доминиканцы правы, когда они мечут громы и молнии против испанских пап, выскочивших ниоткуда, и их развратных гаремов, в которых даже младенцев украшают драгоценностями.
— Я хочу, чтобы Лаура выросла среди красивых вещей; она этого достойна. Посмотрите на её кожу, она просто создана для жемчугов! Ну, разве ты не красавица, Lauretta mia? — Я села на траве и почмокала, делая вид, что целую её в шею. — Хотите подержать её?
— Нет.
— Вот возьмите, только не забудьте поддерживать её головку.
— Я не хочу её брать!
— Осторожно, она брыкается.
— Dio. — Леонелло уронил свою книгу, когда я положила Лауру на его короткие руки. Он поднял её на вытянутых руках, строя жуткие рожи, похожие на карнавальные маски, изображающие нечистую силу, и Лаура смотрела на него, как заворожённая.
Я рассмеялась.
— Видите? Вы ей нравитесь.
— Тогда она выказывает весьма прискорбное неумение судить о людях. — И Леонелло скорчил рожу, достойную самой ужасной горгульи[81]. Лаура радостно загукала, махая ручками, а я улыбнулась. Кто бы мог подумать, что из карлика получится прекрасная повитуха, но Леонелло так помог мне во время родов два месяца тому назад! Правда, единственное, что он делал, так это сидел в углу, игнорируя все попытки его выгнать, и говоря, что роды — это отвратительно. Но роды и впрямь отвратительны и более того, страшно скучны — всё это пыхтение и хождение взад и вперёд, и повитухи всё время говорят тебе то дышать, то тужиться, то молиться, как будто во время схваток я могла вспомнить какие-либо молитвы. Мне нужны были не молитвы, а что-то, что бы меня отвлекало, и Леонелло, не обращая внимания на нападки повитух, начал отвлекать меня от терзающей меня боли, быстро, одну за другой, рассказывая мне смешные истории в своей монотонной, лишённой какого-либо выражения манере, которая делала их ещё смешнее. Между схватками я покатывалась со смеху, и клянусь, благодаря смеху Лаура родилась быстрее.
— У вас очень хорошо получается с нею обращаться. — Я повернулась на бок и подпёрла рукою подбородок. — Вам следует жениться и завести своих собственных детей.
— Я так не думаю.
— Почему?
— Разве это не очевидно? — Его голос прозвучал очень сухо.
— Вы умны и образованны, и у вас чудесный голос. Если бы вы просто декламировали стихи, вместо того чтобы над ними насмехаться, женщины были бы от вас в восторге. — Я критически оглядела его костюм. — Но одеваться вы могли бы и получше. Эта тёмно-красная ливрея Борджиа вам не идёт. Вам бы, наверное, пошёл зелёный цвет или чёрный. В чёрном вы могли бы выглядеть очень зловеще и эффектно.
— Эффектно, — повторил он и скорчил Лауре ещё одну ужасную рожу.
— Может быть, тюрбан в турецком стиле? — Я захихикала. — Уверена, в тюрбане вы могли бы спрятать ещё полдюжины ножей. И кружевные манжеты...
— Кружевные? Кружевные? Dio. Женщина, у вас есть ребёнок и козёл, на которых можно нацепить всякие этакие штучки, а меня оставьте в покое!
Наш смех был прерван чьим-то ледяным голосом:
— Что, в этом палаццо всё ещё спят, кроме карликов, коз и хихикающих служанок?
— Да, — молвил Леонелло, посмотрев наверх, на нашу гостью. — Мы все скованы зачарованным сном, как сказочная принцесса в своей заросшей терновником башне. Но мы пали жертвою не чар злой колдуньи, а позолоченного безобразия, сиречь свадьбы. Добро пожаловать в Сераль, прекрасная дама. Скажите, кого вы ищете?
Я тоже подняла глаза и увидела, что под арками крытой галереи, прямо надо мною, стоит женщина. Лет сорока пяти, с золотисто-рыжими волосами, высокая, с тонкой талией, одетая в красновато-коричневое бархатное платье с рукавами цвета спелой сливы. Её напудренное лицо было красиво и хорошо сохранилось. Я никогда не видела её прежде, однако её прямой нос и презрительный взгляд были мне знакомы.
— А, — сказала она, пристально оглядев меня с головы до ног. — Вы, насколько я понимаю, La Bella?
— Я Джулия Фарнезе. — Я торопливо встала, стряхивая со своей мятой сорочки приставшие к ней травинки. — А вы...
Я конечно же знала, кто она.
— Ваноцца деи Каттанеи, — холодно промолвила она. — Ваша предшественница.
— Конечно, — сказала я, делая вид, будто она не произвела на меня никакого впечатления, и подавила непроизвольное желание пригладить волосы.
Родриго кое-что рассказал мне о своих прежних любовницах, причём было видно, что это его забавляет.
— Не понимаю, отчего женщинам обязательно надо знать о том, кто у меня был до них? — А была некая валенсийская куртизанка, родившая ему сына, который умер вместе со своей матерью, потом, в Мадриде, была жена виноторговца, который не имел ничего против их связи; она родила ему двух дочерей. Но дольше всего, целых десять лет, с ним жила женщина, от которой у него родились Чезаре и Хуан, Лукреция и Джоффре. — Хотя насчёт Джоффре у меня всегда были сомнения, — сказал мне Родриго, обводя большим пальцем точку на моём обнажённом плече. — К тому времени я Ваноцце уже немного наскучил...
Я рассмеялась.
— Как ты можешь наскучить? — Мой Папа бывал иногда несносным: упрямым, своенравным, порою он впадал в ярость, но чтобы он был скучным? Никогда.
Однако, когда при нём упоминали Ваноццу, он всегда улыбался и с нескрываемой нежностью качал головой, и я всегда гадала — какова же была она, моя предшественница? Мне даже хотелось с нею познакомиться. Но лучше бы это произошло не тогда, когда на мне была только испачканная травой сорочка, а мои волосы были заплетены в простую косу, как у пастушки.
Она ещё раз оглядела меня с головы до ног, и я узнала этот взгляд. С точно таким же выражением на меня посмотрел её старший сын, Чезаре, когда увидел меня в первый раз. «Очередная шлюха моего отца» — эти слова словно были написаны у него на лбу.
— Мадонна, — молвила я наконец, подавив желание спрятать голые руки за спиной. — Могу я предложить вам лимонной воды? Или, быть может, вина?
— Нет, благодарю вас. Я здесь, чтобы увидеться с дочерью.
— Лукреция ещё спит. — Я улыбнулась. — Вчера она была прекрасной невестой, но боюсь, все эти треволнения страшно её измотали.
— Откуда мне было это знать? Мне не разрешили прийти на свадьбу, — но вам это, конечно, известно.
Разумеется, мне это было известно, и я тогда удивлённо подняла бровь — как это можно сказать матери, чтобы она не приходила на свадьбу собственной дочери? Но Родриго говорил об этом как о чём-то естественном.
— Эти Сфорца страшно щепетильны. Им бы не понравилось лишнее напоминание о том, что невеста родилась вне брака. Ваноцца это понимает.
Но она, видимо, не понимала.
— Мне очень жаль, — сказала я. — Насколько я понимаю, это было политическое решение.
— Да ну? — Она подняла свои подрисованные брови. — А я думаю, это было решение, которое подходило Родриго. Но, разумеется, для него это всего лишь политика.
Я почувствовала, как запылали мои щёки. Я не привыкла слышать, как кто-нибудь, кроме меня, называет моего любовника Родриго. Для всего света он был Папой Александром VI. Его дети называли его отцом — теперь, поддразнивая, они порой называли его святым отцом. Для клириков он был Вашим Святейшеством. Только для меня он был Родриго, имя, которое я шептала в нежной наполненности ночей, когда он наматывал на руку мои волосы и притягивал меня к себе.
— Это была прекрасная свадьба, — сказала я. — Лукреция выглядела как королева.
Но Ваноцца деи Каттанеи уже перевела взгляд своих золотисто-карих глаз с меня на Леонелло и свёрток из одеял, который он всё ещё держал на руках.
— Ваша дочь? — спросила меня она, спускаясь из галереи в сад. — Лукреция сказала мне, что вы наконец родили.
— Да. — Я протянула руки к своей дочери, чувствуя желание защитить её, и, когда Леонелло передавал её мне, Лаура замахала кулачком, а сам мой телохранитель передвинулся на своей скамье, превратившись из едко-насмешливого маленького собеседника в бесцветную тень на стене.
Взгляд Ваноццы небрежно скользнул по моей дочери.
— Она мелкая, — сказала моя предшественница. — В её возрасте Лукреция была намного крупнее. И розовее — вот она была красавицей, даже когда лежала в колыбели.
Я сделала глубокий вдох и, медленно выдохнув, постаралась придать своему лицу и голосу ещё приветливости. Моя матушка всегда говорила, что нет лучшей защиты от грубости, чем подчёркнутая учтивость.
— Да, Лукреция такая красавица, — ласково сказала я Ваноцце деи Каттанеи. — Жаль, что она не похожа на вас. Думаю, она пошла в Родриго... с этой его теплотой, ну, вы меня понимаете, и смеющимся голосом. — Я сделала вид, будто дрожу от наслаждения. — Это так привлекательно.
Её глаза вспыхнули. Может быть, подчёркнутая вежливость и была действенным оружием против грубости, но мне опыт подсказывал, что она действует лучше, если добавить в мёд немного уксуса.
— Лучше молитесь, чтобы ваша дочь выросла такой же красивой, как моя, — резко сказала Ваноцца. — Она тоже станет полезной пешкой на шахматной доске брачного рынка, когда Родриго через несколько лет начнёт подыскивать ей выгодного мужа. Интересно, разрешит ли он вам прийти на её свадьбу, Джулия La Bella? Возможно, к алтарю её поведёт следующая наложница Родриго. Вполне вероятно, что они с вашей дочерью будут одного возраста.
Я сделала свою улыбку ещё более медовой.
— О, Ваноцца, можно, я буду звать вас Ваноццей? Вы вылили на меня столько яда, но я, по правде говоря, не совсем понимаю, за что. Ведь я не отбивала Его Святейшество у вас. Насколько я знаю, с вашей связью к тому моменту было уже давно покончено.
— Да, Родриго покончил со мной. — Маска учтивости окончательно сползла с её лица. Ну и хорошо. — Точно так же, как он когда-нибудь покончит и с вами. Интересно, моя дорогая Джулия, продержитесь ли вы так же долго, как я — десять лет и четверо совместных детей? — Она ещё раз окинула меня взглядом. — Думаю, вряд ли. Ещё одни роды — и вы станете толстой, как бочка с сидром.
— Лучше мягкий сочный персик, — сказала я, — чем высохший старый чернослив.
— Лучше стройный лебедь, чем маленький жирный каплун. — И Ваноцца провела ладонями по своей собственной талии, всё ещё тонкой, несмотря на рождение четверых детей, и я подумала: хорошо бы приказать Леонелло всадить один из этих своих маленьких острых метательных ножей в аккурат между её напудренными грудями. Наверняка я могла бы списать это на самооборону.
— Родриго я нравлюсь как раз такой — пухленькой, — сказала я вместо этого, постаравшись придать себе как можно более невинный вид. — Вы бы его видели, когда я вынашивала Лауру, — он не мог отлепить руки от моего живота. — Собственно говоря, он не мог отлепить руки от всех частей моего тела — мой понтифик[82] был не из тех мужчин, которые считают, что, когда женщина в интересном положении, следует отказаться от ночных удовольствий. Спасибо за это Пречистой Деве, поскольку мою особенно усилившуюся во время беременности страсть к сладостям сопровождала ещё более усилившаяся страсть иного рода.
— Да, Родриго любит женщин на сносях, — словно прочитав мои мысли, заметила Ваноцца. — Это позволяет ему вновь почувствовать себя молодым. Полагаю, даже такой старый бык, как он, может тряхнуть стариной и вволю порезвиться, когда видит молодую тёлку.
— Му-у, — сказала я и, прижав Лауру к своему плечу, погладила её спинку. — Вы уверены, что не можете уйти и говорить гадости кому-нибудь другому? Лукреция действительно очень устала после свадьбы. Хорошая мать дала бы ей поспать.
Губы Ваноццы сжались в тонкую линию.
— Я считаю, всем матерям должно быть позволено присутствовать на свадьбах своих дочерей. Я должна была бы там быть. Именно я должна была бы Сопровождать её. Я, а не шлюха её отца, которая во время пира засовывала себе за корсаж сладости и при этом хихикала.
—Вы хорошо осведомлены, если учесть, что вас там не было. Скажите, а вы знаете, что это я научила Лукрецию управляться со шлейфом? Это нелегко — заставить его красиво скользить по полу и в то же время об него не спотыкаться. Причём её свадебное платье было очень тяжёлым. Мы с нею часами упражнялись, ходя по этому саду, чтобы в день свадьбы она не ударила в грязь лицом. — Я вздёрнула подбородок. — Лукреция часто вас навещает. Неужели во время её визитов вы всё время льёте в её уши яд против её отца и жалуетесь на жизнь? И почему я, а не её мать, научила её ходить в платье со шлейфом?
От этих слов Ваноцца потупила глаза, упёршись взглядом в фонтан в центре зала. Мой ручной козлик как раз объедал мох с его бортика, и она какое-то время наблюдала за ним, крутя кольцо на пальце. Красивый перстень с сапфиром в массивной оправе из резных золотых листьев аканта. Интересно, это был подарок Родриго?
— Вы Папе наскучите, — спокойно сказала она. — Постарайтесь получить от этой связи что-нибудь посущественнее драгоценностей. Я, например, получила дом и три процветающих постоялых двора; ряд респектабельных мужей и постоянный доход. Это долговечнее, чем любовь. Во всяком случае, любовь Родриго. — Она посмотрела на меня с ещё большей злобой. — Что ж, он, по крайней мере, не отнимет у вас дочь, как отнял у меня. Всё дело в крови Борджиа — она много значит для Родриго. А ребёнок, которого вы держите, — не Борджиа.
— Я не понимаю, о чём вы говорите. — Я вскинула голову. — Весь Рим знает, кто отец Лауры.
— Да, Рим любит посудачить. — Она улыбнулась. — Но если бы это дитя было Борджиа, её никогда не окрестили бы Лаурой Орсини. Я беру свои слова обратно — вашу дочь не поведёт к алтарю новая наложница Родриго. Потому что ваша маленькая Орсини никогда не получит такого мужа и такую свадьбу, как Борджиа.
— Естественно, что её окрестили Орсини. Таков, знаете ли, закон. — Родриго объяснил мне это, когда я была беременна Лаурой, — уже имеющиеся бастарды — это одно, но ни один Папа не мог официально объявить себя отцом новорождённого ребёнка. Это мне совсем не понравилось, но таков был закон.
— Неужели Родриго Борджиа остановил бы какой-то там закон? — Ваноцца, похоже, была позабавлена.
— Скандал, пересуды...
— Он плевать хотел и на скандал, и на пересуды — он всегда на них плевал. Если бы он действительно был отцом этого ребёнка, он бы нашёл способ обойти закон. Он бы даже гордился тем, что закон не для него писан. — Ваноцца опять улыбнулась. — Потому что Родриго любит своих детей. Но эту он не любит. Она просто кукушонок в его гнезде.
Меня словно пронзили ножом. Лаура запищала и завозилась, когда я слишком крепко её обняла. Но я скорее умру на этом месте, чем позволю этой морщинистой корове — моей предшественнице, увидеть, как я дрогну.
Правда состояла в том, что моя дочь родилась ровно через девять месяцев после того, как я отдалась Родриго — а неделею раньше отдалась своему мужу, если ту неловкую возню у стены можно назвать таким словом. Конечно же отцом Лауры был Родриго — нелепо было думать, что неуклюжее копошение Орсино, которому мешали мои жёсткие юбки, увенчалось большим успехом, чем все те долгие, полные неги часы, которые я провела в объятиях моего Папы. Я никогда не сомневалась в том, кто отец Лауры.
Неужели Родриго...
— Почему бы вам не заняться своей собственной дочерью, вместо того чтобы обсуждать мою? — выдавила я из себя. — Спальня Лукреции находится на верхнем этаже в восточной части палаццо, если вам уж так не терпится её разбудить.
— Благодарю вас. — Мы в последний раз смерили друг друга долгими взглядами, и я не потупила глаз, не стала приглаживать волосы или крутить кольца на руках; я ничем, абсолютно ничем не показала ей, что она сумела пробить мою броню. Я невозмутимо выдержала её взгляд, и в конце концов она на миг подняла брови, что напомнило мне Чезаре, и, прошествовав с величественным видом мимо меня, поднялась в дом.
Стук каблуков Ваноцци деи Каттанеи и шуршание её красно-коричневого бархатного платья с рукавами цвета спелой сливы затихли за моей спиной. Мой козлик поблеял ей вслед. Я, не отрываясь, смотрела на фонтан, качая на колене капризничающую Лауру, и вдруг почувствовала, что рядом есть кто-то маленький, желающий меня утешить.
— Может, мне устроить ей несчастный случай со смертельным исходом? — предложил Леонелло. — Скажем, быстрый удар по голове, а потом я как следует стукну по потолку, чтобы несколько камней выпали и всё выглядело естественно. Это, доложу я вам, мой любимый способ убийства.
Я почти не слышала, что он говорит, потому во все глаза смотрела на свою прекрасную дочь. Родриго редко когда заглядывал в её колыбель с чем-то большим, чем короткая улыбка, но ведь мужчины никогда не воркуют над младенцами, верно? Этого и не приходится от них ждать. Но он любит её, конечно же любит. И у неё будет свадьба в папских апартаментах, как у её сестры Лукреции, с расшитым драгоценными камнями платьем и достойной папской дочери приданым. Ведь у неё нос Родриго!
Но не его фамилия. И я возненавидела Ваноццу деи Каттанеи, возненавидела с внезапной чёрной горечью за то, что она испортила моё счастье.
— Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, — Леонелло заткнул свои маленькие ручки за пояс и, задрав голову, посмотрел на меня. — Рядом с вами она выглядела неинтересной, чересчур напудренной, озлобившейся и старой.
Я прижалась щекой к покрытой пухом головке Лауры.
— Боюсь, что меня это нисколько не утешит.
КАРМЕЛИНА
Я оглядела ряд маленьких тушек.
— Сойдут, — сказала я и повернулась к ряду моих послушных одетых в передники подмастерьев. — Снимите их и начините каждую птицу фенхелем и крапивой...
— Почему крапивой? — перебил меня тонкий мальчишеский голосок.
Я сердито посмотрела на веснушчатого рыжего кухонного мальчишку по имени Бартоломео, глядящего на меня через плечо, вместо того чтобы мыть у цистерны груду жирных котелков.
— Потому что крапива отпугивает мух, — ответила я. — А ты давай мой эти котелки!
— Простите, синьорина, — сказал он пристыжено, но я была уверена, что очень скоро он опять начнёт задавать вопросы. Он работал быстрее, чем кто-либо из остальных кухонных мальчиков, занимающихся мытьём посуды, но боже мой, эти его вопросы! Почему каштановая мука слаще любой другой? Почему в дне горшка со сливочным маслом надо пробурить дырку? Почему наилучший бекон получается от хряков, вскормленных в лесах, а не от свиней женского пола, вскормленных на фермах? Вопросы, ответы на которые кухонному мальчишке вообще незачем знать. Святая Марфа, дай мне терпения!
— Набейте полости птиц крапивой, — продолжала я читать лекцию подмастерьям, которые должны были бы задавать вопросы и получать на них ответы. — И повесьте их. Но если вы повесите их слишком близко друг к другу, я набью крапивой вас.
Мои подмастерья разбежались, точно стайка кур, которым только что отрубили головы, но эти куры, по крайней мере, были организованны. Изнутри, из кухонь, я слышала голоса помощников повара, готовящих обед, — нынче у Марко была свободна вся вторая половина дня, что означало, что он отправился в таверну, что располагалась на соседней площади, чтобы выпить чего-нибудь прохладного и поиграть в кости. Что ж, жаль, потому что из-за летней жары все слуги-мужчины в кухнях потели и работали без рубашек, а никто не выглядел без рубашки лучше, чем сам повар, высокий и сильный.
Конечно, мне хватало здравого смысла не вздыхать по мужчинам с голым торсом, как вздыхали по ним служанки, вечно находящие предлоги, чтобы заглянуть на кухню и поглазеть на полуголых подмастерьев. Но то, что позволительно девушке, у которой на уме только одно — как бы поскорее выскочить замуж, — то никак непозволительно женщине, под началом которой находится кухня, полная грубых подмастерьев и нахальных судомойщиков и судомоек, которыми надо руководить. Если она будет на них засматриваться, то они станут думать, что можно обойти её приказы, если улыбнуться ей и малость пофлиртовать.
Я повернулась, чтобы осмотреть только что привезённую дичь: диких уток и журавлей, лежащих грудой на вымытом столе, из которой торчали клювы и перепончатые лапы. Скоро с помощью специй они превратятся во вкусные кушанья — для меня нет вида лучше, чем куча битой птицы! Возможно, нынче я из маленьких поджаренных на вертеле птичек приготовлю отличный ужин.
Я опять услышала тонкий голосок Бартоломео, когда он проходил мимо Оттавиано, шатаясь под грузом множества вымытых сковородок.
— Оттавиано, почему уток набивают цветами фенхеля, а кур просто фенхелем?
— Не знаю, — проворчал Оттавиано, которого это совершенно не интересовало.
— Не болтать! — крикнула я, составляя меню для ужина.
— Извините, синьорина. — Последовала короткая пауза, потом громкий шёпот: — Уго, почему в уток кладут цветы фенхеля вместо...
— И не шептаться! — Сегодня на ужин будут жаренные на вертеле голуби и салат из холодной спаржи (страница 22, параграф «Салаты»), а также блюдо из анчоусов с оливковым маслом и уксусом и травой ореган.
— Синьорина, — вновь зазвучал фальцет Бартоломео. — Простите, что беспокою вас...
— Что ж ты никак не уймёшься? — Я ударом ладони заткнула пробкой бутыль с оливковым маслом.
— Дело в последней курице из тех, что висят на крючках, синьорина, — всё не унимался он. — Она несвежая.
— Какое дело посудомойщику до моей битой птицы? Какое право он имеет её нюхать? — взвилась я. — Я проверила каждую курицу сама, когда их привезли. И, разумеется, курица на последнем крючке совершенно свежая.
Он переступил с ноги на ногу, вытирая мыльные руки о грязную рубашку. Его голова поникла, а лицо залилось краской.
— Нет, синьорина, она тухлая, — тихо проговорил он.
Я посмотрела на него, прищурившись, видя, что все — и подмастерья и мальчики-судомойщики — побросали работу и с немалым удовольствием глазеют на нас. Бунт — в кухне он так же опасен, как на корабле.
— Ну что ж, судомойщик, давай посмотрим. — Я вытерла руки о передник, важно подошла к последней из висящих на крючьях набитых крапивой кур и вдохнула её запах. — По-моему, она свежая. Может, ты объяснишь, почему тебе пришло в голову, будто твой нюх тоньше моего?
Он снял курицу с крючка и повернул её полостью вверх. Я ещё раз втянула носом её запах. Крапива, фенхель, перец, соль; вроде всё в порядке...
Или нет?
Я ещё раз, на этот раз внимательнее, понюхала её. Из-под смеси пряных запахов я учуяла слабый, тонкий, словно чуть заметная струйка дыма от только что зажжённого огня, запах тухлости.
— Хм! — Я взяла курицу и бросила её другому мальчику-судомойщику. — Избавься от неё. А ты, Бартоломео, иди за мной.
— Извините меня, синьорина. — Я прошествовала из холодной кухни в главную, а он зарысил за мной. — Она пахла тухлинкой.
— Однако несильно. Ты вполне мог бы промолчать. Я бы ничего не заметила.
Он ещё раз переступил с ноги на ногу и запустил руку в свои непослушные волосы.
— Но она пахла тухлинкой.
— Мм-м. — Я окинула главную кухню зорким взглядом, но помощники повара все как один работали как надо. Я нашла миску со смесью специй для соуса к жаркому и сунула её Бартоломео под нос. — Какие запахи ты чуешь?
Он сморщил нос и понюхал.
— Корица, — сразу сказал он. — Мускатный орех... и что-то, немного похожее на мускатный орех, но всё-таки другое...
— Это гвоздика. Что ещё?
— Имбирь, сахар, эта жёлтая штуковина, которая получается из цветов, — шафран. И что-то ещё... — Он ещё раз втянул носом воздух. — Что-то жгучее? Но это не перец.
— Ты уверен? — грозно спросила я.
Он, похоже, был испуган, но всё же покачал головой.
— Нет, не перец.
— Что ж, ты прав. Это райские зёрна, или перец гвинейский. — Я упёрла руки в боки. — Откуда ты, Бартоломео?
— Из Думенцы, — пробормотал паренёк. — Это маленькое местечко на севере, в Ломбардии. В прошлом году мой отец умер, и меня отправили в Рим, к дяде. Он дубильщик.
— Так чего ж ты не работаешь у него на сыромятне? Ты же крепкий парень.
— У меня не получалось. И ему пришлось искать мне другую работу?
— А что так?
— Там воняло, синьорина, — вырвалось у Бартоломео. — Я там всё время блевал. Там воняло коровьей мочой и навозом, и оставшимся на шкурах гниющим мясом. Эта вонь меня чуть не убила.
— Хм. — Я мгновение побарабанила пальцами по боку, потом приняла решение. — Надень это, — приказала я и бросила ему свёрток.
Он, удивлённо вздрогнув, поймал его. Это был чистый фартук, точно такой же, как у остальных учеников и подмастерьев.
— Синьорина?
— Ты на годы отстал от остальных учеников и тебе будет тяжело их догонять, — предупредила я. — Они все начали учиться, как положено, в возрасте девяти или десяти лет. — И я не знала, как сумею уладить этот вопрос с Марко. Не говоря уже о мадонне Адриане, которой точно захочется получить плату за ещё одного ученика... но у моего рыжего паренька был этот редкий дар — поварской нюх. По-моему, у него он был даже лучше, чем у меня, и я не собиралась позволить ему пропасть втуне.
— Синьорина, — запинаясь, проговорил он, всё ещё потрясённо глядя на передник.
— Не стой, как столб, парень! Надень передник. Эти специи, которые ты унюхал, — готова поспорить, что ты не знаешь, для чего их используют и в каких пропорциях кладут.
Его лицо запылало, как факел.
— Нет, синьорина.
— Тогда иди сюда и я тебя научу. На четыре с половиной части корицы по одной части имбиря и мускатного ореха, две части гвоздики и щепотка гвинейского перца...
Редко великая красота и великая
добродетель уживаются вместе.
ДЖУЛИЯ
— У меня самый совершенный и прекрасный ребёнок на свете.
— Пусть она и хорошенькая, но до совершенства ей далеко, — заметил Леонелло, когда я сказала ему это в длинный, располагающий к лени день после свадьбы. Большинство домочадцев спали, а те немногие, кто проснулся, лежали в лёжку в разных частях палаццо, тихо стоная от похмелья. Да, свадьбы здорово изматывают. — Ваша дочь, когда она голодна, орёт, как венецианская торговка рыбой, а голодна она большую часть времени, — продолжал Леонелло. — Почему бы вам не отослать её с кормилицей в деревню, как делает большинство матерей? Тогда всё палаццо спало бы куда спокойнее.
— Отослать мою Лауру? Никогда.
Моя дочь, когда её впервые положили мне на руки, была всего лишь покрытым слизью комочком, беспорядочно размахивающим ручками и ножками, этаким красным лягушонком, и одно ушко у неё было загнуто вовнутрь. Я страшно беспокоилась из-за этого ушка. Моя дочь не могла расти с загнутым ухом! Ей не было ещё и часа от роду, когда я начала взволнованно качать её на руках, любя её так, сильно, что могла бы умереть за неё, и уверяя её, что буду так укладывать ей косы по обе стороны головы, что никто не сможет над нею посмеяться.
Я убью любого, кто посмеет над нею смеяться; я твёрдо знала это ещё до того, как ей исполнился день. Но её ушко разогнулось само собой, а присущая всем новорождённым краснота уступила место гладкой персиковой коже, и она превратилась в самую красивую девочку на свете. Правда, я обожала бы её одинаково, независимо от того, была бы она красавицей или дурнушкой, просто потому, что она была моей дочерью.
Но я была рада, что её ушко разогнулось. Ведь косы, уложенные на ушах, никому не идут, верно?..
— Её волосики растут, — заметила я, и, перевернувшись на мягкой траве на спину, подняла мою ясноглазую дочурку над головой. — Думаю, она будет такой же белокурой, как и я.
— Да уж — с таким-то именем! И зачем вам понадобилось называть её Лаурой, этим именем самой знаменитой скучной блондинки в истории плохой поэзии? — посетовал Леонелло. — Вот увидите — она подрастёт и станет брюнеткой и будет всю жизнь скрежетать зубами, когда её будут спрашивать, почему волосы у неё чёрные, а не золотистые, как у Лауры в сонетах Петрарки.
— Чушь. У неё будут красивые волосы, совершенно такие же, как мои, и я покажу ей, как полоскать их в отваре из шафрана и киновари. — Я опустила Лауру себе на грудь, целуя её покрытую мягким пухом головку и нежась на солнышке. Трава дворцового сада была мягкой; где-то справа от меня журчал фонтан; летнее солнце сияло и грело, и лёгкий ветерок приятно овевал мои голые руки и шею и босые ноги. Я вышла в сад в одной только тонкой сорочке без рукавов, даже не надев халата, и теперь наслаждалась свободой движений после долгих часов на вчерашней свадьбе, когда на мне был туго затянутый корсаж и тесные рукава.
— У вас выступят веснушки, — заметил Леонелло, сидевший в тени стены на скамье, положив ноги в сапогах на мягкий табурет, и держа книгу на коленях обложкой вниз. Мой ручной козлик лежал с ним рядом, время от времени шевеля шелковистыми ушами и поднимая голову, чтобы пожевать бутоны увившего стены сада цветущего вьюнка. — Вы покроетесь веснушками и загорите, и тогда уже никто не возьмёт вас в любовницы.
— Ну и ладно. — Единственное, что сейчас имело значение, было то, что свадьба наконец закончилась; все эти безумные хлопоты, вся эта суматоха были в прошлом. Мадонна Адриана всё ещё не выходила из своей спальни, хотя было уже за полдень, и, разумеется, моя милая Лукреция всё ещё крепко спала, когда я, встав с постели, заглянула в её комнату. Это я нынче утром, на рассвете, уложила её в постель — помогла служанкам расстегнуть её тяжёлое, жёсткое от нашитых драгоценных камней платье и снять его с её уже объятого сном тела и накрыла её шёлковой простыней.
— Красивая, — сказала она, на миг проснувшись, потом снова погрузилась в сон, и я подумала, что люблю её почти так же сильно, как Лауру.
— Она совершенно измотана, — шёпотом сказала я Родриго, который пришёл через подземный ход из Ватикана в палаццо Санта-Мария, чтобы убедиться, что его дочь благополучно доставлена в свою постель после того, как закончились свадебные торжества.
— Надеюсь, ты не измотана, — молвил он с тем жадным блеском в глазах, от которого у меня всегда начинали дрожать колени, и, накрутив на руки мои волосы, потащил меня в постель и занялся со мной любовью с таким пылом, словно не бодрствовал весь предыдущий день и всю ночь. Когда я пробудилась поздним утром, его уже не было, но он всегда рано уходил по утрам. Папа всегда был слишком занят, чтобы где-либо задерживаться надолго, включая и мою постель. Однако он оставил мне на подушке новый жемчужный браслет, как раз на том месте, где осталась вмятина от его головы.
— А что, святой отец предназначал эти жемчуга для малышки? — поинтересовался Леонелло, когда я расстегнула браслет и дважды обернула его вокруг пухлой лодыжки Лауры. — Тогда я вижу, что монахи-доминиканцы правы, когда они мечут громы и молнии против испанских пап, выскочивших ниоткуда, и их развратных гаремов, в которых даже младенцев украшают драгоценностями.
— Я хочу, чтобы Лаура выросла среди красивых вещей; она этого достойна. Посмотрите на её кожу, она просто создана для жемчугов! Ну, разве ты не красавица, Lauretta mia? — Я села на траве и почмокала, делая вид, что целую её в шею. — Хотите подержать её?
— Нет.
— Вот возьмите, только не забудьте поддерживать её головку.
— Я не хочу её брать!
— Осторожно, она брыкается.
— Dio. — Леонелло уронил свою книгу, когда я положила Лауру на его короткие руки. Он поднял её на вытянутых руках, строя жуткие рожи, похожие на карнавальные маски, изображающие нечистую силу, и Лаура смотрела на него, как заворожённая.
Я рассмеялась.
— Видите? Вы ей нравитесь.
— Тогда она выказывает весьма прискорбное неумение судить о людях. — И Леонелло скорчил рожу, достойную самой ужасной горгульи[81]. Лаура радостно загукала, махая ручками, а я улыбнулась. Кто бы мог подумать, что из карлика получится прекрасная повитуха, но Леонелло так помог мне во время родов два месяца тому назад! Правда, единственное, что он делал, так это сидел в углу, игнорируя все попытки его выгнать, и говоря, что роды — это отвратительно. Но роды и впрямь отвратительны и более того, страшно скучны — всё это пыхтение и хождение взад и вперёд, и повитухи всё время говорят тебе то дышать, то тужиться, то молиться, как будто во время схваток я могла вспомнить какие-либо молитвы. Мне нужны были не молитвы, а что-то, что бы меня отвлекало, и Леонелло, не обращая внимания на нападки повитух, начал отвлекать меня от терзающей меня боли, быстро, одну за другой, рассказывая мне смешные истории в своей монотонной, лишённой какого-либо выражения манере, которая делала их ещё смешнее. Между схватками я покатывалась со смеху, и клянусь, благодаря смеху Лаура родилась быстрее.
— У вас очень хорошо получается с нею обращаться. — Я повернулась на бок и подпёрла рукою подбородок. — Вам следует жениться и завести своих собственных детей.
— Я так не думаю.
— Почему?
— Разве это не очевидно? — Его голос прозвучал очень сухо.
— Вы умны и образованны, и у вас чудесный голос. Если бы вы просто декламировали стихи, вместо того чтобы над ними насмехаться, женщины были бы от вас в восторге. — Я критически оглядела его костюм. — Но одеваться вы могли бы и получше. Эта тёмно-красная ливрея Борджиа вам не идёт. Вам бы, наверное, пошёл зелёный цвет или чёрный. В чёрном вы могли бы выглядеть очень зловеще и эффектно.
— Эффектно, — повторил он и скорчил Лауре ещё одну ужасную рожу.
— Может быть, тюрбан в турецком стиле? — Я захихикала. — Уверена, в тюрбане вы могли бы спрятать ещё полдюжины ножей. И кружевные манжеты...
— Кружевные? Кружевные? Dio. Женщина, у вас есть ребёнок и козёл, на которых можно нацепить всякие этакие штучки, а меня оставьте в покое!
Наш смех был прерван чьим-то ледяным голосом:
— Что, в этом палаццо всё ещё спят, кроме карликов, коз и хихикающих служанок?
— Да, — молвил Леонелло, посмотрев наверх, на нашу гостью. — Мы все скованы зачарованным сном, как сказочная принцесса в своей заросшей терновником башне. Но мы пали жертвою не чар злой колдуньи, а позолоченного безобразия, сиречь свадьбы. Добро пожаловать в Сераль, прекрасная дама. Скажите, кого вы ищете?
Я тоже подняла глаза и увидела, что под арками крытой галереи, прямо надо мною, стоит женщина. Лет сорока пяти, с золотисто-рыжими волосами, высокая, с тонкой талией, одетая в красновато-коричневое бархатное платье с рукавами цвета спелой сливы. Её напудренное лицо было красиво и хорошо сохранилось. Я никогда не видела её прежде, однако её прямой нос и презрительный взгляд были мне знакомы.
— А, — сказала она, пристально оглядев меня с головы до ног. — Вы, насколько я понимаю, La Bella?
— Я Джулия Фарнезе. — Я торопливо встала, стряхивая со своей мятой сорочки приставшие к ней травинки. — А вы...
Я конечно же знала, кто она.
— Ваноцца деи Каттанеи, — холодно промолвила она. — Ваша предшественница.
— Конечно, — сказала я, делая вид, будто она не произвела на меня никакого впечатления, и подавила непроизвольное желание пригладить волосы.
Родриго кое-что рассказал мне о своих прежних любовницах, причём было видно, что это его забавляет.
— Не понимаю, отчего женщинам обязательно надо знать о том, кто у меня был до них? — А была некая валенсийская куртизанка, родившая ему сына, который умер вместе со своей матерью, потом, в Мадриде, была жена виноторговца, который не имел ничего против их связи; она родила ему двух дочерей. Но дольше всего, целых десять лет, с ним жила женщина, от которой у него родились Чезаре и Хуан, Лукреция и Джоффре. — Хотя насчёт Джоффре у меня всегда были сомнения, — сказал мне Родриго, обводя большим пальцем точку на моём обнажённом плече. — К тому времени я Ваноцце уже немного наскучил...
Я рассмеялась.
— Как ты можешь наскучить? — Мой Папа бывал иногда несносным: упрямым, своенравным, порою он впадал в ярость, но чтобы он был скучным? Никогда.
Однако, когда при нём упоминали Ваноццу, он всегда улыбался и с нескрываемой нежностью качал головой, и я всегда гадала — какова же была она, моя предшественница? Мне даже хотелось с нею познакомиться. Но лучше бы это произошло не тогда, когда на мне была только испачканная травой сорочка, а мои волосы были заплетены в простую косу, как у пастушки.
Она ещё раз оглядела меня с головы до ног, и я узнала этот взгляд. С точно таким же выражением на меня посмотрел её старший сын, Чезаре, когда увидел меня в первый раз. «Очередная шлюха моего отца» — эти слова словно были написаны у него на лбу.
— Мадонна, — молвила я наконец, подавив желание спрятать голые руки за спиной. — Могу я предложить вам лимонной воды? Или, быть может, вина?
— Нет, благодарю вас. Я здесь, чтобы увидеться с дочерью.
— Лукреция ещё спит. — Я улыбнулась. — Вчера она была прекрасной невестой, но боюсь, все эти треволнения страшно её измотали.
— Откуда мне было это знать? Мне не разрешили прийти на свадьбу, — но вам это, конечно, известно.
Разумеется, мне это было известно, и я тогда удивлённо подняла бровь — как это можно сказать матери, чтобы она не приходила на свадьбу собственной дочери? Но Родриго говорил об этом как о чём-то естественном.
— Эти Сфорца страшно щепетильны. Им бы не понравилось лишнее напоминание о том, что невеста родилась вне брака. Ваноцца это понимает.
Но она, видимо, не понимала.
— Мне очень жаль, — сказала я. — Насколько я понимаю, это было политическое решение.
— Да ну? — Она подняла свои подрисованные брови. — А я думаю, это было решение, которое подходило Родриго. Но, разумеется, для него это всего лишь политика.
Я почувствовала, как запылали мои щёки. Я не привыкла слышать, как кто-нибудь, кроме меня, называет моего любовника Родриго. Для всего света он был Папой Александром VI. Его дети называли его отцом — теперь, поддразнивая, они порой называли его святым отцом. Для клириков он был Вашим Святейшеством. Только для меня он был Родриго, имя, которое я шептала в нежной наполненности ночей, когда он наматывал на руку мои волосы и притягивал меня к себе.
— Это была прекрасная свадьба, — сказала я. — Лукреция выглядела как королева.
Но Ваноцца деи Каттанеи уже перевела взгляд своих золотисто-карих глаз с меня на Леонелло и свёрток из одеял, который он всё ещё держал на руках.
— Ваша дочь? — спросила меня она, спускаясь из галереи в сад. — Лукреция сказала мне, что вы наконец родили.
— Да. — Я протянула руки к своей дочери, чувствуя желание защитить её, и, когда Леонелло передавал её мне, Лаура замахала кулачком, а сам мой телохранитель передвинулся на своей скамье, превратившись из едко-насмешливого маленького собеседника в бесцветную тень на стене.
Взгляд Ваноццы небрежно скользнул по моей дочери.
— Она мелкая, — сказала моя предшественница. — В её возрасте Лукреция была намного крупнее. И розовее — вот она была красавицей, даже когда лежала в колыбели.
Я сделала глубокий вдох и, медленно выдохнув, постаралась придать своему лицу и голосу ещё приветливости. Моя матушка всегда говорила, что нет лучшей защиты от грубости, чем подчёркнутая учтивость.
— Да, Лукреция такая красавица, — ласково сказала я Ваноцце деи Каттанеи. — Жаль, что она не похожа на вас. Думаю, она пошла в Родриго... с этой его теплотой, ну, вы меня понимаете, и смеющимся голосом. — Я сделала вид, будто дрожу от наслаждения. — Это так привлекательно.
Её глаза вспыхнули. Может быть, подчёркнутая вежливость и была действенным оружием против грубости, но мне опыт подсказывал, что она действует лучше, если добавить в мёд немного уксуса.
— Лучше молитесь, чтобы ваша дочь выросла такой же красивой, как моя, — резко сказала Ваноцца. — Она тоже станет полезной пешкой на шахматной доске брачного рынка, когда Родриго через несколько лет начнёт подыскивать ей выгодного мужа. Интересно, разрешит ли он вам прийти на её свадьбу, Джулия La Bella? Возможно, к алтарю её поведёт следующая наложница Родриго. Вполне вероятно, что они с вашей дочерью будут одного возраста.
Я сделала свою улыбку ещё более медовой.
— О, Ваноцца, можно, я буду звать вас Ваноццей? Вы вылили на меня столько яда, но я, по правде говоря, не совсем понимаю, за что. Ведь я не отбивала Его Святейшество у вас. Насколько я знаю, с вашей связью к тому моменту было уже давно покончено.
— Да, Родриго покончил со мной. — Маска учтивости окончательно сползла с её лица. Ну и хорошо. — Точно так же, как он когда-нибудь покончит и с вами. Интересно, моя дорогая Джулия, продержитесь ли вы так же долго, как я — десять лет и четверо совместных детей? — Она ещё раз окинула меня взглядом. — Думаю, вряд ли. Ещё одни роды — и вы станете толстой, как бочка с сидром.
— Лучше мягкий сочный персик, — сказала я, — чем высохший старый чернослив.
— Лучше стройный лебедь, чем маленький жирный каплун. — И Ваноцца провела ладонями по своей собственной талии, всё ещё тонкой, несмотря на рождение четверых детей, и я подумала: хорошо бы приказать Леонелло всадить один из этих своих маленьких острых метательных ножей в аккурат между её напудренными грудями. Наверняка я могла бы списать это на самооборону.
— Родриго я нравлюсь как раз такой — пухленькой, — сказала я вместо этого, постаравшись придать себе как можно более невинный вид. — Вы бы его видели, когда я вынашивала Лауру, — он не мог отлепить руки от моего живота. — Собственно говоря, он не мог отлепить руки от всех частей моего тела — мой понтифик[82] был не из тех мужчин, которые считают, что, когда женщина в интересном положении, следует отказаться от ночных удовольствий. Спасибо за это Пречистой Деве, поскольку мою особенно усилившуюся во время беременности страсть к сладостям сопровождала ещё более усилившаяся страсть иного рода.
— Да, Родриго любит женщин на сносях, — словно прочитав мои мысли, заметила Ваноцца. — Это позволяет ему вновь почувствовать себя молодым. Полагаю, даже такой старый бык, как он, может тряхнуть стариной и вволю порезвиться, когда видит молодую тёлку.
— Му-у, — сказала я и, прижав Лауру к своему плечу, погладила её спинку. — Вы уверены, что не можете уйти и говорить гадости кому-нибудь другому? Лукреция действительно очень устала после свадьбы. Хорошая мать дала бы ей поспать.
Губы Ваноццы сжались в тонкую линию.
— Я считаю, всем матерям должно быть позволено присутствовать на свадьбах своих дочерей. Я должна была бы там быть. Именно я должна была бы Сопровождать её. Я, а не шлюха её отца, которая во время пира засовывала себе за корсаж сладости и при этом хихикала.
—Вы хорошо осведомлены, если учесть, что вас там не было. Скажите, а вы знаете, что это я научила Лукрецию управляться со шлейфом? Это нелегко — заставить его красиво скользить по полу и в то же время об него не спотыкаться. Причём её свадебное платье было очень тяжёлым. Мы с нею часами упражнялись, ходя по этому саду, чтобы в день свадьбы она не ударила в грязь лицом. — Я вздёрнула подбородок. — Лукреция часто вас навещает. Неужели во время её визитов вы всё время льёте в её уши яд против её отца и жалуетесь на жизнь? И почему я, а не её мать, научила её ходить в платье со шлейфом?
От этих слов Ваноцца потупила глаза, упёршись взглядом в фонтан в центре зала. Мой ручной козлик как раз объедал мох с его бортика, и она какое-то время наблюдала за ним, крутя кольцо на пальце. Красивый перстень с сапфиром в массивной оправе из резных золотых листьев аканта. Интересно, это был подарок Родриго?
— Вы Папе наскучите, — спокойно сказала она. — Постарайтесь получить от этой связи что-нибудь посущественнее драгоценностей. Я, например, получила дом и три процветающих постоялых двора; ряд респектабельных мужей и постоянный доход. Это долговечнее, чем любовь. Во всяком случае, любовь Родриго. — Она посмотрела на меня с ещё большей злобой. — Что ж, он, по крайней мере, не отнимет у вас дочь, как отнял у меня. Всё дело в крови Борджиа — она много значит для Родриго. А ребёнок, которого вы держите, — не Борджиа.
— Я не понимаю, о чём вы говорите. — Я вскинула голову. — Весь Рим знает, кто отец Лауры.
— Да, Рим любит посудачить. — Она улыбнулась. — Но если бы это дитя было Борджиа, её никогда не окрестили бы Лаурой Орсини. Я беру свои слова обратно — вашу дочь не поведёт к алтарю новая наложница Родриго. Потому что ваша маленькая Орсини никогда не получит такого мужа и такую свадьбу, как Борджиа.
— Естественно, что её окрестили Орсини. Таков, знаете ли, закон. — Родриго объяснил мне это, когда я была беременна Лаурой, — уже имеющиеся бастарды — это одно, но ни один Папа не мог официально объявить себя отцом новорождённого ребёнка. Это мне совсем не понравилось, но таков был закон.
— Неужели Родриго Борджиа остановил бы какой-то там закон? — Ваноцца, похоже, была позабавлена.
— Скандал, пересуды...
— Он плевать хотел и на скандал, и на пересуды — он всегда на них плевал. Если бы он действительно был отцом этого ребёнка, он бы нашёл способ обойти закон. Он бы даже гордился тем, что закон не для него писан. — Ваноцца опять улыбнулась. — Потому что Родриго любит своих детей. Но эту он не любит. Она просто кукушонок в его гнезде.
Меня словно пронзили ножом. Лаура запищала и завозилась, когда я слишком крепко её обняла. Но я скорее умру на этом месте, чем позволю этой морщинистой корове — моей предшественнице, увидеть, как я дрогну.
Правда состояла в том, что моя дочь родилась ровно через девять месяцев после того, как я отдалась Родриго — а неделею раньше отдалась своему мужу, если ту неловкую возню у стены можно назвать таким словом. Конечно же отцом Лауры был Родриго — нелепо было думать, что неуклюжее копошение Орсино, которому мешали мои жёсткие юбки, увенчалось большим успехом, чем все те долгие, полные неги часы, которые я провела в объятиях моего Папы. Я никогда не сомневалась в том, кто отец Лауры.
Неужели Родриго...
— Почему бы вам не заняться своей собственной дочерью, вместо того чтобы обсуждать мою? — выдавила я из себя. — Спальня Лукреции находится на верхнем этаже в восточной части палаццо, если вам уж так не терпится её разбудить.
— Благодарю вас. — Мы в последний раз смерили друг друга долгими взглядами, и я не потупила глаз, не стала приглаживать волосы или крутить кольца на руках; я ничем, абсолютно ничем не показала ей, что она сумела пробить мою броню. Я невозмутимо выдержала её взгляд, и в конце концов она на миг подняла брови, что напомнило мне Чезаре, и, прошествовав с величественным видом мимо меня, поднялась в дом.
Стук каблуков Ваноцци деи Каттанеи и шуршание её красно-коричневого бархатного платья с рукавами цвета спелой сливы затихли за моей спиной. Мой козлик поблеял ей вслед. Я, не отрываясь, смотрела на фонтан, качая на колене капризничающую Лауру, и вдруг почувствовала, что рядом есть кто-то маленький, желающий меня утешить.
— Может, мне устроить ей несчастный случай со смертельным исходом? — предложил Леонелло. — Скажем, быстрый удар по голове, а потом я как следует стукну по потолку, чтобы несколько камней выпали и всё выглядело естественно. Это, доложу я вам, мой любимый способ убийства.
Я почти не слышала, что он говорит, потому во все глаза смотрела на свою прекрасную дочь. Родриго редко когда заглядывал в её колыбель с чем-то большим, чем короткая улыбка, но ведь мужчины никогда не воркуют над младенцами, верно? Этого и не приходится от них ждать. Но он любит её, конечно же любит. И у неё будет свадьба в папских апартаментах, как у её сестры Лукреции, с расшитым драгоценными камнями платьем и достойной папской дочери приданым. Ведь у неё нос Родриго!
Но не его фамилия. И я возненавидела Ваноццу деи Каттанеи, возненавидела с внезапной чёрной горечью за то, что она испортила моё счастье.
— Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, — Леонелло заткнул свои маленькие ручки за пояс и, задрав голову, посмотрел на меня. — Рядом с вами она выглядела неинтересной, чересчур напудренной, озлобившейся и старой.
Я прижалась щекой к покрытой пухом головке Лауры.
— Боюсь, что меня это нисколько не утешит.
КАРМЕЛИНА
Я оглядела ряд маленьких тушек.
— Сойдут, — сказала я и повернулась к ряду моих послушных одетых в передники подмастерьев. — Снимите их и начините каждую птицу фенхелем и крапивой...
— Почему крапивой? — перебил меня тонкий мальчишеский голосок.
Я сердито посмотрела на веснушчатого рыжего кухонного мальчишку по имени Бартоломео, глядящего на меня через плечо, вместо того чтобы мыть у цистерны груду жирных котелков.
— Потому что крапива отпугивает мух, — ответила я. — А ты давай мой эти котелки!
— Простите, синьорина, — сказал он пристыжено, но я была уверена, что очень скоро он опять начнёт задавать вопросы. Он работал быстрее, чем кто-либо из остальных кухонных мальчиков, занимающихся мытьём посуды, но боже мой, эти его вопросы! Почему каштановая мука слаще любой другой? Почему в дне горшка со сливочным маслом надо пробурить дырку? Почему наилучший бекон получается от хряков, вскормленных в лесах, а не от свиней женского пола, вскормленных на фермах? Вопросы, ответы на которые кухонному мальчишке вообще незачем знать. Святая Марфа, дай мне терпения!
— Набейте полости птиц крапивой, — продолжала я читать лекцию подмастерьям, которые должны были бы задавать вопросы и получать на них ответы. — И повесьте их. Но если вы повесите их слишком близко друг к другу, я набью крапивой вас.
Мои подмастерья разбежались, точно стайка кур, которым только что отрубили головы, но эти куры, по крайней мере, были организованны. Изнутри, из кухонь, я слышала голоса помощников повара, готовящих обед, — нынче у Марко была свободна вся вторая половина дня, что означало, что он отправился в таверну, что располагалась на соседней площади, чтобы выпить чего-нибудь прохладного и поиграть в кости. Что ж, жаль, потому что из-за летней жары все слуги-мужчины в кухнях потели и работали без рубашек, а никто не выглядел без рубашки лучше, чем сам повар, высокий и сильный.
Конечно, мне хватало здравого смысла не вздыхать по мужчинам с голым торсом, как вздыхали по ним служанки, вечно находящие предлоги, чтобы заглянуть на кухню и поглазеть на полуголых подмастерьев. Но то, что позволительно девушке, у которой на уме только одно — как бы поскорее выскочить замуж, — то никак непозволительно женщине, под началом которой находится кухня, полная грубых подмастерьев и нахальных судомойщиков и судомоек, которыми надо руководить. Если она будет на них засматриваться, то они станут думать, что можно обойти её приказы, если улыбнуться ей и малость пофлиртовать.
Я повернулась, чтобы осмотреть только что привезённую дичь: диких уток и журавлей, лежащих грудой на вымытом столе, из которой торчали клювы и перепончатые лапы. Скоро с помощью специй они превратятся во вкусные кушанья — для меня нет вида лучше, чем куча битой птицы! Возможно, нынче я из маленьких поджаренных на вертеле птичек приготовлю отличный ужин.
Я опять услышала тонкий голосок Бартоломео, когда он проходил мимо Оттавиано, шатаясь под грузом множества вымытых сковородок.
— Оттавиано, почему уток набивают цветами фенхеля, а кур просто фенхелем?
— Не знаю, — проворчал Оттавиано, которого это совершенно не интересовало.
— Не болтать! — крикнула я, составляя меню для ужина.
— Извините, синьорина. — Последовала короткая пауза, потом громкий шёпот: — Уго, почему в уток кладут цветы фенхеля вместо...
— И не шептаться! — Сегодня на ужин будут жаренные на вертеле голуби и салат из холодной спаржи (страница 22, параграф «Салаты»), а также блюдо из анчоусов с оливковым маслом и уксусом и травой ореган.
— Синьорина, — вновь зазвучал фальцет Бартоломео. — Простите, что беспокою вас...
— Что ж ты никак не уймёшься? — Я ударом ладони заткнула пробкой бутыль с оливковым маслом.
— Дело в последней курице из тех, что висят на крючках, синьорина, — всё не унимался он. — Она несвежая.
— Какое дело посудомойщику до моей битой птицы? Какое право он имеет её нюхать? — взвилась я. — Я проверила каждую курицу сама, когда их привезли. И, разумеется, курица на последнем крючке совершенно свежая.
Он переступил с ноги на ногу, вытирая мыльные руки о грязную рубашку. Его голова поникла, а лицо залилось краской.
— Нет, синьорина, она тухлая, — тихо проговорил он.
Я посмотрела на него, прищурившись, видя, что все — и подмастерья и мальчики-судомойщики — побросали работу и с немалым удовольствием глазеют на нас. Бунт — в кухне он так же опасен, как на корабле.
— Ну что ж, судомойщик, давай посмотрим. — Я вытерла руки о передник, важно подошла к последней из висящих на крючьях набитых крапивой кур и вдохнула её запах. — По-моему, она свежая. Может, ты объяснишь, почему тебе пришло в голову, будто твой нюх тоньше моего?
Он снял курицу с крючка и повернул её полостью вверх. Я ещё раз втянула носом её запах. Крапива, фенхель, перец, соль; вроде всё в порядке...
Или нет?
Я ещё раз, на этот раз внимательнее, понюхала её. Из-под смеси пряных запахов я учуяла слабый, тонкий, словно чуть заметная струйка дыма от только что зажжённого огня, запах тухлости.
— Хм! — Я взяла курицу и бросила её другому мальчику-судомойщику. — Избавься от неё. А ты, Бартоломео, иди за мной.
— Извините меня, синьорина. — Я прошествовала из холодной кухни в главную, а он зарысил за мной. — Она пахла тухлинкой.
— Однако несильно. Ты вполне мог бы промолчать. Я бы ничего не заметила.
Он ещё раз переступил с ноги на ногу и запустил руку в свои непослушные волосы.
— Но она пахла тухлинкой.
— Мм-м. — Я окинула главную кухню зорким взглядом, но помощники повара все как один работали как надо. Я нашла миску со смесью специй для соуса к жаркому и сунула её Бартоломео под нос. — Какие запахи ты чуешь?
Он сморщил нос и понюхал.
— Корица, — сразу сказал он. — Мускатный орех... и что-то, немного похожее на мускатный орех, но всё-таки другое...
— Это гвоздика. Что ещё?
— Имбирь, сахар, эта жёлтая штуковина, которая получается из цветов, — шафран. И что-то ещё... — Он ещё раз втянул носом воздух. — Что-то жгучее? Но это не перец.
— Ты уверен? — грозно спросила я.
Он, похоже, был испуган, но всё же покачал головой.
— Нет, не перец.
— Что ж, ты прав. Это райские зёрна, или перец гвинейский. — Я упёрла руки в боки. — Откуда ты, Бартоломео?
— Из Думенцы, — пробормотал паренёк. — Это маленькое местечко на севере, в Ломбардии. В прошлом году мой отец умер, и меня отправили в Рим, к дяде. Он дубильщик.
— Так чего ж ты не работаешь у него на сыромятне? Ты же крепкий парень.
— У меня не получалось. И ему пришлось искать мне другую работу?
— А что так?
— Там воняло, синьорина, — вырвалось у Бартоломео. — Я там всё время блевал. Там воняло коровьей мочой и навозом, и оставшимся на шкурах гниющим мясом. Эта вонь меня чуть не убила.
— Хм. — Я мгновение побарабанила пальцами по боку, потом приняла решение. — Надень это, — приказала я и бросила ему свёрток.
Он, удивлённо вздрогнув, поймал его. Это был чистый фартук, точно такой же, как у остальных учеников и подмастерьев.
— Синьорина?
— Ты на годы отстал от остальных учеников и тебе будет тяжело их догонять, — предупредила я. — Они все начали учиться, как положено, в возрасте девяти или десяти лет. — И я не знала, как сумею уладить этот вопрос с Марко. Не говоря уже о мадонне Адриане, которой точно захочется получить плату за ещё одного ученика... но у моего рыжего паренька был этот редкий дар — поварской нюх. По-моему, у него он был даже лучше, чем у меня, и я не собиралась позволить ему пропасть втуне.
— Синьорина, — запинаясь, проговорил он, всё ещё потрясённо глядя на передник.
— Не стой, как столб, парень! Надень передник. Эти специи, которые ты унюхал, — готова поспорить, что ты не знаешь, для чего их используют и в каких пропорциях кладут.
Его лицо запылало, как факел.
— Нет, синьорина.
— Тогда иди сюда и я тебя научу. На четыре с половиной части корицы по одной части имбиря и мускатного ореха, две части гвоздики и щепотка гвинейского перца...
ГЛАВА 9
Или Цезарь, или ничто.
ЛЕОНЕЛЛО
Внизу до лоджии на верхнем этаже палаццо донёсся резкий крик: «Хуан!» Я даже не повернул головы.
Я стоял, снявши камзол, в одной рубашке, приготовив руку для броска. Глаза я закрыл, дыхание моё было ровным. Сквозь подошвы сапог я чувствовал нагретые солнцем плитки пола, на левую руку через открытые арки галереи падали горячие солнечные лучи, но правая, хоть она и находилась в тени, тоже не ощущала прохлады.
— Хуан! — Теперь крик прозвучал ближе, и за ним последовало несколько фраз, быстро произнесённых по-каталонски. Я открыл глаза, молниеносно выхватил из манжеты клинок из толедской стали и метнул его в цель — говяжью грудинку, висящую в открытой арке на другом конце лоджии.
Я начал довольно улыбаться ещё до того, как подошёл к своей мишени, чтобы проверить точность броска. Нож попал куда надо, я это чувствовал — вонзился между третьим и четвёртым ребром по самую рукоять. Если бы передо мною был человек, моя толедская сталь пронзила бы какой-нибудь жизненно важный орган.
Я услышал, как за моей спиною распахнулись двери, затем до меня донёсся быстрый свистящий шелест длинных одежд.
— Эй, малыш, — чётко сказал знакомый голос. — Вы видели этого глупца — моего брата?
— Боюсь, что нет, ваше преосвященство. — Я повернулся и поклонился Чезаре Борджиа, архиепископу Валенсии. — Герцог Гандии всегда окружён такой толпой, что пропустить его появление просто невозможно. — И то сказать, вокруг него вечно ошивалась свора таких же важничающих молодых людей, как и он сам, кричаще одетых, толкающихся, смеющихся, похожих на табун породистых молодых жеребчиков, которых давно пора охолостить и превратить в меринов. — Он тут вчера всё ходил, вынюхивал, — добавил я. — Ему приглянулась одна из служанок мадонны Адрианы.
— Он готов накинуться на любое живое существо женского пола, — коротко сказал Чезаре. — А если его припрёт, то и на мёртвое. Включая овец.
— Может, и так. — Я внимательно посмотрел на молодого архиепископа — ему ещё не хватало нескольких месяцев до восемнадцати, но, если верить ходящим в римских тавернах слухам, он должен был в скором времени стать кардиналом. В отличие от своего брата Чезаре Борджиа не окружал себя полагающейся ему по рангу свитой из священников, прихлебателей и вассалов. Сейчас он тоже был один, если не считать его бесцветного телохранителя Микелотто с лишённым всякого выражения лицом, который уже отошёл назад и встал у дверей, застывший, словно статуя, в то время как его хозяин быстро подошёл ко мне. Узкое смуглое лицо молодого архиепископа было каменно неподвижно, недвижны были и его руки. Я заметил, что хотя, чувствуя себя счастливыми, папские дети улыбаются одинаковой очаровательной улыбкой, в гневе они все разные. Лукреция просто никогда не сердилась, Хуан буйствовал и устраивал сцены, Джоффре начинал дуться — а у Чезаре делалось совершенно неподвижное каменное лицо. — Что-то случилось, ваше преосвященство?
Он, не обратив внимания на мой вопрос, сложил руки на груди и спросил:
— Что это такое? — И показал подбородком на говяжью грудинку, тихо покачивающуюся на лёгком летнем ветерке в арке лоджии.
— Вот, упражняюсь. — Я встал на цыпочки, чтобы выдернуть нож из промежутка между двух рёбер. — Пока что ни на мадонну Джулию, ни на мадонну Лукрецию не покушались никакие убийцы, но это вовсе не означает, что убийца не появится завтра. Вот я каждый день и провожу здесь один-два часа, практикуясь в бросках. — Помимо практики это были один-два часа тишины — весьма ценные в вечно жужжащем серале с его болтающими служанками, суетящимися женщинами и хихикающими детьми.
Чезаре окинул оценивающим взглядом мою висячую мишень, облепленную мухами и источающую старую кровь из дюжины свежих дырок от ножей.
— А на доске вы практиковаться не можете?
— У доски нет рёбер, ваше превосходительство. Клинки отскакивают, попадая в кость, так что лучше практиковаться на том, что имеет скелет. — К тому же я позаимствовал эту говяжью грудинку из кухни за спиной вспыльчивой кухарки (а вернее, подкупил здоровяка-слугу, чтобы он позаимствовал её для меня), и позднее, когда я буду её возвращать, я смогу с удовольствием посмотреть, как она выйдет из себя. Когда она в бешенстве орала, она становилась почти хорошенькой.
— А почему расстояние так мало? — Архиепископ обогнал меня, когда я направился обратно, в противоположный конец лоджии — где-то шагов двадцать. — Микелотто может всадить нож человеку между глаз с расстояния в сто шагов. Верно, Микелотто?
Тот крякнул. Для него это был длинный разговор.
— Мне ни к чему всаживать человеку нож между глаз с расстояния в сто шагов. — К тому же метнуть нож на такое расстояние было почти невозможно для моих намного более коротких, чем у Микелотто, рук, но этого я им не скажу. — Любой убийца, который проникнет мимо всей стражи, которая преграждает ему путь к мадонне Джулии, подойдёт к ней очень близко. И если мне придётся кого-то убить, то, скорее всего, это будет сделано с расстояния в десять шагов, а не в сто.
— Час упражнений каждый день ради такого короткого расстояния? — с ноткой презрения в голосе сказал Чезаре Борджиа. — Неужели это так трудно?
Я предложил ему самый длинный из моих толедских клинков.
Он быстро прикинул его вес на руке, слегка подбросил его с переворотом, чтобы оценить, как он сбалансирован, потом прищурил один глаз, прикидывая расстояние до мишени. Затем бросил и выругался, когда нож под углом отскочил от говяжьей грудинки и со звоном упал на пол.
Я предложил ему другой клинок.
— Попробуйте ещё.
Но он только махнул рукой.
— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили о рёбрах. — Вместо того чтобы ещё раз метнуть нож самому, он, сцепив руки за спиной, стал смотреть, как я один за другим бросаю оставшиеся у меня ножи в ритме, таком же спокойном и естественном, как биение моего собственного сердца. — Сколько времени мне пришлось бы тренироваться, чтобы сравняться с вами в мастерстве?
— Каждый день. — Клинок из моей манжеты просвистел в воздухе и вонзился между первым и вторым ребром. — С большими мишенями и с малыми. — Клинок из моей второй манжеты воткнулся между вторым и третьим ребром. — И при свете дня, и в темноте. — Клинок из голенища моего сапога — между третьим и четвёртым ребром. — В тишине, и когда шумно. — Мой последний клинок отскочил от ребра, и я поморщился. — Чтобы достичь мастерства в метании ножей, как и в любом другом деле, надо много работать.
— Попрактикуйтесь на моём братце, — пробормотал Чезаре Борджиа. — Я подвешу его для вас вниз головой, и вы сможете метать в него ножи, сколько душе угодно.
Замечания, которые человек знатного происхождения бормочет как бы про себя в присутствии карлика, не могут считаться частью беседы, и лучше всего сделать вид, будто ты их не слышал.
— Я не видел герцога Гандии со вчерашнего дня, — сказал я. — Думаю, вы смогли бы найти его в каком-нибудь борделе, где он предаётся разгулу перед женитьбой. — Папа не удовлетворился тем, что удачно выдал замуж дочь — теперь Хуану Борджиа тоже нашли знатную партию, испанскую принцессу, которая приходилась кузиной самому королю Фердинанду[83], и в этом было хорошо одно — то, что герцог Гандии должен был отплыть в Испанию, чтобы сочетаться браком со своей невестой и вступить во владение своим герцогством и, таким образом, избавить нас от ещё одного позолоченного безобразия, то бишь свадьбы здесь, в Риме.
— Моему братцу лучше бы оставить своих проституток, потому что мне нужны папские войска, а мой отец рассчитывает, что их поведёт Хуан, — молвил архиепископ Валенсии и повернулся, чтобы уйти.
— Что, ваше превосходительство, в городе какие-то беспорядки?
Он поколебался, но в конце концов всё-таки ответил:
— Скажите мадонне Адриане, чтобы нынче не выпускала мою сестру на улицу. В Борго собралась толпа дураков — толкуют, что в таверне убили девушку, распяли её, как Христа на кресте, и теперь все думают, будто это евреи, изгнанные из Испании, приносят жертвы дьяволу.
День был жаркий, но я всё равно почувствовал, как по моей искривлённой спине пробежал холодок.
— Распяли? — переспросил я, и сам удивился тому, как спокойно прозвучал мой голос.
— Подавальщицу из таверны изнасиловали, а потом перерезали ей горло. Причём руки её были раскинуты и пригвождены к столу ножами, вонзёнными в ладони. — Чезаре раскинул руки, словно смуглый Христос в церковном облачении. — Обыкновенно на такие вещи не обращают внимания. Проститутки и подавальщицы из таверн погибают часто. Но сейчас у нас появились испанские евреи, на которых можно свалить вину, вот чернь и стала толковать, будто это жертва дьяволу.
— А ведь была ещё торговка фруктами, которая недавно была убита на рынке, — добавил я. — Я слышал, что её убили тем же способом. Растянули руки, пригвоздили их, а потом перерезали горло.
Чезаре пристально поглядел на меня, в его тёмных глазах зажглось любопытство.
— А какое до этого дело вам, мессер Леонелло?
— Ровным счётом никакого. — Я надел камзол и начал его зашнуровывать. — Но я сомневаюсь, что тут замешаны евреи. Они слишком благодарны за то, что в Риме им дали приют, и не стали бы затевать здесь ничего дурного.
— Разумеется, это не евреи, — фыркнул Чезаре. — Но как бы то ни было, скажите моей сестре и этой золотоволосой хохотунье моего отца, оставаться дома. Я не хочу, чтобы они столкнулись с какой-нибудь распалённой толпой. — Он провёл рукой по впадине в своей золотисто-рыжей шевелюре — легчайшему намёку на тонзуру клирика. — Если Хуан в ближайшее время не вернётся из борделя, я сам поведу папские войска, разобью несколько голов и заставлю всех недовольных разойтись по домам.
— Это как раз то, что вы, ваше преосвященство, и собирались сделать с самого начала, — молвил я. — Вы предпочитаете самолично разогнать толпу недовольных, чтобы поставить это себе в заслугу перед Его Святейшеством. И сейчас вы ищете здесь герцога Гандии лишь для того, чтобы потом Папе сказали, что вы сделали всё возможное, чтобы его отыскать.
Губы Чезаре Борджиа растянулись в ледяной полуулыбке.
— А вы умны, маленький человек-лев, — сказал он и мог бы сказать что-нибудь ещё, если бы не вопль, раздавшийся из дверей, к которым он стоял спиной.
— Леонелло! — вдребезги расколол жаркую тишину разъярённый женский голос. — Во имя святой Марфы, что вы делаете с моей говяжьей грудинкой?
— Signorina Cuoca, — приветствовал я высокую чернобровую фурию с разгневанным лицом. — Как не ко времени.
— Она предназначалась для сегодняшнего ужина! — закричала Кармелина, показывая на мою большую, облепленную жужжащими мухами мишень, всё ещё слегка покачивающуюся в безветренном воздухе. — Она должна была быть насажена на вертел и поджарена!
— Считайте, что я сделал в ней проколы, чтобы облегчить ваш труд. — Я скромно поднял руки. — Но благодарить меня не нужно.
Она пробормотала какое-то венецианское ругательство и хотела было в ярости пронестись мимо меня, но потом заметила прислонившегося к стене галереи Чезаре Борджиа и его стоящего у самых дверей телохранителя.
— Ваше преосвященство, — пробормотала она и присела в запоздалом реверансе.
— Да полно вам. — Он взмахом руки велел ей подняться. — Это лучше любой комедии. Мессер Леонелло, вас нужно от неё спасать?
— Прошу извинить меня, — начала было Кармелина, но Чезаре не обратил на её извинения ни малейшего внимания. На прощание он лениво махнул мне рукою и исчез так быстро, словно его ветром сдуло. Микелотто послушной тенью исчез вместе с ним.
Кармелина меж тем уже поспешила осмотреть мою импровизированную мишень.
— Грудинка испорчена, разорвана на куски, вы только посмотрите на эту шкуру! По меньшей мере, тридцать дырок, теперь мясо ни за что не удержит свои соки... — Но теперь, когда Чезаре ушёл, я стоял совершенно неподвижно, постукивая носком сапога по трещине в напольной плитке. Тук, тук, тук.
Ещё одна женщина была пригвождена к столу ножами, вонзёнными в ладони. Первой была Анна, второй — торговка фруктами на рынке, о которой, я, правда, смог узнать очень мало. А теперь ещё и эта.
Одна, как я уже говорил себе раньше, могла быть случайностью. Две — совпадением. Но три!
Опять перед моим мысленным взором мелькнул третий убийца Анны, тот, что был в маске. Кем бы он ни был.
Я повернулся и двинулся к висящей в арке части говяжьей туши, из-за которой Кармелина подняла такой шум. Хождения туда-сюда по лоджии во время моих часовых упражнений в метании ножей вызвали ноющую боль в моих сведённых судорогой мышцах. Мне ужасно хотелось широко расставить ноги и побежать, что избавило бы мои кости от дальнейших болей, но в присутствии другого человек я не стану этого делать. К тому же Кармелина Мангано становилась пикантно хорошенькой, когда кричала на меня, как сейчас, так что я пойду, как ходят люди высокие.
Кроме того, у меня к ней были один-два вопроса. Лучше её хоть в этот раз умаслить, а не выводить из себя.
— Я приношу вам свои извинения за испорченную говядину, Signorina Cuoca. — Она продолжала осматривать грудинку. — Но неужели вы ни словом не похвалите моё мастерство? Восемь ножей из десяти попали в промежутки между рёбер, причём все на одной линии, строго один над другим. Не каждый день увидишь такое зрелище.
— А вы вообще больше никогда ничего не увидите, если продолжите устраивать набеги на мои кухни в поисках мишеней. — Она начала выдёргивать ножи из мяса и бросать их мне.
— Вы слышали? Убита ещё одна девушка. — Ловя один за другим брошенные ею клинки, я тут же их вытирал. — Так же, как эта ваша подруга, что торговала фруктами. Как, кстати, её звали? — На самом деле я отлично знал, как её имя.
— Элеонора. — Кармелина перекрестилась. — Она, в общем-то, не была моей подругой. Мы просто перекидывались с ней на рынке парой слов. Но она всегда оставляла для меня самые лучшие фрукты. Она знала, что я выброшу все хоть чуть-чуть помятые персики, и всегда приберегала для меня только те, к которым невозможно было придраться...
— А теперь так же погибла ещё одна девушка. — Я прислонился к балюстраде. — Как вы думаете, это дело рук евреев?
— Скорее всего, она просто приветила не того мужчину. Вот почему погибают женщины. Из-за пьяных мужчин, а вовсе не из-за евреев. — Кармелина выдернула из грудинки последний из моих маленьких ножей. — И я готова поспорить, что большинство этих испанских евреев слишком устали и пропылились, чтобы приносить жертвы Сатане.
— Вижу, вы сочувственно относитесь к последней волне изгнанников, мадонна. — Изгнанников было очень, очень много — евреев, сбежавших от преследований Торквемады. От чего или от кого бежала Signorina Cuoca, я не знал. Хотя мне это казалось почти таким же интересным, как поиски ответа на вопрос, кто убил Анну, Элеонору, а теперь и ещё одну девушку.
— У меня была подруга, которую в прошлом году убили таким же образом, как вашу подругу Элеонору. — Я разложил все свои ножи на каменной балюстраде точно в порядке убывания длины, от самого длинного до самого короткого. — Сомневаюсь, что в её смерти хоть кому-то пришло в голову винить евреев. Её просто отвезли на кладбище и забыли. Так происходит с большинством погибших шлюх.
— Кто сказал, что она была шлюхой? — Кармелина своим передником отогнала мух от грудинки. — Мужчины горазды бросаться этим словом. — Девушка просто иногда приводит домой мужчину, и если потом он оставляет ей одну-две монеты...
— У неё была семья, кто-нибудь её оплакал? — Я стёр пятнышко бычьей крови со своего самого длинного ножа. — Может быть, у неё был муж?
— Нет.
У Анны тоже никого не было.
Вырисовывалась одна и та же картина. Может быть, Чезаре Борджиа сказал мне об этом новом убийстве намеренно, зная, что именно из-за убийства Анны я и попал в его орбиту? Но я никогда не рассказывал ему, каким образом убили Анну, и даже не назвал ему её имени — даже во время той первой беседы, когда он меня прощупывал.
Я подтянулся и сел на балюстраду рядом с разложенными на ней ножами, и Кармелина тотчас автоматически придержала меня за локоть.
— Осторожно, мессер Леонелло, здесь слишком высоко. — И она посмотрела вниз, на землю, до которой было пять этажей.
— Беспокоитесь за меня? — Мои глаза были теперь почти на одном уровне с её глазами — собственно, для этого я и взгромоздился на балюстраду. — Как мило.
— Я могла бы сама сбросить вас с лоджии вниз за то, что вы сделали с моей говяжьей грудинкой, — огрызнулась она. — А теперь, если позволите, я пойду...
Я сжал её пальцы, прежде чем она успела убрать руку с моего локтя.
— Это вам следует быть осторожной, Signorina Cuoca. Уже трёх женщин убили одним и тем же образом. Я бы опасался незнакомых мужчин, если бы был женщиной вроде вас.
— Что вы хотите сказать — женщиной вроде меня? — Она наклонила голову, пока ещё не выдёргивая пальцы из моей руки. На её лице появилась россыпь свежих летних веснушек, а на жилистых предплечьях под засученными рукавами виднелись шрамы. Её пальцы были покрыты мозолями, а по смуглой шее вилась кудряшка, выбившаяся из-под обвивающего голову шарфа.
— Женщиной вроде вас, — повторил я, продолжая глядеть ей в глаза. — А точнее сказать, женщиной вроде них. Женщин, занимающих низкое положение в обществе. Две подавальщицы из таверн и одна торговка фруктами — работающие женщины. Ни одна из них не была шлюхой в полном смысле слова...
— Я не шлюха! — И она попыталась вырвать пальцы из моей руки. — Женщина в моём положении просто не может позволить себе быть гулящей. Знаете, как судачат на кухнях, если о женщине пошёл слух, что она раздвигает колени?
— Успокойтесь, Кармелина. У меня нет намерения вас оскорбить. Или оскорбить тех женщин, которые погибли. Как вы сказали, мужчины горазды бросаться такими словами. — Я примирительно сжал её руку. — Эти женщины просто сталкивались с большим количеством мужчин в ходе своей работы. Женщины, которых никто не хватится. Женщины, не имеющие сколько-нибудь влиятельных семей. Женщины вроде вас.
Может быть, за год, прошедший между убийством Анны и убийством Элеоноры, были ещё женщины, убитые точно таким же образом? Я ни о чём подобном не слышал, но ведь я никого и не расспрашивал. А вдруг их не три, а больше?
Кармелина слегка вздрогнула и перекрестилась.
— Да упокоит Господь их души, — сдержанно сказала она. Похоже, она забыла, что её пальцы всё ещё лежат в моей руке. Её недоверие ко мне явно поубавилось — мне хорошо удавался этот трюк. Все высокие люди легко забывают, что и от карлика может исходить угроза. Пальцы у неё были тёплые и шершавые на ощупь; от неё пахло свежим хлебом, который, по-видимому, пекли на кухне нынче днём, и я подумал, что неплохо было бы усадить её рядом со мною на балюстраду. Я мог заставить её забыть про погибшую торговку фруктами, рассмешить её, мог делать ей комплименты и флиртовать, пока не наступит момент, когда я смогу сорвать с её губ поцелуй. Мне нравились высокие женщины. Да и я им нравился, если прилагал для этого усилия. Быть может, я понравлюсь и Кармелине.
И конечно же я ухитрился все свои старания свести на нет.
— Разумеется, в одном вы отличаетесь от этих убитых женщин, — небрежно заметил я. — Похоже, ни у одной из них не было семьи. А вот у вас в Венеции остался разгневанный отец, не так ли?
Её глаза широко раскрылись, в них заплескался страх.
— Откуда вы...
Я улыбнулся.
— Ваш кузен Марко любит играть в азартные игры. А ещё больше он любит болтать. Особенно, когда выигрывает, что, по правде говоря, случается нечасто. Но всё же он наговорил уже достаточно интересного. Скажите, ваш отец всё ещё работает в Венеции? Он сумел раздобыть себе работу повара у дожа[84], несмотря на то, что вы украли все его рецепты?
— Это не ваше дело!
— Думаю, отец вас не простил, хотя он вас и не преследовал, — продолжал я, словно не слышал её слов. — Какой повар простит другого повара, если тот украл плоды труда всей его жизни и скрылся?
Она попыталась вырвать свою руку из моей, но я ещё усилил хватку и держал её крепко. У меня были короткие руки, но кисти и странные феноменально гибкие пальцы были сильными, и хватка у меня как тиски.
— Почему вы так пугливы, Signorina Cuoca? — Я склонил голову набок, недоумевая: почему я говорю всё это, почему провоцирую её вместо того, чтобы целовать? — Украсть рецепты — не такой уж большой грех. За это не сажают в колодки. Разве что у вас на совести есть парочка более тяжких грехов. Что-нибудь такое, за что вас всё-таки могут посадить в колодки. — Я вгляделся в её побелевшее лицо и улыбнулся. — У вас на совести есть что-то ещё, не так ли? Что же вы натворили? Украли что-то помимо рецептов? Сожгли склад, предварительно продав припасы? Убили подмастерья?
Она вырвала руку.
— Не суй свой нос в мои дела, карлик.
— А почему бы нет? Вы интересуете меня, Кармелина. Люди, которым есть, что скрывать, всегда вызывают у меня интерес.
— Мне нечего скрывать.
— А я уверен, что есть.
Она прошествовала к двери.
— Я пришлю моих мойщиков посуды за этой грудинкой, — бросила она через плечо. — И если вам вздумается ещё что-нибудь украсть из моих кухонь, я вас оскоплю!
— Как вы добры, — крикнул я ей вслед и беззвучно рассмеялся; ответом мне был лишь стук захлопнутой двери. Я спрыгнул с балюстрады и размял затёкшие ноги.
Кухарка, которой есть, что скрывать. Убийца в маске.
— Очень интересно, — промолвил я вслух и снова вложил мои блестящие на солнце толедские клинки в их потайные ножны. И принялся насвистывать.
ДЖУЛИЯ
— Спасибо, Сандро, — прошептала я, когда мой брат вложил мне в руку платок. Я подняла его к лицу и вытерла слезу.
— Притворщица, — прошептал он.
Спасибо Пречистой Деве за дохлую рыбу и смердящую грязь. Обыкновенно мне бывало противно, когда так воняло, но сегодня я была рада смраду от отбросов и дохлых кошек, которым веяло от Тибра. Хуан Борджиа отплывал в своё испанское герцогство к своей испанской невесте, и от меня ожидали, что я пролью одну-две слезы по поводу его отъезда как и остальные члены семьи. Но мне бы это никогда не удалось, если бы от доносящейся с реки вони у меня не заслезились глаза. Хуан убирается из Рима? Мне хотелось радостно помахать ему рукой и пуститься в пляс.
Не я одна внутренне радовалась, но внешне все были по-испански мрачны — мрачны и торжественны. Я уже наблюдала, как Родриго прощался с Хуаном в расписанных ещё неоконченными фресками личных покоях Папы, среди запахов красок и сырой штукатурки, причём оба они очень расчувствовались, обнимая и целуя друг друга в щёки. Было также много советов и наставлений.
— Пиши нам как можно чаще, — увещевал Хуана Папа, ни дать ни взять величавый понтифик, говорящий о себе «мы». — Слушайся дона Жинеса Пера и Моссена Жайме Пертуса — они тебе дурного не посоветуют — и смотри, проявляй почтение к их католическим величествам королю Фердинанду и королеве Изабелле...
— Да, Ваше Святейшество, — ответствовал Хуан, переминаясь с ноги на ногу в своих модных башмаках с загнутыми носами. Ему явно не терпелось уехать.
— И не забывай свою молодую жену! Мы хотим, чтобы она как можно скорее родила тебе сына — побег Борджиа на испанском королевском древе. — Родриго сжал лицо Хуана в ладонях и заговорил взволнованно, перейдя от роли отца всего христианского мира к роли отца более земного. — Мой сын более чем достоин принцессы!
Мария Энрикес Испанская. Имеет ли она хоть какое-нибудь представление о том, что за мужчина ей достался? Все девушки мечтают о молодом красивом муже, но главное в муже отнюдь не красивое лицо. Золотисто-рыжие волосы и красота Хуана не компенсировали его мерзких привычек: он загонял лошадей, насиловал служанок, слонялся по Еврейской площади, ища евреев, над которыми можно было бы всласть поиздеваться. И к тому же носил камзол, отделанный сразу и кистями, и кружевами. Но может быть, Мария Энрикес Испанская обуздает его. Или хотя бы задержит его в Испании надолго.
— У тебя блестят глаза, — шепнул мне Сандро.
— Вовсе нет. — Я крепко прижала к лицу носовой платок.
— Я тоже не стану по нему скучать. — Сандро сморщил нос. — Знаешь, я видел, как он со своими дружками напивался пьян и убивал в тёмных переулках бродячих кошек.
— А сам-то ты что делал в этих тёмных переулках, а, братец?
— Ну, разумеется, незаметно пробирался к своей любовнице, что является совершенно законной причиной для прогулок по любым тёмным переулкам. Так сказать, Паоло глубокой ночью пробирается к Франческе...[85]
— Ш-ш!
Семейные прощания окончились, и герцог Гандии отправился на пристань, где его ждали четыре гружёные его багажом галеры, дабы отвезти его в Барселону. Этим ясным летним утром поглазеть на него явились огромные толпы народа, люди стояли на Кампо деи Фьори и под зубчатыми стенами замка Сант-Анджело. Господи, неужели им больше нечего делать, как перешёптываться и показывать пальцем на папского сына лишь потому, что на нём нелепое длинное украшенное кистями одеяние и изумруд размером с мой глаз? Чезаре Борджиа возглавил рой служителей церкви, явившихся, дабы благословить это путешествие. Он был самым высоким из них всех, и о, я бы многое дала, чтобы узнать мысли, скрывающиеся под его неподвижным лицом! Моя свекровь торопливо шагала вместе с Лукрецией и двигающимся вприпрыжку Джоффре, за ними под руку с Сандро шла я; а за нами, толкаясь в стремлении оказаться в первых рядах, шествовали дружки Хуана. К счастью, большинство этих оболтусов он заберёт с собою в Испанию... а вот Ваноцца деи Каттанеи посылает Хуану последний воздушный поцелуй. По-видимому, она подкупила моих модисток, чтобы те показали ей, что я надену на проводы, потому что сегодня она была облачена в платье точно такого же солнечно-жёлтого оттенка, как и я, только её наряд был намного больше расшит золотом, серебром и жемчугом. Она была похожа на лимон, и у неё так кривились губы, словно за ними тоже скрывался лимон, который она сосала.
Увидев, что я на неё смотрю, она вскинула голову, и я послала ей сладчайшую из моих улыбок.
Мой Папа — о Боже, он выглядел таким величественным в своих белых шитых золотом папских одеждах, развевающихся вокруг его портшеза, но его лицо было так же недвижно, как у Чезаре, — и это означало, что он старается сдержать слёзы. Любимый сын Родриго улетал из гнезда. А скоро ему придётся отпустить и Лукрецию, которая должна будет отправиться к мужу — а потом, наверное, придёт черёд Джоффре. Малыша Джоффре, который сейчас стоял на пристани рядом со своим отцом — Папой Римским, держа Лукрецию за руку, и оба они, и мальчик и девочка, — кусали губы. Два невинных агнца, но в семье Борджиа дети росли быстро.
Хуан Борджиа соскочил со своего коня, картинно взмахнув испачканной грязью полой своего одеяния из золотой парчи, и поднял руку, приветствуя толпу, которая ответила ему громом аплодисментов. Он встал на колени, сдёрнув с головы украшенный плюмажем и расшитый жемчугом и изумрудами берет, и вперёд вышел Чезаре Борджиа, чтобы произнести слова благословения; его красивое лицо было неподвижно, как камень.
— Готова заложить архиепископство, что он благословляет брата только для вида, — шепнула я Сандро. — Эти двое не очень-то любят друг друга.
Каин и Авель[86], — фиглярничая, сказал мой брат. — Связанные общей кровью и взаимной ненавистью...
— Я бы так далеко не заходила. В конце концов, пока никто никого ещё не убил. Хотя дело подошло близко к этому, когда Хуан взял без спроса любимого коня Чезаре и в конце концов конь сломал ногу, когда Хуан на нём прыгнул.
— ...и готовые вцепиться друг другу в глотку...
— О Пресвятая Дева, да полно тебе, Сандро! — Я подавила смешок, бросив виноватый взгляд на моего Папу, которому было всё равно, что люди говорят о нём самом, но который не одобрял, когда кто-то плохо говорил о его детях. — Если ты сейчас заткнёшься, я добуду тебе архиепископский сан.
— Не смей просить святого отца ни о каких милостях для меня!
— Но когда он сделал тебя членом римской курии[87], это была вовсе не моя идея. Он назначил тебя просто потому, что ты ему нравишься, Сандро. — Мой старший брат поднялся по церковной лестнице удивительно быстро, хотя он согласился принять назначение лишь после того, как я упрашивала его в течение двух недель.
— Я не хотел его принимать, — хмуро сказал Сандро. — И я больше ничего не хочу от Его Святейшества, так что не смей его ни о чём просить.
Он со злостью посмотрел на бело-золотую фигуру моего Папы, сидящего в портшезе. Когда церемония благословения завершилась, Папа поднял руку и начертил в воздухе крест. Моему брату по-прежнему был не по душе мой теперешний статус. И то, какому старшему брату понравится говорить: «Моя младшая сестра, наложница Папы»? Я считала чудом, что Сандро, пусть с неохотой, вообще принял моё нынешнее положение. Во время выборов Папы и последующих торжеств он упорно клялся отомстить «этому испанскому развратнику», угрожая кастрировать его, обезглавить, а до того подвергнуть его strappado[88], несмотря на все мои уверения, что я выбрала своё положение папской любовницы добровольно и была им вполне довольна. Мне пришлось умолять его, чтобы он хотя бы встретился с Родриго, а моему хитрому Папе хватило ума предстать перед моим братом не в своём пышном папском облачении, а в мятой рубашке и камзоле — ни дать ни взять обыкновенный римский купец — и поглаживать мою руку, словно он был любящий муж, и наливать сидящему с застывшим лицом Сандро вино, словно он был просто радушный хозяин. Двое моих самых любимых мужчин впервые ужинали наедине через несколько недель после того, как улёгся ажиотаж, связанный с выборами.
— Предоставь это дело мне, — весело сказал Родриго и оставил меня ходить взад и вперёд по комнате, смежной со столовой, кусая ногти и гадая, не станет ли мой любимый брат отныне избегать меня как шлюху. Ох уж эти мужчины! А потом Сандро вышел, уже не красный как рак, а просто озадаченный и немного хмурый и сказал мне:
— Мне всё это не нравится, sorellina. Совсем не нравится. Так что я не понимаю, почему я больше не бешусь. Он такой...
— Я знаю. — Я встала на цыпочки и поцеловала брата. — Спасибо, Сандро.
Что до остальных членов семейства Фарнезе, то... хм. Что же все они сделали, когда узнали, что из постели мужа я перескочила в постель святого отца? «Нам следует навсегда изгнать тебя из семьи за тот позор, который ты на неё навлекла», — написал мне мой брат Анджело в своём гневном письме и повторял это на все лады в последующих, не менее гневных письмах... пока Папа не подыскал ему невесту из рода Орсини с большущим приданым. «Я бы никогда не поверил, что моя сестра может вести себя, как дешёвая потаскуха», — с ледяным презрением написал мой второй брат... А закончил своё письмо просьбой о том, чтобы я попросила Папу заплатить за ремонт нашего разрушающегося замка на берегу озера. «Ты всегда была легкомысленной и тщеславной, и теперь ты просто вульгарная шлюха», — написала тогда мне моя сестра Джеролама, а теперь во всех своих письмах она просила милостей для своего тощего как жердь мужа.
Вот вам и хвалёные семейные моральные устои. После моей свадьбы я ни разу не ездила в Каподимонте и не планировала хоть сколько-нибудь скоро туда поехать. Моя семья, в общем-то, не желала меня видеть; им нужны были только те милости, которые я могла для них добыть, а их можно было испросить в письме без неудобства, которое вызвало бы появление среди них моей аморальной персоны.
Из задумчивости меня вывел дружный рёв толпы. Хуан Борджиа взошёл на свою галеру с золочёным носом, которая унесёт его в Барселону; всходя на борт, он немного задержался, чтобы помахать на прощание своим усыпанным изумрудами беретом. О, почему бы ему просто не поторопиться и не убраться прочь? Я не могла вечно стоять и притворяться, будто плачу.
— Целых четыре галеры, чтобы перевезти его в Барселону? — насмешливо сказал Сандро, когда вёсла медленно и грациозно поднялись и опустились и галера тяжело отплыла от пристани, похожая на толстую вдову в чрезмерно пышных юбках.
— Они нагружены драгоценностями, мехами, парчой, коврами, гобеленами, подарками для его невесты, подарками для короля Фердинанда и королевы Изабеллы... — Я встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, как удаляются галеры, и наконец-то позволила себе от души улыбнуться. — А говорят, будто женщины берут с собою в путешествия слишком много вещей.
— Как ты думаешь, сколько времени у него уйдёт, чтобы растранжирить всё, что везут эти четыре галеры?
— Как бы то ни было, он уехал. — Я весело замахала рукой. — Уехал навсегда, если я буду очень хорошо себя вести и Пречистая Дева услышит мои молитвы.
— С каких это пор ты ведёшь себя хорошо?
— Не тебе читать мне мораль, Алессандро Фарнезе. Как зовут твою последнюю любовницу? Баттестина?
— Нет, Сильвия, — признался мой брат. — Баттестина стала уж слишком навязчивой.
— Тебе следует посылать своих любовниц ко мне за советом. Я никогда не бываю навязчивой.
Толпа уже расходилась в поисках новых развлечений — но Папа остался, окружённый стражей, продолжая глядеть из своего портшеза на сверкающую на солнце реку. Сандро тихонько ушёл, пробормотав что-то о своих обязанностях в курии.
— Ты имеешь в виду обязанности перед твоей новой любовницей Сильвией? — прошептала я.
Но Борджиа оставались на пристани, пока корабль Хуана не исчез из вида за поворотом реки. Тогда взгляд Родриго зажёгся, встретившись с моим, и, пока он, поднеся руку к глазам, смахивал слезу, я послала ему воздушный поцелуй.
Теперь, когда я официально была падшей женщиной, грешницей, шлюхой и тому подобное, люди с удовольствием говорили мне о бремени греха, которое лежало на моих плечах. В основном то были нищенствующие монахи и добродетельные женщины, которые куда больше волновались по этому поводу, чем я сама. Я не решалась сказать им, что не ощущаю на своих плечах никакого груза. Родриго был прав: с какой стати мне бояться адского пламени, уготованного для блудниц и прелюбодеек, если грехи мне отпускал сам Папа (между поцелуями)? Кто больше подходил для этой роли, чем сам наместник Бога на земле?
И имейте в виду, у любовницы есть свои обязанности. Жёны могут капризничать, выходить из себя, быть подверженными головным болям — а любовница всегда должна быть очаровательна, весела и готова развлекать своего любовника. К тому же жёны должны быть соответствующим образом одеваться и готовиться только к тому, что ждёт их днём, меж тем как я должна быть соответствующим образом одета и готова также и к тому, что ждёт меня ночью.
Если бы я была настоящею женой, Орсино наверняка уже устал бы от меня и докучал бы мне только раз в неделю. Он приходил бы в мою спальню, залезал бы на меня, чтобы быстренько, не снимая с меня ночной рубашки, всунуть в меня своё мужское орудие, а потом скатывался бы на спину и тут же начинал храпеть. Все знают, что мужьям надоедают их жёны, которые, собственно говоря, и не должны получать удовольствие от того, что их супруги делают с ними ночью. Но Родриго, хм... я невольно рассмеялась. Святой отец, скажем так, был не таким, когда дело касалось страсти. И к тому же я никогда не знала, когда он может прийти по подземному ходу из Ватикана в палаццо Санта-Мария. Если даже он не мог поужинать вместе со мною и Лукрецией, иногда он являлся в мою постель после полуночи на час или два, так что я всегда готовилась: меняла бархатное платье на полупрозрачную ночную рубашку, расчёсывала волосы с розовою водой, чтобы они лежали гладко, а не курчавились от того, что днём были заплетены в косы и заколоты шпильками, втирала в кожу пахнущий абрикосами крем (уделяя особое внимание пяткам и локтям) и только потом ложилась в свою шёлковую постель с занавесками и балдахином, понятия не имея, просплю ли я всю ночь или нет.
Но нынче я точно знала, что увижу своего Папу, поэтому больше, чем обычно, торопилась расчесать волосы с розовой водой и втереть в тело крем, только несколько минут поколебавшись над письмом, которое сегодня получила. Моя тощая служанка Пантесилея вытянула шею.
— О-о! Любовные письма, мадонна?
— Разумеется нет. Ты можешь идти спать, Пантесилея.
— А меня ждёт кавалер. — Она подмигнула мне и, явно пребывая в превосходном настроении, упорхнула. Я подождала, пока за нею затворится тяжёлая дверь, потом вновь вынула своё письмо. Теперь, когда мы с Пантесилеей отлично ладили и симпатизировали друг другу, она шпионила не за мною, а для меня, но кое-что я держала в секрете от всех. Например, то, что время от времени я получала письма от моего мужа.
Я сломала печать на письме и начала с трудом разбирать его детский почерк. Он писал письма собственноручно, и орфография у него была ещё более ужасающая, чем у Лукреции. Орсино писал мне, что всё у него было «харашо». И что он надеется, что у меня тоже всё «харашо». В Бассанелло была «харошая» охота; например, вчера он завалил аленя с «прикрасными витвистыми рагами. Погаваривали о фторжении французоф...».
Далее шли страницы, заполненные неуклюжими любезностями, как в предыдущем письме и в том, которое он писал до того. Я, вздохнув, поднесла письмо к свече и сожгла его дотла в мелком блюде, на котором я держала вымоченные в мёду миндальные пирожные Кармелины, вернее, держала бы её вымоченные в мёду миндальные пирожные, если бы не съедала их в один присест. Письмо обратилось в пепел, а я начала грызть ноготь большого пальца. Бедный Орсино; для чего он продолжает писать мне, если мы с ним не виделись со дня того неловкого совокупления в конюшнях? Если он желает меня недостаточно сильно, чтобы потребовать от меня приехать к нему или, если уж на то пошло, признать мою дочь (а она не от него!), то зачем же он пишет мне все эти письма? Я отвечала ему только из вежливости, посылая лишь самые, что ни на есть, короткие и официальные записки. Если бы Родриго узнал, он бы точно подверг моего молодого мужа пытке strappado, и я не шучу.
А может быть, он бы только насмешливо рассмеялся. Как бы то ни было, я не хотела, чтобы он знал.
— Привет, mi perla[89].
Услышав за спиною знакомый низкий, звучный голос, я улыбнулась. Сейчас у меня в Риме было уже много прозвищ, включая «La Bella», которое мне весьма льстило, и «Венера Ватикана», которое льстило мне более или менее, и «Христова невеста», которое мне нисколько не льстило, хотя Леонелло находил его таким уморительно смешным, что у меня порой закрадывалось смутное подозрение: а не выдумал ли он его сам. Но один лишь Родриго называл меня своей жемчужиной.
— Ваше Святейшество, — тихо проговорила я и задула все свечи, кроме одной. Потом я поднесла его руку к губам и поцеловала его папское кольцо. Он как всегда величаво кивнул и, подняв меня мускулистыми руками, отнёс в постель. Это он тоже проделывал всегда. Когда ты небольшого роста, мужчины всё время хотят взять тебя на руки и куда-то понести.
— Странно, — заметил Леонелло, когда я ему это сказала. — Лично меня мой малый рост привёл к несколько иным выводам.
Однако нынче мой Папа, похоже, был не склонен к занятиям любовью. Вместо этого он положил голову мне на грудь, рассеянно поцеловав ямку у меня под горлом, и я прижалась щекой к его голове и начала накручивать его чёрные волосы себе на пальцы.
— Ты думаешь сейчас о Хуане, — молвила я наконец.
— Хуан. — Родриго был сейчас лишь тёмным профилем в Мерцающем тусклом свете одной-единственной свечи; орлиный нос, выпуклая грудь и печальный голос. — Он уехал от меня, как и Педро Луис. Педро был так молод, когда... — Голос Родриго затих, как всегда, когда он говорил о своём первенце, родившемся в Испании и погибшем после своей первой военной кампании. — Говорили, что он был храбр, очень храбр, я тебе это говорил?
— Много раз.
— Хуан тоже храбр. Как Педро Луис. Из него выйдет великий кондотьер[90].
У меня были большие сомнения, может ли семнадцатилетний юнец, который не в силах избавиться от привычки к своим любимым занятиям — приставаниям к кухонным служанкам и убийству бродячих кошек в тёмных переулках — действительно стать вторым Ахиллом, но я, само собой, была не так глупа, чтобы сказать это вслух.
— Ты же знаешь, Хуан уехал, но не погиб, — промолвила я, гладя волосы Родриго. — Он вернётся.
— Мне совсем не нравится, что он уехал! Мне бы не понравилось, и если бы уехал кто-либо другой из моих детей. Мне хочется, чтобы моя семья была здесь, со мной.
— И это говорит человек, который как-то ночью прожужжал мне все уши, рассказывая, как его дети собираются основать великую сеть взаимосвязанных династий в Испании, Франции, Неаполе и остальном мире! — Я игриво укусила Родриго за мочку уха. — Как же ты намереваешься основать какую-то там великую сеть, если все твои дети останутся здесь?
— Я пока ещё над этим работаю, — признался Родриго.
Я рассмеялась.
— Тогда до тех пор, пока ты, Ваше Святейшество, не найдёшь идеального решения, оставь Хуана Испании, а Испанию Хуану. А Чезаре...
— Следующий Папа Римский из семьи Борджиа, — кивнул Родриго. — Жаль только, что я этого не увижу.
— У нас есть Папа, Чезаре Борджиа, Папа Александр VII. — Я попробовала эти слова на вкус. — Это совсем не в его духе. Он скорее станет Александром-полководцем, который завоёвывает мир.
— Мир может завоевать Хуан. Он как раз достаточно горяч для поля битвы. У Чезаре более холодная голова, как раз это и необходимо в служении церкви.
— По-моему, он не хочет служить церкви.
— Ну и что? Он мой сын, и будет делать то, что велю я.
Перед моими глазами мелькнул Чезаре, как он стоял нынче днём в своём церковном облачении, прямой, как столб, и такой же неподвижный.
— Хм. Значит, один сын для мирской стези и один для духовной. А Джоффре?
Для Неаполя. — Родриго сдвинул брови, барабаня пальцами по моей руке и глядя на потолок, на котором по его заказу написали фреску: золотоволосая Европа[91], похищаемая Зевсом в образе быка. Европа была очень похожа на меня, а на широкую спину быка было наброшено бордово-жёлтое покрывало, покрывало цветов Борджиа. — Мне надо будет что-то предпринять насчёт Неаполя.
— Что, прямо сейчас? — Я принялась тыкать его пальцем в рёбра, пока он не заёрзал. Мой милый Папа боялся щекотки. Я безжалостно прицелилась и ткнула его в чувствительное местечко на талии, после чего он схватил мои запястья одной сильной рукой и прижал меня к своей широкой груди, сказав своим самым грозным папским шёпотом:
— Я отлучу тебя от Церкви, дерзкая ты девчонка, если ты заставишь меня взвизгнуть.
— Тогда я попрошу у моего святого отца прощения. Разумеется, на коленях.
— Тогда, я, возможно, отлучу тебя от Церкви только ради того, чтобы увидеть такое приятное зрелище. — Он поцеловал меня в кончик носа, наконец-то улыбаясь, хотя его мысли были всё ещё заняты Неаполем. Но, по крайней мере, он более не горевал о Хуане и бедном погибшем Педро Луисе. — Думаю, Джоффре поможет мне заполучить Неаполь. У короля Ферренте есть несколько свободных принцесс — и он отдаст одну из них в жёны Джоффре, если я поддержу его против Франции и Испании...
— Только не говори мне, что Испания хочет заграбастать ещё и Неаполь. — Я скорчила гримасу. — Ты же только что отдал ей целый континент! — Весною все только об этом и говорили: о новом Эдеме, который открыл этот генуэзский мореплаватель[92], чьё имя я никак не могла запомнить, Эдеме, большую часть которого Родриго отдал Испании. Лично меня карты и договоры интересовали куда меньше, чем привезённые из этого Нового Света странные растения и краснокожие рабы в ручных кандалах и удивительнее, ярких цветов птицы, о которых толковали, будто они умеют говорить. Родриго достал одну такую птицу и подарил её Лукреции, но пока что она отказывалась говорить, а просто сидела, нахохлившись, на своём насесте и пыталась отхватить пальцы любому, кто хотел её покормить. Про себя я называла её Ваноццей.
Я погладила грудь Родриго.
— Итак, Джоффре завоёвывает тебе Неаполь, Лукреция — Милан, через своего мужа из семейства Сфорца. А какую рыбу ты собираешься поймать с помощью Лауры?
— Не знаю. Может быть, Францию? Французы начинают мутить воду. Но это может подождать. — Его пальцы решительно забарабанили по моим; вся его молчаливая задумчивость испарилась, когда он наконец-то начал принимать решения. Я никогда, никогда ещё не видела моего Папу усталым. — Сначала Неаполь, потом — коллегия кардиналов. Ей нужна молодая кровь, чтобы встряхнуть этих старых гусаков в красных шапках. Как бы то ни было, Чезаре пора стать кардиналом. А как насчёт твоего брата — как бы ему понравилась красная шапка?
Я приподняла голову с папского плеча.
— Сандро?
— Да, а почему бы нет? Он шутник и никогда не будет играть большой роли, но он забавный. К тому же мне нравится оказывать ему милости. — Родриго ухмыльнулся. — Я ему, в общем-то, нравлюсь — или нравился бы, если бы не спал с его сестрой. — Родриго наклонился и несколько раз поцеловал меня в плечо. — Вот я и наблюдаю, как ему одновременно хочется и ударить меня и принять то, что я ему предлагаю, и, в конце концов, он просто с изысканной холодностью говорит «нет». Это как-то освежает после всех этих лебезящих подхалимов, с которыми я обыкновенно имею дело.
— Если ты в самом деле хочешь предложить ему кардинальскую шапку, я заставлю его сказать «да». — Я убедила Сандро занять пост в курии, но с тех пор он отверг несколько доходных должностей, которые предлагал ему мой Папа, несмотря на все мои упрашивания и уговоры. Но стать кардиналом... Это бы сразу вывело моего старшего брата в люди. Он бы занял прочное положение и притом пожизненно, стал бы большим человеком, а именно этого я для него хотела: успеха, счастья, всего хорошего, что только есть на свете. Может быть, потому что он был единственным из членов моей семьи, который не протягивал ко мне жадную руку теперь, когда я могла осыпать их всех милостями.
Но мне вовсе не нравилось просить Родриго о милостях. Да, он щедро осыпал меня подарками, и мою семью тоже, но я никогда его ни о чём не просила. Я не была шлюхой, как бы ни называли меня жители Рима, — а они называли меня и так, а не только красивыми именами вроде «Венеры Ватикана». Порою это всё ещё меня мучило. Я была девушкой благородного происхождения и хорошего воспитания, взращённой для того, чтобы украшать дом мужа и рожать ему детей, и иногда я задавала себе вопрос: как же я отошла так далеко от этого статуса?
А иногда я думала: а так ли далеко я, в конце концов, отошла от него? Я украшала дом мужчины, и я родила ему ребёнка, и те дни, которые я проводила, ухаживая за своей маленькой дочуркой и примеряя платья, которые мне шили, и ходя к мессе, и сидя вечером за ужином во главе стола, не очень-то отличались от той жизни, которую я рассчитывала вести после брака.
Всё как-то очень запуталось.
Я вздохнула, и Родриго кончиком пальца приподнял мой подбородок.
— Иди ко мне, — прошептал он.
— Да, Ваше Святейшество, — прошептала в ответ я, и он притянул меня к себе.
Когда Родриго впервые занялся со мною любовью, я совершенно не понимала, что он делает. Из того, что шептала моя мать, и из набожных, непристойных или совершенно жутких рассказов служанок я знала, что сначала совокупляться с мужчиной бывает больно, а потом либо приятно, либо скучно, однако это никогда не занимает много времени. Мужчины получают своё удовольствие, и всё происходит очень быстро и просто. Но Родриго совсем не торопился, и у него это получалось отнюдь не просто.
— Что ты делаешь? — спросила я, краснея и закрывая скрещёнными руками грудь, когда он смотрел на меня в самый первый раз.
— Любуюсь, — ответил он и убрал мои руки от груди. И он любовался и восхищался не только тем, что замечали все — моими волосами и грудями, тем, что бросалось в глаза. Например, он мог заявить: — Кожа на внутренней стороне твоего запястья похожа на атлас, — и потом медленно гладить её большим пальцем, пока пульс под нею не начинал биться быстро, как в лихорадке. — А ты знаешь, что у тебя на коленях ямочки? — И он круговыми движениями обводил их. — И на локтях тоже? — После этих слов его пальцы скользнули по моим рёбрам, вверх к плечам и вниз по рукам до локтей. — И ещё одна ямочка в основании твоего позвоночника. — И я почувствовала там его губы, они неспешно отодвигали в сторону мои волосы, пока он снизу доверху целовал мою спину, и всё моё тело пело, радуясь, что им восхищаются всю ночь.
Я всё ещё не знала, кто делает это неправильно: Родриго или все остальные. Но мой смуглый грузный шестидесятидвухлетний любовник мог так восхищаться участком кожи над моим бедром, что соскакивал с моего тела, чтобы последовать за своею рукой, и в конечном счёте я решила, что это лучше, чем красивый профиль или молодое лицо. В конце концов, очень многие девушки выходили замуж за стариков — и мне повезло, ибо мне достался мужчина, имеющий огромную власть, благородную внешность и, самое главное, неистощимую охоту дарить подарки и заниматься любовью; мужчина, чья страсть ко мне нисколько не поубавилась, хотя с нашей первой встречи прошёл уже год.
Да, это можно было назвать большой удачей.
— Мой святейший бык, — дразня его, проговорила я, касаясь губами его губ, и из его груди, прижатой к моим грудям, вырвался смех. Он любил такие богохульные шутки; и я села на него верхом, и мои волосы и пахнущая абрикосами кожа мерцали в свете свечи. Его глаза блестели в полумраке, пока их не затуманила страсть и он не прошептал:
— Mi perla, — одной рукою лаская ямочку у основания моего позвоночника, а другою держа меня за шею; потом, накрутив мои волосы на ладонь, потянул меня вниз, к своей груди. Наши губы сливались и пили дыхание друг друга. Вверху, на потолочной фреске, Европа ехала верхом на быке. Внизу я скакала на своём.
— Родриго? — тихо сказала я, когда всё закончилось. — Можно, я кое о чём тебя попрошу?
— Вы, женщины, вечно цепляетесь к мужчинам, когда они чувствуют себя беззащитными. — Глаза Родриго были закрыты, голос звучал сонно, но я всё же расслышала в нём улыбку. — Чего ты хочешь, mi perla? Бриллиантов? Ты получишь их столько, сколько захочешь.
— Нет. — Я оперлась подбородком на его плечо. — Я хочу, чтобы наша дочь носила имя Борджиа, а не Орсини.
Он мгновение помолчал.
— Джулия, это же против всех законов.
— Ты мог бы изменить закон. — Я улыбнулась, целуя его в горло. — В конце концов ты — Папа!
— А Лаура Орсини — прекрасное имя. — Он открыл глаза. — Так что, Джулия, давай оставим всё, как есть.
— Но всё же знают, что она твоя дочь, а не Орсино. Почему не признать это официально? — Я могла своими чарами склонить Родриго к чему угодно; наверняка я могла добиться и этого. — Только представь — «Лаура Борджиа»...
— Нет!
Я посмотрела на него сквозь полумрак. Наши члены всё ещё были переплетены, моё белое тело было прижато к его смуглому, мои волосы покрывали нас обоих — но его голос прозвучал, как удар бича.
— Родриго, не можешь же ты сомневаться, что Лаура...
— Почему я должен верить, что она моя, Джулия? Ведь ты в то же самое время спала с этим косоглазым юнцом!
У меня засосало под ложечкой.
— Вовсе нет...
— Не лги мне, — резко сказал он. — Я обо всём узнал от Адрианы, а она — от этого жалкого маленького труса, которого она называет сыном.
Адриана. Эта гнусная старая ведьма.
— Я не лгала тебе, — озадаченно сказала я. — Я сказала тебе, что имела сношение со своим мужем. Я сказала тебе об этом в тот самый день, когда пришла к тебе. Я сказала тебе, что я уже не девственница, а ты ответил, что тебе всё равно!
Родриго сел на кровати, и его голос зазвучал холодно.
— Мне было бы далеко не всё равно, если бы ты потрудилась упомянуть, что предавалась и своему мужу и мне в течение одной и той же недели!
— Только один раз! — Мой голос непроизвольно повысился. Как же наш разговор превратился в ссору? Мы с моим Папой никогда прежде не ссорились, ни из-за чего. — Это случилось только один раз!
Мой Папа гневным движением сбросил с себя простыню и встал.
— Ты можешь говорить, что тебе угодно!
— Но это правда! — Я тоже села, прижимая простыню к груди. — Неужели Адриана тебе этого не сказала, когда ябедничала?
— Адриана всегда блюдёт мои интересы. — Родриго сердито схватился за свой халат. — Чего явно нельзя сказать о тебе.
— Не можешь же ты думать — да как ты смеешь... — Злые слова жгли моё горло, точно горячие искры, но прежде, чем я сумела собрать их воедино, мой Папа оборвал мою речь.
— Да кто вбил в твою голову эту глупую идею насчёт фамилии Лауры?
— Ваноцца. Она сказала, что ты мог бы обойти закон, если бы захотел. И она права, ты мог бы это сделать!
Он лающе расхохотался.
— Эта моя жена любит вмешиваться во что не просят.
Я соскочила с кровати, прикрывшись волосами вместо халата.
— Жена?
— Она жила со мной целых десять лет, Джулия. Она была мне женой во всём, кроме имени.
— А кто же тогда я? — с гневом бросила я.
— Неважно. — Родриго рукой взъерошил волосы на своей голове. — Закон есть закон, Джулия, и я не стану его изменять, чтобы дать своё имя плоду твоей глупости.
— Она никакой не плод! — вскричала я. — Она Борджиа! Один раз с Орсино, всего один раз против всего того, что у нас...
— Я не желаю ничего о нём слышать! — рявкнул Родриго, и я бы вздрогнула от прозвучавшей в его голосе ярости, если бы она внезапно не стала мне совершенно понятна.
— Неужели ты думаешь, будто я когда-нибудь предпочту Орсино тебе? Только потому, что он молод и... Я почти сказала «красив», но это было бы с моей стороны нетактично. — Только потому, что он молод? Ты поэтому ничего мне не сказал после того, как Адриана рассказала тебе, что я была с ним близка?
Он отрицательно мотнул головой и что-то буркнул, но при этом не стал встречаться со мною взглядом.
— Родриго. — Я обхватила большую руку моего Папы обеими своими руками, и моё страдающее сердце немного смягчилось, хотя пульс по-прежнему часто бился от возмущения. — Родриго, ты же знаешь — тебе нечего бояться в том, что касается его. Я бы...
— Мы Папа, Джулия Фарнезе, и мы ничего не боимся. — Он вырвал свою руку из моих и стремительно повернулся, точно бык, который вот-вот выбежит на арену. И, о Пречистая Дева, это был дурной знак, что он начал называть себя папским «мы». — Уже поздно. У нас есть работа. До свидания.
Я чувствовала себя так, словно он меня ударил. Глаза мои наполнились жгучими слезами, сердце болезненно сжалось, но я его обуздала.
— А Лаура? — не удержавшись, прошептала я.
— Останется Орсини. — Родриго посмотрел на меня через плечо, и в его глазах блеснула сталь. — Право, Джулия, тебе очень повезло, что ты родила девочку. Если бы у тебя родился сын, я бы гневался на тебя намного сильнее!
— Ваше Святейшество, — с трудом, бесцветным голосом произнесла я, стараясь скрыть, как больно его слова меня ранили. Он гневно дёрнул челюстью, этот жест был нисколько не похож на прощальный и тем более — на нежный поцелуй, с которым он обыкновенно от меня уходил, и я стояла, обхватив себя руками, замёрзшая, голая и несчастная, когда за ним захлопнулась дверь. Я зажмурила глаза, ощутив, как горючие слёзы обжигают мои щёки. Мой Папа дарил мне жемчуга и бриллианты и бархатные платья, он подарил мне серебряное зубное кольцо для Лауры и красную кардинальскую шапку для моего любимого брата — но он отказался дать моей дочери своё имя.
Что ж, видно, даже Венера Ватикана не может получить всё.
Или Цезарь, или ничто.
ЛЕОНЕЛЛО
Внизу до лоджии на верхнем этаже палаццо донёсся резкий крик: «Хуан!» Я даже не повернул головы.
Я стоял, снявши камзол, в одной рубашке, приготовив руку для броска. Глаза я закрыл, дыхание моё было ровным. Сквозь подошвы сапог я чувствовал нагретые солнцем плитки пола, на левую руку через открытые арки галереи падали горячие солнечные лучи, но правая, хоть она и находилась в тени, тоже не ощущала прохлады.
— Хуан! — Теперь крик прозвучал ближе, и за ним последовало несколько фраз, быстро произнесённых по-каталонски. Я открыл глаза, молниеносно выхватил из манжеты клинок из толедской стали и метнул его в цель — говяжью грудинку, висящую в открытой арке на другом конце лоджии.
Я начал довольно улыбаться ещё до того, как подошёл к своей мишени, чтобы проверить точность броска. Нож попал куда надо, я это чувствовал — вонзился между третьим и четвёртым ребром по самую рукоять. Если бы передо мною был человек, моя толедская сталь пронзила бы какой-нибудь жизненно важный орган.
Я услышал, как за моей спиною распахнулись двери, затем до меня донёсся быстрый свистящий шелест длинных одежд.
— Эй, малыш, — чётко сказал знакомый голос. — Вы видели этого глупца — моего брата?
— Боюсь, что нет, ваше преосвященство. — Я повернулся и поклонился Чезаре Борджиа, архиепископу Валенсии. — Герцог Гандии всегда окружён такой толпой, что пропустить его появление просто невозможно. — И то сказать, вокруг него вечно ошивалась свора таких же важничающих молодых людей, как и он сам, кричаще одетых, толкающихся, смеющихся, похожих на табун породистых молодых жеребчиков, которых давно пора охолостить и превратить в меринов. — Он тут вчера всё ходил, вынюхивал, — добавил я. — Ему приглянулась одна из служанок мадонны Адрианы.
— Он готов накинуться на любое живое существо женского пола, — коротко сказал Чезаре. — А если его припрёт, то и на мёртвое. Включая овец.
— Может, и так. — Я внимательно посмотрел на молодого архиепископа — ему ещё не хватало нескольких месяцев до восемнадцати, но, если верить ходящим в римских тавернах слухам, он должен был в скором времени стать кардиналом. В отличие от своего брата Чезаре Борджиа не окружал себя полагающейся ему по рангу свитой из священников, прихлебателей и вассалов. Сейчас он тоже был один, если не считать его бесцветного телохранителя Микелотто с лишённым всякого выражения лицом, который уже отошёл назад и встал у дверей, застывший, словно статуя, в то время как его хозяин быстро подошёл ко мне. Узкое смуглое лицо молодого архиепископа было каменно неподвижно, недвижны были и его руки. Я заметил, что хотя, чувствуя себя счастливыми, папские дети улыбаются одинаковой очаровательной улыбкой, в гневе они все разные. Лукреция просто никогда не сердилась, Хуан буйствовал и устраивал сцены, Джоффре начинал дуться — а у Чезаре делалось совершенно неподвижное каменное лицо. — Что-то случилось, ваше преосвященство?
Он, не обратив внимания на мой вопрос, сложил руки на груди и спросил:
— Что это такое? — И показал подбородком на говяжью грудинку, тихо покачивающуюся на лёгком летнем ветерке в арке лоджии.
— Вот, упражняюсь. — Я встал на цыпочки, чтобы выдернуть нож из промежутка между двух рёбер. — Пока что ни на мадонну Джулию, ни на мадонну Лукрецию не покушались никакие убийцы, но это вовсе не означает, что убийца не появится завтра. Вот я каждый день и провожу здесь один-два часа, практикуясь в бросках. — Помимо практики это были один-два часа тишины — весьма ценные в вечно жужжащем серале с его болтающими служанками, суетящимися женщинами и хихикающими детьми.
Чезаре окинул оценивающим взглядом мою висячую мишень, облепленную мухами и источающую старую кровь из дюжины свежих дырок от ножей.
— А на доске вы практиковаться не можете?
— У доски нет рёбер, ваше превосходительство. Клинки отскакивают, попадая в кость, так что лучше практиковаться на том, что имеет скелет. — К тому же я позаимствовал эту говяжью грудинку из кухни за спиной вспыльчивой кухарки (а вернее, подкупил здоровяка-слугу, чтобы он позаимствовал её для меня), и позднее, когда я буду её возвращать, я смогу с удовольствием посмотреть, как она выйдет из себя. Когда она в бешенстве орала, она становилась почти хорошенькой.
— А почему расстояние так мало? — Архиепископ обогнал меня, когда я направился обратно, в противоположный конец лоджии — где-то шагов двадцать. — Микелотто может всадить нож человеку между глаз с расстояния в сто шагов. Верно, Микелотто?
Тот крякнул. Для него это был длинный разговор.
— Мне ни к чему всаживать человеку нож между глаз с расстояния в сто шагов. — К тому же метнуть нож на такое расстояние было почти невозможно для моих намного более коротких, чем у Микелотто, рук, но этого я им не скажу. — Любой убийца, который проникнет мимо всей стражи, которая преграждает ему путь к мадонне Джулии, подойдёт к ней очень близко. И если мне придётся кого-то убить, то, скорее всего, это будет сделано с расстояния в десять шагов, а не в сто.
— Час упражнений каждый день ради такого короткого расстояния? — с ноткой презрения в голосе сказал Чезаре Борджиа. — Неужели это так трудно?
Я предложил ему самый длинный из моих толедских клинков.
Он быстро прикинул его вес на руке, слегка подбросил его с переворотом, чтобы оценить, как он сбалансирован, потом прищурил один глаз, прикидывая расстояние до мишени. Затем бросил и выругался, когда нож под углом отскочил от говяжьей грудинки и со звоном упал на пол.
Я предложил ему другой клинок.
— Попробуйте ещё.
Но он только махнул рукой.
— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили о рёбрах. — Вместо того чтобы ещё раз метнуть нож самому, он, сцепив руки за спиной, стал смотреть, как я один за другим бросаю оставшиеся у меня ножи в ритме, таком же спокойном и естественном, как биение моего собственного сердца. — Сколько времени мне пришлось бы тренироваться, чтобы сравняться с вами в мастерстве?
— Каждый день. — Клинок из моей манжеты просвистел в воздухе и вонзился между первым и вторым ребром. — С большими мишенями и с малыми. — Клинок из моей второй манжеты воткнулся между вторым и третьим ребром. — И при свете дня, и в темноте. — Клинок из голенища моего сапога — между третьим и четвёртым ребром. — В тишине, и когда шумно. — Мой последний клинок отскочил от ребра, и я поморщился. — Чтобы достичь мастерства в метании ножей, как и в любом другом деле, надо много работать.
— Попрактикуйтесь на моём братце, — пробормотал Чезаре Борджиа. — Я подвешу его для вас вниз головой, и вы сможете метать в него ножи, сколько душе угодно.
Замечания, которые человек знатного происхождения бормочет как бы про себя в присутствии карлика, не могут считаться частью беседы, и лучше всего сделать вид, будто ты их не слышал.
— Я не видел герцога Гандии со вчерашнего дня, — сказал я. — Думаю, вы смогли бы найти его в каком-нибудь борделе, где он предаётся разгулу перед женитьбой. — Папа не удовлетворился тем, что удачно выдал замуж дочь — теперь Хуану Борджиа тоже нашли знатную партию, испанскую принцессу, которая приходилась кузиной самому королю Фердинанду[83], и в этом было хорошо одно — то, что герцог Гандии должен был отплыть в Испанию, чтобы сочетаться браком со своей невестой и вступить во владение своим герцогством и, таким образом, избавить нас от ещё одного позолоченного безобразия, то бишь свадьбы здесь, в Риме.
— Моему братцу лучше бы оставить своих проституток, потому что мне нужны папские войска, а мой отец рассчитывает, что их поведёт Хуан, — молвил архиепископ Валенсии и повернулся, чтобы уйти.
— Что, ваше превосходительство, в городе какие-то беспорядки?
Он поколебался, но в конце концов всё-таки ответил:
— Скажите мадонне Адриане, чтобы нынче не выпускала мою сестру на улицу. В Борго собралась толпа дураков — толкуют, что в таверне убили девушку, распяли её, как Христа на кресте, и теперь все думают, будто это евреи, изгнанные из Испании, приносят жертвы дьяволу.
День был жаркий, но я всё равно почувствовал, как по моей искривлённой спине пробежал холодок.
— Распяли? — переспросил я, и сам удивился тому, как спокойно прозвучал мой голос.
— Подавальщицу из таверны изнасиловали, а потом перерезали ей горло. Причём руки её были раскинуты и пригвождены к столу ножами, вонзёнными в ладони. — Чезаре раскинул руки, словно смуглый Христос в церковном облачении. — Обыкновенно на такие вещи не обращают внимания. Проститутки и подавальщицы из таверн погибают часто. Но сейчас у нас появились испанские евреи, на которых можно свалить вину, вот чернь и стала толковать, будто это жертва дьяволу.
— А ведь была ещё торговка фруктами, которая недавно была убита на рынке, — добавил я. — Я слышал, что её убили тем же способом. Растянули руки, пригвоздили их, а потом перерезали горло.
Чезаре пристально поглядел на меня, в его тёмных глазах зажглось любопытство.
— А какое до этого дело вам, мессер Леонелло?
— Ровным счётом никакого. — Я надел камзол и начал его зашнуровывать. — Но я сомневаюсь, что тут замешаны евреи. Они слишком благодарны за то, что в Риме им дали приют, и не стали бы затевать здесь ничего дурного.
— Разумеется, это не евреи, — фыркнул Чезаре. — Но как бы то ни было, скажите моей сестре и этой золотоволосой хохотунье моего отца, оставаться дома. Я не хочу, чтобы они столкнулись с какой-нибудь распалённой толпой. — Он провёл рукой по впадине в своей золотисто-рыжей шевелюре — легчайшему намёку на тонзуру клирика. — Если Хуан в ближайшее время не вернётся из борделя, я сам поведу папские войска, разобью несколько голов и заставлю всех недовольных разойтись по домам.
— Это как раз то, что вы, ваше преосвященство, и собирались сделать с самого начала, — молвил я. — Вы предпочитаете самолично разогнать толпу недовольных, чтобы поставить это себе в заслугу перед Его Святейшеством. И сейчас вы ищете здесь герцога Гандии лишь для того, чтобы потом Папе сказали, что вы сделали всё возможное, чтобы его отыскать.
Губы Чезаре Борджиа растянулись в ледяной полуулыбке.
— А вы умны, маленький человек-лев, — сказал он и мог бы сказать что-нибудь ещё, если бы не вопль, раздавшийся из дверей, к которым он стоял спиной.
— Леонелло! — вдребезги расколол жаркую тишину разъярённый женский голос. — Во имя святой Марфы, что вы делаете с моей говяжьей грудинкой?
— Signorina Cuoca, — приветствовал я высокую чернобровую фурию с разгневанным лицом. — Как не ко времени.
— Она предназначалась для сегодняшнего ужина! — закричала Кармелина, показывая на мою большую, облепленную жужжащими мухами мишень, всё ещё слегка покачивающуюся в безветренном воздухе. — Она должна была быть насажена на вертел и поджарена!
— Считайте, что я сделал в ней проколы, чтобы облегчить ваш труд. — Я скромно поднял руки. — Но благодарить меня не нужно.
Она пробормотала какое-то венецианское ругательство и хотела было в ярости пронестись мимо меня, но потом заметила прислонившегося к стене галереи Чезаре Борджиа и его стоящего у самых дверей телохранителя.
— Ваше преосвященство, — пробормотала она и присела в запоздалом реверансе.
— Да полно вам. — Он взмахом руки велел ей подняться. — Это лучше любой комедии. Мессер Леонелло, вас нужно от неё спасать?
— Прошу извинить меня, — начала было Кармелина, но Чезаре не обратил на её извинения ни малейшего внимания. На прощание он лениво махнул мне рукою и исчез так быстро, словно его ветром сдуло. Микелотто послушной тенью исчез вместе с ним.
Кармелина меж тем уже поспешила осмотреть мою импровизированную мишень.
— Грудинка испорчена, разорвана на куски, вы только посмотрите на эту шкуру! По меньшей мере, тридцать дырок, теперь мясо ни за что не удержит свои соки... — Но теперь, когда Чезаре ушёл, я стоял совершенно неподвижно, постукивая носком сапога по трещине в напольной плитке. Тук, тук, тук.
Ещё одна женщина была пригвождена к столу ножами, вонзёнными в ладони. Первой была Анна, второй — торговка фруктами на рынке, о которой, я, правда, смог узнать очень мало. А теперь ещё и эта.
Одна, как я уже говорил себе раньше, могла быть случайностью. Две — совпадением. Но три!
Опять перед моим мысленным взором мелькнул третий убийца Анны, тот, что был в маске. Кем бы он ни был.
Я повернулся и двинулся к висящей в арке части говяжьей туши, из-за которой Кармелина подняла такой шум. Хождения туда-сюда по лоджии во время моих часовых упражнений в метании ножей вызвали ноющую боль в моих сведённых судорогой мышцах. Мне ужасно хотелось широко расставить ноги и побежать, что избавило бы мои кости от дальнейших болей, но в присутствии другого человек я не стану этого делать. К тому же Кармелина Мангано становилась пикантно хорошенькой, когда кричала на меня, как сейчас, так что я пойду, как ходят люди высокие.
Кроме того, у меня к ней были один-два вопроса. Лучше её хоть в этот раз умаслить, а не выводить из себя.
— Я приношу вам свои извинения за испорченную говядину, Signorina Cuoca. — Она продолжала осматривать грудинку. — Но неужели вы ни словом не похвалите моё мастерство? Восемь ножей из десяти попали в промежутки между рёбер, причём все на одной линии, строго один над другим. Не каждый день увидишь такое зрелище.
— А вы вообще больше никогда ничего не увидите, если продолжите устраивать набеги на мои кухни в поисках мишеней. — Она начала выдёргивать ножи из мяса и бросать их мне.
— Вы слышали? Убита ещё одна девушка. — Ловя один за другим брошенные ею клинки, я тут же их вытирал. — Так же, как эта ваша подруга, что торговала фруктами. Как, кстати, её звали? — На самом деле я отлично знал, как её имя.
— Элеонора. — Кармелина перекрестилась. — Она, в общем-то, не была моей подругой. Мы просто перекидывались с ней на рынке парой слов. Но она всегда оставляла для меня самые лучшие фрукты. Она знала, что я выброшу все хоть чуть-чуть помятые персики, и всегда приберегала для меня только те, к которым невозможно было придраться...
— А теперь так же погибла ещё одна девушка. — Я прислонился к балюстраде. — Как вы думаете, это дело рук евреев?
— Скорее всего, она просто приветила не того мужчину. Вот почему погибают женщины. Из-за пьяных мужчин, а вовсе не из-за евреев. — Кармелина выдернула из грудинки последний из моих маленьких ножей. — И я готова поспорить, что большинство этих испанских евреев слишком устали и пропылились, чтобы приносить жертвы Сатане.
— Вижу, вы сочувственно относитесь к последней волне изгнанников, мадонна. — Изгнанников было очень, очень много — евреев, сбежавших от преследований Торквемады. От чего или от кого бежала Signorina Cuoca, я не знал. Хотя мне это казалось почти таким же интересным, как поиски ответа на вопрос, кто убил Анну, Элеонору, а теперь и ещё одну девушку.
— У меня была подруга, которую в прошлом году убили таким же образом, как вашу подругу Элеонору. — Я разложил все свои ножи на каменной балюстраде точно в порядке убывания длины, от самого длинного до самого короткого. — Сомневаюсь, что в её смерти хоть кому-то пришло в голову винить евреев. Её просто отвезли на кладбище и забыли. Так происходит с большинством погибших шлюх.
— Кто сказал, что она была шлюхой? — Кармелина своим передником отогнала мух от грудинки. — Мужчины горазды бросаться этим словом. — Девушка просто иногда приводит домой мужчину, и если потом он оставляет ей одну-две монеты...
— У неё была семья, кто-нибудь её оплакал? — Я стёр пятнышко бычьей крови со своего самого длинного ножа. — Может быть, у неё был муж?
— Нет.
У Анны тоже никого не было.
Вырисовывалась одна и та же картина. Может быть, Чезаре Борджиа сказал мне об этом новом убийстве намеренно, зная, что именно из-за убийства Анны я и попал в его орбиту? Но я никогда не рассказывал ему, каким образом убили Анну, и даже не назвал ему её имени — даже во время той первой беседы, когда он меня прощупывал.
Я подтянулся и сел на балюстраду рядом с разложенными на ней ножами, и Кармелина тотчас автоматически придержала меня за локоть.
— Осторожно, мессер Леонелло, здесь слишком высоко. — И она посмотрела вниз, на землю, до которой было пять этажей.
— Беспокоитесь за меня? — Мои глаза были теперь почти на одном уровне с её глазами — собственно, для этого я и взгромоздился на балюстраду. — Как мило.
— Я могла бы сама сбросить вас с лоджии вниз за то, что вы сделали с моей говяжьей грудинкой, — огрызнулась она. — А теперь, если позволите, я пойду...
Я сжал её пальцы, прежде чем она успела убрать руку с моего локтя.
— Это вам следует быть осторожной, Signorina Cuoca. Уже трёх женщин убили одним и тем же образом. Я бы опасался незнакомых мужчин, если бы был женщиной вроде вас.
— Что вы хотите сказать — женщиной вроде меня? — Она наклонила голову, пока ещё не выдёргивая пальцы из моей руки. На её лице появилась россыпь свежих летних веснушек, а на жилистых предплечьях под засученными рукавами виднелись шрамы. Её пальцы были покрыты мозолями, а по смуглой шее вилась кудряшка, выбившаяся из-под обвивающего голову шарфа.
— Женщиной вроде вас, — повторил я, продолжая глядеть ей в глаза. — А точнее сказать, женщиной вроде них. Женщин, занимающих низкое положение в обществе. Две подавальщицы из таверн и одна торговка фруктами — работающие женщины. Ни одна из них не была шлюхой в полном смысле слова...
— Я не шлюха! — И она попыталась вырвать пальцы из моей руки. — Женщина в моём положении просто не может позволить себе быть гулящей. Знаете, как судачат на кухнях, если о женщине пошёл слух, что она раздвигает колени?
— Успокойтесь, Кармелина. У меня нет намерения вас оскорбить. Или оскорбить тех женщин, которые погибли. Как вы сказали, мужчины горазды бросаться такими словами. — Я примирительно сжал её руку. — Эти женщины просто сталкивались с большим количеством мужчин в ходе своей работы. Женщины, которых никто не хватится. Женщины, не имеющие сколько-нибудь влиятельных семей. Женщины вроде вас.
Может быть, за год, прошедший между убийством Анны и убийством Элеоноры, были ещё женщины, убитые точно таким же образом? Я ни о чём подобном не слышал, но ведь я никого и не расспрашивал. А вдруг их не три, а больше?
Кармелина слегка вздрогнула и перекрестилась.
— Да упокоит Господь их души, — сдержанно сказала она. Похоже, она забыла, что её пальцы всё ещё лежат в моей руке. Её недоверие ко мне явно поубавилось — мне хорошо удавался этот трюк. Все высокие люди легко забывают, что и от карлика может исходить угроза. Пальцы у неё были тёплые и шершавые на ощупь; от неё пахло свежим хлебом, который, по-видимому, пекли на кухне нынче днём, и я подумал, что неплохо было бы усадить её рядом со мною на балюстраду. Я мог заставить её забыть про погибшую торговку фруктами, рассмешить её, мог делать ей комплименты и флиртовать, пока не наступит момент, когда я смогу сорвать с её губ поцелуй. Мне нравились высокие женщины. Да и я им нравился, если прилагал для этого усилия. Быть может, я понравлюсь и Кармелине.
И конечно же я ухитрился все свои старания свести на нет.
— Разумеется, в одном вы отличаетесь от этих убитых женщин, — небрежно заметил я. — Похоже, ни у одной из них не было семьи. А вот у вас в Венеции остался разгневанный отец, не так ли?
Её глаза широко раскрылись, в них заплескался страх.
— Откуда вы...
Я улыбнулся.
— Ваш кузен Марко любит играть в азартные игры. А ещё больше он любит болтать. Особенно, когда выигрывает, что, по правде говоря, случается нечасто. Но всё же он наговорил уже достаточно интересного. Скажите, ваш отец всё ещё работает в Венеции? Он сумел раздобыть себе работу повара у дожа[84], несмотря на то, что вы украли все его рецепты?
— Это не ваше дело!
— Думаю, отец вас не простил, хотя он вас и не преследовал, — продолжал я, словно не слышал её слов. — Какой повар простит другого повара, если тот украл плоды труда всей его жизни и скрылся?
Она попыталась вырвать свою руку из моей, но я ещё усилил хватку и держал её крепко. У меня были короткие руки, но кисти и странные феноменально гибкие пальцы были сильными, и хватка у меня как тиски.
— Почему вы так пугливы, Signorina Cuoca? — Я склонил голову набок, недоумевая: почему я говорю всё это, почему провоцирую её вместо того, чтобы целовать? — Украсть рецепты — не такой уж большой грех. За это не сажают в колодки. Разве что у вас на совести есть парочка более тяжких грехов. Что-нибудь такое, за что вас всё-таки могут посадить в колодки. — Я вгляделся в её побелевшее лицо и улыбнулся. — У вас на совести есть что-то ещё, не так ли? Что же вы натворили? Украли что-то помимо рецептов? Сожгли склад, предварительно продав припасы? Убили подмастерья?
Она вырвала руку.
— Не суй свой нос в мои дела, карлик.
— А почему бы нет? Вы интересуете меня, Кармелина. Люди, которым есть, что скрывать, всегда вызывают у меня интерес.
— Мне нечего скрывать.
— А я уверен, что есть.
Она прошествовала к двери.
— Я пришлю моих мойщиков посуды за этой грудинкой, — бросила она через плечо. — И если вам вздумается ещё что-нибудь украсть из моих кухонь, я вас оскоплю!
— Как вы добры, — крикнул я ей вслед и беззвучно рассмеялся; ответом мне был лишь стук захлопнутой двери. Я спрыгнул с балюстрады и размял затёкшие ноги.
Кухарка, которой есть, что скрывать. Убийца в маске.
— Очень интересно, — промолвил я вслух и снова вложил мои блестящие на солнце толедские клинки в их потайные ножны. И принялся насвистывать.
ДЖУЛИЯ
— Спасибо, Сандро, — прошептала я, когда мой брат вложил мне в руку платок. Я подняла его к лицу и вытерла слезу.
— Притворщица, — прошептал он.
Спасибо Пречистой Деве за дохлую рыбу и смердящую грязь. Обыкновенно мне бывало противно, когда так воняло, но сегодня я была рада смраду от отбросов и дохлых кошек, которым веяло от Тибра. Хуан Борджиа отплывал в своё испанское герцогство к своей испанской невесте, и от меня ожидали, что я пролью одну-две слезы по поводу его отъезда как и остальные члены семьи. Но мне бы это никогда не удалось, если бы от доносящейся с реки вони у меня не заслезились глаза. Хуан убирается из Рима? Мне хотелось радостно помахать ему рукой и пуститься в пляс.
Не я одна внутренне радовалась, но внешне все были по-испански мрачны — мрачны и торжественны. Я уже наблюдала, как Родриго прощался с Хуаном в расписанных ещё неоконченными фресками личных покоях Папы, среди запахов красок и сырой штукатурки, причём оба они очень расчувствовались, обнимая и целуя друг друга в щёки. Было также много советов и наставлений.
— Пиши нам как можно чаще, — увещевал Хуана Папа, ни дать ни взять величавый понтифик, говорящий о себе «мы». — Слушайся дона Жинеса Пера и Моссена Жайме Пертуса — они тебе дурного не посоветуют — и смотри, проявляй почтение к их католическим величествам королю Фердинанду и королеве Изабелле...
— Да, Ваше Святейшество, — ответствовал Хуан, переминаясь с ноги на ногу в своих модных башмаках с загнутыми носами. Ему явно не терпелось уехать.
— И не забывай свою молодую жену! Мы хотим, чтобы она как можно скорее родила тебе сына — побег Борджиа на испанском королевском древе. — Родриго сжал лицо Хуана в ладонях и заговорил взволнованно, перейдя от роли отца всего христианского мира к роли отца более земного. — Мой сын более чем достоин принцессы!
Мария Энрикес Испанская. Имеет ли она хоть какое-нибудь представление о том, что за мужчина ей достался? Все девушки мечтают о молодом красивом муже, но главное в муже отнюдь не красивое лицо. Золотисто-рыжие волосы и красота Хуана не компенсировали его мерзких привычек: он загонял лошадей, насиловал служанок, слонялся по Еврейской площади, ища евреев, над которыми можно было бы всласть поиздеваться. И к тому же носил камзол, отделанный сразу и кистями, и кружевами. Но может быть, Мария Энрикес Испанская обуздает его. Или хотя бы задержит его в Испании надолго.
— У тебя блестят глаза, — шепнул мне Сандро.
— Вовсе нет. — Я крепко прижала к лицу носовой платок.
— Я тоже не стану по нему скучать. — Сандро сморщил нос. — Знаешь, я видел, как он со своими дружками напивался пьян и убивал в тёмных переулках бродячих кошек.
— А сам-то ты что делал в этих тёмных переулках, а, братец?
— Ну, разумеется, незаметно пробирался к своей любовнице, что является совершенно законной причиной для прогулок по любым тёмным переулкам. Так сказать, Паоло глубокой ночью пробирается к Франческе...[85]
— Ш-ш!
Семейные прощания окончились, и герцог Гандии отправился на пристань, где его ждали четыре гружёные его багажом галеры, дабы отвезти его в Барселону. Этим ясным летним утром поглазеть на него явились огромные толпы народа, люди стояли на Кампо деи Фьори и под зубчатыми стенами замка Сант-Анджело. Господи, неужели им больше нечего делать, как перешёптываться и показывать пальцем на папского сына лишь потому, что на нём нелепое длинное украшенное кистями одеяние и изумруд размером с мой глаз? Чезаре Борджиа возглавил рой служителей церкви, явившихся, дабы благословить это путешествие. Он был самым высоким из них всех, и о, я бы многое дала, чтобы узнать мысли, скрывающиеся под его неподвижным лицом! Моя свекровь торопливо шагала вместе с Лукрецией и двигающимся вприпрыжку Джоффре, за ними под руку с Сандро шла я; а за нами, толкаясь в стремлении оказаться в первых рядах, шествовали дружки Хуана. К счастью, большинство этих оболтусов он заберёт с собою в Испанию... а вот Ваноцца деи Каттанеи посылает Хуану последний воздушный поцелуй. По-видимому, она подкупила моих модисток, чтобы те показали ей, что я надену на проводы, потому что сегодня она была облачена в платье точно такого же солнечно-жёлтого оттенка, как и я, только её наряд был намного больше расшит золотом, серебром и жемчугом. Она была похожа на лимон, и у неё так кривились губы, словно за ними тоже скрывался лимон, который она сосала.
Увидев, что я на неё смотрю, она вскинула голову, и я послала ей сладчайшую из моих улыбок.
Мой Папа — о Боже, он выглядел таким величественным в своих белых шитых золотом папских одеждах, развевающихся вокруг его портшеза, но его лицо было так же недвижно, как у Чезаре, — и это означало, что он старается сдержать слёзы. Любимый сын Родриго улетал из гнезда. А скоро ему придётся отпустить и Лукрецию, которая должна будет отправиться к мужу — а потом, наверное, придёт черёд Джоффре. Малыша Джоффре, который сейчас стоял на пристани рядом со своим отцом — Папой Римским, держа Лукрецию за руку, и оба они, и мальчик и девочка, — кусали губы. Два невинных агнца, но в семье Борджиа дети росли быстро.
Хуан Борджиа соскочил со своего коня, картинно взмахнув испачканной грязью полой своего одеяния из золотой парчи, и поднял руку, приветствуя толпу, которая ответила ему громом аплодисментов. Он встал на колени, сдёрнув с головы украшенный плюмажем и расшитый жемчугом и изумрудами берет, и вперёд вышел Чезаре Борджиа, чтобы произнести слова благословения; его красивое лицо было неподвижно, как камень.
— Готова заложить архиепископство, что он благословляет брата только для вида, — шепнула я Сандро. — Эти двое не очень-то любят друг друга.
Каин и Авель[86], — фиглярничая, сказал мой брат. — Связанные общей кровью и взаимной ненавистью...
— Я бы так далеко не заходила. В конце концов, пока никто никого ещё не убил. Хотя дело подошло близко к этому, когда Хуан взял без спроса любимого коня Чезаре и в конце концов конь сломал ногу, когда Хуан на нём прыгнул.
— ...и готовые вцепиться друг другу в глотку...
— О Пресвятая Дева, да полно тебе, Сандро! — Я подавила смешок, бросив виноватый взгляд на моего Папу, которому было всё равно, что люди говорят о нём самом, но который не одобрял, когда кто-то плохо говорил о его детях. — Если ты сейчас заткнёшься, я добуду тебе архиепископский сан.
— Не смей просить святого отца ни о каких милостях для меня!
— Но когда он сделал тебя членом римской курии[87], это была вовсе не моя идея. Он назначил тебя просто потому, что ты ему нравишься, Сандро. — Мой старший брат поднялся по церковной лестнице удивительно быстро, хотя он согласился принять назначение лишь после того, как я упрашивала его в течение двух недель.
— Я не хотел его принимать, — хмуро сказал Сандро. — И я больше ничего не хочу от Его Святейшества, так что не смей его ни о чём просить.
Он со злостью посмотрел на бело-золотую фигуру моего Папы, сидящего в портшезе. Когда церемония благословения завершилась, Папа поднял руку и начертил в воздухе крест. Моему брату по-прежнему был не по душе мой теперешний статус. И то, какому старшему брату понравится говорить: «Моя младшая сестра, наложница Папы»? Я считала чудом, что Сандро, пусть с неохотой, вообще принял моё нынешнее положение. Во время выборов Папы и последующих торжеств он упорно клялся отомстить «этому испанскому развратнику», угрожая кастрировать его, обезглавить, а до того подвергнуть его strappado[88], несмотря на все мои уверения, что я выбрала своё положение папской любовницы добровольно и была им вполне довольна. Мне пришлось умолять его, чтобы он хотя бы встретился с Родриго, а моему хитрому Папе хватило ума предстать перед моим братом не в своём пышном папском облачении, а в мятой рубашке и камзоле — ни дать ни взять обыкновенный римский купец — и поглаживать мою руку, словно он был любящий муж, и наливать сидящему с застывшим лицом Сандро вино, словно он был просто радушный хозяин. Двое моих самых любимых мужчин впервые ужинали наедине через несколько недель после того, как улёгся ажиотаж, связанный с выборами.
— Предоставь это дело мне, — весело сказал Родриго и оставил меня ходить взад и вперёд по комнате, смежной со столовой, кусая ногти и гадая, не станет ли мой любимый брат отныне избегать меня как шлюху. Ох уж эти мужчины! А потом Сандро вышел, уже не красный как рак, а просто озадаченный и немного хмурый и сказал мне:
— Мне всё это не нравится, sorellina. Совсем не нравится. Так что я не понимаю, почему я больше не бешусь. Он такой...
— Я знаю. — Я встала на цыпочки и поцеловала брата. — Спасибо, Сандро.
Что до остальных членов семейства Фарнезе, то... хм. Что же все они сделали, когда узнали, что из постели мужа я перескочила в постель святого отца? «Нам следует навсегда изгнать тебя из семьи за тот позор, который ты на неё навлекла», — написал мне мой брат Анджело в своём гневном письме и повторял это на все лады в последующих, не менее гневных письмах... пока Папа не подыскал ему невесту из рода Орсини с большущим приданым. «Я бы никогда не поверил, что моя сестра может вести себя, как дешёвая потаскуха», — с ледяным презрением написал мой второй брат... А закончил своё письмо просьбой о том, чтобы я попросила Папу заплатить за ремонт нашего разрушающегося замка на берегу озера. «Ты всегда была легкомысленной и тщеславной, и теперь ты просто вульгарная шлюха», — написала тогда мне моя сестра Джеролама, а теперь во всех своих письмах она просила милостей для своего тощего как жердь мужа.
Вот вам и хвалёные семейные моральные устои. После моей свадьбы я ни разу не ездила в Каподимонте и не планировала хоть сколько-нибудь скоро туда поехать. Моя семья, в общем-то, не желала меня видеть; им нужны были только те милости, которые я могла для них добыть, а их можно было испросить в письме без неудобства, которое вызвало бы появление среди них моей аморальной персоны.
Из задумчивости меня вывел дружный рёв толпы. Хуан Борджиа взошёл на свою галеру с золочёным носом, которая унесёт его в Барселону; всходя на борт, он немного задержался, чтобы помахать на прощание своим усыпанным изумрудами беретом. О, почему бы ему просто не поторопиться и не убраться прочь? Я не могла вечно стоять и притворяться, будто плачу.
— Целых четыре галеры, чтобы перевезти его в Барселону? — насмешливо сказал Сандро, когда вёсла медленно и грациозно поднялись и опустились и галера тяжело отплыла от пристани, похожая на толстую вдову в чрезмерно пышных юбках.
— Они нагружены драгоценностями, мехами, парчой, коврами, гобеленами, подарками для его невесты, подарками для короля Фердинанда и королевы Изабеллы... — Я встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, как удаляются галеры, и наконец-то позволила себе от души улыбнуться. — А говорят, будто женщины берут с собою в путешествия слишком много вещей.
— Как ты думаешь, сколько времени у него уйдёт, чтобы растранжирить всё, что везут эти четыре галеры?
— Как бы то ни было, он уехал. — Я весело замахала рукой. — Уехал навсегда, если я буду очень хорошо себя вести и Пречистая Дева услышит мои молитвы.
— С каких это пор ты ведёшь себя хорошо?
— Не тебе читать мне мораль, Алессандро Фарнезе. Как зовут твою последнюю любовницу? Баттестина?
— Нет, Сильвия, — признался мой брат. — Баттестина стала уж слишком навязчивой.
— Тебе следует посылать своих любовниц ко мне за советом. Я никогда не бываю навязчивой.
Толпа уже расходилась в поисках новых развлечений — но Папа остался, окружённый стражей, продолжая глядеть из своего портшеза на сверкающую на солнце реку. Сандро тихонько ушёл, пробормотав что-то о своих обязанностях в курии.
— Ты имеешь в виду обязанности перед твоей новой любовницей Сильвией? — прошептала я.
Но Борджиа оставались на пристани, пока корабль Хуана не исчез из вида за поворотом реки. Тогда взгляд Родриго зажёгся, встретившись с моим, и, пока он, поднеся руку к глазам, смахивал слезу, я послала ему воздушный поцелуй.
Теперь, когда я официально была падшей женщиной, грешницей, шлюхой и тому подобное, люди с удовольствием говорили мне о бремени греха, которое лежало на моих плечах. В основном то были нищенствующие монахи и добродетельные женщины, которые куда больше волновались по этому поводу, чем я сама. Я не решалась сказать им, что не ощущаю на своих плечах никакого груза. Родриго был прав: с какой стати мне бояться адского пламени, уготованного для блудниц и прелюбодеек, если грехи мне отпускал сам Папа (между поцелуями)? Кто больше подходил для этой роли, чем сам наместник Бога на земле?
И имейте в виду, у любовницы есть свои обязанности. Жёны могут капризничать, выходить из себя, быть подверженными головным болям — а любовница всегда должна быть очаровательна, весела и готова развлекать своего любовника. К тому же жёны должны быть соответствующим образом одеваться и готовиться только к тому, что ждёт их днём, меж тем как я должна быть соответствующим образом одета и готова также и к тому, что ждёт меня ночью.
Если бы я была настоящею женой, Орсино наверняка уже устал бы от меня и докучал бы мне только раз в неделю. Он приходил бы в мою спальню, залезал бы на меня, чтобы быстренько, не снимая с меня ночной рубашки, всунуть в меня своё мужское орудие, а потом скатывался бы на спину и тут же начинал храпеть. Все знают, что мужьям надоедают их жёны, которые, собственно говоря, и не должны получать удовольствие от того, что их супруги делают с ними ночью. Но Родриго, хм... я невольно рассмеялась. Святой отец, скажем так, был не таким, когда дело касалось страсти. И к тому же я никогда не знала, когда он может прийти по подземному ходу из Ватикана в палаццо Санта-Мария. Если даже он не мог поужинать вместе со мною и Лукрецией, иногда он являлся в мою постель после полуночи на час или два, так что я всегда готовилась: меняла бархатное платье на полупрозрачную ночную рубашку, расчёсывала волосы с розовою водой, чтобы они лежали гладко, а не курчавились от того, что днём были заплетены в косы и заколоты шпильками, втирала в кожу пахнущий абрикосами крем (уделяя особое внимание пяткам и локтям) и только потом ложилась в свою шёлковую постель с занавесками и балдахином, понятия не имея, просплю ли я всю ночь или нет.
Но нынче я точно знала, что увижу своего Папу, поэтому больше, чем обычно, торопилась расчесать волосы с розовой водой и втереть в тело крем, только несколько минут поколебавшись над письмом, которое сегодня получила. Моя тощая служанка Пантесилея вытянула шею.
— О-о! Любовные письма, мадонна?
— Разумеется нет. Ты можешь идти спать, Пантесилея.
— А меня ждёт кавалер. — Она подмигнула мне и, явно пребывая в превосходном настроении, упорхнула. Я подождала, пока за нею затворится тяжёлая дверь, потом вновь вынула своё письмо. Теперь, когда мы с Пантесилеей отлично ладили и симпатизировали друг другу, она шпионила не за мною, а для меня, но кое-что я держала в секрете от всех. Например, то, что время от времени я получала письма от моего мужа.
Я сломала печать на письме и начала с трудом разбирать его детский почерк. Он писал письма собственноручно, и орфография у него была ещё более ужасающая, чем у Лукреции. Орсино писал мне, что всё у него было «харашо». И что он надеется, что у меня тоже всё «харашо». В Бассанелло была «харошая» охота; например, вчера он завалил аленя с «прикрасными витвистыми рагами. Погаваривали о фторжении французоф...».
Далее шли страницы, заполненные неуклюжими любезностями, как в предыдущем письме и в том, которое он писал до того. Я, вздохнув, поднесла письмо к свече и сожгла его дотла в мелком блюде, на котором я держала вымоченные в мёду миндальные пирожные Кармелины, вернее, держала бы её вымоченные в мёду миндальные пирожные, если бы не съедала их в один присест. Письмо обратилось в пепел, а я начала грызть ноготь большого пальца. Бедный Орсино; для чего он продолжает писать мне, если мы с ним не виделись со дня того неловкого совокупления в конюшнях? Если он желает меня недостаточно сильно, чтобы потребовать от меня приехать к нему или, если уж на то пошло, признать мою дочь (а она не от него!), то зачем же он пишет мне все эти письма? Я отвечала ему только из вежливости, посылая лишь самые, что ни на есть, короткие и официальные записки. Если бы Родриго узнал, он бы точно подверг моего молодого мужа пытке strappado, и я не шучу.
А может быть, он бы только насмешливо рассмеялся. Как бы то ни было, я не хотела, чтобы он знал.
— Привет, mi perla[89].
Услышав за спиною знакомый низкий, звучный голос, я улыбнулась. Сейчас у меня в Риме было уже много прозвищ, включая «La Bella», которое мне весьма льстило, и «Венера Ватикана», которое льстило мне более или менее, и «Христова невеста», которое мне нисколько не льстило, хотя Леонелло находил его таким уморительно смешным, что у меня порой закрадывалось смутное подозрение: а не выдумал ли он его сам. Но один лишь Родриго называл меня своей жемчужиной.
— Ваше Святейшество, — тихо проговорила я и задула все свечи, кроме одной. Потом я поднесла его руку к губам и поцеловала его папское кольцо. Он как всегда величаво кивнул и, подняв меня мускулистыми руками, отнёс в постель. Это он тоже проделывал всегда. Когда ты небольшого роста, мужчины всё время хотят взять тебя на руки и куда-то понести.
— Странно, — заметил Леонелло, когда я ему это сказала. — Лично меня мой малый рост привёл к несколько иным выводам.
Однако нынче мой Папа, похоже, был не склонен к занятиям любовью. Вместо этого он положил голову мне на грудь, рассеянно поцеловав ямку у меня под горлом, и я прижалась щекой к его голове и начала накручивать его чёрные волосы себе на пальцы.
— Ты думаешь сейчас о Хуане, — молвила я наконец.
— Хуан. — Родриго был сейчас лишь тёмным профилем в Мерцающем тусклом свете одной-единственной свечи; орлиный нос, выпуклая грудь и печальный голос. — Он уехал от меня, как и Педро Луис. Педро был так молод, когда... — Голос Родриго затих, как всегда, когда он говорил о своём первенце, родившемся в Испании и погибшем после своей первой военной кампании. — Говорили, что он был храбр, очень храбр, я тебе это говорил?
— Много раз.
— Хуан тоже храбр. Как Педро Луис. Из него выйдет великий кондотьер[90].
У меня были большие сомнения, может ли семнадцатилетний юнец, который не в силах избавиться от привычки к своим любимым занятиям — приставаниям к кухонным служанкам и убийству бродячих кошек в тёмных переулках — действительно стать вторым Ахиллом, но я, само собой, была не так глупа, чтобы сказать это вслух.
— Ты же знаешь, Хуан уехал, но не погиб, — промолвила я, гладя волосы Родриго. — Он вернётся.
— Мне совсем не нравится, что он уехал! Мне бы не понравилось, и если бы уехал кто-либо другой из моих детей. Мне хочется, чтобы моя семья была здесь, со мной.
— И это говорит человек, который как-то ночью прожужжал мне все уши, рассказывая, как его дети собираются основать великую сеть взаимосвязанных династий в Испании, Франции, Неаполе и остальном мире! — Я игриво укусила Родриго за мочку уха. — Как же ты намереваешься основать какую-то там великую сеть, если все твои дети останутся здесь?
— Я пока ещё над этим работаю, — признался Родриго.
Я рассмеялась.
— Тогда до тех пор, пока ты, Ваше Святейшество, не найдёшь идеального решения, оставь Хуана Испании, а Испанию Хуану. А Чезаре...
— Следующий Папа Римский из семьи Борджиа, — кивнул Родриго. — Жаль только, что я этого не увижу.
— У нас есть Папа, Чезаре Борджиа, Папа Александр VII. — Я попробовала эти слова на вкус. — Это совсем не в его духе. Он скорее станет Александром-полководцем, который завоёвывает мир.
— Мир может завоевать Хуан. Он как раз достаточно горяч для поля битвы. У Чезаре более холодная голова, как раз это и необходимо в служении церкви.
— По-моему, он не хочет служить церкви.
— Ну и что? Он мой сын, и будет делать то, что велю я.
Перед моими глазами мелькнул Чезаре, как он стоял нынче днём в своём церковном облачении, прямой, как столб, и такой же неподвижный.
— Хм. Значит, один сын для мирской стези и один для духовной. А Джоффре?
Для Неаполя. — Родриго сдвинул брови, барабаня пальцами по моей руке и глядя на потолок, на котором по его заказу написали фреску: золотоволосая Европа[91], похищаемая Зевсом в образе быка. Европа была очень похожа на меня, а на широкую спину быка было наброшено бордово-жёлтое покрывало, покрывало цветов Борджиа. — Мне надо будет что-то предпринять насчёт Неаполя.
— Что, прямо сейчас? — Я принялась тыкать его пальцем в рёбра, пока он не заёрзал. Мой милый Папа боялся щекотки. Я безжалостно прицелилась и ткнула его в чувствительное местечко на талии, после чего он схватил мои запястья одной сильной рукой и прижал меня к своей широкой груди, сказав своим самым грозным папским шёпотом:
— Я отлучу тебя от Церкви, дерзкая ты девчонка, если ты заставишь меня взвизгнуть.
— Тогда я попрошу у моего святого отца прощения. Разумеется, на коленях.
— Тогда, я, возможно, отлучу тебя от Церкви только ради того, чтобы увидеть такое приятное зрелище. — Он поцеловал меня в кончик носа, наконец-то улыбаясь, хотя его мысли были всё ещё заняты Неаполем. Но, по крайней мере, он более не горевал о Хуане и бедном погибшем Педро Луисе. — Думаю, Джоффре поможет мне заполучить Неаполь. У короля Ферренте есть несколько свободных принцесс — и он отдаст одну из них в жёны Джоффре, если я поддержу его против Франции и Испании...
— Только не говори мне, что Испания хочет заграбастать ещё и Неаполь. — Я скорчила гримасу. — Ты же только что отдал ей целый континент! — Весною все только об этом и говорили: о новом Эдеме, который открыл этот генуэзский мореплаватель[92], чьё имя я никак не могла запомнить, Эдеме, большую часть которого Родриго отдал Испании. Лично меня карты и договоры интересовали куда меньше, чем привезённые из этого Нового Света странные растения и краснокожие рабы в ручных кандалах и удивительнее, ярких цветов птицы, о которых толковали, будто они умеют говорить. Родриго достал одну такую птицу и подарил её Лукреции, но пока что она отказывалась говорить, а просто сидела, нахохлившись, на своём насесте и пыталась отхватить пальцы любому, кто хотел её покормить. Про себя я называла её Ваноццей.
Я погладила грудь Родриго.
— Итак, Джоффре завоёвывает тебе Неаполь, Лукреция — Милан, через своего мужа из семейства Сфорца. А какую рыбу ты собираешься поймать с помощью Лауры?
— Не знаю. Может быть, Францию? Французы начинают мутить воду. Но это может подождать. — Его пальцы решительно забарабанили по моим; вся его молчаливая задумчивость испарилась, когда он наконец-то начал принимать решения. Я никогда, никогда ещё не видела моего Папу усталым. — Сначала Неаполь, потом — коллегия кардиналов. Ей нужна молодая кровь, чтобы встряхнуть этих старых гусаков в красных шапках. Как бы то ни было, Чезаре пора стать кардиналом. А как насчёт твоего брата — как бы ему понравилась красная шапка?
Я приподняла голову с папского плеча.
— Сандро?
— Да, а почему бы нет? Он шутник и никогда не будет играть большой роли, но он забавный. К тому же мне нравится оказывать ему милости. — Родриго ухмыльнулся. — Я ему, в общем-то, нравлюсь — или нравился бы, если бы не спал с его сестрой. — Родриго наклонился и несколько раз поцеловал меня в плечо. — Вот я и наблюдаю, как ему одновременно хочется и ударить меня и принять то, что я ему предлагаю, и, в конце концов, он просто с изысканной холодностью говорит «нет». Это как-то освежает после всех этих лебезящих подхалимов, с которыми я обыкновенно имею дело.
— Если ты в самом деле хочешь предложить ему кардинальскую шапку, я заставлю его сказать «да». — Я убедила Сандро занять пост в курии, но с тех пор он отверг несколько доходных должностей, которые предлагал ему мой Папа, несмотря на все мои упрашивания и уговоры. Но стать кардиналом... Это бы сразу вывело моего старшего брата в люди. Он бы занял прочное положение и притом пожизненно, стал бы большим человеком, а именно этого я для него хотела: успеха, счастья, всего хорошего, что только есть на свете. Может быть, потому что он был единственным из членов моей семьи, который не протягивал ко мне жадную руку теперь, когда я могла осыпать их всех милостями.
Но мне вовсе не нравилось просить Родриго о милостях. Да, он щедро осыпал меня подарками, и мою семью тоже, но я никогда его ни о чём не просила. Я не была шлюхой, как бы ни называли меня жители Рима, — а они называли меня и так, а не только красивыми именами вроде «Венеры Ватикана». Порою это всё ещё меня мучило. Я была девушкой благородного происхождения и хорошего воспитания, взращённой для того, чтобы украшать дом мужа и рожать ему детей, и иногда я задавала себе вопрос: как же я отошла так далеко от этого статуса?
А иногда я думала: а так ли далеко я, в конце концов, отошла от него? Я украшала дом мужчины, и я родила ему ребёнка, и те дни, которые я проводила, ухаживая за своей маленькой дочуркой и примеряя платья, которые мне шили, и ходя к мессе, и сидя вечером за ужином во главе стола, не очень-то отличались от той жизни, которую я рассчитывала вести после брака.
Всё как-то очень запуталось.
Я вздохнула, и Родриго кончиком пальца приподнял мой подбородок.
— Иди ко мне, — прошептал он.
— Да, Ваше Святейшество, — прошептала в ответ я, и он притянул меня к себе.
Когда Родриго впервые занялся со мною любовью, я совершенно не понимала, что он делает. Из того, что шептала моя мать, и из набожных, непристойных или совершенно жутких рассказов служанок я знала, что сначала совокупляться с мужчиной бывает больно, а потом либо приятно, либо скучно, однако это никогда не занимает много времени. Мужчины получают своё удовольствие, и всё происходит очень быстро и просто. Но Родриго совсем не торопился, и у него это получалось отнюдь не просто.
— Что ты делаешь? — спросила я, краснея и закрывая скрещёнными руками грудь, когда он смотрел на меня в самый первый раз.
— Любуюсь, — ответил он и убрал мои руки от груди. И он любовался и восхищался не только тем, что замечали все — моими волосами и грудями, тем, что бросалось в глаза. Например, он мог заявить: — Кожа на внутренней стороне твоего запястья похожа на атлас, — и потом медленно гладить её большим пальцем, пока пульс под нею не начинал биться быстро, как в лихорадке. — А ты знаешь, что у тебя на коленях ямочки? — И он круговыми движениями обводил их. — И на локтях тоже? — После этих слов его пальцы скользнули по моим рёбрам, вверх к плечам и вниз по рукам до локтей. — И ещё одна ямочка в основании твоего позвоночника. — И я почувствовала там его губы, они неспешно отодвигали в сторону мои волосы, пока он снизу доверху целовал мою спину, и всё моё тело пело, радуясь, что им восхищаются всю ночь.
Я всё ещё не знала, кто делает это неправильно: Родриго или все остальные. Но мой смуглый грузный шестидесятидвухлетний любовник мог так восхищаться участком кожи над моим бедром, что соскакивал с моего тела, чтобы последовать за своею рукой, и в конечном счёте я решила, что это лучше, чем красивый профиль или молодое лицо. В конце концов, очень многие девушки выходили замуж за стариков — и мне повезло, ибо мне достался мужчина, имеющий огромную власть, благородную внешность и, самое главное, неистощимую охоту дарить подарки и заниматься любовью; мужчина, чья страсть ко мне нисколько не поубавилась, хотя с нашей первой встречи прошёл уже год.
Да, это можно было назвать большой удачей.
— Мой святейший бык, — дразня его, проговорила я, касаясь губами его губ, и из его груди, прижатой к моим грудям, вырвался смех. Он любил такие богохульные шутки; и я села на него верхом, и мои волосы и пахнущая абрикосами кожа мерцали в свете свечи. Его глаза блестели в полумраке, пока их не затуманила страсть и он не прошептал:
— Mi perla, — одной рукою лаская ямочку у основания моего позвоночника, а другою держа меня за шею; потом, накрутив мои волосы на ладонь, потянул меня вниз, к своей груди. Наши губы сливались и пили дыхание друг друга. Вверху, на потолочной фреске, Европа ехала верхом на быке. Внизу я скакала на своём.
— Родриго? — тихо сказала я, когда всё закончилось. — Можно, я кое о чём тебя попрошу?
— Вы, женщины, вечно цепляетесь к мужчинам, когда они чувствуют себя беззащитными. — Глаза Родриго были закрыты, голос звучал сонно, но я всё же расслышала в нём улыбку. — Чего ты хочешь, mi perla? Бриллиантов? Ты получишь их столько, сколько захочешь.
— Нет. — Я оперлась подбородком на его плечо. — Я хочу, чтобы наша дочь носила имя Борджиа, а не Орсини.
Он мгновение помолчал.
— Джулия, это же против всех законов.
— Ты мог бы изменить закон. — Я улыбнулась, целуя его в горло. — В конце концов ты — Папа!
— А Лаура Орсини — прекрасное имя. — Он открыл глаза. — Так что, Джулия, давай оставим всё, как есть.
— Но всё же знают, что она твоя дочь, а не Орсино. Почему не признать это официально? — Я могла своими чарами склонить Родриго к чему угодно; наверняка я могла добиться и этого. — Только представь — «Лаура Борджиа»...
— Нет!
Я посмотрела на него сквозь полумрак. Наши члены всё ещё были переплетены, моё белое тело было прижато к его смуглому, мои волосы покрывали нас обоих — но его голос прозвучал, как удар бича.
— Родриго, не можешь же ты сомневаться, что Лаура...
— Почему я должен верить, что она моя, Джулия? Ведь ты в то же самое время спала с этим косоглазым юнцом!
У меня засосало под ложечкой.
— Вовсе нет...
— Не лги мне, — резко сказал он. — Я обо всём узнал от Адрианы, а она — от этого жалкого маленького труса, которого она называет сыном.
Адриана. Эта гнусная старая ведьма.
— Я не лгала тебе, — озадаченно сказала я. — Я сказала тебе, что имела сношение со своим мужем. Я сказала тебе об этом в тот самый день, когда пришла к тебе. Я сказала тебе, что я уже не девственница, а ты ответил, что тебе всё равно!
Родриго сел на кровати, и его голос зазвучал холодно.
— Мне было бы далеко не всё равно, если бы ты потрудилась упомянуть, что предавалась и своему мужу и мне в течение одной и той же недели!
— Только один раз! — Мой голос непроизвольно повысился. Как же наш разговор превратился в ссору? Мы с моим Папой никогда прежде не ссорились, ни из-за чего. — Это случилось только один раз!
Мой Папа гневным движением сбросил с себя простыню и встал.
— Ты можешь говорить, что тебе угодно!
— Но это правда! — Я тоже села, прижимая простыню к груди. — Неужели Адриана тебе этого не сказала, когда ябедничала?
— Адриана всегда блюдёт мои интересы. — Родриго сердито схватился за свой халат. — Чего явно нельзя сказать о тебе.
— Не можешь же ты думать — да как ты смеешь... — Злые слова жгли моё горло, точно горячие искры, но прежде, чем я сумела собрать их воедино, мой Папа оборвал мою речь.
— Да кто вбил в твою голову эту глупую идею насчёт фамилии Лауры?
— Ваноцца. Она сказала, что ты мог бы обойти закон, если бы захотел. И она права, ты мог бы это сделать!
Он лающе расхохотался.
— Эта моя жена любит вмешиваться во что не просят.
Я соскочила с кровати, прикрывшись волосами вместо халата.
— Жена?
— Она жила со мной целых десять лет, Джулия. Она была мне женой во всём, кроме имени.
— А кто же тогда я? — с гневом бросила я.
— Неважно. — Родриго рукой взъерошил волосы на своей голове. — Закон есть закон, Джулия, и я не стану его изменять, чтобы дать своё имя плоду твоей глупости.
— Она никакой не плод! — вскричала я. — Она Борджиа! Один раз с Орсино, всего один раз против всего того, что у нас...
— Я не желаю ничего о нём слышать! — рявкнул Родриго, и я бы вздрогнула от прозвучавшей в его голосе ярости, если бы она внезапно не стала мне совершенно понятна.
— Неужели ты думаешь, будто я когда-нибудь предпочту Орсино тебе? Только потому, что он молод и... Я почти сказала «красив», но это было бы с моей стороны нетактично. — Только потому, что он молод? Ты поэтому ничего мне не сказал после того, как Адриана рассказала тебе, что я была с ним близка?
Он отрицательно мотнул головой и что-то буркнул, но при этом не стал встречаться со мною взглядом.
— Родриго. — Я обхватила большую руку моего Папы обеими своими руками, и моё страдающее сердце немного смягчилось, хотя пульс по-прежнему часто бился от возмущения. — Родриго, ты же знаешь — тебе нечего бояться в том, что касается его. Я бы...
— Мы Папа, Джулия Фарнезе, и мы ничего не боимся. — Он вырвал свою руку из моих и стремительно повернулся, точно бык, который вот-вот выбежит на арену. И, о Пречистая Дева, это был дурной знак, что он начал называть себя папским «мы». — Уже поздно. У нас есть работа. До свидания.
Я чувствовала себя так, словно он меня ударил. Глаза мои наполнились жгучими слезами, сердце болезненно сжалось, но я его обуздала.
— А Лаура? — не удержавшись, прошептала я.
— Останется Орсини. — Родриго посмотрел на меня через плечо, и в его глазах блеснула сталь. — Право, Джулия, тебе очень повезло, что ты родила девочку. Если бы у тебя родился сын, я бы гневался на тебя намного сильнее!
— Ваше Святейшество, — с трудом, бесцветным голосом произнесла я, стараясь скрыть, как больно его слова меня ранили. Он гневно дёрнул челюстью, этот жест был нисколько не похож на прощальный и тем более — на нежный поцелуй, с которым он обыкновенно от меня уходил, и я стояла, обхватив себя руками, замёрзшая, голая и несчастная, когда за ним захлопнулась дверь. Я зажмурила глаза, ощутив, как горючие слёзы обжигают мои щёки. Мой Папа дарил мне жемчуга и бриллианты и бархатные платья, он подарил мне серебряное зубное кольцо для Лауры и красную кардинальскую шапку для моего любимого брата — но он отказался дать моей дочери своё имя.
Что ж, видно, даже Венера Ватикана не может получить всё.
ГЛАВА 10
Лучше, чтобы тебя не любили, а боялись.
КАРМЕЛИНА
— Ты, — сказала я Бартоломео, — меня позоришь. Ты недостоин даже мести полы в моей кухне. Ты пятнаешь доброе имя всех хороших поваров в мире и умрёшь жалким неудачником, который не умеет даже как следует сварить яйцо.
Нет нужды говорить, что я была в восторге от своего нового ученика.
— А что с ним не так? — Бартоломео удручённо уставился на переваренное яйцо, лежащее перед ним, как небольшой камень. — Я видел, как их варит моя матушка...
— Смотреть и варить самому — это совершенно разные вещи. — Может быть, маленькие мальчики и наблюдают на кухне за своими матерями, но они не обращают особого внимания на то, что именно те делают, и в самом деле, с какой стати им обращать внимание? Большинство мальчиков не собираются быть поварами. Когда они приходят ко мне учиться, у них нет знания основ, какое есть в этом возрасте у девочек, потому что любая девочка с младенчества знает, что ей предстоит быть хозяйкой на кухне своего будущего мужа. Я настаивала на том, чтобы все мои ученики начинали с основ. Вернее, ученики Марко, но поскольку учила их я, пока Марко занимался планированием меню, я могла делать это по-своему. (А половину времени и меню планировала я). Юный Бартоломео выглядел униженным, когда я учила его, как правильно держать нож или взбивать сливки, особенно видя, что остальные ученики и подмастерья его возраста раскатывают сдобное тесто или взбивают соусы и смеются над ним, но небольшое унижение полезно для души. Я была уверена, что святая Марфа со мной бы согласилась. От неё, в конце концов, осталась только высохшая рука, живущая в коробке из-под специй, и она, похоже, нисколько против этого не возражала.
— Яйцо должно вариться ровно столько, сколько надо, чтобы прочесть Credo[93], и не больше. Прямо из книжки рецептов моего отца: страница 398, параграф «Постные блюда». Я бросила Бартоломео ещё одно яйцо, и он с трудом его поймал, прижав к своей испачканной мукой рубашке. — Попробуй ещё раз.
Он шумно выдохнул и бросил яйцо в котелок.
— Credo in unum Deum…[94] — Один из подмастерьев прыснул со смеху в сковородку с бурлящим апельсиновым соусом, и Бартоломео запнулся. Когда он был всего лишь мойщиком посуды, его распирало от вопросов, но теперь, когда он стал самым неумелым из учеников, его одолевала робость. — Credo in unum Deum...
— Громче! Я тебя не слышу! — рявкнула я.
— Patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae...[95]
— Сойдёт, — сказала я, когда его второе яйцо было готово, мягкое и безупречное. — А теперь делай это ещё и ещё, покуда тебе больше не понадобится мешать работе моей кухни громким чтением молитв, бестолковый ты оболтус.
— Почему вы кричите на меня, синьорина? — не выдержал он. — Ведь ни на кого из остальных подмастерьев вы не кричите!
Потому что никто из остальных не подавал никаких надежд, вот почему. В конце первого дня работы Бартоломео в качестве ученика я опустилась на колени перед рукой святой Марфы и возблагодарила святую Угодницу за то, что она настолько смягчила сердце Марко, что он разрешил мне оставить Бартоломео среди учеников. Оказалось, что мой бывший мойщик посуды имеет не только превосходный поварской нюх, но и мягкое запястье, что в будущем позволит ему взбивать прекрасные соусы, и природную способность определять, сколько времени надо обжаривать над огнём тот или иной кусок мяса. Но я ему, разумеется, ничего об этом не скажу. Подмастерья работают куда лучше, если держать их в страхе.
— Ты что же это, ставишь под сомнение мои методы? — И я указала Бартоломео на дверь, ведущую в кухонный двор. — Если так, то ты свободен, можешь уходить. Обратно в сыромятню твоего дяди, к запахам гнилого мяса и мочи. Ты этого хочешь?
Он сжал зубы и возмущённо посмотрел на меня.
— Нет, синьорина.
Немного вызова — это хорошо. Повара, у которых есть темперамент, готовят лучше, чем те, у кого его нет.
— Свари ещё одно яйцо, — сказала я, — и будь любезен больше не ставить под сомнение мои инструкции.
— Да, синьорина.
Я едва удержалась от улыбки, когда услышала, как за моей спиной он решительно забормотал:
— Credo in unum Deum. — Положительно, мне нравится учить уму-разуму хорошего ученика! Это очищает нёбо, как жевание листьев мяты между переменами блюд во время долгого банкета.
На кухнях нынче было вдвое тише, чем обычно бывает в полуденный час... На прошлой неделе мадонна Адриана заявила, что в Риме всё ещё слишком жарко и душно для октября и что она намерена отправиться в Витербо, на воды на несколько недель, покуда жара не спадёт. Мадонна Джулия надула свои похожие на алую вишню губы и дулась на Папу, покуда он не согласился, что провести неделю за городом рядом с ней — это как раз то, что нужно, и после этого в доме начался тарарам. Марко уже отправился в Витербо с половиной судомоек, служанок, подмастерьев и минимумом самой необходимой кухонной утвари: сковородок, ступок и котлов — их погрузили на повозки или на мулов, а пока грузили, Марко кричал мне, чтобы я принесла медные бутыли для оливкового масла и сита. Я должна была последовать за ним вместе с остальными работниками кухонь, когда мадонна Джулия, её свекровь и юная Лукреция наконец соберутся ехать в Витербо. Я уже представляла, как там будет прохладно, зелено и тихо и как свежие ветры унесут вонь дохлых кошек и потных человеческих тел, что преследовала нас в Риме. От нас с Марко потребуют более лёгкого меню, чтобы охладить кровь и возбудить притупленный жарой аппетит; а также охлаждённого в снегу вина и свежевыжатых настоев из шелковицы и хурмы; салатов из листьев эндивия и цветов каперсов; холодных цыплят, нафаршированных лаймами и сбрызнутых розовым уксусом, и лёгких, воздушных омлетов с козьим молоком и мелко нарубленными трюфелями.
— Синьорина? — Один из помощников дворецкого застыл в дверях, не осмеливаясь ступить в мои кухни. Я их всех хорошо вышколила с той поры, когда один из них случайно толкнул меня, когда я снимала с огня котелок, в результате чего на пол вылилась отличная похлёбка. Я выгнала его вон, на каждом шагу ударяя его по голове солёным линём, и после этого помощники дворецкого больше не доставляли мне хлопот. — Синьорина, мадонна Джулия послала меня к вам — ей нужен пакетик шафрана, чтобы ополоснуть волосы.
— Всякий раз, когда она моет волосы, она расходует мой шафран. — Но на самом деле я не возражала — ведь за шафран, в конце концов, платила не я, к тому же мадонна Джулия мне нравилась. То, как она за один присест поглощала целую корзинку моих оладий, растопило бы сердце любого повара. — Я отнесу ей его сама, — крикнула я, снимая с себя грязный передник и беря нераспечатанный пакетик шафрана.
Наложница Папы возлежала на груде бархатных подушек, уложенных на траве в центральном саду, завернувшись в полотенца и подставив солнцу свои маленькие босые ножки. Её макушка торчала из шляпы без тульи размером с колесо повозки, а мокрые волосы были разложены на огромных полях и сушились на полуденном солнцепёке. Её лицо было неподвижно, как у статуи, покрытое жёсткой белой маской из какого-то таинственного, похожего на глину вещества, она полировала ногти кусочком мягкой кожи, время от времени наклоняясь, чтоб почмокать губами своей дочурке, которая гукала в стоящей рядом корзинке с собственным навесом. Вокруг неё сновали служанки, как пчёлы вокруг своей матки: одна обрабатывала подошвы ног своей хозяйки пемзой; вторая выщипывала пинцетом волосы у неё надо лбом, чтобы он, гладкий и белый, казался ещё выше; третья служанка колдовала над клокочущим в котелке над огнём зельем для осветления волос и отгоняла ручного козла. «Какое хлопотное дело — быть красавицей», — подумала я. Лично я лучше посвятила бы время приготовлению какого-нибудь по-настоящему сложного соуса, чем выщипыванию волос надо лбом или удалению кутикул.
— Кармелина! — Живые тёмные глаза мадонны Джулии загорелись, как будто она весь день жаждала меня увидеть и лишь теперь, когда я пришла, могла назвать свою жизнь полной. Я видела и других женщин, умеющих приветствовать тебя так, словно они только тебя и ждали — так, моя сестра, бывало, упражнялась в этом трюке перед зеркалом, — но у Джулии Фарнезе это получалось так естественно и непринуждённо, что явно было вызвано искренней приязнью. — Вы принесли мне шафран? — спросила она. — Вы не представляете, что он делает с моими волосами — я смешиваю шафран, киноварь и серу, вернее, за меня это делает Пиа, и получаю множество светло-золотистых прядей. И золотисто-рыжих тоже, так что выходит очень красиво. Однако мне жалко всё время транжирить ваши запасы. Было бы очень печально, если бы вы вдруг перестали печь эти ваши чудесные печенья с шафраном. Вы их случайно не принесли?
— Боюсь, что нет, мадонна Джулия.
— Ну и хорошо. А то я опять начала толстеть. Но садитесь же, садитесь!
— Мне надо возвращаться на кухни, мадонна Джулия.
— А, чепуха, вы вполне могли бы сделать часовой перерыв. — Она передала пакетик шафрана служанке, которая готовила ей зелье для волос. — Я всегда ем, когда подставляю солнцу свои волосы, а поскольку я не должна есть, пока немного не похудею, вы пока что могли бы составить мне компанию. — Когда я села, она наклонила голову вбок, оценивая мою наружность. — Нет смысла ополаскивать отваром шафрана такие красивые тёмные волосы, как у вас. Что же можно попробовать для тёмных волос...
— Раствор из негашёной извести и свинца, — сказала служанка по имени Пиа и ещё раз хорошенько помешала ополаскиватель для волос Джулии. — Это хорошее средство для тех, у кого волосы тёмные.
— Ну, мне не нравится травить свои волосы металлом, это как-то нехорошо, верно? В Каподимонте мы использовали для ополаскивания тёмных волос отвар из розмарина и полыни. — Мадонна Джулия сделала знак служанкам, и те, хихикая, принялись расплетать мои волосы. — И вы должны обязательно попробовать мою маску — у неё странный запах, и она, когда застывает, становится жёсткой, но она великолепно отбеливает кожу.
— Мне не нужна белая кожа, — запротестовала я, пытаясь отмахнуться от служанок. Моими волосами никогда не занималась ни одна служанка; мои курчавые волосы всегда расчёсывала моя сестра, жалуясь, что они слишком путаются. — Я ведь не благородная дама, мадонна Джулия, и мне не надо...
— Полно, сидите смирно. — Любовница Папы начала собственноручно накладывать на мои щёки смесь для маски. — Не морщите так нос; я знаю, у неё странный запах, но это просто толчёные бобы, белок яйца, козье молоко и ещё пара ингредиентов. Некоторые женщины добавляют в смесь голубиные внутренности, но мне не нравится накладывать на лицо части мёртвой птицы, да и вам, наверное, не понравилось бы. О Господи, для достижения красоты порой требуется использовать что-то противное. Мужчины думают, что женщинам только и нужно, что ароматные лосьоны и духи, но они вообще ни о чём понятия не имеют.
— Я всегда говорю, что лучше не показывать им маски и то, что неприятно пахнет, — согласилась другая служанка. Мадонна Джулия откинула голову, и служанка начала расчёсывать её влажные волосы, поливая их смесью из шафрана, киновари и серы, пока ещё одна служанка ополаскивала мою тёмную шевелюру каким-то отваром, пахнущим травами. Мои курчавые волосы отросли до плеч, так что я могла опять заплетать их в косы. Всякий раз, когда меня видел Леонелло, этот карлик непременно выдвигал насчёт них новую бредовую догадку.
— Давайте, я отгадаю, в чём тут дело, — сказал он мне вчера, когда мы встретились во внутреннем дворе. — Вы — монашка, сбежавшая из монастыря! — А за два дня до этого он предположил: — Вы пели в хоре, поющем грегорианские хоралы, выдавая себя за мальчика! У вас для этого достаточно плоская фигура. — А за неделю до того он выдал: — А, знаю! Вы венецианская куртизанка, которая возбуждает своих клиентов, переодеваясь мужчиной! О венецианцах, бывает, такое услышишь...
— Мне пришлось ехать в Рим одной, — всегда холодно отвечала на это я, — и, чтобы не нарваться на неприятности, я путешествовала, переодевшись юношей. Как вы и сами знаете, ведь я говорила вам об этом много раз! — Но маленький мессер Леонелло всегда встречал мои слова многозначительной ухмылкой. С тех самых пор, как он вызнал, что я сбежала из Венеции, прихватив с собой рецепты моего отца, он желал узнать мою историю целиком. Святая Марфа, помоги мне, если он-таки разнюхает, от кого я сбежала. Тогда он, этот ужасный маленький человечек, выдаст меня просто для того, чтобы насладиться своей правотой.
Что ж, поделом мне за то, что, как дура, расслабилась в его присутствии. Тогда в лоджии мне показалось, что он вовсе не так уж плох. Может быть, даже симпатичен. И тут он вдруг набросился на меня и укусил, точно змея, дождавшаяся добычи.
Я больше не буду такой неосторожной. Пусть мадонне Джулии и нравится её телохранитель, я в его присутствии отныне ни за что не открою рта. Больно уж он хитрый, а мне ни к чему, чтобы он оттачивал своё хитроумие на мне.
Все служанки уселись на траву, намазанные ворованной косметикой, и явно приготовились посплетничать от души.
— Так бывает всегда? — шёпотом спросила я у тощей Пантесилеи, когда та плюхнулась на траву рядом со мной и, как ни в чём не бывало, выскребла из банки остатки маски её хозяйки и нанесла их на свои щёки. Я знала служанок мадонны Джулии намного хуже, чем своих кухонных девушек, — в строгой иерархии работающих в палаццо слуг мы занимали ступеньку, совершенно не похожую на этот пахнущий духами женский мирок. И я никогда не видела, чтобы какая-нибудь высокородная дама делила со служанками свою косметику и последние сплетни.
— Вы не поверите, как засуетилась коллегия кардиналов, — болтала Джулия Фарнезе. — Послушать их, так можно подумать, что к нам вот-вот вторгнутся демоны...
Нет, решила я, когда служанки начали судачить, так не бывает, во всяком случае за пределами того мирка, который Леонелло называл папским сералем. Моему отцу довелось обслуживать очень многих знатных венецианских дам, и некоторые из них порой готовы были поделиться секретами со своими служанками, но они были куда менее склонны выслушивать их излияния. Взаимные признания могли делаться только среди равных.
Но с другой стороны, возможно, папская любовница просто не имела равных. Теперь, когда о ней шла дурная слава, дамы, равные ей по происхождению, никогда к ней не заглядывали. Её навещали только мелкие дворяне и вежливые клирики и чиновники; те, кто желал выпросить себе милостей у Папы, и они, разумеется, не приводили с собой своих жён и дочерей. Будь мадонна Джулия куртизанкой, она могла бы завести себе подруг среди других женщин лёгкого поведения, но таких особ никогда бы не пустили в дом, где жила невинная дочь Папы. Джулия Фарнезе была слишком грешной для благородных дам и слишком добродетельной для потаскух. Неудивительно, что она приятельствовала со своими служанками и прибегала ко мне на кухню за пирожными и просила показать, как делаются оладьи. Ведь у неё не было других подруг, с которыми она могла бы поболтать.
— Значит, бедная Франческа беременна? — спросила она. От сплетен мирового масштаба мадонна Джулия и её наперсницы, по-видимому, перешли к сплетням об обитателях палаццо. — Говорила я ей, что этот стражник дурной человек. Ведь он, надо полагать, не собирается на ней жениться?
— Нет, и мадонна Адриана уже дала ей от ворот поворот, — сообщила Пантесилея, нагло роясь среди флаконов с духами своей хозяйки. — Никто не станет держать у себя служанку, если у неё вырос живот, мы всё это знаем.
— А как же ты умудряешься оставаться с плоским животом, ты же спишь, с кем попало?
— У меня свои способы, — с самодовольным видом ответила Пантесилея. — Надо знать, как не залететь, если хочешь и иметь в постели мужчину для утех, и при этом сохранить своё место!
Служанки закивали. Большинство из них были молодыми и глупыми — упаси бог, чтобы мадонна Адриана нанимала обученных камеристок, когда брать на работу неотёсанных деревенских девах было настолько дешевле! — и эта стайка хихикающих служанок наверняка не знала, что на самом деле им не следует сплетничать со своей госпожой или душиться её духами... но даже эти неопытные девчонки знали, что служанка не должна брюхатеть, иначе она потеряет своё место.
— Франческа принимала зелье, — прошептала Пиа. — Ей дала его одна старая карга, поклявшись, что если она будет пить его каждое воскресенье и петь короткий наговор, то она не забеременеет.
— Ни одно из этих зелий на самом деле не действует, верно?
Я невольно оглянулась, чтобы посмотреть, не подслушивают ли нас, и я в этом была не одинока. Если попы и любят метать насчёт чего-либо громы и молнии, так это насчёт способов, к которым женщины прибегают, чтобы не брюхатеть.
— Ну, лично меня не спрашивайте, что надо делать, чтобы не залететь, — сказала любовница Папы. — Может быть, я и порочная женщина, но я ничего не знаю о предотвращении беременности, кроме одного — надо продолжать кормить грудью ребёнка, который у тебя уже есть, тогда новых не будет. — Мадонна Джулия взяла малышку Лауру из корзинки и положила её себе на колени. — И, конечно, старой ведьме понадобилось сказать мне это, как раз когда в первый раз приложила Лауру к груди. «Ничто так не старит женщину, как частые роды, милочка, так что ты лучше больше не рожай, если хочешь сохранить фигуру и своё место».
Она так похоже передразнила мадонну Адриану, что все мы невольно рассмеялись, однако слова мадонны Джулии вызвали и косые взгляды.
— Это грех, — твёрдо сказала одна из служанок, осеняя себя крестным знамением. — Грешно пытаться ограничить число рождаемых тобою детей. Надо принимать всех деток, которых посылает тебе Бог! — Однако остальные девушки уже начали шушукаться. Может быть, всё дело было в жёсткой белой маске, которую почти все мы наложили себе на лица — так мы могли спрятать их и скрыть своё стремление узнать побольше о том, о чём, по словам попов, мы вообще никогда не должны были говорить.
— Если уговорить мужчину не изливать в тебя своё семя, ну, когда он кончает, — прошептала одна из служанок, — то зачатия не будет. Если он кончит не в тебя...
— Поди найди такого мужчину!
Они снова захихикали. Интересно, под своими масками они покраснели так же сильно, как и я?
— Всё дело в фазах луны, — со знающим видом сказала Пантесилея. — Она была среди нас признанной развратницей, хотя более милой и доброй развратницы свет не видел. — Именно луна определяет, когда ты можешь забеременеть. Надо наблюдать за ней и за своими месячными...
— Есть и более надёжные способы, — неожиданно для себя сказала я. Все намазанные белым лица повернулись ко мне, и я смущённо потёрла маску на щеке, которая уже начинала отслаиваться. — Правда есть.
— Откуда ты знаешь? — спросила задетая Пантесилея. — В конце концов, самой опытной развратницей была она; и она просто не могла позволить какой-то кухарке украсть у неё возможность блеснуть своими знаниями.
— Венеция — это город куртизанок, — объяснила я. — Там была одна по прозвищу Ла Турка, она была вся чёрная, самая дорогая шлюха в La Serenissima[96]. Так вот, я была знакома с одной девушкой, которая работала у неё служанкой. От этой своей знакомой я кое-что и узнала.
— Ну-ка, расскажите! — Джулия поцеловала пухлый кулачок, на который малышка Лаура намотала её белокурый локон. — Я люблю своего ребёнка, но вовсе не хочу заиметь ещё восемь или десять. Давайте, Кармелина, выкладывайте!
Я немного поколебалась, гадая, будет ли это грехом, если я расскажу самой известной распутнице Рима, как ограничить число незаконных детей, которых она родит Папе.
— Возьмите лайм и разрежьте его пополам, — сказала я наконец. — А потом... — И я жестами показала, что надо сделать.
Мои слушательницы наморщили носы.
— Это будет неудобно, — решила Пантесилея.
— Надо брать неаполитанские лаймы, — посоветовала я. — Они самые мелкие. Конечно, они дороже, но ведь, в конце концов, для того, чтобы нафаршировать лаймами цыплёнка, всегда берёшь самые лучшие. Значит, тем более нет смысла экономить на себе. — Я пожала плечами. — Служанка Ла Турки говорила, что этот способ не даёт полной гарантии, но, наверное, нет такого средства, которое действовало бы наверняка.
— Кроме одного — оставаться девственницей. — Моя госпожа улыбнулась, и маска вокруг её глаз растрескалась. Джулия Фарнезе не могла произнести и двух фраз подряд без улыбки. — Ну, кто этого хочет?
— Только не я, — сказали хором четыре служанки, и все мы рассмеялись.
«И не я», — подумала я. Ещё когда мне было семнадцать лет, красивый подмастерье моего отца сумел задурить мне голову и лишить меня невинности в кладовой, за штабелем ящиков с апельсинами. В первый заход оба мы были потные, он торопился, но после того, как мы сошлись несколько раз, я начала понимать, в чём здесь штука. К сожалению, как раз тогда мой подмастерье похвастался нашей связью перед не тем приятелем, а тот рассказал моему отцу. Затем было много шума, и мужчины кидались даже скамейками, не говоря уже об апельсинах. Когда драка завершилась, мой глупый любовник был уволен и отослан домой, а я получила хорошую порку, во время которой мой отец вопил, жалуясь, как трудно будет найти мужа, который согласился бы взять порченую невесту. В те времена я жестоко корила себя за бесстыдную похоть, но сейчас я корила себя лишь за то, что не выбрала себе любовника, который бы умел держать язык за зубами. Если хочешь сохранить что-то в тайне, то для этого нет худшего места, чем многолюдная кухня, а воспоминания о приятных соитиях за ящиками с апельсинами — плохая замена потерянному доброму имени.
— Итак... — Мадонна Джулия ткнула в мою сторону пальцем и устремила на меня взгляд весёлых тёмных глаз. — Кто же тот счастливчик, который пользуется вашим бесценным опытом с половинками лайма, а, Кармелина? У вас есть возлюбленный?
— Расскажи, расскажи! — закричали служанки.
— Разумеется, нет. — Я похлопала по застывшей маске на лице. — Наверное, пора уже смыть эту маску?
— Не увиливайте от ответа. — Джулия разжала маленький кулачок своей малышки и замахала на меня её ручкой. — Погодите, я, кажется, знаю. Это ведь Леонелло, да?
Когда она это сказала, я как раз взяла полотенце, чтобы стереть маску, и, услышав её слова, чуть его не уронила.
— Леонелло?
— Знаете, он ведь не может оторвать от вас глаз. Каждый раз, когда вы входите в комнату, он вперивает в вас взгляд и смотрит, смотрит, пока вы не уйдёте.
«Это потому, что он старается выведать все мои секреты».
— Только не Леонелло, — сказала я и принялась тереть полотенцем щёки. — Я этого маленького паскудника терпеть не могу.
— Он замухрышка, карлик, — сморщила нос одна из служанок. — К тому же он жесток. Сказал, что у меня нос как крючок, и откалывал про него шутки несколько дней, пока все помощники дворецкого не начали тоже надо мной смеяться. И всё только потому, что я спросила у него, правда ли, что карлики рождаются с волосами по всему телу, как медвежата...
— И у него везде эти его ножи. Вместо того чтобы переспать с тобой, он тебя того и гляди зарежет.
— Однако он умён, — возразила им Джулия. — И забавен; он всегда может меня рассмешить...
— Я с ним переспала, — сообщила Пантесилея. — Он, конечно, коротышка, но когда лежишь, это почти незаметно...
— Лучше уж ты, чем я, — сказала я. Я бы не согласилась лечь с Леонелло и раз в тысячу лет.
— Тогда, наверное, ты спишь со своим красавцем-кузеном? — ухмыльнулась другая служанка, и её высохшая маска пошла трещинами. — Я тебя не виню — он почти так же красив, как Чезаре Борджиа!
— С ним я тоже переспала, — молвила Пантесилея.
— С кем: с маэстро Сантини или с Чезаре Борджиа?
— С обоими. И могу вам сказать, что Марко Сантини, конечно, красив, но архиепископ — это что-то... — Все служанки завздыхали. Мы все были без ума от архиепископа Валенсии — признаться, даже у меня чуть не подогнулись колени, когда он взглянул на меня и улыбнулся тогда, в лоджии, после того как я поднялась туда, чтобы разбранить Леонелло. На мгновение я позавидовала Пантесилее; она же, как нельзя более довольная собой, ткнула меня локтем.
— Да полно тебе запираться! Конечно же это маэстро Сантини! Ты с ним спишь втихую, ну же, признайся...
— Ничего подобного! — Попробуй, расскажи что-нибудь этим смеющимся служанкам, и хоть они и обитают в своём мирке, отдельном от мирка, населённого судомойками и помощниками повара, уже через неделю все судомойки и все помощники повара будут всё рассказанное тобой знать в деталях. Так что я не собиралась рассказывать ни одной живой душе, что держу в своей комнате запас тех самых неаполитанских лаймов, чтобы иметь их под рукой для тех редких случаев, когда Марко выигрывал в кости, вместо того чтобы проиграть, и приходил домой, окрылённый победой и склонный к любовным утехам. В такие вечера он тыкался носом в мои уши и говорил мне, что я красива, даже несмотря на то, что высока, как мужчина. Я из благоразумия долго давала ему от ворот поворот, но мне было очень нужно, чтобы он сделал мне одолжение, позволив Бартоломео стать подмастерьем... и после того, как Марко повалил меня на мою койку и овладел мною, точно нетерпеливая гончая, загнавшая наконец добычу — при этом он счастливо улыбался, так как выиграл в зару, — мне было легко выбрать момент и шепнуть ему, что мы могли бы взять нового подмастерья, так чтобы мадонна Адриана ничего не заметила, потому что за его обучение якобы уже заплачено. С тех пор, если время от времени Марко и приходил, крадучись, к моей двери, когда ему приходила охота покувыркаться в постели, он, по крайней мере, осознавал, что надо держать это в тайне.
— Не смей щипать меня за задницу и не пытайся поцеловать в таких местах, где хоть кто-нибудь может нас увидеть, — твёрдо сказала я в самый первый раз, почти касаясь носом его носа на подушке. — Если судомойки и судомойщики будут думать, что я сплю с maestro di cucina, то вместо послушания я получу от них только смешки и двусмысленные шутки. А если об этом пронюхают служанки, они решат, что ты держишь меня в доме просто в качестве своей шлюхи, и тогда как мне заставить их работать?
— Клянусь хранить всё в тайне, — ухмыльнулся мой кузен. Его бы, разумеется, не стали осуждать, застав в моей постели — к услугам maestro di cucina были все хорошенькие служанки мадонны Адрианы, такова была одна из привилегий, которые давало ему его положение в доме. Что ж, ничего не поделаешь, так устроен этот мир, поэтому, заставив его поклясться, что он никому ничего не расскажет, я просто стянула с себя через голову сорочку и предалась наслаждению. Наверное, это надо было считать грехом. Во всяком случае, так бы сказали попы. Однако Марко ведь был моим пусть дальним, но кузеном, и поблизости у меня больше не было родственников мужского пола, так что в этом смысле он был ближайшим — так разве я не обязана его слушаться? Попы наверняка сказали бы, что да. И к тому же Марко сделал мне одолжение, дав мне приют, и подтасовал кухонные счета так, что получилось, будто плата за обучение Бартоломео была внесена, а посему разумнее ублажать его, а не отталкивать, когда ему хочется любовных утех. Не говоря уже о том, что он был чистым и в постели от него хорошо пахло и, хотя ему было далеко до Чезаре Борджиа, на него было более чем приятно смотреть, когда он снимал одежду.
Думаю, это и было грешно. Хотя если ты ограбила церковь, то блуд — это уже мелкий грех.
— Хорошо, скрывайте, кто ваш любовник, если хотите. — Мадонна Джулия откинула голову назад — её влажные волосы тоже заскользили назад по широким полям шляпы — и принялась влажным полотенцем стирать с лица отслаивающуюся маску. — Но я хочу вам заметить, что Витербо — идеальное место для любовных свиданий и что мы отправляемся туда уже послезавтра. Любовь среди свежих ветерков и аромата растущих везде цветов! Давайте все приготовимся к свиданиям, ладно? Пиа, тебе нужна хорошая маска из тимьяна и инжира, чтобы вылечить тот солнечный ожог, который ты получила на рынке... Пантесилея, если хочешь по-настоящему отбелить зубы, чтобы они казались белоснежными на фоне твоей прелестной оливковой кожи, используй пасту из мяты и розмарина... а вам, Кармелина, необходим компресс из молока с огурцами и петрушкой на горячем полотенце — это верное средство для смягчения кожи...
ЛЕОНЕЛЛО
Ко мне из сумрака приближался мужчина в маске.
Я рывком сел прямо на моей каменной скамье у стены, и дыхание моё пресеклось. «Он узнал, — подумал я вопреки всякой логике. — Он узнал, что я задаю вопросы, услышал, что я навожу справки о женщинах, которые перед смертью были пригвождены к столам». Говорят, любопытство до добра не доводит. До чего же оно доведёт меня? Dio.
У меня мелькнула мысль: интересно, мои ладони он тоже пригвоздит ножами к полу, перед тем как отогнуть мою голову назад, чтобы обнажить горло?
Возможно, мои мысли и застыли, но мои руки — нет. Нож из моей манжеты мгновенно очутился в одной руке, а нож из-за голенища скользнул в другую, когда ко мне бесшумною походкой приблизился человек в чёрном с блестящими в прорезях полумаски тёмными глазами.
— Не убивайте меня, маленький человек-лев, — молвил из-под маски Чезаре Борджиа. — Мой отец бы вас за это не поблагодарил.
Сын Папы отбросил маску, открыв худое, как у всех Борджиа, лицо. Но даже когда на нём ещё была маска, я должен был бы узнать его аккуратно подстриженную золотисто-рыжую бородку, змеиную грацию движений и вечно сопровождающую его тень — пустоглазого Микелотто. «Это всего лишь Чезаре Борджиа», — подумал я, но мои руки почему-то не хотели выпускать толедские клинки. Мне пришлось заставить себя вернуть один нож за голенище сапога, а другой — в манжету, и, посмотрев вниз, я заметил, что мои пальцы дрожат.
— Зачем вы надели маску, ваше превосходительство? — спросил я, и услышал свой голос, невозмутимый и холодный, отдавшийся странным эхом в лишённой окон комнате со сводчатым потолком. — То есть, ваше высокопреосвященство. Примите мои извинения — я пока ещё не привык к тому, что вы кардинал. — И весь Рим тоже пока ещё не привык. Папа раздал красные шапки группе своих сторонников, чтобы в коллегии кардиналов у него стало больше голосов; такие вещи в папской политической кухне были обычным делом — если не считать того, что одним из новых кардиналов был его собственный сын, которому к тому же было всего восемнадцать лет...
— Я и сам ещё не привык к кардинальской шапке. — Кардинал Чезаре Борджиа окинул взглядом каменные своды, освещённые восковыми свечами и отбрасывающие странные дрожащие тени на скамьи у стен. — А маску я надел, потому что люблю время от времени совершать долгие верховые прогулки, и будет лучше, если враги моего отца не будут знать, что могут застать меня почти без охраны.
— А как насчёт ваших собственных врагов? — Я сам не ожидал, что задам этот вопрос.
Он улыбнулся.
— У меня нет врагов.
Ну, разумеется.
— Вы приехали из Рима, ваше высокопреосвященство?
— Да. Я привёз кое-какие новости от послов Испании и Франции.
— Много миль в седле лишь для того, чтобы сообщить кое-какие новости?
— Я же сказал, что люблю долгие верховые прогулки.
Да, сказал. Чезаре Борджиа часто бывал один, сопровождаемый и охраняемый только Микелотто. В этом он сильно отличался от своего брата, который никогда никуда не выходил без своры головорезов и прихлебателей, и от своей сестры Лукреции, всегда выходившей из дома не иначе как в сопровождении Джулии Фарнезе, мадонны Адрианы и ещё полудюжины хихикающих женщин. Но старший сын Папы явно предпочитал обходиться без компании.
Точно так же, как и я сам. Будучи по натуре своей одиночкой, я хорошо понимал других одиночек и знал, что они стараются довольствоваться обществом самих себя.
«Чем же вы занимаетесь все эти одинокие часы, ваше преосвященство?»
Он уже снял свои перчатки для верховой езды, бросив их на скамью, стоящую у стены, и отпустил Микелотто.
— Его Святейшество здесь?
— Да, он с мадонной Джулией. Теперь, когда жара спала, она уговорила его искупаться в термальных водах. Возможно, он там задержится.
С той стороны двери доносился тихий журчащий смех моей хозяйки и плеск воды. Горячие воды Витербо были известны давно — здесь, в целебных серных источниках под открытым небом, купались ещё древние римляне, насмешничая на своей чёткой звучной латыни, так не похожей на ленивый вульгарный итальянский. Папа Николай V приказал построить здесь огромный купальный дворец, и теперь вместо ясного солнечного неба и качающихся деревьев над головой у нас была громада из мрамора и простого камня с зубчатыми стенами и бойницами. Теперь, чтобы добраться до горячих парящих источников, обёрнутые полотенцами купальщики спускались по пологим лестницам и ходили по большим сводчатым залам. Джулия Фарнезе с озорным смехом протащила своего любовника-Папу через арочные двери, отослав его свиту прочь лёгким движением своей маленькой белой ручки, после чего двери закрылись, заглушив визг, который она издала, когда святой отец скинул с себя рубашку, обнажив смуглую бычью грудь, и бросил мадонну Джулию в пузырящийся бассейн. После отъезда герцога Гандии в Испанию они вроде бы поссорились, но потом, похоже, помирились.
— А где остальные? — спросил Чезаре Борджиа, оглядывая сводчатый предбанник. — Где свита Его Святейшества? — Вдоль стоящих у стен скамеек были разбросаны оставленные камзолы, рубашки, пояса, башмаки, пачка белоснежных полотенец, тут же, на скамье, лежала шахматная доска и стоял графин вина. Я сидел в одиночестве на сложенном плаще под серебряным канделябром, и на колене у меня обложкой вверх лежала раскрытая книга.
— Они отправились к соседним источникам, поскольку Его Святейшество дал понять, что не желает никого из них видеть в этом. — Я лениво передвинул на шахматной доске пешку. Последние игроки оставили свою игру на середине; чёрные были в восьми ходах от победы.
— Вам не нравятся бани, мессер Леонелло? — Чезаре Борджиа небрежно сбросил с плеч плащ, уронив его на пол рядом со своей маской.
— Я впервые убил человека, когда был в парной, — неожиданно для себя сказал я. — С тех пор мне они не нравятся.
— Что вам не нравится — сидеть в парной или убивать людей?
— И то и другое.
Он плюхнулся на скамью рядом со мной. Я подвинул на доске ещё одну пешку, а Чезаре Борджиа пристально всмотрелся в расстановку фигур.
— Чёрным осталось девять ходов до победы.
— Восемь.
— Сыграйте со мной.
Это не было просьбой.
— С удовольствием, ваше высокопреосвященство.
Из-за закрытых на щеколду дверей купальни слышался басистый смех Папы, а я сидел в предбаннике с его сыном, глядя, как он быстро расставляет на доске шахматы заново.
— Чёрные или белые? — спросил я и почувствовал, как во рту у меня отчего-то пересохло.
В полумраке комнаты блеснули его белые зубы.
— Чёрные.
Я повернул доску. Белые шахматы, вырезанные из слоновой кости, застывшие напротив чёрных, вырезанных из чёрного дерева... но перед моими глазами стояла другая картина — кровь, засохшая в ямочке на лице убитой милой девушки... и чёрная маска, лежащая на каменном полу.
Я сделал глубокий вдох и двинул свою первую пешку.
— Давайте, — молвил я. — Спрашивайте.
— Спросить что?
— Действительно ли я впервые убил человека в парной? — Чезаре Борджиа был умён; мне никогда не удастся повернуть наш разговор в нужное мне русло, если я не сумею возбудить в нём любопытство.
— Хорошо, мессер Леонелло. — Навстречу моей белой пешке сын Папы двинул свою, чёрную. — Так это правда?
— Да. Мне тогда было семнадцать. Он выследил меня после игры в карты. Я выиграл последние скудо, остававшиеся в его кошельке, и он был в бешенстве.
— Вы убили его ножом? — Против белых двинулась ещё одна чёрная пешка.
— Да, но сделал это неуклюже — он поскользнулся на мокром полу, упал и оказался достаточно низко, чтобы я мог его заколоть. Я колол его ножом, пока он не сделался похож на кусок сыра. — Я двинул вперёд коня. — Плохой способ.
— Годится любой способ, если вы остались невредимы.
— А как впервые убили человека вы, ваше высокопреосвященство?
— Я духовное лицо, моё оружие — слово, а не нож. — Чезаре пошёл слоном.
— Но вам доводилось убивать. — Я старался не смотреть на валяющуюся на полу маску. Но я всё равно видел её, видел очень ясно. — У человека, который хотя бы один раз убил себе подобного, особый взгляд.
Он мгновение смотрел на меня, потом пожал плечами.
— Я убил разбойника. Он хотел отобрать мой кошелёк.
— И вы тоже убили его ножом?
— Да, но сделал это неуклюже. — В полутьме снова блеснули его зубы. — Я сумел перерезать ему горло только с четвёртой попытки. Но мне было тогда всего лишь шестнадцать.
— Вы были очень молоды.
— Мы, Борджиа, быстро взрослеем и стареем. — Он пошёл ферзём. — У нас нет иного выбора. Мы все умираем молодыми.
— Но ваш отец не умер молодым и не постарел. — Из-за закрытых на щеколду дверей, словно в подтверждение моих слов, вновь раздался раскатистый хохот, сопровождаемый грудным журчащим смехом Джулии. Судя по его мощному хохоту, Родриго Борджиа был не только жив, но и полон сил.
— Он исключение из семейного правила, — сказал Чезаре. — Мой старший брат Педро Луис умер молодым. И одна из моих единокровных сестёр в Испании — тоже. — Он сказал это так, словно их печальная участь нисколько его не волновала. — Полагаю, следующим буду я.
— Быть может, вам следовало позволить тому разбойнику вас убить.
— Я надеюсь умереть более достойно.
— Мы все надеемся умереть достойно. — Я погладил ферзя, но пошёл слоном. — Скажите, почему вы убили того разбойника? Ведь вы наверняка могли его просто прогнать.
— Он меня разозлил. К тому же мне хотелось узнать, как это бывает.
— Убивать?
— Да. Я тогда подумал, что большинству из нас рано или поздно приходится кого-нибудь убить. Так почему бы не сделать это прямо сейчас?
Он взял одну из моих пешек...
Я взял его коня.
— А вы помните его лицо?
— Нет. А вы помните лицо того, кого вы убили в бане?
— Я никогда не запоминал лица мужчин, которых я убивал. — Это правда. Я длинно присвистнул, словно предавшись воспоминаниям, и постучал по короне ферзя. — Кого я помню, так это женщину. — Неправда.
— Женщину?
— Шлюху, — солгал я, запинаясь, словно мне было не по себе от дурных воспоминаниям. После того как мы переспали, она попыталась меня ограбить. Карлика все пытаются ограбить. Я начал с нею бороться, и она достала нож. Я вырвал его у неё... — Я пожал плечами. — Женщины умирают не так, как мужчины.
— В самом деле? — Чёрная ладья съела моего коня.
Я понятия не имел, так ли это на самом деле, и отнюдь не желал проверить эту теорию на практике.
— В самом деле, — с горьким смешком солгал я. — Эта сучка заслужила смерть, но я всё равно до сих пор помню её лицо. А вы когда-нибудь убивали женщину?
В сводчатой комнате этот вопрос упал, словно упавшая в лужу капля, от которой пошли круги.
— Нет, — весело сказал Чезаре Борджиа, двигая своего короля. — Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство.
— Некоторые могут с вами не согласиться. А вы нашли того, кто распял этих шлюх на столах?
— Пока толпа из-за них не волнуется и народ не судачит о том, что кто-то приносит жертвы Сатане, не всё ли равно, найдём мы его или нет? В конце концов, это всего лишь шлюхи.
— Конечно, — согласился я. — А сколько всего их было?
— Думаю, две.
Насколько я смог выяснить, тихо и дотошно расспросив стражников семейства Борджиа, ленивых, праздных городских блюстителей порядка и хозяев таверн, в которых нашли тела, всего женщин было четыре. Четвёртой была девушка, которая погибла недавно... третьей — знакомая Кармелины, торговка фруктами Элеонора, — она погибла незадолго до свадьбы Лукреции Борджиа... второй — девушка, убитая через несколько лет после Анны, о которой до своих расспросов я даже не знал.
— Да, всего лишь шлюхи, — повторил за ним я. — Так не всё ли равно?
Чёрные глаза Чезаре Борджиа встретились с моими над шахматной доской. Я ласково улыбнулся.
— Вы сейчас были невнимательны, маленький человек-лев, — молвил он и взмахнул над доскою своей красивой рукой. — Думаю, мне до победы осталось всего шесть ходов.
— Это точно. — Я движением пальца повалил своего короля. — Ещё партию, ваше высокопреосвященство? И вы, возможно, расскажете мне о новостях от французского и испанского послов...
Мы спокойно вели лёгкую беседу, пока я заново расставлял на доске фигуры и пока мы играли. Угрозы из Франции; их король грозил вторжением, настаивая на своих претензиях на Неаполь.
— А из Испании пришли ещё более серьёзные новости — Хуан явился в Барселону и уже ухитрился всех там оскорбить. Ходит по улицам, распутничая, дерясь и убивая бродячих собак. Думаю, наш святой отец скоро напишет Хуану гневное письмо.
— Наверняка.
Вторую партию я выиграл. Чезаре Борджиа встал и потянулся, точно большой кот.
— Вы хорошо играете в шахматы, мессер Леонелло. Вы играете, как играл бы древний римлянин — окружаете фигуры вашего противника и проводите молниеносные атаки из арьергарда.
— А вы, ваше высокопреосвященство, играете как испанец. Никогда не отступаете, никогда.
Он улыбнулся. Я тоже улыбнулся.
— Похоже, La Bella до самого вечера не выпустит моего отца из своих коготков, — заметил он. — Как она ещё его не уморила?
Не говоря больше ни слова, кардинал Борджиа вышел вон. На руке его болталась чёрная полумаска.
Я взял с шахматной доски вырезанного из чёрного дерева слона, поставил его на ладонь. И с нарастающим охотничьим азартом, который я впервые почувствовал, когда гнался за убийцами Анны, подумал: а не нашёл ли я третьего душегуба.
Того, что был в маске.
Лучше, чтобы тебя не любили, а боялись.
КАРМЕЛИНА
— Ты, — сказала я Бартоломео, — меня позоришь. Ты недостоин даже мести полы в моей кухне. Ты пятнаешь доброе имя всех хороших поваров в мире и умрёшь жалким неудачником, который не умеет даже как следует сварить яйцо.
Нет нужды говорить, что я была в восторге от своего нового ученика.
— А что с ним не так? — Бартоломео удручённо уставился на переваренное яйцо, лежащее перед ним, как небольшой камень. — Я видел, как их варит моя матушка...
— Смотреть и варить самому — это совершенно разные вещи. — Может быть, маленькие мальчики и наблюдают на кухне за своими матерями, но они не обращают особого внимания на то, что именно те делают, и в самом деле, с какой стати им обращать внимание? Большинство мальчиков не собираются быть поварами. Когда они приходят ко мне учиться, у них нет знания основ, какое есть в этом возрасте у девочек, потому что любая девочка с младенчества знает, что ей предстоит быть хозяйкой на кухне своего будущего мужа. Я настаивала на том, чтобы все мои ученики начинали с основ. Вернее, ученики Марко, но поскольку учила их я, пока Марко занимался планированием меню, я могла делать это по-своему. (А половину времени и меню планировала я). Юный Бартоломео выглядел униженным, когда я учила его, как правильно держать нож или взбивать сливки, особенно видя, что остальные ученики и подмастерья его возраста раскатывают сдобное тесто или взбивают соусы и смеются над ним, но небольшое унижение полезно для души. Я была уверена, что святая Марфа со мной бы согласилась. От неё, в конце концов, осталась только высохшая рука, живущая в коробке из-под специй, и она, похоже, нисколько против этого не возражала.
— Яйцо должно вариться ровно столько, сколько надо, чтобы прочесть Credo[93], и не больше. Прямо из книжки рецептов моего отца: страница 398, параграф «Постные блюда». Я бросила Бартоломео ещё одно яйцо, и он с трудом его поймал, прижав к своей испачканной мукой рубашке. — Попробуй ещё раз.
Он шумно выдохнул и бросил яйцо в котелок.
— Credo in unum Deum…[94] — Один из подмастерьев прыснул со смеху в сковородку с бурлящим апельсиновым соусом, и Бартоломео запнулся. Когда он был всего лишь мойщиком посуды, его распирало от вопросов, но теперь, когда он стал самым неумелым из учеников, его одолевала робость. — Credo in unum Deum...
— Громче! Я тебя не слышу! — рявкнула я.
— Patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae...[95]
— Сойдёт, — сказала я, когда его второе яйцо было готово, мягкое и безупречное. — А теперь делай это ещё и ещё, покуда тебе больше не понадобится мешать работе моей кухни громким чтением молитв, бестолковый ты оболтус.
— Почему вы кричите на меня, синьорина? — не выдержал он. — Ведь ни на кого из остальных подмастерьев вы не кричите!
Потому что никто из остальных не подавал никаких надежд, вот почему. В конце первого дня работы Бартоломео в качестве ученика я опустилась на колени перед рукой святой Марфы и возблагодарила святую Угодницу за то, что она настолько смягчила сердце Марко, что он разрешил мне оставить Бартоломео среди учеников. Оказалось, что мой бывший мойщик посуды имеет не только превосходный поварской нюх, но и мягкое запястье, что в будущем позволит ему взбивать прекрасные соусы, и природную способность определять, сколько времени надо обжаривать над огнём тот или иной кусок мяса. Но я ему, разумеется, ничего об этом не скажу. Подмастерья работают куда лучше, если держать их в страхе.
— Ты что же это, ставишь под сомнение мои методы? — И я указала Бартоломео на дверь, ведущую в кухонный двор. — Если так, то ты свободен, можешь уходить. Обратно в сыромятню твоего дяди, к запахам гнилого мяса и мочи. Ты этого хочешь?
Он сжал зубы и возмущённо посмотрел на меня.
— Нет, синьорина.
Немного вызова — это хорошо. Повара, у которых есть темперамент, готовят лучше, чем те, у кого его нет.
— Свари ещё одно яйцо, — сказала я, — и будь любезен больше не ставить под сомнение мои инструкции.
— Да, синьорина.
Я едва удержалась от улыбки, когда услышала, как за моей спиной он решительно забормотал:
— Credo in unum Deum. — Положительно, мне нравится учить уму-разуму хорошего ученика! Это очищает нёбо, как жевание листьев мяты между переменами блюд во время долгого банкета.
На кухнях нынче было вдвое тише, чем обычно бывает в полуденный час... На прошлой неделе мадонна Адриана заявила, что в Риме всё ещё слишком жарко и душно для октября и что она намерена отправиться в Витербо, на воды на несколько недель, покуда жара не спадёт. Мадонна Джулия надула свои похожие на алую вишню губы и дулась на Папу, покуда он не согласился, что провести неделю за городом рядом с ней — это как раз то, что нужно, и после этого в доме начался тарарам. Марко уже отправился в Витербо с половиной судомоек, служанок, подмастерьев и минимумом самой необходимой кухонной утвари: сковородок, ступок и котлов — их погрузили на повозки или на мулов, а пока грузили, Марко кричал мне, чтобы я принесла медные бутыли для оливкового масла и сита. Я должна была последовать за ним вместе с остальными работниками кухонь, когда мадонна Джулия, её свекровь и юная Лукреция наконец соберутся ехать в Витербо. Я уже представляла, как там будет прохладно, зелено и тихо и как свежие ветры унесут вонь дохлых кошек и потных человеческих тел, что преследовала нас в Риме. От нас с Марко потребуют более лёгкого меню, чтобы охладить кровь и возбудить притупленный жарой аппетит; а также охлаждённого в снегу вина и свежевыжатых настоев из шелковицы и хурмы; салатов из листьев эндивия и цветов каперсов; холодных цыплят, нафаршированных лаймами и сбрызнутых розовым уксусом, и лёгких, воздушных омлетов с козьим молоком и мелко нарубленными трюфелями.
— Синьорина? — Один из помощников дворецкого застыл в дверях, не осмеливаясь ступить в мои кухни. Я их всех хорошо вышколила с той поры, когда один из них случайно толкнул меня, когда я снимала с огня котелок, в результате чего на пол вылилась отличная похлёбка. Я выгнала его вон, на каждом шагу ударяя его по голове солёным линём, и после этого помощники дворецкого больше не доставляли мне хлопот. — Синьорина, мадонна Джулия послала меня к вам — ей нужен пакетик шафрана, чтобы ополоснуть волосы.
— Всякий раз, когда она моет волосы, она расходует мой шафран. — Но на самом деле я не возражала — ведь за шафран, в конце концов, платила не я, к тому же мадонна Джулия мне нравилась. То, как она за один присест поглощала целую корзинку моих оладий, растопило бы сердце любого повара. — Я отнесу ей его сама, — крикнула я, снимая с себя грязный передник и беря нераспечатанный пакетик шафрана.
Наложница Папы возлежала на груде бархатных подушек, уложенных на траве в центральном саду, завернувшись в полотенца и подставив солнцу свои маленькие босые ножки. Её макушка торчала из шляпы без тульи размером с колесо повозки, а мокрые волосы были разложены на огромных полях и сушились на полуденном солнцепёке. Её лицо было неподвижно, как у статуи, покрытое жёсткой белой маской из какого-то таинственного, похожего на глину вещества, она полировала ногти кусочком мягкой кожи, время от времени наклоняясь, чтоб почмокать губами своей дочурке, которая гукала в стоящей рядом корзинке с собственным навесом. Вокруг неё сновали служанки, как пчёлы вокруг своей матки: одна обрабатывала подошвы ног своей хозяйки пемзой; вторая выщипывала пинцетом волосы у неё надо лбом, чтобы он, гладкий и белый, казался ещё выше; третья служанка колдовала над клокочущим в котелке над огнём зельем для осветления волос и отгоняла ручного козла. «Какое хлопотное дело — быть красавицей», — подумала я. Лично я лучше посвятила бы время приготовлению какого-нибудь по-настоящему сложного соуса, чем выщипыванию волос надо лбом или удалению кутикул.
— Кармелина! — Живые тёмные глаза мадонны Джулии загорелись, как будто она весь день жаждала меня увидеть и лишь теперь, когда я пришла, могла назвать свою жизнь полной. Я видела и других женщин, умеющих приветствовать тебя так, словно они только тебя и ждали — так, моя сестра, бывало, упражнялась в этом трюке перед зеркалом, — но у Джулии Фарнезе это получалось так естественно и непринуждённо, что явно было вызвано искренней приязнью. — Вы принесли мне шафран? — спросила она. — Вы не представляете, что он делает с моими волосами — я смешиваю шафран, киноварь и серу, вернее, за меня это делает Пиа, и получаю множество светло-золотистых прядей. И золотисто-рыжих тоже, так что выходит очень красиво. Однако мне жалко всё время транжирить ваши запасы. Было бы очень печально, если бы вы вдруг перестали печь эти ваши чудесные печенья с шафраном. Вы их случайно не принесли?
— Боюсь, что нет, мадонна Джулия.
— Ну и хорошо. А то я опять начала толстеть. Но садитесь же, садитесь!
— Мне надо возвращаться на кухни, мадонна Джулия.
— А, чепуха, вы вполне могли бы сделать часовой перерыв. — Она передала пакетик шафрана служанке, которая готовила ей зелье для волос. — Я всегда ем, когда подставляю солнцу свои волосы, а поскольку я не должна есть, пока немного не похудею, вы пока что могли бы составить мне компанию. — Когда я села, она наклонила голову вбок, оценивая мою наружность. — Нет смысла ополаскивать отваром шафрана такие красивые тёмные волосы, как у вас. Что же можно попробовать для тёмных волос...
— Раствор из негашёной извести и свинца, — сказала служанка по имени Пиа и ещё раз хорошенько помешала ополаскиватель для волос Джулии. — Это хорошее средство для тех, у кого волосы тёмные.
— Ну, мне не нравится травить свои волосы металлом, это как-то нехорошо, верно? В Каподимонте мы использовали для ополаскивания тёмных волос отвар из розмарина и полыни. — Мадонна Джулия сделала знак служанкам, и те, хихикая, принялись расплетать мои волосы. — И вы должны обязательно попробовать мою маску — у неё странный запах, и она, когда застывает, становится жёсткой, но она великолепно отбеливает кожу.
— Мне не нужна белая кожа, — запротестовала я, пытаясь отмахнуться от служанок. Моими волосами никогда не занималась ни одна служанка; мои курчавые волосы всегда расчёсывала моя сестра, жалуясь, что они слишком путаются. — Я ведь не благородная дама, мадонна Джулия, и мне не надо...
— Полно, сидите смирно. — Любовница Папы начала собственноручно накладывать на мои щёки смесь для маски. — Не морщите так нос; я знаю, у неё странный запах, но это просто толчёные бобы, белок яйца, козье молоко и ещё пара ингредиентов. Некоторые женщины добавляют в смесь голубиные внутренности, но мне не нравится накладывать на лицо части мёртвой птицы, да и вам, наверное, не понравилось бы. О Господи, для достижения красоты порой требуется использовать что-то противное. Мужчины думают, что женщинам только и нужно, что ароматные лосьоны и духи, но они вообще ни о чём понятия не имеют.
— Я всегда говорю, что лучше не показывать им маски и то, что неприятно пахнет, — согласилась другая служанка. Мадонна Джулия откинула голову, и служанка начала расчёсывать её влажные волосы, поливая их смесью из шафрана, киновари и серы, пока ещё одна служанка ополаскивала мою тёмную шевелюру каким-то отваром, пахнущим травами. Мои курчавые волосы отросли до плеч, так что я могла опять заплетать их в косы. Всякий раз, когда меня видел Леонелло, этот карлик непременно выдвигал насчёт них новую бредовую догадку.
— Давайте, я отгадаю, в чём тут дело, — сказал он мне вчера, когда мы встретились во внутреннем дворе. — Вы — монашка, сбежавшая из монастыря! — А за два дня до этого он предположил: — Вы пели в хоре, поющем грегорианские хоралы, выдавая себя за мальчика! У вас для этого достаточно плоская фигура. — А за неделю до того он выдал: — А, знаю! Вы венецианская куртизанка, которая возбуждает своих клиентов, переодеваясь мужчиной! О венецианцах, бывает, такое услышишь...
— Мне пришлось ехать в Рим одной, — всегда холодно отвечала на это я, — и, чтобы не нарваться на неприятности, я путешествовала, переодевшись юношей. Как вы и сами знаете, ведь я говорила вам об этом много раз! — Но маленький мессер Леонелло всегда встречал мои слова многозначительной ухмылкой. С тех самых пор, как он вызнал, что я сбежала из Венеции, прихватив с собой рецепты моего отца, он желал узнать мою историю целиком. Святая Марфа, помоги мне, если он-таки разнюхает, от кого я сбежала. Тогда он, этот ужасный маленький человечек, выдаст меня просто для того, чтобы насладиться своей правотой.
Что ж, поделом мне за то, что, как дура, расслабилась в его присутствии. Тогда в лоджии мне показалось, что он вовсе не так уж плох. Может быть, даже симпатичен. И тут он вдруг набросился на меня и укусил, точно змея, дождавшаяся добычи.
Я больше не буду такой неосторожной. Пусть мадонне Джулии и нравится её телохранитель, я в его присутствии отныне ни за что не открою рта. Больно уж он хитрый, а мне ни к чему, чтобы он оттачивал своё хитроумие на мне.
Все служанки уселись на траву, намазанные ворованной косметикой, и явно приготовились посплетничать от души.
— Так бывает всегда? — шёпотом спросила я у тощей Пантесилеи, когда та плюхнулась на траву рядом со мной и, как ни в чём не бывало, выскребла из банки остатки маски её хозяйки и нанесла их на свои щёки. Я знала служанок мадонны Джулии намного хуже, чем своих кухонных девушек, — в строгой иерархии работающих в палаццо слуг мы занимали ступеньку, совершенно не похожую на этот пахнущий духами женский мирок. И я никогда не видела, чтобы какая-нибудь высокородная дама делила со служанками свою косметику и последние сплетни.
— Вы не поверите, как засуетилась коллегия кардиналов, — болтала Джулия Фарнезе. — Послушать их, так можно подумать, что к нам вот-вот вторгнутся демоны...
Нет, решила я, когда служанки начали судачить, так не бывает, во всяком случае за пределами того мирка, который Леонелло называл папским сералем. Моему отцу довелось обслуживать очень многих знатных венецианских дам, и некоторые из них порой готовы были поделиться секретами со своими служанками, но они были куда менее склонны выслушивать их излияния. Взаимные признания могли делаться только среди равных.
Но с другой стороны, возможно, папская любовница просто не имела равных. Теперь, когда о ней шла дурная слава, дамы, равные ей по происхождению, никогда к ней не заглядывали. Её навещали только мелкие дворяне и вежливые клирики и чиновники; те, кто желал выпросить себе милостей у Папы, и они, разумеется, не приводили с собой своих жён и дочерей. Будь мадонна Джулия куртизанкой, она могла бы завести себе подруг среди других женщин лёгкого поведения, но таких особ никогда бы не пустили в дом, где жила невинная дочь Папы. Джулия Фарнезе была слишком грешной для благородных дам и слишком добродетельной для потаскух. Неудивительно, что она приятельствовала со своими служанками и прибегала ко мне на кухню за пирожными и просила показать, как делаются оладьи. Ведь у неё не было других подруг, с которыми она могла бы поболтать.
— Значит, бедная Франческа беременна? — спросила она. От сплетен мирового масштаба мадонна Джулия и её наперсницы, по-видимому, перешли к сплетням об обитателях палаццо. — Говорила я ей, что этот стражник дурной человек. Ведь он, надо полагать, не собирается на ней жениться?
— Нет, и мадонна Адриана уже дала ей от ворот поворот, — сообщила Пантесилея, нагло роясь среди флаконов с духами своей хозяйки. — Никто не станет держать у себя служанку, если у неё вырос живот, мы всё это знаем.
— А как же ты умудряешься оставаться с плоским животом, ты же спишь, с кем попало?
— У меня свои способы, — с самодовольным видом ответила Пантесилея. — Надо знать, как не залететь, если хочешь и иметь в постели мужчину для утех, и при этом сохранить своё место!
Служанки закивали. Большинство из них были молодыми и глупыми — упаси бог, чтобы мадонна Адриана нанимала обученных камеристок, когда брать на работу неотёсанных деревенских девах было настолько дешевле! — и эта стайка хихикающих служанок наверняка не знала, что на самом деле им не следует сплетничать со своей госпожой или душиться её духами... но даже эти неопытные девчонки знали, что служанка не должна брюхатеть, иначе она потеряет своё место.
— Франческа принимала зелье, — прошептала Пиа. — Ей дала его одна старая карга, поклявшись, что если она будет пить его каждое воскресенье и петь короткий наговор, то она не забеременеет.
— Ни одно из этих зелий на самом деле не действует, верно?
Я невольно оглянулась, чтобы посмотреть, не подслушивают ли нас, и я в этом была не одинока. Если попы и любят метать насчёт чего-либо громы и молнии, так это насчёт способов, к которым женщины прибегают, чтобы не брюхатеть.
— Ну, лично меня не спрашивайте, что надо делать, чтобы не залететь, — сказала любовница Папы. — Может быть, я и порочная женщина, но я ничего не знаю о предотвращении беременности, кроме одного — надо продолжать кормить грудью ребёнка, который у тебя уже есть, тогда новых не будет. — Мадонна Джулия взяла малышку Лауру из корзинки и положила её себе на колени. — И, конечно, старой ведьме понадобилось сказать мне это, как раз когда в первый раз приложила Лауру к груди. «Ничто так не старит женщину, как частые роды, милочка, так что ты лучше больше не рожай, если хочешь сохранить фигуру и своё место».
Она так похоже передразнила мадонну Адриану, что все мы невольно рассмеялись, однако слова мадонны Джулии вызвали и косые взгляды.
— Это грех, — твёрдо сказала одна из служанок, осеняя себя крестным знамением. — Грешно пытаться ограничить число рождаемых тобою детей. Надо принимать всех деток, которых посылает тебе Бог! — Однако остальные девушки уже начали шушукаться. Может быть, всё дело было в жёсткой белой маске, которую почти все мы наложили себе на лица — так мы могли спрятать их и скрыть своё стремление узнать побольше о том, о чём, по словам попов, мы вообще никогда не должны были говорить.
— Если уговорить мужчину не изливать в тебя своё семя, ну, когда он кончает, — прошептала одна из служанок, — то зачатия не будет. Если он кончит не в тебя...
— Поди найди такого мужчину!
Они снова захихикали. Интересно, под своими масками они покраснели так же сильно, как и я?
— Всё дело в фазах луны, — со знающим видом сказала Пантесилея. — Она была среди нас признанной развратницей, хотя более милой и доброй развратницы свет не видел. — Именно луна определяет, когда ты можешь забеременеть. Надо наблюдать за ней и за своими месячными...
— Есть и более надёжные способы, — неожиданно для себя сказала я. Все намазанные белым лица повернулись ко мне, и я смущённо потёрла маску на щеке, которая уже начинала отслаиваться. — Правда есть.
— Откуда ты знаешь? — спросила задетая Пантесилея. — В конце концов, самой опытной развратницей была она; и она просто не могла позволить какой-то кухарке украсть у неё возможность блеснуть своими знаниями.
— Венеция — это город куртизанок, — объяснила я. — Там была одна по прозвищу Ла Турка, она была вся чёрная, самая дорогая шлюха в La Serenissima[96]. Так вот, я была знакома с одной девушкой, которая работала у неё служанкой. От этой своей знакомой я кое-что и узнала.
— Ну-ка, расскажите! — Джулия поцеловала пухлый кулачок, на который малышка Лаура намотала её белокурый локон. — Я люблю своего ребёнка, но вовсе не хочу заиметь ещё восемь или десять. Давайте, Кармелина, выкладывайте!
Я немного поколебалась, гадая, будет ли это грехом, если я расскажу самой известной распутнице Рима, как ограничить число незаконных детей, которых она родит Папе.
— Возьмите лайм и разрежьте его пополам, — сказала я наконец. — А потом... — И я жестами показала, что надо сделать.
Мои слушательницы наморщили носы.
— Это будет неудобно, — решила Пантесилея.
— Надо брать неаполитанские лаймы, — посоветовала я. — Они самые мелкие. Конечно, они дороже, но ведь, в конце концов, для того, чтобы нафаршировать лаймами цыплёнка, всегда берёшь самые лучшие. Значит, тем более нет смысла экономить на себе. — Я пожала плечами. — Служанка Ла Турки говорила, что этот способ не даёт полной гарантии, но, наверное, нет такого средства, которое действовало бы наверняка.
— Кроме одного — оставаться девственницей. — Моя госпожа улыбнулась, и маска вокруг её глаз растрескалась. Джулия Фарнезе не могла произнести и двух фраз подряд без улыбки. — Ну, кто этого хочет?
— Только не я, — сказали хором четыре служанки, и все мы рассмеялись.
«И не я», — подумала я. Ещё когда мне было семнадцать лет, красивый подмастерье моего отца сумел задурить мне голову и лишить меня невинности в кладовой, за штабелем ящиков с апельсинами. В первый заход оба мы были потные, он торопился, но после того, как мы сошлись несколько раз, я начала понимать, в чём здесь штука. К сожалению, как раз тогда мой подмастерье похвастался нашей связью перед не тем приятелем, а тот рассказал моему отцу. Затем было много шума, и мужчины кидались даже скамейками, не говоря уже об апельсинах. Когда драка завершилась, мой глупый любовник был уволен и отослан домой, а я получила хорошую порку, во время которой мой отец вопил, жалуясь, как трудно будет найти мужа, который согласился бы взять порченую невесту. В те времена я жестоко корила себя за бесстыдную похоть, но сейчас я корила себя лишь за то, что не выбрала себе любовника, который бы умел держать язык за зубами. Если хочешь сохранить что-то в тайне, то для этого нет худшего места, чем многолюдная кухня, а воспоминания о приятных соитиях за ящиками с апельсинами — плохая замена потерянному доброму имени.
— Итак... — Мадонна Джулия ткнула в мою сторону пальцем и устремила на меня взгляд весёлых тёмных глаз. — Кто же тот счастливчик, который пользуется вашим бесценным опытом с половинками лайма, а, Кармелина? У вас есть возлюбленный?
— Расскажи, расскажи! — закричали служанки.
— Разумеется, нет. — Я похлопала по застывшей маске на лице. — Наверное, пора уже смыть эту маску?
— Не увиливайте от ответа. — Джулия разжала маленький кулачок своей малышки и замахала на меня её ручкой. — Погодите, я, кажется, знаю. Это ведь Леонелло, да?
Когда она это сказала, я как раз взяла полотенце, чтобы стереть маску, и, услышав её слова, чуть его не уронила.
— Леонелло?
— Знаете, он ведь не может оторвать от вас глаз. Каждый раз, когда вы входите в комнату, он вперивает в вас взгляд и смотрит, смотрит, пока вы не уйдёте.
«Это потому, что он старается выведать все мои секреты».
— Только не Леонелло, — сказала я и принялась тереть полотенцем щёки. — Я этого маленького паскудника терпеть не могу.
— Он замухрышка, карлик, — сморщила нос одна из служанок. — К тому же он жесток. Сказал, что у меня нос как крючок, и откалывал про него шутки несколько дней, пока все помощники дворецкого не начали тоже надо мной смеяться. И всё только потому, что я спросила у него, правда ли, что карлики рождаются с волосами по всему телу, как медвежата...
— И у него везде эти его ножи. Вместо того чтобы переспать с тобой, он тебя того и гляди зарежет.
— Однако он умён, — возразила им Джулия. — И забавен; он всегда может меня рассмешить...
— Я с ним переспала, — сообщила Пантесилея. — Он, конечно, коротышка, но когда лежишь, это почти незаметно...
— Лучше уж ты, чем я, — сказала я. Я бы не согласилась лечь с Леонелло и раз в тысячу лет.
— Тогда, наверное, ты спишь со своим красавцем-кузеном? — ухмыльнулась другая служанка, и её высохшая маска пошла трещинами. — Я тебя не виню — он почти так же красив, как Чезаре Борджиа!
— С ним я тоже переспала, — молвила Пантесилея.
— С кем: с маэстро Сантини или с Чезаре Борджиа?
— С обоими. И могу вам сказать, что Марко Сантини, конечно, красив, но архиепископ — это что-то... — Все служанки завздыхали. Мы все были без ума от архиепископа Валенсии — признаться, даже у меня чуть не подогнулись колени, когда он взглянул на меня и улыбнулся тогда, в лоджии, после того как я поднялась туда, чтобы разбранить Леонелло. На мгновение я позавидовала Пантесилее; она же, как нельзя более довольная собой, ткнула меня локтем.
— Да полно тебе запираться! Конечно же это маэстро Сантини! Ты с ним спишь втихую, ну же, признайся...
— Ничего подобного! — Попробуй, расскажи что-нибудь этим смеющимся служанкам, и хоть они и обитают в своём мирке, отдельном от мирка, населённого судомойками и помощниками повара, уже через неделю все судомойки и все помощники повара будут всё рассказанное тобой знать в деталях. Так что я не собиралась рассказывать ни одной живой душе, что держу в своей комнате запас тех самых неаполитанских лаймов, чтобы иметь их под рукой для тех редких случаев, когда Марко выигрывал в кости, вместо того чтобы проиграть, и приходил домой, окрылённый победой и склонный к любовным утехам. В такие вечера он тыкался носом в мои уши и говорил мне, что я красива, даже несмотря на то, что высока, как мужчина. Я из благоразумия долго давала ему от ворот поворот, но мне было очень нужно, чтобы он сделал мне одолжение, позволив Бартоломео стать подмастерьем... и после того, как Марко повалил меня на мою койку и овладел мною, точно нетерпеливая гончая, загнавшая наконец добычу — при этом он счастливо улыбался, так как выиграл в зару, — мне было легко выбрать момент и шепнуть ему, что мы могли бы взять нового подмастерья, так чтобы мадонна Адриана ничего не заметила, потому что за его обучение якобы уже заплачено. С тех пор, если время от времени Марко и приходил, крадучись, к моей двери, когда ему приходила охота покувыркаться в постели, он, по крайней мере, осознавал, что надо держать это в тайне.
— Не смей щипать меня за задницу и не пытайся поцеловать в таких местах, где хоть кто-нибудь может нас увидеть, — твёрдо сказала я в самый первый раз, почти касаясь носом его носа на подушке. — Если судомойки и судомойщики будут думать, что я сплю с maestro di cucina, то вместо послушания я получу от них только смешки и двусмысленные шутки. А если об этом пронюхают служанки, они решат, что ты держишь меня в доме просто в качестве своей шлюхи, и тогда как мне заставить их работать?
— Клянусь хранить всё в тайне, — ухмыльнулся мой кузен. Его бы, разумеется, не стали осуждать, застав в моей постели — к услугам maestro di cucina были все хорошенькие служанки мадонны Адрианы, такова была одна из привилегий, которые давало ему его положение в доме. Что ж, ничего не поделаешь, так устроен этот мир, поэтому, заставив его поклясться, что он никому ничего не расскажет, я просто стянула с себя через голову сорочку и предалась наслаждению. Наверное, это надо было считать грехом. Во всяком случае, так бы сказали попы. Однако Марко ведь был моим пусть дальним, но кузеном, и поблизости у меня больше не было родственников мужского пола, так что в этом смысле он был ближайшим — так разве я не обязана его слушаться? Попы наверняка сказали бы, что да. И к тому же Марко сделал мне одолжение, дав мне приют, и подтасовал кухонные счета так, что получилось, будто плата за обучение Бартоломео была внесена, а посему разумнее ублажать его, а не отталкивать, когда ему хочется любовных утех. Не говоря уже о том, что он был чистым и в постели от него хорошо пахло и, хотя ему было далеко до Чезаре Борджиа, на него было более чем приятно смотреть, когда он снимал одежду.
Думаю, это и было грешно. Хотя если ты ограбила церковь, то блуд — это уже мелкий грех.
— Хорошо, скрывайте, кто ваш любовник, если хотите. — Мадонна Джулия откинула голову назад — её влажные волосы тоже заскользили назад по широким полям шляпы — и принялась влажным полотенцем стирать с лица отслаивающуюся маску. — Но я хочу вам заметить, что Витербо — идеальное место для любовных свиданий и что мы отправляемся туда уже послезавтра. Любовь среди свежих ветерков и аромата растущих везде цветов! Давайте все приготовимся к свиданиям, ладно? Пиа, тебе нужна хорошая маска из тимьяна и инжира, чтобы вылечить тот солнечный ожог, который ты получила на рынке... Пантесилея, если хочешь по-настоящему отбелить зубы, чтобы они казались белоснежными на фоне твоей прелестной оливковой кожи, используй пасту из мяты и розмарина... а вам, Кармелина, необходим компресс из молока с огурцами и петрушкой на горячем полотенце — это верное средство для смягчения кожи...
ЛЕОНЕЛЛО
Ко мне из сумрака приближался мужчина в маске.
Я рывком сел прямо на моей каменной скамье у стены, и дыхание моё пресеклось. «Он узнал, — подумал я вопреки всякой логике. — Он узнал, что я задаю вопросы, услышал, что я навожу справки о женщинах, которые перед смертью были пригвождены к столам». Говорят, любопытство до добра не доводит. До чего же оно доведёт меня? Dio.
У меня мелькнула мысль: интересно, мои ладони он тоже пригвоздит ножами к полу, перед тем как отогнуть мою голову назад, чтобы обнажить горло?
Возможно, мои мысли и застыли, но мои руки — нет. Нож из моей манжеты мгновенно очутился в одной руке, а нож из-за голенища скользнул в другую, когда ко мне бесшумною походкой приблизился человек в чёрном с блестящими в прорезях полумаски тёмными глазами.
— Не убивайте меня, маленький человек-лев, — молвил из-под маски Чезаре Борджиа. — Мой отец бы вас за это не поблагодарил.
Сын Папы отбросил маску, открыв худое, как у всех Борджиа, лицо. Но даже когда на нём ещё была маска, я должен был бы узнать его аккуратно подстриженную золотисто-рыжую бородку, змеиную грацию движений и вечно сопровождающую его тень — пустоглазого Микелотто. «Это всего лишь Чезаре Борджиа», — подумал я, но мои руки почему-то не хотели выпускать толедские клинки. Мне пришлось заставить себя вернуть один нож за голенище сапога, а другой — в манжету, и, посмотрев вниз, я заметил, что мои пальцы дрожат.
— Зачем вы надели маску, ваше превосходительство? — спросил я, и услышал свой голос, невозмутимый и холодный, отдавшийся странным эхом в лишённой окон комнате со сводчатым потолком. — То есть, ваше высокопреосвященство. Примите мои извинения — я пока ещё не привык к тому, что вы кардинал. — И весь Рим тоже пока ещё не привык. Папа раздал красные шапки группе своих сторонников, чтобы в коллегии кардиналов у него стало больше голосов; такие вещи в папской политической кухне были обычным делом — если не считать того, что одним из новых кардиналов был его собственный сын, которому к тому же было всего восемнадцать лет...
— Я и сам ещё не привык к кардинальской шапке. — Кардинал Чезаре Борджиа окинул взглядом каменные своды, освещённые восковыми свечами и отбрасывающие странные дрожащие тени на скамьи у стен. — А маску я надел, потому что люблю время от времени совершать долгие верховые прогулки, и будет лучше, если враги моего отца не будут знать, что могут застать меня почти без охраны.
— А как насчёт ваших собственных врагов? — Я сам не ожидал, что задам этот вопрос.
Он улыбнулся.
— У меня нет врагов.
Ну, разумеется.
— Вы приехали из Рима, ваше высокопреосвященство?
— Да. Я привёз кое-какие новости от послов Испании и Франции.
— Много миль в седле лишь для того, чтобы сообщить кое-какие новости?
— Я же сказал, что люблю долгие верховые прогулки.
Да, сказал. Чезаре Борджиа часто бывал один, сопровождаемый и охраняемый только Микелотто. В этом он сильно отличался от своего брата, который никогда никуда не выходил без своры головорезов и прихлебателей, и от своей сестры Лукреции, всегда выходившей из дома не иначе как в сопровождении Джулии Фарнезе, мадонны Адрианы и ещё полудюжины хихикающих женщин. Но старший сын Папы явно предпочитал обходиться без компании.
Точно так же, как и я сам. Будучи по натуре своей одиночкой, я хорошо понимал других одиночек и знал, что они стараются довольствоваться обществом самих себя.
«Чем же вы занимаетесь все эти одинокие часы, ваше преосвященство?»
Он уже снял свои перчатки для верховой езды, бросив их на скамью, стоящую у стены, и отпустил Микелотто.
— Его Святейшество здесь?
— Да, он с мадонной Джулией. Теперь, когда жара спала, она уговорила его искупаться в термальных водах. Возможно, он там задержится.
С той стороны двери доносился тихий журчащий смех моей хозяйки и плеск воды. Горячие воды Витербо были известны давно — здесь, в целебных серных источниках под открытым небом, купались ещё древние римляне, насмешничая на своей чёткой звучной латыни, так не похожей на ленивый вульгарный итальянский. Папа Николай V приказал построить здесь огромный купальный дворец, и теперь вместо ясного солнечного неба и качающихся деревьев над головой у нас была громада из мрамора и простого камня с зубчатыми стенами и бойницами. Теперь, чтобы добраться до горячих парящих источников, обёрнутые полотенцами купальщики спускались по пологим лестницам и ходили по большим сводчатым залам. Джулия Фарнезе с озорным смехом протащила своего любовника-Папу через арочные двери, отослав его свиту прочь лёгким движением своей маленькой белой ручки, после чего двери закрылись, заглушив визг, который она издала, когда святой отец скинул с себя рубашку, обнажив смуглую бычью грудь, и бросил мадонну Джулию в пузырящийся бассейн. После отъезда герцога Гандии в Испанию они вроде бы поссорились, но потом, похоже, помирились.
— А где остальные? — спросил Чезаре Борджиа, оглядывая сводчатый предбанник. — Где свита Его Святейшества? — Вдоль стоящих у стен скамеек были разбросаны оставленные камзолы, рубашки, пояса, башмаки, пачка белоснежных полотенец, тут же, на скамье, лежала шахматная доска и стоял графин вина. Я сидел в одиночестве на сложенном плаще под серебряным канделябром, и на колене у меня обложкой вверх лежала раскрытая книга.
— Они отправились к соседним источникам, поскольку Его Святейшество дал понять, что не желает никого из них видеть в этом. — Я лениво передвинул на шахматной доске пешку. Последние игроки оставили свою игру на середине; чёрные были в восьми ходах от победы.
— Вам не нравятся бани, мессер Леонелло? — Чезаре Борджиа небрежно сбросил с плеч плащ, уронив его на пол рядом со своей маской.
— Я впервые убил человека, когда был в парной, — неожиданно для себя сказал я. — С тех пор мне они не нравятся.
— Что вам не нравится — сидеть в парной или убивать людей?
— И то и другое.
Он плюхнулся на скамью рядом со мной. Я подвинул на доске ещё одну пешку, а Чезаре Борджиа пристально всмотрелся в расстановку фигур.
— Чёрным осталось девять ходов до победы.
— Восемь.
— Сыграйте со мной.
Это не было просьбой.
— С удовольствием, ваше высокопреосвященство.
Из-за закрытых на щеколду дверей купальни слышался басистый смех Папы, а я сидел в предбаннике с его сыном, глядя, как он быстро расставляет на доске шахматы заново.
— Чёрные или белые? — спросил я и почувствовал, как во рту у меня отчего-то пересохло.
В полумраке комнаты блеснули его белые зубы.
— Чёрные.
Я повернул доску. Белые шахматы, вырезанные из слоновой кости, застывшие напротив чёрных, вырезанных из чёрного дерева... но перед моими глазами стояла другая картина — кровь, засохшая в ямочке на лице убитой милой девушки... и чёрная маска, лежащая на каменном полу.
Я сделал глубокий вдох и двинул свою первую пешку.
— Давайте, — молвил я. — Спрашивайте.
— Спросить что?
— Действительно ли я впервые убил человека в парной? — Чезаре Борджиа был умён; мне никогда не удастся повернуть наш разговор в нужное мне русло, если я не сумею возбудить в нём любопытство.
— Хорошо, мессер Леонелло. — Навстречу моей белой пешке сын Папы двинул свою, чёрную. — Так это правда?
— Да. Мне тогда было семнадцать. Он выследил меня после игры в карты. Я выиграл последние скудо, остававшиеся в его кошельке, и он был в бешенстве.
— Вы убили его ножом? — Против белых двинулась ещё одна чёрная пешка.
— Да, но сделал это неуклюже — он поскользнулся на мокром полу, упал и оказался достаточно низко, чтобы я мог его заколоть. Я колол его ножом, пока он не сделался похож на кусок сыра. — Я двинул вперёд коня. — Плохой способ.
— Годится любой способ, если вы остались невредимы.
— А как впервые убили человека вы, ваше высокопреосвященство?
— Я духовное лицо, моё оружие — слово, а не нож. — Чезаре пошёл слоном.
— Но вам доводилось убивать. — Я старался не смотреть на валяющуюся на полу маску. Но я всё равно видел её, видел очень ясно. — У человека, который хотя бы один раз убил себе подобного, особый взгляд.
Он мгновение смотрел на меня, потом пожал плечами.
— Я убил разбойника. Он хотел отобрать мой кошелёк.
— И вы тоже убили его ножом?
— Да, но сделал это неуклюже. — В полутьме снова блеснули его зубы. — Я сумел перерезать ему горло только с четвёртой попытки. Но мне было тогда всего лишь шестнадцать.
— Вы были очень молоды.
— Мы, Борджиа, быстро взрослеем и стареем. — Он пошёл ферзём. — У нас нет иного выбора. Мы все умираем молодыми.
— Но ваш отец не умер молодым и не постарел. — Из-за закрытых на щеколду дверей, словно в подтверждение моих слов, вновь раздался раскатистый хохот, сопровождаемый грудным журчащим смехом Джулии. Судя по его мощному хохоту, Родриго Борджиа был не только жив, но и полон сил.
— Он исключение из семейного правила, — сказал Чезаре. — Мой старший брат Педро Луис умер молодым. И одна из моих единокровных сестёр в Испании — тоже. — Он сказал это так, словно их печальная участь нисколько его не волновала. — Полагаю, следующим буду я.
— Быть может, вам следовало позволить тому разбойнику вас убить.
— Я надеюсь умереть более достойно.
— Мы все надеемся умереть достойно. — Я погладил ферзя, но пошёл слоном. — Скажите, почему вы убили того разбойника? Ведь вы наверняка могли его просто прогнать.
— Он меня разозлил. К тому же мне хотелось узнать, как это бывает.
— Убивать?
— Да. Я тогда подумал, что большинству из нас рано или поздно приходится кого-нибудь убить. Так почему бы не сделать это прямо сейчас?
Он взял одну из моих пешек...
Я взял его коня.
— А вы помните его лицо?
— Нет. А вы помните лицо того, кого вы убили в бане?
— Я никогда не запоминал лица мужчин, которых я убивал. — Это правда. Я длинно присвистнул, словно предавшись воспоминаниям, и постучал по короне ферзя. — Кого я помню, так это женщину. — Неправда.
— Женщину?
— Шлюху, — солгал я, запинаясь, словно мне было не по себе от дурных воспоминаниям. После того как мы переспали, она попыталась меня ограбить. Карлика все пытаются ограбить. Я начал с нею бороться, и она достала нож. Я вырвал его у неё... — Я пожал плечами. — Женщины умирают не так, как мужчины.
— В самом деле? — Чёрная ладья съела моего коня.
Я понятия не имел, так ли это на самом деле, и отнюдь не желал проверить эту теорию на практике.
— В самом деле, — с горьким смешком солгал я. — Эта сучка заслужила смерть, но я всё равно до сих пор помню её лицо. А вы когда-нибудь убивали женщину?
В сводчатой комнате этот вопрос упал, словно упавшая в лужу капля, от которой пошли круги.
— Нет, — весело сказал Чезаре Борджиа, двигая своего короля. — Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство.
— Некоторые могут с вами не согласиться. А вы нашли того, кто распял этих шлюх на столах?
— Пока толпа из-за них не волнуется и народ не судачит о том, что кто-то приносит жертвы Сатане, не всё ли равно, найдём мы его или нет? В конце концов, это всего лишь шлюхи.
— Конечно, — согласился я. — А сколько всего их было?
— Думаю, две.
Насколько я смог выяснить, тихо и дотошно расспросив стражников семейства Борджиа, ленивых, праздных городских блюстителей порядка и хозяев таверн, в которых нашли тела, всего женщин было четыре. Четвёртой была девушка, которая погибла недавно... третьей — знакомая Кармелины, торговка фруктами Элеонора, — она погибла незадолго до свадьбы Лукреции Борджиа... второй — девушка, убитая через несколько лет после Анны, о которой до своих расспросов я даже не знал.
— Да, всего лишь шлюхи, — повторил за ним я. — Так не всё ли равно?
Чёрные глаза Чезаре Борджиа встретились с моими над шахматной доской. Я ласково улыбнулся.
— Вы сейчас были невнимательны, маленький человек-лев, — молвил он и взмахнул над доскою своей красивой рукой. — Думаю, мне до победы осталось всего шесть ходов.
— Это точно. — Я движением пальца повалил своего короля. — Ещё партию, ваше высокопреосвященство? И вы, возможно, расскажете мне о новостях от французского и испанского послов...
Мы спокойно вели лёгкую беседу, пока я заново расставлял на доске фигуры и пока мы играли. Угрозы из Франции; их король грозил вторжением, настаивая на своих претензиях на Неаполь.
— А из Испании пришли ещё более серьёзные новости — Хуан явился в Барселону и уже ухитрился всех там оскорбить. Ходит по улицам, распутничая, дерясь и убивая бродячих собак. Думаю, наш святой отец скоро напишет Хуану гневное письмо.
— Наверняка.
Вторую партию я выиграл. Чезаре Борджиа встал и потянулся, точно большой кот.
— Вы хорошо играете в шахматы, мессер Леонелло. Вы играете, как играл бы древний римлянин — окружаете фигуры вашего противника и проводите молниеносные атаки из арьергарда.
— А вы, ваше высокопреосвященство, играете как испанец. Никогда не отступаете, никогда.
Он улыбнулся. Я тоже улыбнулся.
— Похоже, La Bella до самого вечера не выпустит моего отца из своих коготков, — заметил он. — Как она ещё его не уморила?
Не говоря больше ни слова, кардинал Борджиа вышел вон. На руке его болталась чёрная полумаска.
Я взял с шахматной доски вырезанного из чёрного дерева слона, поставил его на ладонь. И с нарастающим охотничьим азартом, который я впервые почувствовал, когда гнался за убийцами Анны, подумал: а не нашёл ли я третьего душегуба.
Того, что был в маске.
ГЛАВА 11
За искрой пламя ширится вослед.
ДЖУЛИЯ
— Видишь? — Я прижалась спиной к спине Лукреции и положила ладонь на наши головы. — Ты теперь выше меня. Со дня свадьбы ты подросла. — Правда? — Узкое личико Лукреции просияло. — А мне казалось, что мои платья стали короче...
— Мы нашьём на подолы всех твоих платьев вышитые полосы ткани, — пообещала я. — Это даст тебе несколько дюймов, чтобы прикрыть туфли и к тому же так платья будут казаться новыми. — Я повернулась к двум модисткам, что хлопотали здесь же с образцами тканей и булавками во рту. — И не забудьте также перешить и её корсажи! Расставьте шнуровку и сделайте ещё одну вытачку под грудью. Рост — это не единственное, что у тебя увеличилось, — сказала я Лукреции.
Она посмотрела на свои небольшие груди, которые вдруг появились совсем недавно и были встречены с восторгом.
— Вы растёте не слишком быстро! — обвинила она их, но тут же блаженно вздохнула, когда модистки подошли к ней с висящими на руках образцами узорчатого бархата и начали прикладывать их к её телу.
Мне моя комната больше всего нравилась именно такой: разложенные там и сям в красивом, уютном беспорядке платья, перебирающие их швеи и служанки, щебечущие, словно птички, вертящаяся в середине всего этого мечтающая Лукреция и конечно же сетующий на что-то Леонелло.
— Я вам не вешалка, — пожаловался мой телохранитель, стряхивая с вытянутых ног в видавших виды сапогах повиснувший на них рукав. — Может, вы, дамы, всё-таки перестанете вешать на меня свою одежду? Dio. — Его мрачный вид совершенно не вязался с суетой модисток, носящихся с иголками, булавками и шелками, и он, пробормотав ругательство, вернулся к своей книге.
В начале ноября мы все вернулись из Витербо в Рим; в Рим, где наконец-то стало прохладно, и студёный ветер трепал гриву моей чудесной серой кобылы, когда я рысью въезжала в городские ворота, окружённая кольцом стражи. Даже в палаццо было теперь холодно, несмотря на горячие угли в жаровнях и на закрывавшие все окна тяжёлые ставни, и ночью я больше не надевала лёгких полупрозрачных рубашек, а облачилась в длинное подбитое соболями одеяние. Может быть, моя постель казалась холодной просто потому, что она была пуста. Мой Папа отослал нас обратно в Рим, но сам отправился по какому-то папскому делу в Питильяно. Правда, письма, которые он мне посылал, были достаточно горячи, чтобы согреть меня. Теперь, когда я сдалась и более не настаивала, чтобы Родриго дал Лауре свою фамилию, он снова был полон нежности и страсти — так он извинялся за нашу произошедшую из-за этого ссору. Конечно, он никогда не станет по-настоящему извиняться, но ведь могущественные люди никогда не просят прощения, верно?
— Я действительно выше тебя! — Лукреция улыбнулась мне, когда модистки начали снимать с неё мерки для удлинения подола. — Ты думаешь, я выше Санчи Арагонской?
— Неаполитанский посол сообщил, что она небольшого роста. — Мы с Лукрецией жадно глотали каждую новость, поступающую о Санче Арагонской — шестнадцатилетней внебрачной дочери будущего короля Неаполя, которая должна была стать невестой маленького Джоффре Борджиа, звеном, которое свяжет Неаполь с интересами моего Папы. О свадьбе должны были объявить только на Рождество, но Рим уже полнился слухами.
— Говорят, она хорошенькая... — Лукреция, хмурясь, посмотрела на свою грудь. — И соблазнительно пышная!
— Но она чернявая. — Я обняла Лукрецию за талию, держа перед нашими лицами украшенное резьбой ручное зеркальце. — Так что мы, две красавицы-блондинки, сможем справиться с нею в два счёта. И потому тебе надо обязательно сшить себе на свадьбу Джоффре новое платье. Новые подолы на старых платьях — это хорошо для повседневной носки, но на свадьбу Джоффре и Санчи явятся все сколько-нибудь важные персоны, и я не позволю, чтобы тебя затмила какая-то низенькая неаполитанская брюнетка. Я думаю, тебе надо будет сшить наряд из бледно-зелёного шёлка с рукавами из серебряной парчи, чтобы ты выглядела как русалка...
Лицо Лукреции, отражённое в зеркале, просияло, но лишь на мгновение.
— Как ты думаешь, мой отец позволит моему мужу Джованни Сфорца сопровождать меня на свадьбу? — нерешительно спросила она.
— Ты можешь его об этом попросить, — не задумываясь, ответила я. — А теперь померяй вот это платье с парой жёлтых рукавов.
— Я просила! А он говорит, что мой муж должен держаться от меня подальше, пока я достаточно не подрасту. Но я уже выросла! Мне уже четырнадцать лет, и я выше тебя!
Служанки переглянулись, и сделала им знак отойти. Лукреция сердито вытерла глаза тыльной стороной руки. Леонелло, сидя в своём углу и не слушая нас, перевернул страницу книги, а я тем временем продолжала натягивать на руку Лукреции жёлтый рукав.
— Отцы не всегда сразу замечают, что их дочери уже превратились в женщин, — успокаивающе прошептала я.
— Я графиня Пезаро, а между тем я не жила со своим мужем даже под одной крышей, не говоря уже о том, чтобы делить с ним постель. — Лукреция выпятила нижнюю губу. — Я замужняя женщина, но я всё равно живу в доме моего отца, делая переводы с греческого, уча французские глаголы и — и песни Машо. Я уверена — все надо мною смеются! Все думают, что мой муж меня не хочет, — они считают, что он не желает видеть меня в Пезаро, либо потому, что я некрасива, либо потому, что я незаконнорождённая.
— Чушь! — Я начала завязывать шёлковую шнуровку рукава, вытягивая газовую нижнюю сорочку сквозь модные разрезы. — Я следила за ним на твоей свадьбе, и могу сказать, что при виде тебя у него округлились глаза.
— Катерина Гонзага говорит, что он смотрел на тебя!
— Катерина Гонзага — дура. — Я пальцем приподняла подбородок Лукреции. — Через несколько недель Джованни Сфорца посетит нас с визитом — вот тогда ты сама увидишь. Он будет так упорно глазеть на тебя через стол, что меня даже не заметит. «А если он будет пялиться на меня, — про себя подумала я, — то я подхвачу кашель и буду оставаться в своей комнате, чтобы дать молодожёнам поговорить за ужином с глазу на глаз».
— Но когда он будет у нас с визитом, ему ведь не разрешат остаться на ночь, верно? — Лукреция глядела на меня, теребя свою манжету.
— Нет, — подтвердила я, беря второй жёлтый рукав и подходя к ней с другой стороны. Я уже получила по этому поводу вполне недвусмысленные инструкции от Его Святейшества.
«Ни в коем случае не пускай этого головореза Сфорца в постель моей дочери, — написал он мне из Питильяно. — Я хочу, чтобы они пока не вступали в фактические брачные отношения, — и мне плевать, если он пылает к ней страстью, он, чёрт возьми, вполне может и подождать».
— Ну, пожалуйста, замолви за меня словечко, — взмолилась Лукреция. — Попроси отца позволить мне стать настоящей женой.
— Я попрошу, — обещала я, но надежды, что Родриго согласится, почти не было. Мой Папа бывал иной раз упрям как бык.
Но с другой стороны, такой же упрямой была и его дочь. Её нижняя губа воинственно выпятилась.
— Я сошью себе новое платье не только для свадьбы Джоффре, но и для визита моего мужа, — решила она. — Что-нибудь завлекательное, чтобы выглядеть старше. Я внушу ему такую страсть, что наутро он увезёт меня на своём коне в Пезаро, что бы там ни говорил мой отец.
— Если он попробует это сделать, папская стража его тут же убьёт, — не отрываясь от своей книги, сказал Леонелло.
— Тогда он умрёт, а я уйду в монастырь, — мрачно сказала Лукреция. — Лучше уж я стану монахиней, чем позволю Санче Арагонской смеяться надо мною из-за того, что я всё ещё жена-девственница.
— Это она будет женой-девственницей, — сказала я, бросая из-за спины Лукреции предостерегающий взгляд на моего телохранителя. — Ведь она выйдет замуж за Джоффре, а ему, хоть он и милый мальчик, всего одиннадцать лет, и он никак не сможет скоро вступить с нею в фактические брачные отношения. Так что женой-девственницей останется Санча, и она не посмеет из-за чего бы то ни было смеяться над тобой.
— Правда? — Её маленькая белокурая головка повернулась ко мне, и я в который раз залюбовалась её изящной длинной шеей. Черты её лица были мелкими, глаза — не чисто голубыми, а серо-голубыми, её кожа имела склонность к прыщам, но благодаря её лебяжьей шее каждый поворот её головы был исполнен грации.
— Правда, — ответила я ей. — А если тебе хочется выглядеть старше и показаться Джованни Сфорца более искушённой, думаю, мы это устроим. Давай посмотрим. — Я принялась просматривать образцы тканей. — Тёмно-зелёный шёлк... нет он будет тебя бледнить. Жёлтый бархат — тоже нет, этот цвет слишком близок к цвету твоих волос. Розовая узорчатая парча — решительно нет, это для совсем юных девиц. — В моём распоряжении имелась целая группа модисток, которые одевали меня одну, и столько образцов тканей и вышивок, что хватило бы на сотню платьев. Респектабельные женщины Рима ни за что не стали бы со мною разговаривать или даже идти по той же стороне улицы, что и я, однако они проявляли живейший интерес к тому, во что я была одета. А если я была законодательницей моды, надо было делать это хорошо, поэтому ныне я тщательно продумывала фасон, цвет и отделку каждого нового платья; не то что в те дни, когда я просто надевала что-нибудь миленькое и считала, что мой туалет завершён. Разумеется, теперь я могла использовать свои знания и опыт, чтобы помочь Лукреции. — Нам нужно создать для тебя новый образ, — объявила я. — Такой, который покажет, что ты уже выросла. Для чёрного ты ещё слишком молода, но может быть, тёмно-синий... — Я набросила ей на плечи тонкий французский шёлк. — Да, это как раз то, что нужно.
— Вот с таким вырезом? — Лукреция оттянула корсаж на своей груди вниз.
— Нет, вот с таким. — Я вернула её корсаж на место. — Но мы отделаем его чёрным французским кружевом, так ты будешь казаться искушённей. Надеюсь, французы не станут вторгаться в Неаполитанское королевство; тогда мы не смогли бы достать это кружево.
— Упаси бог, как это можно, чтобы вы, дамы, остались без кружева, — из-за своей книги сказал Леонелло, но мы с Лукрецией не стали обращать на него внимания.
После того как модистки ушли, я усадила Лукрецию на стул и занималась её внешностью час — придала форму её бровям и показала ей, как использовать пудру, чтобы скрыть красные прыщики, которые иногда появлялись на её коже.
— Думаю, если на свадьбу Джоффре ты наденешь бледно-зелёное, то я буду одета в платье цвета морской волны. Никто не сможет соперничать с двумя эффектными блондинками, одетыми в похожие цвета. Рядом с нами Санча Арагонская будет выглядеть как какая-нибудь неаполитанская растрёпа.
— На самом деле я вовсе не хочу, чтобы она была уродиной, — захихикала Лукреция, к которой вернулась её всегдашняя жизнерадостность. — Джоффре заслуживает красивой жены.
— Конечно, — согласилась я. — Но при условии, что она всё-таки менее красива, чем ты. А теперь втяни щёки — я покажу тебе, как надо румяниться, чтобы твои скулы казались выше. Имей в виду, достаточно одного мазка — мы же с тобой не хотим, чтобы румяна заметил Его Святейшество. Он отлучит меня от Церкви, если я накрашу его дочь как куртизанку. Мужчинам бесполезно говорить, что такая светлая кожа, как наша, нуждается в небольшом подкрашивании. Мужчины в этом ничего не понимают, тем более если они служители Церкви...
— Вы были с нею очень добры, — заметил Леонелло, когда Лукреция, порозовевшая и сияющая, наконец убежала, чтобы попрактиковаться в танцах, поскольку я сказала ей, что даже её отец не станет запрещать ей танцевать с Джованни Сфорца.
— В самом деле? — Я сделала служанкам знак выйти и обняла высокую резную спинку стула. Мне внезапно надоела женская суета. — А я сомневаюсь.
— Эта девочка всю свою жизнь прожила в тени всех этих властных братьев и ещё более властного отца. Не говоря уже о своей стерве-матери — по-моему, такая мать хуже, чем никакой. — Леонелло посмотрел на мой расписной потолок. — У неё нет сестёр, и в её окружении долго вообще не было женщин, кроме мадонны Адрианы, а та всегда принимает сторону её отца. Но теперь рядом с нею находитесь вы, самая красивая и знаменитая женщина в Риме, и вы могли бы отмахнуться от неё, как от надоедливого щенка, но вы этого не делаете. Вместо того чтобы отшить её, вы помогаете ей стать женщиной.
— Всё-таки не настоящей женщиной. — Я положила голову на сложенные на столе руки. — Я не могу помочь ей стать настоящей женой, как она хочет. Но с другой стороны, я и сама не настоящая жена, так как же я могу помочь в этом ей?
— Может, вы хорошенько попросите Его Святейшество, встав на свои украшенные ямочками колени?
— Откуда вам известно, что у меня на коленях ямочки? — в смущении спросила я.
— Я подслушал, как ваша служанка Таддеа за пять скудо рассказывает стражнику, как вы выглядите, когда принимаете ванну.
— Я поговорю с ней, — без особого негодования сказала я. Мои служанки любили меня, они болтали и сплетничали со мною, но все они бесстыдно злоупотребляли моим доверием — крали мою косметику, носовые платки, туфли и другие мелкие вещи из моего гардероба, думая, что я их не хвачусь, и продавали пряди моих волос для любовных сувениров. Чаще всего я притворялась, будто ничего не замечаю. Как я могла винить их в том, что они, когда представляется такая возможность, зарабатывают на стороне? Сама я родилась в богатой семье и могла жить в достатке, а у моих служанок было только их жалованье (притом моя свекровь платила самое скудное жалованье в Риме). Так что если Пантесилея крала мои духи, а Таддеа за несколько лишних монет рассказывала кому-то, как я выгляжу, когда принимаю ванну, то и на здоровье. — И с Папой я поговорю тоже, — добавила я. — Заступлюсь перед ним за Лукрецию, хотя это ничего не даст. Его решение непоколебимо. Он не желает, чтобы этот брак был осуществлён фактически.
— Ну, разумеется. — Леонелло заложил книгу на том месте, где читал, и отложил её в сторону. — Если Лукреция останется девственницей, он всегда сможет аннулировать этот брак, чтобы заключить новый, более выгодный.
— Если Лукреция останется девственницей, то она по-прежнему будет в первую очередь дочерью Его Святейшества, а не женой Сфорца.
— Я вижу, ваша хорошенькая головка годится не только для того, чтобы на ней росло огромное количество волос.
— Вы невыносимы, — сказала я, однако рассмеялась. Я нисколько не возражала против грубости, которой отличался мой телохранитель. Напротив, я находила её забавной и освежающей после медоточивых комплиментов всех тех, кому что-то от меня было надо. — Встаньте, Леонелло.
— Зачем?
— Затем, что я хозяйка этого дома, и я так велю.
— Мне платят за то, чтобы я вас защищал, а не за то, чтобы я вас слушался.
— Я обижусь, — предупредила я. — Вы же не хотите, чтобы я надулась? Святой отец говорит, что мой надутый вид может сокрушить любые городские ворота.
— Кто я такой, чтобы противоречить святому отцу?
Леонелло встал, и я взяла мерную ленту, которую оставила на столе одна из моих модисток.
— Раскиньте руки, — велела я и измерила длину его руки.
— Вы измеряете меня, чтобы растянуть на дыбе? — поинтересовался он, пока я мерила окружность его запястий и груди и длину его спины. — Уверяю вас, в этом нет нужды. Если вы желаете наказать меня за грубость, вам достаточно запретить мне пользоваться библиотекой.
— Я обещала вам новую ливрею, — ответила я. — Вы меня позорите этими вашими поношенными сапогами и камзолом, который вам велик. Я устанавливаю моду в Риме, и я не желаю, чтобы мой авторитет подрывал плохо одетый телохранитель.
— Dio, кому какое дело, во что я одет? Никто никогда этого и не заметит.
— Чепуха, вы могли бы прекрасно выглядеть, если бы только захотели. Все служанки сходили бы по вам с ума. — Я подумала о Кармелине, которая смущённо отводила глаза, когда я задавала ей вопросы про Леонелло. — Возможно, вы могли бы кое-что для меня сделать, после того как я закончу вас измерять, — с невинным видом добавила я. — Не могли бы вы сходить на кухни и поговорить с синьориной Кармелиной?
— И о чём вы мне прикажете говорить с нашей вспыльчивой кухаркой? — Ага, в его карих глазах зажёгся интерес — и мне это доставило немалое удовлетворение. Кармелина была по-своему импозантной женщиной, не хорошенькой — для этого у неё было слишком длинное лицо, и к тому же она почти всё время хмурилась — однако у неё были красивые тёмно-карие глаза, вспыхивающие при каждой смене настроения, и от неё всё время дразняще пахло корицей, мёдом или полынью. И ополаскиватель из розмарина, которым я заставила её воспользоваться, помог ей обуздать чрезмерную пышность её курчавых волос. Я дала ей целую склянку и заставила её поклясться душой святой Марфы, что она будет им пользоваться.
— Вы могли бы сказать Кармелине, чтобы она пришла поговорить со мной, когда у неё выдастся передышка между приготовлением обеда и ужина, — нарочито небрежно ответила я. — Кстати, вы обратили внимание на то, что она сделала со своими волосами? Думаю, вы не заметили; мужчины никогда не замечают таких вещей... Да, скажите ей прийти поговорить со мной насчёт ужина со Сфорца.
— Насчёт меню? — спросил Леонелло. — Он же, насколько я знаю, господин небольшого городка и наверняка часто охотится в его окрестностях. Так что он съест всё что угодно, лишь бы оно было достаточно тяжело ранено, чтобы не уковылять с его тарелки.
— Нет, Кармелина может решить вопрос с меню сама. Мне просто надо ей сказать, что в тарелку Сфорца следует положить одну-две дополнительных специи. — Я опустилась на колени, чтобы измерить окружность лодыжек Леонелло. Его ноги даже в сапогах выглядели искривлёнными, и я подумала, что они, наверное, болят. Я никогда не видела, чтобы он хромал, и не слышала, чтобы он жаловался, но всё-таки была убеждена, что очень часто ему бывает больно ходить.
— И в каких же специях так нуждается граф Пезаро? — Похоже, мой телохранитель был позабавлен. — Может, ему недостаёт соли? Хотя я видел его и недолго, мне он показался весьма пресным малым. Думаю, если бы вы сказали малышке Лукреции, что её муж — законченный зануда, она бы так не рвалась прыгнуть к нему в постель.
— Меня беспокоит не её пыл, а его. — Закончив снимать последние мерки с Леонелло, я встала и выпрямилась. — Видите ли, я получила от Его Святейшества письмо, и он пишет, что если синьор Сфорца начнёт ухаживать за Лукрецией слишком пылко, то он должен... почувствовать недомогание.
Леонелло откинул свою темноволосую голову и захохотал.
— Как же хитёр наш Папа, — заметил он. — Ничто не отвлекает мужчину от мыслей о любви так, как хороший понос.
— Если появится такая необходимость, Кармелина будет знать, что использовать. Так вы, Леонелло, по-прежнему считаете, что я была добра к Лукреции? Её отец намерен держать её вдалеке от её мужа неопределённо долго, а я ему в этом помогаю.
Тёмные глаза моего телохранителя смотрели на меня изучающе.
— Знаете, вы могли бы бросить ему вызов. Ведь его здесь не будет, когда граф Пезаро явится с визитом.
Я подумала о нашей с Родриго ссоре из-за Лауры и Орсино. За нею с его стороны последовали две недели ледяного молчания, во время которых я всё время плакала, боясь, что потеряла своего Папу и что он, быть может, утешился с какой-нибудь куртизанкой. «Ему нужна ласка, а не бунт», — сказала мне мадонна Адриана, а я чувствовала себя слишком несчастной, чтобы её отбрить. Сейчас наши отношения снова были безмятежны... но они таковыми не останутся, если я приму сторону папской дочери против её святого отца.
— Я не смею, — сказала я Леонелло, складывая и убирая мерную ленту. — Просто не смею. Видите ли, я всего лишь глупая девчонка и к тому же не очень-то смелая. А сейчас в приёмной меня ждут восемь человек, пришедших просить милостей у Его Святейшества, а заставлять этих лизоблюдов долго ждать невежливо, не так ли?
КАРМЕЛИНА
— Чем вы их накормили?!
Я взглянула на мерзкого коротышку Леонелло, стоящего у моего локтя. С моего места на лестничной площадке я смогла украдкой, через частокол из лакеев, посмотреть на шальных гостей, которые только что встали из-за стола, съев приготовленный мною ужин.
— Просто едой, — неопределённо ответила я.
— Вы что, добавили в неё какое-то зелье? — Леонелло встал на цыпочки, пытаясь разглядеть гостей за шеренгой лакеев. — Dio. Да вы только на них посмотрите!
— Им хорошо.
— Можно сказать и так.
Мадонна Адриана наняла сладкоголосый хор из Феррары развлекать после ужина синьора Сфорца и его свиту — однако отчего-то никто, похоже, не слушал их пения. Гости смеялись, флиртовали, словно захмелевшие бабочки, перепархивали в большой зал, одетые в яркие атласные платья дамы кружились и объявляли, что хотят потанцевать, а мужчины, прижимая руку к сердцу, клялись им в вечной преданности. Одна из дам, одетая в бледно-голубое, потеряла туфельку, и, когда сопровождавший её кавалер встал на колено, чтобы надеть её обратно на жеманно протянутую ножку, обвила пальцем его ухо и что-то прошептала. У мадонны Джулии с обеих сторон было по поклоннику, и оба читали ей стихи, восхваляя её красоту, а потом чуть не подрались за право пододвинуть ей стул. Чезаре Борджиа окружали сразу четыре дамы, они встряхивали своими локонами и надували губки, а он сидел в своём светском одеянии из тёмного бархата, похожий на свернувшуюся змею. Что же до почётного гостя синьора Сфорца, то Адриана да Мила, не смущаясь, села всей своей толстой облачённой в тёмно-зелёный бархат тушей между ним и его женой, однако это отнюдь не помешало им обмениваться взглядами за её спиной.
— Певцы, — громко сказала мадонна Адриана, перекрыв и смех дам, и произносимые шёпотом шутки, — певцы приготовили для вашего увеселения прекрасную подборку любовных песен.
— Плохой выбор, — присвистнув, сказал Леонелло. — Лучше бы они исполняли мрачные литургические песнопения об адском огне.
Впрочем, насколько я могла судить, певцов никто всё равно не слушал. Все гости плыли на волне блаженства, хихикая и обмениваясь многозначительными взглядами, преувеличенными комплиментами и тайными ласками, а Лукреция и её муж парили выше всех в хрупком стеклянном пузыре, молча глядя друг на друга поверх головы мадонны Адрианы. Даже Чезаре Борджиа улыбнулся при виде света, которым горели глаза его сестры.
— А ведь вечер начинался так плохо, — прошептала я, когда хор начал сладкозвучно петь. Как и хороший хлеб, хороший ужин тоже требует присутствия определённых ключевых ингредиентов, а именно чуточки доброй воли, чуточки юмора, хорошей дозы смеха и щепотки романтики. А между тем я посмотрела нынче днём на графа Пезаро, когда он спешивался во дворе, и подумала, что вечер вряд ли будет хоть сколько-нибудь успешным. Он, широко шагая, вошёл в дом с сердитым угрюмым видом, и его провинциальные капитаны последовали за ним, похожие на взъерошенных боевых петухов. В обществе мадонны Джулии, мадонны Лукреции и сопровождающих их гордых, как павлины, ухоженных дам, он выглядел небритым парией, и даже снизу, из кухонь, я слышала, как он громко жалуется Чезаре Борджиа, хлопая кожаными перчатками по ладони и требуя сказать ему, когда святой отец пошлёт солдат дома Сфорца сражаться с французами. У него едва ли нашлись два слова для молодой жены, к которой ему было не позволено прикасаться. Я подумала, что вечер наверняка будет неудачным — синьор Сфорца будет раздражительным, а Лукреция от недостатка внимания совсем падёт духом.
Но вместо того...
— Что вы положили в пищу? — не унимался Леонелло.
— Да ничего особенного! — Действительно, то был обыкновенный ужин. Конечно, я немного дала волю своей фантазии. Вместо того чтобы просто обратиться к странице 37, подраздел «Закуски» я вместо обычных в таких случаях сыров и приправленных пряностями фруктов приготовила засахаренные цветы можжевельника и цукаты из апельсиновой кожуры. Не говоря уже о жареном павлине с гарниром из засахаренных кедровых орешков и коричных палочек вместо обычного острого соуса, положенном на груду розовых лепестков... о свежих устрицах, поджаренных в небольшом количестве сливочного масла, вложенных обратно в свои раковины и политых соком, выжатым из апельсина... о жаренном на гриле морском окуне под соусом, придуманном мною лично и состоящим из розового вина, лососёвой икры и мелко нарезанных трюфелей... — Меню мне оставил маэстро Сантини. — Я пожала плечами. — Теперь он часто так делает.
— О чём вы думали? Было задумано, чтобы граф Пезаро ни в коем случае не попал в постель к своей жене. А одних этих ваших устриц довольно, чтобы член встал у мраморной статуи. — Леонелло посмотрел на меня, склонив голову набок. — Но может быть, вы вовсе не думали о нашем добром синьоре Сфорца? Может быть, Signorina Cuoca сохнет по своему собственному возлюбленному? Это ведь я, не так ли? Вы не могли и далее сдерживать похоть, которую испытываете к моей маленькой персоне, и она передалась еде.
— Не говорите глупостей, — сказала я Леонелло. Однако что-то таки попало в еду, потому что я собственными глазами видела, как гости возбуждаются всё больше и больше, когда, крадучись, вышла на галерею, чтобы посмотреть на гостей в столовой после того, как смех в ней стал неприлично громок. Гости, развалясь, сидели вокруг стола, украшенного венками из плюща и зимних лилий, все они захмелели и флиртовали напропалую, едва сдерживаясь под осуждающим взором мадонны Адрианы. Один из капитанов графа Пезаро одной рукой обнимал рыжеволосую красотку, а другой клал ей в рот устрицу. Красавица закрыла глаза и проглотила её с чем-то средним между стоном и хихиканьем. Чезаре Борджиа удобно сидел между двух жаждущих его ласк женщин, которые по очереди кормили его засахаренными цветами. Другой капитан графа Пезаро обнимал спинку стула мадонны Джулии, умоляя её распустить волосы. Мадонна Адриана подозвала дворецкого и велела ему не подавать больше вина, и едва она повернулась к синьору Сфорца спиной, как он схватил с блюда, где был павлин, бутон розы и кинул его мадонне Лукреции на колени. Я увидела, как она покраснела и бросила на него томный взгляд; и хотя граф Пезаро начал вечер раздражёнными вопросами по поводу французов и своего контракта с Папой, кончал он его, неотрывно глядя на свою молодую жену. Он всё смотрел, смотрел и не мог, насмотреться. Я со своего места на верхней галерее видела, как его глаза сделались нежными, а она вся светилась, юная, цветущая в своих тёмно-синих шелках.
Хотя все гости более или менее сдерживались под нежные прихотливые мелодии феррарских певцов, я видела прячущиеся за юбки сплетённые руки, шепчущие на ушко губы, и мускусный запах, идущий от приготовленных мною трюфелей и лососёвой икры, показался мне сильнее, чем сладкие звуки латинских любовных песен. Монсеньор Сфорца тронул Лукрецию за локоть, чтобы привлечь её внимание к началу новой песни, и я увидела, как у неё перехватило дыхание.
«О Господи», — подумала я.
— А что вы вообще тут делаете? — спросил Леонелло. — Разве вам сейчас не положено, например, чистить котелок? Или фаршировать курицу? Или мучить судомойку?
— Дворецкий сказал, что они очень быстро пьют вино, вот я и принесла ещё. — И я подняла графин, который взяла с собой, чтобы иметь предлог подняться по лестнице и взглянуть на гостей ещё разок. — А сейчас извините, я кое-что забыла.
Чтобы быть точнее, я забыла взять укропное масло для кубка графа Пезаро — дело в том, что укропное масло выворачивает кишки наизнанку. А единственное, что сейчас заставит графа оторвать глаза от его молодой жены, это необходимость отлучиться в уборную и довольно длительное пребывание там.
— Что? — Я, подбоченясь, посмотрела на высохшую руку святой Марфы, после того как спустилась в свою комнату за пузырьком с укропным маслом, которое я по приказу моей хозяйки неохотно оставила для мужа Лукреции. Мне вдруг показалось, что золотое кольцо на руке святой Марфы неодобрительно блеснуло, и я могла бы поклясться, что один из её согнутых иссохших пальцев слегка разогнулся и показывал прямо на меня. — Если мадонна Джулия приказывает мне сделать так, чтобы у одного из гостей случился понос, у меня просто нет выбора! И самой ей это тоже не нравится, так что нечего меня обвинять.
Святая Марфа по-прежнему меня не одобряла, во всяком случае, не одобряла её рука. Как отрезанная рука может выглядеть неодобрительно, я не знаю, но она так выглядела. И я с сердитым стуком закрыла коробку из-под специй и затолкала её подальше на полке, так что она оказалась за моим гребнем и маленькой склянкой ополаскивателя для волос, который мадонна Джулия заставила меня взять.
— Я не припоминаю, чтобы я просила у тебя совета, — сказала я своей небесной покровительнице, пряча в рукаве пузырёк с укропным маслом. — Если на то пошло, то я также не помню, чтобы я открывала твою коробку, так что просто не попадайся мне сейчас на глаза и не мешай заниматься делом!
— Так вы его разглядели? — накинулись на меня служанки, едва я переступила порог кухонь. — Синьора Сфорца? Как он вблизи? Красив?
— Эти важничающие провинциальные вельможи все выглядят одинаково, один похож на другого. — И я затянула на талии свежий передник.
— Синьорина Кармелина никогда не смотрит на мужчин, — смеясь, сказала одна из самых старших служанок. — Разве вы всё этого ещё не поняли? Если что-то нельзя приготовить в котелке или поджарить на вертеле, то для неё это просто не существует.
Они добродушно надо мной посмеялись, а я нахмурилась. Собственно говоря, иметь такую репутацию было просто замечательно. Марко сдержал слово и сохранил в тайне наши ночные соития, происходящие время от времени после того, как он выигрывал в примьеру, — так что для всех прочих я оставалась неприступной мадонной кухонь, на которую не действовало ни красивое мужское лицо, ни льстивая улыбка. Быть неприступной и неромантичной — это хорошо, во всяком случае, когда речь идёт о кухонной иерархии.
— За работу, — приказала я служанкам, хлопнув в ладоши, и они послушно разошлись по своим местам. Ужин был завершён, но у нас впереди было ещё несколько часов работы. Марко и помощники повара уже готовили подносы со сладостями, которые надо было послать наверх в качестве средства, способствующего пищеварению, подмастерья и кухонные мальчики уже подметали и мыли пол и чистили и драили котелки и столы. Я взяла с блюда оставшуюся несъеденной устрицу и положила её в рот, глядя, как мимо, пошатываясь под тяжестью груды грязных суповых чашек, идёт Бартоломео. Сгрузив посуду, он вытер взмокший от идущего от очагов жара веснушчатый лоб. — Наполни глиняный горшок жирными сливками и взбей их так, чтобы образовалась горка, — сказала я, схватив его за рукав и поедая ещё одну устрицу. С этими устрицами я действительно превзошла сама себя. — Мы пошлём блюдо взбитых сливок наверх вместе с печеньями.
— Да, синьорина.
— Оттавиано, присмотри за судомойками и кухонными мальчиками. Я хочу, чтобы эти сковородки вымыли и вытерли сейчас же. Томмазо, вынеси и выброси павлиньи кости и прочие объедки, пока они не протухли и не начали вонять. Бруно, Уго, займитесь полами. — Судомойки и кухонные мальчики бегали, повинуясь моим хлопкам, точно генеральские ординарцы, а я встала рядом с Марко, готовя подносы с обсыпанным сахаром печеньем, засахаренными орешками и разрезанными и политыми мёдом фруктами.
— ...мы все знаем, зачем он здесь на самом деле! — Мой кузен спорил с находящимися под его началом тремя лакеями, которые подавали еду. Они как раз принесли дополнительные тарелки из майолики и кубки для того, чтобы поставить на подносы. — Синьор Сфорца приехал не только затем, чтобы узнать, как там дела с контрактом, который он заключил с Папой, он собирается наконец переспать со своей женой! Ставлю четыре к одному, что ночью он проскользнёт в её спальню.
— Ставлю двадцать скудо один к четырём, что у него ничего не выйдет, — живо ответил один из лакеев. — Мадонна Адриана этого не допустит. Она охраняет мадонну Лукрецию, как стерегущий сокровища дракон!
— Дракона можно убить. — Марко раскрошил горсть засахаренных кедровых орешков и ладонью впечатал крошки в мягкий сдобренный пряностями персик. — Любовь победит, она всегда побеждает. Так что попрощайся со своими двадцатью скудо.
Надо будет попозже сказать Марко, чтобы он отказался от этого пари, не то он проиграет ещё больше, чем обычно. «Дурак, — подумала я, отправляя в рот ломтик сладкого персика. — Мой кузен — дурак». Но я не могла отвести взгляд от его широких плеч и мускулов, задвигавшихся под его рубашкой, когда он поднял первый из тяжёлых подносов. А мои служанки воображали, будто я никогда не смотрю на мужчин.
— Синьорина? — уныло позвал меня Бартоломео из прохладной кухни. — Я уже достаточно взбил сливки? — Его правая рука бессильно висела, словно кишки, вытащенные из забитой свиньи.
— Сними сверху пену, добавь тонко размолотого сахару и розовой воды и продолжай взбивать ещё столько времени, сколько надо, чтобы прочесть все молитвы по чёткам. — Я опустила палец в глиняный горшок и попробовала сливки на вкус. Они были почти хороши, но всё-таки ещё недостаточно воздушны. — Когда достаточно их взобьёшь, вывали их на тарелку и укрась веточками розмарина. И смотри, парень, не вздумай говорить, что ты устал. Ты же хочешь когда-нибудь стать таким же сильным, как маэстро Сантини?
Бартоломео тоже посмотрел на широкие плечи Марко.
— Полчаса, — пробормотал он и принялся взбивать сливки с таким пылом, словно в них забрался его самый заклятый враг. Я улыбнулась, хотя мне внезапно пришло в голову, что взбитые сливки — тоже неподходящее блюдо. Ещё одно кушанье для любовников — когда я в прошлый раз послала вбитые сливки мадонне Джулии и её Папе, большая их часть осталась на постельном белье, как будто святой отец использовал их, чтобы расписать свою любовницу, как художник пишет картину. Если я оставлю миску сливок себе, может быть, Марко распишет ими меня...
Но всё это неважно. Я знала, что должна сейчас сделать, и это не имело никакого отношения к праздным мечтам о постельных утехах.
— Где кубок синьора Сфорца? — спросила я Марко и в последний раз потрогала приготовленное мною сооружение из коринки и каштановых оладий.
— Вот он, — ответил Марко, показав кивком головы на серебряный кубок, предназначенный для почётного гостя. — Певцы уже начали петь?
— Начали, но вряд ли их песни можно расслышать, как следует, из-за хихиканья и всеобщего флирта. У половины гостей уже назначены свидания, а вторая половина пьяна.
— Ничего, пусть подмастерья тоже послушают феррарских певцов, — сказал Марко, когда лакеи унесли все сладости. — Если им, конечно, удастся найти щель в дверях.
Подмастерья гурьбой двинулись наверх, издавая радостные клики, которые, однако, тут же стихли, когда кухни остались позади и они стали на цыпочках подниматься по мраморной лестнице палаццо в поисках места, откуда можно будет послушать музыку. Кухонные мальчики уже смели и смыли с пола просыпавшийся сахар и пятна горячего жира, которые неизменно украшают каменные плиты после долгого вечера, полного трудов; мальчики, следящие за очагами, прикрыли огонь поленьями, чтобы он горел долго и спокойно; а Марко пошёл запирать винный погреб. Никто не смотрел на меня, и я протянула руку к серебряному кубку.
— Кармелина?
Я повернулась к двери кухонь. Там стояла Джулия Фарнезе, перекинув через руку шлейф своего шёлкового абрикосового платья и глядя на меня. Я скорее почувствовала, чем услышала, как кухонные мальчики за моей спиной замерли, уставившись на неё, и мальчики, следящие за очагами, тоже побросали работу, чтобы воззриться на этого сказочного золотого феникса, выглядящего совершенно неуместно среди грязных сковородок, суповых чашек и поварёшек.
— Кубок синьора Сфорца, — тихо сказала мне наложница Папы. — Я отнесу его сейчас.
— Да, мадонна. — Я присела в реверансе и протянула ей пузырёк с укропным маслом, который я собиралась вылить в вино. — Я знаю, что вы сейчас скажете. Я видела, в каком он настроении, и понимаю, что от меня требуется...
— Оставим это. — Она с улыбкой взяла тяжёлый кубок в обе руки. — Я думаю, Лукреция может нынче делать со своим мужем всё, что ей хочется, а вы?
— Но мадонна Адриана, — выдавила я из себя. — Разве она...
Джулия оглядела ряды кубков.
— Который здесь её?
Я показала.
— Я видела её там, наверху, — она следит за всеми, точно коршун. Особенно за синьором Сфорца.
Джулия взяла из моей руки пузырёк и задумчиво вылила его в кубок мадонны Адрианы.
— Может быть, и нет.
Я почувствовала, как во мне поднимается смех. Может статься, я налила слишком много розового вина в тот соус, где были трюфеля и лососёвая икра, но сейчас я не могла подавить хихиканье.
— Чем вы их накормили? — спросила Джулия, хихикая в ответ.
— Почему все меня об этом спрашивают?
— Потому что к тому времени, как все наелись устриц, Лукреция и синьор Сфорца держали под столом друг друга за руки. К тому времени это было самое невинное из того, что происходило под столом.
Я не смогла ответить, просто прыснула со смеху, а она взяла два кубка вина и пошла обратно наверх.
— Над чем ты смеёшься? — спросил Марко.
— Ни над чем. Попробуй вот это. — Я положила последнюю устрицу ему в рот и нажала пальцами на его губы, чтобы удостовериться, что он проглотил последнюю каплю острого соуса. Он посмотрел на меня, и его брови взлетели вверх.
— Вкусно, — сказал он, проглотив устрицу.
— Я знаю.
Вскоре в кухни дошла весть о том, что мадонна Адриана чувствует себя неважно и ушла к себе и после этого остальные гости решили разъезжаться. Собственно, гости в зале начали расходиться сразу среди сдавленного смеха, перешёптываний и шуршания юбок, и, заглянув в зал с лестничной площадки, я увидела, что дама в бледно-голубом сплелась в объятиях с мужчиной, который надел ей на ногу потерянную туфельку, они целовались и ощупью поднимались наверх, к спальням. Ещё одна пара обнималась в широких дверях зала. Что касается синьора Сфорца и Лукреции Борджиа, то их нигде не было видно.
— Хорошо, — сказала я вслух и бодро пошла вниз, в кухни, чтобы сунуть последний грязный котелок в лохань с водой и помахать рукой оставшимся в кухнях служанкам и кухонным мальчишкам. — Работайте дальше, — весело сказала я и вприпрыжку побежала по чёрному коридору. Что это, кажется, костлявая Пантесилея обнимается в лестничном колодце не с одним, а сразу с двумя стражниками?! Я вплыла в мою тихую маленькую пахнущую оливковым маслом комнату и с удовлетворением увидела, что рука святой Марфы не высунулась из своей коробки, чтобы меня укорить. Собственно, мне показалось, что она мною, в общем-то, довольна. Я погладила высохшую руку, потом пошарила на полке за коробкой. И нашарила лайм.
— Маэстро Сантини?
Усталый судомойщик на мгновение перестал мести пол, чтобы ответить на мой вопрос.
— Он вышел, чтобы подышать воздухом и помочиться, так он сказал. — Судомойщик фыркнул. — Наверное, поэтому он сначала зашёл в свою комнату за плащом, кошельком и коробочкой с костями.
— О! — Мой голос прозвучал глухо. Судомойщик озадаченно посмотрел на меня, и я знаком показала ему, чтобы он продолжал мести. Он был в кухнях одним из последних; большинство остальных хихикающими парами расходились по разным тёмным углам. Из-под стола раздалось исступлённое «мяу», и я увидела своего старого знакомого, одноухого кота, в экстазе спаривающегося с гладкой маленькой кошкой, которая обыкновенно ловила мышей в винных погребах. — И вы тоже?! — прошипела я. — Я наготовила таких кушаний, что все в доме пылали страстью, даже чёртов кот, и что же, мне из этого ничего не достанется?
У меня возникла смутная мысль — пойти на крышу, чтобы вдоволь глотнуть свежего воздуха и охладить кровь, но когда я взбиралась по лестнице, я увидела на другой стороне галереи мерцание свечи.
— Ш-ш. — До меня донеслось тихое хихиканье. — Не так громко, не то нас услышат! — Свеча оплыла и едва не погасла, когда к девушке прижалась более высокая тёмная фигура и наклонила голову к её лицу. Я затаила дыхание и отступила назад, в темноту, и мгновение спустя мимо меня, шурша юбками, пронеслась папская дочь; её лицо сияло, и она за руку тащила за собой своего мужа, графа Пезаро, двадцатисемилетнего высокого, темноволосого, с модной короткой бородкой и усами. На его лице играла чувственная полуулыбка, и он мчался за своей молодой женой, как мальчишка. С ещё одним взрывом приглушённого смеха они оба исчезли в спальне мадонны Лукреции, и я услышала, как в её двери щёлкнул замок.
Моё настроение несколько улучшилось, и я невольно улыбнулась. Пожалуй, я пойду не на крышу, а в кухню, и сделаю новобрачным поссет. Всего один кубок, потому что влюблённые всегда пьют из одного кубка.
— Ты что это, девушка, шпионишь за моей сестрой?
Я дрогнула и обернулась. Несмотря на слова, я заподозрила, что это Леонелло, потому что он любил бесшумно подкрадываться ко мне сзади со своей шельмовской ухмылкой, ибо знал, как это выбивает меня из колеи. Но глаза, сверкнувшие на меня из мрака, были на одном уровне с моими — на меня смотрел Чезаре Борджиа, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
— Ваше высокопреосвященство. — Я поспешно присела в реверансе; моё сердце всё ещё колотилось как бешеное. За его спиной стоял его страшный телохранитель, Микелотто, бесцветный и всегда молчащий, и я не знала, кто из них испугал меня больше, когда они вдруг появились из темноты. — Прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Я вовсе не хотела мешать. Пожалуйста, извините меня...
— Я тебя не извиняю. Ты шпионила за моей сестрой?
— Э-э — нет. Я собиралась принести ей горячего поссету. — От его взгляда у меня по-прежнему частил пульс. Мои глаза наконец привыкли к темноте, и теперь я хорошо видела его тонкую, как клинок, облачённую в тёмный бархат фигуру, его сложенные на груди руки и спутанные волосы. Он прислонился к стене и в своём тёмном одеянии походил на ещё одну ночную тень. — Горячего вина с пряностями и молоком.
— Я знаю, что такое поссет.
Наступило неловкое молчание. Я подумала, не стоит ли мне вернуться в кухни, однако он не говорил, что я могу идти, и я подумала, что благоразумней будет не двигаться с места. Это было всё равно, что стоять перед свернувшейся змеёй. Его отец походил на рассерженного фыркающего быка, и, завидев его, я чувствовала, что надо бежать со всех ног. Но перед замершей змеёй надо было тоже замереть и не двигаться, покуда тебе не скажут, что можно.
— Новобрачная становится настоящей женой. — Он посмотрел на дверь, за которой скрылись Лукреция и её муж. — Святой отец будет мною недоволен.
«Тогда зачем?» — подумала я, но мне хватило ума не задать свой вопрос вслух. Я понятия не имела, для чего молодому кардиналу Борджиа понадобилось мыслить вслух в присутствии служанки — возможно, ему стало грустно, когда он увидел, что его младшая сестрёнка вот-вот станет взрослой женщиной. Но если князь церкви снисходит до того, чтобы думать вслух в твоём присутствии, это вовсе не значит, что ты должна что-то отвечать.
Его глаза встретились с моими, как будто он услышал мой невысказанный вопрос.
— Мне трудно хоть в чём-либо отказать сестре, — сказал он. — Сфорца — осёл, но, если она его хочет, она его получит. — Его белые зубы блеснули в улыбке. — Само собой, если он нынче не будет с нею нежен, я перережу ему горло.
Я не знала, что можно на это сказать.
— Святой отец будет во всём винить мадонну Джулию, — услышала я свой голос. — Это ей он поручил проследить, чтобы нынче ночью они не сошлись.
— Тебе нравится мадонна Джулия? — спросил он, но без особого интереса. Его глаза снова заглянули в мои.
— Да.
— Она похлопает глазами, и он её простит. — Чезаре явно не питал никакого интереса к Джулии Фарнезе. — Если бы святой отец поел сегодня устриц и павлина, он бы понял, что у неё просто не получится помешать им сойтись.
Я почувствовала, как в моей душе тёплой волной разливается гордость.
— Возможно, святому отцу следует винить меня, ваше высокопреосвященство.
— Ты повариха?
— Да. — При других обстоятельствах я бы потупила взор и сказала, что всё приготовил Марко. Но Чезаре Борджиа смотрел так, что невозможно было не сказать правду.
Он выступил вперёд, всё ещё похожий на ещё одну ночную тень. Его глаза невозмутимо оглядели меня, и я подумала: «Хоть бы он не заметил жилки, бьющейся у меня под горлом».
— Повариха, — задумчиво сказал он. — Что ж, ты не уродина. И, по-моему, справедливо, что если ты воспламеняешь желание, ты должна его утолить.
У меня пересохло во рту.
— Но поссет для мадонны Лукреции, — с трудом проговорила я.
Его пальцы сомкнулись на моём запястье, точно браслет от кандалов.
— Забудь про поссет.
Он даже не спросил моего имени, когда отпустил своего страшного телохранителя и повлёк меня в ближайший покой. Ему не хотелось знать моё имя, и мне, по правде сказать, не хотелось, чтобы он его узнал. В комнате горела одна оплывшая тонкая свеча, и ещё там был стол красного дерева, инкрустированный золотом, и два движущихся к нему тела, и имена были не нужны.
Он одним широким жестом смел всё со стола и посадил меня на него ещё до того, как я услышала, как что-то хрупкое и явно дорогое упало и разбилось об пол. Когда он завладел моими губами, в его поцелуе не было страсти, а было только спокойное любопытство — он как бы пробовал меня на вкус, и я тоже пробовала на вкус его губы, словно соус с ложки. Я почувствовала острый привкус устриц, мускусный аромат трюфелей, икры, розового вина и засахаренных цветов, и его стройное тело тесно прижалось к моему. Я проводила свои дни, потея над горящими очагами и заглядывая в разогретые духовки, и всё равно мне было так холодно — неприступная мадонна кухонь, которую интересовала одна только работа. Даже когда Марко приходил ко мне, его чресла воспламенял выигрыш в карты или удачное пари, а не я сама.
Мне надоело всё время испытывать холод.
Чезаре Борджиа положил ладонь на моё обнажённое плечо, с которого сполз рукав, и я почувствовала, как кровь забурлила во мне, словно кипящее вино. Я закрыла глаза, прижалась носом к ямке под его горлом и зарылась руками в его волосы. Его ладонь легла на моё голое колено под юбкой, скользнула по моему бедру, откидывая юбки прочь. Я стянула камзол с его худых плеч, и он схватил мои запястья, уложив меня спиной на стол. Он нарочно раскинул в стороны мои руки, пригвоздив их к столу всей своей тяжестью.
— Посмотри на меня, — велел он, но я и так на него смотрела. Почему бы нет? Сын Папы был красив в свете свечи, его кожа казалось янтарной, а его глаза были черны, как смола.
— Странно, — сказал он. — Чаще всего они на меня не смотрят. Я их пугаю.
Я обвила его талию ногами.
— Вы не пугаете меня, ваше высокопреосвященство. — Ложь, ложь, ложь, но мне всё равно хотелось на него смотреть.
— А должен бы пугать. — Он по-прежнему всей своей тяжестью налегал на мои запястья, делая мне больно. Внезапно он поднял голову, словно прислушиваясь к какому-то вопросу, которого я не слышала, а потом пожал плечами и начал.
ЛЕОНЕЛЛО
Страсть может наполнить дом, подобно дыму. Я чувствовал это, когда Папа по подземному ходу приходил повидать свою жемчужину: за ужином, болтая с Адрианой да Мила и малышкой Лукрецией, он устремлял на любовницу такой красноречивый взгляд, что её ресницы невольно опускались; потом, когда он выводил её из столовой, его большой палец принимался ласкать внутреннюю часть её запястья, как будто они уже начали совокупляться: а затем она дразнящее улыбалась ему перед тем, как за ними закрывалась дверь её спальни. Позже из-за закрытых на щеколду дверей наружу проникали тихие звуки — приглушённый крик страсти, тихий журчащий смех, и эти звуки распространялись по дому, точно бегущий по нервам огонь. В такие вечера Лукреция раздражалась по пустякам и начинала тосковать по своему мужу, а мадонна Адриана постукивала ногой об пол и принимала мечтательный вид, словно вспоминая дни, когда она была молодой и безрассудной и нисколько не беспокоилась о том, сколько дукатов она нынче потратила или сэкономила. В такие вечера служанки хихикали и флиртовали со стражниками; а одинокие мужчины давали волю рукам, стоная в ожидании епитимьи, которую священник наложит на них за их грех.
Но я никогда ещё не видел, чтобы страсть наполнила дом, как сегодня.
Желание, зажёгшееся в жилах Лукреции Борджиа, было нежнее, мягче; то было пламя свечи, а не буйный огненный вихрь, который проносился по палаццо, когда любовью занимались Папа и его Венера, однако и оно пьянило не меньше. Хмельная, счастливая смеющаяся любовь — она исходила от Лукреции, пахнущая трюфелями и воспламенённая устрицами, река, бурлящая, как подогреваемое вино, которая опьянила сначала её мужа, потом гостей, а потом весь дом.
— Леонелло! — Моя хозяйка улыбнулась, открыв дверь своей комнаты в ответ на мой стук. Волосы La Bella всё ещё были уложены высоко на голове в причёске, состоящей из прихотливых локонов и кос, которую она сделала, чтобы принять графа Пезаро и его свиту, однако своё туго зашнурованное платье она сменила на свободный подбитый мехом неаполитанский халат, который был последним криком моды после того, как мы недавно заключили союз с Неаполем. — Уже поздно, — сказала моя хозяйка. — Я отпустила вас час назад — почему вы ещё не в постели?
Потому что если я сейчас лягу в постель, то буду беспокойно ворочаться от аромата страсти, который распространялся по всему дому от Лукреции и её мужа, страсти, которая уже успела овладеть полудюжиной других парочек, которые обнимались за колоннами или спешили в укромные местечки в саду. Все нынче вечером были охвачены любовью, все, кроме меня, и если бы я сейчас лёг спать, мне бы начали сниться кошмары о женщинах, пригвождённых к столам и одетых в чёрное мужчинах в масках.
Но я не желал о них думать и поэтому пожал плечами.
— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — ответил я. — Почему вы не в постели, мадонна Джулия?
— Я ухаживала за моей дорогой свекровью, — с наигранно невинным видом ответствовала она. — У неё, бедняжки, сильно схватило живот. Это произошло очень внезапно.
Я фыркнул.
— Ну а после того, как колики у неё прошли, я поняла, что тоже не могу заснуть. — Джулия потеребила рукав, заложила за ухо выбившийся из причёски волос, потом принялась грызть ноготь. — Мне не хватает Его Святейшества.
По-видимому, не мне одному в палаццо предстоит нынче провести ночь, ворочаясь с боку на бок в пустой, холодной постели. Я не удержался и спросил:
— Почему вы это сделали? Почему ослушались Папу?
— Сегодня вечером за ужином она была такой... — личико Джулии вдруг утратило своё обычное весёлое выражение и стало печальным. За столом она вела себя очень тихо, намеренно уйдя в тень, чтобы дать Лукреции раскрыться, подобно распускающемуся цветку. — Она была так полна надежд, так полна любви. Думаю, я выглядела так же, когда вышла замуж за Орсино, но для меня всё закончилось не так хорошо. Надеюсь, у Лукреции всё будет прекрасно — но в любом случае надо дать ей шанс. Ведь она всё-таки замужем, так что грех держать её вдали от мужа, если они оба хотят друг друга.
Было похоже, что моя хозяйка уже подбирает аргументы для предстоящих споров.
— Однако вы куца смелее, чем вы думаете, мадонна Джулия.
— Я тоже так полагаю, — сказала она, опять улыбаясь. — По правде говоря, я собою очень довольна. Постараюсь найти утешение в этой мысли потом, когда Родриго будет рвать и метать и грозить мне отлучением от Церкви. — Она невольно вздрогнула, но быстро прогнала тревожные мысли. — А сейчас зайдите на минутку в мою гостиную, Леонелло, — вы ведь не очень устали? По-моему, вам не хочется спать.
— Я собирался найти себе книгу, — солгал я. На самом деле, после того как моя хозяйка уляжется спать, я намеревался пойти на первый этаж и найти себе девушку. Служанку из кухонь, которая ещё не ушла с каким-то другим кавалером, или даже длинноногую острую на язык венецианскую кухарку, если я смогу заставить её забыть на час или два, что она меня ненавидит. Всё равно какую девушку, готовую разделить со мною бутылочку вина и, возможно, кое-что ещё. Люди полагают, что карлик не может заполучить женщину, если он ей не заплатит, но если мне была нужна женщина, я обычно получал её бесплатно. Они приходили ко мне в постель, ведомые не страстью, а любопытством, но насколько я могу судить, любопытство — не меньшая сила, чем страсть. Женщины смотрели на меня и невольно начинали думать — а каково с этим карликом в постели? Интересно, без камзола он такой же странный, как в камзоле? К тому же я умел быть забавным и смешил их, так что все были довольны.
При условии, что я уходил до наступления утра, когда смех и любопытство уступали место острой неловкости, у нас получалось неплохо провести время.
— Не могли бы вы всё-таки зайти, раз уж мы оба не спим? — Мадонна Джулия посмотрела на меня с довольным видом. — Видите ли, у меня для вас есть подарок, и вы могли бы получить его прямо сейчас.
—Подарок? — Я моргнул и последовал за ней в уютное тепло её личной гостиной. Там её ждали две служанки — одна дремала на стоящей у стены скамье, на которой лежала ночная рубашка её хозяйки, а другая, зевая, шевелила кочергой уши в жаровне. Обе сонно вздрогнули от удивления, но когда одна начала было вставать, мадонна Джулия жестом велела ей сесть.
— Сиди и успокойся, — пожурила она служанку. — Я вполне могу сама вынуть шпильки из волос!
Но сначала она подошла к стенной скамье, на которой лежал узелок, завёрнутый в белоснежное полотно, такое же, как то, в которое бывали завёрнуты её прибывшие от модисток платья.
— Я рассчитывала отдать вам это раньше, — сказала она, отдав узелок мне в руки, — но на сапоги ушло больше времени, чем я ожидала.
— Сапоги? — ошеломлённо повторил я.
— Это ваша новая ливрея. — Она подтолкнула меня к ширме для переодевания, роскошно расписанной сценами из истории про похищение сабинянок[98]. Самая красивая из сабинянок, как и многие женские образы в этой комнате, была похожа на Джулию. — Померьте все. Мне не терпится увидеть, как всё получилось.
Чувствуя стеснение, я зашёл за ширму и начал развязывать полотняные завязки. «Если она собирается обрядить меня в шутовское платье или колпак с колокольчиками...» — я слышал из-за ширмы, как она болтает со служанками, спрашивая одну, как поживает её охромевшая матушка, и слушая, как другая рассказывает о своих надеждах на замужество с одним из стражников Борджиа.
— Я поговорю о нём с мадонной Адрианой, и уверена, мы что-нибудь придумаем. А он красив?
Выходя из-за ширмы, я сглотнул. У меня пересохло во рту и я невольно всё время поглядывал вниз, на мой новый костюм. Мадонна Джулия, перестав щебетать, повернулась, чтобы посмотреть на меня, служанки повернулись вместе с нею, и внезапно у меня засосало под ложечкой. «Не смейтесь, — подумал я. — Пожалуйста, не смейтесь». Надо мною уже так давно никто не смеялся — пусть я по-прежнему карлик, но в этом доме меня уважают, особенно за моё мастерство в метании ножей, меня боятся, а если бы какой-нибудь стражник или слуга стал насмехаться надо мной, я имел бы полное право поставить его на место, вдоволь проехавшись по нему моим ядовитым языком, и не бояться при этом, что меня накажут, потому что меня ценили куда больше, чем любого стражника или слугу. Никто так давно надо мной не насмехался. Если La Bella посмотрит на меня сверху вниз и весело рассмеётся...
Она и рассмеялась — рассмеялась и захлопала в ладоши.
— Мессер Леонелло! — воскликнула она, и от прозвучавшего в её голосе неподдельного великодушного восхищения у меня сразу же прекратило болезненно сосать под ложечкой. — Мессер Леонелло, я знала, что вы красивый мужчина!
— Это вряд ли. — Я вновь обрёл дар речи. — Несколько бархатных перьев ещё не делают из невзрачной хромой птички павлина.
— Замолчите. — Она прошлась вокруг меня, оценивая результат. — Позвольте мне поправить эти завязки на плече. Девушки, подержите моё зеркало.
Две служанки принесли зеркальце, повернув его под таким углом, что я мог видеть своё отражение. Я посмотрел и сглотнул. Ливрея, которую выбрала для меня Джулия Фарнезе, представляла из себя чёрный ничем не украшенный бархатный камзол, плотно облегающий моё странное туловище. На плечах камзола имелись нашивки, расширяющие силуэт, делающие мои плечи шире, а голову — не такой большой. Накрахмаленная рубашка была белоснежной, без кружев, отделанная на запястьях только небольшой чёрной вышивкой.
—Никаких кружев, — сказала стоящая за моей спиной Джулия. — Как я и обещала. И видите, в каждой манжете имеются потайные ножны для ваших маленьких метательных ножей.
На мне теперь были тёплые чёрные рейтузы, не обвисая, облегающие мои короткие ноги, чёрные, до колен сапоги и пояс из мягкой чёрной кожи с ещё несколькими вшитыми ножнами для моих толедских клинков. Бык Борджиа и папские ключи не бросались в глаза, поскольку были вышиты на рукаве.
— Труднее всего было сшить сапоги, — заметила мадонна Джулия, завязывая шнурки на моих рукавах, так чтобы виднелось белое, как снег, полотно рубашки. — Я приказала сапожнику сделать их по меркам, которые я сняла с ваших старых сапог, и велела внести кое-какие улучшения. На подошвах тут есть опоры с поддерживающим эффектом для сводов стоп, а внутренние швы от стоп до колен дополнительно укреплены.
Я уже чувствовал, что в этих новых мягких сапогах мои ноги смогут прошагать много часов, прежде чем устанут.
— Вот, проверьте, как ходит рука, — рукав не стесняет движений? Я знаю, вы хотите, чтобы руки могли двигаться совершенно свободно, чтобы вы могли метать свои ножи. — Мадонна Джулия отступила на шаг и посмотрела, как я размахиваю рукой. — Я велела сшить вам четыре камзола. Чёрный бархат для торжественных случаев, прочное чёрное полотно для повседневной носки летом, чёрная шерсть для повседневной носки зимой — и чёрная кожа для поездок или для тех случаев, когда вам требуется дополнительная защита. Я помню, как вы говорили мне, что кожа неплохо отражает удары клинка.
У меня защипало глаза, и отражение в зеркальце затуманилось. С поверхности зеркала на меня смотрел невозмутимый человек, суровый, без тени улыбки, опасный, а его глаза на фоне чёрного изменили цвет с заурядного зеленовато-карего на удивительный ярко-зелёный. Я выглядел... я выглядел... Dio.
— Красивый — это сказано со слишком большой натяжкой, — выдавил я из себя.
— А по-моему, нет. — Отражение Джулии в зеркале склонило голову набок. — Должно быть, ваш отец был красавец.
— Да нет. Мой отец был слишком потрёпан жизнью, чтобы быть красивым.
— Тогда ваша мать была красоткой — это от неё вы унаследовали эти тёмные волосы?
— Не знаю. Я её никогда не видел.
— Простите. — Голос Джулии тут же зазвучал виновато. — Упокой Господи её душу.
— Она вовсе не умерла. Вполне возможно, что она всё ещё жива. — К моему костюму прилагались перчатки — мягчайшая кожа с вышитым быком и ключами. — Видите ли, моя мать была проституткой, и сначала не знала, от кого из клиентов она забеременела. Но когда мне было несколько месяцев от роду, она поняла по моему виду, что моим отцом наверняка был карлик, который жонглировал яблоками и грецкими орехами в балагане в Борго. Он платил ей вдвое, чтобы она, несмотря на его уродство, время от времени с ним спала... Она оставила ребёнка-урода его уроду-отцу и куда-то смылась.
Наступило неловкое молчание. Я перестал смотреть в зеркало, чтобы не видеть глаз моей хозяйки, а вместо этого сосредоточился на перчатках — надел их на руки одну за другой. Они сидели, как влитые, плотно облегая мои короткие пальцы.
— Должно быть, ваш отец был добрый человек, — тихо сказала наконец Джулия Фарнезе.
— Почему вы так думаете, мадонна?
— Потому что в вас, Леонелло, слишком много доброты, чтобы вы были воспитаны человеком злым.
Я лающе рассмеялся, сгибая и разгибая пальцы в новых перчатках. Такая мягкая кожа; они мне не помешают, когда я буду сжимать рукоятку ножа.
— Никто и никогда ещё не называл меня добрым, мадонна Джулия, но всё равно, спасибо. И отвечу вам, что да, мой отец был добрый человек.
Слишком добрый для этого мира. Я помнил его таза, выцветшие голубые, не похожие на мои, печальные и тревожные под колпаком с нашитыми на нём колокольчиками, который он надевал во время представлений. Думаю, он слишком много пил, от этого то и дело ронял шарики и грецкие орехи, которыми жонглировал, но это было не страшно, зрители просто смеялись ещё громче и веселее. И он ни разу не поднял на меня руку, даже когда был пьян. Это он настоял, чтобы я пошёл в школу, хотя он едва мог наскрести для этого денег, а я был неблагодарным маленьким ублюдком, который вначале не хотел идти учиться.
— Они будут надо мной издеваться, — возражал я. — Другие мальчишки!
— Мальчишки будут над тобой издеваться, куда бы ты ни пошёл, — сказал мой отец, таща меня за руку. — У тебя слишком умные мозги, Леонелло, чтобы пропадать втуне. Ты мог бы стать учителем или конторским служащим.
Интересно, гордился бы он мною, если б мог увидеть меня сейчас? Думаю, что нет.
Мадонна Джулия отослала обеих служанок.
— Идите проведайте мадонну Адриану, хорошо? Позаботьтесь о ней, если у неё до сих пор урчат кишки.
Дверь за ними затворилась, и она опустилась на колени на роскошный ковёр. Полы её подбитого мехом халата легли на пол, пока она рылась в моей старой одежде, ища мои толедские клинки в их потайных ножнах.
— А где сейчас ваш отец, — тихо спросила она, один за другим подавая мне метательные ножи.
— Он умер. — Я вложил самый короткий нож в его новые ножны на манжете. — Пятнадцать лет тому назад.
— Как это случилось?
— Как случается со многими из нас. — Я засунул ещё один нож за голенище своего нового сапога. — Кучка пьяных в кабаке. Они посчитали, что будет забавно попинать его. Должно быть, один из них пнул слишком сильно. Когда я пришёл домой после уроков, он харкал кровью.
Молчание затянулось; я не хотел смотреть на мадонну Джулию. «Если вы сейчас скажете, что вам меня жаль, — подумал я, — я стисну ваше белое горло руками в этих новых перчатках и выжму из вас всю жалость до последней капли».
Ho La Bella не сказала ни слова, только посмотрела на меня. Она по-прежнему стояла на коленях возле кучки моей одежды, так что ей пришлось задрать голову, чтобы поглядеть мне в лицо, как будто я был человеком нормального роста. Когда она передавала мне последний клинок, её тёмные глаза не просто смотрели на меня, они пронизывали меня насквозь, и мне, как и прежде, хотелось её задушить. Мне хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, что-нибудь жестокое, назвать её глупой шлюхой, заставить её плакать. «Не смейте понимать меня. Как вы смеете выпытывать мои секреты!»
Но разве не это делают наилучшие, самые искусные шлюхи, разве они не понимают мужчин до конца? Лучшие шлюхи вовсе не глупы, не была глупой и она.
Я подавил своё желание сказать гадость и вложил последний нож в потайные ножны на поясе, потом снова посмотрел в зеркало, которое служанки прислонили к спинке стула. Я увидел таинственного человека, опасного, даже красивого. Мужчину, над которым более высоким мужчинам лучше не смеяться.
— Лучше уберите зеркало, — молвил я. — А то я стану таким же тщеславным, как вы, мадонна Джулия.
— Я очень надеюсь, что не обидела вас, мессер Леонелло, — тихо сказала она.
— Напротив, прекрасная госпожа. — Я повернулся и церемонно склонился к её руке. — Благодарю вас.
За искрой пламя ширится вослед.
ДЖУЛИЯ
— Видишь? — Я прижалась спиной к спине Лукреции и положила ладонь на наши головы. — Ты теперь выше меня. Со дня свадьбы ты подросла. — Правда? — Узкое личико Лукреции просияло. — А мне казалось, что мои платья стали короче...
— Мы нашьём на подолы всех твоих платьев вышитые полосы ткани, — пообещала я. — Это даст тебе несколько дюймов, чтобы прикрыть туфли и к тому же так платья будут казаться новыми. — Я повернулась к двум модисткам, что хлопотали здесь же с образцами тканей и булавками во рту. — И не забудьте также перешить и её корсажи! Расставьте шнуровку и сделайте ещё одну вытачку под грудью. Рост — это не единственное, что у тебя увеличилось, — сказала я Лукреции.
Она посмотрела на свои небольшие груди, которые вдруг появились совсем недавно и были встречены с восторгом.
— Вы растёте не слишком быстро! — обвинила она их, но тут же блаженно вздохнула, когда модистки подошли к ней с висящими на руках образцами узорчатого бархата и начали прикладывать их к её телу.
Мне моя комната больше всего нравилась именно такой: разложенные там и сям в красивом, уютном беспорядке платья, перебирающие их швеи и служанки, щебечущие, словно птички, вертящаяся в середине всего этого мечтающая Лукреция и конечно же сетующий на что-то Леонелло.
— Я вам не вешалка, — пожаловался мой телохранитель, стряхивая с вытянутых ног в видавших виды сапогах повиснувший на них рукав. — Может, вы, дамы, всё-таки перестанете вешать на меня свою одежду? Dio. — Его мрачный вид совершенно не вязался с суетой модисток, носящихся с иголками, булавками и шелками, и он, пробормотав ругательство, вернулся к своей книге.
В начале ноября мы все вернулись из Витербо в Рим; в Рим, где наконец-то стало прохладно, и студёный ветер трепал гриву моей чудесной серой кобылы, когда я рысью въезжала в городские ворота, окружённая кольцом стражи. Даже в палаццо было теперь холодно, несмотря на горячие угли в жаровнях и на закрывавшие все окна тяжёлые ставни, и ночью я больше не надевала лёгких полупрозрачных рубашек, а облачилась в длинное подбитое соболями одеяние. Может быть, моя постель казалась холодной просто потому, что она была пуста. Мой Папа отослал нас обратно в Рим, но сам отправился по какому-то папскому делу в Питильяно. Правда, письма, которые он мне посылал, были достаточно горячи, чтобы согреть меня. Теперь, когда я сдалась и более не настаивала, чтобы Родриго дал Лауре свою фамилию, он снова был полон нежности и страсти — так он извинялся за нашу произошедшую из-за этого ссору. Конечно, он никогда не станет по-настоящему извиняться, но ведь могущественные люди никогда не просят прощения, верно?
— Я действительно выше тебя! — Лукреция улыбнулась мне, когда модистки начали снимать с неё мерки для удлинения подола. — Ты думаешь, я выше Санчи Арагонской?
— Неаполитанский посол сообщил, что она небольшого роста. — Мы с Лукрецией жадно глотали каждую новость, поступающую о Санче Арагонской — шестнадцатилетней внебрачной дочери будущего короля Неаполя, которая должна была стать невестой маленького Джоффре Борджиа, звеном, которое свяжет Неаполь с интересами моего Папы. О свадьбе должны были объявить только на Рождество, но Рим уже полнился слухами.
— Говорят, она хорошенькая... — Лукреция, хмурясь, посмотрела на свою грудь. — И соблазнительно пышная!
— Но она чернявая. — Я обняла Лукрецию за талию, держа перед нашими лицами украшенное резьбой ручное зеркальце. — Так что мы, две красавицы-блондинки, сможем справиться с нею в два счёта. И потому тебе надо обязательно сшить себе на свадьбу Джоффре новое платье. Новые подолы на старых платьях — это хорошо для повседневной носки, но на свадьбу Джоффре и Санчи явятся все сколько-нибудь важные персоны, и я не позволю, чтобы тебя затмила какая-то низенькая неаполитанская брюнетка. Я думаю, тебе надо будет сшить наряд из бледно-зелёного шёлка с рукавами из серебряной парчи, чтобы ты выглядела как русалка...
Лицо Лукреции, отражённое в зеркале, просияло, но лишь на мгновение.
— Как ты думаешь, мой отец позволит моему мужу Джованни Сфорца сопровождать меня на свадьбу? — нерешительно спросила она.
— Ты можешь его об этом попросить, — не задумываясь, ответила я. — А теперь померяй вот это платье с парой жёлтых рукавов.
— Я просила! А он говорит, что мой муж должен держаться от меня подальше, пока я достаточно не подрасту. Но я уже выросла! Мне уже четырнадцать лет, и я выше тебя!
Служанки переглянулись, и сделала им знак отойти. Лукреция сердито вытерла глаза тыльной стороной руки. Леонелло, сидя в своём углу и не слушая нас, перевернул страницу книги, а я тем временем продолжала натягивать на руку Лукреции жёлтый рукав.
— Отцы не всегда сразу замечают, что их дочери уже превратились в женщин, — успокаивающе прошептала я.
— Я графиня Пезаро, а между тем я не жила со своим мужем даже под одной крышей, не говоря уже о том, чтобы делить с ним постель. — Лукреция выпятила нижнюю губу. — Я замужняя женщина, но я всё равно живу в доме моего отца, делая переводы с греческого, уча французские глаголы и — и песни Машо. Я уверена — все надо мною смеются! Все думают, что мой муж меня не хочет, — они считают, что он не желает видеть меня в Пезаро, либо потому, что я некрасива, либо потому, что я незаконнорождённая.
— Чушь! — Я начала завязывать шёлковую шнуровку рукава, вытягивая газовую нижнюю сорочку сквозь модные разрезы. — Я следила за ним на твоей свадьбе, и могу сказать, что при виде тебя у него округлились глаза.
— Катерина Гонзага говорит, что он смотрел на тебя!
— Катерина Гонзага — дура. — Я пальцем приподняла подбородок Лукреции. — Через несколько недель Джованни Сфорца посетит нас с визитом — вот тогда ты сама увидишь. Он будет так упорно глазеть на тебя через стол, что меня даже не заметит. «А если он будет пялиться на меня, — про себя подумала я, — то я подхвачу кашель и буду оставаться в своей комнате, чтобы дать молодожёнам поговорить за ужином с глазу на глаз».
— Но когда он будет у нас с визитом, ему ведь не разрешат остаться на ночь, верно? — Лукреция глядела на меня, теребя свою манжету.
— Нет, — подтвердила я, беря второй жёлтый рукав и подходя к ней с другой стороны. Я уже получила по этому поводу вполне недвусмысленные инструкции от Его Святейшества.
«Ни в коем случае не пускай этого головореза Сфорца в постель моей дочери, — написал он мне из Питильяно. — Я хочу, чтобы они пока не вступали в фактические брачные отношения, — и мне плевать, если он пылает к ней страстью, он, чёрт возьми, вполне может и подождать».
— Ну, пожалуйста, замолви за меня словечко, — взмолилась Лукреция. — Попроси отца позволить мне стать настоящей женой.
— Я попрошу, — обещала я, но надежды, что Родриго согласится, почти не было. Мой Папа бывал иной раз упрям как бык.
Но с другой стороны, такой же упрямой была и его дочь. Её нижняя губа воинственно выпятилась.
— Я сошью себе новое платье не только для свадьбы Джоффре, но и для визита моего мужа, — решила она. — Что-нибудь завлекательное, чтобы выглядеть старше. Я внушу ему такую страсть, что наутро он увезёт меня на своём коне в Пезаро, что бы там ни говорил мой отец.
— Если он попробует это сделать, папская стража его тут же убьёт, — не отрываясь от своей книги, сказал Леонелло.
— Тогда он умрёт, а я уйду в монастырь, — мрачно сказала Лукреция. — Лучше уж я стану монахиней, чем позволю Санче Арагонской смеяться надо мною из-за того, что я всё ещё жена-девственница.
— Это она будет женой-девственницей, — сказала я, бросая из-за спины Лукреции предостерегающий взгляд на моего телохранителя. — Ведь она выйдет замуж за Джоффре, а ему, хоть он и милый мальчик, всего одиннадцать лет, и он никак не сможет скоро вступить с нею в фактические брачные отношения. Так что женой-девственницей останется Санча, и она не посмеет из-за чего бы то ни было смеяться над тобой.
— Правда? — Её маленькая белокурая головка повернулась ко мне, и я в который раз залюбовалась её изящной длинной шеей. Черты её лица были мелкими, глаза — не чисто голубыми, а серо-голубыми, её кожа имела склонность к прыщам, но благодаря её лебяжьей шее каждый поворот её головы был исполнен грации.
— Правда, — ответила я ей. — А если тебе хочется выглядеть старше и показаться Джованни Сфорца более искушённой, думаю, мы это устроим. Давай посмотрим. — Я принялась просматривать образцы тканей. — Тёмно-зелёный шёлк... нет он будет тебя бледнить. Жёлтый бархат — тоже нет, этот цвет слишком близок к цвету твоих волос. Розовая узорчатая парча — решительно нет, это для совсем юных девиц. — В моём распоряжении имелась целая группа модисток, которые одевали меня одну, и столько образцов тканей и вышивок, что хватило бы на сотню платьев. Респектабельные женщины Рима ни за что не стали бы со мною разговаривать или даже идти по той же стороне улицы, что и я, однако они проявляли живейший интерес к тому, во что я была одета. А если я была законодательницей моды, надо было делать это хорошо, поэтому ныне я тщательно продумывала фасон, цвет и отделку каждого нового платья; не то что в те дни, когда я просто надевала что-нибудь миленькое и считала, что мой туалет завершён. Разумеется, теперь я могла использовать свои знания и опыт, чтобы помочь Лукреции. — Нам нужно создать для тебя новый образ, — объявила я. — Такой, который покажет, что ты уже выросла. Для чёрного ты ещё слишком молода, но может быть, тёмно-синий... — Я набросила ей на плечи тонкий французский шёлк. — Да, это как раз то, что нужно.
— Вот с таким вырезом? — Лукреция оттянула корсаж на своей груди вниз.
— Нет, вот с таким. — Я вернула её корсаж на место. — Но мы отделаем его чёрным французским кружевом, так ты будешь казаться искушённей. Надеюсь, французы не станут вторгаться в Неаполитанское королевство; тогда мы не смогли бы достать это кружево.
— Упаси бог, как это можно, чтобы вы, дамы, остались без кружева, — из-за своей книги сказал Леонелло, но мы с Лукрецией не стали обращать на него внимания.
После того как модистки ушли, я усадила Лукрецию на стул и занималась её внешностью час — придала форму её бровям и показала ей, как использовать пудру, чтобы скрыть красные прыщики, которые иногда появлялись на её коже.
— Думаю, если на свадьбу Джоффре ты наденешь бледно-зелёное, то я буду одета в платье цвета морской волны. Никто не сможет соперничать с двумя эффектными блондинками, одетыми в похожие цвета. Рядом с нами Санча Арагонская будет выглядеть как какая-нибудь неаполитанская растрёпа.
— На самом деле я вовсе не хочу, чтобы она была уродиной, — захихикала Лукреция, к которой вернулась её всегдашняя жизнерадостность. — Джоффре заслуживает красивой жены.
— Конечно, — согласилась я. — Но при условии, что она всё-таки менее красива, чем ты. А теперь втяни щёки — я покажу тебе, как надо румяниться, чтобы твои скулы казались выше. Имей в виду, достаточно одного мазка — мы же с тобой не хотим, чтобы румяна заметил Его Святейшество. Он отлучит меня от Церкви, если я накрашу его дочь как куртизанку. Мужчинам бесполезно говорить, что такая светлая кожа, как наша, нуждается в небольшом подкрашивании. Мужчины в этом ничего не понимают, тем более если они служители Церкви...
— Вы были с нею очень добры, — заметил Леонелло, когда Лукреция, порозовевшая и сияющая, наконец убежала, чтобы попрактиковаться в танцах, поскольку я сказала ей, что даже её отец не станет запрещать ей танцевать с Джованни Сфорца.
— В самом деле? — Я сделала служанкам знак выйти и обняла высокую резную спинку стула. Мне внезапно надоела женская суета. — А я сомневаюсь.
— Эта девочка всю свою жизнь прожила в тени всех этих властных братьев и ещё более властного отца. Не говоря уже о своей стерве-матери — по-моему, такая мать хуже, чем никакой. — Леонелло посмотрел на мой расписной потолок. — У неё нет сестёр, и в её окружении долго вообще не было женщин, кроме мадонны Адрианы, а та всегда принимает сторону её отца. Но теперь рядом с нею находитесь вы, самая красивая и знаменитая женщина в Риме, и вы могли бы отмахнуться от неё, как от надоедливого щенка, но вы этого не делаете. Вместо того чтобы отшить её, вы помогаете ей стать женщиной.
— Всё-таки не настоящей женщиной. — Я положила голову на сложенные на столе руки. — Я не могу помочь ей стать настоящей женой, как она хочет. Но с другой стороны, я и сама не настоящая жена, так как же я могу помочь в этом ей?
— Может, вы хорошенько попросите Его Святейшество, встав на свои украшенные ямочками колени?
— Откуда вам известно, что у меня на коленях ямочки? — в смущении спросила я.
— Я подслушал, как ваша служанка Таддеа за пять скудо рассказывает стражнику, как вы выглядите, когда принимаете ванну.
— Я поговорю с ней, — без особого негодования сказала я. Мои служанки любили меня, они болтали и сплетничали со мною, но все они бесстыдно злоупотребляли моим доверием — крали мою косметику, носовые платки, туфли и другие мелкие вещи из моего гардероба, думая, что я их не хвачусь, и продавали пряди моих волос для любовных сувениров. Чаще всего я притворялась, будто ничего не замечаю. Как я могла винить их в том, что они, когда представляется такая возможность, зарабатывают на стороне? Сама я родилась в богатой семье и могла жить в достатке, а у моих служанок было только их жалованье (притом моя свекровь платила самое скудное жалованье в Риме). Так что если Пантесилея крала мои духи, а Таддеа за несколько лишних монет рассказывала кому-то, как я выгляжу, когда принимаю ванну, то и на здоровье. — И с Папой я поговорю тоже, — добавила я. — Заступлюсь перед ним за Лукрецию, хотя это ничего не даст. Его решение непоколебимо. Он не желает, чтобы этот брак был осуществлён фактически.
— Ну, разумеется. — Леонелло заложил книгу на том месте, где читал, и отложил её в сторону. — Если Лукреция останется девственницей, он всегда сможет аннулировать этот брак, чтобы заключить новый, более выгодный.
— Если Лукреция останется девственницей, то она по-прежнему будет в первую очередь дочерью Его Святейшества, а не женой Сфорца.
— Я вижу, ваша хорошенькая головка годится не только для того, чтобы на ней росло огромное количество волос.
— Вы невыносимы, — сказала я, однако рассмеялась. Я нисколько не возражала против грубости, которой отличался мой телохранитель. Напротив, я находила её забавной и освежающей после медоточивых комплиментов всех тех, кому что-то от меня было надо. — Встаньте, Леонелло.
— Зачем?
— Затем, что я хозяйка этого дома, и я так велю.
— Мне платят за то, чтобы я вас защищал, а не за то, чтобы я вас слушался.
— Я обижусь, — предупредила я. — Вы же не хотите, чтобы я надулась? Святой отец говорит, что мой надутый вид может сокрушить любые городские ворота.
— Кто я такой, чтобы противоречить святому отцу?
Леонелло встал, и я взяла мерную ленту, которую оставила на столе одна из моих модисток.
— Раскиньте руки, — велела я и измерила длину его руки.
— Вы измеряете меня, чтобы растянуть на дыбе? — поинтересовался он, пока я мерила окружность его запястий и груди и длину его спины. — Уверяю вас, в этом нет нужды. Если вы желаете наказать меня за грубость, вам достаточно запретить мне пользоваться библиотекой.
— Я обещала вам новую ливрею, — ответила я. — Вы меня позорите этими вашими поношенными сапогами и камзолом, который вам велик. Я устанавливаю моду в Риме, и я не желаю, чтобы мой авторитет подрывал плохо одетый телохранитель.
— Dio, кому какое дело, во что я одет? Никто никогда этого и не заметит.
— Чепуха, вы могли бы прекрасно выглядеть, если бы только захотели. Все служанки сходили бы по вам с ума. — Я подумала о Кармелине, которая смущённо отводила глаза, когда я задавала ей вопросы про Леонелло. — Возможно, вы могли бы кое-что для меня сделать, после того как я закончу вас измерять, — с невинным видом добавила я. — Не могли бы вы сходить на кухни и поговорить с синьориной Кармелиной?
— И о чём вы мне прикажете говорить с нашей вспыльчивой кухаркой? — Ага, в его карих глазах зажёгся интерес — и мне это доставило немалое удовлетворение. Кармелина была по-своему импозантной женщиной, не хорошенькой — для этого у неё было слишком длинное лицо, и к тому же она почти всё время хмурилась — однако у неё были красивые тёмно-карие глаза, вспыхивающие при каждой смене настроения, и от неё всё время дразняще пахло корицей, мёдом или полынью. И ополаскиватель из розмарина, которым я заставила её воспользоваться, помог ей обуздать чрезмерную пышность её курчавых волос. Я дала ей целую склянку и заставила её поклясться душой святой Марфы, что она будет им пользоваться.
— Вы могли бы сказать Кармелине, чтобы она пришла поговорить со мной, когда у неё выдастся передышка между приготовлением обеда и ужина, — нарочито небрежно ответила я. — Кстати, вы обратили внимание на то, что она сделала со своими волосами? Думаю, вы не заметили; мужчины никогда не замечают таких вещей... Да, скажите ей прийти поговорить со мной насчёт ужина со Сфорца.
— Насчёт меню? — спросил Леонелло. — Он же, насколько я знаю, господин небольшого городка и наверняка часто охотится в его окрестностях. Так что он съест всё что угодно, лишь бы оно было достаточно тяжело ранено, чтобы не уковылять с его тарелки.
— Нет, Кармелина может решить вопрос с меню сама. Мне просто надо ей сказать, что в тарелку Сфорца следует положить одну-две дополнительных специи. — Я опустилась на колени, чтобы измерить окружность лодыжек Леонелло. Его ноги даже в сапогах выглядели искривлёнными, и я подумала, что они, наверное, болят. Я никогда не видела, чтобы он хромал, и не слышала, чтобы он жаловался, но всё-таки была убеждена, что очень часто ему бывает больно ходить.
— И в каких же специях так нуждается граф Пезаро? — Похоже, мой телохранитель был позабавлен. — Может, ему недостаёт соли? Хотя я видел его и недолго, мне он показался весьма пресным малым. Думаю, если бы вы сказали малышке Лукреции, что её муж — законченный зануда, она бы так не рвалась прыгнуть к нему в постель.
— Меня беспокоит не её пыл, а его. — Закончив снимать последние мерки с Леонелло, я встала и выпрямилась. — Видите ли, я получила от Его Святейшества письмо, и он пишет, что если синьор Сфорца начнёт ухаживать за Лукрецией слишком пылко, то он должен... почувствовать недомогание.
Леонелло откинул свою темноволосую голову и захохотал.
— Как же хитёр наш Папа, — заметил он. — Ничто не отвлекает мужчину от мыслей о любви так, как хороший понос.
— Если появится такая необходимость, Кармелина будет знать, что использовать. Так вы, Леонелло, по-прежнему считаете, что я была добра к Лукреции? Её отец намерен держать её вдалеке от её мужа неопределённо долго, а я ему в этом помогаю.
Тёмные глаза моего телохранителя смотрели на меня изучающе.
— Знаете, вы могли бы бросить ему вызов. Ведь его здесь не будет, когда граф Пезаро явится с визитом.
Я подумала о нашей с Родриго ссоре из-за Лауры и Орсино. За нею с его стороны последовали две недели ледяного молчания, во время которых я всё время плакала, боясь, что потеряла своего Папу и что он, быть может, утешился с какой-нибудь куртизанкой. «Ему нужна ласка, а не бунт», — сказала мне мадонна Адриана, а я чувствовала себя слишком несчастной, чтобы её отбрить. Сейчас наши отношения снова были безмятежны... но они таковыми не останутся, если я приму сторону папской дочери против её святого отца.
— Я не смею, — сказала я Леонелло, складывая и убирая мерную ленту. — Просто не смею. Видите ли, я всего лишь глупая девчонка и к тому же не очень-то смелая. А сейчас в приёмной меня ждут восемь человек, пришедших просить милостей у Его Святейшества, а заставлять этих лизоблюдов долго ждать невежливо, не так ли?
КАРМЕЛИНА
— Чем вы их накормили?!
Я взглянула на мерзкого коротышку Леонелло, стоящего у моего локтя. С моего места на лестничной площадке я смогла украдкой, через частокол из лакеев, посмотреть на шальных гостей, которые только что встали из-за стола, съев приготовленный мною ужин.
— Просто едой, — неопределённо ответила я.
— Вы что, добавили в неё какое-то зелье? — Леонелло встал на цыпочки, пытаясь разглядеть гостей за шеренгой лакеев. — Dio. Да вы только на них посмотрите!
— Им хорошо.
— Можно сказать и так.
Мадонна Адриана наняла сладкоголосый хор из Феррары развлекать после ужина синьора Сфорца и его свиту — однако отчего-то никто, похоже, не слушал их пения. Гости смеялись, флиртовали, словно захмелевшие бабочки, перепархивали в большой зал, одетые в яркие атласные платья дамы кружились и объявляли, что хотят потанцевать, а мужчины, прижимая руку к сердцу, клялись им в вечной преданности. Одна из дам, одетая в бледно-голубое, потеряла туфельку, и, когда сопровождавший её кавалер встал на колено, чтобы надеть её обратно на жеманно протянутую ножку, обвила пальцем его ухо и что-то прошептала. У мадонны Джулии с обеих сторон было по поклоннику, и оба читали ей стихи, восхваляя её красоту, а потом чуть не подрались за право пододвинуть ей стул. Чезаре Борджиа окружали сразу четыре дамы, они встряхивали своими локонами и надували губки, а он сидел в своём светском одеянии из тёмного бархата, похожий на свернувшуюся змею. Что же до почётного гостя синьора Сфорца, то Адриана да Мила, не смущаясь, села всей своей толстой облачённой в тёмно-зелёный бархат тушей между ним и его женой, однако это отнюдь не помешало им обмениваться взглядами за её спиной.
— Певцы, — громко сказала мадонна Адриана, перекрыв и смех дам, и произносимые шёпотом шутки, — певцы приготовили для вашего увеселения прекрасную подборку любовных песен.
— Плохой выбор, — присвистнув, сказал Леонелло. — Лучше бы они исполняли мрачные литургические песнопения об адском огне.
Впрочем, насколько я могла судить, певцов никто всё равно не слушал. Все гости плыли на волне блаженства, хихикая и обмениваясь многозначительными взглядами, преувеличенными комплиментами и тайными ласками, а Лукреция и её муж парили выше всех в хрупком стеклянном пузыре, молча глядя друг на друга поверх головы мадонны Адрианы. Даже Чезаре Борджиа улыбнулся при виде света, которым горели глаза его сестры.
— А ведь вечер начинался так плохо, — прошептала я, когда хор начал сладкозвучно петь. Как и хороший хлеб, хороший ужин тоже требует присутствия определённых ключевых ингредиентов, а именно чуточки доброй воли, чуточки юмора, хорошей дозы смеха и щепотки романтики. А между тем я посмотрела нынче днём на графа Пезаро, когда он спешивался во дворе, и подумала, что вечер вряд ли будет хоть сколько-нибудь успешным. Он, широко шагая, вошёл в дом с сердитым угрюмым видом, и его провинциальные капитаны последовали за ним, похожие на взъерошенных боевых петухов. В обществе мадонны Джулии, мадонны Лукреции и сопровождающих их гордых, как павлины, ухоженных дам, он выглядел небритым парией, и даже снизу, из кухонь, я слышала, как он громко жалуется Чезаре Борджиа, хлопая кожаными перчатками по ладони и требуя сказать ему, когда святой отец пошлёт солдат дома Сфорца сражаться с французами. У него едва ли нашлись два слова для молодой жены, к которой ему было не позволено прикасаться. Я подумала, что вечер наверняка будет неудачным — синьор Сфорца будет раздражительным, а Лукреция от недостатка внимания совсем падёт духом.
Но вместо того...
— Что вы положили в пищу? — не унимался Леонелло.
— Да ничего особенного! — Действительно, то был обыкновенный ужин. Конечно, я немного дала волю своей фантазии. Вместо того чтобы просто обратиться к странице 37, подраздел «Закуски» я вместо обычных в таких случаях сыров и приправленных пряностями фруктов приготовила засахаренные цветы можжевельника и цукаты из апельсиновой кожуры. Не говоря уже о жареном павлине с гарниром из засахаренных кедровых орешков и коричных палочек вместо обычного острого соуса, положенном на груду розовых лепестков... о свежих устрицах, поджаренных в небольшом количестве сливочного масла, вложенных обратно в свои раковины и политых соком, выжатым из апельсина... о жаренном на гриле морском окуне под соусом, придуманном мною лично и состоящим из розового вина, лососёвой икры и мелко нарезанных трюфелей... — Меню мне оставил маэстро Сантини. — Я пожала плечами. — Теперь он часто так делает.
— О чём вы думали? Было задумано, чтобы граф Пезаро ни в коем случае не попал в постель к своей жене. А одних этих ваших устриц довольно, чтобы член встал у мраморной статуи. — Леонелло посмотрел на меня, склонив голову набок. — Но может быть, вы вовсе не думали о нашем добром синьоре Сфорца? Может быть, Signorina Cuoca сохнет по своему собственному возлюбленному? Это ведь я, не так ли? Вы не могли и далее сдерживать похоть, которую испытываете к моей маленькой персоне, и она передалась еде.
— Не говорите глупостей, — сказала я Леонелло. Однако что-то таки попало в еду, потому что я собственными глазами видела, как гости возбуждаются всё больше и больше, когда, крадучись, вышла на галерею, чтобы посмотреть на гостей в столовой после того, как смех в ней стал неприлично громок. Гости, развалясь, сидели вокруг стола, украшенного венками из плюща и зимних лилий, все они захмелели и флиртовали напропалую, едва сдерживаясь под осуждающим взором мадонны Адрианы. Один из капитанов графа Пезаро одной рукой обнимал рыжеволосую красотку, а другой клал ей в рот устрицу. Красавица закрыла глаза и проглотила её с чем-то средним между стоном и хихиканьем. Чезаре Борджиа удобно сидел между двух жаждущих его ласк женщин, которые по очереди кормили его засахаренными цветами. Другой капитан графа Пезаро обнимал спинку стула мадонны Джулии, умоляя её распустить волосы. Мадонна Адриана подозвала дворецкого и велела ему не подавать больше вина, и едва она повернулась к синьору Сфорца спиной, как он схватил с блюда, где был павлин, бутон розы и кинул его мадонне Лукреции на колени. Я увидела, как она покраснела и бросила на него томный взгляд; и хотя граф Пезаро начал вечер раздражёнными вопросами по поводу французов и своего контракта с Папой, кончал он его, неотрывно глядя на свою молодую жену. Он всё смотрел, смотрел и не мог, насмотреться. Я со своего места на верхней галерее видела, как его глаза сделались нежными, а она вся светилась, юная, цветущая в своих тёмно-синих шелках.
Хотя все гости более или менее сдерживались под нежные прихотливые мелодии феррарских певцов, я видела прячущиеся за юбки сплетённые руки, шепчущие на ушко губы, и мускусный запах, идущий от приготовленных мною трюфелей и лососёвой икры, показался мне сильнее, чем сладкие звуки латинских любовных песен. Монсеньор Сфорца тронул Лукрецию за локоть, чтобы привлечь её внимание к началу новой песни, и я увидела, как у неё перехватило дыхание.
«О Господи», — подумала я.
— А что вы вообще тут делаете? — спросил Леонелло. — Разве вам сейчас не положено, например, чистить котелок? Или фаршировать курицу? Или мучить судомойку?
— Дворецкий сказал, что они очень быстро пьют вино, вот я и принесла ещё. — И я подняла графин, который взяла с собой, чтобы иметь предлог подняться по лестнице и взглянуть на гостей ещё разок. — А сейчас извините, я кое-что забыла.
Чтобы быть точнее, я забыла взять укропное масло для кубка графа Пезаро — дело в том, что укропное масло выворачивает кишки наизнанку. А единственное, что сейчас заставит графа оторвать глаза от его молодой жены, это необходимость отлучиться в уборную и довольно длительное пребывание там.
— Что? — Я, подбоченясь, посмотрела на высохшую руку святой Марфы, после того как спустилась в свою комнату за пузырьком с укропным маслом, которое я по приказу моей хозяйки неохотно оставила для мужа Лукреции. Мне вдруг показалось, что золотое кольцо на руке святой Марфы неодобрительно блеснуло, и я могла бы поклясться, что один из её согнутых иссохших пальцев слегка разогнулся и показывал прямо на меня. — Если мадонна Джулия приказывает мне сделать так, чтобы у одного из гостей случился понос, у меня просто нет выбора! И самой ей это тоже не нравится, так что нечего меня обвинять.
Святая Марфа по-прежнему меня не одобряла, во всяком случае, не одобряла её рука. Как отрезанная рука может выглядеть неодобрительно, я не знаю, но она так выглядела. И я с сердитым стуком закрыла коробку из-под специй и затолкала её подальше на полке, так что она оказалась за моим гребнем и маленькой склянкой ополаскивателя для волос, который мадонна Джулия заставила меня взять.
— Я не припоминаю, чтобы я просила у тебя совета, — сказала я своей небесной покровительнице, пряча в рукаве пузырёк с укропным маслом. — Если на то пошло, то я также не помню, чтобы я открывала твою коробку, так что просто не попадайся мне сейчас на глаза и не мешай заниматься делом!
— Так вы его разглядели? — накинулись на меня служанки, едва я переступила порог кухонь. — Синьора Сфорца? Как он вблизи? Красив?
— Эти важничающие провинциальные вельможи все выглядят одинаково, один похож на другого. — И я затянула на талии свежий передник.
— Синьорина Кармелина никогда не смотрит на мужчин, — смеясь, сказала одна из самых старших служанок. — Разве вы всё этого ещё не поняли? Если что-то нельзя приготовить в котелке или поджарить на вертеле, то для неё это просто не существует.
Они добродушно надо мной посмеялись, а я нахмурилась. Собственно говоря, иметь такую репутацию было просто замечательно. Марко сдержал слово и сохранил в тайне наши ночные соития, происходящие время от времени после того, как он выигрывал в примьеру, — так что для всех прочих я оставалась неприступной мадонной кухонь, на которую не действовало ни красивое мужское лицо, ни льстивая улыбка. Быть неприступной и неромантичной — это хорошо, во всяком случае, когда речь идёт о кухонной иерархии.
— За работу, — приказала я служанкам, хлопнув в ладоши, и они послушно разошлись по своим местам. Ужин был завершён, но у нас впереди было ещё несколько часов работы. Марко и помощники повара уже готовили подносы со сладостями, которые надо было послать наверх в качестве средства, способствующего пищеварению, подмастерья и кухонные мальчики уже подметали и мыли пол и чистили и драили котелки и столы. Я взяла с блюда оставшуюся несъеденной устрицу и положила её в рот, глядя, как мимо, пошатываясь под тяжестью груды грязных суповых чашек, идёт Бартоломео. Сгрузив посуду, он вытер взмокший от идущего от очагов жара веснушчатый лоб. — Наполни глиняный горшок жирными сливками и взбей их так, чтобы образовалась горка, — сказала я, схватив его за рукав и поедая ещё одну устрицу. С этими устрицами я действительно превзошла сама себя. — Мы пошлём блюдо взбитых сливок наверх вместе с печеньями.
— Да, синьорина.
— Оттавиано, присмотри за судомойками и кухонными мальчиками. Я хочу, чтобы эти сковородки вымыли и вытерли сейчас же. Томмазо, вынеси и выброси павлиньи кости и прочие объедки, пока они не протухли и не начали вонять. Бруно, Уго, займитесь полами. — Судомойки и кухонные мальчики бегали, повинуясь моим хлопкам, точно генеральские ординарцы, а я встала рядом с Марко, готовя подносы с обсыпанным сахаром печеньем, засахаренными орешками и разрезанными и политыми мёдом фруктами.
— ...мы все знаем, зачем он здесь на самом деле! — Мой кузен спорил с находящимися под его началом тремя лакеями, которые подавали еду. Они как раз принесли дополнительные тарелки из майолики и кубки для того, чтобы поставить на подносы. — Синьор Сфорца приехал не только затем, чтобы узнать, как там дела с контрактом, который он заключил с Папой, он собирается наконец переспать со своей женой! Ставлю четыре к одному, что ночью он проскользнёт в её спальню.
— Ставлю двадцать скудо один к четырём, что у него ничего не выйдет, — живо ответил один из лакеев. — Мадонна Адриана этого не допустит. Она охраняет мадонну Лукрецию, как стерегущий сокровища дракон!
— Дракона можно убить. — Марко раскрошил горсть засахаренных кедровых орешков и ладонью впечатал крошки в мягкий сдобренный пряностями персик. — Любовь победит, она всегда побеждает. Так что попрощайся со своими двадцатью скудо.
Надо будет попозже сказать Марко, чтобы он отказался от этого пари, не то он проиграет ещё больше, чем обычно. «Дурак, — подумала я, отправляя в рот ломтик сладкого персика. — Мой кузен — дурак». Но я не могла отвести взгляд от его широких плеч и мускулов, задвигавшихся под его рубашкой, когда он поднял первый из тяжёлых подносов. А мои служанки воображали, будто я никогда не смотрю на мужчин.
— Синьорина? — уныло позвал меня Бартоломео из прохладной кухни. — Я уже достаточно взбил сливки? — Его правая рука бессильно висела, словно кишки, вытащенные из забитой свиньи.
— Сними сверху пену, добавь тонко размолотого сахару и розовой воды и продолжай взбивать ещё столько времени, сколько надо, чтобы прочесть все молитвы по чёткам. — Я опустила палец в глиняный горшок и попробовала сливки на вкус. Они были почти хороши, но всё-таки ещё недостаточно воздушны. — Когда достаточно их взобьёшь, вывали их на тарелку и укрась веточками розмарина. И смотри, парень, не вздумай говорить, что ты устал. Ты же хочешь когда-нибудь стать таким же сильным, как маэстро Сантини?
Бартоломео тоже посмотрел на широкие плечи Марко.
— Полчаса, — пробормотал он и принялся взбивать сливки с таким пылом, словно в них забрался его самый заклятый враг. Я улыбнулась, хотя мне внезапно пришло в голову, что взбитые сливки — тоже неподходящее блюдо. Ещё одно кушанье для любовников — когда я в прошлый раз послала вбитые сливки мадонне Джулии и её Папе, большая их часть осталась на постельном белье, как будто святой отец использовал их, чтобы расписать свою любовницу, как художник пишет картину. Если я оставлю миску сливок себе, может быть, Марко распишет ими меня...
Но всё это неважно. Я знала, что должна сейчас сделать, и это не имело никакого отношения к праздным мечтам о постельных утехах.
— Где кубок синьора Сфорца? — спросила я Марко и в последний раз потрогала приготовленное мною сооружение из коринки и каштановых оладий.
— Вот он, — ответил Марко, показав кивком головы на серебряный кубок, предназначенный для почётного гостя. — Певцы уже начали петь?
— Начали, но вряд ли их песни можно расслышать, как следует, из-за хихиканья и всеобщего флирта. У половины гостей уже назначены свидания, а вторая половина пьяна.
— Ничего, пусть подмастерья тоже послушают феррарских певцов, — сказал Марко, когда лакеи унесли все сладости. — Если им, конечно, удастся найти щель в дверях.
Подмастерья гурьбой двинулись наверх, издавая радостные клики, которые, однако, тут же стихли, когда кухни остались позади и они стали на цыпочках подниматься по мраморной лестнице палаццо в поисках места, откуда можно будет послушать музыку. Кухонные мальчики уже смели и смыли с пола просыпавшийся сахар и пятна горячего жира, которые неизменно украшают каменные плиты после долгого вечера, полного трудов; мальчики, следящие за очагами, прикрыли огонь поленьями, чтобы он горел долго и спокойно; а Марко пошёл запирать винный погреб. Никто не смотрел на меня, и я протянула руку к серебряному кубку.
— Кармелина?
Я повернулась к двери кухонь. Там стояла Джулия Фарнезе, перекинув через руку шлейф своего шёлкового абрикосового платья и глядя на меня. Я скорее почувствовала, чем услышала, как кухонные мальчики за моей спиной замерли, уставившись на неё, и мальчики, следящие за очагами, тоже побросали работу, чтобы воззриться на этого сказочного золотого феникса, выглядящего совершенно неуместно среди грязных сковородок, суповых чашек и поварёшек.
— Кубок синьора Сфорца, — тихо сказала мне наложница Папы. — Я отнесу его сейчас.
— Да, мадонна. — Я присела в реверансе и протянула ей пузырёк с укропным маслом, который я собиралась вылить в вино. — Я знаю, что вы сейчас скажете. Я видела, в каком он настроении, и понимаю, что от меня требуется...
— Оставим это. — Она с улыбкой взяла тяжёлый кубок в обе руки. — Я думаю, Лукреция может нынче делать со своим мужем всё, что ей хочется, а вы?
— Но мадонна Адриана, — выдавила я из себя. — Разве она...
Джулия оглядела ряды кубков.
— Который здесь её?
Я показала.
— Я видела её там, наверху, — она следит за всеми, точно коршун. Особенно за синьором Сфорца.
Джулия взяла из моей руки пузырёк и задумчиво вылила его в кубок мадонны Адрианы.
— Может быть, и нет.
Я почувствовала, как во мне поднимается смех. Может статься, я налила слишком много розового вина в тот соус, где были трюфеля и лососёвая икра, но сейчас я не могла подавить хихиканье.
— Чем вы их накормили? — спросила Джулия, хихикая в ответ.
— Почему все меня об этом спрашивают?
— Потому что к тому времени, как все наелись устриц, Лукреция и синьор Сфорца держали под столом друг друга за руки. К тому времени это было самое невинное из того, что происходило под столом.
Я не смогла ответить, просто прыснула со смеху, а она взяла два кубка вина и пошла обратно наверх.
— Над чем ты смеёшься? — спросил Марко.
— Ни над чем. Попробуй вот это. — Я положила последнюю устрицу ему в рот и нажала пальцами на его губы, чтобы удостовериться, что он проглотил последнюю каплю острого соуса. Он посмотрел на меня, и его брови взлетели вверх.
— Вкусно, — сказал он, проглотив устрицу.
— Я знаю.
Вскоре в кухни дошла весть о том, что мадонна Адриана чувствует себя неважно и ушла к себе и после этого остальные гости решили разъезжаться. Собственно, гости в зале начали расходиться сразу среди сдавленного смеха, перешёптываний и шуршания юбок, и, заглянув в зал с лестничной площадки, я увидела, что дама в бледно-голубом сплелась в объятиях с мужчиной, который надел ей на ногу потерянную туфельку, они целовались и ощупью поднимались наверх, к спальням. Ещё одна пара обнималась в широких дверях зала. Что касается синьора Сфорца и Лукреции Борджиа, то их нигде не было видно.
— Хорошо, — сказала я вслух и бодро пошла вниз, в кухни, чтобы сунуть последний грязный котелок в лохань с водой и помахать рукой оставшимся в кухнях служанкам и кухонным мальчишкам. — Работайте дальше, — весело сказала я и вприпрыжку побежала по чёрному коридору. Что это, кажется, костлявая Пантесилея обнимается в лестничном колодце не с одним, а сразу с двумя стражниками?! Я вплыла в мою тихую маленькую пахнущую оливковым маслом комнату и с удовлетворением увидела, что рука святой Марфы не высунулась из своей коробки, чтобы меня укорить. Собственно, мне показалось, что она мною, в общем-то, довольна. Я погладила высохшую руку, потом пошарила на полке за коробкой. И нашарила лайм.
— Маэстро Сантини?
Усталый судомойщик на мгновение перестал мести пол, чтобы ответить на мой вопрос.
— Он вышел, чтобы подышать воздухом и помочиться, так он сказал. — Судомойщик фыркнул. — Наверное, поэтому он сначала зашёл в свою комнату за плащом, кошельком и коробочкой с костями.
— О! — Мой голос прозвучал глухо. Судомойщик озадаченно посмотрел на меня, и я знаком показала ему, чтобы он продолжал мести. Он был в кухнях одним из последних; большинство остальных хихикающими парами расходились по разным тёмным углам. Из-под стола раздалось исступлённое «мяу», и я увидела своего старого знакомого, одноухого кота, в экстазе спаривающегося с гладкой маленькой кошкой, которая обыкновенно ловила мышей в винных погребах. — И вы тоже?! — прошипела я. — Я наготовила таких кушаний, что все в доме пылали страстью, даже чёртов кот, и что же, мне из этого ничего не достанется?
У меня возникла смутная мысль — пойти на крышу, чтобы вдоволь глотнуть свежего воздуха и охладить кровь, но когда я взбиралась по лестнице, я увидела на другой стороне галереи мерцание свечи.
— Ш-ш. — До меня донеслось тихое хихиканье. — Не так громко, не то нас услышат! — Свеча оплыла и едва не погасла, когда к девушке прижалась более высокая тёмная фигура и наклонила голову к её лицу. Я затаила дыхание и отступила назад, в темноту, и мгновение спустя мимо меня, шурша юбками, пронеслась папская дочь; её лицо сияло, и она за руку тащила за собой своего мужа, графа Пезаро, двадцатисемилетнего высокого, темноволосого, с модной короткой бородкой и усами. На его лице играла чувственная полуулыбка, и он мчался за своей молодой женой, как мальчишка. С ещё одним взрывом приглушённого смеха они оба исчезли в спальне мадонны Лукреции, и я услышала, как в её двери щёлкнул замок.
Моё настроение несколько улучшилось, и я невольно улыбнулась. Пожалуй, я пойду не на крышу, а в кухню, и сделаю новобрачным поссет. Всего один кубок, потому что влюблённые всегда пьют из одного кубка.
— Ты что это, девушка, шпионишь за моей сестрой?
Я дрогнула и обернулась. Несмотря на слова, я заподозрила, что это Леонелло, потому что он любил бесшумно подкрадываться ко мне сзади со своей шельмовской ухмылкой, ибо знал, как это выбивает меня из колеи. Но глаза, сверкнувшие на меня из мрака, были на одном уровне с моими — на меня смотрел Чезаре Борджиа, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
— Ваше высокопреосвященство. — Я поспешно присела в реверансе; моё сердце всё ещё колотилось как бешеное. За его спиной стоял его страшный телохранитель, Микелотто, бесцветный и всегда молчащий, и я не знала, кто из них испугал меня больше, когда они вдруг появились из темноты. — Прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Я вовсе не хотела мешать. Пожалуйста, извините меня...
— Я тебя не извиняю. Ты шпионила за моей сестрой?
— Э-э — нет. Я собиралась принести ей горячего поссету. — От его взгляда у меня по-прежнему частил пульс. Мои глаза наконец привыкли к темноте, и теперь я хорошо видела его тонкую, как клинок, облачённую в тёмный бархат фигуру, его сложенные на груди руки и спутанные волосы. Он прислонился к стене и в своём тёмном одеянии походил на ещё одну ночную тень. — Горячего вина с пряностями и молоком.
— Я знаю, что такое поссет.
Наступило неловкое молчание. Я подумала, не стоит ли мне вернуться в кухни, однако он не говорил, что я могу идти, и я подумала, что благоразумней будет не двигаться с места. Это было всё равно, что стоять перед свернувшейся змеёй. Его отец походил на рассерженного фыркающего быка, и, завидев его, я чувствовала, что надо бежать со всех ног. Но перед замершей змеёй надо было тоже замереть и не двигаться, покуда тебе не скажут, что можно.
— Новобрачная становится настоящей женой. — Он посмотрел на дверь, за которой скрылись Лукреция и её муж. — Святой отец будет мною недоволен.
«Тогда зачем?» — подумала я, но мне хватило ума не задать свой вопрос вслух. Я понятия не имела, для чего молодому кардиналу Борджиа понадобилось мыслить вслух в присутствии служанки — возможно, ему стало грустно, когда он увидел, что его младшая сестрёнка вот-вот станет взрослой женщиной. Но если князь церкви снисходит до того, чтобы думать вслух в твоём присутствии, это вовсе не значит, что ты должна что-то отвечать.
Его глаза встретились с моими, как будто он услышал мой невысказанный вопрос.
— Мне трудно хоть в чём-либо отказать сестре, — сказал он. — Сфорца — осёл, но, если она его хочет, она его получит. — Его белые зубы блеснули в улыбке. — Само собой, если он нынче не будет с нею нежен, я перережу ему горло.
Я не знала, что можно на это сказать.
— Святой отец будет во всём винить мадонну Джулию, — услышала я свой голос. — Это ей он поручил проследить, чтобы нынче ночью они не сошлись.
— Тебе нравится мадонна Джулия? — спросил он, но без особого интереса. Его глаза снова заглянули в мои.
— Да.
— Она похлопает глазами, и он её простит. — Чезаре явно не питал никакого интереса к Джулии Фарнезе. — Если бы святой отец поел сегодня устриц и павлина, он бы понял, что у неё просто не получится помешать им сойтись.
Я почувствовала, как в моей душе тёплой волной разливается гордость.
— Возможно, святому отцу следует винить меня, ваше высокопреосвященство.
— Ты повариха?
— Да. — При других обстоятельствах я бы потупила взор и сказала, что всё приготовил Марко. Но Чезаре Борджиа смотрел так, что невозможно было не сказать правду.
Он выступил вперёд, всё ещё похожий на ещё одну ночную тень. Его глаза невозмутимо оглядели меня, и я подумала: «Хоть бы он не заметил жилки, бьющейся у меня под горлом».
— Повариха, — задумчиво сказал он. — Что ж, ты не уродина. И, по-моему, справедливо, что если ты воспламеняешь желание, ты должна его утолить.
У меня пересохло во рту.
— Но поссет для мадонны Лукреции, — с трудом проговорила я.
Его пальцы сомкнулись на моём запястье, точно браслет от кандалов.
— Забудь про поссет.
Он даже не спросил моего имени, когда отпустил своего страшного телохранителя и повлёк меня в ближайший покой. Ему не хотелось знать моё имя, и мне, по правде сказать, не хотелось, чтобы он его узнал. В комнате горела одна оплывшая тонкая свеча, и ещё там был стол красного дерева, инкрустированный золотом, и два движущихся к нему тела, и имена были не нужны.
Он одним широким жестом смел всё со стола и посадил меня на него ещё до того, как я услышала, как что-то хрупкое и явно дорогое упало и разбилось об пол. Когда он завладел моими губами, в его поцелуе не было страсти, а было только спокойное любопытство — он как бы пробовал меня на вкус, и я тоже пробовала на вкус его губы, словно соус с ложки. Я почувствовала острый привкус устриц, мускусный аромат трюфелей, икры, розового вина и засахаренных цветов, и его стройное тело тесно прижалось к моему. Я проводила свои дни, потея над горящими очагами и заглядывая в разогретые духовки, и всё равно мне было так холодно — неприступная мадонна кухонь, которую интересовала одна только работа. Даже когда Марко приходил ко мне, его чресла воспламенял выигрыш в карты или удачное пари, а не я сама.
Мне надоело всё время испытывать холод.
Чезаре Борджиа положил ладонь на моё обнажённое плечо, с которого сполз рукав, и я почувствовала, как кровь забурлила во мне, словно кипящее вино. Я закрыла глаза, прижалась носом к ямке под его горлом и зарылась руками в его волосы. Его ладонь легла на моё голое колено под юбкой, скользнула по моему бедру, откидывая юбки прочь. Я стянула камзол с его худых плеч, и он схватил мои запястья, уложив меня спиной на стол. Он нарочно раскинул в стороны мои руки, пригвоздив их к столу всей своей тяжестью.
— Посмотри на меня, — велел он, но я и так на него смотрела. Почему бы нет? Сын Папы был красив в свете свечи, его кожа казалось янтарной, а его глаза были черны, как смола.
— Странно, — сказал он. — Чаще всего они на меня не смотрят. Я их пугаю.
Я обвила его талию ногами.
— Вы не пугаете меня, ваше высокопреосвященство. — Ложь, ложь, ложь, но мне всё равно хотелось на него смотреть.
— А должен бы пугать. — Он по-прежнему всей своей тяжестью налегал на мои запястья, делая мне больно. Внезапно он поднял голову, словно прислушиваясь к какому-то вопросу, которого я не слышала, а потом пожал плечами и начал.
ЛЕОНЕЛЛО
Страсть может наполнить дом, подобно дыму. Я чувствовал это, когда Папа по подземному ходу приходил повидать свою жемчужину: за ужином, болтая с Адрианой да Мила и малышкой Лукрецией, он устремлял на любовницу такой красноречивый взгляд, что её ресницы невольно опускались; потом, когда он выводил её из столовой, его большой палец принимался ласкать внутреннюю часть её запястья, как будто они уже начали совокупляться: а затем она дразнящее улыбалась ему перед тем, как за ними закрывалась дверь её спальни. Позже из-за закрытых на щеколду дверей наружу проникали тихие звуки — приглушённый крик страсти, тихий журчащий смех, и эти звуки распространялись по дому, точно бегущий по нервам огонь. В такие вечера Лукреция раздражалась по пустякам и начинала тосковать по своему мужу, а мадонна Адриана постукивала ногой об пол и принимала мечтательный вид, словно вспоминая дни, когда она была молодой и безрассудной и нисколько не беспокоилась о том, сколько дукатов она нынче потратила или сэкономила. В такие вечера служанки хихикали и флиртовали со стражниками; а одинокие мужчины давали волю рукам, стоная в ожидании епитимьи, которую священник наложит на них за их грех.
Но я никогда ещё не видел, чтобы страсть наполнила дом, как сегодня.
Желание, зажёгшееся в жилах Лукреции Борджиа, было нежнее, мягче; то было пламя свечи, а не буйный огненный вихрь, который проносился по палаццо, когда любовью занимались Папа и его Венера, однако и оно пьянило не меньше. Хмельная, счастливая смеющаяся любовь — она исходила от Лукреции, пахнущая трюфелями и воспламенённая устрицами, река, бурлящая, как подогреваемое вино, которая опьянила сначала её мужа, потом гостей, а потом весь дом.
— Леонелло! — Моя хозяйка улыбнулась, открыв дверь своей комнаты в ответ на мой стук. Волосы La Bella всё ещё были уложены высоко на голове в причёске, состоящей из прихотливых локонов и кос, которую она сделала, чтобы принять графа Пезаро и его свиту, однако своё туго зашнурованное платье она сменила на свободный подбитый мехом неаполитанский халат, который был последним криком моды после того, как мы недавно заключили союз с Неаполем. — Уже поздно, — сказала моя хозяйка. — Я отпустила вас час назад — почему вы ещё не в постели?
Потому что если я сейчас лягу в постель, то буду беспокойно ворочаться от аромата страсти, который распространялся по всему дому от Лукреции и её мужа, страсти, которая уже успела овладеть полудюжиной других парочек, которые обнимались за колоннами или спешили в укромные местечки в саду. Все нынче вечером были охвачены любовью, все, кроме меня, и если бы я сейчас лёг спать, мне бы начали сниться кошмары о женщинах, пригвождённых к столам и одетых в чёрное мужчинах в масках.
Но я не желал о них думать и поэтому пожал плечами.
— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — ответил я. — Почему вы не в постели, мадонна Джулия?
— Я ухаживала за моей дорогой свекровью, — с наигранно невинным видом ответствовала она. — У неё, бедняжки, сильно схватило живот. Это произошло очень внезапно.
Я фыркнул.
— Ну а после того, как колики у неё прошли, я поняла, что тоже не могу заснуть. — Джулия потеребила рукав, заложила за ухо выбившийся из причёски волос, потом принялась грызть ноготь. — Мне не хватает Его Святейшества.
По-видимому, не мне одному в палаццо предстоит нынче провести ночь, ворочаясь с боку на бок в пустой, холодной постели. Я не удержался и спросил:
— Почему вы это сделали? Почему ослушались Папу?
— Сегодня вечером за ужином она была такой... — личико Джулии вдруг утратило своё обычное весёлое выражение и стало печальным. За столом она вела себя очень тихо, намеренно уйдя в тень, чтобы дать Лукреции раскрыться, подобно распускающемуся цветку. — Она была так полна надежд, так полна любви. Думаю, я выглядела так же, когда вышла замуж за Орсино, но для меня всё закончилось не так хорошо. Надеюсь, у Лукреции всё будет прекрасно — но в любом случае надо дать ей шанс. Ведь она всё-таки замужем, так что грех держать её вдали от мужа, если они оба хотят друг друга.
Было похоже, что моя хозяйка уже подбирает аргументы для предстоящих споров.
— Однако вы куца смелее, чем вы думаете, мадонна Джулия.
— Я тоже так полагаю, — сказала она, опять улыбаясь. — По правде говоря, я собою очень довольна. Постараюсь найти утешение в этой мысли потом, когда Родриго будет рвать и метать и грозить мне отлучением от Церкви. — Она невольно вздрогнула, но быстро прогнала тревожные мысли. — А сейчас зайдите на минутку в мою гостиную, Леонелло, — вы ведь не очень устали? По-моему, вам не хочется спать.
— Я собирался найти себе книгу, — солгал я. На самом деле, после того как моя хозяйка уляжется спать, я намеревался пойти на первый этаж и найти себе девушку. Служанку из кухонь, которая ещё не ушла с каким-то другим кавалером, или даже длинноногую острую на язык венецианскую кухарку, если я смогу заставить её забыть на час или два, что она меня ненавидит. Всё равно какую девушку, готовую разделить со мною бутылочку вина и, возможно, кое-что ещё. Люди полагают, что карлик не может заполучить женщину, если он ей не заплатит, но если мне была нужна женщина, я обычно получал её бесплатно. Они приходили ко мне в постель, ведомые не страстью, а любопытством, но насколько я могу судить, любопытство — не меньшая сила, чем страсть. Женщины смотрели на меня и невольно начинали думать — а каково с этим карликом в постели? Интересно, без камзола он такой же странный, как в камзоле? К тому же я умел быть забавным и смешил их, так что все были довольны.
При условии, что я уходил до наступления утра, когда смех и любопытство уступали место острой неловкости, у нас получалось неплохо провести время.
— Не могли бы вы всё-таки зайти, раз уж мы оба не спим? — Мадонна Джулия посмотрела на меня с довольным видом. — Видите ли, у меня для вас есть подарок, и вы могли бы получить его прямо сейчас.
—Подарок? — Я моргнул и последовал за ней в уютное тепло её личной гостиной. Там её ждали две служанки — одна дремала на стоящей у стены скамье, на которой лежала ночная рубашка её хозяйки, а другая, зевая, шевелила кочергой уши в жаровне. Обе сонно вздрогнули от удивления, но когда одна начала было вставать, мадонна Джулия жестом велела ей сесть.
— Сиди и успокойся, — пожурила она служанку. — Я вполне могу сама вынуть шпильки из волос!
Но сначала она подошла к стенной скамье, на которой лежал узелок, завёрнутый в белоснежное полотно, такое же, как то, в которое бывали завёрнуты её прибывшие от модисток платья.
— Я рассчитывала отдать вам это раньше, — сказала она, отдав узелок мне в руки, — но на сапоги ушло больше времени, чем я ожидала.
— Сапоги? — ошеломлённо повторил я.
— Это ваша новая ливрея. — Она подтолкнула меня к ширме для переодевания, роскошно расписанной сценами из истории про похищение сабинянок[98]. Самая красивая из сабинянок, как и многие женские образы в этой комнате, была похожа на Джулию. — Померьте все. Мне не терпится увидеть, как всё получилось.
Чувствуя стеснение, я зашёл за ширму и начал развязывать полотняные завязки. «Если она собирается обрядить меня в шутовское платье или колпак с колокольчиками...» — я слышал из-за ширмы, как она болтает со служанками, спрашивая одну, как поживает её охромевшая матушка, и слушая, как другая рассказывает о своих надеждах на замужество с одним из стражников Борджиа.
— Я поговорю о нём с мадонной Адрианой, и уверена, мы что-нибудь придумаем. А он красив?
Выходя из-за ширмы, я сглотнул. У меня пересохло во рту и я невольно всё время поглядывал вниз, на мой новый костюм. Мадонна Джулия, перестав щебетать, повернулась, чтобы посмотреть на меня, служанки повернулись вместе с нею, и внезапно у меня засосало под ложечкой. «Не смейтесь, — подумал я. — Пожалуйста, не смейтесь». Надо мною уже так давно никто не смеялся — пусть я по-прежнему карлик, но в этом доме меня уважают, особенно за моё мастерство в метании ножей, меня боятся, а если бы какой-нибудь стражник или слуга стал насмехаться надо мной, я имел бы полное право поставить его на место, вдоволь проехавшись по нему моим ядовитым языком, и не бояться при этом, что меня накажут, потому что меня ценили куда больше, чем любого стражника или слугу. Никто так давно надо мной не насмехался. Если La Bella посмотрит на меня сверху вниз и весело рассмеётся...
Она и рассмеялась — рассмеялась и захлопала в ладоши.
— Мессер Леонелло! — воскликнула она, и от прозвучавшего в её голосе неподдельного великодушного восхищения у меня сразу же прекратило болезненно сосать под ложечкой. — Мессер Леонелло, я знала, что вы красивый мужчина!
— Это вряд ли. — Я вновь обрёл дар речи. — Несколько бархатных перьев ещё не делают из невзрачной хромой птички павлина.
— Замолчите. — Она прошлась вокруг меня, оценивая результат. — Позвольте мне поправить эти завязки на плече. Девушки, подержите моё зеркало.
Две служанки принесли зеркальце, повернув его под таким углом, что я мог видеть своё отражение. Я посмотрел и сглотнул. Ливрея, которую выбрала для меня Джулия Фарнезе, представляла из себя чёрный ничем не украшенный бархатный камзол, плотно облегающий моё странное туловище. На плечах камзола имелись нашивки, расширяющие силуэт, делающие мои плечи шире, а голову — не такой большой. Накрахмаленная рубашка была белоснежной, без кружев, отделанная на запястьях только небольшой чёрной вышивкой.
—Никаких кружев, — сказала стоящая за моей спиной Джулия. — Как я и обещала. И видите, в каждой манжете имеются потайные ножны для ваших маленьких метательных ножей.
На мне теперь были тёплые чёрные рейтузы, не обвисая, облегающие мои короткие ноги, чёрные, до колен сапоги и пояс из мягкой чёрной кожи с ещё несколькими вшитыми ножнами для моих толедских клинков. Бык Борджиа и папские ключи не бросались в глаза, поскольку были вышиты на рукаве.
— Труднее всего было сшить сапоги, — заметила мадонна Джулия, завязывая шнурки на моих рукавах, так чтобы виднелось белое, как снег, полотно рубашки. — Я приказала сапожнику сделать их по меркам, которые я сняла с ваших старых сапог, и велела внести кое-какие улучшения. На подошвах тут есть опоры с поддерживающим эффектом для сводов стоп, а внутренние швы от стоп до колен дополнительно укреплены.
Я уже чувствовал, что в этих новых мягких сапогах мои ноги смогут прошагать много часов, прежде чем устанут.
— Вот, проверьте, как ходит рука, — рукав не стесняет движений? Я знаю, вы хотите, чтобы руки могли двигаться совершенно свободно, чтобы вы могли метать свои ножи. — Мадонна Джулия отступила на шаг и посмотрела, как я размахиваю рукой. — Я велела сшить вам четыре камзола. Чёрный бархат для торжественных случаев, прочное чёрное полотно для повседневной носки летом, чёрная шерсть для повседневной носки зимой — и чёрная кожа для поездок или для тех случаев, когда вам требуется дополнительная защита. Я помню, как вы говорили мне, что кожа неплохо отражает удары клинка.
У меня защипало глаза, и отражение в зеркальце затуманилось. С поверхности зеркала на меня смотрел невозмутимый человек, суровый, без тени улыбки, опасный, а его глаза на фоне чёрного изменили цвет с заурядного зеленовато-карего на удивительный ярко-зелёный. Я выглядел... я выглядел... Dio.
— Красивый — это сказано со слишком большой натяжкой, — выдавил я из себя.
— А по-моему, нет. — Отражение Джулии в зеркале склонило голову набок. — Должно быть, ваш отец был красавец.
— Да нет. Мой отец был слишком потрёпан жизнью, чтобы быть красивым.
— Тогда ваша мать была красоткой — это от неё вы унаследовали эти тёмные волосы?
— Не знаю. Я её никогда не видел.
— Простите. — Голос Джулии тут же зазвучал виновато. — Упокой Господи её душу.
— Она вовсе не умерла. Вполне возможно, что она всё ещё жива. — К моему костюму прилагались перчатки — мягчайшая кожа с вышитым быком и ключами. — Видите ли, моя мать была проституткой, и сначала не знала, от кого из клиентов она забеременела. Но когда мне было несколько месяцев от роду, она поняла по моему виду, что моим отцом наверняка был карлик, который жонглировал яблоками и грецкими орехами в балагане в Борго. Он платил ей вдвое, чтобы она, несмотря на его уродство, время от времени с ним спала... Она оставила ребёнка-урода его уроду-отцу и куда-то смылась.
Наступило неловкое молчание. Я перестал смотреть в зеркало, чтобы не видеть глаз моей хозяйки, а вместо этого сосредоточился на перчатках — надел их на руки одну за другой. Они сидели, как влитые, плотно облегая мои короткие пальцы.
— Должно быть, ваш отец был добрый человек, — тихо сказала наконец Джулия Фарнезе.
— Почему вы так думаете, мадонна?
— Потому что в вас, Леонелло, слишком много доброты, чтобы вы были воспитаны человеком злым.
Я лающе рассмеялся, сгибая и разгибая пальцы в новых перчатках. Такая мягкая кожа; они мне не помешают, когда я буду сжимать рукоятку ножа.
— Никто и никогда ещё не называл меня добрым, мадонна Джулия, но всё равно, спасибо. И отвечу вам, что да, мой отец был добрый человек.
Слишком добрый для этого мира. Я помнил его таза, выцветшие голубые, не похожие на мои, печальные и тревожные под колпаком с нашитыми на нём колокольчиками, который он надевал во время представлений. Думаю, он слишком много пил, от этого то и дело ронял шарики и грецкие орехи, которыми жонглировал, но это было не страшно, зрители просто смеялись ещё громче и веселее. И он ни разу не поднял на меня руку, даже когда был пьян. Это он настоял, чтобы я пошёл в школу, хотя он едва мог наскрести для этого денег, а я был неблагодарным маленьким ублюдком, который вначале не хотел идти учиться.
— Они будут надо мной издеваться, — возражал я. — Другие мальчишки!
— Мальчишки будут над тобой издеваться, куда бы ты ни пошёл, — сказал мой отец, таща меня за руку. — У тебя слишком умные мозги, Леонелло, чтобы пропадать втуне. Ты мог бы стать учителем или конторским служащим.
Интересно, гордился бы он мною, если б мог увидеть меня сейчас? Думаю, что нет.
Мадонна Джулия отослала обеих служанок.
— Идите проведайте мадонну Адриану, хорошо? Позаботьтесь о ней, если у неё до сих пор урчат кишки.
Дверь за ними затворилась, и она опустилась на колени на роскошный ковёр. Полы её подбитого мехом халата легли на пол, пока она рылась в моей старой одежде, ища мои толедские клинки в их потайных ножнах.
— А где сейчас ваш отец, — тихо спросила она, один за другим подавая мне метательные ножи.
— Он умер. — Я вложил самый короткий нож в его новые ножны на манжете. — Пятнадцать лет тому назад.
— Как это случилось?
— Как случается со многими из нас. — Я засунул ещё один нож за голенище своего нового сапога. — Кучка пьяных в кабаке. Они посчитали, что будет забавно попинать его. Должно быть, один из них пнул слишком сильно. Когда я пришёл домой после уроков, он харкал кровью.
Молчание затянулось; я не хотел смотреть на мадонну Джулию. «Если вы сейчас скажете, что вам меня жаль, — подумал я, — я стисну ваше белое горло руками в этих новых перчатках и выжму из вас всю жалость до последней капли».
Ho La Bella не сказала ни слова, только посмотрела на меня. Она по-прежнему стояла на коленях возле кучки моей одежды, так что ей пришлось задрать голову, чтобы поглядеть мне в лицо, как будто я был человеком нормального роста. Когда она передавала мне последний клинок, её тёмные глаза не просто смотрели на меня, они пронизывали меня насквозь, и мне, как и прежде, хотелось её задушить. Мне хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, что-нибудь жестокое, назвать её глупой шлюхой, заставить её плакать. «Не смейте понимать меня. Как вы смеете выпытывать мои секреты!»
Но разве не это делают наилучшие, самые искусные шлюхи, разве они не понимают мужчин до конца? Лучшие шлюхи вовсе не глупы, не была глупой и она.
Я подавил своё желание сказать гадость и вложил последний нож в потайные ножны на поясе, потом снова посмотрел в зеркало, которое служанки прислонили к спинке стула. Я увидел таинственного человека, опасного, даже красивого. Мужчину, над которым более высоким мужчинам лучше не смеяться.
— Лучше уберите зеркало, — молвил я. — А то я стану таким же тщеславным, как вы, мадонна Джулия.
— Я очень надеюсь, что не обидела вас, мессер Леонелло, — тихо сказала она.
— Напротив, прекрасная госпожа. — Я повернулся и церемонно склонился к её руке. — Благодарю вас.
ГЛАВА 12
Неблагодарная и коварная Джулия!
ДЖУЛИЯ
Когда Родриго, впадая в ярость, продолжал говорить о себе «мы», это был дурной знак.
— Весь христианский мир послушен нашей воле, но мы не можем добиться послушания от одной-единственной безмозглой шлюхи! — ревел он. — Как будто с меня не достаточно одних французов!
— Я как всегда сожалею, если я чем-то обидела Ваше Святейшество.
— Чем-то нас обидела? — завопил он, бегая по комнате, как будто ярость слишком распирала его, чтобы стоять спокойно. — Глупая, безответственная, слабоумная девчонка, ты всё разрушила!
На этот раз я не стала ждать, пока мадонна Адриана или какой-либо другой услужливый доносчик доложит моему Папе, что его дочь и её муж фактически вступили в брачные отношения. Попрощавшись с синьором Сфорца и посмотрев, как Лукреция без смущения подставляет лицо для прощального поцелуя и как он потом, уже сидя в седле, пожимает ей руку, я пошла и без промедления написала Родриго письмо. А когда до меня дошла весть, что он снова в Риме, я умастила кремом и надушила каждый дюйм своего тела, надела на шею ожерелье с подвеской — огромной грушевидной жемчужиной, его первый подарок, нарядилась в своё новое платье из лавандового шёлка со вставками из серебряной парчи и распустила волосы, так что они упали к моим ногам, как он любил, и начала ждать. К тому времени как Его Святейшество Папа Александр VI ворвался в мою гостиную в палаццо Санта-Мария, его лицо так потемнело от ярости на фоне белых одежд, что он стал похож на мавра. Мои служанки со всех ног бросились к двери ещё до того, как его грозный испанский гнев излился на меня, словно фонтан обжигающе горячей воды.
— Лукреция — уже взрослая женщина, — заметила я, когда мой Папа на мгновение замолчал, чтобы передохнуть и набрать в грудь воздуха. — Она достаточно выросла, чтобы начать исполнять обязанности жены. Как вы и сами засвидетельствовали в её брачном контракте.
— Не изображай из себя нотариуса, Джулия Фарнезе! — рявкнул он, как и прежде меряя шагами мою гостиную. Одна из моих служанок уронила на пол нижнюю сорочку, которую чинила, перед тем как опрометью бежать из комнаты; он в неистовстве отшвырнул её ногой. — Ты знала наши желания относительно этого брака. Лукреция должна была оставаться невинной, а этот деревенщина Сфорца должен был держаться от неё подальше!
— Я подумала о вашем союзе с Миланом. — Я продолжала говорить тихо и кротко; мой тон успокаивал, ласкал. — Граф ди Пезаро начинал подозревать, что вы хотите дать ему от ворот поворот.
— Мы, чёрт возьми, действительно об этом подумывали! Граф ди Пезаро, ха! Он всего лишь неудачливый кондотьер и провинциальная марионетка, и он воображает, будто достоин дочери Папы? — Папский перстень Родриго блеснул, когда он впечатал кулак в ладонь. — Я купил союзы с королевскими семьями и для Хуана, и для Джоффре; Лукреция заслуживает того же!
— ...Значит, Ваше Святейшество всё-таки собирается аннулировать этот брак?
— Теперь это вряд ли получится, — огрызнулся он. — Не после того, как этот брак осуществился! Ты пустоголовая дура, лезущая в политику...
— Чезаре тоже там был, — не удержалась я, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал раздражённо. — Он знал ваши желания относительно брака Лукреции. Почему же вы не кричите на него за то, что он не остановил синьора Сфорца? — Ох уж эти мужчины! За Лукрецией надзирала её тётка, за нею надзирал её старший брат, а всю вину за её поведение сваливают на меня!
— Чезаре всегда занимает сторону Лукреции, а не нашу, — рыкнул Родриго. — Мы рассчитывали, что хотя бы ты будешь следовать нашим желаниям!
Он снова рвал и метал, и я опустила ресницы и потупила взор. Вид раскаявшейся грешницы не повредит: этакая кающаяся Магдалина[99], готовая встать на колени и оросить слезами папские туфли.
— Лукреция счастлива, Ваше Святейшество, — осмелилась сказать я, когда он сделал в своей гневной тираде паузу, чтобы отдышаться. — Так счастлива! Синьор Сфорца нравится ей, а она нравится ему.
— Не её дело быть счастливой! Она наша дочь, и будет делать то, что ей велим мы.
— Разумеется. — Я бросила на него взгляд сквозь ресницы. — Но Ваше Святейшество конечно же рады, что она так довольна браком, который для неё устроили вы?
Она была не просто довольна, она вся сияла. Лукреция восторженно бросилась мне на шею, едва кони синьора Сфорца и его свиты, цокая подковами, выехали со двора. «Спасибо, — прошептала она. — Теперь я могу потерпеть, если он ненадолго уедет. Я больше не чувствую себя бесполезной!» — Последние недели она всё время напевала себе под нос и с большим усердием вышивала рубашку, которую собиралась подарить своему мужу, когда он приедет в следующий раз. — «Мужья любят подарки, которые жена сделала сама», — сказала она мне, глубокомысленно кивнув, и я приложила все усилия, чтобы не улыбнуться.
Отец Лукреции тоже сейчас не улыбался. Его смуглое лицо потемнело ещё больше, а его глаза сузились, отчего у меня мороз пробежал по коже.
— Ты наша наложница, Джулия Фарнезе. — Его голос сделался тише — теперь это был не бычий рёв, а холодное чтение приговора. — Ты не наш советник и не наш посол. И конечно же не мать нашей дочери Лукреции. Или какого-то другого нашего ребёнка.
Эти слова словно полоснули меня ножом. Мои глаза защипало от подступивших слёз, но я изо всех сил прикусила щёку. Я не стану плакать у него на глазах. Не стану!
— Да, Ваше Святейшество, я не советник и не посол, — сумела я выдавить из себя, неотрывно глядя на него. — В отличие от ваших советников и послов я забочусь только об одном — чтобы вы были счастливы. Вы и ваша семья.
— Это небольшое утешение, — отрывисто бросил он. — Ты разочаровала меня, Джулия.
По крайней мере, он сказал «меня», а не «нас».
— Мне горько, что это так. — Я коснулась его пальцев, но он оттолкнул мою руку.
— У меня очень много дел. — Он отвернулся. — Не жди меня сегодня.
На сей раз я не собиралась ждать и ничего не делать целых две недели, надеясь, что он позабудет свой гнев на меня, как было тогда, когда мы поссорились из-за Лауры и Орсино. Я схватила его за вышитый рукав.
— Конечно же, часть обязанностей святого отца — наказывать грешников, да?
— Да. — Он попробовал стряхнуть мою руку со своего рукава.
— Тогда накажите меня. — Я встала перед ним на колени, и мои юбки широким колоколом легли вокруг меня. — Я согрешила и нуждаюсь в епитимье. Накажите меня за моё прегрешение.
Он остановился, глядя на меня. Я отпустила его рукав и склонила голову, чтобы мои волосы упали ему на ноги — ни дать ни взять кающаяся Магдалина у ног Христа. У всех Магдалин на картинах чудесные волосы, верно? Раскаянье просто не будет выглядеть достаточно живописно без красивых ниспадающих волос.
— Простите меня, отец, — прошептала я. — Ибо я согрешила.
Он молчал. Однако он и не двигался, и я медленно, очень медленно потянулась к его руке. Потом поднесла её к губам, дохнула на кончики его пальцев и поцеловала его перстень.
— Накажите меня, — прошептала я и сквозь волосы бросила на него томный, горящий взгляд.
Его рука опустилась на мою голову, то было папское благословение, которое он давал на моих глазах сотни раз. Но он вдруг намотал на руку мои волосы и болезненным рывком поднял меня с колен.
— Ты этого заслуживаешь, — прошептал он.
— Да, заслуживаю, — шепнула я и поцеловала его, слегка прикусив его язык зубами. Он сжал меня в объятиях, таких крепких, что мне стало больно, бросил меня на обитую атласом кушетку — и прости-прощай моё новое лавандовое платье со вставками из серебряной парчи, потому что он сорвал его с меня, и дорогой шёлк с громким звуком разорвался. Я обняла его руками и коленями, и постанывала, чувствуя, что его губы и зубы оставляют следы на моих плечах.
— Дерзкая девчонка, — пробормотал он и невольно засмеялся, уткнувшись мне в грудь. Смех сердитый, но всё-таки смех. — Дерзкая девчонка, лезущая, куда не просят...
— Так накажи меня за то, что лезу, куда не просят, — прошептала я и прикусила мочку его уха, а он вошёл в меня со стоном, в котором смешались страсть и гнев.
— Силы небесные, — сказала я потом, прижимаясь к нему. — Мне надо будет почаще сердить вас, Ваше Святейшество. Мне нравится такой вид наказания.
В ответ он хмыкнул. В глазах его всё ещё горели опасные огоньки, но он всё же притянул мою голову к своему плечу.
— От тебя больше неприятностей, чем пользы, Джулия Фарнезе.
— Тогда я постараюсь давать вам больше за то, что вы меня терпите.
— Больше? — Он поднял одну густую чёрную бровь. — Больше чего?
— Не знаю, — притворно-скромно молвила я. — Надо будет над этим подумать.
Он снова рассмеялся, на сей раз своим обычным смехом, как бы забавляясь глупостями этого мира.
— Моя Лукреция, — сказал он, — она на самом деле счастлива?
— Да.
— Она жена Сфорца, — проворчал он. — Но прежде всего, она — моя дочь!
— Она всегда будет, прежде всего, твоей дочерью. Она тебя любит. Но скоро она полюбит и своего мужа, так что тебе придётся её делить.
— Мне не нравится делиться, mi perla. Ты должна была бы это знать. — Он ущипнул меня за ухо сильнее обычного, но у меня потеплело на сердце. Лукреция была счастлива, а я по-прежнему была жемчужиной её отца. Раз я жемчужина, то всё прощено.
Ой ли?
* * *
— Отец, кажется, стал раздражительным, — сказала Лукреция, когда начался новый год. — Как ты думаешь, он стал раздражительным?
— Его беспокоят французы, — беззаботно сказала я.
— А, французы. — Лукреция отбросила мысль о французах, беспечно тряхнув головой, и снова начала вышивать рубашку для графа Пезаро. Она будет готова задолго до того, как он сможет её надеть — он всё ещё был со своими солдатами, старался раздобыть денег, чтобы заплатить им жалованье. Но теперь он, по крайней мере, находил время, чтобы писать своей жене. Лукреция постоянно взахлёб восхищалась его письмами, читая мне вслух отрывки, чтобы я оценила его проницательность, его слог, его безыскусную прямоту, которая действительно была куда приятнее, чем изысканные, но пустые комплименты придворных. — Я не хочу, чтобы французы вторгались в Неаполитанское королевство. Джованни никогда не сможет увезти меня в Пезаро, если ему придётся сражаться!
— Возможно, дело до этого не дойдёт. — Хотя большинство из нас знали, что дойдёт. Старый король Ферренте умер, и никто его не оплакивал — у него была гадкая привычка держать своих врагов в клетках и прохаживаться среди них, словно в зверинце — во всяком случае, так мне говорили. Но оплакивал его кто-то или нет, он скончался, и его трон опустел; мой Папа провёл несколько недель в беспокойном ожидании, а потом отдал неаполитанскую корону не королю Франции, а сыну короля Ферренте. Во Франции, как мы слышали, были недовольны.
И всё же я думала, что это не единственная причина раздражительности Его Святейшества в последнее время. Впрочем, возможно, это была не раздражительность, а что-то другое.
Отчуждённость? Да нет. Только не с Лукрецией; он никогда не мог долго на неё сердиться. И не с Чезаре, который просто отмахнулся от неудовольствия своего отца и продолжал с блеском выполнять свои обязанности его церковного помощника. И не с Хуаном, который начал посылать из Испании капризные письма, спрашивая, когда ему будет позволено вернуться; и не с маленьким Джоффре...
Может быть, он холоден только со мной?
— Если я не могу поехать в Пезаро, то пусть отец разрешит мне поехать на свадьбу Джоффре, — капризничала Лукреция, дёргая запутавшуюся нитку вышивания. — Все там будут! — Мой Папа собирался короновать нового короля Неаполя в Кастель Нуово, а если неаполитанцы воображали, что могут пойти на попятный и выйти из союза с Папой после того, как они получат желаемое, свадьба сына Папы и внебрачной дочери нового короля должна была начаться сразу же после окончания коронации.
— Твой отец не желает, чтобы ты ехала в Неаполь, — это слишком далеко.
— Но ты же едешь, и мадонна Адриана тоже, — надулась Лукреция.
— Я расскажу тебе всё-всё о Санче Арагонской и остальных неаполитанских дамах, — пообещала я. — А они узнают, что у них ничего не получится, если они попробуют затмить нас с тобой.
Недовольная гримаса Лукреции тут же исчезла, и на её месте показались прелестные ямочки.
— Что ж, пусть даже Санча и красавица, но её свадьба просто не может быть такой же чудесной, как моя.
Она и не была.
— Неужели это из-за меня? — пожаловалась я Леонелло. — Может быть, это моё присутствие отравляет все свадьбы? Моя была фарсом, свадьба Лукреции была изнурительной, а эта — так просто гнетущей.
— Действительно, она, похоже, началась под несчастливой звездой, — согласился мой телохранитель.
С того самого момента, когда мой Папа послал меня в Неаполь вместе с остальной своей свитой, непрерывно лил дождь. Четыре дня и ночи я провела в карете вместе с Леонелло, мадонной Адрианой и нервным маленьким немцем-церемониймейстером по фамилии Бурхард, который был послан к неаполитанцам, чтобы просветить их относительно всех нюансов сложной церемонии, совмещающей в себе сразу коронацию и свадьбу. Бурхард все четыре дня жаловался, что новый король Неаполя непременно уронит Распятие, когда будет давать присягу, или наденет под корону не ту шапку, а Леонелло сначала дразнил мадонну Адриану, пока даже она, всегда безмятежная, не вышла из себя, а потом принялся изводить Бурхарда, услужливо указывая, какие ещё катастрофы, кроме тех, которые тот предвидел, могут произойти. К тому времени, когда мы подъехали к Кастель Нуово в Неаполе, одежда на мне была сырой, я чихала и готова была всех их задушить. Мне очень хотелось увидеть красоты Неаполя — знаменитые церкви, людный порт и громаду Кастель Нуово с его двумя одинаковыми башенками, соединёнными мраморной триумфальной аркой. Но из-за мерзкой погоды город казался унылым и мрачным; цветы в нишах всех знаменитых церквей из-за дождей превратились в мокрые кучки стеблей и листьев, а белая мраморная арка, когда мы, разбрызгивая грязь, въехали в неё на пятый день пути, была окутана туманом. Когда вслед за мною в город приехал мой Папа, у него не оказалось для меня времени из-за хаоса, предшествующего заключению союза против Франции. Коронация показалась мне бесконечной, я почти не понимала неаполитанский диалект, а несчастный Бурхард почти безостановочно повторял «Gott in Himmel!», и готов был рухнуть от изнеможения.
И не он один. К тому времени, когда дело наконец-то дошло до свадьбы, мой нос стал огромным, красным и сопливым. Ещё до того, как епископ заставил всех нас стоять под дожем, пока он монотонно читал благословение и брызгал на нас святой водой — как будто вокруг и так было недостаточно воды! — я уже непрерывно чихала в свой парчовый рукав. То же мне Джулия La Bella, угрюмо подумала я, когда гости на свадьбе, все с грязными подолами и заученно весёлым выражением на лицах заходили в скучную, унылую часовню Кастель Нуово. Сегодня я совсем не чувствовала себя Венерой Ватикана. Одежда на мне была сырая, я чувствовала, что моё розовое платье, подол которого был заляпан грязью, выглядит неопрятно, на лице у меня были прыщи, из носа текло — я явно выглядела не самым лучшим образом. А ведь я в это утро хотела блистать, потому что Сандра Арагонская несомненно была красавицей.
И, если я не ошибалась, от неё следовало ждать неприятностей. Полногрудая, темноволосая, с оливковой кожей и голубыми глазами, она скользящей походкой вплыла в часовню в своём голубом парчовом платье, и даже льющий снаружи проливной дождь не пригасил её кокетливых взглядов. Она показала свои ямочки епископу, томно опустила глаза, глядя на Чезаре, который стоял в своих красных кардинальских одеждах, мрачный и молчаливый, и подарила белозубую улыбку Папе, которого это явно позабавило. Но она ни разу не взглянула на бедного малыша Джоффре, который преклонил колена рядом с нею перед алтарём на шитой золотом подушке, выпучив глаза и ведя себя с трогательной искренностью. Он был ниже её на целую голову. Благонравный двенадцатилетний мальчик, довольно красивый, с золотисто-рыжими волосами, в камзоле с модными разрезами, но рядом со своей уверенной в себе, полностью владеющей собой невестой он казался нервным и дёрганым — собственно, он, по правде сказать, казался таким и рядом со своими братьями и сестрой. Вообще, Джоффре всегда выглядел так, будто его слепили из того, что осталось после того, как была завершена работа над непроницаемым Чезаре, важничающим Хуаном и очаровательной Лукрецией. Родриго любил Джоффре меньше остальных своих детей — я помнила, что он однажды сказал — возможно, Джоффре вовсе и не его сын. Как будто это Джоффре был виноват в том, что эта много о себе воображающая длинноносая Ваноцца деи Каттанеи засматривалась на других мужчин.
— Бедный Джоффре! — вырвалось у меня, после чего я снова чихнула в рукав.
— Да, — понизив голос, неожиданно согласилась стоящая рядом со мною мадонна Адриана. — Эта Санча наверняка шлюшка, или я никогда не видела потаскух. Будем надеяться, что неаполитанские войска, которые нам даст этот союз для войны против французов, будут того стоить.
Санча Арагонская снова бросила на моего Папу горящий взгляд, пока читали её новый титул принцессы Скиллаче, потом наклонилась и поцеловала его туфлю.
— Леонелло, — прошептала я своему телохранителю, когда он вытянул шею, чтобы получше рассмотреть пышную грудь невесты, — не пяльтесь!
— Скажите это своему Папе. — Леонелло насмешливо ухмыльнулся, глаза его блестели, как стекло, и казались такими же жёсткими. В последние месяцы Леонелло был со мною немного суше прежнего, насмешливее и чуть отчуждённее. Я понимала, почему — он сожалел о признаниях, которые он сделал, когда я подарила ему новый камзол. Мне хватило ума не выказывать своей жалости, когда он рассказал мне о своём прошлом, но он всё равно на меня злился. Почему-то в том, что с его языка сорвались какие-то секреты, была виновата я, впрочем, это было делом обычным. Мужчины совершают ошибки или думают, что совершают ошибки, а вину за это всегда сваливают на женщин.
Поцеловав папскую туфлю, Санча Арагонская тряхнула юбками, а заодно и бюстом и снова встала на колени на свою шитую золотом подушку. Похоже, Папа Римский с удовольствием обозревал выставленные напоказ пышные груди многочисленных неаполитанских красоток. Не только Санча, но и все её дамы, а также и римские дамы начинали бросать вокруг себя зовущие взгляды. Я уныло шмыгнула носом и в очередной раз прокляла дождь, из-за которого мои глаза превратились в слезящиеся щёлки, а мой носовой платок — в мокрый комок материи. К тому времени, как жених и невеста произнесли брачные обеты, над их головами опустился церемониальный меч и гостей проводили по винтовой лестнице из часовни в большой пиршественный зал наверху, я готова была променять все жемчуга в моей причёске и на моей шее на возможность рухнуть в тихую, тёплую постель и спокойно умереть или хотя бы мучиться в уединении от простуды. Но наложница Папы на людях всегда должна выглядеть полной достоинства, красивой и весёлой, так что я снова мужественно шмыгнула носом и поцеловала Джоффре, когда он вместе с женой сошёл с возвышения перед алтарём.
Когда долгий пир, наконец, завершился, он и Санча грациозно протанцевали basse danse[100]; Джоффре с торжественным видом провёл жену через все сложные па; однако Джоффре был недостаточно высок, чтобы поднимать и крутить Санчу в следующем танце, быстрой вольте[101]..В ней партнёром своей новой сестры стал Чезаре Борджиа, и к ним присоединились её дамы, похожие в своих ярких нарядах на летние цветы.
— Не хочешь ли присоединиться к ним, Джулия? — спросил меня Родриго. — Ты же знаешь, как я люблю наблюдать за тем, как ты танцуешь.
— Боюсь, я недостаточно хорошо себя чувствую. — Я сидела на табурете подле моего любовника и, говоря это, постаралась улыбнуться своей самой лучезарной улыбкой, но особой лучезарности не получилось — для этого у меня слишком слезились глаза и был слишком красный нос. На лице Родриго мелькнуло раздражение — сам он никогда не болел и всегда был полон энергии — потом он повернулся и стал смотреть, как кружатся и приседают в танце другие дамы. И я увидела, как он глядит сначала на пышногрудую Санчу Арагонскую, потом на более стройную белокурую Катерину Гонзага с её гусиной шеей, затем на парочку чернявых неаполитанских красоток, хихикающих и трепещущих в присутствии Папы... затем снова на Катерину — жену графа Оттавиано да Монтеведжо и признанную красавицу папского двора. Красивая, белокожая, выше меня и почти такая же светловолосая, с осанкой императрицы, Катерина Гонзага воображала о себе не меньше новобрачной. Поймав на себе взгляд Родриго, она грациозно склонила голову и изящно закружилась в танце, на миг показав лодыжку. Родриго ухмыльнулся.
Мне вдруг стало холодно. Я уже почти два года была любовницей Папы. О, разумеется, я была не настолько глупа, чтобы воображать, будто он мне неколебимо верен. Ведь чувственные мужчины никогда не бывают верными, не так ли? Моя матушка всегда говорила, что с мужем, ищущим удовольствий на стороне, всегда можно смириться, надо только немного больше молиться и вооружиться терпением. Правда, вряд ли она имела в виду Папу Римского, когда читала мне это наставление... Как бы то ни было, мне хватало ума не поднимать шума, когда Родриго время от времени изменял мне с какой-нибудь куртизанкой на частной вечеринке или с какой-нибудь пылкой красоткой, которая прыгала к нему в постель в те дни, когда у меня были месячные. Но если его плоть порой и нарушала верность, его глаза никогда мне не изменяли. Год тому назад он во время танцев смотрел бы только на меня, а потом посадил бы меня на колени и шепнул бы мне, что ни одна неаполитанка со мною не сравнится. Год назад он не стал бы наблюдать, как Катерина Гонзага склоняет свою царственную голову под его плотоядным взглядом, меж тем как он ведёт политическую беседу с неаполитанским королём, а мне дарит лишь рассеянное подобие улыбки.
Но год назад я ещё не родила ему ребёнка, которого он не считал своим, — не бросила ему открытый вызов в том, что касалось брака его дочери, — и у меня не было красного носа и заплывших слезящихся глаз... Я опять чихнула в рукав.
— Похоже, наш святой отец получает удовольствие от танцев, — заметил стоящий рядом Леонелло. Я внимательно на него посмотрела, его зеленовато-карие глаза встретились с моими, и их зоркий взгляд, проникнув мне в самое сердце, подобно одному из его ножей, прочёл мысли, которые я старалась скрыть.
— Да, и большое, — весело сказала я. — А вы, Леонелло? Вы получаете удовольствие?
— Более или менее. Пока что никто не попросил меня пожонглировать.
— Они бы не посмели, — не удержалась я. — Только не когда вы в своей новой ливрее.
Он бросил на меня раздражённый взгляд, и я удержалась от искушения сказать ему, что он должен не раздражаться, а гордиться. Он прошёл путь от озлобленного сына проститутки и жонглёра-неудачника до себя нынешнего — невозмутимого, жёсткого, красивого члена папской свиты. Однако я промолчала. Ведь мужчины, высокие они или нет, не любят, когда им дают советы.
«Может быть, так я и потеряла Родриго? Когда дала ему понять, что лучше его знаю, что нужно Лукреции?»
Нет, я его не потеряла. Этого просто не может быть. Неважно, что нынче он засматривается на других женщин — почему бы ему на них не смотреть? С красным носом и слезящимися глазами я едва ли представляла приятное зрелище. Куда мне сейчас до царственной Катерины Гонзага! Ну почему она не только выше меня, но и стройнее? Похоже, для того, чтобы влезть в свои платья, ей не надо отказывать себе в сладостях и вине. О, как я ненавидела этих стройных, как кипарис, женщин, которым не требуется прилагать никаких усилий, чтобы оставаться стройными! Ну ничего, после того как она родит одного-двух детей, посмотрим, будет ли она предлагать Чезаре обхватить ладонями её талию и бросать через плечо горделивые взгляды на Родриго, чтобы убедиться, что он на неё смотрит! Я чихнула четыре раза подряд, ощупью ища в рукаве платок.
«Ох, почему я не могу просто умереть?» — подумала я и принялась угрюмо жевать ломтик лигурийского сыра. Когда я больна, то постоянно ем.
Последовало ещё несколько танцев, ещё немного музыки и новые непристойные шутки, которые всегда выкрикивают на свадьбах, особенно когда подходит время укладывать новобрачных в постель. Наверняка она для них не станет настоящим брачным ложем — Джоффре тщился выглядеть надменным, но с каждой новой похабной шуткой он всё больше и больше краснел — и он казался сейчас таким юным.
— Мадонна Джулия, — пробормотал он, отойдя от отца, который с похотливой ухмылкой небрежно взъерошил его волосы. — А что, если я не знаю что делать?
Я вытерла нос и посмотрела на младшего сына моего любовника. Я знала Джоффре далеко не так хорошо, как Лукрецию. У Родриго никогда не хватало на него времени, однако он нанял армию частных учителей, чтобы подготовить его младшего сына к его будущей роли одного из князьков Борджиа и пешки в папской игре, так что в палаццо Джоффре нечасто попадался мне на глаза. Но он всегда был милым мальчиком. Когда у него не было уроков, он ходил за Лукрецией, как хвостик, и иногда играл с моим ручным козликом. Сейчас мольба, застывшая в его широко раскрытых карих глазах, не могла меня не тронуть.
— Что я должен делать? — прошептал он.
— Поцелуй её и скажи, что она прекрасна, — шепнула я. — Это будет ей приятно.
— Да, но что ещё я могу сделать, чтобы ей было приятно? Чезаре предложил сначала привести ко мне проститутку, чтобы она меня научила, но я стеснялся и потому отказался. А Хуан из Испании написал мне несколько страниц, советуя, что надо делать, но половину его советов я не понимаю...
— Твои братья хотят как лучше, но они оба идиоты. — Бог знает, какие мерзости мог посоветовать Хуан своему младшему брату. И кто бы мог подумать, что Хуан вообще умеет писать? Я пригладила взъерошенные волосы Джоффре. Когда выходила замуж Лукреция, её юный возраст избавил её от церемонии укладывания новобрачных в постель, но мальчику не стоит рассчитывать на такое везение. От сына Родриго Борджиа ждут, что он докажет свою мужскую силу, и неважно, сколько ему лет — кто бы сомневался, что Хуан и Чезаре впервые попробовали плотских утех, ещё когда лежали в колыбели!
— Не слушай никого, кроме меня, — твёрдо сказала я. — А я советую, чтобы ты и твоя жена просто хорошо выспались. В конце концов, у вас был долгий и утомительный день... — я два раза чихнула, — и потом у вас более чем достаточно времени для всего прочего.
— Правда?
— Мадонна Джулия! — Передо мною стояла Катерина Гонзага. Санча Арагонская скрылась в толпе своих неаполитанских дам, и Папа, смеясь, встал со своего искусно изукрашенного кресла, чтобы проводить её в спальню и благословить новобрачных на первую брачную ночь. — Вы конечно же будете участвовать в церемонии раздевания новобрачной? — проворковала Катерина со своим ломбардским акцентом, поглаживая себя по осиной талии.
«Только если потом я смогу уложить тебя в гроб», — подумала я и, покачав головой, улыбнулась ей самой медовой из моих улыбок — впрочем, эффект был немного смазан последовавшим за нею приступом чихания. Я надеялась, что Родриго останется со мной — ведь он конечно же видит, как мне плохо. Он и король Неаполя уже поднимались по лестнице вслед за хихикающими дамами, наклонившись друг к другу с волчьими ухмылками. Я помахала Джоффре своим мокрым платком, после чего его унесла толпа похотливых доброжелателей.
— Вот ты где, моя дорогая. — Перед моими слезящимися глазами предстала квадратная фигура Адрианы да Мила, она уселась рядом со мною и, да благословит её Пресвятая Дева, протянула мне чистый платок. — Хорошенько высморкайся, пока они не вернулись.
Я благодарно высморкалась. Зал под возвышением в основном опустел — придворные ушли наверх, чтобы уложить новобрачных в постель. Остались немногие — парочки, воспользовавшиеся тем, что почти все удалились, и страстно целующиеся и ласкающие друг друга в углах; один-двое молодых мужчин, лишившихся чувств из-за слишком обильных возлияний и лежащих на столах с головами в тарелках с ломтиками дыни или горками медовых пирожных. Востроглазый мажордом, окинув взглядом опустевшие кубки и тарелки, хлопнул в ладоши, и в зал вошли слуги, чтобы немного прибраться, прежде чем свадебные гости вернутся и до рассвета будут веселиться, танцевать и пить. Но я вряд ли я смогу досидеть даже до полуночи, не говоря уже о рассвете.
— И думаю, тебе нужно припудрить носик. — Мадонна Адриана критически меня оглядела. — Честно говоря, дитя моё, ты выглядишь не лучшим образом.
— Приходите ко мне завтра. — Я ещё раз трубно высморкалась. — К тому времени я уже умру. Вы сможете положить меня, бледную и красивую, в гроб и пудрить мой нос, сколько захотите.
— Возможно, вам пойдёт на пользу поездка в деревню. Вам следует на несколько недель уехать из Рима, кстати, так вы избежите летней жары. Развлекать Его Святейшество может быть очень утомительно. Быть может, вам стоит какое-то время отдохнуть от него?
Я вытерла платком глаза и поглядела на свою свекровь. Она сидела, в своём изумрудно-зелёном платье, спокойная, с завитыми волосами, её унизанные кольцами руки лежали на коленях, на лице играла безмятежная улыбка. Я опустила взгляд, складывая её надушенный платок так, что в конце концов получился аккуратный квадратик, потом жестом велела Леонелло отойти. Я не хотела, чтобы он в своей колкой манере прокомментировал и этот разговор.
— Вы что же, свекровь, — сказала я наконец, — хотите от меня избавиться?
— Как раз наоборот. — Она склонила голову набок. — Ты же видишь, мой кузен начал засматриваться на других женщин.
Я отвела взгляд, стараясь придать лицу каменное выражение. Нелегко принять каменное выражение, когда у тебя слезятся глаза.
— Вовсе нет.
— Дай ещё раз да. Все признаки налицо.
— И полагаю, вы этому рады?
— Да бог с тобою, Джулия Фарнезе! С чего ты это взяла?
Я передразнила её тон.
— А с того, что я вам никогда не нравилась, Адриана да Мила. — Мы: моя свекровь и я — сосуществовали, но я ей никогда не доверяла. Она была слишком довольна своей комфортной жизнью, чтобы ссориться со мной, но я так и не стала относиться к ней с симпатией, несмотря на все разговоры о повседневных вещах, которые у нас с нею были за последние два года. Я никак не могла забыть, как она играла роль сводни со мною, молодой женой её сына, в то самое первое утро после свадьбы.
— Напротив, моя дорогая, вы мне очень даже нравитесь, — с неожиданно тёплой улыбкой молвила мадонна Адриана. — Именно поэтому я и хочу помочь вам сохранить привязанность моего кузена. Могу ли я дать вам совет?
Я воззрилась на неё. Старые люди любят давать советы молодым, верно? Под нашим возвышением, в зале, слуги убирали грязные тарелки с обглоданными костями, корками хлеба и растаявшим фруктовым мороженым. Еда на свадебном пиру была намного хуже той, которая выходила из золотых рук Кармелины и к которой я привыкла.
— С чего бы вам давать мне советы? — спросила я наконец. — Ведь вы всегда берёте сторону Родриго, даже если при этом страдает ваш сын! С чего бы вам вздумалось помогать мне, если ваш драгоценный кузен решил меня бросить?
— А с того, что я действительно на стороне Родриго, и я вижу, что с вами ему будет лучше. — Она похлопала меня по руке. — Все эти алчные шлюхи, которых он выбирал себе в любовницы до того, как появились вы, — о, я содрогаюсь при одном воспоминании. И Ваноццу я тоже никогда не любила. Этой женщине было мало драгоценностей; ей нужно было также и недвижимое имущество. Каждый год по новой вилле! Ужас! В то время как ты, моя дорогая Джулия и умна, и тактична, и обладаешь хорошим характером, и ты никогда не пыталась выдоить из Родриго все драгоценности, милости и земельные участки в Риме, какие он может дать, чтобы обогатиться самой и обогатить свою семью.
— Ну, разумеется, нет! — Я попыталась было принять презрительный вид, но мне пришлось чихнуть.
— Если сейчас ты позволишь Родриго уйти от тебя, он попадёт в когти какой-нибудь хищной потаскухи, вроде этой ломбардской сучки Катерины Гонзага, — продолжала моя свекровь. — И она будет строить из себя королеву Ватикана, нацепив все драгоценности, которые выжмет из него, и Борджиа станут в Риме посмешищем.
При мысли о Катерине Гонзага, идущей под руку с Родриго, я почувствовала дикую ярость.
— И что вы предлагаете мне сделать?
Адриана склонила голову набок, точь-в-точь как любознательная наседка.
— Уверена, вы слышали, что в разлуке любовь крепнет?
— Да, слышала, — осторожно сказала я, и мы, наклонившись друг к другу, стали шептаться.
Вскоре в зал возвратился мой Папа; он пребывал в превосходном настроении, на его смуглом лице играла довольная улыбка, и они с полупьяным королём Неаполя посмеивались над чем-то, ведомым только им двоим.
— ...видели, как эта ваша дочь пялила на меня глаза после того, как её раздели и уложили в постель?
«Ну ещё бы», — подумала я и, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой, поспешила навстречу своему быку.
— Ваше Святейшество! — промурлыкала я с тем, что осталось от моей обычной живости. Пока что мой красный нос был скрыт под слоем пудры — следующего чиха этот слой не переживёт, но мне это было и не нужно. Мне было довольно и того, что в данный момент я была очаровательна, почти как прежде. — Ваше Святейшество, я только что узнала, — продолжила я, когда мой Папа повернулся ко мне. — Мадонна Адриана сказала мне, что вы решили разрешить синьору Сфорца взять Лукрецию с собою в Пезаро, чтобы она, наконец, увидела свой новый дом!
— Я думал об этом, — начал было он. — Я ещё не решил...
Однако я уже кивала.
— Очень мудро, Ваше Святейшество, очень мудро. Ведь в Риме после окончания весны всегда начинается чума, не говоря уже о жаре. А если французы всё-таки вторгнутся, лучше, чтобы она была в провинции, в безопасности. Но я уверена, что теперь, когда у нас есть такие союзники, они не посмеют напасть! — Я продемонстрировала королю Неаполя ямочки на щеках, а он воззрился на моё декольте, после чего, шатаясь, направился к своей любовнице. — Лукреция будет так рада наконец увидеть Пезаро, и я тоже! — Я нежно сплела свои пальцы с пальцами Родриго. — Хотя я, разумеется, буду ужасно скучать по Вашему Святейшеству.
— Скучать по мне? — Только что он опять смотрел на Катерину с её гусиной шеей, когда она сходила по лестницы из спальни новобрачных, бросая вокруг себя надменные взгляды, — но сейчас он нахмурился и снова посмотрел на меня.
— Мы с нашей дорогой Адрианой, естественно, и помыслить не могли отправить вашу дочь в Пезаро без должного сопровождения. — Я взяла свою свекровь под руку с несколько большим расположением, нежели обычно. — Не бойтесь её отпускать, мы останемся с нею, пока она не привыкнет к своему новому дому. Это не может занять дольше чем — ну, скажем, нескольких месяцев?
Я почувствовала, что сейчас опять чихну, а из моего носа потечёт, и потому я ещё раз ослепительно улыбнулась, сделала реверанс сразу и Папе, и королю Неаполя, и мы с мадонной Адрианой, держась под руки, направились к выходу.
— Адриана, мы непременно должны взять с собою в Пезаро Кармелину Мангано — это помощница нашего повара. Я могу несколько месяцев обойтись без моего святейшего быка, но никак не в силах прожить без её миндальных пирожных с мёдом!
Я почувствовала, как Родриго нахмурился мне вслед и с нарочитым простодушием, достаточно громко, чтобы он услышал, добавила:
— Ия, разумеется, понимаю, что после такой долгой разлуки вы жаждете увидеть своего сына, Адриана. Может быть, наш дорогой Орсино сможет навестить нас в Пезаро?
Сзади Леонелло тихо сказал:
— Dio.
ЛЕОНЕЛЛО
Видит бог, у меня на совести немало грехов. Богохульство, блуд, воровство. Алчность, когда речь идёт о таких вещах, как хорошее вино и книги с гравюрами. Немножко лёгких форм ереси. И, разумеется, убийства, причём я в них нисколько не раскаивался. Но за все эти грехи я, безусловно, не заслуживал такого ужасного наказания, как двухдневное заточение в дребезжащей карете с мадонной Адрианой, графиней ди Пезаро, Христовой невестой и её ребёнком (причём ребёнок кричал значительно больше, чем, должно быть, кричал младенец Иисус). Все эти два дня три женщины по десять часов в день обсуждали преимущества меховой подкладки на неаполитанских верхних платья по сравнению с бархатной и беседовали о том, что у туфель нового фасона носок намного более острый, чем у прежних.
— Голубая испанская парча с вышитыми вставками, — молвила Джулия, укачивая ребёнка. — Я видела одну из сестёр Москари в таком платье, когда в прошлом месяце ходила к мессе, и я хочу сшить себе такое же. Но только не с висящими до земли грязными рукавами. По-моему, с такими рукавами невозможно ходить, разве что ты очень высокая, иначе они волочатся по земле.
— Нет, замызганные рукава были у одной из сестёр Мочениго, — не согласилась Лукреция. — Лючана Москари была в розовом платье с золотой вышивкой. Таким розовощёким девушкам, как она, не следует носить розовое; она была похожа на хурму. Но мне понравился её маленький воротник из куницы.
— Это у Бенедетты Беллони был куний воротник, — поправила мадонна Адриана.
— Нет, у Бенедетты Беллони был соболий капюшон с подкладкой из зелёного бархата. И её башмаки на толстой деревянной подошве были совершенно нелепы.
— Это как бесконечное перечисление ахейских кораблей у Гомера, — пожаловался я одному из стражников синьора Сфорца, когда мы остановились, чтобы напоить лошадей. — Только вместо кораблей — платья. Но даже когда речь идёт о кораблях, это самая скучная глава «Илиады»!
— Всё лучше, чем ехать под дождём, — сказал мне стражник; с его одежды капало, и она была забрызгана грязью. — Едешь себе в безопасности, в сухости, с самыми красивыми женщинами Рима — так что не проси меня тебя пожалеть, малыш! Если б я был на твоём месте, я бы уткнулся в колени мадонны Джулии и так бы и остался.
Похоже, мои горячие молитвы были услышаны — на рассвете третьего дня нашего путешествия выглянуло солнце. Я не питаю любви к лошадям, но я всё же вышел из кареты в отчаянном стремлении к чистому воздуху, июньскому солнышку, стуку подков по дороге и, главное, — к молчанию.
— Придётся посадить вас на мула, навьюченного багажом, — с сомнением глядя на меня, сказал один из погонщиков. — На лошади с такими короткими ногами вы не усидите — она вас мигом сбросит через голову.
— Я готов ехать на чем угодно, — сказал я. — Лишь бы подальше от разговоров о сетках для волос, платьях и висячих рукавах.
Мадонна Адриана осталась в карете, остальные же дамы поехали верхом: Лукреция — на низкорослой белой испанской лошадке, на которой она принялась скакать туда и обратно между каретой и головой процессии, где вместе со своими солдатами ехал граф. Мадонна Джулия ехала медленнее на своей идущей иноходью серой кобыле, и выбившиеся из её причёски пряди волос развевались на тёплом ветру, точно золотистые ленты. Я сидел на вьючном муле, зажатый между двух корзин, глядя вперёд на ещё трёх вьючных мулов, привязанных один за другим и погоняемых усталым стражником. От мулов смердело как от кучи подгнившего навоза, подымающаяся с дороги пыль щекотала мне нос, но зато мою спину приятно грело солнце, а когда я поднимал взгляд от покачивающихся крупов мулов, то видел раскинувшийся вокруг нас бесконечный золотисто-зелёный простор.
— Почему у вас такой ошеломлённый вид, Леонелло? — спросила, замедлив шаг, ехавшая рысью мадонна Джулия. — Это же просто сельский пейзаж. Не может быть, чтобы вы никогда прежде не выезжали из Рима!
Я в нерешительности молчал, глядя на пыльный горизонт, за которым лежали такие же посевы пшеницы, пастбища и виноградники. В последние несколько месяцев, после того вечера, когда я имел глупость рассказать La Bella историю моего рождения и увидел в её глазах жалость, я чувствовал себя в её обществе немного неловко. Я не хотел, чтобы меня кто-либо жалел, и потому всякий раз, когда я смотрел на мадонну Джулию, меня пронзала злость. Но сейчас, под тёплым июньским солнцем, с ногами, свободно болтающимися по обе стороны спины мула, я чувствовал себя до странности счастливым, словно мальчик, приехавший на каникулы в деревню, — хотя в детстве я никогда не приезжал на каникулы в деревню.
— Я никогда ещё не бывал так далеко от Рима, — признался я, чувствуя странную восторженную радость — Человеку, выросшему в городе, всё здесь кажется необыкновенным.
— А я выросла недалеко от этих мест. — И Джулия показала на запад, вернее, я подумал, что это запад. Горожанин вроде меня определяет направление, ориентируясь по ближайшей церкви или площади. Я понятия не имел, как это делают сельские жители. — В Каподимонте, это во-он там. Там куда больше деревьев, чем в этих местах. И огромное озеро, озеро Больсена. Оно очень красиво. — Она сморщила нос и подняла лицо к небу, не обращая ни малейшего внимания на веснушки, уже обсыпавшие её щёки, точно золотистые хлопья. — Раньше я этого не замечала, но теперь вижу — мне недоставало сельских радостей.
Она уже сейчас была совсем не похожа на изнеженную любовницу Папы; её волосы были небрежно собраны в узел и заправлены в сетку, на юбке её практичного костюма для верховой езды осела дорожная пыль, и нигде: ни на платье, ни на волосах — не было видно ни одной жемчужины. Но деревенские жители, приходившие к краям дороги, чтобы поглазеть на блестящую процессию, всё равно знали, кто она такая. Женщины показывали пальцами и перешёптывались, мужчины сажали на плечи босоногих детей, чтобы те поглядели на блестящую процессию.
— Это граф ди Пезаро, — громко шептали крестьяне и крестьянки, но в округе было полно подобных мелких князьков, так что синьор Сфорца не удостаивался особого внимания, как он ни гарцевал во главе процессии на своём покрытом чепраком коне.
— Это дочь Папы, — шептали с гораздо большим воодушевлением, и новая графиня ди Пезаро махала рукой и кланялась, сидя в седле, приветливая, но отчуждённая, как и подобает знатной замужней даме.
— А это папская наложница! — шептали потом, и мужчины вытягивали шеи и жадно пялились на женщину, которая соблазнила самого наместника Бога на земле нарушить свои обеты, а Джулия смеялась и посылала воздушные поцелуи, совсем как девушка, попавшая на ярмарку. Чтобы достичь Пезаро, нам предстояло проехать ещё четыре или пять дней, но вечером третьего дня мой мул потерял подкову.
— Я не буду снимать вьюки с другого мула, чтобы освободить вам место, — сказал погонщик, когда я неуклюже слез с мула, стараясь не задеть навьюченные на него корзины. — Возвращайтесь в карету.
— Он может ехать сзади меня, — предложила мадонна Джулия, остановив свою кобылу, покрытую алым чепраком.
— Ни за что, — заявил я. — Вы начнёте снова говорить о поэзии или о тканях для платьев, и тогда я вас точно убью. А кардинал Борджиа приказал мне охранять вас, а не убивать, так что думаю, мне надо найти повозку, на которую можно сесть.
Джулия рассмеялась и велела одному из стражников найти повозку, на которой было бы достаточно места, чтобы усесться.
— Меня удивляет, что Чезаре Борджиа взял на себя труд что-то приказать вам касательно моей особы. Обычно он смотрит сквозь меня, словно я декоративная стеклянная ваза.
— На самом деле ему всё равно. — Я помассировал свои сведённые судорогой мышцы ног, пока не размял их. — Его не интересует никто, кроме членов его семьи. Но он знает, что Папа не сможет сосредоточить всё внимание на вопросе о надвигающемся вторжении французов, пока вы не будете в безопасности. Отсюда и его приказ мне.
— Опять эти французы! — Мадонна Джулия скорчила гримасу. — Вы полагаете, что они всё-таки нападут?
— Так думают люди, которые поумней меня.
— Нет никого умнее вас, Леонелло.
Обычно я бы с нею согласился, но я начинал думать, что в том, что касается ума, Чезаре Борджиа, пожалуй, даст мне несколько очков вперёд. Я обменялся с ним парой слов в день отъезда, когда он пришёл попрощаться с сестрой — он посадил её в карету с большой нежностью, поцеловав её в обе щеки и прошептав несколько слов по-каталонски, на языке, на котором между собой общались все Борджиа, — но потом он отвёл меня в сторонку. На нём были камзол и рейтузы, такие же чёрные, как мои, и идущие ему куда больше, чем его красные кардинальские одежды, и он дал своей тонзуре зарасти волосами.
— Хорошенько охраняйте мою сестру, — приказал он мне, туго наматывая на пальцы поводья своего коня. — И хохотушку моего отца. Он будет страшно по ним скучать, но зато теперь он сможет сосредоточиться на более важных делах.
— Это правда, ваше высокопреосвященство? — не удержавшись, спросил я. В Риме ходили всякие слухи, но раньше других все настоящие новости узнавала коллегия кардиналов. — То, что французы сосредотачивают на границе войска?
— Да, они собирают огромную армию. — Чезаре Борджиа сказал это так, словно это было не слишком важно. — Ими командует король Франции, он самый безобразный человек во всём христианском мире, но что-что, а войну он вести умеет. Говорят, он приведёт тридцать тысяч солдат, дабы подкрепить свою претензию на неаполитанский трон.
Я тихо присвистнул. Мы стояли немного в стороне от остальных, синьор Сфорца ездил взад и вперёд по заполненному людьми двору, распределяя своих солдат вокруг кареты с женщинами, а те выглядывали из окна, с нетерпением ожидая, когда они наконец тронутся в путь. Я слышал, как плачет малышка Лаура, а Джулия успокаивает её песней.
— А кто будет им противостоять?
— Папские войска, — молвил Чезаре Борджиа. — Всё, что имеются.
— А кто будет ими командовать, ваше преосвященство?
Я задал этот вопрос только из вежливости, и он на него не ответил. То есть ответил, но без слов — в его глазах вдруг зажёгся такой огонь, что я опешил. Это был не просто огонь, он был сродни всепожирающей похоти, сродни острому, волчьему голоду.
— Кто будет командовать войсками, которые выступят навстречу французам? — повторил я.
Чезаре Борджиа пожал плечами, теперь он снова был как обычно любезен и холоден. Его крупный вороной конь теребил губами рукав его камзола.
— Может, мне предложить в командующие вас, маленький человек-лев? То-то французы удивятся.
Я подумал, а не вообразил ли я себе, будто вижу в его глазах того когтистого зверя, имя которому — Честолюбие? Я бы никогда не подумал, что юноша, который к восемнадцати годам стал кардиналом и обладателем стольких бенефиций, пенсий и дворцов, что он едва ли смог бы их сосчитать, может стремиться к чему-то большему. Чего ещё можно пожелать в этом мире?
«Всегда есть что-то ещё, чего у тебя нет».
— Мне бы не понравилось командовать армией, ваше высокопреосвященство, — сказал я наконец. — Мне совершенно не улыбается сидеть сзади и приказывать, чтобы вместо меня врагов убивали другие. Если мне надо кого-то убить, я делаю это сам.
— Я тоже.
«И когда же вы в последний раз убивали? — подумал я. Этот вопрос мучил меня всю прошлую зиму, в Новый год и когда пришло весеннее тепло, всё время, прошедшее с того дня в Витербо, когда я играл в шахматы с человеком, который снял маску и оказался старшим сыном Папы. — Когда вы в последний раз видели, как в человеческих глазах угасает жизнь, ваше преосвященство? И не была ли это девушка из таверны, чьи раскинутые руки были пригвождены к столу?»
Если бы я, после того как убил дона Луиса и стражника Борджиа, продолжил свои поиски юноши в маске, с которым они отправились блудить... если бы я нашёл того юношу и сорвал с него маску... был бы это старший сын Папы? Как будто я мог задать этот вопрос или отомстить за убийство Анны, даже если бы знал на него ответ.
Но я всё равно хотел узнать ответ.
Джулия опять рассмеялась, и её смех отвлёк меня от мрачных мыслей.
— ...не так ли, Леонелло?
«Думаю, сын вашего любовника — убийца», — едва не сказал я.
— О чём вы меня спрашивали, мадонна Джулия?
— О новом сонете, который синьор Сфорца сочинил в честь Лукреции.
Лукреция явно была очень горда. Должно быть, она на своей маленькой испанской лошадке подъехала к кобыле Джулии, пока я стоял у стремени моей хозяйки, погруженный в свои полуеретические размышления насчёт любимого брата графини ди Пезаро.
— Он сравнил меня с весной, — молвила дочь Папы. — Это так романтично.
— Прошу извинить меня, мадонна, но я лучше сяду в какую-нибудь повозку, — поспешно сказал я. Тяжеловесные вирши синьора Сфорца уже слышали все обитатели палаццо, во всяком случае, те, кто не успел убежать, когда влюблённая графиня искала слушателей для последнего опуса своего мужа и господина. Я поискал глазами, куда бы сбежать, и заметил знакомую черноволосую особу, сидящую на проезжающей мимо повозке. — Мадонна Джулия, я, пожалуй, поеду с кухонной утварью. Лучше сковородки, чем стихи.
Signorina Cuoca негостеприимно фыркнула, когда один из стражников синьора Сфорца поднял меня и усадил на повозку рядом с ней.
— Поезжайте на какой-нибудь другой повозке, мессер Леонелло. Там, где вам будут рады.
— Что? И упустить возможность вас позлить? — Повозка снова тронулась с места, и я положил ноги на ящик рядом с ней. — Ни за что. А это что такое? — Она демонстративно уткнулась в какие-то исписанные листки. — Ага, шифр.
Может быть, это колдовство? Так вот почему вы бежали из Венеции! Оклеветанная ревнивым любовником, вы были обвинены в том, что вы ведьма, сбежали, подкупив тюремщика, и решили, что лучше всего затеряться в Вечном городе!
— Для вашего сведения, — спокойно сказала она, — это всего лишь кулинарные рецепты.
— А, те самые знаменитые украденные рецепты. Жаль, теория об обвинении в колдовстве мне понравилась. Но не бойтесь, у меня их ещё много. Может быть, вы еврейка, сбежавшая из Испании, чтобы спастись от инквизиции?
Я продолжал болтать; она старалась меня игнорировать, однако её челюсти сжались, а пальцы одной руки забарабанили по бедру. Мы проезжали мимо придорожной таверны; при виде знамён Сфорца мужчины, пившие вино, торопливо встали. Один или двое упали на колени, остальные пьяно моргали. Две подавальщицы принялись приседать в реверансах, стрекоча между собой, как скворцы, и впитывая каждую деталь платья Лукреции, волос Джулии, изысканно украшенной кареты с её одинаковыми сицилийскими лошадьми и гербом Сфорца. Не скажу, что эти девушки были так уж пригожи, но все девушки кажутся привлекательными, если выпьешь достаточно вина. Как Анна, чья ямочка казалась тем милей, чем больше ты пил. Странно, что я лишь с трудом мог вспомнить лицо Анны, хотя она постоянно присутствовала в моих мыслях.
Впереди меня Джулия и Лукреция съехали с дороги на траву, чтобы не попасть под облако пыли, поднятой лошадьми, запряжёнными в повозки. Они всё ещё обсуждали несчастный сонет графа Пезаро.
— «Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня...»
«Ты сходишь с ума, карлик», — иногда говорил себе я. Потому что у меня не было никаких причин, никаких абсолютно, думать, что мой человек в маске и старший сын Папы — одно и то же лицо. Мой убийца был каким-то образом связан с семьёй или слугами Борджиа; это явствовало из того, что и дон Луис, и стражник в ливрее Борджиа оба служили Адриане да Мила. Но у Борджиа были сотни слуг: повара, помощники повара, дворецкие, помощники дворецкого, пажи, стражники... и любой из них, любой был более вероятным подозреваемым, чем надменный молодой кардинал, стоящий столь высоко над такими, как Анна, что они для него были как жуки под ногами.
Где ты ступила лёгкою ногою,
Душистые там розы расцвели...
Но разве наш высокомерный мир не давит жуков — просто потому, что может? «Мне хотелось узнать, как это бывает, — сказал мне Чезаре за шахматной доской, рассказывая о своём первом убийстве. — Я сумел перерезать ему горло только с пятой попытки». Ему горло? Или ей горло? По горлу Анны полоснули четыре раза, прежде чем убить, и она была первой в целой череде убитых женщин... Когда она погибла, Чезаре был очень молод, но он неосторожно сказал мне: «Мне тогда было всего лишь шестнадцать».
Правда, он тогда же сказал: «Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство». Может быть, он сказал это, исходя из собственного опыта?
Прошлой зимой я держал ушки на макушке, задавая вопросы, когда играл в примьеру со стражниками Борджиа, с папскими стражниками, с городскими блюстителями порядка. Я попытался втереться в доверие даже к Микелотто, но он только посмотрел на меня, точно слепой истукан. Женщин с перерезанным горлом и пригвождёнными к столу руками больше не находили — с прошлого октября... Когда я играл с Чезаре Борджиа в шахматы под сводами купальни в Витербо и на меня с пола смотрела его чёрная маска.
Твой голос мягок, словно пёрышки голубки...
Услышав, как графиня Пезаро читает стихи, Кармелина подняла глаза от своих зашифрованных рецептов.
— Что это за стихи, которые всё повторяет мадонна Лукреция?
— Только не спрашивайте её, не то вам придётся выслушать целый сонет от начала до конца, — рассеянно сказал я. — Любовь превратила синьора Сфорца в поэта, который, по мнению его жены, может соперничать с самим Данте. Я мог бы написать стихи получше, даже если бы меня подвесили за большие пальцы рук.
— Стихи, — фыркнула Кармелина, перевернув ещё одну страницу книжицы рецептов. — Слава богу, никто не пишет стихов простым девушкам вроде меня.
— Как, неужели ваше сердце не трогает поэзия? — на мгновение отвлёкшись от своих мыслей, я сделал большие глаза.
— Меня бы куда больше тронуло, если бы мужчина приготовил мне ужин, — молвила она. — Никто никогда не готовит для поварихи.
Я задумчиво поглядел на неё. Я слышал, как гремят котелки в ящиках и мешках; кухонная утварь, потребная для любого путешествия, и Кармелина повернулась, чтобы заново завязать узел на ящике, который, по её мнению, не был затянут достаточно туго. Она хмурилась, и между её прямых бровей появилась знакомая морщинка, но мне показалось, что она не меньше моего довольна, что едет под открытым небом в незнакомые места.
— Можно я задам вам вопрос? — спросил я.
— Я приехала в Рим, чтобы работать, Леонелло. А не потому, что я ведьма, еврейка или изгнанная из Венеции куртизанка.
— Нет, я не об этом. — Я попробовал ей улыбнуться, но наша колючая кухарка только становилась более подозрительной, когда я пытался быть очаровательным. — Служанки в палаццо Санта-Мария — у них, насколько мне известно, были трудности с герцогом Гандии?
— Только не теперь, когда он уехал в Испанию. — Кармелина снова фыркнула. — Все служанки в палаццо целую неделю пели, как птички.
— Могу себе представить. — Когда речь шла о служанках, Хуан Борджиа рассматривал папский сераль практически как свой собственный гарем. Я некоторое время думал, что моим человеком в маске может быть он, ибо у него явно была склонность к женщинам низкого происхождения и к женщинам, которые его не хотели. Но похоть того, кто пригвождал женщин к столам, прежде чем перерезать им горло, была куда более тёмной и необычной, чем обыкновенное изнасилование, а сластолюбие Хуана Борджиа носило характер вполне заурядный. — А какие-нибудь трудности с Чезаре Борджиа были?
Она взглянула на меня с ещё большим недоверием.
— А почему вы спрашиваете?
— Да просто так. — Если Чезаре Борджиа действительно испытывал ту тёмную, страшную похоть, которая привела к смерти Анны, наверняка служанки Борджиа почувствовали, что что-то неладно. Он достаточно умён, чтобы убивать только далеко от дома, однако... — От Чезаре служанки бегут так же, как от Хуана?
— Нет. — Кармелина заколебалась. — Да.
— Так нет или да?
— Герцог Гандии, конечно, оболтус, но зато потом он может дать тебе монетку, если ты ему понравилась. И он всё делает быстро. Прачка Беатриче говорила, что у неё уходит больше времени на то, чтобы отжать мокрую рубашку.
Я невольно рассмеялся. Безусловно, это не тот стиль, что у моего ревностного, внимательного к деталям убийцы.
— А Чезаре?
— Он никогда не платит. И делает это совсем не быстро.
— А он груб? — Человеку, которому нравится кровь, может также нравиться ставить женщинам синяки, когда он настроен более благодушно.
Кармелина, не сознавая, что делает, потёрла рукою запястье.
— Откуда мне знать?
Я пристально на неё посмотрел.
— Вы, кажется, покраснели?
— Не говорите глупостей. — Она опять зарылась лицом в рецепты. Я оттолкнул её руки от лица. — Вы точно покраснели. Только не говорите мне, что вы покувыркались в сене с Чезаре, Signorina Сиоса.
— Зачем ему смотреть на повариху, когда к его услугам все самые дорогие куртизанки Рима?
— Почему вы уходите от ответа? — В ответ на её сердитый взгляд я ухмыльнулся. — Все высокородные мужи любят время от времени поблудить с женщиной низкого происхождения, и ваш кардинал Борджиа — не исключение. Так сказать, поваляться в грязи, получить удовольствие от быдла...
Я сказал это грубо, с непристойным жестом, и глаза Кармелины вспыхнули.
— Так вот вам что надо, мессер Леонелло? Вызнать все подробности? — Она с отвращением покачала головой. — Нет уж, избавьте меня от своих извращений.
— Я спрашиваю не просто так, — сказал я и почувствовал укол тревоги, который меня удивил. Я больше не ухмылялся. — Он сделал вам больно?
— Нет. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Он был ласков, как ягнёнок.
— Вы лжёте. — Я снова почувствовал охотничий азарт. — Что он с вами сделал? Ударил? Связал?
Она улыбнулась.
— Знаете, я, пожалуй, пройдусь. — Она надменно вздёрнула подбородок и, оставив поле битвы за мной, соскользнула с повозки и присоединилась к рыжему подмастерью, который шагал по дороге, пиная сквозь пыль небольшой камешек.
«Ласков, как ягнёнок, — подумал я и пнул сапогом доски повозки. — Лгунья». Я заметил, как она, не сознавая, что делает, потёрла рукой запястье. Что там было — кровоподтёк, который давно прошёл? Кровоподтёк, появившийся от того, что её руки были с силой прижаты к столу?
«Ну и что с того? — подумал я. — Даже если бы она сказала тебе, что Чезаре любит ставить своим партнёршам синяки, это ещё ничего не доказывает. Даже если ему нравится носить маску и в одиночку отправляться на поиски бог знает каких приключений — даже если он умеет убивать, а потом спокойно спать ночью — даже если бы он прямо тебе признался, что бы ты смог сделать? Он сын Папы; правосудию его не достать».
Но есть ли мне дело до того, свершится правосудие или нет? Мне просто хотелось знать; получить ответ на головоломку, что мучила меня всю зиму. Я хотел, чтобы мой человек в маске наконец снял её и показал мне своё лицо, повалив на шахматную доску своего побеждённого короля.
— Леонелло! — Джулия повернула назад свою серую кобылу и поехала рысью рядом с повозкой. — Леонелло, послушайте, что написал Лукреции граф ди Пезаро: «О, ты, прекрасная и яркая Весна...»
— Пожалуйста, не надо, — взмолился я, отрываясь от своих бесплодных размышлений. Dio, неудивительно, что меня так занимали мысли об убийствах — если бы не они, мне оставалось бы только слушать плохую поэзию.
— Катерина Гонзага хочет навестить нас в Пезаро, — сказала Джулии Лукреция, с мрачным видом склонившись к ней со своего бархатного седла. — По такому случаю надо будет непременно сшить новые платья. Я не желаю, чтобы меня кто-то затмевал в моём собственном доме — в моём новом доме, — а ты же знаешь, эта Катерина вечно корчит из себя королеву! Но готова поспорить, что её муж никогда не писал стихов ей...
— Убейте меня, — попросил я. — Пожалуйста, убейте меня немедля, до того как вы начнёте снова говорить о нарядах!
Но никто не прислушивается к просьбам карлика.
Неблагодарная и коварная Джулия!
ДЖУЛИЯ
Когда Родриго, впадая в ярость, продолжал говорить о себе «мы», это был дурной знак.
— Весь христианский мир послушен нашей воле, но мы не можем добиться послушания от одной-единственной безмозглой шлюхи! — ревел он. — Как будто с меня не достаточно одних французов!
— Я как всегда сожалею, если я чем-то обидела Ваше Святейшество.
— Чем-то нас обидела? — завопил он, бегая по комнате, как будто ярость слишком распирала его, чтобы стоять спокойно. — Глупая, безответственная, слабоумная девчонка, ты всё разрушила!
На этот раз я не стала ждать, пока мадонна Адриана или какой-либо другой услужливый доносчик доложит моему Папе, что его дочь и её муж фактически вступили в брачные отношения. Попрощавшись с синьором Сфорца и посмотрев, как Лукреция без смущения подставляет лицо для прощального поцелуя и как он потом, уже сидя в седле, пожимает ей руку, я пошла и без промедления написала Родриго письмо. А когда до меня дошла весть, что он снова в Риме, я умастила кремом и надушила каждый дюйм своего тела, надела на шею ожерелье с подвеской — огромной грушевидной жемчужиной, его первый подарок, нарядилась в своё новое платье из лавандового шёлка со вставками из серебряной парчи и распустила волосы, так что они упали к моим ногам, как он любил, и начала ждать. К тому времени как Его Святейшество Папа Александр VI ворвался в мою гостиную в палаццо Санта-Мария, его лицо так потемнело от ярости на фоне белых одежд, что он стал похож на мавра. Мои служанки со всех ног бросились к двери ещё до того, как его грозный испанский гнев излился на меня, словно фонтан обжигающе горячей воды.
— Лукреция — уже взрослая женщина, — заметила я, когда мой Папа на мгновение замолчал, чтобы передохнуть и набрать в грудь воздуха. — Она достаточно выросла, чтобы начать исполнять обязанности жены. Как вы и сами засвидетельствовали в её брачном контракте.
— Не изображай из себя нотариуса, Джулия Фарнезе! — рявкнул он, как и прежде меряя шагами мою гостиную. Одна из моих служанок уронила на пол нижнюю сорочку, которую чинила, перед тем как опрометью бежать из комнаты; он в неистовстве отшвырнул её ногой. — Ты знала наши желания относительно этого брака. Лукреция должна была оставаться невинной, а этот деревенщина Сфорца должен был держаться от неё подальше!
— Я подумала о вашем союзе с Миланом. — Я продолжала говорить тихо и кротко; мой тон успокаивал, ласкал. — Граф ди Пезаро начинал подозревать, что вы хотите дать ему от ворот поворот.
— Мы, чёрт возьми, действительно об этом подумывали! Граф ди Пезаро, ха! Он всего лишь неудачливый кондотьер и провинциальная марионетка, и он воображает, будто достоин дочери Папы? — Папский перстень Родриго блеснул, когда он впечатал кулак в ладонь. — Я купил союзы с королевскими семьями и для Хуана, и для Джоффре; Лукреция заслуживает того же!
— ...Значит, Ваше Святейшество всё-таки собирается аннулировать этот брак?
— Теперь это вряд ли получится, — огрызнулся он. — Не после того, как этот брак осуществился! Ты пустоголовая дура, лезущая в политику...
— Чезаре тоже там был, — не удержалась я, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал раздражённо. — Он знал ваши желания относительно брака Лукреции. Почему же вы не кричите на него за то, что он не остановил синьора Сфорца? — Ох уж эти мужчины! За Лукрецией надзирала её тётка, за нею надзирал её старший брат, а всю вину за её поведение сваливают на меня!
— Чезаре всегда занимает сторону Лукреции, а не нашу, — рыкнул Родриго. — Мы рассчитывали, что хотя бы ты будешь следовать нашим желаниям!
Он снова рвал и метал, и я опустила ресницы и потупила взор. Вид раскаявшейся грешницы не повредит: этакая кающаяся Магдалина[99], готовая встать на колени и оросить слезами папские туфли.
— Лукреция счастлива, Ваше Святейшество, — осмелилась сказать я, когда он сделал в своей гневной тираде паузу, чтобы отдышаться. — Так счастлива! Синьор Сфорца нравится ей, а она нравится ему.
— Не её дело быть счастливой! Она наша дочь, и будет делать то, что ей велим мы.
— Разумеется. — Я бросила на него взгляд сквозь ресницы. — Но Ваше Святейшество конечно же рады, что она так довольна браком, который для неё устроили вы?
Она была не просто довольна, она вся сияла. Лукреция восторженно бросилась мне на шею, едва кони синьора Сфорца и его свиты, цокая подковами, выехали со двора. «Спасибо, — прошептала она. — Теперь я могу потерпеть, если он ненадолго уедет. Я больше не чувствую себя бесполезной!» — Последние недели она всё время напевала себе под нос и с большим усердием вышивала рубашку, которую собиралась подарить своему мужу, когда он приедет в следующий раз. — «Мужья любят подарки, которые жена сделала сама», — сказала она мне, глубокомысленно кивнув, и я приложила все усилия, чтобы не улыбнуться.
Отец Лукреции тоже сейчас не улыбался. Его смуглое лицо потемнело ещё больше, а его глаза сузились, отчего у меня мороз пробежал по коже.
— Ты наша наложница, Джулия Фарнезе. — Его голос сделался тише — теперь это был не бычий рёв, а холодное чтение приговора. — Ты не наш советник и не наш посол. И конечно же не мать нашей дочери Лукреции. Или какого-то другого нашего ребёнка.
Эти слова словно полоснули меня ножом. Мои глаза защипало от подступивших слёз, но я изо всех сил прикусила щёку. Я не стану плакать у него на глазах. Не стану!
— Да, Ваше Святейшество, я не советник и не посол, — сумела я выдавить из себя, неотрывно глядя на него. — В отличие от ваших советников и послов я забочусь только об одном — чтобы вы были счастливы. Вы и ваша семья.
— Это небольшое утешение, — отрывисто бросил он. — Ты разочаровала меня, Джулия.
По крайней мере, он сказал «меня», а не «нас».
— Мне горько, что это так. — Я коснулась его пальцев, но он оттолкнул мою руку.
— У меня очень много дел. — Он отвернулся. — Не жди меня сегодня.
На сей раз я не собиралась ждать и ничего не делать целых две недели, надеясь, что он позабудет свой гнев на меня, как было тогда, когда мы поссорились из-за Лауры и Орсино. Я схватила его за вышитый рукав.
— Конечно же, часть обязанностей святого отца — наказывать грешников, да?
— Да. — Он попробовал стряхнуть мою руку со своего рукава.
— Тогда накажите меня. — Я встала перед ним на колени, и мои юбки широким колоколом легли вокруг меня. — Я согрешила и нуждаюсь в епитимье. Накажите меня за моё прегрешение.
Он остановился, глядя на меня. Я отпустила его рукав и склонила голову, чтобы мои волосы упали ему на ноги — ни дать ни взять кающаяся Магдалина у ног Христа. У всех Магдалин на картинах чудесные волосы, верно? Раскаянье просто не будет выглядеть достаточно живописно без красивых ниспадающих волос.
— Простите меня, отец, — прошептала я. — Ибо я согрешила.
Он молчал. Однако он и не двигался, и я медленно, очень медленно потянулась к его руке. Потом поднесла её к губам, дохнула на кончики его пальцев и поцеловала его перстень.
— Накажите меня, — прошептала я и сквозь волосы бросила на него томный, горящий взгляд.
Его рука опустилась на мою голову, то было папское благословение, которое он давал на моих глазах сотни раз. Но он вдруг намотал на руку мои волосы и болезненным рывком поднял меня с колен.
— Ты этого заслуживаешь, — прошептал он.
— Да, заслуживаю, — шепнула я и поцеловала его, слегка прикусив его язык зубами. Он сжал меня в объятиях, таких крепких, что мне стало больно, бросил меня на обитую атласом кушетку — и прости-прощай моё новое лавандовое платье со вставками из серебряной парчи, потому что он сорвал его с меня, и дорогой шёлк с громким звуком разорвался. Я обняла его руками и коленями, и постанывала, чувствуя, что его губы и зубы оставляют следы на моих плечах.
— Дерзкая девчонка, — пробормотал он и невольно засмеялся, уткнувшись мне в грудь. Смех сердитый, но всё-таки смех. — Дерзкая девчонка, лезущая, куда не просят...
— Так накажи меня за то, что лезу, куда не просят, — прошептала я и прикусила мочку его уха, а он вошёл в меня со стоном, в котором смешались страсть и гнев.
— Силы небесные, — сказала я потом, прижимаясь к нему. — Мне надо будет почаще сердить вас, Ваше Святейшество. Мне нравится такой вид наказания.
В ответ он хмыкнул. В глазах его всё ещё горели опасные огоньки, но он всё же притянул мою голову к своему плечу.
— От тебя больше неприятностей, чем пользы, Джулия Фарнезе.
— Тогда я постараюсь давать вам больше за то, что вы меня терпите.
— Больше? — Он поднял одну густую чёрную бровь. — Больше чего?
— Не знаю, — притворно-скромно молвила я. — Надо будет над этим подумать.
Он снова рассмеялся, на сей раз своим обычным смехом, как бы забавляясь глупостями этого мира.
— Моя Лукреция, — сказал он, — она на самом деле счастлива?
— Да.
— Она жена Сфорца, — проворчал он. — Но прежде всего, она — моя дочь!
— Она всегда будет, прежде всего, твоей дочерью. Она тебя любит. Но скоро она полюбит и своего мужа, так что тебе придётся её делить.
— Мне не нравится делиться, mi perla. Ты должна была бы это знать. — Он ущипнул меня за ухо сильнее обычного, но у меня потеплело на сердце. Лукреция была счастлива, а я по-прежнему была жемчужиной её отца. Раз я жемчужина, то всё прощено.
Ой ли?
— Отец, кажется, стал раздражительным, — сказала Лукреция, когда начался новый год. — Как ты думаешь, он стал раздражительным?
— Его беспокоят французы, — беззаботно сказала я.
— А, французы. — Лукреция отбросила мысль о французах, беспечно тряхнув головой, и снова начала вышивать рубашку для графа Пезаро. Она будет готова задолго до того, как он сможет её надеть — он всё ещё был со своими солдатами, старался раздобыть денег, чтобы заплатить им жалованье. Но теперь он, по крайней мере, находил время, чтобы писать своей жене. Лукреция постоянно взахлёб восхищалась его письмами, читая мне вслух отрывки, чтобы я оценила его проницательность, его слог, его безыскусную прямоту, которая действительно была куда приятнее, чем изысканные, но пустые комплименты придворных. — Я не хочу, чтобы французы вторгались в Неаполитанское королевство. Джованни никогда не сможет увезти меня в Пезаро, если ему придётся сражаться!
— Возможно, дело до этого не дойдёт. — Хотя большинство из нас знали, что дойдёт. Старый король Ферренте умер, и никто его не оплакивал — у него была гадкая привычка держать своих врагов в клетках и прохаживаться среди них, словно в зверинце — во всяком случае, так мне говорили. Но оплакивал его кто-то или нет, он скончался, и его трон опустел; мой Папа провёл несколько недель в беспокойном ожидании, а потом отдал неаполитанскую корону не королю Франции, а сыну короля Ферренте. Во Франции, как мы слышали, были недовольны.
И всё же я думала, что это не единственная причина раздражительности Его Святейшества в последнее время. Впрочем, возможно, это была не раздражительность, а что-то другое.
Отчуждённость? Да нет. Только не с Лукрецией; он никогда не мог долго на неё сердиться. И не с Чезаре, который просто отмахнулся от неудовольствия своего отца и продолжал с блеском выполнять свои обязанности его церковного помощника. И не с Хуаном, который начал посылать из Испании капризные письма, спрашивая, когда ему будет позволено вернуться; и не с маленьким Джоффре...
Может быть, он холоден только со мной?
— Если я не могу поехать в Пезаро, то пусть отец разрешит мне поехать на свадьбу Джоффре, — капризничала Лукреция, дёргая запутавшуюся нитку вышивания. — Все там будут! — Мой Папа собирался короновать нового короля Неаполя в Кастель Нуово, а если неаполитанцы воображали, что могут пойти на попятный и выйти из союза с Папой после того, как они получат желаемое, свадьба сына Папы и внебрачной дочери нового короля должна была начаться сразу же после окончания коронации.
— Твой отец не желает, чтобы ты ехала в Неаполь, — это слишком далеко.
— Но ты же едешь, и мадонна Адриана тоже, — надулась Лукреция.
— Я расскажу тебе всё-всё о Санче Арагонской и остальных неаполитанских дамах, — пообещала я. — А они узнают, что у них ничего не получится, если они попробуют затмить нас с тобой.
Недовольная гримаса Лукреции тут же исчезла, и на её месте показались прелестные ямочки.
— Что ж, пусть даже Санча и красавица, но её свадьба просто не может быть такой же чудесной, как моя.
Она и не была.
— Неужели это из-за меня? — пожаловалась я Леонелло. — Может быть, это моё присутствие отравляет все свадьбы? Моя была фарсом, свадьба Лукреции была изнурительной, а эта — так просто гнетущей.
— Действительно, она, похоже, началась под несчастливой звездой, — согласился мой телохранитель.
С того самого момента, когда мой Папа послал меня в Неаполь вместе с остальной своей свитой, непрерывно лил дождь. Четыре дня и ночи я провела в карете вместе с Леонелло, мадонной Адрианой и нервным маленьким немцем-церемониймейстером по фамилии Бурхард, который был послан к неаполитанцам, чтобы просветить их относительно всех нюансов сложной церемонии, совмещающей в себе сразу коронацию и свадьбу. Бурхард все четыре дня жаловался, что новый король Неаполя непременно уронит Распятие, когда будет давать присягу, или наденет под корону не ту шапку, а Леонелло сначала дразнил мадонну Адриану, пока даже она, всегда безмятежная, не вышла из себя, а потом принялся изводить Бурхарда, услужливо указывая, какие ещё катастрофы, кроме тех, которые тот предвидел, могут произойти. К тому времени, когда мы подъехали к Кастель Нуово в Неаполе, одежда на мне была сырой, я чихала и готова была всех их задушить. Мне очень хотелось увидеть красоты Неаполя — знаменитые церкви, людный порт и громаду Кастель Нуово с его двумя одинаковыми башенками, соединёнными мраморной триумфальной аркой. Но из-за мерзкой погоды город казался унылым и мрачным; цветы в нишах всех знаменитых церквей из-за дождей превратились в мокрые кучки стеблей и листьев, а белая мраморная арка, когда мы, разбрызгивая грязь, въехали в неё на пятый день пути, была окутана туманом. Когда вслед за мною в город приехал мой Папа, у него не оказалось для меня времени из-за хаоса, предшествующего заключению союза против Франции. Коронация показалась мне бесконечной, я почти не понимала неаполитанский диалект, а несчастный Бурхард почти безостановочно повторял «Gott in Himmel!», и готов был рухнуть от изнеможения.
И не он один. К тому времени, когда дело наконец-то дошло до свадьбы, мой нос стал огромным, красным и сопливым. Ещё до того, как епископ заставил всех нас стоять под дожем, пока он монотонно читал благословение и брызгал на нас святой водой — как будто вокруг и так было недостаточно воды! — я уже непрерывно чихала в свой парчовый рукав. То же мне Джулия La Bella, угрюмо подумала я, когда гости на свадьбе, все с грязными подолами и заученно весёлым выражением на лицах заходили в скучную, унылую часовню Кастель Нуово. Сегодня я совсем не чувствовала себя Венерой Ватикана. Одежда на мне была сырая, я чувствовала, что моё розовое платье, подол которого был заляпан грязью, выглядит неопрятно, на лице у меня были прыщи, из носа текло — я явно выглядела не самым лучшим образом. А ведь я в это утро хотела блистать, потому что Сандра Арагонская несомненно была красавицей.
И, если я не ошибалась, от неё следовало ждать неприятностей. Полногрудая, темноволосая, с оливковой кожей и голубыми глазами, она скользящей походкой вплыла в часовню в своём голубом парчовом платье, и даже льющий снаружи проливной дождь не пригасил её кокетливых взглядов. Она показала свои ямочки епископу, томно опустила глаза, глядя на Чезаре, который стоял в своих красных кардинальских одеждах, мрачный и молчаливый, и подарила белозубую улыбку Папе, которого это явно позабавило. Но она ни разу не взглянула на бедного малыша Джоффре, который преклонил колена рядом с нею перед алтарём на шитой золотом подушке, выпучив глаза и ведя себя с трогательной искренностью. Он был ниже её на целую голову. Благонравный двенадцатилетний мальчик, довольно красивый, с золотисто-рыжими волосами, в камзоле с модными разрезами, но рядом со своей уверенной в себе, полностью владеющей собой невестой он казался нервным и дёрганым — собственно, он, по правде сказать, казался таким и рядом со своими братьями и сестрой. Вообще, Джоффре всегда выглядел так, будто его слепили из того, что осталось после того, как была завершена работа над непроницаемым Чезаре, важничающим Хуаном и очаровательной Лукрецией. Родриго любил Джоффре меньше остальных своих детей — я помнила, что он однажды сказал — возможно, Джоффре вовсе и не его сын. Как будто это Джоффре был виноват в том, что эта много о себе воображающая длинноносая Ваноцца деи Каттанеи засматривалась на других мужчин.
— Бедный Джоффре! — вырвалось у меня, после чего я снова чихнула в рукав.
— Да, — понизив голос, неожиданно согласилась стоящая рядом со мною мадонна Адриана. — Эта Санча наверняка шлюшка, или я никогда не видела потаскух. Будем надеяться, что неаполитанские войска, которые нам даст этот союз для войны против французов, будут того стоить.
Санча Арагонская снова бросила на моего Папу горящий взгляд, пока читали её новый титул принцессы Скиллаче, потом наклонилась и поцеловала его туфлю.
— Леонелло, — прошептала я своему телохранителю, когда он вытянул шею, чтобы получше рассмотреть пышную грудь невесты, — не пяльтесь!
— Скажите это своему Папе. — Леонелло насмешливо ухмыльнулся, глаза его блестели, как стекло, и казались такими же жёсткими. В последние месяцы Леонелло был со мною немного суше прежнего, насмешливее и чуть отчуждённее. Я понимала, почему — он сожалел о признаниях, которые он сделал, когда я подарила ему новый камзол. Мне хватило ума не выказывать своей жалости, когда он рассказал мне о своём прошлом, но он всё равно на меня злился. Почему-то в том, что с его языка сорвались какие-то секреты, была виновата я, впрочем, это было делом обычным. Мужчины совершают ошибки или думают, что совершают ошибки, а вину за это всегда сваливают на женщин.
Поцеловав папскую туфлю, Санча Арагонская тряхнула юбками, а заодно и бюстом и снова встала на колени на свою шитую золотом подушку. Похоже, Папа Римский с удовольствием обозревал выставленные напоказ пышные груди многочисленных неаполитанских красоток. Не только Санча, но и все её дамы, а также и римские дамы начинали бросать вокруг себя зовущие взгляды. Я уныло шмыгнула носом и в очередной раз прокляла дождь, из-за которого мои глаза превратились в слезящиеся щёлки, а мой носовой платок — в мокрый комок материи. К тому времени, как жених и невеста произнесли брачные обеты, над их головами опустился церемониальный меч и гостей проводили по винтовой лестнице из часовни в большой пиршественный зал наверху, я готова была променять все жемчуга в моей причёске и на моей шее на возможность рухнуть в тихую, тёплую постель и спокойно умереть или хотя бы мучиться в уединении от простуды. Но наложница Папы на людях всегда должна выглядеть полной достоинства, красивой и весёлой, так что я снова мужественно шмыгнула носом и поцеловала Джоффре, когда он вместе с женой сошёл с возвышения перед алтарём.
Когда долгий пир, наконец, завершился, он и Санча грациозно протанцевали basse danse[100]; Джоффре с торжественным видом провёл жену через все сложные па; однако Джоффре был недостаточно высок, чтобы поднимать и крутить Санчу в следующем танце, быстрой вольте[101]..В ней партнёром своей новой сестры стал Чезаре Борджиа, и к ним присоединились её дамы, похожие в своих ярких нарядах на летние цветы.
— Не хочешь ли присоединиться к ним, Джулия? — спросил меня Родриго. — Ты же знаешь, как я люблю наблюдать за тем, как ты танцуешь.
— Боюсь, я недостаточно хорошо себя чувствую. — Я сидела на табурете подле моего любовника и, говоря это, постаралась улыбнуться своей самой лучезарной улыбкой, но особой лучезарности не получилось — для этого у меня слишком слезились глаза и был слишком красный нос. На лице Родриго мелькнуло раздражение — сам он никогда не болел и всегда был полон энергии — потом он повернулся и стал смотреть, как кружатся и приседают в танце другие дамы. И я увидела, как он глядит сначала на пышногрудую Санчу Арагонскую, потом на более стройную белокурую Катерину Гонзага с её гусиной шеей, затем на парочку чернявых неаполитанских красоток, хихикающих и трепещущих в присутствии Папы... затем снова на Катерину — жену графа Оттавиано да Монтеведжо и признанную красавицу папского двора. Красивая, белокожая, выше меня и почти такая же светловолосая, с осанкой императрицы, Катерина Гонзага воображала о себе не меньше новобрачной. Поймав на себе взгляд Родриго, она грациозно склонила голову и изящно закружилась в танце, на миг показав лодыжку. Родриго ухмыльнулся.
Мне вдруг стало холодно. Я уже почти два года была любовницей Папы. О, разумеется, я была не настолько глупа, чтобы воображать, будто он мне неколебимо верен. Ведь чувственные мужчины никогда не бывают верными, не так ли? Моя матушка всегда говорила, что с мужем, ищущим удовольствий на стороне, всегда можно смириться, надо только немного больше молиться и вооружиться терпением. Правда, вряд ли она имела в виду Папу Римского, когда читала мне это наставление... Как бы то ни было, мне хватало ума не поднимать шума, когда Родриго время от времени изменял мне с какой-нибудь куртизанкой на частной вечеринке или с какой-нибудь пылкой красоткой, которая прыгала к нему в постель в те дни, когда у меня были месячные. Но если его плоть порой и нарушала верность, его глаза никогда мне не изменяли. Год тому назад он во время танцев смотрел бы только на меня, а потом посадил бы меня на колени и шепнул бы мне, что ни одна неаполитанка со мною не сравнится. Год назад он не стал бы наблюдать, как Катерина Гонзага склоняет свою царственную голову под его плотоядным взглядом, меж тем как он ведёт политическую беседу с неаполитанским королём, а мне дарит лишь рассеянное подобие улыбки.
Но год назад я ещё не родила ему ребёнка, которого он не считал своим, — не бросила ему открытый вызов в том, что касалось брака его дочери, — и у меня не было красного носа и заплывших слезящихся глаз... Я опять чихнула в рукав.
— Похоже, наш святой отец получает удовольствие от танцев, — заметил стоящий рядом Леонелло. Я внимательно на него посмотрела, его зеленовато-карие глаза встретились с моими, и их зоркий взгляд, проникнув мне в самое сердце, подобно одному из его ножей, прочёл мысли, которые я старалась скрыть.
— Да, и большое, — весело сказала я. — А вы, Леонелло? Вы получаете удовольствие?
— Более или менее. Пока что никто не попросил меня пожонглировать.
— Они бы не посмели, — не удержалась я. — Только не когда вы в своей новой ливрее.
Он бросил на меня раздражённый взгляд, и я удержалась от искушения сказать ему, что он должен не раздражаться, а гордиться. Он прошёл путь от озлобленного сына проститутки и жонглёра-неудачника до себя нынешнего — невозмутимого, жёсткого, красивого члена папской свиты. Однако я промолчала. Ведь мужчины, высокие они или нет, не любят, когда им дают советы.
«Может быть, так я и потеряла Родриго? Когда дала ему понять, что лучше его знаю, что нужно Лукреции?»
Нет, я его не потеряла. Этого просто не может быть. Неважно, что нынче он засматривается на других женщин — почему бы ему на них не смотреть? С красным носом и слезящимися глазами я едва ли представляла приятное зрелище. Куда мне сейчас до царственной Катерины Гонзага! Ну почему она не только выше меня, но и стройнее? Похоже, для того, чтобы влезть в свои платья, ей не надо отказывать себе в сладостях и вине. О, как я ненавидела этих стройных, как кипарис, женщин, которым не требуется прилагать никаких усилий, чтобы оставаться стройными! Ну ничего, после того как она родит одного-двух детей, посмотрим, будет ли она предлагать Чезаре обхватить ладонями её талию и бросать через плечо горделивые взгляды на Родриго, чтобы убедиться, что он на неё смотрит! Я чихнула четыре раза подряд, ощупью ища в рукаве платок.
«Ох, почему я не могу просто умереть?» — подумала я и принялась угрюмо жевать ломтик лигурийского сыра. Когда я больна, то постоянно ем.
Последовало ещё несколько танцев, ещё немного музыки и новые непристойные шутки, которые всегда выкрикивают на свадьбах, особенно когда подходит время укладывать новобрачных в постель. Наверняка она для них не станет настоящим брачным ложем — Джоффре тщился выглядеть надменным, но с каждой новой похабной шуткой он всё больше и больше краснел — и он казался сейчас таким юным.
— Мадонна Джулия, — пробормотал он, отойдя от отца, который с похотливой ухмылкой небрежно взъерошил его волосы. — А что, если я не знаю что делать?
Я вытерла нос и посмотрела на младшего сына моего любовника. Я знала Джоффре далеко не так хорошо, как Лукрецию. У Родриго никогда не хватало на него времени, однако он нанял армию частных учителей, чтобы подготовить его младшего сына к его будущей роли одного из князьков Борджиа и пешки в папской игре, так что в палаццо Джоффре нечасто попадался мне на глаза. Но он всегда был милым мальчиком. Когда у него не было уроков, он ходил за Лукрецией, как хвостик, и иногда играл с моим ручным козликом. Сейчас мольба, застывшая в его широко раскрытых карих глазах, не могла меня не тронуть.
— Что я должен делать? — прошептал он.
— Поцелуй её и скажи, что она прекрасна, — шепнула я. — Это будет ей приятно.
— Да, но что ещё я могу сделать, чтобы ей было приятно? Чезаре предложил сначала привести ко мне проститутку, чтобы она меня научила, но я стеснялся и потому отказался. А Хуан из Испании написал мне несколько страниц, советуя, что надо делать, но половину его советов я не понимаю...
— Твои братья хотят как лучше, но они оба идиоты. — Бог знает, какие мерзости мог посоветовать Хуан своему младшему брату. И кто бы мог подумать, что Хуан вообще умеет писать? Я пригладила взъерошенные волосы Джоффре. Когда выходила замуж Лукреция, её юный возраст избавил её от церемонии укладывания новобрачных в постель, но мальчику не стоит рассчитывать на такое везение. От сына Родриго Борджиа ждут, что он докажет свою мужскую силу, и неважно, сколько ему лет — кто бы сомневался, что Хуан и Чезаре впервые попробовали плотских утех, ещё когда лежали в колыбели!
— Не слушай никого, кроме меня, — твёрдо сказала я. — А я советую, чтобы ты и твоя жена просто хорошо выспались. В конце концов, у вас был долгий и утомительный день... — я два раза чихнула, — и потом у вас более чем достаточно времени для всего прочего.
— Правда?
— Мадонна Джулия! — Передо мною стояла Катерина Гонзага. Санча Арагонская скрылась в толпе своих неаполитанских дам, и Папа, смеясь, встал со своего искусно изукрашенного кресла, чтобы проводить её в спальню и благословить новобрачных на первую брачную ночь. — Вы конечно же будете участвовать в церемонии раздевания новобрачной? — проворковала Катерина со своим ломбардским акцентом, поглаживая себя по осиной талии.
«Только если потом я смогу уложить тебя в гроб», — подумала я и, покачав головой, улыбнулась ей самой медовой из моих улыбок — впрочем, эффект был немного смазан последовавшим за нею приступом чихания. Я надеялась, что Родриго останется со мной — ведь он конечно же видит, как мне плохо. Он и король Неаполя уже поднимались по лестнице вслед за хихикающими дамами, наклонившись друг к другу с волчьими ухмылками. Я помахала Джоффре своим мокрым платком, после чего его унесла толпа похотливых доброжелателей.
— Вот ты где, моя дорогая. — Перед моими слезящимися глазами предстала квадратная фигура Адрианы да Мила, она уселась рядом со мною и, да благословит её Пресвятая Дева, протянула мне чистый платок. — Хорошенько высморкайся, пока они не вернулись.
Я благодарно высморкалась. Зал под возвышением в основном опустел — придворные ушли наверх, чтобы уложить новобрачных в постель. Остались немногие — парочки, воспользовавшиеся тем, что почти все удалились, и страстно целующиеся и ласкающие друг друга в углах; один-двое молодых мужчин, лишившихся чувств из-за слишком обильных возлияний и лежащих на столах с головами в тарелках с ломтиками дыни или горками медовых пирожных. Востроглазый мажордом, окинув взглядом опустевшие кубки и тарелки, хлопнул в ладоши, и в зал вошли слуги, чтобы немного прибраться, прежде чем свадебные гости вернутся и до рассвета будут веселиться, танцевать и пить. Но я вряд ли я смогу досидеть даже до полуночи, не говоря уже о рассвете.
— И думаю, тебе нужно припудрить носик. — Мадонна Адриана критически меня оглядела. — Честно говоря, дитя моё, ты выглядишь не лучшим образом.
— Приходите ко мне завтра. — Я ещё раз трубно высморкалась. — К тому времени я уже умру. Вы сможете положить меня, бледную и красивую, в гроб и пудрить мой нос, сколько захотите.
— Возможно, вам пойдёт на пользу поездка в деревню. Вам следует на несколько недель уехать из Рима, кстати, так вы избежите летней жары. Развлекать Его Святейшество может быть очень утомительно. Быть может, вам стоит какое-то время отдохнуть от него?
Я вытерла платком глаза и поглядела на свою свекровь. Она сидела, в своём изумрудно-зелёном платье, спокойная, с завитыми волосами, её унизанные кольцами руки лежали на коленях, на лице играла безмятежная улыбка. Я опустила взгляд, складывая её надушенный платок так, что в конце концов получился аккуратный квадратик, потом жестом велела Леонелло отойти. Я не хотела, чтобы он в своей колкой манере прокомментировал и этот разговор.
— Вы что же, свекровь, — сказала я наконец, — хотите от меня избавиться?
— Как раз наоборот. — Она склонила голову набок. — Ты же видишь, мой кузен начал засматриваться на других женщин.
Я отвела взгляд, стараясь придать лицу каменное выражение. Нелегко принять каменное выражение, когда у тебя слезятся глаза.
— Вовсе нет.
— Дай ещё раз да. Все признаки налицо.
— И полагаю, вы этому рады?
— Да бог с тобою, Джулия Фарнезе! С чего ты это взяла?
Я передразнила её тон.
— А с того, что я вам никогда не нравилась, Адриана да Мила. — Мы: моя свекровь и я — сосуществовали, но я ей никогда не доверяла. Она была слишком довольна своей комфортной жизнью, чтобы ссориться со мной, но я так и не стала относиться к ней с симпатией, несмотря на все разговоры о повседневных вещах, которые у нас с нею были за последние два года. Я никак не могла забыть, как она играла роль сводни со мною, молодой женой её сына, в то самое первое утро после свадьбы.
— Напротив, моя дорогая, вы мне очень даже нравитесь, — с неожиданно тёплой улыбкой молвила мадонна Адриана. — Именно поэтому я и хочу помочь вам сохранить привязанность моего кузена. Могу ли я дать вам совет?
Я воззрилась на неё. Старые люди любят давать советы молодым, верно? Под нашим возвышением, в зале, слуги убирали грязные тарелки с обглоданными костями, корками хлеба и растаявшим фруктовым мороженым. Еда на свадебном пиру была намного хуже той, которая выходила из золотых рук Кармелины и к которой я привыкла.
— С чего бы вам давать мне советы? — спросила я наконец. — Ведь вы всегда берёте сторону Родриго, даже если при этом страдает ваш сын! С чего бы вам вздумалось помогать мне, если ваш драгоценный кузен решил меня бросить?
— А с того, что я действительно на стороне Родриго, и я вижу, что с вами ему будет лучше. — Она похлопала меня по руке. — Все эти алчные шлюхи, которых он выбирал себе в любовницы до того, как появились вы, — о, я содрогаюсь при одном воспоминании. И Ваноццу я тоже никогда не любила. Этой женщине было мало драгоценностей; ей нужно было также и недвижимое имущество. Каждый год по новой вилле! Ужас! В то время как ты, моя дорогая Джулия и умна, и тактична, и обладаешь хорошим характером, и ты никогда не пыталась выдоить из Родриго все драгоценности, милости и земельные участки в Риме, какие он может дать, чтобы обогатиться самой и обогатить свою семью.
— Ну, разумеется, нет! — Я попыталась было принять презрительный вид, но мне пришлось чихнуть.
— Если сейчас ты позволишь Родриго уйти от тебя, он попадёт в когти какой-нибудь хищной потаскухи, вроде этой ломбардской сучки Катерины Гонзага, — продолжала моя свекровь. — И она будет строить из себя королеву Ватикана, нацепив все драгоценности, которые выжмет из него, и Борджиа станут в Риме посмешищем.
При мысли о Катерине Гонзага, идущей под руку с Родриго, я почувствовала дикую ярость.
— И что вы предлагаете мне сделать?
Адриана склонила голову набок, точь-в-точь как любознательная наседка.
— Уверена, вы слышали, что в разлуке любовь крепнет?
— Да, слышала, — осторожно сказала я, и мы, наклонившись друг к другу, стали шептаться.
Вскоре в зал возвратился мой Папа; он пребывал в превосходном настроении, на его смуглом лице играла довольная улыбка, и они с полупьяным королём Неаполя посмеивались над чем-то, ведомым только им двоим.
— ...видели, как эта ваша дочь пялила на меня глаза после того, как её раздели и уложили в постель?
«Ну ещё бы», — подумала я и, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой, поспешила навстречу своему быку.
— Ваше Святейшество! — промурлыкала я с тем, что осталось от моей обычной живости. Пока что мой красный нос был скрыт под слоем пудры — следующего чиха этот слой не переживёт, но мне это было и не нужно. Мне было довольно и того, что в данный момент я была очаровательна, почти как прежде. — Ваше Святейшество, я только что узнала, — продолжила я, когда мой Папа повернулся ко мне. — Мадонна Адриана сказала мне, что вы решили разрешить синьору Сфорца взять Лукрецию с собою в Пезаро, чтобы она, наконец, увидела свой новый дом!
— Я думал об этом, — начал было он. — Я ещё не решил...
Однако я уже кивала.
— Очень мудро, Ваше Святейшество, очень мудро. Ведь в Риме после окончания весны всегда начинается чума, не говоря уже о жаре. А если французы всё-таки вторгнутся, лучше, чтобы она была в провинции, в безопасности. Но я уверена, что теперь, когда у нас есть такие союзники, они не посмеют напасть! — Я продемонстрировала королю Неаполя ямочки на щеках, а он воззрился на моё декольте, после чего, шатаясь, направился к своей любовнице. — Лукреция будет так рада наконец увидеть Пезаро, и я тоже! — Я нежно сплела свои пальцы с пальцами Родриго. — Хотя я, разумеется, буду ужасно скучать по Вашему Святейшеству.
— Скучать по мне? — Только что он опять смотрел на Катерину с её гусиной шеей, когда она сходила по лестницы из спальни новобрачных, бросая вокруг себя надменные взгляды, — но сейчас он нахмурился и снова посмотрел на меня.
— Мы с нашей дорогой Адрианой, естественно, и помыслить не могли отправить вашу дочь в Пезаро без должного сопровождения. — Я взяла свою свекровь под руку с несколько большим расположением, нежели обычно. — Не бойтесь её отпускать, мы останемся с нею, пока она не привыкнет к своему новому дому. Это не может занять дольше чем — ну, скажем, нескольких месяцев?
Я почувствовала, что сейчас опять чихну, а из моего носа потечёт, и потому я ещё раз ослепительно улыбнулась, сделала реверанс сразу и Папе, и королю Неаполя, и мы с мадонной Адрианой, держась под руки, направились к выходу.
— Адриана, мы непременно должны взять с собою в Пезаро Кармелину Мангано — это помощница нашего повара. Я могу несколько месяцев обойтись без моего святейшего быка, но никак не в силах прожить без её миндальных пирожных с мёдом!
Я почувствовала, как Родриго нахмурился мне вслед и с нарочитым простодушием, достаточно громко, чтобы он услышал, добавила:
— Ия, разумеется, понимаю, что после такой долгой разлуки вы жаждете увидеть своего сына, Адриана. Может быть, наш дорогой Орсино сможет навестить нас в Пезаро?
Сзади Леонелло тихо сказал:
— Dio.
ЛЕОНЕЛЛО
Видит бог, у меня на совести немало грехов. Богохульство, блуд, воровство. Алчность, когда речь идёт о таких вещах, как хорошее вино и книги с гравюрами. Немножко лёгких форм ереси. И, разумеется, убийства, причём я в них нисколько не раскаивался. Но за все эти грехи я, безусловно, не заслуживал такого ужасного наказания, как двухдневное заточение в дребезжащей карете с мадонной Адрианой, графиней ди Пезаро, Христовой невестой и её ребёнком (причём ребёнок кричал значительно больше, чем, должно быть, кричал младенец Иисус). Все эти два дня три женщины по десять часов в день обсуждали преимущества меховой подкладки на неаполитанских верхних платья по сравнению с бархатной и беседовали о том, что у туфель нового фасона носок намного более острый, чем у прежних.
— Голубая испанская парча с вышитыми вставками, — молвила Джулия, укачивая ребёнка. — Я видела одну из сестёр Москари в таком платье, когда в прошлом месяце ходила к мессе, и я хочу сшить себе такое же. Но только не с висящими до земли грязными рукавами. По-моему, с такими рукавами невозможно ходить, разве что ты очень высокая, иначе они волочатся по земле.
— Нет, замызганные рукава были у одной из сестёр Мочениго, — не согласилась Лукреция. — Лючана Москари была в розовом платье с золотой вышивкой. Таким розовощёким девушкам, как она, не следует носить розовое; она была похожа на хурму. Но мне понравился её маленький воротник из куницы.
— Это у Бенедетты Беллони был куний воротник, — поправила мадонна Адриана.
— Нет, у Бенедетты Беллони был соболий капюшон с подкладкой из зелёного бархата. И её башмаки на толстой деревянной подошве были совершенно нелепы.
— Это как бесконечное перечисление ахейских кораблей у Гомера, — пожаловался я одному из стражников синьора Сфорца, когда мы остановились, чтобы напоить лошадей. — Только вместо кораблей — платья. Но даже когда речь идёт о кораблях, это самая скучная глава «Илиады»!
— Всё лучше, чем ехать под дождём, — сказал мне стражник; с его одежды капало, и она была забрызгана грязью. — Едешь себе в безопасности, в сухости, с самыми красивыми женщинами Рима — так что не проси меня тебя пожалеть, малыш! Если б я был на твоём месте, я бы уткнулся в колени мадонны Джулии и так бы и остался.
Похоже, мои горячие молитвы были услышаны — на рассвете третьего дня нашего путешествия выглянуло солнце. Я не питаю любви к лошадям, но я всё же вышел из кареты в отчаянном стремлении к чистому воздуху, июньскому солнышку, стуку подков по дороге и, главное, — к молчанию.
— Придётся посадить вас на мула, навьюченного багажом, — с сомнением глядя на меня, сказал один из погонщиков. — На лошади с такими короткими ногами вы не усидите — она вас мигом сбросит через голову.
— Я готов ехать на чем угодно, — сказал я. — Лишь бы подальше от разговоров о сетках для волос, платьях и висячих рукавах.
Мадонна Адриана осталась в карете, остальные же дамы поехали верхом: Лукреция — на низкорослой белой испанской лошадке, на которой она принялась скакать туда и обратно между каретой и головой процессии, где вместе со своими солдатами ехал граф. Мадонна Джулия ехала медленнее на своей идущей иноходью серой кобыле, и выбившиеся из её причёски пряди волос развевались на тёплом ветру, точно золотистые ленты. Я сидел на вьючном муле, зажатый между двух корзин, глядя вперёд на ещё трёх вьючных мулов, привязанных один за другим и погоняемых усталым стражником. От мулов смердело как от кучи подгнившего навоза, подымающаяся с дороги пыль щекотала мне нос, но зато мою спину приятно грело солнце, а когда я поднимал взгляд от покачивающихся крупов мулов, то видел раскинувшийся вокруг нас бесконечный золотисто-зелёный простор.
— Почему у вас такой ошеломлённый вид, Леонелло? — спросила, замедлив шаг, ехавшая рысью мадонна Джулия. — Это же просто сельский пейзаж. Не может быть, чтобы вы никогда прежде не выезжали из Рима!
Я в нерешительности молчал, глядя на пыльный горизонт, за которым лежали такие же посевы пшеницы, пастбища и виноградники. В последние несколько месяцев, после того вечера, когда я имел глупость рассказать La Bella историю моего рождения и увидел в её глазах жалость, я чувствовал себя в её обществе немного неловко. Я не хотел, чтобы меня кто-либо жалел, и потому всякий раз, когда я смотрел на мадонну Джулию, меня пронзала злость. Но сейчас, под тёплым июньским солнцем, с ногами, свободно болтающимися по обе стороны спины мула, я чувствовал себя до странности счастливым, словно мальчик, приехавший на каникулы в деревню, — хотя в детстве я никогда не приезжал на каникулы в деревню.
— Я никогда ещё не бывал так далеко от Рима, — признался я, чувствуя странную восторженную радость — Человеку, выросшему в городе, всё здесь кажется необыкновенным.
— А я выросла недалеко от этих мест. — И Джулия показала на запад, вернее, я подумал, что это запад. Горожанин вроде меня определяет направление, ориентируясь по ближайшей церкви или площади. Я понятия не имел, как это делают сельские жители. — В Каподимонте, это во-он там. Там куда больше деревьев, чем в этих местах. И огромное озеро, озеро Больсена. Оно очень красиво. — Она сморщила нос и подняла лицо к небу, не обращая ни малейшего внимания на веснушки, уже обсыпавшие её щёки, точно золотистые хлопья. — Раньше я этого не замечала, но теперь вижу — мне недоставало сельских радостей.
Она уже сейчас была совсем не похожа на изнеженную любовницу Папы; её волосы были небрежно собраны в узел и заправлены в сетку, на юбке её практичного костюма для верховой езды осела дорожная пыль, и нигде: ни на платье, ни на волосах — не было видно ни одной жемчужины. Но деревенские жители, приходившие к краям дороги, чтобы поглазеть на блестящую процессию, всё равно знали, кто она такая. Женщины показывали пальцами и перешёптывались, мужчины сажали на плечи босоногих детей, чтобы те поглядели на блестящую процессию.
— Это граф ди Пезаро, — громко шептали крестьяне и крестьянки, но в округе было полно подобных мелких князьков, так что синьор Сфорца не удостаивался особого внимания, как он ни гарцевал во главе процессии на своём покрытом чепраком коне.
— Это дочь Папы, — шептали с гораздо большим воодушевлением, и новая графиня ди Пезаро махала рукой и кланялась, сидя в седле, приветливая, но отчуждённая, как и подобает знатной замужней даме.
— А это папская наложница! — шептали потом, и мужчины вытягивали шеи и жадно пялились на женщину, которая соблазнила самого наместника Бога на земле нарушить свои обеты, а Джулия смеялась и посылала воздушные поцелуи, совсем как девушка, попавшая на ярмарку. Чтобы достичь Пезаро, нам предстояло проехать ещё четыре или пять дней, но вечером третьего дня мой мул потерял подкову.
— Я не буду снимать вьюки с другого мула, чтобы освободить вам место, — сказал погонщик, когда я неуклюже слез с мула, стараясь не задеть навьюченные на него корзины. — Возвращайтесь в карету.
— Он может ехать сзади меня, — предложила мадонна Джулия, остановив свою кобылу, покрытую алым чепраком.
— Ни за что, — заявил я. — Вы начнёте снова говорить о поэзии или о тканях для платьев, и тогда я вас точно убью. А кардинал Борджиа приказал мне охранять вас, а не убивать, так что думаю, мне надо найти повозку, на которую можно сесть.
Джулия рассмеялась и велела одному из стражников найти повозку, на которой было бы достаточно места, чтобы усесться.
— Меня удивляет, что Чезаре Борджиа взял на себя труд что-то приказать вам касательно моей особы. Обычно он смотрит сквозь меня, словно я декоративная стеклянная ваза.
— На самом деле ему всё равно. — Я помассировал свои сведённые судорогой мышцы ног, пока не размял их. — Его не интересует никто, кроме членов его семьи. Но он знает, что Папа не сможет сосредоточить всё внимание на вопросе о надвигающемся вторжении французов, пока вы не будете в безопасности. Отсюда и его приказ мне.
— Опять эти французы! — Мадонна Джулия скорчила гримасу. — Вы полагаете, что они всё-таки нападут?
— Так думают люди, которые поумней меня.
— Нет никого умнее вас, Леонелло.
Обычно я бы с нею согласился, но я начинал думать, что в том, что касается ума, Чезаре Борджиа, пожалуй, даст мне несколько очков вперёд. Я обменялся с ним парой слов в день отъезда, когда он пришёл попрощаться с сестрой — он посадил её в карету с большой нежностью, поцеловав её в обе щеки и прошептав несколько слов по-каталонски, на языке, на котором между собой общались все Борджиа, — но потом он отвёл меня в сторонку. На нём были камзол и рейтузы, такие же чёрные, как мои, и идущие ему куда больше, чем его красные кардинальские одежды, и он дал своей тонзуре зарасти волосами.
— Хорошенько охраняйте мою сестру, — приказал он мне, туго наматывая на пальцы поводья своего коня. — И хохотушку моего отца. Он будет страшно по ним скучать, но зато теперь он сможет сосредоточиться на более важных делах.
— Это правда, ваше высокопреосвященство? — не удержавшись, спросил я. В Риме ходили всякие слухи, но раньше других все настоящие новости узнавала коллегия кардиналов. — То, что французы сосредотачивают на границе войска?
— Да, они собирают огромную армию. — Чезаре Борджиа сказал это так, словно это было не слишком важно. — Ими командует король Франции, он самый безобразный человек во всём христианском мире, но что-что, а войну он вести умеет. Говорят, он приведёт тридцать тысяч солдат, дабы подкрепить свою претензию на неаполитанский трон.
Я тихо присвистнул. Мы стояли немного в стороне от остальных, синьор Сфорца ездил взад и вперёд по заполненному людьми двору, распределяя своих солдат вокруг кареты с женщинами, а те выглядывали из окна, с нетерпением ожидая, когда они наконец тронутся в путь. Я слышал, как плачет малышка Лаура, а Джулия успокаивает её песней.
— А кто будет им противостоять?
— Папские войска, — молвил Чезаре Борджиа. — Всё, что имеются.
— А кто будет ими командовать, ваше преосвященство?
Я задал этот вопрос только из вежливости, и он на него не ответил. То есть ответил, но без слов — в его глазах вдруг зажёгся такой огонь, что я опешил. Это был не просто огонь, он был сродни всепожирающей похоти, сродни острому, волчьему голоду.
— Кто будет командовать войсками, которые выступят навстречу французам? — повторил я.
Чезаре Борджиа пожал плечами, теперь он снова был как обычно любезен и холоден. Его крупный вороной конь теребил губами рукав его камзола.
— Может, мне предложить в командующие вас, маленький человек-лев? То-то французы удивятся.
Я подумал, а не вообразил ли я себе, будто вижу в его глазах того когтистого зверя, имя которому — Честолюбие? Я бы никогда не подумал, что юноша, который к восемнадцати годам стал кардиналом и обладателем стольких бенефиций, пенсий и дворцов, что он едва ли смог бы их сосчитать, может стремиться к чему-то большему. Чего ещё можно пожелать в этом мире?
«Всегда есть что-то ещё, чего у тебя нет».
— Мне бы не понравилось командовать армией, ваше высокопреосвященство, — сказал я наконец. — Мне совершенно не улыбается сидеть сзади и приказывать, чтобы вместо меня врагов убивали другие. Если мне надо кого-то убить, я делаю это сам.
— Я тоже.
«И когда же вы в последний раз убивали? — подумал я. Этот вопрос мучил меня всю прошлую зиму, в Новый год и когда пришло весеннее тепло, всё время, прошедшее с того дня в Витербо, когда я играл в шахматы с человеком, который снял маску и оказался старшим сыном Папы. — Когда вы в последний раз видели, как в человеческих глазах угасает жизнь, ваше преосвященство? И не была ли это девушка из таверны, чьи раскинутые руки были пригвождены к столу?»
Если бы я, после того как убил дона Луиса и стражника Борджиа, продолжил свои поиски юноши в маске, с которым они отправились блудить... если бы я нашёл того юношу и сорвал с него маску... был бы это старший сын Папы? Как будто я мог задать этот вопрос или отомстить за убийство Анны, даже если бы знал на него ответ.
Но я всё равно хотел узнать ответ.
Джулия опять рассмеялась, и её смех отвлёк меня от мрачных мыслей.
— ...не так ли, Леонелло?
«Думаю, сын вашего любовника — убийца», — едва не сказал я.
— О чём вы меня спрашивали, мадонна Джулия?
— О новом сонете, который синьор Сфорца сочинил в честь Лукреции.
Лукреция явно была очень горда. Должно быть, она на своей маленькой испанской лошадке подъехала к кобыле Джулии, пока я стоял у стремени моей хозяйки, погруженный в свои полуеретические размышления насчёт любимого брата графини ди Пезаро.
— Он сравнил меня с весной, — молвила дочь Папы. — Это так романтично.
— Прошу извинить меня, мадонна, но я лучше сяду в какую-нибудь повозку, — поспешно сказал я. Тяжеловесные вирши синьора Сфорца уже слышали все обитатели палаццо, во всяком случае, те, кто не успел убежать, когда влюблённая графиня искала слушателей для последнего опуса своего мужа и господина. Я поискал глазами, куда бы сбежать, и заметил знакомую черноволосую особу, сидящую на проезжающей мимо повозке. — Мадонна Джулия, я, пожалуй, поеду с кухонной утварью. Лучше сковородки, чем стихи.
Signorina Cuoca негостеприимно фыркнула, когда один из стражников синьора Сфорца поднял меня и усадил на повозку рядом с ней.
— Поезжайте на какой-нибудь другой повозке, мессер Леонелло. Там, где вам будут рады.
— Что? И упустить возможность вас позлить? — Повозка снова тронулась с места, и я положил ноги на ящик рядом с ней. — Ни за что. А это что такое? — Она демонстративно уткнулась в какие-то исписанные листки. — Ага, шифр.
Может быть, это колдовство? Так вот почему вы бежали из Венеции! Оклеветанная ревнивым любовником, вы были обвинены в том, что вы ведьма, сбежали, подкупив тюремщика, и решили, что лучше всего затеряться в Вечном городе!
— Для вашего сведения, — спокойно сказала она, — это всего лишь кулинарные рецепты.
— А, те самые знаменитые украденные рецепты. Жаль, теория об обвинении в колдовстве мне понравилась. Но не бойтесь, у меня их ещё много. Может быть, вы еврейка, сбежавшая из Испании, чтобы спастись от инквизиции?
Я продолжал болтать; она старалась меня игнорировать, однако её челюсти сжались, а пальцы одной руки забарабанили по бедру. Мы проезжали мимо придорожной таверны; при виде знамён Сфорца мужчины, пившие вино, торопливо встали. Один или двое упали на колени, остальные пьяно моргали. Две подавальщицы принялись приседать в реверансах, стрекоча между собой, как скворцы, и впитывая каждую деталь платья Лукреции, волос Джулии, изысканно украшенной кареты с её одинаковыми сицилийскими лошадьми и гербом Сфорца. Не скажу, что эти девушки были так уж пригожи, но все девушки кажутся привлекательными, если выпьешь достаточно вина. Как Анна, чья ямочка казалась тем милей, чем больше ты пил. Странно, что я лишь с трудом мог вспомнить лицо Анны, хотя она постоянно присутствовала в моих мыслях.
Впереди меня Джулия и Лукреция съехали с дороги на траву, чтобы не попасть под облако пыли, поднятой лошадьми, запряжёнными в повозки. Они всё ещё обсуждали несчастный сонет графа Пезаро.
— «Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня...»
«Ты сходишь с ума, карлик», — иногда говорил себе я. Потому что у меня не было никаких причин, никаких абсолютно, думать, что мой человек в маске и старший сын Папы — одно и то же лицо. Мой убийца был каким-то образом связан с семьёй или слугами Борджиа; это явствовало из того, что и дон Луис, и стражник в ливрее Борджиа оба служили Адриане да Мила. Но у Борджиа были сотни слуг: повара, помощники повара, дворецкие, помощники дворецкого, пажи, стражники... и любой из них, любой был более вероятным подозреваемым, чем надменный молодой кардинал, стоящий столь высоко над такими, как Анна, что они для него были как жуки под ногами.
Где ты ступила лёгкою ногою,
Душистые там розы расцвели...
Но разве наш высокомерный мир не давит жуков — просто потому, что может? «Мне хотелось узнать, как это бывает, — сказал мне Чезаре за шахматной доской, рассказывая о своём первом убийстве. — Я сумел перерезать ему горло только с пятой попытки». Ему горло? Или ей горло? По горлу Анны полоснули четыре раза, прежде чем убить, и она была первой в целой череде убитых женщин... Когда она погибла, Чезаре был очень молод, но он неосторожно сказал мне: «Мне тогда было всего лишь шестнадцать».
Правда, он тогда же сказал: «Женщины не стоят тех усилий, которые тратятся на убийство». Может быть, он сказал это, исходя из собственного опыта?
Прошлой зимой я держал ушки на макушке, задавая вопросы, когда играл в примьеру со стражниками Борджиа, с папскими стражниками, с городскими блюстителями порядка. Я попытался втереться в доверие даже к Микелотто, но он только посмотрел на меня, точно слепой истукан. Женщин с перерезанным горлом и пригвождёнными к столу руками больше не находили — с прошлого октября... Когда я играл с Чезаре Борджиа в шахматы под сводами купальни в Витербо и на меня с пола смотрела его чёрная маска.
Твой голос мягок, словно пёрышки голубки...
Услышав, как графиня Пезаро читает стихи, Кармелина подняла глаза от своих зашифрованных рецептов.
— Что это за стихи, которые всё повторяет мадонна Лукреция?
— Только не спрашивайте её, не то вам придётся выслушать целый сонет от начала до конца, — рассеянно сказал я. — Любовь превратила синьора Сфорца в поэта, который, по мнению его жены, может соперничать с самим Данте. Я мог бы написать стихи получше, даже если бы меня подвесили за большие пальцы рук.
— Стихи, — фыркнула Кармелина, перевернув ещё одну страницу книжицы рецептов. — Слава богу, никто не пишет стихов простым девушкам вроде меня.
— Как, неужели ваше сердце не трогает поэзия? — на мгновение отвлёкшись от своих мыслей, я сделал большие глаза.
— Меня бы куда больше тронуло, если бы мужчина приготовил мне ужин, — молвила она. — Никто никогда не готовит для поварихи.
Я задумчиво поглядел на неё. Я слышал, как гремят котелки в ящиках и мешках; кухонная утварь, потребная для любого путешествия, и Кармелина повернулась, чтобы заново завязать узел на ящике, который, по её мнению, не был затянут достаточно туго. Она хмурилась, и между её прямых бровей появилась знакомая морщинка, но мне показалось, что она не меньше моего довольна, что едет под открытым небом в незнакомые места.
— Можно я задам вам вопрос? — спросил я.
— Я приехала в Рим, чтобы работать, Леонелло. А не потому, что я ведьма, еврейка или изгнанная из Венеции куртизанка.
— Нет, я не об этом. — Я попробовал ей улыбнуться, но наша колючая кухарка только становилась более подозрительной, когда я пытался быть очаровательным. — Служанки в палаццо Санта-Мария — у них, насколько мне известно, были трудности с герцогом Гандии?
— Только не теперь, когда он уехал в Испанию. — Кармелина снова фыркнула. — Все служанки в палаццо целую неделю пели, как птички.
— Могу себе представить. — Когда речь шла о служанках, Хуан Борджиа рассматривал папский сераль практически как свой собственный гарем. Я некоторое время думал, что моим человеком в маске может быть он, ибо у него явно была склонность к женщинам низкого происхождения и к женщинам, которые его не хотели. Но похоть того, кто пригвождал женщин к столам, прежде чем перерезать им горло, была куда более тёмной и необычной, чем обыкновенное изнасилование, а сластолюбие Хуана Борджиа носило характер вполне заурядный. — А какие-нибудь трудности с Чезаре Борджиа были?
Она взглянула на меня с ещё большим недоверием.
— А почему вы спрашиваете?
— Да просто так. — Если Чезаре Борджиа действительно испытывал ту тёмную, страшную похоть, которая привела к смерти Анны, наверняка служанки Борджиа почувствовали, что что-то неладно. Он достаточно умён, чтобы убивать только далеко от дома, однако... — От Чезаре служанки бегут так же, как от Хуана?
— Нет. — Кармелина заколебалась. — Да.
— Так нет или да?
— Герцог Гандии, конечно, оболтус, но зато потом он может дать тебе монетку, если ты ему понравилась. И он всё делает быстро. Прачка Беатриче говорила, что у неё уходит больше времени на то, чтобы отжать мокрую рубашку.
Я невольно рассмеялся. Безусловно, это не тот стиль, что у моего ревностного, внимательного к деталям убийцы.
— А Чезаре?
— Он никогда не платит. И делает это совсем не быстро.
— А он груб? — Человеку, которому нравится кровь, может также нравиться ставить женщинам синяки, когда он настроен более благодушно.
Кармелина, не сознавая, что делает, потёрла рукою запястье.
— Откуда мне знать?
Я пристально на неё посмотрел.
— Вы, кажется, покраснели?
— Не говорите глупостей. — Она опять зарылась лицом в рецепты. Я оттолкнул её руки от лица. — Вы точно покраснели. Только не говорите мне, что вы покувыркались в сене с Чезаре, Signorina Сиоса.
— Зачем ему смотреть на повариху, когда к его услугам все самые дорогие куртизанки Рима?
— Почему вы уходите от ответа? — В ответ на её сердитый взгляд я ухмыльнулся. — Все высокородные мужи любят время от времени поблудить с женщиной низкого происхождения, и ваш кардинал Борджиа — не исключение. Так сказать, поваляться в грязи, получить удовольствие от быдла...
Я сказал это грубо, с непристойным жестом, и глаза Кармелины вспыхнули.
— Так вот вам что надо, мессер Леонелло? Вызнать все подробности? — Она с отвращением покачала головой. — Нет уж, избавьте меня от своих извращений.
— Я спрашиваю не просто так, — сказал я и почувствовал укол тревоги, который меня удивил. Я больше не ухмылялся. — Он сделал вам больно?
— Нет. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Он был ласков, как ягнёнок.
— Вы лжёте. — Я снова почувствовал охотничий азарт. — Что он с вами сделал? Ударил? Связал?
Она улыбнулась.
— Знаете, я, пожалуй, пройдусь. — Она надменно вздёрнула подбородок и, оставив поле битвы за мной, соскользнула с повозки и присоединилась к рыжему подмастерью, который шагал по дороге, пиная сквозь пыль небольшой камешек.
«Ласков, как ягнёнок, — подумал я и пнул сапогом доски повозки. — Лгунья». Я заметил, как она, не сознавая, что делает, потёрла рукой запястье. Что там было — кровоподтёк, который давно прошёл? Кровоподтёк, появившийся от того, что её руки были с силой прижаты к столу?
«Ну и что с того? — подумал я. — Даже если бы она сказала тебе, что Чезаре любит ставить своим партнёршам синяки, это ещё ничего не доказывает. Даже если ему нравится носить маску и в одиночку отправляться на поиски бог знает каких приключений — даже если он умеет убивать, а потом спокойно спать ночью — даже если бы он прямо тебе признался, что бы ты смог сделать? Он сын Папы; правосудию его не достать».
Но есть ли мне дело до того, свершится правосудие или нет? Мне просто хотелось знать; получить ответ на головоломку, что мучила меня всю зиму. Я хотел, чтобы мой человек в маске наконец снял её и показал мне своё лицо, повалив на шахматную доску своего побеждённого короля.
— Леонелло! — Джулия повернула назад свою серую кобылу и поехала рысью рядом с повозкой. — Леонелло, послушайте, что написал Лукреции граф ди Пезаро: «О, ты, прекрасная и яркая Весна...»
— Пожалуйста, не надо, — взмолился я, отрываясь от своих бесплодных размышлений. Dio, неудивительно, что меня так занимали мысли об убийствах — если бы не они, мне оставалось бы только слушать плохую поэзию.
— Катерина Гонзага хочет навестить нас в Пезаро, — сказала Джулии Лукреция, с мрачным видом склонившись к ней со своего бархатного седла. — По такому случаю надо будет непременно сшить новые платья. Я не желаю, чтобы меня кто-то затмевал в моём собственном доме — в моём новом доме, — а ты же знаешь, эта Катерина вечно корчит из себя королеву! Но готова поспорить, что её муж никогда не писал стихов ей...
— Убейте меня, — попросил я. — Пожалуйста, убейте меня немедля, до того как вы начнёте снова говорить о нарядах!
Но никто не прислушивается к просьбам карлика.
ГЛАВА 13
Рядом с тобою она как фонарь рядом
с солнцем.
КАРМЕЛИНА
— Куда мы идём, синьорина?
— На рыбный рынок. Поторапливайся, Бартоломео! — Я ускорила шаги, запахиваясь в плащ, а мой подмастерье перешёл на бег. Вокруг навстречу серому рассвету просыпался Пезаро. Рим в это час бы уже полон народу: ремесленники торопились бы к своим мастерским, пьяницы тащились бы домой после ночных попоек, нищие занимали бы самые выгодные углы.
— Зачем мы идём на рыбный рынок, синьорина? — Бартоломео покорно нёс огромную корзину, которую я сунула ему в руки, когда мы покидали палаццо. — Ведь дворецкий сказал, что закажет принести свежего осётра прямо к дверям кухни...
— Это значит, что дворецкий получает взятки от торговца, который торгует осетриной. Нет уж, спасибо, я лучше сама посмотрю, что есть на рынке. Мадонна Лукреция привыкла есть всё самое лучшее, и я приложу все усилия, чтобы она так же хорошо питалась и в своём новом доме. Молодая жена должна быть сыта и довольна, пока она учится управлять домом и слугами своего мужа. Пожалуй, сегодня на завтрак у нас будут жаренные на вертеле голуби с соусом из ежевики и румяная плоская римская пицца, чтобы напомнить ей о доме.
— Нынче будет погожий денёк, синьорина, — несмело заметил Бартоломео. Ему было уже пятнадцать, и с тех пор, как я впервые бросила ему передник ученика, он вырос на целую ладонь. У него по-прежнему была молочно-белая кожа, и веснушки выделялись на его лице и шее, точно рассыпанная корица, но его руки стали жилистыми и мускулистыми от долгих часов, когда он взбивал яичные белки и таскал огромные куски говяжьей грудинки. С тех самых пор, как бедняжка Элеонора, торговка фруктами, погибла такой страшной смертью на своём рынке, я всегда ходила на рынок в сопровождении высокого сильного подмастерья. — Похоже, утро будет солнечным.
— А по-моему, наоборот, туманным. — Мы только что миновали центральную площадь, где, прислонившись к стенам зданий, спали несколько нищих и пьянчужек. Площадь была более чем втрое меньше площади Навона в Риме, но жителю Рима всё в Пезаро казалось маленьким. — Я заметила, как лицо мадонны Лукреции немного омрачилось, когда она увидела свой новый дом. «О! — воскликнула она. — Здесь так...» Конечно, девушке, привыкшей к величию Вечного города, к его шуму, пышности и красотам, Пезаро мог показаться немного провинциальным. А тут ещё летний ливень, под которым мы прибыли; от него локоны в замысловатой причёске мадонны Лукреции развились, а знамёна, которые вынесли ей навстречу, намокли. Но прошло несколько дней, небеса прояснились, и мадонна Джулия принялась расхваливать красоты Пезаро: голубой залив, извилистое устье реки, тяжеловесный романский собор с алтарём, посвящённым какому-то угрюмому усатому святому, графский дворец. «Посмотрим, каков здешний рыбный рынок», — подумала я и ещё быстрее зашагала через площадь.
— Говорят, скоро к нам вторгнутся французы, — сказал Бартоломео и перекрестился. — Так я слышал от солдат синьора Сфорца, а к ним новости приходят прямо из Милана.
— Хм. — Французы и их вторжение волновали меня куда меньше, чем мои новые кухни. Снаружи графский дворец с его фонтанами, аркадами и вырезанными на камне гербами казался великолепным, но кухни его были просто ужасны. Подмастерья бились лбами о низкие потолочные балки, тщась как-то разместить в них все котлы, вертела и половники, которые мы привезли из Рима, а я не представляла, как буду делать взбитые сливки без настоящей холодной кухни, где бы сливки не сворачивались. Однако мадонна Джулия настояла на том, чтобы взять нас с собою в Пезаро, и, стало быть, надо будет как-то обходиться, покуда мы не выберемся из этой глуши и не вернёмся в Рим. Пусть нравы там и растленные, но зато в кухнях достаточно места для моих поварёшек.
Я впервые играла роль maestra di cucina — по правде говоря, я думала, что буду чувствовать себя более важной. Возможно, так бы оно и было, если бы под моим началом были кухни с канализацией. Но как бы то ни было, на этих кухнях распоряжалась одна я: Адриана да Мила не сочла нужным брать с собой в Пезаро сразу двух поваров, а мадонна Джулия настояла, чтобы поехала я, так что Марко остался в палаццо Санта-Мария, в то время как я отправилась с дамами в Пезаро.
— Не понимаю, почему они не берут меня, — недовольно сказал мой кузен, узнав, что еду я. — Мои пироги и пирожные ничуть не хуже твоих, кузиночка.
— Ты же знаешь, я об этом не просила, — заметила я. — Зато теперь ты сможешь всё лето играть в кости и никто не будет тебя за это пилить.
— Это верно, — согласился он и настолько смягчился, что в ночь перед отъездом постучал в дверь моей комнаты, чтобы на прощание покувыркаться в постели. — Мне тебя будет недоставать, — прошептал он, скатившись с меня, перед тем как заснуть.
— Ты просто слишком ленив, чтобы найти себе другую партнёршу для любовных утех, — язвительно сказала я. Нет, он, конечно, мог найти себе другую, он был достаточно красив, но где найти такую, которая не заговорит о браке? Марко не мог на мне жениться, и мы оба это знали, так что как партнёрша для любовных утех я была очень удобна.
— Как вы думаете, синьорина, французы нападут? — спросил Бартоломео. — Они жуть какие жестокие, эти французы, — они насаживают младенцев на пики, оскверняют церкви и посыпают поля солью...
— Соль, — пробормотала я себе под нос. Мы обогнули стоящую на площади виселицу, на которой на прошлой неделе повесили местного разбойника. Его скелет всё ещё раскачивался в петле, теперь уже почти дочиста обклёванный, хотя сидящая на его бедренной кости ворона всё-таки нашла, что поклевать. После похода на рыбный рынок надо будет найти хорошего солёного сыра и ещё — круг пармезана. Я не могла жить без пармезана. Вероятно, моя бессмертная душа погибла — ведь я подобно французам осквернила Церковь. Моя нравственность находилась в состоянии самом плачевном после всех плотских утех с Марко. Не говоря уже о том очень странном тёмном часе, который я провела с Чезаре Борджиа... за одно это мне, пожалуй, предстояло гореть в адском пламени лишнюю сотню лет. Но я скорее проживу без души и без нравственности, чем без сыра пармезан.
Старший сын Папы больше ко мне не приходил, впрочем, я его и не ожидала. Я, в конце концов, была просто служанкой. Он не потрудился узнать даже моего имени, а кончив, спокойно кивнул и оставил меня с синяками в странных местах. Мне совершенно не хотелось сойтись с ним опять, каким бы красивым он ни был. Соитие с Чезаре Борджиа было совсем не похоже на дружеские объятия Марко. Оно больше походило на совокупление с ураганом — после него мне было и радостно и страшно, я была измотана и вся в синяках. Это было приключение, о котором вспоминаешь с улыбкой, но без особого желания его повторить.
Чезаре Борджиа — вот человек, лишённый всякой нравственности!
— Синьорина, — ворвался в мои мысли голос Бартоломео. — А что, если французы...
— Бартоломео, — перебила его я, — а что ты намерен делать, если французы всё-таки нападут?
— Ну-у...
— Ты не сделаешь ничего. Потому что ни тебя, ни меня это не касается. — С реки подул холодный ветер, и я ещё плотнее запахнулась в плащ. — Нападут так нападут, вот и все дела. Лично я надеюсь, что они со своей мерзкой кухней всё-таки останутся по ту сторону гор. Французские солдаты, насаживающие младенцев на пики, — это уже достаточное бедствие, а они ко всему прочему ещё и принесут с собой своё прогоркшее сливочное масло и пережаренное мясо, и тогда да поможет нам святая Марфа!
Это заставило моего ученика на время замолчать, по крайней мере, до тех пор пока мы не углубились на территорию шумного рыбного рынка.
— Он больше, чем я думал. — Бартоломео заморгал.
— Да, больше, — согласилась я, — впрочем, рыбные рынки везде одинаковы. И на них одинаково пахнет. — Везде один и тот же запах соли и гниющей рыбы, одинаковая чешуя, от которой земля под ногами переливается в сером свете зари, одинаковые живые карпы, бьющиеся в вёдрах, и снулые, висящие на крючках. Рыбаки сердито перебранивались, договаривались о цене с торговцами рыбой, а те громко расхваливали свой товар:
— Устрицы, свежие, прямо со дна морского! Кефаль, первая в сезоне! Морской карась, морской карась! — Небо ещё только начинало розоветь по краям, но торговцы рыбой уже кричали во всё горло.
— В Пезаро есть и морское побережье, и устье реки, — сказала я, приподнимая юбку, чтобы подол не испачкался в рыбной чешуе. — Благодаря этому здесь хороший рыбный рынок. Морская рыба лучше, чем пресноводная, но самое нежное мясо у той морской рыбы, что заходит в пресную воду, чтобы подкормиться.
— Почему?
— Потому. Разве это не известно всем? Приготовь корзину.
— Да, синьорина.
— И смотри, будь внимателен! — добавила я через плечо, проталкиваясь сквозь толпу рыбаков и торговцев. — Каждый повар должен сам ходить на рынок, чтобы знать, с чем имеет дело.
— Маэстро Сантини не ходит на рынок. Я никогда не видел, чтобы он ходил к мясникам или на рыбный рынок.
— Он maestro di cucina, он может позволить себе послать меня. — На самом деле Марко никогда не ходил ни к мясникам, ни на рыбный рынок, просто потому, что был ленив. Мой отец никогда не покупал провизию ни у одного торговца рыбой, сыродела или виноторговца, не проверив сначала их товар, чтобы удостовериться, что ему продают только самое лучшее, самое свежее, самого высокого качества. А я следовала примеру отца. Однако Марко предпочитал на рассвете оставаться в тёплой кухне, а не тащиться на холодную вонючую пристань, чтобы посмотреть на рыбу. Марко бы на слово поверил дворецкому, что осётр, которого принесут к двери кухни, — лучший в Пезаро. Он давал себе труд проверить предлагаемую мясником требуху или оливковое масло нового отжима только тогда, когда где-то рядом шла игра в кости или проходили скачки.
Если я время от времени с ним и спала, это вовсе не означало, что я не вижу его недостатков.
— Осётры. — Я остановилась перед грудой блестящей рыбы с остекленевшими глазами. Торговец тотчас бросился мне навстречу, щербато улыбаясь и протягивая здоровенную, покрытую чешуёй ручищу. Я ответила ему хмурым взглядом. — Синьор, эти осётры были пойманы сегодня или вчера? Если купить свежего осётра, Бартоломео, то он, если хранить его правильно, может пролежать целый год, не портясь. Нет, я не знаю, почему! Понюхай их и скажи: они свежие? — Тонкий нюх моего подмастерья был очень кстати на рыбном рынке, где торговцы вечно пытаются подсунуть тебе несвежую рыбу под видом свежевыловленной.
По рекомендации Бартоломео я хлопнула осётра по боку и сказала, что он никуда не годится, показала торговцу неприличный жест, когда он меня обругал, и, проложив себе путь локтями, подошла к вёдрам следующего продавца.
— Это кефаль, — сказала я Бартоломео. — В Венеции кефаль называют barbari[102]. Нет, я не знаю, почему. Ты помнишь, как надо жарить кефаль на решётке? Молодец, в основном помнишь, только надо сначала её почистить и только потом обваливать в муке. А это белокорый палтус; он прекрасно подходит для приготовления рыбного заливного. Его не надо чистить, но надо непременно покупать живым. Нет, я не знаю, почему, просто чем свежее палтус, тем заливное лучше на вкус. Так, мерлуза. Понюхай её. Свежая? Хорошо. Эти рыбины слишком большие. Конечно, рыба может быть слишком большой; чтобы жарить на решётке или сковороде, она должна быть меньше — если снова спросишь, почему, Бартоломео, я тебя ударю!
— Да, синьорина, — пропыхтел он, шатаясь под тяжестью почти полной корзины, и покраснел до ушей. Я внезапно остановилась, и он, споткнувшись о мою ногу, упал.
— Будь внимательнее. О, это нечто особенное. — Я наклонилась и с восторгом понюхала крошечных, почти прозрачных рыбок. Корюшка, и притом хорошая. Вероятно, её выловили в озере Больсена. Мы купим её для мадонны Джулии.
— Почему? — спросил Бартоломео и тут же поспешно добавил: — Почему именно для мадонны Джулии? Разве кефаль ей не нравится? По-моему, она ест всё.
— Она родилась на озере Больсена и наверняка выросла на такой вот корюшке. Эта рыба напомнит ей о доме, и она улыбнётся; после такой трапезы хозяева посылают повару благодарность. — Я посмотрела на моего подмастерья. У него был поварской нюх — это я поняла почти сразу. Но повару были необходимы и другие качества, и пора было выяснить, обладает он ими или нет. — Ты хочешь стать поваром, Бартоломео?
— Да, синьорина, — без колебаний ответил он.
— Почему?
Каждый третий мой ученик и подмастерье, отвечая на этот вопрос, говорил, что отец побьёт его, если он не выучится. Ещё треть отвечала, что лучше работать поваром, чем быть мясником или делать свечи. Последняя треть говорила, что хочет стать поваром у Миланского герцога и разбогатеть. Бартоломео переминался с ноги на ногу.
— Я хочу всю жизнь прожить среди приятных запахов, — сказал он наконец.
— Ага. И что, по-твоему, отличает наилучших поваров? Какой навык, какое качество?
Большинство учеников и подмастерий просто бормотали что-то о том, что надо знать все рецепты наизусть. Бартоломео колебался.
— Не знаю, — сказал он наконец, убирая упавшую на глаза рыжую прядь. — Я ещё недостаточно знаю, чтобы ответить на этот вопрос.
Я, довольная, пристально на него посмотрела.
— Что ж, Бартоломео, я тебе скажу: великого повара от просто хорошего отличает одна вещь. — Собственно, таких вещей было куда больше, но подмастерья могут переварить знания, только если они даются в малых дозах. — Прежде всего ты должен знать характеры тех людей, для которых готовишь, историю жизни, вкусы и настроение каждого. Недостаточно просто готовить по одним и тем же рецептам, которые ты один за другим выучишь наизусть. Надо готовить такую еду, которую они жаждут получить, даже сами того не зная.
Он кивнул.
— Как в тот вечер, когда на ужин пришёл синьор Сфорца и вы подали сибаса под соусом из трюфелей и лососёвой икры, и все принялись флиртовать и заниматься любовью. — Он улыбнулся. — Я тогда впервые поцеловал девушку. Прачку Марию, во дворе конюшен.
Я вспомнила, как стальные руки прижали к столу мои запястья, как моё тело целовали прохладные губы, но тут же выбросила это воспоминание из головы.
— Это неважно. Лучше скажи мне... — Я снова повернулась к ведру с корюшкой и пощупала её. — Скажи, как бы ты приготовил такую вот озёрную корюшку?
— Поджарил бы на сковородке, — не раздумывая, ответил он. — Лучше всего жарить её в сливочном масле.
— Но как бы ты приготовил озёрную корюшку именно для мадонны Джулии? — не унималась я. — Ты прожил в её доме уже год и кое-что знаешь о её вкусах.
Он колебался, грызя ноготь большого пальца. Сунув в ведро руку, он пощупал корюшку, потом понюхал.
— Всё равно поджарил бы на сковородке, — медленно проговорил он. — Потому что от жареной пищи у людей поднимается настроение, а мадонна Джулия, по словам её служанки, в последнее время печальна. Потому что святой отец стал засматриваться на других женщин...
— Нам вовсе необязательно рассуждать о том, отчего она печальна, — резко сказала я. — Это означает лезть в чужие дела, а хороший повар никогда не лезет в дела хозяев. Итак, жареная корюшка?
— Да, жареная, но под другим соусом. Вы, синьорина, любите соусы с апельсиновым соком, но это для корюшки слишком резко. — Он сдвинул брови. — По-моему, здесь нужен зелёный соус. Петрушка, кровохлёбка, щавель, верхушки шпината, ночная фиалка — и, может быть, немного мяты. Всё надо тонко растолочь вместе с миндалём...
— С каким миндалём? — перебила его я.
— С миланским, он самый лучший.
— Почему?
— Просто лучший, и всё, — отсутствующе ответил он, и я подавила довольную улыбку. — Значит, сверху должен быть зелёный соус; очень простой и очень свежий. Он напомнит мадонне Джулии о месте, где она жила, когда была девушкой — вы говорили, что она выросла у озера Больсена? Она подумает о своей юности. Поев этого блюда, она почувствует себя... — Он пожал плечами. — Счастливой.
— Возможно, в таком случае ты захочешь сам приготовить ей это блюдо на ужин. — Я отвернулась от его потрясённого лица и, обращаясь к торговцу рыбой, отбарабанила свой заказ. Тот утвердительно хрюкнул и принялся вычерпывать свежую корюшку из ведра. Повернувшись обратно к своему подмастерью, я пригрозила: — Если увижу, что ты не справляешься, то сразу тебя отстраню. Понял?
— Да, синьорина. — Он стоял, сжимая корзину и безуспешно пытаясь подавить улыбку, которая готова была расплыться по всему его лицу. У него было право улыбаться — он был на год младше любого подмастерья, которого я когда-либо просила приготовить кушанье для стола хозяев. И, если я не ошибалась, единственным из них, кто обещал когда-нибудь стать по-настоящему хорошим поваром.
— Думаю, нынче вечером у нас будет рыбное меню, — продолжила я и направилась к следующему продавцу. Бартоломео рысил рядом. — И много местных фруктов. — В уме я поправляла своё первоначальное меню. Никакой римской пиццы, как я планировала раньше, она только вызвала бы у мадонны Лукреции тоску по дому. В конце концов, ей надо приучить себя к своему новому дому, и лучше всего сделать это с помощью еды. Холодный салат из зелёного лука и местных огурцов; осетрина из омывающего Пезаро моря и форель из протекающей через него реки; виноград и персики из его садов и дыни с его бахчей; и напоследок пирожные со спелыми местными абрикосами. Освежающий летний ужин из провизии, выращенной или выловленной в Пезаро, поданный в саду, где будет дуть свежий морской ветерок.
— Мадонне Адриане корюшку не подадим, — задумчиво сказала я, останавливаясь подле засоленного линя. — Она считает, что эта рыба слишком дорогая...
— Подадим ей форель, — не задумываясь, отозвался Бартоломео. — Этой старой карге чем дешевле, тем лучше.
Я, подавив улыбку, стукнула его по плечу.
— Никогда не говори плохо о своих хозяевах!
— Я хотел сказать, что форель дешевле корюшки, и она будет довольна. — Он перевесил переполненную корзину на другую руку. — Если не возражаете, синьорина, — я тут слышал один рецепт от повара посла какого-то немецкого княжества, когда он приходил к мадонне Джулии просить Его Святейшество о какой-то милости. Форель, тушенная на медленном огне в горько-сладком соусе с белым вином, уксусом и небольшим количеством сливочного масла, подаваемая на поджаренном хлебе... вот что понравилось бы мадонне Адриане.
— Ни один немец просто не способен правильно приготовить соус, — фыркнула я. — У них на всё один ответ — добавить ещё сливочного масла. Ну, может быть, если добавить в этот твой соус немного перца и корицы...
ЛЕОНЕЛЛО
Юная графиня ди Пезаро, шурша юбками, остановилась, сложила перед собою руки и склонила голову набок.
— Теперь можете посмотреть.
Я-то не потрудился закрыть глаза, но остальные убрали руки от лиц и разразились аплодисментами. Дочь Папы была одета в белое платье, его шёлк был сплошь расписан цветами; волосы свободно ниспадали ей на спину; её голову венчал венок из роз, и в руках она тоже держала розы. Она стояла неподвижно, полураскрыв губы и выставив одну ногу вперёд. Мне показалось, что она хочет, чтобы по её приказу подул ветер и поиграл с её волосами.
— Весна! — вскричал синьор Сфорца. — С той картины, которую написал этот малый из Флоренции — или из Мантуи? Ты знаешь, кого я имею в виду...
— Боттичелли[103], — тихо сказал я.
— Маэстро Боттичелли, — продолжил граф ди Пезаро, даже не поблагодарив меня. — Голубка моя, ты вылитая Весна Боттичелли!
— Мой господин совершенно прав. — Лукреция сделала прелестный реверанс, и вся компания снова зааплодировала. Не слишком-то интересная компания. Синьор Сфорца и несколько его бесстрастных капитанов; Лукреция, мадонна Адриана и их свита; Джулия La Bella со своим ручным козлом — но к ним только что присоединились некая Катерина Гонзага и её муж граф Оттавиано да Монтеведжо, заехавшие в Пезаро по пути на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, и это придало обычно спокойному времени после ужина некоторую остроту.
— Катерина Гонзага — признанная красавица, — объяснила Джулия новым дамам Лукреции, собранным на военный совет, как только прибыло известие о предстоящем прибытии графини да Монтеведжо. — И к тому же очень честолюбивая. Корчит из себя царицу небесную, и кроме всего прочего она строила глазки Его Святейшеству на протяжении всей свадьбы Джоффре. У меня тогда была простуда, и я не могла поставить эту шлюху на место. Если надо, я обыщу всю Флоренцию, но найду подходящую парчу для нового платья — в этот раз я не дам ей меня затмить.
Когда Катерина Гонзага наконец прибыла, я стоял в сторонке, одетый в своё неизменное чёрное платье, глядя, как дамы целуются и воркуют, приветствуя её. Я заметил, что количество поцелуев и воркотни, которыми обмениваются женщины, прямо пропорционально силе их взаимной неприязни. Перед ужином Джулия и Лукреция сравнили свои новые кольца и браслеты с новыми драгоценностями графини да Монтеведжо, за едой дамы разговаривали о новых платьях, а затем красивой троицей, шурша юбками, прошли в неумело расписанную провинциальную гостиную. Синьор Сфорца, пузатый граф да Монтеведжо и остальные мужчины сидели при свете свечей, обсуждая предстоящую военную кампанию и французскую армию, которая только что вторглась в Савойю, меж тем как дамы вели лёгкую светскую беседу и планировали кампании иного рода.
— Ох, как мне надоели эти французы! — в конце концов воскликнула Лукреция, когда мужчины начали обсуждать, кто из кардиналов был подкуплен противником. — Пока эти французы не очутятся у меня на пороге, я не желаю слышать о них больше ни слова. Вместо разговоров о французах я предлагаю игру...
В этой игре каждая из дам должна была предстать перед собравшимися в виде какого-нибудь известного произведения живописи, и мужчины должны были рассудить, кто из них самая красивая.
— У меня не было времени подготовиться, — сказала Катерина Гонзага, горделиво тряхнув белокурой головой, но на её возражения не обратили внимания.
— Ay меня было, — самодовольно сказала Лукреция, улыбнувшись мужу.
— Но это нечестно, — возмущённо молвила Катерина Гонзага, но Джулия поддержала Лукрецию.
— Мы будем импровизировать. Так даже интереснее.
— Состязание в красоте между женщинами всегда кончалось плохо, — вмешался в разговор я. — Неужели никто не помнит, как начиналась Троянская война?[104]
— Мы же не будем воевать с троянцами, верно? — поинтересовался один из мужиковатых капитанов Сфорца. — Троянцы они что, из Франции?
Dio. Но мой стон не был услышан из-за суеты, начавшейся, когда дамы принялись готовиться к игре. Лукреция, как хозяйка дома, представила свою живую картину первой и села, громко шурша белыми юбками. Синьор Сфорца, всё ещё без ума от молодой жены, схватил её руку своей мозолистой ручищей и поднёс её к губам. Она ответила улыбкой, почёсывая второй рукою живот. Боттичелли написал свою Весну с выпуклым животом — так неужели и дочь Папы уже беременна? Быстрая работа, синьор Сфорца! Но Папа будет в бешенстве. Последнее время Сфорца вёл себя не лучшим образом по отношению к своему свёкру — когда он не спал с женой, он только и делал, что колебался: то ли присоединить своих солдат к войскам его родича, герцога Миланского, союзным с французами, то ли выполнить свой контракт и встать под знамёна Папы. В последнем своём письме, как я слышал, Папа, которому надоели его шатания, послал его к чертям и предоставил ему поступать, как знает. Так что для Его Святейшества вся привлекательность союза со Сфорца сошла на нет.
— Теперь моя очередь, — молвила Катерина Гонзага, поднимаясь с царственным видом императрицы. Затем она в сопровождении своих хихикающих и шепчущихся служанок прошла за ширму, чтобы переодеться. Мужчины опять тихонько заговорили о французах, а Джулия начала поглаживать огромную грушевидную жемчужину, сияющую на её горле, и бог знает какие мысли стёрли улыбку с её лица. Потом нам всем велели закрыть глаза.
— Готово, — раздался голос графини да Монтеведжо. — Посмотрите на меня сейчас!
Я подумал, не являются ли эти слова её личным девизом, вышитым на всём её белье. Мне наша гостья не нравилась. Перед ужином она спросила, не глядя на меня, умеет ли карлик жонглировать и кувыркаться, а затем, во время еды, бросала мне со своей тарелки объедки точно собаке. Джулия на протяжении всего ужина то и дело просила её перестать, причём с каждым разом её тон становился всё менее любезным.
Однако нельзя было не признать, что Катерина Гонзага — красавица. У неё были густые, светлые почти до белизны волосы, ещё более белая кожа, сияющие светло-серые глаза — и посему она мота позволить себе быть сварливой, капризной и злобной. Конечно, ведь всё это извинялось красотой. Живя рядом с Джулией Фарнезе, эту истину было легко забыть, потому что, хотя Джулия и была несомненной красавицей, она никогда не выходила из себя, никого не обижала, ничего для себя не требовала и не устраивала сцен. Она была куда менее царственной, чем Катерина Гонзага, но уживаться с нею было куца легче.
Граф Оттавиано да Монтеведжо уже храпел, сидя в кресле в задней части гостиной, когда его жена вышла из-за ширмы, приняла картинную позу и зрители снова разразились аплодисментами. На этот раз они были более жидкими, поскольку женщины хлопали еле-еле, а мужчины так таращили глаза, что позабыли хлопать вовсе. Графиня предстала перед нами не совсем голой, однако она разделась до прозрачной сорочки, а её распущенные волосы ниспадали до бёдер. Одной рукой она скромно закрывала грудь; другая прикрывала прядью волос то место, где сходились её бёдра, меж тем как она смотрела поверх наших голов с великолепной безмятежностью богини.
Мадонна Адриана недовольно щёлкнула языком. Мужчины сально улыбались, и Лукреция ткнула мужа локтем в рёбра. Присутствующие явно не собирались высказывать догадку, что это за картина, но графиня да Монтеведжо, похоже, была не против того, что никто не торопится и все разглядывают её с жадным вниманием.
— «Рождение Венеры», — сказал я наконец, прерывая недолгое молчание. — Тоже кисти Боттичелли. Хотя вам, мадонна Катерина, не хватает морской раковины, на которой стояла богиня любви, и вам бы следовало снять с пальца это кольцо с рубином. Венера вышла из моря, не украшенная никакими драгоценностями.
— Ах, это? — с наигранным простодушием сказала фальшивая Венера, оставив свою позу, чтобы показать руку с кольцом (а также выставить напоказ грудь), и рубин засверкал в свете свечей. — Я просто не могла заставить себя снять его. Я его очень ценю — ведь его мне подарил сам Его Святейшество. Он очень щедро принимал нас, когда мы с мужем последний раз были в Риме.
Она победоносно посмотрела на мадонну Джулию, мадонна Адриана и Лукреция также бросили на неё быстрые взгляды. Моя хозяйка и глазом не моргнула, только подняла руку с головы своего ручного козла и лениво погладила огромную жемчужину, что висела на её шее.
— Мне никогда не нравились рубины, — тихо проговорила она. — Нынче их так легко подделать, ведь в наши дни из Венеции поступает так много отлично сделанных стеклянных копий. Я слышала, что хороший рубин можно подделать всего за горсточку дукатов, и ни одна женщина не догадается! Вот жемчуга подделать гораздо трудней... Боже мой, уже моя очередь?
Это заставило эту стерву Гонзага заткнуться, и она удалилась за ширму, чтобы вновь надеть платье; уверен, она при этом уже строила планы показать свой рубин ближайшему ювелиру, чтобы узнать, настоящий он или поддельный. Я видел, как Джулия, вставая, на мгновение зажмурила глаза, словно стараясь сдержать слёзы. Я знал, что Его Святейшество написал ей очень мало писем.
— Боюсь, лучшие картины маэстро Боттичелли уже были здесь представлены, — молвила она. — Жаль, что он не пишет новых — я слышала, что во Флоренции один безумный монах проповедует простоту — и теперь половина флорентийских художников отказались заниматься живописью, считая её светскими пустяками...
— Фра Савонарола, — тихо сказал я со своей тонущей в полумраке скамьи у стены. В тот день это имя не вызвало у меня тревоги, а должно бы.
— Жаль, что мир потерял такого художника, как маэстро Боттичелли. — Джулия пожала плечами. — По крайней мере, сегодня вечером мне придётся довольствоваться маэстро Рафаэлем[105].
Она повернулась к нам спиной и встала на колени, от жёлтого света свечей её скрученные в узел волосы заблестели. Медленно и грациозно она подняла руки, чтобы распустить шнуровку на своём платье, и я явственно услышал, как все мужчины в комнате перестали дышать. La Bella вытащила одну руку из рукава, оголив жемчужно-белое плечо, и в немой мольбе подняла обнажённую руку. Голова её повернулась, так что стал виден профиль, и она, опустив ресницы, застыла.
Никто не высказал никакой догадки. Все просто смотрели и любовались — все, кроме графини да Монтеведжо, у которой вид вдруг сделался не царственным, а брюзгливым... и Лукреции, которая с едва слышным вздохом начала теребить свои расписанные цветами юбки.
Джулия выдержала свою позу ещё мгновение, затем подняла ресницы и посмотрела на нас через плечо. Каким-то непостижимым образом с одним голым плечом, нагой рукой и полунагой спиной она выглядела куда более обнажённой, чем эта стерва Гонзага в своей прозрачной сорочке.
— Боюсь, никто из вас не знает этой картины. — Джулия опустила руку и вдела её обратно в висящий рукав. — Думаю, она ещё даже не начата. В прошлом году маэстро Рафаэль приходил писать мой портрет, но он также попросил меня попозировать ему ещё для одного наброска. Он хочет написать «Преображение Господне» и собирается писать молящую Иисуса Мать с меня. Там, конечно, будут и ангелы, и апостолы, и святые.
Джулия зашнуровала платье и снова вернулась на свой стул и поцеловала своего козлика в нос. Мужчины всё ещё продолжали на неё глазеть, а Катерина Гонзага сейчас выглядела так, будто только что съела лайм.
— Ну, так кто из нас выиграл? — грубо спросила Катерина, и я увидел, как мадонна Адриана подняла глаза от вышивания и бросила на неё неодобрительный взгляд. — Я или Джулия Фарнезе?
У Лукреции опять вытянулось лицо, и я тотчас соскочил со своей скамьи у стены.
— Быть может, наилучшим судьёй в этом состязании будет карлик? — поспешил вставить я, пройдя в середину гостиной и встав перед собравшимися. — В конце концов, кто может лучше судить о красоте, чем такой безобразный человек, как я? — Раздался негромкий смех, и я развёл руками. Синьор Сфорца расхохотался во всё горло. — Я думаю, при всём уважении к La Bella и нашей красавице-гостье — с этими словами я им поклонился — мы должны присудить корону прекрасной графине ди Пезаро. Как ни красиво дневное светило в своём полуденном великолепии, всего прекраснее оно на рассвете.
— По-моему, на рассвете солнце кажется бледным и некрасивым, — вполголоса заметила графиня да Монтеведжо, но её замечание потонуло в громе аплодисментов, причём громче всех хлопала мадонна Адриана. Лицо Лукреции немного просветлело, и, к моему облегчению, мужчины вновь заговорили о вторжении французов, предмете куда более безопасном, чем сравнение красоты трёх женщин, находящихся в одной комнате.
— Всё получилось просто замечательно, моя дорогая, — шепнула Джулии мадонна Адриана, а мужчины меж тем велели принести географические карты и ещё вина и начали громко спорить о том, какой маршрут король Франции выберет в своём походе на Неаполь.
— Как вы думаете, она действительно получила это кольцо от него? — прошептала в ответ Джулия. — Я видела, как она строила ему глазки на свадьбе Джоффре.
— Может быть, и от него, но стоимость этого рубина намного меньше стоимости твоих жемчугов. Если он и переспал с нею, то уверяю тебя, он тут же об этом позабыл.
— А ещё говорят, будто женщины ничего не понимают в политике, — заметил я. — Неужели вам и впрямь так уж важно сохранить милость святого отца?
Джулия часто заморгала. Остальные дамы уже начинали зевать; с минуты на минуту они пойдут спать, предоставив мужчинам возможность беседовать о вторжении французов хоть до рассвета. Я сел на скамеечку у ног Джулии и устремил на неё пристальный взгляд. Она озадаченно воззрилась на меня.
— Что вы хотите этим сказать, Леонелло?
— А то, что святой отец старше вас более чем на сорок лет. У него вспыльчивый нрав, непостоянное сердце, и если он будет и дальше толстеть, то скоро станет похож на мешок с пшеном. — Я протянул руку и потрепал ухо стоящего рядом козла Джулии. — Так что, ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?
Она пожала плечами.
— Он всё, что у меня есть...
— Вздор. У вас есть муж, у вас есть ребёнок, у вас есть ваша семья. Вы могли бы позволить Его Святейшеству уйти к другой, а сами уехать к мужу, дабы зажить спокойной семейной жизнью, о которой вы, по вашим собственным словам, так мечтали в юности. Однако вы сидите здесь и, точно какой-нибудь французский генерал, планируете кампанию, чтобы вновь завоевать вашего любовника-Папу, и мне интересно, почему. — Я вопросительно приподнял бровь, удивляясь сам себе, почему я всё это говорю. — Может быть, всё дело в драгоценностях, которые он вам дарил? Сомневаюсь, что ваш муж смог бы дарить вам такие красивые сверкающие побрякушки, к каким вы привыкли. Быть может, вам просто тошно от мысли, что на день рождения вы больше не получите нового сапфирового ожерелья? Или же вам не хватает самого святого отца — хотя он стареет и толстеет, в его языке, видимо, всё-таки скрыт немалый талант, если судить по звукам, которые вы издавали в постели и которые слышны из-за двери спальни. Я полагал, что это всё притворство, но, возможно, я ошибался.
На щеках La Bella вспыхнули красные пятна, но я не дал ей ответить.
— А может быть, несмотря на своё воспитание, вы просто не созданы для замужества? Говорят, что из наихудших жён получаются наилучшие шлюхи.
— Вы закончили? — тихо спросила она.
— О, вы же меня знаете. Я могу говорить до бесконечности.
— Да можете, особенно когда говорите гадости. Как хорошо у вас получается быть жестоким. — Она посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой. — Почему, Леонелло?
— Потому что вы здесь, — без обиняков сказал я. — А мне скучно, но приходится везде вас сопровождать в этом захолустье, в то время как я предпочёл бы...
«Искать убийцу». В последнее время я начал думать, что это никак не может быть Чезаре Борджиа. В самом деле, сыну Папы есть чем заняться, так что вряд ли он охотится за шлюхами, чтобы их убить. Если на службе Борджиа и есть кто-то, кого можно заподозрить в тёмных делах, то наиболее вероятная кандидатура — каменнолицый Микелотто. Насколько мне было известно, он гасил человеческие жизни с такой же лёгкостью, с какой кот убивает мышей. Но Микелотто был верным хозяйским псом; похоже, он никогда ничего не говорил и не делал без приказа Чезаре. Хватило бы у него пороху совершить убийство по собственной инициативе, а не по команде Чезаре?
— Вы предпочли бы что? — спросила мадонна Джулия.
— Ничего, — небрежно сказал я. — Просто у нас, кривобоких коротышек, извращённые души. Неужели вы этого не знали, госпожа шлюха?
— Я, пожалуй, пойду поцелую на ночь Лауру и отправлюсь спать. — Джулия встала. — Вы мне больше не нужны, Леонелло.
— Нынче вечером? Или вообще? Полагаю, теперь вы меня уволите. Должен сказать, мне будет не хватать библиотеки вашего Папы.
— С какой стати мне вас увольнять? — Она повернула голову и посмотрела на меня через плечо, точно под таким же углом, как на её живой картине, где она изображала Матерь Божью в «Преображении Господнем». — Если вы решили быть беспричинно мстительным, это вовсе не значит, что я должна следовать вашему примеру. Кстати, спасибо вам за то, что присудили корону красоты Лукреции. Это было доброе дело.
— Это было самое меньшее, что я мог сделать, — сказал я. — После того, как из-за вашего представления с обнажённой рукой у её мужа случилась такая эрекция, что одно место у него стало твёрдым, как древко копья.
La Bella взглянула на Лукрецию, и вид у неё был сокрушённый и пристыженный, что вызвало у меня ярость. Все мои оскорбления отскочили от неё, как брошенная галька отскакивает от стены, а проняло её только сознание обиды, которую она невольно нанесла Лукреции.
Моя хозяйка тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, пошла к себе, её козёл остался в гостиной, и я скорчил ему рожу.
— Тебя следовало давным-давно превратить в пирог, — сказал я ему, на что несчастная тварь заблеяла и начала жевать чёрный бархатный рукав моего камзола.
— Как, Джулия уже легла спать? — спросила Лукреция мадонну Адриану, шурша юбками, расписанными цветами.
— Да, и в очень подавленном расположении духа. — Мадонна Адриана неодобрительно посмотрела на меня. — Леонелло наговорил ей гадостей.
— А подслушивать некрасиво, — ни на кого не глядя, сказал я. Мадонна Адриана фыркнула и отвела Лукрецию к камину, подальше от меня.
— Не знала, что хоть один мужчина в мире может наговорить гадостей Джулии. — Лукреция, игнорируя меня, склонилась к завитой голове мадонны Адрианы. — Даже мой отец — даже когда он в ярости, ей достаточно посмотреть на него, сморщив нос, и он тает. Это несправедливо и нечестно.
— В этом мире нет справедливости, моя птичка. — И мадонна Адриана пригладила волосы своей бывшей подопечной.
Юная графиня ди Пезаро принялась теребить розу, нарисованную на её юбке. Её голос звучал очень тихо, но я всё равно хорошо её слышал; вынув из кошеля мою колоду карт, я сделал вид, что поглощён её тасованием. Может быть, подслушивать и некрасиво, но у меня уж слишком хорошо это получается.
— Я много часов затратила на это платье, и что же, хоть кто-нибудь на меня посмотрел? — возмущённо вопросила Лукреция, и мадонна Адриана вздохнула. — Нет, они смотрели на неё. Они всегда смотрят на неё. Я выше её, и у меня глаза голубые, что намного красивее тёмных. Пусть мои волосы не такие длинные, зато, по крайней мере, я не полнею оттого, что ем слишком много печений, — и всё равно все мужчины смотрят только на неё. Хотя я дочь Папы, графиня ди Пезаро, и это мой дом.
— Разумеется, твой, — успокаивая её, молвила мадонна Адриана. — А Джулия — твоя подруга.
— Я знаю. — Лукреция накрутила на палец локон своих светлых волос. — Я бы никогда не очутилась здесь вместе с мужем, если бы не она. Но я была бы не прочь, если бы мужчины иногда смотрели и на меня. Особенно в моём доме. — В её голосе зазвучала злая нотка. — Я напишу отцу, что состязание в красоте выиграла Катерина Гонзага. И скажу ему, что она выше и красивее Джулии.
— И тогда, быть может, он вместо Джулии сделает своей любовницей её, — сказала мадонна Адриана. — Неужели тебе в самом деле хочется делить внимание отца с этой важничающей ломбардкой, а не с нашей Джулией, с которой так приятно поговорить за обедом? Которая одалживает тебе свои драгоценности, стоит тебе только попросить? Которая научила тебя справляться со шлейфом твоего свадебного платья?
Графиня ди Пезаро опять вздохнула, и мадонна Адриана обняла её за плечи.
— А теперь в постель, моя птичка, — молвила она, и они, шелестя платьями, без лишних слов удалились, оставив мужчин заниматься серьёзным делом, сиречь строить предположения насчёт того, когда и как вторгнутся французы. «Строить предположения» звучит намного достойнее и серьёзнее, чем «пьяно разглагольствовать». Ручной козёл Джулии посмотрел на меня, проглотив кисточку, которую он только что отъел от подушки стула, и снова проблеял: — Бе-е-е.
— Нечего на меня блеять, — сказал я. — Я вовсе не чувствую себя виноватым.
Нет, пожалуй, всё-таки чувствовал. Наверное, я был слишком суров к моей бедной, маленькой, так любящей похихикать хозяйке, которая, по правде сказать, никогда не была ко мне не то что жестока или высокомерна, но даже просто невнимательна. И она теперь почти не смеялась; от своего беспокойства из-за Папы она сделалась тихой и обращённой в себя.
В самом деле, у кривобоких коротышек извращённые души.
Рядом с тобою она как фонарь рядом
с солнцем.
КАРМЕЛИНА
— Куда мы идём, синьорина?
— На рыбный рынок. Поторапливайся, Бартоломео! — Я ускорила шаги, запахиваясь в плащ, а мой подмастерье перешёл на бег. Вокруг навстречу серому рассвету просыпался Пезаро. Рим в это час бы уже полон народу: ремесленники торопились бы к своим мастерским, пьяницы тащились бы домой после ночных попоек, нищие занимали бы самые выгодные углы.
— Зачем мы идём на рыбный рынок, синьорина? — Бартоломео покорно нёс огромную корзину, которую я сунула ему в руки, когда мы покидали палаццо. — Ведь дворецкий сказал, что закажет принести свежего осётра прямо к дверям кухни...
— Это значит, что дворецкий получает взятки от торговца, который торгует осетриной. Нет уж, спасибо, я лучше сама посмотрю, что есть на рынке. Мадонна Лукреция привыкла есть всё самое лучшее, и я приложу все усилия, чтобы она так же хорошо питалась и в своём новом доме. Молодая жена должна быть сыта и довольна, пока она учится управлять домом и слугами своего мужа. Пожалуй, сегодня на завтрак у нас будут жаренные на вертеле голуби с соусом из ежевики и румяная плоская римская пицца, чтобы напомнить ей о доме.
— Нынче будет погожий денёк, синьорина, — несмело заметил Бартоломео. Ему было уже пятнадцать, и с тех пор, как я впервые бросила ему передник ученика, он вырос на целую ладонь. У него по-прежнему была молочно-белая кожа, и веснушки выделялись на его лице и шее, точно рассыпанная корица, но его руки стали жилистыми и мускулистыми от долгих часов, когда он взбивал яичные белки и таскал огромные куски говяжьей грудинки. С тех самых пор, как бедняжка Элеонора, торговка фруктами, погибла такой страшной смертью на своём рынке, я всегда ходила на рынок в сопровождении высокого сильного подмастерья. — Похоже, утро будет солнечным.
— А по-моему, наоборот, туманным. — Мы только что миновали центральную площадь, где, прислонившись к стенам зданий, спали несколько нищих и пьянчужек. Площадь была более чем втрое меньше площади Навона в Риме, но жителю Рима всё в Пезаро казалось маленьким. — Я заметила, как лицо мадонны Лукреции немного омрачилось, когда она увидела свой новый дом. «О! — воскликнула она. — Здесь так...» Конечно, девушке, привыкшей к величию Вечного города, к его шуму, пышности и красотам, Пезаро мог показаться немного провинциальным. А тут ещё летний ливень, под которым мы прибыли; от него локоны в замысловатой причёске мадонны Лукреции развились, а знамёна, которые вынесли ей навстречу, намокли. Но прошло несколько дней, небеса прояснились, и мадонна Джулия принялась расхваливать красоты Пезаро: голубой залив, извилистое устье реки, тяжеловесный романский собор с алтарём, посвящённым какому-то угрюмому усатому святому, графский дворец. «Посмотрим, каков здешний рыбный рынок», — подумала я и ещё быстрее зашагала через площадь.
— Говорят, скоро к нам вторгнутся французы, — сказал Бартоломео и перекрестился. — Так я слышал от солдат синьора Сфорца, а к ним новости приходят прямо из Милана.
— Хм. — Французы и их вторжение волновали меня куда меньше, чем мои новые кухни. Снаружи графский дворец с его фонтанами, аркадами и вырезанными на камне гербами казался великолепным, но кухни его были просто ужасны. Подмастерья бились лбами о низкие потолочные балки, тщась как-то разместить в них все котлы, вертела и половники, которые мы привезли из Рима, а я не представляла, как буду делать взбитые сливки без настоящей холодной кухни, где бы сливки не сворачивались. Однако мадонна Джулия настояла на том, чтобы взять нас с собою в Пезаро, и, стало быть, надо будет как-то обходиться, покуда мы не выберемся из этой глуши и не вернёмся в Рим. Пусть нравы там и растленные, но зато в кухнях достаточно места для моих поварёшек.
Я впервые играла роль maestra di cucina — по правде говоря, я думала, что буду чувствовать себя более важной. Возможно, так бы оно и было, если бы под моим началом были кухни с канализацией. Но как бы то ни было, на этих кухнях распоряжалась одна я: Адриана да Мила не сочла нужным брать с собой в Пезаро сразу двух поваров, а мадонна Джулия настояла, чтобы поехала я, так что Марко остался в палаццо Санта-Мария, в то время как я отправилась с дамами в Пезаро.
— Не понимаю, почему они не берут меня, — недовольно сказал мой кузен, узнав, что еду я. — Мои пироги и пирожные ничуть не хуже твоих, кузиночка.
— Ты же знаешь, я об этом не просила, — заметила я. — Зато теперь ты сможешь всё лето играть в кости и никто не будет тебя за это пилить.
— Это верно, — согласился он и настолько смягчился, что в ночь перед отъездом постучал в дверь моей комнаты, чтобы на прощание покувыркаться в постели. — Мне тебя будет недоставать, — прошептал он, скатившись с меня, перед тем как заснуть.
— Ты просто слишком ленив, чтобы найти себе другую партнёршу для любовных утех, — язвительно сказала я. Нет, он, конечно, мог найти себе другую, он был достаточно красив, но где найти такую, которая не заговорит о браке? Марко не мог на мне жениться, и мы оба это знали, так что как партнёрша для любовных утех я была очень удобна.
— Как вы думаете, синьорина, французы нападут? — спросил Бартоломео. — Они жуть какие жестокие, эти французы, — они насаживают младенцев на пики, оскверняют церкви и посыпают поля солью...
— Соль, — пробормотала я себе под нос. Мы обогнули стоящую на площади виселицу, на которой на прошлой неделе повесили местного разбойника. Его скелет всё ещё раскачивался в петле, теперь уже почти дочиста обклёванный, хотя сидящая на его бедренной кости ворона всё-таки нашла, что поклевать. После похода на рыбный рынок надо будет найти хорошего солёного сыра и ещё — круг пармезана. Я не могла жить без пармезана. Вероятно, моя бессмертная душа погибла — ведь я подобно французам осквернила Церковь. Моя нравственность находилась в состоянии самом плачевном после всех плотских утех с Марко. Не говоря уже о том очень странном тёмном часе, который я провела с Чезаре Борджиа... за одно это мне, пожалуй, предстояло гореть в адском пламени лишнюю сотню лет. Но я скорее проживу без души и без нравственности, чем без сыра пармезан.
Старший сын Папы больше ко мне не приходил, впрочем, я его и не ожидала. Я, в конце концов, была просто служанкой. Он не потрудился узнать даже моего имени, а кончив, спокойно кивнул и оставил меня с синяками в странных местах. Мне совершенно не хотелось сойтись с ним опять, каким бы красивым он ни был. Соитие с Чезаре Борджиа было совсем не похоже на дружеские объятия Марко. Оно больше походило на совокупление с ураганом — после него мне было и радостно и страшно, я была измотана и вся в синяках. Это было приключение, о котором вспоминаешь с улыбкой, но без особого желания его повторить.
Чезаре Борджиа — вот человек, лишённый всякой нравственности!
— Синьорина, — ворвался в мои мысли голос Бартоломео. — А что, если французы...
— Бартоломео, — перебила его я, — а что ты намерен делать, если французы всё-таки нападут?
— Ну-у...
— Ты не сделаешь ничего. Потому что ни тебя, ни меня это не касается. — С реки подул холодный ветер, и я ещё плотнее запахнулась в плащ. — Нападут так нападут, вот и все дела. Лично я надеюсь, что они со своей мерзкой кухней всё-таки останутся по ту сторону гор. Французские солдаты, насаживающие младенцев на пики, — это уже достаточное бедствие, а они ко всему прочему ещё и принесут с собой своё прогоркшее сливочное масло и пережаренное мясо, и тогда да поможет нам святая Марфа!
Это заставило моего ученика на время замолчать, по крайней мере, до тех пор пока мы не углубились на территорию шумного рыбного рынка.
— Он больше, чем я думал. — Бартоломео заморгал.
— Да, больше, — согласилась я, — впрочем, рыбные рынки везде одинаковы. И на них одинаково пахнет. — Везде один и тот же запах соли и гниющей рыбы, одинаковая чешуя, от которой земля под ногами переливается в сером свете зари, одинаковые живые карпы, бьющиеся в вёдрах, и снулые, висящие на крючках. Рыбаки сердито перебранивались, договаривались о цене с торговцами рыбой, а те громко расхваливали свой товар:
— Устрицы, свежие, прямо со дна морского! Кефаль, первая в сезоне! Морской карась, морской карась! — Небо ещё только начинало розоветь по краям, но торговцы рыбой уже кричали во всё горло.
— В Пезаро есть и морское побережье, и устье реки, — сказала я, приподнимая юбку, чтобы подол не испачкался в рыбной чешуе. — Благодаря этому здесь хороший рыбный рынок. Морская рыба лучше, чем пресноводная, но самое нежное мясо у той морской рыбы, что заходит в пресную воду, чтобы подкормиться.
— Почему?
— Потому. Разве это не известно всем? Приготовь корзину.
— Да, синьорина.
— И смотри, будь внимателен! — добавила я через плечо, проталкиваясь сквозь толпу рыбаков и торговцев. — Каждый повар должен сам ходить на рынок, чтобы знать, с чем имеет дело.
— Маэстро Сантини не ходит на рынок. Я никогда не видел, чтобы он ходил к мясникам или на рыбный рынок.
— Он maestro di cucina, он может позволить себе послать меня. — На самом деле Марко никогда не ходил ни к мясникам, ни на рыбный рынок, просто потому, что был ленив. Мой отец никогда не покупал провизию ни у одного торговца рыбой, сыродела или виноторговца, не проверив сначала их товар, чтобы удостовериться, что ему продают только самое лучшее, самое свежее, самого высокого качества. А я следовала примеру отца. Однако Марко предпочитал на рассвете оставаться в тёплой кухне, а не тащиться на холодную вонючую пристань, чтобы посмотреть на рыбу. Марко бы на слово поверил дворецкому, что осётр, которого принесут к двери кухни, — лучший в Пезаро. Он давал себе труд проверить предлагаемую мясником требуху или оливковое масло нового отжима только тогда, когда где-то рядом шла игра в кости или проходили скачки.
Если я время от времени с ним и спала, это вовсе не означало, что я не вижу его недостатков.
— Осётры. — Я остановилась перед грудой блестящей рыбы с остекленевшими глазами. Торговец тотчас бросился мне навстречу, щербато улыбаясь и протягивая здоровенную, покрытую чешуёй ручищу. Я ответила ему хмурым взглядом. — Синьор, эти осётры были пойманы сегодня или вчера? Если купить свежего осётра, Бартоломео, то он, если хранить его правильно, может пролежать целый год, не портясь. Нет, я не знаю, почему! Понюхай их и скажи: они свежие? — Тонкий нюх моего подмастерья был очень кстати на рыбном рынке, где торговцы вечно пытаются подсунуть тебе несвежую рыбу под видом свежевыловленной.
По рекомендации Бартоломео я хлопнула осётра по боку и сказала, что он никуда не годится, показала торговцу неприличный жест, когда он меня обругал, и, проложив себе путь локтями, подошла к вёдрам следующего продавца.
— Это кефаль, — сказала я Бартоломео. — В Венеции кефаль называют barbari[102]. Нет, я не знаю, почему. Ты помнишь, как надо жарить кефаль на решётке? Молодец, в основном помнишь, только надо сначала её почистить и только потом обваливать в муке. А это белокорый палтус; он прекрасно подходит для приготовления рыбного заливного. Его не надо чистить, но надо непременно покупать живым. Нет, я не знаю, почему, просто чем свежее палтус, тем заливное лучше на вкус. Так, мерлуза. Понюхай её. Свежая? Хорошо. Эти рыбины слишком большие. Конечно, рыба может быть слишком большой; чтобы жарить на решётке или сковороде, она должна быть меньше — если снова спросишь, почему, Бартоломео, я тебя ударю!
— Да, синьорина, — пропыхтел он, шатаясь под тяжестью почти полной корзины, и покраснел до ушей. Я внезапно остановилась, и он, споткнувшись о мою ногу, упал.
— Будь внимательнее. О, это нечто особенное. — Я наклонилась и с восторгом понюхала крошечных, почти прозрачных рыбок. Корюшка, и притом хорошая. Вероятно, её выловили в озере Больсена. Мы купим её для мадонны Джулии.
— Почему? — спросил Бартоломео и тут же поспешно добавил: — Почему именно для мадонны Джулии? Разве кефаль ей не нравится? По-моему, она ест всё.
— Она родилась на озере Больсена и наверняка выросла на такой вот корюшке. Эта рыба напомнит ей о доме, и она улыбнётся; после такой трапезы хозяева посылают повару благодарность. — Я посмотрела на моего подмастерья. У него был поварской нюх — это я поняла почти сразу. Но повару были необходимы и другие качества, и пора было выяснить, обладает он ими или нет. — Ты хочешь стать поваром, Бартоломео?
— Да, синьорина, — без колебаний ответил он.
— Почему?
Каждый третий мой ученик и подмастерье, отвечая на этот вопрос, говорил, что отец побьёт его, если он не выучится. Ещё треть отвечала, что лучше работать поваром, чем быть мясником или делать свечи. Последняя треть говорила, что хочет стать поваром у Миланского герцога и разбогатеть. Бартоломео переминался с ноги на ногу.
— Я хочу всю жизнь прожить среди приятных запахов, — сказал он наконец.
— Ага. И что, по-твоему, отличает наилучших поваров? Какой навык, какое качество?
Большинство учеников и подмастерий просто бормотали что-то о том, что надо знать все рецепты наизусть. Бартоломео колебался.
— Не знаю, — сказал он наконец, убирая упавшую на глаза рыжую прядь. — Я ещё недостаточно знаю, чтобы ответить на этот вопрос.
Я, довольная, пристально на него посмотрела.
— Что ж, Бартоломео, я тебе скажу: великого повара от просто хорошего отличает одна вещь. — Собственно, таких вещей было куда больше, но подмастерья могут переварить знания, только если они даются в малых дозах. — Прежде всего ты должен знать характеры тех людей, для которых готовишь, историю жизни, вкусы и настроение каждого. Недостаточно просто готовить по одним и тем же рецептам, которые ты один за другим выучишь наизусть. Надо готовить такую еду, которую они жаждут получить, даже сами того не зная.
Он кивнул.
— Как в тот вечер, когда на ужин пришёл синьор Сфорца и вы подали сибаса под соусом из трюфелей и лососёвой икры, и все принялись флиртовать и заниматься любовью. — Он улыбнулся. — Я тогда впервые поцеловал девушку. Прачку Марию, во дворе конюшен.
Я вспомнила, как стальные руки прижали к столу мои запястья, как моё тело целовали прохладные губы, но тут же выбросила это воспоминание из головы.
— Это неважно. Лучше скажи мне... — Я снова повернулась к ведру с корюшкой и пощупала её. — Скажи, как бы ты приготовил такую вот озёрную корюшку?
— Поджарил бы на сковородке, — не раздумывая, ответил он. — Лучше всего жарить её в сливочном масле.
— Но как бы ты приготовил озёрную корюшку именно для мадонны Джулии? — не унималась я. — Ты прожил в её доме уже год и кое-что знаешь о её вкусах.
Он колебался, грызя ноготь большого пальца. Сунув в ведро руку, он пощупал корюшку, потом понюхал.
— Всё равно поджарил бы на сковородке, — медленно проговорил он. — Потому что от жареной пищи у людей поднимается настроение, а мадонна Джулия, по словам её служанки, в последнее время печальна. Потому что святой отец стал засматриваться на других женщин...
— Нам вовсе необязательно рассуждать о том, отчего она печальна, — резко сказала я. — Это означает лезть в чужие дела, а хороший повар никогда не лезет в дела хозяев. Итак, жареная корюшка?
— Да, жареная, но под другим соусом. Вы, синьорина, любите соусы с апельсиновым соком, но это для корюшки слишком резко. — Он сдвинул брови. — По-моему, здесь нужен зелёный соус. Петрушка, кровохлёбка, щавель, верхушки шпината, ночная фиалка — и, может быть, немного мяты. Всё надо тонко растолочь вместе с миндалём...
— С каким миндалём? — перебила его я.
— С миланским, он самый лучший.
— Почему?
— Просто лучший, и всё, — отсутствующе ответил он, и я подавила довольную улыбку. — Значит, сверху должен быть зелёный соус; очень простой и очень свежий. Он напомнит мадонне Джулии о месте, где она жила, когда была девушкой — вы говорили, что она выросла у озера Больсена? Она подумает о своей юности. Поев этого блюда, она почувствует себя... — Он пожал плечами. — Счастливой.
— Возможно, в таком случае ты захочешь сам приготовить ей это блюдо на ужин. — Я отвернулась от его потрясённого лица и, обращаясь к торговцу рыбой, отбарабанила свой заказ. Тот утвердительно хрюкнул и принялся вычерпывать свежую корюшку из ведра. Повернувшись обратно к своему подмастерью, я пригрозила: — Если увижу, что ты не справляешься, то сразу тебя отстраню. Понял?
— Да, синьорина. — Он стоял, сжимая корзину и безуспешно пытаясь подавить улыбку, которая готова была расплыться по всему его лицу. У него было право улыбаться — он был на год младше любого подмастерья, которого я когда-либо просила приготовить кушанье для стола хозяев. И, если я не ошибалась, единственным из них, кто обещал когда-нибудь стать по-настоящему хорошим поваром.
— Думаю, нынче вечером у нас будет рыбное меню, — продолжила я и направилась к следующему продавцу. Бартоломео рысил рядом. — И много местных фруктов. — В уме я поправляла своё первоначальное меню. Никакой римской пиццы, как я планировала раньше, она только вызвала бы у мадонны Лукреции тоску по дому. В конце концов, ей надо приучить себя к своему новому дому, и лучше всего сделать это с помощью еды. Холодный салат из зелёного лука и местных огурцов; осетрина из омывающего Пезаро моря и форель из протекающей через него реки; виноград и персики из его садов и дыни с его бахчей; и напоследок пирожные со спелыми местными абрикосами. Освежающий летний ужин из провизии, выращенной или выловленной в Пезаро, поданный в саду, где будет дуть свежий морской ветерок.
— Мадонне Адриане корюшку не подадим, — задумчиво сказала я, останавливаясь подле засоленного линя. — Она считает, что эта рыба слишком дорогая...
— Подадим ей форель, — не задумываясь, отозвался Бартоломео. — Этой старой карге чем дешевле, тем лучше.
Я, подавив улыбку, стукнула его по плечу.
— Никогда не говори плохо о своих хозяевах!
— Я хотел сказать, что форель дешевле корюшки, и она будет довольна. — Он перевесил переполненную корзину на другую руку. — Если не возражаете, синьорина, — я тут слышал один рецепт от повара посла какого-то немецкого княжества, когда он приходил к мадонне Джулии просить Его Святейшество о какой-то милости. Форель, тушенная на медленном огне в горько-сладком соусе с белым вином, уксусом и небольшим количеством сливочного масла, подаваемая на поджаренном хлебе... вот что понравилось бы мадонне Адриане.
— Ни один немец просто не способен правильно приготовить соус, — фыркнула я. — У них на всё один ответ — добавить ещё сливочного масла. Ну, может быть, если добавить в этот твой соус немного перца и корицы...
ЛЕОНЕЛЛО
Юная графиня ди Пезаро, шурша юбками, остановилась, сложила перед собою руки и склонила голову набок.
— Теперь можете посмотреть.
Я-то не потрудился закрыть глаза, но остальные убрали руки от лиц и разразились аплодисментами. Дочь Папы была одета в белое платье, его шёлк был сплошь расписан цветами; волосы свободно ниспадали ей на спину; её голову венчал венок из роз, и в руках она тоже держала розы. Она стояла неподвижно, полураскрыв губы и выставив одну ногу вперёд. Мне показалось, что она хочет, чтобы по её приказу подул ветер и поиграл с её волосами.
— Весна! — вскричал синьор Сфорца. — С той картины, которую написал этот малый из Флоренции — или из Мантуи? Ты знаешь, кого я имею в виду...
— Боттичелли[103], — тихо сказал я.
— Маэстро Боттичелли, — продолжил граф ди Пезаро, даже не поблагодарив меня. — Голубка моя, ты вылитая Весна Боттичелли!
— Мой господин совершенно прав. — Лукреция сделала прелестный реверанс, и вся компания снова зааплодировала. Не слишком-то интересная компания. Синьор Сфорца и несколько его бесстрастных капитанов; Лукреция, мадонна Адриана и их свита; Джулия La Bella со своим ручным козлом — но к ним только что присоединились некая Катерина Гонзага и её муж граф Оттавиано да Монтеведжо, заехавшие в Пезаро по пути на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, и это придало обычно спокойному времени после ужина некоторую остроту.
— Катерина Гонзага — признанная красавица, — объяснила Джулия новым дамам Лукреции, собранным на военный совет, как только прибыло известие о предстоящем прибытии графини да Монтеведжо. — И к тому же очень честолюбивая. Корчит из себя царицу небесную, и кроме всего прочего она строила глазки Его Святейшеству на протяжении всей свадьбы Джоффре. У меня тогда была простуда, и я не могла поставить эту шлюху на место. Если надо, я обыщу всю Флоренцию, но найду подходящую парчу для нового платья — в этот раз я не дам ей меня затмить.
Когда Катерина Гонзага наконец прибыла, я стоял в сторонке, одетый в своё неизменное чёрное платье, глядя, как дамы целуются и воркуют, приветствуя её. Я заметил, что количество поцелуев и воркотни, которыми обмениваются женщины, прямо пропорционально силе их взаимной неприязни. Перед ужином Джулия и Лукреция сравнили свои новые кольца и браслеты с новыми драгоценностями графини да Монтеведжо, за едой дамы разговаривали о новых платьях, а затем красивой троицей, шурша юбками, прошли в неумело расписанную провинциальную гостиную. Синьор Сфорца, пузатый граф да Монтеведжо и остальные мужчины сидели при свете свечей, обсуждая предстоящую военную кампанию и французскую армию, которая только что вторглась в Савойю, меж тем как дамы вели лёгкую светскую беседу и планировали кампании иного рода.
— Ох, как мне надоели эти французы! — в конце концов воскликнула Лукреция, когда мужчины начали обсуждать, кто из кардиналов был подкуплен противником. — Пока эти французы не очутятся у меня на пороге, я не желаю слышать о них больше ни слова. Вместо разговоров о французах я предлагаю игру...
В этой игре каждая из дам должна была предстать перед собравшимися в виде какого-нибудь известного произведения живописи, и мужчины должны были рассудить, кто из них самая красивая.
— У меня не было времени подготовиться, — сказала Катерина Гонзага, горделиво тряхнув белокурой головой, но на её возражения не обратили внимания.
— Ay меня было, — самодовольно сказала Лукреция, улыбнувшись мужу.
— Но это нечестно, — возмущённо молвила Катерина Гонзага, но Джулия поддержала Лукрецию.
— Мы будем импровизировать. Так даже интереснее.
— Состязание в красоте между женщинами всегда кончалось плохо, — вмешался в разговор я. — Неужели никто не помнит, как начиналась Троянская война?[104]
— Мы же не будем воевать с троянцами, верно? — поинтересовался один из мужиковатых капитанов Сфорца. — Троянцы они что, из Франции?
Dio. Но мой стон не был услышан из-за суеты, начавшейся, когда дамы принялись готовиться к игре. Лукреция, как хозяйка дома, представила свою живую картину первой и села, громко шурша белыми юбками. Синьор Сфорца, всё ещё без ума от молодой жены, схватил её руку своей мозолистой ручищей и поднёс её к губам. Она ответила улыбкой, почёсывая второй рукою живот. Боттичелли написал свою Весну с выпуклым животом — так неужели и дочь Папы уже беременна? Быстрая работа, синьор Сфорца! Но Папа будет в бешенстве. Последнее время Сфорца вёл себя не лучшим образом по отношению к своему свёкру — когда он не спал с женой, он только и делал, что колебался: то ли присоединить своих солдат к войскам его родича, герцога Миланского, союзным с французами, то ли выполнить свой контракт и встать под знамёна Папы. В последнем своём письме, как я слышал, Папа, которому надоели его шатания, послал его к чертям и предоставил ему поступать, как знает. Так что для Его Святейшества вся привлекательность союза со Сфорца сошла на нет.
— Теперь моя очередь, — молвила Катерина Гонзага, поднимаясь с царственным видом императрицы. Затем она в сопровождении своих хихикающих и шепчущихся служанок прошла за ширму, чтобы переодеться. Мужчины опять тихонько заговорили о французах, а Джулия начала поглаживать огромную грушевидную жемчужину, сияющую на её горле, и бог знает какие мысли стёрли улыбку с её лица. Потом нам всем велели закрыть глаза.
— Готово, — раздался голос графини да Монтеведжо. — Посмотрите на меня сейчас!
Я подумал, не являются ли эти слова её личным девизом, вышитым на всём её белье. Мне наша гостья не нравилась. Перед ужином она спросила, не глядя на меня, умеет ли карлик жонглировать и кувыркаться, а затем, во время еды, бросала мне со своей тарелки объедки точно собаке. Джулия на протяжении всего ужина то и дело просила её перестать, причём с каждым разом её тон становился всё менее любезным.
Однако нельзя было не признать, что Катерина Гонзага — красавица. У неё были густые, светлые почти до белизны волосы, ещё более белая кожа, сияющие светло-серые глаза — и посему она мота позволить себе быть сварливой, капризной и злобной. Конечно, ведь всё это извинялось красотой. Живя рядом с Джулией Фарнезе, эту истину было легко забыть, потому что, хотя Джулия и была несомненной красавицей, она никогда не выходила из себя, никого не обижала, ничего для себя не требовала и не устраивала сцен. Она была куда менее царственной, чем Катерина Гонзага, но уживаться с нею было куца легче.
Граф Оттавиано да Монтеведжо уже храпел, сидя в кресле в задней части гостиной, когда его жена вышла из-за ширмы, приняла картинную позу и зрители снова разразились аплодисментами. На этот раз они были более жидкими, поскольку женщины хлопали еле-еле, а мужчины так таращили глаза, что позабыли хлопать вовсе. Графиня предстала перед нами не совсем голой, однако она разделась до прозрачной сорочки, а её распущенные волосы ниспадали до бёдер. Одной рукой она скромно закрывала грудь; другая прикрывала прядью волос то место, где сходились её бёдра, меж тем как она смотрела поверх наших голов с великолепной безмятежностью богини.
Мадонна Адриана недовольно щёлкнула языком. Мужчины сально улыбались, и Лукреция ткнула мужа локтем в рёбра. Присутствующие явно не собирались высказывать догадку, что это за картина, но графиня да Монтеведжо, похоже, была не против того, что никто не торопится и все разглядывают её с жадным вниманием.
— «Рождение Венеры», — сказал я наконец, прерывая недолгое молчание. — Тоже кисти Боттичелли. Хотя вам, мадонна Катерина, не хватает морской раковины, на которой стояла богиня любви, и вам бы следовало снять с пальца это кольцо с рубином. Венера вышла из моря, не украшенная никакими драгоценностями.
— Ах, это? — с наигранным простодушием сказала фальшивая Венера, оставив свою позу, чтобы показать руку с кольцом (а также выставить напоказ грудь), и рубин засверкал в свете свечей. — Я просто не могла заставить себя снять его. Я его очень ценю — ведь его мне подарил сам Его Святейшество. Он очень щедро принимал нас, когда мы с мужем последний раз были в Риме.
Она победоносно посмотрела на мадонну Джулию, мадонна Адриана и Лукреция также бросили на неё быстрые взгляды. Моя хозяйка и глазом не моргнула, только подняла руку с головы своего ручного козла и лениво погладила огромную жемчужину, что висела на её шее.
— Мне никогда не нравились рубины, — тихо проговорила она. — Нынче их так легко подделать, ведь в наши дни из Венеции поступает так много отлично сделанных стеклянных копий. Я слышала, что хороший рубин можно подделать всего за горсточку дукатов, и ни одна женщина не догадается! Вот жемчуга подделать гораздо трудней... Боже мой, уже моя очередь?
Это заставило эту стерву Гонзага заткнуться, и она удалилась за ширму, чтобы вновь надеть платье; уверен, она при этом уже строила планы показать свой рубин ближайшему ювелиру, чтобы узнать, настоящий он или поддельный. Я видел, как Джулия, вставая, на мгновение зажмурила глаза, словно стараясь сдержать слёзы. Я знал, что Его Святейшество написал ей очень мало писем.
— Боюсь, лучшие картины маэстро Боттичелли уже были здесь представлены, — молвила она. — Жаль, что он не пишет новых — я слышала, что во Флоренции один безумный монах проповедует простоту — и теперь половина флорентийских художников отказались заниматься живописью, считая её светскими пустяками...
— Фра Савонарола, — тихо сказал я со своей тонущей в полумраке скамьи у стены. В тот день это имя не вызвало у меня тревоги, а должно бы.
— Жаль, что мир потерял такого художника, как маэстро Боттичелли. — Джулия пожала плечами. — По крайней мере, сегодня вечером мне придётся довольствоваться маэстро Рафаэлем[105].
Она повернулась к нам спиной и встала на колени, от жёлтого света свечей её скрученные в узел волосы заблестели. Медленно и грациозно она подняла руки, чтобы распустить шнуровку на своём платье, и я явственно услышал, как все мужчины в комнате перестали дышать. La Bella вытащила одну руку из рукава, оголив жемчужно-белое плечо, и в немой мольбе подняла обнажённую руку. Голова её повернулась, так что стал виден профиль, и она, опустив ресницы, застыла.
Никто не высказал никакой догадки. Все просто смотрели и любовались — все, кроме графини да Монтеведжо, у которой вид вдруг сделался не царственным, а брюзгливым... и Лукреции, которая с едва слышным вздохом начала теребить свои расписанные цветами юбки.
Джулия выдержала свою позу ещё мгновение, затем подняла ресницы и посмотрела на нас через плечо. Каким-то непостижимым образом с одним голым плечом, нагой рукой и полунагой спиной она выглядела куда более обнажённой, чем эта стерва Гонзага в своей прозрачной сорочке.
— Боюсь, никто из вас не знает этой картины. — Джулия опустила руку и вдела её обратно в висящий рукав. — Думаю, она ещё даже не начата. В прошлом году маэстро Рафаэль приходил писать мой портрет, но он также попросил меня попозировать ему ещё для одного наброска. Он хочет написать «Преображение Господне» и собирается писать молящую Иисуса Мать с меня. Там, конечно, будут и ангелы, и апостолы, и святые.
Джулия зашнуровала платье и снова вернулась на свой стул и поцеловала своего козлика в нос. Мужчины всё ещё продолжали на неё глазеть, а Катерина Гонзага сейчас выглядела так, будто только что съела лайм.
— Ну, так кто из нас выиграл? — грубо спросила Катерина, и я увидел, как мадонна Адриана подняла глаза от вышивания и бросила на неё неодобрительный взгляд. — Я или Джулия Фарнезе?
У Лукреции опять вытянулось лицо, и я тотчас соскочил со своей скамьи у стены.
— Быть может, наилучшим судьёй в этом состязании будет карлик? — поспешил вставить я, пройдя в середину гостиной и встав перед собравшимися. — В конце концов, кто может лучше судить о красоте, чем такой безобразный человек, как я? — Раздался негромкий смех, и я развёл руками. Синьор Сфорца расхохотался во всё горло. — Я думаю, при всём уважении к La Bella и нашей красавице-гостье — с этими словами я им поклонился — мы должны присудить корону прекрасной графине ди Пезаро. Как ни красиво дневное светило в своём полуденном великолепии, всего прекраснее оно на рассвете.
— По-моему, на рассвете солнце кажется бледным и некрасивым, — вполголоса заметила графиня да Монтеведжо, но её замечание потонуло в громе аплодисментов, причём громче всех хлопала мадонна Адриана. Лицо Лукреции немного просветлело, и, к моему облегчению, мужчины вновь заговорили о вторжении французов, предмете куда более безопасном, чем сравнение красоты трёх женщин, находящихся в одной комнате.
— Всё получилось просто замечательно, моя дорогая, — шепнула Джулии мадонна Адриана, а мужчины меж тем велели принести географические карты и ещё вина и начали громко спорить о том, какой маршрут король Франции выберет в своём походе на Неаполь.
— Как вы думаете, она действительно получила это кольцо от него? — прошептала в ответ Джулия. — Я видела, как она строила ему глазки на свадьбе Джоффре.
— Может быть, и от него, но стоимость этого рубина намного меньше стоимости твоих жемчугов. Если он и переспал с нею, то уверяю тебя, он тут же об этом позабыл.
— А ещё говорят, будто женщины ничего не понимают в политике, — заметил я. — Неужели вам и впрямь так уж важно сохранить милость святого отца?
Джулия часто заморгала. Остальные дамы уже начинали зевать; с минуты на минуту они пойдут спать, предоставив мужчинам возможность беседовать о вторжении французов хоть до рассвета. Я сел на скамеечку у ног Джулии и устремил на неё пристальный взгляд. Она озадаченно воззрилась на меня.
— Что вы хотите этим сказать, Леонелло?
— А то, что святой отец старше вас более чем на сорок лет. У него вспыльчивый нрав, непостоянное сердце, и если он будет и дальше толстеть, то скоро станет похож на мешок с пшеном. — Я протянул руку и потрепал ухо стоящего рядом козла Джулии. — Так что, ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?
Она пожала плечами.
— Он всё, что у меня есть...
— Вздор. У вас есть муж, у вас есть ребёнок, у вас есть ваша семья. Вы могли бы позволить Его Святейшеству уйти к другой, а сами уехать к мужу, дабы зажить спокойной семейной жизнью, о которой вы, по вашим собственным словам, так мечтали в юности. Однако вы сидите здесь и, точно какой-нибудь французский генерал, планируете кампанию, чтобы вновь завоевать вашего любовника-Папу, и мне интересно, почему. — Я вопросительно приподнял бровь, удивляясь сам себе, почему я всё это говорю. — Может быть, всё дело в драгоценностях, которые он вам дарил? Сомневаюсь, что ваш муж смог бы дарить вам такие красивые сверкающие побрякушки, к каким вы привыкли. Быть может, вам просто тошно от мысли, что на день рождения вы больше не получите нового сапфирового ожерелья? Или же вам не хватает самого святого отца — хотя он стареет и толстеет, в его языке, видимо, всё-таки скрыт немалый талант, если судить по звукам, которые вы издавали в постели и которые слышны из-за двери спальни. Я полагал, что это всё притворство, но, возможно, я ошибался.
На щеках La Bella вспыхнули красные пятна, но я не дал ей ответить.
— А может быть, несмотря на своё воспитание, вы просто не созданы для замужества? Говорят, что из наихудших жён получаются наилучшие шлюхи.
— Вы закончили? — тихо спросила она.
— О, вы же меня знаете. Я могу говорить до бесконечности.
— Да можете, особенно когда говорите гадости. Как хорошо у вас получается быть жестоким. — Она посмотрела на меня и чуть заметно покачала головой. — Почему, Леонелло?
— Потому что вы здесь, — без обиняков сказал я. — А мне скучно, но приходится везде вас сопровождать в этом захолустье, в то время как я предпочёл бы...
«Искать убийцу». В последнее время я начал думать, что это никак не может быть Чезаре Борджиа. В самом деле, сыну Папы есть чем заняться, так что вряд ли он охотится за шлюхами, чтобы их убить. Если на службе Борджиа и есть кто-то, кого можно заподозрить в тёмных делах, то наиболее вероятная кандидатура — каменнолицый Микелотто. Насколько мне было известно, он гасил человеческие жизни с такой же лёгкостью, с какой кот убивает мышей. Но Микелотто был верным хозяйским псом; похоже, он никогда ничего не говорил и не делал без приказа Чезаре. Хватило бы у него пороху совершить убийство по собственной инициативе, а не по команде Чезаре?
— Вы предпочли бы что? — спросила мадонна Джулия.
— Ничего, — небрежно сказал я. — Просто у нас, кривобоких коротышек, извращённые души. Неужели вы этого не знали, госпожа шлюха?
— Я, пожалуй, пойду поцелую на ночь Лауру и отправлюсь спать. — Джулия встала. — Вы мне больше не нужны, Леонелло.
— Нынче вечером? Или вообще? Полагаю, теперь вы меня уволите. Должен сказать, мне будет не хватать библиотеки вашего Папы.
— С какой стати мне вас увольнять? — Она повернула голову и посмотрела на меня через плечо, точно под таким же углом, как на её живой картине, где она изображала Матерь Божью в «Преображении Господнем». — Если вы решили быть беспричинно мстительным, это вовсе не значит, что я должна следовать вашему примеру. Кстати, спасибо вам за то, что присудили корону красоты Лукреции. Это было доброе дело.
— Это было самое меньшее, что я мог сделать, — сказал я. — После того, как из-за вашего представления с обнажённой рукой у её мужа случилась такая эрекция, что одно место у него стало твёрдым, как древко копья.
La Bella взглянула на Лукрецию, и вид у неё был сокрушённый и пристыженный, что вызвало у меня ярость. Все мои оскорбления отскочили от неё, как брошенная галька отскакивает от стены, а проняло её только сознание обиды, которую она невольно нанесла Лукреции.
Моя хозяйка тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, пошла к себе, её козёл остался в гостиной, и я скорчил ему рожу.
— Тебя следовало давным-давно превратить в пирог, — сказал я ему, на что несчастная тварь заблеяла и начала жевать чёрный бархатный рукав моего камзола.
— Как, Джулия уже легла спать? — спросила Лукреция мадонну Адриану, шурша юбками, расписанными цветами.
— Да, и в очень подавленном расположении духа. — Мадонна Адриана неодобрительно посмотрела на меня. — Леонелло наговорил ей гадостей.
— А подслушивать некрасиво, — ни на кого не глядя, сказал я. Мадонна Адриана фыркнула и отвела Лукрецию к камину, подальше от меня.
— Не знала, что хоть один мужчина в мире может наговорить гадостей Джулии. — Лукреция, игнорируя меня, склонилась к завитой голове мадонны Адрианы. — Даже мой отец — даже когда он в ярости, ей достаточно посмотреть на него, сморщив нос, и он тает. Это несправедливо и нечестно.
— В этом мире нет справедливости, моя птичка. — И мадонна Адриана пригладила волосы своей бывшей подопечной.
Юная графиня ди Пезаро принялась теребить розу, нарисованную на её юбке. Её голос звучал очень тихо, но я всё равно хорошо её слышал; вынув из кошеля мою колоду карт, я сделал вид, что поглощён её тасованием. Может быть, подслушивать и некрасиво, но у меня уж слишком хорошо это получается.
— Я много часов затратила на это платье, и что же, хоть кто-нибудь на меня посмотрел? — возмущённо вопросила Лукреция, и мадонна Адриана вздохнула. — Нет, они смотрели на неё. Они всегда смотрят на неё. Я выше её, и у меня глаза голубые, что намного красивее тёмных. Пусть мои волосы не такие длинные, зато, по крайней мере, я не полнею оттого, что ем слишком много печений, — и всё равно все мужчины смотрят только на неё. Хотя я дочь Папы, графиня ди Пезаро, и это мой дом.
— Разумеется, твой, — успокаивая её, молвила мадонна Адриана. — А Джулия — твоя подруга.
— Я знаю. — Лукреция накрутила на палец локон своих светлых волос. — Я бы никогда не очутилась здесь вместе с мужем, если бы не она. Но я была бы не прочь, если бы мужчины иногда смотрели и на меня. Особенно в моём доме. — В её голосе зазвучала злая нотка. — Я напишу отцу, что состязание в красоте выиграла Катерина Гонзага. И скажу ему, что она выше и красивее Джулии.
— И тогда, быть может, он вместо Джулии сделает своей любовницей её, — сказала мадонна Адриана. — Неужели тебе в самом деле хочется делить внимание отца с этой важничающей ломбардкой, а не с нашей Джулией, с которой так приятно поговорить за обедом? Которая одалживает тебе свои драгоценности, стоит тебе только попросить? Которая научила тебя справляться со шлейфом твоего свадебного платья?
Графиня ди Пезаро опять вздохнула, и мадонна Адриана обняла её за плечи.
— А теперь в постель, моя птичка, — молвила она, и они, шелестя платьями, без лишних слов удалились, оставив мужчин заниматься серьёзным делом, сиречь строить предположения насчёт того, когда и как вторгнутся французы. «Строить предположения» звучит намного достойнее и серьёзнее, чем «пьяно разглагольствовать». Ручной козёл Джулии посмотрел на меня, проглотив кисточку, которую он только что отъел от подушки стула, и снова проблеял: — Бе-е-е.
— Нечего на меня блеять, — сказал я. — Я вовсе не чувствую себя виноватым.
Нет, пожалуй, всё-таки чувствовал. Наверное, я был слишком суров к моей бедной, маленькой, так любящей похихикать хозяйке, которая, по правде сказать, никогда не была ко мне не то что жестока или высокомерна, но даже просто невнимательна. И она теперь почти не смеялась; от своего беспокойства из-за Папы она сделалась тихой и обращённой в себя.
В самом деле, у кривобоких коротышек извращённые души.
ГЛАВА 14
Моё сердце там, где моё сокровище.
КАРМЕЛИНА
— Кармелина! Кармелина, послушайте. — Из огромной мраморной ванны с синими прожилками выплеснулась вода, когда мадонна Джулия поманила меня к себе в жарко натопленной ванной комнате. Я поставила тарелку пирожных, которые я принесла папской любовнице пожевать, пока ей будут мыть голову. Она сидела одна в громадной мраморной ванне, наполовину скрытая облаками пара, который наполнял небольшую ванную комнату, выложенную сине-зелёным мрамором, мокрые завитки её золотистых волос плавали на поверхности горячей воды, словно светлые водоросли. Её обнажённые плечи розово блестели, а за её спиной стояла служанка с засученными рукавами и массировала кожу её головы. Я осторожно подошла к ванне, стараясь не поскользнуться на мокром от пара полу, украшенном мозаикой в римском стиле — сплетающиеся рыбы и русалки, — и мадонна Джулия посмотрела на меня с сияющей улыбкой. — Я получила письмо от Его Святейшества. — Она взмахнула толстой пачкой листков. — Только послушайте, что он мне пишет!
Она прочистила горло и басовито, имитируя испанский акцент Папы, прочитала:
— «Все говорят, что, когда ты стояла рядом с нею, — он имеет в виду эту спесивую Катерину Гонзага, — она казалась всего лишь фонарём рядом с солнцем».
— Прекрасно сказано, — одобрила я, обменявшись усмешкой со служанкой, которая массировала кожу головы мадонны Джулии. — Во время своего недолгого пребывания в графском дворце толстый граф Оттавиано да Монтеведжо не обидел никого, а вот его жена сумела восстановить против себя всех. Мадонна Катерина Гонзага воротила нос от красот палаццо, пожаловалась, что мои жаренные с лимонным соком сардины якобы пересолены, а, уезжая, оставила в своей комнате хлев. Если бы они с мужем не уехали дальше на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, служанки начали бы плевать в её вино.
— Когда я писала о ней Родриго, то превознесла её до небес, — злорадно сказала Джулия. — Не годится показывать, что ты завидуешь другим женщинам. Мужчины и так раздуваются от сознания собственной важности, считая, что за их внимание мы дерёмся друг с другом, как кошки, не так ли? Даже если за их внимание мы действительно дерёмся, как кошки. Господи, какая же сложная штука любовь! Если бы она не была так чудесна, не несла с собою такое наслаждение, никто бы вообще не влюблялся. — Джулия поцеловала письмо, не обращая внимания на то, что на него, размывая чернила, попадает вода из ванны. — Я написала ответное письмо и отправила его со следующим же нарочным. Мой Папа называет себя «человеком, который любит тебя больше, чем кто-либо другой в этом мире». Разве это не прекрасно?
— У Его Святейшества красивый слог, — сказала я. Год или два назад я была бы шокирована до глубины души, если бы кто-то мне сказал, что я буду обсуждать стиль и содержание любовных писем Папы Римского. Но сейчас я нисколько не чувствовала себя шокированной. — И он говорит о своей любви прямо, без обиняков, верно, мадонна Джулия?
— Он всегда без обиняков говорит о том, что чувствует. И некоторые ещё спрашивают, почему я хочу его удержать. — Джулия La Bella сердито фыркнула, но тут же снова улыбнулась, перечитывая письмо. — Дальше он рассказывает мне все римские новости и сплетни. Теперь, когда его жена беременна, Хуан всё просит разрешить ему вернуться домой из Испании — вы можете представить себе Хуана в роли отца? Я вас умоляю! А эта Шлюха Арагонская превратила жизнь Джоффре в ад. Она и Катерина Гонзага одного поля ягоды... — Джулия перелистнула несколько страниц. — Ага, вот это место. Мой Папа обвиняет меня в бессердечии за то, что я хорошо провожу время без него. — В её глазах засияла нежность. — Он по мне скучает.
— Вряд ли по мне кто-то бы скучал, если бы я вдруг куда-то пропала, — откровенно сказала я, снова взяв тарелку из майолики, на которой лежали пирожные, и принося её к ванне. — Во всяком случае, до тех пор, пока бы не пришло время поесть.
— А как поживает ваш таинственный любовник? — Глаза мадонны Джулии загорелись. — Тот самый, ради которого вы разузнали о том, как можно использовать лаймы? Напомните мне, как его зовут?
Я подавила улыбку.
— Я никогда не говорила вам, как его зовут, мадонна Джулия.
— Ну, так скажите сейчас. И пожалуйста, сядьте и поешьте этих пирожных вместо меня. Я опять полнею, и мне надо сбросить часть этого жира, так что сладости мне противопоказаны. Мне очень жаль, что мне их нельзя, потому что я всегда ем, когда принимаю ванну. — Джулия смотрела на меня с завистью, когда я взяла с тарелки пирожное. Пирожные из сладкой творожной массы и айвы — прямиком со страницы 104, параграф «Сладости». — Почему толстею я, а не вы? Ведь поварам полагается быть толстыми!
— Вовсе нет, — возразила я. — Настоящие повара слишком заняты беготнёй взад и вперёд с котелками, вертелами и мешалками для хлебного теста, чтобы сесть и поесть. Мы едим, только когда пробуем то, что готовим. Никогда не имейте никаких дел с толстым поваром, мадонна Джулия. Такой повар либо слишком успешен, либо слишком ленив, чтобы оторвать свою задницу от стула.
— Уверена, что это хороший совет, но мне хотелось бы больше узнать об этом вашем любовнике, Кармелина. Он тоже повар? Он красив?
— Ныряйте и полощите волосы, мадонна Джулия, — скомандовала служанка.
— Никто не говорит ничего интересного, пока я не промою волосы, — предупредила мадонна Джулия и, отложив письмо в сторону, нырнула под воду. Она побарахталась, выставляя наружу то колено, то локоть, и, вымыв наконец из волос мыло, вынырнула на поверхность, точно русалка. — Если вы не хотите рассказать мне, кто ваш любовник, то послушайте, что я пишу моему. Он любит, чтобы любовные письма были яркими, выразительными, драматичными, и я не уверена, правильно ли я выбрала тон. «Моё счастье зависит от Вашего Святейшества, так что я не могу наслаждаться удовольствиями Пезаро...»
Она ещё не успела дочитать письмо до конца, когда в наполненную паром и ароматами ванную вдруг ворвался холодный воздух. Я обернулась и увидела квадратную, одетую в бархат фигуру Адрианы да Мила. Я торопливо встала — любовница Папы не видела ничего зазорного в том, чтобы болтать со слугами, но её свекровь не любила, когда время, за которое она платила, терялось понапрасну. Однако мадонна Адриана едва удостоила взглядом меня или служанку, которая стёрла с лица улыбку и с внезапным приливом усердия начала вынимать тяжёлые мокрые волосы Джулии из воды. В руке мадонна Адриана держала ещё одно письмо.
— От Его Святейшества? — Джулия рассмеялась. — Да он пишет мне через день!
— Нет, из Каподимонте. От твоей семьи. — Лицо мадонны Адрианы было серьёзно. Она посмотрела на меня и служанку и велела: — Оставьте нас.
Я молча присела в реверансе и пошла вон.
— Давай послушаем, — шепнула служанка, и мы обе остановились за полуоткрытой дверью.
— Я принесла дурные вести, моя дорогая, — продолжила мадонна Адриана. — Боюсь, твой брат болен.
— Сандро? — прошептала Джулия так тихо, что я едва расслышала. — О нет...
— Нет, не кардинал Фарнезе. Другой твой брат, Анджело. Он подхватил очень тяжёлую лихорадку. Твоя семья считает...
Из ванной донёсся громкий плеск.
— Кармелина! — позвала Джулия. — Пиа! Я знаю, что вы обе подслушиваете под дверью!
Я влетела обратно в ванную и сделала ещё один реверанс. Моя хозяйка вылезла из ванны, во все стороны хлынула вода, и тарелка с творожными пирожными упала на пол и раскололась.
— Пиа, — сказала мадонна Джулия, — поди скажи няне Лауры, чтобы готовила мою дочь к отъезду и готовилась сама.
— Моя дорогая, ты не можешь поехать в Каподимонте, — запротестовала мадонна Адриана. — Его Святейшество никогда тебе этого не позволит — ведь французская армия с каждым днём продвигается всё южнее...
— Родриго не имеет к этому никакого отношения.
— Ну, как же не имеет? Думаешь, он позволит тебе двинуться в путь внезапно, без свиты и без спроса?
— Кармелина, будьте добры, разыщите Леонелло. — Взгляд мадонны Джулии остановился на мне; я в это время подбирала с пола осколки тарелки. — Я знаю, вы его терпеть не можете, и мне, честно говоря, тоже не хочется его видеть, после того как он наговорил мне столько гадостей, но во время путешествия мне понадобится его защита. И со мной, разумеется, поедут мои всегдашние стражники и конюхи; пожалуйста, скажите дворецкому.
— Да, мадонна Джулия, — ответила я.
— Вы тоже поедете со мной. Я не собираюсь останавливаться на постоялых дворах, так что мне понадобится, чтобы кто-то готовил во время пути. Возьмите своего подмастерья, если вам понадобится кто-то, чтобы выполнял тяжёлую работу.
— Джулия, прошу тебя... — На лице мадонны Адрианы от горячего пара выступил пот. — Ты просто не можешь...
— ...не приехать к умирающему брату? — вспыхнула Джулия; она, обнажённая, прямая, стояла на мозаичном полу, и её мокрые волосы струились по спине. — Конечно, не могу. Пожалуйста, передайте Лукреции, что я её люблю, и скажите ей, что у меня не было времени, чтобы поблагодарить синьора Сфорца за его гостеприимство.
Мадонна Джулия повернулась к своей служанке и, перекинув мокрые волосы через плечо, начала торопливо заплетать их в косу.
— Приготовь моё платье для верховой езды, Пиа, и всего несколько платьев на замену, и больше ничего!
Но мадонна Адриана схватила её за руку и заговорила так тихо, что я не должна была бы услышать, — но я целыми днями прислушивалась к чуть слышному шёпоту моих недовольных судомоек.
— Джулия, дорогая, Родриго был взбешён, когда ты ослушалась его в прошлый раз в вопросе о браке Лукреции. Думаешь, он простит тебя теперь, когда у него только-только прошёл гнев на тебя за твоё предыдущее ослушание? По крайней мере, попроси сначала его разрешения. Тогда ты сможешь поехать к брату с полной папской охраной.
Джулия сделала глубокий вдох, и я подумала, что едва ли румянец на её щеках вызван только горячей ванной.
— Кармелина, — тихо сказала она, и я поспешно подошла к ней. — Подите, найдите Леонелло и помощников дворецкого. Мы выезжаем через час.
ДЖУЛИЯ
Не успела я соскочить с седла, как Сандро крепко меня обнял и приподнял над пыльными камнями, которыми был вымощен двор.
— Sorellina, — прошептал он. — Не думал, что Папа позволит тебе приехать, ведь французы...
— Я не собственность Папы. — У меня защипало глаза, и я прижалась лицом к плечу брата. — Анджело, он...
Красивое, худое лицо моего брата выглядело измученным. — Он умер от лихорадки нынче утром.
У меня сжалось сердце. По дороге в Каподимонте я едва не загнала свою серую кобылу, я кричала на Кармелину, на Леонелло и на остальных членов моей свиты, когда они предлагали остановиться, чтобы поспать, попить или отдохнуть — и ради чего? Мой старший брат умер, а я так и не смогла увидеть его в последний раз.
— Ш-ш, не плачь. — Сандро большим пальцем стёр слёзы, хлынувшие из моих глаз. — Главное, что ты приехала.
Как странно снова быть дома, как странно! Я опять была в продуваемом сквозняками восьмиугольном замке моего детства, немного осыпающемся на углах и с трёх сторон окружённом озером, так что звук плещущейся воды был слышен в каждой комнате. Стылая комната, которую я делила с Джероламой, ничуть не изменилась. В ней стояла та же кровать с балдахином и занавесками, в которой я дралась с сестрой за одеяла и мечтала о том, каким будет мой муж. Запах озера тоже был таким же, не изменились и пыльные улицы, где одетые во всё чёрное старухи сплетничали, сидя на ступеньках, где, крича и дерясь на палках, бегали дети, а мимо них тащились мулы, нагруженные всё ещё бьющейся рыбой. Моё старое платье, которое я нашла в сундуке, подошло мне, как и в девичестве, когда я ещё не слышала имён ни Орсино Орсини, ни Родриго Борджиа.
Как странно...
— Как долго мы здесь останемся? — спросил Леонелло.
Я посмотрела на него с удивлением. Он был здесь чужим; кусок другой жизни, совершенно неуместный посреди моей прежней. Он бросался в глаза, как проститутка в церкви, или как непристойность, сказанная посреди молитвы, или как французская армия в сердце Рима. — Не знаю, — сказала я ничего не выражающим голосом и пошла к своей семье.
Я никогда не была близка с Анджело, не то что с Сандро. Когда я родилась, Анджело был уже почти взрослым мужчиной, слишком занятым и важным, чтобы обращать внимание на новую сестру, которую впоследствии придётся снабдить приданым и выдать замуж. У него никогда не хватало на меня времени, до тех самых пор, пока я не стала папской любовницей и, значит, источником папских милостей. Я так до конца его и не простила и не хотела возвращаться в Каподимонте, чтобы увидеть его. Я думала, у меня будет время простить его позже, но времени у меня не оказалось.
Анджело лежал в гробу, освещённый свечами; за последний год он растолстел; его преждевременно выросший двойной подбородок распирал воротник. Его жена тихо плакала, прижимая к себе его двух маленьких дочерей.
Моя сестра Джеролама сидела рядом с нею, измученная, с покрасневшими глазами. Вместо привычной ругани она неожиданно меня обняла.
Как странно...
Я сидела у гроба Анджело, а Сандро и мой третий брат Бартоломео принимали гостей, приехавших в Каподимонте, чтобы выразить свои соболезнования. Знакомые лица, лица, лица, которые я знала с детства, так почему эти люди смотрят на меня с такой жадностью?
— Они все о тебе слышали, — сказала Джеролама с ноткой своего прежнего раздражения.
Конечно, они обо мне слышали — ведь я была маленькой Джулией Фарнезе, которая уехала из дома, чтобы выйти замуж, как и другие девушки, но вместо этого стала шлюхой Папы. Я была широко известна и пользовалась дурной славой. Собственно, я уже два года как пользовалась дурной славой, но за всё это время я ни разу не была дома и сегодня впервые видела, как мои соседи перешёптываются, глядя на меня. На следующий день во время похоронной процессии куда больше людей смотрели на меня, а не на провозимый по улицам гроб Анджело. Я проводила папскую дочь на её свадьбу в Ватикане, но я не шла рядом с Сандро, провожая моего старшего брата в последний путь — для этого я была недостаточно хороша. Я ждала в церкви в одолженном чёрном платье, которое было мне не впору, с покрытой головой, и смотрела, как туда входят сначала священники, потом вносят гроб, а за ним идут мои братья, и люди по-прежнему глазели на меня, как будто у меня было две головы.
Во время реквиема Сандро стоял рядом со мною, великолепный и кажущийся далёким, в своих алых кардинальских одеждах. Под его широким красным рукавом его пальцы были переплетены с моими.
— Кардинал Фарнезе, — насмешливо сказал кто-то во время произнесения надгробной речи. — Это кардинал, всем обязанный своей шлюхе-сестре — красную шапку он получил только потому, что приходится шурином Борджиа!
Сандро в бешенстве обернулся.
— Попридержи свой грязный язык! — огрызнулся он, и священник, певший «Кирие элейсон»[106], вдруг замолчал. Последовало короткое молчание, во время которого все таращились на нас. Я смотрела в пол, но Сандро устремил на любопытных гневный взгляд. «Kyrie eleison, Christe eleison...»[107] — снова запел священник, но только после того, как я услышала за спиной сдавленное хихиканье.
Остаток реквиема прошёл как в тумане. Я ничего не слышала, просто неотрывно смотрела на алтарь. Сама церковь нисколько не изменилась. Все, даже косоглазая мадонна, перед ликом которой я в детстве умирала от скуки во время мессы. Ступеньки, по которым я каждую неделю взбегала к исповеди. Ковчег с мощами, перед которым полупьяный монах пытался лапать меня, когда мне было двенадцать лет. Не изменилось и кладбище, сухая летняя трава была усеяна крошечными жёлтыми цветами. У могилы, в которую должны были опустить Анджело, я сорвала один такой цветок и потом стояла, вертя его в руке, без слёз глядя, как гроб моего брата опускают в землю. Рядом со мною рыдала его жена — значит ли это, что она так сильно его любила? Я не знала. Как это странно — иметь мужа, которого ты любишь и который, быть может, даже любит тебя.
— Шлюха, — прошептал кто-то за моей спиной.
— Ты вернёшься в Рим? — спросил меня Сандро на следующий день после того, как мы предали земле нашего брата. Он нашёл меня на вершине самой высокой башни, откуда я смотрела на озеро. В юности я провела здесь столько часов, надев старую шляпу без тульи и подставив лучам солнца свои волосы. Тогда я не могла позволить себе дорогие шафран и киноварь. Сандро опёрся локтем на парапет и посмотрел на меня сверху вниз.
— Я должна вернуться в Рим. — Я уже получила письмо от мадонны Адрианы, в котором она предупреждала, что Родриго страшно на меня гневается. Не за то, что я поспешила к своему умирающему брату, а за то, что я сделала это, не испросив позволения и презрев опасность, исходящую от наступающей французской армии. — Но сейчас я ехать не хочу.
— Вот и хорошо, — Сандро взъерошил мои волосы. — Мне не нравится, когда ты срываешься с места всякий раз, когда этому старому козлу вздумается заблеять.
Я посмотрела на своего брата.
— По-моему, мы договорились, что ты не будешь обзывать святого отца у него за спиной.
— Я ведь не могу обозвать его в лицо. Мне он не настолько не нравится. Но... — в голосе Сандро зазвучало злорадство, — ...я с удовольствием думаю о том, как наш святой отец кипит от злости, словно отвергнутый школяр, в то время как ты убегаешь от него, чтобы насладиться каникулами.
— У нас в семье похороны, Сандро. Какие уж тут каникулы!
— Как Менелай, кипящий от злости, потому что Елена сбежала в Трою с Парисом[108].
Я не могла удержаться от смеха. Когда я приехала, Сандро был таким измученным и печальным, и я была рада видеть, что он немного приободрился. Он не был создан для печали.
— Так ты на какое-то время останешься? — не унимался он. — Я думаю и сам немного пожить дома и ненадолго увильнуть от моих обязанностей в Риме. Всё равно все считают, что я не кардинал, а шут гороховый; ну, так я буду соответствовать своей репутации.
— Ты и впрямь шут гороховый, — сказала я. — Ты худший кардинал во всём христианском мире.
— Я во всём следую примеру моего святого отца, — с благочестивым видом ответствовал Сандро. — Вплоть до роскошного палаццо и незаконнорождённых детей. Ты знаешь, что Сильвия беременна? Мой первый незаконнорождённый ребёнок, такая веха!
— О, Сандро!
— Ей всё время хочется устриц, — весело молвил он. — А тебе хотелось устриц? Они очень дорогие. Может быть, она просто притворяется, что не может без них жить, потому что знает — в её нынешнем положении я куплю ей всё, что угодно. Она хочет мальчика — она уже планирует, что когда-нибудь я стану Папой, и тогда она станет La Bella Рима, а наш сын женится на испанской принцессе или на неаполитанской герцогине, точь-в-точь как сыновья Борджиа. У меня не хватает духу сказать ей, что скорее Папой изберут твоего ручного козлика, чем меня.
— Ты должен ей сказать, что быть La Bella — это не только роскошь, блеск и драгоценности. — После похорон Анджело я обнаружила, что на мой подол кто-то плюнул. Мужчины бросали на меня плотоядные взоры, а их жёны оттаскивали их за локти. Несколько подруг моего детства — девочек, вместе с которыми я когда-то шушукалась и мечтала по дороге на исповедь, планируя, какие платья мы будем носить, когда вырастем, и какие красивые у нас будут мужья, — посмотрели сквозь меня, когда я с ними поздоровалась. В Риме на меня тоже смотрели как на шлюху, но я всё же была важной персоной; персоной, через которую можно было испросить у Папы каких-то милостей и приобрести влияние. Но здесь, в маленьком пыльном Каподимонте, жена, ушедшая от мужа, была просто шлюхой, независимо от того, насколько важным был человек, с которым она согрешила. Так что неудивительно, что ни одна из моих респектабельных замужних подруг больше не желала меня знать.
— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.
Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.
— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.
— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.
Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.
— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.
— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.
— Не знаю.
Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.
— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие. Я вас умоляю!
— Какая нелепость, — согласилась я. Однако безумные доминиканские монахи казались мне такими же далёкими, как и всё остальное. Меня нисколько не интересовало даже наступление французов, хотя во время мессы люди шептались о том, что они, насилуя и убивая, продвинулись на юг аж до Пармы — или до Болоньи? Ничто не изменит Каподимонте, даже вторжение французов. Здесь никогда ничего не менялось. Когда-то это меня бесило, но теперь что-то изменилось во мне.
Вскоре я получила ещё одно письмо от мужа. И ещё одно письмо от моего Папы, который, по-видимому, узнал о письмах Орсино, потому что на одной короткой страничке он перешёл от раздражения к бешенству. Он начал со слов: «Неблагодарная, коварная Джулия!» и продолжал упрёки по нарастающей.
«Ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?» — спросил меня Леонелло, когда мы ещё были в Пезаро, и его вопрос так настойчиво звучал у меня в голове, что с тех пор я избегала с ним говорить. Действительно, ради чего? Ведь если бы я надоела Родриго, я вернулась бы как раз к той жизни, какой жила сейчас. И даже если мне порой и бывало одиноко в моей постели и моё тело иногда тосковало по мужским объятиям, я поняла, что мне недоставало той жизни, что была у меня до замужества, то есть моей нынешней. Мне куда больше нравились спокойные, размеренные трапезы с моей семьёй, чем палаццо, полное честолюбивых придворных, скользких послов и плетущих интриги кардиналов. Мне нравилось проводить время не с просителями, ищущими милостей Папы, а с вдовою Анджело, которую я пыталась отговорить от мысли уйти в монастырь; с Сандро и его бойкой любовницей Сильвией, которую он начал привозить с собой, приезжая из Рима, всякий раз, когда ему приходила охота увильнуть от своих церковных обязанностей. Но более всего мне нравилось проводить дни с Лаурой. Весь день, каждый день, расчёсывая её волосы, плавая с нею в озере, уча её первым в её жизни молитвам — ведь теперь она уже хорошо произносила слова. Ухаживая за ней самолично, вместо того чтобы на несколько часов оставлять её няне, потому что мне надо было присутствовать на очередном банкете в Ватикане.
Мне нравилось быть обыкновенной. Снова быть просто Джулией Фарнезе, а не Джулией La Bella, не Венерой Ватикана, не Христовой невестой.
Лето заканчивалось, приближалась осень. Мой Папа уже не просто гневался, он сходил с ума от бешенства.
— Он велел мне привезти тебя обратно в Рим, иначе — отлучение от Церкви, — сообщил Сандро.
— И кого из нас он отлучит?
— Обоих, если мы спешно не вернёмся. Мне приказано возвратить тебя в Рим немедля. — Сандро устремил на меня задумчивый взгляд. — Небольшие каникулы — это неплохо, sorellina, но скажи, что ещё ты задумала?
— Не знаю, — призналась я. Сейчас я знала только одно — что мне нужно время подумать. Я бродила по берегу озера с Лаурой, кивая рыбакам, пока они не начали робко кивать в ответ, касаясь своих шапок. Я возродила старое обыкновение своей матери собирать еду и старую одежду и раздавать это нищим, которые толпились у церкви. Сама церковь нуждалась в срочном ремонте.
— Ещё один ненастный сезон — и башня проломит крышу, — сказал священник. Я начала изучать планы ремонтных работ, разговаривать с каменщиками, записывать примерные цифры и в конце концов выбила из моего старшего брата Бартоломео деньги на восстановление. На берегу озера каждый год устраивался праздник, которым всегда руководила наша семья, и на этот раз призы раздавала я. Когда я вручала кошель с деньгами за самый большой улов сезона, одна или две женщины мне улыбнулись.
— Ты не можешь оставаться здесь так долго, — предупредила меня Джеролама во время одного из своих визитов. — Святой отец не станет увиваться вокруг тебя вечно. Подумай о семье!
— Я и думаю, — резко ответила я. — Разве не ты всё время твердила мне, что моя безнравственность — позор для всех Фарнезе?
Её глаза блеснули.
— К тому же, — добавила я, — я хочу увидеть, как эту разваливающуюся церковную башню укрепят. — Так приятно заниматься чем-то большим, чем алтарный покров, или добиться чего-то более значимого, чем идеально выбеленные солнцем волосы. — Я чувствовала себя... толковой. Не просто красивой, годной не только для декоративных целей. Это чувство ещё более усилилось на следующий день, когда я услышала донёсшийся из кухонь истошный крик и затем одно за другим несколько венецианских ругательств, и, вбежав туда, увидела, что моя всегда такая невозмутимая Кармелина залезла на стол, спасаясь от лениво ползущей по каменным плитам пола змеи. — Это же просто водяная змея! — рассмеялась я. — Они вечно заползают в дом с озера. Тут нечего бояться!
— Убей её, Бартоломео! — завопила Кармелина, не обращая внимания на мои слова.
— Вы с ума сошли? — Её рыжий подмастерье залез на стол рядом с ней. — Я не выношу змей!
— Она совершенно безобидна! — пристыдила я их. — Да что с вами? Вы спокойно тушите этих мерзких угрей из Тибра, но боитесь безвредной водяной змеи? — Я ухватила шипящую тварь щипцами Кармелины и выбросила её во двор. Моя повариха воззрилась на меня в изумлении.
— Святая Марфа! — пробормотала она, слезая со стола. — Джулия La Bella? Вместо этого вас следовало бы назвать Джулия La Coraggiosa[109].
Джулия Смелая? Мне это понравилось.
Наверное, с моей стороны было весьма смело написать Родриго и сказать ему, что до моего приезда в Рим я намерена навестить Орсино. «Он написал мне и попросил приехать к нему в Бассанелло». А может быть, это было просто глупо, потому что я думаю, что этим письмом чуть не убила моего Папу. Его апоплектический рёв донёсся до меня из самого Рима.
«Мы не могли поверить, что ты будешь такой неблагодарной, — написал он в своём следующем письме, почти разрывая бумагу. — И это после всех твоих обещаний, что ты будешь верна нашим указаниям и не станешь ездить к Орсино! Но сейчас ты делаешь прямо противоположное! Рискуешь своей жизнью, уезжая в Бассанелло — несомненно, с целью вновь отдаться этому жеребцу!»
«Жеребцу». Я вас умоляю.
И в конце концов я не поехала в Бассанелло. Вместо этого Орсино приехал ко мне.
ЛЕОНЕЛЛО
— Осторожнее, — крикнул я вслед маленькой Лауре Орсини. Дочурка Джулии Фарнезе бегала по краю озера, смуглая и голенькая, как маленькая водяная нимфа, её сброшенная за ненадобностью рубашка лежала рядом со мною. Я сидел в тени высокого дуба и бдительно наблюдал за своей маленькой подопечной. Был уже ноябрь, но зимние холода ещё не наступили, и было ещё достаточно тепло для того, чтобы Лаура могла носиться у озера совсем раздетой.
— Нельзя позволять ей бегать вот так, — журили Джулию её шокированные невестки. — Это же неприлично!
— Я тоже плавала в этом озере голой, когда была в её возрасте, — возразила Джулия. — И со мною не случилось ничего дурного. Пусть бегает, у нас ещё масса времени, чтобы воспитать из неё важную даму.
— Хотя бы заставь её надевать сорочку в присутствии мужчин! — Невестки бросили недовольные взгляды на меня. Но Джулия их не послушалась, и, поскольку нынче днём она отправилась — как делала на удивление часто — отнести еду нищим Каподимонте, её дочка осталась на попечении моём и нескольких нянек. Мы должны были отвести малышку вниз по извилистой тропе, которая, словно лестница, спускалась от замка к плещущемуся внизу озеру, где между скал росли дубы. Устав от болтовни нянек, я услал их обратно в замок; передо мною простиралось озеро, голубое и сверкающее под таким же голубым куполом неба: над головой пели дрозды; на другом берегу озера виднелся шпиль церкви. Хотя было всё ещё тепло как летом, на ветвях дуба я уже видел засохшие листья, палая сухая листва шуршала подо мною, когда я ворочался на своём расстеленном под дубом плаще, и я отчётливо понял — настала осень.
Нравилось это La Bella или нет, её летняя идиллия подошла к концу.
— Лео, Лео! — закричала с кромки воды Лаура. — Чипаски!
Я уже хорошо понимал, что хотела сказать полуторагодовалая Лаура. «Чипаски» означали «черепашки».
— Только не говори про них синьорине Кармелине, когда я отведу тебя в кухни на обед, — посоветовал я, глядя на неё поверх «Размышлений» Марка Аврелия. А то она придёт сюда с сачком, и на следующий день эта малышка-черепашка, которую ты держишь в руке, очутится на твоей тарелке.
Лаура захихикала; маленький подвижный бесёнок, сидящий на пятках и шевелящий пальчиками ног в мягкой озёрной грязи, осторожно выпуская черепашку обратно в воду. Половину лета она училась ходить и бегать возле озера, и её кожа за это время загорела почти до черноты, а светлые мягкие кудряшки выгорели на солнце до бледно-золотистого цвета. — Не глубже чем по колено, — предупредил я, когда она зашла в озеро. — Ты же знаешь, что сказала твоя матушка.
— Да, Лео. — Лауре я нравился. Я был для неё старым дядей, но из-за моего низкого роста ей было со мною удобно. Она делала свои первые неуверенные шаги, держась за мои короткие пальцы, и я не имел ничего против. Она была прелестная малышка, слишком маленькая, чтобы знать, как быть жестокой. Почему бы не насладиться этим, пока она не стала старше?
— Леонелло!
Это был голос мадонны Джулии, и ещё до того, как я поднял взгляд от книги, мне показалось, что он звучит странно. Как-то сдавленно, и, когда я увидел, как она приближается, осторожно ступая по берегу озера у кромки воды, я заметил, что за нею идёт ещё одна фигура. Молодой человек, примерно двадцати одного года, светловолосый, голубоглазый, всё ещё по-юношески худой. Я пощупал маленький ножик в моей манжете больше по привычке, чем из страха. За все два с лишним года, что я служил телохранителем у La Bella, мне ещё никогда не приходилось вставать на её защиту, и вряд ли мне надо будет защищать её от этого молодого человека, которого она по собственной воле вела к своей дочери.
— Лаура, — сказала она, наклоняясь, и малышка бросилась в её объятия, точно маленькая коричневая обезьянка. Джулия подняла её, пригладив её светлые кудряшки, и повернулась к молодому человеку с улыбкой, которую, пожалуй, можно было назвать... нервной. — Лаура, позволь мне представить тебе Орсино Орсини.
Dio. Я положил книгу на плащ, с большим интересом глядя на нашего нежданного гостя. Я никогда прежде его не видел — молодого мужа Джулии, которому наставил рога сам Папа Римский.
— Это она? — У юноши был приятный тенор, но звучал он нервозно.
— Да. Lauretta mia, это твой... то есть это мой...
Тут Джулия остановилась. «Твой отец», но что касалось отцов, то Лаура знала только одного — грубовато-добродушного, весёлого Римского Папу. «Мой муж», но насколько мне было известно, мадонна Джулия последний раз видела его ещё до рождения Лауры.
— Это Орсино Орсини, — сказала в конце концов La Bella, присев в реверансе с малышкой на руках и избегнув таким образом всего этого запутанного клубка проблем.
Голубые глаза Орсино Орсини быстро оглядели девочку, которая носила его фамилию. Может быть, он искал в её лице сходство с собой? «Бесполезно», — подумал я. Все хорошенькие белокурые девочки похожи друг на друга — и мужчины настаивают, что их дети похожи на них только из тщеславия. Лаура была просто счастливым ребёнком на руках у матери и нисколько не походила ни на Орсини, ни на Борджиа.
— Она красавица, — сказал наконец Орсино. Он хотел было коснуться пальцем щеки Лауры, но она, внезапно застеснявшись, уткнулась лицом в шею матери. Орсино посмотрел на Джулию и тоже застеснялся. — Ты тоже красивая. Такая же красивая, какой я тебя запомнил.
— Спасибо. — Если он рассчитывал, что она покраснеет как девчонка, то он просто не знал, какую уверенность в себе его жена приобрела за последние два года. — Ты хорошо выглядишь, Орсино. Я вижу, ты вырос.
— Да. На целых два дюйма. — Он распрямил плечи. — Я много езжу верхом и от этого стал намного сильнее. Ты знаешь, что теперь у меня есть condotta?[110] Я почти всё время в седле, вместе с моими солдатами.
Джулия склонила набок голову, разглядывая его профиль.
— Ты сломал нос?
— Да. — Он кашлянул. — Я это... В общем, мне его сломали в бою — мои люди и я сражались против этих миланских головорезов...
Я фыркнул, и совсем не тихо. Орсино посмотрел на меня сверху вниз с таким видом, будто это заговорил куст.
— Это ещё что? — спросил он у Джулии.
— Это тог, кто говорит, что вы лжец, — заметил я, прежде чем она успела ответить. — Вам сломали нос отнюдь не в бою, синьор Орсини. Мы с кардиналом Фарнезе много беседуем за игрой в примьеру, и не только о новостях из коллегии кардиналов. Он рассказал мне кое-что и о делах, так сказать, семейных...
Джулия удивлённо подняла брови.
Орсино покраснел и коснулся своего крючковатого носа.
— Это был твой брат, — признался он. — Он набросился на меня, после того как э-э...
— После того, как узнал, что вы согласились одолжить свою молодую жену другому в качестве шлюхи, — услужливо закончил я. — Брат мадонны Джулии нашёл вас, когда вы охотились, стащил вас с коня и сломал вам нос и два ребра.
— В самом деле? — Джулия, похоже, была довольна. — Сандро мне ничего не говорил. А что ты здесь делаешь, Орсино? Судя по твоему последнему письму, ты должен сейчас идти со своими солдатами на французов.
Стало быть, они друг другу писали? Очень интересно. Вряд ли это понравилось бы Папе. Впрочем, ему сейчас не нравилось всё, касающееся затянувшегося отсутствия Джулии.
— Я послал своих людей вперёд, а сам вернулся в Бассанелло. А потом сюда. — Глядя на свои сапоги, он носком нарисовал черту на озёрной грязи, потом тщательно стёр её подошвой. — Я... хотел тебя увидеть.
Джулия пристально смотрела на него поверх кудрявой головки Лауры. Улыбка сошла с её лица, и она перестала нервно моргать; сейчас её лицо не выражало никаких эмоций, словно лицо мраморной богини, глядящей поверх голов тех, кто пришёл ей поклониться.
— Ты ведь никогда не была в Бассанелло, верно? — продолжал Орсино, по-прежнему избегая смотреть в глаза жене. — В нём нет ничего особенного — просто невысокие холмы и крепость. Вот Карбоньяно я бы хотел тебе когда-нибудь показать — там красиво. Там есть замок, снаружи он выглядит грубо — просто квадратное строение с зубчатыми стенами, но внутри он красив. Там есть зал с расписным потолком.
— Расписные потолки, — заметил я. — О Боже, какая утончённость.
— Я слышала о Карбоньяно. — Джулия поискала глазами сорочку, которую скинула Лаура, и нагнулась, чтобы её поднять. — Ведь это тот самый город, который Его Святейшество подарил тебе за то, что ты на длительное время одолжил ему свою жену? — Её голос звучал спокойно и ровно, в нём не было ни гнева, ни какого-либо иного чувства — но Орсино опять покраснел.
— Рядом есть озеро, — упрямо продолжал он. — Lago di Vico[111]. Оно не такое большое, как это, — и он махнул рукою в сторону синего простора озера Больсена, — но красивое. Летом с озера дует ветерок и навевает прохладу. И мы производим очень хорошее оливковое масло, а также орехи фундук.
— Не только расписные потолки, но и орехи фундук, — ни на кого не глядя, прокомментировал я. — Возможно ли представить себе подобную роскошь?
Орсино, покраснев, взглянул на меня.
— Послушайте, вы можете уйти.
— Только не по вашему приказу, — ответил я. — Не вы платите мне жалованье. А если вы попытаетесь заставить меня уйти, то убедитесь, что меня не так-то легко сдвинуть с места. — Я надеялся, что он попытается.
Орсино открыл было рот, но его опередила Джулия.
— Леонелло, пожалуйста, перестаньте. Он здесь гость. — Она взглядом велела мне замолчать, снова повернулась к мужу, и вид у неё был почти ободряющий. — Говоришь, озеро Вико и Карбоньяно...
Однако моё презрение, похоже, отняло у него всю смелость, которая у него была. Он просто с мольбой смотрел на жену, и она с тихим вздохом встала на колени, чтобы натянуть на Лауру её сорочку.
Орсино переступил с ноги на ногу. Молчание затягивалось. Джулия продела руки Лауры в проймы, девочка вырывалась и хмурилась.
— Не нлавится, — взбунтовалась она. — Не нлавится!
— Что ей не нравится? — спросил Орсино.
— Одежда. — Джулия наконец-то вдела руки дочки в рукава. — Что бы я на неё ни надела, она либо тотчас всё сбрасывает, либо бросается в озеро прямо в одежде. Такая жалость — ведь половина удовольствия, которое мать получает от того, что имеет дочь, — это наряжать её в красивые платья, верно? — Джулия встала и твёрдо взяла Лауру за руку.
— Ей бы понравилось озеро в Карбоньяно, — сказал Орсино. — То есть я хочу сказать, если бы ей довелось его увидеть. В нём хорошо плавать.
— В самом деле? — Выражение лица Джулии смягчилось, и на нём заиграла едва заметная улыбка. — Хочешь погулять с нами и рассказать мне о нём побольше?
У него, похоже, спёрло дыхание.
Джулия оглянулась и посмотрела через плечо на меня. Здесь, в Каподимонте, она перестала делать свои сложные, изысканные причёски; её волосы были закручены в простой узел и заправлены под сетку, и у неё на носу и на груди появилось ещё больше веснушек, словно её обсыпали золотым песком.
— Может быть, вы подождёте нас здесь, Леонелло?
— Нет, — ответил я, кладя Марка Аврелия за пазуху и вставая со своего расстеленного плаща. — Моё жалованье — это деньги Борджиа, мадонна Джулия, а Папе не понравится, если его наложница отправится гулять со своим мужем без должного пригляда и сопровождения.
Я сказал это, глядя на Орсино. Он снова покраснел и устремил взгляд на озеро. Джулия, шурша шерстяными юбками, подошла ко мне ближе и понизила голос:
— Какой от этого может быть вред, Леонелло? Он ведь хочет только поговорить.
— Он хочет вернуть свою жену, — молвил я. — Правда, бороться за вас он не будет. Чтобы противостоять Борджиа, и тем более Папе, нужно мужество, а в нём мужества не больше чем в только что вылупившемся цыплёнке. Знаете, я беру назад то, что сказал вам в Пезаро. Теперь я понимаю, почему вы оставили красивого юношу ради стареющего клирика — вы сделали это отнюдь не из-за драгоценностей.
— Орсино Орсини — мой муж. — В глазах Джулии вспыхнули гневные огоньки.
— Но не отец Лауры, несмотря на все сомнения Папы. — Я приподнял бровь и усмехнулся. — На вашем месте я бы встал на колени и молился, чтобы она оказалась незаконнорождённым бастардом Борджиа, а не законнорождённой Орсини. Плохо иметь бесхребетного мужа, но ещё хуже быть обременённым его таким же бесхребетным отродьем.
Джулия Фарнезе ударила меня по щеке. То не была одна из тех лёгких, изящных пощёчин, которые дамы порой дают служанкам или непослушным детям, — она влепила мне настоящую крепкую оплеуху, её ладонь врезалась в мою щёку, как удар молнии. Я упал на спину и едва успел подставить локти, чтобы не грохнуться навзничь.
— Хотите, идите за нами, не хотите — нет, вы, маленький гадкий извращенец, — сказала она. — Поступайте как знаете.
Она повернулась, с достоинством подошла к озадаченному Орсино, который сидел на корточках, пытаясь завести разговор со всё ещё робеющей Лаурой.
— Там, немного дальше по берегу, открывается красивый вид на город, — объявила Джулия, беря за руку Лауру. — Пойдём посмотрим?
Орсино явно хотел взять её за руку. Но вместо этого он взялся за вторую ладошку Лауры.
Я медленно сел, стряхивая грязь со своих испачканных ладоней. Мои дорогие чёрные бриджи тоже были измазаны в озёрном иле. Dio, как я скучал по Риму. Всем радостям деревенской жизни я предпочёл бы сейчас его вонючие переулки, шумные таверны и смрадный городской дым.
Прежде я был бы уверен, что Джулия Фарнезе согласилась бы со мной — элегантная наложница Папы, одетая в бархат, сверкающая драгоценностями, танцующая до рассвета и наслаждающаяся вечеринками, пышными процессиями и маскарадами. Но после лета, проведённого в сонном маленьком Пезаро и ещё более сонном маленьком Каподимонте, где главным событием недели была воскресная месса...
Они уходили всё дальше по берегу, и их светлые волосы блестели под послеполуденным солнцем. Молодой Орсини, похоже, что-то описывал, махая рукой. Джулия, слушая его, склонила голову. Лаура вприпрыжку шагала между ними, время от времени подгибая ноги и качаясь на их руках. Муж, жена, ребёнок — маленькая троица, олицетворяющая семейное счастье.
— Хорошенькое дельце, — сказал я, ни к кому не обращаясь, и пошёл в дом, чтобы счистить с себя грязь.
Моё сердце там, где моё сокровище.
КАРМЕЛИНА
— Кармелина! Кармелина, послушайте. — Из огромной мраморной ванны с синими прожилками выплеснулась вода, когда мадонна Джулия поманила меня к себе в жарко натопленной ванной комнате. Я поставила тарелку пирожных, которые я принесла папской любовнице пожевать, пока ей будут мыть голову. Она сидела одна в громадной мраморной ванне, наполовину скрытая облаками пара, который наполнял небольшую ванную комнату, выложенную сине-зелёным мрамором, мокрые завитки её золотистых волос плавали на поверхности горячей воды, словно светлые водоросли. Её обнажённые плечи розово блестели, а за её спиной стояла служанка с засученными рукавами и массировала кожу её головы. Я осторожно подошла к ванне, стараясь не поскользнуться на мокром от пара полу, украшенном мозаикой в римском стиле — сплетающиеся рыбы и русалки, — и мадонна Джулия посмотрела на меня с сияющей улыбкой. — Я получила письмо от Его Святейшества. — Она взмахнула толстой пачкой листков. — Только послушайте, что он мне пишет!
Она прочистила горло и басовито, имитируя испанский акцент Папы, прочитала:
— «Все говорят, что, когда ты стояла рядом с нею, — он имеет в виду эту спесивую Катерину Гонзага, — она казалась всего лишь фонарём рядом с солнцем».
— Прекрасно сказано, — одобрила я, обменявшись усмешкой со служанкой, которая массировала кожу головы мадонны Джулии. — Во время своего недолгого пребывания в графском дворце толстый граф Оттавиано да Монтеведжо не обидел никого, а вот его жена сумела восстановить против себя всех. Мадонна Катерина Гонзага воротила нос от красот палаццо, пожаловалась, что мои жаренные с лимонным соком сардины якобы пересолены, а, уезжая, оставила в своей комнате хлев. Если бы они с мужем не уехали дальше на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, служанки начали бы плевать в её вино.
— Когда я писала о ней Родриго, то превознесла её до небес, — злорадно сказала Джулия. — Не годится показывать, что ты завидуешь другим женщинам. Мужчины и так раздуваются от сознания собственной важности, считая, что за их внимание мы дерёмся друг с другом, как кошки, не так ли? Даже если за их внимание мы действительно дерёмся, как кошки. Господи, какая же сложная штука любовь! Если бы она не была так чудесна, не несла с собою такое наслаждение, никто бы вообще не влюблялся. — Джулия поцеловала письмо, не обращая внимания на то, что на него, размывая чернила, попадает вода из ванны. — Я написала ответное письмо и отправила его со следующим же нарочным. Мой Папа называет себя «человеком, который любит тебя больше, чем кто-либо другой в этом мире». Разве это не прекрасно?
— У Его Святейшества красивый слог, — сказала я. Год или два назад я была бы шокирована до глубины души, если бы кто-то мне сказал, что я буду обсуждать стиль и содержание любовных писем Папы Римского. Но сейчас я нисколько не чувствовала себя шокированной. — И он говорит о своей любви прямо, без обиняков, верно, мадонна Джулия?
— Он всегда без обиняков говорит о том, что чувствует. И некоторые ещё спрашивают, почему я хочу его удержать. — Джулия La Bella сердито фыркнула, но тут же снова улыбнулась, перечитывая письмо. — Дальше он рассказывает мне все римские новости и сплетни. Теперь, когда его жена беременна, Хуан всё просит разрешить ему вернуться домой из Испании — вы можете представить себе Хуана в роли отца? Я вас умоляю! А эта Шлюха Арагонская превратила жизнь Джоффре в ад. Она и Катерина Гонзага одного поля ягоды... — Джулия перелистнула несколько страниц. — Ага, вот это место. Мой Папа обвиняет меня в бессердечии за то, что я хорошо провожу время без него. — В её глазах засияла нежность. — Он по мне скучает.
— Вряд ли по мне кто-то бы скучал, если бы я вдруг куда-то пропала, — откровенно сказала я, снова взяв тарелку из майолики, на которой лежали пирожные, и принося её к ванне. — Во всяком случае, до тех пор, пока бы не пришло время поесть.
— А как поживает ваш таинственный любовник? — Глаза мадонны Джулии загорелись. — Тот самый, ради которого вы разузнали о том, как можно использовать лаймы? Напомните мне, как его зовут?
Я подавила улыбку.
— Я никогда не говорила вам, как его зовут, мадонна Джулия.
— Ну, так скажите сейчас. И пожалуйста, сядьте и поешьте этих пирожных вместо меня. Я опять полнею, и мне надо сбросить часть этого жира, так что сладости мне противопоказаны. Мне очень жаль, что мне их нельзя, потому что я всегда ем, когда принимаю ванну. — Джулия смотрела на меня с завистью, когда я взяла с тарелки пирожное. Пирожные из сладкой творожной массы и айвы — прямиком со страницы 104, параграф «Сладости». — Почему толстею я, а не вы? Ведь поварам полагается быть толстыми!
— Вовсе нет, — возразила я. — Настоящие повара слишком заняты беготнёй взад и вперёд с котелками, вертелами и мешалками для хлебного теста, чтобы сесть и поесть. Мы едим, только когда пробуем то, что готовим. Никогда не имейте никаких дел с толстым поваром, мадонна Джулия. Такой повар либо слишком успешен, либо слишком ленив, чтобы оторвать свою задницу от стула.
— Уверена, что это хороший совет, но мне хотелось бы больше узнать об этом вашем любовнике, Кармелина. Он тоже повар? Он красив?
— Ныряйте и полощите волосы, мадонна Джулия, — скомандовала служанка.
— Никто не говорит ничего интересного, пока я не промою волосы, — предупредила мадонна Джулия и, отложив письмо в сторону, нырнула под воду. Она побарахталась, выставляя наружу то колено, то локоть, и, вымыв наконец из волос мыло, вынырнула на поверхность, точно русалка. — Если вы не хотите рассказать мне, кто ваш любовник, то послушайте, что я пишу моему. Он любит, чтобы любовные письма были яркими, выразительными, драматичными, и я не уверена, правильно ли я выбрала тон. «Моё счастье зависит от Вашего Святейшества, так что я не могу наслаждаться удовольствиями Пезаро...»
Она ещё не успела дочитать письмо до конца, когда в наполненную паром и ароматами ванную вдруг ворвался холодный воздух. Я обернулась и увидела квадратную, одетую в бархат фигуру Адрианы да Мила. Я торопливо встала — любовница Папы не видела ничего зазорного в том, чтобы болтать со слугами, но её свекровь не любила, когда время, за которое она платила, терялось понапрасну. Однако мадонна Адриана едва удостоила взглядом меня или служанку, которая стёрла с лица улыбку и с внезапным приливом усердия начала вынимать тяжёлые мокрые волосы Джулии из воды. В руке мадонна Адриана держала ещё одно письмо.
— От Его Святейшества? — Джулия рассмеялась. — Да он пишет мне через день!
— Нет, из Каподимонте. От твоей семьи. — Лицо мадонны Адрианы было серьёзно. Она посмотрела на меня и служанку и велела: — Оставьте нас.
Я молча присела в реверансе и пошла вон.
— Давай послушаем, — шепнула служанка, и мы обе остановились за полуоткрытой дверью.
— Я принесла дурные вести, моя дорогая, — продолжила мадонна Адриана. — Боюсь, твой брат болен.
— Сандро? — прошептала Джулия так тихо, что я едва расслышала. — О нет...
— Нет, не кардинал Фарнезе. Другой твой брат, Анджело. Он подхватил очень тяжёлую лихорадку. Твоя семья считает...
Из ванной донёсся громкий плеск.
— Кармелина! — позвала Джулия. — Пиа! Я знаю, что вы обе подслушиваете под дверью!
Я влетела обратно в ванную и сделала ещё один реверанс. Моя хозяйка вылезла из ванны, во все стороны хлынула вода, и тарелка с творожными пирожными упала на пол и раскололась.
— Пиа, — сказала мадонна Джулия, — поди скажи няне Лауры, чтобы готовила мою дочь к отъезду и готовилась сама.
— Моя дорогая, ты не можешь поехать в Каподимонте, — запротестовала мадонна Адриана. — Его Святейшество никогда тебе этого не позволит — ведь французская армия с каждым днём продвигается всё южнее...
— Родриго не имеет к этому никакого отношения.
— Ну, как же не имеет? Думаешь, он позволит тебе двинуться в путь внезапно, без свиты и без спроса?
— Кармелина, будьте добры, разыщите Леонелло. — Взгляд мадонны Джулии остановился на мне; я в это время подбирала с пола осколки тарелки. — Я знаю, вы его терпеть не можете, и мне, честно говоря, тоже не хочется его видеть, после того как он наговорил мне столько гадостей, но во время путешествия мне понадобится его защита. И со мной, разумеется, поедут мои всегдашние стражники и конюхи; пожалуйста, скажите дворецкому.
— Да, мадонна Джулия, — ответила я.
— Вы тоже поедете со мной. Я не собираюсь останавливаться на постоялых дворах, так что мне понадобится, чтобы кто-то готовил во время пути. Возьмите своего подмастерья, если вам понадобится кто-то, чтобы выполнял тяжёлую работу.
— Джулия, прошу тебя... — На лице мадонны Адрианы от горячего пара выступил пот. — Ты просто не можешь...
— ...не приехать к умирающему брату? — вспыхнула Джулия; она, обнажённая, прямая, стояла на мозаичном полу, и её мокрые волосы струились по спине. — Конечно, не могу. Пожалуйста, передайте Лукреции, что я её люблю, и скажите ей, что у меня не было времени, чтобы поблагодарить синьора Сфорца за его гостеприимство.
Мадонна Джулия повернулась к своей служанке и, перекинув мокрые волосы через плечо, начала торопливо заплетать их в косу.
— Приготовь моё платье для верховой езды, Пиа, и всего несколько платьев на замену, и больше ничего!
Но мадонна Адриана схватила её за руку и заговорила так тихо, что я не должна была бы услышать, — но я целыми днями прислушивалась к чуть слышному шёпоту моих недовольных судомоек.
— Джулия, дорогая, Родриго был взбешён, когда ты ослушалась его в прошлый раз в вопросе о браке Лукреции. Думаешь, он простит тебя теперь, когда у него только-только прошёл гнев на тебя за твоё предыдущее ослушание? По крайней мере, попроси сначала его разрешения. Тогда ты сможешь поехать к брату с полной папской охраной.
Джулия сделала глубокий вдох, и я подумала, что едва ли румянец на её щеках вызван только горячей ванной.
— Кармелина, — тихо сказала она, и я поспешно подошла к ней. — Подите, найдите Леонелло и помощников дворецкого. Мы выезжаем через час.
ДЖУЛИЯ
Не успела я соскочить с седла, как Сандро крепко меня обнял и приподнял над пыльными камнями, которыми был вымощен двор.
— Sorellina, — прошептал он. — Не думал, что Папа позволит тебе приехать, ведь французы...
— Я не собственность Папы. — У меня защипало глаза, и я прижалась лицом к плечу брата. — Анджело, он...
Красивое, худое лицо моего брата выглядело измученным. — Он умер от лихорадки нынче утром.
У меня сжалось сердце. По дороге в Каподимонте я едва не загнала свою серую кобылу, я кричала на Кармелину, на Леонелло и на остальных членов моей свиты, когда они предлагали остановиться, чтобы поспать, попить или отдохнуть — и ради чего? Мой старший брат умер, а я так и не смогла увидеть его в последний раз.
— Ш-ш, не плачь. — Сандро большим пальцем стёр слёзы, хлынувшие из моих глаз. — Главное, что ты приехала.
Как странно снова быть дома, как странно! Я опять была в продуваемом сквозняками восьмиугольном замке моего детства, немного осыпающемся на углах и с трёх сторон окружённом озером, так что звук плещущейся воды был слышен в каждой комнате. Стылая комната, которую я делила с Джероламой, ничуть не изменилась. В ней стояла та же кровать с балдахином и занавесками, в которой я дралась с сестрой за одеяла и мечтала о том, каким будет мой муж. Запах озера тоже был таким же, не изменились и пыльные улицы, где одетые во всё чёрное старухи сплетничали, сидя на ступеньках, где, крича и дерясь на палках, бегали дети, а мимо них тащились мулы, нагруженные всё ещё бьющейся рыбой. Моё старое платье, которое я нашла в сундуке, подошло мне, как и в девичестве, когда я ещё не слышала имён ни Орсино Орсини, ни Родриго Борджиа.
Как странно...
— Как долго мы здесь останемся? — спросил Леонелло.
Я посмотрела на него с удивлением. Он был здесь чужим; кусок другой жизни, совершенно неуместный посреди моей прежней. Он бросался в глаза, как проститутка в церкви, или как непристойность, сказанная посреди молитвы, или как французская армия в сердце Рима. — Не знаю, — сказала я ничего не выражающим голосом и пошла к своей семье.
Я никогда не была близка с Анджело, не то что с Сандро. Когда я родилась, Анджело был уже почти взрослым мужчиной, слишком занятым и важным, чтобы обращать внимание на новую сестру, которую впоследствии придётся снабдить приданым и выдать замуж. У него никогда не хватало на меня времени, до тех самых пор, пока я не стала папской любовницей и, значит, источником папских милостей. Я так до конца его и не простила и не хотела возвращаться в Каподимонте, чтобы увидеть его. Я думала, у меня будет время простить его позже, но времени у меня не оказалось.
Анджело лежал в гробу, освещённый свечами; за последний год он растолстел; его преждевременно выросший двойной подбородок распирал воротник. Его жена тихо плакала, прижимая к себе его двух маленьких дочерей.
Моя сестра Джеролама сидела рядом с нею, измученная, с покрасневшими глазами. Вместо привычной ругани она неожиданно меня обняла.
Как странно...
Я сидела у гроба Анджело, а Сандро и мой третий брат Бартоломео принимали гостей, приехавших в Каподимонте, чтобы выразить свои соболезнования. Знакомые лица, лица, лица, которые я знала с детства, так почему эти люди смотрят на меня с такой жадностью?
— Они все о тебе слышали, — сказала Джеролама с ноткой своего прежнего раздражения.
Конечно, они обо мне слышали — ведь я была маленькой Джулией Фарнезе, которая уехала из дома, чтобы выйти замуж, как и другие девушки, но вместо этого стала шлюхой Папы. Я была широко известна и пользовалась дурной славой. Собственно, я уже два года как пользовалась дурной славой, но за всё это время я ни разу не была дома и сегодня впервые видела, как мои соседи перешёптываются, глядя на меня. На следующий день во время похоронной процессии куда больше людей смотрели на меня, а не на провозимый по улицам гроб Анджело. Я проводила папскую дочь на её свадьбу в Ватикане, но я не шла рядом с Сандро, провожая моего старшего брата в последний путь — для этого я была недостаточно хороша. Я ждала в церкви в одолженном чёрном платье, которое было мне не впору, с покрытой головой, и смотрела, как туда входят сначала священники, потом вносят гроб, а за ним идут мои братья, и люди по-прежнему глазели на меня, как будто у меня было две головы.
Во время реквиема Сандро стоял рядом со мною, великолепный и кажущийся далёким, в своих алых кардинальских одеждах. Под его широким красным рукавом его пальцы были переплетены с моими.
— Кардинал Фарнезе, — насмешливо сказал кто-то во время произнесения надгробной речи. — Это кардинал, всем обязанный своей шлюхе-сестре — красную шапку он получил только потому, что приходится шурином Борджиа!
Сандро в бешенстве обернулся.
— Попридержи свой грязный язык! — огрызнулся он, и священник, певший «Кирие элейсон»[106], вдруг замолчал. Последовало короткое молчание, во время которого все таращились на нас. Я смотрела в пол, но Сандро устремил на любопытных гневный взгляд. «Kyrie eleison, Christe eleison...»[107] — снова запел священник, но только после того, как я услышала за спиной сдавленное хихиканье.
Остаток реквиема прошёл как в тумане. Я ничего не слышала, просто неотрывно смотрела на алтарь. Сама церковь нисколько не изменилась. Все, даже косоглазая мадонна, перед ликом которой я в детстве умирала от скуки во время мессы. Ступеньки, по которым я каждую неделю взбегала к исповеди. Ковчег с мощами, перед которым полупьяный монах пытался лапать меня, когда мне было двенадцать лет. Не изменилось и кладбище, сухая летняя трава была усеяна крошечными жёлтыми цветами. У могилы, в которую должны были опустить Анджело, я сорвала один такой цветок и потом стояла, вертя его в руке, без слёз глядя, как гроб моего брата опускают в землю. Рядом со мною рыдала его жена — значит ли это, что она так сильно его любила? Я не знала. Как это странно — иметь мужа, которого ты любишь и который, быть может, даже любит тебя.
— Шлюха, — прошептал кто-то за моей спиной.
— Ты вернёшься в Рим? — спросил меня Сандро на следующий день после того, как мы предали земле нашего брата. Он нашёл меня на вершине самой высокой башни, откуда я смотрела на озеро. В юности я провела здесь столько часов, надев старую шляпу без тульи и подставив лучам солнца свои волосы. Тогда я не могла позволить себе дорогие шафран и киноварь. Сандро опёрся локтем на парапет и посмотрел на меня сверху вниз.
— Я должна вернуться в Рим. — Я уже получила письмо от мадонны Адрианы, в котором она предупреждала, что Родриго страшно на меня гневается. Не за то, что я поспешила к своему умирающему брату, а за то, что я сделала это, не испросив позволения и презрев опасность, исходящую от наступающей французской армии. — Но сейчас я ехать не хочу.
— Вот и хорошо, — Сандро взъерошил мои волосы. — Мне не нравится, когда ты срываешься с места всякий раз, когда этому старому козлу вздумается заблеять.
Я посмотрела на своего брата.
— По-моему, мы договорились, что ты не будешь обзывать святого отца у него за спиной.
— Я ведь не могу обозвать его в лицо. Мне он не настолько не нравится. Но... — в голосе Сандро зазвучало злорадство, — ...я с удовольствием думаю о том, как наш святой отец кипит от злости, словно отвергнутый школяр, в то время как ты убегаешь от него, чтобы насладиться каникулами.
— У нас в семье похороны, Сандро. Какие уж тут каникулы!
— Как Менелай, кипящий от злости, потому что Елена сбежала в Трою с Парисом[108].
Я не могла удержаться от смеха. Когда я приехала, Сандро был таким измученным и печальным, и я была рада видеть, что он немного приободрился. Он не был создан для печали.
— Так ты на какое-то время останешься? — не унимался он. — Я думаю и сам немного пожить дома и ненадолго увильнуть от моих обязанностей в Риме. Всё равно все считают, что я не кардинал, а шут гороховый; ну, так я буду соответствовать своей репутации.
— Ты и впрямь шут гороховый, — сказала я. — Ты худший кардинал во всём христианском мире.
— Я во всём следую примеру моего святого отца, — с благочестивым видом ответствовал Сандро. — Вплоть до роскошного палаццо и незаконнорождённых детей. Ты знаешь, что Сильвия беременна? Мой первый незаконнорождённый ребёнок, такая веха!
— О, Сандро!
— Ей всё время хочется устриц, — весело молвил он. — А тебе хотелось устриц? Они очень дорогие. Может быть, она просто притворяется, что не может без них жить, потому что знает — в её нынешнем положении я куплю ей всё, что угодно. Она хочет мальчика — она уже планирует, что когда-нибудь я стану Папой, и тогда она станет La Bella Рима, а наш сын женится на испанской принцессе или на неаполитанской герцогине, точь-в-точь как сыновья Борджиа. У меня не хватает духу сказать ей, что скорее Папой изберут твоего ручного козлика, чем меня.
— Ты должен ей сказать, что быть La Bella — это не только роскошь, блеск и драгоценности. — После похорон Анджело я обнаружила, что на мой подол кто-то плюнул. Мужчины бросали на меня плотоядные взоры, а их жёны оттаскивали их за локти. Несколько подруг моего детства — девочек, вместе с которыми я когда-то шушукалась и мечтала по дороге на исповедь, планируя, какие платья мы будем носить, когда вырастем, и какие красивые у нас будут мужья, — посмотрели сквозь меня, когда я с ними поздоровалась. В Риме на меня тоже смотрели как на шлюху, но я всё же была важной персоной; персоной, через которую можно было испросить у Папы каких-то милостей и приобрести влияние. Но здесь, в маленьком пыльном Каподимонте, жена, ушедшая от мужа, была просто шлюхой, независимо от того, насколько важным был человек, с которым она согрешила. Так что неудивительно, что ни одна из моих респектабельных замужних подруг больше не желала меня знать.
— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.
Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.
— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.
— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.
Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.
— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.
— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.
— Не знаю.
Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.
— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие. Я вас умоляю!
— Какая нелепость, — согласилась я. Однако безумные доминиканские монахи казались мне такими же далёкими, как и всё остальное. Меня нисколько не интересовало даже наступление французов, хотя во время мессы люди шептались о том, что они, насилуя и убивая, продвинулись на юг аж до Пармы — или до Болоньи? Ничто не изменит Каподимонте, даже вторжение французов. Здесь никогда ничего не менялось. Когда-то это меня бесило, но теперь что-то изменилось во мне.
Вскоре я получила ещё одно письмо от мужа. И ещё одно письмо от моего Папы, который, по-видимому, узнал о письмах Орсино, потому что на одной короткой страничке он перешёл от раздражения к бешенству. Он начал со слов: «Неблагодарная, коварная Джулия!» и продолжал упрёки по нарастающей.
«Ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?» — спросил меня Леонелло, когда мы ещё были в Пезаро, и его вопрос так настойчиво звучал у меня в голове, что с тех пор я избегала с ним говорить. Действительно, ради чего? Ведь если бы я надоела Родриго, я вернулась бы как раз к той жизни, какой жила сейчас. И даже если мне порой и бывало одиноко в моей постели и моё тело иногда тосковало по мужским объятиям, я поняла, что мне недоставало той жизни, что была у меня до замужества, то есть моей нынешней. Мне куда больше нравились спокойные, размеренные трапезы с моей семьёй, чем палаццо, полное честолюбивых придворных, скользких послов и плетущих интриги кардиналов. Мне нравилось проводить время не с просителями, ищущими милостей Папы, а с вдовою Анджело, которую я пыталась отговорить от мысли уйти в монастырь; с Сандро и его бойкой любовницей Сильвией, которую он начал привозить с собой, приезжая из Рима, всякий раз, когда ему приходила охота увильнуть от своих церковных обязанностей. Но более всего мне нравилось проводить дни с Лаурой. Весь день, каждый день, расчёсывая её волосы, плавая с нею в озере, уча её первым в её жизни молитвам — ведь теперь она уже хорошо произносила слова. Ухаживая за ней самолично, вместо того чтобы на несколько часов оставлять её няне, потому что мне надо было присутствовать на очередном банкете в Ватикане.
Мне нравилось быть обыкновенной. Снова быть просто Джулией Фарнезе, а не Джулией La Bella, не Венерой Ватикана, не Христовой невестой.
Лето заканчивалось, приближалась осень. Мой Папа уже не просто гневался, он сходил с ума от бешенства.
— Он велел мне привезти тебя обратно в Рим, иначе — отлучение от Церкви, — сообщил Сандро.
— И кого из нас он отлучит?
— Обоих, если мы спешно не вернёмся. Мне приказано возвратить тебя в Рим немедля. — Сандро устремил на меня задумчивый взгляд. — Небольшие каникулы — это неплохо, sorellina, но скажи, что ещё ты задумала?
— Не знаю, — призналась я. Сейчас я знала только одно — что мне нужно время подумать. Я бродила по берегу озера с Лаурой, кивая рыбакам, пока они не начали робко кивать в ответ, касаясь своих шапок. Я возродила старое обыкновение своей матери собирать еду и старую одежду и раздавать это нищим, которые толпились у церкви. Сама церковь нуждалась в срочном ремонте.
— Ещё один ненастный сезон — и башня проломит крышу, — сказал священник. Я начала изучать планы ремонтных работ, разговаривать с каменщиками, записывать примерные цифры и в конце концов выбила из моего старшего брата Бартоломео деньги на восстановление. На берегу озера каждый год устраивался праздник, которым всегда руководила наша семья, и на этот раз призы раздавала я. Когда я вручала кошель с деньгами за самый большой улов сезона, одна или две женщины мне улыбнулись.
— Ты не можешь оставаться здесь так долго, — предупредила меня Джеролама во время одного из своих визитов. — Святой отец не станет увиваться вокруг тебя вечно. Подумай о семье!
— Я и думаю, — резко ответила я. — Разве не ты всё время твердила мне, что моя безнравственность — позор для всех Фарнезе?
Её глаза блеснули.
— К тому же, — добавила я, — я хочу увидеть, как эту разваливающуюся церковную башню укрепят. — Так приятно заниматься чем-то большим, чем алтарный покров, или добиться чего-то более значимого, чем идеально выбеленные солнцем волосы. — Я чувствовала себя... толковой. Не просто красивой, годной не только для декоративных целей. Это чувство ещё более усилилось на следующий день, когда я услышала донёсшийся из кухонь истошный крик и затем одно за другим несколько венецианских ругательств, и, вбежав туда, увидела, что моя всегда такая невозмутимая Кармелина залезла на стол, спасаясь от лениво ползущей по каменным плитам пола змеи. — Это же просто водяная змея! — рассмеялась я. — Они вечно заползают в дом с озера. Тут нечего бояться!
— Убей её, Бартоломео! — завопила Кармелина, не обращая внимания на мои слова.
— Вы с ума сошли? — Её рыжий подмастерье залез на стол рядом с ней. — Я не выношу змей!
— Она совершенно безобидна! — пристыдила я их. — Да что с вами? Вы спокойно тушите этих мерзких угрей из Тибра, но боитесь безвредной водяной змеи? — Я ухватила шипящую тварь щипцами Кармелины и выбросила её во двор. Моя повариха воззрилась на меня в изумлении.
— Святая Марфа! — пробормотала она, слезая со стола. — Джулия La Bella? Вместо этого вас следовало бы назвать Джулия La Coraggiosa[109].
Джулия Смелая? Мне это понравилось.
Наверное, с моей стороны было весьма смело написать Родриго и сказать ему, что до моего приезда в Рим я намерена навестить Орсино. «Он написал мне и попросил приехать к нему в Бассанелло». А может быть, это было просто глупо, потому что я думаю, что этим письмом чуть не убила моего Папу. Его апоплектический рёв донёсся до меня из самого Рима.
«Мы не могли поверить, что ты будешь такой неблагодарной, — написал он в своём следующем письме, почти разрывая бумагу. — И это после всех твоих обещаний, что ты будешь верна нашим указаниям и не станешь ездить к Орсино! Но сейчас ты делаешь прямо противоположное! Рискуешь своей жизнью, уезжая в Бассанелло — несомненно, с целью вновь отдаться этому жеребцу!»
«Жеребцу». Я вас умоляю.
И в конце концов я не поехала в Бассанелло. Вместо этого Орсино приехал ко мне.
ЛЕОНЕЛЛО
— Осторожнее, — крикнул я вслед маленькой Лауре Орсини. Дочурка Джулии Фарнезе бегала по краю озера, смуглая и голенькая, как маленькая водяная нимфа, её сброшенная за ненадобностью рубашка лежала рядом со мною. Я сидел в тени высокого дуба и бдительно наблюдал за своей маленькой подопечной. Был уже ноябрь, но зимние холода ещё не наступили, и было ещё достаточно тепло для того, чтобы Лаура могла носиться у озера совсем раздетой.
— Нельзя позволять ей бегать вот так, — журили Джулию её шокированные невестки. — Это же неприлично!
— Я тоже плавала в этом озере голой, когда была в её возрасте, — возразила Джулия. — И со мною не случилось ничего дурного. Пусть бегает, у нас ещё масса времени, чтобы воспитать из неё важную даму.
— Хотя бы заставь её надевать сорочку в присутствии мужчин! — Невестки бросили недовольные взгляды на меня. Но Джулия их не послушалась, и, поскольку нынче днём она отправилась — как делала на удивление часто — отнести еду нищим Каподимонте, её дочка осталась на попечении моём и нескольких нянек. Мы должны были отвести малышку вниз по извилистой тропе, которая, словно лестница, спускалась от замка к плещущемуся внизу озеру, где между скал росли дубы. Устав от болтовни нянек, я услал их обратно в замок; передо мною простиралось озеро, голубое и сверкающее под таким же голубым куполом неба: над головой пели дрозды; на другом берегу озера виднелся шпиль церкви. Хотя было всё ещё тепло как летом, на ветвях дуба я уже видел засохшие листья, палая сухая листва шуршала подо мною, когда я ворочался на своём расстеленном под дубом плаще, и я отчётливо понял — настала осень.
Нравилось это La Bella или нет, её летняя идиллия подошла к концу.
— Лео, Лео! — закричала с кромки воды Лаура. — Чипаски!
Я уже хорошо понимал, что хотела сказать полуторагодовалая Лаура. «Чипаски» означали «черепашки».
— Только не говори про них синьорине Кармелине, когда я отведу тебя в кухни на обед, — посоветовал я, глядя на неё поверх «Размышлений» Марка Аврелия. А то она придёт сюда с сачком, и на следующий день эта малышка-черепашка, которую ты держишь в руке, очутится на твоей тарелке.
Лаура захихикала; маленький подвижный бесёнок, сидящий на пятках и шевелящий пальчиками ног в мягкой озёрной грязи, осторожно выпуская черепашку обратно в воду. Половину лета она училась ходить и бегать возле озера, и её кожа за это время загорела почти до черноты, а светлые мягкие кудряшки выгорели на солнце до бледно-золотистого цвета. — Не глубже чем по колено, — предупредил я, когда она зашла в озеро. — Ты же знаешь, что сказала твоя матушка.
— Да, Лео. — Лауре я нравился. Я был для неё старым дядей, но из-за моего низкого роста ей было со мною удобно. Она делала свои первые неуверенные шаги, держась за мои короткие пальцы, и я не имел ничего против. Она была прелестная малышка, слишком маленькая, чтобы знать, как быть жестокой. Почему бы не насладиться этим, пока она не стала старше?
— Леонелло!
Это был голос мадонны Джулии, и ещё до того, как я поднял взгляд от книги, мне показалось, что он звучит странно. Как-то сдавленно, и, когда я увидел, как она приближается, осторожно ступая по берегу озера у кромки воды, я заметил, что за нею идёт ещё одна фигура. Молодой человек, примерно двадцати одного года, светловолосый, голубоглазый, всё ещё по-юношески худой. Я пощупал маленький ножик в моей манжете больше по привычке, чем из страха. За все два с лишним года, что я служил телохранителем у La Bella, мне ещё никогда не приходилось вставать на её защиту, и вряд ли мне надо будет защищать её от этого молодого человека, которого она по собственной воле вела к своей дочери.
— Лаура, — сказала она, наклоняясь, и малышка бросилась в её объятия, точно маленькая коричневая обезьянка. Джулия подняла её, пригладив её светлые кудряшки, и повернулась к молодому человеку с улыбкой, которую, пожалуй, можно было назвать... нервной. — Лаура, позволь мне представить тебе Орсино Орсини.
Dio. Я положил книгу на плащ, с большим интересом глядя на нашего нежданного гостя. Я никогда прежде его не видел — молодого мужа Джулии, которому наставил рога сам Папа Римский.
— Это она? — У юноши был приятный тенор, но звучал он нервозно.
— Да. Lauretta mia, это твой... то есть это мой...
Тут Джулия остановилась. «Твой отец», но что касалось отцов, то Лаура знала только одного — грубовато-добродушного, весёлого Римского Папу. «Мой муж», но насколько мне было известно, мадонна Джулия последний раз видела его ещё до рождения Лауры.
— Это Орсино Орсини, — сказала в конце концов La Bella, присев в реверансе с малышкой на руках и избегнув таким образом всего этого запутанного клубка проблем.
Голубые глаза Орсино Орсини быстро оглядели девочку, которая носила его фамилию. Может быть, он искал в её лице сходство с собой? «Бесполезно», — подумал я. Все хорошенькие белокурые девочки похожи друг на друга — и мужчины настаивают, что их дети похожи на них только из тщеславия. Лаура была просто счастливым ребёнком на руках у матери и нисколько не походила ни на Орсини, ни на Борджиа.
— Она красавица, — сказал наконец Орсино. Он хотел было коснуться пальцем щеки Лауры, но она, внезапно застеснявшись, уткнулась лицом в шею матери. Орсино посмотрел на Джулию и тоже застеснялся. — Ты тоже красивая. Такая же красивая, какой я тебя запомнил.
— Спасибо. — Если он рассчитывал, что она покраснеет как девчонка, то он просто не знал, какую уверенность в себе его жена приобрела за последние два года. — Ты хорошо выглядишь, Орсино. Я вижу, ты вырос.
— Да. На целых два дюйма. — Он распрямил плечи. — Я много езжу верхом и от этого стал намного сильнее. Ты знаешь, что теперь у меня есть condotta?[110] Я почти всё время в седле, вместе с моими солдатами.
Джулия склонила набок голову, разглядывая его профиль.
— Ты сломал нос?
— Да. — Он кашлянул. — Я это... В общем, мне его сломали в бою — мои люди и я сражались против этих миланских головорезов...
Я фыркнул, и совсем не тихо. Орсино посмотрел на меня сверху вниз с таким видом, будто это заговорил куст.
— Это ещё что? — спросил он у Джулии.
— Это тог, кто говорит, что вы лжец, — заметил я, прежде чем она успела ответить. — Вам сломали нос отнюдь не в бою, синьор Орсини. Мы с кардиналом Фарнезе много беседуем за игрой в примьеру, и не только о новостях из коллегии кардиналов. Он рассказал мне кое-что и о делах, так сказать, семейных...
Джулия удивлённо подняла брови.
Орсино покраснел и коснулся своего крючковатого носа.
— Это был твой брат, — признался он. — Он набросился на меня, после того как э-э...
— После того, как узнал, что вы согласились одолжить свою молодую жену другому в качестве шлюхи, — услужливо закончил я. — Брат мадонны Джулии нашёл вас, когда вы охотились, стащил вас с коня и сломал вам нос и два ребра.
— В самом деле? — Джулия, похоже, была довольна. — Сандро мне ничего не говорил. А что ты здесь делаешь, Орсино? Судя по твоему последнему письму, ты должен сейчас идти со своими солдатами на французов.
Стало быть, они друг другу писали? Очень интересно. Вряд ли это понравилось бы Папе. Впрочем, ему сейчас не нравилось всё, касающееся затянувшегося отсутствия Джулии.
— Я послал своих людей вперёд, а сам вернулся в Бассанелло. А потом сюда. — Глядя на свои сапоги, он носком нарисовал черту на озёрной грязи, потом тщательно стёр её подошвой. — Я... хотел тебя увидеть.
Джулия пристально смотрела на него поверх кудрявой головки Лауры. Улыбка сошла с её лица, и она перестала нервно моргать; сейчас её лицо не выражало никаких эмоций, словно лицо мраморной богини, глядящей поверх голов тех, кто пришёл ей поклониться.
— Ты ведь никогда не была в Бассанелло, верно? — продолжал Орсино, по-прежнему избегая смотреть в глаза жене. — В нём нет ничего особенного — просто невысокие холмы и крепость. Вот Карбоньяно я бы хотел тебе когда-нибудь показать — там красиво. Там есть замок, снаружи он выглядит грубо — просто квадратное строение с зубчатыми стенами, но внутри он красив. Там есть зал с расписным потолком.
— Расписные потолки, — заметил я. — О Боже, какая утончённость.
— Я слышала о Карбоньяно. — Джулия поискала глазами сорочку, которую скинула Лаура, и нагнулась, чтобы её поднять. — Ведь это тот самый город, который Его Святейшество подарил тебе за то, что ты на длительное время одолжил ему свою жену? — Её голос звучал спокойно и ровно, в нём не было ни гнева, ни какого-либо иного чувства — но Орсино опять покраснел.
— Рядом есть озеро, — упрямо продолжал он. — Lago di Vico[111]. Оно не такое большое, как это, — и он махнул рукою в сторону синего простора озера Больсена, — но красивое. Летом с озера дует ветерок и навевает прохладу. И мы производим очень хорошее оливковое масло, а также орехи фундук.
— Не только расписные потолки, но и орехи фундук, — ни на кого не глядя, прокомментировал я. — Возможно ли представить себе подобную роскошь?
Орсино, покраснев, взглянул на меня.
— Послушайте, вы можете уйти.
— Только не по вашему приказу, — ответил я. — Не вы платите мне жалованье. А если вы попытаетесь заставить меня уйти, то убедитесь, что меня не так-то легко сдвинуть с места. — Я надеялся, что он попытается.
Орсино открыл было рот, но его опередила Джулия.
— Леонелло, пожалуйста, перестаньте. Он здесь гость. — Она взглядом велела мне замолчать, снова повернулась к мужу, и вид у неё был почти ободряющий. — Говоришь, озеро Вико и Карбоньяно...
Однако моё презрение, похоже, отняло у него всю смелость, которая у него была. Он просто с мольбой смотрел на жену, и она с тихим вздохом встала на колени, чтобы натянуть на Лауру её сорочку.
Орсино переступил с ноги на ногу. Молчание затягивалось. Джулия продела руки Лауры в проймы, девочка вырывалась и хмурилась.
— Не нлавится, — взбунтовалась она. — Не нлавится!
— Что ей не нравится? — спросил Орсино.
— Одежда. — Джулия наконец-то вдела руки дочки в рукава. — Что бы я на неё ни надела, она либо тотчас всё сбрасывает, либо бросается в озеро прямо в одежде. Такая жалость — ведь половина удовольствия, которое мать получает от того, что имеет дочь, — это наряжать её в красивые платья, верно? — Джулия встала и твёрдо взяла Лауру за руку.
— Ей бы понравилось озеро в Карбоньяно, — сказал Орсино. — То есть я хочу сказать, если бы ей довелось его увидеть. В нём хорошо плавать.
— В самом деле? — Выражение лица Джулии смягчилось, и на нём заиграла едва заметная улыбка. — Хочешь погулять с нами и рассказать мне о нём побольше?
У него, похоже, спёрло дыхание.
Джулия оглянулась и посмотрела через плечо на меня. Здесь, в Каподимонте, она перестала делать свои сложные, изысканные причёски; её волосы были закручены в простой узел и заправлены под сетку, и у неё на носу и на груди появилось ещё больше веснушек, словно её обсыпали золотым песком.
— Может быть, вы подождёте нас здесь, Леонелло?
— Нет, — ответил я, кладя Марка Аврелия за пазуху и вставая со своего расстеленного плаща. — Моё жалованье — это деньги Борджиа, мадонна Джулия, а Папе не понравится, если его наложница отправится гулять со своим мужем без должного пригляда и сопровождения.
Я сказал это, глядя на Орсино. Он снова покраснел и устремил взгляд на озеро. Джулия, шурша шерстяными юбками, подошла ко мне ближе и понизила голос:
— Какой от этого может быть вред, Леонелло? Он ведь хочет только поговорить.
— Он хочет вернуть свою жену, — молвил я. — Правда, бороться за вас он не будет. Чтобы противостоять Борджиа, и тем более Папе, нужно мужество, а в нём мужества не больше чем в только что вылупившемся цыплёнке. Знаете, я беру назад то, что сказал вам в Пезаро. Теперь я понимаю, почему вы оставили красивого юношу ради стареющего клирика — вы сделали это отнюдь не из-за драгоценностей.
— Орсино Орсини — мой муж. — В глазах Джулии вспыхнули гневные огоньки.
— Но не отец Лауры, несмотря на все сомнения Папы. — Я приподнял бровь и усмехнулся. — На вашем месте я бы встал на колени и молился, чтобы она оказалась незаконнорождённым бастардом Борджиа, а не законнорождённой Орсини. Плохо иметь бесхребетного мужа, но ещё хуже быть обременённым его таким же бесхребетным отродьем.
Джулия Фарнезе ударила меня по щеке. То не была одна из тех лёгких, изящных пощёчин, которые дамы порой дают служанкам или непослушным детям, — она влепила мне настоящую крепкую оплеуху, её ладонь врезалась в мою щёку, как удар молнии. Я упал на спину и едва успел подставить локти, чтобы не грохнуться навзничь.
— Хотите, идите за нами, не хотите — нет, вы, маленький гадкий извращенец, — сказала она. — Поступайте как знаете.
Она повернулась, с достоинством подошла к озадаченному Орсино, который сидел на корточках, пытаясь завести разговор со всё ещё робеющей Лаурой.
— Там, немного дальше по берегу, открывается красивый вид на город, — объявила Джулия, беря за руку Лауру. — Пойдём посмотрим?
Орсино явно хотел взять её за руку. Но вместо этого он взялся за вторую ладошку Лауры.
Я медленно сел, стряхивая грязь со своих испачканных ладоней. Мои дорогие чёрные бриджи тоже были измазаны в озёрном иле. Dio, как я скучал по Риму. Всем радостям деревенской жизни я предпочёл бы сейчас его вонючие переулки, шумные таверны и смрадный городской дым.
Прежде я был бы уверен, что Джулия Фарнезе согласилась бы со мной — элегантная наложница Папы, одетая в бархат, сверкающая драгоценностями, танцующая до рассвета и наслаждающаяся вечеринками, пышными процессиями и маскарадами. Но после лета, проведённого в сонном маленьком Пезаро и ещё более сонном маленьком Каподимонте, где главным событием недели была воскресная месса...
Они уходили всё дальше по берегу, и их светлые волосы блестели под послеполуденным солнцем. Молодой Орсини, похоже, что-то описывал, махая рукой. Джулия, слушая его, склонила голову. Лаура вприпрыжку шагала между ними, время от времени подгибая ноги и качаясь на их руках. Муж, жена, ребёнок — маленькая троица, олицетворяющая семейное счастье.
— Хорошенькое дельце, — сказал я, ни к кому не обращаясь, и пошёл в дом, чтобы счистить с себя грязь.
ГЛАВА 15
Против отцов и иных родственников,
которые насильно затыкают своим дочерям рты!
КАРМЕЛИНА
— Я скучаю по Риму, — сердито сказала я, обращаясь к мумифицированной руке святой Марфы. — Я скучаю по городу, по нормальным просторным кухням с прохладным помещением для сливок, вместо этих закутков с узким окном, из которого веет жутким холодом, я скучаю по сардинскому сыру с тёмной корочкой, который я могла купить только у одного кривого торговца сыром, который не станет посылать его в провинцию, в такую даль. И если мне придётся готовить ещё порцию этой проклятой озёрной корюшки, я закричу.
Я слышала, как святая Марфа соглашается со мной в своём затянутом шнурком полотняном мешочке. Я больше не носила её в кошеле под верхней юбкой. Я положила её в полотняный мешочек и вместе с розмарином, который повесила сушиться, подвесила его к полке, чтобы она наблюдала, как я готовлю ужин. Я обнаружила, что святой Марфе нравится смотреть сверху, откуда всё видно. Я могла бы поклясться, что эта рука нарочно выпадет из кошеля, если я буду слишком долго таскать его под юбкой. От этой мысли я крестилась и дрожала, но по прошествии времени всё, что поначалу кажется странным, перестаёт казаться таковым, и в конце концов я стала вешать мешочек с рукой вместе с сохнущими травами так, чтобы она могла обозревать все тесные кухни. Я бы тоже захотела иметь такой вид, если бы провела последние века в ковчеге, не видя ничего съестного, кроме время от времени попадающих туда облаток.
— Уверена, ты тоже скучаешь по Риму, — сказала я святой Марфе, протягивая руку к куче огородной зелени. На местных рынках было так мало продуктов, к которым я привыкла, что я начала экспериментировать с более дешёвыми ингредиентами, чем те, которые я обыкновенно использовала. Салаты с листьями одуванчика вместо дорогих латуков, которые я всегда покупала в Риме; маленькие, на один укус сырные печенья, приправленные мятой и лимоном вместо поставляемых из Венеции дорогих специй; седло кролика вместо грудки павлина. — Когда готовишь в провинции, это развивает творческую жилку, но это совсем не то, что готовить для самого Папы, верно? — продолжала я, обращаясь к святой Марфе. — Не говоря уже о том, как трудно достать здесь хороший шафран. Хорошо ещё, что мадонна Джулия больше не крадёт мои запасы, чтобы ополоснуть волосы.
— С кем вы разговариваете, синьорина? — раздался за моей спиной голос Бартоломео. Остальные обитатели замка загорели за лето до черноты, но только не Бартоломео. Он только становился розовым, потом облезал и снова розовел, хотя теперь была уже осень.
— Ни с кем. Пошинкуй вон тот лук.
— Вы разговариваете с тем мешочком, да? — Мой подмастерье ухмыльнулся, проверив, остёр ли нож, потом лёгким движением разрубил первую луковицу пополам. Поскольку в Каподимонте было мало работы, мы проводили дни, совершенствуя его навыки владения кухонным ножом. До моей скорости ему было ещё далеко, но всё равно его веснушчатые руки замелькали с неимоверной быстротой, и луковица превратилась в кучку мелко нарубленных кусочков. — А что лежит в том мешочке? Оттавиано всегда клялся, что в нём содержатся засушенные яйца учеников и подмастерьев, которых вы убили и съели.
— Не твоё дело. Давай, шинкуй, — добавила я, когда он подкинул нож за спиной, так что тот совершил полный поворот в воздухе, потом, улыбнувшись мне, поймал его другой рукой. Я взяла яблоко и начала очищать его, снимая длинную тонкую ленту кожуры, просто для того, чтобы показать, что ему ещё многому надо учиться. — Нынче мы приготовим копчёный луковый хлеб, кефаль в корке из соли и суп из спаржи, сваренный на мясном бульоне. На ужин этого хватит.
— Да, синьорина. — Его глаза следили за лентой кожуры, выходящей из-под моего ножа. — Сколько человек будет за столом?
— Мадонна Джулия, её сестра, её брат и его жена. — Другой брат, не кардинал Фарнезе, который из-за приближения французов уехал обратно в Рим. Мне будет не хватать молодого кардинала; шутника, гурмана, любящего мою стряпню не меньше своей сестры.
— Я не имею ничего против того, чтобы на моих кухнях распоряжалась женщина, — упрашивал он меня весь прошлый месяц, глядя на меня такими же тёмными и такими же весёлыми глазами, как у его сестры. — Подумайте об этом, синьорина Карм едина!
Об этом и впрямь стоило подумать. Полноправная хозяйка на моих собственных кухнях, и к тому же у кардинала! Даже если ему всего двадцать шесть лет и он больше похож на шута, чем на служителя церкви, работать на него было бы шагом наверх по общественной лестнице, это несомненно. Но с другой стороны, я и так была почти полноправной хозяйкой на кухнях палаццо Санта-Мария, и я успела к ним привязаться. Судомойки, послушно исполняющие любое моё приказание, неограниченный папский бюджет, позволяющий покупать редкие пряности и импортные сыры и любые другие припасы, которые я хотела приобрести для кладовых. Мадонна Джулия, постоянно просящая ещё и ещё моих пирожных. Не говоря уже о Марко — я отнюдь не была уверена, что Марко позволит мне покинуть дом мадонны Джулии. Не то чтобы он не мог обойтись без меня, когда речь шла о любовных утехах, — он мог бы спать с любой служанкой палаццо по своему выбору, ни одна бы ему не отказала. Вероятно, он так и сделал, ведь меня не было так долго, и при мысли об этом я не чувствовала ни малейшей ревности.
Да, в постели Марко прекрасно мог обойтись и без меня, но на кухнях? Это было другое дело. Мой кузен был ленив, а моё присутствие в его кухнях означало, что ему не надо так много работать. Он был бы недоволен, если бы я перебралась на более сочное пастбище и ему пришлось бы снова самому на рассвете таскаться на рыбный рынок. А я всё ещё была его должницей за то, что он приютил меня, когда я явилась в Рим.
Я картинным жестом отбросила в сторону длинную ленту яблочной кожуры, бросила очищенное яблоко Бартоломео и порылась в куче зелени, ища нежные ростки спаржи, которые я собиралась бланшировать. По правде говоря (а правду знали только святая Марфа и моя совесть), мне не хватало не самого Марко, а присутствия мужчины в моей постели. Гладкого, горячего мужского тела, лежащего на моём, поцелуев, смеха и острого запаха мужского пота... Один или два стражника здесь, в Каподимонте, плотоядно смотрели на меня, но я вовсе не чувствовала искушения отдаться первому встречному. У меня, в конце концов, были высокие требования. Если бы я, скажем, возжаждала приготовить кушанье из линя, но на рынке не нашлось бы достаточно свежего линя, я бы обошлась вовсе без этой рыбы, но не стала бы готовить из продукта не первой свежести. Ничего, кроме свежайшего линя, и никаких стражников. Стражники воняли — от них разило варёной кожей и прокисшим пивом. Единственными мужчинами, которые у меня были с тех пор, как я уехала из Венеции, стали знатный дворянин и повар; а общего у знатных дворян и поваров только одно — и те и другие чудесно пахнут. От Чезаре Борджиа пахло сандаловым маслом, дорогой кожей и духами, а от Марко — гвоздикой, травами и оливковым маслом. Вряд ли я когда-нибудь ещё пересплю со знатным дворянином, но я, по крайней мере, могла бы поискать себе другого повара, вместо того чтобы спать со стражниками, когда мне одиноко. И от поваров не только приятно пахнет — у них, кроме всего прочего, ещё и ловкие пальцы. Если ты можешь очистить яблоко, ни разу не порвав кожуру, тебе ничего не стоит развязать завязки и шнурки на женском платье. Не говоря уже о языке повара, умеющем так тонко распознавать различные вкусы тела: солоноватый вкус пота, душистый букет мыла и мускус желания, бурлящий в крови, как масло, поднимающееся к верхнему слою соуса... Мои руки стали шинковать медленнее.
— Готов поспорить, что смогу очистить яблоко одной лентой кожуры, ни разу её не разорвав. — Бартоломео неотрывно смотрел на миску с фруктами. — Можно я попробую?
— Нет. — Я взяла ещё спаржи. — Продолжай шинковать лук для лукового хлеба. А потом я покажу тебе, как вырезать из теста ромбы. Вид пирожных так же важен, как и их вкус.
— Да, синьорина. — В его голосе прозвучали мятежные нотки, но он всё же послушался меня. — А муж мадонны Джулии тоже останется на ужин?
Я положила пригоршню тонких побегов спаржи, чтобы потушить их с небольшим количеством солёной, острой ветчины.
— Да, останется.
Бартоломео длинно присвистнул, и я подняла бровь.
— Никаких сплетен о хозяевах, понял?
— А я ничего и не говорил. — Но мой подмастерье покачал головой, и, по правде говоря, весь дом только и делал, что качал головами с тех пор, как Орсино Орсини прибыл в замок два дня тому назад. Думаю, старший брат мадонны Джулии чувствовал сильное искушение не пускать его на порог, боясь, что, уезжая, он заберёт с собой свою жену. Упаси бог, если семейство Фарнезе потеряет тот неиссякаемый источник папских милостей, который предоставила в их распоряжение сестра, которую они поспешили заклеймить как шлюху!
— Я слышала, что Орсини собирается потащить её в Бассанелло, — по секрету сообщила одна из служанок. — За волосы!
— Ты думаешь, Его Святейшество это потерпит? — фыркнул дворецкий. — Да он пошлёт против Орсино Орсини войска, чтобы заполучить её обратно.
Я слышала, как за столом брат мадонны Джулии простонал:
— Так что же ты собираешься делать? — Но Христова невеста ни с кем об этом не говорила и никто ничего не знал.
— О мадонне Джулии, — начал было Бартоломео. — Как вы думаете, она действительно...
— Я ничего не думаю, — оборвала я его, помешав спаржу и добавив к ней полкувшина бурлящего говяжьего бульона. — Мне хотелось бы только одного — чтобы синьор Орсини уточнил, что из моих блюд ему понравилось, а не ограничивался бы благодарностью за «замечательную еду». Потому что как же я буду его кормить, если не знаю его вкусов? Вот это, Бартоломео, и есть единственное, что нас должно интересовать.
— Да, синьорина.
— Нынче вечером вас может заинтересовать и кое-что другое, — раздался из дверей ироничный голос. — Только что приехала его мать.
Я повернулась, всё ещё по локоть утопая в спарже, и увидела карлика Леонелло, стоящего, прислонясь к косяку и сложив руки на груди. Зря мадонна Джулия переодела его в эту чёрную ливрею — она, конечно, очень ему шла, но в ней он ещё больше походил на чёрта. И тут до моего сознания дошло то, что он только что сказал.
— Мадонна Адриана здесь?
— Она и отряд папских стражников. Да к тому же ещё и несколько путников, спасающихся от французской армии — несколько знатных венецианских дворян, венецианский архиепископ и их свиты, и все они ищут гостеприимства в замке. — Леонелло пожал плечами. — Так что нынче вечером вам придётся накормить гораздо больше ртов, чем вы рассчитывали, Signorina Cuoca.
— Но зачем приехала мадонна Адриана? — Я моргнула, вытирая руки о передник. Я могла бы потушить для неё свежей форели из озера...
— А я думал, нам не полагается задавать вопросы о наших хозяевах, синьорина, — невинно молвил Бартоломео.
Я сердито на него посмотрела.
— К тому же зачем спрашивать, когда и так всё ясно? — Голос Леонелло звучал очень сухо. — Само собой разумеется, что мадонна Адриана приехала для того, чтобы, во что бы то ни стало увезти La Bella в Рим, пока сюда не явились французы.
Бартоломео закончил начинять конверт из сдобного теста смесью лука и сыра и запечатал его.
— А французы и впрямь почти что тут?
— Я слыхал, что они в двух днях пути, если двигаться по дороге Монтефьясконе.
Я невольно вздрогнула.
— Так близко?
— О, я бы на вашем месте особо не беспокоился, Signorina Cuoca. Если в руки французов попадёте вы, они вас просто несколько раз изнасилуют. Бояться следует мне и этому вашему подмастерью. Его они убьют, а меня оденут в шутовской наряд и заставят плясать перед их королём.
— Очень смешно. — Я яростно разрубила ножом горсть ростков спаржи.
— Не злитесь, Я был вовсе не обязан предупреждать вас заранее, что за ужином за ваш стол воссядет ещё дюжина гостей, однако я пришёл и предупредил. Из симпатии к вам — и я бы вам посоветовал начать запаковывать всё, что вы взяли из Рима в эти жалкие кухни, потому что, по-моему, путешествие обратно в город неизбежно и неотвратимо. Пока мы здесь разговариваем, мадонна Адриана осаждает Христову невесту в её гнёздышке, и, судя по её решительному виду, она не станет слушать никаких отговорок. — Леонелло задрал голову, и его зеленовато-карие глаза блеснули. — Ну же, разве я не заслужил слов благодарности?
— Спасибо, — неохотно сказала я. Я по-прежнему не любила маленького телохранителя своей хозяйки, но в последнее время он меня не донимал — похоже, он утратил ко мне интерес. Несколько недель, да какое там, несколько месяцев, ни одной насмешки, ни одного вопроса о том, что могло заставить меня бежать из Венеции в Рим. Теперь мишенью для его колкостей стала мадонна Джулия, и хотя я никогда не пожелала бы ей боли, я была рада, что меня оставили в покое. Я опустила взгляд на Леонелло и ощутила прилив почти дружеских чувств. — Если уж вы так хотите мне помочь, мессер Леонелло, не могли бы вы сказать, сколько гостей сядут сегодня за ужин?
— Я бы сказал, двадцать. Группа венецианцев велика, и они явно придерживаются высокого о себе мнения. В том, чтобы сломя голову, как крысы, бежать от французов, я особого достоинства не вижу, но они крепко держатся за то, что от него осталось. Кстати, среди них есть архиепископ, который привёз с собою своего собственного повара — он ест только ту пищу, которая приготовлена этим малым, так что думаю, вы нынче вечером будете делить с ним свои кухни.
— Чтоб святая Марфа стукнула меня ложкой, — простонал Бартоломео.
Я ударила его кулаком по плечу.
— В моей кухне могу ругаться только я. Ну, что ж, мы приготовим фрикасе из тех каплунов, которых я приберегла для завтрашнего обеда, — иди в кладовую и принеси их мне. Нет, погоди, сначала найди этого бездельника-дворецкого и скажи ему, чтобы собрал всех незанятых служанок и лакеев, что подают блюда, и послал их на кухни. — За лето Бартоломео стал очень умелым помощником, и на пару с ним я могла легко приготовить трапезу на пять человек, но не на двадцать. Понадобятся дополнительные руки.
Бартоломео побежал исполнять моё поручение, а Леонелло, насвистывая, лениво удалился. Я начала собирать специи, которые понадобятся мне для каплунов — а может быть, стоит ещё приготовить и лопатку дикого кабана? Ни один венецианский архиепископ, севший за мой стол, не уйдёт, думая, что поданная ему еда провинциальна. И если мне придётся делить мои кухни с личным поваром его преосвященства, я намеревалась сразу показать этому повару, что он имеет дело не с какой-нибудь зазнавшейся кухонной служанкой, помешивающей в котле. Два повара на одной кухне — это никогда не доведёт до добра. Надо с самого начала обозначить свою территорию, не то чужаки начнут претендовать на твои специи. Или, упаси бог, трогать твои ножи. Правда, всегда существовала возможность, что вы обменяетесь рецептами после того, как территория будет поделена и границы определены. Хороший горячий спор о венецианском соусе для молочного поросёнка против римского мог отлично оживить скуку долгого вечера, потраченного на шинкование ингредиентов и помешивание супов. А может быть, этот повар архиепископа — миланец; я слышала такие интересные вещи о том, как миланцы пекут дрожжевой хлеб...
И в это мгновение я услышала доносящийся из дверного проёма властный голос, резкий, с венецианским акцентом, похожий на мой собственный.
— Ты здесь вместо настоящего повара, девушка? Его преосвященству моему доброму хозяину потребуется хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, чтобы успокоить желудок после долгого путешествия, так что принеси мне мускатных груш, сахару, целую корицу и самое приличное красное вино, какое только есть в ваших подвалах. И поживее.
Я положила на стол пакетик корицы, который я только что закрыла. Потом отодвинула миску со смесью специй и машинально стряхнула с пальцев несколько крупинок сахара. Затем медленно повернулась, чувствуя, что в душе у меня всё переворачивается, и встала лицом к дверям. Передо мной стоял мужчина с таким же, как у меня, длинным лицом и таким же прямым носом, высокий, с зоркими, всевидящими глазами, так похожими на мои. Его предплечья под засученными рукавами были, как и мои, гладкими, безволосыми, все волосы на них были сожжены из-за того, что он так часто засовывал их в горячие духовки. А его кисти, как и мои, были покрыты шрамами от ножевых порезов и ожогов, которые говорили окружающим: «Я повар».
Я стояла и смотрела на моего отца, а он, вздрогнув всем телом, уставился на меня.
Интересно, сильно ли я изменилась за два года, что мы не виделись? Он выглядел так же, только отрастил нависающее над поясом брюшко. Я вдруг ни с того ни с сего вспомнила, как сказала мадонне Джулии, что у хорошего повара нету времени толстеть. По-видимому, мой отец процветал — прежде у него просто не было досуга, чтобы отрастить брюшко.
— Когда мы разговаривали в последний раз, — не зная, что сказать, молвила я, — вы работали у внучатого племянника дожа, отец. А не у архиепископа.
— Кармелина, — потрясённо проговорил он.
— Матушка с вами? — по-идиотски спросила я. После всех моих страхов, что, работая в Риме, я когда-нибудь столкнусь с отцом или с кем-нибудь ещё, кто меня знал, после того, как я пряталась в кладовых всякий раз, когда в палаццо Санта-Мария приезжали гости из Венеции, — я встретила отца не в огромном, полном паломников городе, через который проезжали тысячи путешественников, а в этом провинциальном захолустье.
— Твоя мать в Венеции, в безопасности, — машинально ответил мой отец, всё ещё уставившись на меня, словно я была ожившим трупом. — Его преосвященство взял меня с собой во Флоренцию для вынесения официального церковного предупреждения Фра Савонароле. На обратном пути мы задержались, и теперь французская армия...
Он замолчал. Маэстро Паоло Мангано, лучший повар в Венеции, который поставил меня шинковать мою первую луковицу, когда мне было только три года, который кричал на меня за то, что я слишком медленно несла ему оливковое масло, и бил меня по уху, когда я роняла на пол яйцо, и лупил по спине половником за то, что я спорила с ним о том, как лучше приготовить королевский соус. Маэстро Паоло Мангано, отъявленный мерзавец, да простит меня святая Марфа и все остальные святые за то, что я так говорю о своём отце. Отъявленный мерзавец, у которого ни разу не нашлось для меня ни одного доброго слова, но который сделал из меня повара. По крайней мере, за это я была ему благодарна, и я вдруг почувствовала детское желание подбежать к нему, склонить голову...
Вместо этого я схватила ближайший нож.
— Хочешь наброситься на своего отца, да? — Его глаза сузились, и я увидела, что он собирается с мыслями. — Если что-то и заставало его врасплох, его замешательство никогда не длилось долго. — Как раз этого я и ожидал от такой вероломной, бездарной шлюхи, как ты. Я был уверен, что ты давно сдохла в каком-нибудь дешёвом борделе.
— Я тоже скучала по тебе, отец. — Он говорил на простонародном венецианском диалекте, на котором всегда изъяснялся на своих кухнях, — но не со своими знатными клиентами — и я невольно ответила на том же наречии. Где-то в глубине души я выла от паники, но мой голос прозвучал ровно. Дни, когда гневные слова моего отца заставляли меня склонять голову, давно прошли.
Он шагнул вперёд, опустив сложенные на груди мощные руки.
— Ты пойдёшь со мной.
— Нет. — Я сделала шаг назад, по-прежнему держа нож у бока. — Если подойдёте ближе, я закричу.
— Ну и кричи. А я всем расскажу, что они приютили беглую шлюху, всё ещё разыскиваемую в Венеции за ограбление церкви Святой Марфы. — Он сделал ещё шаг и повысил голос. — Ты жалкое подобие дочери, но ты всё же моя. И если я говорю, что ты пойдёшь со мной, то ты мне подчинишься. Я твой отец...
— А я — повариха мадонны Джулии Фарнезе, — крикнула я в ответ. — Самой наложницы святого отца. Так что у меня есть могущественные друзья.
— Б...ди Папы? — Мой отец мог быть милым и обходительным с клиентами, но для всех остальных у него был рот, как помойное Ведро. Его голос ещё повысился и превратился в рёв, который я так хорошо знала. — Мне следовало бы догадаться, что такая шлюха, как ты, в конце концов будет готовить для ещё одной шлюхи. А если ты воображаешь, что она тебя защитит, то имей в виду — она будет слишком занята, лёжа на спине и ублажая французов, когда они наконец прибудут сюда и превратят этот городишко в выгребную яму. Мы с тобой к тому времени давно уедем, и ты отправишься обратно...
— Я никогда не вернусь в Венецию! — крикнула я. Угол стола врезался в моё бедро, и я обошла его.
— Вернёшься как миленькая. — Голос моего отца понизился с рёва до шуршащего шёпота. Это был один из наиболее эффектных трюков, который он использовал, чтобы вселять ужас в своих учеников и подмастерьев — внезапный переход от рыка к шёпоту. Я часто использовала этот приём сама. — Но сначала я хочу получить обратно свои рецепты. Отдай их мне.
— У меня их нет. — Моя рука, держащая рукоятку ножа, вспотела.
— Лживая сука, — почти нежно прошептал он. — Верни их, и я, может быть, просто возвращу тебя туда, откуда ты сбежала, и не скажу архиепископу, что ты осквернила Церковь. Если ты не хочешь, чтобы тебе отрубили руки, ты...
— У меня их нет! — завопила я. — Я оставила их в Пезаро, когда мадонна Джулия отправилась сюда, в Каподимонте, и знаете почему? Они мне больше не нужны, отец, потому что теперь я составляю свои собственные рецепты, и они лучше ваших. Потому что теперь я лучший повар, чем вы, и мою стряпню ест сам Папа и...
Мой отец взмахнул рукой, тяжёлой ручищей повара, пытаясь ударить меня через стол, но я увернулась. Он попытался схватить меня за косу, но промахнулся, однако я споткнулась на собственном подоле и упала, и он, кинувшись на меня, тут же схватил меня за узел передника на спине. Когда я взялась за нож, я не знала, смогу ли я ударить им своего отца — в конце концов, когда он прежде бил меня, я никогда не сопротивлялась. Отцы били своих детей, а повара — своих подчинённых; такова была жизнь, и мне никогда не приходило в голову дать отпор, я просто принимала наказание, как любой другой работник его кухонь, и клялась, что в следующий раз сделаю всё лучше, за что бы он меня ни наказывал: за свернувшийся соус или за пережаренные бараньи рёбрышки. Но сейчас я, не глядя, махнула ножом, глубоко порезав его руку, и ощутила приятное возбуждение, когда на пол веером брызнули красные капли.
— Что, больно? — завопила я, снова взмахнув ножом и промахнувшись. — Или больнее то, что вы готовите всего лишь для архиепископа, а я — для Папы?
Мой отец взревел и тяжёлой ладонью ударил меня по щеке. Мой мозг взорвался снопом искр.
— Нападаешь с ножом на человека, который тебя породил? — Он прижал меня к стене, полки для сушки трав больно врезались мне в спину. Нож выпал из моей руки и заскользил по каменным плитам пола. — Так-то ты чтишь Божью заповедь «Чти отца своего», Кармелина Мангано?
— После того, как ограбишь церковь, — с трудом вымолвила я, борясь с шумом в голове, — нарушить одну-две заповеди — это пустяки, отец.
Он снова размахнулся, на этот раз собираясь ударить меня кулаком, как он обычно бил продавцов рыбы, пытавшихся обмануть его, всучив несвежего линя или карпа; и я поняла, что на этот раз не отделаюсь простым шумом в голове.
«Нет, нет, если он ударит меня, я потеряю сознание, и тогда он утащит меня наверх и запрет на замок. — Я была в панике, мысли в моей голове путались, обгоняя друг друга, как вспугнутые белки. — И я очнусь в цепях, по дороге в Венецию».
Но кулак так и не опустился. Мой отец снова завопил, на сей раз от удивления, и хлопнул себя рукой по затылку. С верхней полки, потревоженный нашей борьбой, на него упал маленький полотняный мешочек, приземлившись между его лопаток, — а за ним последовала лавина маленьких глиняных горшочков с пряностями, вслед за которыми обвалилась вся полка. Отец снова завопил, когда на голову ему упал горшок с сухим розмарином, ударил по нему, и я, вырвавшись из тисков его рук, бросилась к ножу. Сжимая потными пальцами деревянную рукоятку, я начала пятиться, а мой отец всё надвигался, надвигался, загораживая свет. Уж лучше умереть, чем вернуться в Венецию, где мне отрубят кисти рук как осквернительнице Церкви; скорее я выберу то, чем пригрозил мне Леонелло — быть изнасилованной несколько раз французскими солдатами.
— Если ты меня не отпустишь, я насажу тебя на нож, как свинью на вертел, — зарычала я, вскакивая на ноги. Но мне так и не представилась такая возможность. Раздался громкий звон, похожий на эхо церковного колокола, и мой отец свалился к моим ногам, как куль с мукой. За ним, всё ещё подняв чугунную сковородку, стоял Бартоломео.
Мы стояли, уставившись друг на друга, мой подмастерье и я, оба тяжело дыша.
— Синьорина, — сглотнув, произнёс он и с лязгом уронил сковородку на каменный пол. — Я услышал крики — он что, пытался взять вас силой?
— Можно и так сказать. — Мой подмастерье непонимающе моргнул, и тут я осознала, что всё ещё говорю на простонародном наречии моего детства... Вот и хорошо, значит, он не понял, что мы с отцом кричали друг другу. Я снова заговорила на языке, понятном римлянину, спешно придумывая объяснение. — Он пришёл на кухни, чтобы приготовить архиепископу хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, а потом... О Господи, как это объяснить? — Я перекрестилась. — Но теперь это уже неважно. Всё это уже не имеет значения.
Голова моя всё ещё гудела как от удара, так и от потрясения. Я дрожала всем телом, в ушах у меня звенело, но, когда я бросила панический взгляд на полуоткрытые двери кухни за спиной Бартоломео, мне всё же удалось собраться с мыслями. Если он прибежал на крик и грохот падающей посуды, то скоро за ним прибегут и другие. «Благословенная святая Марфа, не оставь меня в этот трудный час», — помолилась я, и, нагнувшись, схватила отца за одну бессильно лежащую руку. — Бартоломео, быстро бери его за другую руку — помоги мне оттащить его подальше.
Бартоломео, не поведя и бровью, тотчас наклонился и перекинул тяжёлую, массивную руку моего отца через плечи. Вместе мы поставили его на колени и оттащили в самую дальнюю кладовку, где дворецкий Фарнезе хранил запасные кувшины с оливковым маслом и всякий хлам.
— А что, если он очнётся? — спросил Бартоломео. — Если начнёт кричать...
— Заткни ему рот кляпом. — Я скрутила из своего передника толстую верёвку, просунула её между зубами моего отца и туго завязала на затылке. Интересно, что больший грех: заткнуть своему отцу рот кляпом или стукнуть его по голове так, что он лишился чувств? Я чувствовала, что святотатствую, но это не помешало мне связать его по рукам и ногам, несколько раз обвив их крепкой верёвкой, которой я связывала птицу. Если когда-нибудь связывал крылышки цыплёнку, связать отца — плёвое дело.
— Оставь его, — тяжело дыша, велела я Бартоломео, и мы оставили величайшего повара Венеции бесславно лежать на холодном полу. На его затылке, там, где Бартоломео ударил его, уже выросла шишка размером с дыню, однако дыхание его было ровным. Простой сковородкой моего отца не убьёшь.
— Разве мы не должны доложить о нём... — начал было мой подмастерье, когда мы вышли из кладовой.
— Нет времени. — Я закрыла дверь на задвижку и на всякий случай поставила перед дверью бочонок солёной селёдки. — Помоги мне прибраться, живо!
— Но архиепископ ожидает получить свой размоченный в горячем вине хлеб из рук своего повара...
— Я всё приготовлю сама. У меня получится не хуже. Поторопись!
Мгновение спустя в кухни явился дворецкий, за которым последовала вереница любопытных слуг и служанок, но к тому времени Бартоломео уже подтёр последние капли крови, брызнувшие из руки моего отца, и начал подметать осколки посуды и специи.
— Ничего не случилось, — небрежно сказала я в ответ на подозрительный взгляд дворецкого. — Просто задала трёпку своему нерадивому подмастерью за то, что разбил горшки и рассыпал специи. Но мы всё приготовим вовремя. И, — шепнула я Бартоломео, как только дворецкий удалился, а слуги и служанки вошли в кухни, чтобы помогать с приготовлением ужина, — я удваиваю твоё жалованье.
— Но я не получаю никакого жалования, — заметил он.
— Отныне получаешь.
— Не надо, синьорина. — Бартоломео ухмыльнулся, засовывая окровавленную тряпку, которой он вытер пол, в рукав, пока никто не приметил её и не начал задавать вопросы. — Если вам ещё понадобится стукнуть кого-нибудь сковородой по башке, обращайтесь.
— Молодец! — Вызванная страхом и возбуждением горячечная дрожь, которая до сих пор позволяла мне двигаться так быстро, прошла, и её место заняли озноб и слабость. Только теперь у меня заболела щека, по которой меня ударил отец, и, коснувшись её, я поморщилась. Она уже опухала — через несколько часов на ней появится чёрный синяк. Надо будет что-нибудь придумать, чтобы его объяснить.
Мне придётся объяснять куда больше, чем синяк под глазом, если кто-нибудь узнает, что я заперла своего отца вместе с запасами оливкового масла.
Впрочем, нынче вечером мне наверняка ничего не грозит. Сегодня вечером в дальнюю кладовую никто не войдёт, а если мой отец очнётся, то кричать ему помешает кляп. Архиепископ не хватится своего повара, если на столе вовремя будет еда, и я готова была поспорить, что слуги архиепископа тоже его не хватятся. Они ведь не станут спускаться в кухни — дело в том, что мой отец никогда не общался с другими слугами своего нанимателя. Он почитал себя намного выше обыкновенного слуги или стражника и потому всегда держался от них подальше. Так что никто не хватится моего отца до завтрашнего утра, когда венецианцы приготовятся отправиться в путь.
«Святая Марфа, — начала молиться я, оцепенело собирая мускатные груши и красное вино для венецианского архиепископа. Неужели этот чёртов архиепископ не мог выбрать для своего отъезда из Флоренции какую-нибудь другую неделю? — Святая Марфа, выручи меня из этой передряги. Ты мне сегодня уже помогла — действительно, я не могла понять, как все эти горшки вдруг так своевременно опрокинулись. А теперь, если можешь, пожалуйста, пожалуйста, вытащи меня из этой ямы, пока мой отец не очнулся и не рассказал им всем, кто я такая».
ДЖУЛИЯ
— Расскажи мне о нём ещё раз, — попросила я. — О Карбоньяно.
Глаза Орсино сощурились — как раз так, как мне нравилось.
— Я уже рассказывал тебе о нём раз пять.
— Пожалуйста, ещё!
Я чуть заметно улыбалась, пока мой муж описывал мне свой замок с его расписанным фресками залом, длинной галереей, окружающий замок тихий маленький городок, окрестные поля и ореховые деревья. За прошедшие с его приезда дни он избавился от своей стеснительности — это особенно чувствовалось тихими вечерами перед ужином, когда он, как сегодня, робко стучался в мою дверь, и я жестом приглашала его войти и посидеть вместе со мною и моими служанками, пока мы шили. Пантесилея наливала нам вино, прислушиваясь, в надежде услышать что-нибудь пикантное, а я вкривь и вкось вышивала алтарный покров, пока мы с Орсино вели беседу. Мы не говорили ни о чём важном, просто о самых обычных вещах, словно обычные муж и жена.
Мне это нравилось.
— И разумеется, в замке есть сад. Там растут травы для кухни, но я хотел бы, чтобы там было больше цветов. — Теперь мой муж уже смотрел на меня спокойно и прямо, не отводя глаз, его голос звучал твёрже, чем вначале, когда он то и дело срывался. Нынче он был уже не юнцом, а молодым мужчиной, он был красив в своём лучшем, только что вычищенном камзоле и только что начищенных сапогах. Мужчина, приехавший, чтобы поухаживать за женщиной, только Орсино ухаживал за своей собственной женой. Это очень меня трогало. — Тебе нравятся розы, Джулия? — спросил он, всё ещё рассказывая о своих планах посадить в саду замка больше цветов.
— В общем-то, можно предположить, не опасаясь ошибиться, что всем женщинам нравятся розы, — поддразнила его я. Я уже видела этот маленький сад — наверняка он полон солнца, и хозяйка замка может сидеть там в широкополой шляпе без тульи, подставив солнечным лучам свои волосы, обсуждая с дворецким повседневные дела и присматривая за играющими детьми.
Орсино начал говорить о лошадях и об имеющихся неподалёку от замка охотничьих угодьях, богатых дичью. В какой-нибудь другой вечер я была бы счастлива слушать его рассказ, но нынче у нас было слишком мало времени. Скоро подадут ужин, и за столом у нас будет гостья — час назад в карете приехала моя свекровь. В прихожей мы учтиво поприветствовали друг друга, и я проводила её в её комнату, чтобы смыть дорожную пыль, но я была уверена, что она не станет ждать окончания ужина и непременно явится ко мне до него, чтобы отчитать меня или своего сына или нас обоих.
— На озере есть множество уток и цапель, на которых можно охотиться с ловчими птицами, — сказал Орсино. — Я бы мог подарить тебе маленького кречета, если ты захочешь научиться...
— Муж мой, — мягко перебила его я. — Может быть, ты всё-таки скажешь прямо?
Он прочистил горло.
— Скажу что?
Я поставила свой кубок на стол и жестом велела сразу приблизившейся к нам Пантесилее, жадно вслушивающейся в наш разговор, отойти в сторону.
— То, зачем ты приехал ко мне в Каподимонте.
Он покрутил в руках свой кубок.
— Ты знаешь, чего я хочу.
— Да, но мне хочется, чтобы это сказал ты сам, — твёрдо молвила я. — Таковы уж мы, женщины.
Он сглотнул и решился.
— Я хочу, чтобы ты уехала со мной в Карбоньяно. — Говоря это, он даже посмотрел мне в глаза. — Это хорошее место, Джулия. Сначала мне придётся присоединиться к моим солдатам, но, когда сражение закончится, я вернусь к тебе. — Он робко улыбнулся. — Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты ждала меня там.
Часть меня хотела того же. Чтобы Лаура выросла на берегу озера, далеко от каверзной политики Ватикана, которая была определяющим фактором во время недолгого детства Лукреции. Я могла бы жить тихой, уединённой жизнью; перестать быть шлюхой, в которую плюют на улицах. Быть просто молодой матерью, живущей в лоне семьи, водить свою дочь на мессу и есть свою любимую жареную корюшку. И я могла бы есть её столько, сколько хочу, потому что мне больше не надо будет оставаться стройной, просто для того чтобы поддерживать в мужчине страсть.
Но...
— Когда Папа прикажет тебе отослать меня обратно в Рим, — сказала я, — что ты будешь делать?
Его глаза блеснули.
— Может быть, Папа не прикажет тебе вернуться. Ты говорила, его письма полны гнева.
— Но он всё ещё хочет меня. — Долгая разлука со мною в самом деле разожгла его любовь — что, собственно, и было моей целью, когда я летом покинула Рим. Но похоже, я добилась слишком большого успеха. — Что ты сделаешь, если он явится за мною самолично, Орсино, вместо того чтобы посылать твою мать?
Мой молодой муж молчал, закусив губу; молчание затянулось. Затем раздался стук в дверь, и прежде, чем я послала Пантесилею открыть её, в комнату вплыла моя свекровь — квадратное напудренное лицо, завитые волосы и острый взгляд.
— Мадонна Адриана да Мила, — без всякой нужды объявил Леонелло.
— Добрый вечер, дети, — с широкой улыбкой молвила моя свекровь. Когда она увидела, что мы с Орсино в комнате не одни, а вместе с моими служанками, в её глазах мелькнуло облегчение. Упаси бог, если я останусь наедине с моим собственным мужем! — Так чудесно видеть тебя снова, Орсино. Джулия, дорогая, тебя слишком долго не было в Риме! Мне тебя ужасно не хватало, и не мне одной.
Я не предложила ей ни сесть, ни налить вина. Она села без приглашения и сама наполнила кубок.
— Силы небесные, как же я устала, — сказала она и жестом велела моим служанкам выйти. Я кивнула также и Леонелло, и он, не говоря ни слова, тоже вышел вон и закрыл за собою дверь. Раньше я была бы рада его присутствию при предстоящем разговоре — он мог бы послужить злоязыким щитом, который защитил бы меня от свекрови, но с того дня, как я ударила своего маленького телохранителя по лицу на берегу озера, я с ним почти не разговаривала. И, по правде сказать, мне вовсе не хотелось, чтобы его острые глаза видели ссору, которая — я это чувствовала — назревала в комнате, подобно собирающимся над озером грозовым облакам, и из-за которой уже сейчас, до её начала, плечи Орсино ссутулились, а я с вызовом вздёрнула подбородок. Адриана между тем уютно устроилась в кресле, словно большая домашняя кошка.
— Когда я выезжала из Рима, Его Святейшество сам велел мне ехать как можно быстрей, — промурлыкала она, — и должна сказать, что эта бешеная скачка меня чуть не убила! Подогрей, пожалуйста, для меня это вино над жаровней, Орсино. Спасибо, какой ты хороший сын! А потом не мог бы ты выйти и дать мне поговорить с Джулией? Мне надо кое-что обсудить с ней наедине.
— Я думаю... — беря из рук матери кубок с вином, Орсино покраснел, однако посмотрел ей прямо в глаза. — Я думаю, мне следует остаться.
— Но право же, мой дорогой...
— Вы не можете сказать мне ничего такого, что не может быть сказано в присутствии моего мужа, — перебила я и улыбнулась Орсино.
Адриана посмотрела на нас двоих и пожала плечами.
— Как хотите. Джулия, у меня к тебе письмо от Его Святейшества. Знаешь, ты его очень разгневала.
— Да, я знаю.
— Похоже, тебя это не очень беспокоит, моя дорогая.
— Это точно. — Giulia La Corraggiosa, так, насколько я помнила, назвала меня Кармелина. — Ведь я, в конце концов, не его собственность, — молвила я и снова бросила взгляд на Орсино, который грел вино своей матери над углями жаровни.
— Может быть, и так, но Его Святейшество всё равно сам не свой, так он хочет, чтобы ты вернулась. — Мадонна Адриана чуть заметно улыбнулась. — И днём и ночью его осаждают кардиналы и послы — ведь речь идёт о французском вторжении — а его заботит только одно: как безопасно вернуть тебя в Рим.
— Хм-м. — Я снова взяла свой вышитый вкривь и вкось алтарный покров и начала выдёргивать кривые стежки. Орсино сделал глубокий вдох. «Закричи на неё! — молча взмолилась я, изо всех сил желая передать ему эту мысль. — Поставь её на место!» — Но он только молча прошёл через комнату и протянул матери её кубок.
— Спасибо, дорогой. — Адриана подула на горячее вино. — А теперь, Джулия, послушай меня. Ты должна ехать в Рим не только потому, что так хочет Его Святейшество, но и ради твоей собственной безопасности. Ты ни в коем случае не должна здесь оставаться, когда сюда явится французская армия, — ты слышала, что они творили в тех городах, через которые прошли? Они убивают мужчин, отпиливают пальцы женщинам, чтобы снять кольца, насилуют мальчиков, которые прислуживают в алтаре, — да ты и сама знаешь, на что способны французы. А маленьким детям, не старше Лауры, они разбивают головы о камни...
Я уколола иглой подушечку большого пальца и поморщилась. До сих пор мне удавалось не думать о французах, потому что у меня и без них хватало поводов для беспокойства.
— Их войска действительно так близко?
— Они на севере, моя дорогая, всего в нескольких днях пути. А передовые отряды могут быть и того ближе. Я узнала эти новости по дороге сюда.
— Тогда я приготовлюсь, чтобы отправиться завтра, — решила я. В конце концов, какой смысл в безрассудстве? Вечерний ветер приоткрыл один из ставней; я встала с покрытой подушками скамьи у стены и прошла через комнату, чтобы закрыть его. Днём в Каподимонте было необычайно тепло для ноября, но вечера были по-зимнему холодны. Хоть бы французы замёрзли в своём лагере.
— Я рада, что ты прислушалась к голосу разума, Джулия. — Моя свекровь улыбнулась. — Я уже говорила внизу с твоей сестрой; она тоже намерена завтра уехать. Мы выедем вместе с нею на рассвете и отправимся в Рим. Туда-сюда через папские земли, о Боже, это в моём-то возрасте! Порой я чувствую себя мешком для перевозки почты.
— Я поеду, но не в Рим. — Я посмотрела в лицо своему мужу и свекрови. — Орсино только что приглашал меня в Карбоньяно.
— В самом деле? — Адриана взглянула на своего сына; тот стоял, глядя на меня сияющими глазами. — Мой дорогой мальчик, — фыркнула она. — Ты же знаешь, этого никогда не будет.
— Это почему же? — вопросила я. — Даже Папа не может отлучить от Церкви мужа, увозящего свою законную жену.
— Отлучить от Церкви? — запинаясь, пробормотал Орсино.
— Он вечно грозится отлучить меня от Церкви, — небрежно ответила я. — Это неважно.
— А некоторые сочли бы, что это важно, — тихо сказала Адриана.
— Не лезьте в это дело! — Я чувствовала, как в моей груди поднимается гнев, как наружу просятся все резкие слова, которые я глотала вместо того, чтобы сказать их моей свекрови, моему мужу, моей семье — всем тем, кто содействовал тому, чтобы я очутилась в постели Папы. Мотивом самого Родриго, по крайней мере, была страсть, прямая и откровенная, как солнечный свет. А какие оправдания были у них?
Адриана, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, перевела взор на сына.
— Надеюсь, ты, Орсино, хотя бы не спал с ней во время этого неразумного визита? В прошлый раз святой отец очень разгневался — я едва упросила его не забирать у тебя в наказание Карбоньяно и Бассанелло. Ты не должен касаться её и пальцем, таковы условия сделки, и ты это знаешь.
Орсино покраснел.
— Я... я хочу сказать, что она моя жена, и нет греха, если бы мы... — Он замолчал, красный как рак.
— Молодец. — Она похлопала сына по руке. — Ты с ней не спал.
— Как бы то ни было, это не ваше дело, — резко сказала я. Конечно, когда Орсино только что приехал в Каподимонте, я стала гадать, воспользуется ли он своим правом спать в моей постели. Моя семья отвела ему комнату как можно дальше от моей, но ночью он мог бы прокрасться ко мне в любое время. Я не могла не вспомнить другую тёмную лестницу, другую мерцающую свечу, когда Лукреция впервые, крадучись, провела своего мужа к себе в спальню. Большинство женщин могли открыто спать со своими законными мужьями, но Лукреции и мне приходилось идти к нашим в глубокой тайне.
Но муж Лукреции хотя бы имел смелость пробраться в спальню жены. Моему же не хватило духу. И сейчас ему тоже не хватало духу сказать своей матери, что она может делать со своими непрошеными советами.
— Орсино, — молвила я. — Посмотри на меня. Нет, не на неё, а на меня.
Встретившись с моим взглядом, его глаза блеснули.
— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
— Да, — прошептал он. — Господи Иисусе, да.
— Мой дорогой мальчик, — начала было Адриана.
— Адриана, будьте так добры, заткнитесь, — сказала я ей, не отрывая глаз от Орсино. — Это должны решать мы двое: муж и жена.
Она поджала губы и обратила взор на своё подогретое вино. Я взяла Орсино за руки и почувствовала частое биение его пульса; казалось, он бился во мне самой.
— Я поеду с тобой, — сказала я и почувствовала, как участился и мой пульс. — Завтра утром мы поскачем в Карбоньяно, и я буду твоей женой, буду вести хозяйство в твоём замке и рожать тебе сыновей. Но остаётся вопрос: что ты станешь делать, когда Папа явится за мной?
Снова последовало долгое молчание. Мой муж закусил губу.
«Скажи, что ты запрёшь ворота и не дашь ему забрать меня, Орсино, — подумала я. — Скажи, что ты скорее согласишься быть отлучённым от Церкви, чем отдашь свою жену, Орсино. Скажи хоть что-нибудь».
— Если бы мы отослали к нему девочку, — неожиданно выпалил Орсино. — Если бы он получил назад свою плоть и кровь, может статься, он разрешил бы тебе...
— Что? — Я отпустила его руки. Я надеялась услышать от него совершенно другие слова, никак не эти. — Я никому не собираюсь отдавать свою дочь!
— Джулия. — В глазах Орсино была мольба. — Скажи, она его ребёнок? Или мой?
— О Пресвятая Дева! — взорвалась я и неожиданно для себя начала кричать на мужа и свекровь. И какое же это было облегчение! — Мы никогда этого не узнаем, Орсино, никогда не узнаем, и я очень об этом сожалею, но какое это теперь имеет значение? Она Лаура, вот кто она! Она самая красивая, самая чудесная девочка, дочь, которую был бы счастлив иметь любой отец. Да что с вами, мужчинами, такое? Почему и ты, и Родриго отказываетесь иметь с нею дело, если не можете доказать, что в её жилах течёт ваша кровь? Да ни один из вас не заслуживает быть её отцом!
— Прости, — промямлил Орсино.
— Тебе и впрямь должно быть стыдно, — заметила Адриана. — Право, Лаура — чудесная девчушка. И она ведь не старший сын и наследник. У тебя будет время нарожать наследников потом.
Я накинулась на мою свекровь.
— Стало быть, ваш план состоит в том, чтобы я оставалась папской наложницей, пока он мною не пресытится, а потом я должна буду поселиться с вашим сыном и начать одного за другим производить на свет законнорождённых мальчиков?
Голос Адрианы прозвучал совершенно безмятежно.
— По-моему, этот план вполне разумен.
Я чуть было не бросила алтарный покров ей в голову.
— Что вы за мать?
— Я практичная мать. — Её взгляд встретился со взглядом Орсино, и я почувствовала себя так, будто меня в комнате нет вообще. — Мой дорогой мальчик, я просто хочу, как лучше для тебя. Ты совсем, как твой отец — он тоже был добрейшей души человек, но не имел ни малейшего представления о том, как надо пробивать себе дорогу. — Лицо Адрианы на миг затуманила печаль, а Орсино сделался красен, как зёрнышки граната. — Тебе понадобится помощь в карьере, помощь и покровительство, а откуда им взяться, если ты сейчас заберёшь с собою Джулию и разгневаешь святого отца?
— Значит, вы просто отвезёте меня к человеку, который наставил вашему сыну рога, — крикнула я, — и всё только ради его блага?
— Мать сделает всё, чтобы её дети добились в жизни успеха.
— Уверена, вы собою очень гордитесь!
— Нет, не очень. — Она покачала своей седеющей головой. — Но мир не состоит из чёрного и белого, Джулия Фарнезе. Как ты, я думаю, уже хорошо знаешь и сама.
Я отвернулась от неё и снова взяла Орсино за руки.
— Ты не обязан её слушать. Она ошибается насчёт тебя, уверена, что ошибается. Скажи ей!
Его пальцы были вялыми и холодными. Он взглянул на меня, потом упёрся взглядом в свои сапоги.
— Может, она и права.
— Что?
В это мгновение из-за двери донёсся неуверенный голос:
— Мадонна Джулия! — Я резко повернулась, отпустив руки Орсино. — Что? — снова крикнула я.
Дверь приоткрылась, и между нею и косяком показалось длинное лицо Кармелины Маргано.
— Извините, что перебиваю, мадонна, но вы хотите перенести ужин? Все блюда уже час как готовы, если вам хочется есть...
— Благодарю вас, Кармелина. Мы скоро придём на ужин. — Я пригладила перед моего свободного неаполитанского платья, пытаясь разжать стиснутые пальцы, и жестом пригласила её зайти. — Да, кстати, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Утром мы выезжаем. В Рим.
— В самом деле? — Моя повариха моргнула.
— Да. Если получится, мы отправимся на рассвете... — Тут я в изумлении замолчала, потому что Кармелина выпрямилась, и я увидела её лицо в фас. — Пресвятая Дева, — проговорила я, отвлёкшись от своих невесёлых мыслей. — Что с вами произошло? — Её правая щека представляла собою сплошной чёрный синяк.
Она колебалась. Её глаза бегали, как будто она перебирала в уме различные объяснения. В конце концов она что-то пробормотала насчёт путника из Венеции из тех, кого моя семья приютила на ночь. Я не знала, можно ли ей верить, но, когда я спросила, как зовут человека, который её ударил, она сказала:
— Это был просто один из поваров, мадонна. Но раз мы завтра уезжаем, это уже не имеет значения. — Кармелина опять заколебалась, её снова глаза забегали. — Если можно, если я прошу не слишком многого — не могли бы мы поехать по дороге Монтефьясконе? Венецианцы тоже выезжают завтра, и один из их стражников сказал, что они поедут другой дорогой. Если мы поедем по Монтефьясконе, нам не придётся ехать вместе...
— Конечно.
На лице её отразилось облегчение, и она, присев напоследок в реверансе, ушла. Я взглянула на Орсино и Адриану. Оба они пристально смотрели на меня.
— Приятного аппетита за ужином вам обоим, — молвила я. — Не ждите меня, мне надо многое упаковать.
Взгляд Адрианы сделался задумчивым.
— Ты стала совершенно независимой, Джулия Фарнезе, да?
— Возможно, — сказала я и посмотрела на Орсино. — В конце концов, мне уже двадцать лет, так что я уже не та невежественная гусыня, какой была.
Мой муж весь съёжился от душевной боли.
— Джулия...
Я смотрела на моего мужа, одетого в голубой камзол, так идущий к его голубым глазам. Глазам, полным любви и слёз. Эти последние несколько дней меня трогало, что он ухаживает за мной. Я была настолько тронута, что вообразила себя рядом с ним, представила себе, что я его жена по правде, а не только по имени. Но сейчас я смотрела на него, на этого красивого, светловолосого молодого щёголя, и не испытывала ни малейшего желания.
— Джулия, — снова заговорил он. — Я приму тебя, когда Папа оставит... то есть когда он... — Орсино прочистил горло. — Наша с тобой жизнь в Карбоньяно и наши собственные дети... я выращу для тебя в саду столько роз, сколько захочешь...
— Я хочу, чтобы ты вырастил себе хребет, — сказала я и с грохотом захлопнула за собою дверь.
Против отцов и иных родственников,
которые насильно затыкают своим дочерям рты!
КАРМЕЛИНА
— Я скучаю по Риму, — сердито сказала я, обращаясь к мумифицированной руке святой Марфы. — Я скучаю по городу, по нормальным просторным кухням с прохладным помещением для сливок, вместо этих закутков с узким окном, из которого веет жутким холодом, я скучаю по сардинскому сыру с тёмной корочкой, который я могла купить только у одного кривого торговца сыром, который не станет посылать его в провинцию, в такую даль. И если мне придётся готовить ещё порцию этой проклятой озёрной корюшки, я закричу.
Я слышала, как святая Марфа соглашается со мной в своём затянутом шнурком полотняном мешочке. Я больше не носила её в кошеле под верхней юбкой. Я положила её в полотняный мешочек и вместе с розмарином, который повесила сушиться, подвесила его к полке, чтобы она наблюдала, как я готовлю ужин. Я обнаружила, что святой Марфе нравится смотреть сверху, откуда всё видно. Я могла бы поклясться, что эта рука нарочно выпадет из кошеля, если я буду слишком долго таскать его под юбкой. От этой мысли я крестилась и дрожала, но по прошествии времени всё, что поначалу кажется странным, перестаёт казаться таковым, и в конце концов я стала вешать мешочек с рукой вместе с сохнущими травами так, чтобы она могла обозревать все тесные кухни. Я бы тоже захотела иметь такой вид, если бы провела последние века в ковчеге, не видя ничего съестного, кроме время от времени попадающих туда облаток.
— Уверена, ты тоже скучаешь по Риму, — сказала я святой Марфе, протягивая руку к куче огородной зелени. На местных рынках было так мало продуктов, к которым я привыкла, что я начала экспериментировать с более дешёвыми ингредиентами, чем те, которые я обыкновенно использовала. Салаты с листьями одуванчика вместо дорогих латуков, которые я всегда покупала в Риме; маленькие, на один укус сырные печенья, приправленные мятой и лимоном вместо поставляемых из Венеции дорогих специй; седло кролика вместо грудки павлина. — Когда готовишь в провинции, это развивает творческую жилку, но это совсем не то, что готовить для самого Папы, верно? — продолжала я, обращаясь к святой Марфе. — Не говоря уже о том, как трудно достать здесь хороший шафран. Хорошо ещё, что мадонна Джулия больше не крадёт мои запасы, чтобы ополоснуть волосы.
— С кем вы разговариваете, синьорина? — раздался за моей спиной голос Бартоломео. Остальные обитатели замка загорели за лето до черноты, но только не Бартоломео. Он только становился розовым, потом облезал и снова розовел, хотя теперь была уже осень.
— Ни с кем. Пошинкуй вон тот лук.
— Вы разговариваете с тем мешочком, да? — Мой подмастерье ухмыльнулся, проверив, остёр ли нож, потом лёгким движением разрубил первую луковицу пополам. Поскольку в Каподимонте было мало работы, мы проводили дни, совершенствуя его навыки владения кухонным ножом. До моей скорости ему было ещё далеко, но всё равно его веснушчатые руки замелькали с неимоверной быстротой, и луковица превратилась в кучку мелко нарубленных кусочков. — А что лежит в том мешочке? Оттавиано всегда клялся, что в нём содержатся засушенные яйца учеников и подмастерьев, которых вы убили и съели.
— Не твоё дело. Давай, шинкуй, — добавила я, когда он подкинул нож за спиной, так что тот совершил полный поворот в воздухе, потом, улыбнувшись мне, поймал его другой рукой. Я взяла яблоко и начала очищать его, снимая длинную тонкую ленту кожуры, просто для того, чтобы показать, что ему ещё многому надо учиться. — Нынче мы приготовим копчёный луковый хлеб, кефаль в корке из соли и суп из спаржи, сваренный на мясном бульоне. На ужин этого хватит.
— Да, синьорина. — Его глаза следили за лентой кожуры, выходящей из-под моего ножа. — Сколько человек будет за столом?
— Мадонна Джулия, её сестра, её брат и его жена. — Другой брат, не кардинал Фарнезе, который из-за приближения французов уехал обратно в Рим. Мне будет не хватать молодого кардинала; шутника, гурмана, любящего мою стряпню не меньше своей сестры.
— Я не имею ничего против того, чтобы на моих кухнях распоряжалась женщина, — упрашивал он меня весь прошлый месяц, глядя на меня такими же тёмными и такими же весёлыми глазами, как у его сестры. — Подумайте об этом, синьорина Карм едина!
Об этом и впрямь стоило подумать. Полноправная хозяйка на моих собственных кухнях, и к тому же у кардинала! Даже если ему всего двадцать шесть лет и он больше похож на шута, чем на служителя церкви, работать на него было бы шагом наверх по общественной лестнице, это несомненно. Но с другой стороны, я и так была почти полноправной хозяйкой на кухнях палаццо Санта-Мария, и я успела к ним привязаться. Судомойки, послушно исполняющие любое моё приказание, неограниченный папский бюджет, позволяющий покупать редкие пряности и импортные сыры и любые другие припасы, которые я хотела приобрести для кладовых. Мадонна Джулия, постоянно просящая ещё и ещё моих пирожных. Не говоря уже о Марко — я отнюдь не была уверена, что Марко позволит мне покинуть дом мадонны Джулии. Не то чтобы он не мог обойтись без меня, когда речь шла о любовных утехах, — он мог бы спать с любой служанкой палаццо по своему выбору, ни одна бы ему не отказала. Вероятно, он так и сделал, ведь меня не было так долго, и при мысли об этом я не чувствовала ни малейшей ревности.
Да, в постели Марко прекрасно мог обойтись и без меня, но на кухнях? Это было другое дело. Мой кузен был ленив, а моё присутствие в его кухнях означало, что ему не надо так много работать. Он был бы недоволен, если бы я перебралась на более сочное пастбище и ему пришлось бы снова самому на рассвете таскаться на рыбный рынок. А я всё ещё была его должницей за то, что он приютил меня, когда я явилась в Рим.
Я картинным жестом отбросила в сторону длинную ленту яблочной кожуры, бросила очищенное яблоко Бартоломео и порылась в куче зелени, ища нежные ростки спаржи, которые я собиралась бланшировать. По правде говоря (а правду знали только святая Марфа и моя совесть), мне не хватало не самого Марко, а присутствия мужчины в моей постели. Гладкого, горячего мужского тела, лежащего на моём, поцелуев, смеха и острого запаха мужского пота... Один или два стражника здесь, в Каподимонте, плотоядно смотрели на меня, но я вовсе не чувствовала искушения отдаться первому встречному. У меня, в конце концов, были высокие требования. Если бы я, скажем, возжаждала приготовить кушанье из линя, но на рынке не нашлось бы достаточно свежего линя, я бы обошлась вовсе без этой рыбы, но не стала бы готовить из продукта не первой свежести. Ничего, кроме свежайшего линя, и никаких стражников. Стражники воняли — от них разило варёной кожей и прокисшим пивом. Единственными мужчинами, которые у меня были с тех пор, как я уехала из Венеции, стали знатный дворянин и повар; а общего у знатных дворян и поваров только одно — и те и другие чудесно пахнут. От Чезаре Борджиа пахло сандаловым маслом, дорогой кожей и духами, а от Марко — гвоздикой, травами и оливковым маслом. Вряд ли я когда-нибудь ещё пересплю со знатным дворянином, но я, по крайней мере, могла бы поискать себе другого повара, вместо того чтобы спать со стражниками, когда мне одиноко. И от поваров не только приятно пахнет — у них, кроме всего прочего, ещё и ловкие пальцы. Если ты можешь очистить яблоко, ни разу не порвав кожуру, тебе ничего не стоит развязать завязки и шнурки на женском платье. Не говоря уже о языке повара, умеющем так тонко распознавать различные вкусы тела: солоноватый вкус пота, душистый букет мыла и мускус желания, бурлящий в крови, как масло, поднимающееся к верхнему слою соуса... Мои руки стали шинковать медленнее.
— Готов поспорить, что смогу очистить яблоко одной лентой кожуры, ни разу её не разорвав. — Бартоломео неотрывно смотрел на миску с фруктами. — Можно я попробую?
— Нет. — Я взяла ещё спаржи. — Продолжай шинковать лук для лукового хлеба. А потом я покажу тебе, как вырезать из теста ромбы. Вид пирожных так же важен, как и их вкус.
— Да, синьорина. — В его голосе прозвучали мятежные нотки, но он всё же послушался меня. — А муж мадонны Джулии тоже останется на ужин?
Я положила пригоршню тонких побегов спаржи, чтобы потушить их с небольшим количеством солёной, острой ветчины.
— Да, останется.
Бартоломео длинно присвистнул, и я подняла бровь.
— Никаких сплетен о хозяевах, понял?
— А я ничего и не говорил. — Но мой подмастерье покачал головой, и, по правде говоря, весь дом только и делал, что качал головами с тех пор, как Орсино Орсини прибыл в замок два дня тому назад. Думаю, старший брат мадонны Джулии чувствовал сильное искушение не пускать его на порог, боясь, что, уезжая, он заберёт с собой свою жену. Упаси бог, если семейство Фарнезе потеряет тот неиссякаемый источник папских милостей, который предоставила в их распоряжение сестра, которую они поспешили заклеймить как шлюху!
— Я слышала, что Орсини собирается потащить её в Бассанелло, — по секрету сообщила одна из служанок. — За волосы!
— Ты думаешь, Его Святейшество это потерпит? — фыркнул дворецкий. — Да он пошлёт против Орсино Орсини войска, чтобы заполучить её обратно.
Я слышала, как за столом брат мадонны Джулии простонал:
— Так что же ты собираешься делать? — Но Христова невеста ни с кем об этом не говорила и никто ничего не знал.
— О мадонне Джулии, — начал было Бартоломео. — Как вы думаете, она действительно...
— Я ничего не думаю, — оборвала я его, помешав спаржу и добавив к ней полкувшина бурлящего говяжьего бульона. — Мне хотелось бы только одного — чтобы синьор Орсини уточнил, что из моих блюд ему понравилось, а не ограничивался бы благодарностью за «замечательную еду». Потому что как же я буду его кормить, если не знаю его вкусов? Вот это, Бартоломео, и есть единственное, что нас должно интересовать.
— Да, синьорина.
— Нынче вечером вас может заинтересовать и кое-что другое, — раздался из дверей ироничный голос. — Только что приехала его мать.
Я повернулась, всё ещё по локоть утопая в спарже, и увидела карлика Леонелло, стоящего, прислонясь к косяку и сложив руки на груди. Зря мадонна Джулия переодела его в эту чёрную ливрею — она, конечно, очень ему шла, но в ней он ещё больше походил на чёрта. И тут до моего сознания дошло то, что он только что сказал.
— Мадонна Адриана здесь?
— Она и отряд папских стражников. Да к тому же ещё и несколько путников, спасающихся от французской армии — несколько знатных венецианских дворян, венецианский архиепископ и их свиты, и все они ищут гостеприимства в замке. — Леонелло пожал плечами. — Так что нынче вечером вам придётся накормить гораздо больше ртов, чем вы рассчитывали, Signorina Cuoca.
— Но зачем приехала мадонна Адриана? — Я моргнула, вытирая руки о передник. Я могла бы потушить для неё свежей форели из озера...
— А я думал, нам не полагается задавать вопросы о наших хозяевах, синьорина, — невинно молвил Бартоломео.
Я сердито на него посмотрела.
— К тому же зачем спрашивать, когда и так всё ясно? — Голос Леонелло звучал очень сухо. — Само собой разумеется, что мадонна Адриана приехала для того, чтобы, во что бы то ни стало увезти La Bella в Рим, пока сюда не явились французы.
Бартоломео закончил начинять конверт из сдобного теста смесью лука и сыра и запечатал его.
— А французы и впрямь почти что тут?
— Я слыхал, что они в двух днях пути, если двигаться по дороге Монтефьясконе.
Я невольно вздрогнула.
— Так близко?
— О, я бы на вашем месте особо не беспокоился, Signorina Cuoca. Если в руки французов попадёте вы, они вас просто несколько раз изнасилуют. Бояться следует мне и этому вашему подмастерью. Его они убьют, а меня оденут в шутовской наряд и заставят плясать перед их королём.
— Очень смешно. — Я яростно разрубила ножом горсть ростков спаржи.
— Не злитесь, Я был вовсе не обязан предупреждать вас заранее, что за ужином за ваш стол воссядет ещё дюжина гостей, однако я пришёл и предупредил. Из симпатии к вам — и я бы вам посоветовал начать запаковывать всё, что вы взяли из Рима в эти жалкие кухни, потому что, по-моему, путешествие обратно в город неизбежно и неотвратимо. Пока мы здесь разговариваем, мадонна Адриана осаждает Христову невесту в её гнёздышке, и, судя по её решительному виду, она не станет слушать никаких отговорок. — Леонелло задрал голову, и его зеленовато-карие глаза блеснули. — Ну же, разве я не заслужил слов благодарности?
— Спасибо, — неохотно сказала я. Я по-прежнему не любила маленького телохранителя своей хозяйки, но в последнее время он меня не донимал — похоже, он утратил ко мне интерес. Несколько недель, да какое там, несколько месяцев, ни одной насмешки, ни одного вопроса о том, что могло заставить меня бежать из Венеции в Рим. Теперь мишенью для его колкостей стала мадонна Джулия, и хотя я никогда не пожелала бы ей боли, я была рада, что меня оставили в покое. Я опустила взгляд на Леонелло и ощутила прилив почти дружеских чувств. — Если уж вы так хотите мне помочь, мессер Леонелло, не могли бы вы сказать, сколько гостей сядут сегодня за ужин?
— Я бы сказал, двадцать. Группа венецианцев велика, и они явно придерживаются высокого о себе мнения. В том, чтобы сломя голову, как крысы, бежать от французов, я особого достоинства не вижу, но они крепко держатся за то, что от него осталось. Кстати, среди них есть архиепископ, который привёз с собою своего собственного повара — он ест только ту пищу, которая приготовлена этим малым, так что думаю, вы нынче вечером будете делить с ним свои кухни.
— Чтоб святая Марфа стукнула меня ложкой, — простонал Бартоломео.
Я ударила его кулаком по плечу.
— В моей кухне могу ругаться только я. Ну, что ж, мы приготовим фрикасе из тех каплунов, которых я приберегла для завтрашнего обеда, — иди в кладовую и принеси их мне. Нет, погоди, сначала найди этого бездельника-дворецкого и скажи ему, чтобы собрал всех незанятых служанок и лакеев, что подают блюда, и послал их на кухни. — За лето Бартоломео стал очень умелым помощником, и на пару с ним я могла легко приготовить трапезу на пять человек, но не на двадцать. Понадобятся дополнительные руки.
Бартоломео побежал исполнять моё поручение, а Леонелло, насвистывая, лениво удалился. Я начала собирать специи, которые понадобятся мне для каплунов — а может быть, стоит ещё приготовить и лопатку дикого кабана? Ни один венецианский архиепископ, севший за мой стол, не уйдёт, думая, что поданная ему еда провинциальна. И если мне придётся делить мои кухни с личным поваром его преосвященства, я намеревалась сразу показать этому повару, что он имеет дело не с какой-нибудь зазнавшейся кухонной служанкой, помешивающей в котле. Два повара на одной кухне — это никогда не доведёт до добра. Надо с самого начала обозначить свою территорию, не то чужаки начнут претендовать на твои специи. Или, упаси бог, трогать твои ножи. Правда, всегда существовала возможность, что вы обменяетесь рецептами после того, как территория будет поделена и границы определены. Хороший горячий спор о венецианском соусе для молочного поросёнка против римского мог отлично оживить скуку долгого вечера, потраченного на шинкование ингредиентов и помешивание супов. А может быть, этот повар архиепископа — миланец; я слышала такие интересные вещи о том, как миланцы пекут дрожжевой хлеб...
И в это мгновение я услышала доносящийся из дверного проёма властный голос, резкий, с венецианским акцентом, похожий на мой собственный.
— Ты здесь вместо настоящего повара, девушка? Его преосвященству моему доброму хозяину потребуется хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, чтобы успокоить желудок после долгого путешествия, так что принеси мне мускатных груш, сахару, целую корицу и самое приличное красное вино, какое только есть в ваших подвалах. И поживее.
Я положила на стол пакетик корицы, который я только что закрыла. Потом отодвинула миску со смесью специй и машинально стряхнула с пальцев несколько крупинок сахара. Затем медленно повернулась, чувствуя, что в душе у меня всё переворачивается, и встала лицом к дверям. Передо мной стоял мужчина с таким же, как у меня, длинным лицом и таким же прямым носом, высокий, с зоркими, всевидящими глазами, так похожими на мои. Его предплечья под засученными рукавами были, как и мои, гладкими, безволосыми, все волосы на них были сожжены из-за того, что он так часто засовывал их в горячие духовки. А его кисти, как и мои, были покрыты шрамами от ножевых порезов и ожогов, которые говорили окружающим: «Я повар».
Я стояла и смотрела на моего отца, а он, вздрогнув всем телом, уставился на меня.
Интересно, сильно ли я изменилась за два года, что мы не виделись? Он выглядел так же, только отрастил нависающее над поясом брюшко. Я вдруг ни с того ни с сего вспомнила, как сказала мадонне Джулии, что у хорошего повара нету времени толстеть. По-видимому, мой отец процветал — прежде у него просто не было досуга, чтобы отрастить брюшко.
— Когда мы разговаривали в последний раз, — не зная, что сказать, молвила я, — вы работали у внучатого племянника дожа, отец. А не у архиепископа.
— Кармелина, — потрясённо проговорил он.
— Матушка с вами? — по-идиотски спросила я. После всех моих страхов, что, работая в Риме, я когда-нибудь столкнусь с отцом или с кем-нибудь ещё, кто меня знал, после того, как я пряталась в кладовых всякий раз, когда в палаццо Санта-Мария приезжали гости из Венеции, — я встретила отца не в огромном, полном паломников городе, через который проезжали тысячи путешественников, а в этом провинциальном захолустье.
— Твоя мать в Венеции, в безопасности, — машинально ответил мой отец, всё ещё уставившись на меня, словно я была ожившим трупом. — Его преосвященство взял меня с собой во Флоренцию для вынесения официального церковного предупреждения Фра Савонароле. На обратном пути мы задержались, и теперь французская армия...
Он замолчал. Маэстро Паоло Мангано, лучший повар в Венеции, который поставил меня шинковать мою первую луковицу, когда мне было только три года, который кричал на меня за то, что я слишком медленно несла ему оливковое масло, и бил меня по уху, когда я роняла на пол яйцо, и лупил по спине половником за то, что я спорила с ним о том, как лучше приготовить королевский соус. Маэстро Паоло Мангано, отъявленный мерзавец, да простит меня святая Марфа и все остальные святые за то, что я так говорю о своём отце. Отъявленный мерзавец, у которого ни разу не нашлось для меня ни одного доброго слова, но который сделал из меня повара. По крайней мере, за это я была ему благодарна, и я вдруг почувствовала детское желание подбежать к нему, склонить голову...
Вместо этого я схватила ближайший нож.
— Хочешь наброситься на своего отца, да? — Его глаза сузились, и я увидела, что он собирается с мыслями. — Если что-то и заставало его врасплох, его замешательство никогда не длилось долго. — Как раз этого я и ожидал от такой вероломной, бездарной шлюхи, как ты. Я был уверен, что ты давно сдохла в каком-нибудь дешёвом борделе.
— Я тоже скучала по тебе, отец. — Он говорил на простонародном венецианском диалекте, на котором всегда изъяснялся на своих кухнях, — но не со своими знатными клиентами — и я невольно ответила на том же наречии. Где-то в глубине души я выла от паники, но мой голос прозвучал ровно. Дни, когда гневные слова моего отца заставляли меня склонять голову, давно прошли.
Он шагнул вперёд, опустив сложенные на груди мощные руки.
— Ты пойдёшь со мной.
— Нет. — Я сделала шаг назад, по-прежнему держа нож у бока. — Если подойдёте ближе, я закричу.
— Ну и кричи. А я всем расскажу, что они приютили беглую шлюху, всё ещё разыскиваемую в Венеции за ограбление церкви Святой Марфы. — Он сделал ещё шаг и повысил голос. — Ты жалкое подобие дочери, но ты всё же моя. И если я говорю, что ты пойдёшь со мной, то ты мне подчинишься. Я твой отец...
— А я — повариха мадонны Джулии Фарнезе, — крикнула я в ответ. — Самой наложницы святого отца. Так что у меня есть могущественные друзья.
— Б...ди Папы? — Мой отец мог быть милым и обходительным с клиентами, но для всех остальных у него был рот, как помойное Ведро. Его голос ещё повысился и превратился в рёв, который я так хорошо знала. — Мне следовало бы догадаться, что такая шлюха, как ты, в конце концов будет готовить для ещё одной шлюхи. А если ты воображаешь, что она тебя защитит, то имей в виду — она будет слишком занята, лёжа на спине и ублажая французов, когда они наконец прибудут сюда и превратят этот городишко в выгребную яму. Мы с тобой к тому времени давно уедем, и ты отправишься обратно...
— Я никогда не вернусь в Венецию! — крикнула я. Угол стола врезался в моё бедро, и я обошла его.
— Вернёшься как миленькая. — Голос моего отца понизился с рёва до шуршащего шёпота. Это был один из наиболее эффектных трюков, который он использовал, чтобы вселять ужас в своих учеников и подмастерьев — внезапный переход от рыка к шёпоту. Я часто использовала этот приём сама. — Но сначала я хочу получить обратно свои рецепты. Отдай их мне.
— У меня их нет. — Моя рука, держащая рукоятку ножа, вспотела.
— Лживая сука, — почти нежно прошептал он. — Верни их, и я, может быть, просто возвращу тебя туда, откуда ты сбежала, и не скажу архиепископу, что ты осквернила Церковь. Если ты не хочешь, чтобы тебе отрубили руки, ты...
— У меня их нет! — завопила я. — Я оставила их в Пезаро, когда мадонна Джулия отправилась сюда, в Каподимонте, и знаете почему? Они мне больше не нужны, отец, потому что теперь я составляю свои собственные рецепты, и они лучше ваших. Потому что теперь я лучший повар, чем вы, и мою стряпню ест сам Папа и...
Мой отец взмахнул рукой, тяжёлой ручищей повара, пытаясь ударить меня через стол, но я увернулась. Он попытался схватить меня за косу, но промахнулся, однако я споткнулась на собственном подоле и упала, и он, кинувшись на меня, тут же схватил меня за узел передника на спине. Когда я взялась за нож, я не знала, смогу ли я ударить им своего отца — в конце концов, когда он прежде бил меня, я никогда не сопротивлялась. Отцы били своих детей, а повара — своих подчинённых; такова была жизнь, и мне никогда не приходило в голову дать отпор, я просто принимала наказание, как любой другой работник его кухонь, и клялась, что в следующий раз сделаю всё лучше, за что бы он меня ни наказывал: за свернувшийся соус или за пережаренные бараньи рёбрышки. Но сейчас я, не глядя, махнула ножом, глубоко порезав его руку, и ощутила приятное возбуждение, когда на пол веером брызнули красные капли.
— Что, больно? — завопила я, снова взмахнув ножом и промахнувшись. — Или больнее то, что вы готовите всего лишь для архиепископа, а я — для Папы?
Мой отец взревел и тяжёлой ладонью ударил меня по щеке. Мой мозг взорвался снопом искр.
— Нападаешь с ножом на человека, который тебя породил? — Он прижал меня к стене, полки для сушки трав больно врезались мне в спину. Нож выпал из моей руки и заскользил по каменным плитам пола. — Так-то ты чтишь Божью заповедь «Чти отца своего», Кармелина Мангано?
— После того, как ограбишь церковь, — с трудом вымолвила я, борясь с шумом в голове, — нарушить одну-две заповеди — это пустяки, отец.
Он снова размахнулся, на этот раз собираясь ударить меня кулаком, как он обычно бил продавцов рыбы, пытавшихся обмануть его, всучив несвежего линя или карпа; и я поняла, что на этот раз не отделаюсь простым шумом в голове.
«Нет, нет, если он ударит меня, я потеряю сознание, и тогда он утащит меня наверх и запрет на замок. — Я была в панике, мысли в моей голове путались, обгоняя друг друга, как вспугнутые белки. — И я очнусь в цепях, по дороге в Венецию».
Но кулак так и не опустился. Мой отец снова завопил, на сей раз от удивления, и хлопнул себя рукой по затылку. С верхней полки, потревоженный нашей борьбой, на него упал маленький полотняный мешочек, приземлившись между его лопаток, — а за ним последовала лавина маленьких глиняных горшочков с пряностями, вслед за которыми обвалилась вся полка. Отец снова завопил, когда на голову ему упал горшок с сухим розмарином, ударил по нему, и я, вырвавшись из тисков его рук, бросилась к ножу. Сжимая потными пальцами деревянную рукоятку, я начала пятиться, а мой отец всё надвигался, надвигался, загораживая свет. Уж лучше умереть, чем вернуться в Венецию, где мне отрубят кисти рук как осквернительнице Церкви; скорее я выберу то, чем пригрозил мне Леонелло — быть изнасилованной несколько раз французскими солдатами.
— Если ты меня не отпустишь, я насажу тебя на нож, как свинью на вертел, — зарычала я, вскакивая на ноги. Но мне так и не представилась такая возможность. Раздался громкий звон, похожий на эхо церковного колокола, и мой отец свалился к моим ногам, как куль с мукой. За ним, всё ещё подняв чугунную сковородку, стоял Бартоломео.
Мы стояли, уставившись друг на друга, мой подмастерье и я, оба тяжело дыша.
— Синьорина, — сглотнув, произнёс он и с лязгом уронил сковородку на каменный пол. — Я услышал крики — он что, пытался взять вас силой?
— Можно и так сказать. — Мой подмастерье непонимающе моргнул, и тут я осознала, что всё ещё говорю на простонародном наречии моего детства... Вот и хорошо, значит, он не понял, что мы с отцом кричали друг другу. Я снова заговорила на языке, понятном римлянину, спешно придумывая объяснение. — Он пришёл на кухни, чтобы приготовить архиепископу хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, а потом... О Господи, как это объяснить? — Я перекрестилась. — Но теперь это уже неважно. Всё это уже не имеет значения.
Голова моя всё ещё гудела как от удара, так и от потрясения. Я дрожала всем телом, в ушах у меня звенело, но, когда я бросила панический взгляд на полуоткрытые двери кухни за спиной Бартоломео, мне всё же удалось собраться с мыслями. Если он прибежал на крик и грохот падающей посуды, то скоро за ним прибегут и другие. «Благословенная святая Марфа, не оставь меня в этот трудный час», — помолилась я, и, нагнувшись, схватила отца за одну бессильно лежащую руку. — Бартоломео, быстро бери его за другую руку — помоги мне оттащить его подальше.
Бартоломео, не поведя и бровью, тотчас наклонился и перекинул тяжёлую, массивную руку моего отца через плечи. Вместе мы поставили его на колени и оттащили в самую дальнюю кладовку, где дворецкий Фарнезе хранил запасные кувшины с оливковым маслом и всякий хлам.
— А что, если он очнётся? — спросил Бартоломео. — Если начнёт кричать...
— Заткни ему рот кляпом. — Я скрутила из своего передника толстую верёвку, просунула её между зубами моего отца и туго завязала на затылке. Интересно, что больший грех: заткнуть своему отцу рот кляпом или стукнуть его по голове так, что он лишился чувств? Я чувствовала, что святотатствую, но это не помешало мне связать его по рукам и ногам, несколько раз обвив их крепкой верёвкой, которой я связывала птицу. Если когда-нибудь связывал крылышки цыплёнку, связать отца — плёвое дело.
— Оставь его, — тяжело дыша, велела я Бартоломео, и мы оставили величайшего повара Венеции бесславно лежать на холодном полу. На его затылке, там, где Бартоломео ударил его, уже выросла шишка размером с дыню, однако дыхание его было ровным. Простой сковородкой моего отца не убьёшь.
— Разве мы не должны доложить о нём... — начал было мой подмастерье, когда мы вышли из кладовой.
— Нет времени. — Я закрыла дверь на задвижку и на всякий случай поставила перед дверью бочонок солёной селёдки. — Помоги мне прибраться, живо!
— Но архиепископ ожидает получить свой размоченный в горячем вине хлеб из рук своего повара...
— Я всё приготовлю сама. У меня получится не хуже. Поторопись!
Мгновение спустя в кухни явился дворецкий, за которым последовала вереница любопытных слуг и служанок, но к тому времени Бартоломео уже подтёр последние капли крови, брызнувшие из руки моего отца, и начал подметать осколки посуды и специи.
— Ничего не случилось, — небрежно сказала я в ответ на подозрительный взгляд дворецкого. — Просто задала трёпку своему нерадивому подмастерью за то, что разбил горшки и рассыпал специи. Но мы всё приготовим вовремя. И, — шепнула я Бартоломео, как только дворецкий удалился, а слуги и служанки вошли в кухни, чтобы помогать с приготовлением ужина, — я удваиваю твоё жалованье.
— Но я не получаю никакого жалования, — заметил он.
— Отныне получаешь.
— Не надо, синьорина. — Бартоломео ухмыльнулся, засовывая окровавленную тряпку, которой он вытер пол, в рукав, пока никто не приметил её и не начал задавать вопросы. — Если вам ещё понадобится стукнуть кого-нибудь сковородой по башке, обращайтесь.
— Молодец! — Вызванная страхом и возбуждением горячечная дрожь, которая до сих пор позволяла мне двигаться так быстро, прошла, и её место заняли озноб и слабость. Только теперь у меня заболела щека, по которой меня ударил отец, и, коснувшись её, я поморщилась. Она уже опухала — через несколько часов на ней появится чёрный синяк. Надо будет что-нибудь придумать, чтобы его объяснить.
Мне придётся объяснять куда больше, чем синяк под глазом, если кто-нибудь узнает, что я заперла своего отца вместе с запасами оливкового масла.
Впрочем, нынче вечером мне наверняка ничего не грозит. Сегодня вечером в дальнюю кладовую никто не войдёт, а если мой отец очнётся, то кричать ему помешает кляп. Архиепископ не хватится своего повара, если на столе вовремя будет еда, и я готова была поспорить, что слуги архиепископа тоже его не хватятся. Они ведь не станут спускаться в кухни — дело в том, что мой отец никогда не общался с другими слугами своего нанимателя. Он почитал себя намного выше обыкновенного слуги или стражника и потому всегда держался от них подальше. Так что никто не хватится моего отца до завтрашнего утра, когда венецианцы приготовятся отправиться в путь.
«Святая Марфа, — начала молиться я, оцепенело собирая мускатные груши и красное вино для венецианского архиепископа. Неужели этот чёртов архиепископ не мог выбрать для своего отъезда из Флоренции какую-нибудь другую неделю? — Святая Марфа, выручи меня из этой передряги. Ты мне сегодня уже помогла — действительно, я не могла понять, как все эти горшки вдруг так своевременно опрокинулись. А теперь, если можешь, пожалуйста, пожалуйста, вытащи меня из этой ямы, пока мой отец не очнулся и не рассказал им всем, кто я такая».
ДЖУЛИЯ
— Расскажи мне о нём ещё раз, — попросила я. — О Карбоньяно.
Глаза Орсино сощурились — как раз так, как мне нравилось.
— Я уже рассказывал тебе о нём раз пять.
— Пожалуйста, ещё!
Я чуть заметно улыбалась, пока мой муж описывал мне свой замок с его расписанным фресками залом, длинной галереей, окружающий замок тихий маленький городок, окрестные поля и ореховые деревья. За прошедшие с его приезда дни он избавился от своей стеснительности — это особенно чувствовалось тихими вечерами перед ужином, когда он, как сегодня, робко стучался в мою дверь, и я жестом приглашала его войти и посидеть вместе со мною и моими служанками, пока мы шили. Пантесилея наливала нам вино, прислушиваясь, в надежде услышать что-нибудь пикантное, а я вкривь и вкось вышивала алтарный покров, пока мы с Орсино вели беседу. Мы не говорили ни о чём важном, просто о самых обычных вещах, словно обычные муж и жена.
Мне это нравилось.
— И разумеется, в замке есть сад. Там растут травы для кухни, но я хотел бы, чтобы там было больше цветов. — Теперь мой муж уже смотрел на меня спокойно и прямо, не отводя глаз, его голос звучал твёрже, чем вначале, когда он то и дело срывался. Нынче он был уже не юнцом, а молодым мужчиной, он был красив в своём лучшем, только что вычищенном камзоле и только что начищенных сапогах. Мужчина, приехавший, чтобы поухаживать за женщиной, только Орсино ухаживал за своей собственной женой. Это очень меня трогало. — Тебе нравятся розы, Джулия? — спросил он, всё ещё рассказывая о своих планах посадить в саду замка больше цветов.
— В общем-то, можно предположить, не опасаясь ошибиться, что всем женщинам нравятся розы, — поддразнила его я. Я уже видела этот маленький сад — наверняка он полон солнца, и хозяйка замка может сидеть там в широкополой шляпе без тульи, подставив солнечным лучам свои волосы, обсуждая с дворецким повседневные дела и присматривая за играющими детьми.
Орсино начал говорить о лошадях и об имеющихся неподалёку от замка охотничьих угодьях, богатых дичью. В какой-нибудь другой вечер я была бы счастлива слушать его рассказ, но нынче у нас было слишком мало времени. Скоро подадут ужин, и за столом у нас будет гостья — час назад в карете приехала моя свекровь. В прихожей мы учтиво поприветствовали друг друга, и я проводила её в её комнату, чтобы смыть дорожную пыль, но я была уверена, что она не станет ждать окончания ужина и непременно явится ко мне до него, чтобы отчитать меня или своего сына или нас обоих.
— На озере есть множество уток и цапель, на которых можно охотиться с ловчими птицами, — сказал Орсино. — Я бы мог подарить тебе маленького кречета, если ты захочешь научиться...
— Муж мой, — мягко перебила его я. — Может быть, ты всё-таки скажешь прямо?
Он прочистил горло.
— Скажу что?
Я поставила свой кубок на стол и жестом велела сразу приблизившейся к нам Пантесилее, жадно вслушивающейся в наш разговор, отойти в сторону.
— То, зачем ты приехал ко мне в Каподимонте.
Он покрутил в руках свой кубок.
— Ты знаешь, чего я хочу.
— Да, но мне хочется, чтобы это сказал ты сам, — твёрдо молвила я. — Таковы уж мы, женщины.
Он сглотнул и решился.
— Я хочу, чтобы ты уехала со мной в Карбоньяно. — Говоря это, он даже посмотрел мне в глаза. — Это хорошее место, Джулия. Сначала мне придётся присоединиться к моим солдатам, но, когда сражение закончится, я вернусь к тебе. — Он робко улыбнулся. — Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты ждала меня там.
Часть меня хотела того же. Чтобы Лаура выросла на берегу озера, далеко от каверзной политики Ватикана, которая была определяющим фактором во время недолгого детства Лукреции. Я могла бы жить тихой, уединённой жизнью; перестать быть шлюхой, в которую плюют на улицах. Быть просто молодой матерью, живущей в лоне семьи, водить свою дочь на мессу и есть свою любимую жареную корюшку. И я могла бы есть её столько, сколько хочу, потому что мне больше не надо будет оставаться стройной, просто для того чтобы поддерживать в мужчине страсть.
Но...
— Когда Папа прикажет тебе отослать меня обратно в Рим, — сказала я, — что ты будешь делать?
Его глаза блеснули.
— Может быть, Папа не прикажет тебе вернуться. Ты говорила, его письма полны гнева.
— Но он всё ещё хочет меня. — Долгая разлука со мною в самом деле разожгла его любовь — что, собственно, и было моей целью, когда я летом покинула Рим. Но похоже, я добилась слишком большого успеха. — Что ты сделаешь, если он явится за мною самолично, Орсино, вместо того чтобы посылать твою мать?
Мой молодой муж молчал, закусив губу; молчание затянулось. Затем раздался стук в дверь, и прежде, чем я послала Пантесилею открыть её, в комнату вплыла моя свекровь — квадратное напудренное лицо, завитые волосы и острый взгляд.
— Мадонна Адриана да Мила, — без всякой нужды объявил Леонелло.
— Добрый вечер, дети, — с широкой улыбкой молвила моя свекровь. Когда она увидела, что мы с Орсино в комнате не одни, а вместе с моими служанками, в её глазах мелькнуло облегчение. Упаси бог, если я останусь наедине с моим собственным мужем! — Так чудесно видеть тебя снова, Орсино. Джулия, дорогая, тебя слишком долго не было в Риме! Мне тебя ужасно не хватало, и не мне одной.
Я не предложила ей ни сесть, ни налить вина. Она села без приглашения и сама наполнила кубок.
— Силы небесные, как же я устала, — сказала она и жестом велела моим служанкам выйти. Я кивнула также и Леонелло, и он, не говоря ни слова, тоже вышел вон и закрыл за собою дверь. Раньше я была бы рада его присутствию при предстоящем разговоре — он мог бы послужить злоязыким щитом, который защитил бы меня от свекрови, но с того дня, как я ударила своего маленького телохранителя по лицу на берегу озера, я с ним почти не разговаривала. И, по правде сказать, мне вовсе не хотелось, чтобы его острые глаза видели ссору, которая — я это чувствовала — назревала в комнате, подобно собирающимся над озером грозовым облакам, и из-за которой уже сейчас, до её начала, плечи Орсино ссутулились, а я с вызовом вздёрнула подбородок. Адриана между тем уютно устроилась в кресле, словно большая домашняя кошка.
— Когда я выезжала из Рима, Его Святейшество сам велел мне ехать как можно быстрей, — промурлыкала она, — и должна сказать, что эта бешеная скачка меня чуть не убила! Подогрей, пожалуйста, для меня это вино над жаровней, Орсино. Спасибо, какой ты хороший сын! А потом не мог бы ты выйти и дать мне поговорить с Джулией? Мне надо кое-что обсудить с ней наедине.
— Я думаю... — беря из рук матери кубок с вином, Орсино покраснел, однако посмотрел ей прямо в глаза. — Я думаю, мне следует остаться.
— Но право же, мой дорогой...
— Вы не можете сказать мне ничего такого, что не может быть сказано в присутствии моего мужа, — перебила я и улыбнулась Орсино.
Адриана посмотрела на нас двоих и пожала плечами.
— Как хотите. Джулия, у меня к тебе письмо от Его Святейшества. Знаешь, ты его очень разгневала.
— Да, я знаю.
— Похоже, тебя это не очень беспокоит, моя дорогая.
— Это точно. — Giulia La Corraggiosa, так, насколько я помнила, назвала меня Кармелина. — Ведь я, в конце концов, не его собственность, — молвила я и снова бросила взгляд на Орсино, который грел вино своей матери над углями жаровни.
— Может быть, и так, но Его Святейшество всё равно сам не свой, так он хочет, чтобы ты вернулась. — Мадонна Адриана чуть заметно улыбнулась. — И днём и ночью его осаждают кардиналы и послы — ведь речь идёт о французском вторжении — а его заботит только одно: как безопасно вернуть тебя в Рим.
— Хм-м. — Я снова взяла свой вышитый вкривь и вкось алтарный покров и начала выдёргивать кривые стежки. Орсино сделал глубокий вдох. «Закричи на неё! — молча взмолилась я, изо всех сил желая передать ему эту мысль. — Поставь её на место!» — Но он только молча прошёл через комнату и протянул матери её кубок.
— Спасибо, дорогой. — Адриана подула на горячее вино. — А теперь, Джулия, послушай меня. Ты должна ехать в Рим не только потому, что так хочет Его Святейшество, но и ради твоей собственной безопасности. Ты ни в коем случае не должна здесь оставаться, когда сюда явится французская армия, — ты слышала, что они творили в тех городах, через которые прошли? Они убивают мужчин, отпиливают пальцы женщинам, чтобы снять кольца, насилуют мальчиков, которые прислуживают в алтаре, — да ты и сама знаешь, на что способны французы. А маленьким детям, не старше Лауры, они разбивают головы о камни...
Я уколола иглой подушечку большого пальца и поморщилась. До сих пор мне удавалось не думать о французах, потому что у меня и без них хватало поводов для беспокойства.
— Их войска действительно так близко?
— Они на севере, моя дорогая, всего в нескольких днях пути. А передовые отряды могут быть и того ближе. Я узнала эти новости по дороге сюда.
— Тогда я приготовлюсь, чтобы отправиться завтра, — решила я. В конце концов, какой смысл в безрассудстве? Вечерний ветер приоткрыл один из ставней; я встала с покрытой подушками скамьи у стены и прошла через комнату, чтобы закрыть его. Днём в Каподимонте было необычайно тепло для ноября, но вечера были по-зимнему холодны. Хоть бы французы замёрзли в своём лагере.
— Я рада, что ты прислушалась к голосу разума, Джулия. — Моя свекровь улыбнулась. — Я уже говорила внизу с твоей сестрой; она тоже намерена завтра уехать. Мы выедем вместе с нею на рассвете и отправимся в Рим. Туда-сюда через папские земли, о Боже, это в моём-то возрасте! Порой я чувствую себя мешком для перевозки почты.
— Я поеду, но не в Рим. — Я посмотрела в лицо своему мужу и свекрови. — Орсино только что приглашал меня в Карбоньяно.
— В самом деле? — Адриана взглянула на своего сына; тот стоял, глядя на меня сияющими глазами. — Мой дорогой мальчик, — фыркнула она. — Ты же знаешь, этого никогда не будет.
— Это почему же? — вопросила я. — Даже Папа не может отлучить от Церкви мужа, увозящего свою законную жену.
— Отлучить от Церкви? — запинаясь, пробормотал Орсино.
— Он вечно грозится отлучить меня от Церкви, — небрежно ответила я. — Это неважно.
— А некоторые сочли бы, что это важно, — тихо сказала Адриана.
— Не лезьте в это дело! — Я чувствовала, как в моей груди поднимается гнев, как наружу просятся все резкие слова, которые я глотала вместо того, чтобы сказать их моей свекрови, моему мужу, моей семье — всем тем, кто содействовал тому, чтобы я очутилась в постели Папы. Мотивом самого Родриго, по крайней мере, была страсть, прямая и откровенная, как солнечный свет. А какие оправдания были у них?
Адриана, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, перевела взор на сына.
— Надеюсь, ты, Орсино, хотя бы не спал с ней во время этого неразумного визита? В прошлый раз святой отец очень разгневался — я едва упросила его не забирать у тебя в наказание Карбоньяно и Бассанелло. Ты не должен касаться её и пальцем, таковы условия сделки, и ты это знаешь.
Орсино покраснел.
— Я... я хочу сказать, что она моя жена, и нет греха, если бы мы... — Он замолчал, красный как рак.
— Молодец. — Она похлопала сына по руке. — Ты с ней не спал.
— Как бы то ни было, это не ваше дело, — резко сказала я. Конечно, когда Орсино только что приехал в Каподимонте, я стала гадать, воспользуется ли он своим правом спать в моей постели. Моя семья отвела ему комнату как можно дальше от моей, но ночью он мог бы прокрасться ко мне в любое время. Я не могла не вспомнить другую тёмную лестницу, другую мерцающую свечу, когда Лукреция впервые, крадучись, провела своего мужа к себе в спальню. Большинство женщин могли открыто спать со своими законными мужьями, но Лукреции и мне приходилось идти к нашим в глубокой тайне.
Но муж Лукреции хотя бы имел смелость пробраться в спальню жены. Моему же не хватило духу. И сейчас ему тоже не хватало духу сказать своей матери, что она может делать со своими непрошеными советами.
— Орсино, — молвила я. — Посмотри на меня. Нет, не на неё, а на меня.
Встретившись с моим взглядом, его глаза блеснули.
— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
— Да, — прошептал он. — Господи Иисусе, да.
— Мой дорогой мальчик, — начала было Адриана.
— Адриана, будьте так добры, заткнитесь, — сказала я ей, не отрывая глаз от Орсино. — Это должны решать мы двое: муж и жена.
Она поджала губы и обратила взор на своё подогретое вино. Я взяла Орсино за руки и почувствовала частое биение его пульса; казалось, он бился во мне самой.
— Я поеду с тобой, — сказала я и почувствовала, как участился и мой пульс. — Завтра утром мы поскачем в Карбоньяно, и я буду твоей женой, буду вести хозяйство в твоём замке и рожать тебе сыновей. Но остаётся вопрос: что ты станешь делать, когда Папа явится за мной?
Снова последовало долгое молчание. Мой муж закусил губу.
«Скажи, что ты запрёшь ворота и не дашь ему забрать меня, Орсино, — подумала я. — Скажи, что ты скорее согласишься быть отлучённым от Церкви, чем отдашь свою жену, Орсино. Скажи хоть что-нибудь».
— Если бы мы отослали к нему девочку, — неожиданно выпалил Орсино. — Если бы он получил назад свою плоть и кровь, может статься, он разрешил бы тебе...
— Что? — Я отпустила его руки. Я надеялась услышать от него совершенно другие слова, никак не эти. — Я никому не собираюсь отдавать свою дочь!
— Джулия. — В глазах Орсино была мольба. — Скажи, она его ребёнок? Или мой?
— О Пресвятая Дева! — взорвалась я и неожиданно для себя начала кричать на мужа и свекровь. И какое же это было облегчение! — Мы никогда этого не узнаем, Орсино, никогда не узнаем, и я очень об этом сожалею, но какое это теперь имеет значение? Она Лаура, вот кто она! Она самая красивая, самая чудесная девочка, дочь, которую был бы счастлив иметь любой отец. Да что с вами, мужчинами, такое? Почему и ты, и Родриго отказываетесь иметь с нею дело, если не можете доказать, что в её жилах течёт ваша кровь? Да ни один из вас не заслуживает быть её отцом!
— Прости, — промямлил Орсино.
— Тебе и впрямь должно быть стыдно, — заметила Адриана. — Право, Лаура — чудесная девчушка. И она ведь не старший сын и наследник. У тебя будет время нарожать наследников потом.
Я накинулась на мою свекровь.
— Стало быть, ваш план состоит в том, чтобы я оставалась папской наложницей, пока он мною не пресытится, а потом я должна буду поселиться с вашим сыном и начать одного за другим производить на свет законнорождённых мальчиков?
Голос Адрианы прозвучал совершенно безмятежно.
— По-моему, этот план вполне разумен.
Я чуть было не бросила алтарный покров ей в голову.
— Что вы за мать?
— Я практичная мать. — Её взгляд встретился со взглядом Орсино, и я почувствовала себя так, будто меня в комнате нет вообще. — Мой дорогой мальчик, я просто хочу, как лучше для тебя. Ты совсем, как твой отец — он тоже был добрейшей души человек, но не имел ни малейшего представления о том, как надо пробивать себе дорогу. — Лицо Адрианы на миг затуманила печаль, а Орсино сделался красен, как зёрнышки граната. — Тебе понадобится помощь в карьере, помощь и покровительство, а откуда им взяться, если ты сейчас заберёшь с собою Джулию и разгневаешь святого отца?
— Значит, вы просто отвезёте меня к человеку, который наставил вашему сыну рога, — крикнула я, — и всё только ради его блага?
— Мать сделает всё, чтобы её дети добились в жизни успеха.
— Уверена, вы собою очень гордитесь!
— Нет, не очень. — Она покачала своей седеющей головой. — Но мир не состоит из чёрного и белого, Джулия Фарнезе. Как ты, я думаю, уже хорошо знаешь и сама.
Я отвернулась от неё и снова взяла Орсино за руки.
— Ты не обязан её слушать. Она ошибается насчёт тебя, уверена, что ошибается. Скажи ей!
Его пальцы были вялыми и холодными. Он взглянул на меня, потом упёрся взглядом в свои сапоги.
— Может, она и права.
— Что?
В это мгновение из-за двери донёсся неуверенный голос:
— Мадонна Джулия! — Я резко повернулась, отпустив руки Орсино. — Что? — снова крикнула я.
Дверь приоткрылась, и между нею и косяком показалось длинное лицо Кармелины Маргано.
— Извините, что перебиваю, мадонна, но вы хотите перенести ужин? Все блюда уже час как готовы, если вам хочется есть...
— Благодарю вас, Кармелина. Мы скоро придём на ужин. — Я пригладила перед моего свободного неаполитанского платья, пытаясь разжать стиснутые пальцы, и жестом пригласила её зайти. — Да, кстати, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Утром мы выезжаем. В Рим.
— В самом деле? — Моя повариха моргнула.
— Да. Если получится, мы отправимся на рассвете... — Тут я в изумлении замолчала, потому что Кармелина выпрямилась, и я увидела её лицо в фас. — Пресвятая Дева, — проговорила я, отвлёкшись от своих невесёлых мыслей. — Что с вами произошло? — Её правая щека представляла собою сплошной чёрный синяк.
Она колебалась. Её глаза бегали, как будто она перебирала в уме различные объяснения. В конце концов она что-то пробормотала насчёт путника из Венеции из тех, кого моя семья приютила на ночь. Я не знала, можно ли ей верить, но, когда я спросила, как зовут человека, который её ударил, она сказала:
— Это был просто один из поваров, мадонна. Но раз мы завтра уезжаем, это уже не имеет значения. — Кармелина опять заколебалась, её снова глаза забегали. — Если можно, если я прошу не слишком многого — не могли бы мы поехать по дороге Монтефьясконе? Венецианцы тоже выезжают завтра, и один из их стражников сказал, что они поедут другой дорогой. Если мы поедем по Монтефьясконе, нам не придётся ехать вместе...
— Конечно.
На лице её отразилось облегчение, и она, присев напоследок в реверансе, ушла. Я взглянула на Орсино и Адриану. Оба они пристально смотрели на меня.
— Приятного аппетита за ужином вам обоим, — молвила я. — Не ждите меня, мне надо многое упаковать.
Взгляд Адрианы сделался задумчивым.
— Ты стала совершенно независимой, Джулия Фарнезе, да?
— Возможно, — сказала я и посмотрела на Орсино. — В конце концов, мне уже двадцать лет, так что я уже не та невежественная гусыня, какой была.
Мой муж весь съёжился от душевной боли.
— Джулия...
Я смотрела на моего мужа, одетого в голубой камзол, так идущий к его голубым глазам. Глазам, полным любви и слёз. Эти последние несколько дней меня трогало, что он ухаживает за мной. Я была настолько тронута, что вообразила себя рядом с ним, представила себе, что я его жена по правде, а не только по имени. Но сейчас я смотрела на него, на этого красивого, светловолосого молодого щёголя, и не испытывала ни малейшего желания.
— Джулия, — снова заговорил он. — Я приму тебя, когда Папа оставит... то есть когда он... — Орсино прочистил горло. — Наша с тобой жизнь в Карбоньяно и наши собственные дети... я выращу для тебя в саду столько роз, сколько захочешь...
— Я хочу, чтобы ты вырастил себе хребет, — сказала я и с грохотом захлопнула за собою дверь.
ГЛАВА 16
Французы врывались в дома, выгоняли
из них жителей, жгли их дрова, съедали
и выпивали всё, что могли найти,
и ни за что не платили.
КАРМЕЛИНА
— Ты в безопасности! — Бартоломео взобрался вслед за мной на крытую повозку, неся узелок со своей одеждой и огромную корзину с едой. — Он начал было шевелиться, и я огрел его сковородкой по башке ещё раз.
— Скажи, что ты его не убил! — прохныкала я. И без того было вероятно, что после смерти я попаду в ад, и я вовсе не желала, чтобы вероятность превратилась в неизбежность, если к моим многочисленным грехам прибавится ещё и убийство родного отца.
— Нет, он не умер, просто скопытился, как бык на бойне. Теперь он несколько часов будет лежать как бревно. — Глаза Бартоломео сверкали в сером рассветном сумраке. — И его не найдут и не хватятся — из-за отъезда мадонны Джулии все носятся как угорелые и все слишком заняты, чтобы заметить пропажу чьего-то личного повара. — Мой подмастерье махнул рукой в сторону толпы во внутреннем дворе замка: трёх десятков стражников на цокающих подковами конях, служанок, несущих кто последний узел с одеждой, кто шкатулку с письмами. Мадонна Адриана устало взбиралась в карету, которая привезла её сюда только вчера днём. Стоял такой шум, что Бартоломео мог бы прокричать свои слова, и никто бы не услышал, однако он говорил драматическим шёпотом, приблизив свою голову к моей. — К тому времени, когда этот венецианский сукин сын очнётся или его найдут, или кто-нибудь приедет его искать, мы уже будем давно в пути, синьорина. И к тому же будем ехать по другой дороге.
Он ухмыльнулся, сияя от того, что участвует в настоящем приключении, и я позавидовала его хорошему расположению духа. Что до меня, то я чувствовала себя просто больной.
— Никому ни слова о том, что произошло, — предупредила я его по меньшей мере в четвёртый раз, запихивая мой маленький узелок с одеждой между сундуками, содержащими сковородки, котлы, специи и прочие необходимые в кухне вещи, которые я привезла в Каподимонте. — Никому: ни маэстро Сантини, когда мы приедем в Рим, ни Оттавиано, ни другим подмастерьям. Ни торговцу рыбой, когда я пошлю тебя на рынок за осётром, ни священнику, которому ты будешь исповедоваться после мессы, ни тем молодцам, с которыми ты будешь играть в примьеру, в том случае, если ты уже достаточно вырос, чтобы играть в карты как последний идиот.
— Да зачем же мне об этом рассказывать, синьорина? — перебил меня он. — Я ведь и сам замешан в этом деле по самые уши. И неприятности мне нужны не больше, чем вам.
— Поклянись, — настаивала я.
— Клянусь головой святой Марфы.
— Поклянись на её руке. — Я достала из-под верхней юбки маленький полотняный мешочек; Бартоломео заглянул в него и отшатнулся.
— Так вот что у вас там, синьорина? Рука святой?
— Вполне возможно, что она ненастоящая, — солгала я. — Но ты всё равно поклянись на ней. Святая Марфа тебя услышит.
Он осторожно положил руку на мешочек и поклялся.
— Хорошо, — сказала я и едва успела подвесить мешочек с рукой к поясу под юбкой, как мне пришлось наклониться через задок повозки и выблевать скудное содержимое моего пустого сведённого спазмом желудка прямо на камни двора.
— От вида этой сморщенной штуки в вашем мешочке кого угодно вырвет. — Мой подмастерье произнёс это так весело, что я едва его не убила. — Хорошая, успокаивающая душу и желудок еда — вот что вам сейчас нужно, синьорина. Смотрите, я набрал в эту корзину всякой снеди. — Бартоломео с довольным видом похлопал по большой корзине, которую он погрузил на повозку вместе со своей одеждой. В Каподимонте он полюбил упаковывать корзины с провизией для трапез на свежем воздухе у озера, к которым питали пристрастие все Фарнезе. Что касается меня, то, когда речь заходила о том, чтобы выставить еду, я предпочитала выставлять её в доме на буфете, а не на природе из корзинки для пикника. Меня опять замутило и вырвало.
— Может, хотите немного сабайона? — с надеждой в голосе спросил Бартоломео. — Я сделал его нынче утром: добрый миланский миндаль, немного холодного куриного бульона, потом процедил через сито с яичными желтками и небольшим количеством сладкого белого вина...
— Надеюсь, ты использовал треббиано из Пистойи, — сказала я, вытирая рот. — Это лучшее вино для приготовления сабайона.
— Ну, разумеется, я взял треббиано из Пистойи! И ещё немного корицы, тонко помолотого сахару, розовой воды...
Теперь мой подмастерье гладил меня по спине, словно нервную лошадь. Мне следовало бы осадить его — повар никогда не должен выказывать слабости при подчинённых — но я чувствовала себя слишком измотанной. Моё лицо болело и распухло, как распухает орех, если его всю ночь продержать в холодном молоке, а спала я, сидя за столом под дверью кладовой, где был заперт мой отец, прислушиваясь во сне, не зашевелился ли он. Я то и дело просыпалась от одного и того же кошмара: мне снилось, что он каким-то образом сумел отодвинуть задвижку изнутри и вот-вот набросится на меня снова. Чтобы увезти меня обратно в Венецию.
«Даже если ты убежишь от него сейчас, он всё равно сможет сделать так, что тебя увезут обратно, — прошептал тихий голос в моём мозгу, в то время как Бартоломео скороговоркой продолжал перечислять ингредиенты сабайона, словно читал список провизии, которую надо купить. — Теперь он знает, на кого ты работаешь. Ты можешь вернуться в Рим, а месяц или два спустя, у дверей будут ждать стражники, чтобы арестовать тебя за осквернение Церкви».
Я начну беспокоиться об этом позже. Мне придётся начать беспокоиться об этом позже — мне надо столь о многом беспокоиться сейчас, что я даже думать не могу о том, чтобы добавить к этому списку что-нибудь ещё.
В эту минуту во двор вышла мадонна Джулия, изо рта у неё в холодном рассветном воздухе шёл пар, за ней следовала Пантесилея с узлами, маленькая Лаура спала на руках няни, завёрнутая в подбитый мехом плащ. Сестра Джулии Джеролама шла сзади, громко и нудно жалуясь, но Джулия не обращала на её сетования никакого внимания. У неё был такой же измученный вид, как и у меня, под глазами залегли тёмные тени. Она молча прошла к карете, где её уже ожидала мадонна Адриана. Вслед за ней шёл Леонелло, вечная, одетая во всё чёрное тень La Bella, он помог ей подняться по ступенькам, потом забрался внутрь сам. Когда она садилась в карету, мне показалось, что я снова вижу на её шее бархатистый блеск огромной грушевидной жемчужины, которую подарил ей Папа. Она не надевала её всё лето, а сейчас надела вновь. Я почему-то подумала, что Орсино Орсини не станет сопровождать жену в этой карете. Он был здесь же, во дворе, стоял, несмотря на холод, с непокрытой головой, и Джулия посмотрела на него из окна кареты, словно задавая ему какой-то немой вопрос. Он открыл было рот, но тут же закрыл его. При этом вид у него был несчастный. Джулия посадила Лауру себе на колени и больше ни разу не взглянула на мужа.
Капитан стражи пришпорил свою лошадь, и та пошла рысью, выехав со двора в сторону дороги Монтефьясконе. Мне показалось, что из окон замка вслед нам глядят слуги и степенный брат мадонны Джулии, но мне было не до них. Единственное, что я хотела увидеть, была дорога, дорога, дорога, тянущаяся вперёд, уносящая меня всё дальше и дальше от человека, запертого в кладовой.
К середине дня меня почти совсем перестало мутить. Воздух был холоден и сух, на небе светило солнце, и мы двигались по пыльной дороге достаточно быстро. Бартоломео надоело сидеть в повозке, и он, спрыгнув, какое-то время шёл рядом, подбрасывая и ловя камешек. Стражники перекрикивались. Мадонна Джулия сидела в карете, опершись подбородком на руку и глядя из окна. Я слышала, как во второй повозке переговариваются слуги. Я могла бы поехать с ними, но хороший повар во время поездок всегда едет со своей утварью.
Этому меня научил мой отец.
Я откинула голову назад, опершись на деревянный сундук со сковородками, тарелками и хорошими острыми ножами, без которых я никогда не отправлялась ни в одну поездку. С каждым поворотом колёс, уносящих меня всё дальше и дальше от моего отца, туман слепой паники в моём мозгу постепенно рассеивался. Наверное, отец всё-таки не станет преследовать меня до самого Рима? Должно быть, сбежав, я наделала немало шума, если учесть, что я украла, но нынче все разговоры наверняка давно уже утихли. Если бы он притащил меня обратно в Венецию, чтобы там мне публично отрубили кисти рук, — это был бы грандиозный скандал. Какой архиепископ согласился бы после такого держать его у себя поваром?
Нет. Пусть первым побуждением моего отца, когда он вдруг меня увидел, и было схватить меня, однако, когда я буду далеко и меня не так легко будет поймать... в общем, кто захочет разрушить свою карьеру и репутацию одного из лучших поваров Венеции только ради того, чтобы наказать непослушную дочь?
Только не Паоло Мангано.
Я невольно улыбнулась. По крайней мере, я успела сказать своему отцу, что я лучший повар, чем он. И не всё ли равно, что он мне не поверил? Я-то знала, что это правда.
Всё ещё улыбаясь и мечтая, я подумала, что недурно было бы поесть вкусного сабайона на миндальном молочке, когда до моих ушей донеслись первые крики.
— Бартоломео? — Я высунула голову над задком повозки и поискала глазами моего подмастерья. — Что случилось: упала лошадь или...
Бартоломео с округлившимися глазами и застывшим взглядом как вкопанный стоял на дороге. Я посмотрела туда, куда был обращён его взгляд, и увидела то, что не сразу поняла: двое стражников, ехавших во главе нашей маленькой колонны, окровавленные, осели в своих сёдлах. Ещё один кричал, схватившись за плечо, — и на нас со всех сторон неслись похожие на волчью стаю солдаты в грязных доспехах, с пронзительными криками пришпоривая своих лошадей.
Я увидела капитана стражи, ехавшего рядом с каретой и заглядывавшего в окно, пытаясь флиртовать с мадонной Джулией, — он рывком распрямился, панически вертя головой. Он начал было выкрикивать приказы, но сзади с коней свалились ещё двое стражников, а в карете истошно завизжала сестра мадонны Джулии. Служанки в задней повозке тоже завизжали, и я видела, как седобородый одноухий чужеземный сержант сунул руку в повозку и вытащил одну из служанок Джулии за волосы. До меня донёсся её душераздирающий вопль, но тут вскочивший обратно в нашу повозку Бартоломео повалил меня обратно на дно, так что больше я ничего не увидела. Кроме знамён, трепещущих на ветру, пока солдаты брали нас в тиски. Знамён с тремя королевскими лилиями Франции.
— Лежите! — крикнул Бартоломео. — Лежите, синьорина, и не высовывайтесь! — Сам он торопливо открывал ближайший сундук, ища в нём так тщательно запакованные мною ножи, и я стала искать то же. До меня донеслись вопли других женщин и омерзительная каркающая речь французов, царапающая слух, словно проволока, и мне захотелось иметь в руке нож. Я слышала, как капитан стражи мадонны Джулии всё ещё выкрикивает приказы, потом его крики перешли в какое-то бульканье, и, даже не зная, удар какого оружия заставил его замолчать, я поняла: он захлёбывается своей собственною кровью. — Ложитесь! — крикнул Бартоломео, толкая меня вниз, но тут в повозке вдруг стало темнее — через задок, ловко, как обезьяна, внутрь залезал французский солдат.
Увидав меня, он ухмыльнулся и сказал что-то на своём ужасном французском наречии, так что его язык двигался у него во рту, как у змеи. Снаружи по-прежнему неслись истошные вопли, и в моей голове они смешались со всеми ужасными слухами, которые я слышала о французской армии. О том, как они сжигают церкви, полные молящихся монахинь, как раскалывают черепа младенцев об алтари, как насилуют женщин, а потом отрезают у них пальцы, чтобы снять кольца...
Бартоломео отчаянно бросился на солдата с голыми руками, но француз наотмашь ударил его тыльной стороной руки, и он упал на дорогу. Снаружи, отражаясь на солнце, блестели доспехи, солдаты спешивались, они были везде, и я, уже ни на что не надеясь, снова запустила руки в сундук, но мои ножи, мои заострённые вертела и иглы для шпигования — все они выскользнули из моих вспотевших пальцев. Я бросилась на француза, пытаясь поцарапать его ногтями, но он и меня ударил наотмашь тыльной стороной руки по лицу, и без того опухшему и чёрному от огромного синяка, и от этого удара у меня перед глазами заплясали искры. Как сквозь туман я почувствовала, как грубая рука хватает меня за волосы, волочит по дну повозки, ощутила под коленями задок повозки и рухнула в дорожную пыль.
Половина служанок из задней повозки попытались убежать, но трое французских солдат прижимали их к повозке, точно овчарки, загоняющие овец, коля их пиками и смеясь, когда они кричали. Остальные солдаты обыскивали повозки и гнали назад сдавшихся стражников, руководимые человеком в сияющем, как зеркало, шлеме с синим плюмажем — судя по всему, их капитаном. Трое или четверо стражников всё ещё сражались около кареты мадонны Джулии, но упряжь её лошадей уже была перерезана, а сами лошади убежали, оставив карету стоять, словно корабль, севший на камни на мелководье. Капитан нашей стражи лежал, как тряпичная кукла, возле наклонившегося колеса кареты, и из его перерезанного горла всё ещё медленно, толчками, вытекала кровь. Бартоломео ничком лежал в пыли меньше чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где упала я.
Солдат, вытащивший меня из повозки, бросил на меня беглый взгляд, но просто плюнул на дорогу и принялся рыться в сундуках.
«Быть может, мне стоило бы поблагодарить моего отца за то, что он меня ударил, — по-идиотски подумала я, чувствуя пульсирующую боль в опухшем лице. — Он так меня изуродовал, что даже французы не хотят меня насиловать». Так что предсказание Леонелло не сбылось.
Но Леонелло говорил и о другом. О том, что французы уже близко, что по дороге Монтефьясконе до них рукой подать. По дороге, которую мы выбрали только потому, что я уговорила мадонну Джулию не ехать вместе с венецианцами, с которыми путешествовал мой отец. «Это всё моя вина, Господи, прости меня, это я во всём виновата...»
— Бартоломео? — Я подползла к моему подмастерью. Он лежал неподвижно, и его огненно-рыжие волосы казались на белой дорожной пыли почти такими же яркими, как струйка крови, вытекшая из-под тела ближайшего к нам павшего стражника. — Бартоломео, сядь! Сядь! Я не для того целый год учила тебя готовить, чтобы эти проклятые французы убили тебя посреди дороги! Сядь и расскажи мне, что входит в сабайон, пожалуйста...
Он лежал так неподвижно. Где-то сзади закричала женщина, её крик становился всё выше, выше, а вместе с ним слышалось ржание французов. «Это моя вина, моя...»
— Ну-ка, а что у нас здесь? — Французский капитан перешёл с французского на итальянский, говоря на нём с ужасающим акцентом. Он облокотился на луку седла и посмотрел на карету. Последние из наших стражников бросили оружие на землю, и теперь, по знаку капитана, сержант рывком распахнул дверь кареты. — Viens ici![113] — заорал он.
Возникла пауза, потом на дорогу вышла мадонна Адриана. Сейчас моя нанимательница уже не выглядела как уверенная в себе кузина и наперсница Папы, как самодовольная, всё замечающая богатая вдова, зорко просматривающая мои списки припасов, которые надлежало закупить для кладовых, указывая на все имеющиеся возможности сэкономить деньги. Сейчас, глядя на французского капитана, она казалась старой, старой и испуганной. Следом за мадонной Адрианой из кареты вышла желчная сестра мадонны Джулии, но сейчас она была полна не желчи, а ужаса и, рыдая, прижималась к Пантесилее. За сестрой мадонны Джулии, лепеча молитвы, последовала няня маленькой Лауры. За ними показалась сама мадонна Джулия, она крепко прижимала к себе дочь и прятала своё прекрасное лицо в мехе, в котором была завёрнута её малышка.
— Очень мило, — сказал французский капитан со своим отвратительным акцентом, разглядывая богатые плащи дам, их туфли из тиснёной кожи, меховую подпушку на подолах. — Очень мило. Неужели у вас, богатых дам, не хватает ума, чтобы не отправляться в путешествие в такие неспокойные времена?
Адриана да Мила гордо выпрямилась.
— Мой кузен — Его Святейшество Папа Римский, и я была бы вам признательна, если...
Капитан расхохотался, и его солдаты расхохотались вместе с ним.
— А я король Франции!
— Как вы смеете обращаться...
Капитан пнул обутой в сапог ногой, не вынимая её из стремени, и попал мадонне Адриане в челюсть. Она, задыхаясь, рухнула наземь, одна из служанок вскрикнула, а французский капитан снова рассмеялся. Его люди тоже рассмеялись, а нескладный сержант с обрызганным кровью рукавом схватил руку мадонны Джулии. — Смотрите, капитан, эта не только богата, но и красива...
Мадонна Джулия попыталась вырваться, но ей даже не пришлось прилагать усилий — пальцы сержанта уже разжались, рука бессильно повисла. Он уставился на нож, торчащий из его горла.
Воронёная рукоять ножа появилась на его горле внезапно, словно отросток, вдруг выросший над верхним краем его ржавого нагрудника. Толедская сталь клинка вонзилась в горло француза легко, как в яблоко. Это зрелище парализовало их всех — и смеющегося капитана, и окружающих его солдат, и жмущихся друг к другу женщин. Все они неотрывно смотрели, как сержант медленно захлёбывается своей кровью и валится с коня в дорожную пыль. Из кареты спокойно вышла маленькая фигура в чёрном, держа в каждой руке по ножу.
Прежде чем французы поняли, откуда исходит опасность, Леонелло уложил ещё одного из них — крошечный метательный нож словно испарился из его коротких пальцев и появился вновь, торча из мягкой глотки солдата, что стоял рядом с убитым сержантом. Лицо карлика было бесстрастно и ужасающе спокойно, он отошёл от кареты и медленно прошёл вперёд. Его зеленовато-карие глаза скользнули к следующей мишени, в то время как рука молниеносно выхватила из-за голенища сапога третий нож. Клинок пролетел по воздуху, точно крошечный ангел. Солдат, в чьё горло он летел, успел закричать от страха и удивления, но Леонелло уже не смотрел на него, он высматривал новую цель. Подойдя к мадонне Джулии, он одной рукой толкнул её себе за спину, а второй метнул свой тёмный толедский клинок во французского капитана.
Клинок со звоном отскочил от шлема капитана, и этот звук побудил французов к действию. Конь капитана встал на дыбы, сам капитан что-то закричал по-французски, солдаты бросились вперёд, но лицо Леонелло по-прежнему осталось неподвижно. Один из солдат схватил мадонну Джулию за руку и сразу же завопил от боли, когда нож карлика, словно молния, рассёк его пах и бедро. Леонелло стремительно повернулся и метнул тот же нож в солдата, который, схватив Адриану да Мила за волосы, рывком поднял её на ноги, но клинок, чуть-чуть не попав, пролетел мимо и упал в пыль. Французский капитан снова выкрикнул приказ, и Леонелло успел метнуть ещё один нож, прежде чем на него набросились все французские солдаты. Его маленькая фигурка упала, но прежде сквозь разъярённую толпу я смогла разглядеть, как он выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в колено какого-то солдата, и только потом французы сбили его с ног.
Его тело заслонила толпа.
Бартоломео застонал и пошевелился. Я инстинктивно упала на колени рядом с ним, чтобы мы оба находились вне поля зрения французов (да помогут нам в этом Бог и святая Марфа), но я не могла оторвать глаз от ужасной сцены, происходящей возле кареты. Французский солдат тащил в сторону визжащую сестру мадонны Джулии. Лаура плакала тонким младенческим плачем. Леонелло, скорчившись, неподвижно лежал на земле среди сапог и древков копий. Французский капитан ругался и призывал своих солдат закончить начатое и забить его до смерти, и я не понимаю, как звонкий голос мадонны Джулии сумел пробиться сквозь весь этот гам.
— ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?
Я видела Джулию Фарнезе в роли Венеры Ватикана, сверкающей драгоценностями, с достоинством держащей себя среди толпы кардиналов. Я видела её с роли страстной любовницы, лежащей обнажённой в ванне, розовой, похожей на спелый персик, который так и хочется съесть. Я видела её в роли любящей матери, резвящейся со своей маленькой дочуркой; в роли друга всех и вся, всегда готовой пошутить и поболтать. Но я никогда прежде не видела её в роли охваченной ледяной яростью королевы.
Нет, больше, чем королевы. Ведь королевам придаёт надменность только их рождение, a La Bella была любима самим наместником Бога на земле.
Она передала маленькую плачущую Лауру хнычущей няньке, даже не взглянув на ту, и отбросила назад свой плащ, явив взору капитана богатое платье. Она с холодным высокомерием откинула голову назад, её золотистые волосы заблестели на солнце, точно золотая монета, а огромная жемчужина на её горле сияла, словно золотая цепь, которую надевают персоны, облечённые властью. Она устремила взор на капитана и двинулась в его сторону — смертельно оскорблённая богиня, готовая метать громы и молнии в смертного, который посмел привести её в ярость.
— Я — Джулия Фарнезе, — с ледяной надменностью произнесла она, и слова её пронзили тишину, точно ещё одна порция летающих ножей. — Вы все обо мне слышали. Я Джулия La Bella, Венера Ватикана, Христова невеста. Я — любовница Папы. Если вы хоть одним грязным пальцем коснётесь меня, моих родственников или моих слуг, то будьте уверены — вам этот палец отрежут. Затем того, кто посягнёт на нас, медленно, под его вопли разрежут на маленькие кусочки, а душа его будет целую вечность вопить в аду, лишённая Божьей благодати, когда мой Папа отлучит его от Церкви за то, что он посмел коснуться того, что он любит больше всего на свете.
— Мадам... — Французский капитан взглянул на её жемчуга, на белую грудь под ними, затем его взгляд торопливо скользнул к её знаменитым золотым волосам.
«Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он слышал о её волосах, — начала молиться я, по-прежнему склоняясь над Бартоломео. — Пожалуйста, сделай так, чтобы он слышал о золотоволосой любовнице Папы».
Не то они разденут мадонну Джулию догола и по очереди изнасилуют её, как и всех нас.
— Мадам, — осторожно начал французский капитан, — можете ли вы доказать...
— Так вот как вы обращаетесь к даме моего ранга? — ледяным тоном перебила его она. — Видимо, у французов совсем нет манер.
Капитан торопливо снял шлем. На своём большом коне, с высоким, пышным плюмажем и громким голосом он казался огромным и внушительным, теперь же стало видно, что он немногим старше Бартоломео. — Мадам, я извиняюсь...
— Давно пора. Неужели это в обычаях французов — воевать с беззащитными женщинами? — Джулия медленно обвела гневным взглядом капитана и всех его солдат, и её ноздри затрепетали от леденящего презрения. — Эй, ты, отпусти мою сестру. А ты убери лапы от моей служанки — не могу же я обходиться без слуг. И освободите моего телохранителя.
— Мадам, он убил троих из моих...
— У него приказ самого Его Святейшества: убивать всякого, кто будет угрожать моей особе. Можете быть уверены: ваши люди уже корчатся в аду за то, что посмели меня оскорбить. — Её тонкие брови сдвинулись. — Сейчас же отойдите от него.
Солдаты отодвинулись от маленького телохранителя мадонны Джулии ещё до того, как капитан выкрикнул приказ. Моё сердце сжалось, когда я увидела на земле неподвижную фигуру Леонелло, скорчившегося в тщетном усилии прикрыть лицо и живот. Я увидела, как под ним растекается алая лужа крови, и моё сердце сжалось опять, но тут я заметила, как его сломанные пальцы дёрнулись. Как бы то ни было, он, по крайней мере, жив.
— Карм едина, — ошалело прошептал Бартоломео...
— Тсс, — прошипела я.
Джулия осмотрела недвижную фигуру своего телохранителя, но взгляд её нисколько не изменился. Она только отдёрнула свой подол подальше от его скрюченного тела и снова посмотрела на французского капитана.
— Поскольку вы вывели из строя моего телохранителя и моих охранников, я требую другого эскорта, — объявила она. — Полагаю, придётся обойтись этими неотёсанными мужланами, которых вы называете солдатами.
— Мадам Фарнезе, — начал было капитан.
Джулия не удостоила его вниманием, она вынула из-за пояса пару вышитых перчаток и начала медленно, палец за пальцем их натягивать.
— Поскольку вы испортили мою карету, мне понадобится лошадь. — Она кивнула в сторону серого мерина капитана. — Эта подойдёт.
Я услышала, как солдат, вытащивший меня из повозки, шепнул другому:
— Это шлюха Папы?
— Она держится так, будто её защищает сам Господь Бог, — проворчал другой, однако, когда в него упёрся взгляд Джулии, он тут же опустил глаза. Она посмотрела на него, как на вошь, затем перевела взгляд на меня. Мне показалось, что я увидела в её глазах облегчение — или это был страх? Как бы то ни было, её холодная надменность ни разу не дала трещины, пока она одного за другим находила взглядом своих слуг. Французский капитан попытался было что-то сказать, но она тут же перебила его с тем же царственным высокомерием, с каким Папа затыкал рот своим пытающимся возражать ему кардиналам.
— Вы все можете занять свои места, — молвила она, махнув рукой всем нам: от служанок и немногих выживших стражников до своей перепуганной сестры и неподвижно застывшей свекрови. — Никто вас не тронет. Мы теперь все гости короля Франции, а мы все знаем, что французы не воюют с женщинами. — Она повернулась к капитану, подняла бровь и пристально смотрела на него, покуда он не покраснел до ушей и кубарем не скатился со своего коня. Она продолжала пристально смотреть на него, покуда он не наклонился и не сложил ладони, чтобы помочь ей сесть в седло. — И немедля сделайте носилки для моего телохранителя и позовите хирурга или врача, если он у вас есть. Я желаю, чтобы его повреждения осмотрели и забинтовали. Я полагаю, вы отвезёте нас к вашему генералу? — с холодным равнодушием спросила она, поправляя юбки. — Если меня взяли в плен, то, по крайней мере, я должна попасть в плен к человеку соответствующего высокого ранга. Будьте уверены, capitano[114], я расскажу ему о вашем поведении в этом деле.
— Мадам...
— Пошлите людей вперёд и велите распорядиться, чтобы меня ожидали соответствующие удобства. После такого тяжёлого путешествия мне понадобится ванна с розовою водой и хороший обед. И никаких помоев, которые вы, французы, называете вином, — я пью только сладкие белые вина из Ишии. Проследите, чтобы генералу обо всём этом доложили.
По-прежнему пребывая в замешательстве, капитан повернулся и начал по-французски отдавать приказания своим людям. Они начали приходить в себя, собрали своих погибших и наших. Мадонна Адриана взяла Лауру на руки и начала её успокаивать, потом направилась к повозке, где ехали служанки, поскольку карета сейчас была бесполезна. Солдат, который ещё недавно тащил в сторону сестру мадонны Джулии, выглядел довольно смущённым и помог ей залезть в повозку после мадонны Адрианы, улыбаясь при этом примирительной улыбкой. Леонелло по-прежнему лежал неподвижно, сжавшийся в комок. Пантесилея осторожно распрямила его члены, пока двое солдат из подручных средств сооружали носилки. Папская наложница тронула шпорами свою лошадь и, не глядя по сторонам, поехала вперёд.
— Вставай, — пробормотала я, обращаясь к Бартоломео и таща вверх его руку. — Вставай и смотри мне, ни одного косого взгляда в сторону этих проклятых французских солдат.
— Что? — Он огляделся, всё ещё ошалелый от удара, который выбросил его из повозки.
К завтрашнему дню у него на щеке и скуле будет синяк под стать моему собственному. «По крайней мере, оно у нас есть, это завтра», — подумала я.
— Что случилось? — заплетающимся языком проговорил мой подмастерье.
— Мы попали в плен к французскому войску, — мрачно ответила я, помогая ему влезть обратно в повозку. — А хорошая новость состоит в том, что нас не убили. Если не ошибаюсь, La Bella только что нам всем спасла жизнь.
ДЖУЛИЯ
До Монтефьясконе, где была расквартирована французская армия, было далеко, и я провела всю дорогу, создавая себе новый образ. Это был мой собственный рецепт, Кармелина не нашла бы его ни в одной поваренной книге. Смешать вместе высокомерие Хуана Борджиа с ехидством Ваноццы деи Каттанеи, добавить злоязычие моей сестры (когда она не была парализована ужасом) и изрядную порцию царственного самомнения Катерины Гонзага, всё это приправить крутым нравом торговки рыбой. Под топот подков моего коня я подавляла рвущийся наружу страх и превращала себя в спесивую, надменную стерву.
Я пожаловалась, что у моего взятого взаймы коня слишком неровный шаг. Я угрозами заставила французского капитана остановиться на полчаса, чтобы я могла достать из туфельки попавший туда камешек. Я насмехалась над французскими солдатами за то, что они немыты и небриты. Я отворотила нос от хлеба и сыра, которые мне предложили в полдень, а следующие три часа сетовала, что голодна. Я дулась и закусывала губу и выпячивала груди и в каждом третьем предложении упоминала моего Папу — и всё это время думала, с ужасом думала о моей рыдающей сестре, свекрови, у которой на челюсти скоро появится кровоподтёк, об избитых стражниках, о моих съёжившихся, жмущихся друг к другу служанках, о моей перепуганной дочери и о моём бедном отважном окровавленном телохранителе. Обо всех нас, окружённых со всех сторон жуткими французскими солдатами, которые могли наброситься на нас в любой момент, ограбить нас, изнасиловать или перерезать нам горло, если они перестанут верить, что я очень ценная пленница, с которой надо обращаться не иначе как в бархатных перчатках.
Но все мои надуманные жалобы разом вылетели у меня из головы, когда мы поднялись на холм рядом с Монтефьясконе и я увидела раскинувшийся подо мною лагерь французской армии. Огромное озеро из грязных камзолов, лошадей, пик, повозок и развевающихся на ветру флагов с французскими лилиями. И всё это пахло кровью. Уже несколько месяцев я слышала истории о французской армии и об опустошениях, которые они произвели в Савойе на своём неуклонном пути на юг, — однако это были лишь праздные застольные разговоры, куда менее реальные, чем вино в моём кубке и шёлк на моём теле; куда менее интересные, чем вопрос о том, какой деликатес, приготовленный искусными руками Кармелины, окажется сейчас на моей тарелке. Теперь же я была в самой гуще французской армии, окружённая грязными, ругающимися солдатами, пока юный капитан вёл наш отряд к окраине лагеря. Я ехала достаточно близко от бесчисленных французских солдат, чтобы ощущать исходящий от них запах лука и гниющих зубов, чтобы видеть их бессчётные костры. Моя лошадь ступала по грязи и кучам конского навоза, и я чувствовала на себе тысячи похотливых, любопытных взглядов. Я окинула глазами смертоносные бронзовые пушки, которые так яростно изрыгали чугунные ядра, что городские стены за несколько часов превращались в груду камней, и увидела воочию те страшные французские пики, на которые по всей Савойе насаживали младенцев, и злобных боевых коней, которые могли одним ударом копыта расколоть человеческий череп. И теперь всё это было до жути реально.
— Мощь французской армии, мадам, — сказал французский капитан, заметив моё молчание — первую паузу, которую я допустила за несколько часов. — Готов поспорить, что вы никогда не видели ничего подобного.
— Папские войска производят гораздо более сильное впечатление, — скучающим тоном заметила я. — Что такое какие-то жандармы против святых воинов Папы?
— Это только авангард нашей армии, мадам.
Я сглотнула.
Я промолчала, и французский капитан, самодовольно усмехнувшись, пришпорил коня и поскакал вперёд. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. На окраине Монтефьясконе появившийся в дверях таверны французский сержант плотоядно присвистнул, когда я проезжала мимо, и по моему телу пробежали мурашки, но я выпрямилась в седле и откинула капюшон назад, чтобы показать волосы. Чем больше людей меня увидят, тем быстрее распространится новость о том, что в плен к французам попала возлюбленная Папы. А чем быстрее распространится эта новость, тем скорее она достигнет ушей Родриго. А потом мне надо будет молиться, чтобы он был не слишком занят и не слишком разгневан, чтобы меня спасти.
Но сначала мне следует помолиться, чтобы французский генерал оказался более галантным, чем солдаты, которые, как волки, чуть не разорвали на части наш маленький отряд.
— Базилика Святой Маргариты, — объявила я, когда мы, выехав из обширного французского лагеря, въехали в сам городок Монтефьясконе, и я увидела огромный недостроенный купол знаменитого собора, возвышающийся над окружающими его скромными черепичными крышами. — Я желаю остановиться здесь, чтобы вознести молитвы.
— Мадам, генерал д’Аллегр пожелает вас видеть...
— Он может встретиться со мною в соборе, если пожелает, — фыркнула я. — Джулия La Bella не станет являться по первому зову, словно какая-нибудь согрешившая служанка.
— Мадам, генерал — занятой человек!
Я не обратила на его слова ни малейшего внимания. Когда наш отряд, проехав по узким, кривым улочкам, выехал на площадь и я увидела пологие ступени собора, я без спроса остановила своего коня и соскользнула с седла. Идя к базилике, я понятия не имела, расступятся ли передо мною окружавшие нас солдаты.
Но они расступились.
— Приведите моих служанок, — молвила я, не оглядываясь, и щёлкнула пальцами над плечом. — И моего телохранителя. Мы положим его перед алтарём собора и помолимся о его скорейшем выздоровлении.
— Капитан? — запротестовал один из сержантов.
— Пусть эта сука поторчит немного в своей церкви, — сказал капитан по-французски, и я тут же накинулась на него с быстротой кошки, хватающей мышь.
— Возможно, Monsieur le capitaine[115], вам следует убедиться, что ваши пленники не знают французского, прежде чем так грубо оскорблять их. — Моё знание французского было скудным, в основном почерпнутым у Лукреции, которая усердно учила языки под руководством нескольких наставников, зато мой запас бранных выражений был внушителен на любом языке, и я обрушила на юного капитана поток оскорблений на французском, итальянском, латыни и каталонском. После того как я закончила насмехаться над его манерами, внешностью, происхождением, мужской силой и компетентностью, и притом насмехаться громко, так что слышали все его солдаты, он выглядел, как сдувшийся пузырь с двумя ярко-алыми ушами.
— Мадам может ждать в соборе, если она того желает, — промямлил он, и я мысленно вздохнула с облегчением, когда моей грязной, расхристанной свите было разрешено слезть с их повозок. К тому времени, как их втолкнули в собор, а прочим прихожанам приказали убираться, я уже стояла на коленях перед алтарём, картинно крестясь и то и дело громко поминая благословения и милость святого отца в Риме. Французы, не теряя времени, захлопнули за нами двери, поставив снаружи несколько недовольно ворчащих часовых.
Едва французы ушли, я вскочила с колен и бросилась к дочери.
— Lauretta mia! — Я схватила её и сжала крепко-крепко. Она не сказала ни словечка, только уткнулась личиком мне в шею, и, целуя её снова и снова в золотистую головку, я почувствовала, как на глазах у меня выступают слёзы. — Я не позволю, чтобы с тобой приключилось что-нибудь дурное, — шепнула я. — Клянусь, клянусь!
— Моя храбрая девочка, — дрожащим голосом проговорила мадонна Адриана и впервые за всё долгое время нашего знакомства крепко меня обняла. — Моя милая храбрая девочка. Я никогда не забуду, что ты сегодня сделала...
— Сейчас нет времени для благодарностей. — Я торопливо смахнула с глаз слёзы и оглядела собор. Он был открыт всем стихиям, на полу лежали сухие листья, леса в наполовину построенном куполе упирались в холодную синеву зимнего неба. Мои домочадцы, ёжась и дрожа, расположились кто на скамьях для молящихся, кто на ступенях алтаря, одна половина из них бормотала молитвы, другая — шёпотом переговаривалась, и на лицах всех застыл ужас. Няня Лауры разрыдалась. Кармелина сидела рядом со статуей святой Маргариты, уронив голову на руки, и сидящий подле неё рыжеволосый подмастерье безуспешно пытался уговорить её съесть что-нибудь из корзины со съестными припасами. Стражники положили носилки с Леонелло перед алтарём. Я тут же посадила Лауру себе на бедро, бросилась к нему и упала на колени. — Пречистая Дева, пусть он выздоровеет. Леонелло...
Мой маленький лев был без сознания и весь изранен. Его нос был сломан и расплющен, лицо почернело и распухло от ударов, и половина пальцев на правой руке была сломана. Он свернулся в комок, хрипло дыша через открытый рот, и из-под него, бог знает из какой раны, медленно вытекала струйка крови. Я перекрестилась.
— Леонелло?
Он казался таким маленьким, точно свернувшийся калачиком больной ребёнок. Он и впрямь был не выше ребёнка, и всё же он, не раздумывая, бросился на мою защиту. Толкнул меня себе за спину и выступил против всей французской армии, вооружённый только горсткой ножей.
— Идиот, — сказала я, зная, что он без сознания и не слышит меня. — Вам следовало просто дать им схватить меня.
Но если бы он так сделал, были бы мы сейчас здесь, в этой церкви? Ринувшись на мою защиту, он дал мне время собраться с мыслями, взять себя в руки и объявить своё имя и статус, пока похоть во французах ещё недостаточно распалилась и они ещё готовы были слушать доводы рассудка.
— В повозке я ухаживала за ним как могла. — Мадонна Адриана опустилась на колени рядом со мною. — У него по меньшей мере две колотые раны — если к нему не придёт хирург...
— О, у него будет хирург, — твёрдо сказала я, садясь на пол подле него. Я не дам моему телохранителю умереть, после того что он для меня сделал. — А пока что, Адриана, намочите платок в купели для крещения, что вон там, и оботрите его лицо. Пиа, разорим свою рубашку на биты. Кармелина, у вас в корзине наверняка есть вино...
Мы ждали два часа, пока к нам не явился французский генерал. Генерал Ив д’Аллегр, степенный, важный, бородатый, с седеющими волосами, шёл во главе группы офицеров широким шагом человека, много времени проводящего в седле. У меня засосало под ложечкой, но я вздёрнула подбородок и устремила на них невозмутимый взор, стоя на верхней ступеньке лестницы, ведущей к алтарю, чтобы казаться более высокой. Адриана выстроила всех моих домочадцев за мной в несколько рядов, так что у меня была своя собственная свита.
— Генерал? — молвила я ещё до того, как он закончил представлять своих офицеров, и сморщила нос, как будто он сказал мне, что он помощник конюха. — Почему меня не принимает сам король Карл? Для особы моего ранга это оскорбление, и я не...
— Его Величества здесь нет, мадам. — Генерал д’Аллегр говорил низким красивым басом, и его итальянский был намного лучше, чем у юного капитана. Он также выглядел куда невозмутимее, чем капитан. — Король Карл идёт во главе своей армии, оставив меня командовать авангардом.
Я почувствовала облегчение. Все слышали молву, которая ходила о короле Карле: о его ненасытном вожделении к женщинам, как отдающимся ему по доброй воле, так и против воли, и о том, как он потом делал заметки в специальной книжке об их внешности и их искусности в постели. Мне совсем не хотелось быть описанной в книжице, куда этот рябой француз заносил свои победы.
— Я много слышал о красоте Джулии La Bella, — продолжал генерал д’Аллегр, медленно окидывая меня взглядом. — И вижу, что слухи не преувеличены.
Двое из стоящих за ним офицеров фыркнули от смеха. Мой пульс учащённо забился, но холодное выражение моего лица осталось неизменным.
— Генерал, это такой французский обычай — смешивать комплименты красоте с нападениями на женщин? Трое из моей охраны убиты, моих служанок чуть не изнасиловали, с моей сестрой и свекровью обращались грубо, а моего телохранителя едва не зарезали! Не говоря уже о потере моих лошадей и всего того в моём багаже, что ваши люди решили присвоить...
— Примите мои извинения, мадам. — Говоря это, он улыбнулся, и в его улыбке не было ничего извиняющегося. — Если бы вас сразу узнали, мои люди проявили бы больше мягкости при знакомстве с вами. Я вас уверяю, не в обычаях французов воевать с женщинами.
— Тогда вы позволите мне немедля вернуться в Рим? — Я пошевелила пальцами, чтобы мои кольца засверкали. Чем дороже выглядят мои украшения и наряд, которые дал мне Родриго, тем лучше. — Такая досада! Святой отец будет так недоволен...
— Боюсь, мадам, я пока не могу отправить вас в Рим.
Мне стало страшно, но я только надула губы.
— И после этого вы почитаете себя галантным дворянином, генерал?
— Я делаю то, что повелевает мне мой король. — Извиняясь, генерал д’Аллегр изящно развёл руками, но взгляд его остался жёстким и холодным. — Возможно, Его Величество захочет с вами познакомиться, прежде чем принять решение относительно вашего возвращения в Рим. Ведь он глубоко восхищается красивыми женщинами, и он не захочет, чтобы у вас составилось низкое мнение о французском гостеприимстве.
О, как же мы все были учтивы! Я уже видела запись о себе в книжице, куда король Карл заносил свои амурные победы: «Номер девяносто шесть. Светлые волосы — везде. Умелые руки». Пресвятая Дева, спаси меня.
— А возможно, Его Величество позволит мне немедля вернуть вас в Рим. Кто знает, мадам? — генерал д’Аллегр не оставил без внимания моё молчание, и его губы искривились в ухмылке. — А до приезда Его Величества я буду иметь честь быть вашим радушным хозяином. Нынче вечером вы отужинаете со мной.
Я подумала, что это вряд ли всего лишь учтивое приглашение.
— Моя свекровь, мадонна Адриана да Мила, и я с удовольствием присоединимся к вам за ужином, генерал. — Стоящая рядом со мною Адриана храбро вздёрнула подбородок.
— Я и помыслить не могу о том, чтобы оторвать вашу belle-mere[116] от её обязанностей по отношению к остальным путникам, что ехали вместе с вами, — непринуждённым тоном ответил генерал, даже не удостоив Адриану взглядом. — Нынче вечером мы с моими офицерами будем иметь честь принимать и развлекать одну только La Belle Famese[117].
Офицеры за его спиной опять зафыркали от сдавленного смеха. Один юнец с подстриженными по последней моде усами шепнул что-то другому, и оба они, ничуть не скрываясь, окинули меня похотливыми взглядами. И не только меня, но и стоящих позади меня служанок: бледную как мел Кармелину, полногрудую няню Лауры и мою бедную Пантесилею, которая на этот раз и не думала кокетливо подмигивать в ответ.
— Если нынче вечером я буду вашей гостьей, то я хочу, чтобы вы предоставили моим спутникам и спутницам удобное жильё, — сказала я. — А также настоящие кровати и еду — и ещё поставьте у дверей часовых, чтобы обезопасить нас от ваших солдат.
— Разумеется, мадам.
— И мне нужен хороший хирург для моего телохранителя, — повелительно молвила я. — Его ранами надо заняться незамедлительно.
— Это будет сделать потруднее, мадам. — Генерал д’Аллегр был по-прежнему учтив. — Ваш маленький телохранитель нанёс тяжкие увечья нескольким из моих солдат. Боюсь, все мои хирурги занимаются их ранами.
Я заметила злобные взгляды, которые французские офицеры бросали на Леонелло, и мысленно поблагодарила Пречистую Деву за то, что он лежит без сознания. Если бы он сейчас начал высмеивать их в своей ехидной манере, они бы с удовольствием прикончили его прямо здесь, на его импровизированных носилках, и не обратили бы ни малейшего внимания на то, что мы находимся в церкви. «Никто не любит выглядеть дураком, — сказал мне как-то мой телохранитель. — И вдвойне обидно, когда дураком тебя выставляет какой-то карлик».
Если хирург не обработает его раны, французам даже не понадобится приканчивать его своими мечами.
— Вы найдёте для него хирурга, — сообщила я генералу безапелляционным тоном разгневанной королевы. — Я настаиваю, чтобы о моём телохранителе позаботились незамедлительно. Если вы воображаете, что святой отец будет доволен, узнав, как вы с нами обращаетесь...
Я какое-то время продолжала в том же духе, ходя взад и вперёд вдоль алтаря, тыкая украшенным драгоценным перстнем пальцем в сторону небес и в общем и целом разыгрывая расчудесную сцену. Юный французский капитан сник, когда я так бушевала, но генерал д’Аллегр был каменно невозмутим. Он смотрел, как вздымаются и опадают мои груди, совершенно не слушая моих слов. Я вспомнила, как мой Папа выступал то в роли радушного патриарха, то хитрого дипломата, то величавого «ловца человеков», меняя роли в зависимости от аудитории.
«Смени тактику, mi perla», — услышала я его испанский бас и тут же прекратила устроенную мною сцену. Прежде чем вновь взглянуть на генерала д’Аллегра, я, словно изнемогая, помахала пальцами перед горлом, потом унизанною дорогими кольцами рукою провела по глазам, точно смахивая непрошеные слёзы.
— Простите меня, — сказала я со слабым вздохом, совершенно неподдельным. — У меня внутри всё дрожало от страха. — Всё это так удручает. Я уверена, что вы меня понимаете.
— Разумеется, мадам. — Он отвесил мне учтивый французский поклон. — Нынче вечером мы ещё поговорим.
— Oui, Monsieur le generale. — Я опустила ресницы, чуть-чуть ими помахав. — Нынче вечером.
Между тонких губ глядящих на меня генерала и его офицеров на миг показались языки, и на мгновение меня охватила паника: мне показалось, что меня окружают змеи.
Французы врывались в дома, выгоняли
из них жителей, жгли их дрова, съедали
и выпивали всё, что могли найти,
и ни за что не платили.
КАРМЕЛИНА
— Ты в безопасности! — Бартоломео взобрался вслед за мной на крытую повозку, неся узелок со своей одеждой и огромную корзину с едой. — Он начал было шевелиться, и я огрел его сковородкой по башке ещё раз.
— Скажи, что ты его не убил! — прохныкала я. И без того было вероятно, что после смерти я попаду в ад, и я вовсе не желала, чтобы вероятность превратилась в неизбежность, если к моим многочисленным грехам прибавится ещё и убийство родного отца.
— Нет, он не умер, просто скопытился, как бык на бойне. Теперь он несколько часов будет лежать как бревно. — Глаза Бартоломео сверкали в сером рассветном сумраке. — И его не найдут и не хватятся — из-за отъезда мадонны Джулии все носятся как угорелые и все слишком заняты, чтобы заметить пропажу чьего-то личного повара. — Мой подмастерье махнул рукой в сторону толпы во внутреннем дворе замка: трёх десятков стражников на цокающих подковами конях, служанок, несущих кто последний узел с одеждой, кто шкатулку с письмами. Мадонна Адриана устало взбиралась в карету, которая привезла её сюда только вчера днём. Стоял такой шум, что Бартоломео мог бы прокричать свои слова, и никто бы не услышал, однако он говорил драматическим шёпотом, приблизив свою голову к моей. — К тому времени, когда этот венецианский сукин сын очнётся или его найдут, или кто-нибудь приедет его искать, мы уже будем давно в пути, синьорина. И к тому же будем ехать по другой дороге.
Он ухмыльнулся, сияя от того, что участвует в настоящем приключении, и я позавидовала его хорошему расположению духа. Что до меня, то я чувствовала себя просто больной.
— Никому ни слова о том, что произошло, — предупредила я его по меньшей мере в четвёртый раз, запихивая мой маленький узелок с одеждой между сундуками, содержащими сковородки, котлы, специи и прочие необходимые в кухне вещи, которые я привезла в Каподимонте. — Никому: ни маэстро Сантини, когда мы приедем в Рим, ни Оттавиано, ни другим подмастерьям. Ни торговцу рыбой, когда я пошлю тебя на рынок за осётром, ни священнику, которому ты будешь исповедоваться после мессы, ни тем молодцам, с которыми ты будешь играть в примьеру, в том случае, если ты уже достаточно вырос, чтобы играть в карты как последний идиот.
— Да зачем же мне об этом рассказывать, синьорина? — перебил меня он. — Я ведь и сам замешан в этом деле по самые уши. И неприятности мне нужны не больше, чем вам.
— Поклянись, — настаивала я.
— Клянусь головой святой Марфы.
— Поклянись на её руке. — Я достала из-под верхней юбки маленький полотняный мешочек; Бартоломео заглянул в него и отшатнулся.
— Так вот что у вас там, синьорина? Рука святой?
— Вполне возможно, что она ненастоящая, — солгала я. — Но ты всё равно поклянись на ней. Святая Марфа тебя услышит.
Он осторожно положил руку на мешочек и поклялся.
— Хорошо, — сказала я и едва успела подвесить мешочек с рукой к поясу под юбкой, как мне пришлось наклониться через задок повозки и выблевать скудное содержимое моего пустого сведённого спазмом желудка прямо на камни двора.
— От вида этой сморщенной штуки в вашем мешочке кого угодно вырвет. — Мой подмастерье произнёс это так весело, что я едва его не убила. — Хорошая, успокаивающая душу и желудок еда — вот что вам сейчас нужно, синьорина. Смотрите, я набрал в эту корзину всякой снеди. — Бартоломео с довольным видом похлопал по большой корзине, которую он погрузил на повозку вместе со своей одеждой. В Каподимонте он полюбил упаковывать корзины с провизией для трапез на свежем воздухе у озера, к которым питали пристрастие все Фарнезе. Что касается меня, то, когда речь заходила о том, чтобы выставить еду, я предпочитала выставлять её в доме на буфете, а не на природе из корзинки для пикника. Меня опять замутило и вырвало.
— Может, хотите немного сабайона? — с надеждой в голосе спросил Бартоломео. — Я сделал его нынче утром: добрый миланский миндаль, немного холодного куриного бульона, потом процедил через сито с яичными желтками и небольшим количеством сладкого белого вина...
— Надеюсь, ты использовал треббиано из Пистойи, — сказала я, вытирая рот. — Это лучшее вино для приготовления сабайона.
— Ну, разумеется, я взял треббиано из Пистойи! И ещё немного корицы, тонко помолотого сахару, розовой воды...
Теперь мой подмастерье гладил меня по спине, словно нервную лошадь. Мне следовало бы осадить его — повар никогда не должен выказывать слабости при подчинённых — но я чувствовала себя слишком измотанной. Моё лицо болело и распухло, как распухает орех, если его всю ночь продержать в холодном молоке, а спала я, сидя за столом под дверью кладовой, где был заперт мой отец, прислушиваясь во сне, не зашевелился ли он. Я то и дело просыпалась от одного и того же кошмара: мне снилось, что он каким-то образом сумел отодвинуть задвижку изнутри и вот-вот набросится на меня снова. Чтобы увезти меня обратно в Венецию.
«Даже если ты убежишь от него сейчас, он всё равно сможет сделать так, что тебя увезут обратно, — прошептал тихий голос в моём мозгу, в то время как Бартоломео скороговоркой продолжал перечислять ингредиенты сабайона, словно читал список провизии, которую надо купить. — Теперь он знает, на кого ты работаешь. Ты можешь вернуться в Рим, а месяц или два спустя, у дверей будут ждать стражники, чтобы арестовать тебя за осквернение Церкви».
Я начну беспокоиться об этом позже. Мне придётся начать беспокоиться об этом позже — мне надо столь о многом беспокоиться сейчас, что я даже думать не могу о том, чтобы добавить к этому списку что-нибудь ещё.
В эту минуту во двор вышла мадонна Джулия, изо рта у неё в холодном рассветном воздухе шёл пар, за ней следовала Пантесилея с узлами, маленькая Лаура спала на руках няни, завёрнутая в подбитый мехом плащ. Сестра Джулии Джеролама шла сзади, громко и нудно жалуясь, но Джулия не обращала на её сетования никакого внимания. У неё был такой же измученный вид, как и у меня, под глазами залегли тёмные тени. Она молча прошла к карете, где её уже ожидала мадонна Адриана. Вслед за ней шёл Леонелло, вечная, одетая во всё чёрное тень La Bella, он помог ей подняться по ступенькам, потом забрался внутрь сам. Когда она садилась в карету, мне показалось, что я снова вижу на её шее бархатистый блеск огромной грушевидной жемчужины, которую подарил ей Папа. Она не надевала её всё лето, а сейчас надела вновь. Я почему-то подумала, что Орсино Орсини не станет сопровождать жену в этой карете. Он был здесь же, во дворе, стоял, несмотря на холод, с непокрытой головой, и Джулия посмотрела на него из окна кареты, словно задавая ему какой-то немой вопрос. Он открыл было рот, но тут же закрыл его. При этом вид у него был несчастный. Джулия посадила Лауру себе на колени и больше ни разу не взглянула на мужа.
Капитан стражи пришпорил свою лошадь, и та пошла рысью, выехав со двора в сторону дороги Монтефьясконе. Мне показалось, что из окон замка вслед нам глядят слуги и степенный брат мадонны Джулии, но мне было не до них. Единственное, что я хотела увидеть, была дорога, дорога, дорога, тянущаяся вперёд, уносящая меня всё дальше и дальше от человека, запертого в кладовой.
К середине дня меня почти совсем перестало мутить. Воздух был холоден и сух, на небе светило солнце, и мы двигались по пыльной дороге достаточно быстро. Бартоломео надоело сидеть в повозке, и он, спрыгнув, какое-то время шёл рядом, подбрасывая и ловя камешек. Стражники перекрикивались. Мадонна Джулия сидела в карете, опершись подбородком на руку и глядя из окна. Я слышала, как во второй повозке переговариваются слуги. Я могла бы поехать с ними, но хороший повар во время поездок всегда едет со своей утварью.
Этому меня научил мой отец.
Я откинула голову назад, опершись на деревянный сундук со сковородками, тарелками и хорошими острыми ножами, без которых я никогда не отправлялась ни в одну поездку. С каждым поворотом колёс, уносящих меня всё дальше и дальше от моего отца, туман слепой паники в моём мозгу постепенно рассеивался. Наверное, отец всё-таки не станет преследовать меня до самого Рима? Должно быть, сбежав, я наделала немало шума, если учесть, что я украла, но нынче все разговоры наверняка давно уже утихли. Если бы он притащил меня обратно в Венецию, чтобы там мне публично отрубили кисти рук, — это был бы грандиозный скандал. Какой архиепископ согласился бы после такого держать его у себя поваром?
Нет. Пусть первым побуждением моего отца, когда он вдруг меня увидел, и было схватить меня, однако, когда я буду далеко и меня не так легко будет поймать... в общем, кто захочет разрушить свою карьеру и репутацию одного из лучших поваров Венеции только ради того, чтобы наказать непослушную дочь?
Только не Паоло Мангано.
Я невольно улыбнулась. По крайней мере, я успела сказать своему отцу, что я лучший повар, чем он. И не всё ли равно, что он мне не поверил? Я-то знала, что это правда.
Всё ещё улыбаясь и мечтая, я подумала, что недурно было бы поесть вкусного сабайона на миндальном молочке, когда до моих ушей донеслись первые крики.
— Бартоломео? — Я высунула голову над задком повозки и поискала глазами моего подмастерья. — Что случилось: упала лошадь или...
Бартоломео с округлившимися глазами и застывшим взглядом как вкопанный стоял на дороге. Я посмотрела туда, куда был обращён его взгляд, и увидела то, что не сразу поняла: двое стражников, ехавших во главе нашей маленькой колонны, окровавленные, осели в своих сёдлах. Ещё один кричал, схватившись за плечо, — и на нас со всех сторон неслись похожие на волчью стаю солдаты в грязных доспехах, с пронзительными криками пришпоривая своих лошадей.
Я увидела капитана стражи, ехавшего рядом с каретой и заглядывавшего в окно, пытаясь флиртовать с мадонной Джулией, — он рывком распрямился, панически вертя головой. Он начал было выкрикивать приказы, но сзади с коней свалились ещё двое стражников, а в карете истошно завизжала сестра мадонны Джулии. Служанки в задней повозке тоже завизжали, и я видела, как седобородый одноухий чужеземный сержант сунул руку в повозку и вытащил одну из служанок Джулии за волосы. До меня донёсся её душераздирающий вопль, но тут вскочивший обратно в нашу повозку Бартоломео повалил меня обратно на дно, так что больше я ничего не увидела. Кроме знамён, трепещущих на ветру, пока солдаты брали нас в тиски. Знамён с тремя королевскими лилиями Франции.
— Лежите! — крикнул Бартоломео. — Лежите, синьорина, и не высовывайтесь! — Сам он торопливо открывал ближайший сундук, ища в нём так тщательно запакованные мною ножи, и я стала искать то же. До меня донеслись вопли других женщин и омерзительная каркающая речь французов, царапающая слух, словно проволока, и мне захотелось иметь в руке нож. Я слышала, как капитан стражи мадонны Джулии всё ещё выкрикивает приказы, потом его крики перешли в какое-то бульканье, и, даже не зная, удар какого оружия заставил его замолчать, я поняла: он захлёбывается своей собственною кровью. — Ложитесь! — крикнул Бартоломео, толкая меня вниз, но тут в повозке вдруг стало темнее — через задок, ловко, как обезьяна, внутрь залезал французский солдат.
Увидав меня, он ухмыльнулся и сказал что-то на своём ужасном французском наречии, так что его язык двигался у него во рту, как у змеи. Снаружи по-прежнему неслись истошные вопли, и в моей голове они смешались со всеми ужасными слухами, которые я слышала о французской армии. О том, как они сжигают церкви, полные молящихся монахинь, как раскалывают черепа младенцев об алтари, как насилуют женщин, а потом отрезают у них пальцы, чтобы снять кольца...
Бартоломео отчаянно бросился на солдата с голыми руками, но француз наотмашь ударил его тыльной стороной руки, и он упал на дорогу. Снаружи, отражаясь на солнце, блестели доспехи, солдаты спешивались, они были везде, и я, уже ни на что не надеясь, снова запустила руки в сундук, но мои ножи, мои заострённые вертела и иглы для шпигования — все они выскользнули из моих вспотевших пальцев. Я бросилась на француза, пытаясь поцарапать его ногтями, но он и меня ударил наотмашь тыльной стороной руки по лицу, и без того опухшему и чёрному от огромного синяка, и от этого удара у меня перед глазами заплясали искры. Как сквозь туман я почувствовала, как грубая рука хватает меня за волосы, волочит по дну повозки, ощутила под коленями задок повозки и рухнула в дорожную пыль.
Половина служанок из задней повозки попытались убежать, но трое французских солдат прижимали их к повозке, точно овчарки, загоняющие овец, коля их пиками и смеясь, когда они кричали. Остальные солдаты обыскивали повозки и гнали назад сдавшихся стражников, руководимые человеком в сияющем, как зеркало, шлеме с синим плюмажем — судя по всему, их капитаном. Трое или четверо стражников всё ещё сражались около кареты мадонны Джулии, но упряжь её лошадей уже была перерезана, а сами лошади убежали, оставив карету стоять, словно корабль, севший на камни на мелководье. Капитан нашей стражи лежал, как тряпичная кукла, возле наклонившегося колеса кареты, и из его перерезанного горла всё ещё медленно, толчками, вытекала кровь. Бартоломео ничком лежал в пыли меньше чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где упала я.
Солдат, вытащивший меня из повозки, бросил на меня беглый взгляд, но просто плюнул на дорогу и принялся рыться в сундуках.
«Быть может, мне стоило бы поблагодарить моего отца за то, что он меня ударил, — по-идиотски подумала я, чувствуя пульсирующую боль в опухшем лице. — Он так меня изуродовал, что даже французы не хотят меня насиловать». Так что предсказание Леонелло не сбылось.
Но Леонелло говорил и о другом. О том, что французы уже близко, что по дороге Монтефьясконе до них рукой подать. По дороге, которую мы выбрали только потому, что я уговорила мадонну Джулию не ехать вместе с венецианцами, с которыми путешествовал мой отец. «Это всё моя вина, Господи, прости меня, это я во всём виновата...»
— Бартоломео? — Я подползла к моему подмастерью. Он лежал неподвижно, и его огненно-рыжие волосы казались на белой дорожной пыли почти такими же яркими, как струйка крови, вытекшая из-под тела ближайшего к нам павшего стражника. — Бартоломео, сядь! Сядь! Я не для того целый год учила тебя готовить, чтобы эти проклятые французы убили тебя посреди дороги! Сядь и расскажи мне, что входит в сабайон, пожалуйста...
Он лежал так неподвижно. Где-то сзади закричала женщина, её крик становился всё выше, выше, а вместе с ним слышалось ржание французов. «Это моя вина, моя...»
— Ну-ка, а что у нас здесь? — Французский капитан перешёл с французского на итальянский, говоря на нём с ужасающим акцентом. Он облокотился на луку седла и посмотрел на карету. Последние из наших стражников бросили оружие на землю, и теперь, по знаку капитана, сержант рывком распахнул дверь кареты. — Viens ici![113] — заорал он.
Возникла пауза, потом на дорогу вышла мадонна Адриана. Сейчас моя нанимательница уже не выглядела как уверенная в себе кузина и наперсница Папы, как самодовольная, всё замечающая богатая вдова, зорко просматривающая мои списки припасов, которые надлежало закупить для кладовых, указывая на все имеющиеся возможности сэкономить деньги. Сейчас, глядя на французского капитана, она казалась старой, старой и испуганной. Следом за мадонной Адрианой из кареты вышла желчная сестра мадонны Джулии, но сейчас она была полна не желчи, а ужаса и, рыдая, прижималась к Пантесилее. За сестрой мадонны Джулии, лепеча молитвы, последовала няня маленькой Лауры. За ними показалась сама мадонна Джулия, она крепко прижимала к себе дочь и прятала своё прекрасное лицо в мехе, в котором была завёрнута её малышка.
— Очень мило, — сказал французский капитан со своим отвратительным акцентом, разглядывая богатые плащи дам, их туфли из тиснёной кожи, меховую подпушку на подолах. — Очень мило. Неужели у вас, богатых дам, не хватает ума, чтобы не отправляться в путешествие в такие неспокойные времена?
Адриана да Мила гордо выпрямилась.
— Мой кузен — Его Святейшество Папа Римский, и я была бы вам признательна, если...
Капитан расхохотался, и его солдаты расхохотались вместе с ним.
— А я король Франции!
— Как вы смеете обращаться...
Капитан пнул обутой в сапог ногой, не вынимая её из стремени, и попал мадонне Адриане в челюсть. Она, задыхаясь, рухнула наземь, одна из служанок вскрикнула, а французский капитан снова рассмеялся. Его люди тоже рассмеялись, а нескладный сержант с обрызганным кровью рукавом схватил руку мадонны Джулии. — Смотрите, капитан, эта не только богата, но и красива...
Мадонна Джулия попыталась вырваться, но ей даже не пришлось прилагать усилий — пальцы сержанта уже разжались, рука бессильно повисла. Он уставился на нож, торчащий из его горла.
Воронёная рукоять ножа появилась на его горле внезапно, словно отросток, вдруг выросший над верхним краем его ржавого нагрудника. Толедская сталь клинка вонзилась в горло француза легко, как в яблоко. Это зрелище парализовало их всех — и смеющегося капитана, и окружающих его солдат, и жмущихся друг к другу женщин. Все они неотрывно смотрели, как сержант медленно захлёбывается своей кровью и валится с коня в дорожную пыль. Из кареты спокойно вышла маленькая фигура в чёрном, держа в каждой руке по ножу.
Прежде чем французы поняли, откуда исходит опасность, Леонелло уложил ещё одного из них — крошечный метательный нож словно испарился из его коротких пальцев и появился вновь, торча из мягкой глотки солдата, что стоял рядом с убитым сержантом. Лицо карлика было бесстрастно и ужасающе спокойно, он отошёл от кареты и медленно прошёл вперёд. Его зеленовато-карие глаза скользнули к следующей мишени, в то время как рука молниеносно выхватила из-за голенища сапога третий нож. Клинок пролетел по воздуху, точно крошечный ангел. Солдат, в чьё горло он летел, успел закричать от страха и удивления, но Леонелло уже не смотрел на него, он высматривал новую цель. Подойдя к мадонне Джулии, он одной рукой толкнул её себе за спину, а второй метнул свой тёмный толедский клинок во французского капитана.
Клинок со звоном отскочил от шлема капитана, и этот звук побудил французов к действию. Конь капитана встал на дыбы, сам капитан что-то закричал по-французски, солдаты бросились вперёд, но лицо Леонелло по-прежнему осталось неподвижно. Один из солдат схватил мадонну Джулию за руку и сразу же завопил от боли, когда нож карлика, словно молния, рассёк его пах и бедро. Леонелло стремительно повернулся и метнул тот же нож в солдата, который, схватив Адриану да Мила за волосы, рывком поднял её на ноги, но клинок, чуть-чуть не попав, пролетел мимо и упал в пыль. Французский капитан снова выкрикнул приказ, и Леонелло успел метнуть ещё один нож, прежде чем на него набросились все французские солдаты. Его маленькая фигурка упала, но прежде сквозь разъярённую толпу я смогла разглядеть, как он выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в колено какого-то солдата, и только потом французы сбили его с ног.
Его тело заслонила толпа.
Бартоломео застонал и пошевелился. Я инстинктивно упала на колени рядом с ним, чтобы мы оба находились вне поля зрения французов (да помогут нам в этом Бог и святая Марфа), но я не могла оторвать глаз от ужасной сцены, происходящей возле кареты. Французский солдат тащил в сторону визжащую сестру мадонны Джулии. Лаура плакала тонким младенческим плачем. Леонелло, скорчившись, неподвижно лежал на земле среди сапог и древков копий. Французский капитан ругался и призывал своих солдат закончить начатое и забить его до смерти, и я не понимаю, как звонкий голос мадонны Джулии сумел пробиться сквозь весь этот гам.
— ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?
Я видела Джулию Фарнезе в роли Венеры Ватикана, сверкающей драгоценностями, с достоинством держащей себя среди толпы кардиналов. Я видела её с роли страстной любовницы, лежащей обнажённой в ванне, розовой, похожей на спелый персик, который так и хочется съесть. Я видела её в роли любящей матери, резвящейся со своей маленькой дочуркой; в роли друга всех и вся, всегда готовой пошутить и поболтать. Но я никогда прежде не видела её в роли охваченной ледяной яростью королевы.
Нет, больше, чем королевы. Ведь королевам придаёт надменность только их рождение, a La Bella была любима самим наместником Бога на земле.
Она передала маленькую плачущую Лауру хнычущей няньке, даже не взглянув на ту, и отбросила назад свой плащ, явив взору капитана богатое платье. Она с холодным высокомерием откинула голову назад, её золотистые волосы заблестели на солнце, точно золотая монета, а огромная жемчужина на её горле сияла, словно золотая цепь, которую надевают персоны, облечённые властью. Она устремила взор на капитана и двинулась в его сторону — смертельно оскорблённая богиня, готовая метать громы и молнии в смертного, который посмел привести её в ярость.
— Я — Джулия Фарнезе, — с ледяной надменностью произнесла она, и слова её пронзили тишину, точно ещё одна порция летающих ножей. — Вы все обо мне слышали. Я Джулия La Bella, Венера Ватикана, Христова невеста. Я — любовница Папы. Если вы хоть одним грязным пальцем коснётесь меня, моих родственников или моих слуг, то будьте уверены — вам этот палец отрежут. Затем того, кто посягнёт на нас, медленно, под его вопли разрежут на маленькие кусочки, а душа его будет целую вечность вопить в аду, лишённая Божьей благодати, когда мой Папа отлучит его от Церкви за то, что он посмел коснуться того, что он любит больше всего на свете.
— Мадам... — Французский капитан взглянул на её жемчуга, на белую грудь под ними, затем его взгляд торопливо скользнул к её знаменитым золотым волосам.
«Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он слышал о её волосах, — начала молиться я, по-прежнему склоняясь над Бартоломео. — Пожалуйста, сделай так, чтобы он слышал о золотоволосой любовнице Папы».
Не то они разденут мадонну Джулию догола и по очереди изнасилуют её, как и всех нас.
— Мадам, — осторожно начал французский капитан, — можете ли вы доказать...
— Так вот как вы обращаетесь к даме моего ранга? — ледяным тоном перебила его она. — Видимо, у французов совсем нет манер.
Капитан торопливо снял шлем. На своём большом коне, с высоким, пышным плюмажем и громким голосом он казался огромным и внушительным, теперь же стало видно, что он немногим старше Бартоломео. — Мадам, я извиняюсь...
— Давно пора. Неужели это в обычаях французов — воевать с беззащитными женщинами? — Джулия медленно обвела гневным взглядом капитана и всех его солдат, и её ноздри затрепетали от леденящего презрения. — Эй, ты, отпусти мою сестру. А ты убери лапы от моей служанки — не могу же я обходиться без слуг. И освободите моего телохранителя.
— Мадам, он убил троих из моих...
— У него приказ самого Его Святейшества: убивать всякого, кто будет угрожать моей особе. Можете быть уверены: ваши люди уже корчатся в аду за то, что посмели меня оскорбить. — Её тонкие брови сдвинулись. — Сейчас же отойдите от него.
Солдаты отодвинулись от маленького телохранителя мадонны Джулии ещё до того, как капитан выкрикнул приказ. Моё сердце сжалось, когда я увидела на земле неподвижную фигуру Леонелло, скорчившегося в тщетном усилии прикрыть лицо и живот. Я увидела, как под ним растекается алая лужа крови, и моё сердце сжалось опять, но тут я заметила, как его сломанные пальцы дёрнулись. Как бы то ни было, он, по крайней мере, жив.
— Карм едина, — ошалело прошептал Бартоломео...
— Тсс, — прошипела я.
Джулия осмотрела недвижную фигуру своего телохранителя, но взгляд её нисколько не изменился. Она только отдёрнула свой подол подальше от его скрюченного тела и снова посмотрела на французского капитана.
— Поскольку вы вывели из строя моего телохранителя и моих охранников, я требую другого эскорта, — объявила она. — Полагаю, придётся обойтись этими неотёсанными мужланами, которых вы называете солдатами.
— Мадам Фарнезе, — начал было капитан.
Джулия не удостоила его вниманием, она вынула из-за пояса пару вышитых перчаток и начала медленно, палец за пальцем их натягивать.
— Поскольку вы испортили мою карету, мне понадобится лошадь. — Она кивнула в сторону серого мерина капитана. — Эта подойдёт.
Я услышала, как солдат, вытащивший меня из повозки, шепнул другому:
— Это шлюха Папы?
— Она держится так, будто её защищает сам Господь Бог, — проворчал другой, однако, когда в него упёрся взгляд Джулии, он тут же опустил глаза. Она посмотрела на него, как на вошь, затем перевела взгляд на меня. Мне показалось, что я увидела в её глазах облегчение — или это был страх? Как бы то ни было, её холодная надменность ни разу не дала трещины, пока она одного за другим находила взглядом своих слуг. Французский капитан попытался было что-то сказать, но она тут же перебила его с тем же царственным высокомерием, с каким Папа затыкал рот своим пытающимся возражать ему кардиналам.
— Вы все можете занять свои места, — молвила она, махнув рукой всем нам: от служанок и немногих выживших стражников до своей перепуганной сестры и неподвижно застывшей свекрови. — Никто вас не тронет. Мы теперь все гости короля Франции, а мы все знаем, что французы не воюют с женщинами. — Она повернулась к капитану, подняла бровь и пристально смотрела на него, покуда он не покраснел до ушей и кубарем не скатился со своего коня. Она продолжала пристально смотреть на него, покуда он не наклонился и не сложил ладони, чтобы помочь ей сесть в седло. — И немедля сделайте носилки для моего телохранителя и позовите хирурга или врача, если он у вас есть. Я желаю, чтобы его повреждения осмотрели и забинтовали. Я полагаю, вы отвезёте нас к вашему генералу? — с холодным равнодушием спросила она, поправляя юбки. — Если меня взяли в плен, то, по крайней мере, я должна попасть в плен к человеку соответствующего высокого ранга. Будьте уверены, capitano[114], я расскажу ему о вашем поведении в этом деле.
— Мадам...
— Пошлите людей вперёд и велите распорядиться, чтобы меня ожидали соответствующие удобства. После такого тяжёлого путешествия мне понадобится ванна с розовою водой и хороший обед. И никаких помоев, которые вы, французы, называете вином, — я пью только сладкие белые вина из Ишии. Проследите, чтобы генералу обо всём этом доложили.
По-прежнему пребывая в замешательстве, капитан повернулся и начал по-французски отдавать приказания своим людям. Они начали приходить в себя, собрали своих погибших и наших. Мадонна Адриана взяла Лауру на руки и начала её успокаивать, потом направилась к повозке, где ехали служанки, поскольку карета сейчас была бесполезна. Солдат, который ещё недавно тащил в сторону сестру мадонны Джулии, выглядел довольно смущённым и помог ей залезть в повозку после мадонны Адрианы, улыбаясь при этом примирительной улыбкой. Леонелло по-прежнему лежал неподвижно, сжавшийся в комок. Пантесилея осторожно распрямила его члены, пока двое солдат из подручных средств сооружали носилки. Папская наложница тронула шпорами свою лошадь и, не глядя по сторонам, поехала вперёд.
— Вставай, — пробормотала я, обращаясь к Бартоломео и таща вверх его руку. — Вставай и смотри мне, ни одного косого взгляда в сторону этих проклятых французских солдат.
— Что? — Он огляделся, всё ещё ошалелый от удара, который выбросил его из повозки.
К завтрашнему дню у него на щеке и скуле будет синяк под стать моему собственному. «По крайней мере, оно у нас есть, это завтра», — подумала я.
— Что случилось? — заплетающимся языком проговорил мой подмастерье.
— Мы попали в плен к французскому войску, — мрачно ответила я, помогая ему влезть обратно в повозку. — А хорошая новость состоит в том, что нас не убили. Если не ошибаюсь, La Bella только что нам всем спасла жизнь.
ДЖУЛИЯ
До Монтефьясконе, где была расквартирована французская армия, было далеко, и я провела всю дорогу, создавая себе новый образ. Это был мой собственный рецепт, Кармелина не нашла бы его ни в одной поваренной книге. Смешать вместе высокомерие Хуана Борджиа с ехидством Ваноццы деи Каттанеи, добавить злоязычие моей сестры (когда она не была парализована ужасом) и изрядную порцию царственного самомнения Катерины Гонзага, всё это приправить крутым нравом торговки рыбой. Под топот подков моего коня я подавляла рвущийся наружу страх и превращала себя в спесивую, надменную стерву.
Я пожаловалась, что у моего взятого взаймы коня слишком неровный шаг. Я угрозами заставила французского капитана остановиться на полчаса, чтобы я могла достать из туфельки попавший туда камешек. Я насмехалась над французскими солдатами за то, что они немыты и небриты. Я отворотила нос от хлеба и сыра, которые мне предложили в полдень, а следующие три часа сетовала, что голодна. Я дулась и закусывала губу и выпячивала груди и в каждом третьем предложении упоминала моего Папу — и всё это время думала, с ужасом думала о моей рыдающей сестре, свекрови, у которой на челюсти скоро появится кровоподтёк, об избитых стражниках, о моих съёжившихся, жмущихся друг к другу служанках, о моей перепуганной дочери и о моём бедном отважном окровавленном телохранителе. Обо всех нас, окружённых со всех сторон жуткими французскими солдатами, которые могли наброситься на нас в любой момент, ограбить нас, изнасиловать или перерезать нам горло, если они перестанут верить, что я очень ценная пленница, с которой надо обращаться не иначе как в бархатных перчатках.
Но все мои надуманные жалобы разом вылетели у меня из головы, когда мы поднялись на холм рядом с Монтефьясконе и я увидела раскинувшийся подо мною лагерь французской армии. Огромное озеро из грязных камзолов, лошадей, пик, повозок и развевающихся на ветру флагов с французскими лилиями. И всё это пахло кровью. Уже несколько месяцев я слышала истории о французской армии и об опустошениях, которые они произвели в Савойе на своём неуклонном пути на юг, — однако это были лишь праздные застольные разговоры, куда менее реальные, чем вино в моём кубке и шёлк на моём теле; куда менее интересные, чем вопрос о том, какой деликатес, приготовленный искусными руками Кармелины, окажется сейчас на моей тарелке. Теперь же я была в самой гуще французской армии, окружённая грязными, ругающимися солдатами, пока юный капитан вёл наш отряд к окраине лагеря. Я ехала достаточно близко от бесчисленных французских солдат, чтобы ощущать исходящий от них запах лука и гниющих зубов, чтобы видеть их бессчётные костры. Моя лошадь ступала по грязи и кучам конского навоза, и я чувствовала на себе тысячи похотливых, любопытных взглядов. Я окинула глазами смертоносные бронзовые пушки, которые так яростно изрыгали чугунные ядра, что городские стены за несколько часов превращались в груду камней, и увидела воочию те страшные французские пики, на которые по всей Савойе насаживали младенцев, и злобных боевых коней, которые могли одним ударом копыта расколоть человеческий череп. И теперь всё это было до жути реально.
— Мощь французской армии, мадам, — сказал французский капитан, заметив моё молчание — первую паузу, которую я допустила за несколько часов. — Готов поспорить, что вы никогда не видели ничего подобного.
— Папские войска производят гораздо более сильное впечатление, — скучающим тоном заметила я. — Что такое какие-то жандармы против святых воинов Папы?
— Это только авангард нашей армии, мадам.
Я сглотнула.
Я промолчала, и французский капитан, самодовольно усмехнувшись, пришпорил коня и поскакал вперёд. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. На окраине Монтефьясконе появившийся в дверях таверны французский сержант плотоядно присвистнул, когда я проезжала мимо, и по моему телу пробежали мурашки, но я выпрямилась в седле и откинула капюшон назад, чтобы показать волосы. Чем больше людей меня увидят, тем быстрее распространится новость о том, что в плен к французам попала возлюбленная Папы. А чем быстрее распространится эта новость, тем скорее она достигнет ушей Родриго. А потом мне надо будет молиться, чтобы он был не слишком занят и не слишком разгневан, чтобы меня спасти.
Но сначала мне следует помолиться, чтобы французский генерал оказался более галантным, чем солдаты, которые, как волки, чуть не разорвали на части наш маленький отряд.
— Базилика Святой Маргариты, — объявила я, когда мы, выехав из обширного французского лагеря, въехали в сам городок Монтефьясконе, и я увидела огромный недостроенный купол знаменитого собора, возвышающийся над окружающими его скромными черепичными крышами. — Я желаю остановиться здесь, чтобы вознести молитвы.
— Мадам, генерал д’Аллегр пожелает вас видеть...
— Он может встретиться со мною в соборе, если пожелает, — фыркнула я. — Джулия La Bella не станет являться по первому зову, словно какая-нибудь согрешившая служанка.
— Мадам, генерал — занятой человек!
Я не обратила на его слова ни малейшего внимания. Когда наш отряд, проехав по узким, кривым улочкам, выехал на площадь и я увидела пологие ступени собора, я без спроса остановила своего коня и соскользнула с седла. Идя к базилике, я понятия не имела, расступятся ли передо мною окружавшие нас солдаты.
Но они расступились.
— Приведите моих служанок, — молвила я, не оглядываясь, и щёлкнула пальцами над плечом. — И моего телохранителя. Мы положим его перед алтарём собора и помолимся о его скорейшем выздоровлении.
— Капитан? — запротестовал один из сержантов.
— Пусть эта сука поторчит немного в своей церкви, — сказал капитан по-французски, и я тут же накинулась на него с быстротой кошки, хватающей мышь.
— Возможно, Monsieur le capitaine[115], вам следует убедиться, что ваши пленники не знают французского, прежде чем так грубо оскорблять их. — Моё знание французского было скудным, в основном почерпнутым у Лукреции, которая усердно учила языки под руководством нескольких наставников, зато мой запас бранных выражений был внушителен на любом языке, и я обрушила на юного капитана поток оскорблений на французском, итальянском, латыни и каталонском. После того как я закончила насмехаться над его манерами, внешностью, происхождением, мужской силой и компетентностью, и притом насмехаться громко, так что слышали все его солдаты, он выглядел, как сдувшийся пузырь с двумя ярко-алыми ушами.
— Мадам может ждать в соборе, если она того желает, — промямлил он, и я мысленно вздохнула с облегчением, когда моей грязной, расхристанной свите было разрешено слезть с их повозок. К тому времени, как их втолкнули в собор, а прочим прихожанам приказали убираться, я уже стояла на коленях перед алтарём, картинно крестясь и то и дело громко поминая благословения и милость святого отца в Риме. Французы, не теряя времени, захлопнули за нами двери, поставив снаружи несколько недовольно ворчащих часовых.
Едва французы ушли, я вскочила с колен и бросилась к дочери.
— Lauretta mia! — Я схватила её и сжала крепко-крепко. Она не сказала ни словечка, только уткнулась личиком мне в шею, и, целуя её снова и снова в золотистую головку, я почувствовала, как на глазах у меня выступают слёзы. — Я не позволю, чтобы с тобой приключилось что-нибудь дурное, — шепнула я. — Клянусь, клянусь!
— Моя храбрая девочка, — дрожащим голосом проговорила мадонна Адриана и впервые за всё долгое время нашего знакомства крепко меня обняла. — Моя милая храбрая девочка. Я никогда не забуду, что ты сегодня сделала...
— Сейчас нет времени для благодарностей. — Я торопливо смахнула с глаз слёзы и оглядела собор. Он был открыт всем стихиям, на полу лежали сухие листья, леса в наполовину построенном куполе упирались в холодную синеву зимнего неба. Мои домочадцы, ёжась и дрожа, расположились кто на скамьях для молящихся, кто на ступенях алтаря, одна половина из них бормотала молитвы, другая — шёпотом переговаривалась, и на лицах всех застыл ужас. Няня Лауры разрыдалась. Кармелина сидела рядом со статуей святой Маргариты, уронив голову на руки, и сидящий подле неё рыжеволосый подмастерье безуспешно пытался уговорить её съесть что-нибудь из корзины со съестными припасами. Стражники положили носилки с Леонелло перед алтарём. Я тут же посадила Лауру себе на бедро, бросилась к нему и упала на колени. — Пречистая Дева, пусть он выздоровеет. Леонелло...
Мой маленький лев был без сознания и весь изранен. Его нос был сломан и расплющен, лицо почернело и распухло от ударов, и половина пальцев на правой руке была сломана. Он свернулся в комок, хрипло дыша через открытый рот, и из-под него, бог знает из какой раны, медленно вытекала струйка крови. Я перекрестилась.
— Леонелло?
Он казался таким маленьким, точно свернувшийся калачиком больной ребёнок. Он и впрямь был не выше ребёнка, и всё же он, не раздумывая, бросился на мою защиту. Толкнул меня себе за спину и выступил против всей французской армии, вооружённый только горсткой ножей.
— Идиот, — сказала я, зная, что он без сознания и не слышит меня. — Вам следовало просто дать им схватить меня.
Но если бы он так сделал, были бы мы сейчас здесь, в этой церкви? Ринувшись на мою защиту, он дал мне время собраться с мыслями, взять себя в руки и объявить своё имя и статус, пока похоть во французах ещё недостаточно распалилась и они ещё готовы были слушать доводы рассудка.
— В повозке я ухаживала за ним как могла. — Мадонна Адриана опустилась на колени рядом со мною. — У него по меньшей мере две колотые раны — если к нему не придёт хирург...
— О, у него будет хирург, — твёрдо сказала я, садясь на пол подле него. Я не дам моему телохранителю умереть, после того что он для меня сделал. — А пока что, Адриана, намочите платок в купели для крещения, что вон там, и оботрите его лицо. Пиа, разорим свою рубашку на биты. Кармелина, у вас в корзине наверняка есть вино...
Мы ждали два часа, пока к нам не явился французский генерал. Генерал Ив д’Аллегр, степенный, важный, бородатый, с седеющими волосами, шёл во главе группы офицеров широким шагом человека, много времени проводящего в седле. У меня засосало под ложечкой, но я вздёрнула подбородок и устремила на них невозмутимый взор, стоя на верхней ступеньке лестницы, ведущей к алтарю, чтобы казаться более высокой. Адриана выстроила всех моих домочадцев за мной в несколько рядов, так что у меня была своя собственная свита.
— Генерал? — молвила я ещё до того, как он закончил представлять своих офицеров, и сморщила нос, как будто он сказал мне, что он помощник конюха. — Почему меня не принимает сам король Карл? Для особы моего ранга это оскорбление, и я не...
— Его Величества здесь нет, мадам. — Генерал д’Аллегр говорил низким красивым басом, и его итальянский был намного лучше, чем у юного капитана. Он также выглядел куда невозмутимее, чем капитан. — Король Карл идёт во главе своей армии, оставив меня командовать авангардом.
Я почувствовала облегчение. Все слышали молву, которая ходила о короле Карле: о его ненасытном вожделении к женщинам, как отдающимся ему по доброй воле, так и против воли, и о том, как он потом делал заметки в специальной книжке об их внешности и их искусности в постели. Мне совсем не хотелось быть описанной в книжице, куда этот рябой француз заносил свои победы.
— Я много слышал о красоте Джулии La Bella, — продолжал генерал д’Аллегр, медленно окидывая меня взглядом. — И вижу, что слухи не преувеличены.
Двое из стоящих за ним офицеров фыркнули от смеха. Мой пульс учащённо забился, но холодное выражение моего лица осталось неизменным.
— Генерал, это такой французский обычай — смешивать комплименты красоте с нападениями на женщин? Трое из моей охраны убиты, моих служанок чуть не изнасиловали, с моей сестрой и свекровью обращались грубо, а моего телохранителя едва не зарезали! Не говоря уже о потере моих лошадей и всего того в моём багаже, что ваши люди решили присвоить...
— Примите мои извинения, мадам. — Говоря это, он улыбнулся, и в его улыбке не было ничего извиняющегося. — Если бы вас сразу узнали, мои люди проявили бы больше мягкости при знакомстве с вами. Я вас уверяю, не в обычаях французов воевать с женщинами.
— Тогда вы позволите мне немедля вернуться в Рим? — Я пошевелила пальцами, чтобы мои кольца засверкали. Чем дороже выглядят мои украшения и наряд, которые дал мне Родриго, тем лучше. — Такая досада! Святой отец будет так недоволен...
— Боюсь, мадам, я пока не могу отправить вас в Рим.
Мне стало страшно, но я только надула губы.
— И после этого вы почитаете себя галантным дворянином, генерал?
— Я делаю то, что повелевает мне мой король. — Извиняясь, генерал д’Аллегр изящно развёл руками, но взгляд его остался жёстким и холодным. — Возможно, Его Величество захочет с вами познакомиться, прежде чем принять решение относительно вашего возвращения в Рим. Ведь он глубоко восхищается красивыми женщинами, и он не захочет, чтобы у вас составилось низкое мнение о французском гостеприимстве.
О, как же мы все были учтивы! Я уже видела запись о себе в книжице, куда король Карл заносил свои амурные победы: «Номер девяносто шесть. Светлые волосы — везде. Умелые руки». Пресвятая Дева, спаси меня.
— А возможно, Его Величество позволит мне немедля вернуть вас в Рим. Кто знает, мадам? — генерал д’Аллегр не оставил без внимания моё молчание, и его губы искривились в ухмылке. — А до приезда Его Величества я буду иметь честь быть вашим радушным хозяином. Нынче вечером вы отужинаете со мной.
Я подумала, что это вряд ли всего лишь учтивое приглашение.
— Моя свекровь, мадонна Адриана да Мила, и я с удовольствием присоединимся к вам за ужином, генерал. — Стоящая рядом со мною Адриана храбро вздёрнула подбородок.
— Я и помыслить не могу о том, чтобы оторвать вашу belle-mere[116] от её обязанностей по отношению к остальным путникам, что ехали вместе с вами, — непринуждённым тоном ответил генерал, даже не удостоив Адриану взглядом. — Нынче вечером мы с моими офицерами будем иметь честь принимать и развлекать одну только La Belle Famese[117].
Офицеры за его спиной опять зафыркали от сдавленного смеха. Один юнец с подстриженными по последней моде усами шепнул что-то другому, и оба они, ничуть не скрываясь, окинули меня похотливыми взглядами. И не только меня, но и стоящих позади меня служанок: бледную как мел Кармелину, полногрудую няню Лауры и мою бедную Пантесилею, которая на этот раз и не думала кокетливо подмигивать в ответ.
— Если нынче вечером я буду вашей гостьей, то я хочу, чтобы вы предоставили моим спутникам и спутницам удобное жильё, — сказала я. — А также настоящие кровати и еду — и ещё поставьте у дверей часовых, чтобы обезопасить нас от ваших солдат.
— Разумеется, мадам.
— И мне нужен хороший хирург для моего телохранителя, — повелительно молвила я. — Его ранами надо заняться незамедлительно.
— Это будет сделать потруднее, мадам. — Генерал д’Аллегр был по-прежнему учтив. — Ваш маленький телохранитель нанёс тяжкие увечья нескольким из моих солдат. Боюсь, все мои хирурги занимаются их ранами.
Я заметила злобные взгляды, которые французские офицеры бросали на Леонелло, и мысленно поблагодарила Пречистую Деву за то, что он лежит без сознания. Если бы он сейчас начал высмеивать их в своей ехидной манере, они бы с удовольствием прикончили его прямо здесь, на его импровизированных носилках, и не обратили бы ни малейшего внимания на то, что мы находимся в церкви. «Никто не любит выглядеть дураком, — сказал мне как-то мой телохранитель. — И вдвойне обидно, когда дураком тебя выставляет какой-то карлик».
Если хирург не обработает его раны, французам даже не понадобится приканчивать его своими мечами.
— Вы найдёте для него хирурга, — сообщила я генералу безапелляционным тоном разгневанной королевы. — Я настаиваю, чтобы о моём телохранителе позаботились незамедлительно. Если вы воображаете, что святой отец будет доволен, узнав, как вы с нами обращаетесь...
Я какое-то время продолжала в том же духе, ходя взад и вперёд вдоль алтаря, тыкая украшенным драгоценным перстнем пальцем в сторону небес и в общем и целом разыгрывая расчудесную сцену. Юный французский капитан сник, когда я так бушевала, но генерал д’Аллегр был каменно невозмутим. Он смотрел, как вздымаются и опадают мои груди, совершенно не слушая моих слов. Я вспомнила, как мой Папа выступал то в роли радушного патриарха, то хитрого дипломата, то величавого «ловца человеков», меняя роли в зависимости от аудитории.
«Смени тактику, mi perla», — услышала я его испанский бас и тут же прекратила устроенную мною сцену. Прежде чем вновь взглянуть на генерала д’Аллегра, я, словно изнемогая, помахала пальцами перед горлом, потом унизанною дорогими кольцами рукою провела по глазам, точно смахивая непрошеные слёзы.
— Простите меня, — сказала я со слабым вздохом, совершенно неподдельным. — У меня внутри всё дрожало от страха. — Всё это так удручает. Я уверена, что вы меня понимаете.
— Разумеется, мадам. — Он отвесил мне учтивый французский поклон. — Нынче вечером мы ещё поговорим.
— Oui, Monsieur le generale. — Я опустила ресницы, чуть-чуть ими помахав. — Нынче вечером.
Между тонких губ глядящих на меня генерала и его офицеров на миг показались языки, и на мгновение меня охватила паника: мне показалось, что меня окружают змеи.
ГЛАВА 17
Не думают, какою куплен кровью.
ЛЕОНЕЛЛО
Потолок. Каменные арки. Висящая паутина. На ней я и сосредоточился.
Идущее откуда-то тепло. Свечение. Я моргал, пока свечение не превратилось в жаровню с раскалёнными углями, дающую холодной комнате немного тепла.
Что-то мягкое. Наваленные на меня одеяла.
Боль. Чем меньше об этом говорить, тем лучше.
Я закрыл глаза и раз-другой осторожно сглотнул; мой язык был сух, как шерсть.
— Простите за избитую фразу, — сказал я и удивился тому, как слабо прозвучал мой голос, — но где я нахожусь?
— В Монтефьясконе. В ризнице Базилики Святой Маргариты. — Ко мне приблизилось яркое пятно, и я опять моргнул, стараясь развеять застилающий мои глаза туман. Глаза, глаза, что случилось с моими глазами? У меня были колотые раны в груди, в боку и в бедре, может быть, ещё и в плече, но глаза — почему я вижу так нечётко?
— Генерал д’Аллегр предложил поселить нас в более тёплом помещении, но я сочла, что на освящённой земле, в церкви, мы будем в большей безопасности. Я попросила принести побольше одеял, и несколько жаровен, и топлива и разместила всех нас в ризнице и малых часовнях, вдалеке от дыры в куполе. — Яркое пятно стало чётче, и я различил лицо Джулии Фарнезе. — Сильно болит, Леонелло?
— Иногда больше, иногда меньше. — Я ощущал острую боль в плече, в боку, в бедре; тупая боль, словно какой-то терпеливый зверь жевала мои кости, и при каждом вдохе в мои сломанные рёбра точно вонзался нож. В груди я чувствовал что-то похожее на шелест, как будто мои лёгкие превратились в пергамент, и, когда я сплюнул в сторону, то увидел кровь. «Дело дрянь», — отстранение подумал я, но хуже всего была боль в правой кисти. Я поднял её и поднёс к глазам, чтобы лучше её рассмотреть, и увидел, что она теперь лишь отдалённо напоминает человеческую руку. Французы топтали её, стараясь заставить меня выпустить мои ножи, и все пальцы были сломаны, а мизинец выглядел так страшно, что мне было больно на него смотреть: он отклонился под каким-то странным углом, был фиолетового цвета в крапинку и совершенно расплющен. — Какое счастье, что мизинец не нужен для метания ножей, — сделав над собою усилие, заметил я. — Остальные пальцы, может, и заживут, если наложить лубки, но этот — нет.
— Я пытаюсь добыть для вас хирурга, — сказала моя хозяйка. — Французы отказались послать его к вам — я знаю, это всё отговорки, они просто чувствуют себя униженными из-за того, что вы стольких из них уложили. — У неё вырвалось непристойное ругательство, больше подобающе помощнику конюха, чем любовнице Папы, и я бы засмеялся, если бы мне не было так больно. Dio, как больно. — Что мне сделать, чтобы вам стало легче? — продолжала La Bella. — Кубок вина, ещё одно одеяло...
— Нет, со мной всё в порядке, — солгал я. — Туман перед моими глазами немного рассеялся, и я различил Пантесилею — она сидела у дальней стены и рвала газовую сорочку своей хозяйки на бинты. Через дверной проём ризницы я увидел движение — мадонна Адриана сидела на стуле, держа на коленях маленькую Лауру, а вокруг них суетилась нянька. Я повернул голову к моей хозяйке и окинул её взглядом. — Вы что, идёте на приём? — На ней было её самое дорогое платье из тяжёлой серебряной парчи с поясом в виде золотой цепи, усеянной сапфирами, и она нацепила на себя все свои драгоценности — на шею, запястья, пальцы. Такое обилие драгоценностей ей не шло.
— Меня пригласили на ужин. — Она вымученно, криво улыбнулась. — С французскими офицерами.
— Они сдерут с вас все эти драгоценности.
— Пускай забирают. Мадонна Джулия посмотрела вниз, на свои украшения. Я хочу продемонстрировать им как много денег потратил на меня Папа. Чтобы они поняли, сколько он будет готов потратить, чтобы меня выкупить.
Мы уже давно не разговаривали так сердечно: моя хозяйка и я — с тех пор, как она ударила меня за то, что я оскорбил Орсино Орсини, и даже с более раннего времени, с тех пор, как я жестоко оскорбил её в Пезаро без всякой причины, а просто потому, что мне так захотелось.
— Я ещё не поблагодарила вас, — сказала Джулия, — за то, что вы встали на мою защиту.
Из жаровни поднялся язык пламени, и я сосредоточил на нём взгляд.
— Не благодарите меня, мадонна Джулия.
— Нет, я от всей души вас благодарю, — с жаром молвила она. — Все ваши раны — почему вы всё-таки сделали это, Леонелло? Ведь вы не могли их победить, их было слишком много, а у вас было всего лишь несколько ножей. Так почему вы меня защищали?
— Меня наняли, чтобы вас защищать. Вот я и попытался. — Я пожал плечами, насколько это было возможно, лёжа на спине под множеством одеял, которые уже начинали давить мне на грудь, точно камни. — К тому же французы мне не нравятся. Они грубы, от них дурно пахнет, и если один маленький человечек мог заставить их пожалеть, что они не остались по свою сторону гор, то это стоило нескольких сломанных рёбер.
Она смотрела на меня пристальным взглядом.
— Значит, вот почему вы это сделали?
— Быть может, я также хотел искупить свою вину. — Я опять упёрся взглядом в сводчатый потолок ризницы. Там свою паутину плёл паук. Ему было совершенно безразлично, что под ним лежит человек и, возможно, этот человек умирает. — Простите, что я назвал вас шлюхой, мадонна Джулия. В Пезаро. — Я терпеть не могу извиняться и сказал эти слова невнятно. Говорить невнятно я тоже терпеть не могу. — Просто, когда я выхожу из себя, мне непременно надо кого-нибудь больно уколоть, хотя бы словесно. А вы попались под горячую руку.
— Но вы были правы. — Она была совершенно спокойна. — Я действительно шлюха. Раньше я притворялась, что это не так, потому что я никогда не просила ни подарков, ни платы и вовсе не собиралась становиться ничьей любовницей, когда выходила замуж. Но ведь вопрос не в том, чего ты не просила и чего не собиралась делать. — Она снова посмотрела вниз, на свои сверкающие, кричащие драгоценности и серебряное платье с низким декольте. — Скажите, разве сейчас я не выгляжу как самая дорогая шлюха в Риме?
— Вовсе нет, — ответил я.
— Вам незачем защищать мою честь, Леонелло. — Её тон был беззаботен, словно она вела светскую беседу. Она готова была говорить о чём угодно, лишь бы отвлечь меня от боли. — Я теперь шлюха, и я сыграю эту роль перед французами. Но я не всегда буду шлюхой. Это лето, что я провела со своей семьёй... оно мне кое-что показало.
— И что именно? — Я вопросительно поднял бровь, но даже это движение причинило мне боль. — Идиллические радости Карбоньяно, которые так расписывал ваш муж?
— Да. — Джулия протянула руку к стоящему за жаровней столу и откупорила бутылку вина. — Когда-нибудь у меня это будет. У меня снова будет обыкновенная жизнь.
— А вам хочется такой жизни?
— Да, когда-нибудь в будущем. Даже если я буду жить с Орсино.
— Он не так уж ужасен, — неожиданно для себя сказал я.
— Да, не ужасен, — согласилась Джулия. — Но он тряпка, он бесхребетен. Вы были правы насчёт него.
— Он вас любит. — Это тоже вырвалось помимо моей воли. Как это получилось, что я беседую о любви с самой дорогой шлюхой Рима? Dio, как же мне хотелось выпить.
— Нет, Орсино меня не любит. — Она налила мне вина, как будто прочитав мои мысли, потом приподняла мне голову, чтобы я мог пить из кубка, не обливаясь. — Если бы он меня любил, он бы плюнул в глаза Родриго и сказал ему, что скорее навлечёт на себя отлучение от Церкви и вечные муки, чем отдаст меня. Он бы разузнал, что я в плену у французов, и прискакал, чтобы меня спасти. — Джулия покачала головой. — Думаю, я не внушаю мужчинам любви. Я внушаю только страсть, и страсть не ко мне. — Она покачала рукою на своё лицо, на золотистые волосы, на надушенную грудь. Страсть ко всему этому.
— Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, — молвил я. — Разве это не любовь?
— Просто сильная страсть. — Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. — Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... — Она пожала плечами. — Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?
— Почему?
— Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. — В голосе Джулии зазвучала горечь. — Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны — никто не пишет стихов шлюхам.
— Считайте, что вам повезло, — сказал я. — Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.
«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»
Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.
— Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.
Мне нечего было ответить.
Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.
— Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. — Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. — Пречистая Дева, как же это будет неприятно!
Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.
— Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. — Оставить меня умирать от ран — это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...
— Я буду поощрять его, Леонелло, — тихо сказала Джулия. — Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.
Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.
Из угла раздался голос Пантесилси.
— Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, — осторожно сказала она. — Я могла бы принести вам поесть...
Я закрыл глаза.
— Уходи.
Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался — судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость — комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.
Не справился. Не справился.
Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.
Дверь опять скрипнула и отворилась.
— Леонелло. Позвольте мне помочь...
Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?
— Сейчас, выпейте вина. — Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.
— Думаю, я тоже выпью вина, — сказала Кармелина через своё костлявое плечо, ища в корзине ещё один кубок. — Мадонна Джулия велела нам попытаться поспать, пока она будет ужинать с французскими офицерами. Но вряд ли кто-нибудь из нас, служанок, сможет хотя бы закрыть глаза после всего того, что нам кричали из-за дверей французские часовые.
Я посмотрел на неё, когда она вручила мне кубок.
— Спасибо.
Она отвела глаза. Синяк на половине её лица был почти таким же впечатляющим, как и мои. Кроме синяка на её лице, под глазами темнели фиолетовые тени от усталости, а её курчавые чёрные волосы вылезли из косы и вились по спине. Они уже здорово отросли и достигали середины спины.
— Хотите поесть? — Она дёрнула за вылезшую из рукава нитку. — Французы дали нам еды, и у меня ещё есть остатки вкусного сабайона из корзинки Бартоломео.
— Я не голоден. — Я взял кубок левой рукой — К тому же вряд ли я проживу так долго, чтобы ваш сабайон переварился.
Она вздрогнула.
— Неужели всё так плохо?
— Да нет, всё чудесно. — Я сделал картинный жест, указав на свои синяки, бинты, на воздух вокруг меня, который так вонял. Я точно обмочился. — Куда лучше, чем массаж, горячая ванна и мягкая постель с ожидающей в ней Джулией Фарнезе. — Я выпил полкубка. Обычно я пил немного, но у умирающего есть свои привилегии. — Хорошее вино. Это то белое вино из Кьярелло?
— Да, я откупорила наше лучшее вино, чтобы не дать французам найти его и украсть. — Она отпила большой глоток. — По-моему, мы его заслужили.
— Я — да. А вам, Signorina Cuoca, придётся за многое ответить.
— Что вы хотите этим сказать? — опасливо спросила она.
— А то, что это вы виноваты в том, что мы поехали по дороге Монтефьясконе, прямо в лапы к французам. Вечером перед отъездом из Каподимонте я охранял дверь мадонны Джулии. Вы принесли ей тарелку печений и рассказали жалостную историю о том, как на вас якобы напал повар-мужчина и поставил вам этот синяк на лице. И вы спросили её, не могли бы мы поехать другой дорогой, чтобы вы избежали встречи с ним.
— Это правда. На меня действительно напали. — Она повысила голос. — Я же не знала, что на другой дороге нас будут ожидать французы. Откуда мне было знать?
— О, этому я верю. Не верю только, что на вас действительно напали с целью изнасилования. Мадонна Джулия — доверчивая душа, она эту историю проглотила, а я — нет. Я видел, как вы орудуете мясницким ножом, Кармелина. Если бы какой-нибудь мужчина попытался без вашего согласия раздвинуть эти ваши длинные ноги, вы бы пригрозили ему ножом и заставили уйти с вашей кухни, а на следующее утро плюнули бы ему в лицо. А не сбежали бы в панике по другой дороге. — Я посмотрел в потолок и присвистнул. — По правде сказать, мне это в вас нравится. Если бы я был сейчас здоров, я бы вызвал вас на состязание по метанию ножей, напоил бы допьяна и сам попытался бы уговорить вас раздвинуть ноги. У нас с вами есть некоторая разница в росте, но это удивительным образом нивелируется в постели.
— Вы пьяны, — резко сказала Кармелина. Но глаза её широко раскрылись, и я почувствовал злорадство.
— Всё дело в тех венецианцах, которые остановились в Каподимонте на ночь, не так ли? Думаю, вы столкнулись с кем-то, кто вас знал. Скажем, с кузеном или братом. Может быть, с самим архиепископом — скажите, он что, встречал вас в вашем монастыре?
Она застыла как изваяние. От мерцающего света жаровни её прямой нос бросал на лицо тень. Где-то за пределами ризницы плакала служанка, а мадонна Адриана её успокаивала.
— Вы ошибаетесь, — сказала наконец Кармелина Мангано. Её голос вдруг стал скрипучим, как старое колесо. — Вы ошибаетесь. Я никогда...
— Оставьте, — с презрением сказал я. — У вас были острижены волосы. Вы избегаете церквей. Вы можете сколько угодно называть себя поваром, но до того, как вы надели поварской передник, на вас было монашеское покрывало. Полагаю, вы состояли в каком-то монастыре в Венеции, куда ваши родители отправили вас как лишнюю дочь. Ту, которая была слишком некрасива и имела слишком острый язык, чтобы найти ей мужа, даже если она умеет готовить как ангел. — Я смерил её взглядом. — Вы монахиня, Кармелина. Вы сбежали из своего монастыря, и если вас поймают, то ваша настоятельница в качестве епитимьи посадит вас на хлеб и воду и вам никогда больше не позволят готовить ничего, кроме водянистых монастырских кушаний.
— Нет. — Она как безумная затрясла головой: справа налево, справа налево. — Нет, я...
— Я догадался уже несколько месяцев назад. Думаете, почему я перестал изводить вас вопросами? Потому что в этом больше не было смысла — я и так знал. Я бы не стал никому ничего говорить, если бы это была не ваша вина, что у меня всё так болит. — Я швырнул в неё кубок и тут же задохнулся от острой боли, пронзившей мне бок. — Вы так боялись, что вас вернут в ваш монастырь, что привели нас всех прямиком в лапы французов. Из-за вас трое наших стражников были убиты, половина костей в моём теле треснула, а Джулия сейчас раздвигает ноги для французского генерала, чтобы мы все остались целы. Поздравляю вас с успешным спасением.
— Я не знала, что французская армия поджидает нас на этой дороге! Я не знала!
— Очень может быть, но в данную минуту я не в том настроении, чтобы прощать. Потому что я лежу здесь и умираю. — Выпивка мне явно не помогла. Левой рукою я вытащил подушки из-под спины и снова лёг ровно. — Так что теперь я знаю ваш секрет, Signorina Cuoca. Или я должен именовать вас Suora Carmelina?[119]
Она шумно втянула воздух. Я поднял бровь, натянув одеяло до подбородка.
— Поразмыслите вот о чём, — сказал я. — Скорее всего, я умру в этой постели. Но если я выживу и мы вернёмся в Рим, я тотчас вас сдам и с удовольствием посмотрю, как вас будут уводить в цепях.
Она смотрела на меня не отводя глаз.
Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.
— Доброй ночи.
КАРМЕЛИНА
— Синьорина? — Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. — Синьорина, с вами случилось что-то плохое?
Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.
— А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?
— А вы съешьте что-нибудь, — с беспомощным видом предложил мой подмастерье. — Вам, синьорина, надо поесть.
— Стало быть, это твоё решение всех наших проблем? Еда? — У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. — Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.
Его веснушчатое лицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч света в том непроглядном аду, и который мы угодили.
Из-за меня.
Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.
Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina[120], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.
«Он знает, он знает, он знает».
— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.
Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.
— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.
Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.
— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.
Один из стражников выразился без обиняков:
— Он умирает.
«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».
— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...
Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:
— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.
Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»
— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.
Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.
Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».
Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.
— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.
Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.
Он или я.
Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, — и всё только из-за злобы карлика.
Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.
Не думают, какою куплен кровью.
ЛЕОНЕЛЛО
Потолок. Каменные арки. Висящая паутина. На ней я и сосредоточился.
Идущее откуда-то тепло. Свечение. Я моргал, пока свечение не превратилось в жаровню с раскалёнными углями, дающую холодной комнате немного тепла.
Что-то мягкое. Наваленные на меня одеяла.
Боль. Чем меньше об этом говорить, тем лучше.
Я закрыл глаза и раз-другой осторожно сглотнул; мой язык был сух, как шерсть.
— Простите за избитую фразу, — сказал я и удивился тому, как слабо прозвучал мой голос, — но где я нахожусь?
— В Монтефьясконе. В ризнице Базилики Святой Маргариты. — Ко мне приблизилось яркое пятно, и я опять моргнул, стараясь развеять застилающий мои глаза туман. Глаза, глаза, что случилось с моими глазами? У меня были колотые раны в груди, в боку и в бедре, может быть, ещё и в плече, но глаза — почему я вижу так нечётко?
— Генерал д’Аллегр предложил поселить нас в более тёплом помещении, но я сочла, что на освящённой земле, в церкви, мы будем в большей безопасности. Я попросила принести побольше одеял, и несколько жаровен, и топлива и разместила всех нас в ризнице и малых часовнях, вдалеке от дыры в куполе. — Яркое пятно стало чётче, и я различил лицо Джулии Фарнезе. — Сильно болит, Леонелло?
— Иногда больше, иногда меньше. — Я ощущал острую боль в плече, в боку, в бедре; тупая боль, словно какой-то терпеливый зверь жевала мои кости, и при каждом вдохе в мои сломанные рёбра точно вонзался нож. В груди я чувствовал что-то похожее на шелест, как будто мои лёгкие превратились в пергамент, и, когда я сплюнул в сторону, то увидел кровь. «Дело дрянь», — отстранение подумал я, но хуже всего была боль в правой кисти. Я поднял её и поднёс к глазам, чтобы лучше её рассмотреть, и увидел, что она теперь лишь отдалённо напоминает человеческую руку. Французы топтали её, стараясь заставить меня выпустить мои ножи, и все пальцы были сломаны, а мизинец выглядел так страшно, что мне было больно на него смотреть: он отклонился под каким-то странным углом, был фиолетового цвета в крапинку и совершенно расплющен. — Какое счастье, что мизинец не нужен для метания ножей, — сделав над собою усилие, заметил я. — Остальные пальцы, может, и заживут, если наложить лубки, но этот — нет.
— Я пытаюсь добыть для вас хирурга, — сказала моя хозяйка. — Французы отказались послать его к вам — я знаю, это всё отговорки, они просто чувствуют себя униженными из-за того, что вы стольких из них уложили. — У неё вырвалось непристойное ругательство, больше подобающе помощнику конюха, чем любовнице Папы, и я бы засмеялся, если бы мне не было так больно. Dio, как больно. — Что мне сделать, чтобы вам стало легче? — продолжала La Bella. — Кубок вина, ещё одно одеяло...
— Нет, со мной всё в порядке, — солгал я. — Туман перед моими глазами немного рассеялся, и я различил Пантесилею — она сидела у дальней стены и рвала газовую сорочку своей хозяйки на бинты. Через дверной проём ризницы я увидел движение — мадонна Адриана сидела на стуле, держа на коленях маленькую Лауру, а вокруг них суетилась нянька. Я повернул голову к моей хозяйке и окинул её взглядом. — Вы что, идёте на приём? — На ней было её самое дорогое платье из тяжёлой серебряной парчи с поясом в виде золотой цепи, усеянной сапфирами, и она нацепила на себя все свои драгоценности — на шею, запястья, пальцы. Такое обилие драгоценностей ей не шло.
— Меня пригласили на ужин. — Она вымученно, криво улыбнулась. — С французскими офицерами.
— Они сдерут с вас все эти драгоценности.
— Пускай забирают. Мадонна Джулия посмотрела вниз, на свои украшения. Я хочу продемонстрировать им как много денег потратил на меня Папа. Чтобы они поняли, сколько он будет готов потратить, чтобы меня выкупить.
Мы уже давно не разговаривали так сердечно: моя хозяйка и я — с тех пор, как она ударила меня за то, что я оскорбил Орсино Орсини, и даже с более раннего времени, с тех пор, как я жестоко оскорбил её в Пезаро без всякой причины, а просто потому, что мне так захотелось.
— Я ещё не поблагодарила вас, — сказала Джулия, — за то, что вы встали на мою защиту.
Из жаровни поднялся язык пламени, и я сосредоточил на нём взгляд.
— Не благодарите меня, мадонна Джулия.
— Нет, я от всей души вас благодарю, — с жаром молвила она. — Все ваши раны — почему вы всё-таки сделали это, Леонелло? Ведь вы не могли их победить, их было слишком много, а у вас было всего лишь несколько ножей. Так почему вы меня защищали?
— Меня наняли, чтобы вас защищать. Вот я и попытался. — Я пожал плечами, насколько это было возможно, лёжа на спине под множеством одеял, которые уже начинали давить мне на грудь, точно камни. — К тому же французы мне не нравятся. Они грубы, от них дурно пахнет, и если один маленький человечек мог заставить их пожалеть, что они не остались по свою сторону гор, то это стоило нескольких сломанных рёбер.
Она смотрела на меня пристальным взглядом.
— Значит, вот почему вы это сделали?
— Быть может, я также хотел искупить свою вину. — Я опять упёрся взглядом в сводчатый потолок ризницы. Там свою паутину плёл паук. Ему было совершенно безразлично, что под ним лежит человек и, возможно, этот человек умирает. — Простите, что я назвал вас шлюхой, мадонна Джулия. В Пезаро. — Я терпеть не могу извиняться и сказал эти слова невнятно. Говорить невнятно я тоже терпеть не могу. — Просто, когда я выхожу из себя, мне непременно надо кого-нибудь больно уколоть, хотя бы словесно. А вы попались под горячую руку.
— Но вы были правы. — Она была совершенно спокойна. — Я действительно шлюха. Раньше я притворялась, что это не так, потому что я никогда не просила ни подарков, ни платы и вовсе не собиралась становиться ничьей любовницей, когда выходила замуж. Но ведь вопрос не в том, чего ты не просила и чего не собиралась делать. — Она снова посмотрела вниз, на свои сверкающие, кричащие драгоценности и серебряное платье с низким декольте. — Скажите, разве сейчас я не выгляжу как самая дорогая шлюха в Риме?
— Вовсе нет, — ответил я.
— Вам незачем защищать мою честь, Леонелло. — Её тон был беззаботен, словно она вела светскую беседу. Она готова была говорить о чём угодно, лишь бы отвлечь меня от боли. — Я теперь шлюха, и я сыграю эту роль перед французами. Но я не всегда буду шлюхой. Это лето, что я провела со своей семьёй... оно мне кое-что показало.
— И что именно? — Я вопросительно поднял бровь, но даже это движение причинило мне боль. — Идиллические радости Карбоньяно, которые так расписывал ваш муж?
— Да. — Джулия протянула руку к стоящему за жаровней столу и откупорила бутылку вина. — Когда-нибудь у меня это будет. У меня снова будет обыкновенная жизнь.
— А вам хочется такой жизни?
— Да, когда-нибудь в будущем. Даже если я буду жить с Орсино.
— Он не так уж ужасен, — неожиданно для себя сказал я.
— Да, не ужасен, — согласилась Джулия. — Но он тряпка, он бесхребетен. Вы были правы насчёт него.
— Он вас любит. — Это тоже вырвалось помимо моей воли. Как это получилось, что я беседую о любви с самой дорогой шлюхой Рима? Dio, как же мне хотелось выпить.
— Нет, Орсино меня не любит. — Она налила мне вина, как будто прочитав мои мысли, потом приподняла мне голову, чтобы я мог пить из кубка, не обливаясь. — Если бы он меня любил, он бы плюнул в глаза Родриго и сказал ему, что скорее навлечёт на себя отлучение от Церкви и вечные муки, чем отдаст меня. Он бы разузнал, что я в плену у французов, и прискакал, чтобы меня спасти. — Джулия покачала головой. — Думаю, я не внушаю мужчинам любви. Я внушаю только страсть, и страсть не ко мне. — Она покачала рукою на своё лицо, на золотистые волосы, на надушенную грудь. Страсть ко всему этому.
— Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, — молвил я. — Разве это не любовь?
— Просто сильная страсть. — Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. — Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... — Она пожала плечами. — Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?
— Почему?
— Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. — В голосе Джулии зазвучала горечь. — Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны — никто не пишет стихов шлюхам.
— Считайте, что вам повезло, — сказал я. — Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.
«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»
Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.
— Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.
Мне нечего было ответить.
Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.
— Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. — Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. — Пречистая Дева, как же это будет неприятно!
Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.
— Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. — Оставить меня умирать от ран — это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...
— Я буду поощрять его, Леонелло, — тихо сказала Джулия. — Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.
Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.
Из угла раздался голос Пантесилси.
— Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, — осторожно сказала она. — Я могла бы принести вам поесть...
Я закрыл глаза.
— Уходи.
Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался — судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость — комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.
Не справился. Не справился.
Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.
Дверь опять скрипнула и отворилась.
— Леонелло. Позвольте мне помочь...
Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?
— Сейчас, выпейте вина. — Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.
— Думаю, я тоже выпью вина, — сказала Кармелина через своё костлявое плечо, ища в корзине ещё один кубок. — Мадонна Джулия велела нам попытаться поспать, пока она будет ужинать с французскими офицерами. Но вряд ли кто-нибудь из нас, служанок, сможет хотя бы закрыть глаза после всего того, что нам кричали из-за дверей французские часовые.
Я посмотрел на неё, когда она вручила мне кубок.
— Спасибо.
Она отвела глаза. Синяк на половине её лица был почти таким же впечатляющим, как и мои. Кроме синяка на её лице, под глазами темнели фиолетовые тени от усталости, а её курчавые чёрные волосы вылезли из косы и вились по спине. Они уже здорово отросли и достигали середины спины.
— Хотите поесть? — Она дёрнула за вылезшую из рукава нитку. — Французы дали нам еды, и у меня ещё есть остатки вкусного сабайона из корзинки Бартоломео.
— Я не голоден. — Я взял кубок левой рукой — К тому же вряд ли я проживу так долго, чтобы ваш сабайон переварился.
Она вздрогнула.
— Неужели всё так плохо?
— Да нет, всё чудесно. — Я сделал картинный жест, указав на свои синяки, бинты, на воздух вокруг меня, который так вонял. Я точно обмочился. — Куда лучше, чем массаж, горячая ванна и мягкая постель с ожидающей в ней Джулией Фарнезе. — Я выпил полкубка. Обычно я пил немного, но у умирающего есть свои привилегии. — Хорошее вино. Это то белое вино из Кьярелло?
— Да, я откупорила наше лучшее вино, чтобы не дать французам найти его и украсть. — Она отпила большой глоток. — По-моему, мы его заслужили.
— Я — да. А вам, Signorina Cuoca, придётся за многое ответить.
— Что вы хотите этим сказать? — опасливо спросила она.
— А то, что это вы виноваты в том, что мы поехали по дороге Монтефьясконе, прямо в лапы к французам. Вечером перед отъездом из Каподимонте я охранял дверь мадонны Джулии. Вы принесли ей тарелку печений и рассказали жалостную историю о том, как на вас якобы напал повар-мужчина и поставил вам этот синяк на лице. И вы спросили её, не могли бы мы поехать другой дорогой, чтобы вы избежали встречи с ним.
— Это правда. На меня действительно напали. — Она повысила голос. — Я же не знала, что на другой дороге нас будут ожидать французы. Откуда мне было знать?
— О, этому я верю. Не верю только, что на вас действительно напали с целью изнасилования. Мадонна Джулия — доверчивая душа, она эту историю проглотила, а я — нет. Я видел, как вы орудуете мясницким ножом, Кармелина. Если бы какой-нибудь мужчина попытался без вашего согласия раздвинуть эти ваши длинные ноги, вы бы пригрозили ему ножом и заставили уйти с вашей кухни, а на следующее утро плюнули бы ему в лицо. А не сбежали бы в панике по другой дороге. — Я посмотрел в потолок и присвистнул. — По правде сказать, мне это в вас нравится. Если бы я был сейчас здоров, я бы вызвал вас на состязание по метанию ножей, напоил бы допьяна и сам попытался бы уговорить вас раздвинуть ноги. У нас с вами есть некоторая разница в росте, но это удивительным образом нивелируется в постели.
— Вы пьяны, — резко сказала Кармелина. Но глаза её широко раскрылись, и я почувствовал злорадство.
— Всё дело в тех венецианцах, которые остановились в Каподимонте на ночь, не так ли? Думаю, вы столкнулись с кем-то, кто вас знал. Скажем, с кузеном или братом. Может быть, с самим архиепископом — скажите, он что, встречал вас в вашем монастыре?
Она застыла как изваяние. От мерцающего света жаровни её прямой нос бросал на лицо тень. Где-то за пределами ризницы плакала служанка, а мадонна Адриана её успокаивала.
— Вы ошибаетесь, — сказала наконец Кармелина Мангано. Её голос вдруг стал скрипучим, как старое колесо. — Вы ошибаетесь. Я никогда...
— Оставьте, — с презрением сказал я. — У вас были острижены волосы. Вы избегаете церквей. Вы можете сколько угодно называть себя поваром, но до того, как вы надели поварской передник, на вас было монашеское покрывало. Полагаю, вы состояли в каком-то монастыре в Венеции, куда ваши родители отправили вас как лишнюю дочь. Ту, которая была слишком некрасива и имела слишком острый язык, чтобы найти ей мужа, даже если она умеет готовить как ангел. — Я смерил её взглядом. — Вы монахиня, Кармелина. Вы сбежали из своего монастыря, и если вас поймают, то ваша настоятельница в качестве епитимьи посадит вас на хлеб и воду и вам никогда больше не позволят готовить ничего, кроме водянистых монастырских кушаний.
— Нет. — Она как безумная затрясла головой: справа налево, справа налево. — Нет, я...
— Я догадался уже несколько месяцев назад. Думаете, почему я перестал изводить вас вопросами? Потому что в этом больше не было смысла — я и так знал. Я бы не стал никому ничего говорить, если бы это была не ваша вина, что у меня всё так болит. — Я швырнул в неё кубок и тут же задохнулся от острой боли, пронзившей мне бок. — Вы так боялись, что вас вернут в ваш монастырь, что привели нас всех прямиком в лапы французов. Из-за вас трое наших стражников были убиты, половина костей в моём теле треснула, а Джулия сейчас раздвигает ноги для французского генерала, чтобы мы все остались целы. Поздравляю вас с успешным спасением.
— Я не знала, что французская армия поджидает нас на этой дороге! Я не знала!
— Очень может быть, но в данную минуту я не в том настроении, чтобы прощать. Потому что я лежу здесь и умираю. — Выпивка мне явно не помогла. Левой рукою я вытащил подушки из-под спины и снова лёг ровно. — Так что теперь я знаю ваш секрет, Signorina Cuoca. Или я должен именовать вас Suora Carmelina?[119]
Она шумно втянула воздух. Я поднял бровь, натянув одеяло до подбородка.
— Поразмыслите вот о чём, — сказал я. — Скорее всего, я умру в этой постели. Но если я выживу и мы вернёмся в Рим, я тотчас вас сдам и с удовольствием посмотрю, как вас будут уводить в цепях.
Она смотрела на меня не отводя глаз.
Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.
— Доброй ночи.
КАРМЕЛИНА
— Синьорина? — Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. — Синьорина, с вами случилось что-то плохое?
Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.
— А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?
— А вы съешьте что-нибудь, — с беспомощным видом предложил мой подмастерье. — Вам, синьорина, надо поесть.
— Стало быть, это твоё решение всех наших проблем? Еда? — У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. — Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.
Его веснушчатое лицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч света в том непроглядном аду, и который мы угодили.
Из-за меня.
Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.
Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina[120], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.
«Он знает, он знает, он знает».
— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.
Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.
— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.
Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.
— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.
Один из стражников выразился без обиняков:
— Он умирает.
«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».
— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...
Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:
— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.
Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»
— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.
Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.
Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».
Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.
— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.
Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.
Он или я.
Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, — и всё только из-за злобы карлика.
Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.
ЭПИЛОГ
Страх — сын смерти.
РИМ
Девушка объята ужасом. Микелотто видит это, слышит это, ощущает запах её ужаса, и он знает — если он припадёт губами к её коже, то почувствует его вкус. — Я не сделаю тебе больно, — обещает он ей и говорит правду. Он бы сделал ей больно, если бы хозяин ему приказал, но он не приказал.
— Эту убей быстро, — велел ему Чезаре Борджиа. — В конце концов, она просто шлюха из Борго — она не заслуживает ничего такого.
Микелотто пожимает плечами, раскидывая руки девушки в стороны и привязывая их к видавшему виды столу. Он никогда не думает о тех, кого убивает, ему всё равно, заслуживают они этого или нет. Он верный пёс Чезаре Борджиа и делает то, что тот ему велит. Не больше и не меньше.
— Ты уверен, что карлик обо всём догадывается? — Чезаре Борджиа эта мысль позабавила.
— Он задавал вопросы. — А потом Микелотто предложил сбить карлика со следа, и папский сын решил, что он говорит дело.
— Тогда можешь убить её, — сказал Чезаре. — Я буду в это время занят в другом месте, где будет множество свидетелей.
У меня сейчас много дел. Похоже, La Bella умудрилась попасть в плен к французам, и, если я его не остановлю, святой отец в конце концов объявит Франции войну.
Девушка жалобно поскуливает. Микелотто осматривает комнату, вглядывается в детали. Да, всё правильно. Карлик не догадается. Микелотто предложил убить его — так было бы проще — но Чезаре Борджиа он нравится.
— Прости, — говорит Микелотто девушке и закрывает рукой ей глаза, чтобы она ничего не увидела. Через мгновение его уже здесь нет, он уходит, поправляя взятую взаймы маску и стряхивая с перчаток капельки крови, и исчезает в лабиринтах Вечного города.
Страх — сын смерти.
РИМ
Девушка объята ужасом. Микелотто видит это, слышит это, ощущает запах её ужаса, и он знает — если он припадёт губами к её коже, то почувствует его вкус. — Я не сделаю тебе больно, — обещает он ей и говорит правду. Он бы сделал ей больно, если бы хозяин ему приказал, но он не приказал.
— Эту убей быстро, — велел ему Чезаре Борджиа. — В конце концов, она просто шлюха из Борго — она не заслуживает ничего такого.
Микелотто пожимает плечами, раскидывая руки девушки в стороны и привязывая их к видавшему виды столу. Он никогда не думает о тех, кого убивает, ему всё равно, заслуживают они этого или нет. Он верный пёс Чезаре Борджиа и делает то, что тот ему велит. Не больше и не меньше.
— Ты уверен, что карлик обо всём догадывается? — Чезаре Борджиа эта мысль позабавила.
— Он задавал вопросы. — А потом Микелотто предложил сбить карлика со следа, и папский сын решил, что он говорит дело.
— Тогда можешь убить её, — сказал Чезаре. — Я буду в это время занят в другом месте, где будет множество свидетелей.
У меня сейчас много дел. Похоже, La Bella умудрилась попасть в плен к французам, и, если я его не остановлю, святой отец в конце концов объявит Франции войну.
Девушка жалобно поскуливает. Микелотто осматривает комнату, вглядывается в детали. Да, всё правильно. Карлик не догадается. Микелотто предложил убить его — так было бы проще — но Чезаре Борджиа он нравится.
— Прости, — говорит Микелотто девушке и закрывает рукой ей глаза, чтобы она ничего не увидела. Через мгновение его уже здесь нет, он уходит, поправляя взятую взаймы маску и стряхивая с перчаток капельки крови, и исчезает в лабиринтах Вечного города.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги