Знак Водолея

1

Говорят, что каждый — своему счастью кузнец. Оно, может, и верно, но только счастье-то не в любой кузнице куется, опять же и молоток надо подобрать по руке и чтобы к горнилу тебя допустили… А так — отчего не сковать, пока сил много?

Плативший вторую гильдию купец Виктор Лукич Рузанов ковал свое счастье сплеча и не мог нахвалиться собой за то, что вовремя догадался уйти из такого неверного дела, как театральная антреприза, хотя это было отцовское, наследственное занятие, начатое еще полвека назад с ярмарочных балаганов. Понял Виктор Лукич, что гиблое это дело; вовремя, на гребне немалой удачи, сбыл с рук театр и пошел сновать по Волге, как нитку иголка, таща за собой баржи с товаром: вниз — деготь, рогожи, звериные шкуры, бочарную клепку, гвозди, цепи, замки, чашки, горшки, вверх — войлок, ковры, кожи, изюм, грецкий орех… Туда-сюда, туда-сюда, а денежки: звяк-звяк, шурх-шурх, в мошну, в казну, на банковский счет.

Вот и кредит, вот и кузница!

Признаться, пожаливал он братьев своих, не захотевших расстаться с родительским театральным занятием, и крепко пожаливал! Дела их со времени его ухода шли все хуже: старые благопристойные пьесы сборов теперь не давали, новые дерзкие пьесы то и дело запрещались местным начальством; артисты, соглашавшиеся ехать в провинцию, были все более захудалые, играли по старинке, нажимая на горло, а публика больших городов, избалованная гастролями столичных театров, фыркала, газеты язвили. Могила! Особенно было жаль старшего брата Александра, умершего от чахотки в Екатеринбурге. Младший, Сергей, еще кое-как оборачивался: поухватистей был. Отделился от Сашки, махнул в Забайкалье, угодил воинскому начальству патриотическими пьесами с выстрелами и громовыми речами, имел сборы, кое-как держался. А Сашка не сумел! Сашка всю жизнь стремился к идеалам. Идеалы и свели его в гроб в сорок лет. Сначала жену, потом его. Виктор Лукич даже слезу пускал, вспоминая о нем. И, как-то поссорясь с женой, назло ей вписал в свое завещание племянника, Сашкина сына — Якова, определив для него крупную долю в своем наследстве. Впрочем, пока человек жив, завещание его не более чем бумага, которую всегда можно переписать. А смерть Виктора Лукича была далека. В сорок девять лет люди не умирают. Во всяком случае, не собираются умирать.

В сорок девять лет ждут не смерти, а удачи, и Виктор Лукич, заложа в карманы толстые волосатые руки и насмешливо покачиваясь на ходу, не спешил хватать первую купцом предложенную цену, выжидал, пока скажет повыгоднее. Но купец попался ушлый, своего тоже не хотел упускать. Бились из-за копейки. Виктор Лукич требовал накинуть копейку на фунт, а купец — маленький, тощенький, с красными веками жалких больных глаз, с круглым носиком, на котором вздулась и билась синяя жилочка, — грустно скулил, предлагал полкопеечки, клянясь, что больше уже заплатить никак невозможно.

В душе оба сознавали, что сойдутся на трех четвертых копейки, но продолжали упорствовать, стоя на своем. Купец все грозил, что ему некогда, надо, мол, идти, делал вид, что сейчас, дескать, уйдет, и конец. Виктор Лукич, напротив, позевывал, объявлял, что спешить ему некуда, время терпит, что он, мол, думает: стоит ли продавать без подходящей цены, не спуститься ли в Астрахань, а там арендовать пароходик да в Персию бы…

— Э-э! Виктор Лукич! Вам это, дружочек, если позволите так фамильярно, это совсем невыгодно! — заботливо возражал семенящий рядышком купец.

— Другим отчего же выгодно? — усмехнулся Виктор Лукич, сворачивая к полотняной вывеске с надписью «Иллюзион: чудо XX века. Живая фотография».

И в самом деле давно уже собирался он поглядеть на это новое чудо, про которое слышал и читал, да все было недосуг. А теперь выпросталось время: все равно ждать, пока этот клещ неотвязный предложит три четверти, да еще чуток поломаться бы следовало, не сразу вступать в согласие. А этак, глядишь, и время пролетит незаметно…

— Оттого другим и выгодно, что другие этим только и живут, Виктор Лукич. Сами товар не добывают, скупают оптом на ярмарках. Вы же, э-э, сами трудитесь!..

— Да уж довольно самому. Будет! Деньги есть, можно хоть сотню нанять прикащиков. Им и поручим! — возразил Виктор Лукич, подходя к кассе, где продавали билеты в «Иллюзион», со вчерашнего дня открывшийся на ярмарке. — Прикащики ан и управятся! А я попытаю счастья на новом направлении. Задешево продавать — другому доход отдавать, так старые люди говорили!

Виктор Лукич купил билет в «Иллюзион».

— Э-э, Виктор Лукич, старые-то люди другое говорили! — возразил плачущим тоном купец и тоже купил билет. — Свой глаз смотрок, а чужому доверить — что дыру в кармане прорезать!

— Нынче так не считают! — возразил Виктор Лукич и не сдержал ухмылки: — Знать, решили полюбоваться, что за диво?

— Да надо бы… А то помрешь, не увидишь, — ответил купец и краем тонких губ усмехнулся, прекрасно понимая, что Виктор Лукич, заставив его пойти с ним, получил преимущество. И надо, считаясь с этим, сделать уступочку.

— А ежели четвертачок на пудик накинуть? — предложил он. — Это уж под самый под обрез, а?

— Сорок — последнее слово! — сухо ответил Виктор Лукич и прошел мимо контролера в душный, резко и неприятно пахнущий красками полумрак складского сарая, арендованного каким-то чертом в поношенном сюртуке, где уже шумела и металась на скамьях людская масса, жаждущая зрелищ, зрелищ, зрелищ! Посмешней, погрубей, покровавей!

Бьющий в нос запах смутил Виктора Лукича. Вот так же пахла краска, которой по его приказанию выкрасили гроб, предназначенный для брата Александра. Виктора Лукича вызвали телеграммой, сообщив заранее, что брат при смерти, но он опоздал, задержался по неотвязности дел, приехав уже к покойнику. И когда узнал, что того по бедности собираются хоронить в некрашеном сосновом гробу, закричал, затопал, томимый жалостью к высохшему, длинному, как хвощина, телу брата, требовал краски, глазета, золота! Совал, не считая, деньги в чьи-то хватающие лапы. И гроб был выкрашен. И точно так же, как в спертом воздухе этого зала, пахло от него свежей краской. Пахло в доме и в церкви при панихиде, пахло на улице, пахло из могилы, куда он, плача, бросал горстями сухую глину…

С тех пор этот запах вызывал в нем смертную тоску и глубокий страх перед неизвестностью смерти. Он уже подумал, не согласиться ли на четвертак да не уйти ли от греха подальше, век жили без этого, но черт в поношенном сюртуке, заметя его крупную деловую фигуру, подскочил, крепко взял за руку, мягко и настойчиво затолкал на возвышенный дощатый помост, где стояли в три ряда венские стулья и где вонь от красок была особенно невыносима, усадил в глубине.

Купец с ним не пошел. Это обеспокоило Виктора Лукича, но он догадался, что тот хочет малость потомить, и решил не поддаваться, а потерпеть и выждать. Разница между согласием и просьбой составляла теперь не более сотни, но сто рублей тоже на дороге не валяются. Рядом с Виктором Лукичом усадили какого-то рыжего дьякона, сладко пахнущего вином и ладаном. Позади сели, дыша в затылок, молодые развеселые чиновники. Возле дьякона примостился очень пожилой некто в судейском мундире с орденом на шее. Офицерик с худосочной девицей в голубом платье. Лысый и толстый, очевидно, помещик, протиснулся в угол, отдавив ногу Виктору Лукичу и не извинившись при этом.

Возле полотна, белеющего в темноте, ходил приземистый горбун в розовой рубашке и поливал это полотно, прыская на него из особого насосика. Публику это потешало. Люди кричали горбуну смешное и хлесткое, беспечно ржали; мальчишки из первых рядов хватали его за рубаху. Горбун огрызался и продолжал делать свое дело.

— Чем это мочат? — спросил Виктор Лукич.

— Духами! Парижским одеколончиком! Чтобы русский душок-с перебить! — ответил один из весельчаков-чиновников. Другой рассмеялся, закатываясь.

— Водой, обыкновенной водой! — объяснил дьякон, поворачиваясь бородищей к Виктору Лукичу. — Для прозрачности! Для показа требуется прозрачность материи, каковая и достигается путем намочения полотна.

— А духовенству разве смотреть позволено? — насмешливо спросил толстый помещик, дыша на Виктора Лукича крепким сигарным запахом.

Дьякон ответил также с ядовитым оттенком:

— Ноне, сударь, всем все позволено! Свобода и равенство-с! Удостоились!

Горбун меж тем завершил свое дело, унес за полотно ведро и насосик, погасив фонарь. Наступила тьма. Тоненько взвизгнула какая-то женщина, в зале было грязно захихикали, но тотчас же началась бравурная музыка, экран осветился, на нем возникло изображение петуха и надпись: «Производство бр. Пате». Затем надпись исчезла, и появилась другая: «Русско-японская война». Невидимый пианист с бравурных аккордов перешел на «Варяга».

Под эту музыку зал невольно затих, и начали мелькать, раздражая и поражая одновременно, движущиеся картинки недавних событий. Колонна идущих войск, корабли в море, стреляющие орудия, группа японских офицеров, снова идущие войска, на этот раз японцы. Казачий кавалерийский разъезд. Окопы. Стреляющие из винтовок солдаты. Полевой лазарет, суетящиеся милосердные сестры. Опять стреляющие орудия. Петербург. Проводы генерала Рожественского. Царская фамилия. Какие-то генералы. Снова царь, обходящий войска. Кто-то в темноте пронзительно засвистел, на свистуна обрушились возмущенные протестующие голоса…

И в этот момент случилось нежданное.

По экрану косо и дымно побежала вдруг огненная полоса, слизнув изображение. Запрыгали черные волнистые тени, свет погас, раздался общий истошный вопль:

— А-ай! О-о-о! Бож-же!!! Пожар! Горим! Спасите!.. А-а-а!!!

О пожарах в иллюзионах уже слыхали… За полотном страшно и багряно полыхало. Освещенная лишь этим тусклым, меняющимся светом темная масса голов, рук, тел, рычащая, ревущая, воющая, стеснилась у единственной узкой двери. Офицерик, выхватив револьвер, пытался воззвать к благородству:

— Женщин и детей пропустите вперед! Господа! Женщин и детей!

Куда там! В тот же момент, разорвав полотно экрана, выскочил в зал горбун в горящей рубахе. Толпу охватил новый ужас, и офицерик был смят, сбит с ног, стоптан со своим револьверишком. За рваным полотном что-то вспыхивало, в зал хлестал ядовитыми волнами черный удушливый дым. То ли горели все еще проклятые ленты, то ли дошло уже до лаков и масел…

Дьякон тяжко, всем грузом наваливался на Виктора Лукича, молотил кулачищами по нечувствующим плечам и спинам, хрипло кричал, задыхаясь и кашляя:

— Ради Хр-риста, православные! Р-ради Христа!

Вязкая людская масса давилась у дверей, вопя истошными голосами. Сзади толкали и били.

«Неужто? — мелькнуло в разрываемой отчаянием голове Виктора Лукича. — Господи-владыко, да неужели ж? Боже ты мой великий! За что? Да за что же ты так?!»

И другая мысль, безумная, но кажущаяся спасительной, вспыхнула вдруг в уме: «Денег посулить! Заплатить! Яшкину долю отдать тому, кто спасет!»

— Люди! — завопил он, протягивая руки поверх голов, цепляясь за чьи-то волосы. — Братцы! Десять тыщ плачу, кто меня вытянет! Ребята… Граждане! Десять тыся-ач! Милые-е!..

А те в сотни глоток, заглушая его, вопили свое:

— А-а-ар-р-ра-у-ы-ыо-о-о-о!!!

Красноглазый купец, торговавшийся с Виктором Лукичом, сидел в сарае с самого краю, близ двери, ему удалось сразу же выдавиться из этого кромешного ада. С недоумением и потрясенно оглядывался он вокруг, не в силах связать только что пережитое с тихой красотой теплого августовского денька, с белыми барашками в лазурном небе, с ласковым волжским простором, с золотящимися куполами церквей, с ярмарочным пестрым и веселым многолюдьем.

Сарай стоял на холме, как раз над ярмаркой. Отсюда хорошо был виден весь простор ее, заполненный возами, навесами и прилавками, мануфактурными, гончарными, лубяными, съестными рядами, качелями, балаганами, народом разноязычным и разноодетым. И вся эта ширь жила себе и радовалась как ни в чем не бывало, не зная и не догадываясь, что тут, рядом, в сотне шагов, в задымленной тесноте горящего лабаза, под ногами взбесившейся толпы пропадает ни за грош энергичный и многообещающий купчина.

2

Накрыв лампу красным стеклянным конусом, Яша достал из кассеты пластинку и, положив в проявитель, стал ждать, пока сквозь млечность эмульсии начнут проступать тени будущих контуров женского красивого лица. То, что он проявлял, было портретом артистки Зара-Голухницкой, приехавшей сюда на гастроли вместе с театром. Этим утром она явилась в фотографию с двумя артистами и козловидным поклонником в бриллиантовых перстнях. Высокая, осанистая, модно причесанная, с той неестественной нежностью лица, которая происходит у стареющих женщин от постоянных притираний, кремов и масок, она уверенно, громко говорила, вышучивала поклонника, изящно двигалась, лукаво поблескивала большими глазами. Чудное виденье из прошлого!..

Узнав, что Яша сын и племянник известных провинциальных антрепренеров Рузановых, Зара-Голухницкая всплеснула руками, выражая в лице искреннее счастье:

— Боже! Да я же прекрасно знаю Сергея Лукича! Это ваш родной дядя? Боже! Я же служила в его труппе пять лет назад. Ах, какой милый и обаятельный мужчина! Ах, Сергей Лукич, душечка! — и она послала воздушный поцелуй куда-то в пространство.

Один из ее спутников сладким баритоном подтвердил, что и он хотя и не имел удовольствия служить в театре Рузанова, но очень, очень много слышал о нем хорошего.

— Душечка, просто душечка! — настаивала она. — И он, и его супруга, ах, я забыла, как ее?

— Любовь Афанасьевна…

— Да, да-а! Как же! Любочка! Ах, какая прелесть они оба! Передайте же им от меня миллион поцелуев обоим, пожалуйста! Не забудьте же, смотрите…

Яша было растаял, слушая эти восторги, но когда они вышли, а он бросился с кассетой в темную комнату, окно которой по случаю духоты жаркого октябрьского полудня было распахнуто, и эту тесную конуру от уличного шума отделяла лишь тонкая черная штора, до него донеслись голоса только что восхвалявших дядю Сережу актеров.

Тем же сдобным, капризным голосом Зара-Голухницкая говорила:

— Не-го-дяй! Негодяй! Жадное и скупое животное этот Сергей Лукич! Он меня так обсчитал, я ему деньги прямо в лицо бросила! Сказала: я сама заплачу за то, чтобы никогда вас не видеть, скотину!

— Кулак, кулак, мне тоже говорили! — подтвердил сладкий баритон.

— А спектакли! Омерзительно! Костюмы такие, что противно надевать: грязные, рваные… Декорации ужасные. Жалованье не платил месяцами. Мы буквально голодали, голодали… А что он с бенефисами проделывал, паук омерзительный, у-у!

Яша тихонько рассмеялся. Ах как знакомо! Артисты, артисты! Искренние люди, ничего не скажешь… Впрочем, на сей раз Зара-Голухницкая сказала чистую правду: и дядюшка, и в особенности тетушка сквалыги были отчаянные. Кому знать, как не Яше, тайком выносившему краденые четвертаки и пятиалтынные жаждущим, опухшим статистам или голодающим хористкам, месяцами сидевшим без жалованья.

Но вот только насчет себя… Тут уж Зара приврала, это точно! На статистов и хористок дядя с тетей смотрели так, будто держат их из милости, но чтоб и к Заре так отнестись!.. Ну нет, дядя Сережа не такой дурак был, чтобы ущемлять приму, делающую сборы, да еще такую красавицу. Разве что тетя Люба напакостила из ревности? Да, та могла. У той хватило бы ума-разума…

И Яше вдруг ярко, будто воочию, вспомнилась картина: на городской окраине, близ железной дороги, по пыльной широкой тропе, пугая смирных мужиков с граблями, возвращающихся с лугов, бежит тетя Люба; бесцеремонно задрала нижние длинные юбки, часто и широко вымахивает худющими длинными ногами, устремленно вытянула тощую шею, похожа не то на дрофу, не то на страуса, как его рисуют на картинках в учебниках, бежит к семафору, где среди густых кустов боярышника, не чуя беды, прогуливается с новенькой инженюшкой дядя Сергей. Такой элегантный в американских клетчатых брюках, с грустным, задумчивым выражением на большом лице с крупным носом и красивым маленьким ртом.

— Тетя Люба! — стонет бегущий за нею Яша, не понимая еще, что происходит. — Тетя, тетечка…

Куда там! Тр-р-р! И рукав нарядного платья — напрочь! Раз, раз — и полетели по ветру перышки с модной шляпки! Соперницы сцепились, закружились, будто в каком-то разудалом танце с задиранием ног и привизгиваниями. Невероятно смешно, как посмотреть со стороны! Одна — с темным, почти черным от гнева лошадиным лицом, мосластая, длинная, как лейб-гвардеец, другая — раскрасневшаяся, пухленькая, в располосованном платье и сбивающемся набок шиньоне… Обе неумело махали скрюченными ладонями и вопили непристойности. А дядя прыгал вокруг них и тоже как-то нелепо водил руками, будто показывая, что нужно разойтись поздорову. Они и в самом деле разошлись, зло уставились на него и, не сговариваясь, яростно и одновременно стали плевать в него, стараясь попасть в лицо: тьфу, тьфу!

Дядя закрылся руками, отскочил, оглянулся, увидел племянника и с возгласом: «Ай, ай, дитя смотрит!» — бросился к нему, вцепился в руку, потащил прочь: «Безобразие, безобразие! Тебе, дружочек, не след на это смотреть, ай, ай!» Вел, озираясь, видимо, трусил, как бы женщины не бросились вдогонку… По тому, как подрагивала рука, державшая Яшу, тот чувствовал, что дядя в любую минуту готов задать стрекача. Но погони не было. Благополучно и благопристойно добрались до вокзала. Зашли в буфет, где дядя вдруг расщедрился и заказал для Яши миндальное пирожное и большую чашку какао, а себе взял кружку портера…

Было это десять лет назад.

Яше Рузанову, тому самому, чью «долю» в наследстве предлагал покойный Виктор Лукич за свое спасение, шел ныне двадцать второй год. Ростом и цветом он пошел в крупную, светловолосую рузановскую стать, но тонкостью черт и яркостью синих глаз напоминал мать, которая, по воспоминаниям дяди Сережи, в молодости была «первой красавицей». Яша запомнил ее уже тяжело больной, подолгу мучительно кашляющей, с полуседой головой, утонувшей между костлявых плеч. Отец после ее смерти тоже начал кашлять, чахнуть, в какие-то год-полтора сгорел, оставя в наследство, как ворчала тетя Люба, одни долги… Яшу взял на воспитание бездетный дядя Сережа. И что про него ни говори, вырастил сироту, поставил на ноги. Не его вина, что Яша, захваченный общим бунтарским духом пятого года, вылетел с «волчьим билетом» из Казанского университета и оказался в Новочеркасске помощником у провинциального фотографа.

Впрочем, утешал он себя, сколько великих людей начинало еще с худших должностей, сколько бесполезных грызунов, лишь обильным навозом удобривших жизнь, вышло из университетов и академий с дипломами и наградами!.. Но эта, в общем, справедливая мысль была утешением слабым, надо признать. Яша был бешено самолюбив, хотя и скрывал это. Сиротская жизнь вообще приучила не обнажать свои чувства. Поэтому он невольно дичился, на дружеские призывы не отвечал, мучился от одиночества и не умел преодолеть вызванной им замкнутости. Знакомые, не понимая причин Яшиной сдержанности, относили ее за счет чрезмерной гордости, глупости и самомнения. И тоже держались поодаль. Женщины склонны были видеть в этом лишь юношескую робость и скованность от этого, думали, что красивый мальчик нуждается только в поощрении… Поощряли его, порой даже слишком ретиво, но тоже чаще всего были им разочарованы… Хмель, который помогал бы преодолевать отчуждение, переносился им с отвращением. Две-три рюмки, развязывающие языки и раскрывающие души, вызывали головную боль, а единственная попытка напиться, предпринятая в студенческие времена, привела к таким неприятным последствиям, что повторять ее он уже больше не рисковал.

Грошовое жалованье, которое ему платил мошенник-фотограф, также способствовало тому, что всю зиму и весну вел он в Новочеркасске жизнь трезвую, одинокую и весьма скучную. Ни приключений, ни событий в его жизни не было никаких. И жизнь, и время как бы остановились, застыли в размеренном ритме: проявляй негативы, наклеивай карточки на картонные паспарту с фальшивыми медалями на обороте… Купчики, чиновники, искатели богатых невест в прокатных фраках, засидевшиеся девицы с тупыми, кислыми выражениями… Черт бы их побрал всех! Яша клеил и прикатывал гуттаперчевым валиком эти постылые хари и порой делал серьезное усилие проснуться: таким ненастоящим казалось ему все, его окружающее! Ему и в голову не приходило окинуть себя таким же саркастическим взглядом. Уж он-то, конечно, был порождением другого мира, блистающего подлинной красотой. «Я живу в царстве теней и отражений!» — говорил он себе, не замечая, что становится в позу, давно осмеянную русской литературой.

В то время много писали о «четвертом измерении». Подхватив эту модную тему, Яша повернул ее в другую сторону и попытался сочинить сказку-аллегорию про живого объемного человека, которого злые волшебники заточили в плоскостной нарисованный мир. Страдания заточенного Яша описал живо, но все остальное не получилось. Даже воображение отказывалось работать в этом двухмерном царстве покоя и сытости.

Где он, где он, тот топор, которым прорубают окно в Настоящее!

Летним знойным днем явилось ему видение из того мира, о котором он грезил, покачивая пластинки в тепловато-мутноватом проявителе. Видение звали Софья Аркадьевна Туголукова. Высокая бело-розовая девица в голубом платье. Толстая желтая коса, как у волшебницы из немецкой сказки. Лицо одухотворенное, взгляд устремлен куда-то в четвертое измерение… Как он узнал позже, она была дочь отставного генерала, закончила Екатерининский институт, жестоко поссорилась с мачехой и вот теперь живет у тетки — казачьей офицерской вдовы, как бы на пенсионе.

Пришла она в ателье сняться на карточку, которая, Как она объяснила, была нужна ей немедленно для журнала «АКМЭ» (был такой, не сомневайтесь!), где собирались напечатать ее стихотворение о девушке, сорвавшей волшебный цветок папоротника.

В те годы женское движение повсюду набирало силу. В Англии суфражистки били окна и кромсали ножами шедевры живописи, в России девушки наводняли стихами редакции, осаждали издательства. Писали дерзкие письма знаменитым поэтам, стучались к ним в двери, звонили по телефону… И тем ничего не оставалось, как браться за руководство поэтическими «школами» или «кружками», где читали и обсуждали написанное, а между делом танцевали под граммофон или играли в жмурки. Некоторым, таким образом, удавалось напечатать стихотворение или два по протекции гения.

Фотокарточка Соне была не нужна. Ее действительно собирались опубликовать в одном из ближайших номеров, но журнал «АКМЭ» неожиданно прекратил существование, так что вопрос отпал. Пришла она познакомиться с молодым человеком, томящимся в ссылке, как ей сказали; по-видимому, не таким чурбаном, как остальные, ее окружающие. С ним хотя бы поговорить было о чем. Университетский человек! И раз сослали, то идейный борец!

— Нет, знаете… — возразил он, смущенный этим предположением. — Я от политики всегда был далек. Так, по товариществу на сходках бывал… А вообще-то мои интересы всегда были в сфере художественной: литература, искусство, театр, конечно!

— Вот и я тоже! Представьте, какое совпадение! По-моему, только это и имеет смысл в жизни, а политика… Нет, я понимаю: бунт, мятеж, стихия толпы и прочее… А изучать, рассчитывать? Это такая скука, увольте… Я глупости говорю, да?

— Помилуйте, что вы! Нет, я тоже согласен! Бунтовать — дело другое! Это я пожалуйста… Меня за бунт и выслали. Товарищи бежали, а я прикрывал, не давал схватить. Я же здоровый! Ну, кому-то зуб выбил сгоряча. А в Новочеркасск попал, потому что двадцать два года назад имел сомнительное, как говорят, удовольствие, родиться здесь. Так что, как видите, я чужой тут…

— Да-да! — кивнула она, не отводя взгляда. — Вы не такой, как все, я это сразу заметила. Вы — особенный!

Яша сделал с нее несколько снимков: на фоне южного морского берега, рядом с греческой вазой, в кресле с тяжелой драпировкой позади и во весь рост, возле красивой колонны, на которую она опиралась с задумчивым видом. Потом он запер ателье, хотя время было еще раннее, и пошел ее провожать. Софья Аркадьевна не возражала. Шли они долгим путем, через главную улицу, мимо какого-то собора; увидев на дороге кофейню, зашли туда, пили кофе по-варшавски, лакомились пирожными, чего Яша в бытность свою здесь еще ни разу себе не позволил.

Но главное: они говорили, говорили… В разговоре она обмолвилась, что эта встреча радует ее, особенно потому, что ей явился вдруг ключ, решение к той части поэмы, над которой она сейчас работает.

— Поэмы? — Яша даже не удивился: все в этой девушке, ему показалось, должно вызывать только восхищение. — Так вы и поэмы сочиняете?!

— Да, — ответила девушка и, раскрыв ридикюль, достала оттуда цветную открытку: голландский или, может, датский ландшафт с коровками. — Хотите почитать? Это сам Бальмонт пишет! Я ему посылала свои стихи для прочтения, и вот он мне…

В послании, начинавшемся обращением «Сестра моя, душа моя!», король поэтов изливал восторги по поводу присланных стихов с такой буйной свободой, что иной недоверчивый читатель заподозрил бы, что король-то, пожалуй, писал это, будучи в дым пьяным, но Яше похвалы эти неумеренными не показались. Она была достойна всех этих пенящихся, бурливых слов…

Девушка смотрела куда-то через его плечо, сквозь стены, обезображенные темными от грязи олеографиями в аляповатых рамках. Машинально стряхнула мизинчиком с губ миндальные крошки. Что там в душе ее? Роятся образы, рифмы?..

— А эта поэма, — робко спросил он и, встретя вопросительный взгляд, пояснил: — О чем она? Или это секрет?

— Никакого секрета нет, — возразила она. — Я просто не очень люблю говорить о своих незаконченных вещах. Но, если вам интересно, расскажу. Сюжет поэмы, над которой, может быть, еще много-много лет буду работать, потому что это — очень большая тема… Словом, это — Дмитрий-самозванец!

— О-о…

— Вернее, не Самозванец, а царевич Дмитрий…

— Это которого убили в Угличе?

— Нет… на самом деле его вовсе не убили. Я как раз думала все время над тем, как ему раскрыться? Нельзя же прийти к тем Мнишкам, например, и сказать: «Здравствуйте, я — царевич!» Кто-же в это поверит? Доказательств у него никаких нет, не так ли? И вдруг сейчас, сегодня я поняла! Он ведь был слугой, гайдуком у важного пана. И вдруг Марина Мнишек обратила внимание на то, что этот гайдук не похож на других. В нем — одухотворенность… Понимаете? Она узнала в нем царевича, еще не ведая про то, что он царевич на самом деле… еще не ведая про то… — повторила она, будто пробуя фразу на вкус. — М-м… Извините, я запишу эту строчку.

— Позвольте, — выждав пока она записывала, спросил Яша, учившийся на историческом отделении. — Если так, кого же в Угличе? Ведь убили же там? Это — факт!

— Ну конечно убили! Но не царевича, а сына дьячихи… — небрежно, как об известном, возразила Софья Аркадьевна. — Понимаете, я думала об этом, думала, и вдруг мне открылось. Я поняла! Историки ошибаются. Все было очень просто. Мария Нагая страшно боялась за сына, что его убьют Годуновы или Шуйские. Она переодела в царское платье сына няньки-дьячихи и велела его зарезать! Словом, все было так, как в народных слухах. Убили невинное дитя, убили его мать за то якобы, что она не уберегла царевича, а самого царевича спрятали, а потом отправили в Польшу, где тот объявился, откуда пошел войной на узурпатора Годунова… И поразил Годунова! Но грех убийства невинного ребенка, сына этой несчастной дьячихи, тяготел над ним! Это был грех его матери, но он перешел на него! И вот во имя искупления этого страшного греха он, достигнув трона, погибает. Такова вкратце канва…

Настала пора Яше блеснуть умом и эрудицией.

— Чудесный замысел! — воскликнул он. — Но знаете, Сонечка… Я смею вас так назвать? Благодарю… Это очень по-русски: типично русская легенда с грехом, искуплением, торжеством правды! Но я в отчаянии, Сонечка, что вынужден вас огорчить…

— Ах, я знаю, историки против… Ну и пусть! Что мне до них? Я — поэт! И пишу свою правду. Пушкин в «Полтаве»…

— Извините, я не историков имел в виду. Историки… действительно, бог с ними! Дело в том, что на этот сюжет и совершенно так же, как у вас, написана пьеса.

— Какая пьеса?! — поразилась она с обиженным видом. — Вы шутите?

— Что вы? Как бы я смел? Пьеса Суворина «Дмитрий-самозванец».

— Самозванец все-таки!

— Да, но там он не самозванец. Там все как у вас. Пьеска не очень известная, но в провинции идет со сборами…

— Это ужасно! — сказала Соня и от волнения, по-видимому, взяла второе пирожное. — Я знать не знала про эту пьесу. Надеюсь, она не в стихах?

— Кажется, нет… Я попытаюсь ее для вас заполучить.

— Ах, пожалуйста, какая досада, боже мой! — вздохнула она и откусила кремовую розочку.

Вообразил ли Яша, что влюблен безмерно, или в самом деле пышная генеральская дочь покорила его? Он тоже нравился ей. Перспектива вскружить ему голову забавляла ее. Она с инстинктивным кокетством то приближала его, то отталкивала, пока влюбленность жизнерадостного, привлекательного помощника фотографа не стала принимать опасный оборот. Сонечка испугалась и пошла на попятный, изо всей силы убеждая себя, что Яша совсем не «герой ее романа». Ни в мужья, ни в любовники, по ее представлению, он не годился. Она стала решительно его избегать и тем во много раз усилила свое притяжение. Яша начал бегать за ней, приставать с разговорами о встречах, ныть и тем уронил себя в глазах ее окончательно. Не помог и растерзанный список суворинской пьесы, спешно, с приложением осторожного, удивленного письма, высланный дядей Сережей. Сонечка пьесу взяла, но от вечернего свидания решительно отказалась, ссылаясь на головную боль, на занятость…

Уж был бы соперник! Не так все обидно было бы!

Стендаль и Овидий писали о таких случаях. Поднатужив память, Яша восстановил в уме их советы неудачливым влюбленным, попытался следовать этим рекомендациям.

На офицерском пикнике, куда он был приглашен делать фотографии веселой компании, оказалась и Сонечка. Чтобы пробудить в ней ревность и тем возвратить былое расположение, Яша начал открыто и по неумению фатовски ухаживать за женой помощника воинского начальника, Кананыкиной, — дамой разгульной и бесшабашной, не дурой выпить. Дело закончилось поцелуями у костра чуть ли не на виду у всех. Не знал он, видела ли Сонечка эти лобзания, но теперь, по прошествии времени, Яше все вспоминался презрительный взгляд мужа Елизаветы Капитоновны. Чуть скошенный из-под рыжеватых ресниц, злой и опасный взгляд…

А что, если и Сонечка так смотрела?

Яша тихонько застонал при этой мысли.

И в эту же минуту он услышал, что кто-то сильно и размеренно стучит в дверь ателье. Яше представилось вдруг, что это, наверное, явился требовать удовлетворения оскорбленный супруг. Мысль о возможно предстоящей дуэли не только обрадовала Яшу, но привела в восторг. Дуэль показалась ему желанным и благородным исходом. Потому, выбравшись из черных штор в залитое солнцем ателье, он испытал некоторое разочарование: вместо широкого военного силуэта с лихо заломленной казачьей фуражкой за стеклянной дверью маячила фигура тонкая, длинная и растрепанная, на голове у нее был цилиндр, а смутно различимая рожа имела благодушный, нахальный и пьяный вид. Яша с облегчением подумал, что это какой-нибудь комик из театра; помня про негатив Зара-Голухницкой, быстро откинул крючок, впустил фигуру, распространяющую густой водочный запах, и торопливо попросил:

— Подождите, пожалуйста, пару минут! Я…

Но фигура удержала его, зацепив клюшкой за руку:

— Эншульдиген!..

— Что?

— Эншульдиген зи, ма-алдой челвек! — проговорил вошедший, покачиваясь и ухмыляясь беззубым ртом. — П-звольте пр-ставиться. Частный поверенный Пфердов.

— Как?

— Пфердов. От немецкого слова Пферд. Лошадь. Конь! Но не бе-сп-койтесь, я русак и телом и душой! Имею ч-честь г-ваить с Яковом Алексанч-м Рузановым?

— Да…

— Очень пр-ятно. Иван Онисимыч, — повторил вошедший, подавая лопаткой жесткую круглую ладонь.

— Я очень рад, господин Пфердов, но у меня там…

— Момент, айн момент! — перебил Пфердов, продолжая удерживать рвущегося к негативу Яшу. — Прошу извинить, Яков Альсаныч, что прихожу к вам, тас-кать, с главой, посыпанной пеплом… — Речь его становилась отчетливей, слова выговаривались яснее, взгляд стал принимать осмысленное выражение. — Прошу пр-стить, что приношу вам известие скорбное и весьма горестное!

— Горестное? — недоуменно переспросил Яша.

— Виктор Лукич! Увы!

— Виктор Лукич? — Яша даже не вспомнил сначала, о ком речь.

— Увы! Все мы смертны! — сообщил Пфердов как некую новую и поразительную истину. — И раб и царь един к-нец приемлют… Это ведь ваш дядюшка, если не забл-ждаюсь, купец Виктор Лукич Рузанов, уроженец города Тамбова, из мещан, приписанных к т-р-говому сословию? Так вот, он того, приказал долго жить!..

— Мне очень жаль, конечно… — пробормотал Яша, смутно припоминая толстое бритое лицо, воспаленное от слез, мелькавшее на похоронах отца. «Кажется, летом он приезжал к нам в Орел, пару дней провел с нами в гостинице, а мне тогда подарил фотографический аппарат, снимающий на железные пластинки. С этого фотоаппарата и началось увлечение, закончившееся в этом вот ателье…»

— Он, значит, умер?

— Ужасно, трагично!

— Мне очень жаль! — еще раз повторил Яша, беспокоясь о негативе. — Но вы извините меня, господин Пфердов.

— Вполне естественно, — перебил его Пфердов, — что вы глубоко и горестно пе-р-живаете кончину столь близкого родственника, но, дабы несколько смягчить вашу скорбь, я спешу сообщить вам, что по неоспоримой приписке к законн-му з-вещанию вы являетесь наследником части имущества покойного.

— Как? Я? — Яша совершенно оторопел. — Мы ведь так редко виделись… Я не ожидал никак… И что же это?

— Жирный кусок, Яков Алексанч! Весьма жирный ксочек. Не так велик, как мне х-телось бы… Но вот-с, извольте. Вам оставлена доля в тр-говом деле, каковая в настоящий момент по закону принадлежит вам. Она, разумеется, выражена в товарах, кои быстро можно перепродать. Не столь выгодно, Яков Альсаныч, увы, упущено время, упали цены, но все же… тыщ семь, я п-лагаю, можно хоть ч-рез неделю выручить.

— Сем тысяч! — воскликнул Яша, потрясенный такой громадной суммой.

Если б Яша умел тогда читать мысли по лицам, как он научился впоследствии, то непременно прочел бы на пьяной роже ходатая: «Маху дал! Много назвал! Надо бы пять… Эх, голова!»

— Я, конечно, беру оптимум и максимум — семь! Сюда надобно еще причислить накладные, п-нимаете, расходики, то-се, не считая и моего гонорария…

— Ну ладно, бог с ним: больше — меньше, разберемся там! — простодушно махнул рукой Яша и взял бумагу, которой Пфердов во время разговора развевал в воздухе.

Теперь Пфердов струсил.

«Ах, уплывет, улетит, ускользнет сквозь пальцы! — отразилось на его хитром, лоснящемся от пьянства лице. — Зря пожадовал, старый осел!»

— Да п-милуйте, Яков Альсандрыч, — воскликнул он, сдвигая цилиндр на затылок, — ваше дело, конечно, но к чему ж самому-то? Ей же богу, надуют! Это ж кулаком надо быть, сквалыгой, выжигой!.. А вам, такому м-ладому, симпатичному… Образованный, выс-конравственный юноша… Да не лезьте вы в эту грязь!

— А как же, я не понимаю…

— Как? А вот так. Еж-ли вы мне, скажем, доверите за вас постоять, так я вот хр-стом-богом обещаю: сверх семи слуплю для вас еще пять сотен, это уж как пить!

— То есть вы мне выплатите семь тысяч пятьсот?..

— Чистыми! А впрочем, черт с ним, ладно! Где наша не пропадала! Согласен на восемь тысяч, в зубах пр-несу!

— То есть я получу восемь тысяч? — почти со страхом перед необъятностью суммы переспросил Яша и вдруг спохватился: — Простите, у меня негатив проявляется…

Он бросился было к двери, но не дошел, вернулся, махнул рукой:

— А впрочем, черт с ним!

— Ну конечно же черт с ним! — радостно подхватил ходатай. — Именно черт с ним совсем! Извольте же одеваться, клиент мой любезный, и за мною-с! Тут рядом…

Снимая халат, Яша подивился, с какой холодностью он встретил известие об этой смерти. Все же дядя думал о нем и, может, любил, раз вписал в завещание, а у него ни боли, ни огорчения, напротив, обида за раззолоченный гроб, за исписанную карандашом тетрадь отца, в которой тот с помощью арифметики пытался предотвратить неизбежную нищету. Вспоминалось еще, как дядя Сережа, выслушав рассказ о похоронах, повернулся к жене, сказал сквозь зубы:

— Весь Витька в этом! Ну какая же он свинья все-таки!

И вот теперь, как Яша ни давил себя трогательными мыслями, ни жалости, ни печали не выдавилось.

Только уже по дороге к нотариусу Яша догадался спросить:

— Вы сказали, что мой дядя погиб трагически… Он что же?.. Его убили, что ли? Или крушение?..

— Он сгорел в кинематографе, — ответил Пфердов.

— В ки-не-ма-тографе?

— Так точно. В «Иллюзионе»-с. Увы, это новое изобретение оказалось не столь полезным, сколь губительным!

3

Сонечка, если б ее спросили об этом самые близкие подруги, ответила бы с полной искренностью, что в Яшу никогда влюблена не была. Он немножко нравился, поначалу забавлял и даже интересовал, но любви в ее, Сонечкином, понимании у нее к нему никогда не было. Любовь в Сонечкином понимании являла собой нечто грандиозное и восхитительное — счастье как ослепительный взрыв, как землетрясение, как молния! Недаром же в одном из своих тайных стихотворений, которые она никому не читала и не показывала, Сонечка писала так:

Робкая влюбленность Яши, его какая-то телячья преданность и стеснительность в обращении с нею забавляли очень недолго, потом стали надоедать, затем раздражать. Она уже не видела ни одухотворенности, ни утонченности, привлекших при первой встрече, напротив, в глаза лезли провинциальная неловкость, связанность и, как уже безусловно представлялось ей, добропорядочность, преданность мещанскому здравому смыслу, который она ненавидела больше всего на свете. И чем откровеннее Яша высказывал свою влюбленность, тем меньше нравился девушке. Мысленно назло ему она писала в тайной тетрадочке такие стихи:

И презрительно усмехалась, воображая, какое лицо сделалось бы у него, прочти она ему эти строки. Но читать ему стихи, казавшиеся ей вызывающе смелыми, она и не помышляла. Даже тот, которого она теперь считала своим учителем — прославленный поэт Маркиан Мандров, — понятия не имел об этой тетрадочке. Хотя что же тут страшного? — спрашивала Соня себя. Пишут и печатают вещи куда откровеннее, куда грубее и резче!.. Это ведь литература, образ художественный! Но пересилить себя не смогла… Ах, Екатерининский институт! Белые пелеринки, гладко причесанные головки, строгие глаза воспитательниц!..

С того самого пикника она вернулась, чувствуя себя уязвленной. Разумеется, это была не ревность, а, как она уверила себя, всего-навсего раздражение. Эстетическое чувство ее было оскорблено Яшиным поведением. Целоваться с такой краснолицей, жирной, с лоснящимися щеками, неумной, немодной, да к тому же еще старухой!..

Да, Сонечка была оскорблена, но она была бы оскорблена и любым другим некрасивым поступком. Если Яша до этого дня был ею не более чем терпим, то теперь стал презираем, может быть даже и ненавидим! И уж конечно ни о каких гуляньях с ним и речи быть не должно! И даже объясняться не следует. Молча выслушать или даже не дослушать, отвернуться и пойти прочь. И навсегда! Так решила она и почувствовала, как появилось облегчение. Но одновременно с этим ей стало вдруг скучно, так томительно скучно, что впору повеситься.

В комнатке ее было душно, сладко пахло горячим деревянным маслом. В углу под образами теплился огонек, расплывающийся в усталых глазах радужным шариком. Сонечка закрывала глаза, радужный шарик светил сквозь веки, беспокоил. Ворочалась, металась на горячей подушке, звала сон, а сон не шел…

Вот наваждение! Села, помолилась ликам в освещенном углу. Лики слушали, загадочно мерцая окладами, но облегчения не послали. Встала, походила по скрипучему полу. Слышно было, как за стеной заворочалась тетка. Сонечка замерла, выждала, пока та уснет, а то ведь придет, принесет заваренную ромашку, станет потчевать, настаивать, сердиться… Но нет, заснула опять.

Она набросила на плечи шаль, осторожно выбралась из дому, присела на крылечке, обхватив руками круглые колени. Телом девушка была крупна и пышна. Это к ней пришло от предков-казаков, ценивших грубую силу и обилие плоти. И надо ж было ей так воспарить духом, что и спуститься на землю уже нельзя. Можно только упасть и разбиться вдребезги!

От холода, от луны, висящей над черным садом, от далекого и тоскливого воя собачьего, как будто нарочно пронизывающего тишину, чтобы каждый почувствовал, как она велика, стало легче, свободней. Сонечка вздохнула и уперлась подбородком в колени. Откуда-то возник в уме летучий мотив, а вокруг него, подобно бабочкам возле ночного огонька, зароились, закружились слова:

И она стала повторять, повторять их в уме, стараясь запомнить, чтобы, вернувшись в комнаты, записать. Но стихи не хотели повторяться, вырывались, стремились дальше, дальше:

Знакомый блаженный холодок творческого экстаза вызывал дрожь в спине. Только б не уходил! Только бы оставался с ней, рождая новые ритмы, и новые звуки, и новые мысли…

Как хорошо, как легко поются слова, слова, слова… Вот и все! И ничего больше не надо. Лишь бы пелось!

Ей вспомнилось вдруг, что Маркиан Мандров в последних письмах настойчиво звал ее к себе в Крым, где он купил близ Феодосии кусок пустынного берега, собирается строить там дом и надеется впоследствии превратить этот берег, охватывающий «залива правильный овал», в колонию поэтов и художников.

Мандров был непоседа. Она лишь однажды виделась с ним еще в бытность ее в Москве. С тех пор вся их связь была в письмах, приходивших из Петербурга, из Парижа, из Испании, а то вдруг из загадочного Египта, на обороте фотографической карточки, изображающей его на фоне пирамиды, в обществе каких-то номадов в бурнусах. На жалобу, что ее письма приходят к нему с опозданиями, поэт отвечал, что у него «не будет, наверное, никогда местожительства, а будет лишь местопребывание на земле Здесь я гость! Истинный мой дом — там!». И она, читая, понимала, где это «там». Тем более удивилась, узнав из писем, что и здесь, на земле, он собирается ставить себе дом.

В другом письме, снова настоятельно приглашая приехать, он писал так:

Но Соне что-то мешало решиться. И тетка будет браниться: «Как это ехать? Куды это ехать? Одной к мужчине? А-ах, бесстыдница!..» И деньги-то у нее. А без денег не поедешь!

Но этой ночью сказала себе: поеду! Вот возьму и поеду! И будь что будет!

Вскочила, вернулась в светелку, зажгла лампу, принялась собирать вещи (рукописи в первую очередь! Прежде всего рукописи), громыхала рассохшимися ящиками стола, шуршала бумагами Тетка проснулась окончательно, просунула в дверь недовольное и настороженное лицо: уж не разбойники ли, упаси господь!

— Это что же за мученье египетское? И когда это кончится, господи твоя воля?..

Сонечка, перебивая, бросилась к ней:

— Ах, тетя Тея, как хорошо, что ты встала! Дело в том, что я сейчас, немедленно, утром должна ехать в Крым. По издательским делам. Я не могу задерживаться, тетя Тея! Это очень важно! Сколько денег ты дашь мне на поездку?

Аскитрея Даниловна только моргала ничего не понимающими круглыми глазками, разводила короткими ручками:

— Куды? Куды? Куды, погоди… Как это?..

4

Слезы обильно выступили на Сонечкиных прекрасных глазах. Она стерла их, еще раз пробежала написанное, вздохнула глубоко и порвала письмо вместе с конвертом на мелкие кусочки. Ветер подхватил клочки, взметнул, бросил в воду, а волна вернула их с уже размытыми чернилами к Сонечкиным ногам, на круглую, обкатанную гальку морского берега.

По берегу кто-то шел. Утреннее солнце слепило глаза, мешая видеть. Сонечка прищурилась. И вдруг узнала в идущем Яшу Рузанова. Все она могла ожидать, но только не это! Вспыхнувшая было радость самодовольства сменилась злым негодованием. Отцовское письмо, и Яшино неуместное появление, и собственные ее тоскливые мысли — все это были посланцы из того мира, с которым она решила порвать навеки, из которого ушла, чтобы не возвращаться в него никогда.

Яша был встречен молчанием и холодным, насмешливым взглядом, в котором ясно читался вопрос: зачем тебя принесло? Посланец безнадежного мира смущенно улыбнулся («Фу, какая пошлая улыбка! И что я в ней находила раньше?» — подумала она с отвращением) и сказал, сняв шляпу:

— Ну, здравствуйте, Софья Аркадьевна… Удивлены, конечно… Вы, однако, так быстро исчезли из Новочеркасска, а я тоже решил оттуда уехать. И вот хотел сначала повидаться. Терять вас не хочется… Вот почему…

Дуться и отворачиваться с сердитым лицом было глупо. Сонечка это понимала. Но то, что Яша смел смотреть на нее такими сияющими глазами, коробило. Она протянула руку и сказала холодно:

— Здравствуй, Яков. Удивительно, как ты меня нашел… Так, значит, уезжаешь куда-то?

— В том-то и вопрос, что сам еще не знаю куда… — ответил Яша, прихватывая большой ладонью встрепанные ветром белокурые волосы.

— Как — не знаешь? Да ты надень шляпу, пожалуйста. К чему эти церемонии? Мещанство какое…

Яша послушно надел шляпу.

— Видишь ли, Сонечка, — ободренный тем, что она обратилась к нему на «ты», уже смелее заговорил он, — я получил наследство…

— Да? Поздравляю!..

— Небольшое, конечно, всего каких-то там восемь тысяч, но для меня и это… В общем, на некоторое время обретены свобода и независимость! Сел на поезд, потом извозчика нанял, и вот здесь я…

«Какой-то он стал неискренний, что-то фальшивое в нем появилось», — подумала Сонечка, разглядывая его лицо в то время, как он стоял перед ней, неловко опустив большие длинные руки и расставив ноги в новеньких блестящих ботинках.

— Что же ты думаешь делать?

— Что думаю? Сам еще хорошенько не знаю…

— Может быть, ты хочешь открыть собственную фотографию? Так это, наверное, лучше сделать где-нибудь в большом городе…

— Какую фотографию? — поразился Яша. — Нет, не думал я про нее, будь она проклята! Я приехал к тебе сказать откровенно и прямо…

«Я человек твердый и прямой!» — вспомнилось ей.

Она резко засмеялась и спросила:

— Так что же ты прямо не говоришь?

Она уже знала, что он хочет сказать, и знала, как ей надо ответить. Жалко его, конечно, но что поделаешь?

— Ну хорошо… — заговорил он, обернув к ней смущенное лицо. — Я приехал сюда только потому, что не вижу в будущем, не мыслю себе жизни без тебя. Я тебя полюбил сразу, полюбил, может быть, больше жизни… Я сейчас очень волнуюсь, но, честное слово, я тебя очень люблю! Просто жить без тебя не могу…

Он умолк и как-то жалко взглянул ей в глаза. Она отвела взгляд в сторону.

— А я могу. Что же поделаешь? — сказала она тихо. — Так что лучше не надо об этом…

— Но я… Я не могу же не сказать тебе всего?..

— А разве не все уже сказано? По-моему, мы друг дружке сказали все. Полнее не скажешь.

— Погоди!

— Я не собираюсь никуда уходить. Я только объясняю, что бесполезно говорить, что ты чувствуешь, как ты чувствуешь. Это меня не будет трогать ни капельки, потому что я ничего такого не чувствую…

— Не хочешь видеть!

— Нет, почему же? Я вижу, что все глупо и немножко смешно. Завелись у тебя деньги, и ты поехал объясняться в любви. Нелепо ведь! А если б не завелись?

— Я тебе неприятен? — глухо спросил он.

— Нет, нисколько, — возразила она. — Напротив, я рада тебя видеть, рада, что ты богат. Но это ведь… это вовсе не то, чего ты хотел бы… Не так ли?

Яша, судя по его убитому виду, явно рассчитывал на другое. Сонечке его даже жалко стало, особенно когда он очень уж печально ссутулился, забормотал про то, что он, как нарочно, отпустил извозчика, нового вряд ли найдешь…

— А кто тебя гонит? — возразила она. — Ты можешь снять комнатку и пожить. У нас здесь собралась очень славная компания. Все поэты, уверена, тебе понравятся. Я тебя им представлю как моего хорошего знакомого… В конце концов, никому нет дела до того, какие у нас отношения…

— Лучше все-таки, наверное, уехать сразу… — возразил он с каким-то ожиданием в голосе. — Ничего же не изменится?

Она нахмурилась:

— Твое дело! Поступай как знаешь!

Он молча стоял, склоня голову, расшвыривая гальку острым концом ботинка.

— Не изменится, потому что я не могу измениться, — наставительно сказала Сонечка, — даже если б захотела безумно. Это вне нашей воли и наших желаний. Мы можем на какое-то время обмануть себя, совершить ошибку, а потом все равно приходится расплачиваться за это…

Он молчал.

— Тебе надо понять, Яков, что все предопределено, — продолжала она, — что любая попытка вырваться из круга высших предназначений приносит нам только страдания. И чем сильнее мы рвемся, тем с большей силой бьет нас судьба… И даже не судьба нас бьет, а мы сами разбиваемся о нее…

Он вздохнул и пожал плечами.

— Сколько ни говори, все это будут лишь объяснения… Причем объяснения того, что объяснить нельзя. Ты говоришь: судьба, предначертания… А я полагаю, что человек сам делает свою судьбу, и им же начертано все, что потом назовут предначертаниями…

Она остро и быстро глянула в его глаза.

— Ну что ж, Яков… Тогда делай свою судьбу. Покажи, как ее надо устраивать…

— Но я хотел, чтоб мы вместе…

Она покачала головой.

И оттого, что все сказано, все завершено и решено, ей стало легко и свободно.

— Ну что, Яков? — спросила она почти весело. — Ты останешься, поживешь с нами?

— Поживу…

— Пошли в таком случае! Я тебя познакомлю с Мандровым. Уверена, что вы-то с ним друг другу понравитесь…

По пути она рассказала, что у поэта сейчас назревает душевная драма. Его покинула, и, кажется, навсегда, жена-поэтесса (Сонечка назвала фамилию, которую Яша тут же забыл), она была очень молода и неопытна, когда они встретились, и пыл восторженного увлечения был принят ею за глубокое чувство… А вот теперь, когда все прошло, она трезво и ясно видит свое былое ослепление. И вынуждена, не желая того, нанести ему такую глубокую рану, которая, быть может, никогда не перестанет болеть. Это мучительно для них обоих. Сердца их разбиты, но ничего изменить нельзя…

Маркиан Мандров сидел на одеяле под тутовым деревом и с разбитым сердцем читал «Шерлока Холмса». Он был небольшого роста, плотный, присадистый, с нежными глазами и полногубым, хорошей формы ртом, который обрамляла густая и, по-видимому, недавно отпущенная борода. Пожатье маленькой руки его неожиданно оказалось очень сильным. Яша почувствовал, что поэт новому знакомству действительно рад.

— Вы не читали Конан-Дойля? — спросил он звучным голосом. — Я в первый раз взял в руки. И знаете — зачитался! — Он заложил веточкой полыни страницу и добавил: — Интересно! И очень по-английски, знаете. Он угадывает характер по таким мелочам, которые и в голову не придут русскому человеку: из царапины на часах делает вывод, что человек пьянствует. И в то же время пятна на котелке замазывает чернилами, значит, не совсем еще пропащий! Очень, очень интересно! — Он потер ладони, с удовольствием жмурясь. — Есть в этом что-то от Ньютона: от яблока — к закону всемирного тяготения. Типично английская черта… У нас так не могут, наши наоборот: от всемирного тяготения — к собственному падению. Так, мол, бог судил, по Достоевскому… — он тихо засмеялся.

Яша невольно проникся доверием к этому плечистому человеку и, повинуясь настойчивому приглашению, сел рядом. Мандров стал расспрашивать Яшу, как тот доехал, поддержал его нелестное мнение о русских железнодорожных порядках, сравнил их с теми, которые наблюдал в Индии, по которой путешествовал два года назад, будучи еще изгнанником. И принялся рассказывать о себе. Оказалось, что он тоже был исключен из университета, но из московского, тоже за участие в беспорядках. Ему даже грозила тюрьма, от которой он бежал через Среднюю Азию, пройдя с какими-то караванами в Афганистан, оттуда в Индию, Сирию. Затем через Египет в Европу… И только в пятом году, по объявлению амнистии, смог вернуться на родину.

Мандров рассказывал это охотно и живо, с интересными подробностями и одновременно учтиво. Если Яша открывал рот, чтобы сделать какое-то замечание, Мандров, поблескивая глазами, выслушивал его до конца и лишь потом продолжал свое. И вместе с тем у Яши невольно создавалось чувство, что мир, в котором живет Маркиан Мандров, имеет всегда своим центром его местопребывание и вращается вокруг него, насыщая впечатлениями, огорчениями и радостями.

Подходили еще люди, знакомились. Как-то само собой появилось молодое вино в высоких татарских кувшинах, свежие фиги, гроздья лилового винограда, и легко образовалось застолье.

Среди людей, скопившихся вокруг Мандрова, не все, наверное, были поэты. Немолодая, носившая лаковые сапожки и бриджи дама-наездница была женой модного московского доктора; был величавый генерал, вышедший в отставку после Девятого января; очень юная и, видимо, влюбленная пара только что окончивших гимназию молодых людей, неведомо как вырвавшихся из-под родительской опеки; еще были две девушки, ничем особо не примечательные, но, судя по всему, влюбленные в Мандрова и потому неразлучные. И молодой человек в поношенной тужурке горного института, закрывшегося недавно вследствие беспорядков. Худощавый, слабого сложения, с неизвестно куда устремленным, неизвестно кого и за что ненавидящим взглядом и густыми проволочными волосами, стоявшими дыбом на его клиновидной голове. У него с Сонечкой возникали мгновенные и злые пикировки из-за прочитанных стихов. Она ненавидела все, что пишет этот юноша, которого почему-то все звали по фамилии — Шатилло, ему, в свою очередь, было ненавистно все Сонечкино.

— Меня крестили в страшный день, — мрачно и вдохновенно читал он с измятого исчерканного листка, — когда в народе гибла вера и среди русских деревень бр-родила чер-рная холер-ра!..

Сонечка громко фыркала в платочек и краснела от смеха.

— Все в один день получается!.. И вера гибла, и холера бродила…

Шатилло багровел, перекашивая рот, цедил:

— Между прочим, эта манер-ра пер-ребивать, не дослушав…

— Но я просто не могу, когда слышу такие…

— Дети мои, дети мои, — взволнованно простирал над столом руки Мандров, — не надо ссориться! Прекрасные стихи, чудесные образы… Придирки предоставим всяким зоилам!

Генерал, напротив, даже ссоры и споры воспринимал восторженно:

— Ха-ха, великолепно! Ах, ребята, какие вы изумительные, право слово! Шатилло, а ведь Софья Аркадьевна, признайся, сразу нашла твое слабое место. Холера годами бродит — это так точно! — подзуживал он.

Шатилло, бледнея, спрашивал с ядовитой почтительностью:

— Прикажете переделать, ваше превосходительство?

Генерал, жаждущий равноправия, подталкивал локтями соседок и весело жаловался, хохоча:

— «Превосходи-ительством» зовет! Ах, злодей!..

Дама-наездница, напротив, пеняла Соне, обе девы-неразлучницы ее поддерживали, а толстощекая гимназистка молча и странно смотрела на всех огромными серыми глазами в мохнатых ресницах. К удивлению Яши, она тоже оказалась поэтессой. Когда все вдруг устали от споров и пререканий, а Шатилло вдоволь натешился над неудачным Сонечкиным четверостишием:

эта тихая девочка, эта сероглазая пигалица торопливо и смущенно прочитала два длинных стихотворения, невольно вызвавших тишину. Стихи были сложены странно, будто собраны из обломков случайных мыслей, слова ложились вкривь и вкось, и вместе с тем поражали какой-то своей особистостью, необычностью, несхожестью ни с чем другим. Чувствовалось, что эта несхожесть смущает и мучает саму девочку, но она просто не может писать иначе.

— Очень уж нескладно как-то, — пробормотал генерал.

— Зато много! — язвительно бросил Шатилло.

Раздался смех. Хохотала Сонечка.

Девочка сначала нахмурилась, потом тоже засмеялась.

— Хочется сразу сказать все! — проговорила она, разводя руками. — Полностью, понимаете? Выплеснуться! Чтоб ничего не осталось в тебе!

— «Я спросил птицу: почему так коротки твои песни? У меня много песен, и я хочу их спеть все!» — торжествующе-менторским тоном сказал Шатилло.

— А почему надо непременно спеть много песен, чтобы выразить все? — неожиданно для себя возразил молчавший до сих пор Яша. — Можно ведь и так сказать: отчего твоя песня так длинна? Оттого, что я пою о многом…

Все обернулись к нему, и это общее внимание его смутило.

— А мне стихи эти понравились. Очень понравились! — сказал он и почувствовал, как горят его уши.

— Чем они могли тебе понравиться, когда в них ничего не понятно? — резко одернула его Сонечка.

Он задохнулся от гневного взгляда, но все же возразил:

— Видишь ли, бывает так, когда непонятное как раз очень понятно… — И в наступившей тишине совсем уж тихо добавил: — То, что понятно, людьми давно понято… Люди хотят понять непонятное. Так мне кажется… Не знаю, может быть, я глупость сказал, но все эти непонятные образы мне очень понятны.

— Скажите, а вы не пишете стихов? — спросил с дерзким вызовом в голосе Шатилло.

— Нет.

— Жаль. Почитали бы…

Мандров, задумчиво и неподвижно сидевший и не участвовавший в разговоре, обернувшись к гимназистке, сказал:

— Да! Это могла бы написать… — он на мгновенье умолк, ища в мыслях образ, — царевна морская! Морская царевна ты у нас, Маринушка! С такой глубины, из таких бездн морских достаешь свои камешки…

Гимназистка вспыхнула. Даже руки покраснели.

Мандров продолжал:

— Пиши! Пиши, пиши, пиши! Все сожги, по ветру развей, все покинь, а стихи не бросай! Слышишь, Марина?

Сонечка опрокинула кувшин, вино разлилось, все вскочили. Ее мучила ревность. Ей хотелось бы, чтобы Мандров хвалил только ее стихи. Она даже к Яше его ревновала, и когда Мандров заговаривал с ним или, опершись щекой на кулак, глядел, внимательно слушая, что тот говорит, взгляд ее становился чужим и враждебным.

— Простите, Марк, я нечаянно! — громко сказала она.

— Что вы, Сонечка, друг мой, какой пустяк!.. — махнул на нее рукой Мандров и гимназистке: — Марина! На смертном одре не забывай моих слов!

— Да полно вам шутить, Марк!.. — отбивалась она, смутясь. — Мне так неловко было читать. Нескладно же! Зачем вы хвалите?

Мандров засмеялся:

— Ха-ха-ха!.. Милая моя! Что есть складно, а что нескладно? Кому судить о том? Мне? Ему? Чья мера верна, чьи слова истинны? Где законы красоты и где ее правда? В чем она?

Соня, бледная до синевы, отошла от стола. Яша пошел за ней.

Она оглянулась на него, нахмурилась:

— Что тебе?

— Я так…

— Поди прочь! — неприятно оскалясь, бросила она ему, как собачонке.

Он оскорбился, вернулся назад, к столу.

Несмотря на боль, постоянно наносимую резкими словами Сонечки, Яша испытывал состояние, близкое к блаженству, находясь в этом странном, пестром обществе, к которому присоединялись еще какие-то люди, впрочем непостоянные. Это застолье не было похоже ни на казанские студенческие вечеринки с их суетливым, пьяным разгулом, с надрывным и нестройным пением неизменных «Крамбабули» и «Что час, то короче к могиле наш путь», ни на шумные, с безудержным бахвальством, нелепыми, дикими ссорами актерские попойки. Никто не следил за Яшиным стаканом, не орал, требуя выпить до дна. Резкое слово, срывающееся у кого-то случайно, встречалось смехом. Даже ссоры здесь были какие-то дружеские. Это все не представлялось нарочитым или вымученным, а выходило само собой и потому казалось простым и естественным. Происходило ли это от обаяния личности Мандрова, который как-то очень естественно почитался всеми главой этого маленького кружка, или оттого, что все были определенно настроены, Яша не мог себе сказать твердо.

Конечно, у каждого здесь была своя жизнь и собственные интересы. Катались, бродили, собирали камни, читали, даже генерал что-то писал, какие-то ученые заметки не то по истории этого края, не то о его природе, но после полудня все сходились к Мандрову, и тут же начиналось то главное, ради чего все эти разные люди жили здесь. Начинался разговор иногда яркий, иногда скучноватый, ленивый, но совершенно необходимый им всем. И сам Яша, прожив здесь несколько дней в надежде, что Сонечка передумает, стал чувствовать эту необходимость не по привычке, а по душевной потребности.

Мандров испытывал, по-видимому, симпатию к Яше. Особенно после того, как он похвалил странные стихи гимназистки. Во всяком случае, когда бы тот ни появлялся, Мандров откладывал Конан-Дойля или кидал карандаш, приветливо поднимался навстречу, стремительно, будто шпагу, протягивал руку, крепко сжимал ладонь. Разговаривая, вглядывался, будто ждал каких-то признаний, откровений. Это смущало. Он знал, что происходит у Яши с Сонечкой, хотя ни о чем не спрашивал, и, как Яша догадывался, сочувствовал им обоим.

— Это прекрасно, когда разбивается сердце! — сказал он однажды, но глядя на Яшу и как бы не о нем совсем. — Люди отчего-то страшатся этого… В общем-то, понятно: страшатся боли. Но ведь все на свете рождается в муках и страданиях. Помните, сказаны были вещие слова: кто хочет сберечь свою душу, тот ее потеряет. Кто сохранил свое сердце неразбитым, тот никогда не узнает, зачем он жил. Только разбитое сердце скажет человеку, на что он способен и что должен сделать в мире…

— А что можно сделать в этом мире? — печально возразил Яша, нимало не утешенный преимуществами жизни с разбитым сердцем.

— Вот в том-то и дело, что понять и увидеть это можно только с сокрушенным сердцем, мой милый… Не любив, нельзя понять любовный бред, не открыв глаза, нельзя увидеть свет, без огня нам не зажечь огня, без коня не оседлать коня…

— Мною очень часто, почти всегда, — сказал Яша, — владеет какое-то странное чувство… Как будто все, что окружает меня, существует понарошку. Нет, не так. Трудно объяснить без примера. Ну, кажется, что мы все не живем по-настоящему, а всего лишь играем в жизнь. Ну, вот как дети играют в индейцев или разбойников. И в то же время понимаю, что должна же быть где-то настоящая жизнь, но я с ней не сталкивался. Все как бы изображают из себя что-то, чем на самом деле не являются.

Мандров прищурился.

— И любовь нереальна? — спросил он.

Яша смутился и почувствовал с досадой, что краснеет.

— В шестнадцать лет, когда это впервые со мной произошло, я несомненно испытал разочарование… — сказал он. — И в дальнейшем все, что случилось, в общем, тоже оставляло в душе нерадостное ощущение. А когда вот…

— Ну-ну?

— А когда в душе возникало предчувствие чего-то большого, настоящего, все почему-то оборачивалось не тем… Может быть, именно поэтому мне стихи Марины очень близки.

— Эти стихи многим будут близки и многим чужды, — пробормотал Мандров, — эти стихи на самом распутье человеческой мысли… и души человеческой. Впрочем, настоящее искусство всегда на распутье…

— А великое искусство? То есть вечное?

— Великое искусство стоит на великих распутьях, многовековых! А вечного ничего нет, мой милый, кроме вечности… Вот придет время — люди полетят к звездам, несомненно полетят… Что они туда, в беспределье, библиотеки с собой потащат? Картины? Скульптуры? Нет, все наше тысячелетие уместится, может быть, для них в одну фразу мудрости. И вот эту мудрую, единственную фразу, в которую вместился весь наш опыт, все наши страдания и поиски, фразу, стоящую на величайшем распутье, на распутье распутий, они, может быть, возьмут…

Яша молчал. Раздумывал.

— Вы много читали? — спросил вдруг Мандров.

Яша покачал головой.

— Нет, как-то больше случайно: что попадет под руку… Больше все историческое. У дяди было полное собрание Загоскина, Мордовцева. Потом Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Диккенс…

Мандров кивнул.

— Понимаю. Я вот Конан-Дойля сейчас открыл для себя. Интереснейший писатель! А у вас не бывает такого ощущения, когда вы читаете книгу, ну, скажем, того же Вальтера Скотта, что-то вам как бы напоминает о чем-то, некогда пережитом?

— Бывает. Особенно когда читаю книги о путешествиях, о путешественниках, — признался Яша с улыбкой. — Вдруг такое чувство, будто я уже это читал, знаю…

— Да, да! А у меня это было, когда я в первый раз увидел пустыню: боже! Да ведь я уже был здесь когда-то! Поразительное чувство воспоминания! А вспоминать нечего… Да! Интересно! Я хочу все понять: чем это вы меня так к себе привлекли?

Яша улыбнулся:

— Вот и я тоже ломаю голову: почему вы так ко мне расположены? Я к этому не привык. Ко мне мало кто так приязненно относился. И в гимназии, и в университете. Разве профессор Богалея как-то выделял меня, но мне это, может быть, просто казалось. И уже привычно стало, что я людям не очень интересен…

— Ну, это по разным причинам бывает, — возразил Мандров. — Не видят люди, какую пользу или выгоду могут извлечь из человека, вот и проникаются безразличием. К сожалению, смотрят на человека многие и спрашивают себя мысленно: а что мне от него отколется? Рациональный взгляд!

— Да. А у вас, я чувствую, его нет.

— Конечно, нет! Я человек иррациональный… Хотя тоже преследую свою выгоду, но она не совпадает с общепринятой точкой зрения. И в вас тоже, я замечаю, как вы смотрите, думаете про себя скрытно, но проворачивая, тем не менее, груды, груды, в том, как вы скупо приоткрываетесь, будто боитесь, что вас схватят и раскроют, растянут ваши створки раковины… в вас тоже есть это вот биение мысли нездешней! Я ее чувствую. — Он вдруг протянул руку и попросил: — А покажите-ка вашу ладонь.

— Пожалуйста…

Яша подал ему руку. Мандров некоторое время внимательно разглядывал ее, затем сказал:

— У вас, как я и думал, рука несомненно талантливого человека. Все линии говорят об этом. Правда, затрудняюсь предположить, в чем именно может ваш талант проявиться, но для меня несомненно, что проявится. Эти мощные бугры Солнца и Юпитера… Такая устремленность всех линий вверх! Узловатые пальцы… Скорее всего, это должно предвещать успех в какой-то из сфер умственной деятельности…

Он помолчал, продолжая разглядывать ладонь, потом осторожно спросил:

— Родились зимой?

— Да, я родился двадцать третьего января.

— Ну конечно, Водолей! — радостно воскликнул Мандров. — Вы же родились в самом сердце знака Водолея! Дети Водолея действительно обладают этим странным отчуждением от мира, в котором мы живем… Они во власти воспоминаний об ином мире, они предчувствуют неизбежные перемены. Их время уже на пороге, но оно еще не пришло… простите, но вам из астрономии должно быть известно, что точка весеннего равноденствия медленно движется по зодиаку, пребывая в созвездии примерно две тысячи лет…

— Да, я помню…

— Сейчас она проходит последние градусы своего пути по созвездию Рыб и через какие-нибудь сто — сто пятьдесят лет войдет в созвездие Водолея — символ человека, несущего воду истины. Земля стоит, таким образом, перед совершенно новой эпохой, заря которой видна уже теперь. Дети Водолея первыми чувствуют, как рушится прежний мир, и тоскуют о том, что еще не пришло…

— Но если этот век придет лишь через сто или двести лет, — возразил Яша, — боюсь, что мое ожидание лишено смысла…

— Не совсем так, — покачал кудлатой головой Мандров. — Век человеческий короток, и вряд ли стоит стремиться к долгой жизни в одном теле. Но ведь дух наш бессмертен! Умирая, мы рождаемся снова и снова. Мы с вами уже много раз рождались и умирали…

— И забывали, что ли, об этом?

— Не совсем. Мы помним то главное, тот урок, который мы извлекли из прошлой жизни… Я, кстати, хочу спросить, у вас в детстве не было этаких спазмов нервных вроде удушья?

— Не знаю… Впрочем, помнится, что-то было, говорили… Я как бы закатывался и синел… Так, помню, говорил отец. Но у меня, вы знаете, отец и мать умерли от чахотки. Наверное, и у меня слабые легкие.

Мандров поднял палец и сказал со значительным видом:

— Приступы удушья в раннем детстве говорят о том, что опыт, пережитый в предыдущей жизни, был очень значителен.

— А как это понимать?

— Трудно сказать. Или огромные страдания, или огромные трудности, тяжкая борьба, великие несчастья… Но это не была жизнь, прожитая легко и пусто. Люди, обладающие даром духовидения, могли бы вам сказать более определенно. Я же — увы! — слишком земной. Я родился в Тельце, и все мои душевные силы устремлены к земным вещам…

— Это вы-то земной? — удивился Яша.

— Да, разумеется. Я пишу стихи, но это ничего не значит, мой милый. Вспомните, кто становился во главе духовного движения? Поэты? От-нюдь! Пастух, сын плотника, рыбак, горшечник, бочар, пахарь, конечно… Всё люди земных ремесел, что называется, физического труда. У людей же, занятых так называемым духовным промыслом, сильно подозреваю, вся духовность уходит на сочинительство.

— Это и Лев Толстой утверждает то же…

— Да, Толстой… А что же? Уж он-то понимает, что такое духовность! А сам пашет и сапоги шьет… Пахал и шил, во-всяком случае, пока был не так стар… Впрочем, говорят, и сейчас еще пашет. Без ремесла и уменья работать никакой духовности быть не может. На Востоке, в Тибете, например, всякий монах — прежде всего ремесленник. А у нас — тунеядец! Косая сажень в плечах, а он, сукин сын, только крестится! Поет акафисты… Попов наших возьмите. Можно ли представить себе более бездуховное существо, чем русский средний поп? Глуп, жаден, завистлив, зол, скуп. Какая уж тут духовность? Нет, если духовность и сохранилась в народе, то только среди тех, кто действительно работает, руками работает.

Он замолчал. Яша тоже некоторое время молчал. Мысль о том, что погружение в исключительно духовные интересы ведет в конечном счете к бездуховности, ему понравилась.

— Да, вы правы, конечно, — сказал он. — На земле дух должен проявлять себя только через земное, и наибольшая сила духа в наиболее земных проявлениях.

— Рад, что вы это понимаете! — отозвался Мандров. — Дом себе я буду строить сам, вот этими руками. Сначала, конечно, подручным, подмастерьем. И может быть, главный смысл дома будет в том, чтобы мне овладеть ремеслом. Ремесло любого дома дороже. Это то, что навеки! Истинное достояние — ремесло!

Но что бы он там ни говорил, что цель его — ремесло, а и дом свой будущий тоже любил, видел его в мечтаниях, показывал Яше рисунки, в которых пытался изобразить свое видение, явно ждал похвалы. Рисунки Яше и в самом деле очень понравились, о чем он и сказал. Мандров расцвел, побагровел от удовольствия и стал рассказывать, что знакомый его — известный архитектор Шехтель, тот самый, что построил в Москве Художественный театр, тоже восхищен его рисунками, взял два из них, чтобы сделать по ним рабочий проект.

— Вот как он пришлет чертежи и расчеты, так и начну, — пообещал Мандров, — впрочем, не знаю, начну ли этой зимой. По весне в Швейцарии в Дорнахе собирается съезд антропософов, надо мне там быть, непременно бы надо! Вот если будете свободны к тому времени, приглашаю туда. Для вас будет очень интересно.

— В Швейцарию?.. — сказал Яша с некоторой растерянностью.

— А почему бы нет? Берите с собой Валенсию… Это я Софью Аркадьевну так называю, я ей псевдоним придумал замечательный: Валенсия ди Валетта! Представляете вдруг такую подпись под стихами? Бешеный будет успех! — он засмеялся тихонько. — Так вот, право же, заберите ее с собой, и давайте съедемся в Дорнахе, а?

Но Сонечка отказалась. Не то чтобы наотрез, но, во всяком случае, довольно ясно дала понять, что если и поедет, то никак не вместе с Яшей, и уж на Яшины деньги — ни в коем случае!

— Да и навряд ли я поеду, скорее всего, буду занята книгой. Ты понимаешь, как это важно: выпустить первую книгу? Ах, какой псевдоним мне Марк нашел — чудо!

— Валенсия ди Валетта?

— А!! Он тебе уже сказал? Изумительно, правда?

— Правда, правда…

Яша и сам, впрочем, сильно сомневался, поедет ли в Дорнах. Немецкий язык он знал хорошо, как выяснилось, лучше Мандрова, хотя тот перевел немало стихов немецких поэтов. Но на этом основании не лучше ли будет поехать в Германию, в Иену или в Геттинген, поступить там в университет, получить образование… Еще больше, правда, тянуло во Францию, в Париж, в Сорбонну, но смущало то, что французский знает гораздо хуже. Как бы не оказаться, по удачному выражению Короленко, «без языка» именно там, где язык более всего необходим… Мандров уверял, что это пустяк, обиходному языку люди обучаются сразу, а путешественнику нужны бывают именно десяток-другой обиходных фраз.

Но если собираешься учиться…

А хочет ли он учиться? Яша спросил себя и сам ответил, что ему надо, необходимо завершить университетское образование, но был ли он в этом уверен? А если не образование, то что тогда? Ремесло, как советует Мандров? Какое? Впрочем, за эти дни Яша успел заметить, что мысли поэта не отличаются постоянством. Сегодня ожесточенно он утверждает одно, а завтра с таким же ожесточением растаптывает то, что утверждал, и говорит совершенно другое. Мысли и образы борются в нем, ведут беспрерывную войну. Сегодня побеждают одни, завтра другие, и что в нем возьмет верх через полгода — один бог весть…

А осень между тем брала свое, погода портилась, с гор на море, темное и пенное от ветра, валились тучи, несущие дождь, глинистые берега размокли и осклизли. Все попытки Яши вернуть хотя бы дружеское расположение девушки натыкались на холодное Сонечкино «нет», все более определенное и отчужденное. Надо было уезжать. И Яша уехал.

пьяными голосами вопили рекруты на феодосийском вокзале. Темное мрачное небо, близко ревущее море, мокрый ветер, видимо, страшили их, прибывших откуда-то из срединной России, где уже выпал, наверное, снег, и сани катят по первопутку с веселым скрипом. Они толпились возле своих мешков, распили тайно припасенную водку и — опухшие, несчастные, стриженые — кричали, заглушая страх и тоску предстоящей солдатчины:

Яша вдруг вспомнил об отсрочке от призыва, которую он получил до окончания образования, «не долее, однако, чем по достижении двадцати девяти лет», и подумал про то, что теперь эта отсрочка, пожалуй, недействительна, и если он начнет хлопотать о своем заграничном паспорте в Новочеркасске, где приписан к призывному участку, его могут забрать в армию либо привлечь к уголовной ответственности за уклонение от воинской повинности. Но думать об этом не хотелось.

«Ах, как-нибудь! — сказал он себе. — Надо будет с адвокатом посоветоваться, они знают все ходы-выходы. Не идти же в самом деле под ружье, глупо ведь!.. Дать денег адвокату, Пфердову тому же… Он, кажется, жулик порядочный. Впрочем, они все жулье! Сдерут много, но пускай, наплевать!»

5

(Рукою тети Любы приписано.)

6

Столица встретила холодом, сыростью, угольным смрадом, мглой. В департаменте, куда он сунулся с прошением, все ушло будто под воду. Чиновники уклонялись от разговоров, из кратких ответов их вырисовывалась полнейшая безнадежность. Такое простое дело, как получение заграничного паспорта, превращалось в безысходное предприятие.

— А вы дайте, сударь, кому-нибудь, — посоветовал ветхий швейцар, сохранившийся здесь, судя по его облику, едва ли не с екатерининских времен, — а то ведь зря только проходите…

— Я бы дал с удовольствием, но кому?

— Это надо спервоначалу узнать, конечно, — согласился швейцар, ловко принимая полтинник. — Премного вам обязан! Вы не к большакам-то идите, Ваше благородие, а у маленьких спрашивайте, которые на побегушках, у их, значит. Но им, конечно, тоже надо дать, кому два, а кому три рубля. Тут, значит, полтинничком не отделаешься…

— Так прямо и дать? — удивился Яша.

— А как иначе-то?

— А… возьмут?

— Чего же не взять? — удивился, в свою очередь, швейцар. — Чай, деньги давать будете! Премного благодарен, ваше высокородие! Вы тово, приглядитесь и к кому помельче приступайте без опасения. Мелкие вас на крупного выведут. Вить как говорится-то? Бей сороку-ворону — добьешься и до бела лебедя…

Но тут Яша спасовал. Только зря рассовал трехрублевки по разным замызганным столикам. Гоняли от одного к другому, а ничего толком сказать не могли. Шепотом ссылались на какую-то «комиссию», которая там что-то у них ревизовала. Пока они копают, как объяснил Яше один из чиновников, ничего якобы сделать невозможно. Надо ждать.

— А сколько ждать?

Чиновник разводил длинными руками, закидывал голову, давая ясно понять, что пути господни неисповедимы.

Беда провинциалу в Санкт-Петербурге! Всякий немедленно угадывает его по нехитрому, растерянному виду, по простоте и недоумению во взоре, иные насмешливо думают при этом: «А, еще один гусь лапчатый пожаловал!»

Как всякий простачок с деньгами, Яша кинулся в первую очередь наводить на себя столичный лоск и в короткое время за немыслимо большие деньги превратил себя из немного смешного, но симпатичного провинциального увальня в фатишку-щеголя, над которым чиновники не то чтобы смеялись, но просто ржали ему в спину. В модном клетчатом пальто, в английском котелке, в ярко-желтых ботинках на толстой каучуковой подошве, да еще с обременительно-тяжелой тростью под мышкой, он действительно на глядящих со стороны производил незабываемое впечатление. Особенно дурацкий вид ему придавали усики-перышки по углам рта, которые он отпустил по совету модного парикмахера.

В роскошном холле у этого парикмахера Яша познакомился с молодым человеком в ловко сидящей на нем студенческой тужурке и с золотым зубом во рту. С первой минуты Яша ощутил к нему легкую неприязнь и охотно уклонился бы от дальнейших встреч и отношений, но молодой человек оказался прилипчивым. То ли он не замечал Яшиной холодности, то ли плевать ему на нее было. Он назвал себя графом Корецким, объяснил, что отец его — магнат, хорошо известный в Сувалкской губернии, что пребывает здесь по желанию отца, который непременно хочет, чтобы сын его закончил университет… Что до него, то ему этот университет надоел смертельно. Он туда и носу не кажет. Слава отцу небесному, в Петербурге еще есть места, где можно развлечься! Но вот беда, деньги отец высылает хотя и крупными суммами, но только раз в месяц. («Старый сквалыга хочет научить меня жить расчетливо! Меня, графа Станислава Корецкого! Ха-ха!») А он на днях проигрался в дым, вдребезги!

— В банке тридцать тысяч, ты представляешь? Господа, кто желает? Гробовое молчание. Могу забрать выигрыш, но черт бы побрал мой польский гонор! Господа, неужто же никто не рискнет? И вдруг от столика, где старикашки режутся в вист по копеечке, поднимается этакий лысенький грибочек в очках: «Позвольте карточку, мон шер ами… Ва-банк!» Выписывает чек, смотрю: Гиршман-банкир! Даю карты, кладу себе — я убит! А этот кровопивец берет себе спокойненько мой выигрыш и идет к своему столику доигрывать копеечный вист. Ирония! О матка боска! И я, я!.. Вынужден занимать на извозчика у лакеев, которые меня знают и потому дают охотно. Я же возвращаю с большим процентом!

Рассказывал он это напористым тоном, явно набиваясь в приятельство. И когда Яша под напором этой мягкой, но упорной воли рассказал о себе, Корецкий заявил небрежно:

— Все это пустяки, милейший! Пойдем со мною в игорный зал, я тебя познакомлю с нужными людьми, они тебе обделают все в два счета и единственно ради твоих прекрасных глаз. Голубчик мой! Люди общества помогают друг другу, это естественно. Поиграешь денек-другой… в буфете за чашкой кофе, за рюмочкой перебросишься парой слов с нужным человеком, вот и сделано дело!

— Не больше ли проиграешь, пока составишь такое знакомство? — возразил Яша, усмехаясь.

— А ты выигрывай! — живо возразил граф Корецкий. — То, что я рассказал тебе о себе, несчастный случай, катастрофа, извержение вулкана! Не подвернись этот Гиршман, я бы преспокойно ушел из клуба с тридцатью тысячами в кармане! — Он облизнул тонкие губы. — Да я и побольше уносил, случалось… Но что толковать? Карты — судьба! За кого они, тому и везет! И наоборот…

Так они поговорили и разошлись, но два дня спустя Стасик — так он просил себя называть — забежал к нему в гостиницу, предложил показать ему «самые шикарные места» и действительно затащил Яшу в кабаре, где после полуночи на сцене показывали «дьявольский шабаш», то есть непристойные танцы, все это в багровом свете, в дыму. Внизу, в погребке, за особенную, очень высокую плату желающим показывали синемаленты, тайно привозимые из Парижа. Исцарапанные ленты часто рвались, вспыхивало электричество. Оно освещало лоснящиеся, побагровевшие от грязных желаний омерзительные, нелюдские морды. И Яша с дрожью и отвращением подумал про то, что его лицо, наверное, выглядит точно так же…

— Ну его к черту! Больше я сюда не пойду! — говорил он, с наслаждением вдыхая зимний здоровый воздух, такой свежий после душного зала.

— Ни в коем случае! Зачем? — отзывался Стасик. — Один раз не мешает посмотреть, а ходить каждый день незачем. Цо занадто, то не здрово. Есть другие места…

Другие места были не лучше. Прежнее чувство чего-то ненастоящего, убогой подделки, жалкого подражания томило Яшу, когда он, просыпаясь после тяжкого похмельного сна, лежал в гостиничной постели и курил, разглядывая позолоченную лепнину потолка. Он сам неясно представлял, о какой жизни томится и взыскует его душа? Чего она ждет, чего требует? Знал только, что жизнь, которой он жил и живет сейчас, — ненастоящая. А что, если настоящей жизни и вовсе нет? — спрашивал он себя. Ответа на этот главный вопрос у него не было.

Разрыв с Сонечкой, который, как ему показалось вначале, пережил легко, все еще саднил. От него в душе образовалась как бы трещина, сквозь которую не спеша, но и безостановочно утекало желание жить. Но и желания умереть у него не было. Возникло странное состояние, которого он не мог, не умел понять…

Яша потянулся рукой, нащупал кнопку и позвонил, чтобы несли завтрак. Последнее время он разленился и завтракал по-европейски, в постели. Но вместо официанта с подносом в номер к нему вошел Стасик. На воротнике его шубы лежал снег.

— Ты еще не вставал? Пойдем сегодня в клуб играть в карты! Мне дали сведения, что там сегодня будет нужный тебе человек.

— Как? Сейчас? — пробормотал Яша, ища часы: может, он проспал до вечера? В Петербурге зимой не поймешь — все серо за окнами.

— Нет, не сейчас, конечно. Вечером! Вечером! — весело заголосил Стасик. — Но до вечера как-нибудь убьем время, закатимся куда-нибудь. Погода, правда, препоганейшая — метель!..

Яше смертельно не хотелось убивать время вместе со Стасиком, но не хватало силы освободиться от странной и вязкой власти этого человека, наглого в своей назойливости. На душе было мутно, болела голова.

— Ну хорошо, только пить больше не будем!

Стасик охотно и радостно замахал руками:

— Не будем, не будем! Только самую чуточку! — И повернулся к степенному официанту, несущему кофейник и булочки. — Кёльнер! Еще приборчик! Чик-чик!

День уже померк, когда они наконец выбрались из гостиницы. С Балтики дул сырой ветер, а с невидимого неба густо сыпал тяжелый снег, покрывая вагоны конки, спины извозчиков, вывески, фонари. Прохожие прятали лица в воротники, торопливо ступали по месиву, покрывающему тротуары. А ветер с каждым моментом усиливался, снегу прибывало. Это медведем валился на западную Россию снежный циклон, о приближении которого писали утренние газеты…

7

Метет люто и страшно, будто дымом заволакивая даль. Сквозь мутную вьюжную плоть тускло просвечивает что-то багровое, трепетное, как живое. А на фоне этого рдеющего пятна — черные силуэты солдат со штыками. За спиной — вагоны остановленного на полустанке курьерского поезда Москва — Петербург. Рядом прямо в ухо кричит зычно энергичный господин с большими денис-давыдовскими усами, Благонравову неизвестный:

— И вот казаки скачут по железной дороге, поскольку все прочие дороги замело, а мы стоим и ждем! Анекдот! А-нек-дот!!!

— Что такое? Занос? Занос? — сверху спустился еще один пассажир в медвежьей роскошной шубе, надетой прямо на белье.

— Так точно, сударь, занос! Россию заносит! А куда занесет — один бог знает! — лихо отвечает Денис Давыдов и, обращаясь к Благонравову, дружески берет его под руку: — Айдате ко мне в купе коньяк пить!

— Мы, собственно… — смущенно мнется Благонравов, — мы почти не знакомы…

— Да пара пустяков! Интеллигентные люди, какие еще тут знакомства! Англичане мы, что ли?

Денис Давыдов ловко поднимается в вагон, тянет оттуда руку Благонравову, помогает забраться. Оба оглядываются на пожар вдали.

— Ирокезы, а? — говорит Денис Давыдов. — Мужички-то наши, а? Христовы страдники! Имение господ Балашицких — фьють! Как не было. А вложены в это имение, по слухам, немалые деньги. Машины заведены были и плантации по-американски! А надо было рвы копать, крепостные стены возводить. Эвон княгиня Белосельская-Белозерская наняла охрану, ингушей выписала, и все спокойно у нее. Никаких ирокезов! Только добренькие поселяне вокруг…

Человек с фонарем, пробегая внизу, закричал раздраженно и тонко:

— Господа! Не выходить из вагона! Ну, что за люди, христом-богом просишь!.. Господа! Я к вам обращаюсь, ступайте же…

— Я — действительный статский советник! Как вы смеете?.. — гневно басит медвежья шуба.

— Ах, господи! Я ж именно ради вашей же безопасности… Умоляю, ваше превосходительство, ступайте себе в купе… Сударыня, вы-то хоть бы не мельтешились тута, я попрошу! Сударь!!!

В тесном коридорчике, распахивая дверь в первое купе, Денис Давыдов сказал:

— Чтобы нам не чиниться и не смущаться друг дружки, позвольте ж сразу отрекомендовать себя в ваше знакомство! Крылов Василий Михайлович. Служу на железной дороге.

— Очень приятно. Благонравов Александр Алексеевич.

— Снимайте шубу, Александр Алексеевич, присаживайтесь. Судя по выправке, офицер?

— Отставной есаул Войска донского… Ныне же, так сказать, предприниматель!

— Оно и лучше, Александр Алексеевич!

— Не спорю, Виктор Михайлович, не спорю…

— Василий я, Василий!

— Ах, простите, оговорился… Не сочтите за…

— Пустяки! Какие там счеты между русскими людьми! Помилуйте! — перебивая, замахал руками Крылов. — Именинник я завтра! Вот единственное, что имеет значение!

При ярком электрическом свете усатое лицо его потеряло свой гусарский облик, округлилось, подобрело, распахнулось, показывая простоватого, задушевного человека, любящего хорошо и сытно покушать, выпить и потолковать за чаркой с любезным и умным собеседником. Из специальной дорожной корзиночки он ловко извлекал рюмки, тарелочки, завернутые в бумагу семужку, ветчинку, икорку, маслице, свежие калачи, достал и откупорил бутылочку, все это ласково называя, ухмыляясь открыто и радостно.

Благонравов невольно ощутил теплую, дружескую приязнь к этому складному, уже довольно пожившему и повидавшему свет господину, сохранившему, тем не менее, такую теплую привязанность к житейским удовольствиям.

— Предприниматель — распрекрасное занятие! — говорил между тем Крылов, расставляя закуски. — Независимость! Что может быть лучше? Сам всю жизнь стремился к независимому положению, все хотелось из лямки вырваться… Черта с два! Завяз! Пускался в коммерцию — прогорел! Пробовал беллетристикой прокормиться. Писал рассказишки… Печатали. Стало быть, неплохие. Но увы! Для писательства досуг нужен. А я привык двадцатого числа жалованье получать. Круг!!! Второго Крылова русская литература не обрела! И вот служу. Еду к начальству получать нагоняй! Шею давно не мылили. Намылят имениннику. Хе-хе…

— Шутите, Виктор Михайлович!

— Я не уверен, но именинник-то завтра Василий…

— О!!! Простите, пожалуйста!

— Черт с ним, Александр Алексеевич! Зовите Виктором, если вам так удобнее! Давайте лучше выпьем по поводу приятного знакомства. Ваше здоровье!

— Взаимно, Василий Михайлович, с ангелом вас! За ваше благополучие!..

Крылов, выпив, немного помолчал, глядя за окно во вьюжную тьму. Под столиком жарко и уютно потрескивали угли в печурке.

Он храбрился, говоря, что едет получать лишь нагоняй. Акты недавней налетевшей ревизии и заключение ревизора, оставшегося крайне недовольным положением дел на участке, которым управлял Крылов, грозили последнему если и не полной отставкой, то, во всяком случае, переводом со значительным понижением и всякими, вследствие сего, ущербами для благосостояния. А ведь все шло так славно до последнего времени! Были благодарности, и хвалы, и денежная немалая премия за составления справочника тарифов на перевозки разного рода грузов… И вдруг на тебе! Ах, как нехорошо в сорок восемь лет срываться с места, искать работу, бедствовать!..

Он потряс головой, отбрасывая мрачные думы, налил снова в рюмки коньяк.

— А вы, Александр Алексеевич, чем промышляете?

— Я, Василий Михайлович, содержу в Москве контору по прокату кинематографических картин, — любезно сказал Благонравов.

— Каких же картин? Вообще картин или «Патэ»? «Гомон»?

— Нет, не вообще и не «Патэ». Я, Василий Михайлович, занимаюсь, главным образом, лентами итальянского производства… Компания «Итала», «Чинес», «Амброзио».

— Из древнеримской жизни небось все?

— «Гибель Помпеи» видели? Нет? Грандиозная феерия! Но и не только из римской. «Путешествие на Луну», например, «Влюбленный Пьеро», «Пожарные» — комедия, обхохочешься! И вообще у итальянской синема, я думаю, большое будущее. Директор фирмы «Чинес» — бывший сотрудник «Патэ», — сообщил Благонравов, — все их трюковые ленты держались на нем, все их секреты знает. Да и вообще они делают картины в Италии ничуть не хуже, чем французы! Итальянцы взялись за дело с энтузиазмом, Василий Михайлович. Ну, им и карты в руки. У них ведь такие традиции — боже мой! Италия!

— Н-да… Ренессанс, кватроченто, треченто… Бенвенуто Челлини! И этот, как его? Забыл… Вино еще есть такое. Что было, то было, ничего не скажешь. Последнее время они, правда, разменялись малость на всяких фокусников и скрипачей… Я, впрочем, там не бывал, сужу по вашим бродяжкам с обезьянками…

— Надо, надо побывать там, Василий Михайлович! Милан! А Флоренция… И Болонья! — мечтательно перечислял Благонравов. — Рим прекрасный! Ну, и конечно, Венеция… Ах, Венеция! Поезжайте, Василий Михайлович…

— Поедешь тут, — вздохнул Крылов и поднял рюмку. — Ну, за процветание вашего дела, Александр Алексеевич! Дай бог, чтобы вас итальяшки не облапошили, а вы их — наоборот! Хо-хо-хо!

— Ну зачем же… — засмеялся Благонравов, чокаясь. — Мы с ними приятели. Что же касается «Патэ», то хотя это и знаменитая мировая фирма, но раз на раз у них не приходится, не-ет!

Благонравов вздохнул, закусывая свежей лососиной.

— Честно-то говоря, Василий Михайлович, неплохо бы оно было прибрать их тоже к рукам, но… — Благонравов помедлил. — Я начал поздно. Когда вошел в дело, уже все контракты и связи контор с «Патэ» были подписаны и закреплены. Вломиться туда мне уже было никак некуда, а подбирать крошки с барского стола…

— Да, это поганое дело, согласен.

— А тут подвернулась «Амброзио», а мы с женой совершали свадебное путешествие в Италию. Как раз соединилось…

— Приятное с полезным.

— Так точно. Ну, я и решил попытать счастья. И не жалею! Итальянцы уже сейчас наступают «Патэ» на пятки, и неизвестно еще, как оно дальше будет. Не сказал бы, что доходы моей прокатной конторы намного ниже, чем доходы тех контор, которые работают с французами. Ну разве что самую малость! Вот я сейчас собираюсь купить ленту «Граф Уголино». Настоящий шедевр! И будет иметь огромный успех! Погодите, Василий Михайлович! — воскликнул он, видя, что Крылов поднял рюмку, собираясь провозглашать тост. — Позвольте мне предложить со своей стороны выпить за то чрезвычайное удовольствие, которое доставило мне наше случайное знакомство! Еще раз — за ваше здоровье, благополучие! И желаю вам тоже обрести независимость!

— Аминь! — сказал Крылов и первым лихо опрокинул рюмку.

Ему ответил протяжный гудок паровоза. С резким толчком поезд тронулся с места. В соседних купе и коридоре послышались возбужденные голоса.

— Казаки, казаки! Смотрите, казаки! — послышался высокий, визгливый женский голос.

— Донцы! — сказал одобрительный бас.

Крылов и Благонравов вышли в коридор.

В тусклом свете вагона заснеженные фигуры всадников в башлыках и папахах с карабинами за спиной.

Вымотанные этим сумасшедшим ночным переходом, иссеченные вьюгой, заколевшие казаки еле держались в седлах.

Маленький, щуплый сотник, отдирая ледяные корки с белесых вислых усов, зло тараща глаза, кричал в лицо жандармскому офицеру:

— Завтра, завтра! Говорю вам: сломал коней! Вымахались! И люди валятся… К чертовой матери, мы не пожарники! Прикажите водки! В тепло! И спать! Спать!

Жандарм снизу скулил что-то свое. Сотник, толкая его конем, закричал:

— Дерьмо! Я тебе русским языком говорю — завтра! Куда они денутся?! Что у них, до завтрева задницы окаменеют, пороть не по чем будет! Я коней убил, балда! Хочешь теперь, чтоб я людей загнал насмерть?! Уйди, а то врежу по харе!!!

— Я дам рапорт, вы ответите! — тоненько закричал жандарм.

— Ну и пиши, сука, пиши!!! Вали к… матери!

Толстый рябой вахмистр-жандарм тянул офицера за рукав, уговаривая:

— Ваше высокбродь! Оставьте их, они же конченые, их же пурга посекла неистово… Огонь все одно не остановить, а с народом завтра разберемся… Не тратьте себя попусту, ваше высокбродь!

Сотник, отворачиваясь от них, кричал начальнику станции:

— Это что у тебя за окна светятся, Красная Шапка? Зал ожидания? Печи там топлены? Сколько там поместится? А там что за окна, под деревьями! З-занавесочки, мать вашу! А там?..

8

А поезд уже далеко.

Мерно и скоро стучат колеса, наверстывая опоздание. Уютно гудит пламя в печурке, и снег как будто не так неистов за черным окном, и сладкая истома разливается по телу от выпитого коньяка.

У двери купе застыл официант в почтительной позе:

— Извольте приказывать, сударь.

Крылов вернул официанту книжицу с золотым тиснением.

— Ты вот что, дружочек, сообрази-ка нам блинков по две порции, севрюжки по-монастырски запечь… И что-нибудь там холодного, хурды-мурды какой-нибудь…

— Слушаюсь.

— Коньячку бутылочку…

— Осмелюсь предложить: есть французский самоновейшей получки.

— Шустовского, братец.

— Слушаюсь!

Официант исчез.

Благонравов обратился укоряюще:

— Василий Михайлович, голубчик, помилуй!

Крылов перебил:

— Я патриот, Александр Алексеевич, и коньяк предпочитаю шустовский, как и любой другой простой продукт. Что касается выпить и закусить, русское — непревзойденное!

— Да я не о том, бог с тобой, не спорю! Но куда нам еще пить? И так мы, чай, рюмок по восемь выпили!

— Александр Алексеевич, рюмки считать! Да что мы, немцы, что ли?

Убедить его было невозможно. Благонравов смирился, засмеялся, махнул рукой:

— Ладно, пусть по-твоему!

Крылов разлил остатки по рюмкам: вышло чуть пригубить.

— И вот скажи мне, Александр Алексеевич, по совести: ты прокатываешь итальянские картины, другие — французские, третьи — наверно, американские…

— Н-никак нет, пожалуй, американские у нас не очень идут.

— Ну, наплевать, я для примера… И хочу спросить: а когда же будут прокатывать русские-то картины?

— Э, вон ты куда! — протянул Благонравов. Вопрос этот он и сам уже не раз задавал самому себе.

Конечно, с «Патэ» или «Чинес» конкурировать нечего было и думать, но, в конце концов, иллюзионов становится все больше, зрители хотят новизны, и совершенно необязательно, чтобы новизна эта шла из Парижа или из Лондона, а не из Москвы или даже Костромы. Но в бешеной и беспощадной гонке за рублями, особенно бурной в последние годы, почему-то никто не хватался за это прибыльное дело, никто не пробовал вложить в него капитал.

— Аль у сокола крылья связаны? Аль пути ему все заказаны?

— Новое дело, знаешь ли, Василий Михайлович, завсегда в России начинается со скрипом!

— А чего тут скрипеть, пардон? Что у нас, своих сюжетов нет, что ли? Самобытности у нас мало? Подумаешь, «Помпея»! У них «Помпея», а у нас Китеж-град! У них Алларих, а у нас Чингисхан! А Ермак? Хуже, что ли, Колумба? А Стенька Разин! А р-рус-ская литература-то? Толстой, Достоевский! А Гоголь? А былины-то? А Пушкин, Лермонтов! Да боже ты мой! Мы цены себе не знаем! И сами не знаем и другим себя не показываем. А сделай мы десяток фильмов про нас, да те же французы с руками оторвут! Клянусь чем хотите!

Благонравов только вздохнул и развел руками печально.

— Во-первых, у нас никто не знает хорошенько, как это делается. Аппарат для съемки, разумеется, купить можно, у меня, впрочем, есть, но кто им будет управлять? Специалистов у нас кот наплакал, значит, надо приглашать, а это денежки, и пребольшие! Ну хорошо. Даже, допустим, мы как-то сумеем с этим управиться, снимем картину. А где проявлять ленту, напечатать копию? Опять за границу? Опять денежки плакали! Вот и выходит, что овчинка выделки не стоит…

Крылов вдруг спросил насмешливо:

— Скажи, дружище, ты видел когда-нибудь, как снимают картины?

— Нет, не видел.

— А я видел!

— Ты?!

— Да, представь! Был я на съемках у Патэ. Летом позапрошлого года. Прошелся по его фабрике. Там пускают туристов, особенно иностранцев. Два дня просидел я на съемке. Не знаю, как называлась картина, но, по-моему, Глупышкин там играл главную роль…

— Андрэ Дид?

— Да, да, его как раз и снимали. Смешная фигура, ха-ха!

— Но тебя-то туда как занесло? Ты же не за тем, чай, ездил?

— Любопытно было посмотреть. А кроме того, я писал статейки всякие для «Смеси», подрабатывал по мелочам. В газетах, в журналишках всяких сотрудничал. Я же тебе говорил: надеялся обрести независимость!.. Мое впечатление от этих съемок: все проще пареной репы! Пара пустяков!

— Не-ет, это не просто! Не скажи, Василий Михайлович…

— Пара пустяков! Артисты играют сцену. Некий хрен у аппарата крутит ручку. Снимает. Ляфин! Стоп. Переносят аппарат на новое место, снимают новую сценку. Опять ляфин. Опять переносят. Уверяю тебя, это много проще, чем поставить спектакль. Я ставил любительские спектакли. И знаю, как тонко там надо все отрабатывать! А тут просто: расставить людей, объяснить им, что надо делать, они сделают раз! Не так! Еще раз. Не так! Еще несколько раз. Теперь хорошо, съемка! И все. Это так легко и просто, что даже неприлично об этом говорить! Эх, пр-равильно Пушкин сказал: мы ленивы и нелюбознательны! Петр Великий дубинку свою измочалил о наши зады неповоротливые, а нам хоть бы хны! Будем пошлые итальянские картины показывать, но не пошевелимся, чтобы свои делать! Тьфу!

Благонравов разобиделся:

— Вы, Василий Михайлович, на меня намекаете, что ли?

— Ну, а почему бы тебе не взяться? И не надо мне выкать! Мы же на «ты» перешли. Ну почему бы тебе не сделать первую русскую ленту?

Благонравов вздохнул и покачал головой:

— Эко тебе, голубчик, все просто со стороны видится! Я об этом сам денно и нощно думаю.

— Ну, так почему же?

— Ах ты, господи! Ну, во-первых, потому что людей нет.

— Как это — нет?

— Да так и нет! Ведь картину кто-то должен придумать, а кто-то поставить, кто-то должен снимать, а кому-то сложить ее надо, — перечислял Благонравов, загибая нервные артистические пальцы, — а людей, умеющих это делать, у нас нет.

Крылов поднялся, его шатнуло. Одной рукой он схватился за чемоданную сетку, другой поднял рюмку.

— Вот тебе первый такой человек! — воскликнул он.

— Ты, Василий Михайлович? Но это же несерьезно!..

— Именно я! Видел, понял, знаю, как надо делать! Сниму тебе картину не хуже любого французишки! — И, хотя мысль об этом осенила его хмельную голову только минуту назад, он добавил по вдохновению: — Я именно и надеялся на такую вот встречу с благородным русским предпринимателем, заинтересованным в развитии русской синема! И пусть в рюмках у нас коньяку только на чтоб понюхать, я все же предлагаю тебе выпить эту каплю за наше будущее сотрудничество!

Благонравов медлил пить, держа рюмку и улыбаясь.

— Ты что, Александр Алексеевич, не пьешь? Чего ухмыляешься?

— Я подумал: а ведь не нам одним эта мысль приходит в голову, Василий Михайлович! И не мы одни говорим про это дело. И не только говорят! Дранков, я слышал, собирается снимать картины. Правда, видовые пока…

— Кто это Дранков? Кит Китыч какой-нибудь?

— Нет, это известный фотограф при Государственной Думе. Получал премии на заграничных конкурсах… Держит ателье на Невском. Он сам же и снимает. Все знает, все умеет! А мне браться за это дело… Вот именно не хотелось бы мне оказаться в положении Кит Китыча, который сам ничего не может, а только трясет кошельком. Я с бухты-барахты не люблю начинать… Да и наличности сейчас свободной нет. Вся в деле…

— Ну ладно, а за будущее-то наше сотрудничество выпить отказываешься?

— Отчего же? Изволь, Василий Михайлович! Я пью, пью…

И Благонравов опрокинул рюмку.

В дверь бочком протискивался официант с подносом. Золотилась, отсвечивая, пузатая бутылочка…

9

В Петербург поезд пришел с немалым для курьерских опозданием. И хотя на засыпанный снегом город лег сплошной туман, было светло. Ночь улетела и унесла с собой и снежные вихри, и пьяные бредни. Не выспавшийся после кутежа Благонравов долго одевался, роняя запонки Рассыпал визитные карточки и мелкие деньги. Никак не мог дрожащими пальцами прямо нацепить галстук… Крылов, напротив, был как стеклышко. Уже одетый, заглянул в купе, энергично потряс руку, объяснил, что опаздывает к товарищу министра, подмигнул и исчез, захватив визитную карточку Благонравова и оставив взамен свою — с зачеркнутым прежним адресом. Сказал, что справляться о нем в Петербурге следует в номерах «Вена», а в Москве — в «Лоскутной» гостинице.

Благонравов же в ответ пробормотал, что остановится, по всей вероятности, в «Большой Европейской» гостинице И милости просим, если будет желание… На том раскланялись. Одевшись наконец, он вручил чемоданы добродушному бородатому носильщику и вышел на свежий воздух. Но и воздух не принес облегчения. В голове была тяжесть. Впереди маячили серьезнейшие переговоры с представителем фирмы «Чинес», можно сказать — сражение, а он был уже с утра разбит и деморализован. Предстоящая встреча с итальянцем казалась неважным, каким-то несерьезным делом, и не выходил из головы ночной сумбурный, соблазнительный разговор с красноречивым и жизнерадостным неудачником…

Ночная вьюга замела северную столицу по самые уши. Всюду скрипели и визжали по камню скребки. Дворники и подсобная голытьба не справлялась с завалом. На расчистку вывели арестантов в серых каторжных шинелях и кандалах. В тумане едущему на извозчике Благонравову фигуры их казались необычайно огромными, как будто монументы императоров и полководцев сошли со своих гранитных подножий и взялись за расчистку Невского проспекта.

Среди этих арестантов был восемнадцатилетний анархист Владимир Заврагин, арестованный в Тосне и ожидающий отправки в Самару, где его должны были судить за участие в покушении на тамошнего губернатора. Наверняка ему грозила смертная казнь через повешение. Он это знал, но не боялся, а, напротив, убеждал себя, что он уже повешен, умер, и потому ничего хуже этого с ним уже случиться не может. Соответственно этому он и вел себя с начальством и сотоварищами по заключению, и о нем быстро распространилось мнение как о человеке отчаянного, сверхчеловеческого мужества. Мнение это через осведомителей достигло тюремного начальства, дошло до жандармов, и он был отнесен к числу наиболее опасных государственных преступников, подлежащих немедленному уничтожению. Немедленно приговорить и казнить его мешали два обстоятельства: во-первых, он еще не достиг совершеннолетия, а во-вторых, петербургский окружной прокурор, смертельно боявшийся мести террористов, настаивал на том, чтобы суд и казнь состоялись в Самаре, где преступление было совершено. Вот почему Володя был переведен из «Крестов», где содержался в одиночке, в общую камеру пересыльной тюрьмы.

На самом деле Володя был человек очень добрый и доверчивый. В партийной политике разбирался смутно. К партии максималистов примкнул случайно, придя с товарищами на занятия подпольного кружка. Формально он в партию не вступал, себя мысленно называл революционером и всех остальных людей делил на три группы — революционеры, контрреволюционеры и обыватели. Всякого революционера поэтому считал борцом и товарищем, к какой бы партии тот ни принадлежал.

В Тосне товарищи, у которых он укрывался до ареста, сообщили несколько питерских адресов, где ему могут оказать помощь и поддержку. Поэтому, сидя в пересылке, Володя только и думал о том, чтобы убежать и добраться до тех людей, чьи адреса держал в памяти. Возможность быть убитым при попытке к бегству его не пугала. Ежели же до сих пор он не сделал попытки, то лишь потому, что не представлялось ни малейшей возможности к этому. Сегодня же вдруг счастливо и неожиданно возможность представилась, и Володя сразу, не задумываясь, воспользовался случаем. Конечно, его самого не выпустили бы в город убирать снег, но он сумел ловко пронесенными в тюрьму деньгами подкупить одного жулика, сидевшего с ним в камере и тоже ожидавшего отправки по этапу, обменялся с ним верхней одеждой, а на перекличке назвался его именем. Разумеется, и это вряд ли могло помочь, если б, на счастье Володи, великий князь Николай Николаевич не пообещал своей невесте Анастасии Николаевне прокатить ее на автомобиле по главным улицам столицы, и высшие власти не торопили властей низших очистить от снега эти улицы. Так Володя, хотя в кандалах, оказался рядом с Николаевским вокзалом, за которым, ему говорили, от четвертой стрелки начинается территория завода Сан-Галли; там рабочие всегда выручат беглеца, собьют цепи, переоденут в какую-нибудь промасленную рванину, снабдят замурзанным заводским удостоверением на случай проверки.

Вся трудность состояла именно в том, чтобы, ускользнув из-под стражи, пройти в кандалах на вокзальный двор и добраться до этой самой четвертой стрелки, минуя охрану. Никакого плана или расчета, как миновать эту охрану, у Володи, разумеется, не было. Он просто решил бежать, пользуясь всяким случаем, бежать, пока можно будет.

Так он и сделал, как только очутился на Знаменской площади, затянутой густым туманом, сквозь который просматривались высокие горы снега. Придерживая сколь можно выше кандалы, он скрылся за одну из таких снежных гор и быстро зашагал, торопясь подальше уйти от охраны. В тумане он не разбирал, куда идет, и вышел не к вокзалу, как хотел, а к какой-то улице, где расчищена была только проезжая часть, и пошел по ней, надеясь на то, что стража еще не скоро обнаружит его побег. Улица была тихая, только раз пришлось сторониться, пропуская сани с бочонками, обвязанными веревкой. Возчик его не заметил. Не обратили на него внимания и двое других прохожих. Пахло дымом. Из одного двора доносился характерный звук топора, рубящего дрова.

Володя свернул туда и вышел к высокой поленнице, возле которой рослый худой мужик разбивал колуном на поленья березовые кряжи. Возле него никого не было.

Володя подошел.

— Брат! — позвал он.

Мужик оглянулся и оторопел. Отер мокрое лицо, вытер руку о грудь ситцевой в горошек рубахи.

— Брат! — попросил Володя. — Помоги, сбей кандалы, бог тебя не оставит за это.

Мужик молчал, продолжая дико смотреть на него.

— Я от смерти бегу! — шепотом сказал Володя. — Меня повесят, если схватят! Помоги, брат, бог тебя тоже спасет за меня, когда придет твой час…

Мужик нагнулся, тронул пальцем заклепку, сказал негромко:

— Ложи ногу сюды…

Несколькими ударами обухом топора сбил с ног Володи тяжелые цепи. Поднял их, бросил к стене, за дрова. Они скрежетнули о кирпичи за поленницей.

— Бяжи! — сказал мужик, торопливо перекрестясь несколько раз, отвернулся к дровам и стал снова колоть их.

— Спасибо! — сказал Володя и побежал.

Он быстро миновал переулок, свернул налево в какую-то улицу. Даже тюремный серый балахон и картуз не смущали его теперь. Он мог их в любую минуту бросить, оставаясь в грязных и мятых, но вполне обыкновенных пиджаке и брюках. В кармане от денег, которые он сумел хитростью пронести с собою в тюрьму, у него еще оставался золотой полуимпериал. Володя надеялся теперь, как только увидит какую-нибудь лавчонку, где торгуют одеждой, купить себе дешевые тужурку и шапку и, взяв извозчика, поскорее добраться до Малой Охты, где возле городского приюта находилась самая верная, как ему было сказано, из этих квартир. Но лавки, к которым он подходил, замечая по пути, были все не те. Бакалейная, колбасная, винная. У двери последней он даже заколебался: не выпить ли ему для бодрости немного вина, но не пойдешь же в лавку в балахоне, а бросать его ему не хотелось: холодно было. Кто знает, сколько еще придется скитаться…

Скоро, однако, он заметил, что за ним движется какая-то фигура, не отставая, хотя он все прибавлял и прибавлял шагу. Володя решил, что это полицейский шпион или филер, как их называли тогда, который при первой же встрече с полицейскими поднимет тревогу и постарается схватить его. И Володя, как ни неприятна была ему мысль об убийстве, решил убить этого человека одним из тех приемов, которые выучил в самарском кружке. Но он только думал об этом, а не готовился, и продолжал идти, где-то в глубине души тая нелепую надежду на то, что неясная тень устанет следовать за ним, остановится, потеряет его в тумане.

Пройдя немного еще, Володя увидел, что улица кончается, а за ней начинается какое-то открытое пространство — набережная или площадь, — и он остановился возле забора, где было навалено много снега, твердо решив исполнить свое намерение.

Тень, идущая следом за Володей, тоже замедлила шаги и остановилась, не подходя вплотную. Володя хорошо видел бледное умное лицо с огромными черными глазами, крупным кривым носом, черными усами и черными, широко разбросанными бровями. На незнакомце были широкополая шляпа, клетчатый плед, наброшенный поверх светлого пальто, теплые галоши. В одной руке у него была тонкая трость, в другой — липовая коробочка, перевязанная лентой.

Человек этот стоял и несколько секунд молча смотрел на Володю, потом негромко спросил:

— Товарищ?

Володя не ответил. Тогда человек улыбнулся и, еще более понижая голос, сказал:

— Что же вы не отвечаете? Я ведь и так вижу, что вы политический… Вы ищете, где бы вам скрыться сейчас, не так ли? И вот я предлагаю вам свою помощь. Я — художник. Вот вам моя карточка.

Он протянул Володе маленький кусочек картона, на котором было напечатано по-русски и по-французски: «Евгений Францевич Бауэр. Художник-декоратор». Ниже — адрес и телефон.

— Вы, вероятно, принимаете меня за полицейского сыщика, но уверяю вас, что это не так… — тихо говорил Бауэр. — Если вы мне доверитесь, я вас проведу… Не к себе, к сожалению. У меня — открытый дом. Это может вам повредить. Но у меня есть знакомые, которые могут вам помочь, даже непременно помогут. И уж во всяком случае, если вы так недоверчивы, позвольте вам предложить хотя бы этот плед, а свою арестантскую форму бросьте!

Это было сказано так просто и благородно, что Володя не усомнился в правдивости слов этого человека. И самое верное сейчас, что он может сделать, это довериться ему и принять все предложенное.

И Володя доверился.

10

Если теории телепатов верны, то в морозное и солнечное благовещенское утро дяде Сереже не должен был кусок лезть в глотку. В это самое время вокруг щей его племянника стала стягиваться удавка, наброшенная опытной и безжалостной рукой.

Клуб литературно-артистического кружка был одним из самых модных заведений тогдашнего Санкт-Петербурга. К членству в нем допускались лишь по особому выбору, после закрытой баллотировки. Состоять в членах почиталось за особую честь. Но поскольку честь бывает у одних людей, а деньги — совсем у других, на содержание клуба средства же нужны немалые, учредители общества решили открыть при клубе два игорных зала, а на доход от них содержать клуб. Конечно, и в эти залы допуск был не прост, но люди с деньгами были допущены и имели возможность посидеть у стойки американского бара со знаменитым артистом или перекинуться в польский банчок с модным писателем, послушать последние откровения великого поэта о целях бытия…

Люди там собирались богатые, игра шла крупная, особенно в верхнем, так называемом Золотом, зале, где низшая ставка была империал, то есть пятнадцать рублей (Яшино месячное жалованье в Новочеркасске).

В этот зал и привел Яшу Стасик. Пошныряв, он быстро нашел ему место за столиком, у которого сидели трое до странности похожих брюнета восточного типа. Стасик потом объяснил Яше шепотом, что эти игроки пришли сюда ради чести побыть в таком обществе, что играют они невнимательно, а денег у них куры не клюют… В общем, Яша может не волноваться. Будет невероятным чудом, если он у них не выиграет, а уж не проиграет ни в коем случае!

После небольшой ссоры, происшедшей у Стасика с одним из брюнетов (Яша предположил, что ссора произошла из-за того, что брюнет надеялся заполучить за свой столик какую-нибудь знаменитость), игра началась. Хотя Яша играл в покер первый раз в жизни, если не считать пробных партий со Стасиком сегодня утром в гостинице, он все время выигрывал, приводя этим Стасика в восторг. Граф радостно потирал руки, хохотал, подмигивал, когда Яша небрежным жестом подвигал к себе очередную горстку полуимпериалов. Было уже около двух часов ночи, когда один из брюнетов предложил ленивым тоном сыграть в баккара, сказав, что другие игры — это «цыплячий корм».

Внемля ободряющим знакам Стасика, Яша согласился.

Рыженький краснолицый лакей принес на подносе нераспечатанную колоду, и игра началась. Скоро и выигранные и принесенные Яшей деньги ушли к другим игрокам. На очередной взнос Яша выписал чек на предъявителя, но старший из игроков тонким и нервным голоском сказал, что с чеками будет путаница, и посоветовал Яше выписать чек сразу на крупную сумму и послать лакея к меняле, сидящему внизу в вестибюле. За промен берут пустяки — «цыплячий корм», снова неестественно-высоким голосом повторил брюнет. Яша подчинился этому легкому нажиму, выписал чек на две тысячи. Лакей мигом слетал вниз, принес тысячу девятьсот восемьдесят рублей бумажками.

Прошло полчаса. Две тысячи рублей помахали Яше крылышками. И Яша снова полез за книжкой, а брюнет, сидящий слева, лениво и снисходительно развинтил вечное перо.

И в этот момент на стол легла толстая трость с серебряным набалдашником и нашлепками оловянных эмблемок разных европейских городов. Невысокого роста бритый господин в темной сюртучной паре с чудесным шелковым галстуком насмешливо смотрел на брюнетов.

— Господа! — звучным и мягким голосом сказал он. — Надеюсь, вы поняли?

Игра в зале прекратилась. Люди вставали из-за столов, любопытствуя и переговариваясь оживленно. Стасик исчез.

— Я удивляюсь! — дрожащим голосом воскликнул наконец старший брюнет.

Но подошедший только прищурился:

— Не-уже-ли удивляетесь? Ах, ах!

— Позвольте, — вмешался Яша, желая заступиться за невинно обижаемых. — В чем дело?

Подошедший глянул на него через плечо:

— Не будьте овцой, юноша!

— Какой овцой?!

— Которую стригут-с!

— Я извиняюсь! — тем же дребезжащим голоском снова запротестовал старший брюнет.

И снова тем же насмешливым тоном отозвался подошедший:

— Да неуж-жели ж?

К столу подбежали взволнованные старшины. Один из них схватил рассыпанные карты, поглядел, ахнул, передал другому. Тотчас же другой взметнулся:

— Кто подавал колоду? Федор? Федора в контору! Жив-ва!

Первый сказал плачущим тоном, обращаясь к господину, чья трость еще лежала на столе:

— Как же быть, Павел Николаевич? Неужто полицию звать? Ведь это же позор, огласка…

— Никакой полиции! — решительно ответил Павел Николаевич и обернулся к затихшему залу: — Господа! Как о личном мне одолжении прошу о случившемся никому ни слова! Господ этих показать швейцарам и впредь гнать в шею, если появятся! Они, впрочем, не появятся, я убежден. О деньгах, им принадлежавших, пусть решает дирекция. Мое мнение — на больницу для бедняков!

Послышались громкие аплодисменты. Старший брюнет порывался что-то сказать, но его уже взял сзади за локоть служитель в ливрее — мрачный огромный детина, судя по виду обладающий недюжинной силой. Павел Николаевич посмотрел на Яшу. Губы его дрогнули в улыбке, взгляд смягчился.

— И сколько вы просадили, юноша?

Яша, чувствовавший себя отвратительно, как будто он сам играл краплеными картами, удивленно посмотрел на него и пожал плечами:

— Две тысячи триста, я считал… Да какая разница? Пусть будет, как вами сказано, на больницу! Я же тоже играл… Проиграл, так бог с ними!

Павел Николаевич внимательно посмотрел на него, засмеялся и покачал головой:

— Нет, вы берите, берите!

— Да не надо! — отказался Яша. — Я сам виноват… Пусть!

Но Павел Николаевич, не слушая, кивнул распорядителю:

— Верните ему все, я вас очень прошу!

И отошел. Кругом смеялись. Яша рванулся было уйти, но старшина задержал его, преградив дорогу, и сказал с ласковой укоризной:

— Вас, милостивый государь, никто ни в чем обвинить не решится. Вина только исключительно наша. Это мы проглядели. Позвольте с извинениями вернуть вам ваши деньги.

И стал отсчитывать бумажки, разбросанные по столу.

При выходе из клуба, на портике, защищенном от ветра и снега, Яша увидел рыжего лакея, подававшего им на стол карты и бегавшего менять деньги. Лакей узнал его и поклонился.

— Счастлив ваш бог, сударь! — сказал он уважительно.

— Вас уволили? — спросил Яша, сочувствуя этому пожилому и, как видно, семейному человеку.

— Рассчитали-с…

— Но вы ведь не знали, что подаете крапленые карты?

— Как же не знать? Не знать невозможно-с. Они ж попросили подать. Ясно, что рябчик нанесен-с!

— И согласились?

— Как не согласишься? Деньги ж такие дают — триста рублей наперед. Андел господен и тот соблазнится… Да оно и чисто было бы, кабы не Павел Николаевич! Вот уж истинно взгляд орлиный! Каб не они, все бы сошло, как следоваит. И плакать бы не мне, а вам, сударь. Извините, конечно… — добавил он тихо и смущенно улыбнулся. — Игра — дело такое: кто-то обязательно плачет…

Яша вытащил из кармана и сунул золотую монету лакею:

— Вот, Федор, возьмите и не поминайте лихом!

— Премного вам благодарен, сударь! — с достоинством поклонился лакей и взял деньги.

— И скажите, пожалуйста… этот Павел Николаевич… он кто?

— Как кто? — поразился лакей. — Как это кто? Да вы нешто не знаете?

— Директор, что ли, распорядитель?

— Это Павел Николаевич Орленев! Артист! И ка-кой, сударь, артист! Молодежь-то, посмотрите, у касс цельную ночь стоит, чтоб его поглядеть… Они у нас в Питере долго служили, теперь со своим театром ездиют. С рождества снова у нас представляют. Литейный театр сняли-с. Сходите, сударь! До поста пять дён еще остается. Вам особо надо на них поглядеть! Вы ж теперь якобы крестник ихний. Ну, пошел я. Господи помилуй, погода какая канальская! Извините, сударь, не поминайте и вы меня лихом!

— Федор! — вслед ему крикнул Яша. — Если встретите извозчика, пошлите сюда!

Федор что-то ответил, но что — унесло ветром, стерло летящим снегом. До отеля Яша добирался пешком, чуть не ощупью, утопая в снегу, сгибаясь на ветру, бьющем прямо в лицо. Едва не заплакал от счастья, когда разглядел сквозь воющую белую мглу темную громаду Исаакиевского собора, гостиница стояла как раз напротив.

11

Пока Яша Рузанов досматривал свой десятый сумбурный сон, в котором он бродил вместе с Сонечкой Туголуковой по каким-то узеньким и крутым восточным улицам — все сплошь в мелких лавчонках — и врал в ответ на ее упреки, что он писал ей и письма и открытки, что если она их не получала, то вина не его, а почты, а Сонечка в ответ хохотала и грозилась натравить на Яшу собаку, которую она вела с собой, а он все боялся этой огромной собаки; пока Благонравов пил кофе у себя в номере «Большой Европейской» гостиницы и тянул время, надеясь, что если он позвонит попозже, итальянец сам попросит перенести разговор на вечер или на завтра, и тогда можно будет выспаться всласть, отряхнуть весь вчерашний хмель и снова стать бодрым и свеженьким, как огурчик; пока Крылов, лихо прикативший на Фонтанку, 117, в наемном автомобиле, томился в приемной, ожидая, когда же наконец тайный советник Петр Николаевич Думитрашко выберет несколько минут для краткого, но сурового, увещевательного разговора с ним, и в ожидании пытался мысленно развлечь себя представлениями о том, какой должна быть картина о Стеньке Разине, скажем, и прекрасной персиянке, все больше увлекаясь возможностями разных драматических интриг, таящихся в этом сюжете, все меньше волнуясь по поводу предстоящего разговора (а не судьба ли толкает: бросить все к чертям собачьим и снова броситься в заманчивое сочинительство?); пока туго соображающие тюремщики, обнаружив отсутствие Володи Заврагина, колебались: объявить ли тревогу в связи с возможным побегом или быстренько самим разыскать государственного преступника среди разгребающих снега колодников и тихо, келейно, никому не сообщая, водворить его обратно, заперев в карцер; пока начальник главного тюремного управления Максимовский (тот самый, кого этой осенью убьют террористы и чего он страшно боится ныне), сидя в своем кабинете на углу Греческого и Седьмой Рождественской улицы, еще не ведая о побеге, случившемся у него под носом, просматривал сводки, поступившие из тюрем всех пределов необъятной империи, и мысленно с удовольствием отмечал, что эта масленица выдается спокойной; пока и т. д. и т. д., Евгений Францевич Бауэр довел своего подопечного до Васильевского острова, где им уже не грозила опасность, что кто-то обратит внимание на эту пару. Здесь, ввиду близости Академии художеств, жители и полиция пригляделись к живописным контрастам и к сочетаниям куда более странным, чем веселый нарядный господин в легком светлом пальто и мрачный полуоборванец, кутающийся в шотландский плед.

Володя больше помалкивал, зато Бауэр говорил за двоих. Он вообще был словоохотлив, а тут такой случай! Ну как было не отвлечь романтического беглеца от мрачных мыслей о темнице и виселице. И Бауэр без умолку говорил о том, что занимало его мысли и было содержанием всей его жизни: о живописи и музыке, о литературе, о синема, которую он почему-то на немецкий лад именовал кинематографом. И, слушая эту полную противоречий, остроумных словечек, неожиданных умозаключений и парадоксов речь, Володя стал понемногу отмякать. Усмехался, кивал и сам стал вставлять реплики в беседу, говоря не свои, конечно, мысли, а то, что слышал от других в самарском кружке, где часто бранили искусство за его бессмысленное и бесцельное, паразитическое существование.

— Подсчитайте-ка, товарищи, — говорил там длиннолицый, похожий на умную злую собаку, глядящую прямо на нас, старый боевик Проклов, — сколько рабочих, крестьян, ремесленников, торговцев должны в поте лица трудиться изо дня в день, чтобы общество имело возможность за счет их труда оплачивать какую-нибудь певичку? Или художника! Или стихоплета! Скажите вы любому мужику, а то шахтеру, еще лучше, что он половину дня гнет спину только для того, чтобы, например, Шаляпин имел возможность драть глотку для утехи всяких шалопаев и их потаскушек! И послушайте, что они скажут на это. Профессиональное искусство — это болезнь общества, его ненормальное состояние! Только больное общество, разделенное на вампиров и их жертвы, общество, в котором привычкой стало жить за счет ограбления ближнего, может терпеть и поощрять таких паразитов, как современные артисты, художники, писатели, музыканты и прочие скоморохи, отвлекающие правящий класс от предчувствий неизбежной гибели! Пляшущие и кривляющиеся у смертного одра его и вместе с ним уже осужденные историей на гибель!

— А нельзя ли конкретные цифры назвать? — спросил кто-то. — Для пропаганды было бы очень полезно знать, скажем, что на певицу должно трудиться столько-то человек, на художника — столько…

Проклов, глядя почему-то не на спросившего, а на Володю, невольно смутившегося под его взглядом, ответил холодно:

— Прудон подсчитал, что во Франции содержание шансонетной певички бывает оплачено трудом не менее чем двадцати тысяч рабочих.

Все так и ахнули, даже пламя в лампе заколебалось.

Проклов, все так же в упор глядя на Володю, дополнил:

— Для России эта цифра должна быть помножена по крайней мере в полтора раза. Тридцать тысяч мужиков надрываются за сохой, чтобы госпожа Вяльцева заставляла богатых бездельников распускать слюни!

А Бауэр, постукивая тросточкой, говорил про эту самую Вяльцеву:

— Поразительное явление, знаете! Красоты, правда, бог особой не ниспослал, но голос — современное живое чудо! Правда, такую школу в оперетке пройти… И дело ведь не только в голосе… А движения! Грация! Как повернется, и подбоченится, да подчеркнет жестом! Чудо! Чудо! А многие ли видят? И залы, где она поет, обычно невелики, и билеты о-го-го как дороги! Как жаль, что большинство народа лишено возможности лицезреть это великое, я должен сказать, искусство!

— Народу это и не нужно! — возразил вдруг Володя.

Бауэр оторопел:

— Ка-ак — не нужно? Помилуйте!

— Так, не нужно! Вообще не нужно искусство народу. Это — утеха для пресыщенных жизнью… А народ сам умеет петь и поет…

— Когда пьян бывает? — подхватил Бауэр.

— Нет, почему?..

— Да потому, что вы утверждаете: искусство народу ни к чему… Что же к чему, водка?

Володя пожал плечами.

— Я этого не сказал. Я просто считаю, что искусство — одна из форм эксплуатации народа, и в этом смысле оно истощает народные силы, во-первых, тем, что отвлекает множество способных людей от работы действительно полезной и нужной, во-вторых, потому что заставляет трудящихся еще больше работать для оплаты этого искусства, поскольку занятие им стоит очень дорого. А поскольку плоды искусства народу недоступны, они и не нужны.

— А что нужно-то? — весело настаивал Бауэр, радуясь, что вызвал наконец молчальника на разговор. — Вот я художник, человек, с вашей точки зрения, бесполезный и даже вредный, поскольку истощаю народные силы, а взамен ничего не даю. Если оно так обстоит, то мне, как честному человеку, это занятие надобно бросить? Ведь так? Но хотелось бы убедиться, прежде чем бросать: для чего и во имя чего бросать?

Володя опять пожал плечами и ничего не ответил, уже жалея, что ввязался в ненужный и нелепый в его положении спор.

— Вот уж не ожидал, что вы так поставите этот вопрос, — говорил Бауэр, — если недоступно, то уже и не нужно… Но я вот помню, в голодные годы ему и хлеб бывал недоступен, народу-то. Так почему бы, следуя вашему рассуждению, не определить и хлеб как нечто совершенно ненужное. Хлеб, мол, недоступен, печь его не надо, а надо варить лебеду… Она доступней!

— Нет, я не так… Вы меня не так… — сказал Володя отрывисто и снова замолк.

— Это как наши крепостники рассуждали в свое время, — продолжал Бауэр, — грамота народу не дается, потому все школы побоку-с, а что народу знать требуется, ему и священник с амвона объяснит. Предовольно-с.

— Нет, я не так! — возразил Володя опять. — Я говорил про нынешнее искусство… Оно ведь все дальше уходит от того, что может интересовать народ.

— А, ну извините… Я было понял, что вы вообще против всякой художественной деятельности… А если вы против нынешних увлечений — спорить не могу, тоже не всем доволен. Но согласитесь, что всем довольным человеку быть никак уж нельзя. И всегда оно было: что-то кому-то обязательно не нравится. То есть непременно! Вот вам и пример: сам-то я очень не люблю, когда язык коверкают, а в то же время эти словечки подхватываю. Только что «обязательно» сказал, знаю, что неправильно так говорить, а машинально говорю. Так и в искусстве: противишься чему-нибудь новому, споришь, возражаешь, а сам уже невольно начинаешь делать то, чему противишься, и не замечаешь, как втянешься!.. Или возьмите кинематограф: давно ли все образованные люди морщились, фи, пошленький аттракцион, фокусничество! Морщились мы, морщились, а теперь вдруг, спохватываясь, заахали: ах, ах, как же! Такие возможности, такой простор! Разноязычные племена без переводчика начинают понимать друг друга. Новая могучая сила пришла! Даже музыке это недоступно: говорить с народами на едином общечеловеческом языке. А этот немой черт говорит, и все понимают, и видно всем, что мы едины в наших страстях, заблуждениях, привязанностях… Смеешься над шутками, плачешь над страданиями людей далеких, чуждых, но понятных…

— Это техника! — зачем-то возразил Володя.

Бауэр закивал:

— Да, конечно, техника… Но если уж педантично разобраться, то что же не техника? Краски — не техника? А бумага, перо? А рояль? Или вы рояль не признаете — пусть гармошка, балалайка… Все — техника, должен вам сказать, милый мой Владимир Андронович! Однако мы пришли. Вот сюда… Пожалуйте!..

Они прошли во входную арку одного из тех громадных петербургских домов с их темными дворами-колодцами, которые вызывают такое уныние у приезжих из провинции простаков. Во дворе было темно. На всех этажах светились окна. Обходя дворников, скребущих с булыжников остатки снега и не обративших на них внимания, они прошли через двор и вошли в угловой подъезд, стеклянная дверь которого также светилась.

12

Квартира на втором этаже, куда они направлялись, принадлежала Вадиму Семеновичу Ярыгину, который, несмотря на то что был богат и имел влиятельную родню, в либеральных петербургских кругах слыл за «красного». Он действительно одно время состоял под негласным надзором полиции, а в девятьсот четвертом году за публикацию в экономическом журнале, где он числился одним из редакторов, статьи, излагавшей взгляды Каутского, был даже ненадолго выслан из Петербурга. В столицу из игрушечной ссылки этой он воротился не один, а с молодой женой — статной, круглолицей, с деревенским румянцем во всю щеку и не сходящей с полных розовых губ доброй и счастливой улыбкой.

После женитьбы привычкам своим Ярыгин не изменил, дружбы и знакомства сохранил прежние, хотя редактором снова не стал, но продолжал сотрудничать в левой печати, публикуя статьи по вопросам философии, живописи, театра и народной нравственности. Справедливо или нет, сейчас уже трудно сказать с уверенностью, но многие ходившие по рукам противоправительственные эпиграммы и острые куплеты насчет царя, монопольки, японского поражения и так далее, приписывались тоже ему. Предполагалось, что у него есть связи с разными социалистическими кружками — легальными и нелегальными, — и в самом деле на журфиксах и случайных вечеринках, в организацию которых с радостью бросилась его румяная Марина Анатольевна (художники заглазно называли ее просто «Машка» — за простоту, за доброту, за румянец, за здравый смысл), среди обычной богемной братии появлялись такие люди, что от их речей у иных любителей застольной беседы возникал под сердцем долго не исчезающий холодок.

Таким образом, Бауэру с его романтическим воображением казалось, что на этой квартире тайно встречаются заговорщики, а толстый и губастый Ярыгин казался ему чуть ли не кем-то вроде русского Овода, посвятившего свою жизнь беспощадной борьбе за свободу. Потому так уверенно и вел он сюда Володю Заврагина и кнопку электрического звонка под сверкающей медной дощечкой надавил без малейшего колебания. И только когда отзвенел звонок, он услышал за дверью разные голоса, вспомнил, что сегодня 23 февраля — день именин Марины, подумал, что у нее гости, и понял, что они с Володей пришли, пожалуй, не к месту, не ко времени.

Но в это время дверь отворилась. Коренастая горничная-финка узнала Бауэра, улыбнулась ему и предложила входить. Володя был в том счастливом возрасте, когда весь мир еще примеряют по себе, приписывая другим те мысли и чувства, которые пережил бы сам, очутись на месте другого. Поэтому Володя вошел в незнакомую квартиру, смущаясь лишь тем, что на нем были рваные мокрые башмаки и могло с них натечь грязи на чистый пол. Мысль же, что он может доставить людям смятение и хлопоты, ему не приходила, как не приходит такая мысль больному, стучащемуся к врачу. Романтический спутник, описывая хозяев квартиры, изобразил их едва ли не самыми лютыми противниками самодержавия и правительственной клики во главе со Столыпиным. Поэтому Володя вошел смело. Бауэр задержал горничную и с виноватым видом шепнул ей:

— Анна-Мария, не объявляйте, пожалуйста, что я здесь. Шепните только Вадиму Семеновичу, чтобы он вышел.

— Ка-шо (это значило «хорошо»)! — кивнула горничная и скрылась за вошедшей в моду последнее время бамбуковой занавесью, служившей вместо двери.

— Разденемся пока, — неуверенно предложил Бауэр, кладя шляпу на столик, заваленный котелками и шапками.

Володя снял плед и держал в руках, не зная, куда его девать. Бауэр взял у него из рук и повесил.

— Масленица! — сказал он, объясняя шум и голоса. — К тому же хозяйка — именинница, я и забыл… Но ничего! Это все мелочи! Ничего, ничего…

Забренчали бамбуковые подвески, и в прихожую вместо ожидаемого Вадима Семеновича вышла сама румяная, сияющая именинница.

— Евгений Фра-анцевич! — радостно запела она. — Почему вы не входите, что за новости?

— С ангелом вас, Марина Анатольевна! — Бауэр поцеловал ручку. — Вас и вашего Васеньку! Надеюсь, он?..

— Спит, слава богу, спит! Понимает, что маме надо покутить! Но идемте, идемте! Там у нас спорят, а вы можете все разрешить… И… — она с некоторым удивлением глядела на Володю, различая постепенно в полусумраке прихожей его мятое, грязное одеяние, — и… вас прошу тоже…

— А-а! — улыбаясь маслеными толстыми губами и что-то дожевывая, закричал сам Ярыгин, отбрасывая зацепившуюся бамбуковую нитку и входя. — Дорогие гости, к столу! Милости просим!

— Погодите минуточку, — попросил Бауэр и с поклоном передал Марине лыковую коробочку. — Дорогая именинница! Примите и простите! У меня с вашим супругом мужской разговор.

— Что-о? Не позволю! Мужчинам шептаться? Одним? Ни за что! Только под моим неусыпным оком! — шутливо притопнула она.

— Но, Мариночка…

— Нишкни! — снова с веселым вызовом закричала она, притворяясь пьяненькой.

«Комедия какая-то… — подумал Володя, начиная понимать, что попал совсем не туда, куда ему следовало бы прийти. — Что за черт! Какие они революционеры? Самые настоящие буржуи! Зачем этот художник привел меня сюда, соображает он сколько-нибудь? Да и я-то хорош… так глупо влипнуть! Но что же делать теперь? Бежать сейчас нельзя, сразу попадешься, надо выждать немного…»

— Видите ли, есть некоторое щекотливое обстоятельство, — бормотал Бауэр, — надо бы кое-что обсудить…

Ярыгин, как-то странно скосив глаза и не поворачивая головы, испуганно поглядел на Володю.

— Пожалуйста, можно в мой кабинет. Извольте… — проговорил он.

— Это сюда! — показала Марина Володе. — Проходите, молодой человек, пожалуйста.

— Проходите, Владимир Андронович, — предложил и Бауэр.

Володя неловко прошагал к стеклянной двери и вошел в просторную комнату, сплошь устеленную ковром, с высокими книжными шкафами вдоль стен и большим письменным столом, обтянутым зеленым сукном. Стол был завален бумагами.

Из-за второй стеклянной двери, завешенной синей плюшевой портьерой, слышались разудалые голоса. Там была гостиная. Володе подумалось, что там собралось человек двадцать, не менее. Пожалуй, даже больше. Но он ошибался. В это масленичное утро за столом у Ярыгиных было только девять гостей. Правда, компания получилась пестрая и своевольная. Из Пскова приехала сестра Марины с мужем — учителем гимназии; после разгульного кутежа в Стрельне забрели приятели Вадима Семеновича — поэт и книгоиздатель. Пришел старинный друг семейства Ярыгиных — профессор Военно-медицинской академии, вольнодумец, несмотря на генеральское звание, затем художник из салона «Шут» — карикатурист и острослов, появились подружки Марины со своей приятельницей-курсисткой (они и производили главный шум), пришел, наконец, сотрудник легальной рабочей газеты, в которую Вадим Семенович обещал дать большую статью. (Статью эту Вадим Семенович из лени и безалаберности не написал.) К блинам поданы были домашние настойки такой прелести и крепости, что Володе и показалось, будто за стеной пируют по меньшей мере два десятка горластых и непринужденных крикунов.

В это время Марина, сжигаемая любопытством, спросила:

— Ради бога, Евгений Федорович, кто, кто этот мальчик? Я уже предчувствую что-то сверхудивительное! Да? Да?

Бауэр вздохнул и коротко поведал все то, что сам успел понять из сухих Володиных ответов на его расспросы.

Марина слушала странно, вглядываясь удивленно в Бауэра, словно бы это он рассказывал про себя самого, а Ярыгин после первых же слов побледнел и сник. Круглое лицо его покрылось влагой, губы провисли, глаза стали жалобные, он сделался вдруг похож на большого капризного ребенка, готового в любую минуту зареветь во весь голос.

— Но послушай, Женя… — растерянно и быстро заговорил он, хватая почему-то художника за руки, — я ведь принадлежу совсем к другому… Я — совсем напротив — не сочувствую убийствам, даже политическим… Теперь, когда у нас конституция, ну, право же, это только вред! И потом, у нас ребенок… Я не уверен, что имею моральное право… Да и что мы можем? Куда его… как его спрятать?

— Погоди, Вадя! — вмешалась вдруг жена. — Друг мой, ты что-то не то говоришь! Что ты так разволновался? Успокойся, успокойся! — Она обратилась к Бауэру: — Наоборот, очень удачно получилось, что вы именно к нам и именно сегодня, когда у нас Иван Иванович. — Она снова поглядела на мужа. — Я с ним тихонько переговорю и уверена, что он все сделает для этого мальчика. Ну нельзя же, нельзя его на смерть посылать! — убежденно заключила она.

Иван Иванович был тот самый сотрудник газеты, которого Вадим Семенович обманул, пообещав статью.

— Ну что ты говоришь, Марина? — все с тем же испуганным видом возразил Ярыгин, — Этот мальчик анархист или эсер, словом, террорист, а Иван Иванович эсдек, марксист, они принципиально против индивидуального террора… И это даже неэтично: мне — и вдруг просить…

— Да я, я его попрошу! — горячо возразила Марина. — Ты-то что мелешь, подумай! Человека надо от смерти спасать, а он про какие-то эсдеки, меки, беки свои! Да я его под своей кроватью спрячу, раз уж на то пошло, если вам ваши принципы не позволяют мальчика из петли вытащить!

Ярыгина вдруг бросило в жар, и он стал шарить платок и, не найдя, вытер ладонью лоб и брови.

— Да может, еще и не из петли? — возразил он. — Ведь все пока предположительно. Суда еще не было, он не приговорен…

— О, приговорят, за этим дело не станет! — сказал Бауэр.

— И повесят! — уверенно сказала Марина. — Ты, Вадя, как в безвоздушном пространстве живешь. У нас вон как развешались последнее время! В каждой газете сообщения! Словом, идите, идите к гостям, друзья мои, я все сделаю!

— Вот только бы Анна-Мария не сболтнула бы… — сказал Бауэр.

— Аннушка, будьте спокойны, никому не скажет! У нее брат на каторге, за Бобрикова, она не скажет… — говорила Марина, подталкивая их обоих в гостиную. — Ну, ступайте, ступайте же!

Стоя в кабинете, чувствуя себя в неловком и отчаянном положении, Володя невольно прислушивался к шумному разговору за стеной. Там все спорили разные голоса о каком-то старинном театре и о художнике Рерихе или Рерике, с которого («Как с Рюрика! Заметьте, и фамилии у них близки!» — вопила громогласная девица) начинается якобы новая эпоха в театре и в живописи. Кто-то сильным, глубоким басом («Уж не Шаляпин ли это?» — подумал Володя, никогда не слышавший Шаляпина и знавший о нем лишь понаслышке) хохотал и говорил весело:

— Да будет вам, право! Эк, куда вас!..

А другой пронзительный голос, девичий, тонкий и въедливый, безуспешно пытался врезаться в спор, повторяя:

— А Дягилев… А Дягилев сказал… Послушайте же: Дягилев…

Но что сказал этот неизвестный Володе Дягилев, ей сообщить так и не удалось. Хозяин ввел Бауэра, и все заглушил хор приветственных голосов. Очевидно, что тот был здесь своим человеком.

В это время сзади скрипнула дверь, и в кабинет вошла хозяйка, включила электричество и сказала:

— А то здесь совсем темно. Присядьте, пожалуйста, что же вы стоите? В ногах правды нет… Садитесь же!

Так как Володя молчал и смотрел на нее исподлобья выжидательно, она поспешила добавить матерински-ласковым тоном:

— Не волнуйтесь, все будет сделано. Немножко надо подождать, что поделаешь? Посидите, а я вам пока принесу покушать.

— Я сыт, — отрывисто сказал Володя. — Нас в тюрьме кормили.

Это была правда. Утром в тюрьме, хотя от волнения у него совершенно не было желания есть, Володя, чтобы хватило сил для побега, заставил себя съесть полную миску вареной чечевицы и целый калач из присланных по случаю масленой недели некой сердобольной купчихой.

— Не блинами же вас там кормили? — улыбнулась Марина Анатольевна. — Да вы присядьте! Вот упрямец! Сейчас я все для вас сделаю.

Откуда-то издали донесся младенческий плач, и Марина Анатольевна быстро вышла. Володя присел на стул рядом с дверью, ведущей в гостиную, так, чтобы, если кто случайно и заглянул оттуда, его бы за портьерой не увидел. Время тянулось мучительно, и он снова стал слушать сумбурный и громкий разговор за стеной.

Там кричали:

— Если бы Дягилеву…

«Опять о Дягилеве, — подумал Володя, — кто он такой, знакомый, что ли?»

— Мы бы приблизились к Европе… Русское искусство неизвестно Европе, потому что чуждо ее духу! Да-да!

— Подражая, объединимся?

— Дягилев…

— Да если хотите, это насущнейшая потребность времени! Нам пора наконец стать европейцами. Мы же европейцы! По крови, по связям, по происхождению! Русь — это варяги. Это — саксы или готы, считайте как угодно, но это Ев-ро-па! Щит Европы, кордон ее, называйте как хотите, но мы и Европа!

— Ой, погодите, погодите, господа! Это спор бесконечный!

— Вы говорите — варяги, но монголы нейтрализовали варягов!

— А Петр, а немцы?

— Господа, погодите, Евгений Францевич, мы тут перед вами говорили… Скажите, это правда, что Кугель собирается открыть новый театр?

— Совершенная правда! И даже великолепное найдено название для него: «Кривое зеркало». Это, собственно, театр пародий на другие театры. В первую очередь, по-видимому, на Художественный Московский. Но Кугель — человек с зубами. Я думаю, всем достанется.

— Как хорошо! Как интересно!!!

— Это будет как бы театральная критика, но не в виде газетных или журнальных статей, а в виде театральных постановок. Будут подчеркнуты пошлость, безвкусица, тупость, еще царящие на наших сценах… Разумеется, это театр не для широкой публики, а для узкого круга, но значение его для нас, профессионалов театра, безусловно огромное!

— А вы знаете, это уже Европа! И заметьте, господа, как с крушением самодержавия стала с нас облетать вся эта азиатчина! Ведь самодержавие — это азиатская болезнь, занесенная к нам Чингисханом, Батыем, ордою.

— А европейский абсолютизм, простите?

— Та же болезнь, но она дошла к ним в ослабленном виде. Мы приняли на себя ее силу, а Европа переболела ею в более слабой форме.

— Любопытное заключение, с медицинской точки зрения…

— Поэтому абсолютизм в Европе был краткосрочен. В Англии его почти не было! В Америке же — не было ни-ког-да! Туда, за океан, эта зараза не добралась!

— Вибрионы самодержавия морбус азиатик! Ха, ха! Х-ха!

— И вот теперь, с крушением самодержавия…

Бас неторопливо прервал:

— Но позвольте, друзья мои, о каком крушении самодержавия вы говорите? Когда это оно рухнуло? Мужиков вешают то и дело, рабочих расстреливают, тюрьмы переполнены, на днях, говорят, военный министр кричал Столыпину в лицо, что армия теряет боеспособность, потому что не учится военному делу, а расправляется с безоружными! Оттого что журналам позволяют печатать всякую порнографию, или оттого что разрешено открыть новый театрик по французскому образцу, делать вывод о крушении самодержавия смешно! Самодержавие стало действовать немного разумнее, в свою пользу, конечно. Спору нет. Но разум — это сила! Нет, господа, вы меня рассмешили!

«Нет, это не Шаляпин! — подумал Володя. — Это из наших! Значит, художник был прав. Значит, все верно».

— Иван Иванович, можно вас на минуточку… — позвала хозяйка.

— Лишнее сказал? — спросил бас. — Ну, извините, господа, не сдержался! Дикси эт анимам меам альвави![1]

В тишине чей-то разудалый голос сказал весело:

— А все-таки — прогресс! Что ни говори, а не то, что было два года назад! И это уже отрадно. Маленькая, но победа!

И сразу все снова заговорили, зашумели, послышался смех.

Володя уже не слушал, что там говорят. Он догадался, что хозяйка нарочно позвала этого Ивана Ивановича, чтоб не привлекать ничьего внимания, сказать про него, Володю. И заранее радовался, что наконец встретится с собратом, на которого вполне можно будет положиться.

13

Иван Иванович Скворцов-Степанов не только принадлежал к Российской социал-демократической рабочей партии со дня ее основания, но и занимал в ней выдающееся положение. После Второго съезда он решительно стал на большевистскую платформу и поддерживал ее без колебаний. На Четвертом съезде он был делегатом. Голосовал с большевиками. Победа меньшевиков на этом съезде его не смутила. Вернувшись в Москву, он стал редактором большевистской рабочей газеты «Истина», печатал почти ежедневно свои острые, саркастические, сердитые фельетоны, собирал материалы, направляя работу редакции. В Петербурге он был проездом: ездил в Куоккалу, к Ленину. Шла подготовка к очередному съезду партии, надо было договориться по ряду вопросов, главным среди которых было: кого выбрать делегатами? Это вызывало споры. Некоторые считали: комитетчиков — как наиболее подготовленных в политическом отношении. Ленин был за то, чтобы — рабочих. Непременно местных и активных. На этом и решили стоять.

На обратном пути он задержался, чтобы организовать бесперебойное поступление материалов о работе Государственной Думы. Ленин также придавал этому большое политическое значение. Думские дебаты при правильном освещении их в газетных корреспонденциях могли помочь народу разобраться в правоте большевистского дела, раскрыть глаза на политику буржуазных и полубуржуазных партий, объяснить и указать, за кем следует идти. Поэтому думские отчеты должны были поступать вовремя и в самом полном виде.

Иван Иванович обо всем этом договорился. А так как сегодня до поезда оставалось свободное время, то он забежал к Ярыгину, клятвенно обещавшему написать серию популярных статей об искусстве, рассчитанных на рабочего читателя. Тот, конечно, ничего не написал, заохал, стал врать про занятость, показывать какие-то книги, лежащие на столе… Словом, подвел чертов либерал, будь он неладен! Пообещал через неделю прислать по почте. По лицу видно, что и через две не раскачается! Но что делать? Пришла Марина со своей сияющей улыбкой, тоже побранила мужа, пригласила за стол к блинам, к домашней рябиновке…

Рассказ хозяйки дома о неожиданном появлении беглеца Ивана Ивановича озадачил. Не сложностями, которые могли помешать делу помощи. В рабочих районах, он знал, есть такие убежища, где не то что полиция, но сам сатана со всем его воинством не отыскал бы спрятанного. Смутило, что просьба о помощи исходила от тех людей, от которых он ее никак, ну совершенно никоим образом не мог ожидать. Но тем не менее именно эта неправдоподобность и служила главным доказательством тому, что рассказанное отнюдь не полицейская провокация. Для такого рода дел полиция сочиняет, как правило, именно правдоподобные сюжеты, чтобы уж и комар носа не подточил.

Окончательно же в этом убедился Иван Иванович после первого взгляда на Володю, когда они, знакомясь и пожимая руки, поглядели друг другу в глаза. Лжеца можно иногда принять за правдивого человека, но истинно правдивого человека никогда со лжецом не перепутаешь. Поэтому, хотя Иван Иванович расспросил Володю главным образом об аресте, содержании в тюрьмах и побеге, он слушал скупой рассказ без желания поймать на противоречии. И уже был убежден, что перед ним человек честный и чистый, впрочем, политически незрелый, у которого еще нет никаких серьезных убеждений, кроме готовности всем пожертвовать за дело революции и народной свободы. Скажи ему, что надо умереть, он тут же с готовностью пожертвует жизнью, не задумываясь и не спрашивая, нужна ли эта жертва. Иван Иванович хорошо знал это светлое состояние духа. Он и сам был таким юношей в конце восьмидесятых годов.

И, слушая, мысленно складывал в уме план дальнейших действий: как выведет этого паренька, куда отвезет на извозчике, кому передаст с рук на руки. Последнее было особенно важно. Володя ему понравился, и он хотел, чтобы большевики, с которыми тот столкнется сейчас, привлекли его внимание к правоте своего дела. С другой стороны, учитывая важность поручений, которые дал ему Ленин, мог ли он сам идти на риск? Попасть сейчас в полицию — значит провалить дело… «Нет, с извозчиком, пожалуй, неладно будет. По-другому бы надо…» — рассудил он. Поэтому, когда Володя кончил говорить и умолк, Иван Иванович не спешил принять решение, а тоже молчал, перебирая в уме возможные варианты.

А за стеной продолжал бурлить бесшабашный и хмельной разговор.

Кто-то настойчиво внушал:

— Но Россия никогда всерьез и не принимала европейского влияния. В сущности, с Европой нас связывает Петербург — и только! А истинной столицей русского духа была и остается Москва, господа! Именно туда перемещается духовное начало: ко Льву Толстому, к покойному Чехову, к Художественному театру! Который этот ваш Кугелишка решил высмеивать…

— Но-о, позвольте!..

— Пардон! Я не кончил. Господа! Наш народ никогда всерьез и не воспринимал европейского-то влияния… Дворянство с легкой руки Петра Алексеевича обезьянничало европейские моды и обычаи, а народ русский — никогда!

— Да будет вам: народ, народ… Скучно же!

— Минуточку! Я ясно вижу в истории два великих потока, не смешивающихся между собой: это Р-рим! Чуждый русскому духу, но оказавший гигантское влияние на все европейские языки. Рим, распявший Христа, между прочим! Да! Это римский обычай — распинать! И другое могущественное течение, не принятое Европой, но вскормившее своим млеком Русь, — Византия! Мы — не Азия и не Европа, доживающая свой век… Мы — Византия!

— Старо, старо!

— Истины не стареют. Мы видим, господа, как духовный центр русской жизни, ее литература переместились в Москву. И еще узрим, как этот центр переместится в еще более древнюю столицу — в Киев! Да! Да! В византийский Киев! К древним святыням, к началу!

— Тогда уж в Константинополь прямо!

— На турок! Урр-ра-а! Ха-ха-ха!

— А что вы думаете, господа? Один высокопоставленный военный мне говорил, что у нас уже разработан план войны с турками. Причем Николай Николаевич стоит за то, чтобы немедленно брать Константинополь!

— Мало нам японцев, еще и от турок получить плюху надобно…

— Да, есть такой план, уверяю: отдать японцам Владивосток и тем самым окончательно примириться с ними, развязать себе руки на Дальнем Востоке, а всей мощью обрушиться на турок, захватить Константинополь, проливы, выйти в Средиземное море, объединить под своей эгидой славянские земли!..

— Куда их заносит! — сказал Володя, думая, что Иван Иванович молчит потому, что прислушивается к спору за стеной.

— Что? — спросил Иван Иванович.

Он, оказывается, не слышал.

Володя мотнул головой:

— Болтают…

— Да уж… Поболтать у нас — первое дело! — сказал Иван Иванович. — Вот что, не будем терять времени. Посиди здесь, квартира эта безопасная. А я пришлю за тобой верных людей.

Он встал, протянул руку.

— Мне бы только пальто какое-нибудь… я бы и сам… — сказал было Володя, но Иван Иванович покачал головой.

— Нет уж, брат, ты сам — сиди! Мы побегам обучены, знаем, как их организовывать. Убежал ты лихо, тут нужна была быстрота. Но это полдела. Теперь наберись терпения, ждать тоже надо уметь. Ну, привет!

Ждать пришлось весь день. Только к вечеру, когда туман рассеялся, к Ярыгину пришли трое рабочих с инструментами: чинить водопровод… Они постучали по трубам, поскрежетали, напачкали и скоро ушли вчетвером, уводя переодетого и испачканного ржавчиной Володю. За мостом они сели на конку и благополучно добрались до проходной Балтийского завода. К этому времени охранное отделение наконец раскачалось. В лабораторию передали фотографии Володи, хранившиеся в тюремном деле, с описанием его примет. И то, и другое приказано было размножить для производства сыска по всей Российской империи.

14

О Павле Орленеве Яша, разумеется, слышал. О нем нельзя было не слышать, живя в России. Слава его равнялась славе Шаляпина и, пожалуй, превосходила ее. По рекам ходили пароходы «Павел Орленев», табачные фабриканты выпускали папиросы «Павел Орленев», в кабаках выпивохи заказывали «Орленевскую», в киосках и с лотков продавались его фотографические карточки. О его поездках, гастролях, мнениях и намерениях газеты писали так же, как о коронованных особах и главах правительств. Знакомые антрепренеры говорили, правда, и то, что он ни в чем не знает удержу: ни в кутеже, ни в ссорах, ни в тратах. То запьет на целый месяц, то вообще сбежит из театра в середине гастролей, когда и репертуар весь на нем держится, и сборы на нем…

Прочтя в утренней газете анонс о спектакле «Царь Федор Иоаннович» с участием Орленева, Яша вспомнил про совет, данный ему рыжим лакеем, и после завтрака отправился в театральную кассу за билетом.

Утро было ясное, мокрое и веселое, с небом неистовой синевы и теплым солнцем. Окна отсвечивали, и мостовая, покрытая лужами натаявшей снежной воды, сверкала, отражая лучи, разбившиеся на миллионы осколков. Санки извозчиков еще скрежетали подрезами, но посреди Невского уже катил, разбрызгивая лужицы, на дутых шинах лихач в цилиндре, с длинным английским хлыстом в руке. Серые кровные рысаки красиво гнули длинные шеи, пританцовывая тонкими ногами.

Засунув руку с тростью в карман распахнутого пальто, Яша быстро шагал по тротуару, обгоняя других пешеходов и радуясь вместе с ними вдруг налетевшей весне. Он чувствовал легкость и радость от всего, что видит, слышит, ощущает. Ужас и отчаяние, пережитые им в ту страшную ночь в игорном зале, когда он вдруг с бессильной ясностью понял, что сейчас проиграет все до последней копейки, не сможет даже рассчитаться по гостиничным счетам, погасили ту глухую тоску, которая угнетала его все последнее время. Он снова хотел жить, и будущее ему сулило много интересного и нового. Прохожие, которых он еще совсем недавно не замечал, казались теперь волнующе-загадочными, очень хотелось понять, о чем они думают, что заставляет их жить.

Смысл жизни в познании ее смысла! Вечный круг: змея на древних рисунках, кусающая свой хвост… Вспоминая эти слова Мандрова, Яша невольно улыбался. Жизнь огромна. И нет в ней ни греха, ни беды, ни вины, которая не могла бы быть искуплена или исправлена. Кроме предательства. А предательства он не совершал, ибо ни человеку, ни делу обета верности не приносил. У него еще все впереди: и сомнения, и выбор…

Он вдруг усомнился в своем решении поступать в Гейдельбергский университет. Чему он там научится? Лучше бы ехать в Париж, в Сорбонну? Ах бы в Париж! А может быть, в этот — как его? — в Дорнах? Надо бы написать Мандрову… Интересно, где он сейчас?..

А где Сонечка? — с грустью спросил он себя. И радость его слегка померкла. Вместе с ней что-то было потеряно, и, хотя он не понимал, что именно, ощущение этой потери причиняло боль…

В кассе висел аншлаг: «Билеты все проданы». Яша потоптался у закрытого окошка, пожал плечами, хотел уйти, как вдруг подвернулся перекупщик с подвязанной распухшей щекой и набрякшими веками. Предложил купить у него за двадцать пять рублей десятирублевое кресло в третьем ряду партера. Яша, не торгуясь, выложил четвертную. Кроме чувства признательности он испытывал сильное любопытство: что же такое знаменитый Орленев? Пьесу он хорошо знал. Видел ее поставленной на сцене дяди Сережи, в сентябре 1903 года в Москве видел на сцене Художественного театра. Увиденное потрясло тогда. Жалкий царь на троне великого государства вызывал сочувствие и симпатию. Золотое сияние парчи, блеск драгоценных камней подчеркивали трагедию слабодушного человечка, прикованного к трону, куда сходились нити многих надежд, стремлений, интриг, где надо было решать и казнить, где слабость оборачивалась бедой…

Совсем иным предстал царь Федор со сцены Литейного театра. Орленев не делал его ни жалким, ни слабым. Тихий, мягкий человек, исполненный доброты и благородства, оставался на троне, которым он тяготился, лишь для того, чтобы удержать алчную боярскую стаю от пролития потоков крови, от сведения счетов, от жажды диких расправ. Удержать, спасти тех, кого можно еще спасти от мести, пока подрастет Димитрий, чтобы передать ему, в его сильные руки, эти непомерно тяжкие бразды.

И вдруг…

— Димитрия убили!.. — Орленев произнес это тихо, почти шепотом, но такая напряженная тишина стояла в театре, что шепот этот был услышан во всем огромном многолюдном зале.

«Димитрия убили!..» — и вся бездна отчаяния открылась вдруг в этих словах. Некому передать, некого ждать. Неизбежна боярская смута, неизбежны казни, страдания и без того измученной прежним царствием страны, еще больший мрак впереди.

И еще более темная, чем этот мрак, фигура Годунова.

Твердого, умного, жестокого.

По тишине, царящей в зале, по холодку в спине и странному ощущению единства со всеми, кто находится здесь, он понимал, что и все другие ищут в зрелище, неторопливо разворачивающемся у них перед глазами, ответа на вопросы, которые волнуют и сегодня многострадальное русское общество.

Орленев снисходительно выслушал Яшин восторженный лепет, усадил его на стул против гримировального столика и, отдыхая, пока лицо его успокоится от грима, стал подробно расспрашивать смущающегося Яшу, кто он, откуда, зачем в Петербурге, как попал за столик с шулерами…

— Э, юноша, это так просто! — улыбнулся он, когда Яша восхитился его наблюдательностью. — Видите ли, общее впечатление от человека обычно складывается из десятков неуловимых, с точки зрения обыкновенного ротозея, признаков. Среди них особенно важны знаки профессии, то есть те привычные жесты и движения, которые дает человеку род его занятий. Как ни странно, но у лентяя и бездельника они тоже есть. Когда я изображаю бездельника, то подчеркиваю свойственные этому роду людей черты, делаю их выпуклыми и как бы открываю образ человека с помощью этого ключика. Разумеется, нужна обостренная наблюдательность, но это с годами вырабатывается и становится довольно легким делом. Старые полицейские сыщики, жулики да и шулера, кстати, также обладают этим свойством. Шулер никогда не сядет за стол с другим шулером не потому, что он знает того в лицо, а по причине того, что заранее, по знакам его профессии, уже разгадал и понял, с кем имеет дело! Я в свое время довольно понаблюдал за этими господами, и мне достаточно было беглого взгляда на них, чтобы понять, что за фрукты сидят рядом с вами. Кстати, вы поняли, отчего старший из этих молодцов окрысился вдруг на вашего приятеля в студенческой тужурке? Вы это заметили?

— Да… Но я не могу сказать, что понял, в чем там дело…

— Сколько у вас было денег, простите за нескромный вопрос?

— Шесть тысяч… Немного более шести, а что?

— Ваш приятель считал, по-видимому, что с вас можно содрать тысяч двенадцать, а то и больше. Так, вероятно, он и обещал своим хозяевам, на этом и строились их расчеты! А этот господин сразу же, по первому взгляду на вас угадал, с какой суммой они будут иметь дело, и прогневался. Я полагаю, что ваш приятель имел вчера вечером и сегодня утром крупные неприятности. Среди этих господ обычно сочувствия к неудачникам не наблюдается. Ну, да бог с ними! Теперь они уже далеко, Петербург для них закрыт! Надеюсь, что и в Москву их приметы сообщены. С этим студентом вы знакомы давно были? Нет, конечно?

— Чуть больше недели… Он называл себя графом. Как вы думаете, лгал? — запинаясь, спросил Яша.

Орленев пожал плечами.

— Трудно сказать… Титулованные особы могут размножаться в геометрической прогрессии. Представьте себе какого-нибудь графчика, у которого десять — двенадцать сыновей. И все графы! Я знавал одного князя, который служит разъездным почтальоном, привезет письмо — ему рюмку водки за это. Принимает, не гнушается, выпьет, утрется и дальше поехал.

Яша посмеялся на это. Орленев, стирая с лица вазелин, наблюдал за ним, глаза его весело щурились.

— Гаврило! — крикнул он, поднимая голос. — Григорич!

Тотчас в дверь просунулась рябая усатая физиономия.

— Слушаю, Пал Николаич! Будет сделано! — радостно гаркнула она, хотя Орленев ни жестом, ни словом ничего не выразил. Гаркнув, тут же исчезла.

Орленев снял халат, прошел к умывальнику и, пустив воду, стал мыться. Яша встал было, но Орленев повернул к нему намыленное лицо и сказал:

— Погодите, юноша, я хочу вам кое-что сказать еще!

Яша сел. Орленев прошел за ширму, вышел оттуда в чистой крахмальной сорочке, свежий и причесанный.

— Итак, дружочек, вы собираетесь учиться в Гейдельбергском университете?..

— Да, в Гейдельберге.

— А почему, собственно? — спросил Орленев, застегивая запонки. — Вас привлекает ученая карьера или вы собираетесь поступать на определенную службу, где требуется свидетельство об окончании университета?

Яша пожал плечами:

— Меня привлекает мысль получить хорошее образование, которое…

— Никогда не помешает! — подхватил Орленев. — Совершенно с вами согласен. Но почему вы думаете, что именно этот род образования вам необходим?

Яша удивленно на него посмотрел и ответил, не вполне понимая еще, куда тот клонит:

— Гейдельбергский университет я выбрал просто потому, что по-немецки говорю и понимаю немецкую речь более или менее сносно. С французским у меня обстоит несколько хуже. Я могу, впрочем, и в Париж попробовать, но… — он пожал плечами и улыбнулся, — без языка — страшновато!..

Орленев выбрал галстук и присел перед зеркалом, завязывая его широким бантом, входящим в моду этой зимой.

— Если б я был молодой человек ваших лет, — проговорил он задумчиво, — и так же стоял перед выбором, я бы, наверное, тоже поехал за границу, но не в университет. Заточить себя в четырех стенах! Потратить три-четыре года на слушанье лекций, на зубрежку в то время, как перед вами весь мир! Это же все равно, что добровольно завязать себе глаза и предоставить другому рассказывать, что происходит вокруг! Я не случайно спросил, надобен ли вам университетский диплом? Если нет, то я предпочел бы мир рассказу о мире. Чем слушать повествования какого-нибудь педанта о Парфеноне, я бы предпочел сам, своими ногами забраться на этот холм, потрогать колонны, провести ночь у их подножия! Уверяю вас, юноша, боги сказали бы мне за эту ночь куда больше, чем герр профессор за четыре года! Нет, только не Гейдельберг!

— А Сорбонна?

— Сор-бонна? — Орленев прищелкнул языком, будто пробуя слово на вкус. — Сорбонна — лучше! Тем хотя бы, что рядом Монмартр! Кабачки, художники на бульварах… Живая жизнь! Но зачем приковывать себя к одному месту? Пусть даже такому, как Париж! Почему не окунуться в бесконечную жизнь дорог, полей, городков и селений, где такие прелестные маленькие гостиницы с черепичными крышами, со стенами, увитыми диким виноградом? А Пиренеи? Испания? Алжир? Волшебный Восток?.. Неужели вы предпочитаете выслушать об этом рассказ какого-нибудь пустомели, а не притронуться самому ко всем этим странным и удивительным вещам?..

Яша не ответил.

Орленев продолжал насмешливым тоном:

— Образование! Умный человек получает образование из первых рук, так сказать, от госпожи жизни! Он учится от колыбели и до гроба! Он берет мед со всех цветов, а не отдает себя в рабы чужим взглядам и мнениям. Ведь образование — вещь условная! С точки зрения любого педанта: Лев Толстой — недоучка! Учился в университете, недоучился, плюнул, бросил! Максим Горький даже гимназии не кончил, мне говорили… Вы-то, наверное, гимназию кончили? Ну вот! А беспокоитесь, что образования мало. Поезжайте за границу, смотрите, думайте, спрашивайте, читайте! Если вы зададитесь целью образовывать себя, образование к вам придет… И оно будет лучше, серьезнее, чем любое университетское образование!

Яша слушал его с таким ощущением, как будто этот человек напоминал ему о том, о чем сам Яша должен был знать хорошо, но только вот забыл по нечаянности. И теперь это забытое вспомнилось.

— И все же… Все стремятся к университетскому образованию, — возразил он.

— Ну как это все? Далеко не все, юноша. Во-первых, не у всех есть та свобода действий, которую вам дают ваши шесть или сколько там тысяч. А если и есть таковая, то к ней приложены батюшки с матушками, тетушки, бабушки, исполненные суеверий и предрассудков, которые и держат их за фалды… Во-вторых, идут в университеты, одержимые жаждой получить знания именно по узкой какой-либо специальности, надеясь в дальнейшем жить и кормиться с ее помощью. В-третьих, туда идут карьеристы, поскольку университет дает человеку служебное преимущество. В-четвертых, в-пятых… Вы говорите — все? О нет, далеко не все! Идут из страха перед жизнью, из недоверия к собственному уму, хватаясь за чужой, как за костыль, идут по инерции, из стадного чувства…

Дверь распахнулась, и вошел давешний рябой служитель, неся на подносе два запотевших бокала с шампанским.

— У буфетчика-дурака токо теплое. Так я еще с вечера заране сообразил: бутылку за окно и в снег! — сообщил он, преданно взирая на Орленева. — Я знаю, так вы любите!

— Спасибо, Григорич, — ласково кивнул Орленев.

— Для вас, Пал Николаич, завсегда рад служить! — сказал рябой и вышел, закрывая дверь.

Орленев взял бокал за тонкую ножку.

— Давайте выпьем, юноша, за тот сумбур, который я внес в вашу голову! Я эти мысли высказывал когда-то Антону Павловичу Чехову, ныне, увы, покойному… Он, правда, смеялся, слушая. Смеялся очень весело, как он только один умел… И говорил, что я человек беспутный… «Послушайте, да за это же в Сибирь!» — проговорил Орленев басом, видимо подражая Чехову. — Но кое в чем и соглашался… Итак, выпьем за то, чтобы маленькое наследство, которое вы получили, стало для вас крыльями, а не путами на ногах!

Он поставил бокал, вытер платком губы, вздохнул.

— Я бы с удовольствием еще побеседовал с вами, но… Спешу на встречу, ради которой, клянусь вам, пожертвовал бы даже любовным свиданием! Меня ждет Александр Иванович Куприн. Замечательный, удивительный, прекрасный человек! И какой писатель! В «Современном мире» в последнем номере напечатан его рассказ «Гамбринус». Не читали еще? Ну-у! Прочтите же! Уверяю, немного таких рассказов в нашей литературе. А «Штабс-капитан Рыбников»? А «Как я служил актером»? Ха-ха-ха! Поразительный талант! С огромным будущим, с великой, может быть, всемирной славой впереди! И ведь никаких университетов. Юнкерское училище. И жизнь! И голова на плечах!

— Но это же, вы сами сказали, талант! — грустно возразил Яша.

Орленев барственным движением снял с вешалки шубу.

— А ежели у вас нет таланта… Нет, нет, спасибо, я сам… Ежели нет — то с вас мои слова как с гуся вода! Вы над ними только поглумитесь: кривляется, мол, комедиант. А вот если талантливы, то задумаетесь. И может быть, поверите!

— Во всяком случае, огромное вам спасибо! За все! — сказал Яша, кланяясь.

— Теперь… насчет паспорта. Я буду завтра на блинах в одном влиятельном доме. Может быть, мне удастся вам пособить. Напишите-ка скоренько на бумажке все, что к этому делу относится… Нет, только не на таком клочке. Я это действительному тайному советнику передам. В его собственные руки. Неудобно. Возьмите лист почтовой и пишите… Фамилия, имя, отчество, ну и так далее…

15

Орленев не забыл обещания. Долгожданное свершилось! На третий день великого поста, обратись в департамент, Яша был приятно удивлен переменою в отношении к нему со стороны чиновника, к которому он вот уже столько времени никак не мог достучаться. Этот молодой, но уже сильно лысеющий блондин, с мелким, проваливающимся внутрь лицом и выпуклым затылком, уже не ускользал от него скучающим взглядом, а предупредительна и даже ласково разъяснял, как и что Яше следует предпринять для немедленного получения заграничного паспорта. При этом окольно, полунамеками пытался выяснить, в каких, собственно, отношениях находится Яша с его высокопревосходительством, на что Яша в ответ плел какую-то несусветицу, сам не понимая того, что он говорит, и не придавая этому ровно никакого значения. Поверил ли ему хищный питерский честолюбец, Яша не знал, да, впрочем, и не беспокоился на сей счет. Главное было сделано. Разрешение получено, гербовой сбор уплачен, паспорт лежал в кармане, а в душе звонко и радостно трубили почтовые рожки, зовя в дальний путь, в заморские чудесные страны.

Люди, знающие Орленева, с недоверием отнеслись бы к его рассуждениям относительно того, куда следует ехать, на что смотреть, кого слушать, чему учиться… Ну мало ли что наплетет в хмельном возбуждении легкомысленный лицедей? Стоит ли развеся уши верить каждому его слову? Ведь и неизвестно еще, его ли это слова, не натаскал ли он их из тех пьес, которые пишутся пьяными неудачниками и недоучившимися семинаристами не про настоящую, а про призрачную, только на сцене да в нездоровом писательском воображении и существующую жизнь, ничего общего не имеющую с трезвой, серьезной жизнью людей, терпеливо добивающихся солидного и обеспеченного положения в обществе — успешной карьеры, достатка, семейного счастья, степенной и уважаемой старости, достойно прожитой судьбы.

Но здравый смысл, должно быть, покинул Яшу этой весной. Он не только поверил Орленеву, но принял его слова буквально, как программу, которую надо немедленно осуществить. Для этого Яшей был куплен чемодан отличной английской кожи, светлое пальто широкого, модного покроя, модное дорогое кепи и билет первого класса до швейцарского городка Базеля с пересадкою в Вене. Решение ехать в Швейцарию было, конечно, следствием разговора с Орленевым. «Кого же следует слушать, как не его! — восклицал мысленно Яша. — Он ведь один из тех немногих, кого я знаю, достиг чего-то настоящего. И уж конечно если к кому прислушиваться, то только к нему!» (Ему приходило в голову, разумеется, что неплохо было бы жить своим умом, но с другой стороны: где его взять, своего-то ума?)

Окончательно же решить, куда ехать, подтолкнула телеграмма Мандрова, полученная в ответ на его открытки разосланные по всем адресам блуждающего поэта.

Телеграмма была категорическая:

В последних словах оказались сразу несколько опечаток, но когда же на Руси телеграммы приходили неперевранными?

«В самом деле: какая разница, куда ехать? — спросил себя Яша, чувствуя огромное облегчение от того, что не надо больше ломать голову. — Швейцария так Швейцария! Весь мир туда ездит! Начну и я с нее». И, недолго думая, как заправский знатный путешественник, он вызвал звонком гостиничного посыльного и вручил ему деньги с наказом купить билет на ближайший поезд и дать телеграмму о выезде

Идеи, брошенные в его душу великим безумцем Орленевым, прорастали! «Я еду искать ответа на вопрос: что именно должно быть мною достигнуто?» — так говорил себе Яша под стук вагонных колес, безуспешно пытаясь разыскать на карте карманного атласа ту крохотную точку, которая обозначала бы Дорнах.

Неожиданно избранный им маршрут послужил причиной довольно странного и неприятного инцидента на русско-австрийской границе. Чиновник предложил ему пройти на таможню, взяв с собой чемоданы. Носильщика под рукой не оказалось, и Яша потащил вещи сам, от чего он уже несколько поотвык. На таможне два жандармских офицера снова подвергли все, вплоть до белья, самому тщательному осмотру, продержав Яшу голым в маленькой, скверной, довольно холодной комнатке добрых полчаса. После этого до слез унизительного сидения его, уже одетого, провели по узкой и грязной лестнице куда-то наверх, в серую комнату с грязными оконцами, где сидел третий полицейский офицер с морщинистым и болезненным лицом человека, страдающего катарами. Он быстро взглянул на Яшу, буркнул злобно: «Не тот!» — и стал угрюмо читать какие-то бумаги. Два первых жандарма огорченно переглянулись, вежливо извинились перед Яшей и приводили его в вагон. Причем чемоданы его теперь уже нес солдат. У двери купе они снова извинились и исчезли. А Яша, обращаясь к зеркалу, произнес то проклятие, которое и до него тысячи раз произносили русские люди, покидая свое возлюбленное отечество.

Яша не знал, конечно, что причиной этого инцидента был донос, полученный охранным отделением в Петербурге от одного из своих многочисленных агентов. В доносе говорилось, что этим поездом и по этому маршруту едет один из самых опасных врагов государства, молодой террорист Владимир Заврагин, недавно бежавший из пересыльной тюрьмы и, возможно, имеющий при себе секретные бумаги, адресованные заграничному руководству революционным движением в России. Не знал он и того, что офицер с неприятным, болезненным лицом был помощник начальника петербургской тюрьмы, ответственный за побег и хорошо знавший Володю лично.

Он же, ожидавший к пасхе производства в следующий чин и горько переживавший побег арестанта, ставивший крест на этом давно и страстно ожидаемом повышении, не знал, в свою очередь, что Володя Заврагин еще вчера ночью тайной болотной тропой благополучно перевезен через границу, а с паспортом и вещами для него в поезде едет совсем другой человек, который передаст все Володе на первой же австрийской станции, а сам тем же путем, что шел Володя, вернется в Россию.

До отхода офицер еще раз прошел по всем вагонам, осмотрел каждое купе, заглянул на паровоз и, убедись окончательно, что человека, которого ищет, здесь нет, угрюмый и расстроенный вернулся в ту самую комнату с грязными окнами, где уже второй день сидел безвылазно, как паук.

— Ну, или мы его завтра зацапаем, или… — сказал он и махнул рукой, садясь за свой стол, обтянутый закапанным чернилами зеленым сукном.

Офицер, сидящий в ожидании партнера за другим столиком с расставленными на доске шахматными фигурами, невольно поморщился: так зловонно было дыхание пришедшего.

— Евсей Карпович, дружочек, — ласковым тоном сказал он, — скажите, почему бы вам не попробовать клизмы?

Помощник начальника тюрьмы нахмурился и покраснел.

— Клизмы? Какие клизмы?

— Да обыкновенные, очистительные! Грубо говоря, клистир, каким солдат в лазаретах пользуют. У вас же это желудочное?

— Да, пожалуй, желудочное…

— Все от желудка, уверяю вас! Я недавно прочитал книжку, удивительная премудрость — учение йогов индийских. Они еще за тысячу лет знали, что это первейшее средство! И птицы так делают… Я одолжу вам эту книжку, там подробно описано. Я сам раз в две недели хожу к фельдшеру. Промоет — и как стеклышко!

— Что ж… клистир, пожалуй, можно попробовать…

— Попробуйте, попробуйте, я скажу фельдшеру. Вот и профессор Мечников, говорят, советовал…

Помощник начальника тюрьмы кашлянул, прикрывая ладонью рот.

— Я профессорам, по правде сказать, не верю. Жулье!

— Ну, это старинное средство.

— Разве что старинное…

Они замолчали. Глядя в окно, за которым истлевал мокрый весенний денек, помощник начальника тюрьмы сказал.

— Так неужто же мы его прохлопали?

16

Всякий, имевший удовольствие ехать в первом классе экспресса, с его свежим постельным бельем, теплыми и уютными купе, вежливой и неназойливой прислугой, не будучи при этом обремененным ни громоздким багажом, ни семейством, ни другими скорбями, свойственными пожилому возрасту, знает, как сладко спится под стук вагонных колес и аппетитно кушается в вагоне-ресторане, за окном которого плывут невысокие горы, покрытые чистеньким снегом, аккуратные леса, будто игрушечные деревеньки с островерхими кирхами; как быстро завязываются знакомства, весело и непринужденно затеваются дружеские разговоры с такими откровениями, о которых в других местах и думать бы не приходилось.

В вагоне-ресторане, когда он внимательно изучал многоязычную обеденную карту, пышная официантка-чешка, склонясь над ним, спросила, ласково и певуче выговаривая немецкие слова:

— Würden Sie einverstanden Sein wenn sich an Ihren Tisch, noch ein Herr, sehr der auch Russe ist?[2]

— Oh, bitte, bitte![3] — воскликнул Яша.

Чешка улыбнулась и отошла. Яша огляделся. Ресторан в самом деле был полон, свободных столиков не было. Богатые старухи в шляпах минувшего столетия, громогласные господа с нависшими рдеющими затылками, надменные австрийские офицеры в опереточно-ярких мундирчиках, сдобные, румяные красотки, весело смеющиеся на шутки своих расфранченных кавалеров…

По узкому проходу шел среди них долговязый молодой человек с пристальным и несколько напряженным взглядом темных, широко расставленных глаз. Яша сразу отметил, что воротник его рубашки широковат, а рукава коротки. За ним плыла улыбающаяся чешка.

Вспоминая уроки Стасика, Яша слегка поклонился и, показывая на кресло напротив, непринужденно сказал:

— Милости прошу. Вы русский, кажется?

— Да, русский, — отрывисто бросил тот и быстро сел на свободное место. — Спасибо, — так же отрывисто добавил и стал глядеть в карточку, поданную официанткой.

Яша заказал бифштекс по-венски и, как знаток, все тем же непринужденно-дружеским тоном обратился к нему:

— Я заказал прославленный венский бифштекс. Это, должно быть, вкусно. Рекомендую.

— Да, пожалуйста. Мне тоже! — ответил тот, закрывая папку с золотым тиснением.

— Альзо! — сказал Яша официантке, показывая на молодого человека и поднимая два пальца.

— И пиво! — сказал молодой человек.

— A pivo… — кивнула официантка и отошла.

Молодой человек повернулся к окну.

Наступило молчание.

— Раз уж дорога нас свела, давайте воспользуемся этим приятным случаем, — предложил Яша любезным тоном.

Молодой человек хмуро покосился на него:

— Каким еще случаем?

— Я предложил познакомиться! — улыбаясь, сказал Яша и, протягивая через стол руку, назвал себя.

— Левашов. Андрей Левашов, — быстро сказал тот, отвечая на рукопожатие. Ладонь у него была крупная, сухая, с жесткими пальцами.

Врать про себя Яше не хотелось, но и выложить всю правду незнакомому человеку было неудобно. Поэтому он сказал, что едет как простой путешественник. Завелись кое-какие деньжата и решил посмотреть мир, чтобы было о чем вспомнить. А господин Левашов? Тоже — для удовольствия?

— Я по делу, — скупо ответил Левашов.

— Торговому? Промышленному?

— Да, вроде промышленному… Я послан фирмой, которая производит часы в России.

— Так вы, наверно, тоже в Швейцарию?! — воскликнул Яша столь громко и радостно, что дамы за соседним столиком оглянулись на них и почему-то засмеялись.

— Да. В Швейцарию. В Базель.

— И я в Базель! Какое совпадение, подумайте! Ну это просто замечательно! За такое совпадение мы с вами должны непременно выпить! К черту пиво, я вина закажу!

Но Левашов при этих восторгах как-то замкнулся. Губы его сошлись в ниточку, глаза глядели холодно и недоверчиво.

— Не надо вина! — сказал он жестко и холодно.

— Да отчего же?

— Вы пейте. А я не буду. Не пью.

Яша сразу уловил перемену, произошедшую в Левашове, когда тот узнал, что его собеседник направляется в Базель.

«Он, наверное, везет с собой деньги или даже золото, может быть, бриллианты! — думал Яша. — Он ведь связан с часовщиками, а стало быть, и с ювелирами. А про меня он решил, что я поездной вор, который хочет его ограбить! Фу, черт, как неприятно! Но как же его разубедить?»

Молодой человек, назвавшийся Левашовым, боялся, разумеется, не за деньги, которых у него при себе было столько, чтобы в обрез хватило на дорогу, и уж конечно не за бриллианты, потому что никогда в глаза их не видел и едва ли сумел бы отличить от базарных стекляшек. Не мог он также предположить в Яше грабителя: слишком хорошо узнал этот род людей за время тюремного сидения. Просто он проявлял разумную осторожность преследуемого беглеца, к которому неизвестный встречный вдруг ни с того ни с сего начинает лезть в дружбу, соловьем разливаясь о том, как для него приятна эта встреча.

«Черт его знает! На филера не похож… — рассуждал он сам с собою. — Впрочем, кто их знает, может, они для заграницы поинтеллигентней выбирают? По виду будто честный, но это так и должно быть, их специально учат быть артистами. А если так, то зачем он ко мне привязался? Схватить меня — руки коротки, за границей-то! Что хочет узнать? Адреса? А на кой им черт швейцарские адреса? Их там в любом участке дают в полчаса — мне говорили. Ну, узнает адрес, что дальше? Филеров, что ли, у подъездов поставят в Швейцарии?» — и расхохотался, представив себе русского шпика с глупой усатой рожей у дверей квартиры, адрес которой значился на конверте с зашифрованным письмом.

Яша удивился неожиданному веселью, но тот не стал объясняться. Допил пиво, вытер губы салфеткой.

— А вы в Базель надолго? — спросил он с еле уловимым оттенком насмешки, принятой Яшей на свой счет.

— Нет, я в Базель проездом! — поспешно ответил Яша. — А еду в Дорнах, там видно будет, куда потом… В Италию, а может, сначала во Францию…

— В Дорнах? Это городишко какой-то? А зачем вам туда, лечебница там или знакомые?

— Нет, там, видите ли, будет съезд антропософического общества, вы слышали про такое?

— Нет, не слышал… Хотя… Это старые бабы там всякими спиритизмами занимаются? С духами сообщаются? Ворожат?

— Да, как будто так! — засмеялся Яша.

— А вы тоже из этой шайки?

— Я — нет… Просто интересуюсь.

— То есть?

— Ну, интересно посмотреть, послушать…

— А с какой целью этот ваш интерес?

— Ни с какой, просто — интересно!

— Из любопытства? Как деревенские кумушки в чужие дворы заглядывают? — поблескивая глазами, спрашивал Левашов, убеждаясь с каждым словом, что его первое предположение было ошибочным.

Яша оскорбился.

— Ну, это, знаете!..

— Я просто понять хочу. Вы не ершитесь! Я не понимаю, как это бесцельно что-то смотреть и слушать.

— По-вашему, надо обязательно с какой-то целью?

— А зачем же бесцельно жить? Бесцельно — это, как я вам уже назвал, бабье деревенское любопытство: а что у соседки в горшке варится?..

— А отчего не любознательностью это назвать? — сопротивлялся Яша.

— Ну, это — слова! А смысл тот же самый. Или цель или пустое времяпрепровождение! Точно так же, как водку пить, ну и прочие там удовольствия… — Левашов покраснел и насупился, глядя в окно.

— А если цель — поэзия? Ну, скажем, вообще искусство, литература… Для которых именно важно иметь понятие обо всем, — торжествуя, что нашел наконец удачный ответ, воскликнул Яша.

— «Поэзия, литература»! — первый раз за весь разговор засмеялся Левашов с таким видом, будто собирался обложить их последними словами, но в это время подошла чешка с блокнотиком, и Левашов махнул рукой. — Впрочем, это уже хоть какая-то цель! Сколько с меня? — спросил он, обрывая разговор и вставая.

Яша замахал руками:

— Да бросьте! Еще чего, пустяками считаться! Я — заплачу.

Левашов секунду подумал, потом, соглашаясь, кивнул головой:

— Ну что ж, заплатите. Спасибо!

И быстро вышел из ресторана.

Позже, по возвращении в вагон, к Яше обратился вдруг толстый немец, сидевший в ресторане за соседним столиком вместе с развеселыми дамочками. Теперь он был один, стоял у окна и, судя по виду, нарочно ждал случая заговорить с Яшей наедине.

— Извините, милостивый государь, — обратился он к Яше на чистейшем русском языке и даже с московским акающим выговором. — Я не имею удовольствия быть с вами знакомым, но невольно слышал часть вашей беседы с тем молодым человеком, как он себя назвал? Напомните-с! — повелительно попросил он.

— Левашов?

— Точно так-с. Из разговора вашего, который я уловил лишь частично: дамы-с… я понял, что вы человек добрый, доверчивый, хороший товарищ, так сказать, душа нараспашку. Так вот: обязан предупредить, что этот ваш собеседник — преступник и убийца! Анархист, социалист и прочая!

— А с какой целью вы мне это открываете? — насторожился Яша.

— Ну, не все же делается с целью, как вы сами настойчиво изволили утверждать, — усмехнулся тот. — Просто так-с. Вы, насколько я вижу, принадлежите к обеспеченному классу? Так должны бы, по-моему, понимать, что сия крыса подпольная ничего, кроме вреда для вас, замышлять не может. И уж шею вам свернуть — не задумаются, смею вас уверить! Так что держитесь подальше. — Он пристально посмотрел Яше в глаза и добавил, понизив голос: — Они могут называть себя Левашовыми, Кузнецовыми, Сидоровыми, но настоящее имя этого, субъекта Заврагин Владимир Андронович, о чем я вас доверительнейшим образом ставлю в известность! — И, достав из кармана визитную карточку, подал Яше со словами: — И уж не откажите-с в любезности, если судьба вас с ним столкнет где-либо, по этому адресочку открыточкой два словечка. Известная вам персона, мол, там-то и там-то-с. И все!

Уже потом, в Дорнахе, лежа в чистенькой и уютной комнатке местного битком забитого отельчика и по русской легкомысленной привычке отчаянно куря натощак, Яша все старался постичь, отчего проникся к нему таким доверием под немца работающий агент русской полицейской службы. Было ли это выражением минутного сочувствия к доверчивому юнцу, восторженно лезущему в цепкие политические цепи? Либо за этим крылся дурацкий полицейский расчет на то, что он и в самом деле бросится следить за политиком? Или так, на всякий случай — закинуть удочку! Яша взял карточку у толстяка. На ней была некая тяжелая немецкая фамилия, что-то вроде Поппенвохен, и самый обыкновенный адрес где-то на окраине Вены. Выйдя из поезда, Яша нарочно пошел мимо вагонов и действительно столкнулся с Левашовым, шествующим налегке, с одним лишь саквояжиком. Кланяясь, Яша шепнул ему:

— Надо сказать кое-что!

Левашов быстро ответил:

— Ага! — и прошел, не останавливаясь.

Яша даже подумал, что тот не расслышал.

Но Левашов его расслышал и понял на лету.

Когда Яша получил в кассе билет на базельский поезд и, имея полтора часа, пошел бродить по городу, Левашов вдруг нагнал его у дверей маленькой кофейни.

— Ну? — спросил он не очень вежливо.

Яша оглянулся, ничего подозрительного не заметил, но из предосторожности кивнул на кофейню:

— Зайдемте!..

Колокольчик на входной двери услужливо звякнул. Из-за перегородки выглянула румяная физиономия с неправдоподобно белыми усищами под сливовидным носом.

— Цвай кофе! — распорядился Яша и провел Левашова через все заведение к столику у задней глухой стены. Он все же слегка побаивался вездесущего русского сыска.

— Ну? Что стряслось-то у вас? — глухо спросил Левашов.

Перегнувшись через стол, Яша шепотом, но в лицах, как можно подробнее изложил содержание своей беседы в коридоре спального вагона. Достал и вручил уже слегка помявшуюся в кармане карточку с адресом. Левашов ребром жесткой ладони разгладил ее на столе, спрятал в бумажник.

— Все? — спросил он и улыбнулся, глядя Яше прямо в глаза. — Ну, тогда спасибо!

Встал, протянул руку:

— Прощайте. Счастливо вам!

— А кофе-то? Я заказал…

— Да нет, не стоит. Пошел я! Спасибо! Я правда очень, очень благодарен!

И ушел, не выразив желания продолжить знакомство, чем слегка Яшу уязвил. Когда большая, угловатая фигура его, будто падающая вперед при ходьбе, скрылась за витриной, растворилась в залитой солнцем весенней улице, Яша испытал чувство невозвратимой утраты чего-то такого, что могло быть очень дорого ему. И вдруг опять стало невыносимо скучно, как некогда в Новочеркасске…

Стук в дверь прервал его воспоминания. Заскрипела створка, и в комнату протиснулся Мандров.

— Ну конечно! — смеясь, воскликнул он, шутливо отмахиваясь от дыма. — Приехать в Швейцарию, запереться в комнате, надымить, как в курной избе… Для русского человека что может быть приятнее?

Подошел к окну, потянул за шнур и распахнул его настежь.

— Что вы делаете, Марк! Холодно же! — завопил Яша, поспешно кутаясь в пуховое одеяло.

— Холод полезен! — возразил Мандров, стоя у открытого окна. — Утро-то какое! Хрусталь! Воздух хоть ножом режь, а ты валяешься, кутаешься, высунуть нос боишься! Ай-ай! Вставай, вставай немедленно и пошли прогуляемся перед завтраком.

Набросив на плечи халат, Яша наскоро ополоснулся холоднющей водой из тазика и стал одеваться. Поэт присел на подоконник, свесив толстые мохнатые ноги. Он был одет в какую-то бумазейную хламиду, вроде монашеской рясы с капюшоном, подпоясанную толстым крученым шнуром. Под рясой, судя по всему, ничего не было. Яша подумал, что он похож на какого-то второстепенного олимпийского божка, только что вернувшегося от Вакха, с которым они провели ночь за веселой пирушкой, и наспех переодевшегося бродячим католическим монахом. Толстые губы, густая толстая борода, толстые кольца кудрей, огибающих лоб. В нем и впрямь было что-то античное, зевсоподобное.

— Ну, пошли? — предложил он, спрыгивая на пол.

— Вы так прямо и пойдете? Переодеваться не будете? — осторожно спросил Яша.

— Зачем же переодеваться? — возразил, оглядывая себя, и Яша отметил и отложил где-то в тайничке души комический оттенок этого непроизвольного движения.

— Удобная одежда, нестесняющая… — продолжал Мандров, — Бальзак ее любил, между прочим. Смешно? Ну что же, дело привычки. Сюртучишки и галстучки наши не смешнее, ты полагаешь? А уж коротенькие пиджачишки, которые теперь в моду вошли, это уж вообще черт знает что! Откинь привычные представления, присмотрись и сравни простоту, целесообразность старинной одежды и суетную петушиную манеру одеваться теперь. Надо десятки застежек на себе закрепить, да все время думать потом, как бы что-то не расстегнулось… Стыд! Позор… А я надел через голову балахон, подвязался вервием — и хоть в битву, хоть на костер, хоть к господу богу на суд — никуда мне не стыдно! Да здесь и стыдиться нечего: хоть китайским императором вырядись, никто бровью не поведет! Швейцарцы, мой милый, за свободу личности семь веков дрались отчаянно. С кем только не воевали. Здесь превыше всего ценится право человека быть самим собой! Оттого-то все изгнанники и еретики здесь находят свое убежище. И тиран, и толпа здесь власти своей лишены.

— Я просто подумал, не станут ли вас принимать за монаха…

— Черт с ним, пусть принимают… Страна протестантская, старухи за благословением лезть не будут. А я же останусь тем, кто я есть, — свободомыслящим русским художником. Одежда не делает монахом, говорит французская пословица…

Небо сияло будто хрустальное, солнечные лучи несли с собой всепроникающее живое тепло, а воздух был еще морозен, чист, свеж и сладостен.

— Дышишь? То-то же! — одобрительно сказал Мандров, сшибая тростью камушки, попадающиеся на дорожке. — А то, запершись в комнате, накуриться до одурения! Это, голубчик мой, и в Сызрани можно.

— Отчего именно в Сызрани? — улыбнулся Яша.

— Ну, в Кинешме, Чухломе, одним словом, в коренной русской глубине, где кроме и делать-то нечего…

Яша промолчал.

— Не жалеешь, что приехал? — спросил Мандров.

— Нет, пожалуй…

— Гм… Разве не интересно тебе?

— Очень все интересно! Но обо всем этом можно и почитать. Выписать книг в ту же Сызрань или Чухлому того же Штейнера, его по-русски издают, сиди там и читай…

— Ну-у, это ты хватил! Я с тобой не согласен, — живо возразил Мандров. — Общение, самим прочувствованное, брат, никаким чухломским чтением не заменишь! Нет, никогда! Тебе, должно быть, не понятен смысл нашего сборища?..

— Очень уж разные все…

— Толпа, согласен, толпа. Но университеты разве не толпа? Всякие собрания, союзы, партия, армия — не толпы ли? Человек вне толпы немыслим. Толпа же всегда разнолика, и если вглядеться в нее, то она интересна! Хотя вглядеться непросто… Суть в том, что здесь тоже своего рода университет. Видишь ли, во все века, из древних времен начиная, рядом существуют две школы. Университеты, колледжи, лицеи, курсы, дающие дипломы и прочее. Это школа государственная. Учреждение организованной толпы. И рядом существуют школы неофициальные, добровольные, государствами не признаваемые, дипломов и аттестатов не дающие, школы со свободным входом и выходом, предназначаемые для тех, кто хочет познавать бескорыстно, ради знания. Они не учат никакому ремеслу. Они раскрывают тайну, ту настоящую тайну, которая всем открыта, у всех лежит на виду, доступна каждому, и тем не менее для большинства людей остается тайной. Ее каждый раскрывает сам и может раскрыть только для себя. Для толп и орд людских она навеки тайна. Вот, мой милый, в чем смысл нашей школы антропософов. Школа, которую основал Штейнер здесь, идет по иной линии. Она берет начало от друидов, от жрецов Атлантиды и Египта, от Пифагора, Сократа, Платона, от садов Академы и тех времен, когда ученые хорошо понимали, что учение не может быть написано и прочтено, ибо в записи и чтении оно утрачивает свой живой, лучезарный смысл, что оно может быть передано лишь из уст в уста, от учителя к ученику…

«Как говорит! — с завистью и грустью подумал Яша. — Конечно, Сонечка бросилась ему на шею! Кем-то верно подмечено, что девицы любят ушами… Будет вот так говорить и зачарует, заколдует! Стыдно, как я примитивен и скучен, когда раскрываю рот. Вот французы, сказывали, просто болтают о чем придется, и все у них получается легко и свободно. Конечно, мне бы не сюда надо… Черт принес меня! Ведь хотел же я с самого начала во Францию… В Париж надо! В Париж!..»

Когда Мандров, выговорясь, сделал значительную паузу, Яша спросил:

— Скажите, Марк, а никогда не кажется вам, что Штейнер… ну, как бы это выразиться, не знаю… шарлатан, что ли?

Мандров поднял толстые брови и посмотрел на Яшу с таким выражением, как если бы собирался боднуть его своей большой головой в крупных завитках будто из бронзы отлитых волос.

— Гм? У тебя такое впечатление? — спросил он, исподлобья разглядывая Яшу. — Мне казалось, ты меньше заражен этим современным пустым скептицизмом, более раскрыт для восприятия истины… Впрочем, шарлатаны существуют, их множество. Я даже склонен думать, что само существование шарлатанов есть способ, метод защиты истины от вторжения в ее пределы неподготовленных умов. Шарлатаны как бы отвлекают на себя тех, кто не в состоянии раскрывать для себя тайны мира сего. Одни из них, как пишет Чехов, способны пьянеть даже от помоев, считают истиной все, что туманится и блестит, и потому прилипают к шарлатанам; другие, напротив, считают себя настолько умными, что отвергают как шарлатанство все, что не укладывается в схеме их примитивных представлений, и тоже отходят… К истине, таким образом, путем естественного отбора допускаются лишь те, кто этого достоин. Вот почему в наши школы, школы духовных исканий, вход свободен всем и каждому без отбора и контроля…

У Яши было такое ощущение, словно поэт мягко, но сурово выдрал его за уши. Он почувствовал, что краснеет. Хорошо, что Мандров шел немного впереди и на него не глядел. Яша молчал. Надо бы что-то сказать, возразить или объяснить, но ничего дельного не приходило на ум.

— Но как же различать? — пробормотал он.

— Различать-то? Да очень просто… Шерше ля фам! Шарлатан всегда, заметь, действует ради собственной выгоды, и, рано или поздно, эта дамочка из-за его плеча высунет хищную мордочку…

— Выгода бывает не только материальная. Бывает ведь желание поклонения, славы, хотя бы известности, или… ради забавы…

— Конечно! Разве я сказал — материальная? Я употребил это слово? Извини, оговорился. Я имел в виду — своей выгоды.

— Вы так и сказали…

— Да, да, своей собственной. Может быть, не личной даже, но несомненно чьей-то! У иезуитов, например, личный элемент часто отсутствует, а шарлатанства сколько угодно. Если это выгодно ордену…

— А она всегда на виду, эта выгода?

Мандров пожал круглыми плечами борца.

— Видишь ли, друг мой, — сказал он, оборачивая к Яше большое лицо с яркими светлыми глазами, — неряха часто не видит грязи, но уборщица, которая изо дня в день скоблит, моет, увидит сразу же пылинку! Так и человек, изо дня в день скоблящий и очищающий свою душу, с первого же взгляда почувствует шарлатана. Как же иначе? Истреби в себе самом шарлатана, и все шарлатаны тут же раскроются перед тобой. Это и в искусстве, и в поэзии, например… Есть только один способ научиться отличать великое достижение от шарлатанской поделки: самому достигнуть вершин мастерства… В крайнем случае попытаться достигнуть, но попытаться трудом, отчаянием, слезами и потом!

Яша, все утро намеревающийся, не теряя времени, собрать манатки и уехать отсюда — полюбовался, и довольно! — с досадой подумал, что после такого разговора заводить речь об отъезде будет не совсем ловко. Пожалуй, Мандров о нем подумает как о легкомысленном оболтусе, ни к чему не способном, глупеньком прожигателе жизни. Несмотря на ревнивые догадки по поводу Сонечки, Яша относился к Мандрову с восторженным почитанием мальчишки, которого удостоил дружбой знаменитый цирковой атлет, и мнением его он дорожил чрезвычайно.

Должно быть, уловив в его виноватом взгляде отблеск этого чувства, Мандров широко улыбнулся:

— Впрочем, все наживное, жизнь все прилепит! Пустоты надо бояться, пустоты! Потому что лепить не к чему… Ну, славно пробежались, правда? Пойдем позовем Борю и — айда завтракать! Ты знаешь, — он ласково взял Яшу под руку, — я заметил, что та хорошенькая немочка с льняной косищей всегда спускается завтракать именно в это время, минута в минуту… Ну, надо же смотреть на что-то прекрасное, когда сидишь за столом, правда?

— Но она не одна, — грустно сказал Яша, вспомнив высокого господина, всюду сопровождающего красавицу. Он был молод, лицо и руки покрыты желтоватым африканским загаром. Кончики губ холодно и насмешливо приподнимались сверху, подбородок торчал, а светлые, почти белые глаза неприятно контрастировали со смуглой кожей и черными, гладко зачесанными волосами. — За ней, к сожалению, неотступно ходит какой-то Питер Мариц из Трансвааля…

— Ну, и черт с ним! Любоваться-то ею он не помешает… А до всего прочего, так для нас с тобой и без него дело безнадежное…

17

Борис Николаевич Бугаев, более известный под своим псевдонимом Андрей Белый, уже заканчивал завтрак, когда они пришли в ресторанчик при гостинице. Столик, за которым он сидел, был свободен, они подошли, поздоровались и сели. Белый сразу же заговорил, обращаясь к Мандрову. Глаза его весело сияли, тонкие руки поминутно вспархивали над тарелками, подобно вспугнутым птицам, речь была тороплива, несвязна. Он говорил с Мандровым так, будто отвечал на какие-то прежние мысли, известные лишь им двоим, не заботясь о том, слышат ли и понимают его другие, хотя при этом с нежной и преувеличенной ласковостью глядел на Яшу, ловя его взгляд. Яше казалось, что при этом он читает его мысли. Это очень смущало. Как и Мандров, Белый был поэт. Сонечка так же часто, как Мандрова, цитировала его во время своих поэтических разговоров.

Но Яша тогда уже чувствовал, что в некой незримой, никем не установленной, но тем не менее чтимой и признаваемой иерархии Андрей Белый значил куда больше, чем Маркиан Мандров. И если Мандров в этой иерархии мог претендовать, скажем, на титул барона, то Андрей Белый значил никак не меньше, чем принц крови. Преувеличенно восторженная улыбка, слишком пристальный взгляд, театральный взмах рук у другого любого могли казаться искусственными, наигранными, но у Андрея Белого они как-то странно вязались со всей его манерой двигаться, говорить и, как Яша понимал уже, были естественным средством самовыражения этого удивительного, необыкновенного человека. Он был как бы переполнен волнением и излучал его постоянно, заставляя окружающих тоже волноваться.

«Как странно! — думалось Яше. — Мне ведь совершенно неважно, что он сейчас говорит, я могу и не слушать его даже, а смотреть на него безумно интересно!»

Лукавый и услужливый официант стоял за его стулом и ждал, выражая своим видом бесконечное терпение, а Белый, возбужденно и восторженно улыбаясь, продолжал говорить, ласково трогая руку Мандрова:

— Дело не в этом, не в этом, не в этом! Просто Штейнер меня боится! Он обожает меня, я знаю, но вместе с тем он меня стр-рашно боится! Его страшат даже не вопросы, которые я несу в себе и на которые у него нет ответа, он человечески, духовно старается меня избегать, я это чувствую! — Он засмеялся преувеличенно весело и пристально заглянул Яше в глаза. — Вы знаете, неумеренные духовные упражнения, которым я предавался, не имея притом руководителя, вызвали такой поток праны!.. Понимаете? — он обернулся к Яше, расширяя и без того огромные влажные глаза. — Эти неконтролируемые потоки всемирной энергии опасны, крайне опасны! Чувствую, как она льется через меня, но не могу удержать, хотя прилагаю к этому гигантские усилия… Никогда не занимайтесь духовными упражнениями без руководства опытного учителя… Слышите? Гуру необходим, совершенно необходим!.. — Он снова обратился к Мандрову, задумчиво пощипывающему бороду. — Одно утешение, Марк! В любую минуту можно умереть. Стоит расслабиться, раскрыть руки… Одно лишь сознание этого дает огромное преимущество, не правда ли?

Он наконец увидел официанта, с подчеркнутой готовностью вскочил со стула, подписал счет, снял с вешалки шляпу и плащ. Стремительной, будто летящей походкой направился к выходу. У двери оглянулся, приветливо поднял руку с зажатой в ней шляпой, помахал и исчез.

Яша сказал Мандрову:

— Все же это сомнительное преимущество: иметь возможность умереть по своей воле…

— Ты полагаешь? Гм…

— У любого оно есть… Нет разве? Еще Гамлет говорит, что каждый может дать выход себе простым кинжалом…

— Это не то! Насилие над телом — совсем другое… То, о чем говорит Борис, это — выход на свободу из тюрьмы, а кинжалом — это побег. Причем безнадежный: схватят и заточат непременно!

— Так, по-вашему, жизнь — это тюрьма? — Яша засмеялся.

— Еще какая! — серьезно возразил Мандров. — Каторжная, братец! И каждый — в одиночном заключении. В темнице тела своего… Но привыкаем, забываем, что есть воля на свете. Да есть ли она, думаем? Даже начинаем любить свою темницу… Помнишь у Байрона? «И в тюрьме своей вздохнул…» А ты разве подумывал о кинжале когда-нибудь?

— Нет, — Яша засмеялся, — вот уж чего не было, того не было!

— Да, ты здоровый, сильный, веселый… Красивый парень! Это как бы комфорт. К тюрьме с комфортом легче привыкать, крепче привязываешься к ней. По себе знаю! Обаяние комфорта преодолевается с трудом. Я замечаю, скучно тебе здесь?

— Терплю, — весело ответил Яша.

Мандров хотел что-то возразить, но только вздохнул и наклонился над тарелкой. Среди съехавшихся на съезд искателей истины большинство составляли англичане и американцы. Поэтому завтраки здесь подавали обильные: каша, яйца, поджаренная ветчина, большие кружки какао на молоке. Свежий горный воздух и бодрое настроение способствовали аппетиту.

— Бон ляпети-и! — нараспев ворковал, встречая входящих, метрдотель, любящий свою работу. Он порхал по тесному залу, оживляя трапезу, разыскивая взглядом недовольные гримаски, бросался туда, выяснял, утешал, исправлял, добивался улыбок и выражал своим видом совершенное счастье, когда это ему удавалось.

— Мо-оэн, мо-оэн, гут аппетит! — расшаркиваясь, встретил он у двери ту самую прелестную деву, о которой безнадежно вздыхал на прогулке Мандров. Все тот же неизбежный Питер Мариц в гетрах, бриджах и приталенном пиджаке следовал за ней.

Яша толкнул Мандрова ногой под столом. Тот вскинул взгляд и тотчас распрямил спину, торопливо отер салфеткой масленые губы, обмахнул бороду и усы. Глаза его округлились.

Зал был переполнен, и метрдотель, увидя соколиным взглядом своим свободные стулья возле их столика, уже вел к ним красавицу и ее обожженного тропическим солнцем спутника. Яша не без юмора следил за тем, как меняется выражение мандровского лица. Зеркало бы ему, зеркало! Такое искреннее, такое плотское восхищение красотой проявилось в его лице, глазах и особенно губах! Кто бы подумал, что минуту назад они мудро философствовали о смертной природе земного бытия и о вечном бессмертии духа! На то он, очевидно, и поэт, чтобы перед ликом красоты забывать и о смерти и о бессмертии. А девица была действительно красива, и вблизи еще лучше, чем издали. У Сонечки тоже были и этот неправдоподобно нежный румянец, и прозрачная сочность еще не тронутых губ, и белокурая пышность волос, но куда там ей до этого чуда… Мандров, назвавший ее немкой, ошибся. Она была из Голландии — Катарина ван Гуттен или что-то в этом роде. Впрочем, по-немецки она объяснялась свободно и бойко, ничуть не хуже «Питера Марица», оказавшегося чистокровным немцем. Они родились, выросли и жили на берегу одной и той же прекрасной реки, которая в Голландии зовется Ваалом, а в Германии — Рейном. Яша мысленно окрестил ее Лорелеей.

Немец назвал себя Дитрихом Эккардтом. Он был журналист, представлявший здесь влиятельную кёльнскую газету, а до того много путешествовал, особенно по Южной Азии, только что вернулся из поездки в индийские Гималаи. Этим и объяснялся его густой золотистый загар.

— Искали Шамбалу? — пошутил Мандров. — Но, увы, не нашли?

Эккардт улыбнулся вежливой, холодной улыбкой.

— Может быть, и нашел, — возразил он.

— Так почему же ваша газета не поведала об этом городу Кёльну и всему миру? — спросил Мандров и посмотрел на девушку.

Эккардт, продолжая улыбаться, покачал головой:

— О, газеты публикуют далеко не все сенсации, о которых знают газетчики. Если б мы печатали все! Но сквозь фильтры редакции проходят только те вести, которые нельзя удержать. Либо, минуя эти фильтры, то, что необходимо, выгодно или полезно. Но непременно такое, во что люди могли бы поверить. Видите, сколько условий ставит моя профессия?

Мандров наклонил голову, давая понять, что полностью удовлетворен ответом. Ему не терпелось поболтать с прелестной собеседницей. Яшу рассуждения журналиста взбудоражили. Хотелось побольше расспросить, разузнать про его работу. Такое часто бывает во сне, когда смотришь на отходящий поезд и спохватываешься вдруг, что это твой поезд.

«Вот оно, дело мое! Как же я сразу не подумал!» И к Яше пришла уверенность, что судьба с самого начала вела его к этому делу. Еще в гимназии учитель словесности ставил его сочинения в пример четкого, краткого и ясного литературного мышления. Сколько раз в университете принимался он писать исторический роман, и начало было написано с блеском, товарищи подтверждали это, но надоедала огромность и монотонность работы. Эта задача подавляла его волю. Теперь он понимал, ему достаточно было этой случайной встречи, чтобы он понял: его призвание — журналистика! Краткая, хлесткая информация, сжатый в десятки строк репортаж, статья, фельетон. «Ежели вы талантливы…» — сказал ему Орленев. Вот в чем талант его! Как все открылось! Внезапность открытия поразила Яшу. Лицо и глаза его приняли, должно быть, восторженно-мальчишеское выражение, потому что Эккардт взглянул на него с насмешливым удивлением. Яша начал объяснять, что и сам надеется стать журналистом. Ему, правда, еще не пришлось себя испытать, но это — цель, к которой он стремится…

— Эта цель легко достижима, что же вы будете делать, когда достигнете ее? Жить бесцельно?

— Буду достигать успеха…

— Но это зависит не от вас. Вернее, не только от вас. На семьдесят пять процентов все будет зависеть от редактора, который может браковать ваши материалы, бросать их в корзину или печатать так, что они будут выхолощены. Успех — это морковка, которую держат перед мордой осла, заставляя его идти. Его никогда не достигнешь, а если такое происходит, то завтра с еще большей прытью побежишь за новой морковкой… Успех не может быть целью!

— Но вы-то, вы сами — как же?!

— Я выбрал эту профессию потому, что в ней заложен кратчайший путь к достижению цели, которую я имею, — пояснил Эккардт, — и эта цель достаточно крупна, смею уверить. Профессия журналиста — наилучшее, наиболее целесообразное средство для достижения этой цели. Как, впрочем, и всякая другая работа на земле…

— Но… а что же вы называете целью? — спросил Яша.

Эккардт промолчал.

— Поиск истины?

— А что есть истина? — подхватил Мандров. — Никто еще не ответил на этот вопрос!

— Совершенно верно, — согласился Эккардт. — Нет, я здесь не для поиска истины, а выполняю поручение моей газеты, которая, вам, быть может, это известно, принадлежит к социалистическому направлению. А в этом смысле учение Штейнера кажется редакции заслуживающим внимания…

— А вы, вам?

— О, мне тоже любопытно! Но если говорить откровенно, то… Я согласен признать существование духовного мира… Каждый немец, как замечено философами, с самого рождения одной ногой стоит в Атлантиде… Может, мы действительно уходим туда, в духовные сферы, потом возвращаемся. Почем знать? Но этим ли ограничивается связь миров? Мне думается, миры развиваются совместно и зависимо, но эта зависимость несознательна, она подобна химическим и биологическим процессам. Прогресс в одном мире отражается в другом неизбежно и неудержимо.

— Отсюда вывод… — пробормотал Мандров.

— Измените этот мир, и мир духовный тоже изменится! — сказал Эккардт, испытывая, как показалось Яше, искреннее удовольствие от своих слов. — Изменится человек, преобразится его духовная суть. Он войдет в духовный мир преображенным. Верните старых богов, и в мире духовном вместо христианского рая возродится Валгалла! Века и тысячелетия, конечно, должны пройти для этого. Но сам поворот к новому времени может быть мгновенен. И земля, мне думается, подошла к поворотному моменту. Если этот момент будет пропущен, если человечество не повернет свою жизнь, тогда переворот неизбежно произойдет в духовном мире. И горе земле, если это случится! Революция духа явится для земли катастрофой космических масштабов.

— Атлантида! — сказал Мандров.

— О, теперь больше, страшнее, огромнее будет все! Это произойдет и в наше время, если арийская раса не пробудится к действию, а будет барахтаться в своем бюргерском самодовольстве.

— И тогда — потоп?

— Потоп или пожар — какая разница, что за стихийные силы будут пробуждены к действию взрывом в духовном мире? Один буддийский лама высокого ранга, с которым я в его высокогорном монастыре имел беседу, сказал мне, что это все пустяки: пусть человечество погибнет, это не имеет значения в общем мироздании. Но я не согласился. В арийской расе есть много хорошего, за нее стоит побороться… Мне очень близка по духу поправка, которую Фауст вносит в Евангелие от Иоганна: «В начале было дело!» А дело — это борьба!

За разговором застолье промелькнуло почти мгновенно. Яша хотя и слушал внимательно, но был настолько взволнован мыслью о возможном своем призвании, что во всем теле ощущал зуд и сердце по временам начинало бешено колотиться.

До лекции оставалось достаточно времени, да Яша и не стремился особенно быть аккуратным. Он прошел на почту. Там нарочито небрежным почерком (признак талантливой натуры), но изысканно вежливым и лаконическим стилем написал три одинаковых письма в редакции трех крупнейших русских газет с предложением своих журналистских услуг, а также просил сообщить темы, которые могли бы заинтересовать уважаемую редакцию, и т. д.

Он немного задумался, какой написать обратный адрес, взгляд его упал на дилижанс, ожидающий на площади пассажиров, он решительно написал: «До востребования, Париж, Франция». «Пора уже удирать отсюда! Что я так привязался к этой зауми! Слушать лекции обо всем, что в конечном счете оказывалось ничем… Раскрывать тайны, которые в итоге и после раскрытия оставались тайнами, где все шло к бесконечности, а бесконечность сводилась к нулю… Нет и нет! Пусть поэты пляшут вокруг всего этого, а с меня хватит! Хватит с меня тумана! Хочу ясности, хочу жизни!»

В Париж! В Париж!

18

В это же самое время, после долгих мытарств и начальственных глупых разносов, переходящих от грозных воплей к отеческим увещеваниям, Василий Михайлович Крылов, пребывавший, так сказать, во взвешенном, безместном состоянии, осел наконец в должности начальника маленького, затерянного средь лесов и болот железнодорожного полустанка Свищево.

Скорые поезда пролетали мимо, пассажирские останавливались на три минуты. Стрелочники пили горькую, в пьяном виде буянили, помощник, женатый и многодетный детина лет тридцати с небольшим, как выяснилось, водил шашни с барышней-телеграфисткой, из-за чего жена его устраивала скандалы с воплями и нелепыми угрозами. Телеграфисточка-то была, пожалуй, ничего себе, мордашечка… С ней Василий Михайлович и сам поначалу замыслил было завести интрижку, но место — увы! — как выяснилось в тот же день, было занято рослым, красноносым отцом семейства с лысиной на макушке. И нос, и лысину, и резкий, по-утиному крякающий голос своего помощника Василий Михайлович сразу же невзлюбил, сочтя его человеком вздорным, ничтожным, и подумал, что полагаться на него ни в делах, ни в дружбе невозможно. И впрямь оказалось, дела на станции запущены до крайности.

В довершение ко всем райским блаженствам, были здесь мокрый, глохнущий лес, строения с облупившимися стенами, снятый с колес старый вагон, в котором летом жили сезонники, а осенью и зимой — мелкое лесное зверье, заколоченный за отсутствием лавочника буфет, кирпичная, давно не чищенная уборная, за нею грязная дорога и переезд со скрещенной надписью «Берегись поезда», которую некие озорники, закрасив несколько букв и подписав новые, переделали в совершенно непристойную.

От предшественника, убитого спьяну на охоте приятелем, Василию Михайловичу досталась маленькая квартирка с ободранными обоями и прогнившим полом, ящик старых журналов в чулане, скрипучий диван и служанка Таня — длиннотелая, конопатая девушка, дважды в неделю приходившая для уборки и постирушки за четыре рубля в месяц. Тоскуя по вечерам, Крылов подумывал даже, а не сойтись ли ему тайным образом с этой Танечкой, прибавя к жалованью ей три, а то и пять бы рублей, — не жалко. Она со своей безответной, коровьей какой-то покорностью, пожалуй что, и согласилась бы, а быть может, и обрадовалась, но…

«Нет, нет, нет! Это уже конец всему! Это значит, Василий Михайлович, что жизнь твоя рухнула бесследно и окончательно! И зачем ты ее прожил — никому не известно!» — отвергал Крылов грешные мысли. Лез в ящик, доставал журналы, листал часами толстые страницы «Мира искусства», разглядывал блеклые и нескромные красочные репродукции, читал заумные статьи, повествующие о манящих и загадочных вершинах духовных исканий человечества, напечатанные под ними, и, устав от чтения, подолгу глядел в пламя оплывающей казенной свечи, распространявшей по квартире запах вагона третьего класса.

Собрался он было написать Благонравову, впрочем начал уже писать письмо в этаком веселом, даже ерническом тоне, напоминая о сумбурном ночном разговоре в вагоне, о дерзких мечтаниях, подогретых шустовским коньяком, но не дописал. Застопорило. Обозлился и разорвал все в клочки. А себе сказал беспощадно и цинично: «Попал, братец, в дерьмо, так не протягивай руку, прося вытащить. Сам выбирайся!»

А из пламени толстой свечи выглядывал черт во фраке, танцующий на белом полотне экрана, щурил бесстыжие глаза, ухмылялся и манил остреньким коготком…

«Купить бы самому аппарат, из-за границы выписать. Научился снимать — это я бы в два счета!.. — размышлял Крылов. — И можно было бы такую киноленту снять! Тут же, в деревне, мужиков поставить, сказать, что делать… Заплатить, на водку дать, — что угодно изобразят. Загадочное бы что-нибудь снять, в духе времени — мистическое… Или из Пушкина: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Вот только бы аппарат достать!»

Но аппарат стоит денег. А те денежки, на которые можно было бы его купить, — фьють! Улетели! Пропиты, проедены в роскошных ресторанах, разбросаны на подарки дорогим и жадным потаскухам!.. Посмотрел на всякий случай объявления: нет ли синема аппаратов? Вот «Е. Краус: фотогр. аппараты, бинокли, зрительн. трубы, микроскопы…», «Георгий Жемличка и К°: автомобили, велосипеды», «Павел Буре — часы…» «Есть у меня «Павел Буре», ничего себе часики. А синема — нет…» Зевая, посмотрел фотографии: умер Победоносцев. Слава тебе, господи, наконец! Убит черносотенцами редактор Иоллос: «Русские ведомости». Этого-то за что? Пять женщин выбраны депутатами в финляндский сейм. Одна — хорошенькая, одна — рожа. Остальные так себе… Если уж баб выбирать, так покрасивее, черти!

Со двора донесся истошный и угрожающий женский вопль. Затем в дверь соседнего домика, где квартировала телеграфистка, начали дубасить чем-то тяжелым — поленом или топором.

— Открой, открой, сучка! Дрянь поганая, шлюха! Отвори! Все равно сломаю дверь, порублю топором! Ничего мне не будет, я в своем праве! Отвори, гадюка подколодная!

«Опять эти бабы!» — с досадой подумал Крылов и пошел наводить порядок.

Приземистая фигура в полушалке действительно размахивала топором, но в дверь лупцевала пока что ногами. Крылов со своего крыльца закричал увещевательно:

— Госпожа Олиференко! Немедленно прекратите безобразие! Я этого не потерплю, извольте заметить!

— Он не потерпит! — взвизгнула она в ответ, оборачиваясь к нему. — А разврат терпеть-покрывать?.. Нет, извините, начальство и тебя по головке не погладит за это! Если уж я до него дойду, так вы все здесь костей не соберете! Уйди!.. — завизжала она и замахнулась на приближающегося топором. — Не мешайся! Я в своем праве, раз я законного мужа своего с этой шлюхой застигла! А-а-а-а! Попались! — злорадно завопила она истошным голосом, с маху долбя сапожком в потрескивающую дверь. — Я вам покажу любовь! Вы у меня света невзвидите!

— Мадам! — сурово обратился к ней многоопытный Крылов. — Вы же знаете, что по высочайшему повелению положение железных дорог приравнено к военному. Если у вас есть жалоба, излагайте ее законно. Самовольных же действий не потерплю!

— Ну и не терпи! Подумаешь — начальник! Усы стрелками! Испугал… Я в своем праве!

— Мадам, — продолжал Крылов, понижая голос, — я ведь стрелочника кликну, он к вам применит силу! Свяжет, а утром отправим с протоколом в арестантском вагоне. Это нам пара пустяков! — Говоря это, он краем уха слышал, что в темном и молчащем домике, где жила телеграфистка, происходит скрытое движение — возня не возня, но какой-то шорох, скрип, будто осторожно передвигают мебель. — Так что настойчиво советую вам, Госпожа Олиференко, не срамиться, идти домой, а всякие там подозрения и прочее выяснить-с наедине!

— Да ведь не живет он со мной, голубчик Василь Михалыч, — плачущим голосом закричала она, испуганная перспективой попасть в арестантский вагон. — Который месяц уж не живет! Разве же мне не обидно? Ведь я законным порядком с ним обвенчана, в Демьяновском храме хоть сейчас свидетельство можно спросить. Обхаживала, обстирывала его, себя не помнила, детей ему нарожала! Разве же это справедливо? Ведь раньше-то он меня и ласкал всяко, а теперь: домой вернулся, носом своим длинным к стене и спать, будто меня и нету! Как с колодой сплю!.. Ну что же мне делать, Василь Михалыч, научите в таком случае! Ведь я тоже живой человек, у меня все как следует… Я так не могу…

— Ну, сударыня, — разводя руками, начал было Крылов, но в это время из тени, отбрасываемой высокими станционными соснами, вышел сам Олиференко как ни в чем не бывало, только пальто его было застегнуто не на те пуговицы, отчего одно плечо возвышалось над другим.

— Что такое, что происходит? — закрякал он удивленно. — Клавденька, ты опять безобразишь? Ну что с тобой делать?

«В окно выскочил, сукин сын!» — подумал Крылов, но уже без прежней ненависти, а даже с восхищением или, вернее сказать, с веселым сочувствием, что ли…

— Где ты был? — закричала супруга. — Я видела, я знаю, мне люди сказали, негодяй, убийца проклятый! Что же ты со мной делаешь?

— Э, в самом деле, Александр Евстафьевич, где это вы так поздно? — строго спросил Крылов. — Ну нельзя же… Супруга, гм, беспокоится…

— На семафор бегал! — солгал бесстыжий Олиференко, не моргнув глазом. — Иван, э-э-э, изволите видеть, сказал, что тросик перетирается, как бы не было беды… Он только сегодня вечером заметил, подлец, так я обеспокоился посмотреть, выдержит ли? А то ведь случись что нам по шапке дадут! Я и побежал сразу взглянуть…

«В соучастники берет, морда!..» — беззлобно подумал Крылов. Что тросик еле дышит, он заметил еще позавчера сам и тогда же сказал Олиференко об этом, приказав заменить.

— Ну и как там… с тросиком? — спросил он.

— Завтра заменим! — ответил Олиференко.

— Может, сегодня бы, до утреннего поезда?.. Вы бы приказали Ивану…

— А он уже тово! — весело откликнулся Олиференко.

— Пьян?

— В стельку!

— Скотина…

— Совершенная! Штрафануть бы его, Василий Михайлович, но боюсь, как бы поджога не произвел в отместку. С ними теперь знаете как — совершенные разбойники!

Супруга слушала их, скривив губастый обиженный рот. Олиференко взял ее под руку:

— Пойдем, Клавденька… Ха-ха-ха! Да ты с топором!.. Ты тоже разбойница у меня! Пойдем…

Они молча сошли с крыльца. Крылов оставался стоять, закурил папироску, слушая, как удаляются по хрустящему весеннему ледку их шаги.

Луна совсем почти зашла за деревья. Над полотном железной дороги сияло в небе созвездие Ориона. Глядя на звезды, яростно мерцающие в бесконечной дали, как будто изливающие оттуда гнев на беспутство и бессмыслицу человеческой жизни, он снова горестно подумал о своей судьбе, которая вот уже сорок восемь лет несет его по стремнинам, бросая из стороны в сторону, то вознося, то унижая, не принося ему ни покоя, ни умиротворенности…

— Ой, ушла она? — робко спросила телеграфистка, выглядывая из двери в наброшенной прямо на ночную рубашку толстой байковой шали. — Ах, Василий Михайлович, как вы ее быстро утихомирили, спасибо вам. Сразу видно — настоящий мужчина!

— Н-да, извержение вулкана… — пробормотал Крылов и подумал, что эта телеграфисточка все-таки чертовски соблазнительна! Он подошел поближе: — И что же, давно она так?

— Ох, что она тут до вас проделывала, сил никаких нет! Она ведь буйная сумасшедшая! Ей-богу, похлопочите, Василий Михайлович, чтобы ее в сумасшедший дом отправили! И еще эта подлая баба — стрелочникова жена Аскитрия ее настраивает, плетет и плетет про меня всякие небылицы… Представляете, я только разделась, умылась, хотела перед сном помолиться, как вдруг этот ужас! Бр-р! Она, правда, пришла с топором? Господи, убить же могла! Я читала в газетах, был такой случай… И представляете, ослы эти — присяжные — оправдали злодейку! Нет, жить в такой глуши одинокой девушке — это ужасно, Василий Михайлович!

— Да, действительно… — пробормотал Крылов. — Но вы бы, Лизавета Андреевна, и в самом деле, это самое, поосторожнее как-то…

Барышня всплеснула руками:

— Ах, ну неужели же вы ей поверили? Ну, ей же богу, мне просто жалко ее, а то я бы мигом в суд на нее!.. Даже обидно, Василий Михайлович… Такой интеллигентный мужчина и вдруг поверили тому, что болтают эти грязные бабы! Господи! Да я еще ни о чем таком и понятия не имею, не то что… Я могу медицинское удостоверение взять, что я еще невинная девушка! Мне Иван Ефремович в любой момент напишет, стоит попросить!

— Конечно, напишет, написать — пара пустяков… — буркнул Крылов, неожиданно ощутив после ее слов какую-то брезгливую к ней неприязнь. — Но, вы знаете, свидетельства свидетельствами, а все же… Ну, надеюсь, вы понимаете меня?

— Ах, ну вас всех… Как все это скучно! — вздохнула барышня. — Просто взяла бы и утопилась со скуки… Правда! Ну, спокойной ночи, Василий Михайлович.

— Спокойной ночи, — сухо поклонился Крылов.

Телеграфистка исчезла, а он пошел к своему дому, не спеша и хрустя по замерзшим лужицам.

«Не-ет, что бы там ни толковало всякое дурачье, а именно бабы всему виной! Шерше ля фам, мать их так! — размышлял он, входя в жарко натопленный дом. — Ведь не спутайся я со своей чертовой разлюбезной певичкой, разве б допустил, чтобы те черти клетчатые паровозы заморозили? И вагоны не загнали бы в тупик, и с балластом вся эта чехарда не повисла бы мне на шею!.. И с купчишками-жалобщиками я бы уж сам как-нибудь разобрался… Эх, да что говорить! А эта-то какова, а? Вы подумайте, утопилась бы! Ну и топись, дьявол с тобой! Так и надо, топить вас, шлепохвосток! В сейм еще их выбирать… я бы вам показал сейм! Молодец Стенька Разин! Раз — и готово! И за борт ее, в набежавшую волну!»

Тут ему снова пришло на ум, что сюжет со Стенькой и персидской княжной и в самом деле не плох. В воображении стали рисоваться казацкие, ярко расписанные по бортам корабли, только что вернувшиеся из набега на Персию, обветренные бородатые рожи, пестрые шелка и серебряные чаши, навалом лежащие у бортов, какой-то голый, загорелый, задрав колом торчащую бородищу, натягивал на могучие телеса полосатый бухарский халат, тот трещал, разрываясь, а ватага весело ржала, на него глядючи… И еще два молодца лихо рубились кривыми саблями, а сам атаман снисходительно щурил глаз на их молодецкую потеху, лениво лаская прильнувшую к нему черномазенькую бабенку с лукавыми персидскими глазками… Чудились еще какие-то бородатые лица, бросавшие угрюмые и завистливые взгляды на атамана, разомлевшего от любви… Тихо шептались они, и вспыхивали в воображении надписи, говорящие о том, что Стенька — пропащий человек, что его надо спасти, пока он окончательно не погиб.

«Вот это действительно была бы русская, истинно наша картина! И самое главное — в духе времени! После восстаний да после всех бунтов и побоищ именно про Стеньку и будут смотреть! А я-то, дурак, — мистику. Кому нужна теперь мистика, кроме наших оголтелых писателей? Благонравов про «Уголино» чего-то там толкует… Кто его знает, в России, это «Уголино»? А Стеньку — все помнят! Надо, надо написать Благонравову, предложить. А снять — пара пустяков! Я сам сниму! Возьму и сниму!» — радостно подумал он, потирая руки.

Взявши тут же лист плотной глянцевой бумаги, красиво разграфленной синими и красными полосами, он написал наверху: «Стенька Разин и персидская княжна». Чуть пониже, там, где другие писатели ставят обычно «роман», или «комедия», или «картинки наших провинциальных нравов», или, как Н. В. Гоголь, «быль, рассказанная дьячком N-ской церкви», он написал то, что еще никогда, никем до него на Руси не писалось: «Сценариус».

19

Впрочем, ошибаемся! «Сценариусами» издавна назывались те самые общие наброски сюжета и действующих лиц, которые составляли драматурги перед тем, как взяться за сочинение пьесы. Теперь это называется план, что ли, или либретто, или авторская заявка… Шут его знает, как оно теперь называется. Но в те времена это называлось «сценариусом». В устной речи, конечно. Заявки в те времена авторы не подавали, замыслы свои в письменном виде никому для одобрения предварительно не показывали, писать же это слово в черновиках не приходило в голову даже великому Островскому. Крылову, поди ж ты, пришло! По неопытности и вспыхнувшему внезапно рвению. Итак, будучи наслышан о том, как действуют драматурги, он и решил прежде сочинить сценариус, а потом уже по нему сочинять это самое, которое для картины, как бы его назвать? Пьеса не пьеса, ну изложение действия, что ли?

Итак, написав это новое слово, Крылов с энтузиазмом отдался сочинительству. Сочинял он запоем, черкая и переписывая, каждую вольную от неотложных железнодорожных занятий минутку отдавая бумаге. Казачью ватагу в массе он описал запросто, а вот имена сподвижников — хоть убей его черт! — забыл! Ну никого, ни единого не помнил, кроме Фильки, про которого в песне говорилось: «Филька, черт, — пляши!» И Фильку этого, весельчака, плясуна, забияку, он старательно описал. А как же звали того самого близкого Степану Тимофеевичу атамана? Ну вылетело из дырявой башки, и все! Лез на память почему-то все время Иван Кольцо, хотя и помнил Крылов, что Иван Кольцо был совсем в другой казачьей дружине, при другом Тимофеевиче — Ермаке, который Сибирь открыл. А вот этот, разинский-то сподвижник? Что-то похожее на Ивана Кольцо, но не так, не так он назывался! И Василий Михайлович оставлял в рукописи пробелы, надеясь заполнить их потом, посмотрев у Костомарова, когда будет случай.

Разумеется, и вдохновенное состояние, и сосредоточенное писание его были замечены подчиненными. Возникло даже некоторое недоумение. Стрелочники, впрочем, пить от этого не перестали, Олиференко и телеграфистка продолжали липнуть друг к другу. Похмыкали, поудивлялись, высказали нелепые и глупые предположения — и тем кончилось. На третий день напряженной работы измаранная рукопись была наконец закончена. Теперь ее надо было не спеша переписать и с умным предисловием послать Благонравову.

Но в это самое время российскому самодержцу Николаю Александровичу Романову, как на грех, пришло в голову провести третью неделю поста в монастыре, известном своими святыми обычаями, посоветовавшись со старцами о делах государственных, помолиться со всем своим семейством, как и надлежало, по традиции, русскому православному государю. А может, и не ему это пришло в голову, а советчикам, пекущимся о поддержке подмоченного престижа государственной власти, но, как бы там ни было, по всем дорогам, вдоль которых намечалось движение царского поезда, были разосланы верные воинские части, а на станции направлены усиленные наряды для предотвращения возможных попыток террористов покуситься на драгоценную жизнь. На полустанок Свищево тоже прибыл наряд во главе с корнетом Цирхиладзевым, переведенным в жандармы из гвардии за карточные долги и дебоши.

И началась такая кутерьма, что только успевай поворачиваться! Первым делом Цирхиладзев набил морду стрелочнику Ивану, и без того крайне недовольному жизнью; во-вторых, он как ястреб кинулся на телеграфистку, совершенно этим деморализовав беднягу Олиференко; в-третьих, поселясь на квартире Крылова, он тут же в пух и прах проигрался ему в карты и, не желая отдавать проигранное, стал зло и мелочно мстить, придираясь по пустякам, грозя доносами и напуская на себя ревностно-служебный вид.

Тут уже Крылову небо показалось с овчинку. Он не то чтобы переписывать набело — не помнил даже, куда засунул свою злополучную рукопись. Да и сам творческий порыв, толкнувший его на подвиг во славу русского кинематографа, казался теперь затеей никчемной, глупой и мальчишеской.

20

Рельсы таили в себе угрозу.

Мерный постук колес на стыках не казался царю ни спокойным, ни убаюкивающим… Казалось, он повторяет и повторяет слова о неистребимом и страстном желании многих (ему говорили об этом почти ежедневно), очень многих людей расправиться с ним.

«Ни-тро-гли-це-рин, ни-тро-гли-це-рин…» — говорили рельсы на подъемах пути.

«Пи-рок-ксилин… Пи-рок-силин…» — пыхтел паровоз.

«Динам-и-ит!..» — разносился протяжный гудок.

И обычно спавший очень мало, Николай Романов в дороге почти не спал. Он встал еще до рассвета, принял душ, выпил горячего калмыцкого чая, взбитого с маслом, поговорил за чаем с тибетским лекарем Бадмаевым, также встававшим ни свет ни заря, и теперь стоял у окна, глядя, как проплывают мимо в мглистом рассвете серые, унылые дали земли, хозяином которой он называл себя по милости божьей. Леса, леса, косогоры, дороги, размытые мокрой весной, черные избы деревень, черные колокольни деревянных церквушек на холмах, заплаты убогих пашен…

Томительная скука охватывала его каждый раз, когда он думал об этой безнадежной земле. Он угрюмо курил, ощущая ее давящее присутствие. То, что ему ценой небольших потерь удалось справиться со смутой, охватившей страну, не радовало его. Как всегда в такие минуты, он обращался мыслями к печальным и унизительным событиям его царствования и к тем людям, которых он полагал прямыми и косвенными виновниками своего унижения.

Вечером они долго обсуждали с Алике возмутительное поведение великого князя Николая Николаевича, пожелавшего на старости лет обвенчаться с разведенной женой герцога Лейхтенбергского Анастасией Николаевной, не желающего понять, какую пищу толкам и пересудам дает он этим поступком.

— Il est malade![4] — сказала про него мама.

Жена, пожалуй, определила его более верно: «The rascal!»[5]

С болью и огорчением Николай Александрович вспомнил, как происходил тот решающий разговор в Гатчине, в домике у моря, когда они вдвоем — длинный, бледный, кричащий, как раненый орел, Николай Николаевич и тихий, вкрадчивый, бархатный Сергей Юльевич Витте — окрутили его, заморочили, силой вынудили подписать Манифест. Пугали республикой, убеждали, что все потом можно повернуть вспять: «Манифест — это еще не конституция, ваше величество!» Николай Николаевич снова и снова подсовывал телеграмму от Вильгельма II с предложением выслать крейсер, чтобы вывезти на нем в Германию царскую семью. Испугали. Подписал. А теперь в Думе крикуны вопят: «Нет, это — конституция!» И в газетах пишут: «Конституция!» А Столыпин на это: «Ничего пока нельзя поделать, ваше величество!»

И обычная неутихающая злость его по отношению к революционерам отошла на второй план, уступив место холодной и столь же болезненной ненависти к тем, кого по незнанию считали самыми близкими ему людьми, но кто в действительности были злейшие его враги.

Хитро и незаметно, как Витте, дерзко, как Столыпин, они возникали рядом, накладывали на его руки железные свои пальцы, нежно и властно отстраняли от управления государством, подавляя его волю своей, превращая в символ, лишенный реальной силы.

Николай Александрович был убежден, что нынешняя волна смут есть следствие масонского заговора, ловко управляющего действиями политических партий с помощью невидимых нитей. Кое-какие подтверждения этому он получал время от времени из разных источников. Председатель «Союза русского народа» Дубровин сообщил ему, что, по собранным «СРН» доказательствам, Витте — третий по значению масон России. Кто же два первых, невидимые?

Откуда пристально следят они за всем происходящим, через кого и как передают центральным комитетам таинственные приказы, свою беспощадную волю? Он и сам был посвящен в масоны, введен в ложу, участвовал в ее собраниях, но кто скажет: была ли то истинная ложа или фальшивая, созданная для прикрытия тайных, истинных лож?

С большим трудом удалось отделаться от Витте. Лучше ли стало? Теперь рядом с ним стоит, затмевая, могучая и властная фигура Столыпина, которого уже называют чуть ли не вслух диктатором. Чуть ли не официально: в газетах!

Витте вынудил его подписать Манифест, склонил к позорному договору в Портсмуте, растил идею конституционного правления. Столыпин заигрывает с октябристами и кадетами, защищает их мерзкое двуличие, пытается прибрать к рукам. К своим рукам? Кто знает, может, он мысленно видит себя в роли президента республики? На октябристов и еще менее на кадетов полагаться нельзя: скрытые республиканцы. Люди, преданные монархии, видят это! Ему вспомнилось недавнее убийство Герценштейна — видного кадетского деятеля в Первой Думе, и он с удовлетворением подумал, что это хорошо. Пусть знают! Не менее хорошо было бы также, если б, в свою очередь, революционеры убили Столыпина. Мысль эта сегодня пришла в голову ему во второй раз, и он понял, что от этого вязкого желания уже не отделаться.

К смерти других людей Николай Александрович относился легко. Он, разумеется, говорил окружающим, говорил и себе, обращаясь к дневнику, что ему жаль бедняг, раздавленных на Ходынском поле в день его коронации, жаль несчастных солдат и матросов, погибших под Цусимой и Порт-Артуром, жаль даже тех мастеровых, которые были расстреляны на Дворцовой площади по его повелению. Он слал сочувственные письма вдовам губернаторов, убитых революционерами, назначал им пенсии, помогал их родственникам, но искреннего сочувствия никогда ни к кому не испытывал…

Смерть шла рядом с ним всю его жизнь, не меняя ее, а, напротив, часто избавляя от неприятных или надоевших ему людей. Когда умирал или погибал кто-то из приближенных, он знал, что найти ему замену совсем нетрудно, так как его окружала толпа людей, жаждущих близости с ним. Даже смерть дяди, великого князя Сергея Александровича, убитого террористом Каляевым, не тронула его душу. Напротив, он ощутил что-то вроде облегчения при этом известии, так как с ним был связан один из неприятнейших моментов его царствования — давка на Ходынке, которую он считал в глубине души мистической причиной всех последующих бедствий царствования. При встрече с Сергеем Александровичем он всегда вспоминал свои отвратительные ощущения, которые испытал, слушая рассказы о подробностях этого «an unhappy incident»[6].

В глубине души царь был суеверен. Он много читал по теософии и оккультным наукам. Встречался со знаменитыми мистиками, в том числе и с известным французским кабалистом Папюсом. Присутствовал на магнетических и спиритических опытах, верил в духов и существование тайных сил, управляющих земной жизнью. Об этом он мог подолгу разговаривать, не утомляясь, охотно слушая рассказы других Это ненадолго рассеивало серую скуку.

Полтора часа, проведенные перед рассветом с Бадмаевым, они проговорили о Шамбале — таинственной стране, скрытой глубоко под землей, где свет не имеет источника, где люди достигли высочайшей мудрости и такого духовного самосовершенства, которое делает их богоравными. Воля правителей Шамбалы управляет человечеством, готовя его к решающей битве с силами зла, час которой близок. Семя, которое породит Майтрейю — вождя обновленного человечества, уже зреет в ком-то из живущих ныне людей.

Бадмаев рассказывал, что тайна Шамбалы многие столетия хранилась в буддийских монастырях, но знали о ней лишь монахи, достигшие высших степеней посвящения. Кольцо астрального света, висящее над одной из священных вершин в Гималаях, до этого столетия оставалось замкнутым, давая понять, что об этом говорить не дозволено. В конце прошлого века кольцо разомкнулось. Часть тайны может быть поведана людям. Вместе с тем это знамение того, что Час Великого Искупления близок…

По недостатку ли сказок, рассказываемых другим в детстве, по надоевшему ли обилию вокруг себя людей практических и здравомыслящих, или по особому устроению ума, но такие разговоры действовали на Николая Александровича освежающим образом. Он не только верил во все эти бредни, но старался и следовать им. В частности, ему представлялось особенно важным установить духовную связь с властями Шамбалы, узнать их волю, передать им свою.

В интимной беседе Папюс сказал ему, что к человеку, жаждущему установить связь с тайными силами, будет непременно послано этими силами другое лицо, способное сноситься с невидимым миром духов, ибо эта связь только таким образом и может быть установлена. Нечто вроде Вергилия, сопровождавшего и оберегавшего Данте в его путешествиях по загробным сферам. Такой посланец, по мнению Николая Александровича, уже явился. Это был не Вергилий, а малограмотный сибирский мужик, в прошлом судившийся за конокрадство, ныне же признаваемый некоторыми архиереями за святого и чудотворца, Григорий Ефимович Распутин, принявший по царскому повелению фамилию Новых.

С ним и рассчитывал встретиться Николай Александрович, едучи в Саровскую пустынь, где тот говел. Этой встрече он придавал большое значение, надеялся на нее и думал, что она поможет ему выйти из нынешнего политического кризиса. Причиной кризиса были дебаты в Думе. Вторая Дума оказалась еще хуже Первой. Депутаты говорили возмутительные речи, разносившиеся потом газетами, отклоняли важные законопроекты, поднимали вопросы, о которых два года назад и шепотом-то не смели упоминать. Подливали масла в огонь еще не до конца потушенной революции. А главное — отказывались утверждать бюджет, представленный правительством. Левые в блоке с кадетами составляли большинство. Проголосуй они против займа, Франция денег не даст. А больше взять негде. В глубине души царь считал (об этом же ему толковал и Григорий Ефимович при последней встрече), что полезней было бы для него в нынешней ситуации крепить связи с Германией, а не с Францией, и уж тем более не с лицемерной Англией. Но ни у Вильгельма, ни у его престарелого союзника таких денег, какие нужны были, не оказывалось. Немцы предлагали взаимно развивать торговлю и промышленность, — хороша взаимность, ничего не скажешь! Вильгельм даже настаивал в письме на том, чтобы перестроить Варшавскую дорогу на три колеи для скорейшего грузооборота, напоминал, скотина, о примере Петра Великого, преобразившего Русь, опираясь на немцев, а денег дать не хотел. Это — во-первых! А во-вторых, кабальный союз грозил осложнениями внутри страны, порождал недовольство русских купцов и промышленников, которым грозила немецкая, хорошо всем знакомая, сокрушительная конкуренция. Не миновать, выходило, вязать союз с французами. Французы деньги давали, но Дума ложилась поперек дороги. Столыпин считал, что эту Думу надо разогнать, придравшись к связям левых депутатов с нелегальными организациями (охранное отделение готовило материал для этого), немедленно выбрать новую, по новому избирательному закону, с таким расчетом, чтобы она всегда шла вместе с правительством. По проекту этого нового избирательного закона самой влиятельной партией, предполагалось, станут октябристы. Тоже не сахар, но Столыпин уверял, что с ними договориться можно. Октябристы представляют крупные торговые и промышленные фирмы. Боясь возможного союза с Германией, они будут поддерживать политику правительства и вместе с правыми составят надежное большинство, даже если кадеты станут голосовать против…

Из министров царя в этом путешествии сопровождал только барон Фредерикс, который был всегда приятен ему. С ним было легко, он никогда не говорил неприятных вещей, прикрываясь сознанием тяжелого долга, а был всегда любезен, остроумен и весел. На него было приятно смотреть, приятно слушать.

Увидев его, Николай Александрович улыбнулся и поманил, приглашая к себе. Фредерикс подошел, и они поздоровались.

— Вам уже рассказывали, ваше величество, последний анекдот, который случился в военном министерстве? — любезно спросил Фредерикс.

Царь улыбнулся, предвкушая забавный рассказ.

— Нет, не слышал, расскажите, пожалуйста.

— Бутович… Это, ваше величество, тот самый несчастный супруг из Киева, вы о нем несомненно слышали…

— Да, да…

— Приехал он в Петербург жаловаться на Сухомлинова, что тот жену у него отбивает. И сразу — в военное министерство, к Поливанову. А Поливанов накануне получил угрожающее письмо от террористов о том, что они приговорили его к смерти.

— Ну, ну… — улыбаясь, кивнул царь, — про письмо я слышал, мне докладывали…

— Ну-с, Бутович — человек шумный, оскорбленный, чувствительный… При виде эполет и шпор вспомнил снова свою обиду, разрыдался, вскипел, бежит по коридору, плача и угрожая. Служители бегут за ним, кричат: «Ах, ах! Куда? Кто? Почему?» Поливанов, услыша шум, вообразил, что это террористы прибыли по его душу, и в заднюю дверь бежать…

— Ха-ха-ха! — засмеялся царь.

— Вся соль анекдота, ваше величество, в том, что Бутович, видя убегающего Поливанова в спину, бросился за ним, но застрял в двери. Задняя дверь узка оказалась.

— Он такой толстый?

— Он отнюдь не толст, но рога не пустили, ваше величество, — с тонкой улыбкой пояснил Фредерикс — Уж больно они у него развесисты…

Царь снова засмеялся, но тут же нахмурил брови.

— Анекдот хорош! — сказал он и вздохнул. — Однако жаль мне бедного Сухомлинова. Благороднейший человек!

— Прекрасный был бы военный министр, ваше величество! — воскликнул Фредерикс, угадывая мысли царя, которые, впрочем, знающему человеку угадать нетрудно было.

Царь молча пожал плечами.

Фредерикс, выждав немного, заговорил снова, уже серьезно:

— От военного министра, ваше величество, ждешь прежде всего солдатской преданности, а генерал Редигер подчас удивляет, если не сказать больше. Намедни в Совете министров он вдруг в лицо и весьма, знаете, дерзко так сказал Столыпину: наша армия не учится воевать, а служит вам!

Царь нахмурился.

— Столыпин мне этого не передавал…

— Петр Аркадьевич просто не хотел вас тревожить… Конечно, это было сказано сгоряча, но…

— Разве борьба с внутренними врагами не есть долг армии?

— Именно так Петр Аркадьевич и ответил Алексею Федоровичу. Алексей Федорович взял эти свои слова обратно, но потом это как-то вышло за стены Совета. В думских кулуарах был по этому поводу разговор. А Дума — это такой… цветник благоуханный… — И Фредерикс вздохнул, разведя руками.

— Вы знаете, — сказал царь, — мне донесли, что некоторые думские депутаты тайно обращались к французскому правительству с просьбой не давать мне заем!.. Каково это? А?

— Прямая государственная измена, ваше величество!

Царь снова пожал плечами, ничего не ответив.

— Если вы позволите мне выразить мнение, ваше величество, — продолжал Фредерикс, — и не сочтете мои слова за речи бунтовщика, ха-ха, я бы сказал, что Дума вообще для России несвоевременна. Ну, какие у нас на Руси могут быть парламенты? У всех истинно русских людей она вызывает только недоумение и тревогу. Эти скандальные речи, разносимые потом газетами. Эти партийные страсти и ужасные, отвратительные обвинения, бросаемые правительству! Ваше величество, помолясь богу, решитесь! Снимите это бремя с души русского народа. Если вы считаете, что Столыпин думает иначе, то смею вас уверить своей совестью, что Петр Аркадьевич молится о том же. Он вступил на свой пост, когда ваше решение созвать Думу было свершившимся фактом, поэтому вынужден был считаться с этим обстоятельством. Но ежели ваше величество выразит непреклонное желание.

Взгляд царя выразил скуку и отвращение.

Фредерикс умолк. Он достиг своего, сообщив лишний раз царю свою полную солидарность с его собственными мыслями, поругав и похвалив тех, кого именно царь хотел поругать и похвалить, поддержав в нем уверенность в том, что премьер-министр, на которого царь единственно мог опираться в это тревожное время, именно тот верный слуга, чья помощь, как опора, несомненна. Но раз дальнейший разговор стал скучен царю, то…

Царь снова обратился к окну. Поезд в это время как раз проезжал мимо Свищева. В глаза царю бросилась фигура рослого жандармского офицера, державшего под козырек. Черноусый красавец глядел на царя такими преданными глазами, будто желал, нет, не желал, а всеми силами души стремился, рвался страстно и верноподданно мечтал заявить: «Все в порядке, обожаемый государь! Можете быть спокойны! Там, где я стою, никакие злоумышленники не посмеют и носа показать, никаких террористов с их мелинитами, динамитами и револьверами и близко не подпущу! Р-р-р!»

— Какой превосходный офицер! — сказал Николай Александрович, приходя в хорошее настроение. — Будьте добры, узнайте, пожалуйста, его фамилию. Мне хотелось бы как-то отметить его…

21

Выяснив, что письма до Петербурга отсюда идут дня четыре, столько же из Петербурга в Париж, добавив к этому неделю на рассмотрение его предложения и на ответ, Яша рассчитал, что ежели, скажем, завтра-послезавтра покинет Дорнах, он как раз поспеет в Париж ко времени.

Цикл лекций подходил к концу. Сегодня Штейнер обещал подвести итоги и в кратком обзоре вернуться к тому, о чем говорилось в продолжение этих трех недель, закрепить в сознании слушателей основные выводы антропософского учения. Впереди предстояли еще обсуждение лекций, ответы на вопросы слушателей, чтения рефератов и статей, а в конце всего закладка фундамента храма новой религии, которая должна была объединить все вероучения, существующие на земле, но Яша полагал, что с него достаточно. К религии, в которой он был рожден и воспитан, он относился скептически, к другим был равнодушен. Рассуждения Штейнера, переводившего поэтические сказки старых религиозных учений на сухой и четкий современный научный язык, поначалу возбудили в нем любопытство, но результаты, к которым вели интереснейшие посылки, были разочаровывающе ничтожны.

Яша вспомнил историю того иудейского мальчика, который с трепетом и страхом раздвигал тяжкие, подавляющие своим величием завеси Соломонова храма, пробираясь в святая святых его, и обнаруживал в конце своего дерзостного путешествия лишь пыльное пустое пространство, вроде пустого чулана в его собственном доме. «Гэвэл гэволим!» — как воскликнул некогда сам Соломон, убедившийся в тщетности усилий познать что-либо.

Возможно, сам Штейнер понимал или верил, что понимает, много глубже и шире, чем его слушатели, но передать свое понимание не мог.

Штейнера окружало то, что было ему совершенно не нужно, — обожание. А он добивался понимания, которое не получалось.

— Ариман… Это из какой-то мифологии, кажется? — спросил Яша, когда они с Мандровым, гуляя после лекции, шли по горной дорожке. Она круто поднималась вверх, заставляя идущих наклоняться вперед, и камни с шорохом сыпались под ногами.

Мандров был в дурном настроении. То ли не писались стихи, то ли прекрасная голландочка в очередной раз обманула… Он хмуро буркнул в ответ:

— Да, из персидской. Ариман, Ормузд… Одно время модны были в русской поэзии…

— Но Ормузд — это доброе божество, помнится, а Ариман — это носитель зла. Я помню, еще картинки такие были в книге.

Мандров вздохнул:

— Добро и зло… Что мы знаем о них? Только сквозь символы, как сквозь неверное, туманное стекло, можем мы взглянуть на вечный порядок истины, и то даже не на него, а лишь на его отражение, а может быть, на отражение его отражения… Но все же хоть так увидеть — и то великая милость судьбы, одарившей нас пониманием природы и бога. Вот мы говорим, что материальный мир — это сгустившийся свет, а свет — это сгустившаяся любовь, а любовь — сгустившаяся мудрость, но так ли оно? Все это лишь робкие символы того, что мы себе не представляем…

Некоторое время они шагали молча. Ночь сгустилась, и тени стали уже совсем черными. Дорога слабо отсвечивала под ногами.

— Что-то, Марк, тянет меня уехать, — проговорил Яша, стараясь понезаметнее сообщить Мандрову о своем созревшем к концу лекции решении. — Да и вам я поднадоел, чувствую.

— Нет, насчет меня это ты зря, напротив! — возразил Мандров. — Ты очень удобный товарищ. Уедешь — мне очень будет тебя недоставать, очень! Я-то непременно останусь на закладку храма. Мне это необходимо. Для души, необходимо, чувствую. Ну что ж, придется мне коротать время с собой. С Борисом долго общаться утомительно, он ведь заговорит до смерти…

Это звучало как высочайшее позволение уезжать, и Яша возликовал внутренне, но промолчал, боясь, что радость прорвется в голосе.

— Да! Относительно бога… — сказал Мандров, пройдя в молчании еще несколько шагов. — Я вот подумал, что в нашем мире, в этой реальности, его проявление может быть совершенно неожиданным. В виде числа «пи», например…

Яша даже растерялся немного:

— Как это?

— А вот так. Число «пи», которое выражается некоей числовой формулой: три, запятая, четырнадцать, пятнадцать, девять, два, дальше не помню, но говорят, что до бесконечности… Мы все пытаемся жалким умишком схватить, что же есть бесконечность, мыслим ее в виде необозримых пространств, а она заключена в простом числе «пи», которое и всеобъемлюще, и вездесуще. Ведь все проявления жизни тяготеют либо к шару, либо к окружности, в которых и заключается «пи». Стволы деревьев, головы людей, капли воды, камни, земной шар, планеты… Во всем «пи». Исчезни оно — и все погибло. Конец света, мгла…

— Но как оно может исчезнуть? — возразил Яша в изумлении.

— Конечно, не может! И пока оно есть, мир держится. Вот ведь ограниченность нашего разума! Мы не можем, не умеем вообразить даже такой пустяк, как «пи» с иным числовым значением. Ведь шар и окружность в таком случае должны быть иными, не такими, как теперь? Какими же? Этого мы представить себе не можем. Даже архангела не можем себе представить… Великан с крыльями, ну еще нимб… Не хватает фантазии вообразить мир выше нашего. Мы — вершина, и крышка! «Человек звучит гордо!» Этим и утешаемся. У древних все же сильнее нашего было воображение. Я вот пытался как-то нарисовать животных Иезикиила, — помнишь, в Ветхом завете? Шарж получается, карикатура, монстр… А они видели, видели потрясенным внутренним зрением явления запредельного мира, понимали возможность и реальность иных измерений, иных пространственных форм… Потеряно это все, навеки потеряно…

Воротясь домой, Яша торопливо уложил чемодан, наказал коридорному разбудить себя пораньше, часов в шесть, и написал такую записку Мандрову:

Мандров, которому мысль насчет «пи» пришла в голову во время разговора, как обычно приходили ему самые разные идеи, по большей части находившие свое завершение в стихах, долго не мог уснуть. Он ворочался, сопел, пытался думать о чем-то простом и милом, например, о том, как хорошо и радостно целовать в заснеженном саду румяную от мороза девушку в длинной шубке с коньками в руках; как славно, поскрипывая по замерзшей дорожке, идти с нею, толковать про поэзию, про красоту, про дивное чудо мира, обреченного на слом неумолимыми космическими законами, но снова все то же «пи» приходило на ум, и он ломал себе голову, стараясь понять, что бы значило это чудом явившееся к нему откровение?

Потом ему стали стучаться стихи. Он уже подумал, не встать ли, чтобы записать первые строчки, твердо зная, что стоит только начать, затем все польется само собой, как из трещины, застывая в упругой форме быстрых и звонких стансов, но тут глаза его стали наконец слипаться, и лихорадочное возбуждение перешло в глубокий тяжелый сон.

В ту минуту, когда Яша на цыпочках проходил мимо его двери, Мандров видел во сне страшный, расползающийся мир. Он брел среди каких-то клочьев и пепла, проваливаясь в него все глубже и напряженно вспоминая во сне, что во всем виноват он, до конца вычисливший значение «пи». Он понимал, что мир теперь безвозвратно погиб, что спасти его можно, только убив себя, но вместе с тем сознавал, что убить себя невозможно, так как он сам теперь стал бессмертен и бесконечен, обратясь в бога, которому все надо начинать творить заново…

22

Пассажиров в старинном, ветхого вида дилижансе, сохранившемся чуть ли не с времен Конфедерации, было немного, но Яша с приятным удивлением узнал среди них Дитриха Эккардта. Журналист был одет по-дорожному, стало быть, как и сам он, покидал Дорнах. Он улыбнулся Яше своей странной улыбкой и предложил место рядом с собой. Общительный Яша, конечно, обрадовался компании: часы в дороге пролетят незаметно.

— Вас тоже не привлекает дальнейшее? — спросил Яша.

Эккардт наклонил голову в знак согласия.

— Я мог бы уехать раньше. Меня интересовал Штейнер, о котором много наслышан, но не знал до сих пор. Что же касается его лекций, то я почти все знал ранее. Это такая типично немецкая, аккуратная смесь из индоевропейской теологии, тибетского буддизма, христианских суеверий и последних открытий так называемой науки.

— Вы к науке относитесь без почтения?

— Так же, как и к любому другому суеверию. Прикладные науки, имеющие практический смысл, еще кое-чего стоят, а теории… — он махнул узкой, как нож, смуглой ладонью.

— Но теософия еще меньше имеет практического значения…

— Как сказать…

— Но я думал, что более чистой теории уж нельзя придумать!

Эккардт покачал головой.

— Это чисто практические учения. Самые практические из всех существующих.

— Но-о, — удивился Яша, — у меня не осталось такого впечатления. Впрочем, — вспомнил он, — вы ведь были в Шамбале…

Эккардт пропустил мимо ушей это упоминание и не пожелал развлекать Яшу фантастическими рассказами о своих путешествиях. Он заговорил сердитым тоном, все более распаляясь:

— Особенно здесь, в Европе, видно, как люди легко и беззаботно превращаются в тупые, самодовольные машины, способные к саморазмножению ради той же цели… — Он поднял руку, предупреждая Яшино возражение. — Вы хотите сказать что-то про интеллектуалов. Русские постоянно ссылаются на них, просто помешались на этом пункте. А мысль так же легко превращается в дерьмо, как и хлеб. Вот что такое ваши интеллектуалы! Омерзительная категория! А с каким усердием они размножаются! Наука упрощает способы производства продуктов — и в результате бурное развитие паразитизма как образа жизни, как идеологии.

«Какой он злой! — с восхищением подумал Яша. Вот это действительно журналист! А я-то кисель! Эх!!»

— Вы социалист?

— Я? — переспросил Эккардт и пожал плечами. — Да, пожалуй, социалист, раз сотрудничаю в социалистической газете. Но если вы спросите, молюсь ли я на социализм? О нет! Социализм для меня средство, которым я пользуюсь, поскольку другого, столь же действенного, нет под рукой. Поехал вот посмотреть Штейнера. В результате вижу, что это не то. Нужны основы для железной организации, для новых рыцарских орденов! А тут интеллектуальный продукт… Послушают, переварят и произведут то же самое, бесполезное…

Пронзительно запел рожок, кондуктор хрипло закричал, призывая пассажиров занять места. После того как этот призыв повторился трижды, лошади тронули, и дилижанс мягко заколыхался на отличной ровной дороге.

«Ну, все! — с облегчением сказал себе Яша. — Да здравствует свобода!»

Возбужденный отъездом, он пропустил мимо ушей первые фразы, произнесенные Эккардтом. Прислушиваясь и переведя мысленно с немецкого языка на русский все сказанное, Яша понял, что тот вернулся к своей излюбленной, по-видимому, теме о грозящей человечеству катастрофе из-за напряженности, возрастающей в мире духа, о необходимости как можно скорее произвести коренное переустройство всего человеческого общества.

— В средние века жизнь Европы развивалась гармонически и соответствовала целям и назначению арийской расы, — говорил он как бы для себя, не заботясь о том, слушают ли его. — Но в тринадцатом веке католическая церковь совершила преступление. Она уничтожила рыцарство, жестоко разрушила очаги тайноведения, и в результате развитие пошло по неверному пути. Вместо рыцарских орденов — политические партии, вместо гильдий — профсоюзы, вместо иерархии — власть денежных тузов и демагогов. Заметьте, все теперь стало неправильным: любовь, семья, дружба, работа, быт. Все приобрело фальшивое, ложное значение. Господствует ложь. Расчет и обман из преступления превратились в способ общения. Честность сохранилась разве что в глухой провинции, где люди живут еще так, как жили в средние века, повинуясь естественному праву. Честь умерла, достоинство покупается и продается. Вместо независимости человечеству обещают свободу — самую великую фикцию из всех существующих. Деньги — единственная ценность.

— Извините меня, Дитрих… Но как вы представляете себе этот рост напряженности в духовном мире? Тем более что, по-вашему, он не находится во взаимодействии с нашим миром.

— То, что вверху, подобно тому, что внизу. Это основная формула тайноведения. Ее приписывают Трисмегисту — верховному жрецу Атлантиды, избежавшему гибель и передавшему человечеству основы знаний, которыми располагали атланты. В свое время атлантическая раса также создала напряженность в мире духов, это привело к катастрофе и гибели ее цивилизации.

— Простите, — вежливо перебил Яша, — но вы не ответили на мой вопрос…

— Но я же о том и говорю! — возразил Эккардт. — То, что внизу, должно быть подобно тому, что вверху. Наши миры существуют раздельно, но они сообщаются, связаны двумя каналами: рождения и смерти. Смерть в одном мире есть рождение в другом. Вообразите два огромных сосуда, связанных трубками, по которым циркулирует жидкость, поддерживая равный уровень в обоих сосудах. Представьте затем, что один из сосудов начинает переполняться, в то время как в другом образуется вакуум. Одна из труб, скажем, закрыта. Напряжение возрастает, и вот приходит критический момент, закрытая труба пробита. Что происходит?

— Гидравлический удар?

— Катаклизм. Катастрофа. Землетрясение, потоп, гибель материков… Но это самая примитивная, упрощенная схема. Попытка объяснить на пальцах сложнейшие формулы высшей математики.

— Символы…

— Да, самые общие, первичные символы… На деле все много, много сложнее. Боги Атлантиды пытаются восстановить свое утраченное значение в духовном мире. О, там тоже идет борьба! Как это отражается на Земле? Я уже говорил вам о натиске, который ведут другие народы на главные качества арийцев. Часть из них жертвует собой, вступая в браки с ними, а это слияние особенно опасно! Ничто так не подавляет духовную силу расы, как кровосмешение. Когда-нибудь это будет понято, и тогда специальные учреждения займутся исследованием чистоты крови, прослеживая за каждым случаем опасного кровосмешения. Если раса хочет уцелеть, она должна сражаться за свою чистоту, не останавливаясь ни перед чем.

— Вы идете дальше, чем наше правительство, — усмехнулся Яша.

— Я хочу, чтобы все неарийцы вернулись на свою прародину, — твердо сказал Эккардт. — Там они растворятся среди близких им по крови народов, и губительное значение их для арийской расы нейтрализуется. Возможно, им придется воевать, ну что ж? Война полезна.

— Вы имеете в виду чужую войну? — произнес Яша.

— Нет, зачем же? Будучи немцем, я бы желал для Германии несколько крупных войн. Характер народа обрел бы в них силу.

— Но зато потерял бы в облике! — возразил Яша. — На войну идут самые сильные и красивые мужчины. Женщины рожают детей от более слабых, болезненных мужей… Я помню, мой профессор на лекции говорил, что наполеоновские войны изменили облик французов. Из самого красивого народа Европы французы превратились в сравнительно малорослый, внешне неброский народ.

— О, если расовая теория будет признана и принята в мире, — вновь отмахнулся Эккардт, — эти вопросы могут быть решены простыми и ясными мерами…

На некоторое время их разговор прервался. Опираясь подбородком на трость и покачиваясь вместе с дилижансом, Эккардт мурлыкал какую-то сентиментальную чепуху. Яша с недоумением косился на него: шутит ли он или всерьез говорит? Черт их, немцев, разберет! Вдруг обернется и спросит: «Ну как? Наслушались чепухи? Лихо я вас разыграл?»

Но Эккардт, обернувшись, заговорил все о том же. Все те же расы, подрасы, цивилизация, битвы за мировое господство, их отражения в мире духовном, все с таким обстоятельным, аккуратным знанием дела, как будто все это происходит по плану, составленному и разработанному кёльнским журналистом. И снова о необходимости войн, войн, войн…

Яша даже рассмеялся такому упорному следованию одной идее.

— Дитрих! — воскликнул он. — Вы же сотрудник социалистической газеты! И вдруг такой шовинист!

— Ну, разумеется, — согласился Эккардт, — пока наши ближние цели совпадают, мы действуем заодно. Как пастух и овца, которую гонят на заклание. Каждая сторона думает, что пастух, конечно, она. Да я вовсе не шовинист! Я готов признать за умными и талантливыми индивидуумами других народов и рас любые достоинства; как личности они внушают мне уважение; но в расовой борьбе не может быть компромиссов! Расовое сознание других народов несовместимо с идеалами арийцев. Тут уж ничего не поделаешь!

— А русские? Кто они в смысле расы? — спросил Яша из любопытства.

— Русские? — Эккардт пожал плечами. — Среди них, конечно, много арийцев по крови и духу. Вы, например, определенно ариец. И в целом русский народ — это авангард арийской расы, который сознательно пожертвовал собой ради продвижения ариев через леса и болота необъятных пространств евроазиатского севера. Для ариев с их тонкой душевной организацией такое освоение диких громад было бы невозможно, поэтому русские, как я уже сказал, пожертвовали собой, смешав свою кровь с кровью грубых и диких племен. Это дало им силу, но сгубило их будущее. Русский народ — это временная формация, не имеющая перспективы. Русский язык, культура, традиции и прочее должны исчезнуть. Как ни огорчительно, мой юный друг, но ваш удел — забвение.

— Нет, — возразил Яша, — я в это не верю! Вы просто не знаете ни нашей культуры, ни языка, ни наших обычаев… Как же можете вы утверждать так безапелляционно?

Эккардт укоризненно покачал головой:

— Ваше расовое сознание еще не пробудилось. Впрочем, и час великой расовой битвы еще не настал. Вы в плену своих детских привязанностей и предрассудков. Вы не понимаете, что истинная мать ваша — это великая арийская раса. Но час пробьет, и голос крови откроет вам правду. Вы сами возненавидите неарийцев и разорвете в клочки свои прежние убеждения и заблуждения!

— Нет, — упрямо сказал Яша, — это дикость, простите, Дитрих, и мне странно, нет, страшно слышать все это. Думаю, что вы заблуждаетесь, и верю, что честно заблуждаетесь, но это, разумеется, не меняет дела. Если я стану журналистом — а я надеюсь им стать, — то буду бороться против ваших идей.

— Буду очень рад, — сказал Эккардт, — ничто так не укрепляет идею, как упорное сопротивление ей. Недаром ведь один восточный деспот сказал, что враги — самые большие наши друзья.

Собравшись с мыслями, Яша попытался было оспорить сказанное на примерах и фактах, но Эккардт отмахнулся от Яши и сказал, что с удовольствием вернется к этому разговору, когда у Яши пробудится его расовое сознание. Пока что оно у него спит.

Оба замолчали надолго. Яша, проворочавшийся всю ночь в предотъездной лихорадке, задремал, прислонясь к окну.

23

Было, было у Яши сильное желание сесть в Арлингтоне на базельский поезд, вернуться, разыскать Заврагина, рассказать ему о впечатлениях от компании, собравшейся в Дорнахе, посмешить соотечественника воспоминаниями. Уж очень все комично выглядело теперь на расстоянии. Но магнитная тяга Парижа пересилила, Яша сел в экспресс, и тот через Безансон и Дижон понес его к сердцу Европы.

И хорошо сделал, ибо Заврагина в Базеле он все равно не нашел бы. Заврагин обманул Яшу, называя Базель целью своего путешествия. Он там не пробыл и дня, не повидал ни собор, в котором полтысячи лет назад чашники предали таборитов, ни Дом цеха ведерников — ничего из достопримечательностей этого славного и старинного городка, ради которых тянулись туда зеваки со всех краев в те времена еще обширной земли. Да это его и не интересовало нисколько. На самом деле целью поездки была Женева. В Базеле он только наспех перекусил в ресторане вокзала, купил тут же новый билет и, убедясь, что толстый немец за ним не следует, сел в вагон и сразу уснул, проспав все знаменитые мосты и тоннели. Утром на следующий день он уже был в Женеве и без особого труда отыскал в старом городе на левом берегу Роны широкую улицу Рю де Каруж, на которой находился дом, указанный в адресе.

Хорошенькая женщина с всклокоченной головой и живыми веселыми глазами отворила ему дверь и, едва выслушав, огорченно сказала, разводя руками:

— А его нет дома! Он придет, конечно, но как скоро — не знаю… Он вам очень нужен? Хотите подождать — так милости прошу. Или попозже зайдите, как вам будет угодно…

Она только что оторвалась от веселого разговора. Смех еще искрился в глазах, ей не терпелось вернуться.

— Зайду потом, — сказал Володя.

Она кивнула и скрылась.

Откуда-то донесся ее нетерпеливый звонкий голос:

— Ну, а Мартов? Мартов-то что на это?

Володя с неудовольствием огляделся. Надо было как-то убить время в чужом, незнакомом городе, да еще в воскресное утро, когда все лавки закрыты, а улицы безлюдны.

Старичок-швейцарец в широкополой шляпе, сидящий на скамье между тротуаром и мостовой, вдруг подмигнул ему и сказал:

— Прогулист! Что поделаешь?..

Володя удивленно уставился на него, а старик приятельски похлопал рядом с собой, приглашая присесть.

— Я тоже было разлетелся к нему, да он, видите, в горы улепетнул спозаранку. Экий прогулист!

— Вы про кого? — несколько настороженно спросил Володя, подойдя, но не решаясь присесть: мало ли кем мог оказаться этот словоохотливый русачок с бородкой клинышком и длинным морщинистым лицом, в котором все было преувеличенно: и нос, и рот, и глаза, и зубы, и даже уши, торчащие сквозь давно не стриженные патлы.

— Да про Карпинского же, про Вячеслава! Вы тоже к нему? Давно приехали?

Володя, не желая отвечать, сделал неопределенный жест. Старик засмеялся:

— А, понятно! Пуганая ворона от столба шарахается, стало быть, недавно пугали…

Володя тоже усмехнулся и присел на холодный камень скамьи, отполированный долгими сидениями.

— Вы меня не опасайтесь! — продолжал старик. — Меня тут всякая собака знает. Женевский старожил — всех пережил! Кого угодно спросите, вот хоть товарища Ольгу, с которой вы имели удовольствие беседовать. Она вам скажет: товарищ Стрехин — человек надежный. Старый революционный коняга. Росинант революции, так сказать… Хо-хо!..

Володя отметил мысленно, что в лице старика было что-то и впрямь от лошади. Вот только жилистая шея, торчащая из круглого, неровно прицепленного воротничка, была слишком тонка.

— Я человек известный, не извольте беспокоиться, — продолжал Стрехин, — зовут меня Григорий Афанасьич. А вас как величать прикажете?

— Левашов… Андрей Евграфович.

— Стало быть, товарищ Андрей! Очень приятно… Вы, значитца, тоже к Карпинскому. А он спозаранку в горы подался. Всегда был синемист и вдруг к прогулистам переметнулся… Это Ольга, Ольга его настропалила!.. Женщины, товарищ Андрей, лютые сторонницы свежего воздуха и гулянья! У нас тут, видите ли, издавна образовались две фракции: прогулисты и синемисты. Что делать по воскресеньям? Одни — в синема, это, стало быть, синемисты. А прогулисты — в горы или на озеро… Наверняка это Ольга его погнала! «Почему бледный? Марш на прогулку!» Хо-хо!

— А в будни что здесь делать?

— В будни — работать. Или искать работу. Хоть и недорога здесь житуха, а бесплатно не проживешь. Раньше-то, когда нас много тут было, создали нечто вроде кооперации, община была… Там вон… — Стрехин махнул тростью куда-то в глубину залитой утренним солнцем улицы, — была даже столовая. Можно было при беде покормиться в кредит и так — Христа ради, если уж из нужды не вылезть… А теперь все прахом пошло. Как амнистию объявили в России, всех будто языком слизало. Уж я на что укоренился, а тоже стал узлы вязать. Спасибо, Георгий Валентинович отговорил. Вот уж провидец! Все наперед увидел, вплоть до виселиц!..

Стрехин пустился в общие рассуждения, пытаясь дать анализ нынешнего состояния русских дел, судя о них по слухам и газетным впечатлениям, основанным на слухах же, объединяя их со своими воспоминаниями о русской жизни.

Эти воспоминания, соединенные со старомодным просторечием его разговорных оборотов, заставили Володю спросить Стрехина, давно ли он здесь обретается.

Старик слегка покраснел.

— Да уж за четверть века перевалило! Я, товарищ Андрей, был народовольцем!

— Вот как!

— Да-с! Мои товарищи — Коля Морозов, Верочка Фигнер… провели эти годы в шлиссельбургском заточении, а я тут вот, в изгнании… Прижился, стал прихварывать. Через Сибирь бежал — легкие обморозил. Так и пришлось тут пускать корни.

У Володи тоскливо зажало сердце.

— Стараюсь тоже как-то приносить пользу, — продолжал Стрехин, — вместе с Куклиным, есть тут один бедняга, чахотка в последнем градусе… Собираем книги, архивы приводим в порядок, библиотеку готовим. Судя по всему, сюда скоро нахлынет люд православный. Столыпин выметает, выметает нашего брата…

— Через Сибирь, наверное, легко было выбраться? — спросил Володя, думая о возвращении. — Там граница дикая, никем не охраняется?

— Да какая там охрана? — Стрехин махнул рукой. — Караваны без таможни ходили в мое время. Но дорога большущих денег стоит! Пространства великие! До Америки кое-как добрался — больной и нищий, без гроша! Как вот этими руками, — Стрехин выставил худые, тонкие ручки, будто палки торчащие из манжетов, — лес в Миннесоте рубил, чтобы заработать на дорогу сюда. Ох обошлось мне мое кругосветное!

— А здесь заработать можно?

— Как везде, — Стрехин пожал плечами, — жизнь здесь дешевая, сравнительно с Европой, не говоря уж об Америке, И молодому человеку вашего сложения, грубого труда не чурающемуся, на прожитье всегда заработать можно. Интеллигентам труднее. Предложение превышает спрос. Да и какая наша интеллигенция? Сами знаете: языки — кое-как, музыку — кое-как, счет — тоже… Я вот живу переводишками, редактирую, хотя знаю языки не кое-как, а, можно сказать, в совершенстве, но все равно — перебиваюсь со дня на день… Здесь не разбогатеешь, товарищ Андрей!

— А где разбогатеешь! — усмехнулся тот. — Знаете такое место?

— Честно — нигде. Если б где-то можно было разбогатеть, какой великолепный был бы шанс для революционеров, для тех же эсдеков, например. Все наши проблемы были бы пустяком! Но увы-увы! Маркс непререкаемо прав! Без ограбления трудящихся капитал приобрести нельзя. Деньги подобны крови. Что хочешь доказывай, но если у тебя в запасе бочки с кровью стоят, это — чужая кровь! Это ты чью-то попил вволюшку! Ох, думаю я, вот в России-то сейчас идет шабаш! Кровопийцам руки развязали, а цедить-то мало с кого. Давить будут! Выдавливать досуха! Либо иностранный капитал со своими запасами пойдет ворочать… Так тоже давить будут, может, еще и беспощаднее! Чужим-то что — русская кровь… Водица!

И Стрехин снова углубился в свои сложные размышления о будущем русского народа, о неминуемом мучительном противоречии, к которому должен будет привести промышленный взрыв в стране, где и земледелец еле-еле ковыряет землю сохой, себя-то прокормить не всегда имея возможности. С такого, дави не дави, ничего не получишь. Одни недоимки, да вечный недород, да худая скотина, да щелястая избенка, да лихое и безнадежное: «Эх, была не была! Пропади все пропадом!»

Володя-то знал, что надобно делать, и крепко был убежден в этом, но в споры вступать не хотел. С начитанными и многодумными социал-демократами спорить бесполезно. Ты им про Фому, а они — про Ерему. Ты — про нравственные устои человеческой жизни, а они — про какие-то там законы общественного развития, про экономические отношения, про первоначальное накопление и прибавочную стоимость, в которых сам черт ногу сломит.

Поэтому Володя бурливую речь старика слушал вполслуха, чтобы только поддакнуть при паузе, а сам уже строил план, не подробный, разумеется, план, а так — первичный набросок, общую цель складывал в уме: как выбраться отсюда и вернуться в Россию. Слово «Сибирь», брошенное Стрехиным, как семя, набухло и проросло. В самом деле, Россия велика. В Сибири его, не будут ловить, а и там дела много. Революцию не обязательно надо начинать с Петербурга или с Нижнего Новгорода, можно ее начинать и в сибирской тайге, на широком Амуре, на славном море Байкале… Он не будет здесь сидеть годы и годы. При первой возможности надо вернуться назад, врезаться в инертную, вялую русскую жизнь, пробудить и вызвать к действию дремлющие в ней силы. И не ждать возвращения, а продолжить борьбу здесь.

— Григорий Афанасьевич, — спросил он, когда выдохшийся Стрехин умолк, — как легче всего овладеть иностранным языком?

— Будьте как ребенок! — отозвался тот. — Говорите и слушайте! Пользуйтесь всяким случаем, чтобы поговорить. И главное — не смущайтесь. Высмеивать будут — ну подумаешь!.. Пусть смеются.

— Да это мне наплевать! — сказал Володя.

Карпинский вернулся к полудню — усталый, с лоснящимся, опаленным солнцем лицом, веселый и голодный. «Быка могу слопать!» — объявил он. Но есть быка ему не пришлось. «Товарищ Ольга» за разговором не приготовила обед и даже не запаслась продуктами для него. «Еда — буржуазный предрассудок!» — заявила она и, взяв сумку, побежала к бакалейщику. Карпинский, наскоро пробежав письма, переданные Володей, отыскал в буфете какую-то корку и, хрустя ею, стал слушать Стрехина, пришедшего со смертельной обидой. Как он изложил, дело заключалось в том, что Максим Горький направил в дар куклинской библиотеке ящик новых книг. Но супруга писателя — артистка Андреева забыла адрес и по легкомыслию на посылке написала только «Женева, русской библиотеке». Конечно, книги попали в совсем другую библиотеку, обслуживающую не социал-демократов, а просто разную русскую публику, приезжающую в Женеву. И, конечно, та библиотека вцепилась в присланные книги и нипочем не хочет их отдавать, несмотря даже на то, что Куклин показывал им собственноручную записку Горького, переданную ему.

— Безобразие! — сразу вскипел Карпинский. — Ну о какой порядочности можно говорить с этими господами! Честное слово, руки чешутся морду набить! Ну ладно, я им устрою! Вот приедет Ольминский, мы их вдвоем возьмем за бока!

— Надо бы ковать, пока горячо, а то книжечки разойдутся по читателям и тю-тю…

— Да он завтра или послезавтра здесь будет!.. — Карпинский повернулся к Володе. — Тут в письме просят о вас позаботиться, помочь с жильем и прочее… Вы сами откуда будете, какой организации? Или вне?

Володя вкратце рассказал о себе, упомянул про самарский кружок.

Карпинский воскликнул:

— А, Проклов, знаю! Муж сердитый и храбрый, хотя топор!..

— Что значит «топор»? — нахмурился Володя.

— Топор, друже, — значит топор, и ничего сверх того! — весело отозвался Карпинский. — Хотя, конечно, в драке топор тоже оружие, однако по нынешним временам пулемет, например, предпочтительней… Ну да не серчайте уж! Я вашего Проклова встречал в Харькове и в глаза ему это же самое говаривал не раз, не думайте, что я за спиной хаю. Давайте лучше о вас подумаем… Добре, добре! Поживете с нами и понемногу в нашу марксистскую веру перейдете. Станете сначала марксималистом, — Карпинский рассмеялся своему каламбуру, — а потом и настоящим марксистом.

— Меня теории мало интересуют! — буркнул, все еще хмурясь, Володя.

— Мало ли, много, а от них никуда не уйдешь, раз голова на плечах. Не думать нельзя, а любая мысль уже есть теория. Какая? Вот вся разница! — снова заглядывая в письмо и куда-то торопясь, сказал Карпинский. — Ну что же, рад познакомиться… Буду думать, куда вас пристроить на предмет заработка. Поспрошаю кое-кого… С языком небось у вас швах?

— Языка — нет! — вздохнул Володя.

— Это — пустяк! — вмешался молча слушавший Стрехин. — Язык — дело наживное. Простому-то обиходу я его в неделю выучу. Ему же тут не на митингах выступать. Я его, пожалуй, у себя и помещу на рю Дезире. Вторая-то комнатенка у меня пустует… Ежели ему табачный дух не противен!..

— Я сам покуриваю, — улыбнулся Володя.

— Вот и превосходно! — обрадовался Карпинский. — Просто отлично все устроилось. Я уж думал, куда бы вас приткнуть? А про комнату у Григория Афанасьевича забыл совершенно! Вы его, кстати, и образуете, подкуете малость теоретически.

— Отчего не подковать, подкуем! — пообещал Стрехин. — Я-то уверен был, что он эсдек, а он чуть ли не анархист, оказывается… В мое время, бывало, мы большой разницы не делали. Кто с нами, тот и наш. Но теперь, конечно, границы соблюдаются. Ну, мы потолкуем еще! Так вы, товарищ Вячеслав, не забудьте про библиотеку. Обидно книги терять…

— Первым делом буду держать в памяти! Непременно!

Карпинский после их ухода достал из шкафчика пузырек с бесцветной, остро пахнущей жидкостью и ваткой осторожно смочил письмо, отчего между строк выступили, проявляясь частью резко, частью смутно и почти неразличимо, другие строки, написанные совсем другим почерком:

Карпинский спешил проявить и прочитать письмо. Только этим и объясняется, что его разговор с Левашовым получился коротким и как будто бы поверхностным. На самом деле он сразу догадался, что питерцы недаром направили сюда к нему этого юного максималиста, что этим они просят обратить на него сугубое внимание и по возможности настроить его на большевистский лад. Юноша по первому взгляду ему понравился, и он подумал, что оно, пожалуй, случалось к лучшему, раз он и без него сошелся со Стрехиным. Тот хотя и не был в партии по причине своего тяжкого нездоровья, но был в числе тех людей, на которых всегда партии можно было опереться, гораздо лучше многих других эмигрантов, вновь уже начавших сбираться в Женеве. Большинство из тех, что приехали последнее время, были люди расстроенные и растерянные. Ослепленные неудачами, утратившие ясность намерений, потерявшие цель. Каждый видел в революции лишь ту небольшую часть, которую только и можно было видеть в ближайшем своем окружении, слышал лишь то, что можно было слышать от ближайших людей. Их окружения составляли как бы непробиваемые стены, за которые они не могли или не смели заглянуть. Их ужасала инертность массы, не только не двинувшейся на штурм самодержавной твердыни, но откровенно прячущейся по углам, чтобы примкнуть затем к победившей стороне. Страшило обилие измен. Поражали грабежи и насилия. Воспитанные на классических писаниях историков, изображавших исторические процессы в виде стройных движений человеческих групп, они относились к происходящему как к чудовищному хаосу, разрушавшему все связи и отношения, не понимая того, что хаос непременно сопутствует всякой революции, всякому крупному историческому перевороту, приводящему в одновременное действие множество самых разных, порой противоположных, намерений и целей, освобождая их из-под гнета устойчивого политического режима. Из тех, кто это понимал, большинство продолжали оставаться в России. Прятались под чужими именами, бегали от обысков и арестов, раздавали листки, выступали на собраниях, большей частью тайных для полиции, учились понимать хаос и управлять им. Из таких в Женеве, по мысли Карпинского, были пока двое. Обоим возвращаться в Россию было невозможно. Адоратский был выслан из страны на три года; Семашко, руководивший в пятом году нижегородским восстанием, бежал в этом году из России и теперь жил здесь тоже изгнанником.

Обоих он счастливо застал дома, благо погода начала портиться, подул резкий холодный ветер, запахло снегом. С обоими тут же договорился, рассказав им о письме, а позже, когда он, сведя на мостовую велосипед, решил наведаться в типографию, где в прежние годы печатался «Пролетарий», у него в голове сложился отличный план относительно того, куда пристроить Левашова. Он придумал договориться с типографщиком Кузьмой Ляхоцким — упрямым, добродушным и вздорным человеком, невесть какими ветрами занесенным сюда с благодатной Украины, чтобы тот взял Левашова к себе в ученики. Во-первых, таким образом парня можно было бы пристроить к делу, и не просто к делу, но к делу партийному (в том, что Левашов станет на большевистскую линию, он не сомневался), а значит, можно было бы исхлопотать ему небольшое содержание из средств партии, вроде стипендии, что ли, а во-вторых, иго Кузьмы — единственного на всю Швейцарию русского наборщика — и в прошлые годы было довольно тяжким. Выпуск газет и брошюр часто запаздывал из-за его настроений и капризов. Можно было бы впоследствии выкупить его наборные кассы или приобрести новые шрифты и сделать в Женеве свою типографию, вроде той, что полвека назад Герцен основал в Лондоне…

Однако на этот раз удача его, видимо, забастовала. Едва он начал было вести с Кузьмой исподволь переговоры, как невесть откуда, будто из-под земли, явилась Кузьмиха. Вмешалась, завопила, закричала, суча кулаками, обвиняя и проклиная, насыпалась на своего супруга за то, что «зв’язався з шибеныкамы та розбышакамы, ото ж, сивый дурэнь!» — и весь так стройно задуманный план пошел под откос. Кузьма брать ученика наотрез отказался:

— Та-а, навищо мени цэ!.. Ни, нэ трэба. Як вы щось такэ напышетэ, так нэсить до мэнэ. Зробымо, якщо будуть у вас гроши. А ученыка нам нэ трэба. Цэ дурныци!

А широченная красноносая супруга его, вторя на высоких нотах, обвиняла Карпинского в коварстве, а мужа — в глупости и грозилась наперед запретить ему вообще иметь дело с политиками. Но Кузьма на это строго возразил:

— Ни, бабо, ни! Цэ дило комерчеськэ, колы в ных будуть гроши, просымо, будь ласка. Алэ ученыка брать — ну не пувон па донэ сюит а вотр деманд! Ну сом контр[7], — добавил он с усмешкой, которая должна была означать: вы хотите надуть меня, я вижу, но сам я не промах!

Не повезло и на обратном пути. Речка Арва, вздувшаяся от ливней, выпавших накануне в горных верховьях, разлилась и снесла деревянный мост. Пришлось колесить часа полтора в объезд по мокрым улицам под мелким, пронизывающим насквозь холодным дождем.

А дома ждали до каменной твердости заскорузлая, подгоревшая каша и Ольга, весело хохочущая над его героическими усилиями разгрызть ее. Он и сам, впрочем, не выдержал и расхохотался:

— Жаль, что никто не видит! Великолепная тема для политической карикатуры! Меньшевики угощают большевиков своей стряпней! Ха-ха-ха!

Ольге Равич эта тема не понравилась:

— На этот раз, Славка, тебе чувство юмора изменило! Вот уж не вижу ничего смешного… Ни капельки не смешно!

24

После проезда царского поезда через Свищево Цирхиладзев не уехал, как надеялся в глубине души Крылов, а получил приказ пребывать на месте, пока поезд его величества проследует обратно в Питер. Бог знает, каких еще неприятностей можно было ждать бедному Василию Михайловичу, не произойди за это время случай, совершенно из ряда вон выдающийся, рядом с которым все мелкие невзгоды померкли и рассыпались.

Накануне вербной недели на Свищево пригнали шесть вагонов племенного скота, принадлежавшего помещику Толю. Скот тут же выгрузили, а пустые вагоны и затесавшуюся между ними цистерну из-под бензина загнали в тупик в ожидании, пока пришлют за ними паровоз. Стрелочник Иван обнаружил, что на дне цистерны осталось немного бензина, и первым полез туда с ведерком, справедливо рассчитывая иметь доход на экономии керосина. Он первым же и обнаружил, что если добавить в керосин примерно на треть бензина, то никакого вреда от этого для станционных фонарей не происходит, пожалуй, даже горят поярче. Он и Василию Михайловичу занес бидончик. Но Цирхиладзев, изнывавший от отсутствия беспорядков, немедленно пресек это дело и приказал дежурному жандарму следить, чтобы никто к цистерне не подходил и казенным бензином не пользовался. Это, собственно, было даже не его дело. Но иные люди, получив власть, начинают применять ее и там, куда с ней соваться неудобно, как мальчик с перочинным ножиком: подарят ему карандаши точить, а он, глядишь, уже шкафы кромсает. Так и Цирхиладзев. Вместо того чтобы предупреждать проникновение злоумышленников и пропагандистов, со всем пылом и страстью начал караулить цистерну.

Однако слух о даровом «карасине» распространялся. Днем за ним лазить остерегались, а по ночам то и дело слышался оттуда тихий скрежет ковшика по дну цистерны. По ночам же Цирхиладзев был занят исключительно телеграфисткой, тут ему было уже не до этих скрипов и скрежетов.

И вот как-то теплой весенней ночью сладко спавший Василий Михайлович был разбужен отчаянным стуком в дверь.

«Что за леший! Уж не Олиференчиха ли Цирхиладзева приревновала?» — сострил недоумевающий Крылов. Накинув на белье пальто, сунув ноги в галоши, он вышел. Стучал жандарм.

— Тебе чего?

— Мне их благородие! — отчеканил вахмистр. — Приказано, чтобы будить в любое время!

Крылов сонно ткнул пальцем, показывая на квартиру телеграфистки, и прислушался. Откуда-то доносились протяжные, гулкие, как бы из колодца доносящиеся, вопли. Пока жандарм добивался свидания с Цирхиладзевым, дубася кулачищем в многострадальную дверь и взывая, Крылов успел разобрать, что вопли доносятся из цистерны. Какой-то охотник за «карасином», скорее всего пьяный, залез в цистерну, угорел там, не может вылезти и орет оттуда не своим голосом, взывая о помощи.

Цирхиладзев, услышав об этом от жандарма, зарычал восторженно:

— А-а! Я ему, мерзавцу, покажу, где раки зимуют! Эй, кто там?! Ка-а мне!

«Вот неприятность! Не дай бог, это Иван, сукин сын!» — подумал Крылов, оставшись стоять на крыльце.

— Фонарь мне! — донесся из темноты радостный и злой вопль.

Уже потом, сопоставляя события, Крылов так обрисовал себе картину. Цирхиладзев добежал до цистерны, внутри которой вопил отравленный парами бензина человек. Бросился наверх и скомандовал:

— Вылезай, мерзавец!

Тот, естественно, не вылез. Он бы давно, без понуждения, выбрался сам, если б мог. Тогда Цирхиладзев потребовал себе наверх зажженный фонарь и, недолго думая, сунул его в насыщенную бензином тьму.

Искореженную взрывом цистерну отбросило сажен на десять. Вагоны стали поперек рельсов. Во всех домах вылетели стекла, а в здании вокзала вышибло дверь. И дверью этой сильно шибануло беднягу Олиференко, который только что собирался выйти на крики и посмотреть, что там такое. С Крылова сорвало пальто, а сам он, оглушенный взрывом, был сброшен с крыльца в грязную лужу под окном и глубоко порезал руку осколком стекла от бутылки, которую сам же и разбил в минуту тоски отчаянной. Поднимаясь, он будто сквозь вату в ушах услышал из разбитого окна жалобный, истеричный вой телеграфистки; зажимая кровь, рявкнул, срывая голос до смешного писка:

— Заткнитесь, мадам! Извольте сию же минуту одеться и на телеграф!

Прибывшая на другой день после этого комиссия записала в заключении, что коллежский советник В. М. Крылов действовал быстро, разумно и организованно, что большего от него в этих трагических обстоятельствах требовать невозможно, винить же его в случившемся нельзя, поскольку прикомандированный к станции князь Цирхиладзев ему был не подчинен, а действовал на основании собственных решений. Кто-то, конечно, должен отвечать за то, что цистерна оказалась на полустанке, в месте для нее не предназначенном, но так как отвечать никому не хотелось, то в выводах комиссии об этом говорилось бегло и невнятно, как если бы эта злополучная цистерна сама собой выросла подобно деревцу.

Кто был несчастный в цистерне — выяснить за отсутствием праха тоже не удалось. Да особенно и не выясняли. К счастью, не Иван-стрелочник. Тот явился минут через двадцать после взрыва и с таким торжеством в пьяном взоре, как будто это он сам организовал — Цирхиладзев благодаря именно его наущению сунулся с фонарем в цистерну. Тело заброшенного в палисадник жандарма и останки Цирхиладзева — погон, левая рука с перстеньком и часть головы (стрелочник Иван принес и подсовывал еще какие-то сомнительные кости, но на одной из них была обнаружена собачья шерсть, и приношение отвергли) — были уложены в гробы и увезены в багажном вагоне для соответствующего погребения.

На полустанок прибыл новый жандармский офицер — любитель игры в винт. Пришлось приглашать партнеров — батюшку Ивана Беневолинского и управляющего здешним имением, отставного ротмистра Дубликатова — известного выпивоху. Пришлось втридорога закупать в вагонах-ресторанах соответствующий дорогой провиант. Ничего не поделаешь. Что бы там ни писала комиссия, а рыльце-то у Крылова было в пушку… Взрывоопасную цистерну по обнаружении следовало запереть на замок и опломбировать. А этого сделано не было? Не было! Вот то-то и оно!

Впрочем, окно заново остеклили, дверь навесили на новые петли, обломки убрали, разбитые вагоны увезли, память о Цирхиладзеве ушла куда-то в глубины. Только пьяный Иван орал что-то глупо-злорадное по вечерам да Олиференко зло косился на телеграфистку красным заплывшим глазом. И то недолго. На третье или четвертое утро после несчастья Крылов, зайдя в дежурку, застал их за тем, что телеграфистка тянулась через стол и обрывком ленты щекотала Олиференко за ухом, а тот, отвернувшись, жмурился и нагло улыбался довольный… У-у! Морда!

Так бы все и прошло, и быльем поросло, и забылось, перейдя в легенду, если б император Николай Второй не обладал, на беду Крылова (впрочем, на беду ли — это поздней выяснится), такой исключительной памятью на случайные мелочи.

Проезжая обратно, он вспомнил про жандармского офицера с преданным огненным глазом навыкате и справился о нем.

Услыша доклад о том, что тот геройски погиб при исполнении служебного долга на полустанке Свищево, Николай покачал головой и сказал строго:

— Вы хорошенько проверьте, пожалуйста, все обстоятельства этого печального события и проследите, будьте добры, чтобы виновные не ушли от наказания. — И добавил, пожимая плечами в полковничьих золотых погонах: — Странно! Почему-то несчастные случаи последнее время происходят именно с теми людьми, на которых мы могли бы рассчитывать!..

Поэтому вскоре после пасхи, как раз на радуницу, когда, по русскому православному обычаю, полагается поминать умерших, на Свищево нагрянула другая комиссия, во главе со статским советником Литвяго, которого, говорили железнодорожники, на Фонтанке специально держат на цепи и кормят сырым мясом!

Литвяго первым делом спросил:

— Пломба была?

Ах, не бы-ыло?.. Ну что же, это хорошо… Телеграммы посылали с просьбой убрать вагоны?.. Ну-у, голубчики! А по неисполнении сей просьбы в более высокие инстанции обращались? Нет? А был ли составлен акт об обнаружении не полностью выкачанного бензина? Тоже нет? Преступное небрежение к служебным обязанностям, халатность и упущения! А почему у фонаря на третьей стрелке треснувшее стекло? А почему такая безобразная, гнусная надпись на переезде? А отчего? А как?..

Словом, теперь уже тайный советник Петр Николаевич Думитрашко перед Крыловым поучительно пальцем не стучал, укоризны ему не выговаривал. Говорил с ним начальник дистанции по-приятельски, вздыхая и разводя руками. Выходило из его слов, что Крылову надо поскорее в отставку… И давай бог ноги! На пятом десятке лет без средств, без места, без надежды на место. И пенсия — тю-тю!

25

В 1907 году в Париже было две тысячи улиц. Если б растянуть их в длину, они далеко перешагнули бы границы Франции, достигая Вены или Мадрида. Тридцать с лишним красивейших в мире мостов и три десятка знаменитых площадей вплетались в эту большую мощеную дорогу, кружащую и петляющую у подножия высочайшего из сооружений Старого Света — ажурной стальной башни, всемирно признанного символа цивилизации, достигшей расцвета.

Четыре миллиона человек жило тогда в Париже. Они заполняли поезда метрополитена, катались в фиакрах, носились в шумных моторах, извергающих клубы синего дыма, изготовляли изящнейшие вещи, ткали прелестные полотна, шили изумительные платья, составляли волшебные духи, бродили по вернисажам, заполняли залы семидесяти пяти театров, губили себя в капищах разврата, читали газеты, сходили с ума, кончали с собой… Все было подсчитано в процентах и суммах.

Как на огромных весах уравновешивались здесь горе и радость, богатство и нищета, порок и достоинство. Апаши уравновешиваются ажанами в пелеринах и круглых шапочках. Проститутки — добропорядочными женами и безгрешными девственницами. Богатые бездельники — честными трудягами. Честолюбивых политиканов уравновешивают бездумные прожигатели жизни. Рантье и банкиров — бродяги, живущие под мостами. И неизвестно, кто из них счастливее под небом этого города, сияющего ночью как огромная электрическая звезда, по милости божьей упавшая на землю.

Из этих четырех миллионов почти половину миллиона составляли иностранцы, привлеченные благоуханием земного рая. Их присутствие тоже уравновешивалось. Мощные военные форты с грозными пушками окружали Париж. Горе тому безумцу, кто посягнет на мед этого человеческого улья, на бронированные соты банков, куда сыплются с тихим звоном соверены и доллары, червонцы и кроны, драхмы и гульдены, пезеты и лиры, марки, иены, рупии, таэли, боливары…

Все это Яша вытянул из словарей и справочников, которые бросился штудировать сразу же по приезде, складывая в уме грандиозные обзорные статьи, посвященные великому и прекрасному городу, которому многие пророчили будущность мировой столицы. Каждое утро он забегал на почтамт, совался в ажурное оконце с золотой надписью «Poste restante» и вежливый чиновник с прилизанным пробором посредине маленькой круглой головки ласково отвечал:

— Pas de lettres, monsieur…[8]

Он уже разочаровался ждать, махнул рукой, целую неделю не заходил, как однажды, пробегая мимо, зашел, безнадежно спросил и, к своему удивлению, получил большой твердый конверт с грифом самой влиятельной русской газеты.

В редакциях двух других газет секретари только посмеялись над Яшиным нелепым предложением и выбросили его письма в корзину, но в этой, по какой-то ошибке, оно попало на стол самому издателю — вздорному старику, способному принимать неожиданные решения, смотря по тому, злословили сотрудники, какая вожжа под хвост попадет.

На этот раз старец сердито сказал секретарю:

— Чего спрашиваться? Ну, чего спрашиваться? Ну, писал бы и присылал. Авось напечатали бы, если что толковое… Ответьте ему в этом духе! Пусть про Патэ пишет, фельетон, что ли, про студию. Напишите, чтобы зашел, посмотрел… Интересно будет — напечатаем! Карточку! Карточку, что ли, приложите редакционную. С карточкой ему легче будет…

Старец искренне считал себя покровителем молодых дарований, добытчиком талантов. Он и в самом деле помог когда-то нескольким артистам и художникам сделать первый шаг к восхождению. То же, что его газета с ястребиной жестокостью клевала, кусала, топтала, истребляла многих, нуждающихся в поддержке, он просто не замечал, вернее, это было для него в порядке вещей.

Живя в провинции, Яша этой газеты не читал, знал о ней понаслышке. Полистав в Публичной библиотеке несколько годовых подшивок ее, даже оторопел: таким разудалым и вместе с тем злобно-мрачным настроением повеяло с ее страниц. Над чем только не издевались, кого только не поносили! Больше всего доставалось евреям, татарам, полякам и другим инородцам. Не было номера, в котором их не пытались ущипнуть. Издевались над либералами, клеветали на демократов, поливали грязью представителей новых веяний литературы…

Яша приуныл, совершенно не понимая, каким путем он может сочетать себя с этим воем и улюлюканьем. Главное, конечно, суметь войти в журналистику, заявить себя в ней, а там можно будет и перейти в другой печатный орган.

С критикой идей Эккардта в эту газету, пожалуй, не стоило и соваться. Идеи напечатают, а критику выбросят. Саркастические репортажи со съезда антропософов могли бы им подойти. Газета придерживалась сугубо православной ориентации. Но будет ли это порядочным по отношению к Мандрову? Нет! Нет! На предательство он неспособен… Оставались либо сомнительно изящные «зарисовки» парижской жизни (что, собственно, «зарисовывать», он еще и сам не знал, но, поискав, можно найти), либо по предложению редакции пойти на синема-фабрику Патэ… Во французском языке Яша понимал едва ли одно слово из пяти, а сам спотыкался на каждом втором слове, на третьем же — вообще замолкал, краснея. Идти с таким багажом, даже имея при себе редакционную карточку «Нового времени», было совестно. Ни спросить, ни понять…

Яша все же решил наведаться в Венсенн, где его приняли, на удивление, радушно, даже приставили гида, бойко болтающего по-немецки. Когда же Яша, осмелясь, показал карточку и сообщил, что он собственный корреспондент, имеющий специальное поручение от редакции, служащие забегали вокруг него как перед коронованной особой. Он так и не узнал никогда, что было причиной такого ажиотажа, а причиной было то, что киноимперия Патэ как раз в это время приступила к завоеванию России. Именно поэтому сочувствующий намерениям Патэ старик Суворин и приказал упомянуть в письме молодому, но, быть может, даровитому нахалу о желательности получить статью на этом материале.

Яша никогда в жизни не видел киносъемку. Фабрика «Патэ» потрясла и поразила его своей необычностью, несхожестью со всем, что он видел до сих пор, и вместе с тем колоссальным размахом. Он плохо понимал то, что люди говорили и кричали друг другу, но виденное заставляло забыть это непонимание. Кроме того, рядом был гид, почти непрерывно щебечущий по-немецки, поясняющий и называющий все, что бросалось в глаза. Яша вдруг замер на месте, охваченный неожиданной мыслью. Ему вспомнилось, что дядя Виктор сгорел в кинотеатре во время пожара. Только благодаря этой гибели находится он здесь, в Париже. И вот теперь по заданию крупной газеты собирается писать статью про то, как делается кино. По спине его побежали мурашки. Он почувствовал перст судьбы.

Гид по-своему понял его превращение в соляной столп. Сделав благочестивую рожу, он прошелестел ему на ухо, что они присутствуют при съемке одного из эпизодов будущей картины о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа. Съемками руководит сам господин Зекка.

— Кто, кто? — переспросил Яша, доставая записную книжку.

— Господин Фердинанд Зекка. Вот вам пример, месье, как фирма «Патэ» выдвигает талантливых людей. Сын простого привратника из театра Амбигю, начал как эстрадный актер, пришел к нам на студию сниматься в качестве статиста, и вот теперь это самый выдающийся режиссер нашего времени…

Яша с любопытством огляделся. Съемки явно не ладились. Что-то не получалось с механикой, которая должна была сгибать деревья, изображая порыв ветра. Одна из пальм гнулась не так и не в ту сторону. Никто не мог понять, в чем дело.

Маленький усач с взъерошенными волосами, без пиджака, в крахмальной рубашке с помочами, кричал и возмущался больше других. Он то воздевал руки, сверкая драгоценными запонками, то кидался к веревкам, дергал и путал тяги, приводя в негодность уже всю систему, бессильно стонал, хватался за голову и отходил, изображая отчаяние, при виде которого, будь оно показано на сцене в подходящий момент, зрители непременно пустили бы слезу сочувствия.

Но здесь сочувствовать мог лишь один Яша, а он-то улавливал смысл едва четверти слов, сыпавшихся из маленького великого режиссера, но интонации и жесты того были так красноречивы, что воображение без труда дополняло непонятое.

— Уберите совсем эту проклятую пальму! Ко всем чертям ее, ломайте! Ло-майте же! — командовал режиссер, обращаясь к двум пожилым рабочим. — Не жалейте ее! Я прикажу вычесть стоимость у того, кто ее делал! — О, адские силы! Когда же, когда будет порядок? А где все? — оглянувшись, завопил он. — Куда все провалились, че-ерт! Где оператор? Где Иуда, Кайфа? Где первосвященники? Почему их нет на месте? Позвать!!! Немедленно! Где шекели? В мешке? Где мешок? Не-мед-ленно принести!!!

Яша слушал и дивился тому, как мало действует этот истошный вопль на окружающих. Никто не двинулся, не помчался, пока, наконец, Зекка не поймал за ухо какого-то мальчишку в синей форменной курточке:

— Кому, кому, кому приказано?!

Мальчик пискнул и побежал, а вокруг режиссера, с ненавистью глядящего, как рабочие со скрежетом выдирают пальму из деревянного гнезда, обрывают веревки и пачкают нарисованную на холстине дорогу, снова стали понемногу собираться люди, в том числе босые артисты в хитонах, с лицами, раскрашенными в жуткие, мертвенные цвета. Подошел священник с толстым бритым лицом, на котором блестели сильные стекла очков в золотой оправе. Зекка почтительно провел его к креслу, в которое тот опустился, подобрав белую тонкую рясу.

Все это занимало Яшу, будя в нем странное чувство, в котором смешивались ироническое любопытство и живой интерес к происходящему. Как ни мало помнил он Новый завет, он сразу понял, что актеры изображают перед аппаратом ту знаменитую сцену, когда раскаявшийся в своем предательстве Иуда прибегает в храм, где идет торжественное пасхальное богослужение, пытается вернуть первосвященнику проклятые деньги; не успев в этом, бросает их наземь и удаляется, чтобы покончить с собой. Хотя актеры не произносили вслух никаких слов, а лишь шевелили губами, делая вид, что умоляют, отвергают или проклинают, все было понятно из жестов, поз, движений. Игра артистов показалась Яше верхом мыслимого совершенства. В душе он согласился с консультантом-попом, беззвучно похлопавшим в пухлые ладошки в конце репетиции.

— Внимание! Снимаем! Све-ет! — завопил режиссер, подпрыгивая от возбуждения. — Приготовиться!..

Загудели яркие лампы, заливая светом декорацию. Исчезли раскрашенные холсты, фанерные щиты. Рельефно и ясно, как показалось Яше, видна стала фактура грубого тесаного камня. Темные пятна и полосы на заднике превратились в изображение страшного, низко нависшего над землей грозового неба. Ожили мертвенно-синие лица актеров и статистов.

— Ветер!!!

Мягко завыли вентиляторы. Заплескались, затрепетали широкие одежды и курчавые волосы париков и бород. Склонились пальмы. Тр-р-р-р-р! — вспыхнула за ними вольтова дуга, имитируя молнию.

— Хорошо! — крикнул Зекка, простирая руки. — Все готово. Начали! Пошли! Камера!!!

Нарушая медленное и торжественное шествие, босоногий Иуда подбежал к первосвященнику. Отчаянно жестикулируя, протянул ему мешок с деньгами. Первосвященник плавным и властным движением отстранил его. Брезгливо покачал головой и отвернулся. Иуда схватил его за край плаща. Тот вырвал одежду и оттолкнул просителя. Несколько священнослужителей из толпы статистов бросились на помощь, пинками и ударами отгоняя нарушителя торжественной церемонии. Толпа проследовала своим путем, оставив Иуду лежащим на ступенях.

Иуда поднялся, поднес к глазам кулаки, незаметно выжал на щеки воду из тампона, зарыдал, содрогаясь, и в отчаянии разодрал мешок, рассыпая по ступеням блестящие монеты. Поднял к небесам руки, простирая их, как бы моля о помощи. Тр-р-р-р! — осветила все вольтова дуга, превращая его на мгновение в силуэт. Затем, видимо услыша громовый ответ разгневанных небес, Иуда закачался, будто сломанный этим громом, и, с трудом переставляя ноги, зашагал прочь, раздирая одежды.

— Ниже, ниже сгибайся! Ползи-и, ползи-и! — кричал Зекка. — Еще молния!!!

И возбужденному Яше уже виделось продолжение только что отснятой сцены: к брошенным Иудиным деньгам подбираются нищие. Они жадно хватают проклятые сребреники, прячут в лохмотья, одолеваемые алчностью. Проклятье начинает действовать. Между ними возникает ссора. Одни хватают камни, другие — ножи… И вот они падают убитыми, а из костлявых, разжимающихся пальцев на каменные ступени падают монеты, оскверненные предательством… Так воображал себе Яша, совершенно забывший про землю горшечника, которую, согласно Евангелию от Матфея, первосвященники купили на эти деньги, предназначив ее на кладбище для бродяг…

Яша всегда был слаб в священном писании.

Ему даже захотелось подойти и предложить эту сценку… Вот кому только? Мордастому консультанту или прямо уса тому режиссеру? А вдруг тот раскроет объятия и воскликнет, радостно прижимая Яшу к груди: «Наконец! Вот вы-то нам и нужны, молодой человек! Вас-то мы и ждали все время! Идите к нам на работу, эй, кто там? Подать сюда кресло!»

Еще одна возможность прославиться! Но нет! Это даже для мечтания неправдоподобно… Поэтому, когда предупредительный гид вежливо спросил, не хочет ли месье пройти в другие павильоны и посмотреть съемки других лент, Яша без колебаний согласился.

Съемки тянулись скучно и медленно, хотя всюду люди бегали, суетились, как перед концом света, кричали друг на друга, повелевали и помыкали. Гид объяснил Яше, что студии Патэ выпускают ежедневно шесть новых фильмов, которые одновременно идут в пятидесяти кинозалах Парижа, разнообразя программу новыми и увлекательными зрелищами. Яша немедленно занес это в книжечку. Шесть картин в день! Подумать только! При таких темпах как же не суетиться, не прыгать, не орать благим матом?!

Из декораций снятая пленка бегом доставлялась в лаборатории, где материал проявляли и фиксировали, затем он поступал в специальный монтировочный зал, где искусные монтажницы по негативу определяли последовательность снятых кусков, чтобы потом под руководством и наблюдением заведующего монтажным отделом господина Тисье разрезать его, склеить, составить картину, вставляя где надо надписи. Отсюда материал снова возвращался в лабораторию, там с негатива печатали позитив, несли на просмотр к господину Шарлю Патэ или одному из его помощников, и картина начинала свой путь по городам, селеньям Франции и всего мира.

— Мы аккуратно следим за прибылью, которую приносит каждая картина, и делаем из этого выводы на дальнейшее. Поскольку одним из решающих факторов является новизна, мы не можем заранее диктовать, какие именно ленты, по каким сюжетам и как именно должны быть построены. Мы целиком полагаемся на фантазию и вкусы ведущих сотрудников. Однако учет прибыли позволяет нам делать выводы относительно самих сотрудников. Мы поощряем тех работников, чьи картины дают нам наибольшую прибыль, и устраняем тех, кто толкает нас к убыткам, — рассказывал администратор, ведя Яшу.

Яша не мог не согласиться, что это весьма разумный принцип.

— В искусстве иначе нельзя! — ворковал гид, прикрывая тонкими веками старческие глаза. — Ренуар есть Ренуар! И в удачах и неудачах он остается Ренуаром… Да и кто может судить, что есть удача, а что — неудача, месье!

И опять Яша соглашался, что это очень разумный подход к делу. Действительно: разве вся история оценок современниками выдающихся произведений искусства не есть цепь самых возмутительных ошибок? И кто они такие, эти так называемые знатоки, как не люди, показавшие себя самоуверенными ослами в глазах последующих поколений?

— Мы можем судить об искусстве, месье, лишь постольку, поскольку оно является товаром. И только товарная оценка допустима к нему! Товар стоит столько, сколько за него согласны платить люди, не так ли?

И опять Яша кивал и записывал. Он был вынужден признать своего Вергилия полностью правым! Разве искусством не торгуют? Не покупают его? И что значит слово «талант»? Денежная единица в давние времена. Как ныне франк или фунт стерлингов…

Узнав у встречного сотрудника, что сам господин Шарль Патэ только что проследовал в монтажную, гид несказанно обрадовался и заторопился, пообещав Яше немедленно представить его главе фирмы. Ах, какая удача шла сама Яше в руки! Он даже заволновался, затрепетал внутренне: да это ж судьба! Его величество рок!

— Месье, — робко сказал Яша, имея тонкую цель: проверить на опытном человеке наспех придумавшуюся в ателье сценку с нищими, подобравшими Иудины деньги (а вдруг понравится, и он сейчас же скажет Патэ: а вот, дескать, молодой человек предлагает и т. д.?), — а снимая ленты на сюжеты священного писания, вы тоже ведь рассчитываете на коммерческий успех?

Гид помолчал, подумал и ответил:

— Скажу вам откровенно, сударь, эти фильмы мы рассчитываем продать в епархиальные школы и католические семинарии. Какая-то часть несомненно пойдет в прокат. Но, сударь! — спохватился он. — Разумеется, главным образом в них нас привлекают непревзойденные сюжеты духовной чистоты и целомудрия, которые нам дает евангелие…

У входа в монтажную их ожидал сюжет тоже непревзойденный, но в своем роде. Из двери вдруг с визгом и смехом посыпали монтажницы. Они бежали шумной веселой гурьбой, как бегут в России из лесу девки, которым почудился то ли медведь, то ли леший, так и ждалось, что кто-нибудь взвизгнет: «Ай, батюшки!» Некоторые на бегу застегивали почему-то кофточки. У гида округлились глаза и покраснели уши. Из монтажной слышались вопли и какой-то неясный шум.

— Пожар? Что такое? Горит? — испуганно спросил гид одну из монтажниц, но та со смехом отмахнулась, убегая.

Гид не знал, что и говорить, а только разводил руками, пожимая при этом плечами и не решаясь входить. После короткой паузы из двери так же стремительно выскочил сам господин Тисье, а за ним, держа в одной руке цилиндр, а в другой сломанный зонтик, выбежал багровый от гнева патрон — Шарль Патэ. Яша узнал его по фотографии, выставленной в витрине у входа на фабрику. Он швырнул зонтик, как дротик, в спину бегущему заведующему монтаж ной и крикнул, задыхаясь:

— Скотина!!! Ты уволен, мерзавец! Свинья!

При виде постороннего человека, стоящего рядом с гидом, он досадливо поморщился. Чувствовалось, что ему хочется браниться, браниться, браниться!.. Но он сдержался, надел цилиндр, поправил галстук и подошел.

Пока гид сбивчиво объяснял ему, кто такой Яша, Патэ, очевидно страдая оттого, что все вышло так неловко, сумрачно глядел в сторону, но, переломив себя, деланно улыбнулся:

— У нас тоже свои проблемы, месье, как и у вас в России, — сказал он Яше, явно намекая на недавнюю революцию, как будто Яша был великим князем. — Трудно управлять большим количеством людей, не выходя из себя. Все в порядке, месье! Негодяй, злоупотребивший доверием. Кто может быть застрахован от этого? Не так ли? Вы понимаете?

— О, разумеется! — согласился Яша, зачем-то слегка кланяясь.

— Болезни роста, месье! Фирма растет, катастрофически не хватает людей, приходится идти на риск! Вот мы сейчас открываем московский филиал… И естественно, будем нуждаться в помощи и поддержке людей влиятельных. Если и вы нам окажете таковую, месье, то, поверьте, мы в долгу не окажемся!

Яша успокоительно кивал и помахивал рукой с зажатым карандашом: мол, все в порядке, не беспокойтесь…

— Я прошу вас, месье, я надеюсь, что вы прежде всего доведете до сведения людей, имеющих власть, что наша фирма будет ставить своей целью препятствовать распространению социалистических и анархических идей. Мы всегда на стороне порядка и закона! Мы снимаем и будем снимать картины, направленные против забастовщиков, бунтовщиков, нигилистов и коммунистов.

— О, яволь, яволь, натюрлих!..

Патэ приложил руку к цилиндру и отошел. Но, уходя, оглянулся. Черт бы побрал этих журналистов! И как они ухитряются оказываться на самых неподходящих местах, в самые несоответствующие моменты! Гид тоже был расстроен и скорбно помалкивал, жуя тонкими бледными губами. Яше было любопытно узнать, что там такое стряслось, но спросить не решался.

Ах, черт возьми! Плохо без языка! Можно было бы расспросить тех девушек хотя бы… А так — строй предположения! Шестое чувство подсказывало ему, что произошло нечто этакое, за что схватится любая газета. Чувствовал, что находится рядом с горячим материалом: стоит протянуть руки и схватить. Но как это сделать — он еще не умел… И всю обратную дорогу грыз себя за это.

Материала, собранного им за экскурсию, было до обидного мало. Можно, конечно, разбавить собранное личными рассуждениями, но о чем рассуждать, Яша тоже представлял довольно смутно. В надежде подцепить что-нибудь еще, он целую неделю проторчал на фабрике, уже без гида и объяснений. Ходил, смотрел, но все увиденное были варианты того же самого, что увидел в день первого своего посещения (без скандала в монтажной, разумеется). Поговорить, порасспрашивать он не решался, стесняясь показаться смешным…

Время шло, а писание его не двигалось. Он бегал в маленькие кинотеатрики, разбросанные по Монмартру, смотрел однообразные до одурения мелодрамы и комедии, грубые, как клоунады. Пробовал записывать впечатления, полученные от них, от лика старинного прекрасного города, но то, что выливалось из-под его пера, было всего лишь лепетом, жалким и восторженным, он сам чувствовал свою беспомощность.

Париж ошеломил и потряс его, мысленно готового к потрясению. Он встретился с ним в его лучшую пору, когда все в цвету, много музыки и улыбок, когда даже нищие музыканты кажутся переодетыми для карнавала, а сам воздух насыщен надеждой, надеждой, надеждой…

Разумеется, лучший способ научиться языку — это говорить на нем не переставая, но Яша стеснялся заговаривать с незнакомыми, а знакомства не налаживались по той же простой причине, мешающей людям легко и быстро понять друг друга. Сравнительно нетрудно было объясниться, когда случалось зайти в еврейскую или арабскую лавчонку, где французская речь продавца вдруг начинала звучать внятно и отчетливо, где без усилий понимали то, что он старательно выговаривал, но Яша преодолевал соблазн легкого разговора, боясь привыкнуть к нему, как привыкают тысячи людей, навсегда остающиеся иностранцами в стране, в которой живут…

Так он провел несколько недель, испытывая тягостную неловкость, вызываемую своей отчужденностью, как вдруг проблема его разрешилась неожиданным и, пожалуй, наилучшим образом изо всех мыслимых.

Весь день у него было тоскливое настроение, и он до вечера провалялся в номере недорогой, но весьма приличной, на его взгляд, гостиницы, читая со словарем растрепанный томик «Gargantua et Pantagruel»[9]. Он рассчитывал перевести оттуда лишь несколько страничек, но веселая чувственность старика Рабле захватила и увлекла так, что только к вечеру смог оторваться от книжки, почувствовав голод.

День был пасмурный, прояснело лишь к закату. За оставшиеся ему минуты солнце не успело нагреть каменные стены. От Сены тянуло мраком и сыростью. На улице Монмартр тротуары заполняла толпа праздных, нарядных людей. Проститутки улыбались прохожим, бросая ободряющие реплики. Под газовыми фонарями мальчишки размахивали вечерними газетами. Яша разменял франк, купив «Се суар», и решил, что просмотрит газету где-нибудь в тихой пивной. Как раз подошел омнибус. Он забрался на империал, заплатил пять сантимов кондуктору, бесцеремонно забрав сдачу, и отдался созерцанию ярко освещенных витрин, автомобилей и фиакров.

Закат почти угас, но белые перистые облака отбрасывали светлые блики на трубы и коньки крыш.

Яшу радовали новые впечатления и та свобода, какими он никогда еще не пользовался, но вместе с тем томило и мучило чувство глубокого недовольства собой, собственной неспособности достигнуть цели. Пролетело более двух недель; он, как ему казалось, стремительно шел вперед, а цель его была так же далека, как и прежде. Будто двигалась вместе с ним, отдаляясь. И редакционная карточка, которую он носил с собой, уже обтрепалась по углам и переломилась в кармане.

Подавленный своими невеселыми размышлениями, Яша и не заметил, как автобус принес его на вершину Монмартра, к круглым стенам собора Сакре-Кёр, таким белым, что они, казалось, фосфоресцируют во мраке. Отсюда был виден вдали вечерний экспресс, на всех парах стремившийся к Северному вокзалу. Тысячи новых счастливцев присоединятся сейчас к ликующей толпе, увидят Париж в его волшебном вечернем платье, искрами новых восторгов разлетятся по городу…

Яша неторопливо шел по улице, выискивая взглядом двери какого-нибудь недорогого кабачка. На другой стороне он разглядел освещенную тусклым газовым светом вывеску «Брюхо святого пьяницы», подумал, что в заведении, названном любимой поговоркой веселого короля Генриха IV, должны кормить вкусно и обильно, отметил у входа стоящие велосипеды, значит, народ сюда ходит небогатый, и свернул туда с веселым предвкушением великолепного ужина, который он сейчас закажет…

Но сзади на него обрушились вдруг быстрые цокающие каблучки, маленькая ручка просунулась под локоть, а хрипловатый голосок невнятно и торопливо проговорил что-то просяще и жалобно. Яша, не поняв почти ничего, но видя большие умоляющие глаза и хорошенькое личико, искаженное страхом, поспешил согласиться:

— Уи, уи… Силь ву пле, мадемуазель, силь ву пле!..

Однако почти в то же время их догнал тучный ажан в крылатке и грубо схватил девушку за руку. Она вскрикнула, а он, обнажая злые крупные зубы и задыхаясь от бега, проговорил:

— Ну, ну, красотка, без глупостей! Видел я, как ты подцепила этого господинчика. Пошла со мной! А вы ступайте, сударь, ступайте!

Именно так понял Яша пролаянные, отрывистые слова ажана, и ему ударил в голову гнев.

Он схватил ажана за руку, мертвой хваткой вцепившуюся в тонкое запястье девушки, и, досадуя на свое неуменье сказать по-французски (французские слова вдруг выпали из сознания), завопил на него по-немецки:

— Не смей касаться моей дамы! Это возмутительно! Я подам жалобу!

— Мерд! Мерд! — кричала девчонка, вырываясь.

Усы ажана встали дыбом, в глазах загорелась ненависть.

— Немец!!! — злобно проговорил он и, больно тыча Яшу в грудь своей палкой, заорал, тараща выпученные глаза: — Пошел, пошел прочь, немчура! Катись в свою Германию, каналья!!!

У Яши, как тогда в университете, в мозгу вспыхнуло багровое пламя, и он с маху огромным своим кулачищем заехал в ненавистную полицейскую харю, сочно хрупнувшую при ударе.

Ажан отлетел шага на два.

— А-а! — невнятно закричал он, закрывая одной рукой окровавленный рот, а другой шаря на поясе револьвер. — А-а, бош проклятый! Я покажу вам, мерзавцы!

Но те не стали ждать, что им покажут. Провопив восторженно: «Смерть коровам!» — девица схватила Яшу за руку, и они пустились во всю прыть, удирая в спасительную темноту, в благословенную парижскую ночь…

К счастью, за поворотом мерцал огонек ночного извозчика. Они вскочили в фиакр и через минуту были уже далеко.

Яша косился на девушку. В ночном изменчивом свете она выглядела красавицей. Гнев в нем рассеялся, в душе разливалось радостное сияние совершившегося приключения. И какого приключения!

— Вот уж не думала, что немец на такое способен! Они всегда такие послушные… — говорила девушка, смеясь и ласково разглядывая его. — А ты настоящий мужчина! Ты правда немец, миленький?

— Нет, я русский…

— О-о! — глаза ее расширились. — Рюс? Рюс?

Девушка прижала к себе его локоть, и Яша понял, что он наконец обрел в Париже родственную душу.

26

Стремительное и внезапное крушение господина Тисье вызвано было обстоятельствами, которые можно было понять бы и даже оправдать по-человечески, особенно если поглядеть на них с мужской точки зрения. Если человек из года в год, изо дня в день вынужден проводить свое рабочее время в обществе веселых и лукавых девушек, слушать их беззаботный щебет, разбирать их пустячные ссоры, видеть блестящие глаза и белозубые улыбки, то рано или поздно его деловой сосредоточенности будет «ля фин», а в голове явятся идеи нескромные… Даже — если это солидный отец семейства и ему за сорок, даже — если это один из столпов империи, преторианец!

Преторианцу в тот несчастный день пришла на ум идея объявить конкурс, разумеется закрытый и тайный, так сказать, внутренний, в монтажной, на самую красивую грудь. Он назначил себя главным арбитром и учредил приз — очаровательный зонтик, купленный им на свои карманные деньги. Монтажницы с веселым удовольствием и ничуть не смущаясь — ведь двадцатый век на земле! — выстроились в ряд, распахнули кофточки, расстегнули лифчики, и месье Тисье начал свой фатальный обход. Шарль Патэ, заставший эту сцену, онемел от ужаса, хотя не был ни аскетом, ни лицемером. И в прежние времена, когда он поторговывал лентами рискованной нравственности… Нет, разумеется, он и в прежние времена не стал бы поощрять подобные глупости на работе, но ограничился бы строгим выговором или, в крайнем случае, штрафом. Но теперь времена изменились. Надвигался кризис. Жить и действовать надлежало, повинуясь беспощадным законам кризиса. Крохотная газетная заметочка, начинающаяся ехидными словами: «Наш галльский петушок, столь пекущийся о нравственности…» — могла бы разрушить с немалым трудом установленную связь с католическими организациями, и, кто знает, не последовал бы за этим бойкот фильмов Патэ, объявленный с кафедр соборов? А этим был бы нанесен сокрушительный удар самому важному замыслу этого года — объединению проката и производства в одних руках компании Патэ. Это был уже удар кинжалом! И наносил его Тисье! Тисье! Цыпленок, которого, он тянул, возвышал… и — пожалуйста!

Вот почему Патэ потерял самообладание и, схватив злополучный приз, кинулся тузить им негодяя, вкладывая в удары всю свою злость против конкурентов, разбойничьи набеги которых лихорадили империю. Второй год шла невидимая беспощадная война. Едва Патэ начал планомерное завоевание епархиальных школ и семинарий (пятьсот копий!), как в те же пределы вторглась фирма «Гомон» с теми же лентами, поручив съемку их своему лучшему режиссеру Фейаду.

В отличие от Мэтра и Зекка, снимавших «Страсти Христовы» для Патэ, Фейад стал в своих кадрах копировать картины знаменитых живописцев, в точности повторяя не только их композиции, но и лица, одежды, позы. Снимал он медленнее, съемки обходились гораздо дороже, но и результат, по слухам, превосходил все, что было до сих пор сделано в этом направлении. Если тяготеющее к торжественному благочестию церковное начальство станет перед необходимостью выбора — Леон Гомон, того и гляди, одержит победу!..

Жестоким конкурентом обещала стать и другая фирма — «Фильм д’Ар»[10], за которой стояла банкирская контора братьев Лаффит. Она заявила, что будет выпускать фильмы «художественные», рассчитанные на людей с тонким эстетическим вкусом. А кто же не считает себя таковым в наше время?

Патэ первым выступил против мелких прокатчиков, скупив и построив новые кинозалы, отказался продавать ленты прокатным конторам, создал свою собственную прокатную организацию. Но не чревато ли будущее опасностью того, что ему придется затем свернуть производство и превратиться в прокатчика чужих картин?

Второй год специально нанятые им журналисты пишут статьи о том, что синема изживает себя: снимать больше нечего, фильмы могут повторять только старые сюжеты, синематографической промышленности грозит перепроизводство, вкладывать деньги в новые предприятия — все равно что сжигать их в камине, крах неминуем и близок… От многих ли конкурентов избавил его этот хитро задуманный ход — трудно сказать. Были ведь и другие статьи, где говорилось обратное… Всех газетчиков не подкупишь, их слишком много, черт побери!

Две недели Тисье, похудевший и побледневший, обивал пороги его кабинета. Патэ отказывался принять. А когда тот пытался робко заговорить на ходу, умоляюще заглядывая полными слез преданными, собачьими глазами, проходил мимо, не видя и не слыша. Но совсем-то уж выбросить из сердца не мог никак: старый, преданный сотрудник все-таки. Во-вторых, как говорилось, по-человечески понимал. Не мог не понять. Не камень.

И вот две недели спустя, входя утром в свой кабинет и увидя примелькавшуюся за эти дни унылую фигуру, Шарль Патэ сквозь зубы сказал:

— Зайдите ко мне!

Тисье, войдя, прослезился. Пришлось предложить негодяю воды. Тот выпил, постучав о стакан зубами, утерся, сел, говоря своим отчаянным видом: он понимает, что прежнее счастье, увы, ушло навсегда! Патэ сухо проинформировал его, что, хотя компания в услугах развратников не нуждается, он лично, помня о прошлом, готов дать Тисье возможность поправить его репутацию. Конечно, речь может идти только об одном из филиалов. Понимает ли это Тисье?

Тисье кивнул: да, разумеется, понимает.

— Речь идет о новом филиале, который мы открываем в Москве…

Секретарша уже шепнула о принятом вчера решении, но Тисье сделал вид, умница, что ничего не знает. Патэ продолжал:

— Руководство филиалом поручается вам… Возможно, придется направить кого-либо еще в помощь вам. Мы подумаем. Вам поручается также организовать и возглавить лабораторию.

— Но…

— Что?!

— Нет, ничего… Я признателен, господин Патэ!.. Я постараюсь!

— Мы даем вам шанс! — значительно произнес Патэ, поднимая палец.

— Я понимаю… Я, правда, не знаю русского языка…

— Никто не знает. Это пустяки! Выучите. Там, впрочем, все говорят по-французски. — Патэ взял со стола тоненькую папку. — Вот познакомьтесь: это отчеты, присланные из России. Прочтите внимательно и возвратитесь ко мне, мы еще побеседуем.

Пока Тисье в соседней комнате читал и перечитывал письма, стараясь представить себе свою будущую жизнь в далеком и загадочном городе, где закатилась некогда звезда великого корсиканца, другой великий корсиканец — режиссер Фердинанд Зекка, бывший на фабрике кем-то вроде художественного руководителя, доложил Патэ о том, что после произведенных им досъемок лента режиссера Мэтра «Страсти» с большим одобрением просмотрена кардиналом. В том, что копии ее будут куплены для епархиальных школ Франции, нет ни малейшего сомнения. Зекка сообщил также, что ленты Фейада являют собою серию «оживших картин», лишенных какой-либо сюжетной связи, и потому не могут идти ни в какое сравнение со «Страстями», где сюжет все же имеется.

— Фейад недавно напечатал статью, в которой утверждает, что сюжет для фильма не имеет никакого значения, — сказал Зекка, — он считает, что главное в синема — красивое изображение.

— И пусть утверждает! — обрадовался Патэ. — Пусть утверждает, а мы тем временем будем делать свое! — он встал и, расхаживая, продолжал: — Наш расчет — на рядового зрителя. Вот наш основной потребитель. Он идет в синема смеяться и плакать. А не любоваться! Нет-нет! — Он слегка задумался. — Впрочем, мы могли бы включить в программы и такие ленты? А? Можно попробовать, но не более двух-трех минут. Как мостик между комической и драматической лентами… Подумайте об этом.

Далее Зекка сказал, что молодой статист Макс Линдер, удачно снявшийся в ленте про молодого конькобежца, предлагает сделать серию фильмов про чудака, которого он так забавно изобразил. Он не то чтобы смешон, но забавен. Крохотного росточка, проворен, стр-рашно элегантен, симпатичен и обаятелен.

— Мы делаем такие серии с Андрэ Дидом, — недовольно возразил Патэ. — Они пользуются успехом, Дид популярен… Вряд ли стоит самим себе наступать на пятки?

— Дид капризничает последнее время… — проворчал Зекка.

— Вот если его капризы будут продолжаться, мы и вспомним про твоего Линдера! — решил Патэ. — А пока держи его про запас.

После Зекка прибежал встревоженный заведующий отделом печати. На днях полиция арестовала некоего Танненцафта, снимавшего порнографический фильм в одном из домов терпимости. Два или три десятка такого рода картин, в которых этот Танненцафт играл главную роль, были изъяты при обыске. Негативы по приказу префекта были утоплены в Сене, а позитивы переданы в суд. На следствии этот субъект показал, что практику съемки он приобрел, работая в компании Патэ. Вполне возможно, что ленты свои он проявлял и копировал в лаборатории фабрики в Венсенне, хотя никаких следов этого в документах лаборатории нет…

— Будем отрицать все! — решил Патэ. — Может быть, этот прохвост и работал у нас, не знаю, я не могу знать всех сотрудников. Участие нашей лаборатории в его темных делишках совершенно невозможно! Исключено! Если домыслы об этом появятся в газетах, мы обратимся в суд с иском на клевету! Мы исполнены решимости поступить именно так. Поговорите с журналистами!

— А если надо будет заплатить?

— Ну, если не будет другого выхода, то — обычно. В разумных пределах… Но не позволяйте им брать нас за глотку. Главное, отрицайте все! Даже если что и было, во что я не верю, понимаете? Не верю! Они ничего доказать не смогут!

Сами по себе ни глупая шалость Тисье, ни наглая, вымогательская попытка втянуть его в грязное дело серьезной опасности не представляли. Но, соединяясь вместе, они могли повлиять и на суд, и на общественное мнение. Патэ уже жалел, что мягко обошелся с Тисье. «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя…» А он поступил не по завету, а по душевной склонности!

От добродушия, с которым Шарль Патэ начал разговор с Тисье, не осталось и следа. Тисье терялся в догадках, отчего это патрон снова драконом на него смотрит? Пересиливая отвращение и стараясь говорить спокойно, Патэ сказал, что оборудование будет доставлено, как только Тисье подыщет и арендует подходящее помещение. Основные сотрудники будут направлены в Москву вместе с оборудованием. Прочих надо подобрать на месте. Следует обратить внимание на прокатные конторы, где имеются маленькие лаборатории для проявки надписей. Можно переманить оттуда. Лабораторию следует создавать с расчетом на крупное расширение производства в будущем. Возможно, что в ближайшее время русские начнут производство собственных фильмов. Было бы желательно, чтобы они пользовались услугами нашей лаборатории. Помимо дохода это позволит контролировать их попытки, вести наблюдение за тем, что у них делается. Лаборатория должна обладать достаточной пропускной способностью, чтобы необходимости создавать свои собственные лаборатории у русских не было бы.

— Я понял, патрон! — солидно сказал Тисье.

— Поняли? Все поняли? — с новой вспышкой нахлынувшей вдруг ярости закричал Шарль Патэ, надвигаясь на Тисье, втянувшего в плечи круглую ушастую голову. — А поняли, что если вы и там осмелитесь на свои безобразия, русские власти вас немедленно отправят в Сибирь! — И, хищно ощерясь, добавил: — А я и пальцем не пошевелю, чтобы спасти вас на этот раз!

27

Жил в Москве дьякон Федор. В его времена, то есть где-то в середине восемнадцатого столетия, духовенство фамилий не имело, звали их по именам и приходам, так и подписывались. Позднее вышел указ, однако, всем духовным писаться по фамилии какую кто изберет. Большинство избирало приходские свои прозвища. Так пошли Успенские, Благовещенские, Никольские, Богородицкие… Иные фамилий не приняли, ни к чему они были тогда. Служили себе, как служилось и прежде, под одним крестным именем. Не из протестантства, конечно, а просто — к чему лишняя суета?..

Так и дьякон Федор жил под одним собственным именем, им подписывался и ведом был среди московской братии. Однако у него было четверо сыновей. Всех их приспела пора отдавать в ученье, сиречь в бурсу. А там строжайше было приказано писать непременно по фамилиям. Вот Федор, не мудрствуя лукаво, и записал старшего сына Благонравовым, второго — Добронравовым, третьего — Тихонравовым, младшего — Смирнонравовым. Сыновья после семинарии по духовной линии не пошли. Двое поступили в университет, другие на военную службу пошли, по отменному выражению Пушкина, и стали рваться грудью в капитаны и в асессора поползли… А внуки же — кто по ученой линии пошел, иной в искусства кинулся, в ремесла, в торговлишку. Так и образовались четыре славные московские фамилии, из которых вышли известные профессора, адвокаты, артисты, военные, художники и даже крупная знаменитость — певец, причем не бас, как можно было бы предположить по предку-дьякону, а тенор — один из лучших Лоэнгринов провинции.

Из этого самого корня, в четвертом после дьякона поколении, вышел и Александр Алексеевич Благонравов — владелец известной кинопрокатной конторы, человек безукоризненной коммерческой репутации. В изящном, стройном Александре Алексеевиче ничего не оставалось уже от звероподобного предка, некогда могучим гласом своим заставлявшего содрогаться каменные сердца замоскворецких купцов и давно уже истлевшего и в земле, и в памяти людской. От деда Петра Федоровича, умершего генералом и сенатором, фамилии осталось дворянство с гербом и грамотой, от отца Алексея Петровича — собственный дом близ Триумфальных ворот. Один Александр Алексеевич ничего пока не прибавил своему роду. Впрочем, удачная женитьба тоже своего рода достижение, и немалое, по нынешним варварским временам…

Александр Алексеевич женился чрезвычайно удачно (еще в бытность командиром полусотни знаменитого казачьего полка) на девушке милой, скромной, образованной, безупречного поведения и с хорошим приданым. Вместе с деньгами, доставшимися по наследству, на руках у него образовалась порядочная сумма. Друзья-атаманцы советовали ее пустить во вселенский пропой, но Александр Алексеевич не послушался искусителей, вышел в отставку и занялся коммерцией — основал ту самую кинопрокатную контору в Москве, о которой шла речь выше. Контора состояла из двух человек — самого Благонравова и бухгалтера-счетовода Красильникова, тихого, аккуратного старичка. Они занимали две маленькие комнатки в обширном Саввинском подворье, в двух шагах от дома на Тверской. В остальных помещениях этого некогда знаменитого дома, арендованного Благонравовым, помещались склад, ателье, где молоденький, но шустрый кинооператор Сиверсон снимал русские надписи к кинокартинам, маленькая лаборатория, где они проявлялись, и небольшая, на пару столиков, монтажная комната, где надписи вклеивались вместо выбрасываемых итальянских текстов, и, наконец, хорошо меблированный просмотровый зал, в котором Благонравов показывал новые ленты директорам, распорядителям и хозяевам иллюзионов. Было, следовательно, нечто вроде небольшой фабрики, общим ходом которой управлял некий Бныкин — старательный, суетливый и шумный деятель. Но в действительности всеми делами управляли не горластый и петушистый Бныкин, не тишайший и вежливейший Александр Алексеевич, а супруга — Антонина Николаевна, незаметно превратившаяся из бледнолицей, тоненькой институтки в рослую, яркую даму с еще стройной, но уже сильно округлившейся фигурой, с живым свежим лицом, на котором выделялись пухлые свежие губы с заметными усиками по углам рта и круглые серые глаза, в глубине которых внимательному наблюдателю виделся тот пристальный ласковый блеск, который свойствен крупным и сильным хищникам. Александр Алексеевич ловил себя порою на том, что стал побаиваться жены, хотя причин для страха как будто бы и не было…

Вот и сейчас: мельком взглянул на жену, задумавшуюся в глубоком кожаном кресле, уронившую на пол свежую книжку журнала «Современный мир», и подавил в себе естественное при большой удаче желание радостно крякнуть и потереть руки. Вместо того стряхнул счеты, стал складывать и вычитать заново. Совершенно небывалый доход образовывался в этом году! Как же это в банке раньше, чем он сам подсчитал, все это угадали? Чем же иначе объяснить лестное, заманчивое предложение председателя коммерческого банка? Дать кредиты на расширение дела? И сроки представил выгодные, и процент умеренный. Нет, деньги все же пахнут! Пронюхали же они…

А может быть, решиться? Кинотеатриков открывается все больше и больше, не только по Москве, но и в провинции, в самой глухой уже действуют иллюзионы. Взять их всех на себя? Откупить права у Патэ, у Гомона? Немцы, пожалуй, не отдадут свои прокатные права, дорого запросят, да и где нам с немцами тягаться?.. Впрочем, и не надо немцев, без них хватит! Снять большой склад, дать хорошую рекламу, и, глядишь, прокатное дело разовьется, начнет приносить огромные барыши, не такие, как сейчас, когда лишней тысчонке радуешься. Миллионное дело может выйти из этого! «Акционерное общество «Благонравов и К°»! Как сказал председатель правления! «В наше время одно ваше русское имя может привлечь капиталы. Патриотизм — великая сила! Посмотрите на Сытина. Ведь с копеечных книжонок начал, а теперь миллионные дела ворочает! Переплюнул всех Вольфов и Марксов… Русское имя тут, думаете, ни при чем? Доверие, мой друг, доверие к русскому имени!»

Да-а, стать кинематографическим Сытиным заманчиво, оч-чень заманчиво! Можно было бы взять на себя представительство по продаже проекционных аппаратов и динамо-машинок к ним. Объявить льготы частным лицам, покупающим для домашнего употребления. Снизить цены ловкой рекламой. Вроде бы не очень выгодно, ан нет! Такая продажа будет стимулировать прокат. Ох, как фильмы пойдут! Но ведь люди нужны! Где взять людей? С одним собой да с пьяницей Бныкиным черта ли наработаешь?..

И Благонравов горько вздохнул.

Антонина Николаевна посмотрела на него.

— Какую гадость стали публиковать! — сказала она. — Читать противно… Но ведь успех, успех…

— Ты про Арцыбашева?

— Да… И все ведь выдумки, фантазии! Познакомили меня с этим Арцыбашевым! Плюгавенький, гнусавенький! Откуда ему все это знать про любовь? Его если женщины и любили, то разве из жалости!

— А любовь из жалости, знаешь ли, бывает сильнее всего прочего!

— Но он-то описывает все прочее… гадость! Но тебе надо прочесть, чтобы знать, о чем говорить при случае. Тебе особенно надо быть в курсе всей современной литературы! Ты должен уметь говорить обо всем. Ни в коем случае нельзя быть простачком при твоем положении…

Она подошла к нему сзади, облокотилась на стул, повела пальчиком по цифрам, выписанным в три стройные колонки.

— Погоди, погоди… Это что такое?

— «Граф Уголино»! — воскликнул он и не удержался, потер руки. — Ай да «Уголино»! Кто бы мог подумать!

— Значит, «Уголино» пользуется некоторым успехом?

— «Некоторым»… Скажешь тоже! Просто не ожидал! Вот и угадай, что понравится русской публике! А «Ромео и Джульетта» — напротив…

— Н-нет, «Ромео» тоже неплохо, я вижу…

— Но не сравнить же… А ведь и то классика, и это классика. И там средневековье, и тут средневековье… И здесь костюмы и лица, и там костюмы и лица. Здесь кровь и убийства и там… А цифры разные. Угадай, в чем причина!

— Лучше всего, судя по итогам, идут комедии…

— Ну, это-то неудивительно… Комедия всегда дает лучший доходец! Эх, как бы мне представительство «Патэ» оторвать! Да я бы с одним Глупышкиным…

— Глупости! — перебила она и села рядом на стул. — Все это мелочи, о которых не стоит и говорить! Сколько ни прокатывай чужие картины, главный доход пойдет от них не тебе, а ты будешь гроши считать!

— Однако! — возразил он.

— Да, да! Прокатная контора, конечно, дело надежное, и на крайний случай ее можно оставить, но не расширять ее ни в коем случае! Пока! А вместо этого, раз уж бог посылает доход, надо нам самим начать делать кинокартины!

Благонравов рассмеялся и развел руками:

— Тебе надо было выйти замуж за авантюриста, голубушка! Вот бы вы с ним лесу-то наломали!

— Погоди, погоди… ты вздохнул! Отчего ты вздохнул? Разве не оттого, что возможности прокатной конторы не позволяют нам развернуться как следует? Я именно так и поняла… Разве нет?

— Н-не совсем так… Но как ты замечаешь все! Я думал об ином! Думал о том, что нет людей, с которыми можно было бы взяться за расширение конторы. Кон-то-ры, понимаешь ли? Даже это не с кем начать! А ты уже говоришь о производстве картин, — он воздел руки к электрической лампочке, уютно светящей из-под розового абажура. — Ты что, не понимаешь, что в России сейчас все как на дрожжах пошло-поехало?! Всюду предприятия, компании, общества. И денег вволю: бери кредиты, расширяй дело! А людей для этого нет. Не возьмешь же любого праздношатающегося? Уж он расширит… И это общая беда, я тебе скажу. На фабриках то же самое: нехватка специалистов. Денег много, прибыль огромная, а пустить эти средства на увеличение производства нельзя. Мужика от сохи можно поставить к станку? Нельзя! Из-за границы приглашать — дорого. Вся прибыль уйдет на это. Вот так, матушка, куда ни кинь — всюду клин!

— Нет, меня просто возмущ-щает эта безответственная болтовня! — воскликнула она и хлопнула рукой по столу, должно быть, ушибла, сморщилась, помахала ею. — Ну, такой ты русский, такой русский, смотреть противно! Всё бы мы с ленцой да вразвалочку, всё нам испеки да подай на тарелочке! Можно прийти в отчаяние, слушая тебя! «Людей нет»! Ах, «Людей нет»! А сам прозевал человека… Помнишь, ты мне рассказывал, ехали вместе из Петербурга? С мушкетерскими усами?

— А! Как его? Крылов!

— Он то же самое говорил тебе, что и я, предлагая свои услуги. Упустил ты его? Упустил!

— Он, видишь ли, показался мне таким легкомысленным… Я как-то всерьез его не воспринял…

— Еще бы! Ты был занят мыслями об «Уголино» тогда! О доходе, который ты получишь, хотя доход этот такая мелочь по сравнению с тем, что мы могли бы получить, изготовляя свои картины! И были бы у нас по-настоящему большие деньги и настоящая, прочная известность! Как у Патэ, например…

— Эк хватила!

— А почему нет? Почему нет? Кто были Патэ? Простые буржуа, и не столь уж образованные. Моя институтская подруга вышла замуж за немца Тимана…

— Знаю, знаю его…

— Он заведует прокатным филиалом Патэ в Москве. Так он ей рассказывал, что Патэ были простые мясники, но вовремя поняли, куда надо вкладывать деньги. И смелости у них хватило на это, смелости! А ты, Саша, трус!

— Нет, Антоша, я не трус…

— Трус, Саша, трус! Другой бы на твоем месте, имея такую жену, которая сама готова день и ночь… да что толковать, упустил ты Крылова! А ведь он мог, я верю! Он мог сделать картину! Вот взял бы и нашел его!

— Да черт знает, где его искать-то теперь… Он, помнится, говорил, что на железных дорогах служит, но железных дорог много…

— Ну, не Крылов! Поискать других! Ведь есть же, наверное есть другие способные люди, надо их искать, узнавать… а ты сидишь и ждешь, что бог сам пошлет тебе… Он послал, ты прозевал, сам виноват. Теперь ищи! Есть французская пословица: бог помогает только тем, кто сам себе помогает… Или не французская, уже не помню…

28

Разговор этот, начавшийся на пустом месте, в пустоту и ушел, не оставя по себе неприятного осадка, как иные вечерние разговоры у них оставляли. Александр Алексеевич с цифрами в руках убедительно доказал, как эфемерна была бы их попытка пуститься сейчас в производство кинолент, не имея ни хорошего аппарата, ни надежной лаборатории, ни ателье, не говоря уже о специалистах. О предложении председателя банковского правления он благоразумно умолчал и мысленно похвалил себя за то, что и раньше не разболтал. Лет пять-шесть назад он непременно так бы и сделал, но супружеская жизнь приучила его к сдержанности: не все жене следует знать.

Но не прошло и недели, как разговор возобновился, причем с новой, еще большей энергией. Поводом послужила невиннейшая привычка Александра Алексеевича, пробегая взглядом за завтраком утреннюю газету, прочитывать вслух названия статей. Среди многого прочего он машинально произнес:

— «Фирма Патэ приступила в Москве к съемкам фильма из русской жизни»…

— Что, что? — вскинулась Антонина Николаевна. — Где, покажи-ка?..

Пришлось отдать ей «Московский листок» с коротенькой заметкой-информацией о том, что специальная съемочная группа фирмы Патэ приступила к съемкам киноленты «Донские казаки».

— Ну вот, пожалуйста! — воскликнула Антонина Николаевна, бросая газету прямо на чашки и булочки. — Это то, о чем я тебе давно уже твержу! А ты упустил, упустил из рук! Это же твоя тема, ты ее должен был снять… Как же ты неповоротлив, о господи!

Глаза ее мокро блестели, на щеках и на лбу горели красные пятна. Ее раздражение передалось обычно спокойному Александру Алексеевичу. Он нервно схватил газету, окунув угол в чай, притянул к себе, роняя капли по скатерти.

— Вот женщины! — воскликнул он. — Уж если что вобьет в голову, так уж хоть кол теши! Ну при чем здесь я, скажи на милость?

— При том, что это казаки! И ты мог бы это снять легче, и быстрее, и лучше. Ты сам был в казачьем войске, к тебе и отношение другое, и знаешь про все это лучше…

— Да что тут знать? И какое отношение? Отставной есаул… Подумаешь, большая шишка! Если хочешь знать, со мной и разговаривать не захотели бы! В жизни важно настоящее твое положение, а с бывшим кто станет считаться! Бывший генерал и то… Воображаю, как бы я предстал перед войсковым атаманом этаким фертиком: одолжите мне сотню казаков для съемки!

— Глупости ты говоришь!

— А Патэ может! И прийти, и попросить, и получить. За ним мировая известность! А за мной — что?!

— Но ведь ты сам нарочно держишь себя в этом состоянии… Если бы не жил вот так — осторожно, с оглядочкой, а поставил одну, две, три фильмы…

— Ха-ха-ха! — насмешливо проговорил он.

— В конце концов, у тебя в дело вложены мои деньги тоже, и я требую, чтобы ты мне их вернул! Хотя бы часть! Половину!.. Я сама начну это дело!

— Вот как?

— Да, сама! Я готова к этому! Отдай мои деньги и разыщи мне Крылова!..

Благонравов снял салфетку, бросил ее на стол и встал.

— Ну, сударыня, это разговор уже не шуточный, а я к нему не готов… И, честно говоря, не ожидал такого легкомысленного требования… Деньги же не лежат у меня, они все в работе! Конечно, если ты побежишь к адвокатишкам да в суд меня потащишь…

Антонина Николаевна отвернулась и зарыдала.

— Полно, полно уж!.. — пробормотал Александр Алексеевич, подходя к ней и целуя в голову, пахнущую сандаловым мылом. — Я же не со зла… Мне и самому иногда кажется, что ты права, но надо все крепко обдумать… Посоветоваться бы с кем-то… Фортуна, знаешь ли, — дама ветреная. Чуть что не по ней — хвост юлой, поминай как звали. Ну ладно, успокойся, я подумаю!

— Сколько ты будешь думать? — сквозь слезы спросила она.

— Ну, дай мне какое-то время, разумный срок…

— Ты вздыхаешь! Я знаю, ты думаешь, как бы отделаться от этого!

— Да ничего ты не знаешь, о господи! Сказал же: подумаю! Я же не сказал — нет, а тебе всего мало!..

С этим он и ушел, досадуя на свою бесхарактерность. Да, с мечтой о расширении прокатной конторы, о филиалах ее в других губерниях, о представительстве по продаже кинопроекторов надобно будет пока проститься. Дома не будет покоя, это ясно… А ведь казалось: вот оно, золотое дно! Черпай себе денежки!

Мысль эта томила и огорчала его настолько, что он, придя в контору, почувствовал полное нежелание работать. Снял телефонную трубку и позвонил в редакцию «Московского листка», где он постоянно давал объявления и потому пользовался некоторым расположением. Попросил заведующего узнать, где и когда производятся съемки «Донских казаков». Получив ответ, что сегодня снимают на ипподроме, куда уже с утра стеклось множество любителей поглазеть, Александр Алексеевич, недолго думая, тоже решил туда отправиться.

Антонина Николаевна после его ухода вытерла слезы и, придя к выводу, что ей все же удалось сдвинуть мужа с места, успокоилась совершенно и даже повеселела. Попудрилась, приоделась к выходу и, дав на ходу указания кухарке, что готовить к обеду, и няньке, как одевать и когда выводить на прогулку детей, отправилась в город. Она не знала хорошенько, куда пойдет, просто ее одолевало желание что-то сделать, с кем-то поговорить. Взяв извозчика, она поехала на Арбат к приятельнице, но у Никитских ворот передумала и приказала заворачивать налево. Красавец извозчик, привыкший к нравам московских барынек, не моргнув глазом исполнил повеление, и минут через пятнадцать, все еще в лихорадочном возбуждении, она сошла на Ордынке возле огромного уродливого дома недавней постройки. Там во дворе, в удобном каменном флигеле, проживал астролог и хиромант, пользовавшийся изрядной репутацией среди московской публики тех времен. Фома Кузьмич был человек образованный, кончил два университета, говорил на многих языках, дружил с самим Запрягаевым, тоже известнейшим оккультистом, практиковал, по слухам, белую магию — успешно лечил истерию и другие немощи, распространенные среди просвещенного класса.

Тесным коридором, уставленным какими-то ларями, кисло и остро пахнущими квашеной капустой, прислуга провела Антонину Николаевну в кабинет алхимика — мрачноватый, уставленный темной старинной мебелью, с круглым столом черного полированного дерева, книжными шкафами и открытым секретером с аккуратно разложенными бумагами. Фома Кузьмич вышел из боковой двери, кланяясь и приглашая за стол. Был он длиннолиц и кривозуб, долог ростом и худ до чрезвычайности. Рост и худобу подчеркивал длинным сюртуком и узкими брюками. Старался ступать бесшумно. Словом — маг.

Антонина Николаевна ощутила тревогу. Она села к столу, он сел против нее, положив локти на стол и сплетя бледные тонкие пальцы.

— Слушаю вас, сударыня.

Волнуясь, она достала из ридикюля сложенные конвертиком гороскопы — свой и мужа, те самые, которые Фома Кузьмич составил по ее просьбе два года назад, когда прежняя устойчивая жизнь русских людей заколебалась вдруг, угрожая катастрофами, а на московских улицах загрохотали пушечные и пулеметные выстрелы, развернула, подвинула ему:

— Я — Благонравова… может быть, помните? Обращалась к вам, и вы были так любезны рассчитать нашу с мужем судьбу… Одним словом, я теперь хотела бы знать, как и что у нас в ближайшее время…

— «Как и что» в каком смысле, сударыня? — спросил Фома Кузьмич, беря гороскопы. — Non gli astri muovono solamente per Roma[11], — важно добавил он.

— Я хотела бы знать: благоприятно ли сейчас моему мужу и мне, разумеется, для перемен…

— В каком смысле перемены вы имеете в виду?

— Ну, скажем, изменить род занятий, взяться за новое предприятие… Хорошее ли время для этого, сулит оно удачу или напротив?

Фома Кузьмич плавным движением надел очки и снова обратился к таинственным кругам, разделенным на двенадцать частей, по которым разбросаны были значки планет и символы зодиака.

— Итак, у вас… Юпитер в четвертом доме. Это дарует вам семейное счастье и благополучие…

Антонина Николаевна поспешно и утвердительно наклонила голову. Киселев осторожно ронял слова, будто камешки бросал в темную глубину, прислушиваясь к далеким стукам и пытаясь определить по ним, что там, во тьме.

— Он сейчас вышел из ретроспекции и приближается к «медиум коели» вашего супруга, что также благоприятно… Удачи в делах несомненны. Впрочем, положение Юпитера может означать как успех в делах, так и счастливое отцовство. Не так ли? Как это согласуется с его движением по вашему гороскопу? Ага, ага, вступает в пятый дом! Простите, нескромный вопрос… вы ждете ребенка, сударыня?

Антонина Николаевна вспыхнула:

— Нет, совершенно! То есть я не думала… пока нет!

— Впрочем, это может означать успехи в искусстве, музыке, поэзии… Может быть, также что-то романтическое…

— А-а… Скажите: это не может иметь отношения к кинематографу?

— Кинематограф? — Астролог посмотрел на нее поверх очков. — А, понимаю! Ведь ваш супруг, помнится мне, имеет дело с прокатом картин? Да-да!.. Тригон Юпитера, пребывающего в доме Луны, к радикальному положению Нептуна! Так-так! Сатурн в знаке Рыб. Его положение очень благоприятно и усиливается конъюнкцией с Венерой… Радикальное положение Венеры в Водолее…

— Значит, в июле? Знак Водолея, вы сказали?

Антонина Николаевна мучительно пыталась понять.

Фома Кузьмич устало объяснял:

— Знак Водолея, сударыня, это символ вашей судьбы. В обоих ваших гороскопах в нем сходятся лучи большинства планет. Этот знак мистически связан с планетой Уран, управляющей всем тем, что приходит в мир неожиданно, неся в себе новизну, которую невозможно предвидеть. Он как удар молнии, как вдохновение, как неожиданная блестящая мысль. Он движется медленно, и влияние его начинается задолго до того, как ему надо вступить в точный аспект. Он войдет в свой дом, в знак Водолея, только через пять лет, но влияние его уже заметно проявляется в бурях нашего времени. Он еще в Козероге, но Водолей уже слышит его трубный глас, готовится к встрече своего властелина: смущает умы, производит бунты, смятения, революции, конституции…

— А… Нептун, вы говорите, заведует синема?

— Нептун заведует, — Фома Кузьмич усмехнулся, — всем, что открыто в последнее время: телеграф, телефон, граммофон, электричество и конечно же синема! Он творец всех иллюзий! Проходя по дому Луны, которая сама по себе есть не что иное, как экран, отражающий чужой свет, он породил синема.

— И он нам… благоприятствует?

— Надо полагать, что да, — устало прикрывая глаза, говорил Фома Кузьмич, — принято считать, что звезды сами собой определяют судьбу, но это далеко не так. Наука, которой я имею честь служить, давно уже пришла к выводу, что сочетание планетных влияний формирует в людях желания и стремления, но осуществление их целиком и полностью зависит от свободной воли каждого индивидуума. Звезды предлагают, но не вынуждают. Многие рождаются под сочетанием планет, предвещающим победу, но победителем становится лишь тот, у кого хватит решимости осуществить мечты и стремления, порожденные звездами. Звезды советуют, но осуществляет эти советы — воля! Вы спрашиваете: благоприятствует ли вам сочетание планет и знаков? Я решительно говорю: да! Приведет ли это к успеху? Не знаю. Все зависит от вас. Дерзайте, сударыня, дерзайте!

— Спасибо, вы меня ободрили! Я теперь знаю, что надо делать! — восторженно воскликнула Антонина Николаевна. — Но… это благоприятствование. Оно навсегда? Надолго?

— Ничто не вечно, — возразил Фома Кузьмич. — Движение ведет к переменам. Используя благоприятный момент сегодня, вы смягчите удары враждебных влияний в будущем. Иногда влияние звезд вызывает в душе человека потоки враждебных ему стремлений и желаний. Тогда мы советуем нашему клиенту противостоять им, подавляя желания, идти против себя самого. Но у вас все наоборот…

— А у мужа? Посмотрите, пожалуйста, его гороскоп в этом смысле. Его стремления гармоничны или противоречат?

29

Зрителей на ипподроме было полно, будто в дни модных скачек. В толпе пестрили цилиндры, дамские шляпки, слышался смех, веселый и громкий говор. Новое для Москвы и России дело у многих вызывало любопытство.

Приглядываясь к съемкам, Александр Алексеевич все сильнее уверялся в том, что Крылов был прав, говоря, что все это пара пустяков. Ничем сложным, многотрудным, требующим хитрого ума, ловкости, знания, тут и не пахло. Главное в съемке заключалось, по-видимому, в ожидании света. Как только солнце выглядывало из-за туч, француз, стоящий на деревянном мостике, торопливо и отчаянно махал желтым платком, другой француз, стоящий позади большого черного ящика, укрепленного на треноге, начинал крутить ручку, казаки тем временем мчались по полю, на скаку вставая на седле, вспрыгивая, едва касаясь земли, и вскакивая снова в седло, делая вид, что подбирают что-то с земли, нагибаясь, переползали под брюхом лошади, словом, показывали ту лихую джигитовку, которая была непременным «гвоздем» всяких больших праздников и которую Благонравов много раз видел на службе. И все!..

Так они проделали несколько раз, соображаясь с солнцем и тучами. Потом казакам велено было отдохнуть, а несколько дюжих парней с великой осторожностью и важным сознанием огромной ответственности подняли аппарат вместе с треногой и перенесли его в другое место, где были уже заранее установлены барьеры для скачки с препятствиями. Француз, крутивший ручку, шел следом, что-то говорил, требовал, чем-то был недоволен, заставлял несколько раз переставлять с места на место, наконец, удовлетворился, успокоился, быстренько сжевал бутерброд, отряхнул руки, тут выглянуло солнышко, казакам дали команду, они проскакали, легко взяли барьеры, им велели вернуться на место, и снова стали ждать солнца…

«Ну, этак-то и нам бы по плечу!..» — сказал себе Александр Алексеевич и стал осторожно проталкиваться вперед, стараясь обойти чью-то широкую спину и курчавую голову, которая чертовски мешала ему смотреть, двигаясь то влево, то вправо, крутясь и поднимаясь. Обходя этого субъекта, он задел его локтем, тот гневно обернулся всем телом и тотчас расплылся в радостной улыбке.

— Ба-а! Кого я вижу!

Благонравов узнал своего старинного приятеля и дальнего родственника жены Виктора Аполлоновича Карагацци — известнейшего в Москве литератора и бабника, издававшего одно время журнал нового направления, но затем прогоревшего и теперь служащего в издательстве «Скорпион».

— Здравствуй, здравствуй, голубчик! Я тебя сразу-то не узнал, извини, — сказал Александр Алексеевич, пожимая ледяную, нервно вибрирующую руку красавца декадента, — говорят, это к нежданному богатству. Будем надеяться, что так оно и есть…

— Э, — вяло и насмешливо возразил Карагацци, — разве уж на Клязьме, где моя дача, откроют золотые россыпи!.. А твои как дела? Тысячу лет тебя не видел! Как там Тонечка?

— Слава богу, здорова, благодарствуй, дружочек… А твои?

— Ну, у меня… хм… тоже все слава богу!

— Везучие мы с тобой!

— Что толковать! — Карагацци сбоку, по-птичьи покосился на собеседника карим выпуклым глазом. — Но ты, полагаю, в отличие от нашего брата зеваки, не из любопытства пожаловал? Деньги куешь?

— Кую, кую понемножку… — Он кивнул в сторону съемщиков: — Невелико искусство, как ты считаешь?

— Балаган! — с отвращением сморщил пышный рот Карагацци. — Омерзительный балаган! Но за ним будущее! Все сожрет, всех растопчет, помяни мое слово, Александр Алексеевич, эта немая уродина скоро всем глотки заткнет! Вот только музыку себе приспособит, и все! Театр, поэзию, литературу — все раздавит… Да-а, змея эта лента, змея! — Он полушутливо-полуукоризненно добавил, обнимая Благонравова: — Вот чему ты служишь, брат мой, змию-соблазнителю в его современном облике!

— Не путай меня со своими девицами, Виктор, я не пуглив! — улыбаясь, ответил Благонравов.

— Нет, нет, змееподобие тут не случайно! Тут собла-азн, великий соблазн! Тут и жажда простолюдина к зрелищу, желание наслаждаться искусством, не утомляя себя мыслями, тут и легкость самого процесса творения. Тоже, не утомляя себя мыслями, крути ручку, подбирай денежки… Этот соблазн, конечно, завоюет мир! Но до чего противен будет этот мир с одноглазым ящиком на трех ногах, заменившим все прекрасное, умное, светлое, что создавалось веками культуры! Апокалипсическая эта штуковина, апокалипсическая… Бр-р!

— Но действительно, как все просто! Чертовски просто, если приглядеться… Погляди, они снимать сейчас будут. Все, закрутил, видишь? — почти не слушая его, говорил Благонравов.

— Да, вижу… И будут эти кони на экране скакать… Но ведь это жалкая тень, Александр! Жизнь улетит, останется тень, на эту тень будут глазеть. Мы вступаем в царство теней… Боги предупреждают нас, но они говорят на языке символов, а люди не понимают этот язык…

— Минуту снимали… Значит, весь кусок занял у них пятнадцать метров. Опять хотят снимать другой кусок, но с той же точки… Сколько же они могут в день снять таких кусков? Впрочем, солнце зашло… Это вам, конечно, не солнечная Франция!..

— Сначала тени действий, поступков, тени образов, затем мыслей, тени чувств, и все настоящее сгинет в тартарары…

— Полно, Виктор Аполлоныч, голубчик мой! Что уж ты этак-то рассердился? — засмеялся Благонравов.

Карагацци нахмурил густые брови.

— Ах, если бы ты, Александр Алексеевич, подобно мне, из года в год наблюдал за процессами, происходящими в искусстве, литературе и вообще в интеллектуальной жизни мира, ты бы тоже ужаснулся. Тучи пошлости захлестывают вселенную! Я бы сказал, дьявол нашел наконец-то оружие, которым он может победить. Для высоких мыслей высоких чувств, для поэзии, для искусства — пошлость смертельна! С ней бороться нельзя! А вот эта штука, — толстым конусовидным пальцем Карагацци презрительно показал на аппарат, вокруг которого толклись люди, поглядывающие на небо, — эта чертовщина восходит на пошлости как на дрожжах. Она расцветает от пошлости! Прости меня, ты человек дела, от этих мыслей далек, я понимаю, но мне приходит в голову образ: свинья в цветнике, настоящая свинья в цветнике!..

— Ты, однако, хватил через край, дружочек, — начал было Александр Алексеевич и удивленно осекся, видя, как странным образом изменилось выражение лица его собеседника: глаза замаслились, губы расплылись в приторной улыбке. Вместо извергающего пламя дракона перед ним стоял рождественский сахарный ангелочек. Он часто кланялся, как китайский болванчик, и, глядя куда-то через плечо Благонравова, умиленно повторял:

— Ах, и вы здесь! Вот радость нечаянная… Добрый день! Добрый день!

Благонравов невольно оглянулся и увидел за собой рослую красивую девушку с огромной золотистой косой и радостным румянцем, разливающимся по широкому русскому лицу. Карагацци, скинув шляпу, протиснулся к ней, ловко поцеловал ручку, обернулся к Благонравову, тоже поспешившему приподнять шляпу, и представил их друг другу невнятно, скороговоркой, из которой Благонравов разобрал только, что эта юная особа с ужасно заковыристым именем — Валенсия ди Валетта — талантливая поэтесса, приехавшая из провинции.

«Эге-ге, да у тебя, братец мой, губа не дура!» — одобрительно подумал Благонравов. Он знал, что Карагацци женат на дочери известного московского адвоката, имеет кучу толстых детей, но что же, как сказал Дельвиг Рылееву, мешает человеку, имеющему дома кухню, пообедать в ресторации? Девица была пригожа и смотрела на литератора таким сияющим и преданным взглядом, что оставалось только позавидовать его удаче и откланяться, предоставив ему ворковать со своей «дьяволеттой».

«Поразительный человек!» — думал о нем Благонравов, проталкиваясь через толпу поближе к барьеру, огораживающему поле. — И как его на все хватает! Вот дал бог силу! А так ведь и протратится по пустякам, просвистит жизнь!.. А, впрочем, это, наверное, приятно! Я бы, может быть, тоже свистел, если б умел! Но в юности не нажил такого уменья, теперь уже поздно, не тот свист будет!»

Прогнозы Карагацци о грядущей пошлости, о губительной власти кинематографа, олицетворяющего эту пошлость, нисколько его не задели. Он все больше убеждался, что супруга, как всегда, права, что ему очень стоит попробовать себя в новом, но при удаче невероятно прибыльном и выгодном, деле производства картин. Он понимал, что в этом деле большая доля успеха или неуспеха будет зависеть от творческих усилий тех способных и энергичных людей, которых он подберет, дав им инициативу и власть творить. Он подумал при этом, что со временем можно будет пригласить и Карагацци, поручив ему просматривать темы и фабулы, дабы избежать пошлости… Впрочем, это еще вопрос — как бы, истребляя пошлость, тот не потянул бы вместо нее скуку. Вот ведь журнальчик его провалился. Знатоки хвалили, но у публики не пошел!

А публика — царь и бог! Но тут уж ему самому карты в руки! Вкусы публики он за эти пять лет изучил, слава тебе господи, тут ему невозможно ошибиться! Самому придумать сюжет — это, конечно, трудно, понять и оценить сюжет с точки зрения художественной — тоже не по его части, но публика — это его забота.

Как человека коммерческого, его прежде всего интересовали проблемы расходов, связанных со съемками. То, что они в большинстве своем окупаются, в этом он не сомневался, но ему хотелось бы выудить у французов точные данные: во что обходится метр снятой пленки, какая доля расходов при этом падает на производственные нужды, каково соотношение стоимостей разных статей расходов, словом, все то, что начинающему производителю следует помнить, как «Отче наш». Порыскав глазами, Александр Алексеевич остановил свой взгляд на человеке, крутившем ручку и сердито на всех покрикивающем. Глубоко вздохнув и мысленно перекрестившись, он перешагнул через барьер и направился к аппарату легкой, изящной походкой, тоненький, модно одетый, сам до того похожий на француза, что городовой, оберегающий съемочное поле от ротозеев и жуликов, не осмелился его остановить.

30

Жозеф Мундвийе начал свою карьеру фотографом. В 1897 году при знаменитом пожаре Благотворительного базара погибло его ателье. Таскаясь по судам, Мундвийе возмещения убытков не добился, зато познакомился с Феликсом Месгишем — кинооператором Люмьера. Короткий дружеский разговор в бистро за рюмкой арманьяка решил его судьбу. Он стал помощником Месгиша, отправился с ним в его головокружительное путешествие в Россию, начавшееся ласковым приемом у молодого царя в его ливадийском дворце в Крыму, а закончившееся почти год спустя стремительной административной высылкой из российских пределов. Месгиша угораздило снять на пленку знаменитую танцовщицу в паре с подвыпившим гвардейским корнетом. Гнев великого князя Николая Николаевича при виде такого издевательства над русским военным мундиром не поддается описанию. На следующее утро, сидя в варшавском экспрессе, они с Месгишем поздравляли друг друга, считая, что лишь чудом избавились от Сибири и кандалов.

Дома их ждала весть, что Люмьер прекращает производство картин. Отныне он будет лишь делать и продавать аппараты. Операторы ему не нужны. Месгиш устроился к Огюсту Барону — изобретателю говорящего фильма, уже наполовину разоренного своим изобретением, но упорно не желавшему останавливаться на полпути. Мундвийе же предложил свои услуги Патэ. Рекомендации произвели сильное впечатление на месье Шарля Патэ, отлично понимавшего, что год работы с Месгишем, как для офицера год на войне, дает все основания для производства в следующий чин. Поэтому он сразу предложил Мундвийе самостоятельную работу, а тот ухватился за нее. С тех пор прошло почти десять лет. И профессиональное уменье и доходы его значительно возросли. Он мог бы теперь ежемесячно покупать себе фотоателье взамен сгоревшего, но, как сказал Марселен Альбер, председатель революционного винодельческого комитета, выступая на съезде в Норбонне: «О-ля-ля! К чему нам миллионы через сто лет?»

Перед отъездом в Москву Мундвийе со своим режиссером Мэтром и вторым оператором Топпи были приглашены к Шарлю Патэ и имели там длинную и обстоятельную беседу. Смысл ее сводился к тому, что компании «бр. Патэ» необходимо открыть в Москве отделение по производству картин. Россия только что пережила войну и революцию, газетные сообщения о событиях, происходивших в этой стране, вызвали интерес к ней. Патэ не сомневался, например, что казаки, сыгравшие такую важную роль в деле защиты монархии, привлекут массу зрителей. Ведь невозможно, чтобы люди, еженедельно в течение трех лет читавшие о казаках, не полюбопытствовали посмотреть, что эти казаки являют собой в действительности! Да и не только казаки. Каким огромным успехом пользовался в Европе фильм «Убийство великого князя Сергея», снятый в прошлом году. Этот успех был бы удвоен, если бы зрители знали, что фильм снят в России, играют в нем русские актеры, а действие происходит на русских улицах!

И вообще столько еще не тронутых сюжетов, связанных с русскими политическими событиями, столько драматических конфликтов, вытекающих из русских обычаев и предрассудков! А русская литература!..

Шарль Патэ мог бы говорить много больше. Он мог бы сказать, например, что положение, складывающееся в производстве синема-картин, вызывает у него сильную озабоченность. Ярмарочный балаган, на котором до сих пор строились расчеты и компании «Патэ», и других предприятий, конкурирующих с нею, перестает быть надежным средством дохода. Промышленный кризис ударил по кошельку посетителя балагана. Люди уже не могут на свои доходы обеспечить себя одновременно хлебом и зрелищем. Надо выбирать что-то одно. Либо хлеб, либо зрелище. А при этой ситуации выбор ясен без слов.

Кроме того, возникла еще одна грозная опасность, уже дающая себя знать во всем цивилизованном мире. В неисчерпаемой бочке, откуда компании черпали сюжеты для своих синема-лент, вдруг оказалось дно. За что ни возьмись, все было. Хуже, лучше, но было. Бедняги, именующие себя кинодраматургами, из творцов моды стали превращаться в торговцев перелицованного старья. Как будто иссякли драмы, темы, конфликты. Оказалось, что их не так уж много. Один итальянский теоретик подсчитал, что вообще человечество за всю свою многовековую историю создало лишь тридцать семь драматических ситуаций. Тридцать семь на сотни картин, выпекаемых ежегодно! За десять лет были ограблены, торопливо исковерканы, наспех и пошло перевраны вся литература, вся история, все анекдоты…

Шарль Патэ отлично сознавал, почему в свое время вышел из игры Люмьер. Никто, кроме стоящего на вершине, лучше не сознает, как трудно удержаться там, откуда все пути ведут вниз. Компания «Патэ» находилась на вершине вершин. Дело процветало. Империя взимала дань с вассальных территорий всех пяти континентов. Акционеры получали неслыханный дивиденд — сорок пять франков на сто. Прибыль почти сравнялась с основным капиталом. А Патэ испытывал тревогу. Будущее было неясно и чревато бедой. Синема медленно, но неудержимо валилось в кризис. Сын лионского мясника был еще молод, отважен, полон надежд, но был и прозорлив к тому же. Он понимал, что производство не остановится. Синема выйдет из кризиса. Но вопрос был в том, ценой чьих голов, побед и поражений? Чьи легионы вынесут из предстоящих битв знамена поверженных, чьи орды растопчут достижения великой империи, оказавшейся в тупике?

Словом, у Патэ были предпосылки для длительного и откровенного разговора с подчиненными, посылаемыми в одну из провинций его империи, но он почел за благо воздержаться от искренних излияний и сообщил лишь то, что было необходимо для их будущей работы.

Русские темы обещали богатую прибыль. Патэ рассчитывал, что в ближайшие пять — семь лет русские вряд ли раскачаются начать свою собственную синема-промышленность, «Гомон» тоже не решится на что-либо, кроме хроники; англичане скорее обратятся к традиционной Индии или Ближнему Востоку, а итальянцы и немцы не имеют свободных денег, чтобы вкладывать их в русские филиалы. Что же касается русских капиталов, Патэ не сомневался в умении привлечь их на свою сторону. Русский царь, судя по газетным сообщениям, нуждается во французском займе, и, конечно, его правительство вынуждено будет поддерживать деятельность французских фирм. Участие во французском предприятии будет, во всяком случае, гласно считаться делом патриотическим. Это обеспечивало монополию. Можно вводить легионы, поднимать над Москвой гордый имперский флаг с петухом.

Мундвийе сменил имя на всякий случай. Он назывался теперь Жорж Мейер. Береженого бог бережет! Тем более что он всего боялся: Сибири, полиции, русских, и ему всегда казалось, что когда те переговариваются между собой, они непременно замышляют что-то против него, сговариваются, как бы надуть или поиздеваться, делая равнодушным выражение круглых, курносых, загадочных лиц…

То, что Благонравов, подойдя, обратился на весьма пристойном французском языке, насторожило. Мундвийе вспомнил былые проказы, высылку, полицейские внушения и слегка испугался: как бы все снова не всплыло. Поэтому некоторое время он никак не мог понять, что именно хочет от него этот незнакомый, но подозрительный господин, а поняв наконец, подозвал болтавшегося неподалеку Тисье и объяснил ему, как понял сам, что вот этот русский господин возглавляет предприятие, которое будет, по-видимому, конкурировать с компанией «Патэ». Теперь же он хочет получить сведения о финансовом положении их фирмы…

— Ну, конкурировать — это сказано слишком резко! — засмеялся Благонравов. — Я долгое время занимался прокатом синема-лент, а теперь подумываю об их производстве. Только подумываю, месье. Вполне возможно, что я никогда и не осмелюсь осуществить эти намерения…

Тисье, которому невольно передалась нервная эманация Мейера, тоже заволновался, хотя у него еще не было здесь никаких причин беспокоиться за себя лично. Ему вдруг вспомнились хитрые методы, к которым прибегают во Франции налоговые агенты, и втемяшилось, что этот тоненький господин вполне может оказаться агентом фискального ведомства.

— Но, месье! — со всей любезностью, на которую был способен, воскликнул он. — Вы можете, например, приобрести съемочный аппарат «Патэ» и, практикуясь, снимать на нем видовые и бытовые ленты из русской жизни!.. Такие ленты, при условии, конечно, что они будут сняты с соблюдением необходимых технических правил, у вас с удовольствием приобретет за хорошую плату компания «Патэ».

Благонравов терпеливо возразил:

— У меня уже имеется съемочный аппарат «Урбан». Есть небольшая лаборатория. Я хозяин прокатной конторы, и в мои намерения совершенно не входит заниматься съемками любительских кинолент! Я думаю о маленькой киностудии с маленьким штатом, которая попыталась бы снять и выпустить затем на экран две-три киноленты на русские темы. Вы понимаете, месье, что такое мелкое предприятие не может представлять собой сколько-нибудь серьезного соперника для такого гиганта, как Патэ! Все, о чем я прошу вас, — это всего лишь исходные данные по расходам и доходам, чтобы я мог сообразовываться с ними…

И Благонравов коротко пояснил, какого рода данные имеет он в виду. Тисье замахал руками, протестуя:

— Но, месье! Такого рода сведения представляют собой коммерческую тайну фирмы!..

Благонравов покачал головой:

— Извините, месье, но я разбираюсь в том, что является и что не является коммерческой тайной. Сведения, которые мне нужны, носят общий характер и не могут считаться секретными…

— О, нет, нет, месье, не уговаривайте меня, это бесполезно!

— У нас есть ответственность перед фирмой! Мы не можем допускать посторонних к нашим секретам… — важно произнес Мейер.

Благонравов улыбался, пускал в ход проверенное свое обаяние, но французы стояли неколебимо, как Старая гвардия под Ватерлоо. Оставалось только вежливо извиниться за причиненное беспокойство, приподнять шляпу и откланяться. Так он и сделал, повернулся, чтобы уходить, но плотный, средних лет господин, подошедший во время спора, окликнул его:

— Александр Алексеевич!

Благонравов пригляделся к нему и узнал Тимана, возглавлявшего в Москве точно такую же прокатную контору, как и он сам, с той лишь разницей, что контора Благонравова была его собственностью, а контора Тимана, занимавшаяся прокатом французских и немецких картин, принадлежала известной венской компании, имеющей свои отделения по всей Европе. С Тиманом Благонравов был знаком шапочно — изредка встречались по делу.

— Здравствуйте, Павел Густавович!

— Добрый день! Рад вас видеть! — Тиман дружески взял Благонравова под руку, говоря с тем неправильным выговором, который характерен для немцев, выучивших русскую речь уже в зрелые годы: — Вы столько сил убеждения тратите на этих господ совершенно напрасно, мой любезный Александр Алексеевич! Это темные люди! Ничего они вам не скажут, да они, может быть, и не знают сами ничего. Режиссер Мэтр еще мог бы вам что-то сказать, это единственный среди них толковый и порядочный человек, но он сейчас занят… Впрочем, если угодно, я могу оказать вам эту услугу и все, что знаю, сообщить.

— Очень вам признателен, Павел Густавович, но вы-то здесь какими судьбами? Вы разве у Патэ?

— Да, так получилось. Патэ уже не продает свои ленты прокатным компаниям, но сам их повсеместно прокатывает. Они предложили мне здесь представительство, я согласился.

— Поздравляю…

— Да, это выгодное дело… Но мы для разговора, наверное, могли бы выбрать более подходящее место… Вы не думаете?

— А вот — ресторанчик! Куда уж лучше!

— Да, пожалуй…

Нежданное и действительно любезное вмешательство Пауля Тимана объяснялось очень просто. Служа в различных кинематографических компаниях, он внимательно, со всей немецкой обстоятельностью присматривался к делу, изучал его со всех возможных сторон, чтобы закрутить свое собственное дело. Подходящий момент, по его мнению, наступил, но денег у Тимана было еще недостаточно. Он подыскивал, с кем бы вступить в компанию. Благонравов, с его деловой репутацией, известной порядочностью и культурностью, с умением подать себя в выгодном свете, показался ему вполне подходящим партнером для общего предприятия.

Они поднялись в ресторан, обычно в дни бегов шумный и многолюдный, но нынче народу там было немного. Благонравов и Тиман выбрали столик слева у окна. Лакей-татарин в темно-зеленом фраке приветливо подал карточку.

— Коньячку, красного винца и насчет закуски что-нибудь пофантазируй, дружочек! — махнул рукой Благонравов. — А там поглядим.

Лакей поклонился и отбежал.

— Вам мои прожекты покажутся, наверное, смешными… — заговорил Благонравов. — Мне и самому смешно порою.

— О, нет! — перебил его Тиман и поднял над столом ладони. — Совершенно не кажутся, я вас уверяю. Дело это весьма и весьма выгодное, как я сам в этом убедился. Главные показатели у «Патэ» таковы: один метр снятой и законченной картины обходится компании в семнадцать франков. Средний тираж картины двести пятьдесят копий.

— А продаются они по три франка за метр! — воскликнул Благонравов. — Очень, знаете, интересно… — добавил он задумчиво.

Тиман поднял палец.

— Продавались, — поправил он многозначительно. — Следовательно, вам будет довольно легко получаемую прибыль высчитать.

— Да, конечно, я все понимаю!

— Общая сумма прибыли у них ежегодно превышает сумму основного капитала предприятия на сто — сто двадцать процентов. Вам не надо объяснять, что это значит…

— Да, Патэ есть Патэ! — вздохнул Благонравов. — Нам за ним не угнаться.

— Разумеется, так оно и есть, — поучительно сказал Тиман, — если мы с вами, допустим, беремся начинать производство картин; нам надо взять нуль от числа суммы доходов и приложить его к числу суммы расходов… Тогда получится верная картина.

— Ну, я примерно так и предполагал для начала… Но ведь всякое начало бывает убыточно. Таков закон. Давайте прикинем приблизительно, — сказал Благонравов, доставая карандаш и записную книжку.

Оба пустились в расчеты.

Лакей вежливо и осторожно выставил на столик заказанное, они даже не обратили на него внимания. Он помедлил и отошел незаметно.

— Вот теперь мне стало все более или менее понятно… — произнес наконец Благонравов, откидываясь на спинку стула. — Я вам очень благодарен, голубчик… А то мы разговариваем с женой, и оба — как в темном лесу!.. Заняться производством кинолент не столько моя мысль, сколько жена настаивает. Просто житья не дает! Когда женщина что-то захочет, сами понимаете…

— О, да-а, я это хорошо понимаю… — ответил Тиман и улыбнулся довольно кисло.

Он сам недавно женился на молодой русской женщине и имел опыт убедиться в том, какие это настойчивые и предприимчивые особы. «Ничего не выйдет с этим господином! — огорченно подумал он. — У него жена всем хочет заправлять. У меня тоже жена хочет заправлять! Это будет нехорошо! Две медведицы в одной берлоге жить не могут, как пословица говорит. Да и денег у него, наверное, мало, каждую копейку считал. Русский, если деньги есть, так считать не будет… Нет, это не серьезный партнер! Надо немца найти с деньгами. Хорошего русского немца с хорошими деньгами, и чтобы он их только давал, а в дело нос не совал…»

— Черт его знает, как быть… — сказал Благонравов, разливая в рюмки золотистый коньяк, отливающий зеленью. — У меня дома нянька, деревенская баба, дура, все поет детям глупейшую песенку. «Егорушка-коновал кошке лапки подковал…» Что-то вроде этой песенки и у меня сейчас на душе…

Тиман молчал, не в силах постигнуть смутный и таинственный ход мыслей собеседника.

— Подковал — это как лошадь — подковами? — наконец спросил он.

— В этом вся штука, — сказал Благонравов, — с одной стороны, подковать кошку хитрое дело, а с другой — за каким чертом ковать-то ее?..

Тиман снова ничего не понял, только хмыкнул, пожал плечами и поднял рюмку:

— Прозит!

— Мальцайт, Павел Густавович! Будьте здоровы!

Тиман за трапезой был скучен, отмалчивался. Благонравов же, выпив пару рюмок, пришел в возбужденно-радостное настроение. Он пустился вдруг оспаривать то, что час назад слышал от Карагацци.

— Понимаете, Павел Густавович, — говорил он, размахивая вилкой, — некоторые мои друзья обвиняют синема в пошлости, в мелкости, в примитивности… Но, во-вторых, пошлость присуща действительности, давайте уж признаемся. Почитайте современную литературу, все утопает в пошлости! И даже успех!.. У читателя, зрителя!.. Зависит сейчас от того, насколько пошлыми будут его мысли и образы! Да, да! От этого зависит успех, нечего закрывать глаза!

— Очень важно сразу иметь успех! — сказал Тиман.

— О том и речь, такое уж время наше! Но я, Павел Густавович, решительнейшим образом не согласен с тем, что пошлость присуща самой природе синема, или кино, как вы, немцы, говорите…

— Кино, кино, — сказал Тиман, кивая.

— Это неправильно, голубчик мой! Некоторая пошлинка, возможно, является лишь оружием, средством завоевания масс! Привлечь внимание зрителя, приучить его к себе — вот главная задача кино сейчас. Потом можно будет говорить об искусстве, о высокой морали, когда зритель породнится с кино. Закон всякого производства — прежде всего угадать спрос. Знаете, если все мерить на великие цели, да на высшие принципы, да на великие законы художества, то не проживешь на этом свете! Успех, успех любой ценой!

— Без этого — пропали деньги!

— Вот именно, голубчик! Чертов мост над пропастью! Я вот про что хотел бы узнать у вас, Павел Густавович, мой драгоценный, скажите, этот оператор Мейер… Вы его давно знаете?

— Да, довольно хорошо знаю. Не понимаю только, почему он Мейер здесь… Его настоящее имя Мундвийе.

— Вот как? Мундвийе. Он… опытный человек?

— Да, весьма опытный. Хотя, как говорят по-русски, звезды из неба не поймает, не уловит… так?

— Хм…

— В этой группе есть один умный человек, режиссер Мэтр… Это очень известный у Патэ режиссер. Мундвийе, конечно, снимает в фокусе, но это все, что он может.

— У меня есть оператор — молодой человек, но он снимал только русские надписи. Опыта других съемок у него нет, я побаиваюсь ему доверять… Пригласить Мундвийе возможно, как вы считаете?

— Отчего же невозможно? Он приехал сюда заработать.

— А если и Мэтра уж нанять на первую-то ленту?

— Да, можно и Мэтра… Почему нет?

— И во что обойдется, как вы считаете?

Тиман назвал приблизительную сумму. Благонравов даже крякнул от огорчения:

— Н-да-а, дорогонько, признаться! Надобно кого-то одного… оператора, видимо, брать… И скажите еще, раз уж вы так добры, удобнее будет обратиться к нему лично или сначала подойти к представителю фирмы?

— Зачем фирма? — возразил Тиман. — Надо обращаться к тому, кто заинтересован лично, а фирма не заинтересована. Тем более что вы имели уже сомнительное удовольствие видеть этого представителя… — добавил он с презрительной улыбкой, а сам подумал о том, что впечатление его верно. Больших денег у Благонравова нет. Есть, правда, большое желание, но желания и у самого Тимана много…

31

32

Особу, с которой Яша так неожиданно достиг взаимопонимания, звали Колетт. Она перебивалась со дня на день случайными заработками то в шляпной, то в швейных мастерских, а свободное время проводила, главным образом, в компании молодых шалопаев, вообразивших себя художниками. Имя таким в Париже было — легион. Наезжая из провинции, они свирепо брались за постижение приемов и секретов ремесла, а постигнув, с отчаянием узнавали, что ремесло это не в состоянии не только обогатить, а даже прокормить. Но расстаться с ним уже не могли. Завистливые, голодные, огорченные, бренча случайными франками, они собирались в дешевых бистро, пили красное вино, курили крепкий табак, толкались, бранились, лгали и спорили, спорили без конца, строили безумные планы, как взорвать, разбить, растоптать ненавистное искусство ненавистных сытых людей.

В одно из таких бистро и притащила Коко, как ее звали здесь, своего нового друга. Встреченная радостными воплями, она протолкалась с ним к стойке, заказала два абсента, и он, ничего не евший с утра, выпил и ощутил веселое, легкое и радостное опьянение, каким хмелеют все влюбленные или воображающие себя таковыми…

Наутро, развернув газету, подсунутую под дверь, он с тихим ужасом прочел растянутое на две колонки сообщение о зверском избиении заслуженного и добросовестного полицейского неизвестным немецким шовинистом, успевшим, к сожалению, скрыться. Приметы его, тем не менее, зарегистрированы полицией, опытные сыщики идут по следу, а суду присяжных скоро будет предоставлена возможность заявить всему миру, что думают честные французы о безмерной наглости своих воинственных соседей. Под статейкой стояла подпись самого Деруледа!

Яша засвистел: дело серьезное! Растолкал сладко дрыхнувшую возле него Коко, объяснил ей, что произошло, та мгновенно все сообразила и, отерев ладонью заспанную мордашку, не задумываясь, назвала ему адреса нескольких пансионов, излюбленных художниками. Там брали недорого, кормили сносно и снисходительно смотрели на то, что девушка, зашедшая к постояльцу, забывает своевременно уйти. Чтобы уж совсем запутать следы, по которым идет полиция, Яша сменил костюм. В затхлой лавчонке, где торговали старой и перелицованной одеждой, он купил себе вытертые и пузырящиеся на коленях штаны из темно-зеленого вельвета, синюю фуфайку с широким воротом, лиловую бархатную куртку и красный вязаный шарф на шею. Так растворился в весеннем парижском воздухе воинственный немец, приехавший калечить честных французов, зато в Латинском квартале, сгустясь из того же воздуха, насыщенного запахом горячего кофе, появился еще один художник из неудачливых — пестро одетый белокурый гигант со смешным выговором. Коко тараторила не переставая, у Яши был тонкий слух. Ему еще не хватало слов, но уже недели через две он болтал как парижский гамен, речь которого наполовину состоит из веселых непристойностей, заменяющих ему все те слова, которые он не знает.

Вот теперь бы ему проехаться в Венсенн, на фабрику Патэ! Уж он бы ничего не упустил, все бы разузнал и разведал. Но ехать туда в новом одеянии стеснялся. Надеть же свою прежнюю одежду он считал опасным. Кто знает, может, и впрямь у тайных агентов Сюртэ хранятся наготове его описания по методу Бертильона? В той же книжонке, где содержалось подробное и восторженное описание методов гениального эксперта (давшего, тем не менее, маху в известном деле Дрейфуса), были и такие устрашающие описания режима во французских тюрьмах, что ой-ой — мороз пр коже! Лучше подальше от них!

Старался по вечерам не задерживаться в кабачках. Девчонке, неохотно отцеплявшейся от веселых компаний, шептал, что ему не терпится остаться наедине с ней. Она недоверчиво ухмылялась, но была польщена такой страстью. Днем он тоже избегал появляться на улицах. Совести же, беспощадно упрекающей в трусости, резонно возражал, что ему необходимо как можно скорее сочинить и отделать заказанную газетой статью… Ее во что бы то ни стало надо было создать и отослать побыстрее! В ящике его стола, по-видимому от прежнего постояльца, осталась пачка почтовой бумаги и коробка перьев; должно быть, бедняга все писал кому-то, просил ли денег, о любви ли умолял, сочинял ли стихи или невероятные прожекты — теперь уже не узнать никогда! Оставленное пришлось Яше как нельзя кстати. Он развел водой засохшие чернила в фарфоровой баночке из-под помады и стал думать, с чего бы начать.

Понимая, что без разбега не прыгнешь, Яша всякий раз начинал издали, но по неопытности забирал так далеко, что все силы уходили на разбег, на прыжок и не оставалось. Прыгнуть же ему очень хотелось, так прыгнуть ввысь и вдаль, чтобы все газетные кузнечики оглянулись разом на нового прыгуна! Яша не понимал еще, что могучую силу подъемную может дать только новая мысль. И в голову не приходило, что с мысли надо начинать. Казалось, что стоит написать красноречиво и много, как мысль сама собой явится и послушно уляжется куда надо. Сколько школьных и гимназических сочинений пишется в мире согласно этому заблуждению!

Впрочем, удалось ему, отметим одобрительно, найти оригинальный прием для разбега. Начал он с петуха, пробуждающего своим криком вязкую вековую дремоту русской деревенской и провинциальной жизни. От этого горлодера изящно перешел к петуху галльскому, чье изображение служит фирменной маркой компании «Патэ» и в этом качестве тоже является как бы провозвестником новейших времен человечества, эры сближения далеких земель, раскрытия обычаев и тайн чуждой жизни. Но дальше этого общего рассуждения шли туго. Казалось бы, если умеешь думать, трудно ли свои мысли изложить на бумаге? Ан нет! Не тут-то было! И слова, и фразы, которые в уме были так прекрасны, при перенесении на бумагу корежились, расплывались, лопались, портились, как водяные существа, вытащенные из их стихии. В уме гремело и сверкало, а на бумаге выходили примитив да заумь. Ни черти, ни девичьи профили, которые он, подражая Пушкину, рисовал на полях, ему не помогали. Изведя лист, он отбрасывал его, начинал на новом, и так повторялось много раз. Под столом, кроватью, стульями — всюду валялись исписанные листки, монотонно начинающиеся фразой о петухе:

Неужели и всем писателям сочинительство достается такой ценой? Корпеть целый день над бумагой, выдумывать фразы, вязать узором слова? Перечисляя изобретения и открытия, меняющие суть политики страны, отношений между народами и самого человеческого обихода, он писал следующее:

Но на этом и остановились рассуждения. Дальше не пошло, хотя и мерцала где-то в воображении смутная идея, что силы ожившей фотографии непременно окажут свое влияние на все устойчивые формы литературы, поэзии, музыки, перевернут и преобразят театр и цирк. Верное и глубокое для того времени рассуждение требовало доказательств и логических построений, а гоняться за ними ему было просто лень.

Он хотел купить какую-нибудь интересную книжку для упражнений в языке. Колетт, посмеиваясь, принесла ему пухлый томик, растрепанный, в засаленном переплете, сочинение какого-то шейха Нефзауи, не то мавра, не то араба. «Благоухающий сад» — так перевел он название, подумав, что это какие-нибудь цветистые восточные легенды, но, заглянув со скукой в середину книги и прочтя первые фразы спокойной, рассудительной прозы, ощутил что-то вроде нервного шока. Старый шейх рассуждал о наслаждениях плотской любви, о тех возможностях, которые таили в себе тела человеческие, с такой же эпической простотой, с какой поваренные книги рассказывают о приемах и секретах кулинарного ремесла. Он вдруг как бы заново открыл в ней себя. Пораженный открытием, долго не мог оторваться от простодушных рассуждений старого знатока любви, называющего все своим собственным именем, ничего не прячущего за иным образом, использующего слова согласно тому смыслу, который в них заключен.

Конечно, он тут же пожелал все испытать и проверить. Девушка хохотала, но позволяла ему развлекаться, как он хочет. А статья все откладывалась на будущее. Не было желания браться за нее, хотя он и усаживался каждый день с благочестивым намерением непременно завершить труд. Труд не завершался. Вместо него он часами корпел над ненужной и совершенно бесцельной работой: пытался стихами перевести на русский арабские газели, напечатанные в этой книжке во французском подстрочнике:

Стихи выходили ленивые и вялые, подобно его мыслям. Он вспоминал Сонечку и думал о том, сколько правды заключено в этих строчках! Женщина хочет забрать под свою власть душу мужчины, но душа нужна мне самому! Любовь — обольщение и обман. Дружба и развлечения без взаимных обязательств, как у него с Коко, — другое дело. Поцеловать и расстаться навеки, оставив лишь легкую грусть воспоминания, как тень и сон, как строки чужих, не задевших сердце стихов…

А статья лежала неоконченная, и мечты о журналистской карьере не порождали в душе прежнего лихорадочного волнения…

В этом же пансиончике, в просторной и холодной мансарде, работали два молодых художника. Как и Яша, они целыми днями торчали дома, тоже работали, конечно, иначе, чем он. Яша был по природе привязчив и, зайдя раз, другой, стал захаживать каждый день, проводя часы в светлой, похожей на огромный шатер комнате, пропитанной запахом скипидара и турецкого табака. Художники были из «диких», то есть работали сами по себе, не принадлежа ни к каким группам, школам и обществам.

Маленький овернец Макю — типичный колобок из русской сказки, заросший непроходимо-густой, черной, южной щетиной, и худощавый, оливково-смуглый испанский еврей по фамилии Кан, напоминавший узким высоколобым лицом кого-то из апостолов Эль Греко.

Макю работал непрерывно, как древоточец, добывая монету. У него была острая, быстрая рука и нескромное воображение эпикурейца, не выходящего, впрочем, за пределы буржуазной благопристойности. Он мог бы иллюстрировать Боккаччо, но не Библию. Быстро, легко, изобретательно он рисовал для какой-то торговой фирмы сотнями поздравительные открытки. Некоторые, понравившиеся ему, он потом переводил на медь и продавал гравюрки издателям. Заработок у него был небольшой, но регулярный. Кан часами сидел у мольберта, свеся длинные руки. Жил он кое-как на мизерную не то пенсию, не то стипендию, посылаемую родственниками из Гренады. Деньги приходили непостоянно и уходили, главным образом, на раздачу долгов, которые тот выплачивал с щепетильной аккуратностью потомка сорока поколений ростовщиков и ювелиров. Он постоянно сидел без гроша, но упорно и настойчиво осаждал своими странными картинами респектабельные жюри парижских вернисажей и выставок, неизбежно получая ледяные и вежливые отказы.

Кан большей частью работал молча, но когда у него что-то не выходило, становился вдруг говорлив, причем говорил он на самые неожиданные темы, не имеющие отношения к тому, о чем говорят другие.

— Дрейфуса надо было расстрелять! — вдруг говорил он, хотя о несчастном офицере, ставшем жертвой судебной ошибки лет десять тому назад и реабилитированном в прошлом году, и разговора перед тем не было. — Или гильотинировать! Это было бы только справедливо!

Макю с усмешечкой вздыхал, а Яша ошарашенно спрашивал:

— Ты считаешь, что он был виноват?!

— Виноват! — резал Кан. — Не в том, конечно, в чем его обвиняют! Он милитарист! Вот за это и надо было его казнить. Надо быть сумасшедшим, чтобы докатиться, до такого! Нет, судьба все же справедлива! Она его за это наказала… Но мало, мало… — сварливо повторял он, морща губы и нос, и, отброся кисти, брался за мастихин.

Что-то не получалось у него. В единоборстве с каким-то тускло-желтым пятном он терпел поражение. Обойдя художника сзади, Яша посмотрел на полотно, стараясь понять, что значит это странное нагромождение перепутанных, изломанных образов, как бы отразившихся в разбитом зеркале, причем каждый обломок этого зеркала отражал что-то свое, несвязное, казалось, с другим: глаза, губы, колеса, руки, оконные рамы, часть дерева, изображенного почему-то корнями вверх, огромная, лимонного цвета скрипка, рассеченная пополам, усатая голова какого-то насекомого… или не насекомого?

Что все это значило? Хотелось спросить, но Яша не решался: художник мог и обидеться. Он молча смотрел и спрашивал себя мысленно: а не сумасшествие ли тратить жизнь на писание таких картин, которых никто не хочет ни купить, ни принять, ни понять?

— Мы — природные актеры, у нас в крови лицедейство, — насмешливо бурчал Кан, — в любой пьесе, на любой сцене — лишь бы играть, а не смотреть! В чем-то я понимаю Дрейфуса. Увлекся шитьем мундира, перьями, эполетами, Возможностью декламировать патриотические монологи, ну и кинулся играть милитариста! А пьеска-то плохая, и роль никуда не годится, а он, глупец, так и не понял, за что его освистали!.. Отец на меня сердится, тоже считает, что я играю не ту роль… А я и сам не знаю… Мне иногда вправду кажется, что я не живу, а играю, что это не жизнь моя, а роль, в которую я влез в середине действия, не зная ни конца, ни начала ее, ни содержания пьесы…

А мне сегодня что-то очень хочется помолодеть, поглупеть, сыграть дурака! Но эту роль без денег сыграть нельзя, мой кредит исчерпан! Друг мой, не одолжите ли луидор своему старому должнику?

— Я могу больше!..

— Нет, ни в коем случае… Больше не надо!

Взял деньги, надел набекрень шляпу и ушел, сказав на прощанье:

— Жаль, что не расстреляли! Какая блистательная была бы роль!..

Когда шаги его стихли на лестнице, Яша сказал Макю:

— Странные вещи он говорит, не понять — шутит или всерьез.

— Да, на него порой находит, — согласился Макю, ловко и быстро работая, — но он очень талантлив!

— Очень?

— О да! Ты мне можешь не поверить, но я убежден, убежден совершенно, что ему ничего бы не стоило добиться успеха, зарабатывать большие деньги, стать модным и знаменитым… Надо было бы сделать только одно усилие!..

— Так почему же он его не делает? Ты извини, я просто хочу понять, в чем дело…

Макю уклончиво пожал плечами:

— Это объяснять нелегко. Я-то его понимаю, малыш… И многие художники поймут легко, но передать это понимание другому человеку почти невозможно. Если ты сам не был влюблен, не страдал из-за любви, как тебе объяснить, что такое любовь? Род безумия, правда? Вот такая любовь пришла к нашему другу. Это как бы любовь к чему-то, что еще не определилось, не рождено, а померещилось в безумном сне или великом прозрении, понимай как знаешь! Искра божьей мысли попала ему в душу и жжет ее. И он ничего уже, кроме этого жжения, не чувствует… Понял ли ты мое смутное объяснение?

— Кажется, понимаю, в чем тут суть…

— Когда такая искра от наковальни Юпитера попадает в душу, малыш, это, конечно, великое, редкое счастье, но оно почти всегда оборачивается для человека бедой. Избавь нас от этого милость господня! Но только благодаря этим искрам и может развиваться искусство! Кто-то их ловит, не дает погаснуть, потом они разгораются в большой огонь, и мастеровые вроде меня начинают возле него греть руки, приспосабливать для своих дел… Но чтобы огонь разгорелся, кто-то должен сгореть сам!

— А ты не пробовал сам гореть?

— Нет, малыш! — мотал головой Макю. — Две незамужние сестры! И ферма! И старики на ней еле-еле сводят концы с концами! Это все делает человека огнеупорным! Да я и не приближаюсь особенно к кузнице Юпитера. Пусть он кует себе свое, а я буду кропать свое! В жизни, малыш, есть место для всех и для всего! Жизнь огромна… И я совсем не завидую тем, кто бьется о скалы вместе с прибоем океана или выпрыгивает из воды в воздух… прямо к птицам… Нет, если тебе стало тесно или нехорошо, всегда ведь можно уйти в глубину… А там покой и простор!

Яша унес от него смутное сознание того, что услышал сегодня нечто поистине важное, хотя в точности еще не мог понять, в чем оно заключается.

Коко сегодня сразу заснула, а он лежал и курил, думая о том, что наговорил ему за работой ловкий маленький овернец, рисующий смешных фавнов в цилиндрах и пиджачках, занятых беззаботной охотой за нимфами в кружевных панталончиках, выглядывающих из-под разлетевшихся юбок. А ему этой охотой даже не было нужды развлекаться. Его нимфа сопела рядом, прижимаясь к плечу и норовя во сне положить на него горячее колено. И время, и деньги летели одинаково быстро. Денег ушло уже много, он не жалел о них, но то, что получал взамен, было ничуть не больше того, что он имел бы в бытность свою в Новочеркасске. Он уже жалел о своих ушедших волнениях. Прогнать Коко, заняться чем-то другим, послушать хотя бы лекции в Сорбонне? Что это даст? Да и как прогнать? За что обижать девчонку, доверчиво прижавшуюся к тебе? Соврать, что тебе пора вернуться в Россию? Но ведь себе-то не соврешь… «Своего, а не чужого бойся нареканья…» — вспомнилась реплика из какой-то русской пьесы. И разве он когда-нибудь говорил Коко, что их связь навеки? Что-то говорил, кажется, но в такие минуты, когда говорят что угодно. Да она и не принимала это всерьез! Нет, надо, надо ему расстаться с ней, взяться основательно за себя, начать строить задуманное! Как бы все же поступить так, чтобы ее не обидеть?..

Он услышал тихий стук в дверь, вскочил, прикрываясь рубашкой, подошел, отворил. Макю зашептал:

— Мне очень жаль, малыш, но Кан выпил лишнего и колобродит там в бистро за углом. Его надо вытащить, пока ничего не случилось…

— Конечно, я сейчас, только оденусь…

— А что может случиться? — спросил Яша, когда они сбегали вниз мимо сонной консьержки, недовольно выглянувшей из своей комнатки.

— Его один раз так избили, что пришлось целый месяц проваляться в больнице. Ты же знаешь, что он может сказать! А это не всем нравится. Да и полиция…

— Время, месье, время! Пора уходить… я не хочу неприятностей, месье! Убирайтесь! Выматывайтесь… Мы закрываем!

Кан сопротивлялся, протестовал, отбивался, дружелюбно хохоча, обнимал хозяина, упрекая его за то, что тот нарочно перевел стрелку часов, но хозяин с барменом при помощи трезвых друзей вытолкали его из кабака в пустоту ночных улиц, освещенных редкими фонарями. Не было видно ни прохожих, ни фиакров. Макю и Яша потянули было Кана домой, но он вырвался от них и размашисто зашагал в темноту, крича, что знает бар, который открыт всю ночь.

Друзья поплелись следом, петляя по переулкам и стараясь не терять из виду пьяного художника, который то и дело пытался выкинуть что-нибудь, по его мнению, чрезвычайно забавное — то выломать решетку на каком-то подвале, то сорвать водосточную трубу на углу спящего дома. Они действительно набрели на кафе, предназначавшееся для ночных рабочих. Кан заказал выпивку на троих. От дешевого красного вина у Яши приятно закружилась голова. Он захмелел тем легким, радостным опьянением, причина которому не вино, а ночь, и весна, и молодость.

Каким-то неожиданным образом они выбрались на Елисейские поля. Яше представлялось, что они идут в другом направлении. Кан остановился, улыбаясь, и закричал пронзительным голосом не то по-испански, не то по-еврейски, высоко воздевая к небу длинные тонкие руки. Опасаясь, что на крик явится полиция и их друга заберут в тюрьму за нарушение общественного порядка, приятели подхватили его и потащили, уверяя, что идут к «Максиму». Кан охотно пошел, но вдруг остановился, оттолкнул их и воскликнул:

— Перестаньте болтать чепуху! Кто вас туда пустит без фраков! Пойдем лучше на рынок! Вперед, кто меня любит! За мной!

Луна, запутавшаяся в кружеве белых прозрачных облаков, падала куда-то за крыши, а с другой стороны по этим белым кружевам тихонько крался рассвет. Фонари как бы померкли слегка, тускло озаряя улицы, совсем застывшие перед утром. Лишь методично поскрипывала где-то вдали ручная тележка зеленщика или молочника, совсем как сверчок за стеной: скр-рль, скр-рль…

Кан остановился перед ювелирной витриной, в которой при слегка ослабленном свете ярко сияли разноцветные яхонты, изумруды и бриллианты.

— Залюбовался подделкой? — спросил Яша, так как всегда считал, что в окнах ювелирных лавок выставляются непременно лишь поддельные драгоценности.

Но Кан покачал головой:

— Это настоящие!

— Да полно тебе!..

Кан отступил немного, задрав голову, посмотрел на витрину.

— Магазин братьев Оник… Конечно, настоящие! Запомните хорошо: у братьев Оник вы можете покупать камни совершенно спокойно! Оник подделками не занимается! Если только вы покупаете камни как украшения, чтобы надежно поместить капитал…

— А зачем же их покупать еще?

— Ну, некоторые покупают камни для талисманов… На Востоке считают, что камни существуют в трех состояниях. Камни есть живые, спящие и мертвые! Для талисманов годятся лишь живые камни. Впрочем, некоторые умеют будить спящие камни… Мертвые бесполезны! Эти годятся лишь на украшения, на продажу… Они имеют ту же цену, но лишены смысла! Нынче это уже никто не различает! Ни мой отец, ни братья мои, не говоря уже обо мне, не умеют их различить. Дед умел. И даже пытался меня научить. Но не пошло… Ничего у меня не пошло!.. — с глубокой скорбью добавил он. Видимо, хмель вызвал в нем острую жалость к своей несчастной судьбе. — И может быть, вся моя жизнь вот так уйдет в никуда, в ничто…

Его качнуло, и он оперся рукой о стекло витрины.

— Но если это настоящие, значит, их тут… значит, они стоят…

— Миллион! — сказал Кан. — Ты хочешь посмотреть на миллион? Вот он — перед тобой! Сосчитай: эти два сапфира стоят не меньше ста тысяч… Этот рубин…

— И они так… за стеклом?

— Да!

— Какое-нибудь особенное, непробиваемое стекло?

— Нет!..

— А как же? Ведь любой прохожий может взять камень и…

Но Кан решительно замахал перед его носом длинным узловатым пальцем:

— Там есть приспособление! Я все это знаю!.. Чуть что — там все раскроется, камни вниз, по рукаву, в тайник. Некоторые еще сажают змей, ядовитых пауков, но это все для рекламы. Главное, там есть тайник! Кто имеет богатство, тот, наверное, умеет его сберечь! Не только же воры думают о богатых! Богатые о ворах тоже думают. К тому же они умнее! Не забывай! Ну что, сомневаешься? Хочешь проверить?!

— Довольно, довольно, малыши, хватит вам! — забеспокоился, трезвея, Макю. — Вон коровы идут! Идем!

К ним действительно неторопливо приближались два ажана в пелеринах. Один был низкорослый, толстый. Яша невольно содрогнулся, хотя и сомнительно было, что это именно тот ажан, лица их были еще неразличимы, и тоже сказал:

— Идем, идем!

Противное состояние — чувствовать себя виноватым, помнить, что в любую минуту тебя могут схватить, осудить, отправить на каторгу в заокеанскую страшную Гвинею, где люди сходят с ума от ужасов жестокого обращения. Кан сказал правду, подумал Яша: чем больше благополучие, тем сильнее и страшнее оно охраняется. Видя, что они уходят, ажаны остановились в отдалении и молча глядели им вслед.

Камни настроили Кана на сентиментальные воспоминания. Он рассказывал про то, как дедушка пытался вдолбить в его непутевую голову древнюю мудрость ювелиров:

— …Топал ногами, кричал: «Глупец! Не понимаешь камня! Как же ты сумеешь понимать людей?» Он и людей разделял на живых, спящих и мертвых…

Макю и Яша невольно рассмеялись.

— Не смейтесь! Он имел в виду тех людей, который живут, а на самом деле мертвы! Да, да! Такие есть, и дедушка видел их. Он показывал на кого-то и говорил мне: посмотри, вон, вон живой мертвец. Замечай, замечай, учись распознавать! Дух давно покинул его, он — только плоть! Их надо уметь видеть, потому что они очень опасны!.. Мертвые камни в худшем случае бесполезны, мертвые люди несут беду живым…

Сколько в мире представлений о мире! Каких только бредней не наслушаешься! Хмельное возбуждение не мешало думать, напротив, мысли вспыхивали и разлетались, но оставались при этом привязанными к нему, ему ничего не стоило вернуть любую из них, стоило только дернуть за ниточку памяти. Казалось удивительным, что можно одновременно думать и слушать.

«Так вот что такое творчество! — восторженно подумал он. — Я не знал, не понимал, как это происходит. Изумительно! Я все постигаю, все!»

— А искусством командуют мертвецы, — рычал Кан, размахивая тонкими, гибкими, как плети, руками, — помнящие только то, что было в те времена, когда они еще были живы, но ничего другого понимать не хотят! Живое искусство недоступно им! Они хватаются за то, что умерло вместе с ними! Гальванизация! Вечная попытка воскресить мертвое! Но воскресить может лишь тот, кто сам воскреснет! А мертвые руки, мертвое дыхание несут только смерть! Проклятие — знать, видеть это, и ничего не мочь! О, гэвел гэволим! Гэвел гэволим! Бог евреев! Неужели ты и меня когда-нибудь сделаешь мертвым на земле!..

Он хватал себя за растрепанные волосы, торчащие из-под шляпы, и пародировал поклоны благочестивых евреев в синагоге. Потом начинал трагикомически хохотать и кривляться, приплясывая. Полутрезвому Яше жутковато было видеть это безумие. Художник на глазах терял рассудок. Бесновался, кричал, что у него жажда, требовал вина, вина-а!..

Они зашли в ночное кабаре, где три старые танцовщицы ловко изображали радость жизни и молодость, потом в какой-то полутемный бар, переделанный из длинного узкого коридора. Макю тоже наклюкался. Его развезло: отпусти его руку, он и покатится колобком.

Сравнительно трезвый Яша привез их домой уже утром. Жалюзи опущены не были, и солнце заливало веселым светом его пустую комнату с неприбранной постелью. Колетт не стала его дожидаться. Всегда старалась уйти пораньше. Поутру у нее начиналась своя какая-то жизнь, не похожая на ночную. Он спрашивал о ней, но она отвечала уклончиво: не все ли ему равно?..

Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось. Ум ликовал, и мысли по-прежнему восторженно роились в воображении. Яша сел за стол и заново, начисто, почти не заглядывая в предыдущие записи, единым махом накатал так трудно дававшуюся ему статью. Впечатления от фабрики Патэ ушли в ней куда-то на второй план, их заслонили и оттеснили новые мысли, которые он считал теперь самыми важными своими открытиями.

Перечитав статью, он тщеславно порадовался тому, как убедительно и красноречиво все получилось. Жаль, что прочитать некому. На французском языке, да еще в его спотыкающемся переводе, это, конечно, будет не то!

Он снес статью на почту, запечатал в пакет и отправил в адрес редакции «Нового времени». Он и понятия не имел, что «тема Патэ», такая нужная два месяца тому назад, теперь уже изжевана и обмусолена всеми русскими газетами, надоела, навязла в зубах, что удел его творения — корзина под столом одного из сотрудников, ревниво следящих за тем, чтобы конкурентов вокруг было поменьше. В газете тоже любят денежки…

Отправив пакет, с чувством огромного облегчения, Яша свалился и заснул. А так как Колетт вечером не пришла, он проснулся только следующим утром, свежим и обновленным. Хотелось шутить, смеяться самому, смешить других. Зашел к художникам, но они оба сидели за работой, сосредоточенные, молчаливые. Макю негромко насвистывал что-то, а Кан сердито хмурился и пофыркивал в ответ на попытки Яши заговорить. Смешивал краски, делал мазок, смотрел, откинувшись, снова смешивал… Ночной сумасшедшей откровенности и близости, родившейся во хмелю, больше не было.

33

В Петербурге Василий Михайлович Крылов жил на Аптекарском острове, у певички Ксении Карповны Сысолятиной, или, по сцене («ном де гер», как она называла), Чаровой. Был ее, как говорится, сожителем. Чарова была взбалмошная бабенка лет сорока, некрасивая, с характером, сильно истерзанным неудачами. Вокруг нее все время кормились какие-то гитаристы и сочинители. Она надеялась, что они возьмут да и сочинят ей песню, такую, чтобы прогремела на всю Россию. Но такая песня все не создавалась никак. Чарова злилась, швыряла вещи, срывала дурное настроение на Василии Михайловиче, которого иронически называла «любовничком».

«Любовничек! Марш отсюда, ко мне сейчас музыканты придут! Не путайся под ногами!»

Василий Михайлович послушно брал под мышку «Биржевые ведомости» или «Ниву», шел в Ботанический сад, усаживался среди кущ и возносился мечтами и духом. Вот только садовник иногда портил настроение, высовывая из цветника утлый зад с двумя безобразными заплатами. Василий Михайлович закрывался газетой или, оскорбленный в своем эстетическом чувстве, шел в пальмовую оранжерею, к золотым рыбкам в бассейне. Бросал им крошки и мечтал о возмездии начальству: на гильотину их всех, милостивые государи! На гильотину-с!

Но какие там гильотины на Руси? Откуда, батюшка?

Однажды в начале июня, когда в газетах на первом месте печатались сообщения о предполагающемся разгоне Государственной Думы, сопровождавшиеся в одних — ликованием, в других — сдержанной гражданской печалью, в третьих — возмущением, ибо в те времена газеты еще осмеливались возмущаться, на скамеечку к Василию Михайловичу подсел немолодой офицер в полковничьих погонах и тоже с газеткой в руках, свернутой, видимо, прочитанной, — «Русский инвалид».

— Не хотите ли поменяться? — предложил Василий Михайлович свою «Биржевку», тоже прочитанную.

— Извольте, — сказал полковник, отдавая газету, но от «Биржевки» отказался, махнув рукой: — Э, что там!

— Да, весточки невеселые… — пробормотал Василий Михайлович.

— Мало сказать — невеселые!

Полковник довольно долго молчал, но, видимо терзаемый мыслями, заговорил все же:

— Знаете, я где-то в глубине души признаю, что эта Дума — неработоспособна. Много болтовни, шума, скандалы, до неприличия доходящие… Но тем не менее для умного правительства это единственный способ понять: что есть Россия ныне! Я спрашиваю себя: как же без нее сие понимать будут? Из чиновничьих донесений? Чиновник в своих донесениях имеет в виду прежде всего собственную пользу. Ведь и на войне этой несчастной нашей, непонятой и недооцененной по причине поражения, многое имеет причиной именно неправильные донесения штабных. Страха иудейска ради уменьшали потери, сообщали командованию то, что ему приятно было читать, а не то, что было на самом деле. Из этого создавалась ложная картина. Она вынуждала к неверным решениям, а за ними стояла кровь! И поражение!.. Вот этак-с!

— А вы, я вижу, на войне побывали и в делах участвовали? — спросил Василий Михайлович, показывая взглядом на Георгиевский крест.

— Был, к несчастью.

— Ранены? Оттого — к несчастью?

— Нет-с. Ранен не был. Бог миловал. А оттого, сударь, что нас теперь и за людей не считают!

— Как — не считают? Помилуйте!

— Вы говорите «Помилуйте»… Заблуждаетесь, милостивый государь! Я тоже так думал. Хоть, и не ранен, в атаки хаживал, солдат водил и вины перед родиной за собой не чувствую. Более того, на участке, мне доверенном, не раз одерживал победу, что самим противником признано! Награжден-с! Я, видите ли, был профессор Военной академии, преподавал тактику. На фронт пошел охотником. Имея целью обрести необходимый опыт. Обрел. Возвращаюсь. Место мое, естественно, занято. Я не в претензии. Без малого три года в строю! Хорошо! Используйте меня в другом месте! Мой опыт, знания!.. Э, говорят, что там знания! Это, говорят, в заслугу вам не считается.

— Как не считается? — поразился Василий Михайлович. — Не может быть!

— Вот вы говорите «не может быть», а оно так! Ах, говорят, вы там воевали? Так у нас тоже здесь война была! Вы понимаете, что имеется в виду?

— Да, понимаю…

Полковник вздохнул.

— Вот так!.. Знаю, что мог бы принести немалую пользу, но бессилен! Прошу полк, батальон, наконец, — нет вакансий, говорят… И вот, ходя без дела, раздумывая, невольно приходишь к выводу, что поражение, которое наносит стране наше военное министерство, во много крат опаснее, чем то, которое нанесли японцы.

— А в той, другой войне, в нашей внутренней, не участвовали?

— Слава богу, нет! Хоть этим не унижен, и на том спасибо!

— Да-а… — сказал Василий Михайлович. — Я вот вас слушаю и тоже, как в зеркале, вижу свою судьбу. Тоже вот не лыком шит будто бы… Был начальником дистанции на железной дороге. И на станциях… гм… Шестого класса по чину! Тоже опыт, слава тебе господи! И принесло на мою голову жандарма… Дурака! Олуха царя небесного. И — несчастный случай!.. Взорвался сам по себе, негодяй!

— Экспроприация или покушение?

— Да не-ет же! Совершенно наиглупейший случай! В цистерну, где оставалось бензина немного, полез с огнем проверять!

— Действительно олух!

— И вот увы! Курренте калямо[12] пошел вон! Хотел было к Думе апеллировать, но вот!..

— Да, с Думой много надежд рухнуло… А знаете, милостивый государь, извините, я не имею чести знать вашего имени-отчества…

— Василий Михайлович Крылов.

Полковник коротко поклонился:

— Полковник Дранков. Видите ли, Василий Михайлович, мне говорили достойные доверия люди, что из выпуска молодых офицеров этого года не пожелал вступить в Семеновский полк, — ну, вы знаете, привилегированная часть, в ней служба считалась всегда почетной, — так вот — ни единый! Некоторым настойчиво предлагали — отказались! Один даже заявил, говорят: не хочу служить с палачами! Ну, его, по всей вероятности, разжалуют в солдаты, но — тем не менее! Ведь когда все одно к одному, все одно к одному…

— Да… Это удивительно справедливо!

— Квоускве тандем![13] Вот в чем вопрос!

— Простите, полковник, — сказал Василий Михайлович, озаренный неожиданной идеей. — А известный фотограф при Государственной Думе Дранков А. О. вам не родственник?

— Нет, — сказал полковник. — Я тоже не раз встречал эту подпись под фотографиями и даже справлялся, но нет, оказывается, никакого отношения… Вот мы с вами и побеседовали, Василий Михайлович! Отвели душеньку…

— Странно все же… — сказал Василий Михайлович. — Казалось бы, принято говорить: человек — царь природы, венец творения, а мы чувствуем себя на земле какими-то жалкими просителями…

— А что поделаешь, Василий Михайлович? — сказал полковник, пожимая плечами. — Ну-с, позвольте, однако, откланяться… Весьма приятно было побеседовать…

— А газетку-то?

— Пользуйтесь! — усмехнулся полковник, вставая. — Говорят, государь эту газету армейскую очень любит. Вот, говорит, единственная газета, где никогда ничего неприятного не напишут, приятно читать. Ну-с, счастливо вам!

— До свидания, полковник…

Мысль о Дранкове требовала обстоятельного обдумывания. «Под лежачий камень вода не течет» и «Куй железо, пока горячо» — придумано для удачников. Человеку, попавшему в полосу невезения, следует действовать осмотрительно. А ну как ляпнешься еще больнее!

Прежде всего Василий Михайлович, вернувшись к Чаровой и застав ее в очередной ипохондрии, уединился в маленькой угловой комнатке и, разыскав черновик своего вдохновенного творения, перечитал его. Затем он отправился в Публичную библиотеку, выписал монографию Костомарова «Стенька Разин», нашел там, что ближайших сподвижников атамана звали Васька Ус и Федька Шелудяк, вернулся домой и аккуратно переписал свое творение четким разборчивым почерком, рассчитывая завтра же утром предложить Дранкову. Переписав, заколебался. Вспомнил Благонравова, его добрые глаза, милую улыбку, как дружески легко, в миг единый сложились отношения, как поняли они друг друга с полуслова. Эх, а ведь от добра добра не ищут! С ходу, вдохновенно написал веселое покаянное письмо, стал искать адрес и — тпру! Карточка затерялась.

Где же она, черт бы меня подрал?!

Стал рыться в вещичках, разбрасывая и перетряхивая. Ну как сквозь землю! Наваждение какое-то!

За этим и застала его Чарова, вернувшаяся с концерта бледная, злая и с мигренью. Василий Михайлович попробовал было ее попоить валерьянкой, она пробурчала что-то непонятное, стакан отстранила и стала ходить, пиная ногой его чемодан.

— Кася, что ты так?

— Иди к черту!

Плюхнулась в старенькое плюшевое креслице, раздавила папироску о засохшую землю в цветочном горшке, буркнула:

— Хоть бы полить догадался! Слушай, любовничек! Долго ты будешь маячить вот так, передо мной? Долго я на твою рожу усатую, толстую буду любоваться?!

— Помилуй, — обиделся Крылов. — Я же не знал!.. Ты до сих пор мне ни слова не говорила, я полагал… И жду, пока мне переведут деньги. Там же вещи мои должны продать. Я распорядился, ты знаешь… Но раз я тебе так… — вскипел он, даже слезы выступили на глазах. — Да иди ты к черту! Я сам уйду! Сейчас соберусь и уйду! К дьяволу вас всех, вместе взятых!

Он принялся бросать пожитки в чемоданы и саквояж, все более оскорбляясь ее словами.

— Слушай, я тебя не гоню среди ночи! — сказала она, театрально хватаясь за лоб. — Я просто устала, мне надоело, осточертело, опротивело, что все, все, все пьют мою кровь! Кончите вы пить мою кровь, наконец? — истерически завизжала она. — Вот возьму сейчас и отравлюсь, утоплюсь, повешусь от-вас!

Крылов молча сопел, укладываясь.

— Я сказала, я не гоню тебя, дурак!

— Хватит! Ты меня оскорбила!

— Ах, ах! Гордый принц! Ты гораздо больше меня оскорбил!

— Чем?

— Всем! Всем! Ты меня оскорбляешь ежедневно, ежечасно, ежеминутно! Ты ведешь себя, как будто бы Аполлон Бельведерский, снизошедший, видите ли, до какой-то вшивой сучонки! Не снисходите до меня, ради бога!

— Кася, ты-ы!..

— Довольно, довольно! Ты все понял! Собираешься? Ну и собирайся! Катись колбаской по Малой Спасской! Свинья! Дурак!..

Закончилось это тем же, чем заканчивались и другие их ссоры: тумаками, потом поцелуями, потом постелью и сном.

И удивленным вопросом поутру.

— Ты куда это собрался, любовничек?

— Видишь ли, Кася, полагаю, лучше мне все же перебраться в номера. Мне это будет как-то спокойнее, то есть я хотел сказать, это будет достойнее, понимаешь?

— Обиделся?

— Нет. Просто понял, что ты права…

— А-ах… — зевнула она и махнула рукой. — Ну иди!

Извозчик, которого Крылов попросил отвезти его с поклажей в какие-нибудь номера подешевле, но приличные, долго размышлял, прикидывая, куда бы. Потом предложил:

— Нешто в «Константинополь»? Там, бывает, чиновники останавливаются.

— Валяй! Сколько сдерешь?

— Сдеру-то? Да надоть полтинничек!

— Еще чего! Четвертак!

— Обижаете… Мене чем за сорок не повезу…

— Ну тридцать пять!.. Гони!..

— Н-но!

И сразу стало легко на душе. Будто выбрался из лесу на дорогу. Пусть незнакомую, но хоть влево, хоть вправо ступай — куда-то доберешься.

Карточку Благонравова Василий Михайлович так и не отыскал — провалилась! Потому решил свернуть куда поближе к Дранкову. Объявление об открытии им предприятия по производству «живой фотографии» он уже видел в газетах.

34

В тряской пролетке на пути к даче Столыпина Василий Михайлович не переставал удивляться превратностям судьбы. Еще на прошлой неделе в душе царила глухая безнадежность, в уме рождались якобинские замыслы, слагались наглые противоправительственные речи, а ныне, подставляя лицо горячему пыльному ветру, с радостным волнением думает о том, что через несколько минут удостоится видеть перед собой всемогущего диктатора, вождя Белой рати, некоронованного повелителя империи, всемирно признаваемого первым ее лицом. Охраняемого, проклинаемого, ненавидимого, обожаемого.

Ночью вчера, рассказывая Чаровой (совсем порвать с нею сил недостало) о своей удаче, он не удержался, прихвастнул малость в свою пользу. На самом деле не Дранков сразу же за него схватился, а сам он ловким и приятельским обращением мягко взял Дранкова за глотку, наговорил ему с три короба, двухчасовое свое пребывание на фабрике Патэ изобразил в виде двухмесячного каждодневного торчания на съемках, представил дело таким образом, что он едва ли не единственный в России специалист по производству кинолент.

Дранков тоже предполагал, что начинать дело надо с коренной русской темы, с какой-нибудь исторической параллели нынешней смутной и мятежной эпохе. Но Стенька Разин ему как-то не пришел в голову. По близости своей к власть имущим он больше подумывал о параллели Столыпину, остановясь на злополучном «Борисе Годунове», где, как известно, царь, своей волей пришедший на царство, сталкивался с призраком наследственной царской власти. Ум проницательный мог уловить в этом некую аллегорию, ум грубый и неотесанный удовлетворял бы свою жажду сказки в русском стиле, ум либеральный видел бы протест против злодеяний… Но, с другой стороны, «Стенька Разин», поэтически озаглавленный Крыловым «Понизовая вольница», имел в этом смысле куда больше шансов на успех… «Самая поэтическая фигура русской истории», как называл его Пушкин!

Сразу же по прочтении Дранков решил купить этот сценариус. Прикинув на глазок, что в нем будет строчек двести, он предложил Крылову за него пятьдесят рублей.

— Плачу вам, как, слышал, в «Ниве» платят Потапенко. По двадцать пять копеек за строчку! — хвастанул он. — Пишите расписочку, а я ваше сочинение спрячу в стол до поры!..

— Воля ваша-с, Александр Осипович… — развел руками предовольный Крылов: пятьдесят рублей как на дороге нашел! — Гонорар в денежном отношении меня вполне удовлетворяет. Однако я ведь рассчитывал на кое-что иное…

Луч солнца, прорвавшийся сквозь облака, ослепительно засиял, отразясь в начищенной латунной вывеске, приставленной пока что к стене у двери:

Крылов звонко чихнул.

— Будьте здоровы!..

— Спасибо, Александр Осипович… Итак, я, собственно, не ради денег пришел. Конечно, деньги лишними тоже не бывают. Деньги есть деньги, но-о… Сценариус мой — лишь визитная карточка в данном случае. Пришел же я затем, чтобы предложить вам себя. Глубочайше убежден, Александр Осипыч, что я вам крайне необходим!

— Гм… — Дранков с любопытством поглядел на него: ус лихой, вид драчливый, взгляд отважный; пьет, наверное, собака. — А что, собственно, вы имели в виду, предлагая столь приятным образом свое сотрудничество?

— Да все, что угодно! Помните, как у Пушкина сказано: я — русский человек, стало быть, ко всякому делу гожусь.

«Где же это сказано у Пушкина? — подумал Дранков. — Не помню что-то. Надо будет поглядеть…»

— Когда я вам сказал «до поры», господин Крылов, то имел в виду время довольно неопределенное… — все приглядываясь к собеседнику, мямлил Дранков. — От постановки игровых лент я покамест намерен воздержаться. Этой весной попробовал было снять «Бориса Годунова» — обжегся… И, убедясь, что это не столь простая затея, временно хочу наверстать убытки за счет лент хроникального характера. Так что не знаю, как и воспользоваться вашей любезностью…

— А что случилось с «Годуновым»? — спросил Крылов, морща лоб и думая, как ему действовать дальше. Он твердо решил навязать себя Дранкову, так легко раздающему полусотенные.

— Да что! Снял Самозванца и боярские сцены, снял царский выход с артистом Адашевским, знаете его?

— Как же! Превосходнейший артист!

— Вот, превосходнейший! Не понравилось ему сниматься, отказался наотрез! А уже снят на выходах! Вот и стоп машина: ни туда ни сюда. Киноленту надо снимать быстро! Сняли бы быстро: в два-три дня, он бы не успел и закапризничать. А мы затянули! Вот и лежат ленты: без хвоста, без головы. «Борис Годунов», а Бориса-то и нет!

— Много? — деловито спросил Крылов. — Снято много ли?

— Аршин пятьсот, целый ролик будет… Истрачены деньги зря! Нет, пока не научимся снимать быстро…

— Позвольте, Александр Осипыч, — перебил Крылов, — а отчего же, помилуйте, вы не хотите продать эту ленту прокатным конторам?

— «Бориса Годунова» без Бориса? Кто же купит?

— Отчего же непременно «Борис»? Назовите ленту «Сценами из боярских времен» и предлагайте с богом. Господи! При нашем-то голоде на русскую тему! С руками оторвут! Будут себе крутить! Интересно же! А для сюжета какого-нибудь Глупышкина включат в программу. Что вам этот Борис так уж дался?

— Да… это мысль! — протянул Дранков, сразу же охватив все выгоды этого предложения. — Господин Крылов, я ваш должник!

— Э! Пара пустяков! — махнул рукой Крылов, вставая со стула: невыносимо слепила глаза вывеска. — Будем вместе работать — сочтемся, думаю. Не обидите!..

— Да ну, судя по всему, вас обидеть — себе дороже обойдется! — сказал Дранков, тоже вставая и подходя к нему. — За «Бориса» спасибо! Новое заглавие, новые надписи — это мы все сделаем!

— Пара пустяков!

— Да! Главное — идея, а уж сделать как-нибудь сделаем! Хочу с вами уже как с будущим сотрудником — этот вопрос мы, я думаю, решим положительно — поделиться еще одной своей идеей!

— Я весь внимание, как говорят немцы…

— Знаете, Василий Михайлович, — снизошел наконец Дранков до имени-отчества и даже ласково взял под толстый локоток, — я ведь тоже все это время мучительно размышлял, как мне покрыть дефицит, образовавшийся в связи с «Борисом», но не совсем в том направлении… Может быть, и к лучшему… Во-первых, это дало мне повод понять вас, что весьма ценно, а во-вторых, вот такая идея: снять хроникальную ленту о Петре Аркадьевиче Столыпине, о его, так сказать, частной жизни. Столыпин как великий государственный деятель известен всем. Я хочу показать России и миру Столыпина как отца и мужа, как простого русского человека, живущего такой же простой жизнью, как и все русские люди. Столыпина, гуляющего в саду, разговаривающего с садовником или конюхом, за чайным столом, в окружении близких, друзей эт цетера! Что вы на это скажете?

— Да что сказать? Это, конечно, интересно и трогательно… Ленту, я полагаю, можно было бы продать и за границей, не говоря уж про наши конторы… Но, должно быть, зверски трудно будет договориться! Ведь после того покушения в прошлом году…

— Я уже говорил с секретарем Петра Аркадьевича, — возразил Дранков. — Он так изволил сказать: сама по себе идея превосходная! Столыпин предпринимает гигантские усилия по оздоровлению русской жизни. Им задуманы грандиозные реформы. Разумеется, все то, что может в какой-то степени способствовать росту общественного доверия к нему, будет воспринято им как неоценимая поддержка тому делу, которому он служит…

«Те-те-те! А тебе после этого карт-бланш от правительства во всех твоих предприятиях! — быстренько сообразил Крылов. — Ловко придумано, молодчина!»

— Понимаю…

— Он попросил, разумеется, изложить на бумаге все эти соображения, чтобы показать их Петру Аркадьевичу. Я набросал черновичок, но, знаете, ум хорошо, а два лучше, посмотрите, а?

— Извольте, рад быть полезным! — ответил Василий Михайлович, на лету, как воробей муху, хватая жужжащую удачу.

У ворот новой дачи Столыпина (старая была взорвана террористами в прошлом году) пролетки задержала охрана. Они были предупреждены о приезде пяти человек на двух пролетках и о том, что при них будет аппаратура, но, видимо желая лишний раз доказать свое рвение, минут двадцать продержали, не впуская. Затем все же отворили ворота, разрешили въезжать.

Секретарь, с которым Василий Михайлович уже дважды встречался, оговаривая все подробности касательно приезда и съемки, показал стол в саду, за которым Столыпин будет пить чай, и сообщил, что официальных лиц не будет, а к обеду приглашены только брат с супругой и близкий родственник Сазонов, известный деятель партии умеренно правых; потом они вместе с Василием Михайловичем и Дранковым прошлись по аллеям красивого парка, осмотрели розы и парники с дыньками, за которыми председатель совета министров будет лично ухаживать, позируя перед аппаратом. Условились, по солнцу глядя, что розами Столыпин будет заниматься сразу после завтрака, а дынями займется во второй половине дня. В обоих случаях он будет без сюртука, в жилетке и фартуке. Гулять по аллее будет перед обедом, держась справа от собеседника, чтобы лицо его все время было выгодно освещено. В конце прогулки к нему подбежит собака. Он ее погладит и приласкает.

Секретарь все это записал в книжечку. Дранков со своим братом Леонидом Осиповичем, помогавшим ему при съемке, отправился наставлять аппарат на дверь, из которой Столыпин выйдет к завтраку, а Василию Михайловичу секретарь предложил зайти с ним к буфетчику и выпить лимонаду со льдом. День обещал быть знойным.

Еще с первой встречи секретарь стал выражать откровенную симпатию Василию Михайловичу, как, впрочем, и многие из тех людей, с которыми ему приходилось встречаться на своем веку. Ведь и Цирхиладзев поначалу дружески улыбался, а злобиться начал, только когда проиграл тысячи полторы… С секретарем же возникла еще и какая-то странная интимность, которой Василий Михайлович уж никак ждать не мог от тертого петербургского молодца, вращающегося в высших государственных сферах. О государе он упоминал хотя почтительным тоном, но с чуть заметным прищуром глаз, с каким в былые времена обращались к Василию Михайловичу дамы, к нему расположенные. О положении в стране судил весьма вольно, в продолжении смут и волнений обвинял засилие бюрократически-полицейского аппарата, с которым, по его словам, Петр Аркадьевич ведет непрерывную, истощавшую силы борьбу, а общественность, не понимающая Петра Аркадьевича, поддерживает его дело не всегда…

После прекрасного лимонада, за сигарами в беседке, секретарь объяснил, что суть реформ, вводимых ныне, заключается в том, чтобы, сведя до минимума подавляющее влияние бюрократии, пробудить к деятельности дремлющие общественные силы, превратить крестьянство из класса землепользователей в класс землевладельцев, дать возможность держателям капиталов ускорить оборачиваемость денег, повысив тем самым золотой курс рубля, дать свободу инициативе, направив ее внимание на восток и север, с тем, чтобы эта инициатива непрерывно опиралась на растущие резервы рабочей силы, образующейся за счет вытесняемой из деревни бедноты, малоспособной к интенсивному ведению хозяйства…

— Вот как в Америке, например! — говорил секретарь, затягиваясь душистым дымком. — Но мы, русские, тяжеловаты на подъем! Средние классы стремятся на государственную службу, предпочитая жалованье иным доходам. А штаты везде раздуты, всюду формализм, путаница. Еще господин Щедрин писал: «В России одни чиновники, всюду чиновники, все чиновники!» А воз и поныне там!

Конечно, Василий Михайлович сразу догадался, что за откровенностью кроется тонкий расчет на то, что все услышанное будет им пересказываться и распространяться, расчет на его дружелюбный и компанейский характер. Но кто же что делает без расчета в наше расчетливое время? Если чужой расчет тебе лично вреда не приносит, а одно лишь удовольствие, на что тут сетовать?

— Вся беда в том, что народ русский наш невероятно консервативен! — с достоинством согласился Василий Михайлович.

— Ну конечно же!

— Взять хотя бы кинематограф… Европа уже десять лет занимается этим промыслом. Какого совершенства достигла, какие деньги наживают! А мы только-только начинаем… Поверите, я мозоли на языке натер, уговаривая наших скопидомов: займитесь! Вот оно, золото, лежит на виду! Не хотят рисковать!

— Государь, скажу вам по секрету, неодобрительно относится к кинематографу!.. Он даже так выразился однажды, что если, мол, в России вводить кинематограф, то надо прежде удвоить полицию. В каждом зало сажать городового…

— Го-су-да-арь? Да что вы говорите?

— Так мне сказывали, не знаю, правда ли… От Петра Аркадьевича я никогда ничего подобного не слышал. Скорее, напротив, он недавно сказал, что кинематограф может принести очень большую пользу русскому обществу… Но, простите, Василий Михайлович, как ни приятна мне ваша компания…

Столыпин к съемке отнесся по-деловому. Раз уж согласился позировать перед аппаратом, то счел, видимо, долгом посвятить этому делу и время, и внимание. При одном из проходов его в аппарате запуталась пленка. Дранков, смущенно лепеча, извинился и попросил пройти еще раз. Столыпин, ни слова не говоря, вернулся и прошел снова. И всякий раз после этого спрашивал: не надо ли повторить, умилив этим Дранкова до слез.

— Подумать только: он меня спрашивает, не надо ли вам повторить? — говорил Дранков брату и Василию Михайловичу. — При таком высоком положении и такая простота в обращении! «Не надо ли повторить?»!

За обедом Столыпин много шутил, рассказывал смешное про закулисные интриги кадетов в Думе. А Дранков, установя аппарат, время от времени крутил ручку, снимал. Василий Михайлович морщился: ах, не то снимает, не тогда…

— Они решили себя переименовать. И теперь будут называться «Партией народной свободы», — посмеиваясь, говорил Столыпин. — Я знаю положительно, что они наверху у себя так решили. Что этим хотят сказать — непонятно… Их, видимо, слово «кадет» смущает.

— От этого слова им уже не избавиться, как бы они себя ни называли… — сказал Сазонов.

Брат Столыпина Алексей Аркадьевич обратился к нему с вопросом:

— Прости, пожалуйста, Петр, незадолго до роспуска Думы стали вдруг циркулировать слухи, что ты будто собираешься сформировать кадетский кабинет… Я понимаю, что это чепуха…

— Совершеннейшая!

— Но кто же распускал эти слухи?

— Да сами же они распускали! Милюков пришел к Коковцеву на прием и, хотя никто его об этом не спрашивал, положил ему на стол список: вот, мол, мы предлагаем в качестве министров нового правительства. Коковцев из любопытства согласился мне показать. Вот и все! А они уже на следующий день в кулуарах черт знает что наговорили.

— Наглецы!.. — сказал Алексей Аркадьевич.

— А как они себя охраняют, эти господа! — посмеиваясь, продолжал Столыпин. — Мы как-то послали курьера с письмом к Милюкову. Приходит тот — милейший, смирнейший человек, я его знаю, — на квартиру Милюкова: батюшки!

— Снимайте же! — шепнул Василий Михайлович Дранкову.

— В передней встречают его люди, вооруженные револьверами, курьер с перепугу взывает: «Господин Милюков! Господин Милюков! Я к вам с миром!» Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — рассмеялись за столом.

Вскоре после обеда на дачу неожиданно приехал товарищ министра внутренних дел Макаров. Секретарь был неприятно удивлен: об этом приезде заранее условлено не было. Столыпин тоже удивился, но не столь очевидно. Попросил ненадолго отложить съемку и прошел с Макаровым в парк.

Отсутствие затянулось. Дранков нервничал. И обед длился дольше, чем предполагалось, и расчет по солнцу оказался неверен. Тень уже подбиралась к парничкам с дынями. Дранков обратился к секретарю, но тот, сделав строгие глаза, возразил: как можно? Государственное дело, господа! Не могу-с! Вот разве вы, Василий Михайлович, попробуете!

— Удобно ли?

— Отчего же нет? Вы — человек, как прежде говаривали, партикулярный, вам все удобно…

Василий Михайлович направился в парк не без удовольствия. Его снедало любопытство: о чем толкует Столыпин со своим ближайшим помощником?

— Так что передайте им, чтобы исполнение приговоров ни в коем случае не откладывали! Промедление в этом вопросе создает ощущение слабости правительства. А этого допускать ни в коем случае нельзя. Мы для того и ввели полевые суды, чтобы они действовали без промедления. Нельзя ли как-нибудь повлиять на Рыльке, чтобы он не дрожал? Он медлит и тянет, а у публики складывается впечатление, что мы колеблемся… — говорил Столыпин, стоя спиной к подошедшему Крылову.

— Петр Аркадьевич… — сказал Макаров.

Столыпин обернулся.

— А! — сказал он. — Я вас задерживаю, господа?

Крылов ждал этого вопроса.

— Ни в коем случае, ваше высокопревосходительство! — почтительно сказал он. — Мы только хотели бы попросить, ежели вы, подобно Иисусу Навину, можете остановить солнце, то для этого сейчас самое время!

Столыпин усмехнулся:

— А так как я не Иисус Навин и солнце остановить не в моих силах, я должен идти?.. Не так ли?

Крылов почтительно поклонился.

Они быстро пошли по мягко похрустывающему гравию дорожки, обсаженной цветущей таволгой. Василий Михайлович шел сзади, навострив ушки.

— Я так и передам Рыльке: ваше мнение — никакого смягчения не будет!

— Смягчения не будет, а ожидание и колебания недопустимы! Мы исполнены решимости противостоять революции! И общество должно понимать это. А Рыльке хочет быть, подобно червонцу, любезен всем! Если он столь уж мягкосерд, зачем пошел в окружные военные прокуроры? Я поговорю о нем с государем непременно! Вам не кажется, что он просто-напросто кадет?

— Во всяком случае явно кадетского толка, Петр Аркадьевич!

— Кадет, кадет! А Поливанов не мог бы на него повлиять в смысле твердости? Скажите от меня Поливанову: пусть поговорит с ним серьезно! Преступники должны трепетать при слове «военно-полевой суд»! А ежели мы будем одной рукой подписывать приговор, а другой помилование, хороши мы будем! Нет, Рыльке — кадет! Это их тактика! И вашим, и нашим! Я скажу государю. Непременно!

Дранков был в восхищении от храбрости своего нового сотрудника. Улучая моменты, разводил руками и закатывал кверху глаза, показывая, как он потрясен.

«А-а! Оценил! — самодовольно думал Василий Михайлович, покручивая усы. — Погоди! Ты у меня еще не то запоешь!..»

Столыпин, подвязав фартук, терпеливо выдирал сорняки и рыхлил палочкой землю в парниках, пока тень не закрыла это место.

Возвращались на закате усталые и счастливые. Бледная луна уже взошла над лесом, а солнце все еще плыло над горизонтом. В заливе плескали веслами лодки, слышались то смех, то пение под гитару, из открытых дверей придорожных кабаков вырывались пьяные вопли сквозь громкую музыку. Столица погрузилась в мир волшебных белых ночей, зовущих к любви и хмелю, к доступности недоступного, к восхитительным падениям и ненужным победам…

Остановя пролетки, зашли в американский бар с цинковой стойкой пропустить рюмочку за удачный денек и в результате наклюкались, сидя на высоких стульях, обнимаясь и объясняясь друг другу в любви. Когда вышли, солнце уже зашло. На половине неба разливалась заря, а луна золотилась, как ломтик лимона на дне бокала.

— Черт возьми! — кричал пьяный Дранков. — Черт меня побери, если я не стану русским Патэ! Вот увидите! Василий Михайлович! Ты сомневаешься, что я это сделаю?

— Ничего я не сомневаюсь! — орал в ответ Крылов — Я тебе помогу! Пара пустяков! Патэ! Па-аду-ма-ешь!

Он задремал в пролетке, храпя во всю ивановскую. Разбудил его холодок. Он отер мокрые губы, вздохнул, надувая щеки, и в прояснившемся сознании, уже свободном от хмеля, вспомнился разговор Столыпина, подслушанный в парке. Это ведь именно в такие предутренние часы свершается… Кого-то ведут или влекут пустым мощеным двором, заталкивают в карету с решетками, везут куда-то, где угрюмый палач, дыша водкой и луком, наденет поверх осужденного черный мешок…

— Вот сейчас, именно сию минуту, вот сейчас… — повторил себе Крылов, пытаясь почувствовать то жуткое, леденящее душу, что должно происходить сейчас где-то. Но чувство приходило самое заурядное: горько и неприятно было во рту, хотелось пить, слегка пошумливало в ушах…

Чего спьяну не померещится…

35

Еще в прошлом столетии технологи установили, что алюминиевые сплавы с успехом могут заменять другие металлы, но лишь с начала XX века, когда найден был дешевый и быстрый способ добычи алюминия из бокситов с помощью электричества, спрос на этот легкий, ковкий, не поддающийся коррозии на открытом воздухе металл возрос до высшей степени. Самые крупные залежи бокситов оказались во Франции, самое дешевое электричество, почти даровое, ввиду многочисленных горных речек, получалось в Швейцарии, а самый большой спрос на алюминий шел из Германии, где из него делали даже дистанционные трубки артиллерийских снарядов. Так на немецкие деньги, вблизи французских каналов, по которым доставка бокситов обходилась в гроши, на швейцарских реках стали стремительно строиться электростанции. То, что крупнейшим потребителем алюминия оказывался немецкий генеральный штаб, не смущало французских горнопромышленников. Швейцарцам же на это и подавно было наплевать.

На строительство одной из таких электростанций и устроился работать Володя Заврагин. Электростанция строилась на французской территории, но, можно сказать, в двух шагах от Женевы. Компания, строившая гидроэлектростанцию, протянула оттуда рельсовый путь, и аккуратный женевский трамвайчик подвозил к стройке несколько сот швейцарских жителей, ищущих заработка. Работа была поденная, сдельная, кому что достанется. Сегодня Володя рыл землю, завтра вбивал сваи, а на следующий день таскал мешки с цементом, пропыливаясь им насквозь. Платили хорошо, можно было и не ездить каждодневно, но Володя понимал, что гидроэлектростанции строятся не каждый год, а эмигрантская жизнь длинная, бог весть когда она кончится. Пока можно, надо подрабатывать. Работы все меньше, а людей все больше, как сказал в трамвае случайный спутник — пожилой костлявый рабочий с тяжелыми, сильными руками, лежащими на коленях, как два рычага, — некогда мощная человеческая машина, увы, устаревшая в эпоху развивающейся техники.

Именно таким представлял себе Володя бессмертного Ника Лудда, идущего во главе рабочей толпы с молотом на плече — сокрушать проклятые станки, разбивать окаянные машины, отнимающие работу у честных людей.

Еще в пятом классе гимназии, услышав на уроке про движение луддистов в Англии, он как-то сразу, не раздумывая и не сомневаясь, проникся к ним сочувствием. Ни на мгновение не колеблясь, он понял: рабочие правы! Жаль только, что вместе с машинами они не переломали жирные шеи фабрикантов и приказчиков!.. Машины победили людей. Они пожирали человеческую жизнь, ломали, калечили, уродовали ее, лишали ее первоначального смысла, который, по его мнению, заключался в дружеской простоте и взаимопомощи, в неторопливом труде, дающем возможность жить каждому человеку без нужды и унижения. Машины, как утверждали некоторые писатели, несли с собой изобилие, но зачем человеку изобилие? Роскошь и комфорт не нужны, более того, они вредны, потому что они делают человека слабым, капризным, ничтожным существом, рабом вещей и привычек. Погоня за удовольствиями пожирает его время. Внешнее богатство ведет к духовному обнищанию, к убожеству, к пустоте…

«И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие!» — поучительно цитировал на уроках протоиерей Доброхотов, грозя кому-то невидимому жирным розовым пальцем. Стриженый пятиклассник с торчащими ушами, глядевший на него исподлобья, мысленно соглашался, что это так, но протоиерей, вероятно, изумился бы, если б случайно узнал, что понимает его ученик под евангельским царствием.

Все ереси, философские бредни так или иначе оставили свой след в уме подростка, жадно читающего все, объявленное запретным. Потому что только в этом — он знал без малейшего колебания и сомнения — содержится правда, ибо правда всегда была гонима, а ложь процветала под покровительством властей. Сама власть всегда была основана на лжи. Так продолжалось до позапрошлого года, когда он сказал себе: читать довольно, чтение так же расслабляет ум, как комфорт тело. Оно мешает думать самому. И так как все, что он решал для себя, оборачивалось делом, он с тех пор действительно читал лишь по нужде, без чего обойтись было нельзя, а все праздное время отдавал собственным размышлениям, думая главным образом о том, как изменить к лучшему жизнь на земле, как вернуть людей к правде и справедливости, и о том, что он сам может сделать для этого, пожертвовав, если надо, своей жизнью. Жить в мире лжи, предательства и всеобщего страха перед будущим ему совсем не хотелось. И уж совсем отвратительной была мысль о возможности жить в обстановке сравнительного комфорта и буржуазного благополучия, что для многих его современников, напротив, казалось синонимом счастья.

Даже здесь, на стройке, работы на всех желающих недоставало, и хотя мускулистого Володю предпочитали при отборе на работу другим, слабым или старым, случалось, что и он порой оставался за веревкой. Тогда в ожидании вечерней смены он не возвращался в Женеву, где ему, в сущности, делать было нечего, а покупал в лавочке хлеба и колбасы, уходил подальше в горы, где речка бурлила во всей своей первозданной красоте, а берега не были изуродованы и изгажены строительными работами. Там он бродил или спал, накрывшись газетой от солнца, или сидел над гремящим потоком и думал, думал…

Находясь в России, он мало думал о будущем, к которому должны привести усилия тех борцов, в рядах которых он себя почитал. Оно было отдалено и закрыто могущественной стеной самодержавия, прочно державшейся, несмотря на все волнения и бунты последних двух лет. Это будущее было ему желанно, но виделось смутно, рисовалось лишь в самых общих чертах, как некое царство правды — прежде всего правды! Правды и справедливости, которых в этой жизни было так мало, что дышать было нечем. Он рвался к нему, как задыхающийся рвется к воздуху, не очень-то задумываясь над тем, что этот воздух собой представляет. Но теперь, оказавшись в сравнительной безопасности и вынужденный, как он с досадой себе говорил, сидеть сложа руки, он все чаще обращался к этому самому царству свободы, истины и разума, пытался нарисовать себе живую картину этого светлого будущего, но воображение вместо того создавало некие идиллии, в которых патриархальный деревенский быт древней Руси смешивался с фантастическими и скучными утопиями «Библиотеки для чтения», которую он в свое время отринул в числе других бесполезных занятий…

Идеал, к которому он стремился, оказывался в воображении пресен. Справедливость, за которую не надо бороться, была лишена привлекательности. За что же и с чем надо было бороться в мире будущего? Какое-то время, думал он, придется подавлять сопротивление прошлого, семена зла и неправды еще долго будут восходить, скрываться, таиться, пытаться вновь и вновь овладеть миром, но затем?.. Представим на минутку, что с ними кончено. Что дальше? Жизнь без борьбы? Прозябание без страстей? Куда ж тогда вообще идет человечество и зачем?

Он сознавал, что заходит в тупик, потому что пытается постичь то, что, по-видимому, непостижимо по самой природе своей. Человечество не может удержать в памяти более двух-трех тысяч лет и не может далеко заглянуть в будущее. Повсюду, где можно видеть, идет непрерывная, жестокая, непрекращающаяся борьба. Битва жизни, в которой бывают передышки, но ни конца ни начала не видать…

«Биться до конца и не забивать голову, что да как будет потом! — сказал себе он, закрываясь газетой от крупных капель нежданно налетевшего дождика. — Об этом заботиться тем, кто будет потом! Что они будут считать справедливым, против чего будут бороться, про то решать им, не тебе! Тебе — биться за то, что ты теперь считаешь справедливым и правильным, и биться там, где стоишь!»

Капли дождя по газете стучали как камушки, когда он бежал укрыться под криволапым деревцем, густо покрытым мелкими розовыми цветочками, отчего все деревце казалось окутанным сияющей дымкой.

В этот день, накануне Первого мая (семнадцатого апреля по старому стилю), в далеком Петербурге, в Таврическом дворце, дебаты в Государственной Думе закончились великолепной дракой. Депутата Максютова так гвозданули, что в кровь разбили ему многоумную либеральную голову. Русские газеты об этом писать не смели, зато поместили фотографию: врачи оказывают депутату первую помощь. Имеющий голову да поймет, в чем тут дело. Обыватели хихикали: ай-ай, как не совестно! А Столыпин, давно точивший зубы на эту Думу, мотал это все на ус и стороной просил передать затеявшему этот скандал Пуришкевичу, что правительство ему благодарно до чрезвычайности…

Володя же в этот день работы на стройке не получил, вернулся на пристань и там коротал время.

Вечером ожидали прибытия барж. Срочная разгрузка, большая плата, как сказал ему высоченный лохматый серб, тоже анархист в изгнании, приговоренный на родине к двум расстрелам и к повешенью. Он уже третий год околачивался здесь, в Женеве, всегда угадывал, где лучше подработать, и вокруг него, как вокруг вожака, сама собой сбивалась разноязычная, но лихая и умелая ватажка.

Разгрузка Володе нравилась. В Самаре на пристани он часто присоединялся к крючникам, ища среди них единомышленников, и быстро усвоил их нехитрые, но ловкие приемы, которые, в свою очередь, тут, в Швейцарии, оказались в новинку, но пришлись по душе люмпенам…

Дождик постучал по газете, видно, недаром. Часам к пяти дня ветер переменился. С гор понесло низкие темные тучи. Засверкало, загромыхало. И, как это часто бывает весной, погода переменилась враз — с тепла на пронзительный холод. По палубам подходивших барж дробно стучала ледяная крупа. Беда хозяевам, а рабочим — раздолье! «Поглядим теперь, кто у кого будет пить кровь!» — весело сказал серб, хлопая огромными стынущими ладонями. И был прав! Сразу же объявили, что за работу платят вдвое, к ночи стали платить втрое, а к утру вчетверо против обычного.

Настала та золотая ночь, которую неделями ждет портовая ватажка во всех гаванях мира. Но и убивались на этом деле до полусмерти. До последнего выдержали немногие: кроме серба, три брата-итальянца — люди огромной силищи, могучего сложения француз-глухонемой и Володя, не уступивший басурманам.

Вернулся он в девятом часу, когда уже полностью рассеялся ночной кошмар и над городом разливалось такое сияющее солнце, какое бывает только в Швейцарии в ее лазурные, теплые дни. И вот поди ж ты: все тело томилось усталостью, а сна нет. Хоть возвращайся снова! Володя знал это обманчивое состояние: до постели, до подушки, а там природа свое возьмет!..

Но до подушки надо еще добраться!

В комнате Стрехина слышался говор — чей-то молодой звонкий смех, кашель и «бу-бу-бу» старика. Володя тихонько снял башмаки у порога, вошел, стараясь не скрипеть дверью. Пусть их себе говорят, смеются, спорят, а он будет спать. Он этот сон заслужил! Но, стаскивая сырую, тесноватую в рукавах тужурку, нечаянно задел шаткий столик, на котором лежала книжка Каутского. Стрехин вырвал у него обещание, что он будет ежедневно читать из нее хоть по нескольку страниц. Столик грохнулся, обветшалая от многих рук книжка разъехалась веером по полу. Володя бросился собирать ее поскорее. За стенкой наступила тишина, потом послышались тяжелые шаги Стрехина.

— А-а! — воскликнул он, заглядывая. Глаза его блестели. На лице блуждало лукавое выражение. — А-а! — повторил он. — Вот где вы! А ну-ка пожалуйте сюда!

— Ох, Григорий Афанасьевич, я…

— Нечего, сударь, прятаться! Извольте пожаловать, раз говорят! И не вздыхайте! Не вздыхайте, нечего, раз я вам говорю.

Володя снял волглое, надел сухое и прошел в соседнюю комнату. Перед столиком, заваленным лексиконами и рукописями, на венском стуле сидела, заложив ногу на ногу, молодая женщина в джерси и высоких шнурованных ботинках.

— Ну вот и преотлично! — говорил Стрехин, сдерживая кашель. — Это вот и есть самый товарищ Андрей! Гуляка он у нас, знаете, шастает где-то по ночам, шастает! — Стрехин тяжко, гулко закашлялся и замахал молодым людям: не обращайте, мол, на меня внимания, знакомьтесь, знакомьтесь!

Женщина протянула руку и улыбнулась, открывая широко расставленные зубы. Из-за них лицо ее с первого взгляда показалось ему отталкивающе некрасивым. Вот только глаза — большие, светло-серые, почти белесые в ореоле густых темных ресниц, глядевшие внимательно и настороженно, привлекли внимание и вызвали смутное беспокойство.

— Здравствуйте, товарищ Андрей! — сказала она хрипловатым, но приятным голосом.

— Здравствуйте…

— Таня меня звать.

— Очень приятно…

— Слушайте! Как вам не совестно!

Володя с недоумением поднял брови.

— Ну честное слово! Что за глупость! Вы в самом деле анархист-коммунист? Ну неужели вы не понимаете, что все это плюсквамперфект — давным-давным-давно прошедшее! Вся эта чепуха уже никем из нормальных людей всерьез не принимается!

— А кто нормален-то? — огрызнулся он.

— А вот мы хотя бы — эсдеки! — с вызовом сказала она. — За нами массы-то идут, за нами! А не за вами!

«Ишь ты, петушок в юбке!» — насмешливо подумал он и возразил:

— А за царем-то еще больше идет!

— Дай срок!

— И мы говорим: дай срок! — возразил Володя. — И охранка говорит: дай срок, всех перевешаем! А вешают, между прочим, нас, а не вас!

— Погоди, погоди малость! — перебил его отдышавшийся Стрехин. — Дай, братец, угнаться за тобой! Ты знаешь ли, с кем говоришь?

— Где им знать? Они же народ самовлюбленный: мы, ах мы! Герои, жертвы!.. — насмешливо сказала Таня.

— Это, мой дружище, Таня Макарьева, та самая севастопольская знаменитая Юшка, которая всему свету известна!

— Что всему свету — это ничего бы, а вот то, что жандармам известна от кончиков волос до кончиков ногтей, это куда хуже! — сказала Юшка несколько кокетливым тоном.

Володя слышал про Юшку, кто про нее не слыхал! Про ее знаменитые побеги из крепости, из-под конвоя, однажды даже из жандармского управления, из-под самого носа охраны, слышал и про то, что севастопольский палач адмирал Чухнин клялся, если схватит, повесить ее тут же на месте, без суда и следствия. Клялся-то клялся, да не схватил же! Вот она на свободе, в Швейцарии, веселая, как девчонка. Его удивила несколько ее молодость, но, приглядясь, увидел он под глазами и на тонкой шее, на которую мылил веревку бешеный адмирал, следы прожитых лет. Ей было уже за тридцать! И странное дело: и торчащие зубы, и небрежно слепленное личико ее, так и не сумевшее будто бы обрести взрослую определенность, оставшееся полудетским, потеряли свою первоначальную непривлекательность, а лицо ее не то чтобы похорошело в его глазах, но стало вдруг симпатичным некрасивым лицом…

— Вот какие у нас тут Василисы Прекрасные водятся! — говорил Стрехин, часто дыша и отирая платком лоб. — Закатилась ко мне и требует: пошли в горы да пошли в горы!

— Да ведь погода-то какая после грозы! Вы посмотрите!

Но Стрехин покачал головой:

— Мне, милушка, и погода не в подъем. Так разломило, раскололо… Ночью, во время грозы, думал — подохну, право слово! Нет, куда мне в горы, до бульвара-то не добреду. Лягу, полежу, оклемаюсь маленько… А вот вы его, его берите за шиворот!.. Берите и тащите!

— Пошли? — спросила она.

— Ох, я ведь тоже ночь не спал…

— Берите и тащите! — сказал Стрехин. — Вы не глядите, что он анархист! Он паренек обоюдный!

— Так кто же за обоюдность, если не анархисты? — весело возразил Володя.

— Знаете что? Вы на альпийских лугах выспитесь! — сказала Юшка решительно. — Там сейчас так хорошо! Тишина, солнышко!.. Вы будете спать, а я цветов нарву, Григорию Афанасьевичу принесем!

На краю города они отдали крошечному, как гномик, сапожнику свою обувь. Гномик помял ее, погнул и, сочтя прочной, вбил в подметки по нескольку шипов. Десяток шипов на запас он завернул в тряпочку и отдал им, взяв за все сущие пустяки. Володя на первом же каменном склоне понял, как мало взяли с него. Они бы просто пропали тут без шипов. Мелкая густая травка, прикрывающая склоны, полировала подметки.

Горы оказались ближе, чем казалось. Он первый раз по-настоящему был в горах и дивился той легкости, с которой одолевал склоны, казавшиеся издали неприступными. Маршрут, выбранный Юшкой, был, впрочем, не из трудных. Несколько раз приходилось идти по узкому карнизу над довольно глубокими расщелинами, но карниз был достаточно широк, а неровности отвесной скалы, к которой прижимались идущие, позволяли держаться за них крепко.

Одолев перевал, они стали спускаться по удивительно красивому откосу, сплошь заросшему кустами цветущего рододендрона. За раскинувшейся внизу долиной начинался новый подъем — торжественная и суровая горная гряда, частью поросшая лесом, частью сложенная из нагих скал. Облака проползали по ней, оставляя в расщелинах белые клочья. Володе вдруг вспомнилась буря, которую давно, почти младенцем, пережил он на Волге. Грозный размах ее навсегда запечатлелся в памяти. Ветер зачерпнул воду из Волги и расплескал ее по земле на многие версты, речные барки летели, как корабли-самолеты в сказках; перегоняя их, летели со скрежетом сорванные жестяные крыши, заборы будки, сарайчики…

Нянька, успевшая с ним укрыться в какой-то яме, верезжала жалобно:

— Конец света! Конец света! Ой, матушки!

Володе пришла в голову мысль о том, что все эти застывшие скалы и обрывы, весь торжественный покой этот, в сущности, тоже буря, только происходящая в другом, более медленном времени, мгновение которого длится, может быть, миллионы лет. И две человеческие букашки совсем не беспокоятся о том, что ползут по гребню этого урагана…

«Черт меня побери! — мысленно выбранился он. — Какая дрянь лезет в голову! Это от безделья, будь оно проклято! И чего меня потащило? Тоже нашел занятие!»

Спускаясь, они вышли на тропу и пошли по ней, следуя за неведомыми людьми, проходившими здесь куда-то. Идти стало проще, и они уже не обменивались случайными репликами, а разговорились наконец. Заврагин рассказал Юшке про свой побег из тюрьмы, про дорогу сюда.

Юшка, гоня носком ботинка камушек, засмеялась.

— Узнаю родимую Русь!.. — сказала она сквозь смех. — Это удивительно: какая всюду беспечность! Меня, знаешь, товарищ Андрей, что поражает? Почему так мало, так редко наши бегут! В сущности, ведь удрать всегда можно! Не из тюрьмы, так с этапа, из-под конвоя… Солдат жалко, их в арестантские роты ссылают за побег… Но если вдуматься — что их жалеть, дураков?

Заврагину и в голову не приходило жалеть конвойных. Он фыркнул. Юшка стала рассказывать про конвойного, из-под носа которого она удрала. Это был ее первый побег. Парня судили военным судом, приговорили на каторгу, а он там сделался революционером.

— В прошлом году в Севастополе смотрю: один дружинник на меня Что-то уж вольно поглядывает, даже подмигивает. А я, знаешь ли, не люблю фамильярности такого рода, рассердилась. А он еще пальцем меня в бок тычет: больно! Не узнаешь, спрашивает? Вроде и впрямь вижу — рожа знакомая, но где?.. Когда?.. Ничего не пойму. Ну, он рассказал, напомнил… Эсером стал! — с сожалением добавила она.

— Какая разница! — лениво возразил Заврагин.

— Ну-у, разница-то огромная! Ты еще маленький, душенька, поэтому тебе не понять… А я — тертый калач! Что ты смеешься? Недоумок ты романтический!

Володя удивился на «недоумка», но внутреннее чутье подсказало ему, что обижаться, пожалуй, глупо.

— Я тому смеюсь, что все хотят друг друга учить, а это и правда смешно! — сказал он. — У меня такое чувство, будто в наше время родилось слишком много учителей по призванию… ну, а школ-то маловато, не хватает мест…

— А учить хочется?

— Ну да! Еще как! Вот и учат, поучают друг друга: как надо жить, что читать, за кем следовать?

— А твой идеал — батюшка вольный ветер?

— Чем ветер плох?

— В голове чем плох?

— А хотя бы и в голове? Голова — это парус, а ветер — воля.

Во взгляде, который она бросила на него при этих словах, он уловил нежность, невольно смутился и почувствовал, что краснеет.

Она заметила это, опустила глаза, отвела в сторону.

Шли молча. Потом сказала:

— Знаешь, среди нашего брата революционера попадаются люди недалекие и глупенькие… и всякие! Но среди всех этих заблудших душ есть одна, что ли, группа или категория людей, которых не любить невозможно. Это — романтики!

Он не ответил, они снова долго шли молча, потом она сказала:

— А может быть, без романтизма, без романтики и революции бы не было!.. Я, знаешь ли, сама романтична до ужаса, хотя товарищи иногда упрекают в рационалистичности… У меня это как-то соединяется, и потому везет всегда, что я хорошо все наперед рассчитаю, а потом — раз! И сделано!

Это хвастовство делало ее похожей на девчонку. Левашов вдруг перестал ощущать разницу лет, которая с самого начала затрудняла ему разговор, заставляя держаться настороже.

— Ты в какой фракции? С большевиками? — спросил он, сам не замечая, как естественно перешел на «ты».

Вопрос был сложный. Юшка не сразу на него ответила:

— А чего ты спросил? Ты знаешь ли разницу?

Он пожал плечами.

— Я лично никакой разницы не вижу, но для вас это, говорят, существенно…

Тропа круто свернула вдоль долины, и они, оставив ее, стали снова карабкаться по довольно крутому склону, цепляясь за ветки кустов, выросших в расщелинах голых скал и потому обладавших свирепым и агрессивным норовом. Какая-то колючка, зацепясь, располосовала ему пиджак. Он заметил это, только когда они сделали первый привал на пути к гребню, расположась в тени высокой скалы, мокрой от сбегающих капель воды. Эти капли, казалось, непрерывно проступали сквозь невидимые поры и скатывались вниз в маленький водоем у подножия. Из водоема сочилась тоненькая струйка, почти невидимая, если б не красный налет ее ложа.

— Так вот он, знаменитый плачущий камень! — воскликнула она и провела рукой по скале. Ладонь стала мокрой. — Я о нем столько слышала, а первый раз вижу… Отчего это, откуда в камне вода, как ты думаешь? — спросила она, присаживаясь на гладкий, длинный, как горб прячущегося под землей чудовища, камень.

— Не знаю…

— И я не знаю. А наверное, есть объяснение?

Он усмехнулся:

— Всему есть объяснение! Я ведь уже говорил тебе, слишком много развелось любителей объяснять! И все-то знают, все-то им известно!..

— Да как же не объяснять, миленький? — возразила она также с усмешкой. — Без объяснений не получается!

— А с объяснением получается? — весело спросил он и сел рядом с нею.

— Ну… — протянула она, поведя плечами. — Когда удается объяснить, тогда все как по нотам идет, но — вот не всегда удается!

Он подумал немного и сказал:

— В объяснении, какое оно ни будь, всегда есть обман. Всегда кажется, что объясняющий знает много больше, чем говорит, а на деле он, конечно, не знает и не видит.

— Слепые ведут слепых, ты хочешь сказать?

— Нет, я говорю именно то, что хочу сказать. Мне тоже с детства все объясняли. Куда ни кинься, всюду учителя, — он коротко засмеялся. — Но вот меня еще на уроке закона божия одна мысль резанула: в Евангелии, что ли, сказано — «Ученик не может быть выше учителя!» А ведь каждый учитель — чей-то ученик, правда! И тот, у кого его учитель учился, сам тоже, в свою очередь, учен кем-то другим? Вот и выходит, что человечество обрекается на вечную деградацию, поскольку ученик всегда немножко меньше знает, чем учитель!

— Ну-у, если ссылаться на закон божий!..

— Нет, я на саму мысль ссылаюсь. Мысль-то правильна: ученик не может знать лучше учителя! А это значит, чтобы идти вперед, люди не должны тянуться за чужими объяснениями, а идти своим путем, ответы искать в своей, не в чужой голове!

— Кто же спорит? Все мы за это! Чужие объяснения не помогут, пока они через твою голову не пройдут! — Она постучала пальчиком по его высокому лбу, рассеченному строгой морщиной.

Он покачал головой:

— Я не о том. Объяснения ведут к усложнению. Чем больше объясняешь, тем больше появляется того, что надо объяснить. И так бесконечно! И простые, изначальные вещи перестаешь видеть. А смысл жизни в вещах простых, таких, которые ни в каких объяснениях не нуждаются. В сущности, каждый ведь человек понимает, что справедливо, а что — нет. Понимает, где правда, а где неправда!.. Да чего там! Дети это понимают! Но вот начались, пошли объяснения, объяснения… И все запутано! Правда есть уже неправда, справедливость — несправедливость… Их начинают уже выяснять чуть ли не математическим способом! А что их выяснять, когда они очевидны! Вы говорите: давайте возьмем власть в свои руки и исправим ее… А можно ли исправить то, что в основе своей несправедливо? Ведь власть, какая бы она ни была, она всегда несправедлива! А несправедливость исправлять нечего! Ее надо уничтожить, и все!

— И как ты себе представляешь это будущее царство всеобщей справедливости: без коллектива, без руководства, без суда, хотя бы товарищеского? — насмешливо спросила Юшка. — Кто палку взял, тот и капрал!

— Не люблю с вами спорить! — поморщился Володя. — Постоянно передергиваете, с подковыркой… А все очень просто, если подумать. Будут и коллективы, и руководители, но они будут возникать по необходимости, а не будут чем-то постоянным. Вот, скажем, надо что-то сделать: допустим, построить большой дом. Разумеется, на время стройки сойдется коллектив, а тот, кто более опытен в строительстве домов, будет на время стройки вождем этого коллектива, хотя его никто не будет назначать или выбирать. Это должно быть само собой! Естественный путь — он самый верный! Власть будет принадлежать уменью и знанью! Причем, никаких законов не должно быть! А раз нет законов, значит, нет и судей! Человек будет волен поступать, как ему вздумается!

— Ну, а если злодей?

— Да просто убить его, вот и все! Убивают же бешеных собак! Убить злодея естественно, поймите это! А хватать его, вязать, сажать в кутузку, тащить на суд, говорить вокруг него всякие грозные и жалкие слова, а потом все же убить или заточить в темницу, это одно и то же — противоестественно! Ненормально! Вот заметь: почему осужденному злодею народ всегда сочувствует? Да потому, что знает, что с ним поступлено несправедливо!.. Впрочем, и не будет злодеев при анархии. Злодеев сейчас много, потому что мир дышит злобой и неправдой! Но каким же злодеям можно сравняться с государством? Нет такого зла, которое государство не совершало бы постоянно! Нет, не надо нам власти, не надо нам власти, пусть даже праведной! Да и не может она, раз она власть, быть праведной!

— Хоть ты и не выше Кропоткина поднялся в своих рассуждениях, — возразила она, — но твой идеал не так уж плох. Жить по справедливости, жить свободно, — кто может против этого возразить? Призрак коммунизма давно бродит по миру. Как прийти к нему?

— Сто лет революции! — воскликнул он.

— Как это? — не поняла она. — Если целых сто лет, то это уже не революция, а эволюция. И почему сто? А не тысяча?

— Хватит и ста! Беспрерывная столетняя революция! Восстания, мятежи, бунты, непрерывная война с властью, война не за льготы и привилегии, не за крохи, а за все! Война — насмерть!

— И с нами — насмерть? — спросила она.

— И с вами, когда вы предадите революцию…

— Ну и ну!.. — Она засмеялась. — А вдруг да мы вас одолеем?

— Ну что ж! На то борьба! Одолеете, значит — рано пришли! Другие придут вовремя… Но пока направления наших дел совпадают, надо вместе идти, я так считаю… И честно тебе скажу: не понимаю, почему именно сейчас начались такие межпартийные свары, счеты, то, се… Сейчас бы именно вместе всем надо держаться, как на пожаре: потом счеты сводить!..

— Как-то ты все наоборот понимаешь! — воскликнула Юшка, смеясь и любуясь им. — По-твоему, разногласия должны в конце проявляться, а они, наоборот, — всегда вначале! Относительно конечных целей мы легко, в общем, можем согласиться, идеалы-то у нас у всех общие, а вот в том, куда сейчас идти, как сейчас, сию минуту действовать, — тут-то мы и расходимся…

— На радость реакции!

— Ну-у, не знаю, миленький, так ли уж это. Будущее — что лабиринт! Выбрал не ту дорогу, и пожалуйте — в тупике! В политике, в серьезной политике, разумеется, не в игре, самое главное — куда делать следующий шаг! Вот здесь мы разделяемся! А конечные цели… О них спору нету! — Она повернула лицо к солнцу, зажмурилась.

— Ближняя цель, первый шаг, это — свержение самодержавия?

Она с закрытыми глазами отозвалась:

— Нет, это — далеко! Ближняя — это как быть сегодня! — Она снова повернулась к нему. От солнца, должно быть, зрачки ее исчезли в светло-серых кругах радужных оболочек, глаза казались слепыми.

— А как быть сегодня?

— Вопрос! — серьезно сказала она. — Самый-самый вопрос вопросов! Я все эти годы была с большевиками, а теперь вот все больше задумываюсь, что Мартов, наверное, прав! Ленин, пожалуй, ошибается… Я со многими говорила, много видала, знаю: был момент, когда он был прав, а теперь — нет. Нет, нет, нет! — повторила она, будто убеждая себя. — Мартов лучше понимает обстановку!

Володя хмыкнул и пожал плечами. Для него это было — лес, темный, дремучий.

— Сейчас обстановка такая, что действительно можно что-то сделать, вырвать для рабочих! Если в результате всего рабочие получат реальные преимущества, они поймут цену борьбы, осознают пользу борьбы! Нельзя сейчас ставить вопрос так остро: или все, или ничего!.. А Ленин именно так ставит вопрос… А горячность, упрямство… Это многих от него оттолкнет… После драки, знаешь, кулаками не машут…

— А почему после драки? — возразил Левашов. — Драка-то еще и не начиналась!

Она опять рассмеялась:

— Это твоя драка не начиналась, маленький ты мой! — сказала она и взъерошила ему волосы. Он невольно отпрянул. — Все кончено, дружочек! — продолжала она с грустью. — Народ осматривается сейчас: чего нет, что есть, что достигнуто, потеряно… Надоть погодить — говорят. Погодим, будет амнистия, другая, отменят смертные казни, вернемся, начнем свои разговоры разговаривать уже в открытую, как в Германии, как тут, в Швейцарии… Что ты, славненький, морщишься? Нам бы хоть из дикости вырваться, из азиатчины этой выбраться, из самодержавия! Нельзя одной жизнью прожить всю историю человечества! От рабства до полной свободы!.. Каждое поколение имеет свою долю. Наше — вспашет, а боронить и сеять будут другие. А когда взойдет, когда созреет… Ты не согласен?

— Нет… Почему же? — ответил он, преграждая былинкой дорогу медлительному жуку. — Только пашете вы худо — вот беда в чем. Перепахивать придется за вами…

— Ну, это как сказать… — возразила она и поглядела на источник под скалой. — А вот кру́жки-то мы не взяли! Эх, мы!

— А ты так! — предложил он и, склонясь, стал пить, хватая губами воду, обжигающую холодом зубы.

Она тоже склонилась, положа руку ему на плечо, и стала пить рядом с ним, шумно прихлебывая.