ЗНАК ВОПРОСА 1997 № 03

К ЧИТАТЕЛЯМ

Людей издревле влекло неведомое. Чтобы ощутить на своих губах «терпкий привкус тайны», многие окунались с головой в водовороты самых невероятных приключений. А уж решение заковыристых задач, познание непознанного иные мудрецы не променяли бы не на какие сугубо земные блага. Недаром Демокрит когда-то многозначительно заметил, что он «предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели обрести себе персидский престол», престол могущественнейшей в те времена державы.

Неудивительно, что и сегодня, когда, казалось бы, невероятное сплошь и рядом оказывается очевидным или, по крайней мере, правдоподобным, нас, как и века назад, влекут загадки человека и мирозданья и манят проблески ответов на все новые и новые вопросы, встающие перед человечеством. Здесь и вроде бы периферийные проблемы древних цивилизаций, и более «стержневые» — такие, как, к примеру, вопрос о дошлых инопланетянах, умудрившихся «вступить в контакт» уже с десятками тысяч землян.

Вдумчивый читатель, правда, может заметить, что иные «загадки» слишком уж напоминают мыльные пузыри; то нас ошарашивают: «Жуткая тайна Библии разгадана». То в тысяча первый раз расшифровывают Нострадамуса — и уж, конечно, с немыслимой доселе проницательностью. То вдруг засыпают рецептами душевного и физического здоровья, обещают безотказное кодирование «на материальный успех» и т. д., и т. п.

Из подобных сенсаций можно было бы составить целые тома, складывающиеся в прелюбопытнейший портрет нашего времени. При всей своей гротескной сюрреалистичности он был бы очень показателен. Однако есть загадки и вековечные вопросы, отнюдь не умещающиеся на подиуме моды. Их истоки не где-то за тридевять земель, не в сверхсекретных лабораториях ученых либо пещерах и дебрях. Они радом с нами. Наверняка каждый из нас мимоходом соприкасался с ними примерно так, как мы касаемся потока пассажиров в метро: касаемся — и, почти не замечая, устремляемся мимо по своим неотложным делам. А вопросы эти стоят того, чтобы на них задержаться взглядом. И один из самых каверзных о… красоте.

Выходите вы, скажем, теплым августовским утром из подъезда, а вам навстречу соседка с дружелюбнейше-молчаливым французским бульдогом, гордо несущим звучное имя Брендон, напоминающее о вечной «Санта-Барбаре». Милейшее создание! Но почему-то именно сегодня о нем сказали: «Как можно любить такую некрасивую собаку!»

«Да для меня он самый красивый!» — ласково говорит хозяйка, прижимая к груди своего увесистого питомца. А потом добавляет: «Меня наградили еще и сомнительным комплиментом: «Как это собаки подбирают таких похожих хозяев!»

Комплимент и в самом деле спорен. Хозяйка, хотя и круглолица, но тонка, как модель. Ну да здесь это и не имеет значения. Обратите внимание на иное, какой перед нами замечательный парадокс: бульдог для хозяйки — «самый красивый». Но «комплимент», сравнивающий ее с четвероногим подопечным, воспринимается, мягко говоря, как сомнительный.

Казалось бы так, бытовая мелочь. Но ведь вот оно — прикосновение к одной из бесчисленных загадок красоты: сравнение с собственным любимцем бульдогом женщину явно не радует, хотя тот в ее глазах очень симпатичен. Так что же тогда означает для нас красота, если сопоставление с близкими для нас существами может восприниматься как насмешка? Почему фраза «Ты моя козочка!» ласкает слух, а «Ты козел» звучит куда менее красиво? Откуда такое неравноправие? Или почему выражение «Кошечка ты моя» навевает одно настроение, а слова «сука» или «кобель» — совсем другое?

Собак вроде бы обычно любим, а вот уподоблять кого-либо собаке — насмехаться?..

Конечно, здесь мы далеко уходим за пределы представлений о собственной красоте и окунаемся в пучину значений и смыслов разнообразных слов и выражений. И все-таки где-то в самой глуби их переливов будет постоянно мерцать то, о чем говорится «красиво» и «некрасиво». Мерцать, частенько ускользая и от взгляда аналитика, и от цепких рук экспериментатора.

И в самом деле, как часто мы используем эти слова: «прекрасно», «красота». Но что такое красота? Какова ее природа? И что значит она в нашей жизни? Что в ее силах, а что — нет? Задумаешься и заметишь, что «простое» и «очевидное» оказывается не таким простым и очевидным.

КРАСОТА СПАСЕТ МИР?

Многие, наверно, помнят ставшее крылатым выражение: «Красота спасет мир». Думается, что это не просто эффектная фраза, призванная заинтриговать вызывающей парадоксальностью. В ней куда более глубинный смысл, чем может показаться на первый взгляд. Но об этом глубинном смысле стоит поразмышлять особо. Мы же пока зададимся другим вопросом: а способна ли красота погубить мир? Или по крайней мере стать пружиной, давшей толчок событиям мирового значения? (А кто не знает, что любые грандиозные исторические события, при всем своем блеске и величии, несут в себе ломку судеб, а то и гибель множества людей, для которых мир поистине рушится.)

Вы в этом сомневаетесь? А вот создатели древних мифов — нет. Вспомните печально знаменитое «яблоко раздора» из садов гесперид. Внучка Хаоса и дочь Ночи, богиня раздора Эрида, которую, как и колдунью из сказки «Шиповничек», не позвали на пир, почувствовала себя уязвленной. Правда, в отличие от злой колдуньи Эрида не стала оглашать пиршественный зал губительными заклинаниями. Она поступила хитрее и подбросила пирующим соблазнительное яблочко с провокационной надписью: «Прекраснейшей». Провокационной потому, что легко сказать: «Прекраснейшей». Но какая женщина без колебаний и множества оговорок согласится признать красивейшей другую, особенно, если женщина эта — богиня, привыкшая к обожанию бесчисленных поклонников?

Расчет Эриды оказался верным, и яблоко, принесенное Гераклом из далеких садов гесперид, сыграло с античными героями злую шутку, напоминающую об участи библейских Адама и Евы. Прямо на пиру разгорелся ожесточенный спор. Три богини — Афина, Гера и Афродита — громко заявляли о своем законном праве называться прекраснейшей. На свою беду спор этот должен был решать симпатичный и мужественный Парис, которому было предсказано, что он станет виновником гибели Трои.

Не знаю, как сейчас, но в те далекие времена явно не обошлось без закулисных интриг и коварных посулов: конкурсантки стали наперебой предлагать Парису свои дары. Богиня мудрости и справедливой войны Афина обещала ему в случае «правильного выбора» невиданную храбрость и сопутствующие ей блестящие победы и воинскую славу. Жена Зевса Гера — власть над гигантским царством, охватывающим всю Азию. Рожденная из пены морской (а точнее, из попавшей в морские воды «крови» оскопленного Урана), покровительница плотской любви и женского очарования Афродита в свою очередь сказала Парису, что, отдав предпочтение ей, получит руку и сердце прекрасной Елены, с которой не может сравниться ни одна из смертных женщин.

Парис оказался настоящим мужчиной и предпочел последнее. Яблоко досталось Афродите, что было, пожалуй, справедливо: как-никак, а тот конкурс был конкурсом красоты. Не смутило Париса и то, что Елена была уже замужем за спартанским царем Менелаем. Афродита помогла Парису вскружить голову Елене, похитить ее из дома мужа и увезти в Трою. Похищение стало причиной Троянской войны; и вполне понятно, что две другие богини, недовольные парисовым судейством, начали энергично помогать обиженным троянцами грекам. Надо же! Такая долгая и губительная война, повлекшая за собой столько смертей, а причина — спор о женской красоте и очарование чужой супруги!

Сходные коллизии разворачиваются и в индийском эпосе «Рамаяна». И здесь ракшас Равана похищает жену царевича Рамы — несравненную Ситу, после чего оскорбленный царевич идет войной на царство ракшасов. Разворачивается грандиознейшая битва, и стольный град коварного женокрада, подобно Трое, гибнет в пламени. Опять увлечение женскими прелестями вырисовывается причиной катастрофических потрясений. «Ищите женщину!» — как сказали бы французы. Не будем чрезмерно углубляться в мифы и эпос и искать в них, следуя писку новейшей моды, стенографическое описание тех или иных событий. Здесь для нас мифы важны, как зеркало души. Зеркало, высвечивающее значимость красоты в человеческой жизни. Заметим только, что известны мыслители, которые пытались проследить примеры этой значимости в истории, запечатленной уже не в мифах, а в анналах. В свое время оригинальнейший французский мыслитель Блез Паскаль задумчиво писал о красоте: «Это нечто, столь малое, что затрудняются его определить, движет Землей, принцами, армиями, всем миром. Будь нос Клеопатры короче, лик земли был бы иным».

Можно, конечно, спорить, нос ли Клеопатры, либо иные ее чисто женские достоинства, или же богатства и мощь Египта, царственной правительницей которого она была, прельстили сначала Цезаря, а затем и Антония. Но остается фактом, что с обеими Клеопатра была близка как женщина и от Цезаря в 47 г. до н. э. даже родила сына Цезариона, объявленного ею «сыном Исиды», то есть царем-богом. И судя по тому, что нам известно, без женского очарования тут вряд ли обошлось, хотя сохранившееся изображение этой легендарной царицы может и не вызвать бури восторгов. (Еще один вопрос о красоте.) Однако дело не в этом, а в том, как воспринимали Клеопатру современники и на что они были готовы пойти ради нее. Еще любопытнее то, что, вполне возможно, на ход известных исторических событий могла влиять значимость не только женской, но и мужской красоты, причем порою самым неожиданным образом.

Перенесемся еще дальше на несколько лет от того рокового дня, когда Клеопатра у мыса Акция повернула свой корабль в самый решающий момент боя, а Антоний ринулся за нею, оставив свой флот без руководства… 48 г. до н. э. Но уже перейден Рубикон и завязалась смертельная борьба между Цезарем и Помпеем, исход которой пока не очевиден. Напротив, чаша весов колеблется. Хотя из-за робости Помпея Цезарю удалось легко пройти Италию, однако в Греции под Диррахемом он потерпел серьезную неудачу, потеряв тысячу человек. Помпей, по словам Плутарха, уже пишет чужеземным царям тоном победителя. Но решающая схватка неминуема.

Итак, настает 9 августа 48 г. до н. э. — день решающей Фарсальской битвы. У Помпея до 50 тысяч человек, куда больше, чем у Цезаря, располагающего 22-тысячным войском. К тому же у него семикратное превосходство в коннице (7 тысяч против одной). А как хорошо известно, преимущество в кавалерии помогло еще Ганнибалу в 216 г. до н. э. нанести римлянам сокрушительное поражение при Каннах.

Как же поступил Цезарь, хорошо сознававший силу всадников? Обратимся к Плутарху. Вот что пишет этот именитый историк: «Цезарь, заметивший, что левый фланг неприятеля так надежно прикрыт конницей и испуганный блеском ее оружия, послал за шестью когортами и поставил их позади 10-го легиона с приказанием сохранять спокойствие, чтобы враги не заметили их. Когда же конница врага двинется вперед, им надлежит, пробившись через передние ряды бойцов, не метать копья, как обычно делают самые храбрые, спеша начать рукопашную, а бить вверх, целя противнику в глаза и в лицо. Ведь эти юные красавцы-танцоры, говорил он, не устоят и, сохраняя свою красоту, не смогут смотреть на железо, направленное им прямо в лицо».

Тактика, избранная Цезарем, принесла успех. Он, как и во многих иных случаях, оказался тонким психологом. Впрочем, здесь это и неудивительно: всадники — сливки римского общества, воины из тех кругов, где особенно ценились блеск, изысканность, красота и популярность у женщин. Уродливые же шрамы и пустые глазницы им явно были ни к чему.

Не буду утверждать, что победу Цезарю принесло только это. Но и не без этого же им удалось сокрушить помпеянцев. Так что, как видим, беспокойство за собственную внешность, за «красоту», бывало не чуждо и мужчинам, причем в самых критических для них ситуациях. И увы, на примере злосчастия Помпея, мы убеждаемся в том, что такое беспокойство способно оказать весьма плохую услугу.

Но что же такое эта красота, которая порою так дорого стоит?

Вопрос не такой уж простой, как может показаться на первый взгляд, ведь давно уже подмечено: «На вкус и на цвет товарищей нет». Поэтому-то и по сердцу «кому — попадья, а кому — попова дочка». Разноречивость, а то и прямая противоположность тех или иных представлений о красоте не раз остроумно обыгрывались как в художественной, так и в научно-популярной литературе. Вспомним прелестную по нашим понятиям Дюймовочку, которую с любопытством разглядывали майские жуки.

«— У нее только две ножки, — говорили одни.

— У нее нет щупалец! — говорили другие.

— Какая она слабенькая, тоненькая! Того и гляди переломится пополам, — говорили третьи.

— Очень на человека похожа, и к тому же некрасивая, — решили наконец майские жуки».

Нетрудно догадаться, что подобные ценители встречались, да и встречаются не только в мире майских жуков. Сколько похожих случаев возникало при соприкосновении представителей разных этносов и культур. Порою доходило до явных курьезов, когда прекрасное в глазах одних людей и целых народов выглядело совершенно иначе в глазах других. Так, когда европейцы впервые попали на Дальний Восток, то были поражены уродством его желтокожих обитателей. Капитан одного из первых судов так и написал в дневнике. Но в сохранившихся свидетельствах коренного населения тоже приводится подобное мнение, только аборигены сообщали об уродстве белокожих пришельцев, «от ужасного вида которых хотелось упасть в обморок».

Французский писатель Пьер Гамарра шутливо, но психологически метко обыграл этот феномен в рассказе о космонавте с Земли, ступившем на неведомую планету. Двигаясь по ее просторам, он увидел, как к нему приближается какое-то странное существо, наделенное тремя ногами, тремя руками, тремя рогами и тремя глазами. Изо рта торчали 4 зуба, а в довершение всего престранную физиономию этого аборигена украшали два носа! «О Боже, какой урод!» — со смесью сострадания и брезгливости подумал космонавт. Тот же, глядя на чужака, испытывал близкие чувства: «Что за странное животное? Только две ноги, как он их называет. Ха-ха! Один нос. Две руки. Бедняжка!»

«Так кто же красив?» — лукаво спрашивает писатель. И сам же отвечает: «Уродом выглядит тот человек, который не таков, как мы. Вот и все!»

Особенно же интересно прислушаться к суждениям противоположных полов о вкусах друг друга. Например, женщины довольно часто совершенно не могут понять, чем привлекает мужчин та или иная особа. Разве вам не приходилось слышать: «Ну что он в ней нашел?», когда речь заходила о знакомых ваших подруг, жен и родственниц? А уж уход от одной к другой женщине и вовсе может показаться необъяснимым: «Вдруг один, — недоумевает представительница нежного пола, — к всеобщему удивлению бросает красавицу жену ради дурнушки… Почему иной раз мужчина влюбляется в такую девушку, которая даже на взгляд других уж очень дурна лицом? Не понимаю»[1].

Примеров такого рода расхождения во вкусах можно привести множество — и это даже тогда, когда, казалось бы, речь идет о чисто природных формах, таких, как, скажем, черты лица. Но известна и масса удивительнейших расхождений во взглядах на красоту там, где человек целенаправленно воздействует на свой облик.

Так, помпеянцы дрогнули перед копьями цезаревых центурий, помимо прочего, и потому, что метки на лицах отнюдь не воспринимались ими, как украшения. А вот у некоторых народов различные «метки», например, татуировка и на лице, и на теле, вовсе не считается чем-то уродующим. Напротив. По свидетельствам исследователей, татуировка наиболее знатных особ могла выполняться на протяжении нескольких лет. Вот что сообщает В. В. Юнкер о «фаворитках» одного африканского князя: «У этих избранных особ хватило досуга и терпения, чтобы отдаться разрисовке сложными узорами всего тела, от головы до пяток».

В той же Африке известны племена, представители которых идут еще дальше. В одном племени женщины «прокалывают себе верхнюю губу и в отверстие вдевают большое металлическое или бамбуковое кольцо, называемое пелеле». Когда одного предводителя этого племени спросили, зачем женщины носят такие кольца, он, видимо, удивленный столь нелепым вопросом, отвечал: «Для красоты! Это единственное украшение женщин. Мужчины имеют бороды, у женщин их нет. Что бы такое была женщина без пелеле?»

Еще курьезнее оказались представления о красоте у племени батока в верховьях Замбези. Там считался «некрасивым человек, у которого не вырваны верхние резцы». Но и этим эксперименты над человеческой внешностью не ограничиваются. Где-то тяготеют к искусственно удлиненной женской шее, а где-то — к вытянутому черепу. У некоторых африканских племен стало обычаем ношение тугих повязок, придававших черепу остроконечную форму.

Так неужели же выходит, что, прикасаясь к проблеме красоты, пытаясь «объять ее умом» мы оказываемся в обескураживающе нелогичном царстве калейдоскопически пестрых и изменчивых мнений? Так ли это?

Чтобы хоть как-то разрешить для себя такой «скользкий» вопрос, я попытался обратиться к популярным книгам, учебникам и монографиям. Поскольку перед вами не диссертация, не стану перечислять ряды книг и статей и прикрываться щитом библиографии, а скажу лишь о странном, вероятно, очень субъективном ощущении, рожденном знакомством с некоторыми взятыми наугад трудами отечественных авторов последних десятилетий.

Ничего не буду говорить о массе поучительного и интересного, но… Одни из них, солидные, глянцевые, напоминали старые рыцарские замки и бастионы Петропавловки: сурово-строгие и научно-подавляющие глыбы фраз словно бы предназначались для того, чтобы оградить от читателя высокую Научную мысль, заключенную в каменные камеры силлогизмов. Вроде бы и выглядит умно, а что-то далековато от жизни.

Другие, напротив, увлекали примерами. Но напоминали супермаркеты, либо, на худой конец, торговые точки в ходких местах. Чего тут только нет! Совершенно мирно соседствуют друг с другом наборы жвачек с нагими красотками и электролампы, сникерсы и тампаксы, школьные дневники, и шедевры современной книгопродукции, раскрывающие и тайны «Сексуального питания», и секреты успеха в деловой жизни. А вот логика ускользает.

Третьи напоминают витиеватые арабески и густую декоративную листву над верандами дач. Казалось бы, уж тут-то мы, наконец, удаляемся от пустыни наукообразных фраз и встающего на нашем пути частокола терминов. Но… и здесь словесная вязь, облекающая прекраснейшие произведения искусства, оставляет ощущение легкой дымки, размывающей, стирающей суть, а не лучей, высвечивающих истину.

Не спорю, на подобных текстах разнеженная мысль способна отдыхать, как на мягком пуховике. Но стоит отряхнуться от сладостной дремоты, как, задаваясь все большим и большим числом вопросов, начинаешь буквально осязать, что перед тобой слова и целые фразы, напоминающие звонкие, но полые сосуды: что хочешь — то и наливай. Как же сделать, чтобы каждому сосуду соответствовало свое, определенное содержимое?

Над вопросами такого рода задумывались еще в глубокой древности, когда царило в среде мудрецов осознание необходимости четкого определения тех слов, которые мы используем в своей речи. И наверное, не случайно, что одними из таких самых заковыристых, самых скользких и текучих слов оказались слова «красота», «прекрасное». Замечательное свидетельство этого — один из «диалогов» Платона «Гиппий Больший».

Гиппий Больший — знаменитый в свое время софист, то есть мастер словесных уловок, который, по Платону, вступает с Сократом в ученую беседу; и уже начало этой беседы оказывается неожиданно современным. Ловкий торговец мудростью и красноречием, Гиппий с добродушной снисходительностью говорит Сократу о том, какие неслыханные деньги он сумел заработать своим искусством, и разве деньги, добытые красноречием, не доказательство истинной мудрости? Чего стоит тот, чей ум не может достойно прокормить его? С этим умом явно что-то не так, и такая мудрость весьма сомнительна.

Сократ же с иронией, прикрытой прозрачной вуалью с виду вполне логичных рассуждений, поддакивает Гиппию, способному превратить мудрость в магнит, притягивающий богатство: «Ты, Гиппий, приводишь прекрасное доказательство мудрости, и своей собственной и вообще нынешних людей — насколько же они отличаются ею от древних! С Анаксагором (крупный древнегреческий философ. — Ю. Б.) произошло, говорят, обратное тому, что случается с вами: ему достались по наследству большие деньги, а он по беззаботности все потерял — вот каким неразумным мудрецом он был! Да и об остальных, живших в старину, рассказывали подобные вещи. Итак, мне кажется, ты приводишь прекрасное доказательство мудрости нынешних людей по сравнению с прежними. Многие согласны в том, что мудрец должен быть прежде всего мудрым для себя самого. Определяется же это так: мудр тот, кто заработал больше денег». (Курсив мой. — Ю. Б.).

Вчитываюсь в диалог — и готов на стуле подскочить от восторга: Ай да Гиппий! Ай да Сократ! Какие они «мыслители прошлого», если так здорово ухватили кредо нынешних дней? Выходит, что, отмежевавшись от прежних «измов», мы взяли на вооружение еще более ранние «измы» и вознесли над собою, как некогда красный стяг, бессмертную философию Гиппия Большего: умение делать деньги — вот он показатель подлинного ума!

Не будем спорить. Впрочем, и соглашаться пока не будем, а последуем за нитью ученой беседы, и окажется, что способность зарабатывать баснословные деньги мало помогла Гиппию в поисках ответов на «детские» вопросы Сократа.

Вот Гиппий не без рисовки упоминает, какой он имел успех, когда разбирал вопрос о тех прекрасных занятиях, которым должен предаваться юноша. Сократ же, словно дотошный малый ребенок, с невиннейшим видом подводит Гиппия к вопросу о том, что же такое прекрасное.

Для такого мудреца, как Гиппий, вопрос слишком прост — конечно же, прекрасное — это девушка.

Славный ответ, не правда ли? Вы согласны?

«Ну а разве прекрасная кобылица… не есть прекрасное?» — еще простодушнее вопрошает Сократ. Мало того, можно ведь сказать и так: «… а что такое прекрасный горшок? Разве не прекрасное?»

Гиппий возмущен: как можно такой «низкий предмет», как горшок, назвать столь высоким словом? Но в конце концов соглашается: можно и горшок назвать прекрасным, «если он хорошо сработан». Но считать горшок прекрасным рядом с кобылицей, девушкой и «со всем остальным прекрасным» явно недостойно.

И опять закавыка: как бы соглашаясь с оппонентом, Сократ вспоминает знаменитое гераклитовское: «Из обезьян прекраснейшая безобразна, если сравнить ее с человеческим родом». Таким образом, вроде бы логично считать горшок безобразным рядом с симпатичной девушкой. Да вот одна беда: как быть, если девичий род сравнить с родом богов? «… Не случится ли с первым того же, что случилось с горшками, когда их стали сравнивать с девушками?»

Возникает казус: получается, что одно и то же может быть и прекрасным и безобразным в зависимости от того, рядом с чем оно находится. Но что же тогда являет собой собственно прекрасное? И можно ли сыскать нечто такое, что делало бы прекрасным все, с чем оно соприкасается?

По Гиппию и тут все просто. Конечно же, можно. Это нечто — золото, «ведь все мы знаем, что если к чему присоединится золото, то даже то, что раньше казалось безобразным, украшенное золотом, представляется прекрасным».

Но Сократу его несносный горшок опять не дает покоя: если взять да наполнить этот самый горшок душистой кашей, то какой «уполовник» (черпак) — золотой или деревянный — будет для него более подходящим и более прекрасным? Стоит немного поразмышлять — и окажется, что, по Сократу, последний здесь вовсе не уступает первому. Значит, и золото нельзя считать безусловным эталоном прекрасного. Недаром Фидий глаза, лицо, руки и ноги статуи Афины изготовил вовсе не из золота.

Диалог продолжается. Сократ упорно подталкивает Гиппия к определению того, «что есть прекрасное для всех и всегда». Но оказывается, что дать определение прекрасного вообще — дело очень нелегкое. Заходит ли речь о прекрасном образе жизни, либо красоте предметов, людей или животных — каждый раз представления о красоте сопряжены с чем-то и, следовательно, относительны, а не безусловны. «Не правда ли, — говорит Сократ, — и все тело в целом мы называем прекрасным, одно — для бега, другое — для борьбы; и всех живых существ мы называем прекрасными: и коня, и петуха, и перепела; так же, как и всякую утварь и средства передвижения… и все инструменты, как музыкальные, так и те, что служат в других искусствах, и если угодно, и занятия, и обычаи — почти все это мы называем прекрасным таким же образом». Иначе говоря, получается, что пригодное в каком-то отношении люди называют прекрасным, непригодное же — безобразным.

Но и тут не все суждения стыкуются друг с другом; и в конце концов выходит, что полностью так ничего и не удалось уяснить. А потому поиски определения прекрасного и всего, что с ним связано, надо продолжать. Сократ не может позволить самому себе говорить с легкостью «об этих еще не исследованных предметах или делать вид, что я знаю то, чего не знаю». (Курсив мой. — Ю. Б.)

Желающие подробнее ознакомиться как с диалогом, так и с постановкой проблемы прекрасного в античности, могут сами обратиться к Платону и иным мыслителям той эпохи, а также работам Ю. Борева, Л. Столовича, корифея нашей науки А. Ф. Лосева и других. В нашу же задачу глубокий анализ чисто теоретических граней проблемы не входит. Мы с вами рассмотрели фрагменты диалога лишь для того, чтобы наглядно представить, какие неожиданные подводные камни способны таить разговоры о, казалось бы, самых обыденных вещах.

Но вот ведь фокус! За всеми этими разговорами легко не заметить одну неброскую истину: определение прекрасного и постижение прекрасного — совсем не одно и то же. Словесная игра Сократа с Гиппием — игра в кошки-мышки — прелюбопытна и ценна для теоретической мысли. Но пусть простят меня титулованные и нетитулованные знатоки, мне, когда-то упивавшемуся диалогами, сегодня они видятся именно детской игрой, демонстрирующей гибкость и силу человеческой мысли, начинающей осознавать самую себя: «Смотрите люди! Я могу сделать так! А теперь — вот так! А захочу — могу повиснуть вниз головой, проскакать на одной ноге».

Конечно, и это нужно и важно, но, по сути для того, чтобы искать всеобъемлющее определение прекрасного и рассуждать о прекрасном так, как Сократ и Гиппий Больший, совсем не обязательно чувствовать прекрасное, обладать художественным чутьем.

Понимаю, что меня тут несложно обвинить в непочтении и даже панибратском отношении к авторитетам. Но, во-первых, и авторитеты тоже люди; и там, где речь идет об апелляции к здравому смыслу, а не специальным познаниям знатока, мы имеем полное право на такое же использование этого инструмента, как и они. Во-вторых, сам тон диалога — ернически-иронический — располагает к живому соучастию в размышлении, а не внимающему впитыванию изречений колоссов Мысли. И наконец, то, что мы с вами уже подметили: самые внушительные силлогизмы и самые впечатляющие словесные кульбиты еще не гарантируют ни полного раскрытия сути прекрасного, ни способности его постигать.

Но не будем голословными, а перенесемся мысленно за тысячи стадий от Эллады — на земли Древнего Китая и попробуем поразмышлять над притчей известного китайского философа Мо Ди (Мо-Цзы), жившего примерно в одно время с Сократом.

Появилась притча вроде бы совсем по другому поводу, но как она напоминает споры о прекрасном! Вслушайтесь в нее: «Ныне, — писал Мо-Цзы, — слепой говорит, что белый мрамор — белый, черный уголь — черный, и даже обладающий зоркими глазами ничего не может возразить. Однако если положить черный и белый предметы рядом и велеть слепому взять нужный, он не может знать, какой из них следует взять. Поэтому я и говорю, что слепой не знает, что такое белый или черный предмет не потому, что не знает названия предмета, а потому, что не знает реального различия и оттого не может определить, какой из них взять».

Итак, умение назвать нечто и пригвоздить словами к надлежащему месту само по себе еще не означает истинного знания и постижения какого-то предмета.

Насколько же эта мысль глубже нашего привычного: назвать — значит понять, относится ли оно к сфере изящных искусств, либо к сфере общественной жизни. Это реализм. Тут — соцреализм. Там — романтизм, а вот здесь перед нами — авангардизм. Где-то сбоку — волюнтаризм, левее которого мается одинокий и непонятый консенсус. Из дебрей прошлого высовываются в обнимку ренегат с оппортунистом, а из смога настоящего — вцепившиеся друг другу в волосы реформатор и антиреформатор… Звучит впечатляюще. И слова-то все прямо на подбор, словно молодцы Черномора. А стряхнешь их ненароком — и с изумлением андерсеновского мальчика завопишь: «Король-то голый!»

Увы, частенько, так и бывает. Но и без слов никуда не денешься. Поэтому и мы попробуем вместе проследить хотя бы некоторые движения человеческой мысли, искавшей веками и целыми тысячелетиями критерии прекрасного. Проследить, давая себе отчет в том, что всегда есть Нечто, стремящееся ускользнуть из сетей слов и чеканных, либо изящных формулировок.

Но начнем это путешествие не с именитых любомудров, а с безымянных, чьи суждения, наблюдения, чаяния и опасливые прогнозы как-то сами собой, исподволь, штришок к штришку, из века в век, складывались в мозаичную, но при этом целостную картину человеческих представлений о прекрасном.

Не пугайтесь — перед вами не ученая статья из солидного трактата, где умно-умно говорится о вершинах народного духа, и не панегирик мудрости народной. Здесь лишь несколько горстей, зачерпнутых наугад из потока анонимных наблюдений, — набор миниатюрных зеркалец, отражающих блики прекрасного и тени суждений о нем.

Заглянем в некоторые из них, отнюдь не претендуя на всеохватность (каждый может проделать то же самое, взяв уже иные пословицы других народов мира). И что же бросается в глаза при первом, конечно же, поверхностном, но еще свежем взгляде?

Никаких четко очерченных, систематизированных критериев красоты пока нет. Но есть многое-многое иное; и прежде всего — это ощущение таинственной силы и величайшей значимости прекрасного в нашей жизни. «Видеть прекрасное — это кусочек рая», — гласит туркменская пословица.

Не кощунственно ли преходящую красоту, доступную глазам смертных, сопоставлять с нетленными прелестями рая? Но говорим же мы о Божественной красе. Так, может быть, и в самом деле в таинствах Прекрасного есть нечто от тайны Божества?

Так или иначе, но уже персидская пословица вздыхает: «Немного красоты лучше, чем много богатства». Обратите внимание: любомудры всех времен и континентов могут сколько угодно спорить о соотношении красоты и богатства, какой-нибудь Гиппий может доказывать, что прекрасное — это золото, а персидский дехканин ли, купец ли (или все-таки — дочь купца?) безо всяких мудрствований видит, что красота — это красота, а богатство — увы, лишь богатство. Хотя само по себе последнее обладает величайшей, порою страшной властью. «Силой денег земля вертится», — говорят в Бенгалии. А японская пословица печально констатирует: «Блеск золота ярче сияния Будды». Вот ведь что получается: золото настолько всемогуще, что может затмить даже святость, но само по себе оно еще не красота.

И все же… все же, кто не знает, что дорогие наряды, белила и прочее, стоящее немалых денег, способно сделать многих вроде бы невзрачных людей весьма привлекательными. Когда же речь заходит о сливках иных обществ, то собственно наряды должны дополняться шлейфом из преданных слуг. Недаром одна дама, оставившая изумительные по тонкому и честному психологизму записки о жизни японского двора XI века, заметила, что в ее глазах «самые обворожительные красавцы ничего не стоят… если за ними не следует свита».

Что же касается собственно одежды, то, по азербайджанской пословице: «Если красота — десять, то девять из десяти — одежда». Ей вторит пословица кочевых тюркских народов: «Дерево красно листвой — человек одеждой». А старая отечественная песня с тоскливой безнадежностью роняет капающие, словно слезы, слова: «Хороша я хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это…»

Правда, сквозь дружные гимны одежде и всему, что ее дополняет, проскальзывают и нередкие скептические нотки: «Красив лишь потому, что на нем золото да румяна» (вьетнамская пословица). Иначе говоря, красота такого рода может быть столь же внешней по отношению к человеку, как кожура по отношению к плоду.

И уж совсем прелестное наблюдение: «Оберни парчой столб, да посмотри подольше, в конце концов он покажется красивым» (вьетнамская пословица).

Но и наряды не всесильны там, где Бог не приложил свою руку: «Осла как ни наряжай, все равно ослом останется», ехидничает ассирийская пословица. Впрочем, тут мы уже выходим за границы прекрасного. Здесь, как это нередко бывает в пословицах, настойчиво дает о себе знать иной, двойной и тройной смысл. Вспомните державинское: «Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами. Где нужно действовать умом, он только хлопает ушами». О том же говорит и Бернс: «При всем при том, при всем при том, хоть весь он в позументах, бревно останется бревном и при звездах и лентах».

Но вернемся к самой красоте. Какие уж тут могут быть критерии, ежели свое всегда милее: «Еж красивей себя твари не знает» (даргинская пословица). Впрочем, мы уже говорили вначале, что «на вкус и на цвет товарищей нет»[2]. Поэтому-то малояльская пословица замечает: «Для одних красота в волосах, для других — в лысине»…

Но как бы мы ни хорохорились, как бы ни прикрывались щитом рассуждений о разнице вкусов, где-то подспудно всегда таится ощущение того, что все познается в сравнении. Конечно, на безрыбье и рак — рыба, а на безлюдье и первый встречный кавалер — красавец. Не зря одна естествоиспытательница, долгое время изучавшая обезьян в естественных условиях, пишет, что, сдружившись в Африке со своим будущим мужем, она отправилась вместе с ним в «большой мир», чтобы проверить истинность чувств. Ведь могло случиться и так, что привлекательными друг для друга они казались просто потому, что проживали среди обезьян. А как гласит амхарская пословица: «Среди обезьян красавиц не ищут». Поэтому-то японская пословица и предостерегает: «Не говори слово «красота» — пока не увидел Никко» (старинный город в Японии, славящийся красотой окрестностей и буддийских храмов).

Вполне понятно, что не для всякого сравнение будет выгодным. Сколько мы знаем легенд и сказочных историй о завистливых красавицах, которые на вопрос: «Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» — ждут единственного ответа: «Ты, только ты». Но стоит появиться сопернице, либо просто некой прелестнице, как былая «королева красоты» готова сжить ее со свету.

И так случалось не только в сказках. Древнеримский писатель Светоний пишет, что славившийся своим сумасбродством император Калигула пригласил египетского Птолемея в Рим, где и принял «с большим почетом, а умертвил только потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе взгляды блеском своего пурпурного плаща. Встречая людей красивых и кудрявых, он брил им затылок, чтобы их обезобразить. А некого Эдия Прокула, за огромный рост и пригожий вид прозванного Колоссом Эротом, во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену, стравить с гладиатором, легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем, связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и наконец прирезать».

Основательней об этой, обратной стороне красоты следует говорить особо. Здесь есть немало такого, что требует и увлекательнейших исследований, и нестандартных размышлений. Пока же вновь обратимся к пословицам, которые давно подметили, что красота и счастье далеко не всегда идут рядом: «Красивая не всегда счастливая», (японская), «Не красотой на свете живут, а счастьем» (гагаузская), «Не родись красивой, а родись счастливой» (русская). И уж совсем грустные: «У красавиц несчастливая судьба» (вьетнамская) и «Красивый цветок скорее гибнет от заморозков» (татарская). Последнее поразительно подходит к красавцу-римлянину, погубленному леденящей злобой завистливого императора.

Но вы, наверное, обратили внимание на окончания слов. Упоминая о красоте, пословицы прежде всего говорят о девушках и женщинах. Мужская же красота, если смотреть на нее глазами творцов пословиц и поговорок, заключается не столько в облике мужчины, сколько в его поведении и делах. «Красота джигита в отваге» — утверждает татарская пословица (Сравните с турецкой: «Красота виноградника в винограде».)

О женской и девичьей красоте, как о красоте именно внешней, сказано куда больше. Мужчин же, умудренных жизненным опытом, создатели пословиц касаются лишь попутно.

На что же обращали внимание безвестные авторы пословиц? Естественно на то, что, по их мнению, делает женщину красивой. Персидская пословица убеждает, что «Дом красят вода и метла, а девушку — глаза и брови». Правда, судя по нынешним секс-эталонам в качестве атрибутов женской красоты наш век предлагает нечто иное. Да и многие картины известных мастеров прошлого сосредоточивались не только на глазах. Но не будем спорить с пословицей. Возможно, даже во второй половине XX века она не так уж и архаична. Не зря же до сих пор известно столько песен «про зеленые глаза и про разноцветные» и про многие, многие иные. Да и у нас, когда хотят сказать, что награда или нечто иное получены заслуженно, роняют: не за красивые же глаза дано то-то и то-то.

И все-таки в пословицах мы видим, как народ пытался ухватить тонкую связь между внутренним и внешним: «Красота лица — в красоте характера» — говорит арабская пословица. Может быть, и о глазах-то столько песен сложено потому, что они — «зеркало души», как, например, знаменитые «очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные»?

А ведь бывает и так, что «видом богиня, а сердцем — ведьма» (японская). Совсем, как в переложенной Хамидом Алимжаном истории ханской дочери Паризад, о которой народ поговаривал:

Но вот дальше народные наблюдения подчас готовы вступить друг с другом в отчаянный спор, а то и потасовку. Совсем как в сказочке Джанни Родари «Старые пословицы». Если насчет соотношения ума и красоты еще можно с грехом пополам найти «консенсус», то, когда речь заходит об уместности украшений, то тут мнения подчас полярны. Китайская пословица утверждает: «Красивые цветы стыдятся, когда их втыкают в волосы пожилым женщинам». Таджикская же убеждает в обратном: «Тюльпан идет даже к голове плешивого». Не успеешь разобраться что к чему, а тут, откуда ни возьмись, появляется русская, залихвастская: «Подлецу все к лицу».

Однако постепенно все выпуклее проступает мысль о том, что то, что украшает одного, может не подойти другому. Эту простую мысль хорошо иллюстрирует китайская сказка-притча о Си Ши, считавшейся самой красивой девушкой в округе. «Однажды у нее сильно разболелся зуб, а лекаря поблизости не было… От боли Си Ши морщилась, стонала, и вид у нее был самый несчастный.

— Бедняжка! — восклицали женщины. — Посмотрите, как она страдает!

Мужчины же говорили:

Страдание придает ее лицу еще большую красоту!

А поблизости жила одна девушка обыкновенной внешности. Но ей очень хотелось быть такой же красивой, как Си Ши. Она услыхала слова мужчин и решила, что страдания придают людям красоту.

С этого дня девушка начала постоянно стонать, закатывать глаза, морщить лоб. И тогда лицо ее становилось столь уродливым, что все соседи отводили глаза в сторону, чтобы только не видеть его…

Значит, правы старые люди: чем сильнее гонишься за красотой, тем дальше от нее оказываешься».

Той же, что одарена природой, и гнаться ни за чем не надо: «Красивая девушка и в старом платье хороша» (чеченская пословица), «Красавице даже мешок угля не помеха» (татарская).

Одна беда: женская краса, хоть и приковывает к себе сердца, но оказывается самой недолговечной из цепей. Она, печалится японская пословица, несмотря на самые пылкие похвалы, «непрочна как кожа и мимолетна, как цветение розы». И кто знает, может быть, порою слабо связана с сутью женщины, с ее душой!

В одной восточной притче, призванной проиллюстрировать зыбкость земных привязанностей, рассказывается о юноше, который страстно добивался любви круглолицей, пышногрудой и «дивнобедрой» прелестницы. Та же сделала вид, что согласна ему уступить, но с одним условием: влюбленный, чтобы проверить свои чувства, должен провести три года вдали от нее. Стоило ему уехать, как девушка стала регулярно принимать слабительное и рвотное, собирая результаты своего «эксперимента» в двух больших чанах, помещенных в специальную комнату. (Простите за неизящность образа, но я передаю историю так, как она рассказывается. — Ю. Б.)

Прошло три года. Юноша вернулся, гордый тем, что достойно выдержал испытание, и остолбенел на пороге. Дверь ему открыла худенькая, даже костлявая женщина, безо всяких намеков на те округлости, которые он ласкал в своем воображении все эти годы.

— Ты ли это? — воскликнул молодой человек.

— Я.

— Но что с тобою стало? Где твоя былая красота?

— Пойдем, покажу.

И девушка отвела его в комнату с двумя чанами, указав, во что превратились ее некогда пышные формы: «Вот что любил ты на самом деле, думая, что любишь меня».

В притче ощущается дыхание крайнего религиозного неприятия бренной телесности, как чего-то грязного и недостойного. Но есть в ней, как нередко в восточных сказках и историях, простая констатация непрочности, неустойчивости телесной красоты. Констатация, за которой кроются тысячи и тысячи человеческих и прежде всего женских и девичьих драм. Так, сколько у нас в еще более спокойные времена, чем нынешнее, говорилось о женской верности и чести, сколько слагалось песен о женщинах, умевших ждать, «как никто другой». Однако в самом ожидании всегда таится один изъян: черты лица и гибкость стана ожидающей неумолимо преображает Время, а это грозит охлаждением чувств того, о ком она столько думала долгими ночами, и, как следствие — возможным одиночеством, теперь уже на всю жизнь. «Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет», — писал А. Вознесенский.

Правда, при определенных обстоятельствах, можно обмануть и время, и мужчину. «Любая женщина, — лукаво замечает японская пословица, — кажется красивой в темноте, издалека или под бумажным зонтиком». Но каждой ясно, что такой обман недолог — до первого луча света. У нас близкая по духу мысль выражена куда прозаичнее: «Ночью все кошки серы».

Так есть ли нечто, что долговечнее нежной кожи, мягкие барханы которой так легко избороздить арыками морщин? Есть. И это нечто — ум. «Красавица радует глаза, умница — душу». Впрочем, даже «красавице ум не помеха», говорит татарская пословица.

Но тут встает простой, на первый взгляд, вопрос: какую женщину мы считаем умной? Арабская пословица недвусмысленно отвечает: «Ум женщины в ее красоте, красота мужчины — в его уме». Словно далекое эхо этой пословицы звучит вроде бы ненароком оброненная мысль тончайшего психолога, французского писателя Андре Моруа: «Неверно, будто мы любим женщину за то, что она говорит. Мы любим то, что она говорит, потому что любим ее».

Думается, что нередко подобное можно отнести и к мужчинам, чей ум, согласно арабской пословице, столь значим, что может заменить или воплотить в себе мужскую красоту. Опережая небольшую главку «Красота и сексапильность», хотелось бы заметить, что и женщины куда более чувствительны к внешнему виду мужчин, чем можно подумать, судя по иным опросам. Просто, на мой взгляд, мужчины зачастую честнее (или, мягче выражаясь, откровеннее). Женщины же, порою отмечая, что они более всего ценят в мужчине ум, на самом деле, того не сознавая, ценят не столько ум, сколько умную внешность. Поэтому-то они так часто попадаются на удочки разномастных краснобаев, а с другой стороны, мы знаем немало умных и даже талантливых мужчин, не пользовавшихся, как, например, Лермонтов, особой благосклонностью женщин. При желании можно пытаться раскапывать какие угодно детали его биографии, но, думается, такие стихи, какие писал он, мужчины, избалованные женским вниманием, не пишут.

Правда, не стоит все сводить только к внешности поэта или кого бы то ни было еще. Тем более что мы потихоньку соскользнули на тему любви и взаимных (либо, увы, безответных) симпатий. На этот счет пословицы сыплются как из рога изобилия; и многие из них похожи друг на друга словно родные сестры: «Красивая ли любима или любимая красива?» — с подвохом вопрошает лакская пословица. На что звучит целый хор недвусмысленных ответов: «Не та красавица, которая красивая, а та, которую любишь» (казахская), «Красива не красивая, а та, которую полюбишь» (каракалпакская, киргизская), «Кто мил, тот и красив» (турецкая). Татарская же прибавляет, что «любовь красоты не требует». В свою очередь расхожая русская берет и того круче: «Любовь зла, полюбишь и козла». Чуть совсем не забыл, что любовь — это отнюдь не только любование, а нечто большее. Да хорошо, что об этом напомнила совершенно прелестная тайская пословица: «Одна лишь красивая внешность не содержит аромата поцелуя». Так что надменным красавицам и дамам чересчур строгих правил стоит призадуматься. Хотя… много ли сегодня таких?

И вообще, так ли уж ценна красота для обыденной жизни? Много ли проку от нее в семье, либо еще где-то, за исключением конкурсов красавиц? По словам татарской пословицы «Расписное яичко бывает только на сабантуе». Другая же татарская пословица выражается на этот счет еще прямее: «Красота нужна только на свадьбе, ум на каждый день».

Следом за ними сомкнутым строем идут пословицы самых разных народов: «Красоту в миску не положишь» (татарская), «Красотой чая не вскипятишь и к косе коня не привяжешь» (тувинская), «С красотой в лес по дрова не ходят» (даргинская).

Есть и такие, образный ряд которых непривычен для русской речи, но мысль понятна. Например: «На красивом лице хлеба не заколосятся» (даргинская), привычнее звучит совершенно однотипная русская: «С лица воду не пить». Иначе говоря, как бы ни расхваливали красоту, а без нее можно и перебиться. И уж совсем резко, но в унисон звучат туркменская и японская пословицы: «Нет роз без шипов» и «Лепешки лучше цветов».

Заметили? Начав с восхищения красотой, уподобляемой нетленным ценностям рая, мы опустились до обыденного: сытый кусок лучше благоуханного цветка. Божественная красота спасовала перед заурядным пониманием пользы.

Но… Наш путь только начинается. А там, где действительно ищут, а не имитируют поиски, ухабы парадоксов и расселины нерешенных вопросов — дело естественное. Так что последуем дальше, теперь уже за изгибами мысли тех, чьи имена нам хорошо известны.

ГДЕ ЖЕ ОН, КРИТЕРИЙ ПРЕКРАСНОГО, или КОЛЬЦА КРАСОТЫ

Размышляя о красоте[3], Маленький Принц французского писателя Экзюпери изумляется: «Когда говоришь взрослым: «Я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби», — они никак не могут представить себе этот дом. Им надо сказать: «Я видел дом за сто тысяч франков», — и тогда они восклицают: «Какая красота!»

Эти недоуменные слова ребенка, еще не научившегося смотреть на мир сквозь очки долларов, франков, фунтов стерлингов, невольно заставляют вспомнить анекдоты о «новых русских», наглядно демонстрирующие, как далеко ушла цивилизация со времен Гиппия Большего, наивно полагающего, что самое прекрасное — золото. Ведь, будучи символом и мерилом богатства, золото могло превратиться в руках скульптора и искусного мастера в лицо богини, восхитительную оправу драгоценного камня или прелестную вещицу — то есть радовать своим блеском даже глаза индейцев, не знавших его рыночной цены. А купюры? Они, конечно, тоже радуют. Но не столько глаз, сколько душу. Для их счастливого обладателя совершенно неважно, какое изображение президента Вашингтона эстетичнее, — то, что в центре или то, что сдвинуто в сторону, — была б купюра подлинной.

Правда, и бумажные деньги можно использовать для декора или коллажа. Но здесь их значимость скорее чисто символическая, нежели эстетическая. Как бы то ни было, а когда мы берем в руки купюры, нас волнуют не изображенные на них красоты, а их реальная покупательная способность.

Но думаю, что даже сегодня самый крутой поклонник «красивой жизни» где-то в глубине души все-таки чувствует: красота и цена, красота и стоимость — не одно и то же. Красоту можно купить за деньги. Деньги могут способствовать сотворению прекрасного человеческими руками. Но одними только деньгами создать красоту нельзя.

Так в чем же тайна красоты?

В глазах влюбленного или на щеках возлюбленной? В чем-то неуловимом словами и неисчисляемом или в вековых загадках чисел, возвеличенных еще Пифагором? Можно ли, а если можно, то насколько, согласиться с американской косметической фирмой, провозгласившей: «Красота, как межконтинентальная ракета, должна быть точно рассчитана!»?

Не берусь утверждать, что именно в моих руках находится Золотой Ключик, способный отворить замаскированную дверь Царства Прекрасного. Эти, как и иные поставленные здесь вопросы, для меня отнюдь не риторические, а такие, которые ждут ответов и, возможно, не всегда однозначных. Причем ответов профессионалов — и не только (а подчас и не столько) философов, а математиков, биологов, психологов, косметологов, модельеров, мастеров сцены и кудесников массовых зрелищ — шоу, затягивающих, словно воронка, тысячи людей в свой особый мир.

Но человек, претендующий на то, что он имеет какое-то отношение к философии, — не аптекарь, потрясающий папкой с рецептами, а скорее тот, кто, подобно поэту, стремится нащупать и точно поставить вопросы. Давайте и мы, уважаемый читатель, попробуем стать немножечко философами и очертить пунктиром те слагаемые красоты, детальный анализ которых в силах дать только профессионалы, занятые в четко определенных сферах деятельности. И еще давайте постараемся, как и в разговоре о Судьбе, уйти от привычных «или — или», от бесконечных споров о том, где же все-таки упрятан Самый Главный Секрет Красоты — внутри человека или во внешнем мире?

Не будем с вами устраивать и очередной смотр известных Имен и изреченных ими Истин. От имен, конечно, никуда не уйдешь. Однако здесь они нас интересуют не как Вечные Авторитеты, а как прожектора, либо даже свечи, позволяющие объемнее высветить различные, быть может, бесконечно разнообразные, грани Единой Проблемы Прекрасного.

Итак, с чего же, уже известного, начнем наш общий поиск слагаемых и критериев красоты — тех колец, подобных древесным кольцам, которые, наслаиваясь друг на друга, образуют Единый Ствол? С самого банального. С того, о чем говорили еще древние греки: «Прекрасное — это приятное для зрения и слуха, будь то прекрасное тело, красивая одежда или чарующая музыка». По словам Н. Г. Чернышевского, «ощущение, производимое в человеке прекрасным, — светлая радость, похожая на то, какою наполняет нас присутствие любимого существа. Мы бескорыстно любим прекрасное, мы любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам человека. Из этого следует, что в прекрасном есть что-то дорогое нашему сердцу».

Л. Н. Толстой в раздумьях о том, «что такое искусство», на свой лад уточняет эту мысль: «Мы, — пишет он, — признаем красотою то, что нам нравится, не вызывая у нас вожделения». О вожделении, естественно, можно спорить. В тех же пословицах и народных песнях, красота — мостик к любви и, наоборот, любовь — богиня, делающая прекрасным любимое лицо. При этом, само собой разумеется, что такая любовь может включать стремление к слиянию с тем, кого любишь.

Каковы бы ни были оттенки в понимании любви, рассуждения о красоте, как о чем-то приятном, доставляющем удовольствие, вполне понятны. Но вот тут-то и возникает очередной детский вопрос: «А что и почему бывает приятным?». И следом за ним еще один: «Как в этом приятном сочетается то, что внутри нас и других людей, и то, что вне нашего сознания и наших эмоций?» А быть может, и еще нечто такое, что здесь пока не определено словами?..

«Да что тут мудрствовать лукаво!» — восклицают одни. «Красота существует не сама по себе, не есть самостоятельное явление, а результат нашего сознательного суждения. Дерево само по себе ни красиво, ни безобразно: оно высоко или низко, голо или покрыто листвой, прямо или красиво, но все эти свойства не делают его ни красивым, ни некрасивым. Красивым дерево становится только в нашем представлении».

По-своему довольно резонно, особенно, если учесть, что прекрасное вызывает ощущения, похожие на те, которые рождает близость милого. Любовь же, как говорят наперебой пословицы самых разных народов мира, творит прекрасное в сердце любящего. Однако вопрос «Почему нечто нам приятно?» — остается.

Но тут неожиданно нам на помощь приходит независимый и отчаянно смелый мыслитель XVII века Б. Спиноза: «Ощущение прекрасного — результат несовершенства наших органов чувств». Как же так? Опять какой-нибудь философский подвох? Да ничего подобного! Все очень просто и, главное, так узнаваемо в обыденной жизни. «Красота, — рассуждает он, — есть не столько качество того объекта, который нами рассматривается, сколько эффект, имеющий место в том, кто рассматривает. Если бы наши глаза видели дальше или ближе, или если бы наша (психофизическая) конституция была иная, то, что теперь кажется нам красивым, показалось бы безобразным, а то, что теперь кажется безобразным, показалось бы красивым. Красивейшая рука, рассматриваемая в микроскоп, показалась бы ужасною. Многое из того, что издали кажется нам красивым, оказывается безобразным, когда мы рассматриваем это на близком расстоянии. Так что вещи, рассматриваемые сами по себе, не являются ни красивыми, ни безобразными».

Последнее не бесспорно. Но как тут не вспомнить еще раз уже упомянутую японскую пословицу о том, что любая женщина кажется красивой в темноте, под зонтиком и т. д., то есть, когда наше зрение притуплено.

Поскольку в России бумажные зонтики, в отличие от сникерсов, памперсов и прочая, пока не прижились, постольку и средства для притупления зрения традиционно используются несколько иные, что нашло отражение в своеобразном афоризме: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки».

Впрочем, зрительные иллюзии могут рождаться и без этого. Не зря же у нас есть выражение: «Смотреть на мир сквозь черные (или розовые) очки…» Любопытнейший пример того, какие фокусы могут проделать с симпатичными молодыми людьми дефекты зрения, мы встречаем в иронично-гротескном рассказе Эдгара По, повествующем, как один юноша, стеснявшийся носить очки, как-то раз в театре был поражен прелестями некой дамы: «Проживи я хоть тысячу лет, — восклицал герой рассказа, — мне не позабыть охватившего меня глубокого волнения. То была прекраснейшая из всех женщин, до сих пор виденных мною. Лицо ее было обращено к сцене, так что в первые несколько минут оставалось не видным, но фигура была божественной… Голова, видная мне только с затылка, могла соперничать с головой Психеи». Прелестнейшей выглядела рука, да и все прочее поражало воображение.

Плененный несказанной красотой новой Афродиты, молодой человек сделал все для того, чтобы сблизиться с нею. Но, о ужас! Когда в его руках оказался самый обычный лорнет, он увидел не грандиозную красавицу, а… покрытую румянами старуху. И это было немудрено. Ведь его пассии стукнуло 82 года! Перед нами замечательная, хотя и шутливая, иллюстрация высказываний Спинозы.

Что ж, согласимся с тем, что органы чувств могут нас подвести. Но при этом все равно не уйдем от вопроса о том, а что же, пусть иллюзорно, казалось нашему герою прекрасным? Что притягивает взоры, доставляет наслаждение самим своим видом, а то и заставляет учащенно биться сердце?

Обратимся снова к Чернышевскому. Этот, не слишком чтимый ныне, революционный демократ писал о своем видении прекрасного с такой прозрачной простотой, что трудно отказать себе в удовольствии процитировать его с максимальной полнотой. «То, что человеку кажется прекрасным, — размышлял Н. Г. Чернышевский, — должно быть чрезвычайно общим — ведь прекрасными нам кажутся существа и предметы, зачастую совершенно не похожие друг на друга». Так что же объединяет все то, что доставляет нам удовольствие, что нам мило?

«Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на свете, — жизнь; ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется, что определение «прекрасное есть жизнь; прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни» — кажется, что это определение удовлетворительно объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного».

Скажем, крепкое сложение девушки и румянец на щеках — непременное условие красоты, по понятиям селянина. Светская же «полувоздушная красавица», равно как и рыхлая толстушка, мало пригодные для крестьянских работ, будут выглядеть в его глазах невзрачными.

Да и к изящным, миниатюрным ручкам и ножкам у селян свое отношение, далекое от идеалов, навеваемых нам сказками. Так, мы с детства помним, что трудолюбивая Золушка стала женой принца потому, что только ей пришелся впору крохотный башмачок. (Кстати, известно, что в Древнем Китае существовал обычай бинтовать девочкам ноги, чтобы тем самым воспрепятствовать их росту. Подвижность женщины резко ограничивалась, но зато требования обычая и своеобразного понимания «законов красоты» были соблюдены.)

Для русской же крестьянки, да и не только русской, прелестные ступни Золушки были бы неудобством. «…У сельской красавицы, — подмечал Чернышевский, — не может быть маленьких ручек и ножек, потому что она много работает; об этих принадлежностях красоты и не упоминается в народных песнях. Одним словом, в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил и жизни в довольстве при постоянной, но не чрезмерной работе». Маленькие же руки и ноги, по Чернышевскому, формируются от поколения к поколению у «высших классов общества», не обремененных физическим трудом. Поэтому они являются свидетельством принадлежности-^ таким классам и, следовательно, признаком красоты в светских кругах. Точно так же именно там могут родиться и подобные строчки:

«Но, — добавляет Чернышевский, — если увлечение болезненною красотою признак испорченности вкуса, то всякий истинно образованный человек чувствует, что истинная жизнь — жизнь ума и сердца. Она отпечатывается в выражении, лица, всего яснее в глазах — потому выражение лица, о котором так мало говорится в народных песнях, получает огромное значение в понятиях о красоте, господствующих между образованными людьми; и часто бывает, что человек кажется нам прекрасен только потому, что у него прекрасные, выразительные глаза».

Вспомним то, что уже говорилось о глазах в предыдущей главе, и задумаемся: «Так, может быть, полюбить или оценить кого-то «за красивые глаза» не так уж и безрассудно? Ведь они — свидетельство жизненных сил, их подвижности, творческой энергии и многого-многого другого. Тогда как выражение лиц дебилов и умственно ограниченных людей, напротив, отталкивает при самых «правильных» чертах лица».

Подытоживая этот взгляд на одну из мерцающих граней прекрасного, нельзя не признать, что здесь немало тонких наблюдений, отнюдь не сводящихся к наблюдениям одного Н. Г. Чернышевского. Но есть тут и подводные камни. Во-первых, отчего «именно цветы, отличающиеся своей нежностью и скоротечностью существования», дают нам самую сильную идею красоты и изящества? А во-вторых, если красота — то, что свидетельствует о здоровье и жизненных силах, а также обо всем, связанном с представлениями о «счастье и довольстве человеческой жизни», то почему порою и в болезни человек может казаться прекрасным? Как, к примеру, юная обладательница «прекрасных волос, падающих до земли ровной, густой волной. Девушка пухленькая, миловидная, необычайно белое личико радует взгляд». Но у нее (как и у красавицы из китайской сказки-притчи) «отчаянно болят зубы: пряди волос, в беспорядке сбегающие со лба, спутались и намокли от слез. А девушка, не замечая этого, прижимает руку к своей покрасневшей щеке. До чего же она хороша!»

Стало уже литературным штампом выражение: «Его (или ее) лицо исказилось от боли…» Но искажение от боли, по сути, такая же деформация. Откуда же при этом ощущение красоты? Не буду навязывать определенного мнения. Попробуйте поискать ответ сами.

Еще поразительней иное… Перелистаем «Войну и мир» Л. Н. Толстого. Задержимся на описании сражения при Аустерлице. Наполеон обходит поле сражения, и его взгляд останавливается на Андрее Болконском, лежащем «навзничь с брошенным подле него древком знамени». (Знамя уже взято как трофей.)

«Вот прекрасная смерть», — произносит император, думая, что князь погиб.

Если «прекрасное — это жизнь», то как же смерть может быть прекрасной?

Мы могли бы попытаться объяснить фразу Наполеона качествами и жизненными ценностями полководца — для него смерть бойца, выполнившего свой долг, прекрасна.

Я смутно ощущаю, что есть и иная сторона «прекрасной смерти». Сугубо эстетическая, чувственная. Недаром именно она столько раз воспевалась в песнях самых разных эпох и народов. В их числе и «Орленок», и «пулей вражеской сраженный» юный барабанщик, и «порубанный саблей», умирающий в степных травах, восемнадцатилетний красный кавалерист. Иначе говоря, здесь целая традиция, целая эстетика, не умещающаяся ни в каких идеологических рамках, эстетика гибели в движении, в борьбе…

Но «прекрасная смерть» не ограничивается этим. Здесь же — и выстрел в собственную голову гетевского молодого Вертера, и герои Куприна, и многие-многие другие персонажи литературных произведений, не исключая Ромео и Джульетты.

И только ли литературных? Разве нет и в реальных самоубийствах мрачной, но приковывающей к себе, картины «красивой смерти»? Красивой, по крайней мере, в глазах самоубийц, в прямом, а не переносном смысле?

Есть сведения, что, к примеру, женщины, кончая счеты с жизнью, зачастую используют иные средства, нежели мужчины (чаще идет в ход яд, а не петля), потому что и, собираясь умирать, сознательно или полуинстинктивно, больше ориентируются на то, как они будут выглядеть в случае гибели.

Но как совместить это с жизнью как критерием человеческого ощущения красоты? Или, может быть, за «прекрасной смертью» в неузнаваемо преображенной форме кроется жизнь? Падает ли всадник к ногам «вороного коня», замирая навеки среди ковылей, ложатся ли триста спартанцев под тучей персидских стрел, способных покрыть собой солнце, — всюду перед нами пьяняще-огненная смесь движущихся, мощных чисто физически жизненных сил, азарта, борьбы и взлета Духа, смертью попирающего смерть и, тем самым, поднимающегося к порогу Бессмертия (истинного или кажущегося или в чем-то истинного, а в чем-то кажущегося — это уж совсем другой вопрос).

Но и за более «обыденными» самоубийствами молодых и полных сил людей, где нет ни эшафотов, ни полей сражений, не кроется ли, помимо всего прочего, как это ни парадоксально, и тяга к жизни? Та тяга, когда пуля ли, яд ли, останавливают мгновение, унося тела из-под прицела самого неумолимого киллера — Времени?[4]

Я хорошо сознаю болезненность затронутой темы. Признаю значимость всех тех нынешних социальных проблем, которые стоят за ней. Понимаю, что движение к собственной гибели бывает спонтанным, когда в какой-то миг жизнь просто кажется невыносимой. И все же… все же, раз уж мы думаем о тайнах красоты, то нет ли и здесь одной из нитей, которые ведут, если не к постижению глуби, то к видению еще одной грани этой тайны?

И нет ли чего-то общего в эстетизации акта человеческой гибели или, выражаясь иначе, предвосхищении и «любовании» «красивой смертью» («на миру и смерть красна») с пушкинским, протяжным: «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса…»?

Казалось бы, как же так, каким образом даже «пышное природы увяданье» (т. е. угасание, иссякание жизненных сил) может быть и красивым, и любимым? Почему такое случается? Потому что оно красочно, пышно и достойно кисти великого художника, увидевшего в этом увядании «золотую осень»? Или же потому, что такая «унылая пора» лишь закономерный пролог тех дней, когда «под голубыми небесами, великолепными коврами…» начинают блистать на солнце бескрайние снега? И, значит, осеннее умирание природы лишь ее преображение, переодевание, и потому — символ вечно возрождающейся жизни?

А может быть, может быть… Увядание, угасание, погибание способны казаться прекрасными оттого, что они рождают и оттеняют такие вуально-тонкие движения души, без которых ощущение жизни было бы неполным?

Вчитайтесь в лаконичные строки старинного японского стихотворения:

Возможно, изумительная красота этих строк — в живости очерченных чувств. Причем, дело тут не в искусстве как таковом, не в способности художника или поэта выражать свои чувства (было бы что выражать!), а именно в живости переживаний, питаемых видом руин старых замков, осыпающейся с деревьев листвы или порывами пронзительного осеннего ветра. Ведь и такой ветер, и такие картины — знаки бесконечно разнообразного человеческого бытия.

Но не проступает ли сквозь все это многообразие и карнавальную круговерть цветов и хрупких форм нечто отличное от периодически спадающих масок-листьев, смутно улавливаемое, но грандиозное и единое, как Божество? И не является ли в таком случае само опадение-ниспадение обнажением чего-то неприкрыто истинного?

Не таят ли в себе это Нечто, не очерчивают ли его контуры числа, ритмы, пропорции и соотношения, отражающие, воплощающие в себе то устойчивое и, быть может, даже божественно-вечное, что пронизывает наш изменчиво многоликий мир?

Тысячи лет, начиная с полулегендарного Пифагора и мыслителей его школы, люди задумывались над этим. Тысячи лет искали рассчитываемые, четко прочерчиваемые слагаемые красоты; и мало-помалу начинала складываться еще очень далекая от своего завершения, но захватывающе величественная панорама Таинственно Вселенского и Всеземного Единства основ Прекрасного.

Уже в далеком прошлом появилось убеждение, что в совершенном объекте одна его часть должна относиться к другой точно так же, как целое относится к большей его части. Например, именно на такие части «делит талия тело гармонично сложенного» взрослого человека. Это соотношение, которое знали и использовали еще античные скульпторы, было названо «золотой пропорцией». Существует мнение, что термин создан Клавдием Птолемеем, известным знатоком астрономии и астрологии, уверенным в том, что именно такая пропорция характерна для человека «правильного телосложения». Первый же трактат, посвященный «золотой пропорции», написал в 1509 г. Лука Пачали, назвавший ее Божественной.

Правда, фактически пропорции мужских и женских тел отклоняются в разные стороны от этого эталона. Интересно, что, касаясь этого увлекательного вопроса, английский ученый Эдинбург еще в середине прошлого столетия «построил канон пропорций человеческого тела на основе музыкального аккорда… идеальное с точки зрения этого канона мужское тело, оказалось, по его мнению, соответствующим мажорному аккорду, а женское — минорному». «Несомненно, — добавляет отечественный автор Н. Васютинский, — что пропорции мужских и женских тел не только различаются, но образуют как бы два самостоятельных ряда гармонических отношений. Их закономерности еще предстоит открыть». Собственно же, «золотая пропорция», по его данным, хорошо прослеживается, например, при измерениях лиц, особенно «классических», и пальцев человека.

«Золотая пропорция», — пишет Н. Васютинский, — занимает ведущее место в художественных канонах Леонардо да Винчи и Дюрера. В соответствии с этими канонами, «золотая пропорция» отвечает не только делению тела на две неравные части линией талии. Высота лица (до корней волос) относится к вертикальному расстоянию между дугами бровей и нижней частью подбородка, как расстояние между нижней частью носа и нижней частью подбородка относится к расстоянию между углами губ и нижней частью подбородка, это отношение равно «золотой пропорции».

Пальцы человека состоят из трех фаланг: основных, средних и ногтевых. Длина основных фаланг всех пальцев, кроме большого, равна сумме длин двух остальных фаланг, а длины всех фаланг каждого пальца соотносятся друг к другу по правилу «золотой пропорции». Это особенно четко проявляется при замере костей пальцев. Длина пястных костей, являющихся основой кисти, очень близка к длине суммы двух костей фаланг — основной и средней. Как видим, в строении кости соблюдается принцип «золотой пропорции».

Оценивать детально приведенные здесь данные и суждения — дело анатомов и художников-профессионалов. Но они, как и вся книга Н. Васютинского в целом, показательны тем, что наглядно демонстрируют высвеченный светом современной мысли целый пласт проблем, связанных с «числовой» основой красоты.

Причем одним только человеческим телом подобные наблюдения не ограничиваются. Можно было бы привести и массу других примеров поразительного господства «хладных чисел», форм и ритмов в живой и неживой природе: от панциря черепахи и домика улитки до вихревого кружения в танце и спиралевидности галактик. Проблема проверки «гармонии алгеброй» особенно интриговала ученых и художников эпохи Возрождения, стремившихся вывести своего рода формулу красоты и отчеканить в словах раз и навсегда установленные критерии этого чуда нашей жизни. О результатах их поисков спорят до сих пор. Но, оказывается, что и человеческое чутье, творческая интуиция могут, в свою очередь, предвосхитить уроки алгебры.

Кто не слышал о Парфеноне, ставшем символом гармоничной, соразмерной с человеком, красоты архитектурного шедевра? Казалось бы, все о нем давно уже известно. Но наш соотечественник архитектор С. В. Васильев сравнительно недавно установил, что каждая его колонна представляет собой идеально равнопрочный стержень, формулу которого открыли лишь в XVIII в. с помощью дифференциального исчисления, неизвестного античности.

Летчик-испытатель М. Галай как-то заметил, что тот самолет, который выглядит эстетически особенно привлекательным, оказывается и наиболее надежным в полете.

Так значит, красота — это как можно более полное воплощение жизнеспособности в живой природе и наиболее целесообразное в творениях рук человеческих? Если это так, то где-то за авансценой осязаемого мира огромной горной тенью, напоминающей Гималаи, вырисовываются отроги цифр, геометрических форм и пропорций, осеняющих собою все мирозданье? Именно здесь, возможно, спрятаны ключи к дверям, распахнув которые, можно соприкоснуться с самыми удивительными тайнами красоты.

Тут еще немало неясного. Ведь всю историю человеческого познания (не говоря уже об истории точных наук) можно уподобить вспышке спички, зажженной рукой Природы (Бога) над Океаном Вечности. Мы еще слишком немного знаем о Вселенной, чтобы судить о ее законах с категоричностью дипломированного судьи. Но сама постановка проблемы плодотворна, поиски на этом пути необычайно увлекательны. И возможно, им будет посвящено еще множество специальных работ, часть из которых увидит свет и в данной серии. Да и то, что уже опубликовано, завораживает. Но здесь право на поиски остается за самим читателем. Мы же последуем дальше.

Перед нами очередной, так и не решенный пока вопрос: «Какова обратная, «внутренняя» сторона нашего ощущения красоты, наших представлений о ней? И как «внешнее» отражается во «внутреннем»?»

Спиноза, как бы предвосхищая и загодя дополняя Чернышевского, когда-то заметил: «…если движение, воспринимаемое нервами от предметов, представляемых посредством глаз, способствует здоровью, то предметы, служащие причиной этого движения, называются красивыми, в противном случае они называются безобразными».

Обратите внимание на психофизиологические моменты в суждении Спинозы. Здесь прекрасным видится не просто то, что само «дышит здоровьем», как у Чернышевского, а то, созерцание чего способствует здоровью созерцающего. Именно это, по Спинозе, уже в чисто субъективном, внутреннем отношении и может восприниматься как приятное для зрения и слуха. Иначе говоря, красивое — это и полезное по своей сути, несущее, выражаясь современным языком, «заряд положительных эмоций и жизненной энергии». Так известно, что уже в нашем столетии, далеко отстоящем от эпохи Спинозы, ряд специалистов полагает, что красивая музыка, приятные картины и т. д. оказывают благотворное воздействие на развитие плода у беременных.

Касаясь же родившихся детей, Л. Е. Оболенский в своих лекциях «Научные основы красоты», прочитанных в Париже еще в 1902 г., говорил, что врачи рекомендуют матерям брать красивых кормилиц, считая, что у них ребенок и веселее будет, и расти станет лучше.

Но с другой стороны, если последовать этой логике, то невольно мурашки побегут по коже… Задумайтесь только, какое воздействие на судьбы миллионов еще неродившихся (не говорю уже о рожденных) способен оказать обыкновенный телеэкран, с которого ежедневно брызжет кровь? Можно ли беременным, не опасаясь за здоровье своих будущих детей, застывать перед экраном, смакующим боль и уродства? Причем не с абстрактно-морализаторской, а с сугубо практической, психофизиологической точки зрения, если можно так сказать.

Очень хотелось бы на этот счет услышать обстоятельный, насыщенный убеждающими данными, разговор медиков и представителей смежных профессий. Думается, что было бы неплохо, если бы он развернулся на страницах «Знака вопроса», с самых первых месяцев своего существования приковывающего внимание читателя к вещам подлинно проблемным…

Но если мы попробуем двинуться еще дальше, раскручивая спираль того, что людям видится красивым и, соответственно, того, что им приятно, вынуждены будем вспомнить и то, о чем уже, хотя и вскользь, но говорилось: привлекательным может казаться привычное, а безобразным — наоборот.

Более того, специалисты-естествоиспытатели и антропологи подметили не только «любование» привычным, но и утрирование его. По словам Гумбольдта, «человек восхищается теми особенностями, которыми наделила его природа, и часто старается преувеличить их.

Вспомните сами модные одеяния иных столетий! Например, громоздкие юбки представительниц высшего света. Они подчеркнуто преувеличивали размеры той части женского тела, которая призвана свидетельствовать о детородных способностях женщин, и при этом разжигать мужские сердца. Интересно, что у готтентотов, чьи дамы не могли похвастаться столь пышными туалетами, в женщинах ценились непосредственно сами «седалища», причем такие, что их обладательницы, при достижении максимума своих красот, бывало не могли из-за своей массивности обычным способом, без наклона, подняться с места».

Женская полнота оказалась в цене и на Востоке. Особенно… среди простого люда. Сообщают, например, что в Турции (прежде всего, в провинции) «до самого последнего времени красоту невесты оценивали по ее весу — чем она была тяжелее, тем дороже был калым за нее».

Подобные же формы женского тела, судя по статуэткам первобытных мадонн, были в цене и в самые отдаленные от нас времена. Но здесь эстетическое соседствовало и даже сплеталось с магическим. «Утрированно пышные формы, — пишет Б. А. Фролов, — прослеживаются у целого класса древнейших изображений женщин, вероятно, свидетельствовавших не только о видении прекрасного нашими далекими предками, но и игравших магическую роль, которую в более поздней Индии стали играть изображения лингама и йони, воплощавших мужское и женское половое начало».

Видимо, то же, что о юбках, можно было бы сказать и о каблуках, высота которых в средневековье, даже у мужчин, порою доходила до 20–25 см. В чем-то затрудняя ходьбу, такие каблуки в то же время помогали там, где это требовалось иной раз и бравому знатному сеньору, передвигаться по грязи, увеличивали рост (зачастую малый) и делали, как и делают ныне, ноги более стройными и более «динамичными» на вид, так что и высокие женщины не без основания используют каблуки.

С другой стороны, кавказские бурки подчеркивают и расширяют плечи — символ (и, одновременно, показатель) мужской силы…

Следуя тем же логическим путем, Ч. Дарвин подметил, что людям в личной красоте нравится усиление характерных признаков окружающего их типа. То есть зачастую подчеркивается и утрируется не просто нечто, ценимое в общечеловеческом смысле, как, скажем, бедра женщины и плечи мужчины. Но и специфическое, присущее обитателям данной местности, племени, этноса, сословия и т. д. Так, по наблюдениям Дарвина, поскольку волосы считаются (или, по крайней мере, считались) уродством в племенах маловолосых, постольку их окончательно уничтожают на лице и даже на голове. У некоторых же из древних народов Востока люди, особенно женщины, стремились полностью вывести волосы не только на ногах, но и на всем теле.

У большинства же из известных нам народов, наоборот, — пышные длинные волосы в большой цене. Сколько песен упоминают то про «кучерявый чубчик», то про пленительные косы! В скольких книгах можно встретить восхищение женскими волосами, самые превосходные из которых бывали столь длинны и густы, что, заменяя одежду, могли скрывать наготу их обладательниц. Хорошо известно, что сила библейского Самсона крылась в его волосах, и покинула атлета в тот миг, когда чудодейственные волосы были сострижены со спящего коварной красавицей Далилой.

Таким образом, собственно эстетическое восхищение волосами сливалось с магическими представлениями о них. В средневековой Европе, например, палачи, основываясь на вере в магическую силу колдовских волос, лишали женщин, обвиненных в занятиях колдовством и связях с дьяволом, всех волос и на голове, и на теле, дабы лишить колдуний их «черной силы».

А в свое время в одном североамериканском индейском племени Крау выбрали вождем мужчину с волосами, длина которых достигала 10 футов 7 дюймов.

То же самое порою касалось и цвета кожи. Известно, что когда-то белое лицо английской леди вызвало отвращение у некоторых желтокожих азиатских племен. Как заметили исследователи, у африканских негров даже черти были белыми, а бледность считалась признаком нездоровья.

Но можно ли всерьез и однозначно отвечать на вопрос: в ком больше здоровых жизненных сил — в бородатых и белокожих европейцах или желтокожих жителях Дальнего Востока? Конечно, сопоставление физических и иных параметров и возможностей представителей различных рас и народов проводилось и не раз. Но совершенно очевидно, что «страшные», с определенной точки зрения, негры могут являть собой сгусток энергии и жизненных сил. Многие спортивные состязания, и в частности, последняя олимпиада в Атланте, превосходно показывают замечательные психофизические качества темнокожих спортсменов, которые, на наш взгляд, далеко не всегда блещут красотой. Так значит, дело в немалой мере в привычке? Пожалуй, так. И может быть, мы даже не представляем, насколько кардинально киноэкран, телевидение и пресса изменили за последнее столетие восприятие красоты у огромнейшей части человечества, ломая стереотипы и безмерно расширяя диапазон привычного. Косвенный, но характерный свидетель этого — конкурсы красоты, на которых мы видим девушек из самых разных стран и уголков мира, с самыми различными оттенками кожи и типами женской красоты. Уже сама возможность проведения подобных конкурсов говорит о том, насколько преобразились в нашем веке человеческие представления об эталонно прекрасном[5].

Правда, и тут не обойтись без оговорок. Далеко не всегда туземцы казались европейцам непривлекательными. Так, хорошо известно восхищение, которое вызывала у путешественников и искателей наживы и приключений своеобразная красота таитянских женщин. Да и не только женщины, но и мужчины не выглядели отталкивающе, несмотря на непривычную для европейцев татуировку и своеобразные одеяния. Вот, например, что сообщал о таитянах немецкий ученый Г. Форстер в своих записках, посвященных второй кругосветной экспедиции Дж. Кука: «Черты людей, окружавших нас, были столь же мягкими, сколь и их поведение. Роста они примерно нашего, цвет кожи — коричневый, как у красного дерева; у них красивые черные глаза и волосы, вокруг пояса они носили кусок материи собственной работы, другое полотнище живописно обертывалось вокруг головы наподобие тюрбана. Женщины достаточно миловидны, чтобы обратить на себя внимание европейцев, которые больше года не видели соотечественниц Их… наряд, возможно, и уступал по красоте драпировкам, какими мы любуемся у греческих статуй, однако он превосходил все наши ожидания и был островитянкам необычайно к лицу. Представителей обоих полов украшали или, вернее, изменяли до неузнаваемости… странные черные пятна, которые получались путем накалывания кожи, а затем втирания в эти места черной краски. У людей простого звания, которые ходили по большей части нагими, такие пятна имелись в основном на бедрах, наглядно показывая, сколь различны представления людей о красоте, и в то же самое время сколь одинаково все они склонны так или иначе делать себя красивее, чем есть».

О различиях в представлениях, затрагивающих намеренное «украшение» лица, тела и т. д. разговор еще впереди. Сейчас же для нас пока важно то, что сами лица таитянок воспринимались европейцами как миловидные, привлекательные…

Случалось и обратное, когда белокожие, в свою очередь, нравились аборигенам, обладавшим иным цветом кожи. Афанасий Никитин в своем «Хождении за три моря» сообщает любопытные сведения об одном из мест своего пребывания: «А жены их со своими мужьями спят днем, а ночью ходят к приезжим чужестранцам да спят с ними, и дают они чужестранцам деньги на содержание, да приносят с собой кушанья сладкие, да вина сладкие, да кормят и поят купцов, чтобы их любили. А любят купцов, людей белых, потому что люди их страны очень черны. А зачнет жена от купца дитя, то купцу деньги на содержание муж дает. А родится дитя белое, тогда купцу платят триста тенек, а черное дитя родится, тогда купцу ничего не платят, а что пил да ел (даром, по их обычаю)».

Как видим, здесь привлекательным было именно необычное для тех мест. Похожая картина одно время наблюдалась в США, где признаки негроидности, включавшие не только цвет кожи, но и курчавые волосы, форму носа и губ, воспринимались порою самими темнокожими как то, что, по мере возможности, было бы желательно изменить. Вполне понятно, что здесь могли иметь (и имели) место социальные моменты, о которых еще поговорим. Но все же факт остается фактом: может нравиться и то, что в немалой мере контрастирует с привычным или близким.

Почему? Оставим пока ненадолго вопрос открытым, так как здесь мы выходим за сферу собственно биологического и вступаем в мир причудливых сплетений биологических и социальных ценностей.

Однако тягу к не совсем обычному стремились объяснить еще биологи прошлого века. Тот же Ч. Дарвин, пытаясь проследить связи в эмоциональном отношении у людей и животных, полагал, что, как среди первых, так и среди вторых, действует один и тот же закон: животные, подобно людям, не любят форм, существенно отличающихся от их собственных, т. е. какие-то иные породы. А в пределах своей породы им нравится то, что представляет некоторую новизну, однако не чрезмерную, которая, напротив, будет отталкивать.

Причина этого и естествоиспытателями, и некоторыми философами усматривалась в особенностях привычки. Последняя возникала как стремление к установлению равновесия обычных ощущений. Выражаясь проще, более привычное, более знакомое успокаивает, снимает напряженность, и уже поэтому приятно… Но и определенная новизна необходима для того, чтобы поддерживать в тонусе ощущения, слабеющие и блекнущие в рутинной обстановке, как бледнеет страстная любовь рядом с пламенем домашнего очага или, выражаясь иначе, рядом с конфорками газовой плиты и электролампами, безжалостно высвечивающими будни, особенно однообразные у женщин.

Стоп!.. Обратите внимание: мы незаметно для себя очутились на новом витке спирали извечных человеческих размышлений о красоте. И вопросы о соотношении привычки и новизны, и вопросы, связанные с гиперболизацией привычного и ценимого исподволь вливаются в русло новой проблемы, которую вкратце можно обозначить так: красота и эпоха-культура-цивилизация, сословия, классы, микросреда.

Какие отблески наших ощущений красоты рождены тем конкретным человеческим миром, в котором мы живем, и есть ли меж них блики, выражающие нашу собственную индивидуальность? Начнем с примеров, которые повторяются в описаниях разновременных путешествий по Африке и т. д., и наглядно продемонстрированы в замечательно изданной и сочно написанной книге Иржи Ганзелки и Мирослава Зигмунда «Африка грез и действительности», знакомящей читателя с тем, что повидали ее авторы в 1947 году. Каждому, кто интересуется проблемами прекрасного, путешествиями или просто хочет отдохнуть, можно было бы посоветовать почитать или хотя бы пролистать этот трехтомник. Однако многое из того, что попало в объективы их фотоаппаратов, стало известно европейцам гораздо раньше.

Раскроем и другую, уже упоминавшуюся книгу — плод серьезнейших исследований В. В. Юнкера. Автор приводит в ней сведения, полученные во время путешествий по Центральной Африке во второй половине прошлого века. Живо и зримо В. В. Юнкер описывает встречу с женами местного вождя, «пришедшими нанести визит и получить маленькие подарки: «Они были в туалетах, заставляющих вспомнить парадное платье нашей, блаженной памяти, прародительницы в раю, когда она встретилась со змеем-соблазнителем. Но в то же время какой груз железных браслетов, каждый толщиной в палец! Я насчитал их у одной женщины на руках и лодыжках ног более шестидесяти штук. К этому следует добавить еще шесть — восемь тяжелых железных обручей вокруг шеи, которые… удерживали голову в одном положении. Тонкие железные кольца покрывали все пальцы до первых суставов.

Этого, казалось бы, достаточно, но нет, сквозь нижнюю губу были продеты железные трубочки пяти-семи миллиметров длины, чтобы удовлетворить тщеславие жен Амузеи (имя вождя. — Ю. Б.). Я не перечислил еще всего арсенала, так как на левом плече виднелась железная или медная рукоятка кинжала, остро отточенный клинок которого был продет между тяжелыми железными кольцами.

Множеством подобных украшений поражали и женщины других племен. Так, дамы племени абака впечатляли губными украшениями, которые представляли собой «шлифованные из светлого дерева, продетые через верхнюю губу. С возрастом женщины увеличивается и величина украшений. Они достигают 25 мм толщины и около 45 мм длины.

Шея охватывается панцирем, составленным из четырех плоских обручей, — определенно весьма небезопасное украшение. Эти женщины также носили передники из листьев, как единственную одежду, и бесчисленные браслеты из железа или меди на руках, ногах, шее и груди. В том, что тело приучалось к этим тяжестям еще с ранней молодости, я убедился, наблюдая детей Анзеа (имя вождя. — Ю. Б.), которые, едва умея стоять на ногах, уже носили по пятнадцать-двадцать маленьких, но массивных железных обручей на руках и лодыжках ног»[6].

Странные представления о красоте, не правда ли? Тут уж никакие сопоставления с животным миром не помогут нам понять их истоки. Да, справедливости ради, надо сказать, что и Дарвин не сводил человеческие ощущения красоты к эмоциональной реакции на цвета и формы, наблюдаемые в животном мире. Он подчеркивал, что у цивилизованного человека представления о красоте ассоциируются со сложными идеями.

Какими же в данном случае? Размышляя над примерами такого рода, Г. В. Плеханов добавил, что сложные ассоциации присущи не только «цивилизованному» человеку, и обратил внимание на связь представлений о красоте с тем, что считается драгоценным и, следовательно, призвано свидетельствовать о социальном статусе носителя тех или иных «украшений» и т. д. У тех племен, о которых только что шла речь, такой ценностью было железо. Как скажем, в наши дни уже не железный обруч, а золотая цепочка «нового русского» не только украшает, но и выражает определенные отношения к новым ценностям. То есть эстетическую ценность, блеск красоты у людей (помимо прочего) начинает обретать то, что связано с трудовой, а затем и наиболее престижной деятельностью, с обретением и накоплением средств существования и соответственно с тем, что горделиво демонстрирует обретение данных средств и особое положение в обществе.

Так обстояло дело в лесах Африки и на островах Полинезии. Те же самые мотивы прослеживаются и в иных местах… Шли за веками века, с треском менялись фасады эпох, а богатство и изобилие одеяний, украшений, изготовление которых требовало большого искусства, труда и затраты «ценных» материалов, сплошь и рядом, в самых различных культурах продолжало оставаться своеобразным эталоном красоты.

Вот перед нами перечень того, что оказалось включенным в приданое «принцессы» из г. Угарита (ныне территория Сирии) во втором тысячелетии до н. э. Он включает «204 предмета одежды» и, помимо них, еще и разнообразные золотые украшения общим весом 15 кг.

Как видим, гардероб угаритской девушки по своему духу напоминает украшения африканских красавиц. Можно было бы перейти и к временам не столь отдаленным и вспомнить о гардеробах русских цариц. Та же логика — обилие, роскошь и красота — здесь близнецы-сестры. У Елизаветы, например, во время одного пожара сгорело около четырех тысяч платьев. И это была лишь частица ее гардероба. Придворные дамы того времени «меняли костюмы по два, по три раза в день, императрица даже по пяти раз, почти никогда не надевая два раза одного и того же платья».

Да что там цари и царицы! В уже более поздние времена «Евгения Онегина» не коронованной особе, и не отпрыску царской семьи, а «обычному» элегантному мужчине еженедельно требовалось двадцать рубашек, двадцать четыре носовых платка, десять видов брюк, тридцать шейных платков, дюжина жилетов и носков».

Не так уж мал и ассортимент одежды (да и число ее экземпляров) и т. д. у иных из современных звезд кино, эстрады и т. д. и т. п. Приобретение же какой-то части «звездных» одежд рождает у иных поклонников чувство гордости и ощущение сопричастности к «высшей красоте». Этим порою пользуются предприимчивые люди, которые могли бы дать фору и нашему Остапу Бендеру, и героям рассказа Эдгара По «Надувательство как точная наука». Один из таких торговцев прекрасным, канадец Джон Ланстрит, в 60-е годы «попал на скамью подсудимых за то, что в течение двенадцати лет продавал вещи, якобы принадлежащие знаменитым людям». Среди прочих ему удалось продать «двадцать тысяч чулок Софи Лорен» и даже «бороду Хемингуэя».

Впрочем, такая возможность причаститься к миру земных светил существовала не всегда, ибо высшие на протяжении многих веков были не просто высшими, а и особыми. Тут уж, как говорится, что дозволено Цезарю, не дозволено простому смертному.

Например, официальные запреты на ношение некоторых видов одежды существовали в Европе. По словам Гегеля, в свое время «в Люцерне круглые шляпы диаметром свыше восемнадцати дюймов запрещались как недопустимая роскошь!».

Стоит заметить, что головные уборы вообще значили очень многое. Например, высота длиннющих колпаков — энненов, модных на западе Европы в XIV веке, должна была свидетельствовать о знатности дамы: «…Принцессы носили эннены высотой в метр! (Немногим удобнее, чем неестественно вытянутые шеи женщин иных народностей. — Ю. Б.) Дамы рангом ниже, придворные, не смели, разумеется, иметь колпаки такой высоты. Им был милостиво установлен предел — до 50–60 см».

Разнообразные запреты и ограничения были с древнейших времен широко распространены и в странах Востока. В индийском штате Асам неприкасаемым запрещалось носить зонты и одежду, надетую на оба плеча. А в средневековой Японии даже узоры на одеждах были привилегией знати.

Особенно показателен в этом отношении Китай. В этой огромной стране желтый цвет имел то же символическое значение[7], что и горностай в средневековой Франции, и был привилегией императорского рода. В Китае вообще ценили строгий порядок, в том числе и во всем, что касалось внешнего вида. Люди, стоявшие на разных ступенях социальной лестницы, должны были так отличаться друг от друга своей одеждой и прочим, чтобы их облик можно было «читать» так же, как сегодня читают знаки дорожного движения. Так, у принцев каждого ранга были свои, установленные законом костюмы для каждого времени года, для каждого торжественного случая. Одни носили зимой соболью шубу, летом — парчовый красный халат; другие — зимой лисью шубу с собольей каймой, летом — синий парчовый халат; князья низших степеней носили бобровые, рысьи, барсовые, волчьи, лисьи шубы; летом принцы носили штофные — разных цветов — халаты. Одежды, ширмы, покрывала желтого цвета были разрешены только императору и принцам первой степени. Кроме них, никому не разрешалось даже иметь желтую нитку в одежде. В уставах и законоположениях о степенях и рангах было записано все, вплоть до того, кому какие пуговицы надлежит иметь на халате.

Не менее жесткой была и регламентация, касающаяся правивших Китаем чиновников-мандаринов. Мандарины делились на девять рангов, принадлежность к каждому из которых демонстрировалась наглядно: «Первым из отличий была нашивка на грудь и спину в виде большого изображения птицы… у гражданских мандаринов и зверя — у военных мандаринов. Маньчжуры целиком сохранили эти отличия и в дополнение к ним еще в XVII веке ввели новый знак отличия — небольшие шарики на головном уборе, различавшиеся по цветам в зависимости от ранга… Типы одежды, зонтики, пологи, занавесы, посуда… были строго расписаны… За малейшее нарушение… мандарина ожидало серьезное наказание вплоть до разжалования и ссылки».

Любопытно, что даже очки были не просто предметом первой необходимости для людей с ослабленным зрением, а показателем «учености» и социального положения. Поэтому с их ношением был связан ряд запретов. Нельзя было носить очки или пользоваться пенсне в присутствии императора и вообще более высокопоставленных лиц. «Зафиксирован случай, когда на аудиенцию к императору прибыл иностранный посол в очках, — он настолько страдал близорукостью, что не мог обойтись без них. И тем не менее он был вынужден снять очки: его ввели в аудиенц-зал под руки…».

Регламентирование в одежде наблюдалось и там, где сама одежда вроде бы не очень была нужна. Так, Афанасий Никитин писал, что в Индии мужчины и женщины «из простого народа» ходят нагие. Знать же выглядит иначе: «У тамошнего князя — фата на голове, а другая на бедрах, а у бояр… — фата через плечо, а другая на бедрах. А у слуг княжеских и боярских одна фата на бедрах обернута… А простые женщины ходят — голова не покрыта, а груди голы».

Как видим, и здесь наглядно показано различие в одежде людей, представляющих различные социальные группы, и к тому же намечен еще один поворот проблемы: взаимосплетение чувства стыда и чувства прекрасного с социальным статусом людей. Оказывается, даже первое не безразлично к их социальному положению. Так, уже в нашем веке обнажение девичьей груди и высоко подобранные во время работы подолы естественны для представительниц низших, но не высших каст…

Особость могла подчеркиваться не только одеждой и украшениями, но и иными средствами — от уже упоминавшейся татуировки, покрывающей практически все тело «высокопоставленной» африканской красотки, до ногтей китайской знати, длина которых, судя по снимку, могла заметно превышать длину пальца. Для лучшей сохранности такие ногти можно было помещать в особые футляры. Их обладателям и, по всей вероятности, окружающим, такие руки совсем не казались уродливыми. Еще бы! Ведь они так же, как и длинные рукава русских боярских шуб, демонстрировали всему миру, что обладатели подобного «предмета красоты» чужды грязному и низкому труду.

Ушли в прошлое и бояре, и мандарины, но тяга к такого рода «экзотической красоте» кое-где еще жива. Так, в конце 60-х в газетах появилась фотография 25-летнего рекордсмена из Дели, названного обладателем самых длинных ногтей в мире. Длина их была от 17 до 25 см!

Итак, привлекательным в глазах людей может выглядеть и то, что поддерживает социальный статус, и следовательно, престиж. Неудивительно поэтому, что там, где престижное оказывалось доступным только для избранных, оно могло казаться (да и ныне дело обстоит таким же образом) привлекательным для тех, кто получал к нему доступ. Причем даже в обстоятельствах, мягко говоря, неожиданных. Зигмунд и Ганзелка описывают, как они во время своего путешествия по Уганде повстречали уроженца этого континента как раз в месте пересечения экватора. Африканец был «на велосипеде в длинных брюках, рубашке, черном свитере и застегнутом пиджаке». Термометр в тени показывал плюс 31, солнце было в зените, но оно, как видно, не мешало ехавшему в гору велосипедисту.

Поневоле вспомнишь: «Показал черт моду — а сам в воду!». Там попрохладней. Но с другой стороны, известно множество примеров, когда привлекать дьявола к ответственности за очередные причуды прекрасного вроде бы и ни к чему — правила субординации подчас не оставляли никакого места для козней нечистого. Пожалуй, львиная доля требований светской красоты на протяжении целых столетий могла бы быть обозначена кратким девизом: «Не высовываться!». Так, В. О. Ключевский сообщает об одной московской красавице, которая ни в какую не хотела пользоваться румянами. Цвет и свежесть ее кожи от этого только проигрывали. Но в конце концов пришлось: «Другие-то румянятся. А ты чем лучше?».

Если же к этим другим относилось лицо царских кровей, то бывало еще круче. По словам В. О. Ключевского, придворные дамы отнюдь не деспотичной Елизаветы Петровны должны были подражать царице, но ни в чем не превосходить ее. (Вспомните Калигулу!) Поэтому как-то раз Елизавета на глазах у всего двора срезала «прелестные украшения из лент» с головы Нарышкиной. Однажды же ей пришлось обрить свои светлые волосы, которые она красила в черный цвет. И что же вы думаете? Всем придворным дамам пришлось, хотя и с плачем, проделать то же самое и заменить свои собственные волосы париками!

Снова стоп! Перед нами еще один зигзаг изменчивых вкусов — намеренное нарушение устоявшихся представлений о красоте и даже уродование. В приведенных примерах оно выразилось в срыве «прелестных лент» и бритье женских голов, которое казалось ужасным бедняжкам, обреченным на сию процедуру… Но… подобное случалось неоднократно, причем не только в истории России, которую стало модным рисовать средоточием всяческих зол. Так, есть сведения о том, что стоило одному европейскому монарху после ранения в лицо сбрить бороду и усы, как следом начали бриться другие. Поначалу это могло показаться столь же ужасным, как и бритье женских головок. Особенно в России, где самому Петру Великому пришлось с державной энергией заняться ликвидацией старомодных бород. Показательно, что даже привычный со школьных лет «символ передовых взглядов» — Чацкий — персонаж послепетровских времен с сарказмом поминал «смешные, бритые, седые подбородки».

Но ничего, прижилось. И бритое мужское лицо — будь то рекламно-ковбойский профиль курильщика «Мальборо» или портрет седеющего мужчины — уже не выглядит ни непривлекательным, ни смешным. Иными словами, движение к прекрасному, красивому и привлекательному может начинаться с уродования данного природой или просто привычного. Причем, порою то, что воспринимается, как украшения, хотя и весьма странные, может, вероятно, иметь изначально совсем другое назначение.

Мы уже говорили с вами о достаточно хорошо известных «украшениях» женских губ. Иные из них и на взгляд сегодняшнего, видавшего виды европейца (да и азиата или американца) просто чудовищны. Как, например, то, что можно видеть на фотографии из книги Йоргена Бича «К сердцу Африки». Перед нами наголо остриженная женщина неопределенного старушечьего возраста, на чьи губы надеты «тарелочки», напоминающие по своему виду два небольших сита. Нижнюю при еде снимают. Поцелуи же до появления европейцев у здешних племен вообще были не приняты. Так что помехи в обыденной жизни сводились до минимума.

В книге можно встретить два объяснения того, как появились эти украшения. Правда, появляются они после четвертого стакана, опорожненного в минуты отдыха одним из собеседников автора. Но тем не менее к ним стоит прислушаться. Первая версия простенькая: поскольку украшения в губах здесь не редкость, постольку ими никого не удивишь. Женщины же Убанги настолько тщеславны, что решили перещеголять соперниц таким вот весьма своеобразным способом.

А вот вторая версия очень показательна. С таким поворотом мысли и целой гаммой чувств мы еще не встречались. По словам рассказчика, «в те годы, когда на африканские деревни совершали набеги охотники за рабами, мужья уродовали лица своих жен, чтобы спасти их от рабства и позора. На женщин с продырявленными губами не было никакого спроса на невольничьих рынках. Таким образом, тарелки в губах были средством самозащиты».

Что ж, такая версия, хотя и не бесспорна, но вполне логична. Ведь было время, когда Африка превратилась в «заповедное поле охоты на чернокожих». Охоты, в ходе которой континент потерял от 50 до 100 млн. человек. При этом хорошо известно, что многим из них было не суждено не только достичь Нового Света, но и дойти до побережья Африки, — их кости усеяли невольничьи тропы.

Очень интересно то, что нечто подобное наблюдалось в истории Китая. Когда маньчжуры в XVII веке завоевали Китай, они были слишком немногочисленны по сравнению с покоренным населением и поэтому старались отгородить себя, в том числе и с помощью чисто внешних знаков, от побежденных. Так, китайцы-мужчины должны были носить знак покорности — косы, которые демонстративно срезались в дни революционных выступлений против маньчжурского господства.

Маньчжурские же семьи были обязаны обеспечивать императора и его двор немалым числом служанок и наложниц, набираемых именно из маньчжурской среды. «Существовало такое правило: дочери маньчжурских семей в возрасте 12–16 лет обязаны были в сопровождении родителей явиться в императорскую регистратуру, где чиновник записывал в специальную книгу имя, возраст, внешние приметы и занятия родителей. Это делалось с одной целью: когда приходило время выбора жены или наложниц для императора или служанок для дворцовой службы, чиновники знали, кого вызывать во дворец.

Некоторые маньчжурские семьи старались уклониться от регистрации своих дочерей, боясь потерять их навсегда. Иногда матери шли на всевозможные уловки. Они посылали дочерей с грязными лицами, нерасчесанными волосами и в неопрятной одежде: пусть дочь произведет неблагоприятное впечатление на чиновников, и, возможно, ее оставят в покое».

Как видим, мы с вами как-то само собой подошли к перекрестку, где, словно былинные дороги, скрещиваются две проблемы: проблема трансформации «уродливого» в «естественное» и даже притягательное. И встречная — проблема трансформации «естественного» в постыдное и уродливое.

Уже рассмотренные примеры показывают, что культивирование изначально «некрасивого» и даже уродливого могло иметь своей целью самозащиту. Такая самозащита могла играть и магическую роль. Так, по версии крупного английского этнографа Дж. Фрезера, «каинова печать», поставленная Богом на братоубийцу и тем самым изменившая его лик, имела (или могла иметь) мистическое назначение; «Возможно… — пишет он, ссылаясь на многочисленные этнографические наблюдения, — «каинова печать» использовалась для того, чтобы сделать человекоубийцу неузнаваемым для духа убитого или же с целью придать его внешности настолько отталкивающий или устрашающий вид, чтобы у духа, по крайней мере, отпала всякая охота приближаться к нему». Иными словами, боевая раскраска первобытных воинов могла сочетать в себе, как собственно психологические, так и магические функции, которые, впрочем, самими воинами не различались: ведь и враждебный дух и враг-человек виделись частями одной реальности. Постепенно же знаки устрашения, становясь и знаками «мужества», могли обретать в глазах людей и эстетическую ценность…

Выражаясь иначе, «некрасивое» и уродливо отталкивающее, а в более поздние времена и эпатирующее, т. е. бросающее вызов привычным вкусам, могло преобразовываться, трансформироваться в нечто, не вызывающее эмоционального отторжения, а то и привлекательное.

Особенно наглядно этот процесс переплавки безобразно отталкивающего в привычное и даже в чем-то эталонное предстает перед нами сегодня: вчерашнее уродство, хлынув на экраны и страницы массовых изданий, вроде бы само собой, исподволь начинает вызывать совершенно иные эмоции, чем прежде. Тем самым расшатываются, видоизменяются глубиннейшие устои нашего даже не сознания, а подсознания.

Я ничего здесь не сужу. Суд — это итог. До итога же в этих вопросах далеко. Но нам сегодня, быть может, как никогда прежде, нужно смело взглянуть на всю панораму происходящего, отнюдь не ограничивающуюся канвой политических событий и узко экономических проблем. Взглянуть, вглядеться в нее и, возможно, острее ощутить значимость эмоционально-эстетического пласта в массиве всей человеческой культуры и самой жизни. И, конечно же, нужен увлеченный, многосторонний анализ, объемлющий, помимо прочего, множество потрясающе интересных явлений нашей действительности последних десятилетий. Интересных с познавательной точки зрения и тогда, когда что-то вызывает чуть ли не физиологическое неприятие. Ведь и это таит в себе нити, позволяющие почувствовать логику в головоломных лабиринтах нашего бытия.

Мы же с вами оказались перед следующим поворотом проблемы прекрасного, перед вопросом о соотношении ощущения красоты и сокровенного, перед переливами любования прелестными формами и стыда, перед сплетением эстетики, этики и религии.

Сознаю, что этого деликатнейшего вопроса мы коснемся лишь очень и очень поверхностно. И тем не менее от него невозможно уйти…

Затих обычно говорливый восточный базар. Наглухо закрылись двери и ставни. Исчезли люди, словно сдутые мощным дуновением невесть откуда налетевшего урагана. Не видно ни продавцов, ни покупателей, ни праздных зевак; и, кажется, сам ветер, повинуясь движению высочайшей длани, испуганно забился за пропыленные дуваны.

Все живое с трепетной покорностью опустило глаза, и только стража мерно двигающегося шествия бдительно следит, дабы никто не нарушил строжайший запрет. И только Алладин (а, может быть, Маруф, Азамат или кто-то иной?), спрятавшись, ловит взором околдовывающий облик направляющейся в баню принцессы Будур (а, может быть, ее зовут иначе?).

Она еще только собирается открыть свое тело прозрачным струям воды, и наш герой видит лишь луноподобное лицо и фигурку, укутанную бесценными тканями. Совсем немного в сравнении с тем, чем доводилось любоваться шаловливому Кришне, стянувшему одежды у плескавшихся в реке пастушек. Совсем немного? Но и это непростительный проступок, за который каждого, кто только будет обнаружен, ожидает страшная казнь.

В чем же дело? А в том, что созерцание царственной, чужой красоты запретно. Оно — вид бесчисленных табу, опутывающих жизнь людей. И потому пустеют улицы, когда появляются паланкины, несущие сказочных царевен. Потому чачваны закрывают до самых глаз женские лица, а чадры и паранджи окутывают соблазнительные фигурки с головы до пят. Потому-то на здоровенном металлическом щите у въезда в уже не сказочный, а вполне осязаемый иракский город Эн-Неджеф повелевающе сверкают слова: «Женщина! Прикрой свое тело!».

Вполне понятно, что если одним нельзя смотреть, то другим должно быть стыдно показывать то, чего не должны видеть другие. Третьим же неуместно изображать запретное.

Но вот на что и почему накладывают суровое табу? Что стыдно и что, относящееся к человеческому облику, то там, то тут оказывается «вне игры» и даже вне культурного языка, как в старой забаве, где, чтобы не проштрафиться, надо «да и нет не говорить, черное и белое не называть»?

Обилие этих запретов поражает своим многообразием, а то и явной противоречивостью. Здесь кутают тело, но открывают лицо, а где-то там прячут от посторонних глаз и лица; и героини поэтично-ироничного «Белого солнца пустыни» вздымают вверх подолы, чтобы прикрыть ими очаровательные носики и щечки, которые не должен видеть посторонний мужчина.

Где-то так обнажают женскую грудь, что платье начинает напоминать поднос, несущий на себе лакомый плод.

При этом в свое время в самых престижных и благопристойных заведениях, таких, как Берлинская опера, по указу его величества прусского короля женщины с чересчур робкими вырезами, чтобы посетить представление, должны были вооружиться ножницами, услужливо предоставляемыми гардеробщиками, и расширить поле обозрения до требуемых размеров.

Наступают иные времена — верхняя часть женского тела окунается в ткани, но зато ноги, некогда заботливо укрытые целыми потоками дорогостоящих материй, отдаются во всевластие мини, скорее подчеркивающих и привлекающих внимание, нежели прикрывающих…

А где-то ходят совсем нагишом. Или почти нагишом. Но, оказывается, и тут могут быть свои условности. Представьте, например, такую сценку: группа совершенно обнаженных африканок весело хохочет. Над чем или, точнее, над кем они смеются? Над воинами племени макололо, сопровождающих экспедицию Левингстона. В чем же дело? Оказывается, в том племени, где женщины ходят нагими, у мужчин принято и спереди и сзади закрывать свое тело свисающими с пояса кусками ткани. У воинов же макололо прикрыт лишь перед, и их вид в глазах аборигенок — непристойность, заслуживающая осмеяния.

В искусстве пристойного прикрытия «самого-самого» вообще много неясного. Так, если европейскими мастерами живописи и ваяния широко использовались фиговые листки, прилепленные к нагим телам, то на Дальнем Востоке дело обстояло подчас наоборот: нередко можно было встретить изображения любящих пар, все тела которых укутаны в халаты, за исключением… детородных органов.

Если мы начнем искать истоки такой разноголосицы в видении пристойного и непристойного, положенного и запретного, то, пожалуй, и по сей день не сможем ответить на многие вопросы с уверенностью математика, решившего задачу раз и навсегда. Однако за пестрым покровом разнородных «можно», «необходимо», «нежелательно», «некрасиво», «нельзя», «ни в коем случае» все-таки прослеживаются поразительно целостные нити. Проследим же за некоторыми из них, уводящими нас в мир сокровенных чувств и верований, затрагивающих не только тела, но и волосы, и самые различные детали одежды.

Вот перед нами Орлеанская дева. Ее скоро взведут на костер; и она, обвиненная в ведовстве и выполнении указаний дьявола (прямо шпионка Нечистой силы!), будет обречена на мучительную гибель в пламени. Обвинение будут подтверждать тем, что даже в заключении, почти до самого своего конца, она не снимала мужскую одежду. Разве это не улика? Ведь еще в Писании сказано: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок перед Господом, Богом твоим, всякий, сделающий сие».

Героическая трагедия Жанны д’Арк завершилась 30 мая 1431 года. А столетия спустя в той же самой Франции, где родились крылатые слова: «Ищите женщину!», за попытку щегольнуть экстравагантным подобием дамских брюк чуть не поплатилась жизнью Мария Антуанетта. Уже не въедливые инквизиторы, а разбушевавшаяся толпа готова была решить судьбу «женщины в штанах». И только счастливое стечение обстоятельств спасло ультрамодную королеву и помогло ей благополучно дожить до гильотины.

Минуло больше полутора веков, но, несмотря на головокружительный полет времени, женщина в брюках и т. д. нередко продолжала восприниматься как нечто не просто непристойное, а и не привлекательное. Ни где бы то ни было, а в Ленинградском институте культуры швейцар, пропустивший делегацию шотландцев, одетых в юбки, с чувством собственного достоинства выговаривал девушкам: «В штанах не пускаем!». И было это не в такие уж дальние годы… А далеко-далеко от Ленинграда, в казахстанском городке декан одного из факультетов педвуза в 70-е годы строго-настрого запрещала девушкам в брюках являться на занятия. Шли годы. Но в каком-нибудь сельском клубе и в середине 80-х могли не пустить на танцы девушку в джинсах.

Так что же перед нами? Целый ворох примеров человеческой ограниченности, «неадекватной реакции» на происходящее? Фанатизм и нетерпимость, кои бывают не чужды и ученым?

Не стану сейчас вдаваться в рассуждения о чьей-то ограниченности. Не буду затрагивать и тему фанатизма, который, конечно же, существует. Я просто предлагаю хотя бы допытаться взглянуть на приведенные здесь и многие иные, но не упомянутые факты с иной стороны — как бы изнутри, и хотя бы поверхностно проследить истоки некоторых (только некоторых) ощущений.

Начнем с того, что не имеет прямого отношения к степени обнаженности человеческого тела или, во всяком случае, к ней не сводится. Облик любого из людей, включая и нас с вами, одежда или ее отсутствие в той или иной ситуации, нюансы мимики и т. д. — это все еще и книги знаков, читая которые окружающие пытаются смоделировать, предугадать наше поведение. Потому-то уместно не упустить и иное. Люди, какими бы они ни были, реагируют и на одежду, и на чье-то поведение, исходя из привычного в их среде прочтения «книги знаков». Вызывающая одежда — это знак того, что мы вправе ожидать и «нестандартные» действия. Не принятые же где-то шаги — это словно этикетка, указывающая на сущность того, кто их совершает.

Бывает, что различие в «прочтении» оборачивается и трагедией. Так произошло с одним юношей, решившим подчеркнуть свою мужественность татуировкой. В армии ему, по его настоятельной просьбе, сделали на спине эффектную наколку — корону с картежными красными мастями (черви, бубны), о символике которой он и не догадывался. Много лет спустя эту татуировку случайно увидели на пляже бандиты-рецидивисты и настойчиво стали навязываться в друзья ее обладателю. Пригласили парня в ресторан, щедро угощали и ублажали его. И лишь позже «король всех мастей» понял причину особого внимания к себе: такой татуировкой в уголовной среде метят людей, склонных ко всем формам полового извращения. Увидев, что они обманулись в своих ожиданиях, рецидивисты после садистских истязаний убили жертву «крутой» наколки.

Таким образом, и безобидные наколки даже в наши дни могут быть не только украшением. Точно также и обнажение тела в той или иной степени (а где-то и лица), характер макияжа вольно или невольно, но становятся визитными карточками и влекут за собой соответствующее отношение. Но этим «прочтением» эмоциональная реакция на наготу и демонстрацию «интимных сцен» далеко не ограничивается. Корни такой реакции уходят в глубь времен и в самые неизученные бездны человеческой психики. Какие же?

Нимало не претендуя на целостное освещение вопроса, попробуем хотя бы коснуться его. А для этого вновь вернемся к истории.

1402 год… Тень Османской империи нависла над Европой. Уже истекает кровью Сербия, потерявшая на Косовом поле 10 тысяч своих сыновей. Трепещет Вена. Но Железный Тимур бросает вызов владыке Великой Порты и, воспользовавшись изменой части турецких войск, в решающем сражении под Анкарой сокрушает Баязида. Сам Баязид пленен и посажен в железную клетку, чтобы оттуда глядеть на пир победителей. Как гласит предание, прислуживать им среди прочих должна была и обнаженная любимая жена пленного султана. Не вынеся этого зрелища, Баязид покончил с собой, разбив голову о железные прутья.

Для нас здесь неважно, насколько достоверен этот эпизод, точно так' же, как не важно, насколько достоверна сцена гибели персидской княжны в песне о Стеньке Разине. Важнее иное, то, что в сознании людей, рассказавших о таком конце султана, подобный всплеск эмоций не был чем-то неестественным.

Но почему же нагота (коснемся хотя бы только ее) вызывала и способна вызвать поныне целый шквал убийственных не только для других, но и самоубийственных эмоций?

Что здесь — чувство собственности и слитое с ним чувство унижения, когда посторонний вторгается в нечто сокровенное, предназначенное лишь для тебя? Чувство особенно невыносимое, если ты — султан, годы и годы державшийся на вершинах власти.

Не будем отметать и этого предположения, но, вполне вероятно, не только это. Ведь мы знаем, что и нагота совершенно чужих жен способна «на полном серьезе» выводить из себя. Где истоки такой реакции? Они в немалой мере скрыты в давних традициях и верованиях, где нравственное сливается с магическим, в той жизни, когда все самое ценное и самое уязвимое стремились уберечь от сглаза. Поэтому-то известны племена, для которых и принятие пищи — акт, окрашенный волшебной кистью колдовства, а значит, и сокровенный, требующий уединения.

Детородные же органы еще уязвимей и, следовательно, значительней, чем рот. Ведь в них заключена жизнь не отдельного лица, а целой цепи поколений. Да и действуют они презагадочнейшим образом, зачастую словно совершенно независимо от того, кто ими обладает, будь то мужчина или женщина. Значит, именно они нуждаются в особой защите от постороннего глаза. Так, по-видимому, постепенно рождается чувство стыда и ощущение безнравственности наготы.

Любопытно, что в эталонно-знаменитом античном искусстве в первую очередь закрывается именно тело женщин. Что это? Выражение несвободы и знак того, что видеть ее всю должен только определенный мужчина? Или?.. Или к этому примешивалось осознание, либо трудно выразимое словами ощущение особой уязвимости женского тела?

Казалось бы, должно быть как раз наоборот: мужская плоть, когда дело доходит до интимной близости, порою куда более капризна, чем женская. В средние века кое-где в Европе вообще вставала очень щекотливая проблема: иные мужья, вполне пригодные для любви, если дело доходило до «чужих» дам и их дочерей, оказывались неспособными выполнять свои супружеские обязанности. Иначе как вмешательством нечистого такие казусы объяснить не могли.

Может быть, античности, еще не знавшей раннехристианского неприятия плоти и плотских удовольствий, были не ведомы и иные психические и психофизиологические помехи интимной близости мужчин и женщин? Значит, и проблема «мужской силы» или слабости не была еще столь же актуальной, как в более поздние времена?

А может быть, дело еще и в том, что стремление поплотнее укутать женское тело было связано с представлениями о значимости материнства и женского лона, из коего являются на свет новые человеческие существа? Иначе говоря, чья-либо личная активность в половой жизни и подвиги древнейших казанов воспринимались как нечто мало существенное в сравнении со способностью женщины рожать. Тем более что в совсем уж незапамятные времена, как полагают, существовал промискуитет, т. е. беспорядочные половые связи, и одного не слишком удачливого продолжателя рода человеческого могли без всяких осложнений заменить другие. Всякие же там «Камасутры» и «Жизнеописания Эзопа», где уделяется внимание «постельным» доблестям мужчины, плоды куда более позднего этапа человеческого развития. Таким образом, можно предположить, что античные ваятели в какой-то мере запечатлели в своих статуях то восприятие тела, которое зарождалось и крепло задолго до появления самих статуй…

С другой стороны, наложение фактически многовекового запрета на изображение в произведениях искусства именно мужских половых органов может, вероятно, свидетельствовать о том, что со временем, по мере смены социальных ролей, развития «малых» семей и чувства собственности, акценты стали смещаться с женщины-роженицы на мужчину-хозяина и оплодотворителя. Минули тысячи лет, но и сегодня к порнографии в первую очередь относится демонстрация показанного анфас мужского, а не женского тела. Отчасти это связано с самой анатомией. Отчасти же с тем, что порно (в кино ли, на сцене ли) — один из моторов шоу-бизнеса. Исторически же сложилось так, что века и века в сфере развлечений «работали» нагие или демонстративно сексуальные женщины. Такая женщина порою достигала изумительных вершин, выводивших ее за круг просто игрушки. Вспомним гетер Эллады, гейш Японии, баядер Индии… Мужчина же, демонстрирующий свою плоть, — это Ванька-холуй, фигляр, объект презрения и насмешек. И, возможно, поэтому, а, точнее говоря, в том числе и поэтому, публичное обнажение мужских гениталий воспринимается как нарушение всякой меры… Не отсюда ли и возможный взрыв эмоций при бесконтрольной демонстрации такой наготы?

Может быть… По крайней мере, здесь есть над чем поразмыслить. Мы же последуем туда, где чувство собственности и страх волшбы (и что еще?), взявшись за руки, идут не только к чувству стыда, но и к перерастанию постыдного в безобразное, будь то какие-то части тела или сцены…

Совершенно замечательный пример такого рода эстетического неприятия «непристойности» дает история одного из самых первых фильмов «Поцелуй Мэй Ирвин и Джона Райса». В этом фильме впервые был применен крупный план, и когда незатейливую ленту показали на экране, а это произошло в 1896 году, разразился настоящий скандал. Один из чикагских журналов так отзывался о демонстрации этого фильма (в котором, кстати, оба актера были сняты до пояса, причем одетыми): «Антрепренеры спектакля храбро превысили меру пошлости, на которую когда-либо осмеливались до сих пор… Вспомните поцелуй, которым обмениваются Мэй Ирвин и некий Джон Райс. Ни один из партнеров физически не привлекателен, и зрелище этого взаимного скотства трудно переносимо. Натуральная величина была бы сама по себе отвратительна своей животностью, но это еще цветочки по сравнению с впечатлением, которое производит подобный акт, увеличенный в пропорциях и повторенный три раза подряд. Это совершенно отвратительно… Подобные поступки требуют вмешательства полиции». Сегодня этот фонтан эмоций, связанных с каким-то заурядным поцелуем, кажется забавным. От подобных всплесков «праведного негодования» было бы проще всего отмахнуться, сославшись на то, что моралисты-зануды были всегда и везде. Даже в Америке, осененной статуей Свободы. Но вот перед нами уже не какой-то фанатик или религиозный ортодокс, и не заурядный обыватель, а ученый. Причем не поборник ислама (на который Запад привык поглядывать свысока), а сформировавшийся в лоне западной цивилизации. Этот ученый пишет: «В последнее время появилось несколько отвратительных крикунов, которые назойливо рекламируют красоту половых органов женщины… Но, оставив в стороне этих субъектов, мы со всей решимостью утверждаем, что ни один мужчина не находит женские половые органы красивыми, он скорее видит в них нечто отвратительное».

Обратите внимание, оба приведенных высказывания не. просто осуждают нечто недостойное, а буквально дышат отвращением. Не стану вдаваться в дебаты о красоте или уродливости упомянутых частей тела, либо кинопоцелуев и прочего. Хочу заметить только, что в работе ученого мы, по сути, видим такую же пульсацию чувств, как и в статье из чикагского журнала. Чувств, идущих не от осознания чего-то и не от анализа собственно научных данных, а из глубин души, таких же темных и не рациональных по самой своей природе, как и те глубины, которые в других случаях приводили в неистовство целые толпы.

В чем же дело? А дело в том, что здесь уже постыдное стало и отвратительным, неприятным для созерцания, подобно тому, как бранные слова могут быть неприятны для слуха.

Можно сколько угодно говорить об устарелости воззрений Вейнингера и тех, кто смотрит на мир так же, как он. Можно выискивать раннехристианские корни в отвращении к самым интимным частям тела и соответствующим актам близости мужчины и женщины. Можно энергично внедрять в язык «нестандартную» лексику и стремиться к тому, чтобы слово «ж…» стало таким же нормальным, как и «роза». И все это даст свой эффект. Но… В том-то и весь фокус, что здесь мы имеем дело не просто с «отсталостью взглядов», а с целой Вселенной эмоций — целым Океаном, который не расплескать пригоршнями слов о «духе времени» и т. д. Поэтому-то когда телевидение не в специальных передачах, не в ночных программах, а походя, в «Новостях» и между ними и рекламными роликами, демонстрирует иные «откровенные» сцены, смакует беспомощность раненых и незащищенность мертвых, оно может восприниматься какой-то частью зрителей как кулинар, заставляющий глотать змей, лягушек, а то и зерна, втоптанные в навоз. И бессмысленно разглагольствовать о том, что где-то лягушки и змеи — деликатес. Лава эмоций, вздымающаяся из глубиннейших недр, таким доводам не подвластна.

Очень важно и то, что столь же отвратительными и неприятными, вплоть до физического отторжения и настоящей бури в душе, могут быть и манеры, и речевые обороты, не соответствующие установкам класса, либо социальной группы той или иной эпохи в той или другой стране. Установкам, превращающимся в хворост, из которого возгорается нешуточное пламя эмоций.

Вслушайтесь только в несущийся к нам из средневековья монолог японской придворной дамы: «Как ни возмутиться, если с тобой разговаривают бесцеремонно, не соблюдая правил учтивости? А уж тем более гнев берет, если так осмеливаются говорить о высокопоставленных лицах!..»

Ох, уж эта бесцеремонность! Сколько кровушки она стоила! И не только в переносном, но и в самом прямом смысле слова! Сколько стычек, сколько дуэлей были не просто данью этикету, а итогом вспышек неуемных чувств, буйные игры которых мы видим и в русских былинах, и в киргизском «Манасе».

Ее жертвы не только в прошлом. Сколько людей уходят из жизни раньше срока из-за недолжного обращения! Приведу один только штришок. Как-то в прессе промелькнуло сообщение об одном профессоре с Кавказа (дело было еще при Союзе), который умер от сердечного приступа после того, как его довольно бесцеремонно попросили освободить гостиничный номер. Для ученого нашего столетия всплеск чувств стал таким же смертельным, как и для турецкого султана пять столетий назад.

Конечно же, «должное» у разных групп людей, разных народов и в разные времена было различным. Но при всей своей условности оно — не выдумка, а часть той реальности, в которой живут люди. И нарушение должного может для кого-то оказаться не только болезненным, а и смертельным.

Некоторые же, особенно «физиологические» моменты уродливого, «не должного» поведения вообще никак не укладываются в рамки отдельных эпох и культур. Попробуйте, например, угадать: когда и кем это было написано: «А иной упьется… водкой и шумит вовсю. Обтирая неверной рукой рот и поглаживая бороденку, если она у него имеется, сует чарку соседу в руки — до чего противное зрелище!

— Пей, — орет он, подзадоривая других.

Посмотришь, дрожит всем телом, голова качается, нижняя губа отвисла… А потом еще затянет ребячью песенку…»

Вы думаете, что здесь живописуются иные наши соплеменники? Что же, возможно, у вас есть на то основания. Но надо признаться, что перед нами все та же Сэй-Сенагон, жившая в XI веке в Японии! Как видим, некоторые эмоциональные реакции на «красивое» и «безобразное» достаточно устойчивы.

К счастью, от созерцания многих прелестей застолий и «тусовок» (то бишь ассамблей) былых времен наш современник уже избавлен. Равно как избавлен от необходимости запоминать правила, подобные тем, что можно было встретить в сатирическом «Корабле дураков» С. Бранта или грозном указе Петра I. Произведение С. Бранта впервые было опубликовано в Базеле в 1492 году, в том самом, когда Колумб открыл Америку, и рисует нам колоритнейшие сцены того, что не должно делать в часы застолья.

Так что же, по мнению автора, глупо и некрасиво? Тянуться к еде, «не прошептав молитвы небу». Дуть на кашу так, будто вы решили тушить пламя пожара. Вести одному застольный разговор, не давая другим вставить ни слова. Пока идет все достаточно знакомое. Но вскоре всплывает и экзотика:

Стихи явно шутливы. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. Монарший же указ Петра I издан на полном серьезе тем, кто почитал воспитание чувства прекрасного делом государственным. «Замечено, — гласил указ, — что жены и девицы, на ассамблеях являющиеся, не зная политесу и правил одежды иностранной, яко кикиморы одеты бывают. Одев робы и фижмы из атласу белого на грязное исподнее, потеют гораздо, отчего зело гнусный запах распространяется, приводя в смятение гостей иностранных. (Опять подрыв престижа великой державы! — Ю. Б.)

Указую, впредь перед ассамблеей мыться в бане с мылом со тщением и не только за чистотой верхней робы, но и за исподним также следить усердно, дабы гнусным видом своим не позорить жен российских».

Сегодня документы подобного рода воспринимаются с «веселым оживлением». Но, по сути, речь в них идет о таких «некрасивостях» поведения и быта, которые способны вызвать такое же омерзение, отвращение, как иные физические уродства, и т. д.

Правда, нетрудно заметить, что во многих местах земного шара считалась и считается постыдной демонстрация не только гениталий и низких, «уродливых» манер, способных вызвать брезгливость человека с «тонким вкусом», но и женских лиц, фигур и т. д., то есть всего того, что вовсе не кажется некрасивым даже тем, у кого такая демонстрация вызывает искреннее возмущение. Ведь ни сказочная царевна Будур, ни мисс Эротика из молодежной газеты сами по себе не могли бы быть названы некрасивыми. Как раз наоборот. Но это уже другие грани проблемы сочетания красивого, прекрасного и пристойного — грани, уходящие в этику…

Их уместно детально осмыслить в совсем иной работе. Моя же задача в ином: поставить вопрос не об узкоэтических, а о потаенных религиозно-культурных и даже психофизиологических механизмах перерастания, трансформации постыдного в уродливое.

Кстати, и с женскими фигурками, столько раз воспетыми поэтами, не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Так, знаменитый немецкий философ Шопенгауэр утверждал без тени сомнения: «Только мужчина, интеллект которого окутан туманом полового влечения, может найти красоту в низкорослом, узкоплечем и широкобедром поле».

Можете поспорить с мэтром немецкой философии или согласиться с ним, и это ваше полное право. Но, так или иначе, а мы как-то сами собой подошли к еще одному повороту нашей темы — к взаимосвязи (а может быть, и ее отсутствии?) красоты, внешности и сексуального зова.

«Я ГЛЯЖУ ЕЙ ВСЛЕД — НИЧЕГО В НЕЙ НЕТ..», или ВНЕШНОСТЬ, КРАСОТА И «СЕКСУАЛЬНЫЙ ЗОВ»

Сколько песен, сколько поэтических легенд сложено о красоте, способной пленять с первого взгляда самые стойкие сердца! Какие только эпитеты и образы ни рождены мировой поэзией, чтобы воспеть красоту! И поскольку певцами прежде всего были мужчины, то естественно (по крайней мере, это казалось естественным веками) и воспевали они красоту чарующих представительниц противоположного пола.

Таким образом, вопреки иным сумрачно-критическим взглядам женская красота становилась эталоном красоты как таковой. «Красота и красивые женщины, — восклицал Аньоло Фиренцуола, известный итальянский писатель эпохи Возрождения, — и красивые женщины и красота заслуживают того, чтобы каждый их восхвалял и ценил их превыше всего потому, что красивая женщина есть самый прекрасный объект, каким только можно любоваться, а красота — величайшее благо, которое Господь даровал человеческому роду, ведь через ее свойства мы направляем душу к созерцанию, а через созерцание — к желанию небесных вещей, почему она и была послана в нашу среду в качестве образца и залога…»

Как бы неустанно не сменяли друг друга эпохи, красота была и остается в цене в буквальном смысле слова. Броской, долгоногой девице куда проще стать женой «нового русского» или старого американца, владеющего приличным капиталом, нежели менее эффектной сверстнице. И не беда, если кавалерам, судя по (не бесспорным) наблюдениям отечественных юмористов, для того чтобы сравняться с ними ростом, придется использовать свои сотовые телефоны вместе с антеннами.

Красотой, как мы знаем, покоряли целые царства, племена и народы, посылая на откуп корыстным и чувственным врагам прелестнейших и знатнейших своих дочерей. Тем самым женское лицо и тело становились мечом и щитом иного государства. Даже византийскому венценосцу пришлось уступить свою сестру Анну русскому князю Владимиру, чьи «вои» овладели твердыней Херсонеса.

Красота могла стать подспорьем и в иных, более обыденных и мирных делах. Судя по Геродоту, у вавилонян некогда существовал «самый разумный» и «прекраснейший обычай», из тех, которые были ему известны: раз в году девушек-невест выставляли на своеобразный аукцион. Сначала торговались из-за самой неотразимой. За нее и платилось больше всего, поэтому она и доставалась самому богатому и знатному. За нею следовала «вторая» по красоте, и так до тех пор, пока на аукционе не оставались девушки, за которых не предлагали и мелкой монеты. Но и они могли не пугаться участи старых дев. Деньги, собранные с богачей за красавиц, шли затем, по словам «отца истории», беднякам, готовым за вознаграждение взять в жены и дурнушек. И чем менее миловидной была будущая жена, тем большей оказывалась доплата мужчине, готовому стать ее супругом. Таким образом, одновременно решались и проблемы личной обустроенности, и «спонсирования» бедняков, решивших обзавестись семьей, и роста народонаселения.

Но вот что влекло и продолжает привлекать мужчин в фигурах и особенно в лицах противоположного пола?

В сказке «Симург» узбекского поэта Хамида Алимджана очень удачно сконцентрированы восточные ажурно-изысканные описания образцовой женской красоты:

Остается только добавить «дивнобедрая» — постоянный эпитет индийских прелестниц, — и вы получите «полный» портрет восточной красавицы.

Правда, полный ли с более широкой, «космополитической» точки зрения? Пушкин, пожалуй, усомнился бы в этом: и щечки Флоры, и грудь Дианы, конечно, обольстительны, но все-таки что может быть прелестней летучих ножек Терпсихоры?

В античном же мире не были забыты и ягодицы, о чем, в частности, свидетельствовала найденная в «золотом» доме Нерона статуя Афродиты Каллипиги, «имеющей красивый зад». «Богиня, по описанию З. Г. Минц, изображена в высоко поднятой тунике, с обнаженными ногами и нижней частью туловища», видимо, призванными наглядно засвидетельствовать оправданность ее прозвища.

Восток, если мы попристальней в него вглядимся, мог быть очень и очень скрупулезным и при этом возвышенно-поэтичным в описании возлюбленных, изумительнейшее свидетельство чего являет «Песнь песней». Здесь и кудри, и глаза, и шея, и сосцы, подобные сернам, и «живот — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино», и чрево, уподобленное вороху пшеницы, «обставленному лилиями».

Трудно отказать себе в удовольствии и не процитировать для сравнения стихотворный фрагмент, вошедший в старинный индийский сборник «25 рассказов Веталы». Вот как здесь живописуется идеальная красавица:

Заметьте, описание начинается с глаз и лика, сияющего ярче, чем луна. «Луноликие девы» — символ красоты в восточных сказках, так ценились белизна и нежность кожи. Но совершенно не случайно и румяна были в ходу, причем в самых разных странах мира. Ведь, к примеру, еще в средневековой Европе знатоки полагали: «Тот красив, кто имеет красную кожу, потому что под ней бьется живая кровь». Любопытно, что, по наблюдению Жака Ле Гоффа, «интерес к крови… обнаруживается и в слове, обозначающем прекрасное — «venustus», которое… производили от слова «venis», что значит «вены».

Живой румянец — признак внутренней готовности к действию и пульсирующей в жилах энергии как у женщин, так и у мужчин. Некоторые знатоки истории, вероятно, помнят принцип, следуя которому отбирал воинов Юлий Цезарь, стремившийся предугадать их поведение в бою. Тот, кто в экстремальной ситуации краснел, а не бледнел, считался более способным решительно противодействовать опасности.

Интересно, что внешне привлекательная кожа, возможно, потому и украшает человека, что она является и показателем здоровья. И наоборот. Для умеющего «считывать» эти показания взгляд на лицо может порой заменить фонендоскоп и термометр. По словам почетного президента Всекорейской ассоциации восточной медицины доктора Би Вон Сика, уже по лицу «можно многое узнать о процессах, происходящих внутри организма. Скажем, лицо блестит, лоб темноватый — значит, есть нарушения в гормональной системе. Пигментация на лице у женщин после родов — признак недостаточной выработки яичников…»

Стоит заметить, что строгий Восток не ограничивался наблюдениями. В Индии, например, древние законы, не полагаясь на вкус мужчин, охваченных любовной страстью, дотошно определяли признаки той, которую следует избирать супругой: «Надо брать в жены женщину, свободную от телесных недостатков, имеющую приятное имя, походку лебедя или слона, нежные волосы на теле и голове, нежные члены».

Были и, наоборот, такие, которых надо было старательно избегать. «Не следует, — гласили законы Ману, — брать в жены девушку рыжую, имеющую лишний член, болезненную, безволосую, волосатую, красноглазую».

В другом же источнике — «Вишну-пуране» наставления такого рода даны еще основательней: «Не следует жениться на женщине, у которой растут борода и усы, на мужеподобной, с хриплым голосом, на язвительной. Умный человек пусть не берет в жены девушку, чьи веки не опускаются, подслеповатую, чьи бедра волосаты, чьи лодыжки слишком торчат, чьи щеки впалы, увядшую, страдающую от желтухи, чьи глаза красны, руки и ноги слишком тонкие. Пусть не женится на женщине, которая слишком низкая или слишком высокая, которая не имеет бровей, у которой зубы редки и рот безобразный».

Представляется небезынтересным сопоставить уже процитированное с советами Ватсъяяны из знаменитой «Кама-сутры», где требования, предъявляемые к внешности невесты, сплавлены воедино с замечаниями социального и нравственного характера: поскольку вместе с достойной женой «муж приобретает… родных, умножает друзей и узнает неподдельную страсть», постольку, поучает «Камасутра», следует стремиться к такой девушке, которая «благородного происхождения, имеет мать и отца, младше его не меньше чем на три года; рождена в достойной, богатой, окруженной друзьями семье, любимой родичами и изобилующей родичами; насчитывает много друзей со стороны матери и отца, наделена красотой, добрым нравом и счастливыми признаками; имеет не слишком маленькие, не слишком большие и неиспорченные зубы, ногти, уши, волосы, глаза, грудь и здоровое от природы тело. Взяв такую в жены, он может считать себя достигшим цели и не встретит порицаний у близких за то, что выбрал ее».

А вот какой женщины следует избегать: «…той, которая при сватовстве спит, плачет или выходит из дома. Пусть избегает носящей неблагоприятное имя, скрытной, выданной (за другого), носатой, с пятнистой кожей, мужеподобной, сутулой, с нескладными бедрами, большим лбом, совершившей погребальный обряд над отцом, оскверненной мужчиной, уже имевшей месячные, немой… И пусть при сватовстве он избегает названной именем созвездия, именем реки, именем дерева и той, чье имя оканчивается на «л» или «р»…»

Будучи своеобразным учебником искусства любви, «Камасутра» касается и деликатного вопроса о том, с какими женщинами вообще не стоит сближаться, даже если о женитьбе нет и речи. Кто же эти нежеланные, с коими разумному мужчине не следует «вступать в близость»?

«…Прокаженная, безумная, изгнанная из своей касты, не хранящая тайн, соблазняющая на людях, та, чья молодость уже позади, слишком светлая, слишком темная, дурно пахнущая, родственница, подруга, странствующая монахиня, жена родственника, друга, просвещенного брахмана или царя».

Правда, добавляет Ватсъяяна, есть и такие, которые учат, что «ни одна женщина, познавшая пятерых мужчин, не является запретной». Однако, по мнению иных, «следует избегать даже такую, если она жена родственника, друга, просвещенного брахмана или царя».

Поскольку, как уже было замечено, и приведенные здесь стихи и законы писались мужчинами, постольку вкусы мужчин прошлого становятся понятными. А каковы вкусы мужчин века нынешнего?

Что притягивает мужской взор? Возьмем только один из многочисленных опросов, полагая, что мужчины везде есть мужчины. По мнению чехословацкого журнала «Дикобраз» (речь идет об информации до 90-го года): «Так уж бывает: мужчина непременно окидывает взглядом почти каждую женщину». Если же внимание детализировать, то, согласно журналу, более всего мужчин притягивают женские глаза — в 22,6 случаях из ста мужчины прежде всего обращают внимание на них, «причем специалисты полагают, что число могло быть и выше, если бы женщины не носили очки». На втором месте — фигура — 14,4 %; на третьем — бюст — 11 %; на четвертом — улыбка — 10,8; на пятом — ноги — 10,4 %. Заметно отстают губы — 7,9 %. И лишь на седьмом — бедра. За ними следуют волосы — 6,6 %; походка — 5,4 %; руки — до 4 %.

Такого типа опросов и обзоров нынче известно немало, и вы сами можете выбрать, какой из них больше подходит лично для вас.

Но ведь бывает и так, как в песне прошлых лет: «Я гляжу ей вслед — ничего в ней нет. А я все гляжу. Глаз не отвожу». И ладно бы, если «ничего в ней нет», а то ведь бывает и того хуже, как в еще более старой шуточной песенке: «Моя красавица мне очень нравится. С походкой легкою, как у слона. Танцует, как чурбан. Поет, как барабан, и все-таки она милее всех».

Столь же нетребовательны к внешним данным возлюбленного бывают и женщины. Опять-таки, как в песне Анны Герман: «Мне говорят: «Он маленького роста». Мне говорят: «Одет он слишком просто»… А он мне нравится, нравится, нравится. И для меня на свете парня лучше нет».

Что это? Опять перепевы старого: «Любовь зла…»? Отчасти может быть, и так. Ведь ничто не ново под луной, особенно в любви, досконально изученной со времен Адама и Евы. Но здесь для нас важны иные акценты. Акценты, связанные не с умалением значения внешности, а с тем, одновременно и простым и очень сложным фактом, который многократно свидетельствует: сексуально притягательное не всегда совпадает с тем, что считается или даже кажется красивым самому влюбленному. Причем, к счастью для человечества, вызывать влечение могут внешне самые различные мужчины и женщины, иначе в струях любви купались бы только эталонно статные «красны девицы» и «добры молодцы».

Ни в коей мере не претендуя ни на оригинальность, ни на полноту ответа, не могу не заметить, что в основе всякого влечения (а не только «сексуального» в узком смысле этого слова) таится внутреннее, просвечивающее сквозь внешнее: энергетика личности, отражающаяся в блеске глаз, выражении лица, осанке, походке и массе других деталей, порой трудно выразимых словами.

Энергичность как таковая выражает и то, что относится к так называемой «сексуальной энергии» и т. д. Не касаюсь медицинских аспектов вопроса. Но, если взглянуть на него с позиций истории культуры, то увидим любопытнейшую вещь: могущественнейшие и воинственные боги — от античных Зевса и Марса и до индийских Рудры и Шивы были одновременно и воплощением, бьющей через край, сексуальной энергии. В мифах одно не отделялось от другого.

Конечно, красота лица и фигуры может и совпадать с внутренней силой человека, нести на себе отсветы его потенций. Может, и это мы видим неоднократно. Но такое совпадение не обязательно. Так, например, по некоторым данным (методику их получения не выяснял), в число наиболее «сексуальных» отечественных актеров входят, с одной стороны, такие, как Н. Черкасов в роли А. Невского, В. Тихонов в роли Штирлица, О. Янковский в роли барона Мюнхаузена — мужчины статные и видные. С другой — А. Джигарханян и В. Высоцкий.

Итак, если первое слагаемое влечения (а я ни в коей мере не претендую на всеобъемлющее перечисление всех слагаемых), — это «правильная» или «своеобычная» красота, о которой уже столько говорилось, то второе — энергия, способность к действию, сквозящая в облике человека. Отсюда и третье слагаемое — само действие: победы на рыцарских турнирах, умение взлететь на лихом коне к окошку, где сидит девица-краса, и свершение других подвигов, позволяющих продемонстрировать свою ловкость и удаль, а заодно (если потребуется) и спасти ту, чье сердце так хотелось бы покорить. По существу, огромная часть мировой литературы, особенно приключенческой, говорит именно об этом. Эстафету того же разговора подхватил и кинематограф.

Правда, дела, украшающие мужчину, могут быть не только героическими. Разве не притягательны успехи в науке и изящных искусствах? Конечно. И мир знает немало свидетельств магической, чарующей силы таланта. Однако… Тут есть один нюанс, тонко высвеченный в, казалось бы, простеньком детском фильме «Принцесса на горошине», поставленном по мотивам сказок Андерсена. В последней его части творцы прекрасного состязались друг с другом, дабы заполучить руку и сердце очаровательной принцессы. Какими только талантами они не блистали! Но… явился невесть откуда рыжий вояка-мужлан. Смел стальною перчаткою розу — плод изысканного искусства одного из претендентов, подхватил принцессу на руки — и спор был решен.

Следующее слагаемое влечения — чудинка, некая нестандартность, обращающая на себя внимание. Недаром (как уже говорилось) подростки, сами того не сознавая, часто чудят. Бывает и глупо, и некрасиво, и опасно. Но что поделаешь? Голос природы. Ведь иначе могут и не заметить. В этом ряду и прически-башни, и женские мушки прошлых веков, и серьги в юношеских ушах в веке нынешнем. И многое, многое, многое иное, о чем можно написать целую книгу.

Ну а пока хотелось бы обратить внимание на еще одно слагаемое влечения. Перебирая слова на ощупь, я сказал бы, что это уязвимость, потребность в чьей-то жалости и защите (обратная сторона подвига). Нежная, хрупкая девушка может быть привлекательна для мужчины не только потому, что у него «испорченный» вкус аристократа, но и потому, что она оттеняет его силу, помогает проявить мужские качества.

Но вот ведь что любопытно: уязвимость, потребность в жалости может обретать «сексуальную окраску» и в глазах женщины. Вспоминаю сочные, добротно написанные воспоминания старого революционера, упомянувшего курьезный, на его взгляд, случай с одним ссыльным. Однажды тот с особым пылом живописал хозяйке приютившего его дома пороки настоящего и необходимость революционной борьбы за лучшее будущее. Та слушала вроде бы внимательно и даже с сочувствием, но в тот самый момент, когда наш оратор уже втайне преисполнился гордостью за свое умение доступно говорить с народом, ладно сложенная женщина неожиданно подошла к постели, распахнула ее и сказала примерно так: «Ладно уж, иди ко мне. Пожалею».

Пусть не поймут меня неправильно. Я вовсе не берусь утверждать, что если бы чуткие женщины своевременно распахивали постели, то никаких революций и не было бы. О революциях пусть пишут другие. Мы же сейчас говорим лишь о том, что северянка, никогда не слыхавшая о Фрейде, совсем по-фрейдистски, а точнее, очень по-женски отреагировала на революционные призывы. В «пламенном революционере» она увидела, почувствовала существо, нуждающееся в ее тепле…

Как ни привлекательны могучие мужчины, а и мужская слабость может стать магнитом, притягивающим женщину. Причем совсем не обязательно, чтобы это была вялая слабость инфантильного, вечного подростка. Нет, это и уязвимость атлета, не застрахованного от ран и поражений, когда женщина, подобно Изольде, врачующей иссеченное тело Тристана, ощущает рядом с самым доблестным мужем свою собственную неодолимую силу.

Поется же в песне: «В селах Рязанщины, в селах Смоленщины слово «люблю» не знакомо для женщины». Женщины там говорят не «люблю», а «жалею». И в том, возможно, есть свой резон.

Очень интересно и то, что притягивать может и нечто совсем иное — некая «порочная» красота и «лихость». Вероятно, поэтому Н. Михалкова в роли Соблазнителя в эльдаровском «Жестоком романсе» назвали одним из самых сексуальных киноактеров. Да и в иных, «отрицательных» ролях он выглядел чертовски притягательно. Недаром его назвали русским «плейбоем»…[10]

Так мы подошли к последнему и неожиданно крутому повороту нашего разговора о соотношении красоты — внешности — сексуального зова и его тени — взаимопритяжения полов: к ощущению затаенной опасности, кроющейся в эротически заряженной красоте, способной превратиться в мину замедленного действия, которая раньше или позже взорвется в руках того, кто не устоял перед соблазном соприкоснуться с нею. Жгучая красота может быть пагубна, как огонь для летящих на него мотыльков: «Как люблю я вас. Как боюсь я вас…»

Тонкий знаток человеческой души О. Бальзак писал: «Красота имеет власть над человеком. Всякая власть, не встречающая противовеса, власть без препон, ведет к злоупотреблениям, к безрассудству.

Произвол — это безумие власти. У женщины произвол — это безумие ее прихотей».

К тому же такая власть — дуумвират — женской красоты и капризов обычно хорошо замаскирована: «Превратив мужчину в ягненка, женщина вечно внушает ему, что он лев и что у него железный характер». Иными словами, женская красота — опасная штучка. Не случайно о той губительной красоте столько сказано и в песнях, и в романах, и в кинолентах, и в назидательных историях, и в проповедях.

Уже в «Притчах Соломоновых» звучат слова назидания, призывающие юношу не внимать «льстивой женщине» и не желать ее красоты, «… ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как мечь обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней…»

Как подметили древние, опьяняющая женская красота может быть опасна и не только для зеленых юнцов, но и для зрелых мужей и даже… для святых. Одна восточная история прямо рассказывает о таком исполненном добродетелей человеке, который благодаря своей святости попал на небо и (что естественно), обладая досугом, стал окидывать взором землю. К несчастью своему, он заметил стирающую женщину и загляделся на ее оголенные ноги. Хотя, как можно подумать, женскими ногами удобнее любоваться не с небес, а находясь в несколько ином положении, тем не менее заглядевшийся на соблазнительные ножки святой лишился святости и упал наземь.

В нашем все смешавшем XX веке изображение такого рода соблазнов и вытекающих из них злосчастий обретает иногда пародийную или почти пародийную форму, как в одной американской проповеди из серии с интригующим названием: «Только для мужчин». Проповедь очень стара, но настолько колоритна, что стоит воспроизвести ее фрагмент: «Я вам представляю, — обращался к слушателям пастор, — компанию хористок, голых и совсем неприличных. Они такие толстенькие, высокие, грудастые, с длинными ногами, соблазнительные до самых ногтей. Вот я назову их по именам: Безбожие, Лицемерие, Распутство. Распутство хуже всех. Простите за вульгарность, но кое у кого от такого обличения и слюнки потекут. И что может быть привязчивей порока?»

И все-таки… Сколько бы саркастических усмешек ни порождали подобные и куда более мощные обличения, нам не уйти от того, что неприятие «красоты порока» — сильнейшая струя в мировой культуре, начиная с Библии и, в частности, с уже упомянутых «Притч» и Нагорной проповеди Христа, идущей при всей своей мягкости куда дальше Ветхого завета, призывавшего карать блудодеек и тех, кто «ляжет» с чужой женой: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его… ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену…»

Сегодня легко иронизировать над сказанным в Писании и отмахиваться от слов Христа — мало ли что можно было сказать две тысячи лет назад, будь то хоть сам Сын Божий! У нас-то, сколько бы мы ни говорили о духовности, в жизни все иначе.

Но хотелось бы, не морализуя, не защищая и не осуждая, обратить внимание на то, что позиция Христа — не некий «выверт», не иллюстрация выпадения из мировой культуры, а нечто несравненно куда более сложное и значительное.

Попробуем, для того чтобы подтвердить это, сделать шаг от сравнительно знакомой нам христианской культуры к культуре буддийской, где прослеживается та же драматическая коллизия Чувственности и Высших Ценностей, и очутимся в дремучем лесу, в день, когда Гаутама, ставший Буддой, твердо решил донести людям озарившую его живительную Истину.

Оставив жену и малютку-сына, отказавшись от власти, неги дворцов и околдовывающих танцев дивнобедрых прелестниц, чье обаяние не уступало чарам небесных дев — апсар, экс-принц долгие годы провел в поисках этой Истины, которая, наконец-то, засияла над ним своим светом, способным пронизать весь мир, Истину, которая была достойна, чтобы донести ее людям. Но все оказалось не так-то просто. Будде пришлось упорно сражаться за саму возможность нести людям свет Истинного Знания, и битва эта обрела подлинно космические масштабы.

Кому же была неугодна Истина, и кто стремился помешать ее победному шествию к умам и сердцам людей? Что ж, Истина всегда кому-то мешает. Так что Будда не стал исключением. Но, пожалуй, его противник был покрупнее прочих. Им оказался неутомимый в своем коварстве бог зла Мара. Бог, чье имя недаром созвучно таким словам, как «кикимора», «кошмар», «мрак». Но если первое — имя злой силы, родственной силам смерти — марухе и мору у древних славян, то второе — символ происков хулиганившего (да и ныне не оставившего своего ремесла) по ночам в самых разных уголках Европы злого духа Мары, способного сесть на грудь спящего и тем самым вызвать удушье и дурные сны — кошмары. Однако европейский Мара — лишь измельчавший потомок могущественного древнеиндийского Мары, чье имя в буквальном переводе означает «убивающий», «уничтожающий». Сей бог возглавлял бесчисленные сонмы злых божеств, скрупулезно разделенных на десять разрядов. Но самым мощным его оружием были дочери, воплотившие в себе необузданные сексуальные страсти, или, говоря языком наших дней, секс-бомбы, именовавшиеся Желание, Страстность и Похоть.

Этот Повелитель Зла давно приглядывался к Гаутаме, чуя в нем опасного противника. Когда царевич еще только хотел уйти из дома, чтобы отправиться в свои долгие поиски, Мара явился к нему во всей своей мощи. Подобно библейскому дьяволу, сулившему Христу все царства мира сего, он увещевал Гаутаму: «Остановись! И в награду за это всего лишь через семь дней ты станешь владыкой четырех великих материков». Но тщетно. Гаутама был тверд в своей решимости. Поэтому, как говорится в старинных книгах, с того часа Мара «следовал за ним, выжидая какой-либо ошибки, приросши к нему подобно тени» (Курсив мой. — Ю. Б.). Не дождавшись же, вступил в открытый бой.

Не сумев сокрушить Будду в битве и вывести его из душевного равновесия коварными речами о бедствиях, обрушившихся на дом искателя Истины, Мара пустил в ход свое самое неотразимое оружие — женские чары. В одном из буддийских текстов красочно рассказывается о том, как Мара искушал Гаутаму своими дочерьми — обладательницами самых манящих форм, владевшими всеми тонкостями искусства физической любви. К тому же красотки знали наперечет все слабости мужчины. Их обнаженные прелести, призывные телодвижения, колдовские взгляды и улыбки могли кого угодно свести с ума. Но только не Узревшего Истину. Будда оставался недвижим, и тщетно кружились вокруг него дочери злокозненного Мары, пытаясь задеть Озаренного то упруго-пышной грудью, то мягчайше-крутым бедром, то неутомимо колышащимся животом, покрытым соблазнительными капельками пота…

Минули тысячелетья, но и поныне в индийском штате Бихар, в местечке Бодхгайя, можно увидеть и дерево, считающееся прямым потомком того, под которым Гаутама постиг Истину, и храм, на фресках которого застыли «в зазывных позах три обнаженные красавицы», безуспешно пытающиеся совратить Познавшего Истину.

Итак, мы видим, что здесь вспенивающие мужскую кровь сладострастные танцы — это сети дочерей бога Смерти.

Перенесемся через века и страны и заметим близкие настроения в сочных проповедях христианского средневековья: «… о злое проклятое плясание! О лукавые жены многовертимое плясание! Пляшущи бо жена — любодейница диавола, супруга адова, невеста сатанина…» Те же, кто был склонен любоваться пляшущими чертовками, грозно предупреждались: «Многовертимое плясание отлучает человека от Бога и во дно адово влечет… не токмо сама будет пляшущая сведена во дно адово, но и те, иже с любовию позируют (глядят) и в сластех раздвизаются на ню с похотию… Пляшущая бо жена многим мужем жена есть, того дьявол прельстит во сне и наяву…»

Опять-таки не будем здесь ни полемизировать с моралистами прошлых лет, ни сетовать на нынешние нравы. Просто подметим то, что осуждалось в танцах и упоении чужой наготой такими разными вероучениями…

Японский монах Кэнко-хоси, свято следовавший Учению, вздохнул в пору далекого средневековья: «Среди всех желаний трудно преодолеть только одно — любовную страсть. Здесь, видно, недалеко ушли друг от друга и старый, и молодой, и мудрый, и глупый. Поэтому-то и говорится, что веревкой, свитой из женских волос, накрепко свяжешь большого слона, а свистком, вырезанным из подметок обуви, которую носит женщина, наверняка приманишь осеннего оленя».

… А если все-таки кто-то преодолевает любовную страсть? Что это — подвиг? Где та грань, что отделяет искусство самообладания от духовного самоубийства, от вытаптывания собственно человеческого в человеке? Но это, равно как и осмысление иных Эталонов Мужчин — от Дон-Жуана до Ромео и Марка Антония, — тема особого обсуждения. Да и отвечать на такие вопросы в конечном счете каждый должен сам: ведь дышать, есть и пить нам тоже приходится самим, сколько бы мы не прочли самых полезных советов. А пока перейдем к завершающей стадии нашего разговора, достойной не этих беглых страниц, а отдельной и обстоятельной книги.

Чтобы там ни говорили, а внешность, способность выглядеть должным образом играет в жизни немалую роль. Даже Серый Волк, обернувшийся Еленой Прекрасной, сумел очутиться в постели околпаченного венценосца. А ведь история народного творчества знает и примеры куда более поразительные. В индийской «Панчатантре» мы встречаем проныру-ткача, который ухитрился благодаря своему внешнему виду и способностям к «техническому» конструированию, соорудить деревянного двойника царя птиц Гаруды и прилетел на нем в царский дворец под именем самого Нараяны — одного из величайших богов. Вполне понятно, что в своем «божественном обличьи» он покорил и сердце принцессы, и сердце царя, и сердца всех подданных. Мало того, ему пришлось еще и ввязаться в войну, исход которой для самозванца явно мог стать плачевным.

Как же вы думаете, прознав об этом, повели себя подлинные Гаруда и Нараяна? Наказали мошенника и святотатца — этого духовного праотца будущих сыновей лейтенанта Шмидта? Не торопитесь с ответом, а вслушайтесь, да повнимательней, в рассуждения Нараяны, звучащие в ходе его беседы с Гарудой, спрашивающим, как же им следует поступить: «Ткач отправился на битву с твердым намерением умереть, — молвил вседостойный Нараяна. — Его может поразить стрела какого-либо смертного. Если такое и впрямь произойдет, сыщутся досужие болтуны, которые разнесут весть, что вот, мол, простой воин сразил великого бога, восседающего на Гаруде. С этих пор ни мне, ни тебе не будут приносить полагающихся жертв. Посему немедля вселись в деревянного Гаруду. Я же войду в тело ткача и разметаю всех их врагов. Их погибель послужит к нашей славе».

Как видим, соответствующий облик даже богов вынудил прийти на помощь обманщику. Это, конечно, сказка (хотя и полная глубокого смысла). Однако и в реальности человек с красивой или, по крайней мере, с привлекательной либо внушительной внешностью имеет больше шансов приобрести поклонников среди лиц противоположного пола. По наблюдениям прессы, люди красивые и представительные имеют преимущество и при поступлении на работу, и при установлении разнообразных деловых контактов.

Так считает опирающийся на статистические данные профессор Берлинского университета Г. Гуггенбергер, автор книги «Просто красиво». Более того, по его мнению, в критических ситуациях красивым охотней приходят на помощь. Известен случай, когда родителям вернули похищенную дочь. При этом похититель сказал отцу по телефону: «Я бы ее обязательно прикончил, но у нее такая милая мордашка».

Согласно же немецкой печати, сегодня уже можно говорить о появлении такой новой дисциплины, как «Аттрактология» (в примерном переводе «Изучение привлекательности»).

Но вот тут-то мы вступаем в самую интригующую и в то же время, если говорить по большому счету, в самую неисследованную область нашего разговора: какие типы привлекательности либо внешности в самом широком ее понимании должны соответствовать тому или иному типу деятельности? И как в связи с этим использовать свои природные данные?

Область эта и в самом деле не исследована, хотя задумывались над такими вопросами давным-давно. Даже Кант, которого мы привыкли представлять постоянно витающим в мире философских абстракций, не удержался и высказал свое мнение о том, как должны соотноситься внешние данные человека и род его занятий с человеческими представлениями о возвышенном и прекрасном, точнее, с чувствами возвышенного и прекрасного.

«Облик тех, кто нравится своей внешностью, — писал он, — затрагивает одно из этих чувств. Так, высокий рост обращает на себя внимание и внушает уважение, маленький рост располагает больше к непринужденности. Даже смугловатое лицо и черные глаза ближе к возвышенному, голубые глаза и светлые волосы — к прекрасному. Более почтенный возраст сочетается со свойствами возвышенного, молодость же со свойствами прекрасного. Так же обстоит дело и с различием по сословиям, и во всех этих только что упомянутых случаях даже вид одежды должен соответствовать этому различию чувств. Люди высокого роста со статной фигурой должны соблюдать в своей одежде простоту или — самое большее — великолепие, люди маленького роста могут быть нарядными и разукрашенными. Солидному возрасту подобают более темные цвета и однообразие одежды. Молодость любит выделяться более светлой и яркой одеждой. Люди из различных сословий при одинаковом имущественном положении и ранге должны одеваться по-разному: духовное лицо — с наибольшей простотой, государственный муж — с наибольшим великолепием. Чичисбей может наряжаться, как ему заблагорассудится».

Если вдуматься, то здесь немало любопытного. И все-таки Кант писал в 1764 г., а что бы можно было сказать сейчас, исходя и из нашей нынешней жизни и из исторического опыта?

Оставим в стороне многократно поминающихся секретарш и комсомольско-номенклатурных активисток, чьи бюсты и бедра нередко могли с успехом соперничать с подобными же прелестями небесных танцовщиц-аспар, с коварной веселостью кочевавших по мифам и сказкам Древней Индии. Коснемся только шести типов: Делового Человека, Проповедника и Духовного Лидера (когда тот, хотя бы в идеале не втянут непосредственно в политику), Героя, Царя, Диктатора и, наконец, Избранника Народа, а значит и Трибуна, способного очаровать и увлечь за собой массы.

Взгляд этот поневоле будет очень поверхностным. И все же даже он приоткрывает целую бездну увлекательнейших и насущнейших проблем, которые таит в себе эта тема, завершающая нашу беседу о красоте.

Каждый из упомянутых типов нуждается по меньшей мере в отдельной главе. Мы же затрагиваем их лишь вскользь. Поэтому, касаясь первого типа — Деловых Людей, замечу только: в различные эпохи и в различных обществах существовали разные (и в том числе внешние) эталоны таких людей, во многом определявшиеся тем конкретным делом, которым они занимались. Возможно, попытка проследить логику изменения такого Эталона Успешно Практикующего Делового Человека в ее взаимосвязи с логикой развития общества была бы полезна не только с теоретической, но и с чисто практической точки зрения для тех, кто намерен всерьез посвятить себя бизнесу.

Не будучи спецом по этой части, считаю уместным воспроизвести здесь мнение представителей самых деловых кругов. Точнее, той их части, которая выражает взгляды американских деловых кругов. И. Тобер, член руководства фирмы «Уильям Эм. Мерсер», убежден, что для предпринимателя одним из важнейших слагаемых успеха является рост. Это суждение подтверждается и визуальными наблюдениями: лидеры корпоративной Америки выше обычного среднего роста. Так, рост десяти произвольно выбранных для эксперимента членов руководства компаний, получающих одно из самых высоких жалований в мире бизнеса США, оказался у каждого выше 170 см.

Развивая тему, президент Совета директоров консультативной фирмы «Консалтанс пириод» Норман Грешман заметил: «Для того чтобы подняться в большой корпорации на самый верх — одного таланта недостаточно». Ведь речь идет об имидже корпорации. «Рост типичного члена (ее) руководства… должен составлять примерно 185 см». При этом член руководства «обязан быть подтянутым, иметь приятную улыбку и начищенные туфли».

Женщины также должны быть высоки, дружелюбны и вдобавок к этому иметь спортивные фигуры. «…В мире большого бизнеса, — добавляет Грешман, — редко встретите Наполеонов», намекая на малый рост французского императора и полководца.

Таким образом, существенные параметры делового успеха заданы уже самой физической природой человека. Тут уж выше головы не прыгнешь. Однако если рост, национальность, цвет глаз и кожи вам не изменить (хотя и тут нет правил без исключения), то все остальное в огромной мере во власти самих деловых людей. Но вот как и для чего менять свой облик? Каковы оптимальные варианты работы над собственным имиджем? Это уже совсем иные вопросы, требующие ответа в совсем иных книгах и статьях.

Мы же перейдем ко второму типу. Второй тип — это тип Проповедника и Духовного Лидера. Он нуждается хотя бы в беглой зарисовке. Тем более что и Россия и СНГ в целом превратились буквально в Мекку для них.

История, и отдаленная от нас, и самая недавняя, показывает, что портрет этот любопытнейшим образом двоится, эстетически раскалывается. С одной стороны духовное противостоит телесному. Поэтому проповедник, концентрируя в себе мощнейший духовно-нравственный заряд, может быть вызывающе неказист, как апостол Павел или Франциск Ассизский… Более того, убог, как (да простят меня за то, что я помещаю это имя в один ряд с уже названными — ведь речь идет о внешности — облике) лидер ставшей одиозной организации «Аум Синрике» Секо Асахара…

Не вдаваясь в полемику об истинных и ложных Учителях, о подлинной и мнимой духовности, приведу только фрагмент из популярной в свое время легенды о Фекле, бросившей своего жениха ради апостола Павла, чьи речи привели ее в восторг. Фрагмент, описывая внешность апостола, с удивительной рельефностью передает эстетику этого рода: апостол мал ростом, лысый, кривоногий, «с выгнутыми коленями, с длинным носом, он был очень симпатичен и похож не то на ангела, не то на человека. К сожалению, — замечает К. Каутский, излагающий эту легенду в своей книге «Происхождение христианства», — мы не узнаем, какая из этих черт относится к ангельскому лику». Как видим, и здесь апостол выглядит привлекательным в глазах своей преданной последовательницы. Однако это — не привлекательность привычной красоты. Скорее, это привлекательность духа, рвущегося из хилого тела.

Но… с другой стороны, духовное преображает и внешний облик, как бы озаряя человека изнутри, словно мощная лампа, свет которой неистово бьет даже из-под незатейливого абажура. И вот уже лик достигшего просветления Гаутамы становится столь прекрасным, что пришедшая в лес селянка принимает его за бога.

Эстетически (а не только нравственно и по иным причинам) привлекателен и современный иконописный и кинематографический образ Христа. О святой же Кларе средневековый автор писал: «Ее ангельское лицо после молитвы становилось еще прекраснее, так оно сияло радостью. Господь воистину милосердный и щедрый так обласкал светлыми лучами свою бедную маленькую супругу, что Божественный свет струился от нее и распространялся вокруг».

Но под давлением самой жизни этот духовный идеал очень часто либо уступал более телесному, либо сливался с ним. Заметим, что уже Христос (как Его обычно представляют) высок и статен, а не только привлекателен лицом. Хотя и не атлетичен. Но ведь и Аполлон — символ мужской красоты на многих статуях тоже далек от Геракла: краса его скорее нежна, быть может, даже хрупка и утонченна.

А вот и «ангельский доктор», знаменитый средневековый богослов Фома Аквинский. Он уже не просто светоносен, а и могуч, так что в Южной Италии был прозван Сицилийским Быком. По утверждению одного доминиканца, «когда св. Фома прогуливался на лоне природы, народ, работавший на полях, бросив свои занятия, устремлялся ему навстречу, с восхищением созерцая его величественную фигуру, красоту его человеческих черт; в гораздо большей степени их толкала к нему его красота, чем его святость».

А далеко-далеко на Востоке придворная дама писала: «Проповедник должен быть благообразен лицом. Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех».

Не хочу показаться кощунственным и оскорбить чьи-то религиозные чувства. Но поскольку речь идет именно о внешнем, о том, что привлекает в облике Духовного Лидера, постольку нельзя не упомянуть и об иных лидерах, апеллирующих к Духу и Тайне, в том числе и тех, тип которых сочно обрисован жившим во II веке Лукианом в памфлете «Александр, или Лжепророк». «… Итак, Александр был высок, красив и в чем-то действительно богоподобен: кожа его отличалась белизной, подбородок был покрыт редкой щетиной; волосы Александр носил накладные, чрезвычайно искусно подобрав их к своим, и большинство не подозревало, что они чужие. Его глаза светились сильным и вдохновенным блеском. Голос он имел очень приятный и вместе с тем звучный. Словом, наружность Александра была безупречна».

Возможно, небезупречно, но очень эффектно выглядели и многие другие «пророки» и «духовные наставники». Вспомним хотя бы Григория Распутина или Абая, адепты которого забили насмерть популярного актера, литератора и спортсмена Талгата Нигматулина: «Высокий, смуглый, с черными усами и черными же горящими глазами, экспрессивно и уверенно рассуждающий о материях весьма загадочных, коротко знакомый со всеми известными экстрасенсами, он производил неотразимое впечатление в литературных «салонах» Москвы (и не ее одной)».

Показательно, что меняется отношение и к должному внешнему виду рядовых служителей Духовности — теперь уже безо всяких кавычек. В том числе и женщин. По сути дела, совсем недавно — каких-то семьдесят лет назад В. Маяковский описывал постные лица и фигуры монахинь, глядя на коих можно было бы свести скулы от зевоты:

Вполне понятно, что после созерцания такой картины верзила-поэт мог воскликнуть:

Правда, судя по «Декамерону», и в прежние годы не все монахини вызывали подобные эмоции, но тем не менее… «Постность» была определенным эталоном, чуть ли не синонимом духовности. Ныне же многое иначе: идешь по проспекту — а навстречу нежнейшее создание. Девушка, к чьему личику глаза сами тянутся. Неужели это она ко мне идет? Давненько что-то такого за собой не замечал. А ведь идет, в руках ее «Сторожевая башня»… Либо встречает вас подле булочной молодая женщина. Приятная, но без капли елея, и предлагает красочную, прекрасно изданную книгу «Жизнь — как она возникла». Да еще со своим телефоном. Все мило, естественно, просто, без тени чопорности… Да, это вам не монахини В. Маяковского! О таких женщинах поэт написал бы явно иные стихи. Но, к сожалению, нам не до них. Пора возвращаться к нашей основной теме.

Перед нами — третий тип. Третье видение Эталона. Это — Герои. Как созданные воображением, так и реальные, но трансформируемые кистями Идеологии, Эстетических Потребностей и самого Времени в своеобразные Образцы. Такие герои, даже вырастая из живых и полнокровных людей, постепенно превращаются в иконы и плакаты, которые подчас больше говорят об идеалах определенного времени, чем о конкретном человеке, чье имя они несут «сквозь года и века».

Оказывается, и тут мы наблюдаем интереснейшее раздвоение и даже раздробление идеала. Уже былинно-эпические герои «сделаны не на одну колодку». С одной стороны, Зевсов сын, мощнорукий Геракл, рослые, статные и родовитые герои «Рамаяны», «Манаса» и западноевропейского эпоса… Мало того, иные из них, подобно Гераклу, — сыновья не людей, а высших существ. Таков, например, один из центральных персонажей «Манаса» Алмамбет (Алмагамбет), тайно зачатый матерью от ангела — «сына херувима». Да и само слово «герой» изначально означало именно детей или потомков не только людей, но и богов.

А кто же оказывается перед нами с другой стороны? Библейский Давид, которому и опояска с мечом кажется тяжелой, так что приходится выбирать более привычную для его юношеской руки пращу. К тому же и «профессия» его самая мирная и далеко не аристократическая — накануне своего всемирно известного поединка он пасет «овец отца своего в Вифлееме».

А русские богатыри? Сплошь и рядом простолюдины. Илья — «мужик-деревенщина». Алеша — Попович, то есть поповский сын. Микула — Селянинович. Садко — Купец. Иван Гостиный сын. Гости — купцы, рангом повыше мелких торговцев. Но до царских кровей им тоже далековато. А уж Васька Буслаев, так тот вообще из новгородской вольницы.

Но еще любопытнее иное: если на известной с детства картине Васнецова мы видим трех подлинных богатырей, самый мощный из которых Илья, то в самих-то былинах Илья обрисован иначе: «ростом он умеренный, в плечах не широк был».

Еще интересней окунуться в литературный и киномир советских героев. Здесь я неожиданно для самого себя увидел (не померещилось ли?) поразительные эстетические параллели с христианскими и мировыми религиями в целом. Опять-таки, с одной стороны, естественна тяга к соединению эстетического и нравственного идеала. «Наш» рядом с «немцами», «американцами» или «белыми» должен быть высок и мощен, желательно крупноголов, с четкими чертами лица. Хотя в жизни мы зачастую видим иное.

Кстати, таковы же габариты «своих» и в американских фильмах, потоком идущих на наших экранах.

Но в отечественном кинематографе и литературе советских лет прослеживается и иная линия, когда «наш», «хороший» внешне некрасив, порой приземист, а то и мелковат, а «негодяй», «подлец» оказывается чертовски притягательным, не обделенным ни внешней мужественностью, ни статью.

Думаю, что примеров можно отыскать немало. Оказывалось, что вроде бы и отвергая религию в традиционном ее понимании, советская литература и искусство, начиная еще с Павла Корчагина, стремились зачастую и чисто эстетически показать примат духовного и волевого над грубо-телесным, костно-мускульным. Но это же и мощнейшая традиция, заложенная в мировой религиозной культуре!

Последуем далее, и перед нами предстанут уже не просто Герои, а Венценосцы, Вожди (Отцы Народа и Народов), Президенты и Трибуны. Я могу здесь снять лишь самый поверхностный слой проблемы, не столько демонстрируя что-то, сколько предлагая читателю пищу для самостоятельных размышлений. Слишком уж малы возможности этой главки. Но все-таки попробуем вместе поразмышлять хотя бы над некоторыми примерами.

Начнем с Венценосцев (четвертый тип). Поскольку обычно это были либо наследственные монархи, либо лица, избранные относительно узким кругом сторонников, постольку их чисто природные внешние данные оказывались не особенно существенными. Петр I был буквальным динамитом — и это при росте 2 м 4 см! А византийский император Иоанн Цимисхий, вызвавший на поединок полулегендарного князя Святослава, напротив, низкоросл, хотя ловок и силен. Один из французских королей так прямо и назывался — Пипин Короткий. Другие, уже не только французские короли и князья именовались Красивыми или Красными.

Но не это было главным. Важнее был «величественный вид». Для восточного же монарха еще более была важна способность приводить в трепет окружающих. Какие-то черты таких монархов за столетия то борьбы, то иных контактов с Ордой обрели и великие русские князья. Согласно запискам барона Герберштейна, бывшего в 1517 г. в Московии и писавшего по довольно горячим следам: государь Всея Руси Иван III женщинам «был так страшен, что если какая-нибудь случайно попадала ему навстречу, то от его взгляда чуть не лишалась жизни».

Идеальный же образец восточного монарха-вождя можно увидеть в эпическом описании хана Манаса:

Совершенно иначе выглядят те, кто закладывает и укрепляет основы иных империй и тоталитарных режимов — т. е. те, кто, прежде чем безраздельно властвовать, должны еще этой власти добиться.

Я ни в коем случае не пытаюсь проводить какие-то узко идеологические параллели, как стало модным в последнее время. Такие вещи требуют скрупулезнейшего анализа. Здесь же, повторяюсь, речь идет лишь о каких-то внешних, личностно-человеческих чертах, соответствующих глубинным потребностям масс того или иного периода истории.

Любимый французами император Наполеон — коротышка. Столь же низкоросл и Франко. Муссолини и Гитлер повыше, но до Аполлона им — как до Луны. А ведь даже по кадрам роммовского «Обыкновенного фашизма» можно легко почувствовать, в какой экстатический восторг приводил фюрер немецких женщин 30-х годов.

Вообще эстетические моменты фашизма и, в частности, германского нацизма далеко не так убоги, как может показаться на первый взгляд. Так, германский нацизм не просто возводил в эталон «двухметровых обрубков», но и пропагандировал крепкие, здоровые семьи, чистоту и порядок. Банальность? Может быть. Но в годы, когда нацизм еще только набирал силу и его кровавая сущность не была очевидной, одна интеллигентная дама простодушно заметила: «Я люблю фашистов потому, что они молоды и гладко выбриты». Вроде бы пустячок, а есть над чем поразмыслить.

Если же мы от Западной Европы повернем к большевистской России, то и здесь пламенные ораторы, способные повернуть фронты и стрелки на путях истории, — не колоссы и не купидоны. Низкорослы Троцкий и Свердлов. Невиден собою и Ленин. Ни стати, ни лоска либо хотя бы элегантности Керенского. Вчитайтесь внимательно в описание вождя большевиков, сделанное Дж. Ридом: «Невысокая, плотная фигура с большой, лысой и выпуклой головой, посаженной низко на плечах, небольшие глаза, нос «картошкой», широкий благородный рот и тяжелый подбородок; начисто выбритая, но уже начинающая щетиниться борода, хорошо памятная по его недавнему прошлому и будущему. Одет в небрежный костюм с широкими, длинными брюками. Не производящий такого впечатления, что он может быть кумиром толпы, — любимым и почитаемым так, как, быть может, мало кто в истории был любим и почитаем, — таков этот странный народный вождь, — вождь исключительно силою своего интеллекта, бескрасочный, лишенный юмора, не умеющий вступать в соглашения, объективный, без каких бы то ни было ораторских прикрас, но с огромной способностью в простых выражениях объяснять глубокие идеи и анализировать конкретные ситуации, а также наделенный, в соединении с большим даром тонкой дипломатии, огромной интеллектуальной смелостью».

То описание, которое вы только что прочли, дано по изданию работы Рида в 1924 г. А теперь сравните его с аналогичным, но уже отшлифованным в соответствии с требованиями канона переводом в издании 1958 г. и вы почувствуете, как живой человек на ваших глазах превращается в «образ»: «Невысокая, коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, массивный подбородок, бритый, но с уже проступающей бородкой… Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, может быть, любили и уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни было рисовки, не поддающийся настроениям, твердый, непреклонный, без эффектных пристрастий, но обладающий могучим умением раскрыть сложнейшие идеи в самых простых словах и дать глубокий анализ конкретной обстановки при сочетании проницательной гибкости и дерзновенной смелости ума».

Не блистал эффектной внешностью и Сталин, что, впрочем, не мешало ему «смотреться» на бесчисленных портретах. Отсутствие массового телевидения оказало Отцу народов великую услугу. Его возраст в глазах масс как бы вышел за скобки Времени. И хотя сознание подсказывало, что стареет все, портреты убеждали в обратном.

Наступила эпоха телевизионной эстетики и телевизионного дирижирования любовью масс. В условиях, когда и лицо и фигура Лидера и Трибуна (либо Эстрадного Кумира) могут постоянно появляться перед глазами сограждан, когда каждое его слово улавливается то доброжелательным, то критическим ухом, природные данные и умение держаться, «производить впечатление» приобретают значение, не сравнимое с иными временами. (Царей-то батюшек воочию мало кто из простого народа и видел.)

Показательно, что в США, где очередные выборы президента — всегда шоу, внешний вид последнего особенно эталонен. Ведь он — как бы лицо нации. Тут уж даже возрастное снижение роста Клинтона на 2 см (со 187 до 185) оказывается достойным внимания прессы. Как сообщал В. Надеин, «…подсчитано, что во всех избирательных схватках «телевизионной эры» (т. е. начиная с 1952 г.) победителями неизменно выходили претенденты более высокого роста. Боб Доул при росте в 185 см был выше всех прочих претендентов от республиканской партии. Майкл Дукакис при своих 175 см считался коротышкой, его высмеивали за это в карикатурах, и потому он с треском проиграл Дж. Бушу, который превосходил его сантиметров на 15…»

Но, конечно же, образ Современного Политика не сводится лишь к высокому росту и мужественности. Это образ, который в самых различных странах создается не только, а порою (или, может быть, как правило?) не столько самими Носителями Образа, сколько командой имиджмейкеров. А имидж Политика По Большому Счету включает не только подтянутость, энергичность, четкость (реальную или кажущуюся), но и элегантность. Недаром один из прежних президентов Египта — Анвар Садат (убитый прямо на трибуне участниками военного парада 6 октября 1981 г.) гордился тем, что после поездки в Иерусалим пресса назвала его «самым элегантным». В свое время он вошел «в десятку президентов, чьи костюмы были отмечены специальным жюри», включавшим «короля моды Пьера Кардена и итальянскую кинозвезду Джину Лоллобриджиду». Заслуга имиджмейкеров здесь налицо…

Столь же необъятны и возможности имиджмейкеров в сфере собственно шоу-бизнеса. Нынешняя техника создания Образа настолько универсальна, а искусство имиджмейкеров настолько виртуозно и всеохватно, что иногда создается впечатление, что с его помощью можно и мумию превратить в эталон внешней энергичности и обаяния. И вспоминается старый рассказ Эдгара По «Человек, которого изрубили на куски». В этом рассказе на глазах у читателя сочными, восторженными мазками рисуется образцово-статная высокая фигура героя, наделенного могучим голосом и замечательной шевелюрой. Одни только плечи генерала были таковы, что «вызвали бы краску стыда и неполноценности на лице мраморного Аполлона. О руках же и ногах и говорить нечего: «… либо знаток нашел бы их безупречными».

Шедевр природы? Если бы. Когда зачарованный поклонник как-то утром нежданно проник в аппартаменты своего кумира, то наткнулся на барахтающийся по полу сверток, издававший писклявые звуки. Все, буквально все внешние достоинства генерала, основательно обрубленного в битве, оказались делом рук человеческих и начинали играть всеми своими завораживающими красками лишь после скрупулезной сборки.

Не то ли же самое происходит сегодня и в царстве масс-медиа, сросшихся с шоу-бизнесом и создающих свою собственную, могущественнейшую эстетику, в то время как ученые «обсасывают» категории и пописывают свои статейки да книжицы. И могут в этом царстве уже сегодня куда больше, чем в простовато-гениальном рассказе По, который я бы поставил в один ряд с самыми блистательными шедеврами научной фантастики, чьи лучи сумели достичь Будущего.

Всмотритесь только в голубые и цветные экраны: «это Боги-Демиурги прямо на глазах у миллионов «подают в нужном свете» и преображают, преображают до неузнаваемости любого человека, если только сочтут это нужным. Личности, индивиды все чаще распадаются, трансформируются. Словно на картинах Пикассо и Дали. Губы, глаза и пальцы выскакивают из лиц и тел, и, подобно спутникам, запущенным на орбиты, начинают жить самостоятельной экранной жизнью. Клип громоздится на клип. Шоу — на шоу. В шоу превращается даже отчаянный выход «один на один».

И все сложнее определить: кто есть кто? Все труднее разглядеть за бликами лики…

Можно сколько угодно бить в колокола. Можно (и, видимо, необходимо) бичевать уродства и фальшь, доказывать чью-то несостоятельность, а чью-то нечистую игру. Но нельзя быть высокомерными. Искусство имиджмейкера становится частью нашей жизни и, кто знает, не гегемоном ли, идущим на смену всем иным гегемонам?

Рассчитанная красота, целенаправленная внешность, человеческое естество, превращенное в каркас для имиджа, позволяющего порою так же легко, как на карнавале маски, менять собственные либо чьи-то образы, — это реальность. Такая же реальность, как урбанизация, реки машин на автострадах и многое, многое иное. Брани ее — не брани, но, как говорится, «караван идет».

Так не достойнее ли попытаться осмыслить эту вторгающуюся в наше бытие новую реальность? Осмыслить с максимально посильной разносторонностью и целостностью? Ведь, может статься, что в будущем искусство имиджмейкера — создателя образа ваятеля живых Пигмалионов будет поставлено в один ряд с признанными классическими искусствами. Как ни крутись, а у него древнейшие корни; и оно может быть оружием массового поражения не только на полях политических битв и сценах и аренах. Но тут я умолкаю… Любая женщина знает об этом искусстве куда больше самого прославленного философа.

Мы очень многого не коснулись в этом обзоре. Обойден дизайн. В тени остались многие имена. Многие работы не названы. Многие ответы, если только они и даны, — даны эскизно. Но, надеюсь, здесь есть вопросы, не только побуждающие самостоятельно мыслить и задуматься над чем-то, но и искать то, что уже наработано. Хотя… сколько еще замечательных книг ждут своих авторов. И, кто знает, не будет ли в их числе и кого-то из вас, уважаемые Читатели?

Аникин В. П. Былины. Метод выяснения исторической хронологии вариантов. — М., 1984.

Берк Э. Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного. — М., 1979.

Браун Л. Имидж — путь к успеху. — СПб., 1996.

Буровик К. А. Родословная вещей. — М., 1991.

Буткевич О. Красота. Природа. Сущность. Формы. — Л., 1983.

Былины. В двух томах. — М., 1958.

Ванслов В. В. Проблема прекрасного. — М., 1957.

Вейнингер Отто. Пол и характер. — М., 1992.

Волченко Л. Б. Этикет и мода. — М., 1989.

Ганзелка И., Зигмунд М. Африка грез и действительности. 3 т. — М., 1956.

Геродот. История. — Л., 1972.

Гофф Ж. Ле. Цивилизация средневекового Запада. — М., 1992.

Заболоцкий Н. Столбцы и поэмы. Стихотворения. — М., 1989.

Казаринова В. И. Красота. Вкус. Экономика. — М., 1985.

Камасутра (Ватсьяяна Малланага) — М., 1993.

Кант И. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного. — Соч. в 6-ти томах. Т. 2. — М., 1964.

Кара-Мурза Г. С. Тайпины. — М., 1957.

Кибалова Л., Гербенова О., Ламарова М. Иллюстрированная энциклопедия моды. — Прага: Артия, 1986.

Крутоус В. П. Путь к прекрасному. — М., 1989.

Ларец мудрости. Древнекитайские басни. — М., 1951.

Манас. Великий поход. — М., 1946.

Моруа А. Надежды и воспоминания. — М., 1983.

Оболенский Л. Е. Научные основы красоты — СПб. — 1902.

Пандеи Р. Б. Древнеиндийские домашние обряды. — М., 1990.

Платон. Гиппий Больший. — Собр. соч. в 4-х т. — Т.1. — М., 1990.

Плеханов Г. В. Письма без адреса. — Избранные философские произведения. — Т. V. — М., 1958.

Пословицы и поговорки народов Востока. — М., 1961.

Повести, сказки, притчи Древней Индии. — М., 1964.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В трех томах. — М., 1963.

Размышления и афоризмы французских моралистов XVI–XVIII веков. — М., 1987.

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М., 1964.

Сидихменов В. Я. Маньчжурские правители Китая. — М., 1985.

Сэй-Сенагон. Записки у изголовья; Камоно Темэй. Записки из кельи; Кэнко-хоси. Записки от скуки. — М., 1988.

Столович Л. Н. Красота. Добро. Истина./ Очерк истории эст. аксеологии. — М., 1994.

Толстой Л. Н. Что такое искусство? — М., 1985.

Фролов Б. А. О чем рассказала сибирская мадонна. — М., 1981.

Хождение за три моря Афанасия Никитина. — Л., 1986.

Ходаков М. Как надо и как не надо себя вести. — М., 1971.

Чернышевский Н. Г. Эстетические отношения искусства к действительности. — Избранные педагогические произведения. — М., 1953.

Эстетика Ренессанса. — 2 т. — М., 1981.

Юнкер В. В. Путешествия по Африке. — М., 1949.