Знакомьтесь — Юджин Уэллс, Капитан

Глава 13 Безумие машин

Публика за барьером вслушивается в то, как я пою. Не верю, что им что-то слышно, но сама моя вдохновенная физиономия привлекает внимание. Видно, меня так разнесло, что я про все на свете забыл. Чужое внимание только подстегивает меня. Неважно, что вместо звука все наблюдают только мои шевелящиеся губы. Триста двадцатый меня не одергивает — значит, опасности никакой. Даже наоборот — он радуется вместе со мной. Ему хорошо, когда хорошо мне. Как всегда. Он фильтрует для меня отдельные выкрики из шума.

— Давай к нам, чувак! — орут из-за барьера.

— Сбацай нам, папик!

— Кто ты, чудик?

— Прыгай!

Непонятное оживление у одной из стен привлекает внимание. Ручейки любопытных быстро стекаются в нашу сторону. Скоро десятки ртов орут мне: «Прыгай! Долой Филю! Сбацай, чудик!»

И тут музыка кончается. И пока бас-гитарист выкрикивает со сцены очередную порцию оскорблений под рев толпы, меня пытают — «Ты кто, папик? Лабух?»

Что такое «лабух» я не знаю. Но на всякий случай крикнул в ответ:

— Я Юджин! Юджин Уэллс!

— Тот самый? Гонишь!

Охрана недовольно следит за моими действиями. В запале я расстегиваю молнию и достаю свой жетон.

— Вот.

— Чуваки, тут у нас этот убийца! Уэллс! Он еще и поет! — кругами расползается новость.

— Где? Вон тот? Обхайраный? Поет? Ей-бо! Отпад! На, закинься! Оттянись с нами! — лес рук тянется ко мне. Мне суют таблетки, тлеющие косяки устрашающего вида, какие-то трубочки и пузырьки.

— Нюхни, чувак. Вот так. Еще! Лизни и приложи. Не сюда. Ну что? Торкнуло?

Вдыхаю. Прикладываю. Опять трогаю языком. Перекладываю в другое место. Торкнуло. Еще как торкнуло. Триста двадцатый аж кряхтит от возмущения за такое издевательство над моим (его?) телом. И я уже ничего не соображаю. Они все такие милые, все эти синеволосые или лысые, с размалеванными лицами, с татуировками на лбу, с кольцами в носах, девушки в тяжелых ботинках, парни — с накрашенными глазами. Или наоборот. Отличить можно только вблизи. Парни хлопают по плечу, а девушки норовят прижаться и пощекотать горячими мягкими губами.

— Юджин! Куда ты? — крик Мишель тонет в раскатах звука.

А я улыбаюсь и плыву. Вниз, вниз, вниз. Барьер ложи — трамплин для продвинутых. Охрана реагирует слишком поздно. Я ныряю. И лес рук, что тянется в надежде меня поймать, куда-то исчезает. Я шлепаюсь на мягкий замусоренный пол. Теряю равновесие. Качусь кому-то под ноги. Меня поднимают. Жмут и щупают.

— Чувак, научи меня убивать! Сбацай нам! Дай я тебя поцелую! Оттянись с нами! Я тащусь от тебя! Хочешь меня? Что это за фенька на шее? А тебе прикольно без хайра! Клевая у тебя герла! — в ушах звенит от бессмысленных звуков. И беспредметная, совершенно безбашенная радость исходит от в общем-то безвредных людей. Потоком горячего воздуха сушит остатки моего благоразумия. Ну и что, что они пусты, как выпитая банка? Они меня любят. Я их тоже люблю. Тут просто нетронутый заповедник вселенской любви. Триста двадцатый, пожалуйста! Мне никогда не было так хорошо! Смирись, жестянка! Отпусти. Давай словим кайф вместе! Каково это — ловить кайф, когда ты наполовину человек? Или наполовину машина. Что чувствует машина, когда наступает приход? Это у меня рвет крышу, или у Триста двадцатого?

Водоворот тел. Я вращаюсь. Мишель, какая ты умница! Я никогда не был на концерте! Мне нравится на этом твоем концерте! Меня волокут и подталкивают. Кому-то приходит безумная идея. Тут у всех безумные идеи. Других просто нет. Для других мозги нужны. Мозгов тут тоже нет. Только жажда жизни. Бегство от скуки. «Вали на остров! Выдай саунд! Филя — отстой! Филя — зазнался! Филя — динамо! Чуваки, это — Юджин Уэллс! Юджин всех замочит. Юджин — сама смерть. Юджин лабать умеет. Юджин все может! Наш чувак. Юджин нам сбацает. Лови мазу, чувак! Юджин — слабай! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!! ЮД-ЖИН!!!»

Водоворот обрастает новыми жертвами. Воронка ширится. Из лож в любопытстве тянут шеи. Трубач на краю острова, весь залитый пульсирующим сиянием, косит глазом, пытаясь разобрать, что за цунами несется к его ногам. Цунами набирает силу. Первый его натиск разбивается о цепочку людей в черном. Металл стоек гнется и трещит на стыке с полом.

— Это сам Уэллс! Крутой Юджин Уэллс! — орут охранникам. — Он вас всех замочит! На остров! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!!

Триста двадцатый принимает задачу. Включается в игру. Я каменею. Боевая машина под кайфом — это, скажу я вам, то еще зрелище. Цепочка охраны рвется под тараном моего стального тела. В брешь устремляются волны хаоса. Я — на самом острие.

— ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!!

— Этого — пропустить! Этого, остальных — гаси! Второй взвод — левая сторона — ко мне! Щиты на плечо! — орет под прозрачным забралом офицер с выпученными глазами. Смотрит на мой развевающийся жетон на сверхпрочном шнурке. Поверил. Я Юджин Уэллс! Офицер воспринимает меня как олицетворение ада. Они тут все очень серьезно относятся к брехне, что льется с экранов. Будто гипнотизируют себя придуманной репутацией. А может, я и в самом деле страшен сейчас. С безумной улыбкой. Перепачканный помадой. С заводными, неестественно резкими движениями. Глядя на меня, любой способен поверить, что я только и мечтаю — нашинковать всех вокруг в мелкий фарш. Я и сам в это верю.

— Слем! Слем! — орут люди неразличимого пола под ударами дубинок и парализаторов.

— ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!! — под визг саксофона и высверки лазеров передовой отряд с наслаждением бросается в драку с охраной.

— СЛА-БАЙ! СЛА-БАЙ! — катится по залу.

Эта чертова наклонная эстакада. Я взбегаю навстречу свету. Упругий розово-синий дым волнами льется мне под ноги. Зал позади — черный провал без дна, в котором вспыхивают огни и руки. Мне бы растеряться и тихо сесть в сторонке. Вспомнить, кто я такой. Но горячий шар распирает меня изнутри. Не дает стоять на месте. Охрана зорко высматривает меня из-за кулис. Неверный жест — и я сковырнусь вниз, сброшенный с острова. Или напрочь выключусь от тычка шоковой дубинки, чтобы безвольным мешком быть выкинутым из-под ног беснующихся демонов, пока осветители старательно направляют свои пучки в другую сторону. Я сажусь на край и свешиваю ноги. Фиг вам! Стелз-режим! Даешь дезинформацию! Да здравствует партизанская тактика!

— Юджин Уэллс присоединяется к нам, вы, потомки тухлых крыс! — орет в микрофон предупрежденный кем-то басист, и барабанщик подтверждает это заявление бешеной дробью. Нет, все же, что значит — профессионалы! Не зря, ой не зря они потребляют свой хлеб пополам с травой и пивом! — Дамы и господа: герой дня, несокрушимый боец — Юджин Уэллс, чтоб вам сдохнуть!

Его картинно поднятая рука цветным указателем выдает всем направление взгляда.

— ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

— Я Иван. Чего сунулся? Трепаться будешь? — склоняется ко мне взмокший трубач.

— Ивен?

— Сам ты Ивен! — обижается он. Странно, мы спокойно говорим среди грохота и наши слова не растекаются по залу.

— Сыграйте вещь, что до этого была, — прошу я. — «Облом».

— «Облом»? Какой облом, парень?

— «Какой облом», — повторяю я. Игра слов — кажется, будто я передразниваю этого потного носатого «кота». Вот ведь какая чушь: любовь мы путаем черт знает с чем, но вот значение слова «облом» пронесли через века и прекрасно понимаем его до сих пор.

— Ты что, дури перебрал, чувак? У нас тут концерт, мать его, — злится музыкант, не переставая улыбаться в сторону зрителей.

— Я серьезно, — удивляюсь я его непонятливости. — Вещь, что вы только что играли, называется «Какой облом». Я слова знаю. На староанглийском.

— Надо же! Кто бы подумал? — удивляется трубач. — Это Седой Варвар запускает. Клавишник. Мы на подхвате. Откуда мне названия-то знать? Я вообще понятия не имею, где он этот мусор отрыл. У него аппарат барахлит. С тех пор, как он его виски угостил.

Потом он касается пальцем шеи и разговаривает сам с собой:

— Внимание, парни! Повтор. Лабаем «Облом», на шаг назад. Чувак будет горло драть. Корень, с тебя микрофон.

И все это время гитарист продолжает резкую, дерганую, почти неслышную импровизацию, так что музыка не прерывается ни на секунду.

Лучи вокруг меня на мгновенье гаснут. Как раз настолько, чтобы дать время незаметному, черт-те откуда выскочившему человеку, прилепить мне на шею крохотную мушку. Микрофон. Еще по одной — в уши.

— Включать вот так, — говорит он мне в ухо. — Одно касание — стоп. Два — микрофон. Три — работа с группой. Удачи, мистер!

И свет вновь вонзается в меня. Я неловко тычу пальцем, как показано. Дурь подталкивает меня на несусветные глупости.

— Привет, я Юджин, — говорю сам себе.

— …ЮДЖИН! — громом разносится в темноте.

— ЮД-ЖИН! — рокотом и свистом отзывается дымная пропасть.

— Смотри на меня, Юджин, — слышится шепот. Ай да наушники! Я верчу головой. Ловлю взгляд гитариста. — Я Щипач. Когда буду кивать — можешь петь. Не стремайся, пипл схавает, можешь просто читать. Никаких брейков. Голая основа. Если кому припрет — я кивну. Тогда жди, тряси хайром и дави улыбку. Поперек не лезь. Въехал?

Я киваю. Въехал. Отчего ж не въехать. Удивляюсь себе — никакого страха. Хочется спрыгнуть с края сцены в заманчиво мягкую дымовую перину. Прожектора укачивают меня.

— ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!! — и я легко вскакиваю на ноги. «Давлю улыбку», подняв руки, как это делал басист до меня. Господи, где ж я был все это время! Мое место тут, в этом бедламе! Я люблю вас всех, чертовы придурки!

Звук обрушивается, словно лавина. Двоится. Идет одновременно снаружи и через наушники. Гитарист легонько кивает. Я начинаю. Слегка отстаю от ритма. Темп немного непривычен. Быстро приноравливаюсь. Мандраж отпускает меня ко второму куплету. Кажется, я вспоминаю слова сам, без помощи Триста двадцатого. Группа приноравливается ко мне. На втором припеве бэквокалистки, несмотря на незнакомый язык, уже уверенно выдыхают вслед за мной окончания.

— Will you, won't you, do you, don't you wanna go to bed? What a bringdown! — выкрикиваю я.

— … down, — вибрируют женские голоса, простеньким приемчиком добавляя глубины моему голосу.

— ВА-А-А! — отзывается зал.

И невидимые нити тянутся ко мне. Соединяют всех вокруг в большую сеть. Словно соревнуясь с мельканием стробоскопа, команда подтанцовки в бешеном темпе выделывает замысловатые па. Мы бьемся в паутине звука, как припадочные. Молодняк снова наваливается на цепь охраны. В темноте мелькают лица и кулаки. Свалка. Слем.

— восторженно кричу я.

И гитарист делает пару шагов. Кивает едва заметно. Вибрирующее соло скачет по головам. «Понеслось», — мелькает в голове. И только легкий страх, смешанный с нетерпеливым ожиданием — не пропустить, когда эти взрослые дядьки с манерами капризных детей наиграются в свои игрушки.

— ВА-А-А! — ударник подхватывает эстафету. Перепады звука. Звон тарелок. Кажется, у меня перепонки не выдержат, так беснуется зал.

— ВА-А-А! — клавишник горбится над губной гармоникой, оборванные хриплые звуки, вмешиваясь в грохот камнепада, постепенно превращают его в редкий перестук камней по склону.

И я понимаю — парни просто отрываются. Они не работают — они живут на сцене. И радость пополам с гордостью — меня пустили в святая святых, в свою душу, — выхлестывает из меня с едва заметным кивком прикусившего губу гитариста.

Take a butchers at the dodginesses of old Bill.

Aristotle's orchestra are living on the pill.

One of them gets very-very prickly when he's ill.

And you know what you know in your head.

Will you, won't you, do you, don't you wanna make more bread?

What a bring…

— … down! — визгливо выдыхают из дымной пелены крутобедрые дивы.

И я растерянно умолкаю под вой толпы. Слова кончились. Джаз плавит воздух. Труба, гитара, ударные — все сплетается в тугой упругий шар, что летит с высоты и никак не может упасть. Все замирает в ожидании. Звук все длится и длится. Ближе. Ближе. И вдруг, с последним ударом колотушки по «бочке», обрушивается тишина. Это так неожиданно, что целое мгновенье я слышу, как тяжело дышит в наушниках кто-то из группы. А потом обвал накрывает нас.

— Вы еще живы, чертовы дети? Юджин Уэллс! — кричит бас-гитарист, вновь вытягивая ко мне свою сияющую руку. — Не слышу! Что за сборище слабаков! Не слышу!

Он играет с темнотой до тех пор, пока рев из зала не становится подобен корабельному гудку. Интересно, через сколько таких концертов у музыкантов отказывает слух?

— Поклонись! — шипит в наушниках голос гитариста. — Улыбка, улыбка!!

И я киваю в цветной дым, щурясь от света, вызывая новые спазмы восторга. Дождь монет, пивных банок, таблеток, зажигалок сыплется на головы охраны, не долетая до сцены.

— Это было круто, чувак, — Триста двадцатый подливает масла в огонь. — Это все ваша дурь, или люди сходят с ума, когда их много?

— Откуда мне знать? Это же ты у нас ходячий справочник.

— Давай еще сбацаем?

— Я что, я не против. Только мы чужой хлеб едим. Этим парням тоже работать надо.

— Жаль. Мне понравилось. Такой смеси эмоций я никогда не видел. Интереснейший материал… Ты уверен, что это чувство не любовь? Ты называл его именно так.

— ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!

— Извини, понесло, — шепчет гитарист.

— Еще орать будешь? — склоняется ко мне трубач, вытираясь большим платком. В свете прожекторов платок переливается ядовито-сиренево-синим.

— А можно? — удивляюсь я. И понимаю ответ до того, как он дойдет до ушей. Меня приняли!

— Нужно, чувак, — вздыхает трубач. — Давай к Седому, темы обжуй. Мы тут пока без тебя побуяним.

И все идет, как тогда, на старой развалине под названием «Будущее Земли». В темном обшарпанном отсеке «Два-ноль-восемь», где люди любили собираться в свободное от вахт и авралов время. Седой Варвар — черный вислощекий толстяк за жуткого вида инструментом, с седыми курчавыми волосами и седой же щетиной на щеках, спрашивает меня, чего знаю. И чего люблю. И я скидываю ему несколько вещей. Первых на ум пришедших. Очень он удивился, этот клавишник, тем, что я в себе такую аппаратуру таскаю. Брови поднял уважительно.

— Как вы под это играть будете? Голоса сможете вычистить? — спрашиваю я. И вижу, что глупость сморозил. Седой Варвар на меня, как на щенка слепого смотрит.

— Ты, чувак, знай себе скворечник разевай. А уж за нами дело не станет.

— Как скажешь, Седой Варвар.

— Подвел нас Фил. Выручай, брат. Голос у тебя, правда, — что твоя телега. Но я и похуже дилетантов слушал. Зато фишку чуешь. И темы у тебя чудные. Погоняло есть?

— Погоняло?

— Кликуха.

— «Позывной», — синхронно переводит Триста двадцатый.

— А, это. «Красный волк».

— Не слабо! — восхищается толстяк. — Все, двигай. Слушай Щипача. Без команды не начинай. Замочим этот городишко!

— Замочим!

— На, закинься.

Я послушно сую под язык очередную таблетку. И снова взлетаю. Что значит джаз!

Я исполняю «Дом восходящего солнца». Потом «Лихорадку» Бадди Гая. «Деревенского парня» Джонни Ли Хукера. «Лето в городе» Би Би Кинга. «Слепого» Дженис Джоплин. Не передать словами, что это за люди — подвижный, как ртуть, Щипач, тучный Седой Варвар, Иван с резиновыми щеками, длиннорукий Торки-деревенщина, здоровяк Крошка Фрэнки, черный до синевы Чертополох. Однажды, когда в очередной раз влезал в пилотский скафандр, я понял — люблю профессионалов. Людей, которые на своем месте. Тех, которым можно довериться, как самому себе. Которые любят свое дело так, будто каждый их день — последний на этом свете. Так вот, эти разбитные отвязные парни — профи в квадрате. В кубе.

Варвар начинал с партии клавишных. Давал остальным присмотреться к теме. Потом постепенно подключались остальные. И не одного фальшивого звука! Импровизировали все так гладко, вроде бы только что от нотной тетради оторвались. Такой самозабвенной музыки я и представить себе не мог. Иногда Варвар сначала давал запись, а потом уже постепенно все вступали. И на блюзах моих публика совсем сбесилась. Кажется, в зале даже плакали. Охранники проклинали день, когда выбрали эту работу. И меня понесло. Я обнимал трубача, декламируя слова. И трубач жмурился сытым котом, подыгрывая мне. Я поворачивался спиной к залу, наблюдая, как Торки, склонив голову набок, терзает барабаны. Я кривлялся на пару с Щипачом, когда он заходился в своем фирменном вибрирующем соло. Я садился на край сцены, свесив ноги в дым. Швырял обратно в зал пустые банки. Танцовщицы вертелись вокруг меня, словно ошпаренные. Я никак не мог их ухватить. Я сходил с ума от счастья. Я купался в волнах звука. Я хотел умереть. И Триста двадцатый потрясенно молчал, поглощая мои бешеные всплески.

И когда я сходил к Варвару еще пару раз, снова и снова скидывая любимые мелодии; и публика уже не могла кричать, потому как напрочь обессилела; и когда голос мой стал ломаться от хрипа, а во рту пересохло; когда я решил — сейчас лягу у ног бэквокалисток и испущу дух; тогда все кончилось. Из меня как пробку вынули. И я сдулся, как дырявый мяч.

— Антракт, троглодиты! Антракт… — скорбно сообщает в зал Крошка Фрэнки. Голос его тонет в буре свиста. — Антракт…

Под скандирование толпы меня волокут за кулисы. Вбегаем в стафф. Большой такой зал с кучей постороннего народа. По углам — невесть как просочившаяся сюда тусовка. «Камай сюда… клевый сейшн… я тащусь… отвали, герленыш… а прикид-то мэновый… нет, ну бридж улетный…» — громко перекрикиваются разноцветные фаны, в надежде, что кто-то поддержит их треп, но на них никто не обращает внимания. Как на старые афиши на стенах. Пахнет кофе и табачным дымом. Журналисты, распорядители, охрана. Дурацкие вопросы. Суета. Жужжащие в воздухе камеры-жуки. Вспышки фотографов. Похлопывания по плечу. Умоляющая скороговорка седого подтянутого дядьки. Чего-то просит. Бормочет про спасательный круг и про какой-то «аншлаг». Называет меня «сэром». Я мычу и мотаю головой, как оглушенная рыба. Какой-то человек деловитого вида толкает меня на жесткий стул и быстро протирает мое лицо влажным полотенцем. Дает воды. Я жадно пью. Девушка, замаскированная под медсестру, берет меня за руку. Неумело щупает пульс, снимая меня спрятанной в пуговице халата камерой. Плевать.

Мишель тоже тут. Вместе с охраной.

— Ты просто шкатулка с сюрпризами, Юджин, — говорит она и к восторгу прессы легонько целует меня в щеку. Ее охрана с каменными лицами оттесняет от меня лишних людей. — Я тут немного подшевелила. Надеюсь, что ты не будешь возражать. Это Джек. Его команда будет тебя снимать. Ты еще немного продержишься?

— Сколько угодно! — храбрюсь я. — Это… это что-то такое… не передать!

— Умница, — улыбается Мишель.

Джек, очень спокойный голубоглазый мужчина, протягивает мне пачку листов.

— Не бойся, подписывай, — кивает Мишель. — Я все просмотрела. Твое выступление — настоящая бомба. Через час ты станешь чуть-чуть богаче.

И я послушно ставлю закорючки во всех местах, в которые тычет пальцем этот самый Джек. Смущенно улыбаюсь в ответ на всеобщее внимание. Глупо чувствовать чужое обожание. Непривычно. Я ведь простой отставной пилот. Без царя в башке, к тому же. Когда на меня смотрит столько людей, ловит каждый твой жест, гадает, что означает это мое выражение лица, я теряюсь. И Триста двадцатый — он ведь может подсказать, куда надо человека ткнуть, чтобы из него дух вышибить, или когда ракету сбросить, — но здесь он мне не помощник. Такой же растерянный ребенок, что и я.

— Клевый джем! — радостно подмигивает мне Щипач. — Давненько так не отрывался.

— Ты где этой чепухи нахватался? — интересуется Седой Варвар.

— Ты на самом деле баронессу спас, или свистят? Это она? — перебивает его Иван.

— И на Земле взаправду бывал? — в свою очередь влезает Фрэнки.

И я не знаю, кому первому ответить. Я весь еще под тем особым видом кайфа, что дает смесь адреналина, страстной музыки и урагана бешеных эмоций публики.

— Хватит, дайте чуваку отойти, — вмешивается Торки.

— Что это вы тут творите, сукины коты? — слышу я пьяный голос.

Мужчина с копной белоснежных волос гневно раздувает ноздри у входа. Длинные ноги, узкое лицо. Глаза слегка косят от выпитого. Свободная, распахнутая на груди красная рубаха. Вельветовые брюки с бахромой. Так вот ты какая, звезда джаза новой волны, Филодор!

Все невольно подбираются в ожидании грозы. Запах скандала витает в воздухе. Журналисты по стеночкам подбираются поближе. Фотографы жадно щелкают, заливая зал ослепительными вспышками.

— Вообще-то твою задницу спасаем, Фил, — спокойно отзывается Торки, прихлебывая пива. — Пока ты капризничаешь, как дорогая проститутка, мы тут выкручиваемся, как можем.

— Да ты!.. Ты забыл, откуда я тебя вытащил! — лицо звезды идет пятнами. Палец укоризненно тычет в лицо барабанщику.

— А не забыл, — вызывающе отвечает тот. — Из кабака «Кривая Лира». Мы там так лабали, что ты чуть не сдох от зависти. На наши джемы коты со всей системы собирались.

— Да ты же спивался там, как последний шахтер!

— Ну и хрена? — философски вопрошает Торки. — Я и тут спиваюсь. Это у меня наследственное. Тебе-то что? Вот, спасибо чуваку скажи, выручил нас.

Звезда окидывает меня мутноватым взглядом. Я для него — насекомое.

— Этому крестьянину? — кривится он. — Да вы тут все с катушек послетали! Нас же теперь неустойками разорят.

— Не нас, а тебя, Фил, — поправляет басист. — Мы-то свое отработаем. И вообще — фильтруй спич-то. Этому кенту тебе башку скрутить — что верхнее «до» взять. Это сам Юджин Уэллс. «Красный волк».

— Ему-то? Ха! Охрана!

— Хотите проверить, мистер? — интересуюсь я. Надоел мне этот клоун. Дешевый, как пустая конфета. Одна оболочка. Пшик. Может, он и крутая шишка, только мне плевать. Подарок мэра деревни Беляница всегда при мне.

— Охрана, уберите постороннего! — командует Филодор. — Через минуту начинаем. Где моя гитара? Отыграем час сверху. Отобьемся. А с вами после поговорим, — обещает он кучке расслабленных «котов».

— Ну-ну. Пускай попробуют, — нехорошо улыбаюсь я. Подбираю ноги для прыжка. Слегка наклоняю торс вперед. Триста двадцатый, готов? Подтверждение. Мишель бледнеет. Делает знак своим телохранителям. Те медленно расходятся в стороны от меня. Охранники из местной службы безопасности берутся за дубинки. Вопросительно смотрят на старшего. Офицер пожимает плечами. Люди в черном равнодушно отворачиваются кто куда. Делают вид, что они тут случайно оказались.

— Гитарист ты ничего, Фил, — рассудительно заявляет Седой Варвар. — Жаль только, что козел.

— Давно хотел свалить, — равнодушно отзывается Крошка Фрэнки, бросая мокрое полотенце на пол. — Все стремался чего-то.

— Что ни говори, а сейшн сегодня клевый. Давно с таким кайфом блюз не ломали, — поддерживает его Чертополох, любовно покачивая свой саксофон. — А ты, Фил, иди, интервью, что ли замути. Это у тебя круто выходит. Нам вот некогда, мы тут, знаешь ли, этот городишко отыметь собираемся.

— Ну а вы? — обращается к остальным растерянный Филодор. Помятый импресарио тенью маячит за его спиной.

— А что мы? Некогда нам трепаться. Работать пора, — отвечает за всех Иван. Поворачивается к Мишель. — Вы уж, дамочка, сделайте так, чтобы от нашего саунда все в штаны наделали.

— Это от вас зависит, сэр, — серьезно отвечает Мишель. — Ваши контракты обсудим после концерта. А пока сыграйте так, чтобы никто потом не сказал, что у меня чутье на деньги пропало.

— Ха! Порвем зал, парни?

— Как два пальца!

И импресарио уводит прочь потрясенного Филодора. Никто и не заметил, как он исчез.

— Держись, Юджин, — говорит мне Мишель.

— Порвем зал! — повторяю я. Мне нравится это выражение. Есть в нем что-то волшебное. Скрытая мощь, от которой дрожат стены. Камеры назойливыми жуками порхают вокруг моей головы.

— В блин раскатаем. Размажем дегенератов, — отзываются парни.

И радостное предвкушение вновь окутывает меня. Я смотрю во все глаза, захваченный творящимся вокруг таинством. Бэквокалистки подкрашивают губы. Припудривают щеки. Суют под мышки салфетки от пота. Седой Варвар чего-то беззвучно шепчет, закрыв глаза и зажав в огромной ладони полупустую бутылку пива. Иван в окружении стайки тусовщиков. Кого-то щупает, сладко жмурясь. И как ему удается отличить, кто из них кто? Чертополох сосредоточенно прилаживает мундштук. Щипач, склонив голову ухом вниз, шевелит струны, прислушиваясь. Торки разминает кисти. Вот уже ожидание подхватывает нас. Порозовевший Иван вырывается из кучки молодняка. Варвар легко вскакивает, что здорово не вяжется с его объемным телом. Крошка Фрэнки выпускает из объятий млеющую от счастья фальшивую медсестру. Тянемся к выходу.

— Так, парни, собрались! Фрэнки — продолжай треп. Красный Волк — за мной, сбрось парочку вещей. Девочки, больше тела!

Закинься. Я закидываюсь. Вода из бутылки течет по подбородку. Закидывается бас. Закидываются гитаристы. Закидывается клавишник. Закидывается трубач. Закидываются все. Ударник прилепляет к потному лбу кружок стимулятора. Бэквокалистки с усталыми лицами, на которых уже нет приклеенных томных улыбок, с готовностью лижут полоски с кислотой и привычно пришлепывают их чуть выше локтя. Саксофонист глубоко вдыхает из синего пузырька. Вставляет? Вставляет. Еще как вставляет. Мы сходим с ума. Нас несет ветром. Толпа восхищенных фанов представляется сладкоречивыми ангелами. Лица окружающих одухотворены и возвышены. Печали великих мыслей морщат их лбы. Мишель улыбается только мне фантастической, совершенно неземной улыбкой. Я вздымаю руки, желая взлететь, подобно птице. Эти синюки на нашей старой лоханке — неужели они испытывали подобное? А те, что подыхают в приютах для бедных или под заборами? Потерявшие человеческий облик, похожие на мумии с черными кругами под глазами? Они все так летают?

— Кайф кайфу рознь, — говорит кто-то, словно подслушав мои мысли. И мы выпархиваем. Выкатываемся. Выплываем. Шевелим плавниками, определяя направления движения. Планируем, распустив крылья. Свет указывает нам место нашей казни.

Я снова поднимаю руки. Они невесомы, как пух. Если я резко брошу их вниз — взлечу ракетой и разобьюсь к чертям.

— Я люблю вас, сукины дети! — ору я залу.

— ЮД-ЖИН!! ЮД-ЖИН!!! А-А-А!! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ! — катятся семимильные волны.

— Эй, Волк, хорош трепаться, дуй к Варвару! — доносится сквозь рев толпы.

Я начинаю с «Летнего времени». Щипач отыгрывает щемящее душу вступление. Варвар учиняет долгое внеплановое соло, разогреваясь сам и терзая исходящий воем зал. А потом я вплетаю свой нетвердый голос, не дожидаясь разрешающего кивка. Голос мой летит в темноту. Вырывается на волю через запертые двери. Растекается по замершим вечерним улицам. Спорит с гитарой. Вслед ему удивленно оглядываются патрульные копы. Бэквокал не на шутку умирает от показной страсти. Зал плывет волнами рук. Удвоенная охрана напряглась в ожидании неминуемой бойни, но пока все спокойно. Наширявшиеся в антракте до безумия зрители пока просто ловят мой голос. Не понимая ни слова на незнакомом, давно канувшем в Лету, языке. Впитывают интонации. Давятся слезами и соплями. Взрыв наступит позже. Не сейчас.

И почти без перерыва мы выдаем «Bare Back Ride» Эрика Бердона. Вот только жаль, что Триста Двадцатый так и не смог перевести мне чуднуе название. Заводной ритм шевелит публику. Волны все выше. Ручьи собираются в реки. Реки кипят страстью. Страсть ищет выход. К моменту, когда я, развернувшись спиной к залу, уступаю место Чертополоху, охрана вступает в бой. Мне так жаль их, бедных, чья работа — присутствовать на чьем-то празднике и получать шишки, пока все вокруг получают удовольствие. Но Седой Варвар ставит хриплую точку в череде сомнений. Прикладывается к своей губной гармонике на длинном штативе и через пару минут безумие окончательно захлестывает пропасть под нами.

Мне интересно: насколько долго может кипеть этот адский котел, и до каких пределов поднимется его температура. Мне интересно: выдержит зал, то, что мы тут творим? Мне интересно: смогу я уплыть на тугой волне басовых аккордов или ледяная струя саксофона успеет заморозить дымный воздух на моем пути? Поэтому я начинаю «Хучи Кучи Мэн», прожектора наотмашь хлещут меня по лицу и сцена под нами шатается от топающей в унисон толпы.

Жилы на лбу Щипача надуваются, как черные веревки. Блестящее от пота лицо Чертополоха отражает свет. Бэквокал исполняет не то танец живота, не то стриптиз. «Еще, чувак», — просит Триста Двадцатый. «Е-ЩЕ, Е-ЩЕ, Е-ЩЕ!!» — пульсирует зал.

«Ангел милосердия» старины Альберта Кинга. Рваный ритм бьет под дых. Силы выходят вместе с потом. Гитара плачет, вторя моему стону. Басист свешивает ноги со сцены. Подтанцовка снежинками кружится в ослепительных лучах.

— Организм близок к нервному истощению, — предупреждает меня встревоженный внутренний голос.

Я сбрасываю в аппарат Варвара «Женщину из Гетто» Би Би Кинга. Меня шатает. Закинься, чувак. Полегчает. И все сначала. Я. Бас-гитарист. Барабанщик. Чертополох. Длинноногие феи. Все. Я снова лечу. Я порхаю туда-сюда, как мотылек перед огнем. Так жарко. И страшно. И так хочется туда, вперед, где маячит пламя безумия.

Я спускаюсь вниз. Капитан покидает мостик. Я демоном мечусь за спинами кричащей от напряжения охраны. И пою. Пою под дождем падающих на меня денег, таблеток, пузырьков, трусиков и кредитных карт.

— Я люблю вас, сволочи!

— Мы любим тебя, Юджин! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!

— Я умру с вами!

— Мы умрем с тобой! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!

Шуршащая грязь под подошвами — кровь, пиво, мокрые деньги, платки, башмаки, истоптанные детали белья. Плевать.

— Я люблю вас, сволочи!

— Ширнись, брат! Закинься с нами, чувак! На, нюхни! Я хочу тебя! Убей меня, Юджин! Убей всех! Кайф! Кайф! Слем!!!

— Я люблю вас, сволочи…

«Одна комната страны лачуг». Вместе с гитарой Щипача, кажется, рыдает весь зал. Я усаживаюсь на пол. Я продолжаю петь. Меня швыряет вниз-вверх. Волна катится от сцены и возвращается вновь. Все, кто еще способен стоять, усаживаются вслед за мной. Я люблю вас, сволочи…

Закинься. Нюхни. Я. Гитарист. Трубач. Варвар. Все. Нас сейчас сдует дыханием зала, так мы невесомы.

Грохот. Свет. Стон. Шум в ушах. Это я пою? Триста двадцатый — что со мной? Триста двадцатый? Где ты? Паника. Труба сочувственно тянет свою лямку. Труба разделяет мое горе. Саксофон утихомиривает боль. Механические жуки лезут в глаза.

— Мы имеем их, чувак! Вот это джем!! Город наш! Держись, чувак! На вот, хлебни, — восторженный шепот Седого Варвара вплетается в гитарный аккорд. — Эй, парень, что с тобой?

Непереводимое «Smokestack Lightning» Хаулина Вульфа. Раскачивание голов. Море горящих глаз. «Я никогда не выйду живым из этого блюза» Мадди Уотерза. Странное название. Я и вправду сейчас скончаюсь под аритмию баса. Жаркое дыхание толпы. Мой голос живет сам по себе. Слова рождаются в пустоте. Безумие окружает меня. Опаляет кожу. Сушит во рту.

— Я люблю вас, сволочи…

— Мы любим тебя, Юджин!

Я продолжаю петь сидя. Невыносимое напряжение вибрирует в воздухе. Вибрирует сам воздух. Вибрирую я сам. Дрожь заставляет ломаться мой голос. Я встаю и карабкаюсь на сцену. Свет преследует меня. Сцена скучна и огромна. Люди — букашки на ней. Я — один из них. Я жалуюсь залу на несправедливость. Зал клянется отомстить за меня. Сцена окутана синим огнем. Синий огонь пожирает дым. Синие лица мертвецов. Синие руки. Красные глаза. Мне страшно. Триста двадцатый — где ты? «Ядро и цепь» от яростной Дженис. Я издаю стон. Я вопрошаю во тьму. Тьма взрывается грохотом. Завершающий аккорд обрушивает небо. Тишина набрасывает на меня невесомое покрывало. Я плачу от радости. Я остаюсь один. Мне хорошо. Только немного одиноко. Я знаю: все эти люди — хорошие. Хотя никогда до этого их не встречал. Лицо парня с длинной штукой в руках смутно знакомо. Парень улыбается мне и что-то делает с этой своей длинной штукой, отчего голову мою разрывают оглушительные звуки. Что-то не так с моими мыслями. Что-то ускользает, стоит попытаться задуматься.

— Иди к нам, Юджин! ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Это меня зовут из темноты? Я осторожно спускаюсь вниз. Сотни рук тянутся ко мне.

— Чувак, я хочу тебя! Трахни меня, Юджин! Закинься! Сбацай! Убей всех! Нюхни!

— Это?

— Да?

— Нюхни! Не бойся!

Нюхаю. Резкий запах заставляет закашляться. Бросаю пузырек на пол. Какая громкая музыка. И жарко. Так жарко, что выпил бы целое ведро воды. И съел бы мороженого. Я люблю мороженое. Особенно шоколадное. С орехами. Но эта музыка, она тревожит что-то у меня внутри. Наверное, это оттого, что она слишком громкая.

Жарко. Я сажусь на пол и снимаю ботинки. Ногам становится приятно. Только ходить тут не очень здорово. Слишком много всего набросано. Какие-то бумажки. И одежда. Наверное, тут так принято — раздеваться при всех. И эти люди так кричат, так кричат. Зовут меня. Мне кажется, что те, другие люди, странные, в черной одежде и с круглыми штуками на головах — они не пустят меня туда. Туда, куда меня манят все эти голоса. И моя голова — моя голова отрывается от тела. Я пытаюсь ее схватить обеими руками, но она вырывается.

— Ну как приход, чувак?!! Здорово, Юджин? ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Я не понимаю, что у меня спрашивают. Я карабкаюсь вверх. Меня пугает этот ползущий навстречу дым, из-за которого я не вижу своих ног. Наверху я рву на себе одежду. Одежда превращается в черных змей, которые тут же уползают вниз и исчезают в тумане. И какие-то жужжащие штуки все время вертятся вокруг головы, мешая мне топтать черных гадин. Я не люблю змей. Они холодные и скользкие.

И люди внизу — они совсем обезумели. Тоже снимают одежду и швыряют ее через головы цепочки в черном. Так странно. Будто им всем внезапно становится жарко.

ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Зачем они кричат? Голова моя все легче. Меня вот-вот оторвет от пола и унесет вслед за ней высоко вверх. Я отворачиваюсь от края сцены. Иду куда-то, чтобы найти, за что ухватиться. Не знаю почему, но я не боюсь высоты. Просто знаю, что без своего самолета я запросто разобьюсь. Потому что я пилот. Я закончил летную академию в Норфолке, планета Карлик. Я отчетливо помню это. Я хватаюсь за это воспоминание, как за спасительную соломинку. В цветном дыму мечутся люди. Они тут все с ума посходили, не иначе. Тоже срывают с себя одежду. Швыряют ее в зал. Какой-то большой мужчина. И черный толстяк со смутно знакомым лицом. И красивые смеющиеся девушки, на которых приятно смотреть. У них длинные белые ноги.

— ЮДЖИН УЭЛЛС, ДЕГЕНЕРАТЫ! — оглушающее произносит кто-то наверху. И шум моря накатывает, близится и вот-вот захлестнет меня. Это толпа внизу раскидывает людей с круглыми штуками на головах и мчится ко мне.

Я хочу убежать. Я боюсь этих людей. Хотя и знаю, что мужчина не должен бояться. Откуда знаю? Не помню.

Свет гаснет. Становится темно, как ночью. Только крики и смех со всех сторон. И чьи-то руки грубо берут меня за локти. Тянут за собой. Я бегу изо всех сил, чтобы поспеть за этими руками, чтобы ослабить боль, которую они мне причиняют.

А потом все сливается в цветной калейдоскоп. Искры и свет мелькают в глазах. Ничего не могу разглядеть как следует. Меня куда-то несут. Что-то качает меня, как в колыбели.

Нежные руки касаются моего обнаженного тела. Омывают меня теплой водой. Бранка? Бранка, это ты? Или это Мила? Мила, я люблю, когда ты меня моешь. У тебя такие нежные руки. Кто это — Бранка? Бранка — Земля — Беляница. Черный дождь. Я люблю дождь. Люблю смотреть в окно, когда он идет.

Мягкая постель. Тепло и сухо. Так спокойно. Эти руки — они снова рядом. Касаются меня. Мне хорошо от их прикосновений. Горячая волна поднимается внутри. Нет, это не волна. Это чье-то тело рядом. Я прижимаюсь к нему. Я растворяюсь в его запахе.

— Я люблю тебя, Мишель, — зачем-то говорю в темноту. И сам себя спрашиваю: а кто это — Мишель?

— Тс-с-с. Я тоже тебя люблю, — шепчет тьма.