Знание-сила, 1999 № 07-08 (865,866)

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. Перевод с французского И.А. Шматко. М., Институт экспериментальной социологии; СПб., Алетейя, 1998, 160 с. (серия «Gallinicum»)

Постмодернизм как таковой никогда не относился к числу главных предметов занятий Ж.- Ф. Лиотара (родился в 1924), однако ему суждено было стать одним из ведущих авторитетов в самопонимании этой эпохи. Книга, стяжавшая автору международную известность, написана им, по сути дела, к случаю, как доклад по заказу Совета университете в правител ьства Квебека. Она сразу же (1979) вызвала фурор в евроамериканском мире, поскольку ей удалось совпасть с основными ожиданиями тогдашней интеллектуальной аудитории и ответить на занимавшие эту аудиторию вопросы так, что это было немедленно принято.

Не прошло и двадцати лет с момента выхода книги на языке оригинала, как мы дождались и русского ее перевода. За это время книга успела стать классической и, как все классические книги, повлиять на складывание того самого состояния постмодерна, которое в ней описывается.

Не стоит огорчаться, что мы-де настолько «запаздываем», это вполне может быть отнесено к числу наших преимуществ. У каждой культуры свое время, и в 1979 году русский читатель вряд ли смог бы оказаться восприимчивым к проблематике «постмодерна». Мы, только вступающие в свою «постсовременность», уже имеем возможность увидеть и оценить ее состояние извне.

Основная, по Лиотару, черта, отличающая новейшую эпоху от всех предшествующих, – радикальное недоверие к тому, что он называет «метарассказами», к любым цельным, всеохватывающим системам описаний и оценок существующего. По сути дела, он имеет в виду идеологии, но это слово предпочитает не употреблять. Это вообще кризис «легитимации» – принятых форм оправдания и обоснования всего, что происходит в обществе. То, что в предшествующую эпоху принималось за надежное, достойное доверия и даже единственно верное знание (а таким прежде всего было знание научное), теперь таковым уже не оказывается. Это подрывает традиционные формы социальных институтов и связей, сложившиеся в предшествующую эпоху формы власти. Знание – и это очень характерная мысль для всей эпохи в целом – теснейшим образом связано с властью.

Лиотар пишет и об агрессивном неприятии любых претензий какой бы то ни было из форм рациональности на господство (это, конечно, прежде всего камень в огород науки), отчего все прочие ф°Рмы рациональности и жизни оказываются неполноценными, незрелыми, неправильными. Нет и не может быть, уверен он, никакой универсальной рациональности, никакой пригодной для всех формы жизни, никакого применимого ко всему подряд языка описания. Любое подобное притязание заключает в себе опасность террора.

Все, что существует, – это только различные «языковые игры» (этот термин он взял у Л. Витгенштейна). Именно поэтому договориться, достичь согласия в общесоциальном масштабе в принципе невозможно. Наука (как, впрочем, и что бы то ни было), безусловно, имеет право на существование, но лишь при том условии, что она признается не более чем одной из множества «языковых игр»; никакие другие языки не могут ни описываться, ни тем более оцениваться в ее терминах.

Можно сказать, что в компьютеризованном обществе (а компьютеризация тогда еще только начинала набирать силу, было самое время для того, чтобы ее домысливать) «знание» в его прежнем виде уступает место «информации».

Наука же, прежний источник устойчивости, очевидности, надежности, истины, теперь оказывается чем-то совершенно противоположным. Свое собственное развитие она теперь видит как процесс прерывный, парадоксальный, катастрофич ес кий, не проясняемый до конца, он производит теперь неизвестное, неизвестное же не создает равновесия, а нарушает его.

Перед нами – типичный образчик идеологии эпохи утраты восприимчивости к идеологиям, во всяком случае к идеологиям старого типа. С самоуверенностью и категоричностью, присущей всем идеологиям, она утверждает: уж теперь-то никакая идеология невозможна, не смеет быть возможной. Поскольку де уже не действуют механизмы, которые ее порождают.

Эпоха, описавшая себя как «постмодерн» (по Лиотару, она начала складываться с конца пятидесятых годов, с завершением послевоенного восстановления европейских стран), подобно всем эпохам, принимает состояние дел, успевшее сложиться к ее началу, за нечто едва ли не окончательное, между тем как сама она все более явственно обнаруживает свою глубоко несамостоятельную, а значит, переходную природу. Она и самостоятельного имени себе не смогла изобрести, отталкиваясь даже в названии от предыдущего состояния – «модерна». И это неспроста.

В нем слишком многое строится на отрицании, даже на подспудных страхах: европейские интеллектуалы напуганы тоталитарными режимами. (Лиотар принадлежит как раз к одному из тех поколений, на глазах которых развернулись связанные с ними ужасы.) Еше и спустя десятилетия после их краха оказывается необходимым убеждать себя в том, что «террор» (хотя бы и в виде притязаний на создание «гомогенной системы высказываний»!) более не смеет быть возможным. «Универсального» не столько не понимают, сколько не хотят понимать. Но это пройдет.

Это – затянувшееся преодоление ценностей и ограничений «модерна», время дезориентированности и растерянности, брожение, из которого еше предстоит родиться новой устойчивости. Страх хаоса еще приведет к тоске по ней и к созданию ее из какого бы то ни было подручного материала. Чтобы выдержать нестабильность, надо быть очень укрепленным в своих основаниях. А этого как раз идеологи «постмодерна» и не предлагают.

Выход у нас «постмодернистского» классика, сам факт обретения идеологом постмодерна такого статуса – хороший признак, это значит, что «постмодернизм» заканчивается. Он закончится тогда, когда выработает набор своих жестких, «канонических» описаний и благодаря этому сможет обозреть себя как целое. А значит, найти на это целое убедительные возражения.

Сыродеева А. «Мир малого: опыт описания локальности». М., ИФ РАН, 1998, /24 с.

А. Сыродеева позволяет увидеть те же процессы, о которых языком отвлеченных положений пишет Лиотар, с другой стороны, с изнанки. Хотя книга философская, она говорит в первую очередь о том, как все эти процессы переживаются и чувствуются обитателями нашего времени и только в результате этого мыслятся.

Что же мы приобретаем взамен универсалий, от которых в страхе отвернулись?

Растет восприимчивость – и исследовательская, и художественная, и философская, и человеческая вообще – к разного рода малым мирам – социальным, национальным, лично биографическим, повседневно бытовым. На авансцену культурного внимания выходит частное, случайное, такое, чего принципиально нельзя ни обобщить, ни распространить за его неизбежно узкие границы. Все укромное, домашних масштабов начинает переживаться как симпатичное, притягательное, доброе, настоящее…

В исторической науке это, например, приводит к складыванию установки на подробный, всесторонний анализ индивидуальных случаев, конкретных ситуаций («case study»). В культурологии формирует интерес к субкультурам, в социологии – к социальным перифериям, к малым группам, к маргинальным типам. В изобразительных искусствах – усиление роли детали, фрагмента, эпизода, убывание целостности, распространение коллажей. В философии внимание сдвигается от теории к повествованиям, от поисков истины, сущности, выяснения глубинной природы вещей – к описанию правил различных «игр», к случайному, темпоральному, контекстуальному, историчному, предельному… Сама же философия уже готова рассматривать себя как всего лишь одну из литературных традиций. В личном моделировании людьми своей судьбы складывается приоритет ценностей частной жизни, отказ от подчинения ее чему-то глобальному, от вписывания ее в какие бы то ни было большие проекты. В литературе – преобладание соответствующих тем. В читательских пристрастиях – увлечение, например. Толкином с его хоббитами, героями малого мира, укорененными в обыденной жизни, в слабости и малости которых как раз и кроется их сила и устойчивость. (Мы бы добавили сюда еще рост интереса к воспоминаниям и вообще всякого рода частным запискам и «человеческим документам».)

Это все, считает автор, разные стороны одного и того же. Каждой из этих сторон в книге достается отдельная глава или хоть часть главы, и таким образом получается своеобразная картография «мира малого». Книга интересна уж хотя бы тем, что все это увидено вместе, единым взглядом.

Литературные умонастроения даже проиллюстрированы в приложении стихотворениями поэтов так называемой коньковской школы (М. Кукина, К. Гадаева, Т. Кибирова), чтобы читатель смог почувствовать, а не только понять, какие душевные движения стоят за модным философским словечком «локальность». Еще одно приложение посвящено теме русской «национальной идеи» и такому реформированию нашего несчастного отечества, которое шло бы «снизу», начиная с «малого». Тоже, конечно, утопия, но какая характерная!

Конечно, в «локусах» решаются судьбы «глобального» – исторические судьбы страны и даже всего человечества, и только поэтому самих «локусов». Если угодно, «локусы» – лаборатории по выработке новых глобальностей, и возвращаются в них, между прочим, за этим. В каждом местном, малом, частном мирке большое и всеобщее принимает лишь один из своих бесчисленных обликов. Это именно оно говорит их случайными, мимолетными, на глазах исчезающими языками, все о себе же самом. «Локальное» – это то, чем «универсальное» только по видимости уничтожается в одном из своих преходящих обличий (так погибла советская империя, когда ее обитатели перестали отождествлять себя с ее целями и ценностями и обратились к своей частной жизни) и из него же возрождается вновь и ВНОВЬ.

Разве не «общечеловеческих ценностей» ищет человек, погружаясь, например, в малый мир своих семейных связей, повседневных привычек, биографических мифов, даже сиюминутных настроений? Вот они: оправданность личности, ее защищенность, право на осуществление себя, ее своеобразная свобода. (В другие времена того же мнилось возможным достичь, допустим, переустройством жизни во вселенском масштабе. Ну, не получилось. Но ведь ценности-то все те же самые.) А чувство драгоценности малого, необходимости его культивировать и оберегать потому лишь, что оно хрупко и мимолетно, – не понимание ли ценности жизни во всех ее проявлениях? Уж как старо, уж чего глобальнее…

Ведь и будничные качества любимых героев нашей «постсовременности», хоббитов, как пишет автор одного из приложений к книге, «способны к удивительным превращениям скромности – в самопожертвование, здравого смысла – в героическую находчивость, оптимизма и жизнелюбия – в стойкость и мужество».

«Локальности» – просто сгущения всеобщего, оно в них прячется и дремлет там, когда устает от самого себя, от своих старых форм. «Почва» и «беспочвенность» взаимодополнительны, более того, нужны друг другу, как воздух, они друг без друга никакого настоящего смысла не имеют.

Так что никуда мы от универсального не денемся. Оно принадлежит к существенным чертам, определяющим человека в качестве человека, еще и поэтому постмодернизм кончится непременно. Уступив место новой современности.

Ольга БАЛЛА