Знание-сила, 2003 № 08 (914)

В начале было слово.., Когда?

В самом деле — когда человек обрел слово?

Это обретение было началом собственно человеческого существования потому так интересно, когда оно случилось.

И еще. Сегодня человечество говорит то ли на пяти, то ли на шести тысячах языков.

А что было в начале?

Один ли корень у всего языкового разнообразия, или их было много?

В публикуемой ниже «Главной теме» представлены самые разные подходы к проблеме: от генетики и этологии до новейших методов лингвистики.

Игорь Лалаянц

Ген речи

Начиная с 1995 года в различных авторитетных научных журналах нейробиолог Фара Варга начала публиковать статьи, описывая три поколения британской семьи КЕ, бабушка-основательница которой еще жива. У нее с умершим уже мужем родилось пятеро детей — двое сыновей и три дочери. Один из сыновей, как и мать, и все сестры страдали расстройством речи, проявлявшемся в косноязычии и нарушении произношения звуков (фонем). У них отмечаются нарушения артикуляции и так называемая вербальная диспраксия, то есть они не могут разделять слова на составляющие их звуки.

Как и положено, все дети женились или повыходили замуж. Их IQ, то есть коэффициент умственного развития, достаточен для того, чтобы содержать семью и завести детей. У одной дочери родилось девять детей, причем одна двойня. Среди этих девяти пятеро совершенно нормальны — четыре мальчика и одна девочка, причем один из мальчиков рожден в двойне. Два мальчика и две девочки страдают тем же расстройством речи и языковой функции, что и бабушка.

У двух сестер с расстройством родилось в обшей сложности девять детей, причем распределение было практически поровну: две девочки и три мальчика с нарушением против четырех нормальных девочек. Естественно, что супруги у этих женщин были нормальными. У «больного» сына от двух жен родилось четверо детей, причем генетическое нарушение проявилось только у одной девочки. У здорового сына родилось двое нормальных детей.

Питер Брейгель. «Голова крестьянки», 1564 г.

Подобное распределение говорит о том, что наследование «испорченного» гена никак не связано с полом и не является полностью доминантным. Хромосомный анализ, проведенный у всех, за исключением дедушки, членов этой большой семьи, показал, что ген локализуется в длинном плече седьмой хромосомы. Более точной локализации и характеристике гена помог случай.

При обследовании детей случайно был обнаружен пятилетний мальчик КС с таким же, как у членов семьи КЕ, расстройством речи и языка, проявляющемся в нарушениях грамматики и синтаксиса, то есть неумении пользоваться окончаниями слов и нарушении их порядка в предложении, что крайне важно для английского. Генетический и хромосомный анализ показал, что у мальчика произошло перемещение отрезка 5-й хромосомы на конец 7-й.

В результате произошло нарушение функции одного из генов, управляющих моторикой речи. Это — у мальчика. У членов же семьи КЕ произошла мутация в 14-м экзоне, в результате чего аминокислота аргинин в 553-м положении от начала белковой цепи заменилась на гистидин или другую аминокислоту (это похоже на опечатку в названии романа «Война а мир»).

Молекулярные исследования показали, что ген содержит как минимум 7 тысяч «букв» генетического кода и кодирует белок из 715 аминокислот. Ген очень древний и «консервативный», то есть мало изменился в ходе эволюции. Среди 1880 генов, общих для человека и мышей, FOXP входит в 5 процентов наиболее стабильно консервативных.

За 70 миллионов лет, прошедших с момента расхождения наших общих с мышами предков, в этом гене возникла одна мутация, приведшая к замене аминокислот. Эта мутация найдена у шимпанзе и гориллы, а также у макаки. Есть эта «роднящая» нас с приматами замена и у человека.

Еще две мутапии произошли только у человека. Их возраст — порядка 6 миллионов лет.

Уже говорилось, что ген речи очень стабилен. Ученые лейпцигского Института эволюционной антропологии имени М. Планка проверили в этом плане представителей всех континентов. Ни у кого других изменений аминокислотного состава не обнаружено! Ученые говорят, что это довольно редкий пример отсутствия аминокислотной изменчивости.

Две мутации, характерные для человека, произошли в 7-м экзоне, который, как считается, контролирует артикуляционный аппарат, то есть движение мышц рга и лица. Аминокислота треонин в 303-м положении белка мыши заменилась на аспарагин, а аспарагин в 325-м — на серин. Ученые полагают, что именно замена в 325-м положении особенно специфична для человека.

Это свидетельствует о том, что эволюция 7-го экзона шла особенно быстро именно у наших предков, для которых развитие языка стало поистине вопросом жизни или смерти. Сейчас представляется вероятным, что именно аминокислота в 325-м положении является ключевой в организации процесса фосфорилирования белка ферментом протеин-киназой С, а это в свою очередь стимулирует начало «чтения» гена.

Что же касается семьи КЕ и мальчика КС, то, вероятно, подобные изменения генетических структур, связанных с речью, возникают время от времени, а потом исчезают, не оставляя следа в общечеловеческом наследии.

Падал снег, было не по-городскому тихо, и редкий прохожий спешил по пустынным улицам.

Сколько же длился семинар? Четыре-пять часов?

Там мы не чувствовали бега времени. Там — это на семинаре по сравнительному языкознанию, много лет назад.

Журнал традиционно печатал материалы, связанные с лингвистикой — исторической, теоретической, полевой. Авторами были известные уже в 70 — 80-е годы ученые:

А. Долгопольский, Шеворошкин и талантливая молодежь — А. Милитарев, Е. Хелимский, И. Пейрос, Н. Лауфер.

В тот вечер они пригласили главного редактора Григория Зеленко и редактора гуманитарного отдела Галину Бельскую к себе «на посиделки» и разрешили спрашивать все, что душа ни пожелает.

Вот тут-то они явно нас недооценили!

Потому что весь семинар свелся к ответам на совсем «простенькие» наши вопросы, которым не было числа. Отвечать начинал кто-нибудь один, потом присоединялся другой, третий, и оказывалось, что одинаковых ответов нет. Они уже не отвечали нам, а выясняли между собой кучу интереснейших вещей. В воздухе так и сверкали шпаги, клинки, метались стрелы остроумия, блеска мысли, мгновенной реакции — догадки, и мы оказывались в атмосфере почти материализованного творчества. Оно совершалось на наших глазах.

Они выясняли и спорили, доказывали, соглашались, возвращались к началу и вновь спешили к ответу. Это был незабываемый спектакль, где главным героем была мысль, и она не знала удержу, а местом действия — время, многие и многие десятки тысяч лет. Их пролистывали эти талантливые исследователи, словно толстенную книгу, и благодаря этому труду и нашему воображению можно было не только услышать давно исчезнувшую речь, но и увидеть тех, для кого она была родной. Тоща на семинаре присутствовали лучшие из лучших. Назовем тех, кто сегодня «делает погоду» в мировой лингвистике, —- Сергей Старостин, Владимир Дыбо, Александр Милитарев, Анна Дыбо, Евгений Хелимский, Илья Пейрос, С. Николаев, Олег Мудрак.

Спустя много лет, совсем недавно, как оказалось в день пятидесятилетия Сергея Старостина, мы пригласили его в редакцию и устроили праздник мысли, его мысли. Его ответы предлагаем читателям, но прежде — несколько слов по случаю юбилея, сказанные его другом и соратником Александром Милитаревым, к которым редакция полностью присоединяется.

Ответственный за языки мира

В этом году Старостину — 50. Он уже несколько лет как член-корреспондент РАН. По моему и не только моему убеждению он сейчас — лингвист Ne 1 в мире. По правде говоря, в этом и более молодом поколении мне неведом никто и в других областях гуманитарной науки, кто бы сделал столько, сколько сделал Старостин.

Его кандидатская диссертация была посвящена реконструкции фонетики по системе рифм в древнекитайской поэзии (как надо знать иероглифику!): оба оппонента предложили присвоить докторскую степень, а рецензент просил присвоить ее за сноску на стр. такой-то — ученый совет отказал. После многих студенческих экспедиций на Кавказ он написал этимологический словарь севернокавказских — нахско-дагестанских и абхазо-адыгских — языков вместе с СЛ. Николаевым, а недавно дописал этимологический словарь алтайских языков вместе с А. В. Дыбо и О.А. Мудраком; оба словаря — чудовищного размера и высшего качества. В соавторстве с другим моим любимым учителем — покойным Игорем Михайловичем Дьяконовым Старостин написал книгу, в которой считавшиеся изолированными хуррито-урартские языки причислялись к севернокавказским. В монографии «Алтайская проблема и происхождение японского языка» Старостин окончательно доказал принадлежность японского, вместе с корейским, к алтайской семье (а я вспоминаю, как он сдавал в Институте востоковедения АН экзамен по устному и письменному японскому «на надбавку» — и получил пятерку). Он открыл новую языковую макросемью — сино-кавказскую, объединяющую китайско-тибетские, северно-кавказские, енисейские языки, бурушаски (этот язык считался не имеющим родственников), возможно, баскский. Он радикально усовершенствовал глоттохронологический метод, позволяющий датировать время разделения праязыков и тем самым увязывать лингвистические данные с историческими, археологическими и генетическими. Он создал компьютерную программу анализа русской морфологии.

Сейчас Старостин возглавляет большой российско-американский проект, по которому надо собрать этимологии всех (в идеале!) языковых семей и заполнить созданные им же базы данных — он еще и программист экстра-класса. А я опять вспоминаю не научное, а человеческое: какой кровью это далось. В 80-е Сережа несколько лет регулярно оставался до утра в Институте востоковедения, иногда тайком, когда дирекция издавала грозные приказы, и осваивал казенный компьютер — по-моему, еще с ножным приводом и величиной с картофелесортировку, на которой мы немало поработали, когда нас гоняли «на картошку». Собственный PC был тогда немыслимой роскошью. На память приходят и другие эпизоды: вот мы в колхозе после ледяной ночи в дырявом бараке, побудка в 6 утра, нас час везут на работу в прицепе трактора, на котором написано «Перевозка людей строго запрещается», мы с Сережей сидим, покуривая махорку, на мешках с картошкой, погрузив сапоги в жидкий навоз, и сочиняем будущую совместную статью: а как в твоих афразийских будет «корова», а как «навоз»?

Старостин не просто лингвист, занимающийся отдельными языковыми семьями, или полиглот, говорящий на дюжине языков и оперирующий многими сотнями. Он ощущает себя ответственным за языки мира. Он все время в заботе: кто бы занялся папуасскими! Нашел молодого американца-энтузиаста, который сам создал лексическую базу на 800 языков: теперь надо его переучивать с «американской системы» на нашу, отечественную — классического сравнительного метода. Дравидийскими! Посадил на это старшего сына Георгия, который зашитил недавно кандидатскую по дравидийской реконструкции (младший — Таля, Тошка — кончает М ГУ но компьютеру и помогает с лингвистическими программами). Койсанскими — бушмено-готтентотскими, самыми трудными! Приспособил того же Гошу, больше некого. Самого Сергея Анатольевича его отец, известный литературный редактор, пытавшийся издать в Москве «Доктора Живаго» Пастернака до истории с Нобелевской премией, приохотил к изучению языков с детства - лет с десяти Сережа знал, чему посвятит свою жизнь.

Не боясь сглазить, скажу — у Старостина на редкость счастливая научная судьба. Дается все, правда, каторжным трудом. При этом Старостин не похож ни на витающего в небесах профессора, ни на «сдвинутого» гения. Он — абсолютно нормальный живой человек, со взвешенными разумными суждениями о политике, искусстве, человеческой психологии. Всю жизнь любит джаз, рок, даже детективы читает, даже выпить не дурак (но очень в меру). Много времени проводит на Западе, но всегда рвется домой, жалуясь, что взаимоотношения в тамошнем академическом мире намного сложнее и тяжелее, чем у нас. Недавно мы в очередной раз плакались друг другу в жилетку, что лингвистическая молодежь, за минимальным исключением, и на Западе, и у нас, если даже идет в науку, не хочет возиться с дальним языковым родством, реконструкцией праязыков, писать громоздкие этимологические словари, браться за неисследованные языковые семьи, а предпочитает заниматься гораздо менее рискованными и «малогабаритными» * проблемами. Сережа сказал с горечью: в нашем деле, помимо точности, хорошей памяти, слоновьей работоспособности и прочего, нужно редкое качество — смелость. Она или есть, или нет — научить ей невозможно.

Действительно, сидели мы всю советскую жизнь в мэнээсах, ни о какой карьере не думали и занимались тем, что было нам интересно. Мы «забегали вперед» без оглядки на естественно господствующие в науке консервативные представления и предрассудки (слава богу, наука эта наша хоть под идеологию не подпадала — во многом потому мы в нее и пошли - и начальство нами мало интересовалось). И дома, и на Западе — когда туда доходило то, что мы делаем, — научный «истеблишмент», за небольшим исключением, относился к нам подозрительно («разве можно лезть в такую глубину? что мы знаем о праязыках такой древности?»), но помешать, повредить нам это практически не могло. Сейчас ситуация другая, мы встали на ноги, поздновато, но все-таки «сделали карьеру», никто на нас здесь всерьез не нападает.

Вот в таких грустных тонах шел у нас разговор, а я вдруг подумал: разве мы о таком могли даже мечтать двадцать лет назад? Занимаемся любимым делом, получаем еще за это гранты, пусть и невеликие, печатают нас и дома, и в самых престижных западных издательствах (алтайский словарь Дыбо-Мудрака-Старостина выйдет в издательстве Brill в Лейдене), ученики, хоть и немного, но есть — и замечательные. Как говорит Старостин: ничего, прорвемся. Вроде даже уже прорвались.

Поэтому, я желаю тебе, дорогой друг, на твое — страшно сказать! — пятидесятилетие долгой активной жизни, равно как сил, терпения и оптимизма, которых тебе и так не занимать.

Александр Милшпарев

Сергей Старостин: Два подхода к изучению истории языка

Выспрашивая много лет назад молодых лингвистов о предмете их истинной страсти и изучения — лингвистике, мы увидели, что ответы располагаются в двух плоскостях.

Одна — плоскость теории, методов, инструментария столь неординарной науки. Другая включает в себя непосредственно работу с языками и, естественно, результаты этой работы. Именно так, для удобства читателя, мы и расположили ответы недавней беседы с лингвистом № 1 — Сергеем Анатольевичем Старостиным.

Есть в принципе два подхода. Один — это глсттогенез: думать, как мог возникнуть язык, какие могут быть его истоки, как соотносится человеческая коммуникация с коммуникацией животных и т.д. Это вполне легитимная тема, но, к сожалению, здесь мало на что можно рассчитывать, кроме ответов общих и, может быть, даже спекулятивных.

Другое — это движение сверху вниз (от нашего времени вглубь истории), то, что делаем мы, то есть постепенное сравнение всех языковых семей и «пошаговое» продвижение вглубь. Мы, может быть, никогда и не дойдем до истоков, но зато максимально продвинемся вглубь и даже попытаемся восстановить первые стадии развития человеческого языка. Это сравнительно-исторический метод, сравнение языков, реконструкция.

И тут тоже есть разные подходы и разные методы. Сейчас приходится все время полемизировать с американцами, потому что у них совершенно другая школа - гринберговекий метод массового сравнения. Джозеф Гринберг (уже покойный, в прошлом году он умер) был, конечно, великий лингвист. Он первым сделал классификацию африканских языков, разделил их на четыре семьи; он занимался американскими языками и выдвинул теорию о том, что все они, в сущности, представляют собой одну «америндскую» макросемью, кроме северных — эскимосских и надене. Последняя его книга — о евразийской семье языков, которая практически совпадает с нашей ностратической. Гринберговская методика основана на методе массового сравнения. Он смотрит на современные языки в больших количествах и обнаруживает какие-то общие модели, сходства в системах местоимений, не устанавливая соответствий, не делая реконструкций, а просто пытаясь сделать классификацию. На наш взгляд, это такая эвристика, определение на глазок. У Гринберга остался ученик — Меррит Рулен из Стэнфорда, с которым мы сопредседательствуем в нашей новой программе.

Это пятилетняя программа в институте Санта Фе, посвященная эволюции человеческого языка. В программе участвуют и американские ученые, и российские. Реально и австралийские — Пейрос, и израильские — Долгопольский, но в основном это все российская школа, выходцы из бывшего СССР. Есть англичане, есть европейцы (Вацлав Блажек из Чехии и др.) — мы собрали более-менее всех, кто занимается дальним родством.

Весь последний год я занимался организацией этой программы, провел четыре конференции. Всех надо собрать, более того, надо примирить: реально этой тематикой в мире, если хорошо «поскрести по сусекам», занимаются человек тридцать, не больше, и необходимо то, что в американской практике называется «team-work». Конечно, очень много лингвистов занимаются отдельными частными семьями, и мы со всеми стараемся сотрудничать и использовать их результаты, но людей, которые занимаются собственно макрокомпаративистикой, очень немного. Практически всех мне удалось собрать на последней январской конференции в Нью-Мексико. Все работают интересно, результаты у всех есть.

Главное — это необходимость как- то «притереть» друг к другу российскую и американскую школы. Оба подхода, на мой взгляд, имеют право на существование.

Прежде чем что-то реконструировать, устанавливать соответствие между языками, мы должны иметь хотя бы приблизительное представление о языковых семьях. Любимый пример Рулена — это индоевропейские языки. Конечно, представление о том, что есть индоевропейская семья, сложилось задолго до того, как возник сам сравнительно-исторический метод. Сначала просто заметили бросающиеся в глаза сходства между санскритом, латынью, греческим. Не было никакой научной методики, тем не менее было вполне ясное представление о том, что индийские языки и европейские языки должны восходить к общему источнику, потому что иначе трудно объяснить наблюдаемые параллели. Только потом, когда стали анализировать эти сходства, обнаружилось, что есть регулярные соответствия, что нужно реконструировать праиндоевропейские формы и т.д. То есть в каком-то смысле «массовое сравнение» оправданно. И это — главный тезис американцев: даже индоевропейскую семью установили без всякого вашего сравнительного метода, почему же нельзя так же поступить и с остальными семьями? Метод «массового сравнения», в сущности, — это почти отсутствие метода: просто смотришь на языки и видишь. И действительно, возьмем, например, индоевропейские личные местоимения — «меня, mich, moi», во втором лице — «ты, тебя, dich, toi». Достаточно взгляда на систему личных местоимений, и мы вынуждены сказать, что здесь скорее всего общность происхождения. С другой стороны, возьмем севернокавказские языки: лезгинские зун «я», вун «ты»; абхазские са «я», ва «ты». Сразу невооруженным взглядом видно, что это — другая семья, там другая система местоимений, и они очень сходны между собой. Для этого не требуется никакой работы, достаточно посмотреть, как будет «я» и «ты». Кроме местоимений, можно набрать и еще какое-то количество сходной лексики. До некоторого уровня такой подход себя оправдывает.

Но вот мы определили, где какие местоимения, а дальше? Личные местоимения — это чрезвычайно устойчивый и архаичный элемент, но за период в 10 — 12 тысяч лет даже и система личных местоимений исчезает — меняется на другую. При этом сходств в остальных сферах лексики остается еще меньше, часто слова и корни меняются до полной неузнаваемости. И тогда уже не остается никаких видимых критериев.

То есть в какой-то момент массовое сравнение перестает работать. Утрачивается почти все. Какие-то слова и корни сохраняются в языках, но уже классификацию по ним фактически определить невозможно.

А дальше — две возможности. Либо мы останавливаемся, говорим, что глубже классификации сделать невозможно. Довольно мноше так и делают, считая, что есть временной лимит, предел, дальше которого наука бессильна. Либо мы должны предложить какой-то выход.

Вот этот выход как раз и предлагает российская школа — это реконструкция.

Основное достоинство сравнительно-исторического метода заключается в том, что мы можем восстановить исходное состояние, конечно, приблизительно, условно, но, тем не менее, достаточно верно воссоздать и лексический состав праязыка, и его грамматику. И тогда мы уже можем сравнивать не современные языки, а реконструированные, которые в случае родства, по логике вешей, должны быть ближе друг к другу, чем их современные потомки. Поэтому выход из этой ситуации, преодоление этого временного барьера существует. И это — реконструкция. Рабочая платформа, на которой можно всех объединить, сказав, и мы хороши, и вы хороши, но мы все- таки лучше, потому что можем идти дальше и видеть глубже. Происходит масса баталий, но все-таки какая-то общая позиция находится.

Про эту программу говорить можно много. Интересно сказать, кто ее «пробил» и что это за институт Санта Фе. Это чисто исследовательское учреждение, американский «think-tank», и лингвистики там до сих пор не было: исследовалась теория сложных систем, генетика, математика и т.д. Инициатором всей этой программы оказался Мюррей 1елл-Манн — нобелевский лауреат по физике, автор теории кварков, один из основателей института и страстный любитель лингвистики. Он был в близких отношениях с Гринбергом, всю жизнь интересовался языком, человек колоссальной эрудиции — с ним можно вполне серьезно обсуждать японские этимологии. Личность совершенно фантастическая! Встретившись с ним на конференции в Санта Фе в 1997 году, мы разговорились, и он сам предложил, что надо бы попробовать что- то организовать в этом институте. И вот попробовал, и совершенно неожиданно все получилось.

У человечества был один праязык. Он возник 40 — 50 тысяч лет назад

Георг Гросс. «Годен к действительной службе», 1918 г.

Г. Зеленко: — Мне бы хотелось, чтобы вы порассуждали об истоках языка и первых стадиях его развития. На уровне племенных или групповых языков.

С. Старостин: — Я думаю, точного ответа на этот вопрос нет, как и тогда, когда вы приходили к нам на семинар лет 18 назад.

Г. Зеленко: — Пусть нет точного ответа. Нам интересно, что профессионалы думают про это. На том семинаре называлась цифра порядка 15 тысяч лет. Она изменилась?

С. Старостин: — 15 тысяч дет — это время существования ностратической семьи, древней языковой общности, которая позднее породила индоевропейские, алтайские, уральские и некоторые другие языки. Но это — лишь одна из многих макросемей.

Г. Зеленко: — Чем занимаетесь сейчас?

С. Старостин: — Сейчас мы втроем с Анной Владимировной Дыбо, Олегом Мудраком наконец-то закончили и сдали сравнительный Алтайский словарь — тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, корейский, японский языки. Делали его лет пятнадцать. Весной он должен выйти в Голландии, в словаре три тома, словарь громадный. Этим я занимался очень плотно последние несколько лет. Было много баталий по поводу того, существует ли вообще алтайская семья языков. Была точка зрения, что, может быть, это просто отдельные семьи, которые независимо друг от друга входят в состав ностратической макросемьи. Тюрки отдельно, монголы отдельно, отдельно тунгусо-маньчжуры и отдельно корейцы с японцами. Моя докторская диссертация была посвящена проблеме родственных связей японского языка. В общем, все-таки пришли к выводу, что существует алтайская семья, восходящая к обшеалтайскому праязыку. Это очень существенно для той же ностратической реконструкции, для понимания того, какова внутренняя классификация ностратичееких языков.

Г. Зеленко: — Когда-то шел разговор об урало-алтайской семье. Я так понимаю, что «урало» вы откидываете?

С. Старостин: — Из алтайского «урало», конечно, выкидываю. Но уральская группа, вполне возможно, ближе всего к алтайской семье в рамках ностратической семьи.

Структура ностратической семьи сейчас видна довольно ясно. Это прежде всего ядро, в которое входят уральские, алтайские и индоевропейские языки, индоевропейские чуть подальше от уральских и алтайских. Это ядро практически совпадает с тем, что Гринберг называет «евразийской» или «евроазиатской» семьей. Есть еще спорные вопросы относительно эскимосско-алеутских языков, чукотско-камчатских языков, их место до сих пор не до конца ясно. Но есть еще картвельские и дравидийские языки, и они тоже явно входят в состав ностратичееких.

И наконец, есть последний, самый спорный вопрос по поводу афразийских (или семито-хамитских) языков, которые Иллич-Свитыч относил к ностратическим, а Долгопольский до сих пор относит к ностратическим. Но мы с Милитаревым после долгих раздумий все-таки их отделили. По всем параметрам получается, что эти языки — такая же глубокая семья, как ностратическая, то есть если они и родственники, то на более глубоком уровне. Милитарев с Леней Коганом сейчас занимаются семитским словарем, но семитский — всего лишь одна подгруппа, впереди еще очень много работы. Несомненно, есть соответствия между афразийскими и ностратическими, большое количество обшей лексики, но, по-вилимому, их единство нужно переносить на еще более глубокий уровень. Но тогда встает вопрос: что это? Специфическое единство афразийских и ностратичееких или к нему относятся еще какие-то семьи? Вполне вероятно последнее.

Есть третья семья, которой я занимаюсь практически с начала 70-х годов, — это си но-Кавказе кая семья. Ядро в виде северно-кавказских, енисейских и, возможно, баскского плюс сино-тибетские языки. Есть еще теория, что туда же относятся на-дене, совершенно особенная североамериканская семья, явно не родственная остальным американским, но и не ностратическая.

Г. Зеленко: — К какой глубине вы относите сино-тибетские языки?

С. Старостин: — Это четвертое, макси мум пятое тысячелетие до новой эры, как и индоевропейские. Классическая семья, совершенно неолитическая, с земледельческой и скотоводческой терминологией.

Г. Зеленко: — А место их обитания ?

С. Старостин: — Интересный вопрос. Любят их помещать в Китае, на месте китайских неолитических культур, но мне кажется, что это довольно сомнительно. Думаю, самый реальный район — восточные Гималаи, Непал. Там, к сожалению, очень мало археологических данных, но географически это место наиболее вероятно. В Юго-Восточной Азии синотибетцы явно пришельцы, там обитали австронезийцы, и вполне вероятно, что приход синотибетцев был немирным, и это было толчком для ухода австронезийцев. Все их позднейшее расселение на острова — это результат вытеснения.

Г. Зеленко: — Вы более или менее определенно обрисовали ситуацию с ностратическим слоем, но к какому времени его можно привязать?

С. Старостин: — Ностратический без афразийского — это, по-видимому, порядка 14 тысяч лет.

Г. Зеленко: —Ак какому времени вы относите единство ностратического, афразийского и сино-кавказского?

С Старостин: — Возможно, 18 — 20 тысяч лет. Сейчас это довольно трудно датировать. Дело в том, что эти три семьи — это то. что пока хоть с какой-то долей вероятности и определенности реконструировано. Это все языки, между которыми установлены соответствия и для которых более или менее понятна классификация, сделаны хронологические расчеты. Дальше действительно ситуация очень неопределенна.

В Евразии, кроме этого, остаются только две семьи — австронезийские и австроазиатские: это все Юго-Восточная Азия. Их иногда объединяют в одну макросемью под названием австрическая, но пока никто не доказал ее существования. Хотя и здесь кое-что сделано, этим занимается Илья Лейрос, наш соотечественник, проживающий в Австралии. Но очень много неясностей — неясно, как они соотносятся между собой, как они соотносятся с другими тремя макросемьями, и т.д. И кроме этого есть весь остальной мир — осталась Америка, в которой, по теории Гринберга, есть одна семья — америндская, но, на самом деле, этого никто не знает точно. Я считаю, что макросемей там может быть больше. И там масса работы, там колоссальное количество языков, которые плохо описаны, реконструкций сделано очень мало, работы — непочатый край. Есть Африка, в которой, кроме афразийских, еще три макросемьи, это — нигер-конго, нило-сахарские и койсанские.

Койсанские языки (еше их иногда называют бушмено-готтентотскими), наверное, одна из самых больших загадок. Ими сейчас занимается мой сын, Георгий Старостин. Он пошел по моим стопам, уже защитил кандидатскую, довольно успешно занимался енисейскими и дравидийскими языками, а вот сейчас принялся за койсанские.

Кроме этого есть Австралия, где скорее всего все-таки всего одна семья, но очень большая и плохо изученная. И самая большая загадка — это Новая Гвинея, папуасские языки. Их около 800, и, по самым скромным и предварительным оценкам, там по меньшей мере десяток макросемей (уровня ностратической); страшно глубокие языки, чудовищно друг от друга отдаленные. Не территориально, разумеется, территориально они — в соседних деревнях.

Г. Зеленко: — Значит ли это, что они в той глубокой древности были и территориально далеки и потому такие разные?

С. Старостин: — Трудно сказать. Это действительно такой остров языков, совершенно поразительный, с колоссальным лингвистическим разнообразием, самым большим в мире. И там почти ничего не сделано. И некому делать. В нашем проекте два человека занимаются Новой Гвинеей, один из Сан-Франциско (Тим Ашер), другой из Лондона (Пол Уайтхауз). Они оба собрали большие базы данных, но за пределы массового сравнения пока еще не вышли.

В целом, как мы видим, сравнительно хорошо исследована Евразия. Языки остального мира — на начальном уровне изучения, а компаративистов, занимающихся ими, очень мало.

Из общего числа людей, которые занимаются сравнительным языкознанием в мире, думаю, около 90 процентов занимаются индоевропейскими языками. В этой семье более или менее все ясно (хотя и там остаются свои проблемы): уже написано колоссальное количество этимологических словарей, обобщающей литературы и тл. Дальше все идет по убывающей: уралистов уже на порядок меньше, чем индоевропеистов, алтаистов еще меньше, афразистов уже можно пересчитать по пальцам.

Ситуация очень сложная, поэтому у меня нет большого оптимизма, что мы быстро дойдем до праязыка человечества. Для этого нужны бы были громадные команды. Тем не менее что-то можно и нужно делать, и именно поэтому я и пытаюсь объединить американскую и российскую школы. При нашем подходе — педантичном, шаг за шагом — это работа на несколько десятилетий. А при американском подходе в принципе можно делать какие-то прикидочные классификации, на их основании, может быть, делать очень ориентировочные реконструкции, чтобы ускорить работу, чтобы хотя бы в общем виде прийти к некоторой классификации. Именно это — задача нашего проекта. Прежде всего, нужно собрать данные. Ведь их много, они раскиданы по литературе, их нужно свести в одну базу данных. Для этого используются разные методики и компьютерные программы, в основном уже доступные в Интернете (http://starling.rinet.ru). Приходится обрабатывать настолько большие объемы информации, что без компьютерной обработки это невозможно.

Г. Зеленко: — А если попробовать бросить взгляд глубже? Языки восходят к какому-то единому общему слою, то есть язык происходит из одного корня? Я имею в виду, естественно, не одного человека и даже не одну группу людей, а какое-то множество. Или все- таки это явление, которое зарождается в разных группах и даже на разных континентах?

С. Старостин: — Наиболее вероятная теория сейчас — это моногенез. То есть то, что язык произошел из одного источника. О доказательствах говорить трудно, но есть много свидетельств. Есть такое направление, которое называется «глобальные этимологии». Этим занимались и Джозеф Гринберг, и Меррит Рулен, из наших — Виталий Викторович Шеворошкин. Что это такое?

Есть набор корней, которые так или иначе обнаруживаются по всему земному шару, конечно, опять-таки на уровне поверхностного сходства, но, тем не менее, они очень распространены. Есть довольно красивые примеры — мама и папа, например. Многие считают, что это примеры так называемого элементарного родства, потому что это как бы одни из первых звуков детской речи — губные согласные «м», «п». Но есть чрезвычайно распространенное слово — название старшего брата «ака» или «кака». В массе языковых семей есть термин для старшего брата именно такого типа, и наличие его очень трудно объяснить звукоподражанием. Вполне возможно, что подобные слова могут восходить к очень древним истокам.

Есть очень много и других слов, скажем, есть корень, обозначающий «лист», английское «leaf», в русском — это «лепесток», индоевропейский корень «леп» или «лоп». Этот корень обнаруживается практически по всему миру именно со значением «лист». Есть и сино-тибетский, и севернокавказский, и афразийский, и австралийский, и везде звучит типа «лапо», «леп». Это уже совершенно не детское слово, явно не звукоподражательное и, тем не менее, всплывает в столь далеких языковых семьях. Таких глобальных этимологий найдено довольно много, и я не умею объяснить это явление иначе, как предположив, что это слова, которые восходят к какому- то общему источнику. Постоянно копятся свидетельства в пользу этого предположения.

Кроме того, есть обшие соображения — соображения структуры языка. Все, чем мы занимаемся в сравнительном языкознании, — это оболочка языка, собственно звуковая его сторона, то, как конкретные смыслы реализуются в разных языках. А оболочка очень эфемерна, она постоянно меняется: звуки переходят в другие или вовсе исчезают, происходят сложные фонетические изменения, слова теряются. Но если мы снимем эту оболочку и посмотрим, что там внутри, окажется, что мы в общем-то все говорим на одном языке.

Человеческие языки имеют абсолютно сходную глубинную структуру. Можно назвать ряд свойств, которые универсально присутствуют в каждом человеческом языке. Это — наличие гласных и согласных, синтаксическая структура, в которой должны быть подлежащее, сказуемое и дополнение — синтаксические актанты.

Можно еще много говорить о деталях, но в принципе общее устройство языка абсолютно одинаково. Очень сомнительно, чтобы эта «глубинная структура» возникла в различных местах независимо. Но как раз чтобы проверить это предположение — общая генетическая структура либо независимо возникшие системы коммуникации, — и приходится обращаться к внешней звуковой оболочке. Только конкретные поверхностные параллели и позволяют классифицировать языки по группам, семьям и т.д.

Г. Зеленко: — Если принять вашу гипотезу о моногенезе, то тогда возникает несколько очень волнующих вопросов. Первый. К какому времени теоретически, расчетно вы можете отнести возникновение этого моноязыка?

С. Старостин: — По лингвистическим данным, это никак не глубже, чем 40 — 50 тысяч лет. Это значительная величина, но она заметно меньше, чем датировка возникновения вида Homo sapiens.

40 — 50 тысяч — это максимум, потому что те макросемьи, которые нам известны, имеют датировку порядка 15 — 17 тысяч. Для сведения воедино других языковых семей может потребоваться еще два-три этажа, но исходный пункт не может быть старше 40 — 50 тысяч лет, иначе не сохранились бы глобальные этимологии, иначе мы не увидели бы вообще ничего. Это можно показать чисто математически.

Г. Зеленко: — Второй вопрос — о месте возникновения праязыка. Можно ли высказать какие-то предположения о нем?

С. Старостин: — Есть довольно серьезная проблема — загадка койсанских языков. Койсанские языки замечательны тем, что они имеют класс согласных, которых больше нет нигде в мире. Это — кликсы, щелкающие согласные. И проблема — исконны ли они, приобретены ли они вторично, откуда они вообще взялись и чему они соответствуют за пределами койсанских языков?

В случае архаичности кликсов гораздо легче предположить, что они были утрачены один раз — при отделении первой «некликсовой» ветви, — чем предполагать позднейшую независимую утрату кликсов во всех ареалах. И тогда нужно считать, что первым дроблением человеческого языка было разделение на кликсовую и некликсовую ветви. Это один из главных вопросов сейчас: понять, что значит ситуация с койсанскими языками.

Если же вернуться к вопросу о месте, то в таком случае это будет Центральная Африка, где, по-видимому, возникает язык, а потом происходит и первое его деление, и дальше некликсовая ветвь расходится по всему миру.

Г. Зеленко: — Итак, 40— 50тысяч лет назад возникает язык. А 30 — 35 тысяч лет назад мы обнаруживаем в Европе кроманьонцев. Они существуют в Европе на огромных пространствах и очень разрозненными группами. И если язык возникает даже на уровне 50 тысяч лет назад, то между этими двумя сроками всего 15 тысяч лет. Значит ли это, что кроманьонцы уже освоили этот язык из единого корня и принесли его с родины в Европу? Мне кажется, это возможно. 15 тысяч лет — достаточный срок, чтобы из района Кении дойти до Испании или юга Франции.

С. Старостин: — Я думаю, что именно так скорее всего и было. Конечно, все это покрыто мраком, но действительно какие-то языковые семьи должны были возникнуть уже в Африке, и было постоянное движение на север через Ближний Восток, затем на запад, на восток, в Юго-Восточную Азию и т.д. Здесь нужно очень активно сотрудничать с археологами и генетиками.

Г. Зеленко: — А как происходило обособление языковых семей? Со стороны кажется, что оно было связано с обособлением отдельных групп.

С. Старостин: — Чаше всего, конечно, это связано с обособлением. Для ранних периодов это прежде всего миграции, постоянные миграции, например, с Ближнего Востока. После так называемой неолитической революции население постоянно росло, отдельные группы все время откалывались и уходили из этого ареала.

Г. Зеленко: — Таким образом, получаюсь, что чем больше развивались технологии, тем больше росло население, тем больше необходимости было в миграциях и тем больше возникало возможностей для языковых особенностей.

С. Старостин: — Как только группы разделяются, совершенно неизбежно разделяются их языки. Язык постоянно изменяется и приблизительно через тысячу лет меняется до неузнаваемости. Тысяча лет — обычный срок для того, чтобы языки потеряли возможность взаимопонимания.

Мы мечтаем о лингвистических картах, хорошо разработанных для каждого периода. Аналогичные карты должны быть разработаны археологами и генетиками — тогда можно было бы наладить настоящее сотрудничество.

Публикацию подготовила Г. Бельская

Рафаип Нудвльман

Язык предков

Некоторые ученые полагают, что первые Гомо сапиенс превосходили других гоминидов прежде всего тем, что обладали развитой речью. Наиболее решительные из специалистов готовы даже утверждать, что само выделение Гомо сапиенс из прочих гоминидов объясняется появлением у определенной группы тогдашних «людей» некоего «гена речи» — именно это событие, по мнению таких ученых, обозначило важнейший рубеж в эволюции человечества. Обладатели языка, способные с его помощью общаться и координировать свои социальные действия лучше других, получили громадное преимущество над всеми остальными. Кое-кто убежден даже, что только благодаря этому предки современных людей, первые Гомо сапиенс, сумели победить неандертальцев, населявших в ту пору Европу и Переднюю Азию.

Но на каком же языке говорили наши далекие предки? Можно ли восстановить этот пра-пра-праязык? Лингвисты давно мечтают об этом. Выдвигаются различные гипотезы, и недавно на суд специалистов было выдвинуто очередное предположение из этого ряда, чисто лингвистическая сторона которого привлекательно подкреплена аргументами из арсенала молекулярной генетики. Авторы новой гипотезы, американские генетики Алек Найт и Джоанна Маунтэйн из Стэнфордского университета, утверждают, что искомый праязык человечества был «щелкающим».

Найт и Маунтэйн изучали небольшие африканские племена, Хадзабе и Сандаве, живущие вблизи озера Эйяси в Танзании. В языках этих племен есть множество шелкающих звуков, выполняющих не только роль сигналов во время коллективной охоты, но даже роль своего рода «слов», причем такие слова-щелчки составляют до 40 процентов всего лексикона. Языки такого рода лингвисты называют «щелкающими» и выделяют их в особую группу. На подобных языках говорят — тоже в Африке — люди из племени Мбути в Республике Конго, пигмеи Биака из Центрально-Африканской республики, охотничье-собирательские племена Сан, Кхве и Джутванси из южноафриканской пустыни Калахари и несколько других. Вне Африки известен только один член этой группы, Дамин — церемониальный, употребляемый во время обряда инициации молодых охотников вариант языка австралийских аборигенов Ларяил.

Группа шелкаюших языков заинтересовала стэнфордских исследователей именно потому, что почти все они, как следует из приведенного перечня, являются южно- или юговосточно-африканскими, а ведь согласно предположениям современных палеоантропологов, именно районы Южной и Восточной Африки являются родиной современного человечества. Именно здесь 200 или 100 тысяч лет назад (о точной дате еще идут споры) возникла и отсюда же около 50-60 тысяч лет назад вышла в широкий мир группа новых — возможно, уже говорящих — существ, именуемых Гомо сапиенс.

Толчком к лингвистической гипотезе Найта и Маунтэйн стали результаты проведенного ими молекулярно-генетического анализа, имевшего целью выяснить степень древности и родства тех африканских племен, которые говорят на щелкающих языках.

Известно, что все современные люди произошли от небольшой группы общих прапредков, но разные племена и этнические группы выделились из общего древа человечества в разное время. Если сравнить их появление на этом древе с появлением и ростом сучьев на обычном дереве, то самые молодые, недавно отщепившиеся группы должны находиться на самых верхних, еще коротких веточках, тогда как самые древние этносы и племена — на самых нижних и самых длинных ветках. Молекулярно-генетический анализ молекулярных изменений, или мутаций, накопившихся в генах людей данной группы за время ее отдельного существования, помогает ученым установить ее расположение на эволюционном древе человечества. Обычно этот анализ проводится на генах митохондрий — особых клеточных органелл, передающихся из поколения в поколение только по женской линии.

Проведя такой митохондриальный анализ, Найт и Маунтэйн выяснили, что происхождение двух главных групп, говорящих на щелкающих языках, — Джутванси (сами себя они называют «Джу — щелкающее «тактик» — Анси») и Хадзабе — восходит почти к самым корням этого эволюционного древа современного человечества. Обе они, судя по накопившимся мутациям, возникли почти сотню тысяч лет тому назад, и с тех пор их развитие происходило по разным линиям.

Как же в таком случае объяснить, что оба племени имеют сходный по звучанию щелкающий язык? — задумались Найт и Маунтэйн. Ведь если верить утверждениям специалистов- языковедов, щелканье относится к категории таких звуков, которые в ходе обычной эволюции языка быстро заменяются сочетанием нещелкающих согласных, между тем как обратный процесс не происходит практически никогда.

Это означает, что, если бы у этих племен сначала возник обычный, нешелкаюший язык, он никогда бы не дегенерировал обратно в щелкающий. Исходя из этих рассуждений, Найт и Маунгэйн пришли к выводу, что щелкающие звуки составляли основу также и того языка, на котором впервые начали (и до сих пор частично продолжают) говорить эти племена. А поскольку эти племена являются чуть ли не самыми древними представителями современного человечества, то можно предположить, что и все прочие группы тогдашних Гомо сапиенс тоже говорили на таком языке, но у всех, кроме нескольких, самых примитивных, эти щелкающие звуки позднее заменились различными согласными.

Некоторые лингвисты встретили гипотезу Найта-Маунтэйн сдержанно. Южноафриканский лингвист Энтони Трйэл отметил: новая гипотеза не объясняет, почему все прочие человеческие группы не сохранили слов- щелчков, и лишь эти несколько племен не поддались давлению эволюции. Против гипотезы Найта-Маунтэйн выступил также археолог Ричард Клейн, который указал, что, согласно господствующим представлениям современной палеонтологии, первый праязык, каким бы он ни был, возник примерно 50 тысяч лет назад. Между тем, если верить результатам молекулярно-генетического анализа Найта- Маунтэйн, предки племен Джутванси и Хадзабе разошлись уже 112 тысяч лет тому назад (плюс-минус 42 тысячи), а это значит, что общий для них щелкающий язык должен был появиться еще раньше.

Споры продолжаются. Как к ним относиться?

Все познается в сравнении, то есть в контексте. В данном случае таким контекстом являются представления современной науки о происхождении языков вообще. У истоков этих представлений лежит простой, но трудно разрешимый вопрос, почему вообще существует такое множество разных языков (поданным современной лингвистики, их насчитывается на Земле от 4 до 6 тысяч, причем почти 90 процентов относятся к исчезающим)? Известный американский лингвист Стивен Пинкерсчитает: языки возникают и развиваются так же, как появляются и развиваются различные биологические виды, посредством процессов мутаций, наследственности и изоляции.

Если следовать такому подходу, то придется признать, что. подобно ветвлению биологических видов, языки тоже возникают путем ветвления, и тогда, восходя вспять по этим ветвям, можно проследить, как различные — сегодня — языки сливаются в один «вчерашний» праязык. Такие попытки предпринимались уже давно, с тех пор, как в 1876 году британский судья в Индии сэр Уильям Джонс заметил сходство ряда слов в европейских языках со словами мертвого индийского языка санскрита. Дальнейшее изучение подтвердило правоту Джонса и настолько расширило его наблюдения, что стало возможным говорить о существовании в древности некого «протоиндоевропейского языка», из которого произошли многие нынешние языки Европы и Азии.

Последовательное применение тех же методов к другим языкам позволило возвести многие из них к общим предкам.

Так, американский лингвист Джозеф Гринберг показал, что все 1500 африканских языков могут быть объединены в четыре большие группы (в одну из них, койсанскую, входят, кстати, и «щелкающие» языки Джутванси и Хадзабе).

Позднее тот же Гринберг выдвинул гипотезу, что все языки аборигенов обеих Америк — это результат ветвления трех крупных ветвей (групп), древнейшая из которых, Америнд (объединяющая множество языков, от Северной Канады до Патагонии), восходит к праязыку первой группы азиатов, пришедших в Америку через Берингов пролив более 12 тысяч лет назад.

Еще дальше в древность пытаются проникнуть русские лингвисты Иллич-Свитыч, Долгопольский и другие. И наконец, еще один русский лингвист, Старостин, предпринял попытку объединить всю сино-кавказскую языковую группу с Ностратитом и Америндом в общий праязык СКАН, еще более древнего происхождения.

В этих построениях просматривается отчетливая тенденция «взойти» (или, если угодно, спуститься) к «самому первому» на Земле языку. Увы, надежно проследить ветвление языков вспять можно лишь, по мнению самих же лингвистов, лишь на 5 тысяч лет назад, иногда, в редчайших случаях, на 10 тысяч, ибо, не говоря уже о скудости доступных сравнительных данных, языки меняются (и расходятся) крайне быстро — к примеру, английский всего лишь тысячу лет практически совпадал с тогдашним северогерманским. (Столь же быстро они исчезают — многие ныне существующие языки, особенно в Африке и Океании, обречены исчезнуть в течение ближайших 100 лет.)

По всему по этому судить о том, каким был «самый первый» язык, возникший то ли 50, то ли 100 тысяч лет назад (в зависимости от того, мнение какого лингвиста мы примем), имеющиеся у науки данные пока не позволяют. Эти данные позволяют лишь делать более или менее обоснованные догадки.

В этой области науки тоже есть своя иерархия вопросов. Первый из них опять выглядит на первый взгляд простым, а на второй взгляд оказывается крайне трудно разрешимым — как, собственно, возникли речь и язык? Этот вопрос, как легко понять, ведет напрямую к интересующей нас проблеме — каким был характер этого языка, — и поэтому он представляет для нас особый интерес. Многочисленные гипотезы на сей счет можно разделить на несколько больших групп.

Одна из них утверждает, что язык возник путем постепенного и непрерывного усложнения. Сторонником такого взгляда был знаменитый лингвист Йесперсен.

Другая группа гипотез сводится к утверждению, что язык появился «мгновенно», как кролик из шляпы фокусника. Эту точку зрения разделяет не менее знаменитый Хомский, который характеризует рождение языка как «поистине внезапное появление качественно нового явления, происходящее по достижении определенной сложности организации системы». С этой гипотезой связано убеждение, что язык появился в результате какой-то единичной мутации, породившей у Гомо сап иене некий особый «ген речи» (см.рассказ о мутациях у предков человека и на стр. 27- 28).

Сюда же примыкает гипотеза «экзаптации» появившегося у Гомо сапиенс большого мозга; экзаптацией называется использование уже существующей структуры для новых функций — как, например, треугольники, образующиеся между арками церковного свода, оказывается возможным использовать для изображения фигур апостолов и святых. Наконец, еще одна группа авторов склоняется к так называемой S-теории, которая видит траекторию эволюции языка в виде латинской буквы S — сначала происходит очень длительное накопление первых осмысленных звуков и слов, затем — быстрый рост и превращение этого накопленного запаса в подлинную речь и далее — стабилизация уже сформировавшегося языка и его постепенное ветвление.

Здесь тоже идут яростные споры. Представляется, однако, что если даже язык возник достаточно «внезапно», в результате появления «гена речи» или каких-то «свободных модулей» в большом мозге, он все равно должен был иметь некую материальную основу в виде каких-то предсушествующих звуков, «протослов», а «внезапным» было лишь быстрое скрепление этого словесного массива воедино с помошью грамматических правил и синтаксических структур. Если же язык развивался постепенно, то гипотеза о существовании такого «первичного массива» осмысленных звуков и протослов представляется тем более естественной. И тут мы подбираемся наконец к вопросу, с которого начали: на основе чего сложился этот «первичный массив»? Иными словами — каково было происхождение языка? Или еще иначе — каким был пра-пра-праязык? Самую первую более или менее научную гипотезу по этому поводу высказал шотландец Монбоддо, опубликовавший в 1773 году шеститомный труд о происхождении языка, в котором утверждалось, что люди научились говорить... у птиц.

В самом деле, язык птиц, как и людей, «двуслоен»: он состоит из «сигналов» и «песен», в нем есть интонация и ритм, каждая нота по отдельности лишена смысла, осмыслена лишь вся мелодия в целом; в птичьем языке имеются «диалекты», характерные для разных видов птиц; птенцы обучаются пению у взрослых и проходят период «детской болтовни» (а если их рано изъять из гнезда, петь не научаются), наконец, оба этих языка контролирует одно и то же — левое — полушарие мозга. Гипотеза «птичьего» происхождения человеческого языка имела множество сторонников (одним из них был упомянутый выше Йесперсен, утверждавший, что праязык был «пением, мелодией, музыкой»).

Ее противники указывали на принципиальные различия: у птиц поют только самцы и они пользуются своей «речью» лишь на дальнем расстоянии. Немецкий философ XVIII века Гердер выдвинул предположение, что первые слова родились из естественных возгласов эмоций (боли, радости и т.п.) и «стонов труда». Кто- то развивал мысль о том, что язык появился в результате подражания уханьям и чмоканьям обезьян (эти-то звуки якобы и положили начало современным гласным и согласным). Таких гипотез было много, и один современный исследователь в 1977 году подсчитал, что только к середине XIX века их было выдвинуто более 23.

Напор этого «вала идей» был так могуч, что уже в 1866 году самое авторитетное в те времена Лингвистическое общество Парижа объявило, что впредь «не будет принимать статей о происхождении языка». Однако в наши времена интерес к этой проблеме вновь возродился и даже стал вполне респектабельным - в связи с развитием палеоантропологии, методов молекулярно-генетического анализа человеческой эволюции, сравнительной этнографии и, наконец, научной лингвистики. На фоне этого «возрождения» и следует рассматривать и оценивать изложенную выше гипотезу «щелкающего праязыка», предложенную сейчас Найтом и Маунтэйн. Это еще одна гипотеза среди множества прежних, и не удивительно, что она имеет и сторонников, и противников. В какой-то мере она восходит к давней мысли о том, что язык ведет свое происхождение от звуков «коллективного труда», потому что ее авторы подчеркивают, что щелканье напоминает вполне естественный хруст сломавшейся ветки, и потому перекличка лесных охотников с помощью щелканья помогала им незаметно подкрасться к чутким на незнакомые звуки животным.

Вполне возможно. Как вполне возможно, что другие древнейшие охотники или собиратели использовали для коммуникации другие звуки или сигналы. Если держаться взгляда на развитие языка как на постепенную, многосотвековую эволюцию, то разумнее всего признать, что эта эволюция вобрала в себя самые различные звуки и звукоподражания и шла скорее всего многими различными путями, а не одной общей, столбовой дорогой.