Знание-сила, 2003 № 10 (916)

«Дважды два» свободы и достоинства

Как-то не верится: Джорджу Оруэллу — 100 лет. И хотя его главная книга, антиутопия «1984» вышла чуть более полувека назад, все читающее человечество сжилось с мыслью, что век, который мы только что проводили на покой, был и Веком Оруэлла. Двоемыслия, новояза и Большого Брата — это точно.

Благодаря Оруэллу 1984 год еще до наступления своего стал легендой. Его ждали с трепетом и волнением. Так страшно было, что — сбудется...

У нас-то никакой паники не наблюдалось. Тихо катился к закату «застой», и даже самые отчаянные оптимисты не верили, что следующий после оруэлловского год также войдет в историю. И что не за горами публикация на русском языке самого романа, долгое время открывавшего все проскрипционные списки.

Но что творилось на Западе, где книга английского писателя бесповоротно причислена к классике XX века! Симпозиумы и конференции, круглые столы и спецномера научных, литературных, публицистических и бог знает каких еще журналов, новая экранизация романа и участившиеся ссылки на роковую дату в речах политических деятелей... Какая-то нервозность в воздухе. Как будто спорившие, сами не веря привалившему счастью — не сбылось! — пытались для самоуспокоения прокричать это погромче.

Что ж, на фоне многих страшных сказок о будущем, сочиненных на заре XX века, эта, рожденная в его полдень, — просто вне конкуренции. Так всех перепугать!

Гипноз цифр сделал свое дело. Ведь в книге черным по белому написано, что строй, приход которого в реальном 1984 году столь жарко дискутировался, герой романа Уинстон Смит помнит с раннего детства (а ему исполнилось 40, вот и считайте...) И значит, дискуссия лишена всякого смысла, поскольку жизнь давно опровергла мрачный прогноз Оруэлла. Во всяком случае, на тот конкретный год...

«Вот мы живем в этом самом Лондоне 1984 года, и где же все описанное Оруэллом? Ни трупов на улицах, ни дрожащих от холода и страха толп в одинаковых синих комбинезонах, толп, постоянно окрикиваемых, одергиваемых и подстегиваемых вездесущим оком и стальным голосом телескринов... Нас что — ежедневно собирают на общие пятиминутки ненависти, бросают в застенки минилюба? Да, мы не изжили еще ненависть, ложь, лицемерие; но кто помнит времена, когда всего этого не было? При чем же здесь будущее, и почему этого автора считают пророком? А романом его зачитываются даже те, кто вообще редко заглядывает в книги? Его обожают школьные учителя, потому что мало какую еще книгу ученики будут читать не из-под палки. Но самое поразительное: Оруэлла читает «телевизионное поколение», которое принципиально не читает ничего».

Эту взволнованную тираду произносит авторитетный историк Уоррен Уэйгар. Его-то, автора обстоятельной монографии о «литературе конца света», что могло так пронять в злополучный год? Благополучно канул в историю «предсказанный» 1984-й, но кошмар не развеялся...

Пришел наконец Оруэлл и к нам. Пришел во времена сложные и странные. И двух десятилетий не прошло, как я сам услышал от одного из наших крупных издателей: «Печатать этого ренегата? Никогда!» — а десятилетие назад они дрались за сочинения «ренегата», вырывая его друг у друга: на дворе было новое мышление!

Впрочем, обвинения в ренегатстве, как и во всех мыслимых смертных грехах, не новы, весь мир это уже проходил. Между тем человек по имени Эрик Блэйр — как и Джордж Оруэлл в литературе — в жизни никого не предал. И в первую очередь — себя. Как человека, как личность. Хотя жизнь постоянно ставила его перед выбором мучительным.

Вот мне и захотелось поговорить о нем, а не о книге, которую все равно не перескажешь — ее читать нужно... Да и как пройти мимо такой жизни — она сама читается как хорошо, профессионально сделанный роман!

Эрик Артур Блэйр родился в 1903 году далеко от Англии, в Бенгалии. Родители принадлежали к высшему классу лишь генеалогически (между прочим, нынешний британский премьер Тони Блэр — дальний родственник знаменитого писателя); будущий «Оруэлл» с горечью вспоминал, как отец пытался оставаться джентльменом на 400 долларов в год.

Лейтмотивом через всю его жизнь проходит борьба. Не прекращавшийся ни на лень поединок — с социальной несправедливостью и с собственными убеждениями (он обладал редким мужеством «поступаться принципами», когда убеждался в их ложности или негодности — но никогда не ради выгоды); с обстоятельствами и мнением окружающих. Очень рано бросив вызов обществу (точнее — публике), он до конца жизни сохранил, даже культивировал в себе чувство гражданской ответственности! Никакого парадокса тут нет: Оруэлл искренне желал служить людям, согражданам, а не правительствам, политическим течениям, главенствующим идеям и расхожим лозунгам. В этом его — не поняли.

После окончания самого престижного из английских колледжей, Итонского, тогда еще Эрик Блэйр совершает свой первый шокируюший поступок: на пять лет отправляется в Бирму служить полицейским! Почти демонстративная выходка, бунт — по меркам страны Океании, которую еще предстоит выдумать писателю Оруэллу. Однако здесь нечто большее, чем мальчишество: юноше захотелось «попробовать на своих плечах гражданскую ответственность», и не в какой-нибудь не слишком утомительной форме, а исключительно «в самой неприятной и презираемой обществом».

Впрочем, личное знакомство с тюрьмой, как мы сейчас понимаем, оказало благотворное воздействие на будушего автора «1984». «Я всегда входил в тюрьму с сознанием, что мое место не вне, а внутри нее. Я только один раз видел смертную казнь, и судья, приговаривающий к смерти по закону, показался мне нравственно хуже нарушающего закон преступника»...

В детстве он тяжело заболел — недуг не отпустил до самой смерти, наступившей так рано. Изначальная обреченность обязательно должна была сказаться на творчестве; сам он как-то горько обронил, что здоровым никогда бы не написал своих лучших — отчаянно-мрачных — книг. Достаточно представить себе: человек с двадцати лет привыкает к тому, что может не пережить очередную весну, — и совсем другими глазами читаешь его романы. Не потому ли все они без исключения начинаются ранней весной?

Однако характера Оруэллу было не занимать. Он работал на износ в Лондоне и Париже (хотя был болезнен, худ, неумел — «руки приставлены не той стороной»), голодал и нуждался большую часть жизни, умудрившись при этом сохранить поистине аристократическую брезгливость.

В довершение ко всему ему была присуща чисто интеллигентская — безо всякой позы — жертвенность. Стоило представиться случаю, и журналист Джордж Оруэлл отправился воевать в Испанию. (Псевдоним возник в 1933 году. А в конце жизни Оруэлл и сам, кажется, забыл о некоем Эрике Блэйре.) В нем давно вызревала зависть к писателям прошлого, которым «случалось нарушать законы, бросать бомбы, участвовать в уличной перестрелке, сидеть в тюрьме или лагере, переходить границу с чужим паспортом». Удивительное признание для автора, которого десятилетиями числили «контрой» на родине двух великих революций начала века!

И однако в этом высказывании весь Оруэлл. Убежденный пацифист, он сражался в Испании. Был там тяжело ранен в горло — выжил почти чудом... Та война его серьезно надломила; как он писал, «остановилась жизнь». Это верно только отчасти. Закончилась жизнь журналиста и социалиста, наблюдавшего не только зверства франкистов, но и не менее кровавые «подвиги» сталинских бойцов невидимого фронта (и следовавшего им в кильватере руководства Испанской компартии). Новая жизнь — писателя и пророка — началась также в Испании.

Ненавидя всей душою политику («политика была для него бешеной собакой, с которой нельзя спускать глаз, иначе она вцепится вам в горло», — пишет один из его биографов) и особенно пропаганду, он во время Второй мировой войны работал политическим комментатором Би-би-си. Впрочем, не будь этого уникального личного опыта, мы бы, возможно, никогда не прочли его блестящей публицистики и «1984». («Ныне все пишущие и говорящие барахтаются в грязи, а такая вещь, как интеллектуальная честность и уважение к оппоненту, больше не существует; за всем стоят только властолюбивые амбиции»... Когда это писано — в 30-е годы? Или в говорливые 90-е?)

Наконец, будучи социалистом, он умудрился перессориться со всеми английскими «левыми». Для Оруэлла социализм был своего рода озарением, спасительной верой в братство людей, объединенных коллективной собственностью и общими интересами. Удивительный выбор для страстного защитника индивидуума! (Оруэлл вступил в левоанархическую фракцию Независимой лейбористской партии.)

Впрочем, ничего странного, стоит только внимательнее присмотреться к тому, что именно Оруэлл называл «социализмом»: «Я знаю на собственном опыте, что такое нищета, что значит быть изгоем. Это только усилило мою природную ненависть к господству; а Бирма раскрыла мне глаза на природу империализма. Но всего этого было еще недостаточно для того, чтобы выбрать для себя политические ориентиры. Испанская война и другие события 1936-1937 годов перевернули меня, и отныне я знал, на чем стою. Каждая строчка мною написанного, начиная с 1936 года, прямо или косвенно направлена против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал».

Как он его понимал... Подобно лирическому герою Пастернака, Джордж Оруэлл, как и Эрик Блэйр, стремился «во всем дойти до самой сути». Стадное чувство, казарменное «делай, как я» были противны его натуре. А потому и социализмом его символ веры можно назвать лишь с оговорками- Однажды с его губ сорвалось: «Отрицать социализм из-за недостойного поведения социалистов столь же абсурдно, как отказывать себе в поездках по железной дороге из- за дурных кондукторов».

Словом, это был его собственный, глубоко выстраданный, не замутненный политической демагогией «первичный социализм»... Разве удивляет нас фигура верующего, ни разу не пересекавшего порог храма? И не такие ли — истовые, чистые и наивные ревнители — рождали из своей среды еретиков?

...Вся биография его зафиксирована до последних деталей в десятках книг. Но их бы не было столько, не успей он буквально вырвать у смерти, наступавшей на пятки, свой главный труд — роман «1984».

До конца 1930-х годов, хотя и с оговорками, но Оруэлл верил в материальный прогресс как в цель общественного развития; он и становление фашистской диктатуры поначалу объяснял лишь нищетой и разорением побежденной Германии. Однако в преддверии мировой войны и особенно после того, как она началась, все здание веры Оруэлла дало трещину. А тут еще Испания, разочарование во вчерашних соратниках... Как писал его биограф, он «не сменил идеалов, но потерял веру в их осуществимость».

Его взгляды в эти годы сложны и путаны, под стать питающей их действительности. Что-то зреет в нем, какие-то глобальные обобщения; в этой идейной сумятице зачат плод, который и станет «1984».

Ну, а все-таки, с чего началось — может быть, с книги Дж. Бернхэма «Революция управляющих»? В ней устанавливалось тождество капитализма и социализма и предсказывалось появление единой мировой системы государственного капитализма, при которой индивид окажется растворен в массе государственной машины, а абстрактные свободы успешно заменит планирование. Прочитав Бернхэма. Оруэлл был потрясен. Он уже думал об этом — но как-то расплывчато, в смутных образах являлись ему картины будущего рационального «рая». А тут — словно математическая формула, чеканная ясность! После прочтения — и осмысления — книги Бернхэма оставалось лишь написать свою собственную.

Но Оруэлл собирался писать ее не для специалистов и интеллектуалов, а для масс! Как-то перед самой войной он проговорился, что умер бы от счастья, если бы судьба даровала ему создать что-нибудь вроде «Хижины дяди Тома». Никто не рискнет назвать его «1984» массовой литературой, однако это одна из самых читаемых книг столетия.

«1984» написан писателем-реалистом, хорошо знавшим быт Лондонцев военных лет. Скудный рацион, малые «переселения народов» из городов в сельские районы и обратно, отсутствие бытовых удобств, к которым успели привыкнуть в мирной жизни, запушенные дома и плакаты на стенах «Гитлер слышит тебя»... Чуть-чуть отретушировать — и перед нами мир 1984-го. Так что роман обо всех.

В своей писательской судьбе этот Дон-Кихот свободы сражался с одной ветряной мельницей, называя ее попеременно то капитализмом, то фашизмом либо тоталитаризмом... Если противник менял обличие, то Оруэлл в одном был уверен: за кого боролся все эти годы. За человеческую личность. За права ее, за достоинство, за свободу. Мало кто из литераторов XX века смог так пронзительно выразить этот живительный, изначальный импульс в человеке — к свободе.

И еще он всячески отстаивал последний ее бастион на почти проигранном поле сражения: здравый смысл. Тоненькую, единственную оставшуюся ниточку надежды в мире, где диктатуре уже подчинены законы общества, природы и даже языка.

Среди множества открытий Джорджа Оруэлла самое, вероятно, ценное — это особая философия тоталитарного строя: двоемыслие. А также ее лингвистическое оформление — новояз. Без них построенное им царство диктатуры неминуемо рухнуло бы; подкрепленное ими, оно завораживает жутью несокрушимости.

Двоемыслие — это, конечно, самая страшная из его находок. Оно срабатывает лучше лагерей и застенков, ибо в них несогласные быстро или медленно уничтожаются, а «двоемыслящие» искренне верят в Большого Брата, в любую реальность, какая на данный момент удовлетворяет идеологов.

Одна из самых памятных сцен романа — допрос, во время которого садист и властолюбец О'Брайен «отечески обучает» жертву тонкостям двоемыслия: от той требуется — не подтвердить под пыткой, а понять, прочувствовать всей душою, что дважды два — столько, сколько нужно. (Тут странным образом напомнила о себе кэрролловская «Алиса». В ответ на вопрос: «Как вообразить невозможное?» — Черная Королева терпеливо разъясняет: «Убеждена, что ты просто как следует не практиковалась... Когда я была в твоем возрасте, я каждый день целые полчаса посвящала этому, и поэтому мне не трудно было вообразить перед завтраком сразу по шесть невозможных предметов»...)

Однако именно порочный круг двоемыслия позволил герою прийти к главному, на мой взгляд, выводу этой книги. Что такое свобода в мире-застенке, где сама реальность давно и безнадежно фальсифицирована, а «нетипичный» бунт одиночки подавляется легко и даже с каким-то особым сладострастием? Отвечая предшественникам — Дикарю, нумеру Д-503 и «человеку из подполья», автор устами героя четко формулирует: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует».

Стоит прочитать это дважды, трижды. Заучить наизусть...

Даже в совершенном апофеозе насилия остается — здравый смысл. «Дважды два» свободы. Когда отказываются от него, тогда все, конец...

Еще в Испании мысль о мире, в котором «2+2 будет столько, сколько скажет вождь», показалась Оруэллу «страшнее бомбы и пули». На заре эпохи массовых коммуникаций и всесилья информации его испугала тирания слова, окончательное и неограниченное всевластие Ее Величества Лжи.

Действие всегда рождает противодействие; эта ньютонова механика, приложимая к законам общества, оставалась последним островком надежды даже в самых мрачных антиутопиях. И Д-503 у Замятина, и Дикарь у Хаксли индивидуально потерпели поражение, но после их отчаянных попыток взорвать антиутопию она сама уже не производит впечатление монолита. Ясен, по крайней мере, путь ее разрушения.

У Оруэлла — иное. Он первым в литературе построил конструкцию логически совершенную. И оттого столь пугающую. Его иллюзорный мир лаже в принципе сокрушить невозможно, поскольку заключена сделка соучастия, когда тиран и его жертва вместе «играют в дезинформацию»! Двоемыслие — не только навязанная сверху идеология, это ведь и малодушие тех, кому действительно легче жить с «двумя правдами» одновременно. Сделка поистине дьявольская, потому что она соблазнительна для жертвы. Но, как и все подобные проявления трусости ума, эта попытка снять с себя ответственность в итоге обернулась лишь новой комфортабельной клеткой.

Они сами этого подсознательно желали... Ясности, простоты, мудрых вождей и полной безответственности. Так вместе, сообща и построили желанную Утопию, которую теперь уже не взорвать решительно ничем. Разве что — попробовать здравым смыслом. Последний гарант свободы и достоинства; но хватит ли его?

...Последние годы писатель работал как исступленный. Роман «1984» часто называют его завещанием, хотя Оруэлл определенно рассчитывал прожить еще несколько лет. Завещанием книгу сделал досадный случай.

Под конец жизни всегда больной и вечно нуждавшийся писатель смог скопить денег на покупку дома. В сушей глухомани, на продуваемом всеми морскими ветрами островке он писал безвылазно, в сырости, на пределе сил. Да еще пришлось самому перепечатать роман. Он торопился — а кровь уже шла горлом, его лихорадило, и только самый отчаянный оптимист был в состоянии поверить, что эту гонку со смертью писатель выиграет.

Автор, на мой взгляд, лучших строк об Оруэлле Виктория Чаликова пришла к выводу, что ему отпущено было еще счастливо много: «Иногда пишут о сознательном самоубийстве. Но самоубийством была и жизнь в Тропической Бирме, голод и холод в трущобах Парижа, работа кухонного раба, ледяные окопы. Сорок семь лет — срок, короткий для писателя XX в., — кажется подарком судьбы при таком образе жизни».

Может быть, интуитивно он все- таки понимал, что рождается в этой горе переписанных и уже отпечатанных листков бумаги. И собирал последние силы, которые были на исходе.

После выхода в свет книги Оруэлл прожил только полгода. Но все равно успел: отныне над ним не властна была и смерть. Начиналась новая жизнь — его книги.

Близкий друг Оруэлла и его биограф Ричард Рис вспоминал; «Я был в Канаде, в литературном собрании... вдруг вошел кто-то и сказал только два слова: «Умер Оруэлл». И в наступившем молчании меня пронзило ощущение, что с этого мгновения этот непритязательный, добрый и яростный человек станет одним из самых властных мифов XX века».

Биограф не ошибся. Не было в прошлом столетии другой такой противоречивой фигуры, одинаково непонятой своими и чужими. Он всю жизнь искал своих — но и в загробном мире преследует его их проклятие. А чужие, против кого и направлен пафос книги, радостно схватились за нее как за решающий аргумент в схватке с теми, кого писатель считал соратниками.

Борьба за Оруэлла разгорелась сразу после его смерти. Ошибка думать, что идейные ярлыки навешивали роману только у нас. Скорее — и в который раз — поставили на более надежную карту: умолчание. А вот на Западе — там вокруг «1984» только пух и перья летели!

Поистине он был невыносим! Досаждал своим обличительством и правым, и левым, и радикалам, и консерваторам, так как в равной степени ненавидел политиканство и демагогию кого бы то ни было. Потому-то вокруг него скрещивались партийные копья, что в своей исступленной защите простого человека, индивидуума Оруэлл не мог не стать врагом всякой партийности. В которой он видел прежде всего стадность и соблазнительное освобождение от личной ответственности.

Партии дрались между собой, и классы, идеологии, вожди, целые общественные системы — а на скрещении их атак, под перекрестными выстрелами стоял одиночка. Человек, Интеллигент.

Почему-то мне кажется, что нужно внимательнее присмотреться в этом смысле к личности Джорджа Оруэлла. Всегда — один, в своих идеях и принципах он остался примером человека, противостоящего какому бы то ни было подавлению большинством.

Биографы отмечали в этом больном, издерганном человеке исключительную «способность сопротивляться стереотипам и бесстрашие не иметь единомышленников». Не желавший — да, видимо, и органически не способный ходить строем, Оруэлл до конца остался верен не идее, не партии, не друзьям даже, а лишь собственной совести — разумеется, как он сам ее понимал.

Одним словом, интеллигент. И не случайно автор биографии Оруэлла Алекс Звердлинг не мог найти этой личности аналога во всей западноевропейской литературе. Зато легко отыскал в русской — Антон Чехов...

А теперь вернемся в роковой год — реальный 1984-й. Ну что ж, прошел он (да и выбран автором был совершенно произвольно: «перевертыш» 1948 года, когда создавался роман...), и ничего страшного как будто не случилось. Но, может быть, благодарить за это нужно как раз пророка-неудачника?

«Роман изменил наше восприятие времени, — писал в преддверии заворожившей даты один западный критик, — и неизбежно изменилось наше осознание реальности. Нас охватил такой неподдельный страх, что было уже не до будущего. Мы смертельно перепугались за сегодняшний день. И этот ужас определил мысль, чувство и поведение жителя Англии настолько, что изменил в каком-то смысле движение самой истории. В сознании людей фантастический 1984 год заменил собою реальный».

Иногда важно не собственно пророчество, но предупреждение, тревожная весть. «От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи двоемыслия — привет!»

Это послание сложным и запутанным путем все-таки дошло до адресатов. И, говоря по совести, они когда- нибудь должны поставить памятник пророку — за его несбывшийся прогноз.