Знание-сила, 2005 № 04 (934)

Бесконечное прощание

Сергей Шаров, "Последний шлюз".

Когда, по-вашему, кончились 70-е годы XX века? Это только кажется, что 31 декабря 1979-го. То есть где-то, в какой-нибудь из стран, живущих по тому же, что и мы, григорианскому календарю, так оно скорее всего и было. В России, по обыкновению, все куда сложнее.

Как и положено десятилетию, 70-е — не столько отрезок времени, сколько особое состояние: социальное, экономическое, культурное, эмоциональное... Разумеется, то же касается и 60-х, и 50-х, и 40-х. Но 70-е — прошлое совсем особое: свежее, острое. Слишком недавно все это было — и слишком многое с тех пор стало чужим и далеким.

Когда 70-е начались, более-менее понятно. Их можно смело отсчитывать с 21 августа 1968-го, когда советские танки проехались не только по Праге, но и по многим "шестидесятническим" надеждам, эйфориям и иллюзиям. Началось то, что в разные времена и с разной, но неустранимой степенью неточности называли "брежневской эпохой", "застоем", послеоттепельным "похолоданием", "безвременьем", а гораздо позже — еще и золотым временем "порядка" и "стабильности"...

Но когда это все-таки кончилось? Все мнения на сей счет если в чем-то сходятся, то разве в одном: точно не 31 декабря 1979 года. Самое ранее, когда это могло произойти, — ноябрь 1982-го, смерть Брежнева: первый надлом советской беспросветной устойчивости. Впрочем, на том основании, что сразу по смерти бровеносца в потемках ничего, по существу, не изменилось, конец "70-х" относят и к 1985-му, когда, заявив себя как преодоление "застоя", но совершенно в русле классически советских представлений, началась "перестройка". Еще одна предлагаемая граница — баррикады 1991-го, на которых стояли глубоко советские люди, воодушевляемые типичнейшими идеалами 70-х годов...

1968 год, "Пражская весна" - так начинались семидесятые

Вскоре после того выяснилось: а 70-е-то, эта "бесцветная", "пресная", "глухая" эпоха, когда, кажется, вообще ничего не происходило, оказывается, жгуче интересны! И не каким- нибудь там обывателям, томящимся по колбасе за 2.20, и не только молодежи, которая в 70-е еще и не родилась и ничего о них не знает, а нынче норовит одеваться непременно по тогдашней моде, а вовсе даже ученым, исследователям, проблематизаторам ex professo, тем самым, кто в те же 70-е искренне ненавидел родное безвременье и советскую власть, которая все это устроила. Начались активные исследования того, что совсем недавно выглядело заслуживающим разве что отталкивания и скорейшего преодоления. В 1998-м московско-венецианский альманах "Россия / Russia" — не впервые ли в отечественной интеллектуальной истории? — посвятил отдельный выпуск 70-м годам как "предмету истории русской культуры". Следует из этого, между прочим, и то, что если 70-е и кончились (более-менее осознанно стали прошлым), то никак не раньше середины 90-х.

К тому времени, как в минувшем сентябре Институт высших санитарных исследований РГГУ собрал историков, социологов, филологов, искусствоведов, культурологов на семинар "1970-е годы в истории русской культуры", исследовательский интерес к эпохе успел обрести известные традиции и результаты. На первом заседании — круглом столе "1970-е: взгляд из XXI века" — можно было уже не только намечать направления предстоящей работы, но и подводить самые первые итоги.

Интерес к 70-м породил столь обширную область изысканий и рассуждений, что присутствовавший на семинаре филолог Александр Жолковский (университет Южной Калифорнии, Лос-Анджелес) с присущей ему язвительностью счел эту область достойной отдельного имени и обозвал ее "севентологией". А московский филолог Илья Кукулин, развивая эту мысль, применительно к советскому материалу предложил термин "севентоведение". Так каким же видится нынешним севентологам и севентоведам их предмет?

Участники семинара честно старались говорить о советской реальности 70-х "вообще", в целом. Но разговор с какой-то роковой неизбежностью сворачивал на тонкий и узкий ее слой — интеллигентскую субкультуру. Конечно, 70-е годы все-таки не настолько еще оторвались от личного опыта исследователей, чтобы классические представители "племени интеллигентов" могли их рассматривать вовсе без ссылок на этот опыт, на то, что волновало их самих и среду их социального обитания.

Но дело еще и в том, что советские 70-е — эпоха специально "интеллигентская". Это время расцвета интеллигентской субкультуры, даже многих субкультур; во всяком случае — оформления интеллигенции как особого явления в позднесоветском обществе с собственным набором стилей жизни, с четким представлением о своей социальной и "духовной" миссии (очень помогавшим жить!) После краткой эйфории "перестроечных" лет оно стало сходить на нет, а на смену интеллигенции начали приходить профессиональные сообщества интеллектуалов, решающих собственные цеховые задачи и отнюдь не объединяемых ни общей идеологией, ни общим пафосом.

70-е — эпоха "интеллигентская" еще и потому, что на редкость "литературная", "книжная". Читали жадно, читали всё, читали "толстые" журналы, подписные издания, книги с "черного рынка" и со старых чердаков, самиздат и тамиздат, читали до утра, читали между строк. Книги собирали, книги привозили из глухих медвежьих углов и из-за границы, книги перепечатывали на машинке и переписывали от руки. И взахлеб обсуждали прочитанное ночами на кухнях. В каком- то смысле, при всей обостренной ценности книги, она ценилась совсем не в первую очередь ради себя самой. Книга была образом свободы, самым верным путем к ней, самим ее воплощением. "Мы упивались книгами, как наркотиком, — вспоминала одна из участниц семинара, Ирина Уварова, — уходя в знание и думая, что таким образом мы вырвемся отсюда". Конечно, читали не только интеллигенты. Но интеллигенты задавали известный тонус отношения и к книгам, и к тому, что из них можно было вычитать, — к "культуре". Как жестковато выразился Илья Кукулин, "абсолютизация" культуры и культурных ценностей, которая была очень значима для интеллигентов 70-х, несомненно, влияла на общество в целом, включая тех самых простых рабочих, которые не любили диссидентов или вовсе ничего о них не знали.

Андрей Тарковский

Поэтому семинар интеллигентов- интеллектуалов по 70-м годам едва ли не в первую очередь стал их отчетом самим себе и своей аудитории в историческом опыте своей — по-моему, совершенно неповторимой — социальной группы. Между участниками возникли довольно острые споры: имеет ли смысл говорить о двух культурах 70-х годов — подцензурной и неподцензурной, официальной и неофициальной (как делал Кирилл Рогов) — или все же об одной (как предложил попытаться Андрей Зорин)? А может, их было много (Илья Кукулин)? Чем тогда эти культуры сходны и насколько различны, чем они обязаны друг другу? И вообще — обратил внимание социолог, директор Франко-российского центра по общественным наукам Алексей Берелович, — стоит ли искать специфику 70-х годов прежде всего в истории культуры? Отчего бы не принять во внимание изменения во множестве других вещей: в торговле, в характере потребления, в стиле поведения?.. Ну, направление поисков, кажется, вполне определялось профессиональным составом участников: пришли бы экономисты и рассказали бы про производство и потребление, а историки культуры, естественно, говорили о том, что они лучше всего знают. Внутренний же нерв споров, похоже, определялся основным, выговоренным или нет беспокойством: каково было место интеллигенции в истории тех лет?

А интеллигенция, между прочим, действительно имела весьма серьезное влияние на умы и души своих читающих и думающих современников, из которых далеко не все зарабатывали на жизнь умственным трудом. Скорее всего, такого больше не будет, и сами представители интеллигенции понимают это, как, может быть, никто другой.

Ведущий семинара Андрей Зорин (РГГУ) выдвинул предположение, вполне возможно, небесспорное, но, вне всякого сомнения, очень характерное, — об исключительной роли научно-технической интеллигенции в судьбе советского общества. В ее зарождении, расцвете и гибели Зорин рискнул увидеть ни больше ни меньше как "центр всей позднесоветской истории". Этот слой был создан искусственно, при Сталине, с целью обслуживания советской военной, прежде всего ядерной промышленности, "никакого другого, внеэкономического происхождения у него нет". Чтобы он эту промышленность хорошо обслуживал, его надо было хорошо оплачивать. А кроме того, предоставить ему определенную культурную и интеллектуальную автономию. И вот эти люди — по некоторым подсчетам, десятки миллионов! — стали своего рода советским "средним классом": с достаточно надежным статусом, с определенными стандартами потребления, достигнутыми как раз к 70-м. Каждый знал, сколько лет он должен отработать, чтобы купить машину, кооперативную квартиру, садовый участок... И отрабатывали, и приобретали: но вместо благодарности и преданности система-благодетельница получила в ответ нечто совсем другое. Именно в этой среде смотрели Тарковского, читали Бродского, устраивали выставки и концерты в закрытых КБ и НИИ. Именно на эту аудиторию работала вся гуманитарная интеллигенция — создательница вольнолюбивых идей, именно на этой почве они отлично прививались и пускались в рост. Именно эта социальная фуппа противопоставила себя советской системе, именно она, утверждал докладчик, сломала ей хребет, чтобы первой же погибнуть под ее обломками.

Иосиф Бродский

Советский человек 70-х был просто на редкость укоренен и устроен в своей повседневности. И лишь кажется парадоксом, что одной из самых устойчивых в искусстве тех лет была метафора "вышибленности" человека из конкретных условий его существования.

Театровед Ирина Уварова обратила внимание: излюбленный сценографический прием театра 70-х — изображение "одинокого человека в нежилом пространстве". И это так часто, так независимо от сюжета пьесы, что слишком очевидно: дело здесь не в пьесах, не в сюжетах, а в чем-то очень глубоком. Да, XX век поставил человека перед лицом чрезвычайного опыта: и две мировые войны, и революции, и фашистские лагеря смерти, и ГУЛАГ, после которого тому оставалось лишь чувствовать себя королем Лиром в степи, изгнанным из всего привычного, оставшимся перед лицом жестокого, голого бытия. Но к 70-м-то — тихим, медленным, вполне уютным: все катастрофы, казалось бы, давно остались позади?.. И, тем не менее, точнее, тем упорнее искусство 70-х, понимая и моделируя человека, старалось изъять его из контекста (читай: из "удушливого", "сужающего", "мелкого", "скудного", "косного" контекста текущей повседневности) и поместить или в заведомо, как предполагалось, более интенсивный, осмысленный контекст мировой (читай: западноевропейской) культуры, проговаривая характерно-советские заботы, тревоги, ценности на "универсальном" западном материале, или вот на характерную для тех лет "пустую" театральную сцену.

Советского мыслящего человека влекло к притчам, к иносказаниям как способу осмысления жизни. И не только из-за того, что из-за свирепствовавшей цензуры слишком многого нельзя было сказать прямо. А заодно и не только из-за того, что малоизвестный Запад идеализировался и домысливался, хотя было, конечно, и то, и другое. Советский человек очень хотел быть "человеком вообще". Да он и чувствовал себя, подозреваю, "человеком вообще" тем интенсивнее и безусловнее, что общество было, если кто помнит, довольно закрытое, информация о реальной жизни в иных частях света — скудноватой, и сравнивать было особенно не с чем.

Чем скуднее были возможности распространения культурного внимания "вширь", тем решительней направлялось оно в двух всегда открытых направлениях: вглубь и вверх. Ирина Уварова в том же докладе говорила: 70-е годы открыли "верх", вертикальное измерение жизни, причем именно на уровне более-менее массового интеллигентского самочувствия.

Наверное, это—одно из главных событий в отечественной внутренней жизни тех лег. открытие очень широко и разнообразно понятого "верха". Это не обязательно религиозные искания, хотя их усиление приходится как раз на эту пору. Бога или, чаще, не очень внятно понятой "духовности" ищут — но ведь ищут же! — и в православии, и в буддизме, и в индуизме, и в разного рода оккультных практиках. В спектр поисков "верха" И.П. Уварова включила даже космические мотивы в живописи 70-х—вроде космических (метафизических, на самом деле) пейзажей Юло Соостера. Думающие люди искали большого, не скованного их повседневными обстоятельствами пространства существования, —чем бы оно ни оказалось.

Универсальная человеческая природа (вспомним, кстати, и раздавшиеся в пору "перестройки" из уст все той же интеллигенции призывы вернуться к "общечеловеческим ценностям") молчаливо подразумевалась тождественной "природе", обыкновениям, особенностям позднесоветского человека, еще точнее — позднесоветского интеллигента. То была иллюзия собственной универсальности, очень естественная в "закрытом" обществе. Возможно, еще и поэтому выход из 70-х оказался шоковым: люди испытали потрясение на уровне собственных представлений о человеческой природе.

Не оборотная ли это сторона знаменитой "книжности" 70-х? Вычитывая из книг "правду жизни", "мировую культуру" (слова Мандельштама о "тоске" по ней — одни из популярнейших у советских интеллигентов "безвременья"), книжники тех лет воспринимали все читаемое как обращенное непосредственно и прямо к себе: без специфических культурных, контекстных преломлений. Без поправок на собственную, исторически глубочайше конкретную "оптику".

То была эпоха редкостно интенсивной внутренней жизни. Об этом вспоминали и участники семинара — серьезные, скептичные люди, далекие от готовности очаровываться: "Мне кажется, — признавался историк Леонид Баткин, — что я обеднел с тех пор..." Но факт есть факт: своей интенсивностью 70-е во многом обязаны тому, что они были временем высокомифологичным. Историк Кирилл Рогов посвятил основной доклад заседания центральному "гиперсюжету" культуры 70-х, определявшему мировосприятие (в основном интеллигентское) тогда и какое-то время позже. Суть его — противостояние двух сил: заведомо неправедной власти и свободолюбивых мыслящих людей (прежде всего, разумеется, интеллигенции). По существу, лжи и правды, зла и добра, тьмы и света: "гиперсюжет", как и положено мифоподобному смысловому образованию, расставляет акценты очень четко и без полутонов. Государство по самому своему косному, репрессивному существу только тем и занято, что мешает настоящей, талантливой жизни, и долг любого честного и достойного человека — ему противостоять.

Однако опыт последних шести — восьми лет, заметил докладчик, заставляет бывших носителей мифа о героическом противостоянии отнестись к нему наконец критически. Пора уже, говорил он, проанализировать этот миф как культурную форму и увидеть в нем не универсалию русской жизни, а частную — и сильно идеализирующую — интерпретацию частных обстоятельств. Интеллигенту и 70-х, и 80-х, и в какой-то мере еще 90-х годов казалось: стоит лишь убрать проклятую репрессивную силу, и все будет хорошо, и мир начнет преображаться под благотворным воздействием несомненно добрых и светлых начал, которые-де несут в себе все мыслящие и культурные люди. С падением советской власти начало выясняться: единомыслия и единочувствия у "всех про!рессивных" — то есть противостоявших этому государству — сил совсем даже нет. А вот что есть, почему есть и чего нет и не будет никогда, с этим еще предстоит разбираться.

Между тем соблазны реанимации "гиперсюжета" все сильнее и сильнее. Тем более что, как подозревает Леонид Баткин, 70-е вообще еще не кончились: мы чем дальше, тем больше живем в "новосоветском обществе". К. Рогов тоже говорил: в последнее время на разных уровнях нашего общества что-то слишком заметна готовность вернуться к хорошо обжитым схемам жизни 70-х годов, где все так четко расставлено по своим местам. Все уже готовятся: одни быть конформистами, другие — нонконформистами, третьи — к внутренней эмиграции... Причем, заметил докладчик, все эти люди ошибаются. Они принимают совершенно новую социальную ситуацию за старый добрый "застой" и тем вернее имеют шанс попасться в ловушку новых обстоятельств, нуждающихся не в уподоблении тем же 70-м, а в жестком беспристрастном анализе.

Чтобы такой анализ смог состояться, нужно, кроме всего прочего, уяснить себе, чем было наше прошлое — и, в частности, 70-е годы — на самом деле. А это предполагает большую работу.

Интеллектуальный статус 70-х все- таки парадоксален. С одной стороны, о них еще невозможно говорить с сугубо академическими интонациями, без субъективности, без того или иного пафоса, без вольных или невольных публицистических обертонов. И не будет возможным, пока за анализ предмета будут браться представители поколений, для которых 70-е — неотъемлемая часть личного опыта, то есть еще очень долго. С другой стороны, сама потребность в объективном исследовании 70-х — следствие того, что нас сейчас весьма беспокоят, уязвляют это время и те смыслы, которые мы с ним — обоснованно или нет — связываем. Объективный анализ — верное средство если и не справиться с экзистенциальной уязвленностью, то по крайней мере извлечь из нее некоторую пользу.

Академическое изучение 70-х — работа, еще едва начатая. Участники семинара много говорили о том, что именно ожидает такого изучения. Это и такие крупные эстетические феномены, как поэзия Бродского и фильмы Тарковского, и культура андеграунда, и массовая советская песня. И эксперименты прозы 70-х, и сопоставление событий тогдашней советской художественной жизни с происходившим в те же годы в Европе и Америке. И диссидентство как факт истории русской политической мысли. И официозная культурная продукция типа фильмов о бригадах коммунистического труда с их — тоже ведь была! — поэтикой и эстетикой. И принципы, по которым тогда молодые люди выбирали профессию и жизненные стратегии вообще. И как воспринимало социальную, политическую, культурную ситуацию 70-х и в то время, и позже каждое из живших тогда поколений (у каждого из них, отмечали Кирилл Рогов и философ Аркадий Липкин, был свой образ времени, причем заметно разный у представителей гуманитарной и научно-технической интеллигенции). Причем, что до сих пор не разумеется само собой, изучать все это предстоит максимально объективно, без опоры на милые сердцу идеологизирующие схемы. Однако было бы опасно забыть и о том, что — говорили Филипп Дзядко и Илья Кукулин — изучение 70-х годов как опыта освобождения (именно критичное, с уважением, но без идеализаций) имеет несомненный этический смысл.

Настоящее открытие советских 70-х годов еще предстоит. И вот когда жизнь этого времени будет описана, проанализирована, рассортирована по статьям энциклопедий и параграфам учебников, когда она перестанет тревожить живущих как совокупность утраченных ли, упущенных ли возможностей, когда она "станет для людей, как времена Веспасиана", вот тогда-то, не раньше, 70-е годы действительно кончатся. Я не знаю, стоит ли этому радоваться.

Александр Игнатов