Знание-сила, 2007 № 10 (964)

Больной все-таки скорее жив

Советская наука долго и мучительно погибала в постсоветские годы. Все это тяжело, трагически переживали.

Теперь, кажется, занялись другими делами. Наукой.

По-моему, именно на трудностях перехода от советской модели науки к новой, рыночной сломались демократические устремления многих советских ученых. Все годы перестройки они шли в авангарде прогресса, митинги не только посещали целыми институтами, но и сами организовывали и с нетерпением ждали прихода новой светлой жизни. Очень скоро обнаружилось, что новая светлая жизнь имеет несколько иные очертания, чем ожидалось. Ученые, как и весь советский народ, потеряли деньги. Как некоторые, потеряли престиж и привилегии. Как большинство, потеряли работу, оставшись только числиться на ней, но как меньшинство — потеряли любимую работу, можно сказать, смысл жизни.

Между старой советской наукой, от которой хотели уйти из-за планового бюрократизма некомпетентных партийных чиновников, уравниловки и массового ничегонеделания огромной армии «научных сотрудников», и новой наукой рыночной эпохи, в которой, хочешь — не хочешь, придется играть роль коммивояжера при собственной тематике, уговаривая тоже не слишком компетентных держателей денег потратить их на исследования, оставался зазор. Одно время казалось, что в этот зазор ухнет вся российская наука. Вдобавок никто толком не знал, что, собственно, делать с ее огромной ВПК-шной частью. Время от времени даже от руководителей прежде наглухо закрытых «ящиков» приходилось слышать (на условиях полной анонимности, разумеется): эта часть не реформируема, самое разумное — сравнять с землей и сделать вид, что так оно и было. Пока прикидывали так и эдак, из ящиков расползлись все, кто оказался в силах передвигаться. Остались или фанатично преданные своему делу ученые, готовые приплачивать, только б им разрешили работать, или озлобленные неудачники, уверенные, что за защищенный некогда диплом — и, уж тем более, диссертацию — их не просто обязаны содержать всю оставшуюся жизнь, но и изображать при этом глубокое почтение перед самой принадлежностью человека избранному научному сообществу.

Примерно то же самое, но в меньших масштабах и с чуть меньшим драматическим накалом происходило и в других научных учреждениях, в том числе академических. По некоторым данным, государственное финансирование отечественных фундаментальных и прикладных исследований в 90-е годы сократилось более, чем в три раза. Внутренние валовые затраты на гражданскую науку в сравнении с 1990 годом вплоть до 1999 года держались на уровне четверти, после чего начали расти. Соответственно, росли расходы в процентах к ВВП, увеличившись с 1% в 1999 году до 1,61% в 2006-м. Разумеется, эти деньги слабо сопоставимы с валовыми расходами на науку, которые несут некоторые другие страны. По сравнению со странами ОЭСР Россию опережают не только экономические гиганты из G7, но и Корея, Индия, Чехия, Норвегия, Нидерланды. Что касается США, Японии, Германии, то здесь разрыв, по некоторым подсчетам, достигает 20, 8 и 4 раз соответственно. Тем не менее следует признать, что в первые годы нового столетия и тысячелетия финансовое положение науки существенно улучшилось по сравнению с теми временами, когда академики демонстративно голодали на своих рабочих местах, требуя зарплаты для своих сотрудников и средств для продолжения исследований.

Это признают и сами ученые. Социологи Центра исследований и статистики науки опрашивали в 2005 году руководителей научных учреждений естественнонаучного, технического и медицинского профиля, чтобы с их слов оценить инновационный потенциал российской науки в этих сферах. Естественно, спрашивали и о финансовом положении руководимых ими научных организаций. Большинство оценило его как удовлетворительное (в естественных науках — 72,8%, в технических — 69,5, в медицинских — 55,7), а каждый пятый НИИ технического профиля — вообще как хорошее; правда, каждый пятый институт «естественников» счел его плохим. Но наибольший разброс в оценках продемонстрировали руководители научных коллективов технического профиля: 14% сочли финансовое положение своего института хорошим, зато 28% — плохим.

Удовлетворимся и мы тем, что худшие времена для нашей науки, видимо, все-таки позади. И все? Ради чего страдали-то?

Россия. Москва. 23 апреля. Академик РАН, 75-летний Владимир Страхов больше недели продолжает голодовку протеста «против политики государственных органов России в отношении российской науки» в здании Объединенного института физики Земли им. Шмидта.

Нет, никак нельзя сказать, что мы просто вернулись (более или менее — пока, увы, скорее менее, чем более) к прежнему финансовому состоянию российской науки. Для того, чтобы убедиться, сколь многое изменилось, достаточно вслед за социологами взглянуть на источники финансирования науки.

В первом приближении все источники финансирования можно разделить на три группы: бюджетные — российские внебюджетные — иностранные. Представьте себе, даже среди чисто государственных научных учреждений, которые, как и в прежние времена, сидят на государственной смете, почти каждое пятое «кормится» в основном не от государства: в 18% из них преобладает внебюджетное финансирование, а еще каждое четвертое живет в равных долях на бюджетные и внебюджетные средства. Более половины государственных научных центров (особая форма организации науки, созданная в начале 90-х и обладающая большей независимостью) ведут свои исследования в основном за счет средств не из бюджета. Еще интереснее расклад в наукоградах — они в силу специфического своего положения одновременно центра научных исследований, связанной (и не связанной) с ними промышленности и просто города со своим городским хозяйством, питаются из бюджетов разного уровня (федерального, регионального и местного) и активно привлекают средства местных предпринимателей; каждый четвертый институт существует в основном на средства бюджета; каждый четвертый — наоборот, в основном на внебюджетные поступления и примерно половина кормится в равной степени и оттуда, и оттуда.

В развитых странах, где, как мы видели, на науку тратится намного больше средств, чем у нас, все же доминирует негосударственное финансирование: там соотношение государственных и не государственных источников средств для науки 3:7, а у нас — 6:4. Все-таки следует признать и такое соотношение у нас очень далеким от тотального государственного финансирования в советские времена.

Но все это — картина именно в «первом приближении». Меняется само государственное финансирование. Наряду с прежним сметным распределением средств (деньги на зарплату, на оплату коммунальных услуг) появились и постепенно расширяются другие, более современные и более рыночные способы финансирования даже из государственных источников. Так, подавляющее большинство институтов принимают участие в целевых государственных программах, в рамках которых средства отпускаются государством на вполне определенные исследования, в результатах которых общество особенно заинтересовано. Правда, средств именно таким образом распределяется немного: только десятая часть всего выделяемого государством на науку — в США примерно половина, во Франции 80% расходов государства на научные исследования идет по таким программно-целевым каналам. К сожалению, никак нельзя сказать, что даже эти средства расходуются в научных учреждениях очень эффективно. Чтобы действительно стать инструментом развития инновационной экономики, они должны прежде всего направляться на сами исследования и на расходы капитального характера, включая закупку оборудования. На практике же как раз эти статьи расходов часто не выполняются, зато таинственная статья «прочие расходы», как правило, забирает существенно больше запланированного. В перечне прочих недостатков практики федерально-целевого планирования социологи называют и слабое обоснование приоритетности проблем, избранных для такой программы, закрытость и необъективность процедуры отбора проектов, отсутствие механизма контроля над ходом работ и критериев оценки результата... Что-то очень знакомое по старым временам в этом перечне, вы не находите?

Другой способ распределения бюджетных ассигнований на науку — участие научных организаций в конкурсах, тендерах, лотах. Сегодня по закону, который распространяется на все государственные предприятия и организации, в том числе и научные, все закупки должны осуществляться на открытых торгах в форме конкурса или аукциона, за исключением отдельных специально оговоренных случаев. Если исключить определенный круг государственных институтов, финансируемых по смете, лишь очень небольшая часть бюджетных денег может попасть в НИИ помимо конкурса. Практика подобных конкурсов началась уже давно; но если прежде министерства распределяли на конкурсной основе до трети средств, то сегодня — уже 80%. Особенно активно участвуют в конкурсах разного рода государственные научные центры. Эту оптимистическую рыночную картину сильно портит отсутствие самого института независимой экспертизы и, несмотря на все протесты общественности и несправедливо обойденных участников, принципиальная непрозрачность самой процедуры практически любого конкурса. «Не случайно, — пишут социологи, — в науке сегодня получила распространение такая схема финансирования, как «откат», основные признаки которой — избирательный круг исполнителей, привлечение подставных участников, завышенная стоимость проектов, короткие сроки их выполнения». «Наука, — приходят к выводу исследователи, — стала сферой извлечения сверхдоходов для ограниченного круга лиц на фоне низкой оплаты труда основной массы занятых исследованиями и разработками». И хотя все собеседники социологов (а это были, напомним, директора институтов или их заместители) в принципе поддерживают конкурсы как форму финансирования науки, широко распространенную и оправдавшую себя в мире, они в высшей степени скептически относятся к тому, что такой способ оправдывает себя в нынешних наших условиях.

Наконец, еще один способ государственной поддержки научных исследований, тоже широко используемый в мире, — финансирование через целевые бюджетные фонды. Таких фондов у нас три и все государственные (в других странах, например, в США — фондов, в основном частных, видимоневидимо, больше ста, хватает на толстенный справочник с перечнем одних только телефонов; там, видно, среди очень богатых людей более принято поддерживать науку и образование, чем футбол): Российский фонд фундаментальных исследований, Российский гуманитарный научный фонд и Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере. Пользуются ими особенно активно академические институты, причем московские — в последнюю очередь, чаще петербургские и провинциальные. Про гранты наших фондов определенно известно одно: выделенных ими денег практически никогда не хватает на проведение заявленного — и принятого! — исследования.

Доля внебюджетного финансирования исследований и разработок в 2004 году составила треть. Хотя наши предприятия в основном демонстрируют полную незаинтересованность в инновациях, основанных на последних достижениях науки, предпочитая закупать новую технику за рубежом (по-прежнему это как-то надежнее), вклад так называемого «реального сектора экономики» (то есть действующих предприятий) постепенно растет: с 15% в 1996 до 21 в 2004 году. Деньги на науку опять же в основном дают предприятия государственные или компании, находящиеся под контролем государства, С частным бизнесом чаще и больше сотрудничает московская наука. Еще один источник поступлений — собственная предпринимательская деятельность институтов, порой связанная (особенно часто у медиков), порой вообще не связанная с собственной научной работой. Такой вот «дополнительной коммерческой деятельностью, не связанной с основной», занимаются ни много, ни мало — 18% научных организаций. Не знаю, что это за «дополнительная деятельность, не связанная с основной» (сдача в аренду помещений выделена социологами в особый источник дохода); но меня преследует образ крохотной редакционной комнатки, в которой ютился в самые бедственные для печати годы один журнал: на столах вперемежку с рукописями стояли коробки с обувью, журналисты торговали ею, чтобы как-то продержаться.

Все ученые, я думаю, помнят, как в самые трудные времена их поддерживали гранты международных фондов и как при этом наше склонное к весьма специфическим формам благодарности государство подозревало их в шпионаже или стремлении нажиться на наших «мозгах», которые оно все равно не хотело и не могло прокормить. Теперь мы уже не настолько нуждаемся в зарубежной благотворительности и сотрудничество с мировой наукой и международным бизнесом принимает более или менее нормальные формы. Общие поступления средств на науку из-за рубежа составляют 7,5% всех средств, которыми она располагает (вспомните, что государственное финансирование целевых программ составляет 9%). Наши научные коллективы сотрудничают с зарубежными фирмами, с коллегами из научных центров и лабораторий, с университетами по всему миру. Если наше государство обойдется без очередного приступа паранойи в особо острой форме, нам действительно удастся вписаться и в мировую науку, и в мировую наукоемкую экономику.

.. .никто не знает. Но уже известно, что удовлетворение любопытства ученых за казенный счет становится самым прибыльным вложением денег и основой национального богатства. Сегодня это намного выгоднее, чем возделывать землю и выпускать автомобили. Не зря наиболее продвинутые страны называют себя постиндустриальными, постэкономическими и просто «обществом знания», а знания почитают главным своим национальным ресурсом.

Социологи предприняли это исследование как раз для того, чтобы понять, каков вклад российской науки в создание инновационной российской экономики. То есть попытаться оценить эффективность перемен, происшедших в организации и способах финансирования научных коллективов.

К сожалению, никаким новым инструментом для подобных измерений они не располагали, потому пришлось воспользоваться старым: число публикаций и число патентов. Кажется, именно по таким критериям в свое время подводили итоги социалистического соревнования.

Я не знаю, сколько научных публикаций необходимо, чтобы ученый в разных странах мира мог подтвердить свое право считаться таковым — я даже не уверена, что такой способ оценки его работы действительно общепринят. (в отличие от количества ссылок на его работу, свидетельствующих хотя бы о степени интереса коллег к тому, что он делает). Чтобы придать солидности этому критерию, исследователи спрашивали не о любых публикациях, но только в «реферируемых», то есть особо престижных изданиях, причем не наших, а западных. Выяснилось, что такие статьи могут представить подавляющее большинство институтов. Правда, мне показалось немного странным, когда таким образом отчитывается не конкретный человек, а целый институт; по-моему, любой американский профессор, если ему приходится возобновлять время от времени свой контракт с любым американским университетом, должен представить такие публикации.

Еще интереснее получается с патентами. К инновационной экономике они, несомненно, имеют самое прямое отношение, но я не уверена, что они могут отражать результаты фундаментальных исследований, которые могут отливаться в патенты крайне не скоро, но без которых через какое-то время не будет и патентов. Тем не менее я, кажется, беспокоилась напрасно: даже институты в системе РАН, то есть прямо предназначенные для фундаментальных исследований, по данным Роспатента подают ежегодно по 25-30 заявок, за что исследователи почтительно именуют их «институтами-лидерами».

Но вообще сейчас в мире наблюдается настоящий патентный бум, причем заявку на них подают в любой стране мира, совсем не обязательно у себя дома. Мы пока, констатирует исследование, остаемся на периферии этого всеобщего праздника конструктивных идей: только каждый десятый научный институт подавал заявку на патент за рубежом, почти половина — в странах СНГ.

Довольно велик разрыв между полученными и используемыми патентами, другими словами, между конструктивной идеей и ее реальным внедрением. Это всегда было больным местом нашей равнодушной к инновациям экономики; а мы-то надеялись, что рынок подстегнет менеджеров ради победы в конкурентной борьбе решительнее обновлять производство (все равно, товаров или услуг) и гоняться за перспективными идеями в этой области.

Вялая патентная активность самих российских ученых напрямую связана с убожеством нашего авторского права. Ежели человек сидит на казенной зарплате, государство претендует на все результаты игры его ума, отделываясь от автора весьма скромным вознаграждением. И хотя теперь на наших знаменах написано, что каждый должен получать по заслугам рыночным способом, ручка у государства никак не разжимается, чтобы отдать автору заработанное. Как обычно: присваивают копейки (в национальном масштабе; человека внедрение его изобретения могло бы кормить до конца его дней), теряют миллиарды от не состоявшейся реализации заблудившихся в светлых головах идей.

Недавно в одном из интервью Борис Салтыков, возглавлявший с 1991 по 1996 годы российские образование, науку и технику, заявил журналистам: «Уже несколько десятилетий никто не проводил настоящего обследования нашей науки по «гамбургскому счету». Я, правда, не слышала о таких обследованиях и пятидесяти или семидесятилетней давности — я вообще о таких не слышала. И понятия не имею, как их проводить.

Но очень хочется — чтобы именно «по гамбургскому счету».