Золочёные горы

Глава шестнадцатая

Генри воскликнул:

– Привет, сестренка! Замуж вышла?

Мама ужаснулась:

– Что с твоим французским? Говоришь как иностранка!

Кусака завопил:

– Сильви! – Он подбежал и ткнулся головой мне в колени. – Я бойцовый баран.

Его вопли разбудили отца, тот вышел, зевая, из пристройки. Оценил взглядом мой секретарский наряд.

– Что случилось с твоими косами? – Он потрепал мне волосы так, что из них выпали все шпильки. – Где ma petite Bichette[91]?

– Она выглядит как все эти выскочки в нарядах от Аберкромби, – заявил Генри. – Снобы с противными мордами.

– Надеюсь, что нет, – сказала мама, восхищенно разглядывая меня.

– Где твоя борода, папа? – спросила я.

– Сбрила сабля арабского бандита, – потер он свой голый подбородок.

– Теперь мужчины обязаны бриться, – объявил Генри. – Новая политика! Компания штрафует тебя, если…

– Замолчи, – остановила его мама. – Не надо говорить о компании.

Они все загорели, глаза сияли после лета, проведенного в горах. Генри вытянулся, брюки стали ему коротки, и голые голени торчали над ботинками. Голос его то хрипел, то пищал. Коленки Кусаки были покрыты ссадинами, руки исцарапаны – результат его приключений среди скал. Они были знакомы и дороги моему сердцу, но в то же время казались чужаками. И еще более чужой я стала для них, да и для самой себя. Я критическим взглядом окинула просмоленную хижину. Делай заметки. Стульчак с горшком в углу, мухи на жирной сковороде, мешки с углем, из которых высыпалась черная пыль.

А как там в замке? Им хотелось все разузнать. Что я там ела? Пьют ли королевские особы из золотых кубков? Я рассказала им про гардеробную с платьями, про фаянсовые раковины, про электрическое освещение.

– Графиня придерживается философии социологических улучшений. Больница, библиотека…

– Пф-ф! Поверю в это, когда увижу, – отец изобразил герцога, посмотрев сверху вниз, через кончик своего длинного носа, и жеманно кривляясь.

Насмешка – защита от негодования и обиды.

У человека есть странная потребность возвышаться над другими. Мы ищем основания утверждать, что наши взгляды правильные, что они лучше, чем у других. А другие ошибаются, их взгляды расплывчатые и обманчивые. Никогда не понимала почему. Возможно, из-за золотого правила «во всем, как хотите, чтобы поступали с вами люди…» трудно примириться с тем, что жадные, мерзкие персонажи не следуют заветам доброты. Правду говоря, нам доставляли удовольствие эти насмешки.

Мы съели на ужин форель, которую Генри выловил в то утро. Мама зажарила ее на сале, а я вспоминала вкус сливочного масла с лимоном и забавляла родных рассказами о коже слона и бархате, которыми обиты стены в «Лосином роге», а еще о туалетах со смывом, имевшихся прямо в доме. Они залились хохотом, когда я описывала зубную щетку, которой чистили клыки собаки, и показывала рыбью физиономию миссис Наджент. Мой французский с акцентом графини тоже вызывал у них бурное веселье. Наши лица и животы болели от смеха.

Кусака ударил пухлыми кулачками по сундуку с наклейкой «Фессалоники».

– Открой! – потребовал он.

Забрался на крышку и станцевал танец обезьянки, корча рожицы. Мы засмеялись, и это только раззадорило его. Он напряг руки и встал в позу силача.

– Открой! – пропищал он детским голоском. – Открывай чертов ящик!

– Ты слышишь, чему он научился? – воскликнула маман. – Сквернословить!

Но она забыла об осмотрительности и плохих влияниях, когда я стала раздавать подарки. Коробка с красками, выброшенная одним из гостей, жестянка с карамельками, журналы. Кусаке я привезла сломанные карманные часы. Генри подарила старую бейсбольную перчатку Джаспера, выуженную из-под кофейной гущи в кухонном ведре, куда ее сунула миссис Наджент: на ней разошелся шов.

– Это мне? – восхитился Генри. – Черт возьми, спасибо, сестренка!

Он сунул кулак в кожаный мешочек и стянул шнурком из сыромятной кожи: перчатка выглядела как новая.

Маме я подарила пальто из овечьей шерсти. Она подняла меховой воротник так, что он касался щек, и на лице ее появилось печальное удивление.

– Но это не для меня, – сказала она. – Для тебя, Сильви.

– Нет же, для тебя, мама.

– Слишком красивое.

Она не знала, носить его или просто гладить пальцами и щупать подбитые шелковой подкладкой рукава. Папа воскликнул:

– Очень красиво, мадам.

Она поднесла руку к горлу, чтобы спрятать подкатывавшие комком к горлу эмоции.

Кусака схватил шарф графини из зеленого шифона, нацепил на голову и затанцевал в нем, напевая:

– Аллилуйя, я бродяга![92]

Генри подхватил, а потом и отец:

– Аллилуйя, снова бродяга!

– Тише, хватит, – возмутилась мама. – Прекратите эти завывания.

– Эти завывания, – возразил отец, – гордый забастовочный гимн Индустриальных рабочих мира.

Он ущипнул ее за щеку и восхищенно оглядел пальто. Она смягчилась и, как девчонка, повертелась в нем, поглаживая рукой мягкий мех. Больше ни слова не было сказано про профсоюзы, но мелодия все еще висела в воздухе, как вестник социальных волнений.

И наконец я протянула отцу конверт от миссис Наджент.

– Вот, папа, моя зарплата.

– Неплохо, – сказал он, впечатленный, но я заметила на лице его вспышку уязвленной гордости: девчонка заработала настоящие зеленые доллары, делая легкую работу по дому. А его зарплата, зарплата мужчины за тяжкий труд с риском для жизни, была распиской, которую мы отдавали назад в компанию, чтобы оплатить ренту и товары в лавке. Никаких сбережений. Он вернул мне двадцать долларов величественным жестом.

– Оставь себе на приданое.

– Ах, non merci, папа.

Совесть неприятно заскреблась внутри, ведь я утаила тайный мешочек от Инги, полный серебра. «Это тебе», – сказала она. Хватит на билет, чтобы уехать подальше. Я вернула ему двадцатку.

– Нет, папа, мне не нужно.

Когда мама отошла и не могла нас услышать, я рассказала отцу, как герцог Паджетт отзывался о «профсоюзных мерзавцах» и что полковник готов расшибать головы. И про Тарбуша, готового привезти на подмогу «пинкертонов».

– Ублюдки! – выпалил он. – Меня от них тошнит.

Меня встревожили его проклятия и красные прожилки в глазах. Я боялась того, что он мог совершить.

– Папа? – с беспокойством спросила я.

Но он улыбнулся старой доброй улыбкой и успокоил меня.

Сорванец Кусака сбежал и помчался по улочке Каменоломен, в восторге от своей проказы. Зеленый газовый шарф струился сзади, пока он бежал.

– Франсуа! Кусака! – позвала мама. – Вот безобразник!

– Я его догоню. – Генри погнался за ним и поймал, подкинул вверх, заливаясь смехом.

Потом они вместе пошли, распевая «Аллилуйя, я бродяга!», бросать камешки, опробовать новую перчатку и махать новой вагонетке, ехавшей вниз по холму. Машинист Хили гудел мальчишкам в свисток, если они правильно выбирали время.

– Ну, хорошо, Сильви дома и все хорошо, – сказал отец, словно так и было.

Он надел шляпу и, насвистывая, пошел на свою смену в каменоломни. Мама пошла к стоявшей в углу корзине для рыбы и выудила связку с рыбой, выловленной Генри.

– Мы засолим ее в бочке, – сказала она.

Мы сели на улице на ступеньки и потрошили жирную форель: вынимали кишки, наполняли внутренности солью и укладывали их вниз в белую могилку слоями: соль, рыба, опять соль. Всю зиму в хижине будет стоять вонь от ее жарки, просачивающаяся на морозный воздух улицы. Пока мы работали, мама раздувала ноздри от противного рыбного запаха и от нового подозрительного аромата, исходившего от меня, дивясь моей новой прическе и изменениям, проявлявшимся в моем странном акценте.

– Ты молилась каждый день?

– Конечно, – я потупила лживые глаза в землю.

Мать пошла в дом в тот самый момент, когда на дороге Каменоломен появился Оскар Сетковски: он медленно прогуливался в сторону гор.

– Сильвия, ты вернулась, – воскликнул он, посылая воздушный поцелуй.

Я дома всего несколько часов, а меня уже нарядили в передник, выпачканный рыбьей кровью. И Оскар Сетковски насмехался надо мной. Поцелуй богатого юноши превратил меня в сноба. Несмотря на его отъезд без церемоний прощания, я чахла от тоски по нему. Хижина стала невыносима. Как и сами Каменоломни. Я испортилась, как рыба, которую не засолили вовремя. Завтра поеду в Мунстоун и умолю К. Т. Редмонд дать мне прежнюю работу.

Ее привычная ухмылка приветствовала меня, когда я появилась на пороге.

– Пеллетье! Я не была уверена, что ты появишься здесь. Ты же теперь дружишь со знатью.

– Они не настоящая знать. Герцог – всего лишь прозвище.

– Я ведь тебе это говорила. Принесла мне что-нибудь? Слух? Скандал?

– Я работала секретарем, – ответила я. – А не шпионила.

– Но подслушивала все равно. – Она усмехнулась. – Кто бы удержался? – Она постучала пальцами по столу. – Итак?

Нарушив свое обязательство хранить секреты Паджеттов, я вынула из рюкзака блокнот: первое свидетельство моей злости.

– Ты все записала! – заквохтала К. Т. – Благослови тебя Господь, дитя.

Я перебирала страницы, обдумывая, что могу ей выдать и обменять на работу. Наткнулась на письмо к миссис Рэндольф Шерри.

– Компания Паджеттов ожидает большого контракта, – сказала я. – На сотню тысяч долларов, для монумента в Вашингтоне.

Она присвистнула.

– Святые угодники. Что за монумент?

– Солдатам Конфедерации, – ответила я.

Она недоверчиво отшатнулась.

– Монумент вероломным предателям, это ты хочешь сказать?

– И их верным рабам.

– Верным рабам? Разрази меня гром, если хоть один такой найдется. Камня на сто тысяч долларов, говоришь? Что ж, эта история мне по вкусу.

Итак, для меня еще не все пропало.

Она предложила два доллара в неделю, и я согласилась с благодарностью. Я жаждала и денег, и работы, хотела вновь стать печатным дьяволом.

К. Т. уставилась куда-то вдаль и качала головой.

– Верные рабы. Господи! Ну и дерьмо.

Она принялась печатать, произнося вслух: «Уважаемая миссис Рэндольф Шерри. Буду весьма признательна, если позволите расспросить вас о ваших планах…» Несколько дней она повсюду напевала саркастично старую песенку: «О, я хотел бы очутиться в стране хлопка, где не забыты прежние времена. Отвернись, отвернись, отвернись, Диксиленд…»[93]

Может, в Дикси кто-то и хотел отвернуться, но только не мисс Редмонд.

– Никогда, – сказала она.

Я решила стать такой, как она. Ведь я с треском провалила роль бабочки.

Воздух становился прохладнее с приближением осени. Осины сменили цвет, на горных склонах появились яркие желтые кляксы. Листва шелестела на ветру, напоминая звук шумящей воды. От резких порывов они трепетали и разлетались яркими брызгами: золотой дождь листьев струился в прозрачном воздухе. Я ездила на новой вагонетке вниз в город каждое прохладное утро вместе с братом и еще несколькими школьниками. Мы садились в задней части вагона с камнем, опираясь головами на блоки мрамора, вытащенного нашими отцами из горы. Моей обязанностью было присматривать за малышами и следить, чтобы они не свалились. Генри любил стоять рядом со сцепщиком Томом Поттсом и смотреть на провода над головой. Машинист Хили разрешал ему погудеть в свисток на пике Шпилька. Утром 30 сентября мы сели на поезд пораньше. Нам просто повезло, что не поехали на следующем. К. Т. попросила меня описать трагедию для «Рекорд».

В Каменоломнях миссис Тонко захлопнула дверь у меня перед носом. Трудно было винить ее за это. Я поговорила с мистером Маккэном, перепуганным рабочим с колеи, и с беднягой Рашем Литлом, чей отец погиб. У Атансио Негретте не было родных в городке. Я скопировала записи из блокнота и печатала, заливаясь слезами. Кто мог остаться равнодушным к такому событию! После этого я сходила к месту происшествия и перекрестилась в память о погибших.

Как-то днем в начале октября я опоздала на последний поезд, и мне пришлось карабкаться в гору пешком. На дальнем пике горы Соприс уже лежала белая шапка снега. В любой день буря могла похоронить дорогу, по которой я шагала в своих тесных ботиночках. На пике Шпилька я остановилась передохнуть и посмотрела вниз на город. Башни «Лосиного рога» высились над скелетами деревьев. Из труб не валил дым. Алмазная река блестела серебристой нитью, огибая лужайку на склоне и плоский камень, на котором Джаспер Паджетт целовал меня под летней луной. Созерцание этих пейзажей причиняло мне боль. Меня сгубили ананасы и электричество, шампанское в высоких бокалах и хмельное беспамятство у реки. Поэтому приготовьте свой ум к действию. Храните самообладание, полностью надейтесь на благодать, которая будет вам дана, когда явится Иисус Христос (1 Петр. 1: 13). Этот библейский совет был бесполезен. Я потеряла сон из-за смятения в мыслях и терзавшего меня жара. Ни письма, ни весточки, ни следов на пятнистых склонах гор на всем бесконечном их протяжении. Джаспер Паджетт даже не попрощался. В своем блокноте я писала ему письма, которые так и не отправила. Не стану одной из жалких брошенок. Мне казалось бессмысленным писать юноше-студенту из далекого мифического университета, недосягаемого, как сказочная страна, где бежали винные реки, а на ужин с неба падали прямо в пирог жаренные в масле жаворонки.

Хвойные деревья скрипели на холодном ветру. Мраморная пыль кружилась, как дервиши, в одном водовороте с бурыми листьями. Внутренности мои ныли от тоски, не по жаренным в масле жаворонкам и богатству, но по имени, которое я не произносила вслух.

– Принесла молоко? – спросила мама, когда я появилась в дверях.

– Прости, мама, я забыла.

– Ты забываешь обо всем, – сказала она. – Что с тобой происходит?

– Ничего, просто устала после работы.

– Работа, – она фыркнула, давая понять, что то, чем я занималась целый день в газете, вряд ли считается работой. Вот она кипятила одежду и развешивала на ветру, складывала камни стопками снаружи вдоль стен хижины, на всю высоту своего роста, чтобы утеплить ее к зиме. Таскала уголь и воду с силой, достойной быка. Она брила отцу подбородок, стригла ему волосы, готовила бобы и чинила штаны. Гонялась за Кусакой, когда тот пытался убежать за Генри в школу. Весь день малыш сражался с ней за свободу. Как и я. Под ее глазами залегли темные полумесяцы. Волосы непокорно курчавились от пара, поднимавшегося от кастрюль. Воздух был густо пропитан запахом капусты и холодом, предвещавшим снег.

– Отдохни, мама.

– Мы отдохнем после смерти. – Она направила на меня спицы для штопки. – Праздные руки – орудие дьявола.

Мои руки не оставались праздными, но дьявол вскоре нашел другие способы добраться до меня. Я покончила с домашними делами в Каменоломнях и села на вагонетку, чтобы ехать в газету, где занималась печатью и отправкой газет на почту. И я держала ухо востро, как советовала К. Т. Шла я обычным маршрутом доставки газеты, боролась с октябрьским ветром и приветствовала клиентов:

– Добрый день, миссис Викс. Вот ваша газета, мистер Кобл. Доброе утро, полковник. – Я радостно протягивала всем газеты, не подозревая, что на одной из страниц напечатана история, которая раздует пламя. Пламя, которое разожгла я сама.

Я подумала об Истер и о том, что она скажет об идее «верных рабов», если когда-нибудь услышит об этом. Вероятно, она погремит кастрюлями и оставит свои мысли при себе, не делясь ими с нами, белыми людьми. Статья на этом не заканчивалась:

Полковник Боулз ворвался в редакторскую, усы его нервно дрожали.

– Редмонд! – завопил он.

– Полковник? – она вышла из-за пресса, сложив руки на груди.

– Хотите награду? – спросил он. – Вы ее получите, обещаю.

– Совершенство – вот наша награда, – ответила она с провокационной улыбкой. – «Рекорд» – доказательство тому. Наш тираж удвоился. Вот моя награда.

Полковник прошипел:

– Если вам… нечего… сказать… приятного! Тогда молчите!

– Тогда молчу, – дерзко повторила она.

Мне это понравилось. Возможно, я тоже сумею развить в себе эту дерзость.

Боулз погрозил ей дрожащим пальцем.

– Слушайте, Редмонд. Наша компания занимается честным бизнесом, и мы делаем черт знает сколько в тяжелейших условиях. Компания совершила удивительные подвиги. Приложила героические усилия! Вы, мадам, понятия не имеете, какие навыки и мужество требуются, чтобы добывать тонны камня в этих горах. Когда на дорогах лежат четырнадцать футов снега. И вокруг леденящий холод. Почему вы не способны поддерживать нас и наши усилия и действовать на благо жителей Мунстоуна и штата Колорадо, всей нашей страны, в конце концов?

– Моя работа не в том, чтобы способствовать чьим-то продажам, – ответила она. – А в том, чтобы рассказывать о событиях.

– Лучше бы тебе прикусить язык, женщина. Не говори потом, что тебя не предупреждали.

Он выскочил за дверь.

Моя начальница налила себе в кофе порцию виски.

– Если только дети и дураки говорят правду, – сказала она, – можете считать меня дурой.

Она подняла чашку, словно объявив тост, потом вернулась к написанию того, что называла «только новые новости».

Всего через неделю появилась и впрямь новая новость о выходе «Мунстоунского патриота», конкурирующей газеты. Утром 15 октября К. Т. вернулась из пекарни Дотти Викс, размахивая листовкой, как флагом, зажатым в ее яростном кулаке.

– Это! – воскликнула она, швырнув ее в меня. – Объявление войны.

– Парнишка Фелпс разносит это по городу все утро, – сказала она. – Ступай и понаблюдай, вдруг что увидишь.

На Паджетт-стрит в парадном окне магазина красовалась сделанная позолоченной краской надпись: «Мунстоунский патриот». Толпа собралась вокруг стоявшего на улице стола, где полковник своей рукой раздавал горячий сидр и кукурузные кексы. Юноша в галстуке-бабочке и твидовом пиджаке совал всем экземпляры новой газеты.

Боулз подозвал меня.

– Юная леди, познакомьтесь с Фрэнком Гуделлом, редактором и главным корреспондентом. Он только что поступил на работу в «Патриот», окончив учебу в Принстонском университете, где был редактором издания «Принстонец».

– Здравствуйте, – произнес Фрэнк с радостным видом пай-мальчика. – А кто вы?

– Сильви Пеллетье, – я пожала ему руку.

На нем был полосатый галстук-бабочка, а волосы приглажены лосьоном. На ногах городские ботинки, начищенные до блеска. «Долго не продержится», – подумала я.

– Сильви работает на газетенку Редмонд, на конкурентов, – заявил Боулз. – Но, возможно, ты одумалась? Пришла просить работу?

– Нет, сэр. Просто из любопытства.

– Мне пригодилась бы девушка-помощница, – заметил Гуделл. – Компания выделяет весьма щедрое финансирование. Хотите сидра?

– Спасибо, я опаздываю на встречу, – я сунула в карман пару кексов.

– Дайте знать, когда передумаете, – сказал полковник. – Предвижу, что вы узрите свет истины.

Пока я узрела только радостные заголовки в «Патриоте»: «Фабрика работает на полную мощность!», «Компания заключила контракт на строительство Американского библейского общества в Нью-Йорке!», «Масонская ложа провела успешный розыгрыш лотереи!», «Дети начальной школы Мунстоуна приняли участие в конкурсе по орфографии!», «Мистер Фелпс пошел охотиться на медведя, а вернулся с носом! Ха-ха!»

И дальше вот это:

– Это газета компании, – сказала К. Т. – Настоящих новостей ты там не найдешь, только приторную болтовню паджеттовских холуев. – Скомкав газету, она швырнула ее в огонь. – Отвратительный дешевый треп.

Но эта местная выходка вскоре была забыта и похоронена на фоне катастрофы национального масштаба, поразившей наш городок как лавина, накрывшая собой всех обитателей.

Банковская паника 1907 года разразилась 22 октября, начавшись с неудачной попытки монополизировать рынок меди. Меньше чем за три часа восемь миллионов долларов были изъяты из трастового фонда Никербокер на Пятой авеню в Нью-Йорке. Новость пришла по телеграфу: К. Т. стояла там и читала мрачные заголовки. Потом села на телефон, царапала заметки на клочках бумаги и неистово печатала:

Медь. Джейс с негодованием говорил об этом. Тот разговор за праздничным ужином, вкус будущего. Мое злобное сердце затаило внутри горошинку желания, чтобы Паджетты потеряли свое состояние. Пусть получат по заслугам.

Телеграф пестрел известиями о жутких происшествиях, но я смаковала мысль о таком падении. Когда девушкой пренебрегают, потеря восьми миллионов долларов может показаться проявлением высшей справедливости. Я не знала, какую тактику используют миллионеры, чтобы вернуть свои деньги, не думала о том, что они вынут хлеб изо рта у нас, бедняков, и будут наживаться на наших костях и крови.

Было так волнительно компоновать страницы, как только К. Т. выдергивала их из пишущей машинки. Когда Генри пришел после школы за мной в редакцию, я сказала ему:

– Возвращайся один. Я уйду через час.

Но уже стемнело, а мы не закончили отпечатывать экземпляры газеты на прессе.

– Сегодня ты не вернешься назад на гору, – сказала К. Т. – Останешься здесь. Я позвоню на аппарат в каменоломне и передам сообщение твоим родным. Мы же не хотим никого встревожить.

При этом главный заголовок газеты двадцать четвертым шрифтом гласил: ПАНИКА!

Мы закончили работу далеко за полночь. Я поспала два часа на лежанке, потом побежала по городу разносить газеты, чтобы опередить «Патриота». В жизнерадостном издании напечатали лишь небольшую заметку: «Падение на фондовом рынке». Заголовок передовицы гласил: «Вечеринка в честь Хеллоуина в масонской ложе».

Для большинства жителей нашей деревушки первая неделя финансового краха выглядела так же безмятежно, как заледеневшая поверхность Дивного озера. Октябрьский снег падал не переставая, солнце сверкало на побелевших сучьях и ветвях. Любуясь этой ослепительной красотой, невозможно было поверить в то, что эта проблема реальна и может повлиять на всех нас. Дамский клуб продавал лотерейные билеты, чтобы собрать средства на новый гимнастический зал. Дети вырезали из тыкв фонарики и рисовали изображения призраков и ведьм. Работники каменоломен – «наши герои!», как писали в «Патриоте», – уложились в сроки по контракту на здание правительства Мичигана. Отец отрабатывал двойные смены в белой пещере, а новые вагонетки привозили гигантские глыбы сахарного камня вниз на фабрику с легкостью, словно в сказке. Я приезжала домой на последней из них вместе с Генри, закончившим дела в школе, наше дыхание замерзало в наступающих сумерках. Брат с приятелями устроили санную дорожку, уговорив жительниц Школьной улицы выплескивать воду после мытья посуды вдоль восточной стороны, чтобы она замерзала и создавала ледяное покрытие.

– Санки – это учебный гроб, – говорила мама, молясь, чтобы не случилось беды.

Она затыкала щели в хижине газетами, которые я приносила домой. Утепляла жилище словами, наподобие «обеспечения», «ликвидации» и «краха». От этого зависело наше будущее зимой.

Ее больше беспокоил холод, чем какое-то обеспечение, и расстраивали тайные встречи отца с приятелем из каменоломен Дэном Керриганом, где они громко поносили Джуно Тарбуша, обзывая его кретином. Уже не раз Тарбуш штрафовал отца за выдуманные нарушения. Опоздал на минуту? Штраф. Две лишних минуты на обед? Штраф.

– Ты обещал, – сказала мама. – Ты подписал контракт с обязательством не вступать в профсоюз.

– Это собачья сделка, – презрительно кривился отец. – Пренебрегающая законом, чтобы превратить нас в холопов начальника. Он может арестовать нас даже за карточную игру.

– Но ты ведь подписал его? А теперь вы с Керриганом пытаетесь создать профсоюз! Зачем? Тебя снова вышвырнут с города.

Из города. Но я не стала ее поправлять. Иногда мне мечталось: если нас выгонят из этого города, мы сможем поехать туда, где нет зимы. Холод пронизал маму до костей, из-за него она посерела и стала беспокойной. Если мы не уедем из Каменоломен, я осунусь, как она, как папа, который приобрел цвет пыли и холода, работая в пещере и вынимая тонны камня по лестнице Сатаны. Когда я носила ему ужин, у мамы не хватало сил предупреждать меня об опасностях. Она просто хотела, чтобы у него была при себе горячая картошка согревать руки. Когда она остывала, папа ее съедал.

Мое беспокойство вызывало терзающее молчание Джаспера Паджетта, который так и не написал мне. Видимо, моей судьбой станет Оскар Сетковски. Он высматривал меня на дороге.

– Привет, Сильви; может, улыбнешься мне хоть разок?

Я избегала его, придумывая способ остаться в городе на субботние танцы в мунстоунской гостинице. Там регулярно играл регтаймы пианист и ставили миску с пуншем. Но мама говорила твердое «нет». И я ездила туда-сюда в вагонетке, предпочитая опасный спуск вниз и страшась возвращения в однообразие хижины номер шесть, где воздух был густым от угольного дыма и недовольства.

В снежных вихрях первого ноября забрезжила надежда: мне разрешили занять койку в кладовой в редакции «Рекорд».

– Такая метель, что не видать ни зги, – сказала я К. Т. – Можно мне здесь переночевать?

– Черт побери, оставайся хоть до весны, – ответила К. Т. – Если ты застрянешь в своем захолустье, засыпанная снегом, не выберешься до мая. Просто передвинь коробки в прихожую.

Я провела ночь в кладовке и, вернувшись домой, стала защищать свою позицию.

– Меня пригласили остаться на зиму, – сказала я.

– Никогда, – ответила мать. Своими птичьими глазками она выискивала во мне признаки отступничества, опасаясь распутного влияния идеологии К. Т. – Мадемуазель Редмонд не ходит в церковь.

Кроме того, она жила одна, была сторонницей избирательного права для женщин и высказывала весьма опасные мнения.

По этим причинам К. Т. мне и нравилась, несмотря на ее изменчивый нрав и гневные речи. Она не нуждалась в служанке, чтобы застегивать пуговицы на платье, писать письма или заваривать чай. Она сама покупала себе платья и ужин и без посторонней помощи вырвалась из обыденной жизни. Приобрела печатный пресс, землю и дом на собственные деньги. Я хотела денег и свободы как у нее: делать что нравится, высказывать свое мнение.

В то же время я не хотела платить ту же цену: быть одинокой и нарываться на неприятности, вынюхивая их повсюду. Ее нос покраснел от холода, щеки обветрились и походили на сырой ревень. Печатая, она бормотала про себя. Когда произошла паника на бирже, он почти ликовала и рассылала письма финансистам на Восточном побережье. Подписалась на такие издания, как «Инвестор США» и «Рыночный бюллетень», где, как она подчеркнула, размещали объявления друзья герцога Паджетта – Инвестиционный синдикат Никербокеров. Объявления в поисках специалистов по продажам, инвесторов, «возможностей».

– Объявления для простофиль и болванов, – сказала К. Т. и опубликовала «Предупреждение для глупцов»:

Через неделю после начала обрушения рынка К. Т. отошла от телефона с посеревшим лицом.

– Компания разорена, – проговорила она.

Банки затребовали свои ссуды. Брокерский дом использовал акции компании «Паджетт» как обеспечение. Ее объяснение звучало для меня полной абракадаброй. Только одно было ясно: герцог и его инвесторы потеряли миллионы.

– А ведь я об этом предупреждала, – заявила К. Т.

– Может, теперь Паджетты тоже узнают, каково это, – сказала я злобно.

– Каково что?

– Терпеть поражение.

– Ха. Будь осторожна в своих желаниях. Когда у таких людей легкий насморк, у других воспаление легких.

Паника катилась в сторону нашей тихой деревушки, но пока на фабрике по-прежнему гудели каменные пилы и вертелись шлифовальные круги. Станки крутили барабаны колонн для памятника верным рабам в Вашингтоне. Выплата зарплаты «откладывалась», но мастеровые продолжали вырезать фриз для входа в здание Библейского общества в Нью-Йорке. Сэл Прокачино приноравливался к новехонькому резцу, высекая детали статуи младенца для могилы. Большой Майк «Микеланджело» ди Кристина превращал камень в цветущие розетки мраморного каминного декора, держа молоточек picarillo в длинных приплюснутых пальцах и украшая мрамор багетными рамками, пальмовыми листьями и желобками. «Патриот» воодушевлял всех заметками о рекордных продажах камня.

Но в «Рекорд» отображалась другая история, в которой компания не выплатила ни одному работнику настоящих денег, только скупо выдавала бумажки, на которые можно было купить бобы и соленую свинину. Минимальное количество, чтобы люди не умерли с голоду и могли работать.

В Каменоломнях все разговоры были о выплатах. Тарбуш заверял, что деньги прибудут через неделю, потом еще через неделю. Пока отец читал газету, он угрожающе постукивал большим пальцем по зубам.

– Пусть придет весна, эти воры получат по заслугам. Парни выйдут на забастовку.

– Не надо, – сказала мама. Она прикусила губу и перекрестилась, потом поцеловала четки, шепча молитву. – Забастовки и сопротивление бесполезны.

– Не бесполезны, – возразил отец. – Я пригласил месье Лонагана вернуться весной. Тогда много певчих пташек захотят вылететь из каменоломен.

Маленькая горошинка надежды зародилась в груди: возможно, папа прав. Джордж Лонаган приедет сюда. Профсоюз возьмет все в свои руки. Люди выйдут на забастовку и добьются победы. Компания «Паджетт» потерпит поражение, Джейс Паджетт тоже проиграет. Мысли о возмездии и мести служили мне утешением. Конечно, постучи Джейс в мою дверь, я тут же изменила бы свой настрой.

Глава семнадцатая

В день святой Екатерины, двадцать второго ноября, меня отрезали от города шесть футов снега на железнодорожной колее. Команда чернорабочих разгребала его лопатами, а Хоки Дженкинс и его мулы тащили снежный плуг. Все были в мрачном настроении: денег так никому и не заплатили.

– Это «мертвая работа», – заявил Тарбуш. – Если вы, парни, не очистите пути, камень не смогут доставить. Нет доставки? Не будет денег, чтобы добывать больше камня. Все просто.

– А может, все еще проще? – сказал отец. – Нет оплаты – нет добычи камня.

Он разговаривал с нами, сидя у огня и протянув к нему свои большие ноги в сырых шерстяных носках. В воздухе запах пота смешивался с гороховым супом, дозревавшим в кастрюле, как и взрывные настроения в каменоломне.

– Хватит бесполезной неоплачиваемой работы. Весной мы выступим.

Маман отвлекла внимание от разговоров о борьбе, огласив список запасов на зиму, которые мне надо было взять в долг в лавке: мука, керосин, масло для готовки, сахар, баранина, нитки, жестянка с карбидом для налобного фонаря, кожа для подбивки лыж и изготовления подкладок варежек. Нужны были пряжа и чай, спички и кофе, бобы, лук, капуста и картофель. Соленая свинина и вяленая говядина. Провиант можно было закупать в кредит, пока не выплатят долги по зарплате.

– День выплат – первое января, – сказал отец. – Так говорит лживый хорек-начальник.

– Купи все сейчас, – попросила мама, – пока пути не завалило.

– Пф-ф. Пеллетье умеют ходить на снегоступах, – воскликнул папа. – На решетках можно добраться куда угодно.

Генри нашел пару забытых лыж за хижиной номер три и уговорил шведа Кристе Болсона отдать мне свою старую пару. Я пыталась влюбиться в Кристе, в его ярко алевшие на морозе щеки. Но он был слишком серьезен, не любил шутить и даже разговаривать. Добрый, но скучный Кристе наладил лыжи и смазал низ вареным дегтем. Генри вырезал сосновые палки для равновесия. Я натянула старые брюки поверх чулок и превратила юбку в штаны.

– До скорого, мама.

– Не упади, – воскликнула она, имея в виду «останься в живых».

Мы пронеслись по длинному склону, выехали на пологий участок, потом снова покатили вниз, к мосту. Я осторожничала и медлила, а вот Генри молнией мчался под уклон, то и дело взмывая в воздух, и оставлял за собой волнистый след. Позже он установил рекорд скорости в лыжном спуске из каменоломен в город. Я катилась за ним, напевая «Аллилуйя, я бродяга!» и размышляя о том, что бродяга Джейс Паджетт может прыгнуть в Бостонскую бухту на своем частном чаепитии[94] – мне наплевать. Может, он утопился в ведре бурбона или его растоптало стадо Дочерей Конфедерации в кринолинах. Голубое небо и жестокие мысли наполняли меня радостью.

В лавке мистер Кобл опустил подбородок в жирный, как у жабы, шейный кармашек, где, очевидно, хранились его лживые речи и лесть.

– Только два бушеля картофеля на человека, – заявил он. – И два – лука.

Он записал расходы в своем журнале красными чернилами.

– Почему красными? – спросила я. – Отцу должны зарплату за пять недель.

– Все точно, – ответил Кобл. – До выплаты зарплаты у вас здесь будет числиться долг. Я доставлю ваш ящик к вагонетке.

Всю оставшуюся часть года компания не заплатила никому ни одной настоящей монеты. В Каменоломнях люди жили обещаниями. Пеллетье питались бобами, соленой рыбой и маринованными яйцами. К середине декабря пути уже дважды пришлось расчищать. Зима только начиналась.

Рождественская метель 1907 года началась двадцатого декабря яростным ветром с севера, несущим с собой снег. Сквозь завывания непогоды мы услышали свисток сирены, зовущей к первой смене. Отец надел длинные красные подштанники и рабочий комбинезон, шерстяную куртку и две пары толстых вязаных носков. Зашнуровал ботинки.

Мама жевала щеку, лицо ее подергивалось.

– Не ходи, – попросила она. Ветер постучал по доскам и слопал пламя фонаря. – Слишком холодно.

– Холодно. Ба. Ничего особенного. – Он надел шапку. – Нормально.

Для нас нормально было мерзнуть, дрогнуть до костей. На вершине Мраморной горы термометр показывал минус двадцать. А в каменоломне минус двадцать пять. В карьере генератор день и ночь жег уголь в котле, чтобы прогонять воду через трубы, не давая машинам замерзнуть. Каждый час рабочим разрешалось выпить горячего чаю: разогнать кровь в венах, чтобы она не свернулась. На полу лежал лед, рассказывал папа, покрывая толстым слоем все лестницы и ступени. Скоро каменоломни закроются до весны, останется только несколько работников, и механик Жак Пеллетье входил в число тех, кто должен был провести зиму в Каменоломнях. И мы вместе с ним.

В то утро, когда отец открыл дверь, ветер чуть не сбил его с ног. Он захлопнул дверь за собой, предоставив мать ее молитвам. Метель бушевала весь день, и казалось, что наша лачуга сейчас взмоет в небо, как неуклюжая утка, и начнет кружить над горами. Выбраться было невозможно ни на снегоступах, ни на лыжах, разве что на летающем каноэ человека-волка.

Метель неистовствовала, гремела и выла две ночи. Вокруг хижины росли сугробы, заваливая закрытые досками окна: три фута, потом еще четыре, и так до самой крыши, так что только печная труба торчала над ними. Хижина походила на фанерную коробку, выстроенную вокруг дымящейся сердцевины. Генри пошел разгребать снег. Через час пришла моя очередь. Мы откапывали хижину Сетковски, Ева мне помогала. Потом откапывали Брюнеров. Но снег продолжал валить и хоронил под новым слоем все наши усилия.

– А как же Рождество? – спросил Генри.

– Ты видишь здесь хоть одну церковь? – ответила вопросом на вопрос мама.

Ее удручало плачевное состояние наших душ: прошел почти год с нашей последней исповеди. Кусака не помнил рождественской мессы и Réveillon[95]. Не видел, как танцуют наши дяди с большими носами и кустистыми бровями, как кружатся тети в белых чулках и черных туфлях. Он не участвовал в настоящей пирушке, не пробовал tourtière, oreilles de Christ[96], сваленные горкой на столе, под которым прячутся кузины; не ел он и сахарный пирог. Не вдыхал аромат кленового сиропа, смешанный с запахом жареной свинины. Все это осталось в прошлом, как сладкий сон.

Теперь мы не видели снов, мы почти не спали от тревоги. Папа не вернулся домой. Что, если он заблудился и замерз в сугробе? «Он спит в общежитии для рабочих», – твердили мы себе. Целых три дня мы не могли выбраться, чтобы отправиться на поиски.

Утром двадцать третьего мы проснулись в полной тишине. Открыли дверь навстречу снежной стене и пробрались сквозь нее, выкапывая туннель наружу из нашей норы. Солнце тусклой оспиной выделялось на серой пелене облаков. И увидели папу: он ковылял домой по сугробам. Он стряхнул с себя снегоступы и свалился прямо в дверях: на бороде его наросли сосульки. Мы отогрели его у печи и закутали замерзшие ноги. Он вздрагивал от боли. Мы напоили его чаем, а потом он проспал двенадцать часов.

В канун Рождества мы вышли в морозную тьму на снегоступах. Кусака сидел на плечах у отца. Звезды и осколок луны висели в небе как украшения на елке, освещая снег жемчужным светом. Воздух пронизывал легкие холодом. Выбравшиеся вслед за нами соседи устроили целый парад фонариков. Брюнеры. Сетковски. Ева несла в руках маленького брата. Оскар – сестренку.

– Сильви, привет! – закричал он нам.

– Счастливого Рождества, Оскар! – Я была рада даже его обществу после скучных и тревожных дней в хижине.

В общежитии для рабочих миссис Квирк с половником в руках раздала нам скудные порции стряпни.

– Еду придется растягивать, пока не откроют дороги.

Рождественская улыбка рассекла ее лицо, только когда Кусака потянул ее за подол юбки.

– Счастливого Рождества, мадам. – Он сразил ее наповал нежным взглядом карих глаз.

– Ну и ну, малец, – миссис Квирк выудила из кармана передника мятные леденцы и раздала немногочисленным ребятишкам.

Пятьдесят четыре души, зимовавшие в Каменоломнях, сели есть под шум оловянных тарелок, проклятий и приступы смеха. Отец рассказал историю о том, как однажды убил скунса в лесах Бопре полицейской дубинкой.

– На днях, – заявил Дэн Керриган, – мы точно так же убьем хорька Тарбуша.

– В конце концов, господа, – воскликнула мама. – Сейчас Рождество.

– Проклятый надсмотрщик Тарбуш, – не унимался Керриган.

– Но герцог, месье Паджетт, – достойный человек, – возразила мама. – А миссис Паджетт, графиня, – просто святая!

– О, леди Щедрость. – Папа наладил смычок и запел: – Была у меня девчонка с одной деревянной ногой, волосы были фальшивые, как и она сама…

Чаченко на аккордеоне и Брюнер на трубе заиграли «Рождественский вальс». Столы сдвинули к стенам. Потом музыканты исполнили «Виски перед завтраком»[97]. Генри отбивал ритм ложками, с восхищением глядя на отца, игравшего все быстрее. Мужчины кривлялись и шумно танцевали, соревнуясь друг с другом. Кружили в танце нас, женщин. Мама все время пронзала меня взглядом острым, как колючая проволока.

Никаких кукол-пупсов и игрушечных паровозов, обещанных социологическим отделом, – впрочем, позже мы узнали, что дети на фабрике все же получили их на городском празднике.

Мама подпевала без слов: ее звучный голос хористки парил над шумным гулом и свистом. Отец положил смычок и затанцевал с ней по комнате, а мужчины хлопали. Половина из них завидовали, остальные тосковали по дому. Она шлепнулась к нам на скамью, запыхавшаяся и веселая, как девчонка. Зал наполнился дымом от трубок и жарким дыханием танцующих.

Затем дверь распахнулась, и вместе с порывом холодного ветра, прервавшим музыку, появился Джуно Тарбуш.

– Счастливого Рождества, парни, – пьяно пробормотал он, размахивая кувшином размером с галлон. – Бесплатный грог, подарок герцога Паджетта.

Он стал разливать его присутствующим. Мама нахмурилась, увидев, что я тоже протянула чашку. Потом она говорила, что в тот самый момент поняла: я потеряна для нее и для Бога. В конце концов оказалось, что потеряла она вовсе не меня, и та потеря не имела ничего общего с выпивкой, зато напрямую была связана с человеком, без приглашения пришедшим на рождественский праздник.

Поверх смычка отец ненавидящими глазами смотрел на начальника. Тарбуш уставился на него, потом поставил на стол кувшин, пересек комнату и схватил маму за талию. И, смеясь, закружил в танце. Она терпела это с невозмутимым лицом, потом села и забрала у меня из рук Кусаку.

Тарбуш сел в одиночестве, пил и хлопал под музыку, неистово ударяя рука об руку. На мгновение мне стало его жаль: с ним явно никто не хотел знаться из-за его рабской привычки во всем угождать начальству. Но жалость исчезла через мгновение и больше не возвращалась.

Генри с папой обменялись ухмылками.

– Vraiment maudit connard[98], – сказал Генри.

– Chien humain. Boss de bécosses[99].

– Что ты сказал, француз? – Тарбуш подошел к ним, язык у него заплетался.

– Я поздравил вас с Рождеством, босс, – папа приложил смычок к струнам и заиграл «Рынок мадам Робишо».

Тарбуш пристально смотрел на него и яростно жевал табак. Генри постукивал ложками. Когда мама повернулась ко мне спиной, Оскар Сетковски протянул мне руку так, словно угощал деликатесом.

– Потанцуем, – сказал он. – Принцесса Сильвея.

Он так быстро ухватил меня за талию, что я чуть не взмыла в воздух, как брызги воды от колеса повозки. В танце он был изящен, проворно двигал коленками и легко держал быстрый темп.

Мы кружились и подпрыгивали, раскрасневшись. Я переходила от мужчины к мужчине, кружась и пробиваясь сквозь толпу. Избавившись от своей педантичной сдержанности, я непринужденно кружилась и смеялась. Веселье удалось на славу. Мы все улыбались до боли в щеках.

– Воздух! – выкрикнул Оскар. – Нам нужен воздух! У нас звездочки мелькают в глазах!

Он направил меня к двери и вытолкал на мороз. Рождественское небо медленно вращалось над нами. Оскар, стоявший на холоде без шапки, ухмыльнулся мне:

– Королева Сильви.

– Тру-ля-ля-тра-ля-ля, – пропела я.

Он схватил меня за рукав и уронил в сугроб.

– Ой! – Он всей тяжестью навалился на меня. – Счастливого Рождества, – сказал он, насильно поцеловав меня в губы. – Теперь ты моя девушка.

– Нет, – я толкнула его и вытерла лицо. – Слезь с меня! – Я вскочила на ноги. Снег забился мне за шиворот, прилип к волосам.

Он последовал за мной в помещение и вновь поволок танцевать. Я высвободилась и встала рядом с матерью. В ее глазах пылали жаркие молитвы о моем спасении от адского пламени. Поцелуй Сетковски жег мне губы, щеки мои алели.

Музыка ненадолго смолкла. Потом отец заиграл один, а Дэн Керриган вышел вперед и спел дрожащим тенором медленную балладу из «Книжицы красных песен».

– «Банки построены из мрамора, – пел Керриган, – стражники у каждой двери… а тайники полны серебра, добытого по́том шахтера…»

– Можете завывать сколько хотите, хоть всю ночь, – заорал Тарбуш, – но вы не застанете герцога Паджетта врасплох со спущенными штанами, сколачивая свой большевистский союз.

Он поднял стакан.

– Счастливого Рождества. За вас, парни.

– «Мы станем владельцами банков из мрамора…» – продолжил Керриган, не обращая внимания на Тарбуша.

– Да, сэр, станем, – вторил ему Тони Меркандитти.

– Ничем вы владеть не станете, кроме своих собачьих имен, – вставил Тарбуш и продолжил выкрикивать ругательства, пока воздух не потемнел от проклятий.

– Забери братьев, – велела мне мама. – Назревают неприятности. Мы уходим.

– Успокойтесь, парни, – сказал отец.

Музыка стихла. Мужчины ощетинились, как псы. Тони выставил средний палец. Тарбуш покачнулся. Тони ударил его. Трое мужчин бросились защищать начальника, чтобы выслужиться, и через пару секунд пьяные работяги каменоломен накинулись друг на друга, обезумев от жестокости, и колотили друг друга. Миссис Квирк охаживала дерущихся метлой. Разбилась вдребезги бутылка. На полу блестели осколки стекла, мужчины катались по ним на полу, сцепившись в клубок. Потом все прекратилось. Участники драки стояли, тяжело дыша, у многих текла кровь. Тарбуш, покачнувшись, наклонился и подобрал с пола какой-то предмет. Часы – предмет его гордости – были раздавлены.

– Вы заплатите за это, парни, – пригрозил он. – Не сомневайтесь.

– Мы не сомневаемся, что нам заплатят, – парировал отец. – Первого января. Нам должны.

Тарбуш огрызнулся:

– Я тебе ни черта не должен, Пеллетье.

Маман тащила меня и Генри к дверям.

– Что за Богом забытое место.

Мы оставили отца там и отнесли Кусаку домой. Ветер скрипел в верхушках деревьев, отгоняя тучи от луны.

– Дикари, – воскликнула мама. – Он же убьет их.

Она не уточнила, кто кого убьет.

Мы легли, но не засыпали, волнуясь за отца. Наконец он пришел, напевая без слов. Я слышала, как он постучал крышкой ведра с углем, потом зашептал в пристройке:

– Шери, Шери.

– Assez, – зашипела на него мама. – Хватит.

– Не хватит, – возразил отец. – Надо больше тепла, больше виски, больше денег. Больше Шери, больше любви. Счастливого Рождества.

– Жак. Тарбуш…

– Все будет хорошо.

– Хорошо, хорошо. Ты всегда это говоришь. Сетковски – хищник. И добивается твоей дочери.

Не добьется. Я прополоскала рот от его поцелуя. Не о нем я мечтала.

Глава восемнадцатая

Январь пришел и навалился на нас. Неумолимо падал снег, скапливаясь у стен и на крыше, хороня нас заживо. Восемь футов насыпало на пути, потом пятнадцать. Лошади не могли проехать. Не могла и вагонетка. Никому не заплатили денег, и никто не привозил нам угля первые две недели нового года. Мы прокопали небольшой проход к туалету. Вода замерзала в кувшине, маринованные яйца в рассоле. Замерзали чернила, плевки, слезы.

– Гулять! – кричал Кусака, карабкаясь на стены, залезая к нам на колени. – Жили-были… – требовал он сказку.

Я рассказывала ему истории: «Робин Гуд – принц воров», «Девочка со спичками». Наконец я готова была поджечь хижину от тоски. Генри упражнялся на скрипке и стучал ложками, сводя нас всех с ума. Мы не могли поехать в город на лыжах или пойти туда на снегоступах из-за риска лавин.

Мне не терпелось возобновить деятельность печатного дьявола, снова ночевать в кладовке «Рекорд».

– Я могла бы съехать вниз на лыжах и остаться у мисс…

– Молитва дает терпение, – все, что ответила на этот маман.

Я молча перебирала четки, с каждой бусиной загадывая нечестивые желания: письмо, работу, весточку, голубя с поцелуем в клювике. Но почты не было. Не было ни кофе, ни табака. Оставалось всего несколько литров лампового масла и чуть-чуть угля. В ежедневном меню значились только бобы, но мы с шутливым бельгийским акцентом говорили друг другу:

– Передай клубнику.

Мы не обсуждали друг с другом наши потрескавшиеся губы, лопнувшую до крови кожу пальцев, протекающие ботинки. Жалобы – семена несчастья. Семейство Пеллетье было стойким и молчаливым, как мясные туши в мясной кладовке. Я изливала свою скуку и желчь в дневнике.

«Январь 10-е, 1908: Если бы дьявол пришел забрать меня, я прыгнула бы в его объятия». Я не потрудилась стереть эту запись.

Джордж Лонаган не ответил на ноябрьское письмо отца.

– Возможно, Тарбуш выкрал его из мешка с почтой, – размышлял отец. – Или он охотится на более крупную рыбу и на нашу мелочевку ему плевать. Или Джордж сдался.

А может, сдался отец.

Но только не я. В мучительных приступах зимней депрессии я вспоминала о Джордже Лонагане. Pluralia tantum. Специализация Лонагана. Он был агитатором, именно это нам и было нужно. Он хотел, чтобы отец организовал забастовку летом, но до лета ждать так долго. Я вспоминала, как Джордж улыбался с сигаретой во рту, его предложение выпить шипучки. Вернется ли он, если я его попрошу? Почему бы мне не написать ему и не уговорить вернуться и организовать забастовку рабочих? Они уже измучены до предела.

Внутри горы костры изрыгали дым из пещеры, пепел из кузнечного горна сыпался на снег. Для машин угля было сколько угодно, а мы в хижинах должны были ограничивать себя небольшими порциями. Тарбуш не позволял прекратить работу. Полковник Боулз, не мерзнувший в городе в своей бобровой шубе, решительно стремился к тому, чтобы каменоломня производила мрамор круглый год, в любую погоду. В феврале с фабрики должны были отгрузить многотонные заказы. Температура в карьере упала до минус тридцати. Перерывы для обогрева удлинили до пятнадцати минут, но этого все равно не хватало, чтобы разогнать стывшую в венах кровь.

– Так холодно, что пламя спички к трубке примерзает, – повторял отец.

Люди работали, натянув брезент поверх шерстяной одежды, резину поверх кожи, шапки поверх других шапок. Остальные прятались в своих берлогах, укутавшись одеялами. Дорожки к туалетам были полны опасностей, кабинки внутри промерзли. Мы выливали горшок прямо за дверь, ночью дурно пахнущие помои замерзали, потом их покрывал сверху свежий слой снега.

Отец выходил на улицу под завывания ветра и шел в каменоломню, там он счищал снег с Улитки, проверял компрессор, заправлял машину углем, и станок медленно вгрызался в камень. Он наполнял карманы кусками антрацита, выпадавшими из тележки, и приносил их домой. Тарбуш как-то поймал его.

– Ты вор! – заявил он.

– А ты хорек, – ответил отец по-французски.

– Я оштрафую тебя, мерзкий лягушатник, за нарушение субординации и воровство.

– Нельзя оштрафовать того, кому не платят. Нам должны жалованье за девять недель.

Люди готовы были уволиться, говорил отец. Как только им заплатят, рабочие бросят эту чертову гору и уедут под теплое солнце Нью-Мексико или Аризоны. И никогда не вернутся назад. Мы жгли ворованный уголь.

– Это не преступление. У нас есть на то право, – повторял отец.

Его слова были для меня даром, который я сохранила на всю жизнь в оправдание и защиту своим действиям, и позже я не раз брала чужое. Больше чем пару кусков угля.

Все обитатели хижин воровали уголь из вагонеток, стоявших в сарае с припасами. И мечтали о жарком солнце пустыни. Мы никак не могли согреться. Спали в пальто все вместе, на одной постели. Снег валил без остановки. Мир походил на заснеженную тьму.

Я писала горькие послания в блокноте: Джейсу Паджетту, Инге, богам, сатане и Беатрисе Ферфакс, автору колонок с советами.

Мисс Ферфакс, я страдаю от разбитого сердца.

Уважаемый сатана, приди и забери меня в ад: там, по крайней мере, тепло от горящего пламени.

Все эти послания я потом вырывала и сжигала. Мольбы и жалобы исчезали в огне. Но одно письмо я не сожгла.

Уважаемый Джордж Лонаган,

ситуация в каменоломнях Паджеттов в Мунстоуне очень плохая: люди работают сменами по двенадцать часов, но не получают оплату с октября. Их уже трижды посылали расчищать пути лопатами, за эту работу вообще ничего не платят. Нам не получить припасы из города из-за снега, и у нас не хватает продовольствия. Нет и страховочных веревок, а лестницы в карьере очень скользкие. Вчера один человек упал и получил сотрясение. На улице минус тридцать, а бригадир отпускает людей всего на пятнадцать минут, чтобы согреться. У них нет хороших ботинок для работы. Очень помогло бы ваше возвращение: сделайте все, что необходимо для создания профсоюза.

Я собиралась использовать это письмо как последнее средство, заверяя себя, что мотивы мои исключительно делового характера. Но, по правде, скучная зима обострила мой интерес к шипучке.

Двадцать шестого января хорек Тарбуш закрыл каменоломню на зиму. Теперь отец мог не работать до весны. Он лег в постель и проспал два дня. Потом встал и заявил:

– Я заново родился.

Кажется, он вновь стал самим собой, насвистывал и озорничал с мальчишками. Он залатал снегоступы сыромятной кожей, исправил сломанную дверную петлю. Рассказал Кусаке историю про loup-garou: теперь братишка подкрадывался ко всем, скаля зубы, и рычал. Он учил нас песням из «Красной книжицы», несмотря на возражения мамы. «В профсоюзах сила», – распевал он и давал Генри уроки игры на скрипке, действуя нам на нервы.

– Соседи нас убьют, – вздыхала мама.

А папа сажал ее к себе на колени и распевал «À la claire fontaine»[100], а она прижималась к нему и говорила о своих давних мечтах: о Квебеке, о жизни на маленькой ферме в Бопре.

– Будем выращивать картофель, – бормотала она.

– И петунии, – вторил ей папа. – А еще пастернак и горох.

Я подолгу не засыпала в кровати и писала ужасные стихи. Падал снег. Каменоломни были отрезаны от мира словно остров в Тихом океане, только вместо цветущих лиан с карнизов хижин свисали острые, как кинжалы, сосульки, готовые в любой момент нанести удар.

Первого февраля нас разбудил свисток, зовущий к началу смены. Мы встревожились, ведь каменоломня закрыта.

– Кто-то пострадал, – воскликнула мама.

Папа надел на ноги решетки и пошел посмотреть, что стряслось. Через двадцать минут вернулся.

– Обувайтесь. Нас зовут разгребать снег с путей.

Приказ был связан со сменой погоды: начиналась оттепель. Ожидалось, что температура дойдет до тропического выше ноля. Полковник Боулз был одержим мыслью доставить камень на фабрику. Надо было расчистить три мили путей. Требовалась помощь каждого. Мы пошли на улицу, завернувшись с ног до головы в шерсть, шагая на снегоступах по сугробам к погрузочному двору. Там уже топтала снег стайка мужчин. Мистер Тарбуш раздавал лопаты.

– Вот и лягушатник, – бросил он, увидев нас. – Со своими головастиками.

Отец указал на нас.

– Им двоим должны заплатить. Доллар в день. Ставка мужчин два пятьдесят.

– Это «мертвая работа», Пеллетье.

– Что-то я не вижу здесь трупов, – возразил отец. – Оплата просрочена.

– У вас, парни, есть жалобы? Идите к черту, – заявил Тарбуш. – Валите.

– Мы копаем, вы платите. – Дыхание отца стало жестким, как каменная пыль.

– Вам платят за добычу камня, – отрезал Тарбуш. – Расчистка путей – «мертвая работа».

– Мы не мертвецы, – повторил отец. – Включите эти часы в рабочие.

– Как вы собираетесь получить жалованье, если камень не продастся? Как его продадут, если он не доберется до рынка? И как его отправить на рынок, если вы не расчистите пути?

Мужчины схватили лопаты. Отец стал насвистывать зловеще-радостную мелодию: «Аллилуйя, я бродяга!» Призыв к забастовке.

– Даже не вздумайте, парни, или тебе конец, Пеллетье.

На самом грязном французском отец обругал его и развернулся, стукнув каблуками и насвистывая опасную песенку. Мы пошли за ним, и на каждый его шаг я шептала проклятия.

– Сильви, замолчи, – прошипел Генри. – Девочкам нельзя ругаться.

– Еще как можно, putain, – возразила я.

Проклятия, несомненно, помогают упростить трудную задачу. Но это задание было почти невыполнимым. Сначала голова у нас закружилась от свежего воздуха, голубого неба и слепящего солнца. Пара рабочих перебрасывалась снежками, другие боролись в снегу. Но потом Тарбуш засвистел в свисток, и мы молча принялись копать. Мы высекали ступеньки, чтобы с них перебрасывать снег через снежные завалы, возвышавшиеся над нашими головами. За нами следовали мулы Дженкинса с плугами. Мы отдыхали, опираясь на лопаты, руки и ноги ныли от тупой боли. Комки снега липли к юбке. В полдень мы выпили чаю в помещении для обогрева у пика Шпилька. Миссис Квирк развела там огонь и запекала картошку.

– Бесплатный картофель! – крикнул Тарбуш таким тоном, словно раздавал нам золото. Мы жадно ели, согревая покрасневшие руки над огнем. Мышцы горели от боли.

Через шесть часов мы услышали шум: рабочие с фабрики прорывались к нам со стороны города, и наконец за очередным поворотом мы встретили все население Мунстоуна, работавшее лопатами. Рабочие с фабрики. Цирюльник и доктор. Новый школьный учитель. Была там и К. Т. Редмонд, разгоряченная и обветренная. Она помахала мне, не отрываясь от лопаты.

– Пеллетье! Почему бы тебе не переехать пока в город?

Надежда вновь ожила во мне. Но прежде чем я успела ухватиться за ее предложение, полковник Боулз вскарабкался на сугроб и начал говорить речь.

– Какой прекрасный у нас город! – воскликнул он. – Здесь, в Мунстоуне, мы все объединяемся, чтобы выполнить работу. Тысяча девятьсот восьмой обещает стать лучшим в истории компании. Каждый из вас, парни, – герой. И даже вы, девушки, внесли свой небольшой вклад.

Мой небольшой вклад отзывался болью во всех косточках. Я решила при первом же случае отправить письмо Лонагану.

– Благодаря всем доблестным волонтерам…

– Мы не волонтеры, – выкрикнул Керриган. – И нам не нужны ваши благодарности.

– Нам нужна зарплата, – вторил ему отец. – Десять недель и почасовка.

Полковник попытался отвлечь их, показав наверх рукой:

– Смотрите, парни! Вот она, пошла. Первый блок пошел. Первый блок тысяча девятьсот восьмого года.

Нагруженная платформа скользила вниз по расчищенному пути. Цвет груза перекликался с цветом снежных заносов вокруг. Машинист погудел в свисток. Оскар Сетковски стоял на каменной глыбе, держась за страховочные цепи, как цирковой наездник, и помахивая в знак приветствия шапкой.

– Гип-гип! – крикнул полковник.

– Ура, – безрадостно ответили утомленные рабочие.

– Чертов сукин сын, – пробормотал отец. Он сделал шаг в сторону полковника Боулза. От его иссиня-черной бороды шел гневный пар. – Ребята отработали по двенадцать часов, мистер Боулз. Добавьте каждому по два доллара за этот день.

Полковник изумленно воззрился на него. Мисс Редмонд внимательно наблюдала. Мужчины сгрудились вокруг.

– На этот раз мы буквально выкопали вас из ямы. Больше мы этого не сделаем, – отец развернулся и дал нам знак следовать за ним.

К. Т. ухватила меня за рукав.

– Останься в городе, Сильви. Это ведь возможно? – Потом, вскинув брови, она добавила, лукаво улыбаясь: – Кстати, у меня есть для тебя письмо.

Загудел свисток поезда. Отец позвал:

– Сильви! Сюда!

– Спасибо, К. Т., – ответила я. – Приеду за ним завтра, теперь пути расчищены.

Я побежала к вагонетке и вместе с целой толпой уставших рабочих поехала в Каменоломни. Новость о письме сжигала меня насквозь.

– Папа, – сказала я. – Меня просят остаться в городе работать в газете.

– Она тебе платит?

Я кивнула.

– Ты писал человеку из профсоюза и приглашал его? Лонагана?

– Несколько месяцев назад. Но он, возможно, не получил приглашения. – Он оглянулся на сидевшего в задней части вагона Тарбуша. – Не волнуйся, Пташка. На этот раз мы победим. Я об этом позабочусь.

Он притянул меня к своей широкой груди и согрел теплом подбородка.

– Эх, Oiseau[101], ты такая хорошая девочка.

На следующее утро я услышала, как папа ломает слой льда, покрывший воду в тазу, – он кряхтел и стонал, расправляя одеревенелые конечности. У меня тоже болела спина. Кусака кашлял. Мама бормотала в пристройке. Генри тихо похрапывал на высокой лежанке, где мы спали. Голова его была накрыта одеялом. Мое дыхание подымалось замерзшим дымком к морозной паутинке в углу, напоминавшей сплетенное феями кружево. По ступенькам рассыпались солнечные осколки.

«Тебе письмо», – прозвучало в голове.

Внизу мама спорила с отцом.

– Это опасно.

– Это газета, – парировал отец. – Работа, за которую платят.

Против этого маме возразить было нечего. Отец оделся потеплее и пошел в рабочее общежитие побеседовать с парнями. Я не сказала ему ни «спасибо», ни «до свидания». Да простит меня Господь, не сказала. Я вылезла из теплой уютной постели на мучительный холод, перебралась через Генри, разбудив его. Зубы стучали, тепло мгновенно улетучилось. Спустилась по лестнице: от огня в печи осталась одна зола. Я выгребла из ведра с углем последние кусочки. Кусака, дрожа, подошел к печи.

– Силв-ви-и, – заныл он, протягивая ко мне руки.

Я подхватила его, вытерла ему нос и потеплее укутала.

– Уходишь, значит? – спросила мама, мученически растягивая губы в храброй улыбке. Ей теперь придется стирать и готовить, убирать в хижине и чинить одежду одной, без моей помощи.

– Два доллара в неделю, – проговорила я, но запнулась, увидев ее перекошенное от гнева лицо.

Мы с ней не так уж отличались друг от друга: она тоже глотала свои обиды и жалобы. Поднявшись по лестнице, я упаковала рюкзак и вышла вслед за Генри на улицу, на слепящее солнце. Мы съехали на лыжах по расчищенным путям и остановились полюбоваться видом с хребта Золоченой гряды. Колечки дыма подымались от погребенных под снегом хижин и растворялись в голубом небе. Трубы «Лосиного рога» мирно дремали.

– Давно пора, – сказала К. Т. – Я уже думала, что ты там наверху превратилась в сосульку.

– Так вы по мне скучали? – ухмыльнулась я.

– Не воображай.

Я повесила пальто на вешалку. Вы что-то говорили про письмо? Но прежде, чем я успела задать вопрос, она поручила мне сворачивать газеты трубочкой, первой страницей наружу.

– И почему же нет денег на зарплату? – спросила я К. Т.

– Дитя, компания никогда не пропускала выплату дивидендов с прибыли, потому что они не платят настоящих денег работникам.

– Отец говорил, что летом будет забастовка, – сказала я.

– А чего они ждут? Сердечек и цветов от Паджеттов?

Того же, чего я сама ждала всю зиму. Неужели я и вправду вообразила, что какое-то письмо осуществит эту фантазию? Глупая Сильви. Чтобы доказать себе, что я не просто романтичная глупая пташка, а все еще агитатор, я вырвала из своего дневника текст приглашения Джорджу Лонагану и нашла его адрес в реестре подписчиков «Рекорд» – это был адрес Объединенных горнорабочих Америки в Денвере. Я свернула письмо вместе с газетой и наклеила сверху этикетку с адресом. Пусть мистер Лонаган приедет в Мунстоун и все исправит. Может быть, тогда дивиденды получат не только Паджетты. А и мой отец. И я. И тогда я поеду в Париж.

– Я иду сейчас на почту, – сказала я К. Т. – Еще что-нибудь нужно? – спросила я с надеждой.

– Чуть не забыла, – воскликнула К. Т. – Пришло на прошлой неделе.

Она порылась в стопке бумаг и протянула длинный конверт: для Сильви Пеллетье на адрес «Мунстоун сити рекорд». Я взяла его с собой на улицу и открыла, дрожа от холода.

20 декабря 2017 года

Дорогая мисс Пеллетье,

я написал вам два веселых письма, отправив их на почтовое отделение Мунстоуна. Вы их получили? Мне от вас не пришло ни строчки. Вероятно, вы очень сердитесь на меня или предпочли какого-то местного юношу, привычного к снегу и льду, в отличие от любителей бурбона и ржаного виски. В Кембридже не очень-то любят парней с Юга, таких, как ваш покорный слуга, и я пишу вам из кабака, где славный муж у стойки разливает щедрые порции янтарного напитка, поощряя мою дипсоманию. Я должен зубрить, но вместо этого пестую свои печали и думаю о том, как здорово было бы обсудить с вами детектив «Собака Баскервилей». Там речь идет про родовое проклятие, и он кое-что мне напоминает. Хочу задать вам вопрос: вы слышали про индейскую порчу, наведенную на долину Алмазной реки? Мне интересно, что вы думаете о таких вещах и вообще о самых разных вещах. И сегодня я пишу вам снова в надежде, что это письмо на адрес газеты до вас дойдет. Мне пришлось проглотить несколько доз лекарства, чтобы успокоить нервы. Была не была.

Я понимаю, что вел себя не по-джентльменски в последнюю нашу встречу. Приношу вам свои извинения и надеюсь, что вы их примете. Тот праздничный вечер знаменовал собой начало моих неприятностей. Проснувшись на следующий день, я повез свою головную боль в депо, где встретил Калеба Грейди с его родителями. Истер призналась, что семья направлялась в округ Уэлд, чтобы начать жизнь в какой-то Утопии для негров. Они не собираются возвращаться. Я пытался отговорить ее, но они уже все решили.

Расстроенный этой новостью, я необдуманно предложил семейству Грейди помочь им обустроиться на новом месте, в Дирфилде. «Я поеду с вами», – сказал я Истер.

Она не прониклась этой идеей. «Этот город только для нас», – ответила она. Взгляд ее был такой твердый, что на мгновенье мне захотелось выйти на пути перед поездом и остановить его. Вместо этого я выписал ей и Грейди чек на пятьсот долларов, а это была почти вся сумма моего содержания на оставшуюся часть 1907 года. Это казалось мне пустячным жестом. Позже Калеб написал мне и сообщил, что на эти деньги Грейди смогут построить дом на новом месте.

Я рассказываю вам об этом не для того, чтобы выставить себя благодетелем. И я не безумец, как думает отец. Он боится, что на меня слишком сильно повлияли труды профессора Дю Бойса. Может, и так. Но, честно говоря, я намеренно разозлил отца. Благодаря вмешательству мачехи отец позволил мне окончить обучение здесь, на «заблуждающемся Севере», как он его называет. Оно уже было оплачено, так что в тот же день он посадил меня на поезд, и не было времени найти вас и все объяснить. Сейчас он в Париже с мачехой. А я пью бурбон в одиночестве и думаю о Сильви и о лете на берегу Алмазной реки. Смею ли я надеяться увидеть вас снова в июне, когда зацветут луга и ветер начнет вздыхать в листве осин?

Думаю, вы на меня злитесь. Иначе почему вы не отвечаете на мои письма? Вот бы вы написали мне, Сильви. Хоть пару строчек. И если сердитесь, так и напишите.

Счастливого Рождества.

Письмо было на трех страницах. Но за ними следовала четвертая. Мокрый стакан оставил на нем кольцо голубых чернил, и предложения растеклись и засохли полосами. Синий косой крест перечеркивал страницу, вероятно отправленную по ошибке. От расплывавшихся предложений кружилась голова. Но я расшифровала все до единого неприличные слова. Из соображений скромности и конфиденциальности я не стану раскрывать, что он написал: что хотел сотворить со мной в своих алкогольных грезах, чего пожелал бы, окажись я рядом с ним в темной комнате.

Глава девятнадцатая

Любой, кто увидел бы меня в этот момент у редакции «Рекорд», сквозь пальто и кожу разглядел бы горевшее во мне нечестивое пламя. И Господь в небесах, и моя матушка наверняка видели меня и проклинали за плотские желания, охватившие меня прямо на улице. Колени мои превратились в желе. Я еле ползла по городу, захваченная непристойными образами, вызванными в моем воображении этим письмом. Его изгнали, и он написал мне из салуна – так он утверждал – другие письма, которые я не получила. Но когда я спросила про них на почте, ничего не нашлось. Даже открытки. Что же случилось с «двумя веселыми письмами»? Но достаточно было и одного письма. Я провела всю зиму, считая его негодяем, а теперь, пожелай он обсудить со мной книги или… – ноги стали снова подкашиваться. Он вернется в июне, и я брошусь к нему в объятия. Неужели? Десять минут назад Паджетты были врагами, но теперь я готова была переметнуться обратно, только бы вновь целоваться у реки.

Я положила все газеты в мешок для почты и отослала, забыв о том, что в одну из них завернуто письмо Джорджу Лонагану. Весь день я была рассеянна. В лавке приобрела мешок угля и припасы, чтобы отправить в Каменоломни родным во искупление своего дезертирства. Сироп от кашля для Кусаки, консервированный горох и персики. Фунт бекона. Когда я расплатилась своим летним серебром, Кобл с подозрением посмотрел на меня.

– Где ты это взяла? – спросил он.

У феи-крестной. Я вежливо улыбнулась и положила ящик с припасами на санки, приложив к ним записку для мамы: «Мне выдали аванс за две недели». Генри забрал ящик, когда мы встретились с ним возле фабрики.

– Бекон! – завопил он так радостно, что тут же забыл про неприятные для него домашние задания в рюкзаке. – А мы с Евой Сетковски отдуваемся за самое большое количество пропусков в школе. По тридцать восемь дней.

Я смотрела, как он поднимается по холму на лыжах, держась за веревку, привязанную сзади к вагонетке. Один раз он упал, но Поттс остановился и подождал его. В тот день мой брат изобрел первый в мире подъемник для лыжников. Он еще известен до сих пор в некоторых частях Колорадо как подъемник Пеллетье. Но в феврале им мало кто пользовался. Пути вскоре снова замело.

Мисс Редмонд топала вверх-вниз по лестнице, таская одеяла в кладовку, служившую мне комнатой. Она налила себе стакан виски и села у печи, возмущаясь по поводу предстоящих выборов.

– Всех кандидатов выбирала компания! Всех до единого, от мэра до шерифа, – все шестерки компании.

Я молилась, чтобы она оставила меня в одиночестве, чтобы прочесть прожигавшее карман письмо. Я театрально зевнула, надеясь, что она поймет намек. Вместо этого она принялась читать отрывки из издания ненавистного конкурента, «Патриота», проклиная полковника Боулза и его послушного парнишку Гуделла.

– Послушай вот это! «Патриот» поддерживает кандидатов компании.

– Что еще они, черт возьми, сделают? – воскликнула она. – Заставят людей голосовать под дулом пистолета?

Наконец, возмущенная, она отправилась спать.

Оставшись одна, я вынула письмо Джаспера из кармана юбки и принялась перечитывать расплывшуюся последнюю страницу. Злилась ли я на него? Да. И нет. Вот бы вы написали. Хоть пару строчек. Всегда ваш. Я принялась писать ему, пытаясь выразить собственные чувства и признания. Скомкала шесть страниц. На одной вышла молитва, на другой я написала «люблю». Еще один вариант вышел пристойный и официальный – попытка спасти свою гордость. Я сожгла все это и попробовала сочинить легкомысленную версию про погоду, но с треском провалилась, написав, что «мечтаю по ночам», что мне «одиноко» и я испытываю «желание». Дописав слова «мое сердце», я сожгла и этот вариант.

Что бы я ни писала, это оказывалась небезопасно. Даже тема погоды была небезопасна, но нужна ли мне безопасность? Достаточно ли я голодна? Это был мой шанс заявить о своих желаниях. И я воспользовалась им в тусклом свете лампы.

4 февраля 1908 года

Дорогой Джейс,

рада была получить ваше письмо от 20 декабря. Предыдущие два письма, упомянутые вами, до меня не дошли. Иначе я бы ответила. Во-первых, принимаю ваши извинения и признаюсь, что ваше исчезновение ранило меня. Я уже собиралась позабыть о вас, но ваше письмо снова меня растревожило. Что же до поведения, о котором вы пишете на последней странице, за него нет нужды извиняться: о нем я не сожалею, по крайней мере со своей стороны. Если это чересчур дерзко, то рискну показаться дерзкой, ведь вы рискнули написать то, что написали. Возможно, вы не планировали отправлять эту часть письма. Но я не обижаюсь.

Постараюсь найти книгу о Баскервилях, которую вы упоминали. Как я поняла, там речь про собаку? И еще одно: хотя я ничего не знаю об идеях этих ваших профессоров, я считаю, что ваша щедрость по отношению к семье Грейди – очень добрый поступок.

И последнее: вы спрашивали, не сержусь ли я. Нет, не сержусь. Надеюсь, вы снова мне напишете и подтвердите искренность ваших слов.

Утром К. Т. спустилась вниз с опухшими от сна глазами. Тот факт, что я уже приготовила кофе, затронул какие-то тайные струны ее души: я и не предполагала, что они у нее имеются. Она тихо положила руку мне на плечо:

– Спасибо за порцию утреннего топлива.

– Спасибо за пристанище.

– Извини, кладовка, конечно, не дворец Паджеттов. Дай знать, если тебе что-либо понадобится.

– Не люблю просить.

– Проси уже, черт побери.

– Не найдется лишней марки?

Она помедлила пару секунд.

– Марки! Вижу, твой адресат из Кембриджа, Массачусетс. Сердечный друг? Сюзи хочет знать.

– Сюзи – сплетница! Она не может не задавать вопросы?

– Нет, – покачала головой К. Т. – Для меня вопросы – это религия.

– Многие посчитали бы греховным так говорить о религии.

– Кого беспокоят такие грехи? Не все созданы быть святыми, как ты.

– Вы не все знаете.

– Так ты же не рассказываешь. Вот твоя марка.

Я отправила письмо Джейсу, потом прогулялась, размышляя об ответном письме. Я поздно посмотрела в словаре слово «дипсомания» – непреодолимое влечение к интенсивному пьянству. Это определение убедило меня в том, что письмо Джейса – результат алкогольной горячки. Мои собственные признания не давали мне покоя. Не святая, как ты. Так сказала К. Т., когда я рассуждала о ее понятиях греха и святости. Отступничество или похоть? Какой грех страшнее?

По мере того как разворачивались события этой зимой, у меня появились новые представления о том, что греховно, а что нет.

– Там наверху кто-нибудь умрет, – сказала К. Т.

Неужели она забыла о том, что четверо из этих двадцати пяти человек – мои родные? Я каждую неделю звонила по городской телефонной линии в рабочее общежитие, и меня заверяли, что все в порядке.

– Папа просил передать тебе, чтобы ты не волновалась, – сипела в трубку миссис Квирк.

В те дни, живя в кладовке, я радовалась тому, что не застряла в хижине номер шесть, хоть меня и снедало чувство вины. Я оставила семейство Пеллетье замерзать, а сама наслаждалась роскошью уютного жилища, просторами городка, где улицы расчищали мулы с плугами. К. Т. Редмонд одолжила мне фотоаппарат «Кодак», а Хал Бринкерхофф выделил помещение в гостинице «Ласточкин хвост» под проявочную. Мне доверили заниматься печатью и собирать деньги с подписчиков, я стала постоянным помощником и овладевала премудростями мастерства.

Узнавать новые факты о самой Катрине Т. Редмонд было отдельной задачей. Всего один раз она пригласила меня наверх в свои апартаменты, в уютную комнату с креслом и книжными полками. Как она сумела купить собственный дом? Ночью, окруженная коробками с чернилами и стопками бумаги, я засыпала под ее гулкие шаги наверху. Под звучный чих, иногда по шесть-семь кряду. Под звуки падающей и катящейся по полу бутылки, звон упавшего стакана.

За ужином в «Ласточкином хвосте» она пила неразбавленный виски. Меню, которое она готовила, ограничивалось консервированными бобами, разогретыми на печи в редакции, и картофеля, запеченного на углях. Она постоянно делилась со мной своими запасами: банками с вареньем, консервированной солониной. И постоянно переписывалась с несколькими адресатами: Гарольдом Крампом, эсквайром, из Денвера, Колорадо. Может, это ее адвокат? И интересно, кто была мисс Дженни Томас, которой она писала на адрес миссис Дейзи Редмонд Томас, Денвер. Племянница? Я относила письма на почту и не лезла с расспросами.

Я воображала себе ее разгульную, полную приключений юность.

А вот что я слышала: сплетни из пекарни о моей начальнице, там они порхали в воздухе вместе с частичками муки и попадали в хлеб, который пекла Дотти Викс для обитателей Мунстоуна. Трину бросил жених, бедняжку, кинул прямо у алтаря. Это, несомненно, худшая участь, какая может постичь женщину. Полуправда и выдумки повторялись и приукрашивались, пока не превращались в твердые факты. Например, «факт», что К. Т. Редмонд ненавидит детей. И «факт», что одна из ее ног короче другой.

– Она хромая, – заявил однажды Билл Бакстер, зайдя в пекарню. – Носит подкладку в обуви.

– Неправда! – возразила Дотти Викс. – У нее люмбаго, еще девочкой упала, катаясь на лошади.

– Если она и каталась, то на метле, – заявил Бакстер и со смехом вышел на улицу. – Ведьма. Красная ведьма.

Ко мне она была добра, хоть и действовала иногда жестко и грубовато, раня, словно наждак. Она фыркала по поводу моего невежества и пыталась его исправить.

– Вот тебе вместо достойной зарплаты, – часто говорила она, протягивая одно из последних изданий Книжного клуба: «Яму» Фрэнка Норриса, «Последнего из могикан» Джеймса Фенимора Купера. «Пусть это составит тебе компанию в холодную ночь», – говорилось в записке, приложенной к ждавшей меня на столе книге Хелен Келлер «История моей жизни». Я читала все, что она мне приносила, по одной книге каждые несколько дней.

– Почему бы тебе не поступить в колледж? – спросила она.

Можно было с таким же успехом предложить мне полететь на луну. Зато я могла изучать ее. Как она шаркает ногами в тапочках, как грызет ноготь большого пальца, задумавшись. К. Т. была коренная американка. Семья ее родом из Пенсильвании. А «до этого, кто знает?» Для меня оставалось загадкой, как стать настоящей американкой, такой как она. Но не быть при этом агитаторшей, сплетницей, зазнайкой, социалисткой, лягушатницей или ведьмой. Или простушкой. И не стать брошенкой.

Как-то холодным утром она спустилась вниз и кинула на стол книгу.

– Вот. Чудесный роман об ужасах в бельгийском Конго, стране ручного королька Паджеттов.

– Не люблю ужасы, – сказала я.

– Все равно прочти.

– Да, босс, – сдалась я.

Книга называлась «Сердце тьмы». Может, ее автор Джозеф Конрад прольет хоть какой-то свет на жизнь Джаспера Паджетта, снова хранившего молчание. Отсутствие вестей, после того как я отправила ему собственные признания, приняв все его извинения, терзало меня. Что, если он попал в объятия зеленого змия? Или в объятия другой? Если «Сердце тьмы» способно дать хоть какой-то ответ, я его прочту. Я затерялась в описаниях тропических джунглей, еще более враждебных человеку, чем наши ледяные горы. Но книга никак не помогла разгадать сердечные тайны. Я содрогалась, читая ее: историю о порабощенных людях, железных ошейниках, цепях, об умиравших от тяжкого труда, о порках кнутом.

– Я думала, в книге говорится про короля Леопольда, – сказала я К. Т. – Но там о нем ничего нет.

– Сам старик Леопольд ни разу не бывал в Конго, – объяснила она. – Он просто отправлял в джунгли своих палачей и захватывал их для своего королевства. Они мародерствовали и калечили жителей. Как и описано в книге. Как и сегодня, плутократы отправляют своих лакеев выполнять грязную работу. Вот какие друзья являются примером и вдохновением для семейки дорогого твоему сердцу лица.

– Они мне вовсе не дороги, – возразила я. – И он не дорог.

Она улыбнулась понимающей улыбкой.

– Ну конечно.

Мысли мои путались и буксовали. Зима продолжалась. Падал снег. Джордж Лонаган не пришел к нам на подмогу. Джаспер больше не писал. Кажется, меня кинули во второй раз: худшее, что могло случиться. Так я думала еще несколько недель до двенадцатого марта 1908 года.

Глава двадцатая

Зазвучала сирена. Ее вой проник под дверь почты, где я ожидала мешка с корреспонденцией. Все замерли и навострили уши, словно лось, услышавший треск веток.

Послышался длинный гудок, потом короткий и снова длинный. Сигнал общего сбора. От звука у всех перехватило дыхание. Каждый отчаянно молился: пожалуйста, только не кто-то из моих. Не мой сын, отец, муж, возлюбленный, брат.

Я побежала по обледеневшей улице в редакцию, где К. Т. сидела на телефоне: в глазах светилась тревога. Она повесила трубку.

– Тебе придется отправиться наверх в каменоломню. Выяснить, какого черта там происходит.

Лицо ее было мрачным.

– Какая-то авария. Но никто не говорит, что именно стряслось. Пострадали люди. Распоряжение компании – ничего мне не говорить. Придется отправиться туда и выяснить.

– Дорога не расчищена.

– Ты же упорная, как снежный баран.

– Не стоит мне льстить, – сказала я. – Снежный навес на Мельничной гряде вот-вот свалится. Риск очень велик.

Телефонная линия загудела. К. Т. взяла трубку, выслушала, записала что-то в блокноте и выронила ручку. Лицо ее посерело, она прижала пальцы к глазам, потом провела ими к переносице. Положив трубку, она подошла к типографскому столу, за которым я стояла.

– Сильви, – она положила мне руки на плечи: большие красные руки с веснушками и короткими обгрызенными ногтями. Ее доброе лицо оказалось прямо передо мной. – Боюсь, что… пострадал твой папа.

– Нет-нет-нет, – вскрикнула я, оглядываясь, словно что-то в комнате могло спасти меня от ее слов.

– Произошел взрыв. Есть пострадавшие, – сказала она. – Имена, которые услышала девушка, но она не уверена: Пеллетье, Беренотто и Элварс.

К. Т. протянула мне свою фляжку.

Я оттолкнула ее, вскочила на ноги, словно пытаясь убежать от страшной новости, и, хватая ртом воздух, сорвала с вешалки рюкзак.

– Я наверх.

– Уверена? – спросила она. И тут же протянула мне блокнот и ручку. Потом вынула консервированную ветчину из личных запасов и сунула мне в рюкзак. – Для твоей мамы.

Страх стянул мою шею тугой веревкой. На улице выла сирена. Я натянула снегоступы и пошла по рыхлому снегу к дороге, ведущей в каменоломню. У моста собралась группа мужчин с лопатами и топорами. Некоторые привязывали к ногам снегоступы. Они замахали мне, пытаясь остановить меня:

– Эй! Эй, девочка!

Но я быстро прошла мимо в своих снегоступах.

Дорога к каменоломне была девственно белой. Страх подгонял меня вперед. Левая нога. Правая. Я шагала вверх по склону уже десять минут, потом двадцать, разгоряченная и запыхавшаяся. Слышала только звук собственного дыхания и скрип снега. Слово «взрыв» стучало у меня в голове. Твой отец. Я мигала на ветру, стирала лед с лица. Я шла и шла. Сорок минут, пятьдесят. Миля позади. Шаг, еще один шаг. Небо быстро темнело, повалил сильный снег, хлопья разлетались во все стороны. Спасательная команда отстала. Может, и не было никакого сигнала тревоги. Может, это ошибка. Сейчас наверняка звучал сигнал «все спокойно». Ветер заглушил его. Мы потом посмеемся над тем, как я поспешно примчалась, рискуя на опасной тропе. Я шла и молилась. Notre Père qui est au ciel[102].

На крутом обледенелом участке я шагнула в сторону, удерживая равновесие палками и хватаясь рукой за ветки и выступы на скале. Шаг, еще шаг. Подъем, скольжение. И вдруг: треск.

Сердце мое упало. Звук не походил на гром. Это приближалась лавина. Целый снежный гребень оторвался от горы. Но где именно? Шелест становился громче и перерос в рев. Я приготовилась к тому, что пятьдесят тонн снега сейчас сметут меня, оставляя разрушения на расстоянии мили. Дурочка Сильви.

Но шум стих, и в наступившей тишине слышался только звук моего прерывистого дыхания. Вернись. Но я продолжала идти. Отец. Обогнув скалу, я увидела сквозь белую круговерть место, где снежный обвал сошел на пути. Поверженные, словно убитые солдаты, деревья. Валуны, раскиданные, как тюки с сеном. Единственный путь дальше – через этот завал. Безумие даже пытаться. Каждый шаг вызывал небольшую лавину, комки снега летели в пропасть. Я смотрела только себе на ноги, переступая через стволы деревьев и валуны. Ветер, тугой как волны, толкал меня назад. Я плыла в нем, пыталась скользить вместе с ним и говорила сама себе то, что сказал бы отец. Enwoye-toi, Oiseau[103]. Дыхание замерзало, шерстяной шарф на лице обледенел. Сухожилия лодыжек ныли от натиравших их завязок снегоступов.

Через три часа я почуяла запах угля и костра на развилке дороги, ведущей к Каменоломням. Вдоль дорожки, выкопанной между снежными стенами, я прошла мимо хижины один, хижины два. Вот и хижина шесть. О боже. Возле входа снег был утоптан, дорожка вела к каменоломне. У двери виднелись следы многих ботинок. Я упала на ступеньки, все еще привязанная к снегоступам. И постучала по дереву. Маман. Ветер унес ее имя прочь. Я позвала снова.

За дверью Генри крикнул:

– Оставьте нас в покое.

– Это я, – сказала я. – Твоя сестра.

Я вошла внутрь, в тепло комнаты. Они молчали. Не кинулись ко мне с одеялами. Они походили на мумифицированных стариков, даже младший братишка. Я посмотрела ему в лицо: взгляд у Кусаки был пустой. «Странно, – подумала я. – Это плохо».

– Papa est mort, – сказал Кусака. – Папа умер.