Золотая ладья нибелунгов

Глава 1. Схватка

Лука был опытным кормщиком, не раз и не два водившим ладьи[1] самыми долгими путями. Случалось ему плавать с хозяином-купцом и из варяг в греки и из варяг в арабы[2], случалось бороздить вдоль да поперёк суровое и бурное, точно море, Нево-озеро[3]. А уж реки, по которым двигались торговые суда, он мог проходить и с закрытыми г лазами. И пороги на них помнил все наперечёт, и все изгибы да извилины. Он давно стал в себе уверен.

Может, эта уверенность его на сей раз и подвела. Лука ведал, как опасно, пройдя излучину любой реки, не посмотреть раз-другой назад: а не выплыл ли кто следом из-за поворота? А вот ведь отчего-то не посмотрел! Уж больно спокоен в этот день был Волхов — гладок, что твоё зеркало. В воде облака клубятся, солнце пламенем отражается, а по берегам ели темнеют да берёзы кудрявятся, к самой кромке подступая. Такой уж нрав у берёзок — любят корни омочить, а что подмоет их река и рано ль, поздно ль с собой заберёт, так и не думают. Что те девки молодые, коим любо своевольничать, а как спохватятся, так уж поздно — не поправишь.

С берегов ничего не доносилось, кроме птичьего пения. Всё кругом было мирно и покойно. Аж в сон клонило. Надо думать, гребцы задремали бы на вёслах, но идти приходилось супротив течения, так что не поспишь...

Когда же Лука-кормщик сообразил, что надо бы обернуться, то едва не оказалось поздно! Два узких челна, стремительно вывернувшихся из-за излучины, были уж саженях[4] в двадцати от их ладьи. И как же он не услыхал меж ровными всплесками их вёсел резких, стремительных ударов о воду?

Гребцы на челнах работали вовсю, стремясь как можно скорее догнать ладью. Кормщик мог уже хорошо разглядеть потные, дочерна загорелые лица и блестящие на солнце бугры могучих мускулов. Почти все гребущие были нагие по пояс. Уже это не сулило ничего хорошего: добрые люди, решив отправиться в путь по реке, нагишом не поедут — за пару часов на солнце всю кожу спалить можно. А вот чтоб рывком из-за речного поворота рвануть да догнать тяжелогружёную ладью, так-то, налегке, в самый раз. Но ещё того хуже было другое: промеж гребцов на каждом челне сидели человек по шесть-семь с луками в руках, и луки были уж натянуты, а стрелы нацелены... Челны заходили один справа, другой слева, и высокая корма уже не могла защитить преследуемых.

— Господин честной купец! Садко Елизарович! Вставай — беда! А вы, гребцы-ребятушки, пригнись! Пригибайсь, не то живы не будете!

Вопль кормчего ещё звучал над рекой, а уж вслед ему раздался дребезжащий звон — сорвавшиеся с луков стрелы устремились к ладье. Но из десятка попали в цель лишь четыре — остальные пролетели левее: Лука успел налечь на руль, и судно мотнулось вправо. Вскрикнули двое гребцов: одному стрела пробила руку выше локтя, другому попала в спину повыше лопатки. Две другие стрелы попали одна в мачту, другая в свёрнутый на перекладине парус.

— Разбойники!

— Лесные людишки кровожаждущие!

— Мать честная, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй!

Отчаянные крики гребцов купеческой ладьи тотчас заглушил могучий голос, в котором не прозвучало страха, скорее, злость, а то и задор:

— Эй, щиты на борта! Да гребём пободрее, не то опозоримся: ладья у нас, почитай, из самых лучших, а мы окажемся на ходу тише, чем эти два корыта липовых?[5]

Купец, хозяин ладьи, только что мирно дремавший в узкой тени мачты, был уже на ногах, и в руках его были лук и колчан со стрелами. Он с ходу понял, что происходит.

Впрочем, поняли и его гребцы — им тоже случалось встречаться с лихими людишками, и каждый хорошо знал: расчёт в таких случаях только на себя — посреди реки кто ж придёт к тебе на помощь? Подхватить со дна и вскинуть на локоть овальный, суженный к концу щит было делом двух-трёх мгновений. Сбоку он прикроет, сзади — нет, но сзади — корма. Лишь бы не подошли вплотную, тогда и меж щитов достанут. Воз уж что и говорить: принесла же нелёгкая!

Среди многих участков обычных торговых путей река Волхов не считалась самым спокойным местом, но и самым опасным точно не была. Да, водились по её берегам, как и во многих других местах, заросших лесами, в которых было, где схорониться, разбойничьи скопища. Они караулили купеческие караваны, а более всего — одинокие ладейки, либо тяжёлые от набившего судёнышко товара, либо, напротив, очевидно пустые, высоко сидящие в воде. Значит, всё распродано, значит, в тугих кошелях удачливого купца звенит золотишко, а оно ещё получше, чем товар... Просто налетай да и бери!

И всё же не так уж много бывало на Волхове разбойных налётов, чтобы о нём ходила дурная слава. Может, ещё и поэтому так непростительно спокойны оставались купец и его кормщик, пока не увидели у себя за спиною беду?..

— Лука Тимофеевич, ты считал? — Купец, казалось, спокойно наблюдал, как преследующие их разбойники вновь заряжают и натягивают луки. — Сколько их там?

— Гребут по дюжине да стреляют то ли шестеро, то ли семеро с каждого челнока, — отозвался кормщик. — Ну, до сорока их быть может... А нас тут двадцать два, да двоих ещё эти подранили. Прости, Садко, вина-то моя: не углядел сразу, как они из-за излучины вынырнули. Так бы, может, и...

— Да не может, Лука, не может! — оборвал хозяин. — Они лёгкие, ведь на разбойный промысел груза не берут. А у нас ладья тяжеленная, с товаром. И парус не в помощь — ветра нет. Всё одно бы догнали. Вопрос только, сразу или нет.

— Ясно! — Казалось, кормщику изрядно полегчало: виноват-то он, само собой, не меньше — раньше бы увидели погоню, быстрей бы приготовились к обороне. Но раз хозяин не винит, так, значит, и спросу как бы нет...

Накладывая стрелу и натягивая тетиву, Лука краем глаза глянул на купца. А ведь и верно — не боится! Как будто даже радуется, что наконец можно пострелять да мечом помахать.

Торговать Садок[6] Елизарович умел, был в своём деле ловок и удачлив, никто б не сказал, что это не так. Вон от роду всего-то двадцать шесть годков, а уж и достаток себе сколотил немалый без родительского наследства и без чужой помощи, и уважение у многих торговых людей заимел. Да вот только старые, мудрые люди нередко, глядя на него, качали головами. Дескать, не купцом бы стать этому молодцу, а воином. Воеводою б сделался, не иначе. В детстве обучившись у отца приёмам кулачного боя да сражения на мечах, он эту науку не забывал, тем более что торговля тоже была занятием небезопасным. Не раз и не два разбойники нападали на приставшую к берегу гружённую товаром ладью, и каждый раз кормщик Лука, служивший верой и правдой ещё отцу Садко, любовался тем, как славно рубится его молодой хозяин, отстаивая своё кровно нажитое. Лесные людишки ни разу не смогли застать его врасплох и одолеть. И гребцов в свои далёкие путешествия он отбирал таких, что драки не испугаются.

Беда на сей раз лишь в том, что на суше драться легче, чем на воде, да и нападающих нынче явно больше, чем корабельщиков...

— К берегу правь, Лука Тимофеич! — гаркнул купец, за считанные мгновения успевший вдеться в свою серебристую, киевской работы кольчугу, надеть перевязь с мечом и нахлобучить шишак[7]. — К берегу! На воде им будет легче, а нам тяжелее.

— Да негде ж высадиться, Садокушка! — Лука покорно изготовился повернуть руль, но при этом горестно замотал тёмно-кудрявой, с обильной проседью головой. — Гляди: что с одного берега, что с другого — заросли, чаща, да и только. И не пристать-то толком.

— Влево правь! — Купец тоже натянул лук, но не спешил стрелять: он видел, что разбойники, не сумевшие взять корабельщиков «на испуг», теперь берегут стрелы, чтобы бить наверняка. — Там, гляди, волна береговая как плоско катит, значит, мелко. А на мели рубиться можно не хуже, чем на сухой земле. Сейчас мы этим браткам ума-то прибавим! Только, боюсь, он им уж не понадобится.

— Эй, на ладье! — загорланил в это время один из разбойников. — Вы нам не нужны! Нам товар ваш нужен. Отдайте, и вас мы отпустим!

— О как! — развеселился Садко. — И товара не видели, а брать собрались! Кабы покупатели также брали. Ау, лиходейщики! Да вам хоть ведомо, что я везу-то? А ну как не надобно?

Кажется, косматый, с клочковатой бородой детина, что сидел на носу одного из челнов и явно был у разбойников главным, не понял шутки купца. По крайней мере его ответ прозвучал совершенно серьёзно:

— Да что нам за дело, чего ты там, купчина, у простого народу награбил да обманом навыманил! Чего у тебя там ни есть, заберём да в Новограде продадим. А уж с деньгой погуляем!

— Ого! — Садко, кажется, готов был расхохотаться. — Это я, значит, два с лишком месяца торговал честно, дружину содержал, головой рисковал, денег заработал, нового товару накупил, опять же, честно продавать везу, и я — грабитель, обманщик? А ты, экий умный, возьмёшь да отнимешь и небось правым останешься?! Так ли, разбойничек?

— Так! — не раздумывая, отозвался косматый. — Все вы, купчины-торгаши, мошенники, все ворюги! И нечего тут болтать! Отдавай товар да благодари меня, что живыми вас отпущу. Если, конечно, не рассержусь.

«Вот диво-то! — подумал про себя Садок Елизарович. — Сколь ни видал разбойников, сколь с ними ни рубился, начинают все с одного и того же: ты, мол, купчина, грабитель, простого народа притеснитель, награбил, нахватал, людей наобманывал — теперь давай, вытряхивай мошну, покуда головы не лишился! И всё в таком же роде. Забавно: хотя бы кто-то из этих хорьков кровожадных понимает, что врёт самому себе, оправдывается, знает ведь, что грабит-то как раз он? Но всё своё гнёт: купец раз сумел разбогатеть, то только нечестно! По-ихнему выходит: честно денег заработать нельзя. Вот они и объявляют, что грабят то, что награблено! Ловко и удобно. И как бы не ты виноват...»

Ладья между тем медленно, но верно приближалась к левому берегу Волхова, утонувшему в густых зарослях. Кажется, разбойники пока не догадались, что их выманивают на мелководье, и лишь стремились поскорее приблизиться, тогда их стрелы достигнут цели, если упрямый купец и его спутники всё же решат сопротивляться.

— А что ж ты, колтун ходячий, не видишь, что челночки-то твои маловаты будут, чтоб в них весь наш товар загрузить? — продолжал Садко раззадоривать воровского вожака. — У меня тут пудов на двести станет.

— Так мы ж твой товар вместе с ладьёй заберём! — свирепо оскалясь из мрака своей бородищи, отрезал косматый. — А тебе один чёлн, так и быть, может, и оставим. Не войдёте все, так мы можем вас и поуменьшить...

— О как! — Теперь голос купца вдруг из весёлого сделался грозным. — А ну как наоборот будет? А?!

И, чуть обернувшись к нескольким своим гребцам, уже оставившим вёсла и ставшим рядом с ним на корме, Садко скомандовал:

— Космач мой! Бьём, ребята!

Стрела, пущенная купцом, угодила в шею вожаку, и тот, не успев и ахнуть, рухнул с челна, нелепо размахивая руками. Гребцы тоже стреляли метко — ещё четверо разбойников разделили судьбу своего предводителя. Остальные грабители яростно завопили и принялись осыпать ладью стрелами, но на сей раз ни в кого не попали; над бортами виднелись лишь полукружия щитов, хотя торчавшие из гнёзд вёсла продолжали дружно взлетать и опускаться — гребцы давно усвоили науку, как можно грести, не опуская с локтя щит. Что до тех, кто стрелял с кормы, то они, сделав своё дело, тут же и скрылись за дощатым выступом.

— Изготовиться! — уже не в полный голос, но так, чтобы его все услыхали, приказал Садко. — Сейчас дно достанем. Как черканёт ладья по дну — разом стреляем по ближайшему челну и все в воду. Искупаем братков от души, не то воняют так, что и сюда ветром доносит!

Почти сразу за его словами послышался лёгкий скрип — днище судна царапнуло прибрежный песок. Ладья чуть накренилась, но продолжала двигаться, хотя вёсла в тот же миг встали торчком. А гребцы, подхватив луки, выпустили два десятка стрел в чёлн, что оказался теперь от них не далее чем за пять-шесть саженей. Борта у челнока не то что у ладьи, низкие, гребцы сидят открыто, так, что по пояс видно. Не менее восьми человек попадали в воду, ещё у нескольких стрелы торчали из рук, из боков, из шеи, и разбойники, покидав вёсла, корчась и отчаянно вопя, силились их вытащить.

Второй чёлн приближался, он был уже почти вплотную к первому, и, должно быть, не потому, что лихие лесные людишки устремились на подмогу товарищам. Просто, разогнавшись, они уже не могли резко замедлить движение, а тем более развернуться — встречное течение толкало их, но выворачивало не к середине реки, а, напротив, носом в берег.

Повинуясь приказу отважного купца, его дружинники почти разом поскакали через борт и, прежде чем разбойники успели вновь зарядить свои луки, навалились с одного борта на первый, лишившийся предводителя чёлн.

Садок Елизарович не ошибся: здесь оказалось уже мелко — кому по пояс, тем, кто пониже, по грудь, так что упереться ногами в дно труда не составило. Дюжина гребцов разом навалились, заслоняясь щитами от ножей и пары топоров, которыми успели замахать некоторые из разбойников, и одним движением перевернули посудину вверх дном.

Одновременно с этим Садко и Лука в несколько взмахов доплыли до второго челнока — этот ещё оставался на глубине. Купец, ухватившись за борт левой рукой, что есть силы взмахнул мечом, но рубанул не по голове кого-либо из опешивших грабителей, но по этому самому борту. Удар был такой силы, что старое липовое дерево треснуло. Ещё удар, и в проломленную брешь хлынула вода, почти мгновенно заполнив утлое судёнышко.

— Всем купаться! — громовым голосом скомандовал Садко Елизарович и насквозь проткнул одного из разбойников, успевшего замахнуться на него пикой.

Потом вода у берега закипела: недавние преследователи и преследуемые сошлись и принялись рубиться, хотя растерявшиеся и понесшие уже изрядный урон разбойники утратили немалую долю своей лихости и скорее отбивались, нежели нападали. Те, что были во втором челноке, не все даже сумели коснуться ногами дна — кто-то, сразу получив рану, погрузился и стал тонуть, кто-то пытался накинуться на Садко и его бывалого кормщика, но те были в таком бою привычнее и ловчее. Некоторые из разбойников в отчаянии повернули и поплыли назад, к середине реки, где могучее течение подхватывало их и уносило, почти не оставляя надежды добраться до противоположного берега.

Спустя полчаса всё было кончено. Тех, кто не уплыл прочь от места сражения, полагаясь на милость Волхова и на свою разбойничью удачу, гребцы Садко прикончили, не слушая отдельных запоздалых просьб о пощаде. Купеческие дружинники не имели обыкновения щадить попавших им в руки грабителей, тем более сразу после того, как те на них напали. Многим из них доводилось слышать о проделках лесных людишек, а некоторые сами видели, что обычно оставалось после их нападений на торговые суда.

Обещания косматого вожака отпустить купца и его товарищей никто всерьёз не принял: кто ж из разбойников хотел, чтоб где-нибудь на торжище либо в другом месте ему повстречались ограбленные им люди? Да и нравилось этим лихим людишкам заливать пережитый в сражении страх кровью, особенно кровью тех, кто сдавался и оказывался в их власти. Потому и дружинники не считали нужным проявлять к ним милосердие. Ведь понятно же: отпусти разбойника и в следующем же плавании можешь опять встретить его с новыми дружками-лиходеями, а удача, как всем известно, девка ветреная.

Выбравшись на берег и оглядевшись, купец посчитал своих людей. И понял, что ему повезло: все были здесь, никто не погиб в непрошеной сече. Серьёзные раны оказались у четверых, однако Лука, исполнявший в дружине заодно и обязанности костоправа, уверил хозяина, что все должны поправиться. Ещё пятеро были ранены и вовсе легко и похвалялись друг перед другом своими рублеными да колотыми ранами: как же, героями оказались! Четверо из этих пятерых, совсем молодые парнишки, рубились впервые в жизни.

— Святый Боже, слава тебе! — воскликнул, перекрестясь, кормщик. — Спасибо, что сохранил рабов твоих и от напасти избавил нас!

— Да уж, можно сказать, Господь от нас не отвернулся! — отчего-то хмурясь, согласился Садко. — Так ведь и мы не сплоховали. Слышь, ребята, подтолкните-ка ладью ещё поближе к берегу да к деревьям привяжите. Передохнём немного, чтоб после поживее в путь двинуться. Из такой чащи к нам, уж точно, никто чужой не подберётся, а там, далее по течению, островок будет, вот на нём и заночуем, чтоб поутру поднажать да до Новгорода добраться засветло.

Глава 2. Бермята

Лука сидел на притороченном к мачте бочонке с вином (купец всегда брал в путь один такой бочонок, как раз на случай, если кто будет ранен или заболеет) и старательно зашивал глубокую рану одного из гребцов. При этом кормщик то и дело бросал взгляд на своего хозяина, который в это время, стоя по колена в реке, с наслаждением мылся прохладной и прозрачной, точно привезённое из заморских стран стекло, водой.

Садко снял не только кольчугу и шелом, но скинул и свой нарядный, шитый из тонкого красного сукна кафтан, и кушак венецианский, и рубаху полотняную, поутру бывшую белой, но теперь в нескольких местах по рукавам запятнанную кровью. Только крест на кручёном шнурке свисал с шеи молодого купца, то и дело окунаясь в воду.

Кормщик усмехался: ишь ты, плещется, кровь с себя смывает, даже волосы помыть норовит. Вроде бы и неприхотлив купец, ни разу неженкой себя не выказал, чтоб с ними ни приключалось. Но вот до чистоты уж больно охоч. Будто рос не в скромной избе ладожского корабельщика, а в хоромах боярских.

И то сказать, Садко был красив. Особенно сейчас, когда солнце играло на литых мышцах его обнажённых рук, обрисовывало лепные контуры его фигуры, золотило и без того светлые, слегка вьющиеся волосы, растрёпанным облаком окружавшие голову. Ко всему этому и лицо у него было, что надо: не совершенно правильное, возможно, немного жёсткое, но его сильные, крупные черты оставляли впечатление резвого ума и хватки, а ранние лёгкие морщинки возле уголков рта выдавали улыбчивость и весёлость нрава. Глаза, при одном свете синие, при другом — цвета кованого железа, тоже глядели весело, не хитро. Обманывали. Потому как все, кто знал купца Садко Елизаровича, примечали в нём если и не хитрость, то некоторое лукавство. В торговых делах он вроде никого вкруг пальца не обводил, но умел так обкрутить и повернуть любой договор, что всегда получал более того, что при таком же раскладе получили бы другие.

Умывшись и попытавшись отстирать замаранную кровью рубаху, купец со вздохом перекинул её через плечо — отстираешь разве? Хорошо, в дорожном мешке ещё пара рубашек припасена.

Взгляд его невольно упал на перевёрнутый разбойничий чёлн. Второй, тот, что был дальше от берега и попал под пару крепких ударов купеческого меча, давно потонул, а первый задержался на отмели, уткнувшись носом в твёрдый выступ дна. Течение покачивало его из стороны в сторону.

Садко уже готов был отвернуться и направиться к своей ладье, но что-то заставило всмотреться пристальнее. Солнце, что ли, так странно отсвечивает от воды? Вон там, возле кормы судёнышка... Да нет, не солнечные это блики. И сейчас день — отсветы солнца не могут быть так густо красны, словно на закате. Что-то красное пятном выплывает из-под кормы челнока и тонкими змейками устремляется вслед за течением.

Купец решительно шагнул к перевёрнутой лодке. Остановился в шаге, нагнулся, прислушался.

— Выходи! — спокойно проговорил он затем. — Выходи, покуда добром предлагаю.

— А то что? — прохрипело из-под челнока. — Убьёшь? Так ведь всё едино убьёшь! Али нет?

— А это теперь мне решать. Сказано, вылезай оттуда, или силком выволоку. Лучше будет тебе кровью истечь и прямо там сдохнуть? Ну!

Под челноком послышались плеск, судорожный кашель, потом показалась мускулистая смуглая рука, судорожно вцепившаяся в неровный борт судёнышка, и следом за нею высунулась косматая башка. Опираясь на качающийся челнок, предводитель разгромленной разбойничьей ватаги не без труда встал и распрямился. Его загорелое лицо с массивными скулами и близко посаженными тёмными глазами казалось серым — при таком густом загаре никакая бледность не могла его выбелить. Из шеи разбойника торчал обломок стрелы, от которого растекались кровавые струйки, стекая на голые плечи и на грудь.

— Ишь ты, аспид, не утоп! — крикнул кто-то из Садковых дружинников.

— Тварь живучая! — подхватил другой. — Гляди-ка, под челноком схоронился, думал, мы уплывём, а он в челнок заберётся и — в другую сторону.

— Едва ли б он один свою посудину перевернул, — возразил Лука, принявшийся меж тем ещё за одного раненого. — Да и стрелу из такой раны сам поди-ка вынь.

— Вот и поделом! — воскликнул ещё один дружинник. — Что, Садко Елизарович? Дозволь с убивцем поквитаться!

— А чего теперь квитаться? — с усмешкой разглядывая раненого разбойника, возразил купец. — И так уж квиты. Вон, Лука Тимофеич говорит, он не жилец.

— А это я ещё поглядел бы, — вдруг нарушил своё молчание косматый и мрачно глянул на Садко из-под мокрых кустистых бровей. — Что, купчина, может, отпустишь меня?

— Не много ли захотел? Ты ж врал, что мне и моим людям ничего не сделаешь. Врал ведь? Ну, признайся. Не первый год торгую, знаю, чего от вашей братии ждать.

— Это когда как! — помотал своей гривой раненый. — Мне и резать вашего брата случалось, и волю давать. А вот тебе-то положено меня отпустить!

С ладьи послышались смешки и возмущённые возгласы. Лука от удивления едва не выронил тряпицу, которой промывал рану дружинника.

— Че-е-его?! — изумился и Садко. — С чего это мне положено? Кто положил?

— Вот он. — Косматый указал на кипарисовый крест купца. — Ты ж из этих... у которых один-единственный Бог, так?

— Ну, так. И что?

— Так мне сказывали, что этот ваш Бог вам всех прощать велит.

Садко расхохотался.

— Поумнело разбойничье племя! Раньше только в кошелях наших рылись, а ныне норовят до души докопаться! Ты, растрёпа, верно говоришь: Господь нам, христианам, велел прощать врагов. Даже любить велел, представляешь? Святые так и делают. Только я, на твою беду, не святой. А потому, если тебя добью, то грех, конечно, на душу приму. Но если с другого конца поглядеть: живой-то ты сколь ещё народу порешить можешь? И сколько грехов мне прибавится, если ты по моей милости жив останешься? А?

— А ты рискни! — всё с той же мрачной усмешкой настаивал раненый. — Может, если ты милость явишь, то и мне кровь людскую лить расхочется. Ну, порадуй своего Бога. Он же у тебя один-единственный, так уж доставь Ему такое удовольствие. Ради Него возьми меня и отпусти.

— Богохульничает свинья! — крикнул с ладьи один из молодых гребцов. — Ох, руки чешутся...

— Чешутся, так почеши! — Садко обернулся к ладье, потом вновь глянул на косматого. — Слышь, как тебя звать-то?

— Бермятой кличут.

— Так вот что, Бермята. Христос сказал: «Просящему у тебя дай»[8]. Ты просишь, и я дам тебе, а если потом об этом пожалею, значит, это будет мне в наказание. Эй, Лука Тимофеич! Сможешь вынуть стрелу из его шеи?

— Да уж не знаю, справлюсь ли, — усмехнулся кормчий. — Из такой бугаиной шеищи разве что клещами тащить. Попытаюсь.

Меж дружинниками поднялся ропот. И стих. Редко кто отваживался возвышать голос против купца Садко Елизаровича — никто не хотел с ним ссориться, а тем более расставаться. Больно уж он был удачлив и, как правило, щедр.

— Челночишку переверните, братцы, — весело попросил Садко своих гребцов. — Сейчас Лука уврачует нашего лохматого приятеля, и пустим мы его в обратный путь — прямиком по течению.

Глава 3. Старый путник

Около трёх часов спустя молодой купец сидел на толстом стволе старой берёзы, должно быть, честно прожившей свою берёзовую жизнь до конца и упавшей в нескольких шагах от пологого берега островка, на котором дружина устроила в тот вечер ночлег.

Садко давно знал этот островишко и любил за то, что находился тот ровно посреди реки, на порожистой отмели, куда редко какой кормщик решался подводить судно — можно было его и на камни посадить. А это означало, что здесь редко останавливались другие торговые ладьи и никто не вырубал росших небольшими кущами берёз и ёлок. Многие другие островки на обильно судоходном Волхове из-за частых «постоев» оставались почти голыми, и ездить за дровами приходилось к берегу. Но такого мастеровитого кормчего, как Лука, опасная мель не смущала, он знал, как подвести ладью к берегу, не повредив её, так что Садко не без основания считал островок на порогах своим.

Возможно, не признаваясь себе в этом, он любил это пристанище ещё по одной причине. Когда-то, теперь казалось, что уже очень давно, у них с отцом тоже был такой любимый островишко. Он располагался не так далеко от берега Нево-озера, от града Ладоги[9], в котором жила семья будущего купца. Корабельщик Елизар редко бывал свободен от работы, но, когда выпадали дни отдыха, больше всего любил рыбачить. На своей лёгкой долблёной лодочке он иной раз уплывал очень далеко, так далеко, что не возвращался домой до заката и тогда ночевал среди озера, на одном из островов, которых там было великое множество. Садко, едва ему минуло шесть лет, стал проситься с отцом в такие поездки, и Елизар неожиданно согласился — ему понравилось, что сынишка разделяет его пристрастие.

Они уплывали на рассвете и долго шли на вёслах, если только ветер (на Нево-озере в редкий день не было ветра) не дул как раз в ту сторону, куда корабельщик наметил плыть. Тогда можно было поставить парус. Елизар выбирал какой-нибудь знакомый островок и возле него закидывал свой невод. Можно было ловить, и не приближаясь к островкам, но у корабельщика был свой расчёт: островки служили пристанищем огромным поселениям чаек, бакланов, кайр, птицы кружили над водой, гонялись за неосторожно всплывающими рыбами, и те, ища спасения, стаями неслись прочь от мелькающей над водой опасной тени. И уж тут надо было только кинуть сеть с той стороны лодки, куда шарахался вспугнутый косяк.

Улов обычно бывал богат, но везти его домой (если только следующий день не был для корабельщика очень трудным) Елизар не спешил. Он вновь брался за вёсла и грёб к знакомому небольшому островку с удобной, совсем маленькой бухточкой, где они с сынишкой вытаскивали лодку на берег, разводили костёр и стряпали себе заслуженный ужин. Обычно это бывали либо уха, которую оба любили, либо несколько рыбин, зажаренных на тонких деревянных вертелах.

Садко на всю жизнь запомнил тёплый аромат дыма, запах сосен, которыми сплошь зарос островок, одинокие крики чаек, припозднившихся со своего дневного промысла. Мальчик любовался мерцанием воды, окружавшей их со всех сторон, и блеском рыбы, которой была полна лодка. Иногда то одна, то другая рыбина подскакивала, выгибаясь, силясь спастись из гибельного плена, и вновь падала на груду их улова. Но, бывало, какой-нибудь рыбке удавалось выскочить из лодки, и она начинала отчаянно биться на прибрежной гальке — лодка была далеко от воды. Таких упорных рыбок Садок обычно спасал — по молчаливому согласию с отцом подбирал и закидывал в озеро, не зря же она так храбро боролась!

Эти поездки на рыбную ловлю продолжались года четыре, потом и у Елизара стало меньше времени — работы прибавилось, и Садко больше помогал родителям в домашних делах. Иногда они выбирались порыбачить, но уже очень редко могли заночевать на укромном островке. Но Садко помнил его и, выходя на ладье в Нево-озеро, часто мечтал свернуть с обычного торгового пути, чтобы повидать любимое место.

Солнце садилось. Тёмная бахрома леса с далёкого берега резко прорисовалась сперва на багряном, потом на густозолотом, а после на дымчато-фиолетовом фоне. Точно кто-то ткал на небесном шёлке ковёр во всю ширину горизонта, да никак не мог подобрать самый лучший цвет.

За спиной купца его дружинники жгли костёр и доедали уху. Как часто бывало, в небольшой островной заводи им повезло выудить пару сомов — один оказался в полсажени, второй едва ли не в целую сажень, и, чтоб его одолеть, пришлось двоим скакать в воду и добивать чудище речное пиками. Зато уха вышла славная, Садко и сам ел за обе щеки, а дружинники пожалели, что не стали ловить ещё. Но теперь-то поздно: смеркается, и как бы вместо сома или щуки не вытащить какую водяную нечисть... Не раз и не два многие слыхали, что водятся тут русалки, а может и что похуже вынырнуть!

Купец вспоминал, как во время их памятных поездок с отцом на рыбную ловлю он нередко, прикорнув возле костра, замечал, как в воде плещется рыба, и спрашивал: «Бать, а почто ночью невод не закинешь? Ещё б могли наловить! Вон сколь её там!» Отец только усмехался в ответ и иной раз отмалчивался, а иногда отвечал, хмурясь: «Ночью без надобности лучше в воду не соваться! Ночью время сил тёмных, не нашенских! И так мы с тобой Водяного позлили уже: вон сколько его добра забрали — полная лодка рыбы! Лучше его не дразнить — силён он в тёмное время-то!» Однажды мальчик, не удержавшись, спросил: «Но как же Водяной над нами верх возьмёт? Мы ж с тобой — люди крещёные. Али нам Бог не поможет?» Елизар на это и вовсе рассердился: «Бог помогает тому, кто сам не зевает! Не были б крещёные, так и ночевать тут я бы с тобой не стал — поостерёгся. А шутки шутить с бесами всё едино не стану!» Эту науку Садко усвоил прочно и никогда не посмеивался, видя, что его корабельщикам не по себе, если идти на вёслах либо под парусами случалось в ночное время. Только подбадривал их: «Молитесь усерднее да гребите покрепче. Если нечисть какая со дна всплывёт — нас тут уж и не будет! Уплывём!» И сам с особенным тщанием читал на воде вечернее правило[10].

Садко наслаждался красотою заката, то и дело переводя взор на свою ладью, недвижно стоявшую возле самой береговой кромки. Хороша она была! Не зря два года назад не пожалел он денег, уплатив за постройку ладожским корабельным мастерам. Ладья была выдолблена из мощного ствола дуба и в длину имела почти десять саженей[11]. Обшитая прочными досками, стройная и лёгкая, она бывала надёжна не только на речном просторе, но и в штормовом Нево-озере, и на волнах буйного, безумно опасного Хазара[12]. Садко не сомневался, что покажет она себя, как надо, и в любом другом море, стала бы нужда в то море плыть. У ладьи была высокая корма, совсем недавно помогавшая ему и кормщику укрываться от стрел разбойников, нос её поднимался ещё выше и был украшен резьбою, а на высокой мачте при попутном ветре распускался широкий парус, как и сама ладья, раскрашенный в красный и жёлтый цвета.

Разглядывая своё судно, Садко, как нередко бывало, принялся мечтать. Он мечтал о том, как доберётся до далёких, пока неведомых ему, а может, кто знает, и никому ещё не ведомых земель, привезёт оттуда такие товары, что все будут замирать от изумления, а уж сколько он расскажет людям о заморских чудесах! Расскажет и споёт — не зря же во всех плаваниях ему сопутствуют гусли, что когда-то ещё дед его сотворил. Певучие, звонкие, ни у кого таких нет. Корабельщик Елизар, отец Садко, играть почти не умел и дивился, как это дедов дар вдруг передался сыну. А Садко и пел так, что иные, знавшие его корабельщики шутили: «Этот, если его русалки вдруг пением завлекать станут, враз их перепоёт и сам завлечёт в сети!» Гусли Садко берёг.

— Что, Садок Елизарович, довезёшь ли меня до Новогорода?

И этот вопрос, и прозвучавший совсем рядом незнакомый голос, прервавший мысли купца, были так неожиданны, что заставили его вздрогнуть. Он обернулся и увидал стоявшего в трех-четырёх шагах человека. Нет, внушить какие-то опасения он никак не мог. Это был старик, лет, наверное, под семьдесят, правда, не хилый и не согбенный, напротив, он держался на удивление прямо. Простая, даже мешковатая одежда, сшитая из недорогой, но добротной и по виду новенькой ткани, никак не выдавала, кем может быть старик, — не крестьянин, точно, не то б лапти носил, а он вон в сапогах, вряд ли боярин: ни шапки бобровой либо собольей, ни кафтана богатого — обычный охабень[13] поверх длинной, чуть не до пят рубахи.

Но поразила Садко не его одежда. Мало ли кто как одет? Но вот откуда этот самый старик здесь взялся? Они пристали к островку три с лишним часа назад, дружинники вроде всё тут обошли, собирая сушняк для костра, да и сам купец поогляделся — мало ли что тут и кто тут вдруг окажется. Не было никого чужих.

Тем не менее внушённая некогда благочестивой матушкой привычка сработала, и Садко встал перед нежданным гостем.

— Здрав буде, дедко! Ты кто ж таков да как сюда попал?

— Путник я. Странник. Челночок мой сюда прибило. — Голос старика был одновременно звучен и вроде бы мягок. — Я отдохнуть прилёг под кустом. А чёлн возьми да уплыви. Слава Богу, ты сюда приплыл со товарищами.

Это было очень, даже слишком странно. Садко готов был с трудом, но поверить, что ни он, ни двадцать человек дружины не приметили на островке спящего старика. Но каким образом он сюда пристал, если тут и сильному кормчему нелегко одолеть течение и не ткнуться о камни?

Задавая себе эти вопросы, купец тем временем всматривался в скупо освещённое закатом лицо путника. Оно показалось ему необычным. Худое, так что даже щёки на нём слегка западали, разрисованное морщинами, это лицо было непостижимым образом красиво. И не от того, что его черты казались безупречно правильны. В нём то ли был, то ли угадывался какой-то свет, тёплый и спокойный, успокаивающий и волнующий одновременно. Глаза были тёмные, но и они странно сияли, согревая, хотя их взгляд при этом казался твёрд, почти суров. Необычный был старик!

— Если ты в Новгород путь держишь, то что же, мы довезём тебя, — пообещал Садко, поймав себя на том, что слишком долго и пристально рассматривает путника. — Но ты меня по имени да по отчеству окликнул. Откуда их прознал?

— Ну, как это, откуда? — Улыбка путника была такой же тёплой, как его глаза. — Тебя товарищи твои так окликали.

— А... Ну, да. А самого как звать?

— Николаем родители окрестили. Так с тех пор и прозываюсь.

Купец тоже улыбнулся.

— Крещёный, стало быть. Ну и слава Богу! И я, и почти вся моя дружина — тоже крещёные. Но если ты, дедушка Никола, сюда днём ещё приплыл, так небось проголодался. Сейчас я ребят моих кликну, они покормят тебя.

В ответ путник поклонился.

— За доброту твою спасибо. Вернётся она к тебе, Садко Елизарович. Но только я не голоден. Припасы у меня с собой. Хлебушко. Вот, не хочешь ли, попробуй.

И старик опустил руку в сумку. Она, оказывается, свисала у него с плеча. А мгновение назад Садко готов был поклясться, что при путнике нет никакой сумки! Тем не менее старец Николай вытащил из мешка небольшой свёрток, в котором оказалась краюха ржаной ковриги. Путник отломил от неё едва ли не половину и протянул купцу. И хотя тот был сыт, но отказать незнакомцу отчего-то посчитал неучтивым. Он взял ломоть, надкусил и вот тут изумился уже всерьёз: хлеб был не только абсолютной свежий, но даже тёплый, точно его сию минуту вытащили из печи. А уж какой вкусный!

Садко вдруг вспомнилось, как он, совсем малышом, и до аршина-то[14] ещё не доросшим, крутился в избе вокруг материнского подола, когда она хлопотала возле печки. Он вдыхал невероятный, завораживающий аромат и ждал. Ждал, когда же вытащит матушка готовый каравай и тот окажется на столе. Вот тогда можно будет украдкой вскарабкаться на лавку и, покуда мать не видит, попробовать ноготком отковырнуть от горячего-прегорячего каравая коричневую крошечку, чтобы тотчас отправить её в рот. Она обожжёт язык, но наслаждение доставит ни с чем не сравнимое... А если совсем уж повезёт (это только когда отца нет дома), то матушка, заметив его полный восторга взгляд, может и отрезать сбоку мелкую краюшечку. «На уж, попрошайка! Да гляди, язык-то не ошпарь!»

Купец и сам не заметил, как умял угощение, меж тем путник завернул остаток хлеба в тряпицу и убрал назад, в суму.

— Спасибо, дедушка Никола! Вот хлеб так хлеб! Только что ж мы стоим-то? Давай рядком присядем.

Они опустились на поваленный ствол. Быстро смеркалось. Алая кайма заката, на фоне которой ещё темнее стал неровный рисунок далёкого берега, тускнела, становясь уже не алой, а сиреневой, затем лиловой, а в вышине, над головою Садко и его нежданного собеседника, в густеющей синеве стали проступать звёзды.

— А много ль товара везёшь? — неожиданно спросил старик.

И Садко, обычно не любивший посвящать в свои торговые дела кого ни попадя, неожиданно охотно ответил:

— В этот раз, пожалуй, лучше, чем с самой весны. Одних шкурок лисицы северной продам гривен на пятьсот. А уж побрякушек всяких, до которых в Новограде боярышни так охочи, хватит, чтоб им там четверть торжища закидать. Я, видишь ли, у поморов на сей раз вместо груза моржовой кости накупил из неё же поделок — они нынче в моду вошли. Идут, прямо как резная кость слоновая, ну, а цена-то у них разная. Ещё весною мы с поморскими торговцами сговорились, что я им приплачу, если резчикам северным закажут гривен, серёжек и бус из этой самой кости. Вот и привезу в Новоград таких поделок, каких на торжище и не видели. Барыш возьму — тамошние купцы от зависти полопаются. И — на юг! У греков можно в этом году вин дорогих набрать, каковых в прошлое лето столько б не досталось, нынче-то вон какое тепло стоит! И даже до Новгорода везти не надо — в Киеве продам. Князь-то Владимир, что теперь правит, любит пиры да веселье. Хоть и крещение принял и, сказывают, во многом остепенился, а чару по кругу пустить всё так же горазд.

— Ну, это не велик грех, если при том головы не терять, — усмехнулся старец Никола. — А не боишься ли, Садок Елизарович, что зависть чужая тебе повредит?

— Это купеческая-то? — Садко откровенно рассмеялся. — Да уж бывало у меня... Один раз аж ладью спалить пытались. Не в Новгороде, нет, в своей же Ладоге, на Нево-озере. И то странно: хоть и любят купцы чужой мошне позавидовать, но так-то редко кто пакостит.

— Так это потому, что ты сам любишь мошной похвалиться, а других тем задеть да принизить!

В голосе старика не было осуждения, даже и укора не было, скорее, он прозвучал печально. Но Садко возмутился:

— Что же, кровно нажитым да заработанным похвалиться у меня права нет? Сами-то они, что ни повод, кошелями трясут, собольи шубы и шапки летом сымать не желают, чтоб только все их богатство видели. Вот прибудем на торжище, так там летом хоть нос затыкай — потом разит от этих, в меха укутанных!

Старец слушал, не прерывая, лишь покачивая головой, и в наступающей полутьме купцу стало казаться, будто лицо Николая светится, по крайней мере видно его было не хуже, чем когда сумерки ещё не сгустились над Волховом.

— Ох, не о том ты, Садко, думаешь, — задумчиво проговорил путник. — И не той зависти страшишься. Чужие грехи считать нетрудно, гляди — свои бедой обернутся... Вот ты уж за столько вёрст чужой пот учуял, а не чуешь, что у тебя за спиной да совсем рядом.

— Что?!

Садко резко обернулся, но не увидел ничего, кроме колыхавшихся на лёгком ветерке кустов да отблесков костра, у которого расположились и шумно вели беседу его дружинники.

— Что ты, старче, меня стращаешь? Ничего ж там нет.

Но Николай вновь качнул своей серебряно-седой головой.

— Так не всего ж нет, чего ты не видишь. Пруток вот зажги, поди да и глянь.

Из той же сумы старец извлёк огниво, и от первого же щелчка поднятая с песка сосновая ветка вспыхнула ярко, как смоляной факел.

— Иди, иди! Но смотри же: можешь возомнить, что спасся, а как раз и пропадёшь. Головы не потеряй!

Эти странные слова смутили бы молодого купца, но в свете ветки-факела он уже заметил непонятное шевеление среди кустов и, резво вскочив, кинулся к зарослям. Огонь алой искрой сверкнул на узком лезвии, отразился в двух налитых злобой зрачках, и Садко, не успев подумать, наотмашь ударил кулаком в смутно обозначившееся в темноте лицо. Глухой вопль, треск ломающихся сучьев, и вот уже часть куста вспыхнула от поднесённой вплотную ветви и ярко осветилось рухнувшее под ноги купцу тело.

Случись под рукой у Садко меч или нож, тут бы и пришёл конец недавнему предводителю разбойников Бермяте. Но купец оставил оружие в ладье. Вот ведь зря оставил! И рядом дружинники, а не поспели бы, кинься на него из кустов лихой космач, которого Садок Елизарович несколькими часами ранее так опрометчиво помиловал.

— Тварь неблагодарная! Так-то ты за добро платишь!

Несколько человек из дружины прибежали на крик и с гневными воплями обступили наполовину оглушённого разбойника, которого их хозяин за ногу выволок из кустов и кинул на прибрежной полосе. Дружинники не были так же беспечны, как сам купец, оружие было при них, и конец Бермяте пришёл бы тотчас, если бы тот, едва очухавшись, не завопил:

— Стойте ж вы, псы купецкие, стойте! Хотя б спросили, чего ради я за вами плыл...

— А то спрашивать надобно? — совсем разъярился Садко. — Вон ножик твой на земле валяется. Затаился в кустах, тать окаянный, да ждал, чтоб меня в спину пырнуть!

— Не того я ждал! — крикнул Бермята, привставая с земли и затравленно глядя на лезвия мечей, всё ярче блистающие в свете полыхающего куста. — Да, купчина, поплыл я за ладьёй вашей. Да, мыслишка была: а не поквитаться ли? Лишили вы меня моей ватаги, моего промысла разбойного. Но тут же и другая мыслишка явилась: всё ж ты меня жизни мог лишить, да не лишил. А мне ведь есть, чем тебя отблагодарить.

Такого оборота Садко не то чтобы совсем уж не ожидал. Он помнил, что пойманные разбойники чего только не измыслят, чтоб избежать кары, чего ни напридумают, отдаляя конец. И всё же заявление Бермяты было странно. Этакий злющий разбойник и вдруг сказки сочиняет, чтоб его не прикончили?

Конечно, помирать ему неохота... Однако не послушать ли, что он там скажет?

— Ну? — надвинулся на Бермяту Садко. — Если ты с ножичком в кустах сидел да раздумывал, как меня лучше одарить, так давай, я слушаю. Говори.

Косматый вновь обвёл глазами окруживших его людей.

— Я скажу тебе, Садко... Тайну одну открою. Но только тебе одному. Пускай все отойдут. Недалеко. Чтоб только нас не слышали.

Один из дружинников успел принести и подать купцу его меч, поэтому Садко раздумывал недолго. Неожиданно его разобрало любопытство.

— К костру отступите, ребятушки. Но не сильно далеко, лучше, если будете нас видеть.

— А стоит ли, Садокушка? — усомнился верный Лука. — Кто ж его знает?

— Я знаю. Без оружия уложил этого лохмача, так уж с мечом в руках и подавно одолею. И какой же купец торговаться откажется?

Когда дружинники отошли, Бермята, по-прежнему сидевший на земле, привстал и, поманив купца рукой так, чтобы тот наклонился, шепнул:

— Я, купчина, знаю, где клад запрятан! Такой, какой ни тебе, никому из вас, купцов, и сниться не мог!

Садко присвистнул.

— Знал, что врать начнёшь, но уж больно глупое враньё-то... Что же ты, разбойнище, знал, где богатство взять, но не взял его? И кто ж в это поверит?

Бермята мотнул своей косматой башкой и прошипел совсем тихо, хотя никто из дружинников не мог их слышать:

— В том-то и дело, что клад таков, что не всякий взять сможет. И уж мне его, точно, не добыть было. А вот ты, может, и добудешь.

Купец подумал, что надо бы плюнуть на болтовню разбойника, его выдумка никак не казалась правдоподобной. Но что-то остановило Садко. Он сел прямо на песок против Бермяты и проговорил, положив на колени свой меч:

— Рассказывай.

Глава 4. Легенда о проклятом кладе

— Слыхал ли ты о великом богатстве, что некогда спрятали от людей злобные подземные жители? — спросил Бермята, и его близко посаженные глаза алчно сверкнули жёлтыми волчьими искрами.

— Какие такие подземные жители? — не понял Садко. — Люди под землёй не живут.

Разбойник опять мотнул головой.

— Люди не живут, да только то не люди. Или не совсем люди. Ты про нибанлунгов слыхал ли?

Вот теперь Садко испытал настоящее изумление. Бермята неправильно произнёс знакомое ему слово, но что это именно оно, сомнений не было. Однако откуда же этот лохматый бродяга мог знать название загадочного народа, о котором молодой купец не однажды слыхал предания, бывая в варяжских и германских землях? Сам-то разбойник, уж точно, не плавал к варягам...

Садко вспомнил встречу, что произошла у него несколько лет тому назад. Сам он с радостью избежал бы той встречи, потому как не мог быть уверен, что она завершится для него благополучно.

Купец отправился тогда в очень прибыльный, но и очень опасный поход через Варяжское море[15] к морю Северному, к поморским охотникам, чтобы нагрузить ладью клыками зверя моржа. Обычно он скупал и продавал в Новгороде или Киеве поделки из этой прочной и красивой кости. Те же поморы часто сбывали их купцам, и за ними необязательно было плыть так далеко: поморские ладьи нередко приплывали в Ладогу, а там — только сумей сторговаться. Но вот Садко узнал, что в Новограде объявились ремесленники, которые режут кость не хуже поморских умельцев, и поделки их идут по дорогой цене: костяные бусы, гривны, головные подвески вдруг особенно полюбились тамошним боярышням. Ну, а раз так, значит — прямая выгода привезти и продать там моржовые клыки, да поскорее, да побольше, не то и другие купцы сообразят, что к чему. Одни, само собой, побоятся рисковать, а другие-то не побоятся!

Садок Елизарович очень успешно (как почти всегда!) сходил в это плавание, доверху загрузил свою ладейку желтоватой костью, с ценою выгадав даже и сверх того, что надеялся выгадать. Теперь надо было поскорее плыть назад: на Варяжском море часто, пожалуй, ещё чаще, чем на Нево-озере, бушуют шторма, да и с хозяевами этих вод, лихими варягами, ничего не стоит столкнуться, значит, лучше как можно быстрее увести судно из этих вод.

Но, как они ни спешили, шторм их всё же застиг. Будь кормчим у Садко не Лука Тимофеевич, а кто-то менее опытный, не миновать бы беды. Однако Луке удалось благополучно довести ладью до одного из давно известных ему островов. Они пристали к берегу в узкой шхере[16], надёжно защитившей их от всё сильнее свирепевшей бури. Но тут же мореплаватели обнаружили — они здесь не одни: в конце залива покачивалась на волнах ещё одна ладья, определённо, не русская.

— Вот тебе, принесло! Варяги! — Увидав чужаков, Лука перекрестился, а дружинники купца взялись было за оружие.

Однако Садко не велел им спешить:

— Кто видал, как в половодье от высокой воды зверьё спасается? На одной коряжине могут лиса и зайцы плыть и друг друга трогать не станут. Мы сюда от шторма схоронились, и они тоже. Попробуем поздороваться по-доброму. Ну, а полезут, тогда уж пускай не обижаются!

Решение, как оказалось, было правильное. Садко высадился с тремя дружинниками на скалы и, прыгая по камням, добрался до чужого судна, с которого их тоже пристально рассматривали. Товарищи по несчастью оказались германцами и не воинственными завоевателями, а тоже купцами, занесёнными в эти воды даже не соображениями выгоды, а более всего любопытством и планами на будущее. Они искали место для удобной гавани, чтобы выстроить там крепость и обеспечить своим торговым кораблям место отдыха, а заодно и защиту от морских разбойников. Все германцы были облачены в кольчуги и вооружены, но Садко это ничуть не встревожило: иначе в этих местах лучше не появляться — его дружинники тоже были одеты по-боевому.

Германская ладья нагружена не была, но никто из её гребцов не заинтересовался, что за товар везут русские, грабить их они не собирались. Предводитель германцев, его звали Харальд, оказался ровесником Садко — ему тоже было на ту пору двадцать два года, и он тоже не первый год уже ходил в море. Бывал он и в Нево-озере, а из него пару раз спускался по Волхову к Новограду. По этой причине молодой мореплаватель немного знал русский язык и охотно разговорился с русским купцом.

Они отыскали среди неуютных скал небольшую расселину, в которой хватило место, чтобы развести костёр. Оба предводителя уселись на расстеленные волчьи шкуры (их принесли с германской ладьи), а трое дружинников Садко и двое воинов Харальда пристроились прямо на камнях. Германцы притащили дюжину копчёных уток, добытых в одном из прибрежных лесов, и вяленую рыбу, а русские со всей осторожностью докатили до расщелины бочонок отличного вина, которое Садко вёз с собой как раз на случай нежданных встреч (разумеется, если такие встречи можно было закончить без драки).

Они с удовольствием осушили по чарочке, заели утятинкой и разговорились, хотя Харальд и говорил на русском с большим трудом, а Садко к тому времени не выучился ещё ни одному из варяжских языков[17] — до сих пор ему чаще доводилось общаться с греками или арабами. Греческий он уже неплохо разбирал, а по-арабски знал всего несколько слов — арабы отлично понимали язык жестов. Так или иначе, но молодые люди отлично понимали друг друга (тем лучше, чем чаще наполнялись их чары).

Тогда-то Харальд и рассказал новому знакомому предание, которое помнил с детства. Предание о загадочном племени низкорослых подземных жителей, владевших тайнами колдовства и более всего стремившихся скопить как можно больше богатства. Никто не знал, откуда берут карлики-нибелунги своё золото. Выкапывают ли его из глубочайших земных недр, о которых мало кто слыхал и в которых никто из людей не бывал, выплавляют ли из неведомых руд, в которых никто другой не может угадать, а они видят и распознают драгоценный металл? А быть может, колдуны владели древней тайной — обладали философским камнем, что может обратить в золото и железо, и олово, и даже медь?

Так или иначе, но о кладе нибелунгов, кладе, равного которому нет, в германских землях слышали многие. Об этом кладе рассказывали предания. А ещё о том, что всякий, кто решался искать это злато, подвергал себя смертельной опасности. На страже клада стояли могучие силы, с которыми человек не мог совладать, и все, пускавшиеся на поиски, либо погибали, либо, вернувшись ни с чем, всю оставшуюся жизнь проводили в глубоком разочаровании, отчаивались, а иные сходили с ума...

— Нибелунг и и сейчас сторожат свои сокровища, — уверенно проговорил Харальд, видя, что его рассказ произвёл впечатление на нового знакомого, и очень этим довольный. — Люди всегда стремятся обладать золотом, поэтому всегда будут искать этот клад. И он всегда будет приносить им одни только несчастья!

Поутру шторм стих, и путешественники, пожелав друг другу удачи, мирно поплыли каждый в свою сторону.

— Со всеми бы варягами так, — вздохнул Лука, провожая глазами ладью Харальда.

А Садко не то чтобы всё время вспоминал рассказ германца, однако нет-нет да задумывался о нём, тем более что впоследствии ещё пару раз при разных обстоятельствах слыхал упоминания о колдовском золоте.

И вот теперь о нём вдруг заговорил лохматый разбойник, который, кажется, ни от кого не мог узнать про древнюю германскую легенду.

— Вижу, что слыхал ты про нибанлунгов! Вишь, глаза-то аж загорелись! — Бермята так и впился взглядом в лицо купца. — Слыхал и веришь, что злато это на самом деле есть!

— Язык у тебя коряв, как старое коромысло! — Садко, в свою очередь, уже куда внимательнее поглядел в лицо разбойнику. — Правильно надо говорить «нибелунги»[18]. Ну, рассказывали мне, помнится, германцы о карлах[19] хитроумных, что под землёй жили, а может статься, и по сей день живут. Да ты-то как про них прослышал?

Бермята усмехнулся, краем глаза невольно косясь на длинное лезвие купеческого меча.

— А мне про тех нибле... словом, про карликов тех один человек поведал. Такой же, как ты, купец.

— Которого ты грабил? Со страху много чего наговорить можно.

— Да не грабил я его! — с горячностью воскликнул разбойник. — Это он мою ватагу нанял, чтоб другого купца ограбить.

Это было так неожиданно, что на время стало для Садко Елизаровича важнее сказки про подземных карликов. Правда, ему доводилось слышать, что иные торговые люди не брезговали устраивать другим, более удачливым торговцам всяческие пакости, но верить этим слухам Садко не хотел. Да и будь то правдой, такое уж слишком! Чтоб купец на купца навёл грабителей?! Как после этого с людьми жить будешь, если вдруг кто прознает? Как честному купечеству не то что в глаза поглядишь, а просто на глаза покажешься?!

— И кто ж нанимал тебя? — Молодой человек не мог сдержать гримасу омерзения. — Как имя того иуды? Скажи уж!

— Да не знаю я его имени! — Кажется, Бермята не врал. — Знал бы — назвал бы. Но что он и сам купец, и притом богатый, это точно. Я его на торжище в Новгороде пару раз видал. А уж как он про меня прознал, так то только духи знают. Сказал, что знает о моих лихих делах, и ежели я с моими ребятами для него дела не сделаю, так выдаст меня с головой новгородскому посаднику. А посадник Добрыня нравом крут да на расправу скор. Вот и пришлось нам для того купца одного из вашей братии вчистую ограбить да ладьи его на дно пустить.

— А с самим купцом и с дружиной что вы сделали? — мрачно нахмурясь, спросил Садко.

— А что сделали? — Бермята, который, рассказывая, успел усесться на песке поудобнее, на всякий случай слегка отполз назад, подальше от тускло блестевшего меча. — Дружинников почти всех уложить пришлось, больно лихо отбивались. А купчина ушёл — с четырьмя или пятью своими людишками до берега доплыл и был таков. Но нам ведь велено было товар отобрать да ладьи потопить, а убивать его я не нанимался. Ну вот, товары грабленые мы на другой день купцу-лиходею отдали, а он мне за то и рассказал, как на Нево-озере карличье злато отыскать.

— И как же? — не в силах подавить отвращение, но и не скрывая прежнего любопытства, спросил Садко.

— А ты слушай, купчина, слушай. Говорят, в германских землях нибанлунги эти жили с незапамятных времён. Жили в подземельях, и люди их редко видали. Но известно было, что умеют карлики находить золото и что скопили они его в чертогах подземельных видимо-невидимо. Однако же как-то прознал про их богатства то ли какой-то король тамошний, германский, то ли кто-то из этих, ихних... ну... рыцарей. Так ли, не так, а попытались люди богатства подземного народ отыскать да отобрать. Война случилась меж людьми и нибанлунгами.

— Нибелунгами, — вновь поправил Садко.

— Да язык с ними поломаешь! Словом, долго они воевали и сколько-то своего злата карлики утратили. А потому решили клады понадёжнее упрятать. Много их, люди сказывают. Развезли их колдуны подземельные в разные концы, в разных местах сокрыли. А самый большой спрятали на Нево-озере.

— И где же?

— В сорока двух верстах от града Ладоги. Ежели от берега отплыть летом на рассвете да плыть всё на север и на север, то покажутся острова. Много их там. И один высоко из воды торчит, горбом выгибается. Наверху на нём идол стоит каменный, какой-то бог германский иль варяжский. Вот по тому идолу остров отыскать не так уж и трудно. Куда труднее ход найти, что с одной стороны в нём открывается. Так уж прячется этот вход среди леса, коим остров весь зарос, что можно мимо десять раз проплыть, да ничего не увидать. Но купец-лиходей мне присоветовал: надо, к острову приблизившись, выпустить с ладьи голубку. Та к берегу полетит, и на неё сразу вороны чёрные кинутся. Живёт их там несть числа. Однако голубка от воронья скроется — влетит в проход под берегом, куда, видно, воронам влетать заказано: они снаружи колдовской клад стерегут. Тут уж надо на вёсла налечь, от воронов чёрных отбиться да поскорее в ту нору вплыть. И тогда, проплыв под островом, отыщешь громадную ладью. Та ладья сама из злата выкована и доверху златом полна. Богатство невиданное и неслыханное! Стоит она на воде посреди большой пещеры, и от её сверкания там светло, будто солнце светит.

Слушая, Садко лишь на миг представил себе сверкающее грудами золота золотое судно, и в его груди что-то защемило, захолодило сладким и жадным желанием.

Но здравый смысл тотчас заставил купца отрезветь.

— Постой, Бермята! Складно ты сказываешь, только поверить в твои сказки нельзя. Про воронов и голубку я, может, и поверю, про то, что под островом есть проход и пещера, тоже. Но как же может ладья, что из злата скована да златом же и наполнена, на воде стоять? Сто раз бы потонула!

И опять разбойник замотал своей гривой и для убедительности вытаращил глаза.

— Должна! Должна потонуть, да не тонет! Я ж те сказывал, да и сам ты должен был слыхать, если про карликов знаешь, что колдуны они и многое могут сделать не таким, каким оно обычно бывает. У них, слышь, говорят, и шапка-невидимка имеется, они и чары наводят такие, что видишь то, чего нет. Потому и ладья на воде стоит, хоть тяжесть в ней громадная да и сама тяжела непомерно. Колдовством сотворили её нибанлунги. Оттого клад их проклятым считается, оттого почти никто об нём не рассказывает: почти все, кто искал тот клад, живы не вернулись. Но ладью ту я взаправду видал!

Садко, не удержавшись, вздрогнул.

— Видал? Не врёшь?

— Да чтоб мне сей же час древом в землю врасти! Видал я, Садко, это диво, как вот тебя вижу.

— Видал и не забрал?

Вновь Бермята усмехнулся, но на сей раз с горечью.

— Так говорю же, не про меня сей клад оказался. Вскоре, как узнал я от лиходея-купчины про нибанлунгово богатство, так и отправился с ватагой моей на Нево-озеро. Ладью мы отобрали у другого купца, ладная была ладьишка, быстрая. Приплыли, куда было указано, нашли горбатый остров, голубку выпустили, и она нам путь указала. И вплыли мы в пещеру, и увидали посреди её сверкание такое, будто огонь полыхал. Ну, тут мои людишки разум и потеряли. Как поняли, что это золото и что его так много, налегли на вёсла изо всех сил. Нет, чтоб осторожно подплыть. А там камни со дна поднимаются. Ладья наша на те камни и села. Разбойнички как завопят, в воду попрыгали и к златому кладу поплыли. А меня вдруг такой страх взял — не поверишь! Не поплыл я за ними. И только издали сквозь то сверкание видал, как они на борта высокие карабкались да над грудами злата за него же дрались. И один за другим в воду падали да тонули, видать, все друг друга перерубили.

— А ты что же? — не удержался Садко. — Выходит, робче всех оказался?

— Да вот и выходит! А поборол бы страх, жив бы не был. Ладья моя наполовину водой наполнилась, а я так и сидел на корме, меч держа наготове. Раз десять порывался тоже в воду скакнуть и плыть к золоту колдовскому, но решиться не мог. Вроде бы и ватага моя вся сгинула, никто б на меня не посягнул, и в пещере той ни единой иной души не было, а страшно! Казалось, будто вокруг меня тени какие-то снуют да из-под воды чьи-то голоса слышатся. Сидел я так, сидел и вот, веришь ли, заснул! А проснулся, вижу — так и сижу на корме ладьи, наполовину потонувшей, но уж не под островом, а среди других островков. Уж и не знаю — течение ль там было и ладью вынесло, приливом ли её с камней стащило... Плыть на ней было некуда: в днище — дыры, руль сломан. На моё счастье, рыбаки показались поблизости, я им покричал, ну, они меня и подобрали. Ладья купецкая была, я и сказал, что из дружины купеческой. Мол, ладья разбилась в шторм, все с неё потонули, а я вот один жив. Рыбаки меня довезли до твёрдого берега, ну а уж потом я собрал себе новую ватагу лихих людишек и за старый промысел принялся.

— Давно это было? — спросил Садко, с прежним вниманием слушавший рассказ разбойника.

— Пять годов минуло.

— И ты что же, с тех пор так ни разу и не попытался вновь за тем кладом отправиться?

Несколько мгновений Бермята, видимо, раздумывал, потом угрюмо пробурчал:

— А чего пытаться? Что тогда было, то и вновь бы стало. Или порешили б мы с ватагой друг дружку, или силы колдовские, что клад охраняют, нас бы всех угробили. Думал я про ту ладью, не раз думал. А решиться так и не смог. Но у тебя дружинники, надо думать, люди не разбойные... Может, они такого не учинят. Может, тебе удастся кладом карличьим завладеть. Я тебе всё, как было, поведал, ничего не утаил. Теперь сам решай. А меня, купец, отпусти. Уж ежели один раз помиловал, так и во второй раз помилуй.

— А ты мне не указывай! — резко воскликнул Садко Елизарович, сверху вниз всё с тем же отвращением рассматривая Бермяту. — Я не верю, что ты и впрямь остался на острове, чтоб мне свою благодарность явить. А вот в то, что убить меня собирался, очень даже верю. Так что, по совести, надо б тебя заколоть да рыбам скормить. Разве то меня остановит, что бывают злодеи куда хуже, чем ты. К примеру, тот купец, что нанял вас, злодеев, чтоб с другим купцом расправиться.

— Но знаешь ли ты, Садко, что потом с тем купцом-лиходеем сталось?

Прозвучавший прямо за плечом голос заставил купца вздрогнуть. Увлечённый сперва нежданным приключением, затем невероятным, но волнующим рассказом Бермяты, он совершенно позабыл про своего недавнего собеседника, странника Николая, который догадался каким-то непостижимым образом о грозящей Садко опасности и предупредил его. Всё это время старца было не видно и не слышно, но теперь он вдруг подошёл вплотную и неожиданно заговорил.

Купец обернулся к нему и убедился, что раньше ему не казалось: да, лицо странника в уже наступившей темноте сиреневой июльской ночи было освещено необъяснимым светом, будто светилось само. Стоило бы испугаться, но страшно почему-то не было... Более того, на это лицо хотелось смотреть всё время, не отрываясь.

Глава 5. Течение вспять

— Так что ж стало со злодеем? — с невольной дрожью спросил Садко. — И с какой такой лютой зависти либо обиды погубил он другого купца? Николай чуть приметно улыбнулся.

— Погубил, как ты догадался, из одной лишь зависти. Удачливей тот был, торговал лучше да успешней. Вот и обуяла злоба того лиходея. Калистратом его звали. Калистратом Фроловичем.

— Ты сказал, звали? — живо встрепенулся Садко. — Так он, значит, за своё злодеяние поплатился? Нет его больше?

— Считай, что нет. Хотя и жив он, но другой ныне человек. После того, что сотворил новгородский купец Калистрат, пошли у него беда за бедой. Лавки его в Новгороде дочиста погорели вместе со всем товаром. Никто их не поджигал — молния в грозу попала. Потом жена у него умерла, за нею следом три сына. Всё и всех он потерял. Так вот и понял, что злодейство своё оплачивает.

— И что с ним стало? — вместо Садко с неподдельной живостью спросил Бермята, смотревший на возникшего перед ними старика не только с интересом, но и с неподдельным страхом. Неужто так уж испугался загадочного света, словно бы исходившего от лица странника?

Николай вдруг улыбнулся, глядя при этом не на разбойника, а на молчаливо ожидавшего его слов Садко.

— А что ему оставалось? Хотел он ещё один страшный грех совершить — сам себя лишить жизни. Взял и в Волхов кинулся.

— Что ж то за грех? — искренне удивился разбойник. — Свою ведь жизнь отнять можно, она ж моя.

— Как это — твоя? — Теперь мягкий голос старца прозвучал гулко и жёстко. — Ты её, что ли, себе дал? Ты в себя душу вдохнул? Какое ж право имеешь отбирать то, что не тобой дадено? И, в грехах не повинившись, бежать ото всех, перед кем виноват, и от себя первого? Не удалось, однако, Калистрату, самоубийство — в реке в тот день девки бельё стирали. Увидали, что человек тонет, двое из них поплыли к лиходею и вытащили его на берег. А проходивший мимо монах помог откачать и сказал, что креститься ему надо. Тот согласился, и монах его окрестил. Константином теперь зовут былого убийцу. Живёт он в монастыре в девяти верстах от Новгорода. Денно и нощно молится о погубленных им людях и о своей грешной душе.

— И ваш добрый Бог его простил? — пытаясь усмехаться, но отчего-то с дрожью в голосе спросил Бермята.

Старец наконец обратил к нему взгляд, и разбойник совсем смешался, кажется, даже задрожал от страха.

— Бог не только наш, Он и твой тоже, — проговорил Никола. — От того, что ты вместо Бога молишься пням да колодам. Господа ведь не убудет. А прощает Он всегда, если только Его всей душою о том просят. Попроси, и Он тебя тоже простит.

— После того, как я столько народу перегубил? — потерянно прошептал разбойник. — Да какое уж тут прощение?

— А ты попроси!

Бермята, казалось, задумался.

— Странно у тебя выходит, дед! Если я сам себя убью, то, по-твоему, мне прощения нет. А за то, что других убивал, меня простить можно?

Никола вдруг улыбнулся. Так улыбается взрослый, услыхав глупый лепет ребёнка и смеясь в душе над неразумием малыша.

— Я ж сказал тебе, дурню: прощения надо попросить, и будешь прощён! А как ты попросишь после того, как убьёшь себя? Ухнешь, будто в яму чёрную, и уж не докричишься оттуда, не допросишься прощения.

— Чего, даже ваш Бог меня оттуда не услышит? — Казалось, Бермята пытается поймать старика на какой-то ошибке, неправильности суждения.

Но Николай не смутился. Похоже, его вообще невозможно было смутить, словно он заранее знал ответ на любой, даже ещё не заданный вопрос.

— Бог-то слышит всё и отовсюду. Так же, как видит всё и везде. Только Он не будет во второй раз давать тебе то, от чего ты сам отказался, возвращать твою падшую душу назад. Что ж тебе, новое тело скроить да выдать прикажешь? А не много ли возни с одним олухом? Вишь, сказано ведь, что Господь сотворил человека по Своему образу и подобию. А что это значит? Что мы на него лицом походим, что ли? Так не все ж с лица одинаковы. А подобны мы Ему в том, что одни во всём белом свете свою волю имеем. Всякая тварь в мире живёт, как Бог ей велит, только по Его законам. А человек может сам решать, как жить. Доверяет Он нам. А мы что? Будто котята слепые, лезем куда ни попадя, зло творим, сами того не ведая, не замечая. Ты, разбойниче, хотя бы знаешь, что убивать грешно?

— Прости, старик, но неужто этого кто-то не знает? — вмешался Садко, слушавший разговор странника и бродяги, пожалуй, с не меньшим интересом, чем недавний рассказ Бермяты о колдовском кладе. — Ну, ясное дело, на войне убивать приходится. Вот и священники воинам благословение дают: не убьют они врага, враг убивать будет, не остановится. Но подлые-то, разбойничьи убийства разве кто-то оправдать может?

Странник обернулся к молодому купцу, и того вновь поразило его лицо, но теперь уже не исходившим от него непонятным светом. Час назад, впервые увидав Николу, Садко счёл его совсем старым. Сейчас, казалось бы, слабо рассеянная лишь звёздным светом да отблесками полыхающего поодаль костра темнота должна была углубить многочисленные морщины старческого лица, сделать его ещё древнее. Но нет! Лицо Николая каким-то невероятным образом разгладилось, морщин стало куда меньше, глаза уже не выглядели глубоко запавшими, а губы сухими и тусклыми. Даже его снежно-седые волосы словно бы потемнели — серебро седины лишь искрами проблескивало в них. Теперь страннику, пожалуй, нельзя было дать и пятидесяти.

— Спрашиваешь, Садок Елизарович, а сам ответ знаешь, — с грустью проговорил Никола. — В разных землях разные законы, но везде обязательно есть закон-другой, по которому можно и не на войне убить да невиноватым остаться. И не в законах ведь дело, а в том, что частенько человек жизнь чужую губит, а виноватым себя не чувствует. Вот ты крещёный. А скажи: если, к примеру, раб сильно провинился перед хозяином, грех ли его за это убить?

— Конечно, грех! — не раздумывая, ответил купец. — Для чего зазря переводить своё же имущество? Выдрать ведь можно как следует, чтоб впредь не пакостничал. А всего надёжней рабов иметь поменьше: и содержать их недёшево, и доверять им надо с оглядкой. Лучше вольная дружина, вот как моя.

— Ну, и на том слава Богу! — добродушно усмехнулся странник. — Но с этим душегубом-то, с Бермятой, ты для себя что решил? Убьёшь его или снова отпустишь?

Неожиданно для себя Садко заколебался. Только что, до появления Николы, он готов был прикончить злодея даже и после его рассказа о сокровищах зловещих карликов. И рассказ смахивал на враньё, и обещаний заплатить за этот рассказ новым помилованием купец разбойнику не давал. Но теперь что-то заставило его усомниться. Что? Странник? Но тот вовсе не просил его о снисхождении к лиходею. Тогда как объяснить эту непонятную и непривычную нерешительность? Жалко стало, что ли? Уж точно, нет! Но рука с мечом не спешит подниматься, будто её что-то держит. Вот ведь глупость какая!

— А ты какой совет дашь? — спросил Садко и хотел добавить обращение «старче», однако оно прозвучало бы уже неуместно — стариком Николай казался всё меньше и меньше.

Странник продолжал улыбаться и молчал. И тогда решился вновь заговорить Бермята:

— Послушай-ка, мудрый человек! А что, коли мне, как злодею тому, купцу Калистрату, к монастырю прибиться? Если уж его туда взяли, то чего б и меня не взять? Я б вашу веру принял, стал бы вашему Богу молиться, глядишь, и попросил бы у Него прощения. И не стал бы более людей грабить да убивать. Там, в монастырях-то ваших, ведь кормят, поят да кров дают, верно? Князь-то нынешний, Владимир, как принял греческого Бога, большие богатства на монастыри ваши и церкви тратит. Значит, неплохо там жить. Можно, я туда поеду? А ты, мудрец, мне путь укажешь...

Предложение разбойника заставило Садко рассмеяться. Ишь, куда повернул! Лишь бы выкарабкаться. Но купец не возразил Бермяте, ожидая, что скажет Никола.

А тог вдруг обрадовался.

— Ну, что же! Если так надумал, то и быть тому. Давай, вытаскивай свой челнок из кустов, где его запрятал, да на вёсла садись. Я с тобой поеду. Монастырь, я уж сказывал, в девяти верстах от Новгорода, а стоит как раз на Волхове. Поедем.

Невероятно, но Садок Елизарович даже и не подумал возмутиться самоуправству странника: с какой это стати тот решает судьбу его пленника? Но когда Бермята уже кинулся исполнять приказ Николая, купец всё же заметил:

— А гы уверен, добрый человек, что этот лиходей и впрямь хочет креститься и в монастырь уйти? И не боишься ли с ним вдвоём в одном челне плыть?

Николай лишь на миг отвёл взгляд, потом вновь поглядел на Садко.

— Что ты! Не хочет он монахом быть и веру нашу принимать не собирается. А норовит только от тебя сбежать, чтоб после в монастырь проникнуть и богатые дары княжеские оттуда украсть. Заодно ещё хочет монаха Константина отыскать и убить. За что, спросишь? Да за то, что тот его богатством несметным соблазнил, а богатство то ему, душегубу, не досталось.

На миг Садко онемел. Потом воскликнул:

— Господи помилуй, Никола! Зачем же ты едешь-то с ним?!

— А затем, — тем же ровным голосом ответил странник, — что замысленного он не исполнит. Обернёт его Господь к себе лицом, и примет грешник крещение. И после того зло уйдёт из его души. Он этого не знает и, скажи я ему, не поверит, только так и будет. Завтра ко всенощной поспеем в монастырь Пресвятой Богородицы, и всё совершится. И Константин, что прежде Калистратом был, станет его крёстным отцом.

— Послушай, Николай, честной странник! — Теперь в голосе купца прозвучала едва ли не мольба. — Не рисковал бы ты так! Может, ты и вправду человек прозорливый, только вдруг да ошибаешься? Встречал я и среди крещёных людей таких, что от зла отвращаться и не думают! Не садись в одну лодку с душегубом! А ну как и с тобой что-то худое случится?!

— Со мной? — Странник засмеялся. — Это невозможно, Садко. Мне уже никто ничего худого сделать не сможет. Что же до Бермяты... Ты прав, не всякий после купели праведен становится, далеко не всякий. Но этот грешник будет обращён. Когда-нибудь ты сам в этом убедишься.

— Тогда хотя бы утра дождись и с нами поезжай. Ради тебя я, так и быть, возьму в ладью разбойника и людям моим не велю его трогать. Всё равно ты ошибаешься: путь ещё далёк, а грести надо против течения. Не поспеете вы к завтрашней всенощной.

— Ещё как поспеем! — Никола уже шёл к берегу, возле которого прорисовался в полутьме узкий чёрный силуэт разбойничьего челна. — Именно нынче и поспеем. Гляди, Волхов вспять потёк!

Садко всмотрелся. Он уже не раз и не два видел это чудо на Волхове, но дивиться ему не переставал. Да, странник оказался прав! Хоть и было темно, но по движению лёгких бликов на воде, по направлению, в котором мимо берега проплыла лохматая ветка и следом за нею — унесённое откуда-то бревно, купец понял: течение реки изменилось, она и в самом деле пошла вспять[20].

— Право, не удивлюсь, если ты скажешь, что сам повернул реку, чтобы она вовремя принесла тебя и злодея к монастырю! — вдруг вырвалось у купца.

И тут же он испугался. Надо же сказать такое! Не в колдовстве же он подозревает этого чудного странника?

— Ты меня с кем-то путаешь, Садко, — подтвердил его испуг Никола. — Не мне повинуются воды и ветры. Прощай же! И помни, что я тебе говорил: не зависти купеческой бойся, не с нею спорь.

Бермята тем временем успел веслом оттолкнуть чёлн от берега, и стало ещё виднее, что Волхов течёт сейчас против своего обычного течения: лодку стало оттаскивать от прибрежной полосы и потянуло в сторону Ильмень-озера.

— Дед, — окликнул разбойник. — Садись же, не медли. Унесёт челночок-то!

— Иду!

Николай в несколько шагов достиг берега, прошагал дальше и, подобрав подол длинной, почти до пят рубахи, шагнул в лодку. И только когда Бермята взмахом весла направил судёнышко на середину реки, Садко вдруг понял, что странник подошёл к челноку, когда тот был от берега уже на порядочном расстоянии. Чтобы в него войти, Николе надо было вступить в воду по колена, а то и глубже. Но молодой купец готов был поклясться, что вода не скрыла его ног и по щиколотку. По сути дела, он просто-напросто прошагал по реке, как посуху...

— Кажется, мне сегодня выпало многовато приключений, — прошептал купец. — Что-то творится с моей головой. Вообще, а может, мне всё это померещилось? И старик, и лиходей наш, не к ночи будь помянут, и его рассказ про клад нибелунгов... Спросить, что ли, дружинничков, кого они здесь, на островке, видали? Тьфу! Ну, это уже и вовсе бред какой-то! Надо бы отдохнуть до утра.

Приняв такое мудрое решение, Садко направился к костру, возле которого ему уже расстелили пару овчинок и кусок старого паруса. Он ни о чём никого не стал спрашивать — просто растянулся на немудрёном ложе и почти сразу крепко заснул.