Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

9

Йоо сидела на заднем сиденье вся такая надутая. Молчаливая. В окно пялилась. Короче, обиженную судьбой из себя строила. Типа ревность её, дурилку картонную, мучила. В кино, наверное, подобное видела и канонам следовала… Детский сад!

Эх, знала бы, мартышка, как оно это на самом-то деле бывает. Как людей на куски этой шрапнелью разносит. Знала бы… Ну, ничего, время придёт, и ей достанется. Хлебнёт из червлёной чаши. Свою порцию сладостной горечи.

Виктор этот её спектакль в зеркальце водительское — ну-ну наблюдал-видел, мимо него не прошло, да только не до смешных и малоталантливых выкрутасов ему в данный момент было. Не до девчоночьих выпендрёжов. Надвигалась конкретная боевая работа, и совсем не было у него сейчас времени на утешение, на воспитание и на сеансы психотерапевтические. К тому же, нужно было ещё целую кучу всяких организационных вопросов перед отбытием порешать.

И он, на ребячий шантаж не реагируя, начал свои дела делать.

Прозвонил сначала Нате — с мобилы на дом.

— Да, — отозвалась его нежная муза-хранительница.

— Ната, это я. Привет.

— Привет, Кот.

— Ната, такое дело…

— Опять уходишь?

— Опять. Ты как догадалась?

— А когда ты просто так звонил?

— Извини.

— Да ладно… Идёшь-то надолго?

— Не знаю.

— Я так понимаю, что ты, как обычно, на резервную связь меня посадить мечтаешь?

— Угу. Если тебе не в лом, конечно.

— Да чего уж там… Присмотрю. Лишь бы небо не затянуло окончательно.

— Не должно. Прогнозы шепчут.

— Дай бог. Что-нибудь ещё?

— Нет. Может только… Ну пожелай чего-нибудь что ли на дорожку.

— А, — это можно. Это… В общем, Кот, желаю, тебе, значит, если смерти, то вот такой, а если раны, — соответственно.

— Спасибо на слове добром.

— Не за что. Когда наблюдения начинать?

— Сегодня в полночь.

— Хорошо. Это всё?

— Всё.

— Тогда, пока-пока. Благоверный в дверь ломиться. Пойду открывать.

— Спасибо, Ната. И до встречи.

Так, этот пункт отработали. С экстренной связью всё в порядке будет. Можно не волноваться. Ната — парень надёжный. Не подведёт. Теперь… Теперь надо с оружием решить.

И Виктор дозвонился до Художника:

— Лёха, хайль Казимир!

— Казимир хайль, Витя.

— Лёха, дело есть.

— На сколько?

— Тысяч этак на пять. Зеленью.

— Что и куда?

— Нарисуй и подгони к подмосткам штук пять классических, один пунктирный, перфораторов штук шесть-восемь, ну и петард с хлопушками там, да прочей мелочи — сотню-другую жменей. Нарисуешь?

— Баш на месте?

— И по прейскуранту.

— Когда и во сколько?

— Сегодня, в двадцать три тридцать. Успеешь?

— Жди. Буду.

— Спасибо, Лёха.

— Спасибо скажешь, когда живым вернёшься.

— А куда я денусь, вернусь. До встречи.

— Ауф.

Так, ну что. Осталось, пожалуй, только насчёт фишки решить. И если по уму, нужно бы, чтобы она тоже золотой была. Так, пожалуй, круче будет. И грамотней. Если подобное подобным, то и — подобным к подобному.

У кого, спрашивается, такую фишку можно выпросить? А? А у того, у кого есть она. Логично. А у кого есть? Если у кого и есть, так только у Жени Гришковца. И в этом не стоит сомневаться, — барахольщик ещё тот. Мистер Коробочка.

Виктор с Гришковцом был знаком шапочно, и где он в Москве обитает, конечно же, представления не имел. Но зато он того знал, кто такими сведениями наверняка располагает. И тут же этому, приятному во всех отношениях, человеку прозвонил внаглую.

Трубку сначала взял какой-то малыш, мальчик лет четырёх-пяти, и Виктор не сюсюкаясь, но вежливо, попросил отнести трубу Михаилу Михайловичу. Мальчик сказал: «Хорошо», и положил трубку на рычажки. Ну, мальчик! Виктор набрал номер ещё раз. Не подходили долго, но потом, наконец, раздался хорошо знакомый голос:

— Аллё, слушаю вас

— Михайл Михайлович, это Пелевин. Извините, за ради бога, что отвлёк вас…

— А-а, Витенька, здравствуй дорогой. А мне, представляешь, сынок трубу свою игрушечную приносит в кабинет и говорит, что, дескать, сейчас дяденька какой-то звонил и сказал, чтоб я тебе, папа, трубу принёс. На, папа, говорит, дуди. Я пока сообразил… Ладно. Так чем обязан, Витенька?

— Мне, Михайл Михайлович, ваша помощь необходима.

— Всем, чем могу.

— Михайл Михайлович, я тут… Я знаю, что вы недавно наносили Жене Гришковцу визит с целью набить ему лицо…

— Витенька, я тебя умоляю, да что ты такое говоришь! Что бы я, старый и больной еврей, да на такое да сподобился! Да даже в мыслях… А потом, — с чего бы?

— Да ладно, Михайл Михайлович, все уже об этом знают.

— Господи, откуда такая осведомлённость. Уф-ф… Не Москва таки, а просто деревня какая-то!

— Деревня и есть. А потом, Михайл Михайлович, земля же слухами…

— И чего ж ты от меня, Витенька, хочешь? Уж не сатисфакции он затребовать решил? Уж не секундантом ли ты, Витенька, выбран?

— Ни в коем разе! Мне бы, Михайл Михайлович, просто адресок его узнать. И только. И не более. Не откажите в любезности.

И Михаил Михайлович, к стенке припёртый, не отказал.

Нужный адрес выклянчив, Виктор, тут же попросил шефа маршрут поправить.

Йоо, обнаружив, что машина разворачивается, вдруг из оцепенения своего вышла и заныла. Стала стонать-причитать, что, мол, Пелевин, я так устала, я отдохнуть хочу. Давай, мол, скорей меня домой к себе вези.

Но Виктор разговорчики в строю моментом пресёк — тут вам не здесь! — и на место её поставил, предложив уё… уматывать к чёртям собачьим. На все шестьдесят четыре стороны. Если такая цаца. Если краля такая.

Рявкнул, и девонька заткнулась.

И Дюк, перестав елозить, спрятал морду за спинку сиденья, будто бы тоже окрика испугался, — а на самом деле, как потом выяснилось, для того единственно, чтобы зажевать под шумок втихаря жареный арахис из пакетика, который кто-то засунул в задний кармашек чехла на водительском кресле. Ворюга.

Виктор, после того как собственный его голос отзвенел, услышал запоздало, — в помещении как-то этого не замечал, — насколько непривычно и незнакомо Йоо, оказывается, произносит его фамилию. Вроде так же, как все, но всё же как-то по-другому. В её устах фамилия Пелевин звучала натурально как Пелевин, тепло и по человечески, а не так, как в последнее время везде и всюду — торговым брэндом «Пелевин».. И помимо того, казалось, что вкладывает она в его фамилию, какие-то иные, ей только одной известные, смыслы. А какие иные смыслы могут быть в его фамилии?

И он, усмехнувшись, вспомнил к слову один давнишний случай.

Дело было в Лондоне. Проходила встреча с тамошними его, Виктора, читателями. Публика случилась разношёрстая — слависты, журналисты, эмигранты интересующиеся, ну, короче всякие люди зашли на огонёк. Во многом, случайные, конечно. Как водится, вопросы задавались разные, порой забавные, но чаще глупые: «А что вы, Виктор, тут вот имели в виду?», «А что вы под этим вот подразумевали?», «А какие у вас творческие планы?». Будто бы он это знает. Будто он что-то помнит. Будто бы он что-то планирует. Короче, те ещё вопросики… Но старался, тем не менее, работать в соответствии с имиджем, и не выходя из образа. И, в общем-то, всё было достаточно мило. Только вдруг, ни с того ни с сего, — а встреча уже, наверное, где-то с час к тому моменту длилась, — какой-то молодой человек, у которого поверх свитера натянута была футболка с символикой киевского «Динамо», шумно встаёт со своего кресла, и энергично начинает выбираться из своего ряда. Пришедший с ним товарищ-сородич пытается удержать его, шикает, цыкает, только тот ни в какую. Ещё и возмущается громко: «Який же вин Пеле? Зовсим вин не Пеле! Бачишь, який белесенький!» И на выход. А на спине у него патриотично фамилия великого Кобзаря выведена на транслите. И номер — 11.

Было-было.

В зале, помнится, тишина неловкая повисла. Но Виктор произнёс через микрофон уходящему вслед: «Чёрненькими нас всякий полюбит, а вы нас беленькими полюбите!» — и отпустило. И даже аплодисменты сорвал он этой фразой, — слависты оценили шутку.

Кстати, в тот лондонский его приезд Березовский (П. Еленин), говорят, пытался с ним встретиться. Но что-то там, видать, у него не сложилось. Не состоялась встреча.

У него с опальным олигархом к тому времени странные взаимоотношения сложились. В форме заочной пикировки. Началось с того, что Виктор в одной своей известной книге вывел Березовского — ну, не самого, конечно, Березовского, а некую проекцию его мифологизированного образа на полотне массового сознания — в образе одного второстепенного героя. Правда, хотя и второстепенный то был герой, но зато явлен был в ключевом (не для развития сюжета, а для подтверждения ярким примером основной мысли романа) эпизоде. Борис Абрамович, судя по всему, удосужился тот роман, название которого в те времена у всех на слуху было, прочитать, и, видимо, затаил обиду. И не на то, похоже, что в романе он был прорисован персонажем отрицательным и даже омерзительным, вовсе нет. Плевать он на это хотел. Ему, быть может, даже это польстило. А на то он обиделся, что кто-то его, величайшего комбинатора всех времён и народов, посмел в придуманный не им мир поместить. Разве мог он такое потерпеть! Нет, никак не мог Борис Абрамович Березовский, по своей ментальности и темпераменту, быть объектом чужой реальности, мог он быть только субъектом (причём единственным) своей собственной. И подсуетился он, — нашёл вскоре, как и чем Виктору ответить. В ту карнавальную пору, когда отнимали у него первую телекнопку, затеял он, кто помнит, шумную пиар-кампанию с передачей контрольного пакета акций ОРТ группе «интеллигентов». Им лично отобранных. По не очень ясным критериям. В этот список включил он и его, Виктора. Мало, кто сообразил, зачем. Но сам-то Виктор этот посыл расшифровал. Мол, вот тебе, Пелевин, получай, — ты меня в свои придумки поместил без спросу, а я тебя — в свои. И мои схемы покруче твоих будут. По любому.

Виктор, стыдно вспоминать, узнав об этом случайно из газет (кому и когда, спрашивается, чтение газет пользу приносило?), не удержался, и куда-то там даже сдуру позвонил. В какой-то там оргкомитет. Хотел выяснить, на всякий случай, что за акции и кто держатель реестра. Попутал дьявол, случился грех. Хорошо ещё вовремя проинтуичил, какоё это всё фуфло. И не стал вдаваться и ввязываться. Остановился вовремя. Не дал себя окончательно шутом выставить.

Но от мобильника после того звонка в тот самый оргкомитет настолько пёрло серой, что трубу пришлось сменить. А они тогда вовсе не сто баксов стоили, между прочим.

Вот так вот, — были дни весёлыя…

Где, кстати, едем?

За оконцами таксо витрины кромсали как попало пространство летящих сквозь и прямо улиц на сотни миллиардов скользких брызг, которые, ссыпаясь на поляны земляничных вспышек, вминались тут же резиновым шуршанием и визгом в плёс мокрого от слёз асфальта. И фонари на эстафете света струили вяло жёлтым, подсвечивая коды кривого от порывов ливня. И ливень затухал. И в сон клонило… Но пару резких поворотов. Спуск по щебню. Какие-то «хрущобы». Старушка у подъезда под зонтом. Потусторонний тихий разговор — и сдали задом. Всё, командир, кажись, добрались. Сдаётся мне, шта энта нужный дом.

Уходишь ты, Варвара…. Волчица подлая… И подлая при том…

— Чего, говоришь, командир? — не разобрал водила.

— Счётчик не вырубай, говорю, я скоро, — ещё раз попросил Виктор.

Гришковец не открывал долго. Хотя Виктор кулаков не жалел и тарабанил настойчиво, — соседи по клетке и те дверью скрипнули, — здрасте, бдительные вы наши!

Звонка в природе не имелось, — вот в чём весь сикось-накось, гром и молния. Но оно и понятно. Квартирка арендованная, — чего ж на модернизацию чужого тратиться. Дураков нету.

Ну, ещё разок. Тук-тук-тук, — кто-кто в теремочке живёт? Кто-кто в неказистом… Тишина.

Хотел уже спускаться не солоно, когда за дверью зашуршало. Кто-то в глазок сподобился. Потоптался, решаясь. Ну, а затем ключ в замке трижды провернулся, дверь приоткрылась, и стёкла знакомых очков сверкнули, наконец, в полумраке.

— Ну, здравствуй, Женя. Разбудил?

— Да нет… Просто… — Гришковец непроизвольно коснулся рукой до буро-жёлтого синяка на скуле, и ещё зачем-то глянул Виктору через плечо с опаской.

— Войти-то можно?

— Да, конечно. Входи, — пригласил Гришковец.

— Я в комнату проходить не буду, я ненадолго, — попав в прихожую, объяснил Виктор. — У меня, Женя, к тебе дельце есть небольшое.

— Какое дельце?

— Сначала ответь, — ты свою знаменитую коллекцию с собой возишь или как?

— Коллекцию?.. Да, после того, как квартиру в Кенигсберге грабанули, с собой всегда стараюсь. Как передвижник.

— А сейчас?

— С собой.

— Слушай, а у тебя там фишки есть?

— Не понял. Какие ещё фишки?

— Обычные. Из детских игр. Помнишь, пешечки такие пластмассовые. Разноцветные. Помнишь? Ну, вспомни, игры такие со стрелочками, с кубиками…. «Знай Правила движения», «Приключения Винни-Пуха», «Морское сражение», «Монополька» позже… Помнишь?

— Ну.

— Фишки там в комплекте были. Помнишь.

— А! Ну да, конечно.

— Так есть у тебя такие фишки?

— Не знаю.

— Жень, ты тормоз, да? Или просто медленный газ?

— Чего ты… Просто глянуть надо. Всего не упомнишь.

— Ну так давай глянем!

— Давай.

Гришковец неторопливо сползал в комнату за стулом, взгромоздился на него и нырнул в антресоли.

А Виктор подумал, что вот Гришковец хотя и гений, а ведь не погнушался простому человеку помочь. Хороший человек. Отзывчивый. И за что его только Михайл Михайлович так приветил? Хотя, ведь Михайл Михайлович тоже гений. Бесспорно. Ну вот. Это ворон ворону глаз не выклюет, а гений гению… Ещё как! Запросто.

А евгениальный Гришковец тем временем, погремев какими-то банками, уронив себе на голову вязанку старых книг, пару раз чертыхнувшись, и один раз чихнув, вытащил, наконец, кряхтя, огромный фибровый чемоданище. Без ручки, конечно.

Во чреве этого бегемота обнаружилось много милой сердцу всякого советского ребёнка трухи: целый выводок щербатых шариков из мутного технического стекла, а также — стальных легированных из раскуроченных подшипников; рота оловянных солдатиков; десяток гуттаперчевых ирокезов; несколько единиц боевой игрушечной техники; моделька синий «копейки» с выломанным капотом; круглая коробочка из-под мятного зубного порошка, хранящая горсть изумрудов из бабушкиной броши; два рулона пистонов; стопка «переводок» с любимыми дембелями гэдээровскими красотками; обёртки от первых советских жвачек «Калевала»; бронзовая медаль «За оборону Сталинграда» и алюминиевая памятная «Пуск Саяно-Шушенской ГЭС»; толстенький кляссер с марками на оригинальную тему «Флора и Фауна»; пионерский значок с картаво-кудрявым мальчиком; театральный номерок «ТЮЗ — г. Челябинск — 1254»; засушенный майский жук в пожелтевшей спичечной коробке производственного объединения «Гомельдрев»; пассик от магнитофонной домовины «Днепр»; офицерский крылатый значок «Специалист 1 класса», открытка с Гойко Митичем в роли Большого Змея; почётная грамота «Победителю второго этапа Всесоюзного пионерского марша „Мой труд вливается в труд моей республики“»; и самопальный свинцовый кастет; и пара подклеенных эпоксидной бобин; и девятнадцать пулек для «мелькашки» в распечатанной коробке; и лента от бескозырки с надписью «Отважный»; и зелёная кокарда с отцовской полевой фуражки; и отцовский же жёлтый парадный ремень с золотой овальной пряжкой; и пуговица от фирменных штанов «Ли Купер», и несколько монеток номиналом в пять злотых; — и много чего ещё, — и помимо того: «чижик», с выжженными на его гранях рунами, и теннисная ракетка с выщипанными по незамысловатому узору шипами; и разнокалиберные игральные кубики, и — ура! — искомые фишки.

Фишек набралось с десяток. Только не было среди них золотой. На что Виктор вслух и посетовал. И тут его Гришковец удивил, — взял и, не мудрствуя лукаво, обернул жёлтую фишку в золотистую конфетную фольгу, которую со дна всё того же чемодана пятернёй-драгой намыл. Получилась в аккурат себе такая вполне золотая фишка. Фикса девятьсот девяносто девятой пробы из тульского самоварного лома подпольной стоматологической выработки.

Виктор руки свои к ней алчно протянул, но не тут было. Гришковец её быстро за спиной спрятал. Потребовал чего-нибудь в обмен. Виктор предложил денег, но Гришковец отрицательно мотнул головой — не катит. Виктор начал лихорадочно рыться в карманах и — о, радость! — укололся в глубине своих шаровар о заколку нагрудного знака «Почётный железнодорожник».

— Где взял, — удивился Гришковец.

— Путин вручил, — не стал Виктор лукавить и колесить турусы, самолично.

— В Георгиевском зале?

— На Киевском вокзале.

И ченч благополучно состоялся.