Золото

22

И вот наступил момент, которого Муся боялась больше всего. На закате, когда лес еще розовел и серые скорые сумерки только вступали в чащу, где путники устроили свою дневку, Муся решила, что пора подниматься. Толя долго не просыпался. Потом, очнувшись, он вскочил, обтер лицо снегом и даже попытался проделать гимнастические упражнения, но потерял равновесие, покачнулся и еле устоял на ногах.

Потом вдвоем они стали поднимать Николая. Партизан был очень тяжел. Тело его покорно моталось из стороны в сторону, но тотчас же, как только они выпускали его из рук, бессильно оседало. Мусе стало страшно. Она умоляла, убеждала, грозила. Ничто не помогало. Только после того, как она натерла Николаю грудь снегом, партизан медленно открыл глаза и слабо улыбнулся, увидев перед собой худое девичье лицо. Он задержал руку Муси у себя на груди. Прошла минута-две. Николай сел. Осмотрелся. Друзья со страхом следили за его медленными движениями.

- Буксую, - тихо сказал он, силясь улыбнуться. - Насос сдает, поршни поизносились, не тянут…

Он сидел под деревом, большой и беспомощный. Девушка упала на колени, прижала голову Николая к груди, стала гладить ее дрожащими руками:

- Родной, не надо, не надо! Мы дойдем, слышишь? Дойдем, обязательно дойдем… Мы победим, будем счастливы… Ой, как мы будем счастливы, если бы ты только знал!..

Голова партизана лежала как неживая. На его потемневших, потрескавшихся губах дрожала все та же удивленная и чуть виноватая улыбка.

- Ты слышишь, что я говорю? - спросила Муся и пристально посмотрела в его печальные глаза.

Он утвердительно кивнул головой. Мусей овладело отчаяние. Что же делать, как разбудить энергию в этом большом ослабевшем теле, подточенном неведомой болезнью?

Сумерки уже окутывали заснеженный лесок. Одинокая, неправдоподобно яркая звезда зажглась в зеленоватом небе. Пора идти.

- Железнов, - сказала девушка сердито и властно, - ты что ж, хочешь, чтобы ценности попали к фашистам, да? Ты этого хочешь?… Вставай сейчас же!

Николай поднял глаза. Мальчишеское лицо девушки отражало упрямую, непреклонную волю. Ласковая улыбка задрожала на губах партизана.

- Ты хорошая, Муся… - ответил он и, опершись на локоть, стал подниматься.

Ноги его скользили, руки дрожали. Он поднимался мучительно медленно. Тяжело было видеть этого богатыря таким немощным. Муся и Толя начали помогать ему. Но Николай уже преодолел оцепенение. Он сердито отстранил друзей, сам встал на ноги, грузным шагом подошел к сугробу, где был зарыт его мешок, Постоял, будто собираясь с силами, сапогом сбил снежный холмик, нащупал лямки, но поднять мешок не смог. Весь напрягаясь, партизан попытался рывком взвалить мешок на плечи - и опять неудачно. Покачнувшись, он чуть не упал но, постояв, опять взялся за лямки.

- Я запрещаю тебе, слышишь? Я понесу! - решительно сказала Муся, пытаясь вырвать мешок из его дрожащих рук.

Николай нахмурился.

- Нет! - процедил он сквозь зубы, упрямо покачал головой, и на его широком добром лице появилось непреклонное выражение.

Поглубже вздохнув, точно перед прыжком, он снова схватил мешок и отчаянным усилием перебросил его за плечи. Спутники помогли ему продеть руки в лямки. Было темно. Отзвуки движения, весь день слышавшиеся с дороги, уже стихли. Муся первая направилась по вчерашнему следу, Толя тронулся за ней.

Сзади послышалось падение тяжелого тела. Муся оглянулась. В сугробе темнела неподвижная фигура. Николай лежал навзничь, даже не пытаясь освободиться от лямок.

- Оставьте меня… Идите… Берите это и идите… Идите одни, приказываю… Слышите: приказываю!.. Так надо… - торопливо шептал он.

Бесконечная жалость охватила девушку при виде крупных и, как ей казалось, густых капель, бежавших по его вискам. Но тут же жалость сменилась приступом жаркого гнева:

- Уйти? Бросить тебя?… Да кто же мы, по-твоему?… Как ты смеешь!.. - Она быстро освободила его от лямок мешка. - Вставай! Вставай сейчас же!

Николай продолжал лежать все в той же позе, втиснутый в сугроб.

Девушка рванула его за воротник, но поднять не было сил. Сам он ей не помогал. Мусю охватило бешенство:

- Поднимайся! Да поднимайся же!

Николай лежал бессильный, безучастный. Тогда она стала безжалостно теребить его, дергать, толкать в бок. Наконец в его глазах, печальных и равнодушных, появилось удивление.

- Встанешь ты или нет? Ты вспомни об енисейских рыбаках… Гребут навстречу ветру, наперекор буре гребут. Гребут до последнего вздоха, до последнего удара сердца… А ты, большевик, сложил весла. На все наплевать? Неси, куда вынесет? Так?… Не выйдет, не позволю. Не дам! Слышишь ты: не дам, не дам!..

Николай ничего не ответил. Он начал медленно подниматься. Сначала перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, поднялся на колени и, разогнув спину, балансируя руками, сделал попытку встать. Друзья подхватили его подмышки. Теперь он стоял. Колебался, покачивался, но стоял.

- Иди вперед! - приказала девушка.

И он покорно, не оглядываясь, пошел по вчерашнему следу.

Потом, движимая все тем же нервным подъемом, девушка схватила мешок и, оторвав его от земли, смело продела руки в лямки. Она почувствовала тяжесть только тогда, когда груз лежал уже на спине. Толя поднял оба автомата. Быстро догнали Николая. Он шагал, как лунатик, но в движениях его уже появилась твердость. Он даже протянул было руку, чтобы освободить Мусю от груза, но та ласково и настойчиво отвела ее:

- Не надо, милый! Иди…

Они выбрались на дорогу. По плотному, вылощенному шинами снегу, громко хрустевшему под каблуками, идти было легче. И странное это было дело: чем дальше уходили они от места ночлега, тем увереннее становился их шаг.

- Ведь тебе лучше, правда? - спросила Муся, с надеждой взглянув на Николая.

- Да, да, лучше, - ответил он хриплым шепотом, не оборачиваясь.

Однако и он заметно приободрился. Только походка у него была по-прежнему какая-то деревянная. Все движения его казались механическими.

Муся, сгибаясь под тяжестью груза, шла впереди. Николай брел следом, глядя ей в затылок, и все старался ступать в такт ее шагам. Тихая улыбка мерцала на его потрескавшихся губах. Чтобы забыть о тягостной боли, о скользкой бесконечной дороге, об остром мерцании холодных звезд, которые, как казалось, светом своим кололи его воспаленные глаза, партизан твердил про себя стихи, пришедшие ему на ум при первой встрече с этой девушкой: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…»

Воспоминания наполняли его теплом, заставляли усталое сердце биться энергичней. Они отвлекали мысль от острой боли, от вялых мускулов, не подчинявшихся велению мозга… Снова, молодой и сильный, шел Николай Железнов по залитому солнцем лесу, полному летних ароматов и пения птиц, и было ему хорошо и легко. А Муся, быстрая, как синичка, перепрыгивая с кочки на кочку, точно плыла над изумрудными полями, облаком проносилась сквозь кусты и деревья и звала, звала его за собой…

Хриплый, страшный голос вдруг раздался в морозной тишине: партизан что-то невнятно пел. Муся догадалась, что именно он поет.

Девушка обернулась. Толя бросился к товарищу. Николай шел все тем же деревянным шагом, подтягивая ноги. На его пожелтевшем, худом лице дрожала улыбка. «Бредит!» - подумала Муся. В невнятном бормотанье, прерывавшем пение, часто повторялось ее имя. Она старалась не слушать. Неужели он умрет, придется бросить его здесь в снегу, и тело его станет добычей волков и лис? Нет, нет, этого не может, не должно быть! Она не даст, она спасет Николая, даже если бы для этого пришлось пожертвовать своей жизнью.

Толе было страшно от этого хриплого пения, от этой счастливой улыбки на измученном лице друга, и он испуганно теребил партизана за руку.

- Не трогай, пусть, - сказала Муся.

- Что с ним?

- Он бредит. Пусть. Ему, наверное, хорошо, - ответила девушка, догадываясь, что болезнь Николая вступает в какую-то новую стадию.