Золото и мишура

Глава первая

Клипер «Императрица Китая» бросил якорь в порту Сан-Франциско 12 сентября 1850 года, совершив пятимесячное путешествие, во время которого целых десять дней судно и его команда сражались в Магеллановом проливе со страшным штормом. Стоял теплый солнечный день, но, едва только взглянув на город, которому теперь надлежало стать также и ее городом, Эмма почувствовала разочарование.

— Да это же вовсе не город! — сказала она Скотту, который стоял возле нее, обняв Эмму за живот, значительно округлившийся за последнее время. — Это какое-то скопище лачуг, не более того!

— А что же ты ожидала увидеть — Париж? Не следует забывать, что еще каких-нибудь три года назад на этом самом месте находилась мексиканская деревушка Йерба Буэна, где проживали три сотни человек. Теперь же здесь тридцать тысяч жителей, и город растет необыкновенно быстро. Признайся, что здешний залив просто восхитителен.

— Да, очень красив, но хотелось бы знать, что здесь делают все эти корабли?

Приблизительно полсотни судов со свернутыми парусами стояли на якоре планшир к планширу. Некоторые из них изрядно подгнили, и почти все выглядели заброшенными.

— Команды оставили суда и отправились на поиски золота. Большинство матросов до сих пор на золотодобыче, пытаются сколотить состояние. Я тоже потерял несколько человек, захваченных этой самой «золотой лихорадкой»… Впрочем, как бы то ни было, добро пожаловать в новый дом.

Скотт повернулся к мистеру Эпплтону и распорядился сначала переправить на берег пассажиров, а потом экипаж, которому давались три дня, чтобы моряки могли отдохнуть после долгого, отнявшего немало сил пути. Тут к ним подошли Феликс и Зита.

Граф Шереметьев сказал ей тогда, в Буэнос-Айресе, что в случае, если она примет решение сойти на берег, посол не гарантирует ей безопасность, поскольку Хуан Мануэль де Розас, кровожадный деспот худшего пошиба, поклялся уничтожить не только всех своих политических противников, но и их родственников. Получалось так, что у Зиты не оставалось иного выбора, кроме как продолжить путешествие вплоть до Сан-Франциско. Многие недели кряду она оставалась безутешна, но мало-помалу Феликс сумел помочь ей прийти в себя и немного успокоиться. Сейчас же, облаченная в траур, послав впереди себя на берег служанку, графиня сошла по трапу. Легкий ветерок колыхал траурную вуаль, и это жутковатое волнообразное движение черной материи настолько усугубляло трагический облик графини, что у Эммы на глазах выступили слезы.

— Бедная Зита, — прошептала Эмма, обращаясь к мужу. — Она все еще не может до конца осознать происшедшее. С твоей стороны так мило, что ты позаботился о ней, предложив ей и отцу разместиться у тебя.

— Мне нравится графиня Давыдова. Она храбрая женщина. А кроме того, в этом городе нет ни одного отеля, который не кишел бы клопами. Пойдем.

Скотт помог жене, которая была сейчас на шестом месяце беременности, сойти по трапу, и они заняли свои места в шлюпке. Как только гребцы заработали веслами, над головами пассажиров начали скользить, словно огромные темные привидения, покинутые суда; от слабых порывов ветра старые суда стонали и покряхтывали.

— На причале должен быть Кан До, — сказал Скотт.

— Кто?

— Кан До. Мой главный слуга. Лет пять тому назад я привез его из Кантона.

— Вместе с Чинлинг?

Скотт посмотрел на Эмму. Он знал, что его прекрасной молодой жене не давала покоя мысль о его сожительнице.

— Да, вместе с ней, одним и тем же рейсом. Этот Кан До очень ушлый малый. Я поручил ему обставить новый дом. Интересно, как он справился с заданием. Как видишь, Сан-Франциско — город холмов, причем некоторые из них довольно-таки крутые. Вон тот, например, называется Телеграфный холм, потому что давно уже ходят разговоры, что на его вершине будет установлен семафор. Смотри, видишь, сюда идут несколько лодок? Там сидят владельцы здешних магазинов, которым не терпится купить привезенный мной товар. Только на сей раз их ожидает разочарование, правильно, Феликс?

— Абсолютно.

— Никакие грузы, доставляемые Судоходной компанией Кинсолвинга, не покинут складских помещений до того самого часа, пока не распахнет двери Торговый центр Кинсолвинга и де Мейера. Если же и будут исключения, то весьма немногочисленные. А к тому времени наши товары станут до такой степени необходимыми покупателям, что мы сможем втрое повысить цены.

— Я могу поверить в это, капитан, — сказала Зита сквозь траурную вуаль. — Вы с Феликсом просто-таки обречены на то, чтобы очень разбогатеть.

— Если совместить еврея и шотландца, получится беспроигрышная комбинация.

Все рассмеялись этим словам.

— Эге-гей, та-ам! Кинсолвинг!

К ним приблизилась первая шлюпка, и мужчина в черной куртке и цилиндре приветственно замахал рукой.

— Вы привезли платья для Чикаго? — крикнул он.

— Привез, привез, отчего же нет? Два больших тюка, самые модные платья, какие только можно увидеть в Нью-Йорке. Мистер Эпплтон отдаст их тебе сразу же, как только заплатишь.

— Четыре тысячи золотом, верно?

— Вовсе нет, ты, вор! Пять тысяч!

Мужчина рассмеялся.

— Это я так, память твою проверяю. Заглядывай сегодня вечерком в «Бонанзу». У Чикаго появились три новенькие девочки из Чили; так готовят устрицы, что пальчики оближешь.

Лицо Скотта покрылось красными пятнами.

— Эй, Слейд, познакомься с моей супругой, ее зовут Эмма Кинсолвинг.

— Боже праведный, ты — женился?! Прошу прощения, мэм. Я тут не совсем вроде… Гхм. Словом, черт меня возьми! Поверить не могу, что Скотт Кинсолвинг женился! Слушай, Скотт, что скажут об этом на Дюпон-стрит, когда эта новость дойдет туда, а?

Он заржал, а Скотт грозно нахмурился. Эмма вопросительно посмотрела на мужа.

— Что значит Дюпон-стрит?

— Этот парень, Слейд Доусон, — один из самых» очаровательных жуликов Сан-Франциско. Он владеет казино на Портсмут-сквер, заведение носит название «Бонанза» — «золотое дно».

— Так что же все-таки значит Дюпон-стрит? — повторила свой вопрос Эмма.

— А Чикаго — его подружка. Не хотел бы вас шокировать, графиня, но эта самая Чикаго — самая выдающаяся в Сан-Франциско «мадам».

— Хотя географические тонкости мне не вполне понятны, — ответила Зита, — можете поверить, капитан, я вовсе не шокирована. Как бы там ни было, но в одном только Сан-Петербурге у нас четыреста двадцать maisons de passe[8], что позволяет говорить о проституции, как об одной из главных профессий России.

— Да, так что же все-таки значит Дюпон-стрит? — в третий раз поинтересовалась Эмма.

Скотт вздохнул.

— Это сердце Маленького Китая, — сказал он.

Глаза Эммы сузились.

— Чинлинг? — прошептала она.

— Да, — коротко ответил Скотт. — А вот и Кан До! — Скотт привстал и приветливо замахал рукой молодому китайцу, который стоял на пристани возле элегантного открытого экипажа. Кан До был одет в красивую красного цвета форму с золотыми пуговицами.

— А почему вы зовете его Кан До? — спросил Феликс.

— Видите ли, он говорит только на пиджин, этакой смеси английского с китайским, как, впрочем, и все здешние «поднебесиики» — так называют китайцев, поскольку они выходят из Поднебесной Империи. Эй, Кан До! — крикнул Скотт. — Лови носовой фалинь!

— Кан до[9]! — крикнул в ответ Кан До, в то время как один из матросов кинул ему трос.

— Теперь я понимаю, почему вы так его называете, — с улыбкой сказал Феликс.

«Не показывай своего гнева, — говорила себе Эмма, взбираясь по лестнице на причал. — Держи себя с достоинством, как подобает леди…» Но внутри у нее все клокотало. Было совершенно очевидно, что о Чинлинг в Сан-Франциско знали многие, и что отсылка к ее имени была чем-то вроде местной расхожей шутки. «Боже мой, — думала Эмма, — надо мной будет потешаться весь этого город! Такого я и помыслить не могла!»

На причале собралось немало народу. Эмма впоследствии узнала, что приход всякого судна собирал толпу, поскольку жители Сан-Франциско, будучи отрезанными от остального мира, были жадны до новостей. За небольшим исключением, эта толпа состояла из мужчин, довольно-таки непрезентабельного вида. Когда они заметили Эмму, которая, несмотря на большой живот, выглядела очаровательно в белом платье и белой, в тон платью, шляпе с перьями, с белым кружевным зонтиком в руках, — так вот, когда они ее увидели, то начали аплодировать и свистеть самым бесцеремонным образом.

— Капитан Кинсолвинг! — прокричал один молодой человек, приложив руку к глазам козырьком, чтобы лучше видеть. — Ты что же, привез новых девочек для заведения Чикаго?

Эмма была потрясена. Скотт же подошел к молодому человеку, схватил его за грудки и сильным ударом в челюсть отшвырнул наглеца в толпу. Возникла неловкая тишина.

— Друзья мои, — сказал Скотт, вытирая руки о штаны, — мы все отлично знаем, как мало женщин в Сан-Франциско. Однако мне не хотелось бы думать, что вы здесь настолько одичали, что при виде настоящей русской графини и моей жены способны подумать нечто иное, кроме того, что обе они представляют собой благороднейших дам, которых судьба привела в наш город, и которые непременно украсят собой Сан-Франциско.

— Капитан босс! — крикнул изумленный Кан До. — Хорошенький женшин ваш жена?

— Совершенно правильно.

— О, Боже… Боже… — только и сумел вымолвить Кан До, однако у Эммы возникло ощущение, что китаец порядком испуган.

Скотт проводил обеих женщин в ландо, верх которого был опущен; на козлах восседал еще один «поднебесник», одетый в яркий красный сюртук, отделанный золотым шитьем, в замшевые панталоны и хорошо начищенные кожаные сапоги. Нарядный костюм венчала ярко-красная шляпа с пером, которая показалась Эмме чудовищно безвкусной. Когда экипаж тронулся, кто-то из мужчин крикнул:

— А она красавица, капитан! Примите поздравления!

Скотт улыбнулся и приподнял шляпу.

— Вот теперь я начинаю понемногу понимать, что же имели в виду люди, называя Америку «Новым Светом», — сказала Феликс. — Эти люди обращаются с нами так, как будто все мы равны.

— Именно так они и думают, — сказал сидевший против жены Скотт. — На этом, предполагается, и стоит Америка.

— Вы говорите «предполагается», капитан, — сказал Феликс. — А у вас есть какие-нибудь сомнения в этом?

— Конечно есть. В Бостоне, равно как и в Нью-Йорке, и в Филадельфии, если вы имеете деньги — прекрасно. Но если только у вас нет денег — особенно в Нью-Йорке — вы обречены на собачью жизнь. В Америке не больше равенства, чем где бы то ни было еще в мире. Тут деньги — подлинное божество! Не зря же говорят, что деньги — это благословение Америки, хотя иные и добавляют, что они же — и проклятие этой страны. Единственное преимущество, которое у нас есть, заключается в том, что если вдруг получится так, что ты родился бедным, однако пронырливым и сообразительным, то ты можешь стать богатым. И даже если тебе суждено в конечном итоге свалять дурака, это, по крайней мере, будет богатый дурак.

Эмма слушала вполуха, впитывая в себя облик города.

— Улицы не вымощены, — сказала она, — и тротуары — всего лишь деревянные покрытия. Должно быть, ужасно, когда идет дождь.

— Ужасно, — подтвердил Скотт. — Но в свое время и улицы будут вымощены, и тротуары будут сделаны из кирпича и камня, хотя бы для того, чтобы умерить распространение огня при крупных пожарах. На прошлое Рождество в одну ночь выгорел практически весь город.

— Значит, в довершение ко всему, это еще и огненная ловушка… — проворчала Эмма, чувствуя, как ухудшилось настроение.

— Теперь уже поздно отступать, — заметил Скотт.

— Эмма, — сказал отец, — мы ведь знали, что жизнь здесь будет несколько примитивной.

Эмма решила более не обсуждать эту тему. Откинувшись на спинку сиденья, она устроилась таким образом, чтобы ажурный зонт защищал лицо от яркого калифорнийского солнца. Тем временем экипаж ехал вдоль улиц, уставленных по обе стороны двух- и трехэтажными деревянными домами; на их фасадах были укреплены вывески аптек, магазинов скобяных товаров, кузниц, зеленных лавок, магазинов, торгующих всем, за исключением спиртных напитков, всевозможных мелких лавок. Большинство домов не были даже выкрашены, деревянная обшивка посерела от дождей и непогоды. Ни цветов, ни, тем более, зеленых насаждений, Эмма не заметила; бросилась ей в глаза также и явная нехватка деревьев, из-за чего городские холмы имели угнетающе голый вид. Иными словами, общее впечатление оказалось довольно-таки неприглядным. Все было просто-таки чрезвычайно безобразным. Эмме захотелось заплакать: она оставила замечательный дом во Франкфурте, претерпела множество трудностей при пересечении Атлантики, обогнула Южную Америку — и ради чего? Ради этого?!

Когда экипаж стал взбираться вверх по склону холма, Эмме открылось необычайное зрелище: на самом верху холма, подобно короне, располагался белый дом. Опоясанная лестницей массивная постройка возвышалась на высоту двух этажей и чем-то напоминала жилые дома в Новой Англии. Выше здания была только центральная башня, имевшая, благодаря арочным оконным пролетам, несколько итальянский облик. Здание представляло собой архитектурный винегрет, можно было даже сказать — «архитектурный кошмар», однако по сравнению с соседними домами оно выглядело едва ли не восхитительно.

Кан До, сидевший рядом с возницей, обернулся, лицо его сияло широчайшей улыбкой.

— Ну, вот и дом, хороший миссис. Это твоя новая дом. Ты нравится?

— О да, — с улыбкой ответила Эмма, усаживаясь попрямее. — Дом очень симпатичный. И здесь есть деревья!

— Это я дал задание Кан До посадить их, — сказал Скотт и повернулся, чтобы получше рассмотреть посадки. — Большинство деревьев было уничтожено пожаром.

— О, тут еще есть и небольшой пруд! Чудесно!

— Он также служит и пожарным бассейном.

Ландо проехало сквозь деревянные ворота, и взору Эммы предстали многочисленные клумбы, усаженные цветами, и не менее многочисленные газоны. Возница уверенно свернул на гравийную дорожку, огибающую пруд, и остановил экипаж перед большим особняком. Двое молодых «поднебесников» в таких же, как у кучера, ярких красных сюртуках поджидали возле входа. Один из слуг с готовностью распахнул дверцу ландо, давая возможность Эмме и Зите выйти. За ними последовали Феликс и Скотт.

Зита взяла Эмму за руку.

— Посмотри.

Эмма обернулась. Зита указывала вниз, в направлении залива и тихоокеанского побережья, которое, казалось, уходило в бесконечность, как и сам океан. Эмма долго смотрела на этот восхитительный вид, испытывая блаженные мгновения восторга, затем повернулась к Скотту.

— Беру все ранее сказанное назад! — воскликнула она. — Мне теперь уже неважно, насколько непригляден сам город. Это — самое замечательное место на земле.

Он улыбнулся.

— Вот и отлично. Я надеялся, что и ты полюбишь все это так же, как полюбил я. Ну, а теперь, миссис Кинсолвинг, как и подобает новобрачной, я намерен перенести тебя на руках через порог твоего нового дома.

Он легко поднял ее на руки, чуть не утонув в пышной белой юбке Эммы, и поднялся по четырем ступеням на широкую веранду. Еще двое «поднебесников» тотчас распахнули двухстворчатую входную дверь, в которую было вставлено цветное стекло, Скотт переступил порог и только тогда опустил Эмму на пол.

— Добро пожаловать домой, Эмма, — сказал он, обнимая и целуя ее.

— Ох, Скотт! — воскликнула Эмма, высвободившись из его объятий. — Дом такой огромный! И все такое замечательно новое!

Она оглядела гигантских размеров холл. Здесь центральное место занимала большая широкая лестница, полированные ступени которой покрывала красная дорожка. Разделяясь надвое, эта дорожка вела на второй этаж, в галереи, так что из холла, подняв голову, можно было видеть, как изящно выполненные деревянные перила опоясывают три стороны большого прямоугольника. На третьем этаже была сделана еще одна галерея. Потолок холла парил на огромной высоте, до него было футов пятьдесят; потолок тоже был весь застеклен цветным стеклом, сквозь которое проступали хорошо различимые контуры венчающей особняк башни.

— Кан До проводит тебя в твою комнату. Прими ванну, отдохни, а вечером мы организуем банкет. — И Скотт направился к входной двери.

— А ты сейчас куда? — спросила она.

— Нужно проследить за разгрузкой судна, — сказал он от самых дверей. — Буду вечером.

Она нахмурилась, уверенная, что Скотт лжет. Эмма очень даже хорошо понимала, куда он идет.

Экипаж, теперь уже с поднятым верхом, двинулся по Дюпон-гэ или, что то же самое, Дюпон-стрит, главной магистрали китайской части города Гам Сан Та Фоу — Большого Города Земли Золотых Холмов, или «Фа-лан-цзе-ко», как большинство живущих здесь китайцев произносили «Сан-Франциско». Деревянные тротуары шли вдоль непрерывной череды лавок, магазинчиков, большинство из которых прямо на тротуар выставили свои прилавки, на которых громоздились продукты, китайские деликатесы, разного рода шелка. Владельцы лавок охотно торговались с покупателями, а над их головами трепетали красочные полотнища с рекламой товаров.

Ландо Скотта остановилось перед деревянным зданием, над которым не висело никаких полотнищ, а перед фасадом не было никаких прилавков. Вывеска над дверью строго извещала: «СУДОХОДНАЯ КОМПАНИЯ КИНСОЛВИНГА. СКЛАД № 4». На первом этаже здания не было никаких окон, и только два верхних этажа украшали несколько балкончиков, на которых в несколько рядов были поставлены горшки с розовой геранью. Выйдя из экипажа, Скотт направился к двери под вывеской. Открыв ключом замок, вошел внутрь. Взбираясь по плохо освещенной лестнице на второй этаж, он думал о тех китайцах, которые валом валили в Сан-Франциско из Кантона и Гонконга и тащили деньги в его банк. Тысячи «поднебесников» иммигрировали в «Ка-ла-фо-ни-ю», и каждый вынужден был платить около сорока долларов за право пересечь Тихий океан на одном из принадлежащих Скотту судов, и половина этой суммы оседала в карманах Скотта. Однако же подавляющее большинство китайских иммигрантов, которые бежали из Китая от нищеты, решительно не склонны были доверять «чужеземным дьяволам», и потому главной своей задачей считали необходимость заработать как можно больше денег, с тем, чтобы потом возвратиться к себе на родину, открыть свое небольшое дело и сделаться в конечном итоге Гам Сан Хок, иначе говоря — «вернувшимся с Золотых Холмов Сан-Франциско». Таким вот образом тысячи и тысячи возвращались в Китай каждый год, что практически удваивало прибыли Скотта. Условия плавания на нижних судовых палубах, надо сказать, оставляли желать много лучшего, и Скотт знал, что его корабли постепенно превращались в настоящие помойки, хотя он и приказывал капитанам своих судов поддерживать чистоту, насколько это было возможно. Как бы то ни было, но китайцы не были рабами, хотя те суммы, которые нищим китайцам казались целым состоянием, не позволяли осуществлять перевозку в более приемлемых условиях.

Поднявшись по ступенькам, Скотт оказался в небольшом холле. Войдя туда, он невольно улыбнулся, услышав приглушенные звуки расстроенного пианино, которое исторгало из себя «Оставайся верен мне». Пройдя через холл, Скотт открыл дверь. Тут начинался Китай.

По крайней мере, здешний декор был сугубо китайский, вкупе с любопытной смесью американских стилей образующих какой-то экзотический коктейль. С потолка свешивались китайские фонарики, большинство мебели и все раздвижные ширмы были тоже сугубо китайскими. Лишь возле дальней от двери стены находилась явно американская латунная кровать, рядом с которой стояло американское же маленькое пианино.

Около него, повернувшись в сторону Скотта, стояла манчжурская принцесса Ах Той. Женщине было, наверное, лет около сорока. У нее было красивое бесстрастное лицо, сильно напудренное и потому казавшееся неживым. В середине нижней губы женщины была нарисована крошечная ярко-красная «мушка» в виде слезы, на щеках киноварью нанесены небольшие правильной формы круги. Иссиня-черные волосы женщины были зачесаны на тот сложный манер, каковой отличал придворный стиль причесок в Манчжурии, в волосы воткнуты несколько длинных шпилек из слоновой кости. На женщине было ярко-красное, с высоким воротником шелковое платье, украшенное сложным узором из черных и золотых нитей.

Когда Скотт вошел и закрыл за собой дверь, девушка, сидевшая спиной к дверям и мучившая инструмент звуками «Оставайся верен мне», прекратила играть и оборвала пение. И только теперь она обернулась. На вид лет двадцати, одета она была в серебряное платье манчжурского покроя. Выразительное лицо явно указывало на то, что между нею и Ах Той имелось тесное родство, только молодое лицо было более утонченным и более красивым. Не было в нем и намека на жестокость, которая была написана на лице Ах Той.

— Скотт! — воскликнула девушка. Она вскочила со стула и бросилась через всю комнату в его объятия, покрывая лицо Скотта поцелуями. — Чинлинг так рада видеть свой возлюбленный! — пропела она на своей смеси китайского с английским. — Чинлинг так хочет доставлять Скотт приятные минуты!

Скотт мягко отстранил девушку и посмотрел на ее мать, продолжавшую все так же неподвижно стоять возле пианино.

— Добро пожаловать домой, капитан, — сказала Ах Той. — Мы очень скучали без тебя.

— Я ведь просил не обучать ее этим дурацким мелодиям, — сказал Скотт.

— А почему бы и нет? Моя дочь должна стать христианкой, потом она станет настоящей американкой. Однако, насколько я могу судить, капитан сегодня не в лучшем настроении. Не угодно ли ему чаю? Или, может, набить трубочку ah pin yin[10]?

— Оставь нас одних, — сказал Скотт не допускающим возражений тоном.

Ах Той послушно склонила голову, при этом ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она подошла к голубой занавеске и отдернула ее, открыв скрытую за ней дверь. Женщина скрылась за дверью, занавеска вернулась на прежнее место.

Чинлинг — что на имеющем множество оттенков китайском означало «счастливое настроение» или «великолепная жизнь» — успела расстегнуть свое серебряное платье и снять его, представив взору Скотта совершенное в своей наготе тело. Скотт впился в него взглядом, приблизил девушку к себе и зарылся лицом между ее маленьких грудей.

— О, Чинлинг, дорогая! — едва не застонал он. — Я так чертовски люблю тебя!

Чинлинг провела рукой по его золотисто-рыжим волосам.

— Чинлинг любить Скотт, — мягким голосом сказала она. — Вся жизнь Чинлинг для того, чтобы делать Скотт счастливый.

Он погладил рукой ее упругие ягодицы, провел ладонью по бедру.

— Ты должна знать, — прошептал Скотт, — что вне зависимости от того, что бы я ни причинил тебе, я всегда буду любить тебя.

При этих словах в ее миндалевидных глазах мелькнул страх.

— Что Скотт причинить Чинлинг?

Он поднял голову и заставил себя улыбнуться.

— Об этом поговорим позже. А теперь будем же счастливы!

Подняв ее на руки, Скотт перенес девушку на латунную кровать, находящуюся возле пианино, вспоминая при этом, что менее часа тому назад вот так же держал на руках и нес в дом свою жену Эмму. «Боже мой! — подумал он, — нужно все ей рассказать! Я обязан сделать это! Но она сейчас так хороша, так прекрасна. Только еще один разок… совсем один разок».

Он бережно опустил девушку на постель и принялся снимать с себя одежду. Чинлинг внимательно следила за всеми его действиями. Скотт собрался было уже снять брюки, как неожиданно из-за голубой занавески появилась Ах Той.

— Черт бы тебя побрал, женщина! — взревел Скотт. — Разве ты не видишь…

Он не договорил, увидев, что лицо китаянки искажено холодным гневом. Она от двери прошипела что-то по-китайски своей дочери.

Чинлинг стремительно соскочила с постели и прижала к себе брошенное платье.

— Что такое?! — воскликнул Скотт.

Ни та, ни другая не произнесли ни слова, а дочь стремительно скрылась за голубой занавеской.

— Итак, — сказала Ах Той, — все-таки это произошло.

— Что произошло? И почему, черт побери, ты помешала нам?

— Я только что узнала. Об это весь город говорит. Ты привез с собой новобрачную.

Скотт уселся на деревянную скамью.

— Да, это правда, — спокойным голосом сказал он. — И что же здесь такого?

Ах Той скрестила на груди руки — длинные ее ногти напоминали экзотические шипы.

— И что теперь будет с моей дочерью?

Скотт усмехнулся.

— Мне кажется, до сих пор я обращался с вами хорошо. Вы проживали здесь совершенно бесплатно, и, кроме того, я оплачивал все ваши счета. А теперь я намерен предоставить тебе и Чинлинг приличную сумму с тем, чтобы вам не пришлось думать о том, где раздобыть средства на жизнь.

— Боюсь, не так все это есть просто, капитан, — сказала Ах Той.

Из комнаты, в которую вела дверь, скрытая за голубой занавеской, послышался детский крик. Чуть улыбнувшись одними губами, Ах Той повернулась в тот самый момент, когда, откинув занавеску, в комнате появилась Чинлинг, державшая на руках младенца.

— Мы назвали ее Стар[11], — сказала Ах Той, — потому что звезды — они такой красивый, в них истина. Стар — прекрасный имя, вы не согласен, капитан? Ну же, Чинлинг, принеси ребенок отцу.

У Скотта было такое чувство, будто его ноги приросли к полу. Чинлинг несла ребенка, а сам Скотт и шагу не мог сделать навстречу.

— Разве она не восхитительный, Скотт? — с затаенной гордостью прошептала Чинлинг. — Ты держать твоего ребенка на руках? Ты целовать его? Ну, давай же, она не укусит тебя.

Словно во сне, Скотт медленно протянул руки. Чинлинг передала ему ребенка, завернутого в белое одеяльце. Скотт взял у нее ребенка и посмотрел на девочку, как если бы она была созданием с другой планеты. Девочка открыла глазки, посмотрела на отца и издала негромкий булькающий звук. Затем, выпростав руку, ухватилась за волосы на груди у Скотта.

— Тебе не нравиться ребенок, Скотт? — с волнением в голосе спросила Чинлинг. — Ты не гордиться, что сделался ее отец?

— Я… — Скотт набрал в грудь воздуха, со стыдом глядя в глаза своей любовницы, затем вновь перевел взгляд на девочку. — Все так неожиданно, — упавшим голосом сказал он. — Стар… Да, это великолепное имя.

— Это ее христианское имя, — сказала Ах Той. — Мы воспитаем ее как христианку. Вопрос в том, какой будет ее фамилия.

Скотт не сводил взгляда с очаровательного личика девочки, однако не пропустил ни единого слова из того, что сказала Ах Той.

— Ведь ты же христианин, капитан, — продолжала та. — Что бы ты посоветовал?

— Да уж какой там я христианин… — пробормотал Скотт.

— Это не есть ответ.

Ребенок вдруг заплакал.

— У нее сильные легкие, — сказал Скотт, отчаянно пытаясь сообразить, что бы такое беспечное сейчас сказать, но у него было чувство, что голова его наполнена свинцом.

Ах Той сказала что-то дочери по-китайски.

— Я унесу ребенок, — сказала Чинлинг, протягивая руки, — но сначала ты должен поцеловать ее.

Девочка зашлась криком, когда отец наклонился и поцеловал ребенка в лоб. Затем Скотт передал ребенка Чинлинг, которая умоляюще смотрела на него.

— Ты ведь, правда, будешь любить ее, Скотт?

— Да.

Улыбнувшись, Чинлинг вышла из комнаты, унося с собой дочь. Скотт начал надевать рубашку, когда к нему подошла Ах Той.

— Итак, капитан, — сказала она. — Я пока ничего не сообщила Чинлинг про твой жена, но когда я скажу, это разбить ей сердце. Она такая глупенькая, что любить тебя. Когда тебя не было здесь, мы часто разговаривать, и она не один раз говорить, что ты сделать правильный вещь, поступить по-христиански. Когда воротиться домой. Я пыталась открыть ей глаза. Я говорила, что вы все, круглоглазые, ненавидеть и презирать нас, хотя в наших жилах течет кровь самого Чингисхана. В Китае я была принцессой, однако по приезде сюда я никто. А что касается мой дочери, то ты, когда хотеть, делать с ней любовь, укладывался на нее свой волосатый тело, но ты никогда не жениться на ней, потому что у нее не такие круглые глаза, как у тебя. Теперь появилась Стар, невинный дитя, и у этой девочки не будет настоящий отец. Моя внучка даже не будет иметь надлежащий имя. Это совсем не есть хорошо, капитан. Но она и твоя дочь. Что ты предлагать?

Скотт справился с последней пуговицей.

— Я вовсе не хочу обидеть Чинлинг, — сказал он, — хотя, наверняка, уже обидел ее. Но я хочу, чтобы все было по справедливости. Я признаю ребенка своим, и мой казначей, мистер Фонтен, определит тебе и твоей дочери необходимую сумму. Вам будет дано столько денег, чтобы всю свою жизнь вы ни в чем не нуждались.

— Деньги… — презрительно повторила Ах Той. — Думаешь, что деньги можно загладить то унижение, который нанес моей дочери?! — Она подняла правую руку и изо всей силы вонзила длинные ногти в левую щеку Скотта. Брызнула кровь, при виде которой Ах Той сказала: — Всякий раз, когда твой круглоглазый жена будет смотреть на эти следы, пускай она думать о Чинлинг.

Кровь капала на белую рубашку Скотта. Ах Той подошла к голубой занавеске и скрылась в соседней комнате.

Глава вторая

— Боюсь, у моего мужа, судя по всему, ужасный вкус во всем, что касается обстановки, — сказала Эмма, прогуливаясь с Зитой по гостиной. Она указала на столы и стулья в китайском стиле, на китайские вазы и бело-розовые стулья для пикников.

— Не могу согласиться, — ответила Зита. — Я нахожу все эти китайские вещи очаровательными.

— Правда? Наверное, нужно просто понимать прелести китайского стиля. Я же пока не понимаю, может, в этом как раз все и дело. Но дело еще и в том, что особняк обставлен едва ли на одну треть. Вы наверняка были наверху и знаете, что иные комнаты совершенно пустые, вообще без мебели — китайской или какой бы то ни было другой. А Кан До говорит, что здесь никаких мебельных магазинов нет. Они привозят все из Китая или из Нью-Йорка, даже одежду.

— При таком положении дел успех задуманного Торгового центра можно считать гарантированным, разве не так? — сказала Зита, усаживаясь на легкий бамбуковый стул. — А что касается ваших нарядов, то я сошью их вам или переделаю старые, как вот, например, я переделала то платье, в котором вы сейчас.

— Весьма мило с вашей стороны, Зита, и, вне всякого сомнения, вы превосходно управляетесь с иглой…

— Ну, так ведь мне сам Бог, что называется, велел, — перебила ее Зита. — Я ведь была лучшей портнихой Санкт-Петербурга, пока не… скажем, пока не «узаконила» свои отношения с графом Давыдовым.

Эмма была весьма удивлена.

— Так вы были… Потрясающе! Почему вы ничего мне не рассказывали?

Зита улыбнулась.

— Когда я жила в России, у меня годы ушли на то, чтобы отрешиться от прежней жизни, потому я и считала, что, оказавшись в Америке, вовсе незачем выставлять напоказ свое более чем скромное происхождение. До тех пор пока я называю себя «графиней», люди полагают, что таковой я и родилась на свет Божий. Хотя в действительности я родилась и выросла в семье портного.

— Портного?! — Эмма не могла в такое поверить.

— Правда, он был не совсем обычным, а придворным портным, но как бы там ни было, а портняжное искусство у меня в крови. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я начала работать у мадам Розы, которая тогда делала шляпки для придворных дам. Ну и вскоре выяснилось, что у меня есть определенный талант. Я смогла открыть собственную швейную мастерскую, и дела у меня пошли очень даже успешно. Честно говоря, после того как я вышла за графа, мне пришлось закрыть мастерскую, которую я очень любила, и ее мне страшно недоставало. А теперь, после этой ужасной трагедии… — она сделала паузу, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами. — Теперь, когда у меня нет больше ни дома, ни семьи… В общем, так уж получилось, что вы и ваш отец за эти месяцы стали как бы новой моей семьей, если мне будет позволено так сказать.

— Разумеется! — воскликнула Эмма, сжав Зиту в объятиях. — Вы член нашей семьи!

— Полагаю, для вас не является секретом тот факт, что мы с вашим отцом стали близки…

— Не секрет вовсе, и я в восторге от этого.

— Да, Америка — совершенно особенная страна, в которой не считается постыдным быть дочерью портного, пусть даже и придворного. Почему бы мне не обосноваться здесь и не сделаться лучшей портнихой Сан-Франциско?

— Превосходная мысль!

— Ваш отец пообещал выделить мне в будущем Торговом центре, который он и капитан намерены здесь выстроить, место для мастерской. А богатая и прекрасная миссис Скотт Кинсолвинг — которая, я уверена, станет самой выдающейся дамой Сан-Франциско — могла бы стать моей первой клиенткой.

— О, Зита! — воскликнула Эмма и снова обняла ее. — Думаю, что это было бы просто великолепно!

— Но, прошу заметить, что и цены у меня будут выдающиеся!

— Ох, Зита, я благодарю Небеса за то, что вы приняли именно такое решение. Без вас мне было бы здесь так одиноко.

— Но ведь у вас, моя дорогая, есть такой красивый муж!

Улыбка на лице Эммы потухла.

— О да, есть. — Она подошла к угловому, обращенному в сторону залива окну и посмотрела на Тихий океан. — А вы знаете, где находится Скотт в эту самую минуту? — ровным голосом поинтересовалась она.

— Нет.

— Ставлю тысячу долларов, что он сейчас у этой своей китаянки, представляете?! Сегодня у меня первый день в новом для меня городе, а он через каких-нибудь десять минут, словно мартовский кот, исчезает из дома, чтобы увидеть свою чертову сожительницу! Убить его готова!

Зита подошла и обняла Эмму.

— Возможно, дорогая, вам придется привыкнуть к этому.

Эмма повернула голову, и Зита увидела в ее прекрасных глазах такую печаль, которой не видела никогда раньше.

Час спустя Эмма вылезла из ванны. С некоторой даже гордостью Кан До называл ванную комнату особняка первым в Калифорнии «теплым туалетом». Присев к туалетному столику, Эмма принялась расчесывать волосы. Впервые более чем за год ей удалось вымыться по-настоящему: на кораблях Эмма могла позволить себе разве что обтирания влажной губкой. Но даже то удовольствие, которое доставила ей ванна, не могло развеять охватившее Эмму уныние. Какой бы там ни был прекрасный вид за окном, все же особняк более всего напоминал собой полупустую огромную могилу.

Когда-то будет у Зиты швейная мастерская, но пока что в распоряжении Эммы были всего только два платья, которые налезали на ее сильно раздавшуюся фигуру. Может, и вправду у Калифорнии золотое будущее, однако грубая реальность сегодняшнего дня заключалась в том, что волею судьбы Эмма оказалась в захолустном городе, где не было ни приличного общества, ни культуры. А хуже всего — тут не было любви. Тот факт, что Скотт сразу же отправился к своей Чинлинг, несомненно доказывал, что ее замужество было сплошным фарсом. В недели, последовавшие за их свадьбой, состоявшейся в Буэнос-Айресе, она пыталась убедить себя, что Скотт действительно любит ее и что образ Чинлинг постепенно тает в его сознании, как привидение. Теперь настало время признать горькую истину, что Эмма была наивной дурочкой. Сначала Антон Швабе, теперь вот Скотт — два пустых, лишенных любви замужества.

Она опустила гребень и через всю спальню подошла к окну, поплотнее запахнувшись в домашний халат, который теперь сходился на ней с большим трудом. Спальня представляла собой просторную, но практически пустую комнату, в которой были только большая постель, странная фарфоровая китайская собака, которая служила прикроватным столиком, туалетный столик, большое зеркало — вот и вся обстановка. Нет даже коврика или штор на окне. Взглянув на океан, Эмма заметила, что небо затягивают мрачные тучи. Закрыв глаза, она подумала об Арчере и ощутила острую тоску. Как жестока была судьба, разлучив Эмму с единственным человеком, который был ей нужен больше всего на свете!

Эмма открыла глаза и сжала кулаки. Ну и черт с ней, с этой судьбой! Она станет хозяйкой своей судьбы! Наверняка должен быть какой-нибудь способ вернуть Арчера. И уж тогда Эмма смогла бы сказать своему рыжему, ни во что не верящему супругу все, что она в действительности о нем думает! А что в действительности она о нем думает?..

— Эмма!

Обернувшись, она увидела в дверях Скотта. Он снял капитанскую форму, и Эмма впервые увидела его в так называемой цивильной одежде. К своему удивлению, она вынуждена была признать, что он, оказывается, обладает неплохим вкусом и одет даже с некоторым изыском. Она также была удивлена, увидев на его щеке повязку.

— У меня есть для тебя кое-какие подарки.

Он вошел в комнату, за ним — Кан До и два других облаченных в ливреи «поднебесника» с большими коробками, которые они положили на постель.

— Что с твоей щекой? — спросила Эмма, когда Скотт подошел к ней.

— Был в доках, и на меня прыгнула кошка. — Ложь была столь очевидной и безыскусной, что Эмма едва не рассмеялась ему в лицо. Скотт тотчас же сменил тему: — Когда месяц назад мы были в Сантьяго, я попросил твоего отца купить вот это для меня. Но сразу я тебе не показал, а решил оставить до первой ночи, которую мы проведем в нашем новом доме.

С этими словами Скотт протянул Эмме черную коробочку. Открыв ее, она увидела внутри кольцо с большим изумрудом, окруженным бриллиантами.

— Позволь, я сам тебе его надену, — сказал Скотт. — Это твое обручальное кольцо. Несколько, признаюсь, поздновато, ну да ничего. Я дарю его тебе вместе со всей моей любовью.

Эмма молча наблюдала за тем, как он надевал ей кольцо на палец. Скотт попытался поцеловать жену в губы, но она чуть отвернулась, подставляя щеку. Скотт отступил на полшага, нехорошо взглянув на нее.

— Вижу, что благодарность прямо-таки переполняет тебя!

— Кольцо замечательное.

— Твой отец объяснил мне, что изумруды — это самые мягкие из драгоценных камней… Их можно даже поцарапать. Он советовал мне купить кольцо с бриллиантом, потому что бриллианты очень крепкие, но я подумал, что ты предпочитаешь изумруд. Возможно, я был неправ…

— О нет! А что в этих коробках?

Эмма подошла к постели. Кан До открыл крышку одной из коробок, вытащил оттуда рулон превосходного зеленого шелка и, отмотав немного, продемонстрировал Эмме переливчатую материю.

— Вам нравится, Кинсолвинг тайтай? — с улыбкой спросил китаец.

— «Тайтай» по-китайски «миссис», — объяснил жене Скотт. — Этот шелк с моего склада. У меня его столько, что можно сшить тебе десятки новых платьев. Зита сказала, что в три дня сошьет тебе несколько новых нарядов.

Эмма погладила пальцами шелк.

— Он восхитительный, — ровным голосом сказала она. — Спасибо.

Она вернулась к «туалетному столику, уселась перед зеркалом и вновь принялась расчесывать волосы. Скотт сделал знак Кан До, чтобы тот удалился; покинули комнату также и другие два китайца, тихо притворив за собой дверь. Скотт привалился к стенке, скрестив руки на груди.

— Ну, что случилось?

— Ничего.

— Язык кошка откусила, что ли?

— И, несомненно, это та самая кошка, которая исцарапала тебе лицо.

Подойдя к жене, Скотт склонился и взглянул на свое отражение в зеркале.

— Хочешь знать, где я был? — спросил он. — Я был у Чинлинг, чтобы рассказать ей о тебе.

— Ну? Всего лишь маленький tête-à-tête[12]? И, разумеется, даже пальцем к ней не прикоснулся? Нет, какая же я все-таки дура! Теперь-то понимаю, что ваши отношения с ней сугубо платонические, и ты, наверное, обсуждал с ней метафизические проблемы.

— Мы говорили с ней о нашем ребенке.

Эмма была поражена.

— Твоем ребенке?

— Да. — Выпрямившись, Скотт подошел к окну, засунул руки в карманы. — Я ведь даже не подозревал, что она была беременна, не знал решительно ничего вплоть до сегодняшнего дня. Родилась девочка, ее назвали Стар. Но клянусь тебе, Эмма, что отныне у тебя не будет оснований ревновать меня к Чинлинг. Я даю ей и ее матери значительную сумму денег, с тем, чтобы у Стар было обеспеченное будущее. Но я никогда больше не прикоснусь к Чинлинг.

— Так я и поверила!

Он резко обернулся.

— И все же это правда.

— Как будто ты знаешь, что такое «правда». Разве ты можешь мне честно сказать, что не любишь эту Чинлинг?

— Могу или не могу, разве это имеет какое-нибудь значение?

— Очень даже большое. Разве ты сам не понимаешь, что я должна чувствовать, когда ты вот так бросаешь меня, словно тюк грязного белья, и летишь на Дюпон-стрит? Я меньше дня провела в Сан-Франциско, а наверняка уже сделалась посмешищем всего города! А если ты думаешь, что шелком и украшениями меня можно купить, то ты совершенно меня не знаешь! Но что меня больше всего разозлило, так это мысль о том, что ты, возможно, любишь ее, а вовсе не меня!

— Любишь, любишь, любишь, любишь! — заорал Скотт, подходя к Эмме. — Ты болтаешь о любви, как помешанная монашенка. А дело-то в том, что мы заключили сделку. Я откажусь от Чинлинг, хотя, Боже праведный, это обойдется мне в сотню тысяч долларов…

— Сотню тысяч?!

— Именно так, мадам. А ты стенаешь тут о том, что я тебя не люблю! Так вот, если тебе нужна сумма, которая выражает мои чувства, то сейчас ты эту сумму услышала. И теперь я жду от тебя, что и ты до конца будешь соблюдать наше соглашение и станешь любящей женой, настоящей леди. Никто не требует от тебя, чтобы ты перебарщивала, достаточно, если ты будешь вести себя, как подобает настоящей леди. В этом городе ты могла бы сойти даже за великую герцогиню! Так что я ожидаю, что ты будешь достойным образом вести этот дом и будешь достойной матерью моего ребенка…

— Твоего ребенка? — изумилась она. — Кажется, ты позабыл тот немаловажный факт, что отцом ребенка является Арчер Коллингвуд!

Скотт склонился над ней, и в зеркале Эмма увидела его глаза, наполненные ненавистью.

— Запомни, что Арчер Коллингвуд больше не существует, ты поняла?! А ребенок у тебя в животе — мой ребенок! И никто не должен знать, что это не так!

— Но мы ведь так не договаривались!

— Это и так понятно! Бог ты мой, женщина, не думаешь ли ты, что я буду звонить по всему городу, что, прежде чем выйти за меня замуж, ты спала с каким-то фермерским пацаном, ограбившим вдобавок банк?! Или ты и вправду желаешь сделать нас обоих посмешищем всего Сан-Франциско?

Она хотела было поспорить с мужем, но в эту самую минуту ребенок повернулся и толкнул ее ножкой. Эмма не верила в чудеса, но, как бы то ни было, а этот легкий удар в живот был почти что чудом. Неужели ребенок слышал их разговор?!

— Ты прав, — вздохнула Эмма. — Нам незачем выставлять себя на посмешище. Хорошо, Скотт, считай, что мы договорились: ты оставляешь Чинлинг, а ребенок считается твоим. Я готова принять такие условия, только вот…

— Что «только вот»?

Эмма резко отвернулась, закусив губу и борясь с подступившими к глазам слезами. «Черт бы его побрал, я не намерена умолять его о любви, — подумала она. — Но ведь так хочется, чтобы он любил меня! Меня, а не ее… Я даже не знаю, почему это так важно для меня, однако это, оказывается, очень важно…»

Ребенок в животе толкнул ее еще раз.

— Впрочем, ладно, — Эмма поднялась. — Спасибо тебе за подарки. Я немного устала. Пожалуй, мне нужно вздремнуть перед обедом. — И она направилась к постели. — Между прочим, твой ребенок толкается, и я эти его сигналы восприняла как послание: «Найди мне папочку!»

Скотт бросился к жене, отшвырнув мешавшие коробки.

— А когда толкается, это больно?

— Немножко, но это неважно. Это значит, что он или она развивается нормально. Не знаешь, есть тут хороший врач? — спросила она, тяжело садясь на край постели.

— Есть старый док Грей. Правда, говорят, что он получил медицинское образование заочно, однако он принимал роды у многих здешних женщин.

— Ну тогда, я надеюсь, он справится. У меня к нашему с тобой соглашению есть одно условие. Одно всего-навсего, но я собираюсь настаивать на нем.

— Какое?

Эмма взглянула ему в глаза, и в этом взгляде читался вызов.

— Если будет мальчик, назовем его Арчером.

Скотт открыл было рот, но тут как раз в дверь спальни постучали.

— Капитан босс, — позвал его Кан До. — Мистер Один Глаз, он сейчас есть внизу, он хотеть вас видеть.

— Сейчас иду, Кан До, — отозвался Скотт и, понизив голос, сказал Эмме: — Ладно, назовем Арчером, назовем Эндрю Джексоном, мне, черт возьми, плевать! Но это будет мой сын. — И Скотт стремительно направился к двери.

— Скотт! — крикнула Эмма, понимая, что своей просьбой причинила ему боль.

— Что еще?

— Спасибо за кольцо. Оно и вправду очень красивое.

— Может, мне все-таки нужно было купить тебе бриллиант: он больше подходит к твоему характеру.

— Как ужасно, что…

Но Скотт уже вышел из комнаты. Пройдя по галерее, он спустился по лестнице. Внизу, в холле, его поджидал Андре Фонтен, казначей Судоходной компании Кинсолвинга.

Прежде Фонтен работал клерком в одном из парижских банков; во время революции 1848 года он попал на улице под перекрестный огонь, и шрапнелью ему выбило левый глаз. Отчасти из-за этого увечья он покинул Францию и отправился попытать счастья в Новый Свет. Из-за черной повязки на глазу его прозвали Одноглазым.

— Добро пожаловать домой, капитан, — сказал Фонтен, пожимая руку Скотту. — Я только что с корабля. Мистер Эпплтон уверяет, что разгрузка трюмов и доставка товаров на склад происходит без каких бы то ни было осложнений. Он также рассказал мне, что вы намерены построить на Портсмут-сквер новый магазин.

— Совершенно верно, Одноглазый. И хочу, чтобы ты подыскал мне архитектора, если таковые вообще имеются в Калифорнии, потому что мы должны претворять наши планы очень быстро. Я хочу приступить к строительству уже на следующей неделе, если ничто не помешает. Кроме того, я намерен утрясти финансовые отношения с Ах Той и поручаю тебе обсудить с ней все подробности. Сколько сейчас у нас наличных?

— Чуть больше 780 тысяч долларов. На счетах имеется еще четыре миллиона, их тоже можно получить.

Скотт ухмыльнулся.

— По моим расчетам, живых денег должно быть не менее двух миллионов.

— Вы говорите так потому, что не в курсе. На склад номер два был совершен налет. На той неделе банда «сиднейских уток» — во всяком случае, мы полагаем, что это были именно они, — вломилась туда и растащила все, что было привезено на «Южном Кресте» из Гонконга.

— Какого же черта делали сторожа?!

— Их застрелили. Обоих. Я нанял других, вдвое больше, но все равно… — он покачал головой. — Сан-Франциско — это джунгли.

— Бог ты мой! Все привезенное на «Южном Кресте»?!

— Вымели подчистую весь склад.

— Как ты думаешь, кто может стоять за всем этим?

— Доказательств у меня, разумеется, нет, но, думаю, это Слейд Доусон. Он пытается подмять под себя весь город, капитан, а вас здесь подолгу не бывает.

— Ну ничего, с сегодняшнего дня многое изменится. Кан До! — крикнул Скотт и направился к входной двери.

— Слушаю, капитан босс?

— Передай Кинсолвинг тайтай, чтобы не ожидала меня к ужину.

— Она разочароваться, босс. Это есть ее первая ночь в новом доме.

— Ничего, переживет. Скажешь ей, что я начал предвыборную кампанию за право быть избранным первым губернатором Калифорнии. Ч-черт побери, целый склад! — Открыв дверь, он повернулся к казначею: — Это война, Одноглазый.

В предоставленной ей спальне, отделенной коридором и холлом от спальни Скотта и Эммы, на большой, под балдахином, постели лежала Зита, прижимая к глазам кружевной платочек. В комнату вошел Феликс. Мягко прикрыв за собой дверь, он подошел к ней.

— Ты плакала…

Зита кивнула.

— Извини… Я думала о своей дочери. Теперь никогда уже не увижу ни ее, ни внучек…

— Да, дорогая, я так тебя понимаю… Мою жену ведь тоже убили, так что нечего извиняться. Скажи мне лучше, какое у тебя впечатление от Сан-Франциско.

— Да я, собственно, толком еще и не знаю. Но этот дом, конечно, очень приятный. Очень любезно со стороны Скотта предоставить нам крышу над головой. Он и вправду милый человек, но мне кажется, что Эмма никак не может забыть Арчера.

Феликс нахмурился и взял Зиту за руку.

— Тогда, возможно, этот брак обречен на неудачу.

— Ох, Феликс, ты говоришь ужасные вещи…

— Скотт не еврей. Конечно, выбора у нас не было, и жить со Скоттом лучше, чем жить без мужа вообще, но… — Феликс тяжело вздохнул и закончил: — Но я предпочел бы, чтобы она вышла за Дэвида Левина.

— Пока мы были на корабле, ты как будто не имел никаких возражений?

— Тогда у меня просто не было выбора. Я хотел сделать так, чтобы ребенок Эммы был законнорожденным. А теперь меня неотступно преследует мысль, что сказала бы Эммочкина мама. Может быть, я поступил грешно — по отношению к своей дочери и к своему народу, — согласившись на этот брак…

Секунду Зита вглядывалась в его лицо.

— Похоже, затеяв весь этот разговор, ты пытаешься сказать мне, что именно по этой самой причине — что я не еврейка — ты и не хочешь жениться на мне.

Слезы навернулись на глаза Феликса, и он прижал руку Зиты к губам.

— Ты уже столько выстрадала, — прошептал он. — Я содрогаюсь от одной мысли о том, что могу причинить тебе боль. Но я не могу идти наперекор своей религии. Как бы я ни любил тебя, все равно не могу! Сначала Эмма, а потом я сам… Этим я оскорблю память моей бедной покойной жены, особенно если принять в расчет обстоятельства ее гибели во Франкфурте.

Зита вымученно улыбнулась.

— Я понимаю, дорогой. Ты только не переживай. Мы станем парой, о которой будут больше всего сплетничать в Сан-Франциско. И это будет куда более волнующе, чем просто жениться…

— Я всегда буду заботиться о тебе, Зита, тебе ни о чем не придется беспокоиться. И если затея с Торговым центром увенчается успехом, мы построим себе отличный дом. Поверь, любовь моя, все именно так и будет!

— Я верю тебе, Феликс. Ты очень дорог мне, и ты это знаешь. В моих мыслях ты — мой муж, а это все, что имеет для меня значение.

Феликс наклонился и поцеловал Зиту.

— Жена моя, — прошептал он. — Ты моя драгоценная супруга. Только смерть сможет разлучить нас с тобой.

Глава третья

Официантки в кафе «Бонанза» были обнажены до пояса. Завсегдатаи заведения — а приходили сюда исключительно одни только мужчины — не отличались скромностью или повышенным интересом к женским одеждам, и потому униформа официанток была им очень по вкусу.

— Эй, Бесси! — гаркнул порядком набравшийся золотоискатель. Он четыре месяца провел в Плейсервилле и только что возвратился в Сан-Франциско с намерением за один вечер просадить все накопленные средства. — А ну-ка притащи мне еще их величество ««Королеву Шарлотту»! Четыре раза! Гулять, так гулять, черт побери!

Публика в большом помещении салуна, которое освещалось специально привезенными из Богемии хрустальными светильниками, разразилась в ответ на это криками и радостными восклицаниями. «Королевой Шарлоттой» назывался один из самых популярных в Сан-Франциско напитков — крепчайшее пойло, смесь кларета с малиновым сиропом. Выкрикнувший заказ золотоискатель, а им был не кто иной, как Барни Тейлор, уже принял добрую кварту этой адской смеси. Бородатый, с огромным животом, Барни восседал за отдельным столиком, который был сплошь заставлен тарелками с устрицами, створки которых Барни раскрывал прямо руками. Компанию ему на сей раз составляла мексиканская потаскушка по имени Гваделупа. Она сидела напротив золотоискателя и потягивала шампанское, время от времени поигрывая обнаженными грудями. За то, что она согласилась составить ему компанию, Гваделупа должна была получить от Барни унцию золота, однако, если он захочет позднее подняться с мексиканкой в одну из «комнат любви», которые специально устроила в этом заведении Чикаго, здешняя мадам, придется бедолаге за это удовольствие раскошелиться еще на пятьсот долларов. Порок в Сан-Франциско был не дешев.

Бесси, официантка, ловко протиснулась сквозь толпу к замысловато украшенному деревянной резьбой бару, возле стойки которого толпилось немало клиентов.

— Еще четыре «Королевы Шарлотты», — крикнула она, стараясь перекрыть гул голосов. В «Бонанзе» был жаркий вечерок. Воздух был насыщен дымом сигар и сигарет и имел отвратительный запах, впрочем, язык завсегдатаев и прочих посетителей был и того отвратительнее. Эмма была права, когда сочла этот город весьма некультурным: искусство в «Бонанзе» было представлено тремя обрамленными в золото рам огромными картинами, на которых были изображены развалившиеся в шезлонгах развратные голые бабы; картины эти представляли собой плоды работы мюнхенского художника-порнографа по имени Фридрих Эрнст Шултов. Что же касается развлечений, то помимо секса, выпивки и игры в карты они ничем не отличались от того ассортимента, который предлагал «Грязный» Том Макалир в салуне «Козел и компас», что на Барбери-коуст (этому Макалиру дать десять центов — он на глазах у публики будет жрать дерьмо).

— Ну, как делишки? — поинтересовалась Чикаго, подойдя к одному из столиков. Во рту у нее была вонючая сигара — «стогу», названная в честь возниц фургонов из Конестоги, которые предпочитали курить эту дрянь. — Как идет игра?

— Какая игра? — спросил Мак, крупье, который только что завершил свою вахту за игральным столом в казино, которое помещалось за баром.

— Я спрашиваю тебя, задница, про игру Слейда, — фыркнула мадам весом не меньше четырехсот фунтов, на голове которой красовался светлый в кудряшках парик. Она, как обычно, уселась на специально сооруженный для нее стул восьми футов высотой: это сиденье, похожее одновременно и на трон, и на насест, позволяло мадам обозревать с высоты все, что происходило в заведении.

— Капитан Кинсолвинг огреб что-то около двух тыщ, — ответил Мак, поднимая голову и глядя на огромную бабищу в красном сатиновом платье, вырез которого был украшен страусовыми перьями, слегка прикрывавшими голые плечи дамы и невообразимых размеров грудь. Сколько бы раз ни доводилось Маку разглядывать Чикаго вблизи, он всегда испытывал благоговейный страх перед ее исполинскими габаритами. Миниатюрные ножки мадам, обутые в черные кожаные ботинки с застежками, покоились на подножке; торчавшие из ботинок носки были серебристо-зелеными в горизонтальную полоску.

Она с высоты трона оглядела Мака и выдавила кривую усмешку.

— А кто ведет игру?

— Слейд, кто же еще!

— Кинсолвинг трезвый или пьяный?

— Пьет много, но выглядит как огурчик.

— Дерьмо! Ну-ка, подойди сюда на минутку…

Мак покорно встал со своего места, подошел и взобрался на некое подобие лестничной ступени, устроенной для большего удобства мадам. Когда он оказался вровень с Чикаго, она прошептала ему на ухо:

— А кто из официанток подает на стол Слейда?

— Большие Титьки.

— Скажи, чтобы вдвое больше обычного подливала в те порции, что приносит Кинсолвингу.

— Так она и сама давно уже догадалась, Чикаго.

— Хм… А Слейд надел «держатель»?

— Ага, но пока еще не использовал его. Думаю, он ждет, когда игра пойдет по-крупному.

— Хм… Ну ладно, свободен. Ступай домой, проспись.

— Доброй ночи, Чикаго.

Мадам одним махом опрокинула в себя стакан, тогда как Мак послушно принялся слезать на пол. Проглотив спиртное, мадам гаркнула, обращаясь к проходившей мимо официантке, розовые груди которой увесисто шлепали по подносу.

— Тина, шлюха, еще джину!

— Сию минуточку, Чикаго.

В каких-нибудь десяти футах от того места, где сейчас восседала мадам, за двойными дверями в большой комнате шла крупная игра. Тут помещались шесть столов для игры в «монте» — быстротекущую мексиканскую карточную игру, которая пользовалась большой популярностью в салуне мадам, как и вообще в Калифорнии. «Колесо фортуны», два стола для игры в «фараон», стол для «vingt-et-un»[13], стол для «ландскнехта», два покерных стола также помещались в казино. Сейчас самая большая толпа зевак собралась возле стола, за которым играл Слейд Доусон. Сорокалетний профессиональный игрок, который лет десять проплавал на пароходах, ходивших по Миссисипи, прежде чем двинуться на Запад, предпочитал крутую игру. Был Слейд чернявым симпатичным мужчиной с черными усами, концы которых опускались по краям жесткого рта. Полиция сразу трех восточных штатов разыскивала Слейда по обвинению в мошенничестве; но тогда едва ли не каждого десятого жителя Калифорнии разыскивала полиция какого-нибудь восточного штата. Именно потому все эти люди и находились в Калифорнии.

Скотт, сидевший напротив Слейда за круглым столом, взял свои карты. У него на руках оказались две пары: два валета и две восьмерки.

— Пас, — сказал сидевший рядом со Слейдом француз.

— Мне одну, — сказал Гас Пауэлл, приятель Слейда, мечтавший стать губернатором.

— Увеличиваю до пяти сотен, — заявил Скотт, придвигая на середину зеленого сукна столбик фишек достоинством в сто долларов каждая.

— Для меня дороговато, — заявил мужчина, говоривший с сильным австралийским акцентом. Это был Сидни Дак, один из осужденных, которым посчастливилось убежать из Ботани Бэй, и который проживал у подножья Телеграфного холма в Сидни-таун — самой опасной трущобе Сан-Франциско.

Слейд веером раскрыл карты: две пятерки, два туза и четверка.

— Еще три тысячи сверху, — сказал Слейд и пододвинул три столбика фишек.

Зрители восхищенно присвистнули. Двое других игроков бросили карты на стол, оставляя сражаться Скотта и Слейда. Эти двое с неприязнью смотрели друг на друга.

— Круто поднимаешь! — сказал Скотт.

— Да ну? — криво усмехнулся Слейд.

— Блефуешь, я думаю.

— Все может быть. Играй — узнаешь.

Скотт выдвинул все фишки, какие у него были, на середину стола. И вновь раздались восхищенные возгласы и свист зевак. Теперь банк составлял шесть с половиной «штук».

— Сколько? — спросил Слейд.

— Одну.

Скотт сбросил карту, оставшись с двумя валетами и двумя восьмерками. Протягивая ему карту, Слейд слегка раздвинул колени, и третий туз незаметно перекочевал из его правого рукава в ладонь.

— Тебе не нужно? — спросил Скотт.

— Не-а. Я играю еще на три «штуки». Поддерживаешь?

Слейд добавил в банк еще изрядное количество фишек. Скотт почтительно оглядел кучу, громоздившуюся сейчас на зеленом сукне. Открыл карту — шестерка.

— Поддерживаю.

— Сколько у тебя? — спросил Слейд.

— Две пары: валеты и восьмерки.

Слейд рассмеялся.

— А я-то думал, что ты и вправду умеешь играть в покер! — сказал он. — Решил с такими картами тягаться со мной, тогда как у меня ни единой замены не было. Гляди, какая масть: тузы и пятерки! Смотри и рыдай.

Размашисто швырнув карты на стол, Слейд потянулся к фишкам. Скотт вытащил револьвер.

— Не торопись, Слейд.

Слейд замер, уставившись на револьвер.

— Я не вполне уверен, что ты играл честно, Слейд. Более того, я уверен, что ты жульничал, сукин сын! Поднимайся-ка и снимай с себя все.

— А?

— Делай, что говорю. Раздевайся!

В комнате, где еще совсем недавно было очень шумно, воцарилась абсолютная тишина. Слейд медленно поднялся, затем с быстротой молнии выхватил свой револьвер. Скотт выстрелил, и пуля выбила револьвер из рук Слейда.

— Я сказал, раздевайся, — повторил Скотт.

Слейд мгновение колебался, затем сбросил на пол свой черный сюртук.

— Теперь жилет.

— Какого черта…

— Рубашку!

Слейд расстегнул украшенную кружевами рубашку и стянул ее с себя. Под рубашкой, закрывая изрядную часть торса, была необычная конструкция, состоявшая из плоских стальных блоков, проволоки и телескопических трубок, идущих от пояса вплоть до плеч. Концы этих трубок загибались с таким расчетом, чтобы их можно было спрятать в рукавах. Заканчивались трубчатые конструкции «змейками», иначе говоря — специальными зажимчиками, с помощью которых можно было фиксировать под рубашкой несколько карт.

— Прошу обратить внимание, джентльмены, — сказал Скотт, поднимаясь из-за карточного стола. — Вы имеете возможность лицезреть новейшее изобретение этих паразитов. Еще в Нью-Йорке мне доводилось читать про такого рода штучки. Вот это изобретение называется «держатель Кепплинджера». Ну-ка, Слейд, продемонстрируй всем, как эта штука работает. Ну, спускай штаны!

— Пошел к черту!

— Не груби. Веди себя как хороший мальчик и делай, что говорю.

— Пошел ты на…!

Покраснев как свекла, Слейд расстегнул и спустил брюки. Трубки «держателя Кепплинджера» тянулись и ниже пояса: уходили под исподнее до самых колен.

— Видите, как все просто! — сказал Скотт. — Слейд при помощи захвата взял туза из резерва, а затем этого туза получил прямехонько в свой рукав. Он преспокойно сидит и ждет, когда ему придет пара, как это в последнем кону и произошло. Затем он слегка разводит колени и этим самым приводит в действие свою дьявольскую машину, которая и проталкивает ему туза прямиком в ладонь. Ловко, не правда ли?

Скотт снял с головы шляпу, ссыпал в нее со стола все фишки и затем встал на стул, чтобы обратиться к посетителям казино.

Друзья мои! — воскликнул он. — Сегодня я узнал, что со дня на день ожидается прибытие судна с Востока, на котором будут доставлены подписанные президентом Филлмором документы, согласно которым Калифорнии предоставляется статус штата. Мы все отлично знаем, что представляет собой Сан-Франциско, где насчитывается какой-нибудь десяток полицейских на тридцать пять тысяч жителей. Мне приходилось слышать, что в некоторых городах, вроде Лос-Анджелеса, положение и того хуже. Настало время стать полноправным штатом, и я уверен, что именно так думают все добропорядочные люди, живущие в Калифорнии. Дело в том, что только став полноправным штатом, мы получим надлежащую полицию, закон и порядок. А закон и порядок означают, что грязные жулики вроде Слейда, который в своих идиотских кальсонах не столько опасен, сколько смешон, что такие жулики будут отправляться прямиком в тюрьму. Сограждане! Сегодня я хочу объявить, что я совершил последний рейс в качестве капитана. Отныне я все время буду проводить в Калифорнии, чтобы содействовать строительству нашего города и штата, превращению их в такое место на земле, которым мы могли бы гордиться. — Скотт улыбнулся. — Не скрою, что хотелось бы сделать город таким, чтобы моя молодая жена не жаловалась мне на здешние условия жизни. Друзья мои, на ваше рассмотрение я предлагаю свою кандидатуру на пост первого губернатора гордого штата Калифорния. Платформа моя чрезвычайно проста и понятна: закон и порядок, справедливость для всех… избавление от такого дерьма, как Слейд Доусон!

Тишина. Было очевидно, что посетители казино при кафе «Бонанза», не слишком-то приветствуют идею установления законности и порядка.

— Эй! — выкрикнул кто-то из толпы слушателей. — Если этот Слейд паршивый жулик, то ведь он надувал нас всех, и потому предлагаю вздернуть эту тварь — сейчас же, не откладывая!

В ответ раздался взрыв аплодисментов.

— Вызвать сюда «Комиссию бдительности»! — крикнул еще кто-то. — У нас уже имеются и закон, и порядок, которые срабатывают без осечки.

— To-очно! Мы сами будем судьей и присяжными, так что через какой-нибудь час Слейд будет уже болтаться на веревке!

Во взгляде Слейда отразилась паника, и он ринулся к двери, но движения его в значительной мере сковывались «держателем Кепплинджера». Толпа без труда схватила Слейда и начала избивать его; неслись крики:

— Линчевать его! Вздернуть скотину! Позвать «Комиссию бдительности»!

Шум стоял оглушительный.

Подняв револьвер, Скотт выстрелил в потолок. Гомон быстро затих.

— Отпустите Слейда! — крикнул Скотт гневным голосом. — И никто не смеет вызывать сюда эту проклятую «Комиссию бдительности»! Именно в этом и заключается беда города: слишком много тут развелось бдительных, и слишком много совершается судов Линча. Ты! — Он указал на разошедшегося пьяного золотоискателя. — Эд Бейтс, а что если я сейчас заявлю, что ты тоже шулер, и смогу убедить присутствующих, что и тебя тоже необходимо вздернуть? К тому времени, когда выяснится, что это ошибка, ты уже будешь паршивым трупом. Отпусти, сказал, Слейда! Если я захочу обвинить его в шулерстве, я обращусь в суд. А ты, Слейд, имей в виду, что мне хорошо известно, что ты надул меня не только в карты. Так что, возможно, увидимся в суде и довольно скоро. Но я еще раз повторяю, — прокричал на все казино Скотт, — что «комиссиям бдительности» и линчеваниям должен быть положен конец! Иначе Сан-Франциско так и останется дикими джунглями.

На этот раз его слова были встречены аплодисментами, сначала весьма жидкими, но вскоре набравшими силу.

— И он выставил тебя в таком дурацком виде? — поинтересовалась Чикаго час спустя в своих апартаментах на третьем этаже над кафе «Бонанза», которые представляли собой яркий образец полного отсутствия какого-нибудь вкуса.

— Он заставил меня раздеться до исподнего перед всеми, кто был тогда в казино. Я убью его! Убью суку!

— Заткнись, Слейд! Орешь тут, как мошенник в плохом театре. Кроме того, Скотт спас твою шею от петли, разве не так? Если бы не он, ты бы сейчас запросто мог болтаться напротив этого самого окна.

При этих словах Слейд шумно проглотил слюну и провел ладонью по горлу. Для шулера это оказалось слишком сильным испытанием — оказаться на волосок от линчевания.

— Значит, говоришь, он хочет стать губернатором? — продолжала Чикаго. — Интересно…

Пышнотелая мадам, которая сейчас сидела с огромной, размером со скатерть, салфеткой, засунутой в вырез платья, взяла пальцами шестую отбивную и начала уплетать ее. По многочисленным подбородкам мадам потек жир, стекавший с котлеты.

Чикаго владела кафе «Бонанза» вместе со Слейдом. Они также делили пятикомнатные апартаменты на верхнем этаже здания. Но вот постель они не делили. Слейд предпочитал спать с девочками, работавшими внизу. Ну а Чикаго? У Чикаго были свиные котлеты и джин. Отношение Чикаго к сексу было как у мясника, который снабжал других мясом, однако же сам при этом оставался вегетарианцем.

— Наверное, он знает, что именно мы совершили налет на его склад, — сказал Слейд. — Обмолвился, что намерен вскоре увидеть меня в суде. — Слейд посмотрел в окно, за которым тянулись ряды недавно установленных на Портсмут-сквер газовых фонарей.

— Наверняка знает. Скотт отнюдь не дурак, — заметила Чикаго, облизывая пальцы. — Если Калифорния и вправду будет объявлена штатом, а он станет его губернатором, тогда у нас с тобой, сердце мое, будет очень много проблем. И потому нам необходимо сделать так, чтобы не Скотт Кинсолвинг, а Гас Пауэлл стал губернатором.

— У него есть эта подружка-китаянка…

— Да, но о ней, черт возьми, все знают! Кроме того, теперь Скотт обзавелся молодой женой, хочет казаться респектабельным. Но вся штука в том, что и нам нужно становиться респектабельными, Слейд. И тут, мне кажется, я вытащила счастливый билетик…

— Ну? И что же это?

— Не «что», а «кто». Это тот самый паренек-еврей, Дэвид Левин, который десять дней назад прибыл сюда на «Летящем облаке». С тех самых пор болтается возле стойки бара и пьет гораздо больше, чем следовало бы. Я разговаривала с ним. Он превосходно знает Эмму Кинсолвинг: два года жил с ее семейством во Франкфурте, преподавал всему семейству английский язык. Он кто угодно, но только не их ярый приверженец. Он прямо-таки ненавидит Скотта Кинсолвинга, который выбросил его с корабля на Ямайке. Левин намеревается основать газету, и, я думаю, нам следует профинансировать его.

Слейд мрачно посмотрел на Чикаго.

— Кому здесь, на хрен, нужна газета?

— Нам. Нужно идти в ногу со временем, Слейд. Власть печатного слова! Представь, что только Дэвид сможет написать в редакционных статьях, посвященных Скотту!

— Это все слова… — саркастически протянул Слейд. — Слова суть дерьмо. Пистолет всегда будет весомее любых слов.

Чикаго откусила от седьмой свиной отбивной.

— Нужно уметь использовать и то, и другое. Сейчас ступай вниз и найди Гаса. Думаю, пришло время, когда нам следует всерьез заняться его избирательной кампанией. Мы должны будем найти нечто такое, что возмутит всех избирателей. А если не найдем, то придумаем и сделаем.

— Когда человека в первый же день его пребывания в городе оставляют один раз — это одно, — говорила Эмма, когда вечером того же дня Скотт добрался до супружеской спальни. Эмма сидела на постели, одетая в розовую пижаму. — Но когда его покидают в тот же день дважды — это, пожалуй, мировой рекорд. Не будет ли наглостью с моей стороны поинтересоваться, где же ты был во второй раз?

Подойдя вплотную к постели, Скотт уселся возле жены.

— Разве Кан До не сказал тебе?

— Он сказал какую-то глупость: что ты, дескать, начинаешь кампанию по выборам в губернаторы…

— Не уверен, что начинать свою кампанию — это так уж глупо, ну да ладно. Слейд Доусон — человек, который был в одной из тех лодок, что встречали нас — осуществил налет на один из моих складов, в результате чего было похищено товаров на сумму более двух миллионов. Если в этом штате у нас не будет какой-нибудь полицейской защиты, то нас всех сотрут в порошок такие вот люди, как он. А почему ты плачешь?

Она отвернулась.

— Вовсе нет.

— Да? А слезы текут. Или же это чертовски хорошая имитация.

— Ты ничего не понимаешь в женщинах, — всхлипнула Эмма и вытерла глаза рукавом пижамы.

— Вот в этом ты, пожалуй, совершенно права. Женщины всегда ставили меня в тупик. Но все же мне сдается, будто сердишься ты потому, что я не ужинал с тобой.

— Ничуть не бывало. Мне, напротив, было очень приятно сидеть и пялить глаза на твой пустой стул. Правда, ты, помнится, что-то говорил про то, что сегодня вечером мы устроим праздник, но кто сейчас интересуется какими-то праздниками?! Да и какой от них прок? С моей стороны было бы пустой тратой времени злиться на тебя, потому что, полагаю, я не могу винить тебя за этот фарс с женитьбой. Никого не должна винить, кроме самой себя. Как это ты однажды меня назвал? Помешанной монашкой?

— Ну, извини…

— Да нет, что ж тут извиняться, ведь так оно, судя по всему, и есть. Ты говорил также — в своей обычной галантной манере — что я твердая, как бриллиант. Думаю, что и в том, и в другом случае есть своя правда, Скотт. Безнадежный романтик, который вместе с тем тверд, как алмаз, и непробиваем. — Эмма вздохнула. — Наверное, мне далеко до образцовой жены, но ведь мы вместе с тобой заключили сделку, и потому нам нужно держаться друг за друга. Так что я была бы весьма признательна, если бы ты проявил ко мне немного больше внимания и элементарной вежливости. Я все-таки твоя жена, нравится это тебе или нет.

Он секунду смотрел на нее, потом кивнул.

— Ты права. Я вел себя как самый последний дикарь. Что я могу сделать, чтобы хоть как-то загладить свою вину?

Эмма пожала плечами.

— Мы вполне можем сделать наш брак настоящим союзом, — сказал Скотт, беря Эмму за руку. — Скажи, чего ты хочешь. Я дам тебе все.

Она посмотрела на него, и глаза ее на этот раз были сухи.

— То, чего я хочу, — тихо сказала Эмма, — ты не должен мне давать.

Глаза его холодно блеснули.

— О да, этот лихой мистер Коллингвуд! — Скотт выпустил ее руку и выпрямился. Пройдя к изножью постели, он обернулся к ней. — На Маркет-стрит есть один первоклассный сыщик по имени Горацио Доббс. Я предлагаю тебе нанять его, чтобы он выяснил, что случилось с мистером Коллингвудом. Правда, сыщик возьмет немало, да и времени ему потребуется не меньше месяца, однако к тому времени, когда ты родишь ребенка, у тебя уже будут какие-нибудь новости о его фактическом отце. По крайней мере, это даст тебе некоторое успокоение. Я ведь понимаю, как дороги для тебя воспоминания о мистере Коллингвуде.

Эмма улыбнулась одной из самых своих очаровательных улыбок.

— О, Скотт, большое спасибо. Ужасно мило с твоей стороны!

Он мрачно кивнул.

— Будучи твоим мужем, я не могу выразить, как я рад, что смог вызвать на твоем лице столь сладкую улыбку. Ну а теперь, поскольку ты на такой стадии беременности, когда становится несколько, так сказать, неловко заниматься любовью, я отправлюсь на диван в библиотеку. Доброй ночи, Эмма.

Тотчас с ее лица исчезла улыбка.

— Ты ожидаешь от меня, чтобы я была леди, а сам не можешь хотя бы постараться быть джентльменом.

— О, я стараюсь, Эмма. Ведь если бы я не прилагал адских усилий к тому, чтобы быть джентльменом, то я вогнал бы твои прекрасные зубки в твое прекрасное горлышко.

Глава четвертая

— Ну и как же мы назовем газету? — спросила Чикаго, запихнув в рот несколько шоколадных конфет. Она развалилась в шезлонге в своих апартаментах, глядя на Дэвида Левина, который стоял у изножья и мял в руке грязную шляпу.

— А что, если «Бюллетень Сан-Франциско»? — спросил Дэвид, темно-рыжая запущенная борода которого доставала сейчас почти до второй пуговицы на рубашке, скрывая галстук. Для Дэвида это было немаловажным преимуществом, поскольку у него был всего лишь один галстук, да и тот выглядел не лучшим образом.

— Звучит, по-моему, неплохо. Соседний дом принадлежит мне, так что на первом этаже ты мог бы устроить офис. Для тебя это будет бесплатно. Спать можешь в задней комнате, можешь также пользоваться нашими уборными. Таким образом, тебе не придется беспокоиться о выплате за аренду помещения. Я говорила уже, что нашла один подержанный пресс, который можно будет купить за восемь сотен золотом. Что еще тебе понадобится для работы?

— Чернила, разумеется, и бумага. Наборная машина будет нужна, не знаю вот только, сможем ли мы ее раздобыть. Ну и несколько мальчишек, чтобы разносили газету.

— Для этого мы используем «поднебесников». Они дешевы, как грязь на дороге. А какое бы ты хотел жалование? Только не пытайся меня ограбить, потому что, мол, все равно она богатая.

— Ну… скажем, сотню в неделю?

— Восемьдесят. Бери или проваливай.

Дэвид пожал плечами.

— Беру.

Он бы обрадовался и пятидесяти. Дэвид находился сейчас в отчаянном положении. Добравшись наконец-то до Сан-Франциско, он, как и Эмма, был потрясен тем, какие тут примитивные условия жизни. Однако в то же самое время он сразу понял, какие горизонты открываются для писателя в городе, где нет ни одной газеты. С романом может ничего не получиться, но если за ним будет стоять газета, он, возможно, будет иметь деньги, чтобы заниматься любимым делом.

— Наша редакционная политика тебе известна, — продолжала между тем Чикаго. — Главное — это дискредитировать Скотта Кинсолвинга и сделать так, чтобы наш парень прошел в губернаторы.

— Поверьте, дискредитация Кинсолвинга доставит мне большое удовольствие.

— Ага, я знаю, ты ненавидишь его, потому что он увел у тебя девчонку. А мне нравятся ненавистники. Потому, думаю, тебе это местечко очень даже подойдет. Только вот как быть с миссис Кинсолвинг? Ты же мне говорил, когда недавно напился, будто все еще любишь ее. Это так?

В глубине души Дэвид корчился, как червяк.

— Нет, — выдавил он наконец. — Когда «Императрица Китая» причалила в здешнем порту и матросы начали трепать языками про то, что происходило, пока огибали Южную Америку… о том, что Эмма спала с Кинсолвингом задолго до того, как они поженились… — Тут Дэвид закусил губу. Известие об этом тогда прямо-таки потрясло его. — Словом, когда я узнал, всякая любовь к Эмме, какой бы сильной она ни была, тотчас же умерла. Эмма де Мейер — это просто оппортунистка и сука, так что не думаю, чтобы даже спьяну я мог говорить о любви к ней.

Чикаго отправила в рот очередную конфету. «Ну и занюханный же он, — подумала мадам, глядя на Дэвида. — Тощий и грязный. Но в нем горит огонь. Именно такой нам и нужен…»

— Мм… Вот такой линии и держитесь в своих редакционных статьях, Дэви. Таким образом мы дискредитируем всю их чертову компанию с Ринкон-Хилл.

«Неужели я и вправду смогу сделать такое по отношению к Эмме?» — ужаснувшись, подумал он и вспомнил, какую боль причинило ему известие, что она выходит замуж за Скотта. Не без помощи огромного количества спиртного заглушал Дэвид в себе эту боль. Сначала Эмма втоптала его чувства в грязь, связавшись с тем мужланом Арчером, а теперь вот Скотт. «Да, я на самом деле ненавижу ее», — подумал Дэвид.

— Теперь вот еще что, — облизывая липкие пальцы, сказала Чикаго. — Я заметила, что ты все время пялишься на моих девочек. Хочешь получить одну из них даром? Это — одна из конфеток, которую получают те, кто работает на меня и Слейда. Ты ведь не можешь на свою зарплату позволить себе моих девочек. Хотя ты и не заслужил пока что этой милости.

— Ну, это было бы… было бы неплохо.

— Кандидатура есть на примете?

— Красотка, которую зовут Летти.

Чикаго прищелкнула языком.

— А у тебя неплохой вкус, детка, но это — высший сорт. Летти — женщина Слейда. Никто больше не смеет прикасаться к ней. Выбирай другую.

— Тогда эту, рыженькую, Бетти, кажется?

— Эта девочка приехала из Сент-Луиса. Славная. Правда, она очень занята, так что тебе придется как-то приноровиться к ее расписанию. Она в ночь зашибает до двух «штук». А один извращенец из Плейсервилля заплатил ей три сотни баксов только за то, чтобы дотронуться до ее трусиков, черт побери! Представляешь?

Дэвид очень даже хорошо мог себе это представить. После того как в Буэнос-Айресе он впервые познал радости секса, Дэвид испытывал неутолимый зуд. Ну а поскольку так называемых «порядочных женщин» было совсем мало, его вполне устраивали и шлюхи.

О, что подумали бы его респектабельные папа и мама, узнай они у себя в Лондоне про похождения своего сына! Дэвид на секунду представил себе это и содрогнулся. Он заставлял себя напрочь забыть о своей жизни под родительской крышей. От викторианского Лондона этот Сан-Франциско был отделен половиной мира. А секс как раз способен подавить страсть Дэвида к Эмме.

— Пришла вас порадовать, — с порога заявила Зита, входя в спальню Эммы.

— Не томите, — попросила Эмма, усаживаясь в постели.

Стоял холодный декабрьский день. В окно хорошо был виден туман, колыхавшийся, словно саван, над городом. Эмма повесила на окна спальни красивые шелковые голубые шторы и поставила несколько цветов, но все равно комната по-прежнему выглядела пустой. Правда, остальные помещения особняка были еще более пустыми, особенно после того, как месяц назад Феликс приобрел небольшой дом у подножия Ринкон-Хилл и вместе с Зитой перебрался в свое новое жилье. Но тем не менее Зита не реже одного раза в день навещала Эмму.

— Во-первых, — сказала Зита, усаживаясь на краешке постели, — когда восемнадцатого октября в залив Сан-Франциско вошел парусник, который привез отличнейшую новость о том, что Калифорния стала теперь штатом, ваш муж тут же устроил в своем доме большое празднество. Но где была его очаровательная жена? А прекраснейшая миссис Кинсолвинг, оказывается, была наверху, в своей спальне.

— Зита, я такая огромная, как слон, и вы, как никто другой, отлично знаете, что в таком положении не принято показываться гостям.

— Дорогая вы моя Эмма, тут Сан-Франциско, а не Лондон и не Париж. Внешние правила приличия здесь вовсе не столь уж строгие — и слава Богу! Теперь — второе: три недели тому назад, точнее, четырнадцатого ноября, ваш отец вместе с вашим мужем под громкий звук фанфар открыли Торговый центр «Де Мейер и Кинсолвинг», а вы даже не были на открытии!

— Я ведь объясняю вам, что не намерена выходить из дома, пока в таком виде!

— Вы слишком жалеете себя.

— Вы обвиняете меня? Оказаться в этом жутком городе с жутким мужем, который тебя ненавидит…

— Не верю, что он ненавидит вас. По-моему, это именно вы причинили ему боль, а это — совсем другое дело! Он на самом деле добрый и великодушный. Он был чрезвычайно добр ко мне.

— Ох, Зита, я не желаю больше слышать о нем! Если он такой замечательный, то почему тогда не уделяет мне больше внимания, а вместо этого носится по всему штату?

— Понимаете ли, дорогая, ведь он раскручивает избирательную кампанию, чтобы стать губернатором.

— Не представляю, кто в здравом уме проголосует за Скотта.

— Вы очень жестоки по отношению к капитану Кинсолвингу, чего я решительно не понимаю! Вашего Арчера мне довелось видеть лишь однажды, и хотя я признаю, что он весьма симпатичен, однако ни одним из положительных качеств вашего мужа он не обладает.

Эмма грустно посмотрела на Зиту.

— Если бы я только могла объяснить, почему так люблю Арчера! Каждую минуту я думаю о нем, особенно теперь, когда собираюсь родить его ребенка. То короткое время, что мы провели с ним на борту корабля… Арчер был так нежен со мной, нам было так прекрасно вдвоем… — Из глаз Эммы брызнули слезы. — Он был первым мужчиной, который сделал меня счастливой.

Зита вздохнула.

— Что ж, мне очень жаль вас. Вы — жертва любви. — Она поднялась с постели. — И все-таки я намерена порадовать вас. Раз уж вы никак не смогли выбраться и посмотреть мою лавку, расположенную под крышей Торгового центра — а дела в лавке идут, между прочим, очень даже неплохо, — я решила сделать так, чтобы Торговый центр прибыл к вам на дом.

С этими словами Зита несколько раз хлопнула в ладоши. Дверь спальни отворилась, и вошла симпатичная молодая блондинка. На ней было персикового цвета шелковое платье с такой огромной юбкой, какой Эмме еще не доводилось видеть. Слезы мгновенно высохли, и Эмма уселась в постели.

— Это Элен, одна из моих моделей, — сказала Зита. — Ну, как вам нравится это платье?

— Ох, Зита, оно просто великолепно! Но не слишком ли большая юбка?

— По самой последней парижской моде. Внизу там установлен специальный обруч из конского волоса, который называется кринолином. Продемонстрируй, Элен.

Модель, у которой прическа представляла собой массу завитых в мелкие кудряшки волос, подошла к кровати и приподняла юбку. Эмма вдруг судорожно схватила ртом воздух и прижала руку к животу.

— Что с вами, дорогая? — воскликнула Зита.

— Позовите доктора, — прошептала Эмма. — Думаю, что мой ребеночек собирается… — Она вскрикнула, не докончив фразы.

— Скорее! — крикнула Зита, обращаясь к своей модели. — Пусть кто-нибудь из слуг приведет сюда доктора Грея!

Как только Элен выскочила из комнаты, Зита подбежала и взяла Эмму за руку.

— Держитесь за мою руку.

— Больно…

— Да, это ужасно, я знаю. Но скоро это закончится, и появится ваш долгожданный ребенок…

— Я… о-ой… о Боже! — Эмма снова вскрикнула. — Кажется… уже начинается…

— Спокойно. Доктор скоро будет.

— Где Скотт? Почему он не здесь? Черт бы его побрал… о-ох! Боже…

— Ничего, ничего, крепитесь.

— Мне никогда не было так плохо.

Эмму трясло, она покрылась потом. С ванночкой и чистыми полотенцами в руках в дверях появился Кан До.

— Халосы миссис иметь лебенок. — Китаец осклабился и проворно подошел к постели. — Доктор Грей приходить совсем скора-скора. Ребенок пора! Кан До любит ребенок. У меня их три, и сделать еще многа-многа… Пока весь не выйду…

— Кажется… — Эмма хватала ртом воздух, — сперва выйдет вся твоя тайтай, а, Кан До?

Три часа спустя Зита взяла из рук доктора кричавшего новорожденного мальчишку и поднесла к матери, чтобы та могла взглянуть на ребенка.

— Посмотрите, правда, хорошенький? — улыбнулась она. — Восемь фунтов три унции. И совершенно здоровенький! Как же все замечательно!

Изможденная, Эмма взглянула на краснолицего ребенка и выдавила из себя едва заметную улыбку.

— Арчер, — прошептала она, — наконец-то у меня есть твой сын.

Последнее, о чем подумала Эмма перед тем, как забыться сном, была мысль о том, что детектив, которого она наняла, чтобы найти Арчера, может быть, сообщит ей новости еще до Рождества.

— Он сейчас в каторжной тюрьме штата Огайо в городе Коламбус, — сказал Горацио Доббс, лысый детектив, одетый в мешковатый костюм. — Отбывает пятилетний срок за вооруженное ограбление.

— Понимаю, — сказал Скотт.

Они сидели в офисе Скотта, который размещался в здании Первого склада Кинсолвинга, неподалеку от Эмбаркадеро. Скотт откинулся на спинку кресла и, поигрывая карандашом, размышлял.

— Это строгая тюрьма? — наконец спросил он.

— Одна из самых строгих. С тех пор как ее построили лет десять назад, ни одному заключенному еще не удалось убежать.

— Кто начальник тюрьмы?

— Его фамилия Ридли. Был членом городской управы в Кливленде. Тамошний губернатор назначил его начальником тюрьмы в благодарность за политические услуги.

— Взятки берет?

Горацио Доббс ухмыльнулся и пожал плечами.

— Кто из политиков их не берет? Поговаривают, что в бытность свою членом городской управы он благоволил к подносившим ему.

— Гм… — Скотт подался чуть вперед. — А теперь вот что я хочу, чтобы вы передали моей супруге. Скажите ей, что Арчер Коллингвуд пытался бежать из тюрьмы и был застрелен охраной. Понимаете? Пытался убежать и получил от охранника пулю.

— Понимаю.

— Но скажите это ей не раньше первого января. Она только что родила, и потому я не хотел бы портить ей праздники.

— Этот Коллингвуд, он ее родственник?

— А вот это, друг мой, не ваше дело!

С этими словами Скотт выдвинул ящик письменного стола и вытащил желтый замшевый портфель, который и протянул сыщику.

— Здесь дополнительно еще тысяча долларов за ваши услуги, Доббс. Это поможет вам забыть, что я нанял вас прежде, чем это сделала моя жена.

Горацио Доббс поднялся со стула и улыбнулся.

— Капитан, я уже едва могу припомнить ваше имя.

На первый праздник Торговый центр «Мейер и Кинсолвинг» устроил рождественскую елку. Это была первая рождественская елка, когда-нибудь виденная в Сан-Франциско. Феликс, ставший генеральным директором этого универсального магазина, был хорошо знаком со старинным обычаем, который немецкий супруг королевы Виктории популяризировал в Англии. Не обращая внимания на некоторую комичность ситуации: мол, еврей привносит подобного рода обычай на калифорнийскую почву, Феликс распорядился — и весь гигантский четырехэтажный Торговый центр был богато разукрашен свежесрубленными сосновыми ветками, которые, в свою очередь, были украшены красными бантами. А кроме того, над входной лоджией со стороны Портсмут-сквер была поставлена двадцатифутовая белая сосна. Памятуя о гибельном Рождестве пятилетней давности, Скотт настоял на том, чтобы Торговый центр был выстроен из кирпича. Молодой архитектор-чилиец, которого сумел отыскать Одноглазый, спроектировал весьма красивое здание с тщательно продуманными карнизами из белой жести, которые вместе с мансардной крышей придавали ему своеобразный вид.

Магазин вскоре сделался известным под укороченным названием «Де Мейерс». Успех его деятельности был очевидным и скорым. Феликс привез с собой из Старого Света хорошо отработанные, веками проверенные торговые навыки, которые более чем кстати пришлись в городе, населенном мужчинами, не знающими, куда девать накопленные деньги. Симпатичные витрины из дерева и стекла, которые Феликс разместил в окнах нижнего этажа, были заполнены часами, серебром, одеждой, безделушками, тематическим подбором товаров и даже образцами продуктов питания, что по тому времени было совершенной новинкой. Все это позволяло легко выуживать золото из карманов золотоискателей. В одном из концов Торгового центра разместился магазин Зиты «Женская лавка», дела которого поначалу шли не совсем удачно, и не столько потому, что в Сан-Франциско было сравнительно мало женщин, но отчасти потому, что сперва Зита установила на свои наряды поистине астрономические цены. Однако ее одежда была настолько элегантной — особенно это бросалось в глаза в городе, где вообще было не много красивого, — что покупатели все-таки пошли в «Женскую лавку», особенно после того, как несколько полуголых официанток из заведения напротив совершили там свои первые покупки. Зарабатывая тем, что в течение всего рабочего дня ходили практически без ничего, эти официантки тратили деньги на великолепные наряды Зиты — платья, шляпы, меха. Зита очень даже хорошо представляла себе, каким образом эти женщины зарабатывают деньги, однако же была вовсе не заинтересована в том, чтобы отваживать от своего магазина лучших покупательниц.

— Позднее, — говорила она Феликсу, — когда здесь появятся настоящие леди, тогда и посмотрим. А пока… — Она многозначительно пожимала плечами.

Феликс был с этим согласен.

— Действительно, все наши покупатели сейчас грубые и грязные. Но мы зададим тон, и настанет день, когда наш покупатель подтянется к нашим стандартам.

— У них есть золото, — сказала Зита, — мы же в обмен продаем им блеск.

Хотя Феликс был генеральным директором магазина, присматривающим за работой пятидесяти двух нанятых на службу работников, сердцем он всегда пребывал в уголке второго этажа, где по соседству с отделом мебели располагался его крошечный магазинчик «Ювелирные изделия». Феликс, страстью которого были драгоценные камни, выставлял напоказ свои броши, кольца, даже одно бриллиантовое колье. Узор всех этих украшений был его собственный, тогда как выполняли работу двое китайских мастеров, которых Феликс лично отыскал и выпестовал. Именно здесь, в этом магазине через десять дней после рождения маленького Арчера Эмма впервые показалась на публике.

До Рождества оставалась еще неделя, и покупателей в Торговом центре было полным-полно. Скотт помог Эмме выйти из ландо, которое остановилось как раз возле главного входа. Прохожие остановились, желая поглазеть на экипаж и его пассажиров. Перламутровое платье, сработанное Зитой, с гигантским кринолином, великолепно смотрелось в сочетании с темным мехом пальто из выдры и чудесной, украшенной перьями шляпкой. Хотя Эмма еще не вполне оправилась после родов и выглядела бледной, она являла собой редкостную красавицу. Скотт, казавшийся еще более крупным в высокой шляпе и пальто с бобровым воротником, повел жену в магазин. Зеваки сопроводили вход четы в Торговый центр аплодисментами. Внутри Эмму встретил и расцеловал отец. Затем Феликс и Скотт провели Эмму по всем этажам, закончив эту ознакомительную экскурсию на втором этаже, в ювелирном магазинчике.

— Папочка, да здесь восхитительно! — воскликнула Эмма. — Интерьер так элегантен! Такое чувство, будто перенеслась назад в Европу. Я потрясена!

— Но Эмма, дорогая моя, ты должна также поздравить и Скотта, — сказал Феликс. — Он так же упорно трудился, как и я. Не забудь, Торговый центр назван «Де Мейер и Кинсолвинг».

Эмма повернулась к мужу и постаралась улыбнуться.

— Ну разумеется. Я совсем не хотела обидеть тебя, Скотт. Прими мои самые искренние поздравления.

— Сердечные, как всегда, — сказал он. — Между прочим, Эмма, у меня есть для тебя подарок. Автор — твой отец.

Феликс протянул Скотту черную фетровую коробочку. На верхней стороне крышки золотыми буквами было написано: «Ф. де Мейер. Ювелирные изделия. «Сан-Франциско». Передавая жене эту коробочку, Скотт тихо сказал:

— Это за то, что подарила мне прекрасного сына.

Эмма открыла коробочку. Внутри, сверкая в свете газовых фонарей, находилась великолепная брошь в виде цветка.

— Изумруды и алмазы! — воскликнула она. — О, это восхитительно! Спасибо тебе, дорогой.

— Изумруды и алмазы, — сказал он, не в силах скрыть некоторую мрачность своего тона. — Совсем как ты.

На самое Рождество Скотт подарил Эмме еще одну драгоценность: на сей раз потрясающей красоты колье из изумрудов и алмазов. Колье также было работы Феликса.

— Скотт, — сказала Эмма, — это действительно чересчур. Ты уверен, что мы можем позволить себе такие расходы?

Скотт взял черную, обтянутую шелком коробочку, вытащил переливающееся украшение и надел на шею жены.

— Поверь мне, мы можем это себе позволить, — сказал он.

— Скотт был прав, — сказал Феликс, стоявший вместе с Зитой перед рождественской елкой, установленной в главном зале Торгового центра. — Главной золотой жилой этого штата сделался Торговый центр «Де Мейер и Кинсолвинг».

— И ведь нам не пришлось даже копать землю, — сказал Скотт. — Кан До, принеси зеркало для тайтай.

Через считанные секунды он притащил из гостиной огромное зеркало, вставленное в раму из позолоченного дерева, так называемую «псише». Эмма, будучи одета в очередное платье, сшитое Зитой — на этот раз из дымчато-голубой тафты, — поспешила к зеркалу и принялась рассматривать свое отражение.

— Спасибо тебе, — повернувшись к мужу сказала она и увидела, что взгляд Скотта устремлен на лестницу, по которой мадам Чой, круглолицая китайская ама, которую недавно нанял Скотт, спускалась с Арчером на руках из детской, расположенной на третьем этаже.

— А вот и Арчер спускается к нам, чтобы увидеть первую в своей жизни рождественскую елку! — воскликнул Скотт.

Мадам Чой принесла ребенка отцу; Скотт пощекотал подбородочек Арчера и, подделываясь под детскую речь, обратился к нему:

— Алчел хочет увидеть, что ему подалили на Лождество, а?

Эмма терпеть не могла, когда взрослые сюсюкают с детьми, но сдержалась и ничего не сказала.

— Мадам Чой, он ел в шесть часов? — спросила она.

— Да, тайтай, — ответила ама, которая была также и кормилицей.

— Вот и лоздественский подалоцек для насего ребеноцка, — сказал Скотт и вложил в крошечную ручку Арчера серебряную погремушку. Ребенок взмахнул ею и засмеялся.

— Бог ты мой, какой находчивый! — улыбнулся Скотт. — Вырастет — станет грозой всех женщин.

«Как его отец», — подумала Эмма, однако и на сей раз ничего не сказала.

Какие бы чувства она ни испытывала к мужу, Эмма должна была признать, что он оказался любящим отцом, за что она могла быть ему только благодарна. С рождения Арчера в отношениях с ней Скотт был сама забота, и хотя Эмма гнала прочь всякую мысль о том, что ее чувства могли быть куплены, она не могла плохо относиться к человеку, который делает ей такие роскошные подарки. Более того, после рождения ребенка Скотт возвратился к ней в постель, и после многих недель вынужденного воздержания секс смягчил их отношения, которые в недавнем прошлом были весьма прохладными. Эмма должна была признать, что Скотт стал страстным и нежным любовником. Она понемногу даже начала задаваться вопросом, а уж не влюбился ли Скотт в нее по-настоящему, пусть хоть немножко. Но так ли это, нет ли, главное заключалось в том, что у ребенка был теперь любящий отец. И до тех пор, пока Скотт выполняет взятые на себя обязательства, Эмма будет выполнять свои, оставаясь пусть не любящей, но хорошей женой.

Она намеревалась предложить всем поужинать, но в это время наверху раздался крик, эхом отдавшийся даже в холле. Почти сразу же на галерее появилась одна из работавших в доме китаянок, которая принялась быстро лопотать что-то Кан До по-китайски.

— Наверху злой дух! — сказал Кан До Скотту. — Женщина сказала, что поправляла вашу постель и увидела злой дух.

— Она, наверное, пьяна.

— Нет, босс, она хорошая.

Скотт пошел вверх по лестнице, за ним начала подниматься и Эмма, которой хотелось узнать, что же такое увидела их служанка. Стоявшая у дверей китаянка громко всхлипывала и лишь указывала пальцем в сторону постели. Скотт в сопровождении Эммы и Кан До поспешно вошел в спальню.

— Чи линг! — воскликнул Кан До, указывая на прикроватный ночной столик, сделанный в виде фарфоровой собаки, который развалился на множество кусков. — Злой дух пришел, чтобы разрушить чи линг. Это есть очень плохо!

— Скотт, что случилось? — спросила Эмма.

— Китайцы верят, что эти собачки, собачки Фу, как их еще называют, охраняют дом от злых духов, — объяснил он.

— Оченна сильный злой дух, — пробормотал Кан До. — Очинна плохо, босс. Злой дух улегся на ваш постель.

— Заткнись, Кан До! Кто-то, должно быть, пробрался в дом. Или это сделал кто-то из слуг, но я, черт побери, уверен, что это был отнюдь не злой дух.

— Но, босс, еще год назад моя говорить вам, что вы перед тем, как закладывать этот дом, не проверили фенг шуи. Это оченна плохо, оченна… Теперь вот злые духи пробраться внутрь…

— Что еще за фенг шуи? — перебила китайца Эмма.

— Это дух ветра и воды. Все китайцы проверяют фенг шуи, прежде чем начать строительство дома. Конечно же, все это предрассудки, однако же они этому верят. Кан До, своими разговорами ты напугал тайтай, и потому я хочу, чтобы ты прекратил, понимаешь? И хочу, чтобы ты выяснил, чьих рук это дело. Я лично накажу виновного.

Кан До грустно покачал головой.

— Как же это вы наказывать злой дух, босс? Но я попытаюсь…

Когда китаец ушел, Эмма спросила:

— Что бы это могло, по-твоему, значить?

Скотт нахмурился.

— Не знаю, но только я не позволю, чтобы этот случай испортил рождественский праздник. Давай пойдем к столу.

Эмма вслед за мужем вышла из комнаты. Но прежде чем закрыть за собой дверь, она взглянула на разбитую собаку Фу и слегка вздрогнула, как от дуновения холодного ветра.

Но никакого ветра не было.

Глава пятая

3 января 1851 года ужасный тихоокеанский шторм обрушился на Сан-Франциско. Стоя у окна спальни, Эмма смотрела на проливной дождь. Услышав за спиной звук открываемой двери, она обернулась и увидела Скотта.

— Там внизу детектив Доббс, — сказал он. — У него есть известия об Арчере Коллингвуде.

Эмма поспешила к дверям, но Скотт поймал ее за руку.

— Ты, конечно, понимаешь, что Коллингвуд — не самая симпатичная для меня личность в мире, — сказал он. — Но ради тебя, ради твоего спокойствия, надеюсь, что новости — хорошие.

Эмма была тронута.

— Спасибо, Скотт. В сложившихся обстоятельствах это очень любезно с твоей стороны. — И она почти вылетела из комнаты.

Оставшись один, Скотт устремил взгляд на то самое место, где еще десять дней назад сидела собачка Фу. Теперь тут стоял ночной столик европейского образца. Кан До так и не сумел разрешить загадку, кто же именно уничтожил чи линг. Если бы в городе была Ах Той, то Скотт подумал бы на нее. Несмотря на то, что Одноглазый установил для китаянок ежегодные выплаты наличными, что сделало манчжурских принцесс богатейшими из «поднебесников» города, Ах Той даже не пыталась скрывать свою ненависть к отцу внучки: эта ненависть заявляла о себе все еще видимыми шрамами на щеке Скотта, по которой прошлись ногти Ах Той. Однако же Ах Той вернулась в Китай, чтобы навестить расположенную на Западных Холмах неподалеку от Пекина могилу мужа. Скотт иногда задавался вопросом, насколько может чувствовать себя в безопасности в Поднебесной Империи вдова бравшего взятки принца Кунга, но, по мысли Скотта, у Ах Той было теперь достаточно много средств, чтобы, не рискуя головой, приезжать в Китай и выезжать оттуда. И поскольку иных подозрений не было, Скотт решительно не представлял, кто бы мог разбить собачку Фу у них в спальне. Он, пожалуй, уже и думать бы забыл о случившемся, если бы не знал, насколько серьезно китайцы относятся к своим верованиям и суевериям. Для «поднебесников» злые духи были не менее реальными, чем, например, туман для представителей западной культуры. Кто-то, вероятно, желал навести порчу на их семейные отношения. А единственным человеком, за исключением Ах Той, у которого была причина совершить такой странный, но символический поступок, была Чинлинг. Но Скотт отметал эту мысль, поскольку она никак не сочеталась с мягким и добрым характером Чинлинг.

Услышав тихое всхлипывание, Скотт обернулся и увидел Эмму, входящую в комнату.

— Он мертв, — сказала она, прижав к глазам платок. — Пытался бежать из тюрьмы, и его застрелили. О, Скотт…

— Мне жаль.

Она подошла к мужу, он обнял ее и сжал в объятиях, как сжимают ребенка.

— У нас есть Арчер, — желая успокоить ее, сказал он, отметив про себя, что детектив в точности выполнил его поручение.

— Я знаю, что ты ненавидел его, — всхлипывая, проговорила Эмма, — но он никак не заслужил такого конца! Он и банк-то ограбил потому, что у него отобрали ферму.

— Я знаю.

Она представила себе молодого человека с ангельским лицом, который так страстно любил ее на борту речного парохода, и снова разрыдалась. И пока Эмма плакала у мужа на плече, Скотт думал: «Теперь она только моя…»

Неделю спустя Эмма получила следующее письмо, написанное крупными, едва ли не детскими прописными буквами:

«10 января 1851 г.

Дарагая миссис Кинсолвинг. Теперь вы иметь малютку мальчика и, может, вы хотеть бы встретиться с его сестричка по отцу, который звать Стар.

Если да, пожалуста, приходите в дом 2 на Дюпон-гэ завтра в четыре на чай. Пожалуста, не говорить кап. Кинсолвинг, если захотите приходить.

В надежде стать ваш друг Чинлинг».

Чинлинг… Эмма подняла голову. Чинлинг, женщина, про которую она всегда думала, что ненавидит ее, приглашает на чай и хочет показать своего ребенка. Надеется стать ее другом? Все это так странно! Да и о чем они будут разговаривать? О пеленках, что ли? О женской гигиене? О том, как делить мужа?

Но тем не менее Эмма, в определенном смысле, была рада этому письму. И не только потому, что в ней были сильны любопытство и желание увидеть прежнюю сожительницу мужа. Эмма была уверена, что эта женщина не пригласила бы ее в гости, если бы Скотт тайком встречался с ней. Эмма будет всегда с благоговением чтить память об Арчере. Однако сейчас, когда он погиб, а у нее на руках был маленький Арчер, начала происходить любопытная вещь.

Эмма понемногу стала влюбляться в собственного мужа.

С начала года Скотт по-настоящему развернул свою предвыборную кампанию. Он ездил по всему огромному штату, и вот теперь оказался в небольшом южном городке под названием Лос-Анджелес, который в Калифорнии отличался наивысшими показателями уровня преступности, за исключением самого Сан-Франциско.

Скотт знал, что большинство калифорниос, как называли себя мексиканские фермеры, были категорически против предоставления Калифорнии статуса штата. Три года назад по договору Гваделупы Идальго, который положил конец Мексиканской войне, Калифорния, Аризона, Нью-Мексико и Техас — то есть, по существу, территория всей древней испанской империи севернее Рио-Гранде — передавались победившим Соединенным Штатам. Случайная находка золота на Шаттерз-Милл вскоре после того, как эти земли отошли американцам, привела к тому, что толпы «гринго» — американцев, проживавших восточнее Калифорнии, — повалили сюда в поисках счастья. Неожиданно для себя калифорниос обнаружили, что ушлые иностранцы перевернули вверх дном тихую, неспешную жизнь края.

Понимая, что ему наверняка потребуется помощь владельцев ранчо из Южной Калифорнии, Скотт устроил обед с одним из наиболее влиятельных людей, доном Висенте Лопес-и-Гусманом, владельцем огромного ранчо «Калафия», расположенного к югу от Лос-Анджелеса. Когда Скотт и его помощник скакали к дому владельца ранчо, выстроенному в стиле христианских миссий, Скотт наслаждался красотой изрезанной береговой линии.

— Я не раз видел эти скалы со стороны океана, — сказал он Уолтеру Хазарду, который совмещал обязанности секретаря и руководителя его предвыборной кампанией, — но только сейчас мне довелось увидеть их со стороны континента. Если не это Богом благословенный край, тогда уж я и не знаю… Впрочем, не знает, наверное, и сам Господь Бог.

— Да, здесь очень красиво, — ответил Уолтер.

Он вместе с родителями проделал в фургоне огромный путь через Великие Равнины от штата Теннесси до Калифорнии. Это было в 1849 году. Будучи чрезвычайно одаренным молодым человеком, он уже более года работал на Скотта и сам вызвался руководить предвыборной кампанией. И поскольку о профессиональных менеджерах в Калифорнии никто слыхом не слыхал, Скотт с удовольствием принял его предложение.

Уолтер заранее изучил положение дел в Южной Калифорнии и лишь после этого устроил обед с доном Висенте. И вот сейчас, когда они приближались к двухэтажному оштукатуренному дому под оранжевой черепичной крышей, то издали увидели троих людей, вышедших на веранду.

— Тот, толстый, и есть дон Висенте, — сказал Уолтер. — Женщина в черном — его жена, донья Фелисидад. Она из рода Сепульведа, аристократической семьи из Мехико.

— Сколько у них земли?

— Около сотни квадратных миль.

— Бог ты мой!

— Эту землю дед дона Висенте получил в качестве дара от испанского короля Карла Третьего. У дона Висенте также около пяти тысяч голов скота; на него работают полсотни «вакерос». Но, как я уже вам говорил, у него трудности с наличными. Как, впрочем, и у других владельцев ранчо.

— И они нервничают?

— Чрезвычайно. Боятся, что если вопрос о пожалованных королем землях будет рассмотрен в американских судах, то судьи могут признать владение недействительным. Так что лучший способ заручиться их голосами — это с самого начала внятно заявить, что вы поддержите испанские земельные пожалования.

— Надеваю на лицо свою самую очаровательную улыбку, — сказал Скотт, когда они подъезжали к дому. Спрыгнув с коня, Скотт подумал: «Сотня квадратных миль! Вот это дар! Поистине королевский!»

— Сеньор Кинсолвинг… — сказал дон Висенте, сняв белую шляпу и отвесив галантный поклон. — Biervenidos. Mi casa es su casa.

«Мой дом — это ваш дом, — мысленно перевел Скотт, пожимая пухлую ладонь владельца ранчо. — Да, хотел бы я, чтобы твое ранчо было моим…»

— А это моя супруга, донья Фелисидад, — продолжал дон Висенте, говоривший с приятным испанским акцентом. Скотт поцеловал руку смуглой чувственной красавицы, которая казалась чуть ли не вдвое моложе мужа. — Моя жена недавно сделала мне восхитительный подарок — дочку. — Владелец ранчо так и сиял. — Это мой первый ребенок, хотя мне уже пятьдесят три. Неплохо, правда?

Он прищелкнул языком от удовольствия, затем представил управляющего ранчо, стоявшего тут же, и пригласил всех к столу. Внутри дома сохранялась прохлада, комнаты были красиво обставлены. Дом располагался рядом со скалой, фасадом в сторону океана, и из его окон открывался замечательный вид. Когда Скотта усадили в гостиной рядом с хозяином дома, он время от времени посматривал в окно на Тихий океан — ослепительно лазурный в обрамлении безоблачного неба.

— У меня дом в Сан-Франциско, — сказал Скотт, обращаясь к хозяину, — там тоже хороший вид на залив, однако вид из вашего дома, должен признать, значительно красивее.

«Какое великолепное ранчо! — думал он между тем. — Черт побери, хочу, чтобы оно было моим…»

— Да, здесь красиво, я каждый день по многу часов совершаю прогулки по окрестностям, — сказал дон Висенте, в то время как слуги наполнили зелено-голубые бокалы белым вином. Мне тоже очень нравится здешний вид. Один из моих предков, живший в XVI веке, его звали дон Луис Лопес, упал с манильского галеона во время шторма — это произошло неподалеку отсюда, в какой-нибудь миле от берега. — Он указал за окно. — И вот буквально в этом самом месте океан выбросил его на берег. Индейцы сделали его своим рабом, однако он сумел убежать из плена с помощью прекрасной индеанки по имени Нан-Да, которая влюбилась в него. Очень романтичная история. Дон Луис и Нан-Да пешком одолели расстояние до Калифорнийского залива, там их и подобрал корабль, направлявшийся в Акапулько. Когда они добрались до Мехико, дон Луис сделался героем, поскольку знал про Калифорнию больше, нежели любой другой испанец. Когда король Карлос даровал моему деду это ранчо в 1776 году — том самом, которым вы датируете вашу независимость, — то отчасти это было сделано в знак признательности за ту информацию о Калифорнии, которую он предоставил испанской короне.

— Вы сказали «вашу» независимость, дон Висенте, — заметил Скотт, в то время как слуги-мексиканцы раскладывали puchero— тушеные говяжьи ножки. — Разве это не «наша» независимость? Как бы там ни было, сейчас вы американец, сэр.

Дон Висенте скептически приподнял мохнатую черную бровь.

— Да, конечно же, так мне сказали. Вы мой гость, капитан Кинсолвинг, поэтому я никоим образом не желаю оскорбить вас. Но мы, калифорниос, вовсе не считаем себя американцами. Вам удалось выиграть несколько сражений в Мексике три года тому назад, и в результате вы забрали себе как награду половину всего североамериканского континента. Но это вовсе не военная добыча, сэр! Это грабеж!

— Вашингтон предпочитает именовать это «Манифестом Судьбы».

— Вашингтон весьма легко играет словами. Вы, гринго, заполонили всю Калифорнию и теперь полностью там распоряжаетесь. И теперь получается, что все мы, кто раньше говорил по-испански, должны теперь говорить по-английски. По мановению чьей-то руки должны исчезнуть два столетия испанского господства и все испанское наследство, накопленное за эти годы. Может, и мне выкрасить волосы и стать блондином, чтобы походить на гринго? Но я этого не сделаю, сэр. Если вы станете губернатором, каким образом вы намерены финансировать свое правление. Почему я должен верить, будто бы вы, гринго, дадите штату в качестве налогов необходимую ему сумму целиком? Вряд ли такое произойдет, и, значит, вся тяжесть налогового бремени ляжет на плечи нас, ранчеро, поскольку именно нам принадлежит большая часть земель.

Он говорил с чувством и плохо скрываемой горечью.

— Вы правы, дон Висенте, — сказал Скотт. — В Сан-Франциско много говорят о налогах на земельную собственность. И как раз поэтому вам и прочим калифорниос нужен такой человек, который мог бы, находясь на самой вершине власти штата, защищать ваши интересы. Я полагаю, что именно таким человеком могу оказаться я.

— Буду с вами откровенен, синьор. Вы — гринго, так же как и ваш соперник, мистер Пауэлл. Как я вообще могу верить гринго?

— В отношении Гаса Пауэлла вы абсолютно правы, поскольку это такой конокрад, какого прежде никогда не бывало. — Скотт сказал это наполовину в шутку, но только наполовину. — Думаю, мне удастся убедить вас в том, что мне можно верить. Я уже разговаривал со многими владельцами ранчо, и они говорили мне, что сейчас скотоводство переживает очень трудные времена.

— Именно так. Цены на кожу значительно снизились.

— Как вам известно, мои суда перевозят калифорнийские кожи в Бостон, где мы продаем их обувным компаниям. И вот я предлагаю вам лично и всем ранчеро, которые поддержат меня на губернаторских выборах, снизить перевозочные тарифы на одну треть.

Дон Висенте с удивлением посмотрел на Скотта.

— Это было бы замечательно, сэр.

— Мне также говорили, что некоторые ранчеро на Юге хотели бы заняться чем-нибудь иным, например выращиванием салата или апельсинов.

— Да, но здесь недостаточно дождей.

— Вырыть каналы и колодцы — и тем самым можно будет значительно улучшить водоснабжение.

— Это дорого стоит.

— Я могу дать вам ссуду, дон Висенте, чтобы создать на этом ранчо ирригационную систему. Если мы докажем, что фермерство на калифорнийском юге может оказаться прибыльным, это будет благом для всего штата — и благом для его губернатора.

— Может потребоваться тысяч пятьдесят долларов, если не больше.

— Я готов дать взаймы сколько понадобится. Под три процента. Ваше ранчо заложено, дон Висенте?

— Нет, сэр! — с негодованием воскликнул калифорниос. — Я целиком владею ранчо «Калафия» и никогда его не закладывал.

— Первая закладная на ранчо и явится в таком случае моим обеспечением кредита.

Дон Висенте нахмурился.

— Можете считать, сэр, что никакой сделки у нас с вами не состоялось.

Его жена, следившая за ходом разговора, казалась разочарованной. Она сказала что-то мужу вполголоса по-испански, однако дон Висенте отрицательно покачал головой.

— Нет. Моя жена говорит, чтобы я принял ваше предложение. Она уже не единожды говорила о том, чтобы я превратил ранчо в сады, но я совершенно не хочу закладывать землю.

Скотт подался вперед.

— Ходят разговоры о том, что какие-то гринго требуют, чтобы были признаны их права на огромные испанские ранчо, чтобы американские суды рассмотрели законность и обоснованность прав владельцев, таких, например, как вы. Лично я против подобного пересмотра, потому что он сразу же приоткроет двери разного рода юридических зацепок и крючкотворства. Судьи могут быть подкуплены, а если хотите знать мое мнение — они неизбежно будут подкуплены. Для слишком большого числа людей возможность приобрести землю почти даром явится непреодолимым искушением. Но, дон Висенте, если вы возьмете у меня, гринго, и, возможно, губернатора, в долг и в качестве обеспечения заложите землю, ваши права на это ранчо будут гарантированы. Подумайте об этом.

Когда слуги подали еще графин с изысканным белым мексиканским вином, дон Висенте Лопес-и-Гусман размышлял о только что услышанном. Затем тихо сказал:

— Может быть, сеньор, я и не прав. Возможно, в конце концов мы заключим сделку. Я готов поддержать вашу кандидатуру на выборах губернатора, а кроме того, я посоветую поступить так же и другим ранчеро, которые в лице Скотта Кинсолвинга получат себе друга и защитника.

Скотт был удовлетворен. «Если заложит землю, то у меня появится шанс, — подумал он. — И в один прекрасный день ранчо станет моим».

Он исходил из фундаментального американского постулата о том, что политика и бизнес способны создавать империи.

Глава шестая

Дом номер 2 по Дюпон-гэ проступил из густого тумана, и Эмма поднялась по деревянным ступеням. Расположенный в самом центре Маленького Китая, этот дом был совершенно новый, возведенный менее чем за месяц в стиле тех домов, которые появлялись тут и там в Сан-Франциско, знаменуя собой бум городского строительства. По местным городским стандартам узкий трехэтажный дом считался элегантным: один из немногих в Сан-Франциско, он был выкрашен в белый цвет с голубой окантовкой. Эмма позвонила и на мгновение задумалась, что это такое — китайское чаепитие.

Почти тотчас же дверь открыл юноша-китаец, одетый в черный шелковый костюмчик, черные мягкие туфли; волосы у него были заплетены в косичку, которую венчала традиционная шапочка из черного шелка. Хотя у него было симпатичное лицо, у Эммы создалось впечатление что, несмотря на молодость, этот юноша уже начисто лишен невинности.

Он отвесил резкий поклон.

— Кинсолвинг-тайтай, добро пожаловать, — сказал он напыщенно на ломаном английском. — Входить, пожаласта.

Одетая в пальто из меха выдры и красивую голубую шляпку, Эмма вошла в дом. Юноша закрыл дверь и тотчас же запер ее на замок, после чего проводил Эмму через холл к зашторенной двери. Подняв штору, он открыл находившуюся за ней дверь, за которой оказалась гостиная, как определила Эмма. Выходившая окнами на маленький задний дворик с садом комната была обставлена мебелью в китайском стиле. Мало-помалу Эмма притерпелась к этому стилю и в последнее время находила его даже симпатичным. Эмма также обратила внимание на жирного каменного Будду возле камина; на коленях Будды стояла емкость, в которой дымились благовония. Струйки пряного дыма медленно поднимались к потолку. Несмотря на китайскую мебель, камин был выдержан в европейском стиле. Над ним висела явно не китайская картина: изображение несколько феминизированного Христа с огромными мечтательными глазами.

— Вы удивлены, что китайский девушка быть христианкой? — раздался мягкий высокий голос. Эмма обернулась и увидела Чинлинг — та стояла возле жардиньерки, в руках у нее был папоротник гигантских размеров.

На Чинлинг было плотно облегающее зеленое шелковое платье, украшенное серебряным драконом. Лицо было густо напудрено, губы ярко накрашены, волосы собраны в одну из сложных китайских причесок. Эмма почувствовала укол ревности: Чинлинг была восхитительна. Теперь Эмме стала понятна тяга Скотта к этой китаянке.

— Да, в некотором роде я удивлена, — ответила Эмма.

Чинлинг, улыбнувшись, пошла навстречу, протягивая руку для пожатия.

— Я хочу сделаться настоящий американка, а все американки есть христианки. Это очень приятная религия. Иисус так приятный мужчина, простивший все свои враги, хоть я не совсем понимать непорочное зачатие. А вы понимать?

— Нет, для меня это слишком сложный вопрос. Но ведь я вовсе не христианка, я — еврейка.

— Ах вот как, — сказала Чинлинг, хотя лицо ее выразило при этом некоторое смущение. — Это тоже есть хорошая религия. Благодарю вас, что пришли сюда. Я раньше думать, что вы есть мой враг, но я разговаривать с Иисусом, и он говорить мне: «Будь благорасположена к Кинсолвинг-тайтай». Я надеюсь, мы будем дружить?

Эмма улыбнулась.

— Конечно, почему бы нет?

— Крейн, возьми у тайтай пальто. Очень хороший пальто, и мне также нравится ваш платье. Это есть из магазин «Де Мейер»?

— Да, это платье сшито графиней Давыдовой.

— Я любить ее платья. Я иногда носить европейский стиль, иногда китайский. Хотите сейчас взглянуть мой ребенок?

— Пожалуйста.

Хозяйка сказала юноше несколько слов по-китайски. Крейн поклонился и торопливо вышел. Чинлинг приглашающим жестом указала Эмме на плетеное кресло.

— Крейн[14] — мой слуга. Его так называть в честь птицы, потому что журавль в Китае считаться символ долголетия. Крейн есть очень талантливый мальчик. Он прошел курс военный искусство, у него прекрасный тело. Он сирота, сын девушка Синсонг…

— Чей сын?

— Той девушка, что продает радость мужчинам. Она умирать, когда Крейну было девять лет. Перед тем как отправиться в Китай, моя мать нанять его, чтобы защитить меня. Он есть очень преданный мальчик, очень преданный.

Тут Эмма услышала плач ребенка. Возвратился Крейн, держа на руках Стар, и показала ее Эмме.

— О, она изумительна! — воскликнула Эмма.

— Красивый папочка, красивый мамочка — ребенок должен быть красивый тоже, разве нет?

— Да, она просто восхитительна.

— Вам нравится ребенок?

— Очень.

Вновь Чинлинг сказала что-то Крейну по-китайски, и тот стремительно, как и принес, унес ребенка. Чинлинг уселась рядом с Эммой.

— Мы будем пить чай со специальный пирожные, которые я сама делать. Не желать ли трубочка ah pin yin?

— Что?

— Опиум. У меня есть самый лучший — «патна», из самой Индия. После «патна» не будет никакой головная боль, одни только сладкий сны.

Эмма была несколько шокирована. Хотя ей и было известно о широко распространенной среди «поднебесников» привычке курить опиум, но ей как-то и в голову не приходило, что Чинлинг тоже употребляет это зелье.

— Я… гм… думаю, нет, спасибо.

— А Скотт, он все еще курить?

На этот раз Эмма была не просто «несколько шокирована».

— Мой муж? Он курил опиум?

— Ну конечно! Не всегда, однако достаточно часто.

— Нет, теперь он больше не курит.

Чинлинг улыбнулась.

— Вы так удивлены? Я могу рассказать про Скотт немало такого, что вас шокировать. Но, может быть, вы не хотеть слушать про это?

У Эммы внутри все напряглось: так ей хотелось узнать.

— И что, например? — спросила она после некоторой заминки.

Но как раз в эту минуту вновь вошел Крейн, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли серебряный чайник и серебряные чайные принадлежности. Поставив поднос на восьмиугольный столик напротив Чинлинг, он бросил быстрый взгляд на китаянку.

— Я пью чай на английский манер, — сказала Чинлинг, наливая в изящную чашку сначала из одного чайника, на носике которого было укреплено ситечко, потом из другого.

— Молоко или лимон?

— С молоком, пожалуйста.

Чинлинг со знанием дела добавила молока, после чего Крейн подал Эмме чашку. Чинлинг передала слуге также блюдо, на котором были разложены маленькие пирожные белого цвета.

— Попробуйте мой рисовый пирожные. Они очень вкусный.

Эмма откусила от одного пирожного. У него был какой-то странный, но сладкий привкус.

— Очень необычный вкус.

— Нравится?

— Да.

— Тогда возьмите еще, пожаласта.

Эмма взяла с блюда еще пирожное.

— Спасибо.

— Мне рассказывали, будто у вас в спальня рассыпался на кусочки чи линг, что это делать злой дух, — доверительно сказала Чинлинг и поинтересовалась: — Это оказать влияние на то, как Скотт заниматься любовью?

И опять Эмма была шокирована.

— Простите?

Чинлинг засмеялась.

— О, я забыть, что круглоглазые люди не любят разговаривать о счастливом времени в постели.

— А как вы узнали о собачке Фу?

— О, это есть очень просто. Я послала злой дух, чтобы он разбить ее. Злой дух в обличье Крейн, который принял обличье трубочист.

Эмма взглянула на юношу, который едва заметно улыбался. Только теперь она припомнила молоденького трубочиста, который приходил перед самым Рождеством прочищать в доме трубы. И сразу же лицо Крейна стало более знакомым.

— Стало быть, у вас крепкие нервы! — воскликнула она, обратившись к Чинлинг.

— О, совсем нет! Я хотеть навести порча на ваш со Скотт счастливое время в постели, потому что вы отняли Скотт у меня. Конечно, теперь-то я понимать, насколько это было неправедно с моя сторона так поступить. Иисус сказал мне, что я плохо поступить. Чинлинг хотеть извиниться. Я надеяться, мы друзья?

Эмма недоумевающе уставилась на хозяйку.

— Ну… Я, собственно, даже не знаю…

Чинлинг подалась чуть вперед и, понизив голос, сказала:

— Чтобы загладить нанесенный зло, Чинлинг рассказать все любовные секреты, все особенный штучки, которые Скотт любит делать в постели. Вы знать о секретах и особенных штучках при занятии любовь?

— Я понятия не имею, о чем вы сейчас говорите.

— Разве Скотт никогда не пытался любить вас по-другому? Он ведь так быстро делаться усталый от однообразия. Мне приходилось много работать, много выдумывать, книги очень помогать.

— Какие еще книги?

— Книги, которые моя мать мне давать. Их написать очень умные люди две тысячи лет назад. Они называются «Учебник женских таинств», «Секретные законы Нефритовой комнаты», «Искусство в спальне». В них рассказано про самый разный позиции, чтобы мужчина был счастлив в постель. Например, есть позиция «Белый Тигр Прыгает» — это когда мужчина брать женщина сзади.

Эмма едва не поперхнулась чаем.

— Сзади?!

— О да! Скотт не раз проделывать это со мной. Есть еще позиция «Поворот Дракона» — это когда женщина поднимать зад и так вот держит. Еще бывает «Приближение к Зарослям Благоухающего Бамбука» — когда мужчина и женщина любят друг друга стоя. А вот что и на самом деле очень прекрасно, так это «Нефритовая Девушка Играет на Флейте» — это когда женщина берет в свой рот большой мужской игрушка…

— Довольно! — крикнула, вскакивая, Эмма. — Я никогда в жизни не слышала о таких отвратительных… Вы… вы порочная женщина! Я ни за что не поверю, будто мой муж проделывал все эти возмутительные вещи!

Чинлинг улыбнулась.

— О, вы есть очень неправы, тайтай! Но я прошу прощений за то, что так расстроить вас свои слова. Пожалуста, не уходить! Мы ведь с вами остаться друзьями, разве нет? Иисус желать, чтобы мы дружить. Он так мне и говорить.

Эмма уставилась на китаянку: не сошла ли она с ума? Внезапно Эмма скользнула взглядом направо. Странный слуга, стоявший возле камина, смотрел на нее так пристально, что Эмма, непонятно почему, вдруг ощутила страх. Этот страх и вовсе перерос в настоящую панику, когда благовонный дым, поднимавшийся с колен Будды, проник ей в ноздри.

— Не знаю уж, что говорил вам Иисус, — сказала она. — Я, например, никогда не имела случая поговорить с ним лично… Правда, в конце концов это понятно, ведь я не христианка. Пожалуй, сейчас я пойду домой.

— Тайтай сердитая есть, — сказала Чинлинг, поднимаясь со своего места. — Чинлинг очень жаль, очень жаль…

— Что-то говорит мне, что Чинлинг вовсе не жаль — ответила Эмма. — Было очень интересно познакомиться с вами. До свидания. — Она повернулась к Крейну. — Пальто, пожалуйста.

Юноша поклонился и поспешил через комнату, двигаясь с подлинно кошачьей грацией. Он открыл дверь, приподнял штору и вновь поклонился, когда Эмма проходила в узкий холл. Проскользнув рядом, он опередил Эмму, первым добежав до вешалки. Помог Эмме надеть пальто, открыл ей входную дверь и снова поклонился.

Когда она ушла, Крейн бегом отправился обратно в гостиную.

— Ушла? — спросила его Чинлинг.

— Да.

— Через день будет мертва.

На лице Крейна выразилось явное удивление.

— То есть как?

Чинлинг подошла к изображению Иисуса, висевшему над камином. Глядя на полотно, она мягким голосом пропела:

— «Иисус любит меня, и я знаю это. Библейской любовью душа согрета…» — Чинлинг сняла картину с крючка, повернулась и ударила ее о голову каменного Будды.

— Ненавижу Иисуса! — крикнула она. — И ненавижу эту женщину, которая украла моего Скотта!

Сорвав обезображенное полотно с головы Будды, китаянка швырнула его в угол комнаты, затем закрыла лицо руками и разрыдалась. С выражением грусти и смущения наблюдал Крейн эту сцену.

— Что вы наделали? — спросил он наконец.

— Я положила отраву в ее рисовые пирожные, — спокойным голосом сказала она. — Я знаю, что за это я должна умереть. И ты, Крейн, поможешь мне приготовиться.

— Зачем вы так поступили? — спросил Крейн, сдерживаясь, чтобы самому не расплакаться, потому что он любил хозяйку, как свою старшую сестру.

— Как только Скотт бросил меня, я почувствовала, что устала от жизни. Ты наверняка можешь меня понять.

— Я ненавижу капитана Кинсолвинга, — прошептал юноша, и темные глаза его недобро сверкнули. — Круглоглазый подонок!

Чинлинг сокрушенно покачала головой.

— Поздно теперь ненавидеть. Скотт поступил так, как и должен был поступить, наверное. Я же лишь отплатила ему, убив его тайтай, поэтому ты не должен его ненавидеть. Кроме того, деньги, которые Скотт дал мне, теперь твои. Я полюбила тебя, как своего собственного сына, Крейн. Я вписала тебя в свое завещание. Ты получишь все, что сейчас принадлежит мне.

И вновь на лице юноши появилось смущение.

— А как же малютка Стар? — спросил он.

— Она будет жить со своим отцом. Я все хорошо обдумала: для Стар будет лучше, если она вырастет в мире круглоглазых. Но за ее безопасность ответственность несешь ты, Крейн. Ты всегда будешь присматривать за ней, как брат. И если она когда-нибудь окажется в опасности, ты должен будешь защитить ее также, как защищал меня. Ты клянешься выполнить мою просьбу?

Чувствуя, что происходит нечто ужасное, Крейн со слезами на глазах прошептал:

— Клянусь.

— Я написала матери письмо. Когда она вернется сюда, передашь ей. Ну а теперь помоги мне. И не оплакивай Чинлинг. Она вовсе не страшится смерти. Если нет любви, то смерть оказывается предпочтительнее жизни.

При виде Чинлинг сердце Крейна разрывалось, однако ее мужество вдохновляло и окрыляло его: для юноши главным принципом жизни было презрение к смерти.

Когда Эмма в наемном экипаже отправилась домой (чтобы Кан До или кто-нибудь еще из слуг не узнал, куда она ездила, Эмма наняла экипаж), она задумалась о странном чаепитии в странном доме. Неужели все то, что говорила Чинлинг о Скотте — правда? Неужели и вправду Скотт курил опиум и получал удовольствие от эксцентричной сексуальной практики? Вспоминая свои сексуальные отношения с мужем, Эмма вынуждена была признать, что отношения эти были самые что ни на есть обычные, хотя, если судить по его пылу, Скотту они очень нравились. Но что Эмма знала о том, каковы эти самые обычные отношения? Допустим, она сумела зачать ребенка вне брачных уз, однако в целом ее изыскания в области любви оставались весьма убогими по стандартам, скажем, Лолы Монтес, зажигательной танцовщицы, чья любовная связь с королем Баварии шокировала всю Европу. В мире, к которому принадлежала Эмма, практически ничего не знали о других странах, а то немногое, что было известно, оказывалось густо замешанным на чудовищных преувеличениях. Так, например, китайцы считались экзотическими варварами; судя по тому, что она слышала о них, они, возможно, даже любить друг друга могли вниз головой на деревьях. В Эмме вновь проснулась заглохшая было ревность к Чинлинг при одной только мысли, что китаянка знала, как «сделать приятное» Скотту способами, о которых Эмма даже понятия не имела. И тут новый страх опалил душу: может быть, явное удовлетворение Скотта их физической близостью было напускным? Может быть, на самом деле ему было просто скучно? От этой мысли Эмма почувствовала сильнейшее замешательство, ее начала точить мысль о том, что она наивная и глупая женщина. Ведь сама она начинала испытывать все более нежные чувства к мужу и потому меньше всего желала, чтобы Скотт считал ее недотепой, которая ничего не умеет в постели и потому заставляет своего мужа страстно желать редкостных удовольствий, которые описаны в китайской сексуальной инструкции двухтысячелетней давности.

Экипаж как раз свернул на Ринкон-Хилл, как вдруг первый приступ резкой боли словно ножом полоснул по животу. К тому времени, как экипаж остановился напротив особняка, у Эммы едва хватило сил, чтобы выбраться наружу. Кан До поспешил помочь хозяйке, которая согнулась пополам, обхватив руками живот и тяжело дыша от боли.

— Тайтай болеть? — спросил встревоженный слуга.

— Кажется… — новый приступ боли обжег внутренности. — Кажется, меня отравили.

— А где тайтай была?!

Эмма не знала, что ответить. Плача от боли, она упала, и Кан До не сумел удержать ее. Слуга громко позвал других «поднебесников», которые, не заставив себя ждать, стремительно сбежали вниз по ступенькам веранды.

— Я отвозил ее в дом номер 2 по Дюпон-гэ, — сообщил возница.

— А-ай-яй! Это Чинлинг! Она дать «клык дракона». Скорее! Мы должны успеть… Скорее! — Четверо молодых китайцев подняли стонущую Эмму на руки и понесли в дом, а потрясенный возница взмахнул кнутом, и лошади понеслись по Рикон-Хилл. Возница нахлестывал, торопясь разнести новость по всему Сан-Франциско.

Глава седьмая

— И ты еще называешь себя репортером?! — завопила Чикаго, врываясь в тесный офис «Бюллетеня Сан-Франциско». — Эмма Кинсолвинг умирает, а ты рассиживаешься здесь и строчишь редакционные статейки о необходимости этих чертовых тротуаров! Оторви свою задницу от стула и немедленно лети на Рикон-Хилл! Нужен материал!

Дэвид Левин уставился из-за стола на белое боа Чикаго, которое трепетало, словно под напором урагана.

— Эмма умирает?!

— Да! Говорят, будто бы Чинлинг подсыпала ей в пирожное какую-то китайскую отраву. Эмму сейчас выворачивает наизнанку. Ну, лети! Чего ты ждешь?!

Образ Эммы, на которую Дэвид некогда молился, промелькнул в его сознании, он рванулся мимо Чикаго к дверям, вскочил на лошадь. Поскакав в сторону Ринкон-Хилл, Дэвид вдруг осознал, что от ненависти и гнева не осталось и следа при одной только мысли о том, что Эмма умирает. Перед ним всплыл образ прекрасной девушки в белом платье, которая играет на рояле в бело-золотистой зале.

«Эмма умирает?! Нет же, Господи, она слишком прекрасна, чтобы умереть!»

— Скотт, — прошептала Эмма. — Где Скотт?

Она лежала на постели, мокрая от пота. Перепуганная Зита отирала Эмме лицо. Доктор Грей уже, наверное, в десятый раз считал пульс. Феликс, посеревший от горя, стоял в ногах кровати.

— Скотт скоро приедет, — сказала Зита, хотя не имела понятия, где Скотт мог быть сейчас. Она знала лишь, что всю последнюю неделю Скотт был в Лос-Анджелесе. — Он скоро будет.

— Скотт…

Глаза Эммы были закрыты, и потому находящиеся в комнате не могли понять, в сознании она или же бормочет в бреду.

— Я не хочу умирать без Скотта…

Феликс подошел ближе и взял из рук доктора ее ладонь.

— Ты и не умрешь, дорогая, — сказал он, моля Бога, чтобы оказаться правым.

Кан До дал Эмме лекарство, которое вызвало у нее рвоту. Это было два часа тому назад, и хотя приступы боли явно ослабли, Эмма, казалось, угасала на глазах. Доктор Грей, как обычно, ничего не мог поделать.

— Ты поправишься, — продолжал меж тем Феликс и, перейдя на немецкий, добавил: — Es werd' alles gut gehen. Du hast nicht zu fürchten, schätzchen[15].

— Скотт… — снова прошептала Эмма и заметалась по постели. — Где ты? Я люблю тебя, Скотт… Пожалуйста, приди, пока я не умерла…

Феликс прикоснулся губами к руке дочери затем поспешил из комнаты, чувствуя себя совершенно беспомощным. Он никак не мог поверить, что его дочь умирает. Не его ли в том вина? Ведь именно он привез ее через полмира сюда, на эту Богом забытую землю, где китаянки-сожительницы могут позвать на чашку чая и отравить, где единственный доктор оказывается абсолютно некомпетентным. На галерее второго этажа Феликс разрыдался, закрыв лицо руками. Неужели его жизнь рушится на глазах? Сначала Матильда, теперь Эмма…

— Герр де Мейер!

При звуках знакомого голоса он вздрогнул и обернулся. Вытирая глаза, поспешил вниз по ступеням. Внизу в большом холле стоял и смотрел на Феликса какой-то плохо одетый молодой человек. Из-за бороды Феликс поначалу не узнал его, затем воскликнул:

— Дэвид!

— Как Эмма?

Феликс покачал головой. Дэвид быстро взбежал по главной лестнице, держа запачканную грязью шляпу в руке. Оказавшись возле Феликса, тяжело дыша, он проговорил:

— Умерла?!

— Нет еще.

— Чем я могу помочь?

— Попытайся отыскать капитана Кинсолвинга. — Услышав эту просьбу, Дэвид напрягся. — Она хочет видеть его. Может, это ей поможет, как знать…

— А где он?

— На той неделе он уехал в Лос-Анджелес… Боже, не дай ей умереть!.. — Ухватившись обеими руками за балюстраду, Феликс вновь разрыдался.

Дэвид секунду смотрел на него, затем бросился вниз по лестнице и выбежал из дома. Вскочив на лошадь, он поскакал по старой Королевской дороге, сделанной еще испанскими миссионерами: дорога эта представляла собой становой хребет Калифорнии, поскольку соединяла Север и Юг. Тот факт, что Дэвид ненавидел Скотта Кинсолвинга, не играл сейчас никакой роли. Эмма умирала, и потому все ужасные слова, какие Дэвид произносил в ее адрес, все инсинуации, каковыми он уснащал свои газетные материалы — все это сейчас вернулось к Дэвиду подобно бумерангу. Как же Эмма должна ненавидеть его! И какую он сам допустил ошибку, не дав ей возможности хотя бы объясниться! Ведь вполне может быть, что именно беременность и ребенок вынудили Эмму выйти замуж за Кинсолвинга. Ну конечно же, так оно и было! Разве не назвала Эмма своего ребенка Арчером?! «Ох, и дурак же я! — говорил себе Дэвид. — Как же я мог возненавидеть ту самую женщину, которую так сильно любил?!»

— В итоге этот дон Висенте мне даже понравился, — сказал Скотт Уолтеру Хазарду, когда они тряслись в экипаже в нескольких милях к югу от Сан-Франциско. Он понравился бы мне даже в том случае, если бы не пообещал получить для нас голоса калифорниос. Но уж коли он пообещал, я могу сказать, что он мне нравится еще больше. Я вовсе не страдаю от избытка альтруизма, но если в конечном итоге из Калифорнии и получится нечто стоящее, то между нами, гринго, и калифорниос должно быть достигнуто какое-то согласие.

— К нам приближается всадник! — крикнул им сверху кучер.

Скотт высунулся из окошечка экипажа и увидел, что к ним, размахивая рыжевато-коричневой шляпой, галопом мчится какой-то молодой человек.

— Капитан Кинсолвинг!

Скотт сразу узнал во всаднике Дэвида Левина, которого нередко видел входившим или выходившим из офиса «Бюллетеня», расположенного на Портсмут-сквер. Сколько же раз, покуривая, читал Скотт злобные редакционные статьи, написанные Левином!

Подскакав и резко развернув лошадь, Дэвид закричал:

— Ваша жена, сэр! Эмма умирает! Вам нужно торопиться!

Скотт был весьма удивлен.

— Это что же, черт возьми, какая-нибудь злобная шутка?

— Нет же! Ее отравила женщина по имени Чинлинг!

— Боже! Кучер, пришпорь лошадей! Ну же, шевелись!!!

Экипаж затрясся еще сильнее, когда четверка лошадей галопом устремилась к северу, в Сан-Франциско.

Когда экипаж резко затормозил перед особняком на Рикон-Хилл, было уже девять часов вечера. Возле дома собралась изрядная толпа, поскольку Эмму в городе хорошо знали, а история об отравлении, подобно лесному пожару, пролетела по всем прилегающим кварталам. Когда Скотт выскочил из экипажа кто-то из толпы крикнул:

— Мы молимся за вас, капитан! А если уж она умрет, то проклятые «поднебесники» поплатятся за это!

— Именно! Еретики и язычники поплатятся! — крикнул еще кто-то, и этот призыв был поддержан множеством других голосов.

Выпрыгнув из экипажа, Скотт вопросительно взглянул на Дэвида и бросился на веранду. За ним бежали Дэвид и Уолтер. Стремительно одолев главную лестницу, Скотт поднялся на галерею второго этажа, где его встретил заплаканный Кан До.

— Как она? — спросил Скотт.

Кан До в отчаянии покачал головой.

— Не хорошо, капитан босс. Может, вы суметь ей помочь.

— Скажи, это правда? Это сделала Чинлинг?

— Да, она давать тайтай «клык дракона» в пирожных…

— Ч-черт!.. — Скотт бросился в спальню.

Увидев его, Зита резко встала с колен и, сделав навстречу несколько шагов, взяла Скотта за руку.

— Ну наконец-то, слава Богу! — прошептала она. — Эмма звала вас.

— Кан До дал ей рвотное, — подойдя к ним, сказал Феликс. — Если Эмма выживет, то лишь благодаря вашему слуге.

— Да, а пока там снаружи собралась разъяренная толпа, готовая линчевать всех китайцев в Сан-Франциско, — негромко сказал Скотт, подходя к постели.

Увидев Эмму, он невольно содрогнулся. Она была так бледна и неподвижна, что на мгновение Скотту показалось, будто в те несколько секунд, когда он разговаривал, Эмма, возможно, умерла. Затем он увидел, как губы жены едва заметно шевельнулись. Упав на колени у изголовья, Скотт сделал знак остальным покинуть комнату. Он знал, как действует «клык дракона» — один из великого множества ядов в китайской фармакопее, в основе которого особый наркотик, издавна использовавшийся при императорском дворе для того, чтобы избавляться от надоевших или старых наложниц в императорском гареме. С помощью этого яда, случалось, избавлялись и от неугодных министров.

В голове Скотта не укладывалась мысль, что Чинлинг могла прибегнуть к этому чрезвычайно болезненному яду для того, чтобы убить Эмму. «Как же я ошибался в отношении Чинлинг! — подумал сейчас Скотт, склоняясь над Эммой. — Я чувствовал свою вину перед ней и потому вознес ее на пьедестал. Но если она убила Эмму, клянусь Господом, она за это заплатит!»

Он поцеловал жену в лоб.

— Эмма… — прошептал Скотт.

Она открыла глаза, выплывая из океана забытья.

— Скотт… — прошептала Эмма чуть слышно. — Ты приехал…

— Да, и ты поправишься, дорогая…

Он взял ее руку, и в ответ Эмма чуть улыбнулась.

— Скажи, вот было бы забавно, если бы я и вправду была твоей дорогой!

— Это вовсе не забавно, это — правда.

На глазах у нее выступили слезы.

— Ох, Скотт, ты все играешь со мной. Но все равно хорошо, что ты приехал. Я хотела видеть тебя рядом.

— Я вовсе не играю с тобой, Эмма…

— Ты никогда меня не любил, — прошептала она, вновь закрывая глаза. — Весь наш брак был сплошным фарсом.

— Вначале я не любил тебя, признаю. Я всего лишь считал тебя красавицей, но тогда я любил Чинлинг.

Эмма вновь открыла глаза.

— Теперь я знаю, почему: она проделывала с тобой все эти отвратительные вещи… «Нефритовая девушка играет на флейте»…

Глаза у Скотта округлились.

— Она рассказала тебе об этом? — шепотом спросил он.

— Да. И что же, тебе действительно нравилось? И ты на самом деле курил опиум?

Скотт покраснел, но не от гнева.

— Да, выкурил несколько трубок. И кроме того, Чинлинг действительно показывала мне все эти позиции. Признаюсь, мне они нравились. Но как только я встретил тебя…

— Ох, Скотт, — вздохнула Эмма. — Однажды ты как-то сказал, что я не очень-то похожа на девственницу. В данном случае ты не слишком-то похож на Ромео. Не нужно притворяться.

— Но я вовсе не притворяюсь! Я… — он поцеловал ее руку. — Я такой идиот, Эмма! У меня нет таланта говорить красивые слова, но я клянусь перед Господом Богом, что ты — единственная женщина в моей жизни. Я так заблуждался насчет Чинлинг. Я чертовски ревновал тебя к Арчеру.

— Арчер… — Эмма отвернулась, и по щекам ее потекли слезы. — Бедный Арчер. — Она посмотрела на Скотта. — Пообещай мне, что после того, как меня не станет, ты будешь хорошо относиться к маленькому Арчеру. Пообещай мне.

— Конечно же, обещаю. Но ведь ты не…

— И ты действительно будешь его любить?

— Я уже люблю его.

— Скотт…

— Да?

— Знаешь, мне очень понравились те драгоценности, которые ты подарил — они такие замечательные. Но как только меня не станет, попроси папочку, чтобы он продал их и на вырученные деньги построил здесь, в Сан-Франциско, больницу. Городу очень нужна больница. И кроме того, мне хочется именно таким образом оставить о себе память. Ты сделаешь это для меня?

— Да, я сделаю все, что угодно, но ведь ты не умрешь!

Эмма закрыла глаза.

— Вот и хорошо. Кажется, что, помимо всего прочего, ты действительно добрый человек.

— Не такой уж добрый, и вообще, все эти разговоры кажутся мне сродни рытью собственной могилы. Ты должна бороться за жизнь!

— Я не против того, чтобы умереть. И ты не должен злиться на Чинлинг. Она сделала так, потому что все еще любит тебя. Любовь… Всю жизнь я жаждала любви, а вот теперь… теперь, судя по всему, любовь меня и погубила.

— У тебя сейчас слишком плаксивое настроение, — сказал Скотт, чувствуя нарастающее раздражение. — Если ты и умрешь, то разве что утонув в собственных слезах. А теперь прекрати эту сцену прощания у смертного одра и начинай бороться за жизнь.

Эмма открыла глаза, и он увидел, как в них полыхнул огонь.

— Какой же ты все-таки ужасный человек! — набросилась она на мужа. — Мучаешь, ругаешь меня, когда я умираю…

— Ничего ты не умираешь! — вскричал он.

— Да откуда ты знаешь?! — собрав силы, крикнула Эмма в ответ, хотя крик ее получился не очень громким.

Скотт выпрямился, улыбнувшись: теперь-то он знал, как можно спасти Эмму.

— И еще вот что. Раз ты отказываешься поверить в то, что я тебя люблю, я сделаю сейчас так, что ты настолько разозлишься на меня, что тебе будет уже не до смерти. Слушай. Твой разлюбезный Арчер вовсе не мертв, это я заплатил детективу за то, чтобы он сказал тебе о его смерти.

— Что?! — Эмма резко отняла голову от подушки. — Почему?!

— Потому что я знал: это единственный способ убрать его из твоей жизни. Потому что я люблю тебя и не желаю ни с кем делить. Я послал Одноглазого в Огайо, и он подкупил начальника тюрьмы, чтобы Арчера, часом, не выпустили оттуда.

— Не верю! — воскликнула она.

— Но это именно так. Я рассудил, что если они продержат Арчера за решеткой еще лет пять, ты позабудешь его.

— Ты ужасный человек! О, мой дорогой Арчер… Он жив? — Эмма попыталась встать с постели, но Скотт не позволил.

— До чего же я рад видеть, как ты понемногу отодвигаешься от могилы, любовь моя! Однако сейчас еще рановато подниматься с постели.

— Оставь меня! — сказала она, вырывая у мужа руку. — О, как я ненавижу тебя! Ты животное, ты лжец, притом отвратительный, мерзкий эгоист… Ох! — Схватив одну из подушек, Эмма швырнула ее в Скотта. Он схватил подушку, засмеялся и пошел к двери. Открыв ее, он увидел мрачные лица Феликса, Зиты, Дэвида и Кан До.

— Похороны отменяются, — ухмыляясь, объявил Скотт. — Моя любимая жена только что пережила новое рождение.

Тут что-то ударило его по затылку. Скотт нагнулся и поднял с пола предмет, каковым оказалась серебряная щетка для волос. Щетка Эммы.

Тут они услышали крик в спальне. Оттолкнув Скотта, Зита ворвалась туда и увидела, что Эмма стоит на коленях рядом с постелью.

— С вами все в порядке? — спросила Зита, склоняясь над ней.

— Кажется, я… — Эмма задыхалась, — кажется, я переоценила свои силы… несколько…

— Вам нужно лечь в постель и оставаться там, — твердым голосом сказала Зита, помогая Эмме подняться. — Вы очень больны.

— Он солгал мне, Зита, — прошептала Эмма, забираясь на постель. — Арчер жив. Скотт солгал! Я никогда не прощу ему этого! Я вышла замуж за самого отвратительного в мире человека!

— Может быть, — согласилась Зита, натягивая на нее одеяло. — Хотя, с другой стороны, еще каких-нибудь четверть часа назад вы умирали, а теперь… — Она поправила подушку. — Теперь мне кажется, что еще некоторое время вы еще побудете среди нас. Так что, даже если капитан Кинсолвинг и ужасный человек, может быть, он не такой уж плохой врач, а?

Глава восьмая

Когда Скотт мчался верхом в направлении Дюпон-гэ, он пытался как-то оправдать Чинлинг, пытавшуюся убить Эмму, пытался совместить образ убийцы с образом той милой девочки, какой он ее знал. Если Чинлинг и не была кроткой в европейском смысле этого слова, Скотт тем не менее никогда не замечал в ней тяги к насилию. Если кто и отличался этим качеством, то это Ах Той. Манчжурская принцесса могла совершить любую жестокость. Но ее дочь?.. Скотту не очень-то верилось…

Когда он достиг наконец дома номер 2, было уже поздно, хотя главная улица Маленького Китая еще изобиловала людьми, которые делали покупки в магазинчиках или же просто прогуливались перед сном. Скотт привязал лошадь и взбежал по ступеням дома Чинлинг, того самого, куда несколько раз наведывался, желая взглянуть на Стар. В доме было темно. Скотт позвонил.

Тишина.

Он снова позвонил. Затем попробовал, закрыта ли дверь на замок. Дверь медленно подалась.

Скотт вошел в темный холл. Припомнив, что где-то здесь на столе обычно стояла керосиновая лампа, он осторожно нащупал ее в темноте, зажег фитиль. Закрыв входную дверь, Скотт пошел в задние комнаты, пытаясь понять, почему дом выглядит таким безмолвным. В этой тишине было что-то призрачное и даже жутковатое.

У дальней от двери стены холла Скотт поднял занавеску и открыл дверь. Гостиная была освещена двумя свечами, которые дружно затрепетали, едва только из холла через дверь потянуло сквозняком. Подсвечники со свечами стояли на полу, по бокам статуи каменного Будды.

Стоя на коленях перед статуэткой, спиной к Скотту, молилась Чинлинг.

— Чинлинг? — мягко сказал Скотт. Никакого ответа. Он поставил лампу на стол. И еще до того, как он прикоснулся к плечу Чинлинг, Скотт уже знал, что она мертва. От его прикосновения она упала на бок, и Скотт разглядел торчавший в животе нож и лужу крови.

— Она убила себя, — раздался голос. Скотт резко обернулся и увидел Крейна, вышедшего из темноты. — Она знала, что, после того как отравить ваша жена, все круглоглазые будут поднимать шум против нас, «поднебесников», и что ее обязательно убивать, может быть, даже «Комиссия бдительности». Другие «поднебесники» тоже могут убивать. И чтобы предотвратить все это, она взяла у себя свой жизнь. Она сказать мне, что больше ей незачем жить.

— Но почему?! И зачем она отравила Эмму? Я знаю Чинлинг. Она была очень доброй, в ней не было зла.

Крейн подошел ближе, и свет керосиновой лампы озарил его лицо.

— И насколько хорошо вы знать Чинлинг? — тихо спросил он. — Она так вас любить. Она давать вам такой огромный наслаждение. Она дочь вам родить. И после всего этого вы бросать ее ради другой женщина, круглоглазый. Чинлинг плакать много дней. «Мой Скотт меня бросил», — вновь и вновь повторять она. И постепенно любовь ее обратился в ненависть. Вы счастливый, что она не попыталась убить вас. Вы ведь отвергать ее любовь из-за разреза ее глаз и цвета кожи. Вы есть круглоглазый сукин сын. Ее смерть по причине из-за вас.

Скотта передернуло от этих слов, хотя в глубине души он понимал: все так и есть. Юноша стоял сейчас менее чем в двух футах, как раз против Скотта. Глаза его пылали ненавистью, словно бы он хотел взглядом испепелить Скотта.

— А как же Стар? — прошептал Скотт. — Что будет с ней?

— Стар — ваша дочь. Вы брать ее, если хотите. Все остальное принадлежать мне, я наследник.

— Ты?!

— Да. Чинлинг сказать мне, что она указать это в свой завещание. Если вы не верить мне, тогда идите в офис адвоката, который заниматься делами Чинлинг. Завещание у него. Все законно.

— А как же Ах Той?

— Она в Китае. Может быть, она сумеет приехать сюда живая, а может и не сумеет. Теперь я самый богатый китаец в Сан-Франциско. Я становиться Кай Йи Маленького Китая.

— Кай Йи?

— Это значит Большой Босс. «Поднебесник» номер один.

Скотт презрительно усмехнулся.

— Для мальчика ты очень даже смышлен.

Лицо Крейна застыло. Он оглянулся по сторонам, поднял сжатые кулаки и развернулся боком к Скотту. Со стремительностью молнии нанес он удар правой ногой в грудь противнику, отчего массивный морской капитан пролетел по воздуху и рухнул всей своей тяжестью на плетеную софу. Приземлившись, Скотт схватился за желудок и застонал, вызвав на лице Крейна легкую усмешку.

— А вы говорить, «мальчик»…

— Я чувствую себя побежденной, — говорила на следующее утро Эмма, лежа в постели. — Скотт сумел-таки победить меня.

— Звучит так, словно речь идет о войне, — сказала Зита, которая сидела возле постели больной и вязала одеяльце для маленького Арчера.

— Вполне может быть. Наверное, брак и есть в некотором роде война. Как бы то ни было, а Скотт победил.

— Дорогая Эмма, вы слишком мелодраматичны и слишком несправедливы к нему.

— Да нет же, Зита! Я пыталась полюбить его. Было даже такое время, когда я убедила себя, что люблю его. Но всякий раз он умудрялся сделать какую-нибудь мерзость, как, например, то, что он сделал с Арчером. Скотт порочен по самой своей сути. Не представляю, как я смогу и дальше жить с таким человеком. Я не знаю, что делать.

— А не думаете ли вы, что вчера он, возможно, просто пытался спасти вашу жизнь?

— Даже если и так, это не извиняет его за все то, что он сделал с Арчером. Он разбил всю его жизнь…

Раздался стук в дверь. Зита отложила вязанье и поднялась.

— Если это Скотт, скажите, чтобы уходил. Я не желаю с ним разговаривать.

Зита подошла к двери и открыла ее.

— Доброе утро, капитан.

— Как Эмма? — спросил он.

— Убирайся! — крикнула она с постели.

Зита приподняла бровь, как бы говоря, что сейчас не лучшее время для свидания.

— Я на одну минутку, — прошептал Скотт. — Если вас не затруднит, оставьте нас вдвоем.

— У нее сейчас подавленное состояние.

— Могу себе представить.

Зита посторонилась, пропуская Скотта. Затем тактично вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Скотт стоял возле самой двери, глядя оттуда, как Эмма буравит его взглядом.

— Мне и в самом деле нечего тебе сказать, — заявила она.

— Значит, буду говорить я. Понимаю, ты сердишься. Да я, впрочем, и не виню тебя. Я сделал ошибку, о которой весьма сожалею.

— Ты — сожалеешь?! Это насчет Арчера?

— И я пытаюсь исправить то, что сам же и сделал. Мистер Эпплтон час тому назад отправился в Нью-Йорк. Он пересечет Панаму по новой железной дороге, которую только что ввели в действие, так что через шесть недель он уже может быть в Нью-Йорке. В таком случае, через восемь недель он будет в Огайо. Одноглазый уже побывал в тюрьме штата Огайо, и с этим ничего не поделаешь. Но Эпплтон встретится с начальником, тюрьмы, переговорит с ним, даст ему много больше того, что уже было дано, если это понадобится для того, чтобы исправить то, что сделал Одноглазый. И, коме того, я положу на счет Арчера в Коламбус-банке десять тысяч долларов с тем, чтобы он мог по выходе из тюрьмы воспользоваться этими деньгами. Он еще достаточно молод, а с такими деньгами он вполне сможет начать новую жизнь. Это самое лучшее, что я смог придумать.

Скотт не мог бы в большей мере удивить — или осчастливить — Эмму.

— Что ж, — сказала она наконец, — готова признать, что все это звучит просто-таки прекрасно.

— А сейчас я покажу подарок и для тебя.

— О, Скотт, я не хочу больше никаких драгоценностей.

— Да, но это — драгоценность особого рода.

Подойдя к двери, он открыл ее и сделал знак рукой. Мадам Чой вошла в спальню держа на руках ребенка, которого она поднесла к Эмме.

— Чинлинг покончила жизнь самоубийством, — сказал Скотт.

— Боже милостивый, когда же?

— Прошлой ночью. Я буду воспитывать Стар и в конечном итоге сделаю ее своей законной дочерью. Если, конечно, ты не против.

Несколько волнуясь, мадам Чой передала ребенка Эмме.

— Надеюсь, — сказал Скотт, — что ты сможешь полюбить мою дочь точно так же, как я смог полюбить твоего сына.

Девочка спала. Однако, когда Эмма взяла ее на руки, проснулась и взглянула на нее.

— Я подержу ее немного, — сказала Эмма, обращаясь к ама.

Взяв девочку поудобнее, она начала раскачиваться, тихонько напевая колыбельную.

— Все будет в порядке? — поинтересовался Скотт, пытаясь не выказать своих чувств.

— Ну разумеется. Она восхитительна!

Скотт выглядел так, как будто у него гора с плеч свалилась.

— Мне очень жаль Чинлинг, — продолжала между тем Эмма, — несмотря на то, что она мне сделала. А ты уверен, что это самоубийство?

— Уверен.

В дверь постучали, и заглянула Зита.

— Капитан, тут мистер Левин. Он говорит, что ему крайне важно видеть вас.

— Сейчас выйду.

Когда Скотт направился к двери, Эмма сказала:

— Подожди! Пригласи Дэвида сюда, я хочу посмотреть на него.

— Зачем? Ведь ты же сама не раз читала то дерьмо, которое он пишет про нас в газете!

— Да, но он пишет все это только потому, что я оскорбила его. Как, впрочем, и ты.

— Он пишет эту гадость потому, что Слейд и Чикаго ему за это платят.

— Но, может, нам удастся перетащить его на нашу сторону? В любом случае, я считаю, что пришло время мне извиниться перед ним и попробовать восстановить с ним добрые отношения. Скотт, пойди и пригласи его сюда. И пусть Зита поможет мне хоть немного привести себя в более презентабельный вид, если, конечно, такое возможно.

Скотт немного поколебался.

— Что ж, может, ты и права.

Он вышел из спальни. Эмма передала девочку мадам Чой, тогда как Зита принесла щетку для волос и зеркало.

— Я такая бледная, — сказала Эмма, глядя на себя в зеркало. — А мне так нужно сейчас хорошо выглядеть ради Скотта. Дэвид был в меня влюблен, поэтому из врага его можно сделать другом. Как вы думаете, может, мне наложить капельку ваших румян?

Зита улыбнулась и пошла за сумочкой.

— Вы вовремя сказали об этом, — заметила она. — Природе всегда можно немного помочь. Кстати, мне кажется, вы смирились со своим мужем…

Эмма провела щеткой по волосам.

— Знаете, наверное, я и впрямь была несправедлива к нему, — только и сказала она.

Когда пять мнут спустя Дэвид вошел в спальню, то одного взгляда на Эмму оказалось вполне достаточно, чтобы любовь вспыхнула в нем с новой силой.

Эмма выглядела настолько свежей и красивой, что подобная перемена весьма удивила Скотта. Лишь несколько присмотревшись, он догадался, что румянец на лице искусственного происхождения.

— Дорогой мой Дэвид, — сказала Эмма, улыбаясь ему, — ты бороду отрастил… Она делает тебя неотразимым.

— Я… — начал было он и запнулся, во все глаза глядя на Эмму. — Поскольку теперь я литератор, то, полагаю, мне следует немного походить на него хотя бы внешне.

— Ты ни разу не пришел навестить меня, Дэвид…

Он нервно сжимал и разжимал руки.

— Собственно… Словом, черт побери, мне казалось, что ты не захочешь меня видеть, Эмма. Я хочу сказать, не захочешь видеть после всего того, что я написал в газете, в «Бюллетене».

— Я всегда надеялась, что мы сможем вновь стать друзьями. Сможешь ты простить меня и Скотта?

Дэвид сам готов был пасть перед ней на колени и просить прощения. Ему хотелось сейчас проделать массу глупостей, но вместо этого, чувствуя слабость в коленках, он подошел к постели и поцеловал протянутую Эммой руку.

— Ты же знаешь, что я никогда не смог бы стать твоим настоящим врагом, — сказал Дэвид. — Забудем случившееся. Вопрос в другом: сможете ли вы с капитаном Кинсолвингом простить меня?

— Конечно! В своей газетке ты волен говорить про нас все, что угодно, и мы поймем. До тех пор будем понимать, пока чувствуем, что мы остаемся друзьями.

— Вот именно поэтому я и пришел сюда, — сказал Дэвид, выпуская ее руку и поворачиваясь к Скотту. — Я порвал с «Бюллетенем».

— Почему?

— Ни для кого не секрет, какие подонки эти Слейд Доусон и Гас Пауэлл. Да и Чикаго, видит Бог, тоже отнюдь не святая. Мне все это было давно известно. Поначалу я хотел сделать так, чтобы новоявленная газета встала на ноги, и потому сознательно закрывал глаза на многое. Но сегодня я выяснил, что они намерены устроить на похоронах Чинлинг. И вот в этом я не намерен принимать участия.

— В чем именно?

— Они наняли банду «сиднейских уток», чтобы те напали на похоронную процессию, а вам известно, как серьезно относятся «поднебесники» к церемонии похорон.

— Но зачем им это? — спросила Эмма.

— Весь город знает, что вас отравила Чинлинг и что ни вы, ни капитан Кинсолвинг не намерены ничего предпринимать в связи с этим. А Слейд и Чикаго заинтересованы в том, чтобы Гас показал этим «поднебесникам» почем фунт лиха. Это нужно для того, чтобы в преддверии выборов посеять вражду к китайцам и тем самым завоевать голоса белых. Для Гаса нет лучшего способа продемонстрировать свою силу и показать, насколько вы, капитан, слабы. Вот он и собирается организовать нападение на похоронную процессию якобы в защиту вашей чести. «Поднебесники» не получат права голоса, а, по подсчетам Слейда и Чикаго, на каждого здравомыслящего белого в городе приходится трое других белых, которые ненавидят китайцев. Придумано совсем неплохо, особенно если учитывать, что завтра вечером на Портсмут-сквер состоится первое публичное выступление Гаса Пауэлла. Однако, по-моему, — это грязные методы. Именно потому я порвал с «Бюллетенем» и пришел предупредить вас.

— Я вам очень за это признателен, Дэвид, — сказал Скотт, направляясь к двери. — Слейд Доусон желает войны? Превосходно! У меня тоже имеются собственные войска.

Он вышел из комнаты. Дэвид обернулся к Эмме.

— Что он имел в виду?

— Не знаю. Однако я тоже хочу отблагодарить тебя, Дэвид. А коль уж ты остался без газеты, может быть, мы со Скоттом найдем тебе новую.

Неотразимая улыбка Эммы произвела на Дэвида обычное свое действие. Но кроме того, он почувствовал себя порядком заинтригованным. До сих пор он был неудачником. Неужели фортуна готова сменить гнев на милость?

Глава девятая

Hа похороны Чинлинг собралась едва ли не половина «поднебесников» Сан-Франциско. Церемонией погребения руководил Крейн, и хотя кое у кого возникло недоумение по поводу того, что какой-то молокосос, не имевший даже родственных связей с покойной, может столь нахально вести себя, никто не мешал Крейну. Посоветовавшись с астрологами насчет подходящего времени для погребения, Крейн выяснил, что таковое наступит лишь через четыре месяца, и потому решил похоронить Чинлинг на следующий же после самоубийства день. Он понимал, что следует поторопиться, пока имя Чинлинг было еще у всех на устах. Это помогло бы Крейну сделаться известным всему городу.

Его очень потрясла смерть хозяйки, и он намеревался, кроме того, сделать все возможное, чтобы защитить Стар. Но слова Крейна о том, что он намерен сделаться Кай Йи Маленького Китая, были не пустой похвальбой: он решил использовать похороны Чинлинг, чтобы оказаться в центре внимания.

Многолюдная процессия двинулась вниз по Дюпон-гэ ровно в полдень. Был ветреный ясный день. Одетый в белые одежды скорби, Крейн возглавлял группы носильщиков траурного ритуального покрывала от самого дома Чинлинг. Тело ее было положено в простой сосновый гроб, который поставили на высокие носилки. В свою очередь носилки стояли на плоском прямоугольном возвышении, украшенном белыми погребальными полотнищами. Сам гроб находился под белым балдахином, укрепленным на завершавшихся перьями столбах.

Красочное и величественное сооружение несли двенадцать носильщиков, по шесть человек с каждой стороны. Крейн же, равно как и остальные носильщики траурного покрывала, шли перед гробом. Перед ними двигалась шестерка музыкантов, исполнявших ритуальную восточную мелодию. Возглавляла процессию дюжина профессиональных плакальщиц, в руках которых были те вещи, что непременно понадобятся Чинлинг в другом мире: деньги, пища, одежда, слуги (китайцы отличались большей, по сравнению с древними египтянами, практичностью, и потому вместо настоящих денег и настоящей еды, вместо живых слуг — каковых укладывали египтяне в гробницу умершего фараона — в могилу клали бумажные символы земных даров).

Вся процессия медленно двигалась по Дюпон-гэ в сопровождении жуткой, воющей музыки, звона и грохота цимбал и барабанов. Для встречных процессия являла собой красивое, но мрачное действо. Общее мнение сводилось к тому, что Крейн сумел воздать Чинлинг подобающие почести.

Кортеж прошел менее двух кварталов, как вдруг из-за угла появилась группа мужчин. Они выкрикивали: «Смерть свинячьим хвостам!», у многих в руках были грубо намалеванные плакаты: «Китайские язычники — вон отсюда!», «Вышвырнуть «поднебесников» в Поднебесную Империю!», «Все косоглазые — воры и шлюхи!».

Едва только Крейн увидел эту разношерстную банду, как сразу же узнал «сиднейских уток», но более всего его потрясло их намерение напасть именно на похоронную процессию. Бандиты принялись швырять в траурный кортеж камнями и грязью, намеренно пачкая белые траурные одежды. Китайцы начали разбегаться, бросая свои бумажные похоронные дары усопшей. В руках у некоторых бандитов были палки, которыми они наносили удары по головам и плечам участников траурной процессии.

Несмотря на то что был незаконнорожденным, Крейн относился к церемониям и ритуалам с огромным благоговением, поэтому подобное святотатство привело его в ярость. Он не знал, то ли покинуть ряды носильщиков и дать бандитам надлежащий отпор, то ли со всей возможной невозмутимостью продолжать идти во главе шествия, сохраняя торжественность старинного скорбного ритуала. Но вся его сдержанность улетучилась в одно мгновение, когда комок грязи угодил ему прямо в лицо. Он попытался протереть глаза и в это время услышал яростные крики, с которыми «сиднейские утки» вломились в середину процессии. Чья-то дубинка ударила Крейну в лицо, повергнув в уличную грязь. Как только он упал, несколько палок принялись молотить его по спине и голове. Когда Крейну все-таки удалось кое-как разлепить глаза, он обнаружил, что возле него сгрудились четверо здоровых жлобов, которые и обрабатывали его сейчас дубинками, перемежая удары с бранью.

— Вот он, главный свинячий хвост! — вопил один из бандитов, косоглазый увалень с, должно быть, четырехдневной щетиной.

— Он был ее дружком! — выкрикнул другой, опуская дубинку на руки Крейна, которыми он защищал голову.

И тут раздалось несколько выстрелов. Нападающие враз застыли. Воспользовавшись этим, Крейн сумел протиснуться между ног «сиднейских уток» и подняться на ноги. Только тут он заметил, что с дальнего конца Дюпон-гэ идут приблизительно три дюжины мужчин, одетых в униформу «Кинсолвинг Лайн» и стреляют из ружей над головами «сиднейских уток». Но более всего удивило Крейна то, что во главе моряков шел не кто иной, как самый ненавистный ему круглоглазый — сам Скотт Кинсолвинг.

Против оружия «сиднейские утки» оказались слабоваты. Они ударились в бега, оставив после себя грязь и опустошение. Из-за прикрытых ставней ближайших домов «поднебесники» наблюдали, как моряки с клиперов Скотта, находившихся сейчас в заливе, полностью овладели ситуацией и восстановили порядок на улице.

— Ты в порядке? — спросил Скотт, подходя к Крейну, у которого из раны на голове сочилась кровь. Молодой китаец, несмотря на то что получил ранение и был изрядно выпачкан в грязи, не потерял присутствия духа. Он с достоинством посмотрел на Скотта.

— Конечно, — не задумываясь, солгал Крейн. — Только не ожидайте, что я начать вас благодарить, капитан Кинсолвинг. Я ведь хорошо известно знать, почему вы тут. Это решительно не иметь ничего общего с память Чинлинг или с желание защитить нас, «поднебесники». Все это есть одна политика. Грязный политика круглоглазых.

Отряхнув грязь с рукава, он полуобернулся и увидел ужасную картину у себя за спиной.

— А-ай… — прошептал он.

— Чинлинг! — выдохнул Скотт.

Как только «сиднейские утки» вломились в процессию, все двенадцать траурных носильщиков бросили гроб, который упал на землю. От удара крышка открылась, и теперь, наполовину выброшенная из соснового гроба, завернутая в ритуальные одежды, Чинлинг лежала на спине и безжизненными глазами смотрела на солнце.

— Что же за человек этот капитан Кинсолвинг? — кричал Гас Пауэлл с крыльца кафе «Бонанза» собравшимся на Портсмут-сквер людям. — Каким нужно быть человеком, чтобы напасть на тех самых парней, которые пытались отомстить за честь его же собственной жены?! Чинлинг отравила Эмму Кинсолвинг, а что же предпринимает ее супруг? А супруг берется защищать похоронную процессию этой самой Чинлинг, вот что он делает! И потому я говорю, что Скотт Кинсолвинг — предатель своей расы!

Толпа, в которой было немало людей с горящими факелами, пламя которых металось на сильном ветру, одобрительно зашумела. Правда, стоявшая рядом со Слейдом на ступенях «Бонанзы» Чикаго обратила внимание, что энтузиазм был не слишком-то велик и согласие с оратором выразили далеко не все слушатели. Потому-то она и решила несколько оживить собравшихся, чтобы эта политическая акция не кончилась крахом.

— Черт побери, Гас! — крикнула она. — Этот Скотт Кинсолвинг не только подмазывается к «поднебесникам», он еще и евреев любит! Вы только взгляните на этот магазин, расположенный на той стороне площади. Ну-ка, что там за вывеска? «Де Мейер и Кинсолвинг». А жена его кто? Эмма де Мейер Кинсолвинг! Разве не из Мейеров, не из жидов? Даю голову на отсечение — из жидов!

Однако эта антиеврейская выходка была воспринята слушателями еще более сдержано, чем предыдущая, антикитайская.

— Может, ты и права, Чикаго, — крикнул какой-то мужчина из толпы, — но только что бы у нас было без де Мейера и его магазина, а?!

— Кроме того, — крикнул другой, — благодаря Эмме Кинсолвинг в этом городе появился хоть какой-то лоск. И она чертовски красива, гораздо более красива, нежели те телки, которых ты подкладываешь нам, безбожно обдирая за их услуги!

Последнее замечание вызвало раскаты дружного гогота, а на жирном лоснящемся лице Чикаго появилась сердитая гримаса.

— А как все-таки насчет нападения на похоронную процессию? — гаркнул третий человек. — Пусть даже это были китайские похороны. Кем, черт побери, нужно быть, чтобы наброситься на людей, идущих в похоронном шествии?!

— А я тебе скажу, кем именно! — крикнул первый мужчина, начавший этот разговор. — «Сиднейскими утками» из Австралии, черт бы их побрал! Тогда как Скотт Кинсолвинг стоит на страже закона и порядка и, если нужно, поддерживает их с помощью своих парней. Я даже больше скажу: пусть у Кинсолвинга будет еще больше власти, только бы остановить преступность в городе и окоротить этих «уток»!

Ответом на эти слова явился мощный рев одобрения — первое сильное чувство, которое продемонстрировала собравшаяся сейчас на площади толпа.

— Вот дерьмо! — прошипела Чикаго, обратившись в сторону Слейда. — Из Гаса, конечно, хреновый говорун. Выходит так, что мы поддерживаем неудачника.

Слейд взглянул на Гаса, который беспомощно размахивал руками, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся толпу. Это было первым из серии мероприятий под девизом «Пауэлла в губернаторы!». Об этом мероприятии извещали многочисленные листовки, его активно рекламировали в «Бюллетене». И день-то наметили вовсе не случайно, желая воспользоваться всеми преимуществами ситуации, возникшей после того, как на похоронную процессию было совершено нападение. Теперь же стало совершенно ясно, что весь план пошел коту под хвост.

Гас — сухощавый, лысоватый и совсем не представительный — был одним из немногих горожан, имевших диплом юриста, пусть даже этот диплом ему выдали в весьма подозрительной «Школе Права» в Миссури. Именно наличие у него диплома и явилось решающим доводом для того, чтобы Слейд и Чикаго решились выдвинуть его кандидатом в губернаторы. Кроме того, за Гасом числились кое-какие сомнительные делишки, а раз уж у него рыльце было в пушку и Слейд знал об этом, то Гаса, в случае его избрания, было бы легко приструнить.

Однако в один момент все переменилось. Слейд вдруг увидел, что Гас решительно никому не импонирует, что как политик он — нуль. Слейду также стало ясно, что популярность Скотта, равно как и популярность его требований обеспечить в городе закон и порядок, оказались много больше, чем они с Чикаго предполагали. Откуда у всех этих людей — выпивающих, сквернословящих, азартных и драчливых калифорнийцев — появилась политическая зрелость?

— Я ведь говорил тебе, что цена слов — цена дерьма, — сказал Слейд. — Есть и более верные пути к победе на выборах, нежели заигрывать, словно шлюха, с избирателями.

С этими словами он повернулся и ушел в «Бонанзу», в то время как собравшаяся на площади толпа принялась скандировать:

— Кин-сол-винг! Кин-сол-винг! Кин-сол-винг!

— Я так горжусь тобой, — прошептала Эмма, лежа в объятиях мужа. — И я так виновата перед тобой, что должна извиниться…

Скотт медленно провел рукой по ее груди.

— Ничего ты не должна мне, — сказал он, целуя ее.

— Начнем с того, что я обязана тебе жизнью. Ты ведь и вправду так разозлил меня, что мне захотелось бороться за жизнь. И кроме того, я обязана тебе Арчером одним и Арчером другим. А теперь вот еще обязана появлением в моей жизни Стар. Какую же необычную семью мы с тобой создаем!

— Более чем необычную. У нас будет огромная семья. Это будет королевская семья Калифорнии.

Повернув голову, она поцеловала его в плечо.

— Дэвид тут говорил, будто Гас Пауэлл устроил сегодня вечером встречу с избирателями, и она с треском провалилась. Так что, может, мы и впрямь будем королевской семьей. Губернатор Скотт Кинсолвинг… Звучит очень неплохо.

— А известно ли тебе, что твои глаза — самые прекрасные, какие только существуют на планете Земля?

В ответ Эмма улыбнулась и поцеловала его.

— А ты будешь самым красивым губернатором в истории Калифорнии.

— Ну, если принять во внимание, что тут не было еще вообще никаких губернаторов, то я принимаю твой комплимент, сколь бы ехидным он ни казался.

— Скотт, знаешь, я должна сделать ужасное признание.

— А именно?

— Думаю, что все это время, уже давным-давно я была в тебя влюблена и сама не сознавала этого.

— Хочешь сказать, что все наши с тобой неприятные стычки были из числа «милые бранятся…»?

Она вновь поцеловала его.

— Да. Разве это не замечательно? И я теперь верю, что и ты тоже любишь меня. Правда, верю. Просто мне понадобилось очень много времени, чтобы… чтобы понять тебя. Ведь ты вовсе не эталон идеального мужа, если на то пошло.

— И что же во мне не так?

— Ну, ты немного неискренний. Мне бы очень не хотелось оказаться в числе твоих врагов, потому что у тебя длинная память и ты любишь давать сдачи.

— Мм… Что ж, похоже на правду.

— Кроме того, ты амбициозен и немного свихнулся на власти.

— Ужасно хочу иметь власть. Помнишь, я говорил о королевской семье?

— Но я могу гарантировать лишь одно.

— Что же?

— Ты прекратишь употреблять свои мерзкие словечки.

— По крайней мере, в твоем присутствии.

— Но знаешь, если быть откровенной, ты все-таки замечательный.

— Вот это мне и вправду приятно слышать.

Он нагнулся и жадно поцеловал Эмму. Когда она почувствовала, что его сильное горячее тело накрыло ее, словно некое волшебное одеяло, то застонала от удовольствия.

— О, как я люблю тебя, — прошептала она. — Ты сделал меня самой счастливой женщиной в мире.

И когда они начали заниматься любовью, Эмма поразилась тому, что влюбилась в собственного мужа. В отличие от краткой, восторженной любви с Арчером, это была более глубокая и богатая любовь, основанная на характере, дружбе и восхищении, а вовсе не на коротких и ярких вспышках физического наслаждения.

«Неисповедимы пути человеческого сердца, — подумала Эмма, — Особенно моего сердца…»

Холодные ветры, дующие с Аляски, сжали своими ледяными пальцами примостившийся возле самого залива город; они просачивались в щели неплотно пригнанных окон, охлаждая жилища и заставляя жителей Сан-Франциско дрожать под одеялами. Двое мужчин, поднимавшихся по Ринкон-Хилл в три часа утра, не дрожали от холода, потому что давно уже привыкли к нему. Звали их Баркер и Фарнсворт, семнадцать лет назад в Англии их признали виновными в поджогах и убийствах всего по двадцати трем пунктам обвинения. Они были тогда перевезены в Австралию и десять лет провели на крошечном островке Норфолк, расположенном в Тихом океане в шестистах милях к востоку от побережья Австралии. Существование на острове было настолько невыносимым, что некоторые заключенные умоляли о смерти, лишь бы не попасть на Норфолк. Как Баркер, так и Фарнсворт неоднократно подвергались порке кнутом; Баркер как-то заработал в один день две сотни ударов. Однако порка была всего лишь одним из многих ужасов острова Норфолк. Баркер подвергся как-то даже так называемой «порке в трубе» — это когда деревянную затычку с крохотным отверстием, просверленным насквозь, вставляют в рот заключенному, чтобы ему почти невозможно было дышать. Еще ему делали «орлиную растяжку» — нечто вроде распятия, после чего Баркер несколько дней оставался парализованным. Фарнсворту доводилось провести несколько дней в «мокрой камере»: в специальную камеру наливали воды и запирали там заключенного, который, находясь по пояс в воде, неминуемо тонул, если только засыпал и падал на пол. Гнусная, садистская сторона британской пенитенциарной системы достигла своего дьявольского расцвета именно на Норфолке, откуда ни одному заключенному не удавалось убежать.

Отбыв в конце концов положенный срок, эти двое были отправлены на Ван-Дименову Землю (в Тасмании), где они находились на положении условно освобожденных. Но как только Баркер и Фарнсворт оказались за тюремными стенами, они быстренько устроили побег и, подобно многим другим парням из Австралии, двинулись на золотые земли Калифорнии. Превращенные с помощью британской исправительной системы в жестоких скотов, они по прибытии в Сан-Франциско примкнули к одиннадцати тысячам таких же крутых парней из Австралии. Их тут прозвали «сиднейскими утками», а эти два слова вселяли ужас в сердца даже самых храбрых из калифорнийцев.

Когда Баркер и Фарнсворт достигли холма, они увидели на вершине дом Скотта Кинсолвинга. В окнах света не было, хотя сам особняк был хорошо виден, возвышаясь над склоном.

Фарнсворт тащил с собой галлоновую емкость лампового масла.

— Думаю, приятель, что эта работенка не окажется для нас очень уж пыльной.

— Ага, только вот этот проклятый ветер, — как бы нам заодно и весь город не спалить.

— Не впервой ему гореть. Слейд говорит, что пожар только повышает цену на землю.

Баркер прищелкнул языком, и под ревом северного ветра они начали подниматься на холм.

Кан До вместе с женой и детьми проживал в четырехкомнатном коттедже, который Скотт построил рядом со своим особняком. В тот момент, когда Кан До встал, чтобы помочиться в ночную посудину, через окно спальни он вдруг заметил какое-то мерцание.

— Пожар… — прошептал он, а затем, отпрыгнув от горшка, что было силы закричал: — Пожар!!!

Выбежав из дома в чем был, Кан До кинулся к пожарному колоколу, который предусмотрительно был повешен Скоттом. В практически деревянном городе пожар представлял собой настоящее бедствие. Одной из главных причин того, почему великий пожар на Рождество 1849 года принес такой огромный ущерб, было почти полное отсутствие помп: только две помпы с ручным приводом, годные для тушения, имелись тогда в наличии. Чтобы исправить положение дел, после того пожара были сформированы пожарные команды добровольцев, причем у каждой такой команды был в пользовании колесно-приводной мотор для подачи воды. Пожарные волонтеры исповедовали корпоративный дух, не чужды они были и дружеского соперничества, и потому прилагали немало усилий, чтобы первыми добраться до места пожара, первыми его затушить. Где бы ни начался пожар, всех волонтеров сзывали удары Большого городского колокола, причем, особым образом ударяя в колокол, давали знать о местонахождении огня.

Штормовой ветер раздул пламя, но Кан До уже подобрался к колоколу, намереваясь привести в действие всю противопожарную систему города. Огонь уже охватил почти всю веранду и подбирался теперь к итальянской башенке. Кан До сильно дернул за веревку колокола, но к ужасу китайца, веревка лопнула и легко упала на землю. Кто-то позаботился перерезать ее, оставив всего лишь несколько нитей, с тем, чтобы при первом прикосновении веревка оборвалась. Сам колокол был укреплен на высоте приблизительно десяти футов — слишком высоко, чтобы можно было до него добраться без лестницы.

— Поджог! — закричал Кан До и побежал вверх по склону к особняку. На пределе голосовых связок он позвал: — Капитан босс! Кинсолвинг-тайтай! Горим! Спасайтесь! Пожар!!!

Поначалу Эмма решила, что все это ей снится: будто она находится в кухне, и из плиты идет дым. Затем она окончательно проснулась и поняла, что запах дыма ей вовсе не померещился. Она села на постели, протирая глаза. Взглянув в окно, Эмма увидела языки пламени.

— Скотт! — она потрясла мужа за плечо. — Скотт, проснись же!

— А?

— Здесь почему-то огонь!

Она выпрыгнула из постели, подбежала к окну и открыла его. В комнату с ревом ворвался ветер, растрепал ее волосы, задрал ночную рубашку. Эмма попыталась высунуться наружу, однако идущий от горящей веранды жар опалял лицо.

— Закрой окно! — крикнул ей Скотт. Он подбежал к двери спальни и распахнул ее. Огромные клубы дыма ввалились в комнату из нижнего холла. Эмма сильно хлопнула рамой, закрыв окно. «Не паниковать, — говорила она себе, — не паниковать!» Пронеслись мысли об Арчере, о Стар…

Скотт набросил на плечи халат.

— Беги скорей из дома! — крикнул он Эмме, — Я возьму детей!

— Нет, нет, я с тобой!

— Беги же, я сказал! — взревел он. — И скорее, пока лестницы не обрушились!

Скотт выпихнул Эмму из спальни, затем сам последовал за ней. Нижний холл, имевший футов пятьдесят в высоту, был сейчас наполнен густым дымом. Эмма, оглядываясь, побежала по галерее в сторону лестницы, а Скотт орал что было мочи:

— Мадам Чой! Мы горим! Вытаскивайте детей! Пожар!!!

Скотт помчался по лестнице, ведущей на третий этаж, и как раз в это самое время распахнулась дверь детской, и полумрак дома прорезал луч света. Мадам Чой, в ночной рубашке с оборочками и в таком же ночном чепчике, выбежала с двумя детьми на руках.

— Мадам Чой, слава Богу! — воскликнул Скотт, одолевая последние ступени. — Давайте мне одного!

Ама начала тяжело спускаться по лестнице, кашляя от дыма. Один из детей заплакал. Когда Эмма оказалась на верхней площадке главной лестницы, она услышала, как во входную дверь позвонили. Она увидела также, что из-за двустворчатой двери, ведущей в столовую, валит дым и видны отблески огня. С упавшим сердцем она догадалась, что та часть дома тоже объята пламенем. Спускаясь по главной лестнице, Эмма увидела, как Кан До разбил стекло в одной из створок двери, просунул руку и изнутри открыл замок. Едва только он распахнул входную дверь, как в дом с ревом ворвался ветер.

— Тайтай! — крикнул Кан До, увидев на лестнице Эмму. — Благодарит Бога, вы о'кей…

— Закрой двери, Кан До! — крикнул Скотт, одолевший сейчас вместе с мадам Чой последние метры галереи второго этажа. Дети были у них на руках. — От ветра пламя разгорается еще больше!

И действительно, ворвавшийся ветер обратил столовую в пылающий ад. Огонь ворвался в главный холл, языки пламени, подобно оранжевым крысам, стремительно взобрались по деревянным стенам и через крышу выскочили наружу.

Натужно кашляя из-за густого удушливого дыма, мадам Чой вскрикнула и споткнулась. Упав на колени, она едва не выронила из рук Арчера.

— Господи!

Крепко держа Стар, Скотт начал было спускаться по лестнице, и только сейчас увидел, что произошло.

— Эмма! — крикнул он. — Возьми Стар!

Находившаяся на середине главной лестницы, Эмма стремительно взлетела по ступеням назад и взяла из рук мужа девочку. Скотт, не мешкая, ринулся на галерею, подбежал к мадам Чой, которая пыталась подняться на ноги.

Прижимая к себе Стар, Эмма поспешила вниз. Дым сейчас был столь густым, а пламя таким сильным, что Эмма непрерывно кашляла, а из-за рези в глазах почти ничего не видела.

— Кан До, помоги капитану боссу! — крикнула она.

Зажав нос платком, Кан До взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. С галереи навстречу китайцу бежал Скотт с Арчером на руках. Увидев Кан До, он крикнул:

— Возьми ребенка! А я — за мадам Чой!

— Can do!

Кан До осторожно взял Арчера, а Скотт поспешил вернуться за ама, которая громко кричала от страха, не имея сил шевельнуться. Скотт увидел, как Эмма подбежала к входной двери и вышла на крыльцо. Жар сделался нестерпимым, поскольку стены пылали уже вовсю и пламя поднималось до самого потолка. Стеклянный потолок внезапно взорвался. Острые как бритва осколки посыпались градом. Эмма закричала, потому что крупный осколок едва не угодил в Кан До, когда тот почти уже ступил на последнюю ступеньку лестницы. Крушение стеклянного потолка было финальным аккордом: в образовавшуюся наверху дыру ворвался ветер и превратил дом в пылающий факел.

— Уходи, тайтай! — крикнул Кан До, устремляясь к двери.

— Скотт! — закричала Эмма. — Где ты?!

— Уходи!

Кан До потащил Эмму сквозь передние двери и пылающий ад веранды. Они выскочили на дорожку, когда за их спиной раздался ужасающий грохот. Эмма резко обернулась и увидела, как изо всех окон особняка вырывалось пламя.

— Скотт! — вновь крикнула она, пятясь от неимоверного жара. — Скотт!!!

Вдали раздались удары Большого городского колокола: жители города увидели наконец-то разверзшуюся на вершине холма преисподнюю. Ветер обрушил искры и горящие головешки на крыши домов, которые находились ниже по склону. Несколько домов загорелось. Все городские пожарные команды начали действовать. Мальчики с факелами бежали впереди повозок с насосами, освещая путь, тогда как самим пожарным пришлось, как обычно, тащить насосные установки на Ринкон-Хилл с помощью канатов.

— Как бы опять не получился большой пожар, — сказал один из пожарных, стараясь перекричать ветер.

— Скотт!..

Эмма была близка к истерике. Дом представлял собой сплошной костер, нигде никаких признаков ни мадам Чой, ни Скотта. Кан До взял обоих детей и отнес их к дальнему краю бассейна, в котором отражался огонь.

— Тайтай! — крикнул он. — Идите сюда!

Очередной сильный порыв ветра сорвал часть крыши итальянской башенки, уже и так покоробившуюся от сильного жара. Огненный полог полетел в ту сторону, где находилась Эмма, но, пролетев у нее над головой, упал в бассейн.

Эмма не могла поверить в случившееся. Глядя на этот пылающий ад, она вдруг начала постигать ужасную истину: тот самый мужчина, которого она наконец полюбила, сгинул навсегда в печи, которая образовалась на месте их дома.

Эмма слышала отдаленный звук пожарных колоколов, слышала грохот отцовской коляски, подъехавшей к месту пожара. Эмма чувствовала, как отец обнимает ее, пытаясь привести в чувство, как Зита набросила ей на плечи свое пальто, чтобы защитить от ветра. Наконец пожарные команды подоспели на взмыленных лошадях. Крики пожарных, шипение водяных струй, похожих на гейзеры, фонтаны воды из шлангов обрушились на горящий дом… Эмма слышала, как возле нее чей-то голос произнес:

— Весь город бежит сюда…

Все это Эмма слышала, замечала, но все это проходило мимо нее.

— Я потеряла его, — прошептала она Зите, с трудом выговаривая слова. — Я потеряла Скотта. Как раз тогда, когда по-настоящему полюбила…

Уткнувшись в плечо Зиты, Эмма разрыдалась. Зита обняла ее и вспомнила тот день на борту речного парохода, когда Арчера Коллингвуда вырвали из жизни Эммы и сердце ее оказалось разбито. Теперь Зита чувствовала, как вновь разрывается от невыносимой боли сердце Эммы.

— Бедная вы моя, бедная… — сказала Зита. — Пойдемте к нам, вам нужно лечь в постель, пока вы не простудились.

— Какое это имеет теперь значение? — сказала сквозь слезы Эмма. — Что вообще теперь имеет значение?!

Скотт, дорогой мой Скотт…

Словно во сне Эмма повернулась и пошла к экипажу; Зита и Феликс с двух сторон поддерживали ее. К Эмме подошел Кан До с детьми на руках; оба они, несмотря на шум и крики, каким-то непостижимым образом сумели уснуть. Эмма, нагнувшись, посмотрела на личики спящих, на которых отражалось затихавшее пламя пожара.

— Я была неправа, — понемногу выбираясь из похожего на транс состояния, сказала Эмма и протянула руки к детишкам. — Они имеют значение. И будущее имеет. Пожалуйста, Кан До, дай мне детей.

В воцарившемся молчании оба ребенка перешли к ней на руки. Эмма стиснула их в объятиях и поцеловала. Затем обернулась и посмотрела на пепелище.

— Скотт… — прошептала Эмма, и в глазах у нее появилось выражение твердой решимости. — Ты останешься жить в этих детях и в моем сердце. Дорогой, ты будешь гордиться своей семьей. Я все сделаю для этого. Будет, как ты хотел, королевская семья Калифорнии.

И Эмма снова поцеловала детей, а внизу под ней пылала едва ли не половина Сан-Франциско. M искры в ночном небе были похожи на брызги крови.

— Огонь расползается! Проклятье! — сказал Рик Бэрдуэлл, один из четырех ночных сторожей Торгового центра «Де Мейер и Кинсолвинг». Все четверо стояли на улице перед громадным зданием магазина и смотрели, как горит город.

— Ну и черт с ним! Отстроим Сан-Франциско еще раз, — сказал Стю Амори, другой сторож. — У нас это чертовски неплохо получается — города строить.

— Да, большая практика делает нас большими мастерами.

Ветер не позволял огню добраться до Портсмут-сквер; площадь была сейчас пустая и темная, если не считать нескольких огоньков в кафе «Бонанза». Большинство горожан сбежались на пожар и глазели на происходящее, так что Сан-Франциско оказался в этот час практически безлюдным.

Вдруг раздался выстрел, и пуля угодила в спину Рику Бэрдуэллу. Затем послышались еще выстрелы, и трое остальных сторожей оказались убиты прежде, чем успели сообразить, что происходит. Иные замертво, иные в предсмертной агонии, они упали перед магазином. Двенадцать «сиднейских уток» подскакали галопом и торопливо спешились. Один из них сказал:

— У нас есть час, чтобы очистить магазин. Проверь, как там эти засранцы, не дышат? Ну, парни, пошевеливайтесь. У нас много работы.

Все бандиты, кроме одного, вошли в тихий и мрачный магазин, оставшийся снаружи, для верности выпустил в головы четырех сторожей еще по пуле. Лишь после этого он вбежал туда, где остальные уже разбили половину витрин и разнесли в пух и прах магазинчик Зиты.

— Погибло… — сказал Феликс. — Все погибло!

Стояло утро следующего дня. Повсюду были видны дымящиеся пепелища, и вонь от паленой шерсти висела над городом. Феликс стоял в середине главного зала первого этажа разграбленного Торгового центра. Слезы застилали ему глаза, когда он оглядывал магазин, полки которого еще совсем недавно ломились от множества чудесных товаров. Теперь же на месте былой красоты лежали груды разбитого стекла, повсюду — изуродованные витрины, разорванная одежда и кучи мусора.

— Все, чего нам удалось достичь с таким трудом, — сказал он, — все уничтожено.

— И сторожа, — сказала Зита, которая зарыдала при одном взгляде на свою модную лавку. — Все они мертвы. Не могу поверить, что такое бессмысленное насилие…

— Я — могу, — прервала Эмма, держа за руку отца; глаза ее покраснели от слез. — Это очень жестокий мир. Прежде я верила в романтику и шопеновские вальсы, но получилось так, что сначала этот мир убил мою мать, затем ваших детей, Зита. Пропал Арчер, меня пыталась отправить на тот свет Чинлинг, теперь вот погиб Скотт… Это очень жестокий мир, в котором выживают только сильные. Но, клянусь Богом, я буду сильной! Папочка, у нас есть страховка?

Феликс сжал дочь в объятиях.

— Дорогая моя Эмма, — сказал он, — тебе нужно нести свой собственный крест. Не беспокойся о делах, не волнуйся из-за бизнеса.

— А я беспокоюсь! Половина этого магазина теперь — моя. Так есть страховка?

Когда Феликс посмотрел на дочь, в глазах ее он не увидел слез, а увидел жесткость и проницательность, которые живо напомнили ему его покойную жену Матильду.

— Нет, — сказал наконец Феликс. — В Калифорнии не существует никаких страховых компаний, а с Восточным побережьем, где они имеются, мы еще не установили соответствующих связей.

— Страховки нет, — тихим голосом сказала Эмма. — Стало быть, все, что у меня осталось, это корабли и содержимое складов. Что ж, этого должно хватить…

— Хватить для чего?

— Чтобы восстановить все это, — Эмма обвела рукой разрушенный магазин. — Восстановить «Де Мейер и Кинсолвинг». И еще, может быть, основать страховую компанию. Беда постигла не только нас одних. Прошлой ночью выгорела половина Сан-Франциско. Такое здесь нередко случается. Люди захотят иметь страховку, а мы ее им как раз и предоставим.

Феликс взглянул на дочь.

— Что ты имеешь в виду, говоря «мы»?

— Вот что. Мой муж хотел создать в Калифорнии свою империю. И хотя его отняли у меня, я сильно подозреваю, что виновный в его смерти человек стоит и за ограблением магазина. — Эмма пристально посмотрела через распахнутую дверь Торгового центра в сторону кафе «Бонанза», которое располагалось как раз напротив через площадь. — Некий джентльмен заплатит за все, что он сделал.

— Эмма, если ты и вправду хочешь принять непосредственное участие в делах Скотта…

— Это решено! — отрезала она и повернулась к отцу. — Знаешь, лапочка, Кан До разыскал драгоценности, подаренные мне Скоттом. Они хранились в сейфе и потому совершенно не пострадали. Не мог бы ты продать их? Нам потребуется весь капитал, который мы только сможем наскрести.

— Но, полагаю…

— Зита, а вы подумайте, пожалуйста, сколько вам потребуется средств для того, чтобы открыть ваш магазин. Нам нужно открыть его через месяц, нет, через две недели.

— Но, Эмма, ты же леди! — воскликнул отец.

— Скотт никогда не был уверен на сей счет. А кроме того, я могу быть леди — что бы это ни означало — по вечерам и ночам. Скотт хотел империю, и он ее получит: я построю для него империю.

Тут она замолчала, подумав: «Да Эмма ли это говорит сейчас? Я ведь всегда жила только ради красивых мужчин, любви и модных нарядов…» В этот момент она вдруг поняла, что именно сейчас появляется на свет Божий настоящая Эмма, которую она всегда боялась. «Но чего бояться? — подумала она, чувствуя, как в душе крепнет уверенность. — Что плохого в том, чтобы быть сильной? И что страшного в том, что я собираюсь заняться практическими делами? Ведь из того, что я родилась женщиной, вовсе не следует, что всю оставшуюся жизнь мне только и следует, что заниматься детьми да бытовыми мелочами».

— Да, и чем больше я размышляю по поводу страховой компании, — продолжила Эмма вслух, — тем больше мне нравится эта идея. Страхование против… этого… — Она заставила себя улыбнуться и тихо добавила: — Скотт, я сделаю так, что ты будешь гордиться.

Зита обняла ее.

— Мы сообща сделаем так, чтобы Скотт гордился.

Эмма сжала руку Зиты, потом руку отца.

— Да, мы сообща сделаем так, чтобы Скотт гордился.

Сидя в своем кресле, вознесенном на изрядную высоту, Чикаго обозревала происходящее в кафе «Бонанза». После пожара прошло два дня, и ее бизнес уже вернулся в обычное русло. Отхлебнув джина, Чикаго задумалась над способностью жителей Сан-Франциско восстанавливать душевное спокойствие. «Интересно, черт побери, сколько сил нужно приложить, чтоб вывести этот город из равновесия?» — спросила она себя, поглаживая перья на темно-зеленом сатиновом платье.

Она видела все вокруг: как раздетые до пояса официантки скользят по залу, как золотоискатели разрушают печень с помощью отвратительного пойла, а легкие — с помощью сигар и сигарет. «Хороший у меня бизнес, — подумала она, — но будь тут какое-нибудь профессиональное увеселение, дело бы только выиграло. Может, устроить сценическое шоу?..»

Внезапно шум в кафе стих. Все взгляды обратились к входной двери. Туда же посмотрела и Чикаго. То, что она увидела, как громом поразило ее.

В дверях одетая в потрясающее черное платье стояла Эмма Кинсолвинг. Откинутая на черную шляпу вуаль открывала белое как мел лицо. В обтянутых черными перчатками руках Эмма сжимала вышитую черным бисером сумочку.

В абсолютной тишине она вошла в зал и подошла к одной из полураздетых официанток.

— Слейд Доусон здесь? — спокойным голосом поинтересовалась Эмма.

Официантка нервно сглотнула; у нее было такое чувство, будто она совершенно голая стоит перед британской королевой.

— Да, мэм, он наверху с Летти.

— Летти — это кто?

— Его подружка, мэм. Одна из шлюх, работающих на Чикаго.

Несколько человек, стоявших возле стойки бара, при этих словах захихикали. Но стоило Эмме царственно повернуться к ним, как смех тут же умолк.

— Понятно, — сказала она. — Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, как пройти в комнату Летти?

Официантка указала на лестницу.

— Вот туда, наверх, мадам. Кабинет «А». Оттуда прекрасный вид на площадь.

— Благодарю вас.

Грязные, пропахшие потом золотоискатели с замиранием сердца следили за тем, как элегантная вдова поднималась по лестнице на второй этаж. Перед ними предстал новый вид развлечения — демонстрация мод и того, что называется стилем.

«Кой черт, что у нее на уме?» — забеспокоилась Чикаго.

Занимаясь любовью с Летти Браун, хорошенькой пухлой шлюшкой из Небраски, Слейд все стремительнее, все быстрее двигал голыми ляжками, так, что в самой резкости его движений чувствовалось женоненавистничество. Собственно, Слейд не занимался любовью, а именно трахал. Он гордился своими взглядами на женщин и тем, как он держит себя с ними, хотя в глубине души ничего, кроме неприязни, к слабому полу не испытывал. По его мнению, женщины ни на что больше не годились, кроме постели и воспитания детей. Короче говоря, Слейд исповедовал утилитарное отношение к противоположному полу.

Они достигли оргазма одновременно, и Летти застонала. Слейд вышел из нее и закурил папиросу.

— Что ж, детка, сегодня ты была неплоха, — сказал он, выдыхая слова вместе с дымом.

— Премного благодарна, — усаживаясь на постели, ответила она. — Ты прямо-таки принц из сказки, от твоей лести любая девушка потеряет голову.

— А чего же ты хочешь, медаль?

— Может быть, — Летти спрыгнула с «ложа любви» и взяла со стула свое белье, тонкое, словно паутина. Она была блондинкой и обладала пышными формами. Слейд почесал волосатую грудь, глядя на нее с постели.

— Знаешь, а у тебя отменные титьки, — сказал он после некоторого раздумья. — Да и задница ничего. От нее сам Джордж Вашингтон загорелся бы.

— Ха, только Марте об этом не рассказывай.

Собрав волосы на макушке, Летти завязала их розовой ленточкой. Кабинет «А» был лучшей из всех «комнат любви»: тут имелись три окна, выходящие на площадь. Но обставлена она была дешевой, обитой ситцем мебелью, а хилые розочки усеивали обои, словно тараканы.

Летти повернулась к аферисту.

— Слейд, я думаю, что ты меня вовсе не любишь. В конце концов, я же не дура. Больше того, я вообще не уверена, что ты полюбишь когда-либо женщину, потому что ты, насколько я могу судить, вообще не способен любить. Но как бы то ни было, тебе следует серьезно задуматься о будущем, поскольку я ношу в животе твоего ребенка.

Густые черные брови Слейда сошлись на переносице.

— На понт берешь?

— Ничего подобного. И ты отлично знаешь, что ребенок твой.

Слейд знал, что она говорит правду. Как совладелец «Бонанзы», он всегда пользовался лучшим кабинетом, а именно в эту комнату поселил полтора месяца назад Летти как свою личную «гостью», сразу же условившись с Чикаго, чтобы никого из клиентов к Летти не посылали.

Затянувшись папиросой, След ухмыльнулся.

— Что ж, а это, должно быть, забавно — обзавестись ребенком! — сказал он.

— Ничего забавного нет, пока у ребенка не будет настоящего отца.

— Если ты закидываешь удочку на предмет того, чтобы я сделал тебе предложение, забудь об этом. Я не женюсь на шлюхе.

Она пожала плечами.

— Стало быть, он родится внебрачным ублюдком, потому что мне вовсе не светит делать аборт… — Летти оборвала себя, так как дверь комнаты распахнулась. — Эй, в чем дело, я извиняюсь?! — воскликнула она.

Эмма вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Слейд торопливо натянул простыню и уставился в ее аметистовые глаза. Когда Эмма подошла к постели, он загасил окурок.

— Извините, миссис Кинсолвинг, если бы вы постучали, я надел бы, по крайней мере, кальсоны.

Эмма вытащила из своей сумочки небольшой крупнокалиберный «дерринджер» и нацелила его в лицо Слейду.

— Если бы сейчас был жив мой муж, — сказала она, — и если бы он стал губернатором, то он учредил бы здесь надлежащую полицию, которая быстро бы управилась с таким подонком, как ты. Но поскольку ты убил моего мужа, приходится мне быть орудием закона.

— Вон отсюда к чертовой матери!

Эмма приставила дуло ко лбу Слейда.

— Только не думай, будто он не заряжен.

Слейд застыл на месте: впервые в жизни он почувствовал ужас.

— Одну минутку! — торопливо прошептал он.

— Зачем? Разве две ночи назад ты дал нам эту «минутку»? И разве дал «минутку» сторожам, прежде чем убить их?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Знаешь, очень даже знаешь! Я нажимаю на курок, Слейд Доусон. Я — твой палач.

— Господи! — Следа била крупная дрожь. — Летти, зови же на помощь!

— Поздно! Прощай же, ублюдок!

С этими словами Эмма нажала курок. Щелк! Летти вскрикнула.

Ничего не произошло.

Эмма убрала пистолет и отступила на шаг. Слейд Доусон покрылся холодным потом.

— Сука рваная! — взревел он. — Вонючая сука! До смерти перепугала!

— Что, собственно, и требовалось. Я бы не убила тебя. Но мне известно, что ты сделал, и так просто ты не отделаешься. Я сильнее тебя, Слейд Доусон! И всегда, покуда ты живешь в этом городе, ты останешься тем, что ты есть: дешевым, грязным, паршивым жуликом! Мразь! Одно из двух: либо Сан-Франциско будет городом для таких, как ты, либо он сделается городом для таких, как я. Сама же я ничуть не сомневаюсь, что в один прекрасный день именно ты уберешься из этого города.

Положив пистолет в сумочку, Эмма открыла дверь. Презрительно взглянув на Летти, одарила напоследок Слейда Доусона поистине убийственным взглядом и вышла, хлопнув дверью.

— Ничего не понимаю, что здесь произошло? — спросила Летти.

— Мразь… — прошептал Слейд, переводя взгляд с закрытой двери на Летти. — Она обозвала меня мразью!

— Что ж, давай будем откровенны, миленький. Ты ведь и вправду не из тех, кого Папа Римский когда-нибудь пригласит в коллегию кардиналов.

С воплем раненого зверя Слейд соскочил с кровати, сграбастал Летти и уже занес кулак, чтобы ударить.

— Ребенок! — взвизгнула она.

При этом слове Слейд замешкался, потом медленно опустил руку.

Ребенок. Его ребенок.

Мразь…

Чикаго не раз повторяла, что нужно становиться респектабельнее.

— Извини, — сказал он и погладил ее плечо.

Респектабельнее… Сын…

Он взглянул на дверь, думая об Эмме. Вот она-то была респектабельной, черт бы ее побрал! Может быть, таким и окажется будущее Калифорнии…

— О чем задумался, миленький? — спросила Летти, положив ладонь ему на грудь.

Он вновь посмотрел на нее. «Черт побери, ведь у меня же есть деньги, — подумал он. — Но вот вопрос: женившись на этой шлюхе, смог бы я выдавать ее за леди? Бог знает. В Сан-Франциско все возможно…»

Глава десятая

— Насколько мне известно, у вас здесь находится заключенный по имени Арчер Коллингвуд? — спросил одноглазый мужчина.

Начальник тюрьмы штата Огайо Эдвард Ридли подался чуть вперед и водрузил на нос пенсне.

— Да. Номер 4162. Рад сообщить вам, что после весьма неудачного начала, когда пришлось его даже в одиночке подержать немного, он стал образцовым заключенным. Он уже заработал себе месяц, который будет вычтен из срока его заключения. Более того, я бы с удовольствием представил его на условное освобождение. Его влияние на других заключенных тоже образцовое. У него был очень тяжелый сокамерник — индеец по имени Джо Тандер, но, как мне доложили надзиратели, Коллингвуд сумел так повлиять на индейца, что тот начал подчиняться всем требованиям системы. Так что я рад сообщить, что две недели назад Джо Тандер был условно освобожден. — Начальник тюрьмы прочистил горло. — Как начальнику здешней тюрьмы, мне особенно приятно видеть, что наша исправительная система действует.

Единственный глаз Одноглазого был полон смертельной тоски.

— Да, вы правы. Однако этот Коллингвуд известен некоторым весьма влиятельным людям в Калифорнии. Известно, что его моральные качества оставляют желать много лучшего. Кроме того, этого Коллингвуда подозревают также в совершении ряда тяжких преступлений, за которые он не понес решительно никакого наказания. К сожалению, характер совершенных им преступлений таков, что доказать что-либо определенное в суде практически невозможно. Следовательно, в интересах некоторых влиятельных людей в Калифорнии — равно как и в интересах правосудия — было бы увеличить срок нахождения Коллингвуда за решеткой по крайней, мере еще на пять лет.

Начальник тюрьмы явно выглядел изумленным.

— Мой дорогой мистер Фонтен, но это невозможно!

Одноглазый вынул из кармана пиджака мешочек с золотом, которое он вез в Огайо из самой Калифорнии, и, ни слова не говоря, положил на стол. Начальник тюрьмы взял мешочек, заглянул внутрь, затем перевел взгляд на одноглазого посетителя, сидевшего по другую сторону стола, и глубоко вздохнул.

— Разумеется, — сказал он, — иногда бывают экстраординарные обстоятельства, которые блокируют обычные каналы отправления правосудия… — Он положил мешочек с золотом в один из выдвижных ящиков стола. — Передайте вашим друзьям в Калифорнии, мистер Фонтен, что этот Арчер Коллингвуд будет наказан за… — он снова прочистил горло, — за свои… кгм… преступления.

У Одноглазого хватило такта воздержаться от комментариев, а бывший член городской управы города Кливленда даже глазом не моргнул.

Чтобы противостоять ужасу тюремной жизни, Арчер должен был использовать все возможности своего богатого воображения. Он создал в мыслях свой романтический мир, в котором главным действующим лицом была прекрасная Эмма. Реальность же так называемой «образцовой тюрьмы» была невероятно грязной, пронизанной коррупцией и содомией. В обстановке насильственного молчания накапливалась и требовала выхода мрачная жестокость, которая еще более усиливалась от скованных кандалами маршировок по гнетущим коридорам тюрьмы. Надзиратели, большинство из которых прямо-таки упивались своей властью, делали и без того ужасную жизнь заключенных еще более невыносимой, причем особенно это касалось тех, кто не был в состоянии им платить. Среди заключенных было хорошо известно, что всех без исключения тюремщиков — от нижних чинов до святоши-начальника — можно подкупить.

У Арчера не было денег, чтобы откупиться от надзирателей, и потому первые после освобождения из одиночки месяцы они беспрерывно издевались над ним и пытались запугать. Особенно усердствовал рябой сержант Вулридж, у которого красивый парень-фермер вызывал какую-то особую садистскую ненависть. Однако Арчер не поддавался на провокации и не шел на какое-либо нарушение тюремного распорядка. Он зарабатывал себе дни, которые впоследствии будут вычтены из его срока. Каждый такой день оказывался еще одним шагом к свободе и к Эмме. По мере того как медленно, с их отвратительной кормежкой и отупляющим однообразием протекали день за днем, мысли об Эмме удерживали Арчера в здравом уме.

Из-за необходимости постоянно молчать трудно было познакомиться с другими заключенными, кроме сокамерника, а именно это было и одним из правил внутреннего распорядка. И хотя пытка молчанием была одной из самых угнетающих, многие заключенные предпочитали ее другой системе, которая практиковалась тогда в пенитенциарных заведениях Америки, — так называемой «филадельфийской системе», по которой заключенные содержались в отдельных камерах, причем тюремной охране не сообщались ни их имена, ни даже их преступления. Иные уверяли, что самое ужасное было в том, что всякий раз, когда заключенного выводили поразмять ноги, ему на голову в обязательном порядке надевали светонепроницаемый мешок. Но если «обернская» система, практикуемая в тюрьме штата Огайо, и была лучше, то разве только самую малость. Заключенные чувствовали себя совершенно изолированно от внешнего мира и из-за вынужденного молчания всегда находились в подавленном настроении.

Если что и было в такой системе хорошего, так разве только то, что Арчер и Джо Тандер, находясь в одной камере, стали душевно близкими людьми. По мере того как один месяц заключения сменялся другим, они шептались друг с Другом о прошлой жизни, делились надеждами и планами на будущее. Это была странная дружба, однако условность прежней жизни и беспросветность существования в тюрьме делали ее чувством сильным и глубоким. Арчер поверял Джо свои сны, в которых видел Эмму, а Джо рассказывал Арчеру о тех снах, в которых ему являлась индеанка по имени Розовый Восход. Они вместе отмечали в самодельных календарях всякий прожитый день и жаловались друг другу на ужасную кормежку. Поскольку на воле Джо работал мойщиком посуды и отчасти был знаком с некоторыми подробностями процесса приготовления пищи, он поведал Арчеру отвратительные подробности работы тюремных поваров.

В общем, когда Джо был условно освобожден, Арчер испытал смешанные чувства. С одной стороны, он был рад тому, что друг получил наконец свободу, пусть и условно, с другой стороны, утрата Джо повергла Арчера в отчаяние.

— Ничего, все будет о'кей, ведь скоро и тебя выпустят, — сказал Джо в ночь перед выходом на свободу. — И тогда-то мы с тобой и двинем в Калифорнию, где устроим двойную свадьбу: я женюсь на Розовом Восходе, а ты на Эмме.

— Конечно! — ответил Арчер и выдавил из себя улыбку.

— На сколько тебе должны скостить срок?

— Восемнадцать дней.

— Черт, Арчер, через пятнадцать месяцев тебя вполне могут освободить условно. А что такое, в конце концов, каких-то жалких пятнадцать месяцев?

— Да, конечно…

— Знаешь, старик, я стольким обязан тебе. Ведь пока ты не надоумил меня вести себя здесь так, чтобы скостили срок, я был всего-навсего психованным индейцем. И я очень тебе благодарен. Запомни, Джо Тандер не забудет сделанного ему добра. Буду навещать тебя каждый месяц.

Когда Джо был выпущен, Арчер улегся на верхнюю койку и невидящим взглядом уставился на потолок. «Пятнадцать месяцев… — говорил он себе. — Но я выдержу, они не сумеют сломать меня! Однако без Джо будет весьма непросто…»

Через три дня после того, как Джо освободился, Арчеру дали нового, смирного на вид сокамерника, в прошлом бухгалтера, который присвоил пятнадцать тысяч долларов из денег одного клиента. Этот низкорослый, с печальными глазами человек по имени Симмонс имел обыкновение перед сном плакать и молиться за здравие супруги и троих дочерей; ни его слезы, ни его молитвы, понятное дело, не могли поднять Арчеру настроение.

Угнетающая рутина тюремного распорядка нарушалась только по воскресеньям, когда часовая церковная служба в тюремной церкви нарушала монотонность существования заключенных. Сержант Вулридж, который был известен всей тюрьме как отъявленный взяточник, напускал на себя смирение, бубнил что-нибудь из Библии и исполнял на органе псалмы, что выглядело весьма своеобразно, потому как пункт тюремных правил об обязательном молчании не позволял заключенным даже подпевать. Остальные же дни тюремной жизни были бесконечными, как звездное пространство над головой.

Подъем в шесть, завтрак в шесть тридцать. Затем, с закованными в кандалы ногами, — развод по различным мастерским, в одной из которых с семи до полудня Арчеру приходилось стирать одежду заключенных. С полудня до часу дня — безмолвный обед. С часу до двух — безмолвная прогулка в тюремном дворике. С двух до шести вечера опять нужно было работать. В семь — безмолвный ужин. В восемь выключали свет. Бриться и мыться заключенным полагалось трижды в неделю, причем никаких личных бритв иметь не разрешалось. Льняное исподнее и чистые униформы полагались каждому дважды в месяц.

К смене белья и имел самое непосредственное отношение Арчер. Однажды, укладывая очередную груду грязного белья в бак со щелоком, Арчер увидел, что в прачечную вошли сержант Вулридж и еще двое надзирателей. Все трое направились к нему.

— 4162, — гаркнул Вулридж, — тебя требует начальник тюрьмы. Надеть ему наручники!

К удивлению Арчера, один из надзирателей схватил его за руки и обхватил запястья стальными браслетами. Арчер хотел воскликнуть: «Что случилось?» — однако же, наученный за полтора года молчать, вовремя прикусил язык. Его вывели из прачечной и по бесконечным коридорам повели в офис начальника тюрьмы. Перед столом начальника ему было приказано остановиться. Симмонс стоял в углу кабинета, его заметно трясло, а правая рука была перевязана.

— Коллингвуд, — сказал Ридли, снимая пенсне. — Симмонс заявляет, что ты напал на него с ножом.

От крайнего изумления глаза Арчера расширились. Начальник тюрьмы показал ему грубо сработанный нож.

— Сержант Вулридж обнаружил это у тебя под матрасом. Ты сделал нож в прачечной? Можешь говорить.

— Нет, сэр. Все это чудовищная ложь.

— Значит, ты обвиняешь сержанта Вулриджа во лжи?

— Да, сэр.

— Скажи, Симмонс, правда ли, что Коллингвуд напал на тебя в камере с ножом?

— Да, сэр, — сказал из угла кабинета Симмонс.

— Врешь! — крикнул Арчер. — Я ничего подобного не делал!

— Молчать! Я не давал тебе разрешения говорить! В общем, я вижу, Коллингвуд, что ты — опасный бунтовщик, и, следовательно, я аннулирую все время, заработанное тобой ранее. Можешь также распрощаться с мыслью об условном освобождении. Кроме того, я обсуждал твой случай с отделом наказаний, и они согласились с моим предложением добавить к твоему сроку еще пять лет.

— Нет!!!

— Молча-ать! Будешь отбывать здесь полных десять лет, при этом даже и мечтать не смей о досрочном освобождении. А за нарушение тишины начать свой срок тебе придется с месяца одиночного заключения. Увести его!

Когда двое надзирателей схватили Арчера за руки, его едва не вывернуло наизнанку. И только сейчас он начал осознавать грубую реальность происшедшего: напрасны мечты о досрочном освобождении, зря он ишачил, получается. То единственное, ради чего он пытался здесь выжить, у него вдруг грубо и немилосердно отняли.

— Но все это сплошная ложь! — закричал он. — Вы подстроили все это! Вы и Вулридж! Вы сговорились с Симмонсом…

— Два месяца одиночки! — рявкнул Ридли, поднимаясь. — Вывести его из кабинета!

— Все это ложь! — кричал Арчер, пытаясь вырваться из рук надзирателей.

— Три месяца!

— Я невиновен!

— Четыре месяца!!! Четыре месяца одиночного заключения, а если ты посмеешь произнести еще хоть слово, я упрячу тебя туда на год.

Арчер уставился на Ридли, тогда как сержант Вулридж с гадостной ухмылкой сжал кулак и изо всей силы ударил Арчера в солнечное сплетение, после чего добавил дубинкой по голове.

Он был в прекрасном бело-золотистом коридоре. Из-за невидимой двери струился туман, сквозь распахнутые окна, играя белыми газовыми занавесками, внутрь проникал приятный теплый ветерок. Было такое ощущение, словно он плывет по комнате по направлению к далекой двери. Откуда-то доносились звуки оркестра, исполнявшего медленный нежный вальс.

Когда расстояние до двери сократилось, музыка стала громче. Сами собой обернулись вокруг тела занавески, легкие и полупрозрачные, приятно ласкающие кожу. Дверь медленно раскрылась — и он увидел Эмму, прекрасную, как мечта.

Эмма была в красивом серебристом платье. Он протянул к ней руки, и она раскрыла свои объятия навстречу ему. Но в тот самый миг, когда он хотел прижать ее к себе, что-то случилось, и он вдруг оказался в водовороте тяжелой черной воды. Поток завладел и понес, совершая большие круги — один, еще один… Вода затягивала его все глубже, он пытался хоть за что-нибудь ухватиться, чтобы не утонуть. И тут раздался смех — смех сержанта Вулриджа. Из воды проступило лицо начальника тюрьмы Ридли, затем из этого же черного водоворота выглянуло понуро-смиренное лицо низенького Симмонса. Они оба хохотали, а его все глубже затягивало в водоворот, где было холодно и сыро.

Он пробудился в одиночной камере. Темнота. Совершенно голый, свернувшись калачиком, лежал он на каменном полу. Сыростью оказался обильный пот, выступивший на теле, поскольку в одиночке было ужасно жарко. От удара дубинкой голова прямо-таки раскалывалась. Когда Арчер попытался сесть, сильная боль молнией пронзила мозг. Воспоминание о месяце, однажды уже проведенном в такой же камере, нахлынуло на Арчера: ужас одиночества, клаустрофобия, тишина, невозможность отличить день от ночи…

Четыре месяца… Воспоминание об этом ударило посильнее, нежели дубинка Вулриджа.

— Я не выдержу, — прошептал он.

Десять лет. И ни малейшего шанса на досрочное освобождение.

— Я не смогу… Не вынесу!

Арчер на четвереньках стал ползать по камере, поскольку потолок не позволял ему распрямиться в полный рост. Только и оставалось, что метаться, словно зверь в клетке.

Привыкнув к темноте, глаза начали различать в металлической двери камеры крошечные дырочки, через которые проникали лучи света. Протянув правую руку, Арчер ладонью провел по металлической поверхности: сталь была горячей.

Четыре месяца… Десять лет… без шанса на условное освобождение. Без какого бы то ни было уменьшения срока.

— Я не вы-дер-жу! — крикнул Арчер и принялся колотить в дверь кулаками. — Идите все к черту! Я не буду принимать пищу! Я подохну! Мне теперь уже решительно наплевать! Такая жизнь не стоит того, чтобы жить!

Бессильно опустившись на пол, Арчер уткнулся лицом в ладони и зарыдал.

Эмма…

И опять до него донеслась мелодия вальса, звучавшего где-то далеко. Сейчас Арчер танцевал с Эммой, они вместе скользили в тумане. Эмма была такой прекрасной, а ее аметистовые глаза лучились любовью и теплотой. Эмма…

Темнота и духота одиночной камеры.

Вальс под легкую приятную музыку.

Арчер более не отдавал себе отчета в том, где он сейчас находится. Его это не волновало. Он хотел умереть, отправиться в рай и в том раю воссоединиться с Эммой.

Эмма и была его раем.

Глава одиннадцатая

Джо Тандер думал о себе как об индейце только в том смысле, в каком швед или итальянец думают о себе как об европейцах. Джо был из племени шоуни или, как его еще иногда называли, из племени шауа-но. Это было одно из племен алгонкинской народности, куда входили также племена кикапу, потауатоми и могущественное племя чиппеуа. Родным его языком был один из алгонкинских диалектов, хотя сам Джо думал о себе как о шоуни. Полвека назад его дед воевал бок о бок с легендарным вождем племени шоуни Текумсе, тем самым, которому принадлежала заслуга объединения среднезападных и южных племен в единую конфедерацию с целью защиты своих земель от вторжения бледнолицых. Речь шла о тех самых землях, которым впоследствии суждено было стать штатами Огайо, Индиана и Кентукки. Текумсе был таким же великим воином, как его брат тен-скатавэй — великим врачевателем. Однако же Текумсе был обречен точно так же, как были обречены двести пятьдесят племен, населявших Северную Америку. В войне 1812 года он поддержал англичан, думая, что они являются естественными союзниками в борьбе индейцев против бледнолицых американцев. Поддержал — и был убит в одном из сражений.

Текумсе не суждено было знать, но дело его уже тогда было проиграно. В год его смерти Саук и Фокс подались на Запад через «Великую Воду», как индейцы называют Миссисипи, и вслед за ними белые люди валом повалили на Средний Запад. Во время своей военной карьеры Эндрю Джексон, известный среди индейцев под именем Острый Нож, убил множество чероки, чоктау, криков и семинолов. Однако, став президентом, Острый Нож способствовал принятию закона, согласно которому все земли к западу от Миссисипи становились индейской территорией. Большинство северных племен, таких, как шоуни, майами, оттава, гуроны и дэлаверы, были оттеснены на запад. Но белые уже пересекали Миссисипи, а обнаружение золота в Калифорнии вообще превратило принятый закон в фарс. Тысячи и тысячи белых вторглись на земли индейцев, не заботясь о том, какая судьба ожидает краснокожих. Некогда чрезвычайно гордое племя шоуни существенно сократилось: умерли от болезней, от тяжелых условий на новом месте, от пьянства, или же были убиты в драке, так что скоро от всего племени осталось разве что тысяча двести человек. Там, где некогда индейцы во множестве населяли плодородные равнины в Огайо, где они гармонично уживались с природой, теперь даже могильных холмов было не сыскать.

Джо Тандер оставался одним из очень немногих шоуни в Огайо. Вместе с несколькими соплеменниками — или «приятелями», появилось такое новое слово — он медленно, но верно спивался: алкоголизм стал подлинным проклятием краснокожих. Перед тем как угодить в тюрьму, Джо некоторое время работал мойщиком посуды в занюханном отеле в Коламбусе — днем работал, а вечером торчал в отвратительном баре под названием «Железнодорожный салун».

После освобождения из тюрьмы он выяснил, что Розовый Восход умерла от чахотки, а он, будучи индейцем, да вдобавок индейцем с тюремным прошлым, не может получить никакой работы. Оказалось также, что единственный оставшийся в живых родственник Джо, его родной дядя, куда-то бесследно исчез, вероятно подался на Запад.

Прошло совсем немного времени, и Джо вернулся в «Железнодорожный салун». Ему нравился этот бар не только потому, что владельцем его был добродушный человек, в прошлом — раб, отпущенный хозяином на волю, по имени Такер; не только потому, что Такер позволял Джо пить в долг, но еще и по той причине, что индейцам, как и американским чернокожим, просто некуда было больше податься. Бары, рестораны, библиотеки, отели и театры были исключительно для белых американцев.

— Новость об Арчере, — сказал однажды утром Такер, наполняя Джо первый за этот вечер стакан. — И новость вовсе не добрая.

— Да? А что такое?

— Его бросили в одиночку на четыре месяца и прибавили еще пять лет отсидки. Говорят, он кинулся с ножом на сокамерника.

Глаза Джо наполнились ненавистью.

— Это гнусная ложь! Арчер отличный парень! Он не нападет ни на кого!

— Поговаривают, будто какой-то Одноглазый из Калифорнии хорошенько заплатил начальнику тюрьмы.

Джо взял стакан пойла, затем с грохотом поставил его на стойку: сегодня он не будет пить.

— Я должен спасти Арчера, — пробормотал он сквозь зубы.

— Братья, белый человек обмазал наш народ дерьмом с ног до головы, — говорил он вечером того же дня на своем алгонкинском наречии. — Однако отсюда вовсе не следует, что будто все белые одинаково плохи. У меня был в тюрьме сокамерник, Арчер, и за время, что я провел с ним, я узнал и полюбил его. И я готов отдать за него жизнь.

— Почему? — спросил Чарли Красное Облако, наливая себе чашку кофейной гущи из помятого оловянного чайника. Он и еще трое индейцев-шоуни сидели за деревянным столиком в однокомнатной лачуге Чарли на окраине городка Коламбус. Чарли, лучший друг Джо из числа индейцев-шоуни, дал ему взаймы полсотни долларов, на которые Джо теперь и существовал. Чарли и Том Одинокий Волк, каждому из которых было по двадцать лет, были единственными из присутствующих, которым удалось найти работу.

— Потому что Арчер научил меня играть по тюремным правилам, — ответил Джо Тандер, — и, только научившись этому, я смог раньше времени выйти на волю. Наверняка против Арчера имел зуб начальник тюрьмы. Мой приятель молод и крепок, однако же никто не сможет выдержать четыре месяца в тюремной одиночке. Я говорю так потому, что сам провел там целый месяц и чуть не свихнулся. Потому-то я и собираюсь вытащить Арчера, но мне нужна ваша помощь. Согласны ли вы помочь мне?

Чарли Красное Облако, поставив чайник на плиту, спросил:

— Как же мы сможем вытащить человека из тюряги? Ведь никому еще не удавалось оттуда сбежать, там семьдесят охранников, и все они вооружены.

— Я знаю эту проклятую тюрьму как свои пять пальцев. Есть способ вытащить его оттуда. Поверьте, я все уже отлично рассчитал, но мне нужна ваша помощь.

Четверо шоуни переглянулись. В обычный день к этому времени все они давно были бы уже в стельку пьяны. Однако Джо настоял на том, чтобы пили только кофе, пока не выслушают его.

— Не знаю, — сказал Том Одинокий Волк, индейское имя которого было Гуипаго. — Может, ты и придумал самый лучший в мире план, но вся эта твоя затея кажется мне опасной.

— Конечно, она опасная. Вспомните, как наши деды воевали под предводительством Текумсе — это тоже было опасно.

— Да, и они потерпели поражение, — заметил Белый Конь.

— Почему я обязан рисковать ради него головой? — спросил Бьющаяся Птица, четвертый из тех, кто принимал участие в разговоре.

— Потому, — ответил Джо, — что белый человек больше не боится нас. Он думает, что разделался с нами.

— Может, так и есть… — заметил Белый Конь.

— Да, так и есть! — крикнул Джо Тандер. — Он и так уже все отобрал у нас! Конечно, в тюрьме я играл по правилам, придуманным белым человеком. Но это лишь для того, чтобы выжить. А если мы и за пределами тюрьмы будем играть по его правилам, то непременно потерпим поражение. Посмотрите, сколько племен уже исчезли с лица земли: пекоты, неррагансетты, могикане. Больше скажу, теперь уже и мы исчезаем! Белый человек ненавидит природу. Посмотрите, как он превращает нашу прекрасную землю в фабрики и грязные свалки! Мы тут прожили тысячелетия — и никогда не причиняли зла природе. Белый человек живет здесь всего сотню лет — и черт знает во что превратил этот край! Он говорит, чтобы мы отправлялись на Запад, мол, Запад отдается нам. Мы идем на Запад, и что же дальше? Приходит белый человек и говорит, чтобы мы убирались еще западнее. Что будет, когда мы доберемся наконец до Великого Западного моря? Нам что же, останется тогда прыгнуть в воду и утонуть — так, что ли?! Говорю вам, единственная надежда — сделать так, чтобы белый человек опять начал нас бояться. И первый шаг к этому — напасть на эту их огромную омерзительную тюрьму и освободить одного белого у них из-под носа, черт бы их всех побрал! Мы сделаем из них дураков! И может случиться так, что наши братья-индейцы по всей стране узнают о том, как пятеро отважных шоуни забрались в каторжную тюрьму Огайо. И, может быть, эта новость заставит наших братьев вновь почувствовать гордость. Может статься даже, что наши братья начнут борьбу!

Слова Джо имели электризующий эффект.

— Возможно, ты прав, Джо, — сказал Белый Конь. — Настало время ударить по ним как следует. Выйти снова на тропу войны и вмазать белому человеку!

— Ага, мне эта идея нравится, — сказал Том Одинокий Волк. — И какой же у тебя план?

— Прежде всего, нам необходимо оружие…

Глава двенадцатая

В четыре часа утра пятеро индейцев шоуни галопом мчались по залитой лунным светом дороге — мимо леса, мимо наскоро сколоченных фермерских лачуг, — мчались в сторону сонной деревушки под названием Бексли. Вся она состояла из одной грязной улицы в два квартала длиной, вдоль которой располагались невзрачные деревянные халупы. Одетые в национальные одежды из оленьей кожи, индейцы были разукрашены традиционной военной росписью.

Осадив лошадей и спешившись, они направились к магазину под вывеской «Охотничий магазин Макгарди». Джо Тандер камнем выбил окно, шоуни забрались внутрь и захватили выставленные для покупателей охотничьи ружья и четыре коробки с патронами. Погрузив все это на лошадей, всадники умчались в ночь.

Огромные стальные ворота тюрьмы медленно открылись створками внутрь, и белый фургон, на боку которого было написано «X. Нормамби и сыновья. Поставка отличного мяса», вкатился в тюремный дворик. Двое охранников обменялись приветствиями с возницей Лек-сом Тернером, затем подошли к задней части фургона и открыли дверцы. Было жаркое утро, и потому особенно приятной была прохлада, которая исходила от большого количества колотого льда. Надо льдом на специальных крюках висели мясные туши, которые и были наскоро осмотрены охранниками. После этого дверцы фургона были вновь закрыты.

— Все в порядке, Лекс, — сказал один из охранников.

И влекомый четверкой лошадей фургон двинулся к тому крылу здания, где размещалась кухня. Охранники закрыли тюремные ворота, тотчас же позабыв о фургоне. Да и что о нем думать? Фургон с мясом приезжал дважды в неделю, и это повторялось уже давно.

В жарком синем небе медленно кружили два ястреба, разглядывая с высоты зубчатые тюремные стены. На восьми дозорных вышках несли дежурство шестнадцать охранников, вооруженных ружьями «Миссисипи» пятьдесят четвертого калибра. Известные еще с 1841 года, эти ружья, нашедшие широкое применение во время Мексиканской войны, уже устарели. А карабины «Шарп» пятьдесят второго калибра, украденные шоуни четыре часа назад, по иронии судьбы были едва ли не самым последним словом ружейного искусства.

Мясной фургон подкатил к двери, расположенной рядом с кухней и используемой специально для разгрузки провизии. Эту дверь открыли двое заключенных и замерли, увидев невероятную картину: четверо индейцев-шоуни в военной раскраске нацелили им в головы четыре карабина. Заключенные, пятясь, отступили в кухню, и в это же самое время индейцы бесшумно вылезли из фургона. Бьющаяся Птица остался на страже внутри. Просунув ствол карабина в специальное маленькое оконце, он держал под прицелом затылок Лекса Тернера. После того как пришлось прятаться за колотым льдом, шоуни изрядно продрогли и все еще не могли согреться, но кухонный жар очень быстро помог им.

Джо Тандер, который в этом самом помещении три года мыл грязные тарелки, знал, что требование к заключенным хранить молчание сыграет им на руку. Двигаясь со слаженностью часового механизма, Белый Конь и Одинокий Волк обошли кухню и обнаружили единственного надзирателя и донельзя перепуганного тюремного ревизора, в то время как Чарли Красное Облако и Джо Тандер спустились в подвал.

Джо рассчитывался на элемент внезапности. Ему было хорошо известно, что тюрьма строилась так, чтобы исключить любую возможность побега, и отчасти поэтому тюремное начальство не предполагало, что сюда может войти кто-то посторонний.

Двое шоуни беззвучно двигались по коридору подвала. Они направлялись сейчас в помещение для надзирателей, поскольку ключи от камер находились у надзирателей на поясе. Джо Тандеру было хорошо известно, что сержант Вулридж будет в караулке один, так как издавна было заведено, что всякий раз, когда в тюрьму доставлялась очередная партия свежего мяса, пять процентов его — причем отменного качества — ревизор приносил Вулриджу, который должен был распределять мясо между надзирателями. Это была одна из форм незаконного приработка, и за многие годы она получила как бы статус традиции. Джо Тандеру было также известно, что именно у Вулриджа находятся ключи от одиночных камер.

Вулридж, китель которого был сейчас расстегнут у шеи, сидел на диване и читал газету, попивая кофе. Когда он оторвал от газетной страницы глаза и поднял голову, то увидел, что прямо ему в лицо направлены ружья двух индейцев-шоуни.

— Только пикнешь, — прошептал Джо Тандер, — и твой череп окажется на другой стороне луны. Если понял, кивни.

Вулридж утвердительно кивнул. В караулке никого сейчас не было, потому что происходившие дважды в неделю встречи с ревизором старались держать в тайне.

— Давай ключ от камеры Арчера, — сказал Джон.

Трясущимися руками Вулридж отстегнул от пояса всю связку ключей, причем руки его так тряслись от страха, что было очень непросто отделить требуемый ключ. Наконец это удалось, и Вулридж протянул ключ Джо.

— Каким ключом открывается коридор, где одиночки?

Вулридж протянул Джо еще один ключ.

— Пойдешь с нами, рябой ублюдок! — прошипел Джо и рывком поставил Вулриджа на ноги. — И помни: теперь правило молчания распространяется на тебя.

Вместе с Чарли Красным Облаком они повели Вулриджа к двери. Пока что все шло вполне гладко, но теперь — и Джо понимал это — многое будет зависеть от удачи. Из подвала, находящегося под кухнями, теперь следовало перейти в подвал под тем крылом здания, где находились камеры. Именно там, под крылом «А», как раз и находились одиночки, спрятанные с глаз подальше. Обычно в подвалах никого не было, однако же с уверенностью сказать это было нельзя. Когда трое мужчин быстрым шагом шли по длинному каменному коридору, сердце Джо от волнения и страха готово было выпрыгнуть из груди. Но примешивалось сюда и чувство неуемной радости: ведь они сейчас делали из белых форменных идиотов.

Удача сопутствовала им. Они сумели добраться до решетки, отделявшей одиночные камеры, и при этом никого из охраны не встретили. Джо проворно открыл замок и втолкнул Вулриджа в мрачный, с застоявшимся тяжелым запахом коридор, по одной стороне которого размещались низкие стальные двери, ведущие в одиночные камеры.

— В которой тут Арчер? — прошептал Джо.

Вулридж указал на одну из дверей. Джо подбежал, открыл замок и распахнул дверь.

— Арчер, это я, Джо. Выходи скорее! — Повернувшись к Вулриджу, Джо приказал: — Снимай свою форму, быстро!

Надзиратель начал было что-то говорить, но Чарли Красное Облако ударом приклада по шее заставил его заткнуться.

— Делай, как сказано, белый!

Дрожащими пальцами Вулридж стал расстегивать китель.

— Арчер, ну где ты там?! Мы пришли, чтобы вытащить тебя из этой дыры.

Плотно зажмурив от внезапного света глаза, Арчер на карачках выбрался из камеры.

— Отдашь ему свою одежду, — приказал Джо Вулриджу, — потом сам отправишься в эту гребаную одиночку!

Вулридж, оставшийся в одном исподнем, раскрыл рот. Джо помог Арчеру подняться, а когда тот наконец-то встал, сунул ему в руки униформу Вулриджа.

— Надевай это на себя, да побыстрее!

Чарли Красное Облако подтолкнул Вулриджа к распахнутой двери камеры и пнул ногой в зад.

— Залезай туда, белый! Считаю до трех, или худо будет!

Вулридж проворно нырнул в одиночку. Чарли Красное Облако захлопнул за охранником дверь и запер на замок. Арчер, щурясь от яркого света, натягивал брюки Вулриджа.

— Здесь еще двое, — прошептал — он. — В третьей и в пятой.

— Черт возьми, Арчер, не можем же мы освободить всю эту проклятую тюрьму! — сказал Джо, подбегая к пятой камере и открывая ее. Швырнув внутрь связку ключей, Джо прошептал:

— Освобождайтесь сами!

Из открытой двери шел ужасный запах. Джо сделал знак Арчеру и Чарли Красному Облаку, а затем побежал к решетчатой перегородке. В напяленной униформе Вулриджа, не смея поверить в такую удачу, Арчер поплелся вслед за Джо. Свобода!

— Да благословит тебя Господь, Джо Тандер! — прошептал он.

— Ладно, о благословении будешь говорить позже. Мы еще не выбрались отсюда. Поторопись!

— Странно, почему мясной фургон сегодня так задержался? — спросил охранник Пит Уэйнрайт, удобно облокотившись на парапет восточной башни «А», с которой хорошо был виден тюремный двор. В двадцати пяти футах под ним стояла белая повозка «X. Нормамби и сыновья» — по-прежнему вплотную к двери, через которую обычно разгружали доставляемую провизию. Одна из лошадей всхрапнула, мучаясь от жары.

— Может, ревизор обнаружил, что в мясе недостает личинок мясных мух? — отгоняя овода, предположил второй охранник.

— Брось, мясо совсем неплохое. Жена сколько раз готовила и говорит, что здешнее мясо ничуть не уступает тому, что она покупает в городе. А кроме того, еще и дармовое.

— Да, конечно, нам отрезают куски сравнительно неплохие. Но вот то, что достается арестантам, я не осмелился бы предложить даже собаке. А, вот, наконец…

Двое охранников взглядом проследили за повозкой, которая через внутренний тюремный двор подъезжала к воротам. Охранявшие ворота парни вышли из караульного помещения и начали открывать их.

Ястребы все так же продолжали кружить в безоблачном небе.

Надзиратель Арманд Уитни, заглянувший на кухню в надежде чего-нибудь перехватить, нашел ее совершенно пустой.

— Э-эй! — крикнул он и огляделся. За те три года, что он проработал в тюрьме, никогда еще не доводилось ему видеть кухню безлюдной. Тут до его слуха донеслись глухие удары в большую деревянную дверь, за которой находилась холодильная камера. Торопливо обогнув топившиеся углем плиты, он открыл дверь. Оттуда выскочил мистер Леверетт, ревизор.

— Бей тревогу! Остановите мясной фургон! Это индейцы!

— Индейцы?!

Надзиратель в несколько прыжков пересек кухню и подбежал к колоколу.

— Индейцы!!! — кричал Леверетт. — Они захватили с собой всю эту чертову кухонную бригаду!

Схватив цепь, надзиратель принялся звонить в колокол.

— Бог ты мой, индейцы?!

Тем временем в мясном фургоне находилось семеро заключенных, работавших на кухне, Арчер и индейцы; все они услышали тревожные удары колокола. Бьющаяся Птица, сидевший возле передка фургона, высунулся в маленькое окошко и крикнул вознице:

— Прорывайся через ворота, или я убью тебя! Понял меня, белый?!

Лекс Тернер, которого трясло мелкой дрожью, начиная с семи часов утра, когда шоуни навели на него дула своих ружей и конфисковали повозку, ударил плетью лошадей. Лошади галопом помчали к воротам. Возвещая всю округу о побеге, громко выла паровая сирена.

На восточной башне «А» Пит Уэйнрайт направил свое ружье «Миссисипи» на удаляющуюся повозку и, прицелившись, выстрелил; другой охранник тоже открыл огонь.

— По лошадям, по лошадям стреляй! — крикнул Уэйнрайт.

Двое охранников пытались закрыть гигантские створки тяжелых ворот, стараясь упредить мясной фургон. Это была первая за всю историю тюрьмы попытка массового побега; выведенные из своего обычного дремотного состояния, надзиратели и охранники выбежали во двор и принялись палить по фургону.

У Лекса Тернера по лицу градом катился пот. Он нахлестывал лошадей, молясь Богу и с минуты на минуту ожидая, что очередная пуля убьет его. Огромные ворота были уже наполовину закрыты. Лекс Тернер услышал, что сидевшие в фургоне индейцы тоже открыли огонь по охранникам на башнях.

Фургон прогромыхал сквозь ворота.

— Получилось!!! — заорал во всю мощь своих легких Джо Тандер. — Черт побери, по-лу-чи-лось!

Шоуни, Арчер и другие зеки принялись обнимать друг друга, в то время как фургон продолжал стремительно мчаться по дороге.

— Калифорния! — крикнул Джо Тандер, видя, как вдали исчезают высокие тюремные стены. — Арчер, мы едем в Калифорнию! Можешь позабыть все это дерьмо!

— В Калифорнию… — выдохнул Арчер. — Конечно же, мы едем в Калифорнию!

«Эмма!» — подумал он.

Еще совсем недавно Арчер был так близок к смерти, а теперь в одно мгновение, как в сказке, осуществились его самые заветные мечты. Он был свободен. Свободен!!! Обнимая Джо Тандера, он смеялся и рыдал в одно и то же время.

— Знаешь, когда я впервые увидел тебя, то чуть не обделался со страху, — признался Арчер. — А теперь вот смотрю на тебя и думаю: ангел, ну прямо-таки ангел!

Джо Тандер рассмеялся.

— Ангел на тропе войны!

Лекс Тернер подхлестнул лошадей, и фургон, набитый зеками и индейцами, помчался еще быстрее. Как и было приказано, Тернер направил его прочь от города. Направление — на Запад!

Глава тринадцатая

Чиркнув лезвием ножа по запястью, Джо Тандер лишь слегка разрезал кожу, так, что выступило совсем немного крови.

— Теперь мы с тобой будем кровными братьями, — сказал Джо, прижимая свое запястье к запястью Арчера. — Твоя кровь смешалась с моей кровью. Мы теперь будем всегда стоять друг за друга. Ты как бы сделался отчасти индейцем-шоуни, а я отчасти белым… Правда, совсем чуть-чуть.

Они сидели сейчас на корточках возле догорающего костра в сосновом лесу на западе Огайо. Едва только удалось отъехать от Коламбуса, они остановили фургон и пересели на припрятанных лошадей: всем прочим убежавшим зекам они дали возможность позаботиться о себе самим. Четверо шоуни решили направиться вместе с Арчером и Джо Тандером. Не зная, поедут ли они в Калифорнию, индейцы, по крайней мере, рассчитывали переправиться через Миссисипи. Выразив общее настроение, Чарли Красное Облако сказал тогда: «Уж в Коламбусе, штат Огайо, нам и вовсе оставаться ни к чему!»

Чарли затушил костер.

— Сейчас надо поспать, — сказал он. У нас есть всего несколько часов, затем нужно двигаться дальше. Теперь каждая свинья в Америке погонится за нами.

В последнее десятилетие это образное выражение, в котором речь шла о полицейских, получило широкое распространение.

— Ну и пусть, — ответил Джо Тандер, укладываясь на расстеленные под сосной ветки и глядя на звезды сквозь сосновую крону. — Теперь-то уж они нас не схватят. Мы свободны! — Он показал на Арчера. — Маленький Брат, отчасти и ты теперь шоуни. Завтра мы убьем оленя и из его шкуры соорудим тебе настоящий индейский костюм. Мы сделаем из тебя настоящего воина.

Бьющаяся Птица засмеялся.

— Настоящий воин — с белыми волосами.

— Затем мы научим тебя тому, что должен знать в лесу всякий: научим изготавливать каноэ не хуже индейцев-чиппеуа, научим жить на деревьях и бегать быстрее зайца. Научим мудрости и хитрости Глускапа.

— Кого?! — Арчер присел, откинувшись на ствол дерева и прижимая тряпицу к кровоточащему запястью.

— Глускап — первый на земле человек, — объяснил Джо Тандер. — Великий Дух даровал Глускапу весь мир, потому что он покорил кевауков, народ гигантов и волшебников, а также медеколинов, которые считались источником всех зол.

— Не забудь еще Памолу, — напомнил Белый Конь и зевнул.

— Ну конечно же. Памола — злой дух ночи. Глускап убил ее, равно как убил он и множество других злых духов и демонов. Так что Глускап — первый человек и великий герой. Но Великий Дух ему сказал, что есть еще одно существо, непокоренное. И зовут его Вазис.

— Вазис тоже злой? — спросил Арчер.

Индейцы рассмеялись.

— Вазис был маленьким ребенком, — сказал Джо Тандер. — Но Глускап никогда не видел ребенка. Поэтому Глускап пошел в вигвам, а там был Вазис. И Глускап сказал, чтобы Вазис уходил. А Вазис в ответ лишь улыбается и только делает, что посасывает каленый сахар. Глускап прямо взбесился: еще бы, ведь он первый человек и великий герой, он привык к тому, что все вокруг подчиняются его приказаниям. Глускап так раскричался, что бедный Вазис заплакал, и Глускапу пришлось выйти из вигвама. Но теперь и Глускап начал плакать: ведь получилось, что маленький ребенок Вазис покорил его. Ну, вот так началась история этого мира. И всякий раз, когда малые дети произносят свое непонятное «гу-гу», они как бы напоминают миру о том, как первый младенец одолел могучего героя Глускапа.

— Что ж, хорошая история, мне она понравилась, — с улыбкой сказал Арчер. — Она куда лучше, чем про Адама и Еву.

— У индейцев очень много всяких историй, — Джо Тандер зевнул. — Мы живем на земле много тысяч лет, и Великий Дух рассказал нам все секреты природы. Вот посмотришь, тебе непременно понравится быть индейцем. Это куда лучше, чем быть белым.

Через минуту Джо уже похрапывал. Арчер поднял голову, посмотрел на звезды и подумал, что, может быть, Джо Тандер и в самом деле прав. Во всяком случае, Арчеру понравилось быть индейцем.

Было такое чувство, будто он заново родился.

— Сержант Вулридж, — сказал начальник тюрьмы Ридли, — я переговорил с губернатором, и он согласился пойти навстречу вашей просьбе. Вас назначают командиром отряда добровольцев, с тем чтобы вы схватили убежавшего заключенного Коллингвуда, индейца Джо Тандера и остальных, пока нам не известных индейцев.

Вулридж стоял по стойке «смирно» перед столом начальника тюрьмы. Его изуродованное оспой, похожее на лунную поверхность лицо было мрачным.

— Мои осведомители сказали, что одного из индейцев зовут Чарли Красное Облако, сэр, — сказал он. — Он работал уборщиком в средней школе.

— Все они дикари, даже имен христианских ни у кого нет. Мне поручено передать вам на расходы три тысячи долларов и еще вексель на десять тысяч. Губернатор так же, как и я, самым решительным образом настроен схватить этих людей и передать в руки закона. Если краснокожие решили, что могут глумиться над нашей системой правосудия, они за это горько поплатятся.

— Если позволите, сэр, когда мы их схватим, их нужно наказать так, чтобы никому из заключенных впредь неповадно было пускаться в бега.

— Губернатор уже заранее дал согласие на их пожизненное заключение.

— По моему мнению, сэр, этого недостаточно. Коллингвуда и того индейца следует повесить.

— Ну, может вы и правы. Но первым делом их нужно поймать. В добрый путь, Вулридж. Я могу лишь добавить, что в случае успеха вас ожидает хорошее продвижение по службе.

— Благодарю вас, сэр. Но только я вовсе не из-за награды отправляюсь за ними. Я был и остаюсь богобоязненным, читающим Библию христианином, и потому для меня лучшей наградой окажется возможность увидеть, как Коллингвуд и тот язычник-индеец, лишившись опоры под ногами, станут корчиться в петле.

— Могу лишь сказать, что ваши христианские чувства я разделяю на все сто процентов.

— Бред какой! — сказал Джо Тандер. Он, Арчер и Чарли Красное Облако сидели на лошадях и обозревали луг, на котором выстроился небольшой, составленный из фургонов поезд, готовый отправиться на Запад. Сейчас они находились на окраине Индепенденса, штат Миссури. Именно отсюда большинство поездов начинало свой путь по Великим Равнинам. — Все это должно было быть индейской землей, но получается так, что единственными индейцами здесь оказались я и Чарли.

— И я, — сказал Арчер, одетый в костюм из оленьей кожи. Этот костюм десять дней назад, когда они еще были в Огайо, сшили для него Чарли и Бьющаяся Птица.

— Ты прав, Маленький Брат, — улыбаясь, сказал Джо. — Про тебя-то я совершенно забыл. Не то чтобы ты индеец, но в тебе есть кое-что от индейца. — Джо обернулся в сторону Чарли. — Ну так как, не передумал?

— Нет. На Равнинах свирепствует холера. Почему я должен умирать от болезни белого человека? Кроме того, слишком уж поздно для меня начинать новый путь. Большинство фургонов отправились еще пять недель назад, первого мая. Вам не удастся перебраться через Белые горы на Западе.

— Еще как удастся, — сказал Джо. — Семьи белых людей поехали, увозя с собой весь домашний скарб, и потому они будут ехать медленно. А мы с Маленьким Братом полетим в Калифорнию подобно орлам, потому что у нас с собой из груза одни только мечты.

— Что ж, да поможет вам Великий Дух, Джо!

Они по индейскому обычаю пожали друг другу предплечье.

— До свидания, брат. Когда я скоплю немного денег, то непременно верну тебе долг.

— До свидания, Чарли, — сказал Арчер, обмениваясь с ним рукопожатием. — Я обязан тебе жизнью и никогда этого не забуду.

Чарли улыбнулся в ответ.

— Да, получилось забавно. Сумели-таки мы хорошенько обгадить белых свиней. Надеюсь, что Великий Отец белых у себя в Вашингтоне узнает про этот побег. Может, он даже перепугается до смерти и скажет всем белым: «Давайте вернемся в Европу и отдадим эту жуткую страну обратно индейцам».

Все рассмеялись, затем Чарли развернул коня и поскакал в сторону Индепенденса.

— Поехали, Маленький Брат! — крикнул Джо, ударив пятками в бока своей лошади.

Двое всадников поскакали по лугу, который был завален всевозможным мусором, оставленным тысячами и тысячами золотоискателей, прошедшими тут за последние три года. А прошло тут огромное количество людей, причем кого здесь только не было: воры и вполне пристойные люди; переселенцы из Англии, которые на родине принадлежали к лучшим британским семьям, а здесь, в Америке, жили исключительно за счет присылаемых родителями денег. Были тут также врачи, юристы, торговцы, рабочие, фермеры; были виги, демократы, аболиционисты, баптисты, трансценденталисты, мормоны; были белые и черные, немцы, русские, поляки и французы — самые различные люди, которые, подобно де Мейерам, убежали от революций в Европе. Были тут хромые и косоглазые, со следами оспы на лице, бородатые и безбородые, остроумные и тупоголовые — вместе с любимыми кошечками и собачками, вместе с канарейками, банджо, скрипками, аккордеонами, с кастрюлями и горшками, с тарелками, фамильным серебром, семейными Библиями, с тем немногим из мебели, что удалось захватить с собой в дорогу, с книгами, котлами, безделушками, со всевозможной одеждой, шляпами и шляпками, ботинками и рубашками. И все они спали и видели калифорнийское золото: если не всегда в буквальном смысле драгоценный металл, то, по крайней мере, золото прекрасного климата и богатой плодородной земли, рассказы о которых дошли до самой Европы и превратились в настоящие легенды.

Мальчик по имени Марк Кроуфорд был одним из «отряда Уилера» — так назывался поезд из восьми фургонов, который в тот жаркий июньский день начал свой путь на Запад. Когда Марк обратил внимание на то, что позади его фургона скачут двое мужчин, он указал на одного из них и сказал матери:

— Смотри, мама, у индейца светлые волосы!

Мать взглянула на Арчера, затем повернулась ко всем, кто находился в фургоне.

— Боже праведный, — сказала она изумленно, — белокурый индеец! Что же будет дальше?..

— Белокурый индеец? — спрашивал на следующий день сержант Вулридж. — Наверняка это Коллингвуд!

Вместе с отрядом добровольцев из десяти человек Вулридж добрался до Индепенденса, логично предположив, что Арчер и индейцы-шоуни скорее всего будут держать путь на Запад. Симмонс, сокамерник Арчера, рассказал Вулриджу, что Арчер частенько говорил о своей мечте — поехать в Калифорнию. И вот, не успели Вулридж и его парни и получаса пробыть в Индепенденсе, как им довелось услышать рассказы про белокурого индейца.

— А что, они тоже направляются в Калифорнию? — спросил он у бармена в салуне «Золотая лихорадка».

— По крайней мере, двое из них. Я слышал, будто бы остальные получили работу в городе. Один сейчас работает на лесопилке Брэди, это там, дальше по улице.

Вулридж дал ему доллар.

— Спасибо за помощь. — И направился из салуна, сказав своим парням: — Поднимайтесь-ка! Прежде чем зайдет солнце, эти индейцы будут больше всего сожалеть о том, что появились на свет.

В пять часов вечера того же дня Вулридж протянул Чарли Красному Облаку раскрытую на псалмах Библию. Чарли Красное Облако плюнул на нее.

— Пошел к черту со своим белым богом! — сказал он Вулриджу. — И пошла к чертям твоя белая справедливость! Где наш суд?

Вулридж достал из кармана платок и вытер плевок со страницы своей небольшой, обтянутой черным материалом Библии, подаренной Вулриджу матерью на его шестой день рождения.

— Я устроил тебе суд в моей голове, — сказал он, и его злобные глаза загорелись ненавистью. Затем Вулридж поднял платок и махнул им.

Чарли Красное Облако, Том Одинокий Волк, Бьющаяся Птица и Белый Конь были сразу же окружены и приведены на крутой берег реки Миссури. Всем четвертым связали руки за спиной и накинули на шеи петли. Свободные концы четырех веревок были переброшены через толстую ветку мощного дуба и затем привязаны к седлам четырех лошадей. После этих приготовлений добровольцы из отряда Вулриджа взяли лошадей под уздцы и повели их от дуба.

Медленно повели.

И четверо шоуни так же медленно были подняты за шею в воздух. Пока они дергались и сопротивлялись натяжению веревки, петли все туже стягивали им шеи. Только Бьющейся Птице повезло больше остальных: поскольку он был тяжелее прочих, веревка сломала ему шею, и он тотчас же умер.

Самому физически сильному из четырех, Чарли Красному Облаку, пришлось мучиться семь минут, прежде чем наступила смерть.

Сержант Вулридж, следивший по золотым часам за предсмертной агонией истязаемых, сказал:

— Когда он попадет в ад, то долго еще будет там рассказывать об этих семи минутах. Если, конечно, у индейцев вообще есть ад. Обрежьте веревки.

Парни из его отряда, а парней этих Вулридж без всякого труда рекрутировал, предложив им по сотне долларов в неделю, исполнили страшное Задание — перерезали веревки, и четверо мертвых индейцев упали на землю. Вулридж тогда уселся поудобнее под дубом и принялся читать Библию.

— Прошу прощения, сэр, — сказал один из добровольцев, крепкий бородатый мужчина по имени Эзра Суртис, садясь рядом с Вулриджем. — Извините, но я лишь хотел сказать, что я восхищен тем, что в подобную минуту вы обратились к Библии: эта книга особенно уместна в минуты душевных испытаний. — Он указал на трупы индейцев, которые грузили на повозку. — Как-то я уже говорил вам, что принадлежу к мормонам.

— Да, помню, — сказал Вулридж, поднимая глаза от страниц Библии.

— И поскольку вы и вправду богобоязненный человек, сэр, думаю, вас может заинтересовать информация о Великой Мормонской Церкви. Поскольку мы преследуем тех двоих нечестивцев, то не исключено, что нам придется оказаться в Юте, в Империи мормонов. Помощь, которую мормоны могли бы нам оказать, не будет лишней, даже напротив. И потому мне особенно хотелось бы рассказать вам о мормонах, сэр.

— Я с удовольствием послушаю, Суртис.

Глава четырнадцатая

Все лето Вулридж во главе своего отряда добровольцев преследовал Арчера и Джо Тандера. Беглецы следовали традиционным маршрутом, по которому обычно двигались поезда из фургонов: от реки Миссури они направились в Небраску, следуя изгибам южного берега реки Платт; двигаясь далее на запад, достигли реки Свитуотер, что в Вайоминге, оттуда последовали Южным Путем.

За ними следом двигался и Вулридж. Ориентирами ему служили не только мусор, отбросы и могильные холмики, оставленные золотоискателями за три года золотой лихорадки, но помогали преследователям также и рассказы о белокуром индейце, а таковыми рассказами Вулриджа в изобилии снабжали встречавшиеся ему по пути переселенцы. Арчера и Джо видели самые разные люди в самых разных местах. Истории об этой парочке постепенно превращались в легенды. Кто-то рассказывал, будто бы видел, как белокурый индеец с сотни ярдов уложил бизона стрелой, выпущенной из лука. Говорили, что этот индеец стал великим охотником и может обогнать ветер. Поговаривали и о том, будто шоуни научили белокурого индейца жить на деревьях и общаться с Великим Духом.

Вулридж склонен был принимать такую информацию с изрядной долей скепсиса, поскольку понимал, переселенцы, утомленные однообразием путешествия в фургонах, медленно кативших в сторону Калифорнии, не без помощи воображения сделали белокурого индейца этаким сверхгероем, использовав при этом типичную американскую черту — склонность преувеличивать. Таким же способом несносные комары Великих Равнин превращаются в фазанов, а мухи — в слонов. Но какая бы ни скрывалась за этими преувеличениями реальность, Вулридж вынужден был признать, что Арчер Коллингвуд захватил воображение пионеров.

Но, если отношение Вулриджа к белокурому индейцу и связанным с его похождениями легендам было скептическим, то рассказам о Мормонской Церкви он верил абсолютно, хотя рассказы эти сопровождались таким полетом фантазии, по сравнению с которыми убийство американского бизона стрелой из лука с расстояния в сотню ярдов казалось прямо-таки детской забавой. Волнуясь и потому говоря с придыханием, Эзра Суртис рассказал о том, что религия мормонов появилась лет двадцать назад. Основателем ее был молодой человек из Вермонта по имени Джозеф Смит-младший. Судя по рассказам Суртиса, Джо был сыном фермера, ставшего позднее мошенником, специализировавшимся на поисках кладов, в том числе несметных богатств известного пирата капитана Кидда. Конечно же, ничего он так и не сумел отыскать, однако же продемонстрировал сыну, какая большая притягательная для дураков сила кроется в поисках кладов. Джо купил себе «камешек», хрустальный шар, и с его помощью сумел убедить одного фермера из штата Нью-Йорк в том, что может обнаружить затерянную на территории его фермы испанскую серебряную шахту. К сожалению, вскоре Джо был арестован по обвинению в мошенничестве.

Америка тогда переживала эпидемию религиозной лихорадки, потому Джо решил обратить свои таланты в сторону потенциально куда более прибыльного дела — религии. Он объявил, что у него было видение, и явившийся ему ангел по имени Морони сказал, что укажет ему, Джо, путь к никому не известной Библии, написанной на золотых пластинах двенадцать веков назад. Ангел также объяснил, что сама эта Библия, сокрытая пока от глаз людских, помещена между двух камней, или «ключей», один из коих называется «Урим», а другой «Тиммин»; эти два ключа помогут Джо перевести бессмертное Евангелие, оставленное Спасителем, когда тот в седьмом веке посетил однажды северные области штата Нью-Йорк.

Джо уверял всех, будто бы сумел обнаружить и выкопать эту Библию, которую впоследствии перевел с помощью Урима и Тиммина. Конечный текст он затем опубликовал под названием «Книга Мормона». Было это в 1830 году. И несмотря на то, что никому, за исключением самого Джо Смита-младшего, не довелось лицезреть золотые евангельские пластины или же камни Урим и Тиммин, «Книга Мормона» стала исключительно популярным изданием, самым настоящим бестселлером.

— Я могу дать вам свой экземпляр, — сказал Эзра смотрящему на него круглыми глазами Вулриджу. — Вы прочитаете и почувствуете небывалое вдохновение. Эта книга изменит всю вашу жизнь.

— Мне не терпится ее прочитать, — искренне сказал Вулридж. Играющий на органе, читающий Библию тюремный страж испытывал подлинную страсть к религии. Едва он прочитал «Книгу Мормона», как немедленно стал новообращенцем.

И начал мечтать о встрече с ангелом Морони.

— Слышишь? — прошептал Джо Тандер, лежа рядом с Арчером в высокой густой траве штата Небраска. Футах в десяти перед ними паслось стадо американских бизонов. Арчер прислушался.

— Ничего не слышу, Джо.

На лице индейца появилось отвращение.

— В тебе пока что слишком много от белого человека. Животные разговаривают друг с другом. Слышишь легкое пощелкивание?

Арчер вновь напряг слух, сосредоточился.

— Нет.

— Ты безнадежен.

— Но ведь я пытаюсь…

Джо и Арчер скакали по прерии. Лошадь Джо, которую он звал Текумсе, была поистине великолепна, да и Джо был превосходным наездником. Арчеру прежде никогда не доводилось ездить верхом, однако он с большим энтузиазмом начал учиться этому искусству. Сейчас они оба, Арчер и Джо, бешеным галопом неслись к дереву, служившему отметкой. Первым доскакал Джо, хотя на сей раз Арчеру удалось отстать ненамного.

Спешившись, они привязали лошадей. Джо улыбнулся своему другу — белокурому индейцу.

— Ты делаешь успехи, Маленький Брат, — сказал он. — Чуть не обогнал меня. Может быть, не все надежды потеряны и, возможно, в один прекрасный день ты станешь настоящим индейцем.

Арчер тяжело дышал, он едва не падал, но похвала друга пришлась ему очень даже по душе. Наконец-то он прекратил существовать и вновь начал жить. После ужасов тюрьмы свобода Великих Равнин с огромными горами, упиравшимися на горизонте в голубой небосвод, пьянила, как хмельное вино.

Арчер брел по колено в воде вдоль берега грязноватой реки Платт, держа наперевес остро отточенную палку. Он замер и дождался, пока огромная рыба, лениво извиваясь, подплыла к нему почти вплотную. Когда рыбина проплыла у него между ног, он нанес удар, угодив острым концом в цель.

— Эй, Джо! — позвал Арчер, подняв извивающуюся рыбу над головой. — Смотри-ка, вот и наш ужин!

Стоявший на берегу Джо кивнул головой.

— Очень хорошо, Маленький Брат. Я доволен. Думаю, пришло время дать тебе индейское имя. Я назову тебя Ан-но-ей-най.

— И что это значит?

— «Тот, кто стоит на обеих сторонах». Это как раз ты, потому как ты отчасти шоуни, отчасти — белый.

— Что ж, мне это имя нравится.

Выбравшись на берег, Арчер принялся чистить рыбу. Джо некоторое время наблюдал за его работой, наконец сказал:

— Послушай, Ан-но-ей-най, ты говорил, будто оказался в тюрьме, потому что ограбил банк. А причина для ограбления была та, что банк отобрал у тебя землю, так ведь?

— Так.

— И при этом ты был уверен, что поступаешь совершенно правильно?

— Абсолютно. Хотя закон не посмотрел на это моими глазами. — Арчер пожал плечами.

— Да, ты из тех, кого называют идеалистами, так я думаю, — продолжал Джо. — Тебе бы хотелось сделать добро для всех людей на земле. И вот как раз поэтому я и не могу понять, почему же ты так неправ.

Арчер оторвался от рыбы и взглянул на Джо.

— То есть?

— Ты не владеешь собственной фермой, но и банк владеет сейчас твоей землей не в большей степени, чем ты. Ведь разве может кто-нибудь владеть землей? Она ведь принадлежит всем, подобно небу, солнцу или звездам. Мы, индейцы, жили на этих землях многие тысячи лет, и мы ничем не владеем и никогда не владели. Мы всего лишь пользуемся землей. И вот если что я не могу понять из того, что связано с тобой, Маленький Брат, так это — как ты мог думать, будто владеешь сорока акрами земли, тогда как вся земля создана Великим Духом для всех людей?

Идея показалась Арчеру настолько необычной, что он лишь молча уставился на друга, не зная, что сказать.

Два дня спустя они сидели на лошадях и с отвесной скалы наблюдали за фургонным поездом. Дозорные внизу засекли их и открыли стрельбу.

— Давай-ка уедем отсюда, — сказал Джо, резко развернул лошадь и пришпорил ее, пустив в галоп.

Арчер поскакал следом, сгорая от стыда за белых людей, продемонстрировавших свою враждебность. Может, он и в самом деле «Тот, кто стоит на обеих сторонах», да еще вдобавок слишком симпатизирует индейцам? Однако сам Арчер понимал, что ему никогда не стать индейцем. Сейчас же он являлся свидетелем великой драмы покорения Запада, причем видел ее с точки зрения индейца.

Когда Арчер жил на ферме в Огайо, он всегда считал индейцев врагами и смотрел на них как на низших существ, опасных язычников. И только теперь начал задумываться над тем, не является ли образ жизни индейцев лучше и совершеннее, нежели образ жизни белых. Его ошеломила идея кочевников о том, что никто не может владеть землей. Она была абсолютно чужда образу мыслей белого человека, и все же в этой идее имелась определенная прелесть, аналога которой Арчер не встречал в мире белых людей. Он вовсе не был до такой степени идеалистом, чтобы верить, будто белого человека можно сделать похожим на индейца. Он видел собственными глазами несправедливость, которую допускали в отношении индейцев, и хотел что-то предпринять для устранения этой несправедливости. Однако что именно можно тут предпринять, Арчер не имел ни малейшего понятия.

В глазах у него стояли сейчас слезы гнева, он пришпоривал лошадь, удаляясь от фургонов. Выстрелы стали более глухими, однако они по-прежнему свидетельствовали о ненависти людей в фургонах.

— Вулридж повесил четырех шоуни в Индепенденсе, — сообщил Джо Тандеру Полумесяц, воин племени пайут. — Их звали Чарли Красное Облако, Белый Конь, Том Одинокий Волк и Бьющаяся Птица. Не было никакого судебного разбирательства, ничего. Ты знал этих людей?

Джо на мгновение закрыл глаза.

— Да, — вымолвил он наконец, поворачиваясь к Арчеру. Трое всадников остановились на берегу реки Свитуотер, что в южном Вайоминге. — Повешены без суда и следствия… Таково правосудие белых. Ничего, Вулридж поплатится за это.

— Он просто палач и убийца, — сказал Арчер, припомнив сейчас, как сверкнули глаза надзирателя в тот момент, когда начальник тюрьмы Ридли приговорил его, Арчера, к четырехмесячному заключению в одиночке.

— Вулридж охотится за вами двумя, — продолжал Полумесяц, — он и его люди не более чем в пяти милях отсюда. Прошлую ночь они провели в пембертонском фургонном поезде. Вот почему я и искал встречи с тобою, брат. Проводник у Пембертона — мой старинный друг, мы с ним вместе охотились. Это француз-траппер по имени Жерар. Он спросил, знаю ли я что-нибудь о белокуром индейце и его друге, затем рассказал, что произошло с четырьмя шоуни. Также он сказал, что вам угрожает опасность. Этот Вулридж на самом деле сумасшедший. Он нанял Жерара, чтобы тот провел отряд добровольцев через горы. Жерар сказал мне также, что этот Вулридж стал мормоном, а это очень плохо для вас, поскольку скоро вы вступите в пределы Империи мормонов, — индеец указал рукой на юго-запад.

— Что значит «мормоны»? — спросил Джо.

— Новая религия, — ответил Арчер. — Я все знаю о них, потому что один из моих кузенов, живущий в Огайо, отдал все свои деньги мормонскому банку, а этот банк взял да и лопнул. Пророк, некий Джозеф Смит-младший, был убит в тюрьме штата Иллинойс лет восемь назад. У них там сейчас новый пророк, зовут его Брайам Янг.

— Даже для белого он очень плохой человек, — сказал Полумесяц. — Хочет создать свою мормонскую страну, заявляя, что сам Господь отдал ему для этого территорию нынешней Юты. Великий Белый Отец в Вашингтоне сказал, что ну и черт с ней, с Ютой, пусть принадлежит ему. Но, конечно, Юта — наша земля, но кого, черт побери, это сейчас интересует?

— Говорят, будто у Брайама Янга семнадцать жен, — сказал Арчер. — Они там считают, что можно иметь столько жен, сколько душа пожелает, и, наверное, поэтому религия мормонов так популярна.

— Может быть, именно это Вулриджу и нужно? Поэтому он и стал мормоном? — заметил Полумесяц. — Он всем рассказывает о том, что более всего желает увидеть ангела Морони. Для меня все это звучит как сущий идиотизм. Но Жерар говорит: «Скажи своим друзьям, чтобы уходили отсюда, потому что Вулридж намерен убить их точно так же, как он убил четверых шоуни».

— Мы убьем его, а не он нас, — тихо сказал Джо Тандер. — Мы расплатимся с ним за гибель Чарли Красного Облака и моих братьев.

— Их десятеро, и справиться с ними будет нелегко.

— Сколько еще идти до гор Сьерра-Невады? — спросил Арчер.

— Около месяца, — ответил Полумесяц. — Вам придется пересечь Великую соленую пустыню и еще ранее — Великое соленое море. Именно в тех краях живет пророк со своими многочисленными скво.

Арчер посмотрел на запад, на горную гряду территории Юта. Стояла середина сентября.

— Знаете, а мне пришла идея, — спокойно сказал он. — Мы поступим так же хитро, как поступил бы Глускап. Вот только поможет ли нам этот самый Жерар?

— Он мой старый друг, — сказал Полумесяц. — Конечно поможет.

— Нам нужно будет отыскать церковь.

— Здесь? — поразился Джо.

Арчер показал рукой в направлении Юты.

— У мормонов, — сказал он.

— Эй, qu'est-ce que c'est[16]? — спросил Жерар Петижан, глядя в бинокль.

Вот уже целый месяц он вел Вулриджа и его добровольческий отряд через Великую соленую пустыню Юты, и сейчас они были уже на полпути к горам Сьерра-Невады.

— Это выглядеть прямо как ангел, тшорт восьми, если я хоть маленько понимай!

Возле бородатого траппера-проводника ехал сейчас Вулридж.

— Ангел? Что-то я тебя не вполне понимаю.

— А вы сам посмотрел. Тшорт восьми!

Жерар протянул Вулриджу бинокль. Они только что въехали в узкое и глубокое ущелье между покрытыми снегом горами. Высоко в горах недавно бушевала снежная буря, и снега прибавилось более чем на два фута. В этот холодный ветренный день взорам путников предстала захватывающая дух картина. Вулриджу никогда прежде не доводилось видеть ничего более прекрасного, чем эти вздымающиеся к небу белоснежные вершины, которыми славилась восточная часть Калифорнии.

Но сейчас, посмотрев в бинокль, Вулридж увидел нечто еще более потрясающее. В противоположном конце ущелья на высокой скале стоял человек в длинном белом одеянии. У него были золотистые волосы и большие золотистые крылья.

— Да это же ангел! — прошептал Вулридж, наводя бинокль на резкость. — Должно быть, это ангел Морони!

Добровольцы посмотрели на своего предводителя, чье поведение становилось все более странным по мере того, как они преодолевали тяготы длинного пути.

— Посмотри, Эзра! — сказал Вулридж, поворачиваясь к Суртису и протягивая ему бинокль.

Мормон с готовностью взял бинокль и приложил его к глазам.

— Невероятно! — потрясенно сказал он. — Это ангел Морони! И он кивает нам. Он хочет поговорить с нами, точно так же как он разговаривал с пророком!

Жерар закурил сигару, выдохнул табачный дым, подхваченный порывом ветра.

— Ле мормоны говорьеть они змотреть множество ангел в это время года, — заметил он невозмутимым тоном, как если бы речь шла о самых что ни на есть обыкновенных вещах. C'est le pays des miracles, это есть зтрана чудес. Bizarre, n'est-ce pas[17]? Но никогда нельзя знавать наверньяка.

Вулридж взял бинокль и вновь навел его на далекую фигурку ангела. Морони — если, конечно, это был Морони — делал ему приглашающие знаки, а ветер трепал длинные белые одежды ангела.

— Он хочет нам показать что-то, — сказал Вулридж.

— Может быть, там и есть пока что не обнаруженные золотые пластины с текстами, — воскликнул Суртис, явно волнуясь. — Может, Спаситель спрятал Евангелие именно здесь, на земле Юты, точно так же он спрятал Евангелие в штате Нью-Йорк.

— Полагаешь, это возможно?

— А почему нет? Брайам Янг говорит, что Господь дал нам, мормонам, эту землю для того, чтобы мы поселились здесь. Так почему бы, спрашивается, ему не спрятать где-нибудь здесь и Евангелие?

— Пошли!

Вулридж протянул бинокль Жерару.

— Извинить меня, мсье, — сказал проводник, — но я не желать ходить в этот ущелье. Мы туда не собьираться, и вы знать это.

— Знаю, знаю, только мы совсем ненадолго. Ты, если хочешь, подожди нас тут, мы скоро придем. Эй, парни, поехали же, ну! — крикнул Вулридж, обращаясь к остальным. — Мы, наверное, сейчас свидетели самого что ни на есть чуда. Да возблагодарим же Господа!

Пришпорив коня, Вулридж поскакал в заснеженное ущелье. За ним последовал и Суртис.

— Этот полоумный кретин явно сошел с ума! — сказал один из добровольцев. — Но, в конце концов, нам-то что за дело? Он платит хорошие денежки, а это самое главное! Поехали!

Добровольцы пришпорили лошадей и устремились в ущелье. Позади, верхом на коне, остался лишь один Жерар.

Проводник пыхнул сигарой, и на лице его появилась легкая усмешка.

Когда отряд добровольцев наполовину одолел расстояние до скалы, Джо Тандер, прятавшийся за стволом толстенной сосны, росшей на вершине скалы, выстрелил из ружья. Затем произвел еще два выстрела. Отряд остановился, всадники подняли головы и принялись оглядываться по сторонам. Жерар, как только услышал первый выстрел, поднял ружье и тоже выстрелил. Добровольцы обнаружили высоко у себя над головой Джо и тут же открыли по нему огонь все сразу. Горное ущелье наполнилось громом выстрелов.

Неожиданно с левого склона ущелья сорвалась большая снежная глыба и начала скользить по крутому горному склону, увлекая за собой все больше и больше снега. Огромная белая масса смертоносного снежного покрывала устремилась вниз, поднимая над собой тучу снежной пыли.

— Западня! — крикнул сержант Вулридж, на несколько секунд опередив тот момент, когда тонны снега похоронили его. И еще почти минуту отголоски снежной лавины раздавались в ущелье, потом все стихло.

Жерар отбросил окурок сигары.

— Говориль же им не ходьить туда, — сказал он и пожал плечами.

Приблизительно в полумиле от места, где стоял Жерар, на скале, возвывавшейся над ущельем, Арчер отцепил ангельские — из папье-маше — крылья, украденные в подвальчике церкви мормонов в Солт-Лейк-сити, и бросил их в снег. Потом снял белую робу, надетую поверх кожаного костюма. Ветер вырвал белую ткань из рук Арчера и подбросил ее вверх, отчего казалось, будто белое привидение устремилось в небо, чистое и иссяня-голубое в этот час.

Минут через двадцать к Арчеру присоединился Джо Тандер. Они вместе взглянули вниз, на укрытое новым снегом белое ущелье.

— Отлично! — сказал Арчер.

— Да, одно только было плохо в твоем замысле, Маленький Брат, — сказал Джо Тандер. — Слишком уж красивая получилась могила для этого сукиного сына. Следовало бы этому ублюдку устроить менее живописную смерть.

— Он подох — и это главное. Наши братья теперь отомщены. Глускап, подобно Господу нашему, подчас вершит дела людские весьма своеобразным способом.

— Да, ты прав, Маленький Брат. Ну что, поедем в Калифорнию?

Джо Тандер поднял ружье и дважды выстрелил в воздух: этот заранее обусловленный сигнал относился к Жерару и означал: «Большое спасибо за помощь!»

После этого они сели на лошадей и направились в сторону перевала Доннера. Жерар уверил их, что гигантская расщелина, проходящая над озером Тахо, представляет собой лучший путь в Калифорнию — и это несмотря на ужасную трагедию, которая произошла здесь шесть лет назад.

Держа лук и стрелу, Арчер сидел на суку дерева и вслушивался в раздававшийся снизу олений говор. Только теперь он наконец начал понемногу понимать то, чему его учил Джо Тандер, — язык животных. Они и вправду разговаривали друг с другом, издавая негромкие щелкающие звуки и мягкие пофыркивания, особенно олени. Требовалось время, чтобы научиться понимать язык зверей, и научиться этому было совсем не легко, но в конце концов Арчер начал понимать его.

Для него, белого человека, распахнулась дверь в абсолютно новый, полный волшебства мир. Несмотря на то что детство Арчера прошло на ферме, он никогда не испытывал чувства полного слияния с природой — того самого чувства, с которым его познакомил Джо Тандер. Теперь будто пелена спала с глаз и ушей Арчера. Сейчас, глядя на птиц и деревья, он воспринимал их совершенно иначе — как существа, в каждом из которых, выражаясь словами Джо Тандера, была «крупица Великого Духа».

Натянув тетиву лука, Арчер выпустил стрелу, которая угодила точнехонько в сердце оленихи, проходившей под деревом. Как только остальные олени бросились в лесную светотень, Арчер спрыгнул на землю. Орудуя ножом, отделил заднюю ногу, оставив тушу на съедение другим животным, зная, что после этого лес останется чистым.

Они с Джо миновали перевал Доннера без приключений и теперь наконец пришли в Калифорнию. Двигаясь все время на заход солнца, они встретили несколько фермеров и золотоискателей, которые поначалу проявляли некоторую враждебность, пока не понимали, что Арчер — белый, а как только понимали это, то принимались, хотя и без особого воодушевления, объяснять дорогу на Сан-Франциско.

В ту ночь Арчер и Джо оказались на расстоянии нескольких миль к северу от городка Сонома. По их предположениям, примерно через пару дней они могли бы добраться до города у залива. Волнение Арчера еще более увеличилось при одной мысли, что теперь он почти вплотную подошел к своей давнишней мечте — вновь увидеть прекрасную Эмму. Однако настроение Джо, казалось, было диаметрально противоположным. Чем выше в своих мечтах устремлялся Арчер, тем более замкнутым и молчаливым становился Джо. Смущенный и сбитый с толку, Арчер не раз спрашивал Джо, в чем дело, но индеец не проронил на сей счет ни слова.

Арчер нашел Джо сидящим, скрестив ноги, перед горящим костром. На двух небольших шампурах были нанизаны куски свежего мяса, и индеец медленно поворачивал импровизированные вертела, чтобы мясо равномерно поджаривалось со всех сторон. Было начало ноября, стояла прохладная погода, однако костюмы из оленьей шкуры не пропускали холод. Минут через сорок после того, как они начали готовить себе обед, Арчер и Джо вдруг услышали хруст веток. Обернувшись, друзья увидели высокого фермера, который целился в них из ружья.

— Эй, что эти чертовы индейцы делают на моей земле, а? — требовательно спросил он.

Арчер поднялся, но Джо даже не пошевелился.

— Мы и не знали, что это чья-то земля, — сказал Арчер.

— Это моя земля. Я увидел ваш огонь и… — Только тут он скосил глаза на светлую бороду Арчера. — Слушай-ка, а ведь ты вовсе не индеец, — сказал фермер. — Ты белый. Чего же ты тогда делаешь с этим язычником?

— Он, между прочим, мой друг, — сдерживаясь, чтобы не ударить фермера, ответил Арчер.

Губы фермера искривились в презрительной усмешке.

— Не понимаю, как это белый человек может дружить с индейцем. Правда, мне говорили, что на Восточном побережье некоторые белые даже с ниггерами дружбу водят, так что, наверное, все возможно.

— Мы утром уйдем отсюда, — сказал Арчер, — и не причиним вам никаких хлопот. Мы направляемся в Сан-Франциско.

Фермер опустил наконец свое ружье.

— Ну так и быть, ладно. Одну ночь можете провести тут, тем более, что ты белый. Только ответь, сынок, а для чего ты вырядился под индейца?

Арчер пожал плечами.

— Не по карману оказалась обычная одежда.

Джо Тандер с горящими глазами наблюдал за этой сценой, продолжая сидеть, скрестив ноги.

— Знаешь, я не советовал бы тебе являться в такой одежде в Сан-Франциско. Тамошние жители не очень-то жалуют краснокожих. У них и без того полно проблем с китайцами, черт бы их побрал! Так что если ты не совсем уж идиот, заработай немного денег, отправляйся в магазин «Де Мейерс» и купи себе одежду, в какой положено ходить белому человеку…

— «Де Мейерс»? — прервал его Арчер. — Вы сказали — «Де Мейерс»?

— Именно. Самый большой магазин в Калифорнии. Торговый центр «Де Мейер и Кинсолвинг» на Портсмут-сквер.

— А имеет к нему какое-нибудь отношение… Эмма де Мейер?

Фермер нахмурился.

— Конечно, имеет. Она как раз и владеет магазином, она и ее отец. Думаю, в Сан-Франциско нет никого богаче ее. А скажи, сынок, почему ты спрашиваешь?

— Она моя возлюбленная.

Тут фермер даже рот раскрыл от изумления. Затем вдруг начал хохотать, от избытка чувств хлопая себе по коленкам. Арчер посмотрел на Джо, потом снова на хохочущего фермера.

— Что тут смешного? — спросил он наконец.

— Т-ты… — смог лишь выдавить из себя фермер. — Надо же! Оборванец в индейском костюме уверяет, что его возлюбленная — Эмма де Мейер Кинсолвинг, самая элегантная леди на Западном побережье!

— Кинсолвинг? Это кто еще?

— Ее муж, — сказал фермер, вытирая выступившие на глазах слезы. — Правда, он умер. Заживо сгорел вместе со своим домом. О Господи, бледнолицый индеец — и Эмма Кинсолвинг! Такое специально нужно выдумать, чтобы книжки писать! Ну ладно, пока, сынок, удачи тебе с твоей возлюбленной! Удача очень тебе пригодится!

Все еще хихикая и качая головой, фермер растворился в ночи. Стоявший возле костра Арчер посмотрел ему вслед, и на лице его отразилось страдание. Повернувшись к Джо, по-прежнему восседавшему, скрестив ноги, у огня, Арчер сказал:

— Эмма замужем… — и медленно сел, где стоял. — Конечно, мне вовсе не следовало бы удивляться, но… замужем…

— Ее муж умер, — вяло сказал Джо. — Так что у тебя все еще есть шанс. А вообще-то этот мужик был прав. Тебе, разумеется, нужно приобрести «нормальную», как вы это называете, одежду. Все эти месяцы мне даже в голову не приходило, что, будучи одетым в костюм шоуни, ты не чувствуешь себя «нормально» одетым.

Только тут Арчера осенило, что, сам того не желая, он обидел друга.

— Джо, я не имел в виду…

— А что же, в таком случае, ты имел в виду?

— Я… ну, это… Я не имел это в виду, честно! Мне очень нравится этот костюм. Я очень горжусь тем, что являюсь отчасти индейцем-шоуни, и ты знаешь это. Господи, ведь ты же мой кровный брат, мой лучший друг, а последние пять месяцев были самыми счастливыми в моей жизни!

Посмотрев на него, Джо грустно улыбнулся.

— Знаю, — сказал он. — Ты не хотел меня обидеть. Но ведь у тебя нет никаких шансов понравиться элегантной миссис Кинсолвинг, если ты вдруг заявишься к ней в индейской одежде, разве не так?

— Кажется, у меня вообще не слишком-то много шансов понравиться ей, во что бы я ни был одет. А коль уж она и вправду стала здесь такой знаменитой, может, я и сам не захочу…

— Ты не ответил на мой вопрос. Ведь если она увидит тебя вместе со мной, то кинется прочь, словно испуганная олениха.

— Ну что ты…

— Да брось, Маленький Брат, давай уж не будем дурачить друг друга. Знаешь, я назвал тебя Маленьким Братом, потому что именно так я думал о тебе, когда мы были в лесу. Я знал про лес все, ты же не знал ничего. И тогда я начал учить тебя премудростям шоуни, смотреть на тебя как на младшего брата. Но теперь мы покидаем лес и отправляемся в город, где жизнь устраивают белые люди на свой манер. Так что, может быть, настало время мне стать твоим младшим братом.

— Глупости, Джо! Неужели же ты думаешь, будто я хоть что-нибудь знаю про город? Я ведь всего навсего фермерский паренек, деревенщина.

— Да, но ты, по крайней мере, белый деревенщина.

С минуту они сидели молча, а тем временем с кусков оленины в костер начал капать жир, отчего угли зашипели. Арчер чувствовал себя в высшей степени неловко, однако теперь он хотя бы начал понимать причину мрачного настроения Джо.

— Забавно, — сказал наконец Джо, протягивая руку за мясом. — Когда были в тюряге, сколько раз мы говорили о том, как выйдем на волю, как приедем в Калифорнию, как начнем здесь все с начала, даже устроим, может быть, двойную свадьбу… Помнишь?

— Конечно!

— Я и сам принялся с некоторых пор мечтать о Калифорнии. Думал, может, там я обрету свой дом. Думал, что если и правда там столько места и земли, то, может быть, индейцу будет позволено жить, как он хочет, без того, чтобы непременно идти в посудомойки или уборщики. Но, думаю, я ошибся. Или, может быть, пришел сюда слишком поздно…

— Слишком поздно для чего, Джо?

— Ты слышал, что сказал тот фермер. Мы на его земле. Он владеет этой землей. Я ведь уже говорил тебе, что индейцы никогда не владели землей, они никогда не владели Америкой. Так что, наверное, не следует мне жаловаться на та, что белый человек отнял у нас землю, на которой мы прежде жили. Именно это я имел в виду, говоря «слишком поздно», Маленький Брат. Для меня в Америке не осталось больше места, даже здесь, в Калифорнии.

— Черт возьми, Джо, ты ошибаешься! Тут полно земли, — и Арчер жестом щедрого хозяина показал вокруг. — Я понимаю, когда ты говоришь, что неправильно, если человек владеет землей. Но почему бы нам с тобой не играть по правилам белого человека? Мы смогли бы заработать денег и купить землю. Мы могли бы начать возделывать…

— Я вовсе не желаю быть фермером, — сердито прервал его Джо. — Я хочу оставаться тем, кто я есть — шоуни.

Он повернул к Арчеру свое выразительное ястребиное лицо, и в этот самый момент фермерский паренек из Огайо впервые постиг вдруг всю гнусность чудовищного преступления, содеянного белыми против краснокожих американцев.

Но он не знал, что сказать.

Вдали прокричала сова. При этих звуках жесткое выражение на лице Джо немного смягчилось.

— Помнишь, как я учил тебя разговаривать на языке зверей и птиц? — спросил он.

— Спрашиваешь!

— Эта сова, она ведь тоже частица Великого Духа! Она сказала сейчас: «Джо Тандер, продолжай путь на Запад. Ты еще не нашел свой дом».

— Но куда же еще западнее, Джо? Мы ведь и так уже пришли почти к самому Тихому океану.

— Да, знаю, — Джо рассеянно взглянул на оленину. — Думаю, мы можем уже и перекусить, Маленький Брат. А затем Джо Тандер будет спать. Путешествие было длинное, и Джо немножко устал.

Арчер плохо спал в ту ночь, все время просыпался, его преследовали кошмары. Во сне он видел, как Джо Тандер на своем Текумсе скачет по Великим Равнинам; Арчеру уже столько раз приходилось наяву видеть скачущего друга — лошадь и человек сливались в единое целое, гордое и потрясающе прекрасное. Арчер и сам скакал рядом с другом. Но вот Джо Тандер вдруг повернулся и помахал рукой. Лошадь Джо взвилась в воздух, и Джо на своем Текумсе полетел над кроваво-красными небесами, устремляясь к заходившему солнцу, а Арчер в недоумении глядел на него. В небе неожиданно появилась большая стая птиц, которые тоже летели на запад: орлы, гуси, ястребы, утки, даже несколько сов. И когда все эти птицы затмили небо, над головой Арчера пролетела отвратительная колдунья. Арчер понял, что это и есть Памола, злой дух ночи, та самая чародейка, которую в начале Времени покорил могучий охотник Глускап.

Памола была белой.

— Джо?

Арчер сел, протирая глаза. Несмотря на прохладу, сопровождающую восход солнца, он был весь в поту от приснившегося. Арчер огляделся. Сосновый лес был исполнен тишины, костер потух.

Джо рядом не было. Не было и Текумсе.

— Джо!

Арчер вскочил и устремился вниз по склону, в направлении того самого ручья, который они вчера обнаружили. Но и там не было Джо.

Восход солнца был великолепен. Небо казалось розовым и необыкновенно чистым. Вновь взобравшись по склону, Арчер оседлал свою лошадь и поскакал на запад.

Сорок минут потребовалось для того, чтобы достичь берега океана. Еще минут десять Арчер метался по пляжу, пока не обнаружил Текумсе.

— О Господи…

Он натянул поводья. Неподалеку от места, где стоял Текумсе, в волнах что-то виднелось. Подскакав туда, Арчер спрыгнул на песок. Пробежав несколько шагов и зайдя в воду, нагнулся.

— Джо… — прошептал он.

На воде лицом вверх покачивалось тело Джо. Лицо его было спокойным, умиротворенным: наконец-то он сумел обрести свой дом в Калифорнии.

Арчер осторожно поднял намокший труп и, прижав к себе, отнес тело на песок. Когда Арчер прижался губами ко лбу Джо, слезы потекли сами собой. Арчер поднял голову и взглянул на чистое небо Калифорнии.

— Великий Дух, — негромко воззвал он, — или Господь, или как ты там себя называешь, помоги мне отомстить за смерть Джо Тандера. Ведь наверняка я могу что-то сделать, чтобы прекратить всю эту несправедливость. Помоги мне, Боже, потому что я так любил Джо, он освободил меня из тюрьмы и научил, как жить в согласии и единении с природой. Не допусти, чтобы Джо умер напрасно!

Слезы текли у Арчера по щекам, в то время как легкий океанский бриз овевал его мокрое лицо и поигрывал одеждой мертвого индейца-шоуни.

Глава пятнадцатая

Мелодия, доносившаяся из салуна «Белла Юнион» на Портсмут-сквер, исполнялась на дребезжащем фортепиано; внезапно к фортепиано подключились скрипка, аккордеон и труба — тот самый квартет, который когда-то нанимала Чикаго для развлечения посетителей кафе «Бонанза». Заведение Чикаго располагалось как раз за углом от салуна «Белла Юнион».

Был ранний вечер, и площадь прямо-таки кишела жителями Сан-Франциско. Город быстро разрастался за счет представителей самых разных народов, и потому сейчас можно было слышать не менее дюжины различных наречий. Люди были так разнообразно и ярко одеты, что даже Арчер в своем костюме шоуни не слишком-то привлекал взгляды зевак, хотя многие обращали внимание на его светлые волосы, светлую бороду и давно не мытую белую кожу. Хотя Портсмут-сквер все еще считалась центром города, однако эту площадь медленно, но верно относило на периферию городской жизни, делая весьма второразрядной, а по мнению иных, так и вовсе захолустной. Но все-таки газовые фонари горели, заведения работали, публика собиралась, и при обычных обстоятельствах прохожие непременно пялились бы на Арчера. Накрашенные шлюхи и обнаженные до пояса официантки, которых он смог сейчас рассмотреть через стекла кафе «Бонанза», возбуждали его молодую плоть. Однако, за исключением женщин, все остальное не произвело на Арчера решительно никакого впечатления.

Самоубийство Джо Тандера опустошило его. Только теперь, по прошествии некоторого времени, задним умом Арчер смог разглядеть признаки надвигавшейся трагедии: Джо все более и более замыкался в себе, все более мрачнел, все чаще разражался презрительными замечаниями в адрес белых, которых они встречали на своем пути. И все-таки сама трагедия явилась для Арчера полнейшей неожиданностью, и он не переставал себя укорять: во-первых, он чувствовал себя виноватым, будучи белым, а во-вторых, как друг Джо, испытывал также и личную вину за то, что не сумел предвидеть и, стало быть, ничего не сделал для предотвращения трагедии. Потерять единственного друга, того самого, который спас его рассудок и, вероятно, саму жизнь, вызволив из тюрьмы! Арчер был в отчаянии.

Тут он внезапно заметил вывеску:

«ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР «ДЕ МЕЙЕР И КИНСОЛВИНГ».

Эмма… Как-то она его встретит, что подумает о нем? Фермер в Сономе покатывался со смеху при одной только мысли о том, что Арчер может быть любовником элегантной миссис Кинсолвинг. «Действительно, смешно», — подумал Арчер. Он грязен, у него нет денег. Да и кто он? Осужденный преступник, сбежавший из тюряги уголовник!

Обойдя площадь, Арчер уставился на освещенные витрины магазина: меховые шубы, красивые платья, великолепная мебель, элегантные ювелирные украшения, товары для дома. Все это было так непохоже на предметы, окружавшие их с Джо Тандером. Арчер столько уже времени обходился без денег, что мир материальных благ как бы вовсе перестал существовать для него. Но хотел ли он жить в этом мире? А если Эмма стала неотъемлемой частью этого самого материального мира, хотел ли он тогда возвращения Эммы? Они были в разлуке практически два года. И все эти годы Арчер мечтал о той самой Эмме, которую знал во время поездки на речном пароходе. Вопрос в том, осталась ли Эмма прежней?

Арчер подошел к витрине рядом с главным входом в Торговый центр. В витрине на специальном обтянутом черным бархатом возвышении покоился крупный золотой самородок. Витиеватыми буквами шла надпись: «Желаем вам золотого Рождества!» Маленькие газовые светильники, установленные за внешним стеклом витрины, подсвечивали самородок, и золото похотливо блестело, притягивая взгляды.

Чем больше Арчер смотрел на золотой самородок, тем сильнее вскипала в его душе злость. Золото, красивые вещицы, выставленные в витринах, Торговый центр — Арчер вдруг подумал, что это и есть те ловушки, которые разбрасывает повсюду цивилизация, та самая цивилизация, которая лишила человеческих прав самого Арчера и которая украла то, что по праву принадлежало Джо Тандеру. Внезапно Арчер возненавидел золото.

Перебежав улицу, он поднял с земли увесистый камень.

— Эй ты! Какого дьявола?!

Один из охранников, стоявший перед главным входом в Торговый центр, увидел, как молодой человек в индейской одежде намеревается швырнуть булыжник. Вот он размахнулся, бросил… Камень разбил стекло витрины, осколки погребли под собой золотой самородок.

Со смертью Скотта Кинсолвинга Эмма вынуждена была работать не покладая рук, чтобы создать империю для Арчера-младшего и для Стар. Хотя пока еще ни о какой «империи» говорить, собственно, не приходилось, однако деятельность Эммы была такой разносторонней и привела к появлению такого количества различных предприятий и заведений, что жители Сан-Франциско сравнивали деятельность Эммы с делами крупнейших магнатов Восточного побережья. Страховая компания «Золотой штат», которая недавно начала функционировать, имея в своем штате лишь двух клерков и секретаря, выросла с момента появления в пять раз. Ежедневно выходящая в Сан-Франциско газета «Таймс-Диспетч», которую Эмма основала специально для Дэвида Левина и полностью финансировала из собственного кармана, начинала уже приобретать влияние и делалась достойной соперницей «Бюллетеня». Ну и кроме всего прочего был, конечно, сам Торговый центр.

После того как в день пожара в нем похозяйничали «сиднейские утки», Эмма с такой дьявольской энергией принялась за восстановительные работы, что немногочисленные городские леди начали без остановки щебетать о том, до чего же не подобает женщине — представьте, только-только ставшей вдовой! — заниматься сугубо мужской работой. Эмме было абсолютно наплевать, что эти сан-францисские наседки кудахтали на ее счет, она просто в невиданно короткие сроки, в какие-нибудь три недели, сумела восстановить и открыть для посетителей свой универсальный магазин.

На втором этаже магазина, в кабинете отца, появился второй рабочий стол: именно тут Феликс с Эммой, сидя друг против друга, обсуждали дела, образовав впервые на Западе подлинно деловое содружество «отец — дочь». Феликс занимался управлением Торговым центром, в его обязанности входила масса вещей, в том числе разработка тематического оформления магазинных витрин. Именно ему принадлежала идея поместить в одну из витрин золотой самородок. Эмма же вела бухгалтерский учет, потому что Феликс был абсолютно не способен заниматься цифирью, которая вгоняла его в тоску практически моментально.

В тот вечер Эмма занималась изучением полученных счетов. Прошло больше часа после закрытия магазина, когда раздался стук в дверь ее кабинета.

— Войдите.

Пол Кларк, неуклюжий чернобородый начальник ночной охраны, вошел в кабинет.

— Извините, миссис Кинсолвинг, но у нас там внизу небольшое недоразумение. Мужчина швырнул камень в витрину с золотым самородком.

— И украл его? — спросила Эмма обеспокоенно, потому что этот самородок был застрахован на пять тысяч долларов.

— Нет, мэм. Он просто разбил витрину.

— Почему? Он пьян?

— Нет, мэм. По крайней мере, мне он пьяным не показался, хотя ведет себя некоторым образом не вполне нормально. Сам белый, а одет так, как одеваются индейцы. Говорит, что знает вас, в чем я сомневаюсь. Его зовут Коллингвуд. Арчер Коллингвуд.

Эмма отложила ручку.

— Арчер… — прошептала она.

Пол Кларк уставился на свою хозяйку с некоторым опасением: ему показалось, что Эмму хватил удар.

— С вами все в порядке, мэм?

— Да, просто я… Скажите, у него волосы светлые?

— Да, мэм.

Она поднялась из-за стола.

— Он красив?

— Видите ли, мэм, на этот вопрос сложновато ответить…

— Где он?

— Внизу. Мы задержали его, пока…

Эмма ринулась мимо охранника, и он с изумлением увидел, что она плачет. Подумать только, Эмма де Мейер Кинсолвинг, самая умная, самая богатая и самая крутая женщина в Сан-Франциско, и вдруг — на тебе! — плачет! Он не мог поверить собственным глазам.

Эмма выбежала из офиса, оставив двери распахнутыми, промчалась через приемную, где в этот момент уже не было ни души, миновала расположенную на втором этаже мебельную секцию. Когда она бежала по лестнице, ей вдруг припомнилось, как в последний раз они с Арчером занималась любовью на борту речного парохода. Сколько же он перенес с тех пор!

Не так давно мистер Эпплтон возвратился из Огайо с сообщением, что группа индейцев освободила Арчера из тюрьмы. Эта новость обрадовала и взволновала Эмму которая от Эпплтона впервые узнала об ужасах одиночного заключения. «Но теперь ведь все позади, дорогой мой, — думала она, спускаясь по центральному пролету главной лестницы. — Теперь ты на свободе, и ты — мой! Не когда-нибудь, не завтра, сейчас… Сегодня ночью!»

Эмма спустилась на нижний этаж и увидела Арчера, который стоял, прислонившись к витрине с часами. По обе стороны от него возвышались охранники.

— Арчер…

Он повернулся. Лицо — грязное, борода — по грудь.

— Эмма…

Пробежав мимо множества витрин, Эмма упала к нему в объятия и принялась целовать. Охрана обменялась недоумевающими взглядами.

— Почему… — она хотела задать Арчеру столько вопросов, но не смогла: такая неуемная радость захлестнула ее, Эмма смеялась и плакала одновременно. Сейчас на ум ей приходили самые что ни на есть примитивные вопросы: — Почему ты разбил нашу витрину?

Оглушенный ее красотой, Арчер непонимающе уставился на Эмму, больше всего боясь поверить, что они и вправду наконец-то опять вместе. Он не спешил с ответом на ее вопрос, поскольку сознавал, что, бросив камень в витрину магазина «Де Мейер и Кинсолвинг», он бросил камень и в Эмму.

— Потому, — сказал он наконец, — что я был взбешен.

Эмма вынуждена была заключить, что непорочный фермерский паренек, каковым Арчер был в пору их взаимной влюбленности, потерял свою непорочность в очень трудных жизненных обстоятельствах.

— Так это и есть мой сын? — склонившись над кроваткой, недоуменно спросил Арчер.

— Это Арчер-младший, — ответила Эмма, держа масляную лампу, чтобы ему было лучше видно. Они сейчас были в детской, на втором этаже нового, только что отстроенного кирпичного дома, который Эмма соорудила на Рашн-Хилл. Старую свою недвижимость на Ринкон-Хилл, которая уцелела после пожара, она передала для сооружения нового Дома моряка. — В следующем месяце, седьмого декабря, ему исполнится год. Ну ведь правда же, он очарователен? Смотри, у него светлые волосики, совсем такие, как у тебя.

— Я даже и не подозревал о том, что я — отец. Какая у него фамилия?

— Кинсолвинг. Скотт усыновил его. Я заключила с ним в некотором роде сделку.

— Сделка? Насчет ребенка?!

— Ну, видишь ли, все это так сложно, я потом объясню. А вот это — Стар, сводная сестра Арчера. — С этими словами Эмма подвела его к еще одной кроватке, в которой, лежа на спинке, спала маленькая Стар.

— Она тоже твоя дочь? — спросил Арчер.

— Я удочерила ее, и это тоже часть нашей сделки. Ее отцом был Скотт. А матерью — китаянка, любовница Скотта.

— Любовница-китаянка?! — повторил он, как громом пораженный.

— Видишь ли, жизнь в Сан-Франциско несколько более экзотична, чем в Огайо.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду…

Эмма выключила лампу и повела Арчера из комнаты. В верхнем холле она показала ему картины в дорогих золоченых рамах, которые начала собирать. Подойдя к одной из дверей, Эмма остановилась.

— А это твоя комната, дорогой, — улыбаясь сказала она.

— Моя комната?

— Да. Кан До, мой дворецкий, специально приготовил ее для тебя.

Арчер вошел в просторную спальню, подивившись ее немалым размерам. Роскошь состоявшего из двух десятков комнат, обставленного мебелью в стиле Тюдоров дома поразила Арчера почти так же, как и новость, что у него есть сын.

— А вот здесь твоя одежда, — Эмма показала на богато изукрашенную резьбой кровать орехового дерева. На покрывале Кан До аккуратно разложил желтовато-коричневые брюки, элегантную рубашку, к ней красный галстук, а также приталенный сюртук, черные шелковые носки с золотыми стрелками и новое белье. На полу возле постели стояли кожаные ботинки.

— Надеюсь, они подойдут тебе по размеру. Одежда доставлена из магазина. А вот здесь — твоя ванная. Кан До положил там все необходимое для бритья, так что ты сможешь распрощаться со своей жуткой бородой. Прими ванну, переоденься, и мы устроим обед. Нам нужно с тобой столько всего обсудить!

— Мне кажется, ты слишком многое считаешь решенным, — прервал он Эмму. — Во-первых, я не могу заплатить ни за одну из этих дорогих вещей. У меня совершенно нет денег.

— Это все подарки, дорогой, так что тебе не нужно ни за что платить!

— Во-вторых, почему это ты вдруг решила, что я захочу остаться в этом доме?

Она чуть поджала губы.

— Ну, я полагала…

— Вот именно, ты полагала. Точно так же твой покойный муж полагал, что я совсем не буду против того, чтобы провести еще пяток лет в вонючей тюряге, пока он тут спит с тобой. Но дело в том, что я-то как раз против. Знаешь, Эмма, мне пришлось пройти через огонь, воду и медные трубы. Возможно, твой муж действительно передумал и послал в тюрягу кого-то из своих людей, чтобы они вытащили меня. Но, находясь там, я на всю жизнь запомнил, какое это удовольствие — лежать голым на полу камеры, которая настолько низкая, что невозможно даже распрямиться в полный рост. А я лежал не одну неделю подобным вот образом.

— Но ты понимаешь, что я ничего, решительно ничего обо всем этом не знала. Почему ты думаешь, будто я пытаюсь сейчас загладить то, что сделал мой муж?

— Что ж, раз уж мы заговорили об этом… Ты вот спросила меня, почему это я швырнул камень в витрину. Я сказал, потому, мол, что был очень взбешен. А знаешь, Эмма, почему я был так взбешен? Потому, что эта страна ведет со мной грязную игру с того самого мгновения, как я только появился на свет. И точно так же страна относилась к Джо Тандеру, моему другу. Ему все это осточертело до такой степени, что он пошел и утопился в Тихом океане. Однако эта же самая страна с тобой обращается совсем по-другому, так ведь? Господи, ну конечно же, именно так оно и есть! Только посмотри на этот домище! Посмотри на вещи, которые ты носишь, на свои драгоценности! Ты ведь устроилась очень недурно, разве нет? Я любил ту прекрасную девушку, которую однажды встретил на речном пароходе, однако я вовсе не уверен, что смогу полюбить ту женщину, в которую она превратилась. Джо Тандер научил меня индейскому образу жизни — естественному и по-своему прекрасному. И вот, если ты не будешь против, я останусь в своей индейской одежде, по крайней мере до тех пор, пока не решу, намерен ли я вновь стать белым человеком или нет. Сейчас я могу лишь сказать, что быть краснокожим — это тоже кое-чего стоит.

Эта вспышка разозлила Эмму, но она приказала себе попридержать язык, по крайней мере сейчас.

— Что ж, тебе решать, — сказала она, направляясь к двери. — Но позволю себе заметить, что твой любимый индейский костюм, или как ты его там называешь, жутко воняет, а борода твоя выглядит так, словно в ней завелись блохи. Как бы там ни было, а лично я намерена переодеться, чтобы выглядеть нарядной во время воссоединения двух некогда влюбленных друг в друга людей. Я ведь так надеялась, что у нас будет романтическое воссоединение. Однако если ты и в самом деле желаешь выглядеть как последний из могикан, что ж, твое дело. Через час жду тебя в столовой.

Когда она вышла, Арчер посмотрел еще раз на одежду, разложенную на постели, затем обнюхал свой костюм. Что ж, может, для Эммы этот запах и является вонью. Сам же Арчер привык к запаху настолько, что вовсе его не ощущал.

— Черт побери! — пробормотал он. Все получилось совсем не так, как он мечтал.

Эмма была взбешена поведением Арчера, но тем больше укрепилась ее решимость сделать так, чтобы он принадлежал ей. Она полагала, что он ведет себя нелогично. Но уже одно его физическое присутствие пробудило всю ее былую страсть к нему. Даже его вспышка заставила ее трепетать. С момента, когда не стало Скотта, Эмма ни с одним мужчиной не занималась любовью — она до такой степени погрузилась в дела, что забыла даже о вечеринках. Но сейчас у нее было такое чувство, будто ее поджаривают на медленном огне. Она так сильно хотела Арчера, что ей было абсолютно наплевать, что он там говорит об индейском образе жизни и тому подобной ерунде.

И потому Эмма решила, что соблазнит его, причем соблазнит вовсе не на индейский манер, а так, как это делают белые женщины.

В Сан-Франциско за последнее время приехало немало французов, в городе открылось несколько французских ресторанчиков, а у Эммы появилась симпатичная французская горничная по имени Адель. Войдя в спальню, Эмма увидела через дверь, как Адель наполняет ванну. Войдя в отделанную мрамором ванную комнату, которая считалась достопримечательностью Сан-Франциско, Эмма сказала:

— Адель, даю тебе один час, чтобы сделать меня неотразимой.

Адель выпрямилась и внимательно посмотрела на хозяйку.

— Я видела вашего мсье Коллингвуда, — сказала она. — Он очень красив, только выглядит как траппер или что-то в этом роде.

— Он думает, будто он индеец, — сказала Эмма, тогда как Адель принялась расстегивать ей платье. — Что ж, в таком случае сегодня вечером возобновится франко-индейская война, раз уж на то пошло. Ты обязана сделать с моими волосами что-нибудь необыкновенное, чтобы я могла полностью погрузиться в Nuit d'Amour[18]. Я надену красное бархатное платье и к нему бриллианты. Нет такого мужчины, который мог бы устоять против красного.

— Вы позволите дать мне совет, мадам? Красный — это очень броский цвет, а вот нежно-зеленый сделает мадам куда более ravissante[19].

Эмма с удовольствием погрузилась в ванну.

— Ты права, — вздохнула она. — Ох, Адель, он так ужасно, совершенно ужасно обращался со мной! После всего, что было, он вдруг начал читать мне нотации. Я так хотела, чтобы он поднял меня на руки и отнес в постель. А он что сделал вместо этого? Принялся болтать о своих проклятых индейцах.

Большой губкой Адель принялась намыливать плечи Эммы.

— Мужчины, они ведь все чокнутые, — сказала она. — Но ничего, мы укротим голубчика. Стоит ему только один-единственный раз как следует посмотреть на мадам, как он мигом позабудет обо всех на свете индейцах и будет желать лишь одного — заняться с мадам любовью.

— Дай-то Бог, чтобы ты оказалась права. О Господи, я так сейчас волнуюсь! Индейцы какие-то… Но послушай, Адель…

— Да, мадам?

— Я все еще с ума схожу по нему.

— Значит, мадам заполучит его в лучшем виде. Ни один мужчина не сможет устоять перед прекрасной женщиной, которая к тому же влюблена.

Стены столовой были обтянуты собранной в складки льняной материей, которую Эмма выписала из Англии. Потолок же комнаты представлял собой копию потолочной росписи в Хемптон-Корте. Но фантазия возобладала. Эмма повесила хрустальную люстру XVIII века над обеденным столом XIX века, за которым могли уместиться два десятка гостей. Кан До позаботился о том, чтобы свечи были зажжены не только в люстре, но и в двух серебряных канделябрах на восемь свечей каждый. В комнате царил приятный мягкий свет.

Открылась дверь, и явилась Эмма.

— Тайтай замечательно выглядеть сегодня, — искренне сказал Кан До. Адель завила ее волосы в тугие локоны, наподобие колбасок, что считалось весьма модным; светло-зеленое, из тонкой переливчатой материи платье обнажало прекрасные плечи Эммы и самую малость приоткрывало соблазнительную округлость груди. Эмме не пришлось продавать драгоценности, которые Скотт подарил ей в разное время; бриллианты и изумруды сейчас переливались, сверкая.

— Спасибо, Кан До, — сказала Эмма и, подойдя к буфету в стиле «жакоб», посмотрелась во встроенное зеркальце. Внезапно она поняла, что допустила ошибку.

— Драгоценности! — нервно прошептала она и принялась разъединять застежку бриллиантового колье. — Они сейчас ни к чему, иначе он снова примется отчитывать меня. — Торопясь, Эмма спрятала колье и брошь в один из выдвижных ящичков буфета и с грохотом задвинула ящичек как раз в тот момент, когда в зеркале увидела отражение входящего в столовую Арчера.

Он принял ванну, побрился и оделся в приготовленную Эммой одежду.

Повернувшись и одарив его улыбкой, Эмма уже знала, что первый раунд она выиграла.

— Я пьян, — сказал Арчер два часа спустя, неуверенными движениями снимая с Эммы одежду, с помощью которой она вновь обольстила его. — Я никогда прежде не пил шампанского. Вот теперь ты начала двоиться, впрочем, это вдвое лучше. Ох, Эмма, Эмма, я мечтал о тебе столько ночей!

Она лежала на постели, ее прекрасная нагота освещалась мягким розовым светом ночника. Эмма раскрыла объятия.

— Иди ко мне, любовь моя, — прошептала она.

Он встал на колени рядом с Эммой, нагнулся и поцеловал ее. Затем медленно лег поверх нее, и их тела слились воедино. Язык Арчера устремился за языком Эммы, а руки его ласкали ее грудь, тогда как Эмма поглаживала его спину, чувствуя, как его живот все сильнее прижимается к ее телу.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Едва только Арчер вошел в нее и сделал несколько движений, как долго сдерживаемые капли любви вырвались на свободу и оросили ее лоно. — Я так люблю тебя! Слава Богу, что ты наконец-то вернулся ко мне, дорогой мой, мой милый, любимый…

Арчер забыл все слова: его обуяла первозданная животная страсть. Он вновь возобновил свои движения, чувствуя, что все приближается и приближается невыразимое наслаждение.

— О… Боже… Боже мой!..

Последнее движение Арчер сделал с такой силой, что они вместе, единым голосом застонали, тела покрылись потом, сотрясаясь в пароксизме страсти. Эмма боялась, что сердце ее выскочит из груди.

После того как они немного передохнули в объятиях друг друга, Арчер поднялся с постели и подошел к окну, глядя на залив, в котором отражалось усеянное звездами небо. Эмма жадно наблюдала за ним.

— Ты счастлив?

Какое-то время он не отвечал ей; когда же наконец обернулся, Эмма, к своему удивлению, увидела, что по щеке его катится слеза.

— Да, я счастлив, — сказал он. — Но мне так недостает Джо Тандера. И самое паршивое, что… — он поколебался немного и выражение гадливости появилось у него на лице. — Я предал его. Мне стало стыдно за мой костюм шоуни, мне, видите ли, захотелось быть белым человеком. — Арчер вновь посмотрел на воды Тихого океана. — Я думаю, тебе может это все показаться забавным, но для меня это очень важно. Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить себя.

— Арчер, это ведь так трогательно, что ты жалеешь индейцев…

— Ты не понимаешь! Я восхищаюсь ими!

— Но как ты можешь восхищаться дикарями? Индейцы — это живые реликты ушедших времен. Америка становится страной белых людей, и это идет ей только на пользу. Мы построим здесь очень мощное и богатое общество.

— Но будет ли от этого лучше?

— Разумеется, будет. Когда-нибудь придет время и в этом городе появится опера и, кроме того, еще музеи, театры, школы…

— И все же я повторю: а будет ли от этого лучше? Разве искусство лучше, чем жизнь в согласии и единении с природой?

— Ну, если в это не верить, то какой тогда прок от пятитысячелетней цивилизации? Разве Бетховен не лучше, чем там-там?! Впрочем, хватит об этом. Мы столько времени были разлучены, что просто глупо тратить сейчас время на споры. Нам нужно обсудить твое будущее.

— Да какое уж там у меня будущее! — с горечью произнес он. — Заключенный, сбежавший из тюрьмы, фермер без земли, индеец без племени, белый без гроша в кармане. Я ни на что не годен, разве что только в политики.

При этих словах лицо Эммы просияло.

— Не иронизируй. Скотт, наверное, был бы сейчас губернатором, если бы не погиб. Может, тебе и вправду заняться политикой? В здешней политике правит бал Слейд Доусон, поскольку после смерти Скотта у него не осталось противников… Знаешь, это прекрасная идея!

— Ты, кажется, забыла, что я беглый арестант?

— Мы купим тебе помилование. Купить можно все, что угодно!

— Но, послушай, я не желаю принимать участие в таком циничном деле! Черт возьми, я, по-моему, стал еще и капризным! Там, на Равнинах, меня прозвали «белокурым индейцем». Так, может, мне уж лучше пойти в цирк, устроиться там шутом: «Арчер Коллингвуд, белокурый индеец, умеющий разговаривать с животными».

— Я вполне понимаю твою горечь, дорогой, но, думаю, тебе следует пересмотреть свое отношение к политике. А кроме того, ты неправ: у тебя есть кое-какие деньги. Скотт распорядился, чтобы на твой счет в банке были положены десять тысяч долларов. Разумеется, деньги так и остались на твоем счету, когда мы узнали, что тебе удалось выбраться из тюрьмы. Так что теперь они по праву твои. И у меня очень много денег: дела нынче идут ужасно хорошо. Мне бы хотелось разделить с тобой то, что я имею.

— А как же основополагающая идея о том, что мужчина должен быть кормильцем?

— Кто говорит, что ты не в состоянии зарабатывать деньги? Если не желаешь попробовать себя в политике, тогда подключайся к какому-нибудь из моих начинаний: видит Бог, мне нужна помощь! Вот, например, страховая компания, она разрастается не по дням, а по часам. Ты мог бы пойти туда работать, а в один прекрасный день возглавить ее.

Арчер закатил глаза.

— Страховая компания… Уж лучше я пойду работать в цирк!

— У тебя не то положение, чтобы быть слишком уж привередливым, — вырвалось у Эммы, хотя в ту же самую секунду она пожалела о сказанном.

Арчер резко повернулся к ней.

— Ты совершенно права. Я никто, я — бродяга. Тогда как ты — великая миссис Кинсолвинг, самая необыкновенная леди на Западном побережье. Так какого же черта ты связалась с неудачником?! У тебя должен был бы быть более тонкий вкус!

— Арчер, я прошу…

Подняв с пола брюки, он швырнул их на стул.

— Вот твои модные подарки! И спасибо тебе за ужин, Эмма. Я забираю свои вонючие индейские одежды и больше не смею тебя беспокоить. Хотя десять тысяч заберу, потому что считаю, что этот подонок, который женился на тебе, был мне должен кое-что.

— Замолчи! — крикнула она, выскочив из постели. — Во-первых, он вовсе не подонок! Он был отличным человеком, усыновившим твоего сына и намеревавшимся дать ребенку все…

— Кроме моего имени!

— Да, кроме твоего имени! И если у тебя есть хоть капля ума, ты должен понять, что пора прекратить стенания насчет твоих индейцев и дать сыну его подлинное имя!

Арчер был несколько обескуражен.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне что же, по слогам нужно произносить? Или я должна встать на колени и умолять тебя? Женись, мол, на мне!

— Но…

Подбежав к Арчеру, Эмма обняла его.

— Я так сильно люблю тебя, и без тебя мне было так одиноко… На мне лежит такая огромная ответственность, а кроме того, я хочу, чтобы у детей был отец. Так что прекратим говорить о деньгах или работе. Потом подумаем о твоем будущем. Пожалуйста, Арчер, останься со мной… Будь моим мужем и моим любимым. Ты однажды уже разбил мое сердце — я не вынесу, если потеряю тебя во второй раз!

Взглянув в ее аметистовые глаза, Арчер почувствовал тепло ее тела, и вскипевшая в душе его горечь начала испаряться.

— Мне это тоже разбило бы сердце, — прошептал он.

— Значит ли это, что ты женишься на мне? Значит ли это, что ты станешь отцом для детей, которым отец так нужен?

— Да, — кивнул Арчер.

Эмма сжала его в объятиях. И через мгновение он ответил на них.

— Вся Калифорния будет говорить, что я женился на тебе из-за денег, — вздохнул он.

— Мне плевать, о чем будет говорить Калифорния. В конце концов, если бы ты не спас отцовские бриллианты, когда мы плыли по реке, неизвестно еще, где бы все мы были сегодня. Так что если кто-нибудь и откроет рот, чтобы сказать, будто ты женился на деньгах, я расскажу о том случае. А кроме того, теперь это будут наши деньги! Тебе пришлось испытать столько горя, но теперь все это позади. Остаток своей жизни я посвящу тому, чтобы сделать тебя счастливым.

Арчер посмотрел на нее и подумал, что, как бы там ни было, а в конечном итоге политика — это вовсе не такое уж и плохое занятие. Как Маленький Брат, он был бессилен. Но как сенатор Коллингвуд, он сможет что-либо сделать для индейцев. Ну разумеется! Арчера словно молнией пронзило: он ведь просил Господа ниспослать кого-нибудь, кто помог бы ему отомстить за смерть Джо Тандера! И вот Господь послал ему Эмму!

— Ты действительно думаешь, что я смогу стать сенатором? — спросил он, пристально глядя ей в глаза.

— Это потребует многие годы, отнимет массу времени и денег, но если ты хочешь, чтобы я ответила, я отвечу: да, ничего невозможного нет.

— Может быть, именно таким образом я и смогу помочь Джо Тандеру, — тихо сказал он. — Я не раз думал о том, что должен же существовать какой-нибудь способ помочь индейцам, исправить то, что с ними сотворили. Но я никогда не думал, что именно я могу это сделать. Ведь, в сущности, кто я? Никто. Но если бы мне удалось стать сенатором, то тогда я сумел бы, наверное, что-нибудь сделать.

— Арчер, я клянусь, что сделаю все, что в моих силах, чтобы сделать тебя сенатором. Понимаю, это звучит цинично, но с помощью денег и вправду можно получить практически все, остальное же сделает время. Так что давай используем наши деньги на доброе дело.

Улыбка появилась на лице Арчера: с плеч свалилась огромная тяжесть — вины, смущения, разочарования. Арчер вновь заключил Эмму в объятия.

— Может быть, нам с тобой что-нибудь и удастся, — прошептал он. — Я думаю, это будет очень замечательно — ты и я…

— О, дорогой… Но ты забыл кое-что.

— Что?

— Ты не сказал, что любишь меня.

— Ты же знаешь, что я люблю тебя. Как только увидел на палубе парохода, так сразу же и влюбился. Нет, не так. Я не столько любил, сколько желал тебя. Я и сейчас хочу тебя, но теперь… Эмма, впервые в жизни будущее и впрямь кажется мне замечательным.