Золото и мишура

Глава первая

Однажды утром в марте 1906 года молодая Черайз Уиллер шла по пляжу в Санта-Монике и вдруг увидела перед собой в полосе прибоя темный предмет. Подойдя ближе, она вскрикнула.

Это было тело мужчины в черном костюме.

Высокий стройный человек спускался по винтовой лестнице выстроенного в испанском стиле особняке в Пасадене. Несмотря на то что было ему двадцать восемь лет, он уже имел репутацию одного из самых агрессивных бизнесменов на американском Западе.

— Пошлите в Лондон моему отцу телеграмму, — говорил он на ходу спускавшейся вместе с ним симпатичной секретарше, которой приходилось почти бежать, чтобы успевать за ним. — Текст такой: «Закончил переговоры с людьми из Далласа точка Они согласны продать нам журнал «Курьер» за два миллиона точка Честер отрабатывает с нашим банком вопросы финансирования точка Начал переговоры с газетой де Муана «Геральд» точка В прошлое воскресенье общий тираж «Клэриона» перевалил за полмиллиона точка Надеюсь, тебе понравилось в Лондоне точка Передай привет маме точка Кертис». Все понятно?

— Да, мистер Коллингвуд, — сказала Роза Маркхэм, заканчивая записывать скорописью у себя в секретарском блокноте.

— Не назначен ли у меня на утро визит к дантисту?

— В десять часов.

— Отмените.

— Мистер Коллингвуд, вы и так уже дважды откладывали этот визит. Доктор Симмонс говорит, что если в самое ближайшее время вы не вылечите все свои больные зубы, вы их потеряете.

— Ну и пускай. Сегодня у меня просто нет времени на дантистов. Мэри, доброе утро. Как поживает мой сын и наследник?

Пышнотелая няня-ирландка в белой униформе как раз поднималась навстречу им.

— У него, бедняжки, газики. Плачет и плачет, прямо спасу нет.

— И что вы делаете, когда у малышей газики? — спросил Кертис, не задерживаясь возле няни и на ходу справляясь по карманным золотым часам о времени.

— А ничего, пускай себе поплачут, покуда газики сами не выйдут и покуда нянька не будет пахнуть с ног до головы.

Кертис усмехнулся.

— Смотрите, мол, еще один из семейства Коллингвудов входит в этот мир!

— Мистер Коллингвуд, так я не буду вычеркивать дантиста. Не хочу, чтобы вы потеряли все свои зубы.

— Хорошо, хорошо, Роза, какая вы, право…

Они сейчас спустились на белый мраморный пол главного холла. Мартин, англичанин-дворецкий, стоял у входной двери, держа ее открытой. На улице, возле входа, стояла новая черно-красная машина Кертиса «грейт эрроу», «большая стрела» — автомобиль «для особенных людей», как говорилось в рекламе, что означало «для богатых».

Кертис Коллингвуд, старший сын Арчера и Арабеллы, без сомнения, принадлежал к числу богатых людей. Кроме того, к нему перешла красивая внешность Коллингвудов, или, если уж быть более точным, внешность де Мейеров; не случайно многие люди, которым случалось видеть Кертиса, по его мягким чертам и черным, зачесанным назад волосам сразу же вспоминали Эмму, его великолепную бабку. Роза Маркхэм считала, что ее босс, на которого она работала вот уже четыре года, является самым элегантным мужчиной, какого ей только доводилось видеть. Она была более, чем немножко, влюблена в него, однако если у Кертиса Коллингвуда и были с кем-нибудь связи на стороне, то никак не с кем-либо из числа пяти тысяч сотрудников «Коллингвуд корпорейшн».

— Вы еще не подписали контракт, — говорила она, торопливо семеня по холлу за своим боссом.

— Все бумаги я подпишу в автомобиле. Доброе утро, Мартин. Передай миссис Коллингвуд, что Роза похитила меня в город на завтрак с юристами.

— Слушаюсь, мистер Коллингвуд.

Из двери под лестницей появилась еще одна служанка.

— Мистер Коллингвуд, вас к телефону.

Кертис обернулся.

— Черт! Ну кто там еще?

— Мистер Ли. Говорит, по важному делу.

— Идите в машину, Роза.

Кертис поспешил назад в дом, прошел в служебный холл, где находился ближайший телефонный аппарат.

— Да, Дигби?

Выслушав редактора газеты «Клэрион», которая считалась в Лос-Анджелесе второй по влиянию и тиражу и входила в число четырнадцати других всеамериканских изданий, которыми владела «Коллингвуд корпорейшн», Кертис переспросил:

— Убит?! — Он был явно потрясен этим известием. — Господи! Буду в офисе через двадцать минут.

Бросив трубку, он выскочил из дома.

— В офис! Быстро! — приказал он шоферу, садясь на заднее сиденье, где уже расположилась Роза. — Кто-то, — сказал он секретарше, как только автомобиль тронулся с места, — убил Карла Кляйна.

Роза Маркхэм с трудом проглотила комок в горле.

Детектив Клифф Паркер из лос-анджелесского полицейского управления поднял голову и оглядел новое двенадцатиэтажное здание редакции «Клэрион», помещавшееся на Хилл-стрит. Паркер, уроженец Лос-Анджелеса, «анджелино», с чувством скрытого восхищения наблюдал, как в различных кварталах города поднимались небоскребы: это было верным признаком того, что Лос-Анджелес входит в свою лучшую пору. Еще сорок лет назад это была «отвратительная небольшая мусорная свалка», по выражению отца Паркера. А ныне город насчитывал более четверти миллиона человек, он рос как на дрожжах и теперь по размерам и значимости мог тягаться с самим Сан-Франциско. «Небоскребы! — подумал тридцатилетний небритый детектив и почесал свою светлую щетину. — И вдруг убийство…»

Он вошел в отделанный зеленым мрамором холл, где находились лифты — шесть кабин с бронзовыми дверями.

Высоченный потолок был расписан на сюжеты из истории Калифорнии. Автором росписи была жена владельца небоскреба Арчера Коллингвуда. Тут можно было видеть, как Фрей Джуниперо Ceppa обращает индейцев в христианство, тут были и миссионеры, и Камино Реаль — и все это было написано яркими красками и так натурально, как рисуют на картинках в книжках. Все неприглядное, вроде смертей, болезней, использование испанскими миссионерами индейцев практически как своих рабов — все это оказывалось за пределами художественного замысла. «Что ж, — подумал Паркер, когда открылись двери лифта, — нарисовано очень красиво, только где сейчас эти самые индейцы?..»

— Я получил задание заняться этим делом, — сказал Паркер в офисе Кертиса, расположенном на самом верхнем этаже здания. — Тело Карла Кляйна было обнаружено на пляже в Санта-Монике сегодня утром. Его убили выстрелом в голову примерно около полуночи. Имеет ли кто-нибудь из вас, джентльмены, какие-либо предположения относительно мотивов убийства?

Сидевший за рабочим столом Кертис обменялся взглядом с Дигби Ли, сидевшим в низком кожаном кресле.

— Нет, — сказал Кертис. — Желал бы я сам это знать, но увы… Карл Кляйн был первоклассным репортером и одним из самых лучших наших сотрудников. Между прочим, я назначил награду в десять тысяч долларов за любую информацию, которая может привести к поимке убийцы.

— Скажите, в последнее время Кляйн расследовал какую-нибудь особую ситуацию? — спросил Паркер.

— Да, — ответил Дигби Ли, который за свою успешную работу репортером в сан-францисской «Таймс-Диспетч» получил от Арчера назначение главным редактором в лос-анджелесскую газету. — Он в последнее время готовил серию статей о проекте «Оуэнс Вэлли».

— Это тот самый план доставки воды в Лос-Анджелес из более северных штатов?

— Совершенно верно.

— Мне казалось, там нет никакого криминала. Кроме того, я навел справки: на Кляйна не заведено никакой полицейской карточки. Не знаете ли вы, были у него какие-нибудь порочные наклонности? Может быть, женщины? Игра? Или пьянство?

— Карл Кляйн был одним из молодых людей, ведущих наиболее безупречную жизнь, насколько я знал его, — сказал Кертис. — Не курил, и, я сомневаюсь, пробовал ли хоть раз пиво. Он приглашал на свидания нашу девушку из приемной, мисс Гвин, допускаю, что мог ухаживать и за другими девушками, однако мне никогда не приходилось слышать даже намека на то, что в его поведении было хоть что-то аморальное.

— Вас послушать, он был само совершенство.

— Практически так оно и было.

Клифф Паркер оглядел своих собеседников.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — надо искать, кто хотел смерти первоклассного репортера, занимавшегося водными проектами.

— У меня нет на этот счет никаких идей, — сказал Кертис.

Безотчетно Клифф Паркер вдруг подумал, что сейчас этот человек сказал явную неправду.

— У нас есть хорошая зацепка, — продолжал Паркер. — На убитом обнаружили записку, написанную, как мы думаем, самим убийцей. Она подписана «Дж.». Вам это о чем-нибудь говорит?

— «Дж.»? Нет, боюсь, что нет.

«Дж.», — подумал Кертис. — Джизус Крайст, Иисус Христос, может, как раз он и совершил это!»

— Эта церковная кафедра, мистер Коллингвуд, была сделала в середине XVI века для одной из церквей, расположенных в пригороде Сиены. Резьба по дереву исключительно изящная, одна из лучших для этого периода, какую мне только доводилось видеть. Полагаю, что лик архангела, держащего в руках аналой, можно считать особенно удавшимся.

Арчер и Арабелла Коллингвуды медленно шли вокруг деревянного возвышения кафедры, которая была снабжена винтовой лестницей. Они сейчас находились в лавке старинных вещей, именуемой «магазином» и расположенной на Нью-Бонд-стрит в Лондоне. Впрочем, даже и слово «магазин» не давало точного представления о помещении, которое занимал один из наиболее известных торговцев стариной, лорд Рэдферн. Сейчас сам хозяин водил Арчера по большому экспозиционному залу, забитому вещами давно ушедших эпох. «Этот легендарный калифорниец, — как думал об Арчере лорд Рэдферн, — никогда не уходил из магазина, не оставив здесь хотя бы сто тысяч долларов, каждый год». И как раз поэтому к Арчеру здесь относились как к самому дорогому гостю. К настоящему моменту Арчер уже приобрел средневековый алтарь за двадцать тысяч долларов и за пятьдесят тысяч — шкаф XVII века. Теперь же Арчер присматривался к кафедре, которая стоила пятнадцать тысяч, причем по его глазам можно было понять, что она ему весьма приглянулась. (И все это происходило в то время, когда годовой оклад Клиффа Паркера в Лос-Анджелесе составлял тысячу восемьсот долларов).

— Она восхитительна, — бормотал себе под нос Арчер, которому исполнилось пятьдесят четыре года. Поскольку в демонстрационном зале было весьма прохладно, он не снимал пальто с норковым воротником, а Арабелла не сняла своих соболей. Подобно покойной матери Лоретте, Арабелла с возрастом значительно располнела, тогда как Арчеру удалось сохранить стройную юношескую фигуру, хотя его светлые волосы поседели на висках. — Я беру ее, — решительно сказал он.

— Мудрое решение, мистер Коллингвуд, — сказал лорд Рэдферн, которого неизменно восхищало всяческое отсутствие у этого калифорнийца какого бы то ни было желания поторговаться.

Хотя, если разобраться, когда имеешь ежегодный доход в три миллиона, к чему торговаться?..

— Очень любопытно, — говорила Арабелла, рассматривая в лорнет холст. — Ну очень. У этого художника несомненный талант. Кто это?

Она и Арчер от лорда Рэдферна пришли теперь в Пилмико, в картинную галерею, где проницательный молодой человек по имени Эдвард Лейси занимался сомнительным искусством так называемой «современной школы».

— Один молодой испанец из Барселоны, — объяснил Лейси. — Сейчас он работает в Париже. Его зовут Пикассо.

Профессиональным взглядом Арабелла рассматривала холст, который был назван «Арлекин в розовом рядом с сидящей дамой».

— Чрезвычайно интересно, — сказала она, тогда как ее муж уже во второй раз перечитывал полученную телеграмму.

Страстью Арчера был антиквариат, а его жена пристрастилась к живописи. Антиквариат навевал на Арабеллу точно такую же скуку, какую навевала на Арчера ее живопись. А вот текст телеграммы Арчер никак не мог считать скучным:

«МИСТЕРУ АРЧЕРУ КОЛЛИНГВУДУ, ОТЕЛЬ «САВОЙ», СТРЭНД, ЛОНДОН. РЕПОРТЕР КЛЯЙН УБИТ ТОЧКА ПРОСИМ РАЗРЕШЕНИЯ НАПЕЧАТАТЬ ВСЮ ЭТУ ИНФОРМАЦИЮ ТОЧКА ОБОЙДЕМ ВСЕ ПРОЧИЕ ГАЗЕТЫ И ДОБАВИМ ТЫСЯЧ ТРИДЦАТЬ К НАШЕМУ ТИРАЖУ ТОЧКА КАК НАСЧЕТ «ДЖ» ТОЧКА КЕРТИС».

— И сколько же это стоит? — поинтересовалась Арабелла, все еще рассматривая картину в лорнет.

— Тысяча фунтов, — ответил Лейси.

— Но это же целое состояние!

Лейси не издал ни звука. Он знал, что покупательница уже у него на крючке.

— Ладно, я беру ее.

— Зачем, скажи ты мне на милость, понадобилось приобретать эту жуткую картину? — спросил Арчер двадцать минут спустя, когда они с Арабеллой в своем «даймлере» ехали в отель.

— А зачем, скажи на милость, понадобилось приобретать эту жуткую церковную кафедру? — тотчас же парировала жена. — Надеюсь, ты не намерен в нашем новом доме организовать еще и частную церковь?

— Ты не понимаешь, это великолепное произведение, резьба по дереву. А твою картину любой ребенок мог бы намалевать.

— Ну, не исключено, что в этом все и дело. Что это произошло с нашим перемирием? Ты покупаешь то, что нравится тебе, а я приобретаю то, что нравится мне. А что было в телеграмме, которую ты получил утром?

— Да так, деловые вопросы. — Он улыбнулся. — А тебе не кажется, что здесь погода и в самом деле отвратная? Я читал, что и в Риме дождь льет вовсю. Нужно как следует подумать, стоит ли нам отправляться в Италию.

Арабелла вздохнула.

— Иными словами, ты хочешь вернуться домой.

Когда они добрались до отеля, Арчер послал следующую телеграмму:

«МИСТЕРУ КЕРТИСУ КОЛЛИНГВУДУ, ЛОС-АНДЖЕЛЕССКАЯ «КЛЭРИОН», ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФОРНИЯ РАЗРЕШЕНИЯ НА ПУБЛИКАЦИЮ НЕ ДАЮ ДО СВОЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ТЧК ЗАВТРА ОТПРАВЛЯЮСЬ НА «КРОНПРИНЦЕССЕ СЕСИЛИИ» ТЧК ОТЕЦ».

Мужчина поднял наездничий кнут и с размаху опустил его на обнаженные ягодицы мексиканской девушки. Согнувшись над козлами для пилки дров в комнатенке конюха неподалеку от конюшни, девушка так и взвилась от невыносимой боли. Кнут ударил так сильно, что на упругой смуглой коже моментально выступил крупный малиновый рубец. Желая стряхнуть с себя боль (подобно тому, как собаки после купания стряхивают с шерсти воду), девушка отчаянно дернулась, отчего ее небольшие груди с темными сосками вздрогнули.

— Готова?! — прошептал мужчина, лицо которого от возбуждения было совершенно мокрым. Рубашка его была расстегнута, открывая поросшую черными волосами грудь. Подняв кнут, он вновь, причем на сей раз еще сильнее, опустил его.

Девушка зарыдала.

Он ударил еще раз, затем еще и еще. К тому моменту, как он нанес ей дюжину ударов, она уже истекала кровью и непрерывно кричала.

— Тсс! Не шуми, ты, сука, или я тебе ни цента не дам, — прошептал он по-испански.

— Не хочу больше, больно!

— Ну, хорошо, хорошо, больше не буду и кнут убираю. А теперь слезай с козел и ползи ко мне.

— Но, сеньор, пол такой грязный!

— Я достаточно плачу тебе, чтобы ты могла покупать самое лучшее мыло, какое только продают в Тихуане. Ползи, говорю!

Морщась от боли, девушка слезла с козел и опустилась на четвереньки прямо на пол. Молодой человек наблюдал, как она ползет к нему. Он был очень красив, но его красота была какой-то грубой, а глаза слегка косили. В лице чувствовалась азиатская кровь. Волосы были иссиня-черные, а кожа скорее смуглая, нежели светлая.

— Ноги мне целуй! — прошептал он, глядя на нее сверху вниз.

Повинуясь, она поцеловала его босые ноги.

— А теперь сними мне штаны!

Приподнявшись с пола, она расстегнула ему ширинку, пуговку за пуговкой, после чего сняла с него трусы.

— А теперь делай то, что ты делаешь лучше всего, ты, шлюха! — прошептал дон Хайме Висент Хуан Рамон Лопес, старший сын Стар и Хуанито, наследник ранчо «Калафия».

Через двадцать минут он появился из конюшни, на ходу застегивая рубашку. Управляющий ранчо стоял возле двери, покуривая «свит кепорал».

— Рауль, заплати ей полсотни и отправь домой, — сказал Джимми Лопес.

Когда пять лет назад в аварии на железной дороге погиб его отец, Джимми перестал пользоваться формальной приставкой к его испанской фамилии части «и-Коллингвуд», поскольку фамилия его и без того теперь выглядела вполне нормально, тогда как с приставкой выходило как-то несерьезно; кроме того, он англизировал свое имя «Хайме» и превратился в Джимми. Хуанито, будучи фанатиком в том, что касалось «сохранения испанского наследства», настоял, чтобы сына назвали Хайме и чтобы все четверо его детей знали два языка английский и испанский. Джимми Лопес уважал свое испанское наследство, однако век на дворе был двадцатый, он был на четверть «анджело» и, кроме того, окончил Гарвард.

Стоял серенький прохладный денек, воды Тихого океана имели оттенок грифельной доски с редкими барашками на волнах. Весь скот на ранчо был давным-давно уже продан, поскольку его разведение было чрезвычайно невыгодно с экономической точки зрения. Ранчо теперь перешло на выращивание апельсинов и лимонов. Джимми сохранил полдюжины ковбоев, чтобы те присматривали за лошадьми и выполняли отдельные виды работ, этих ковбоев он называл по старинке «вакеро». Направляясь сейчас в усадьбу, Джимми увидел, как двое таких вакеро занимались починкой изгороди. Приподняв шляпы при виде хозяина, они поздоровались:

— Buenas tardes, señor[40].

Как бы ни изменял он на английский манер свое имя, для них он по-прежнему оставался «el patron»[41].

Хуанито и Стар модернизировали старую усадьбу, проведя туда в 188o-x годах водопровод и электричество. Однако происшедшее в 1901 году землетрясение привело к тому, что примитивно сделанная проводка закоротила, и начался пожар. Старая усадьба сгорела дотла, причем во время пожара погибло двое слуг. После этой трагедии между родителями Джимми произошла одна из наиболее резких стычек. Хуанито намеревался воссоздать особняк в испанском стиле, тогда как Стар, сытая по горло всем, что имело хоть какое-нибудь отношение к испанскому началу, включая собственного мужа, хотела вместо сгоревшего выстроить современный дом. И поскольку именно она контролировала семейный бюджет, победа осталась за ней, и на месте пожарища появился новый особняк «Калафия»: это была огромная постройка из камня с огромными, под навесом, крыльцами, круглой башней в одном конце дома, закругленными окнами, обращенными в сторону океана.

Хуанито до такой степени ненавидел новый особняк, что в тот самый день, когда жена въехала туда, он покинул ранчо и на поезде «Юнион Пасифик» отправился из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, чтобы взглянуть на недавно поставленные на Бродвее шоу и немного развеяться. Когда отъехали от Сент-Луиса двадцать миль, их поезд столкнулся с товарным составом, в результате чего погибло тридцать три человека, включая Хуана. Однако личность его была такой сильной, а испытываемая им ненависть к красавице-жене столь ожесточенной, что, как рассказывали слуги, его привидение начало посещать особняк, который был для Хуанито столь отвратительным при жизни.

Джимми поднялся по деревянным ступеням большого крыльца, которое было уставлено плетеной мебелью и цветами в горшках и кадках. Возле дверей его встретила одна из трех сестер, Алисия.

— Тебя мама зовет, — сказала сестра, когда Джимми вошел. — По-моему, у нее опять крыша поехала.

— Вряд ли это новость. Ничего, хочет увидеть меня — подождет, а мне сперва нужно принять ванну.

Пройдя по кафельному полу, он стал подниматься по деревянным ступеням. Полчаса спустя, вымывшись и переодевшись в белый льняной костюм, он спустился и зашел на кухню.

Чинина, жена Рауля, помешивала что-то в кастрюльке, которая стояла на плите. Плита топилась углем и имела восемь горелок.

— Buenas tardes, señor, — сказала она, увидев, как он направился прямиком к телефонному аппарату. Она знала, что сеньор Джимми провел целый час в комнате конюха вместе со шлюхой, вытворяя с ней немыслимые вещи. На ее круглом лице было написано явное неодобрение, чего, впрочем, сеньор Джимми решительно не заметил, а если бы даже и обратил внимание, то не придал бы этому никакого значения. Он поднял трубку, назвал оператору требуемый номер и подождал, пока звонок пройдет по всей линии.

— Алло? Будьте добры, могу я попросить преподобную Уандер? Да, конечно подожду… — После нескольких секунд он сказал: — Ванда? Это я, Джимми. Минут через десять я выезжаю в Лос-Анджелес. Увидимся во время церковной службы. Пока.

Он повесил трубку, подошел к кладовой дворецкого, где были прилавки из нержавеющей стали, вытащил из кармана связку ключей. Выбрав нужный, он открыл дверцу в стене, за которой оказался небольшой винный склад. Взяв одну из бутылок, Джимми закрыл дверцу на ключ и через гостиную прошел к выходу.

Возле лестницы он увидел Алисию. Заметив у него в руке бутылку джина, она нахмурилась.

— Мне казалось, что ты намерен немного подождать, — нервно сказала она. — Завтра к обеду у нее все уже пройдет.

— Не пройдет. На пару дней я отправляюсь в Сан-Франциско. Я намерен ей заявить, что этого ей должно хватить до моего возвращения.

— Джимми, она не справится! Она вновь сойдет с ума!

Он принялся подниматься по лестнице.

— Может быть, наша дражайшая маменька уже и так спятила, — сказал он. — А мы просто слишком боимся признаться в этом.

Третьего апреля 1906 года в сан-францисской «Таймс-Диспетч» (газете, которая слилась с «Бюллетенем», унаследованным Арабеллой Коллингвуд от отца) появилось следующее сообщение:

ГОРОДСКИЕ СПЛЕТНИ

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НОВОСТИ ОТ СИДНИ ТОЛЛИВЕРА

Завтра одна из наиболее выдающихся дам Сан-Франциско миссис Себастьян Бретт порадует группу любителей живописи во время обеда, который будет устроен в первоклассном «Берлингамском загородном клубе». Миссис Бретт, которая уделяет много своего времени искусству нашего замечательного города, и сама — очень неплохой скульптор. Она содержит свою студию в своем имении неподалеку от Берлингама; именно там она занимается своим нынешним проектом — создает героический монумент Женщине-Первопроходцу. Заказчик — Историческое общество Небраски.

Было четыре часа пополудни, когда Альма Бретт открыла дверь своей студии и вошла туда. За окнами был отвратительный дождливый денек, и миссис Бретт была чрезвычайно рада, что разделалась наконец с обедом, который давала в «Загородном клубе». Двухэтажная студия, которую она сама выстроила два года назад, была тем самым местом, где миссис Бретт всегда могла найти уединение, тишину и покой. Не случайно студия помещалась в одном из дальних концов восьмидесятиакрового поместья, на холме, с которого открывался вид на Сан-Францисский залив; это место было значительно удалено от особняка, в котором миссис Бретт проживала с мужем Себастьяном, двумя детьми и двенадцатью слугами. В двадцать шесть лет Альма представляла собой эффектную блондинку, одну из наиболее известных красавиц города Сан-Франциско.

Сложив зонт, она поставила его в специальную фарфоровую стойку, сняла шляпу и прошла по коридору через холл в студию, потолок которой возвышался на два этажа. Свет в студию попадал через северные окна, которые занимали целую стену, плавно перетекали на крышу, а самые верхние из них приближались чуть ли не к самому коньку. Центральное место в студии занимала двенадцатифутовая мраморная статуя женщины в мешковатой шляпке. Голова у женщины была высоко поднята, в руках она держала ребенка и шла, широко ступая, на Запад, через Великие Равнины, в Калифорнию. Мраморный ветер шевелил ее мраморную юбку, прижимая материю к мраморным бедрам. Это и был монумент Женщине-Первопроходцу, который ваяла Альма. Она была профессиональным скульптором, причем талантливым.

Другое дело, что творческое вдохновение не особенно часто ее посещало.

Альма повесила шляпу на стойку, развесила плащ, чтобы он подсох. Студия была комфортабельная, все тут было приспособлено для работы. Кроме мебели из дерева здесь имелась большая железная плита. Повсюду стояли пальмы и цветы.

Включив несколько ламп, Альма неторопливо обошла Женщину-Первопроходца, внимательно рассматривая почти совсем законченную фигуру. Она несколько раз огладила рукой мраморную поверхность, проверяя отделку. Так, оглаживая мраморную фигуру, она сделала уже почти полный круг, как вдруг почувствовала у себя на талии чью-то ладонь.

— Ой!

— Альма.

Она почувствовала, как чьи-то руки обняли ее за талию, грубая щека мужчины прижалась к ее нежной коже, и Альма сразу ощутила тот самый запах лосьона после бритья, который она обожала.

— Джимми! Ты до смерти испугал меня, черт тебя побери! — Она обернулась, оказавшись лицом к лицу с Джимми Лопесом. Затем улыбнулась ему. — Но какой же это приятный сюрприз, — прошептала она.

Джимми стал целовать ее, и с каждым поцелуем ногти Альмы все сильнее вонзались ему в спину.

Он был абсолютно голый.

— Ну и как поживает самый хорошенький в мире ребеночек, а? — спросил Кертис Коллингвуд, беря на руки своего двухлетнего сына Джоэла и шутливо шлепая его, когда мальчик ухватил прядь черных густых отцовских волос.

— Паппи, — пролепетал круглолицый светловолосый человечек.

— Опять, неслось, обделал свою няню, да, Мэри? — обратился он к кормилице, стоявшей тут же.

— Нет, газики у него уже отошли, слава Богу.

— Кажется, он мокрый.

— Святые Иосиф и Мария, ведь какой-то час назад переменила ему. Ну-ка, иди ко мне, мой маленький, мой сладенький, иди ко мне…

— Спасибо, Мэри. Спокойной тебе ночи, разбойник!

Обожающий отец поцеловал сына, затем передал его Мэри и вышел из детской. Кертис был сейчас в черном галстуке и вечернем костюме; ему не терпелось отправиться на вечеринку. Он очень хорошо понимал, что убийство Карла Кляйна могло привести к наихудшему скандалу, который когда-либо доводилось переживать семейству Коллингвудов со времени похищения Стар Коллингвуд на Ноб-Хилл почти тридцать лет назад.

Кертис вместе с проживающим в Сан-Франциско братом Честером были наследниками огромной империи Коллингвудов, и оба они решительно не хотели никакого скандала.

— Это тот мой чертов кузен, Джимми Лопес, — сказал он жене через несколько минут, когда разливал в библиотеке джин и шампанское. — Этот омерзительный Джимми. Еще в то время, как мы были детьми, я уже ненавидел его.

— Успокойся, дорогой, — сказала Бетти Коллингвуд, привлекательная блондинка, одетая в черное платье. — Что Джимми теперь натворил? И не пей, ради Бога, такими дозами.

— Кузен Джимми приучил Кэрри Нэшн к выпивке, как в свое время его папаша сделал алкоголичку из тети Стар.

— Потому что у тети Стар был ужасный роман с одним жутким китайцем?

— Именно. Джимми ненавидит всех нас, всех Коллингвудов. Его папаша-заика вбил ему в голову еще в раннем детстве, что нас нужно ненавидеть. Где-нибудь в его отравленном мозгу таится мыслишка как-нибудь поквитаться с нами, потому что мы, мол, белокурые гринго, которые пришли и уничтожили его достопочтенное испанское наследство. И все это отлично уживается у него с тем, что он англизировал свое имя и учился в Гарварде. Тем не менее, как тебе известно, одним нашим репортером стало меньше. Я, например, не сомневаюсь, что причиной его смерти стало то, что он обнаружил связь между кузеном Джимми и одним из самых грязных муниципальных скандалов в истории Калифорнии, каковым является проект «Оуэнс Вэлли».

— Погоди-ка, — сказала Бетти, вставляя сигарету в черный лакированный мундштук. — Мы все прекрасно знаем, что кузен Джимми, мягко говоря, паршивая овца, гнилое яблоко. Но на убийство он уж точно не способен. Ведь, в конце концов, он и вправду учился в Гарварде!

Муж прикурил ей сигарету.

— Сам ли Джимми прострелил ему голову или же кого нанял — этого я не знаю. Но я почти уверен, что каким-то боком он причастен к случившемуся.

— А полиция знает об этом?

— Нет, и я не хочу, чтобы они думали так же, как и я, потому что тогда может разразиться крупнейший скандал, о котором мечтает любой газетчик. За последние полгода «Клэрион» столько всего напечатала, столько грязи подняла со дна, причем досталось от газеты кое-кому из наиболее влиятельных людей в Лос-Анджелесе, в том числе и издателю «Экспресса».

— Это генералу Дж. Дж. Ченнингу?

— Именно. Стоит ли говорить, что «Экспресс» затаил злобу, а когда мы опубликуем свой материал, то утрем нос им, а также полиции.

— Тогда почему же ты ничего не печатаешь?

— Из-за отца. Я получил от него из Лондона телеграмму. Мы ничего не можем предпринять до его возвращения. Ты же знаешь, он всегда опекал тетю Стар, а кузен Джимми — ее родной сын.

— Да, которого она всей душой ненавидит. У вас, дорогой, есть родственники — так они всем родственникам родственники. А что, этот Джимми все еще повязан с этой самой сумасшедшей церковью — как ее там?

— Церковь Божественной медитации. Ее возглавляет чокнутая евангелистка, преподобная Ванда Уандер.

— Вряд ли это ее подлинное имя.

— Конечно. В действительности ее зовут Ирма Димбоу, но она создала целое учение. Почему, собственно, Джимми и крутится возле нее. Я не уверен, однако многие поговаривают, что эта самая Ванда — любовница генерала Ченнинга.

— Темны дела людские…

— Но мотивация Джимми отнюдь не темная. Старая, обычная человеческая жадность.

Глава вторая

Топор проломил стенку шкафа, напрочь изуродовав замок.

— Я не смогла ее остановить, — сказала Алисия Лопес. — Боялась, она покалечит всякого, кто приблизится.

Джимми сейчас подсчитывал бутылки из-под джина.

— Она выдула целых три.

— Как только ты отправился в Сан-Франциско, она пила не переставая. Что же нам делать, Джимми?!

— Настало время, когда дражайшей мамочке следует преподать хороший урок, — заявил Джимми, вышел из столовой, миновал холл и начал подниматься по лестнице.

Следуя за братом, сестра спросила с волнением в голосе:

— Но ты не сделаешь ей больно?

— Ведь она сделала больно всем нам, в том числе и мне!

— Но, Джимми, мамочка ужасно переживала! Она любила Крейна, тот тоже ее любил, а отец так и не смог ей этого простить. Будь хоть ты чуточку более терпимым по отношению к ней! Она прожила ужасную жизнь.

— Я тоже, — сказал он, продолжая подниматься по ступенькам. — И мне осточертело, что старая пьянь ломает мне жизнь.

Поднявшись на самый верх, Джимми прошел через холл в угловую башенную комнату. Повернув бронзовую ручку двери, медленно распахнул ее.

— Я слышала, как ты подъехал, — сказал скрежещущий голос. — Знаю, что ты вернулся. Что ж, добро пожаловать, дорогой мой Джимми. Добро пожаловать домой, сынок.

Последнее слово было исполнено злобы. Войдя в комнату, Джимми притворил за собой дверь. Башенная комната была с трех сторон окружена окнами, выходившими на Тихий океан. Стоявшая здесь мебель белого цвета представляла собой копии известных образцов, выполненных в стиле эпохи Людовика XVI, — моду на этого рода мебель недавно ввела Элси де Вулф.

Стар сидела в постели, откинувшись на четыре огромные подушки. Светлые ее волосы, которые уже много дней подряд не знавали щетки, были разбросаны по грязным подушкам, отчего ее голова сейчас была похожа на морские водоросли. Лицо Стар, некогда столь восхитительно красивое, теперь было испещрено морщинами. В руках у нее был бокал с джином. Рядом, на ночном столике, стояли початая бутылка и доверху наполненная окурками смердевшая пепельница. На полу возле постели валялись еще несколько пустых бутылок.

— В этой комнате запах, как в кабаке, — заметил Джимми.

— Эта комната и есть кабак, — ответила его мать, дополнив эти слова пьяным смешком.

— Пока меня здесь не было, мамочка очень дурно себя вела. Мамочка взяла топор и проломила дверцу шкафа, где стояли бутылочки.

— Лиззи Уарден взяла топор, — забормотала она. — Лиззи Уарден вышла во двор и нанесла своей мамочке сорок ударов. Джимми ведь тоже хочется нанести мамочке сорок ударов топором, не так ли? — И она снова пьяно рассмеялась, но на этот раз смех перешел в астматический кашель. Как только Джимми направился к постели, мать ухмыльнулась ему, обнажив черные от никотина зубы и неприятные на вид десны. Внезапно ухмылка исчезла. — Ты как скорпион, — прошипела Стар. — Ума не приложу, как это я могла родить на свет Божий скорпиона? Что такого ужасного я сделала, за что мне такая кара?!

— Может, именно за то, что ты шлюха? — мягко спросил сын. — Отец всегда повторял, что ты шлюха. Он говорил, что если бы не бабка с ее вонючими жидовскими башлями, он и под пистолетом ни за что не дотронулся бы до тебя.

— Но тем не менее он дотрагивался. Вновь и вновь дотрагивался, делая детей, детей, делая множество детишек. Только этим мне и пришлось заниматься в жизни: вынашивать и рожать детей. А моим самым дорогим, моим первым и самым сладеньким ребеночком был ты, дорогой мой Джимми. Джимми Скорпион, который, как я вижу, начал позволять себе отвратительные антисемитские замечания! Это что-то новенькое, не так ли? Откуда ты всего этого набрался? От твоей подружки, от так называемой преподобной Ванды Уандер? Алисия рассказывала, что эта женщина — известная антисемитка.

— Алисия ни черта не знает о Ванде!

— Может быть. Как бы то ни было, не намерен ли теперь и ты, сынок, начать делать детей? Или ты слишком занят, избивая этих мексиканских шлюх на конюшне? Какой же извращенный и больной, должно быть, у тебя ум! Как же ты должен ненавидеть женщин!

— Если уж я и ненавижу женщин, то исключительно потому, что моя мать — пьяная шлюха! — прорычал он, выхватил бокал из рук матери и швырнул его в другой конец комнаты. Бокал ударился о каминную полку и разбился вдребезги.

— Puta, puta! — кричал он, забираясь на постель. — Puta, puta! — Схватил обеими руками дряблую шею матери и начал душить. Мать издала булькающий звук. — И мой отец не-не-ненавидел тебя, — истерично вопил он. — И я тоже не-не-ненавижу тебя! Я и так уже д-достаточно от тебя…

— Джимми! — закричала от дверей сестра. — Боже мой! Чинина! Рауль! Он убивает ее! Джимми, остановись!!!

Она пробежала через всю комнату, схватила его руку и попыталась оторвать ее от материнского горла.

— Прекрати, прекрати же!

— П-пусти, п-пусти меня, Алисия! Отвали!

— Он заикается, совсем как его папочка. О Господи, папочка вернулся к нам!

В комнату влетел Рауль и ринулся к постели. Схватив другую руку Джимми, он с помощью Алисии сумел-таки оторвать сына от матери. Джимми грохнулся на пол; он дышал так тяжело, как дышит загнанное животное, в его глазах была одна только животная злоба.

— Я еще доберусь до тебя, старуха! — выкрикнул Джимми. — Сделаю так, что доктор Брюстер запрет тебя в психушке, я добьюсь этого, шлюха! С-с-сука ненормальная!

Стар растирала шею, на которой остались красные отпечатки в тех местах, где пальцы Джимми касались ее. Протянув руку к ночному столику, она взяла лежавшую там страничку.

— Нет, ты не сделаешь этого, ты ничего не сделаешь, потому что мой брат не позволит! — проскрежетала она. — Прочти вот эту телеграмму, скорпион. Читай же, ну!

И она бросила ему в лицо телеграмму, которая мягко спланировала на пол. Джимми поднял листок. Все еще тяжело дыша, прочитал:

«МИССИС СТАР ЛОПЕС, РАНЧО «КАЛЛФИЯ»,

ОКРУГ ОРИНДЖ, КАЛИФОРНИЯ

ДОРОГАЯ ПРИЕДУ В ЛОС-АНДЖЕЛЕС ЛИЧНЫМ ПОЕЗДОМ ЗАВТРА УТРОМ В ВОСЕМЬ ТОЧКА СКАЖИ ДЖИММИ, ЧТОБЫ БЫЛ У СЕБЯ ТОЧКА ЭТО ПРИКАЗ ТОЧКА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ТОЧКА АРЧЕР».

Джимми медленно смял телеграмму, а его мать закурила сигарету, посмотрела на сына и усмехнулась.

— И ты будешь дома, не так ли? — спросила она, выдыхая слова вместе с табачным дымом. — Джимми ведь не посмеет ослушаться дядю Арчера, потому как дядя Арчер очень влиятельный. А теперь немедленно дай мне новый бокал. Мамочке ужасно хочется пить.

С 1890 года на протяжении полувека ни один символ, свидетельствующий о могуществе и богатстве, за исключением разве что яхты, не мог сравниться с личным железнодорожным вагоном. И когда все прочие мечты оказывались уже воплощенными: и особняк появлялся на Пятой авеню или на Ноб-Хилл, и к столу подавались золотые приборы, и в доме находилась целая армия слуг, а на стенах висели полотна старых мастеров — даже и тогда еще требовалось приложить некоторые усилия, чтобы приобрести обтекаемый частный вагон, который специалистами Пульмана будет приспособлен под личные вкусы и нужды владельца.

Такие частные вагоны прицеплялись к одному из так называемых «именных» поездов. Разъезжая на таком поезде, в таком вагоне по железным дорогам Америки, мимо ее крошечных сельских городков, мимо огромных американских городов, владелец вагона видел, как люди останавливаются, чтобы поглазеть на это чудо — памятник богатству на колесах. В мире, где Господь создал всех людей равными, оставалось лишь поражаться тому, как неравномерно распределялись денежные богатства между этими самыми людьми. Потому что если швырять подачки бедным слоям населения и своим богатством провоцировать социальные конфликты, то лучшего способа не сыщешь, как разъезжать по стране в вагоне, который стоил не менее ста тысяч долларов и был известен среди простых людей под названием «шкатулка».

Арчер Коллингвуд был не больше, но и не меньше подвержен слабостям, чем его коллеги-миллионеры. По вполне понятным причинам он не питал больших симпатий к социализму, а рассматривал частный вагон как единственный достойный способ путешествия по стране.

Его «Арабелла» представляла собой один из наиболее впечатляющих образчиков роскоши и инженерной железнодорожной мысли. Выкрашенный в темно-зеленый цвет и снаружи покрытый лаком, этот стальной вагон внутри имел богатые панели на стенах, хрустальные канделябры и плафоны под потолком, красные бархатные шторы и обтянутые чехлами элегантные стулья и диваны. Внутри «Арабеллы» была устроена также собственная кухня; кроме того, здесь находились две спальни и две ванные комнаты; отсек для сопровождающих лиц, в котором были еще две небольшие спальни и ванная; небольшая столовая и огромный кабинет. В вагоне имелся большой выбор вин, причем каждая бутылка была снабжена собственной этикеткой с указанием сорта вина и года урожая. Вина предназначались для гостей: Арчер и Арабелла были великими трезвенниками. Кнопки вызова прислуги (а в вагоне путешествовали три человека из числа прислуги) были сделаны из перламутра, тогда как краны и пробки в ваннах были изготовлены — из чего же еще?! — из чистейшего золота.

За шесть дней Арчер и Арабелла пересекли Атлантический океан. Оставив Арабеллу в Нью-Йорке, чтобы сделать кое-какие покупки, сам Арчер отправился через всю страну на трансамериканском экспрессе «Юнион Пасифик» — и на это ушло еще шесть дней. «Пятьдесят лет назад путь от побережья до побережья растягивался на многие недели, так что нынешние шесть дней, — подумал Арчер, — представляют собой явный прогресс». Когда в прошлом веке его мать из Европы отправилась в Калифорнию, у нее этот путь занял около полугода. Сейчас, облаченный в белоснежный пиджак стюард наливал ему свежего, только что сваренного кофе, Арчер смотрел через двойное, в деревянных рамах окно на пути вокзала Лос-Анджелеса, по которым к его вагону пробирался его племянник Джимми Лопес.

— Клод, — сказал Арчер, — сходите на вокзал и купите утренние газеты, все, кроме этой гадости «Экспресса». Вагон переведут на восьмой путь и прицепят к «Сан-Франциско Лимитед». Поезд отойдет в девять с восьмого пути, там вы и найдете мой вагон.

— Слушаюсь, сэр, мистер Коллингвуд.

Клод отнес кофейник на кухню и через заднюю дверь вышел из вагона в то самое время, как через дверь на противоположном конце вагона входил Джимми.

— Дядя Арчер! — крикнул Джимми, ослепительно улыбаясь. — Добро пожаловать в Лос-Анджелес!

Джимми был щегольски одет в аккуратно сшитый двубортный серый костюм, на голове его красовалась легкая прогулочная шляпа с полями. Подойдя к дяде, который сидел в кресле, Джимми протянул руку. Дядя ему своей руки не подал.

— Сядь, Джимми. Вряд ли наш разговор будет приятным.

— Стало быть, настолько неприятным, что ты не хочешь мне руку пожать?

Дядя посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Не вполне уверен, что хочу пожать руку убийце.

Пораженный, Джимми нервно рассмеялся.

— Ну, это провокационное замечание. Хотелось бы мне знать, кого это я убил?! Просто интересно, кого именно и когда.

Он уселся в кресло напротив, шляпу положил рядом, на столик.

— Одного из моих репортеров, Карла Кляйна.

— Как я мог убить человека, о котором никогда даже не слышал?

Арчер подался вперед.

— Зато, полагаю, ты слышал о проекте «Оуэнс Вэлли»?

— Разумеется. Это великолепная идея, которая спасет будущее Лос-Анджелеса. Я никогда не понимал, почему твои газеты выступили против этого проекта.

— Потому что Билл Малхолланд и лос-анджелесский городской Совет, черт бы их побрал, украли целое озеро и реку у кучки ничего не подозревающих фермеров из северных областей, вот почему. Потому что Малхолланд — который на свой лад может считаться, даю слово, гениальным торговцем водой — послал своих людей в северные области, и эти люди активно принялись скупать там земли и воды, причем провернули это все с такой стремительностью, что фермеры из Оуэнс Вэлли и очухаться-то не успели, прежде чем поняли, чем это им грозит. А теперь люди Малхолланда намереваются строить гигантский акведук, чтобы провести всю воду из Оуэнс Вэлли, а это в двух с половиной сотнях миль, в Лос-Анджелес. Эта затея обойдется налогоплательщикам во многие миллионы, превратит Оуэнс Вэлли в пустыню, но зато набьет карманы нескольким ловкачам. Это одна из наиболее крупных афер, до которых додумывались когда-либо жадные бюрократы и грязные бизнесмены.

— Погоди минутку! — прервал его племянник. — Тебе отлично известно, что Лос-Анджелес переживает одну из сильнейших засух за многие годы. Артезианские колодцы пересохли, и если городу не удастся получить новый источник воды, он перестанет расти и… развиваться! Какая же альтернатива проекту «Оуэнс Вэлли»?

— А тебе никогда не приходило в голову, что Лос-Анджелес изначально расположен в пустыне, что, может, именно в таком месте и не должно быть вообще никакого города?!

— Но это же глупо! Тут уже есть целый город, который с ужасной силой растет, и ему необходима вода. Та же самая проблема и у Сан-Франциско с резервуаром «Хетч Хетчи».

— Правильно, только мы все делаем на законных основаниях.

— Черт возьми, дядя Арчер! Я не для того поднялся на рассвете и притащился сюда, чтобы обсуждать с тобой проблемы городского водоснабжения. Какое, к черту, отношение имеет все это к возможному убийству одного из твоих репортеров?

Дядя откинулся на спинку кресла, вытащил из кармана записную книжку. Раскрыв ее, проверил некоторые данные.

— Два года назад ты обратился к Честеру за получением банковского займа в размере двухсот тысяч долларов, а в качестве обеспечения представил акции твоей матери в «Коллингвуд корпорейшн». При этом ты сказал Честеру, что деньги намерен вложить в компанию, которая занимается освоением новых земель и которая называется «Вэлли Фанд». Она, якобы, скупает дешевые земли в долине Сан-Фернандо.

— И что? Каким образом это делает меня убийцей твоего корреспондента? Извини, дядя Арчер, но без присутствия адвоката я более не намерен выслушивать от тебя все это.

— Ты не смеешь втягивать в подобное дело адвокатов! Это приведет к тому, что наше имя будут трепать по всей стране! — с жаром сказал дядя. — Предупреждаю тебя по-хорошему: если ты, Джимми, продашь свои акции «Вэлли Фанда» и уберешься из страны…

— Продать?! К черту! Эти акции принесут мне целое состояние!

— Не принесут, если я опубликую в газете условия сделки, заключенной твоими компаньонами. Именно об этой сделке разузнал Карл Кляйн, и это стоило ему жизни.

— Да о какой сделке? О чем, черт побери, речь? — Джимми вскочил с кресла. — Все это бред какой-то! Не знаю я никаких твоих проклятых репортеров! И уж наверняка могу сказать, никого из них я не убивал. И никуда не уеду из этой страны. Более того, хочу сказать тебе еще кое-что. — Он порылся в кармане. — Твои газеты постоянно публикуют дерьмовые редакционные статьи о материнстве и семейных отношениях, о Доме и Флаге, тогда как заголовки остальных материалов пестрят сообщениями об убийствах, изнасилованиях, скандалах. А почему? Потому что тебе отлично известно, что именно эти материалы вынуждают людей покупать газеты. Позволь, я кое-что прочитаю из семейной переписки, а потом ты мне скажешь о святости своего дома.

Вытащив листок, Джимми прочитал:

— «Мой самый-самый дорогой Джимми, вот ключи от студии. Носи их возле своего сердца, любовь моя. Пожалуйста, дорогой мой, приезжай в Сан-Франциско так часто, насколько это возможно. Я умираю по твоим поцелуям, смысл моей жизни заключается в твоей любви. Твоя покорнейшая раба. — Он поднял на Арчера глаза и после некоторой паузы закончил: — Альма». Иначе говоря, Альма Коллингвуд Бретт, твоя дочь. Узнаешь бумагу и чернила, которыми все это написано?

Джимми приблизил листок к глазам Арчера, лицо которого побагровело.

— А теперь, дражайший дядюшка, если ты попытаешься навесить на меня этот скандал с убийством, я передам эту записку Дж. Дж. Ченнингу. Он будет более чем рад опубликовать ее в лос-анджелесской «Экспресс». Я уже сейчас мысленно вижу заголовок: «Поборник семейных ценностей обнаружил любовное гнездышко на своем заднем дворе». Может, моему варианту заголовка недостает журналистского изящества, однако общую мысль ты улавливаешь.

Арчер Коллингвуд, Легендарный Калифорниец, владелец четырнадцати национальных газет, председатель Совета директоров «Коллингвуд корпорейшн» — а корпорация к настоящему времени контролировала «Пасифик Бэнк энд Траст», сеть «Де Мейер и Кинсолвинг», состоящую из шести супермаркетов, страховую компанию «Золотой штат» и Судоходную компанию Кинсолвинга, — этот самый Арчер Коллингвуд уставился сейчас на своего племянника.

— Альма?! — прошептал он. — Моя дорогая Альма — твоя любовница?

— «Твоя дорогая Альма» выросла в знойную дамочку, дядя Арчер, и не думай, что я у нее первый! А дражайший кузен Честер, который дал мне банковский заем… Ты знаешь что-нибудь о его уютном любовном гнездышке на Рашн-Хилл?

— Да, знаю, ублюдок ты эдакий! Но Альма!..

— Известна среди так называемой «золотой молодежи» Сан-Франциско под кличкой «Берлингамская сука». В нашей семейке немало горячей крови и пылких сердец, дядя Арчер. Полагаю, что твоя английская кровь такая же горячая, как моя испанская. — Аккуратно сложив написанную Альмой записку, он положил ее в карман. — В любом случае я уверен, что наша сегодняшняя беседа несколько расширила твой кругозор. И поскольку у тебя нет ни малейшего доказательства моей причастности к этому убийству…

— Отчего же, есть.

Джимми замер на полуслове. Спокойная угроза, прозвучавшая в голосе дяди, охватила его волной ужаса.

— Признаюсь, когда полиция впервые известила Кертиса об убийстве, он и Дигби сразу же заподозрили, что ты причастен к этому делу. Затем им сообщили о том, что на убитом была обнаружена записка. Дигби и Кертис отправились в морг, чтобы ознакомиться с ее содержанием. — Арчер полистал записную книжку. — Записка датирована двадцать восьмым марта, она гласит: «Мистер Кляйн, если хотите разузнать больше о деятельности «Вэлли Фанд», я готов переговорить с вами. Ждите меня у причала прогулочных судов в Санта-Монике ровно в полночь». Подписано инициалом «Дж».

Джимми засунул руки в карманы и постарался как можно беззаботнее пожать плечами.

— Ну и что? У миллионов людей инициал «Дж.».

— Кертис по почерку определил твою руку. Однако мы еще не известили полицию — пока. Мы пытаемся защитить тебя, Джимми, хотя сейчас я начинаю сомневаться, а нужно ли…

— И все-таки у тебя нет доказательств.

— У тебя есть алиби относительно двадцать восьмого?

— Да. Я был на молитвенном собрании в Церкви Божественной медитации на Орегон-Авеню. Преподобная Ванда Уандер подтвердит, что весь тот вечер я находился с ней.

— Эта антисемитская дура?!

— Она имеет счастье разговаривать с самим Иисусом! Именно с ним она и общалась в ночь на двадцать девятое. Сам Иисус будет моим алиби!

— Ты что, спятил?!

— Может быть, спятил именно ты, пытаясь повесить на собственного племянника мокрое дело? Ничего у тебя не выйдет! Ну-с каким будет следующий ход, дядюшка Арчер?

Арчер несколько мгновений в упор смотрел на Джимми, потом сказал:

— Отлично, Джимми. Может быть, мы ошиблись. Может быть, ты не имеешь отношения к самому убийству. Но все же ты имеешь отношение к «Вэлли Фанд», а кроме того, ты — мерзавец.

— Альма думает по-другому. Она даже вышла бы за меня замуж, если бы я сделал ей предложение, и этот, как ты выразился, «мерзавец» может еще стать твоим зятем!

— Если подобная мерзость когда-либо случится, это будет означать, что Альма разбирается в людях много хуже, чем я полагал. Это будет для меня очень большим огорчением. Ты спросил, каким будет мой следующий ход. Я отправляюсь в Сан-Франциско, чтобы поговорить со своей матерью. Намерен убедить ее вычеркнуть тебя из ее завещания, а это будет стоить тебе, Джимми, очень больших денег.

— Она не сделает этого! — прошипел Джимми. — Бабка меня любит!

— Нет, сделает, когда я порасскажу ей о твоих аферах. А теперь выметайся из моего вагона к чертям собачьим, после тебя здесь нужно хорошенько проветрить!

— Я натравлю на тебя Альму!

— Черт тебя побери, Джимми, твои угрозы похожи на клубы дыма. Делай, негодяй, что угодно. Если Альма настолько глупа, чтобы слушать тебя, пусть получает по заслугам! А теперь убирайся. Не желаю больше никогда тебя видеть! Вон!

Трясясь от ярости, Джимми схватил со стола шляпу и направился в дальний конец вагона. Потом вернулся и сказал:

— Если только бабка вычеркнет меня из завещания, я сделаю так, что весь остаток своей жалкой пропитой жизни мать будет горько жалеть об этом.

Оставив вагон, он выпрыгнул на железнодорожные пути. Несмотря на всю свою браваду, Джимми был панически напуган. «Записка! — думал он, шагая по путям к платформе. — Как же я мог так сглупить, что оставил записку на проклятом теле?!» Джимми никогда еще не видел дядю в такой ярости. Было чертовски необдуманно настроить против себя дядю Арчера! Эх, бабкины деньги, прекрасные жидовские деньги!.. Но она не может лишить его наследства!..

Он остановился, увидев, как пятится по железнодорожной колее паровоз, двигаясь к личному вагону дяди Арчера, чтобы прицепить этот вагон к поезду «Сан-Франциско Лимитед».

«Что ж, — подумал Джимми, — может быть, именно мне нужно съездить в Сан-Франциско? Поеду, переговорю с бабкой, установлю мирные отношения со всеми. Может, даже увижу Альму, пусть она обработает отца…»

Он побежал в здание вокзала, чтобы купить билет в вагон первого класса до Сан-Франциско.

Глава третья

В сан-францисской «Таймс-Диспетч» 17 апреля 1906 года появилась следующая заметка:

ГОРОДСКИЕ СПЛЕТНИ

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НОВОСТИ ОТ СИДНИ ТОЛЛИВЕРА

Сегодня вечером мистер и миссис Дэвид Левин устраивают прием в своем особняке на Ноб-Хилл. На обеде будет присутствовать его честь мэр Юджин Шмиц, которому миссис Левин намерена сделать еще один направленный на благо города подарок. Миссис Левин, которую все жители Сан-Франциско знают как «Эмму», без сомнения, может считаться доброй феей и главной благотворительницей нашего города. Среди множества ее прошлых даров следует назвать Мемориальный госпиталь Арчера Коллингвуда, пожертвование десяти миллионов долларов в дар Калифорнийскому университету, пяти миллионов — нашему оперному театру, а также немало других, анонимных, пожертвований, все сейчас просто невозможно перечислить. Поговаривают, что сегодня вечером будет объявлено о ее пожертвовании на строительство Музея изящных искусств. Если о каком-нибудь жителе Сан-Франциско и можно сказать, что он представляет все самое лучшее, что есть в нашем городе, то это, без сомнения, наша дорогая и любимая Эмма.

Альма Коллингвуд Бретт выбирала драгоценности, которые она наденет на даваемый бабушкой обед, когда в ее берлингамской спальне зазвонил телефон.

— Трубочку можешь взять, сладенькая моя? — крикнул из ванной ее муж. — Я еще бреюсь…

Альма взяла два из десяти бриллиантовых браслетов, которые лежали в кожаном футляре флорентийской работы, затем прошла через всю огромную спальню и подняла трубку французского телефонного аппарата из слоновой кости и золота.

— Да?

— Альма, это Джимми.

Она подобралась, бросила взгляд на далекую дверь в ванную комнату, где возле умывальника стоял Себастьян.

— Нет, мне не требуется подписка на «Субботнюю вечернюю почту», — произнесла она, пользуясь их условленным кодом, что означало «муж рядом».

— Я должен увидеть тебя. Я только что приехал в Сан-Франциско.

— Мы идем на обед к бабушке, — прошептала она. — Будем там всю ночь.

— Я тоже буду там. Уточни номер моей комнаты у прислуги.

— Мне бы хотелось, чтобы вы прекратили докучать мне, — громко сказала она. — Я терпеть не могу вашу «Субботнюю вечернюю почту»! — И она швырнула трубку на рычаг.

— Кто это был, сладенькая моя? — крикнул правивший бритву Себастьян, великан около шести футов роста, который в бытность студентом играл нападающим за команду Йельского университета и был сейчас наследником огромного состояния, нажитого на добыче серебра.

— Звонил какой-то идиот, пытался уговорить меня подписаться на «Субботнюю вечернюю почту».

— Снова? Черт возьми, никак не хочет угомониться этот тип! Это, наверное, самый настырный распространитель журналов во всей Америке.

Альма чуть приподняла бровь, удивленная тем, до чего же все-таки глуп ее муж.

— Может, подписаться, чтобы уж он наконец заткнулся?

В комнату вошла служанка Альмы Лили.

— Мисс Альма, вы уже выбрали драгоценности?

— Да, заверните вот эти два браслета, — она передала украшения Лили, — а также сапфировое ожерелье и еще парные к нему серьги.

— О, с серебристым платьем эти сапфиры просто божественны!

— Для бабушки я должна выглядеть как можно привлекательней. Скажите Энтони, чтобы через двадцать минут подавал машину.

— Слушаюсь, мадам.

«Джимми… — подумала Альма и тотчас же ощутила приятное возбуждение. — Интересно, что у него случилось? У него был такой испуганный голос».

Она вновь бросила взгляд в сторону ванной комнаты. Себастьян закончил бриться и теперь, подавшись к зеркалу, внимательно разглядывал свое лицо, нет ли на нем порезов.

«Вот буйвол, — подумала Альма. — Может, если ночью он, как всегда, напьется, я смогу тихонечко прокрасться в комнату Джимми?..» Ее сердце учащенно забилось, стоило только Альме подумать, как замечательно они с Джими смогли бы заняться любовью! По сравнению с Джимми, ее муж был похож на вареную рыбу. Альма была убеждена, что в тот самый момент, когда Себастьян засовывал в нее член, он неизменно думал о своей бирже и биржевых делах. Одно только утешало: с каждым месяцем их ужасного замужества это делалось все реже и реже.

— Не понимаю, почему меня не пригласили на обед к твоей бабке, — сказала Элли Донован, жуя шоколадное пирожное. Она сейчас возлежала на диване в своей спальне на Рашн-Хилл. — Можно подумать, что я заразная какая-нибудь…

— Все равно тебе там было бы страшно скучно, — ответил ее любовник Честер Коллингвуд, который, стоя перед небольшим зеркалом, повязывал себе белый галстук.

— Хватит врать, Честер! Мне отлично известно, почему меня обошли приглашением. Я представляю из себя женщину, которую ты держишь подальше от своей семейки, потому и поселил меня здесь, на Рашн-Хилл, как какую-нибудь дешевку-актрису! Я так и слышу, как в твоей семейке судачат обо мне: «О, моя дорогая, она, эта женщина, такая ужасная дешевка, она, представьте себе, красит лицо…» Да, я уж читала про твою семейку. Одна твоя бабка чего стоит — шлюхой была в кафе «Бонанза!»

— Мы стараемся смотреть на это сквозь пальцы, — сказал Честер, младший из сыновей Арчера и Арабеллы. Они с Альмой унаследовали ослепительную красоту родителей своего отца.

— Все вы — шайка снобов с Ноб-Хилл, которые на всех в этом городе смотрят свысока. Иногда у меня возникает желание послать тебя к черту. А ведь если я не буду радовать тебя в постели, тебе, поверь, будет очень меня недоставать. Все ваши недотроги из высшего света искренне убеждены, что секс — это занятие для бродячих собак, но никак не для них.

— Думаю, что здесь ты несколько ошибаешься.

— Значит, поэтому ты и не женишься на мне?

— Моя сладчайшая Элли, подобно всему, что исходит от тебя, такое предположение просто очаровательно!

— Ерунда!

Он подошел и поцеловал ее.

— И если ты подойдешь к камину и заглянешь в лежащий на полке конверт, ты обнаружишь там билет на спектакль Джона Барримура в «Тиволи». Начало ровно через час, так что самое время тебе начать одеваться.

Красивое лицо Элли осветилось.

— Он самый обворожительный актер в Америке!

— А ты — самая обворожительная актриса. Я вернусь около полуночи и расскажу о самом тягомотном обеде у моей высокомерной бабки. Потом мы будем трахаться до утра.

— Звучит великолепно, — хихикнула Элли. — Это мой любимый вид спорта.

— И ты в нем очень хорош, дорогой. Спасибо за билет. Извини, что была занудой. Ты ведь знаешь, что я и вправду люблю тебя.

Честер еще раз поцеловал ее и заспешил вниз по лестнице дома, который он арендовал специально для Элли. Была туманная ночь. Вице-президенту «Пасифик Бэнк энд Траст» и сыну Коллингвуда самой судьбой было предназначено когда-нибудь возглавить семейный бизнес, а Кертису — руководить всеми семейными газетами. Усевшись в шикарный лимузин, стоимость которого составляла невероятную сумму в пять с половиной тысяч долларов, Честер отправился сквозь туман на Ноб-Хилл.

Автомобиль, подобно личному железнодорожному вагону, был игрушкой лишь очень богатых людей, но многие уже поняли, что какими бы отравленными ни были выхлопы двигателей, все-таки загрязнение города автомобилями было куда меньшим, чем от конского навоза. Хотя, с другой стороны, навоз источал дурной запах, ощутимый лишь на расстоянии в несколько футов, тогда как отравленные выхлопные газы автомобилей поднимались в атмосферу, отравляя всю планету.

— Но вы должны дать мне комнату, — говорил Джимми Лопес, стоя возле стойки администратора в «Гранд-Отеле».

— Мне чрезвычайно жаль, сэр, но отель заполнен до отказа, ответил администратор. — Сеньор Карузо исполняет партию дона Хосе в «Кармен» сегодня вечером, и любители оперы со всего Запада прибыли в город.

— Вы ведь недавно здесь работаете, так?

— Именно так, сэр.

— Стало быть, вы не знаете, кто я такой. Я племянник Арчера Коллингвуда и хочу вам напомнить, что тесть Арчера Коллингвуда как раз и выстроил этот отель. А теперь, черт возьми, дайте мне комнату!

Управляющий поколебался.

— У нас есть двухкомнатный номер на самом верхнем этаже, это номер 6-А.

— Вот это другое дело. Я полагаю, мистер и миссис Себастьян Бретт тоже остановились у вас?

— Да, сэр. Они в таком же точно номере, как раз под вами.

Джимми вытащил из бумажника двадцатидолларовую купюру и вложил ее в ладонь администратора.

— Потрудитесь сообщить миссис Бретт, в каком номере я остановился.

За две мили от отеля по дну Сан-Францисского залива двигались десятки крабов-отшельников. Им приходилось делить океан с миллионами уникального вида креветок, называемых crago franciscorum. Прятавшийся под одной из подводных скал осьминог представлял собой одного из наиболее тихих, застенчивых и потому неприметных обитателей залива, и это несмотря на то, что в схватке осьминог мог смертельно поразить противника. Поверху плыл огромный электрический скат, надеясь поживиться устрицами — своей излюбленной пищей.

Далеко внизу, под океанским дном, по линии Сан-Андреасского разлома накапливалось титаническое давление, высвобождение которого было эквивалентно взрыву двенадцати миллионов тонн тринитротолуола. Этого количества взрывчатки было бы вполне достаточно, чтобы разрушить всю хрупкую экологию океана.

Что-то огромное намеревалось сдвинуться с места, и этим огромным был город Сан-Франциско.

Глава четвертая

Огромный особняк на Ноб-Хилл был ярко освещен, как и всегда во время многочисленных торжеств, происходящих под его крышей на протяжении последних трех десятков лет. Домашняя прислуга Эммы — а в особняке постоянно находилось два десятка слуг — занималась своими обязанностями с привычной точностью и скрупулезностью. На кухнях, расположенных в подвальном этаже, полным ходом шла работа. Французский шефповар завершал последние приготовления к гастрономическому гала-концерту. Сегодняшнее событие, по иронии судьбы, куда в большей степени, чем шестилетней давности новогоднее торжество, знаменовало вхождение города Сан-Франциско в XX век. Классическое, составленное по канонам XIX века, меню обеда Эммы, которое было просмотрено и одобрено поседевшим Кан До, выглядело весьма продуманным:

Устрицы

Шабли

Консоме «Руайяль»

Шерри «Изабелла»

Лосось «гласе», запеченный а-ля Шамбор

Сотерн

Белая кровяная колбаса а-ля Ришелье

«Шато ля Тур»

Говяжье филе а-ля Провиданс

Шампанское

Паштет из гусиной печенки

«Шато д'Икем»

Запеченная в тесте куропатка по-сенаторски

«Кло Вужо»

Котлеты из ягненка «соте» со спаржей

Шербет

Бекасы с кресс-салатом

«Шато Марго»

Французский салат

Десерт

Молодой шеф-повар, который проходил стажировку у Эскофье в парижском «Ритце», считался самым лучшим в Сан-Франциско и, подобно всем жителям «Американского Парижа», получил тут прозвище «Кескиде», явившееся местным вариантом французской фразы «Au'est qu'il dit?» — «Что он говорит?» Сейчас повар колдовал над одной из восьми больших плит, где готовился соус для дичи.

Наверху, на третьем этаже, в картинной галерее Маргарет Гиллиам, секретарь Эммы по связям с общественностью, в самый последний раз проверяла, где кому из приглашенных отведено место за огромным овальным столом, который специально по случаю такого торжества был установлен в зале. На нем красовалось знаменитое столовое серебро Эммы, изготовленное в Париже мастером Томиром в 1820-х годах прошлого века (точно такое же серебро было впоследствии приобретено президентом Джеймсом Мэдисоном для Белого дома).

Под стать серебру были тарелки — Лиможский сервиз, изготовленный по заказу Екатерины Великой. На стол было также выставлено огромное блюдо из позолоченного серебра, некогда принадлежавшее королю Франции Луи-Филиппу. Шесть огромных канделябров из позолоченного серебра, в каждом из которых было по дюжине свечей, придавали всему столу поистине царский вид, задавая соответствующий тон всему вечеру. Между канделябрами, подобно белым разрывам фейерверка, застыли белоснежные тюльпаны, любимые цветы Эммы. Возле каждого прибора стояло на специальной фарфоровой подставочке каллиграфически выполненное меню, вокруг которого были расставлены по шесть хрустальных бокалов, вручную сработанных стеклодувами с острова Мурано для одного из венецианских дожей XVIII века. В последнюю четверть века Эмма потратила многие миллионы долларов, однако стиль Ротшильдов ей пока не прискучил.

Поскольку она считалась одной из первых женщин Сан-Франциско, кто еще десять лет назад провел в свой дом электричество, что произошло вскоре после того, как Эмма вышла замуж за Дэвида Левина, то висевшие в картиной галерее около сорока полотен были ярко залиты электрическим светом. А какие это были полотна! Тут были прекрасно представлены старые мастера: Ватто, Рубенс, Рембрандт, де Латур, Копли, Энгр, Фра Анжелико, Фра Липпо Липпи, а также две работы Тициана и три полотна Гейнсборо.

За последние десять лет Эмма начала приобретать также и некоторые работы современных французских художников: Дега, Моне, две картины Мане, две блестящие работы Ван Гога. Современные полотна, приобретаемые Эммой, вызвали немало усмешек и даже насмешек, когда Эмма впервые вывесила их в галерее, однако теперь эти полотна вызывали всеобщее восхищение. Консервативный Сан-Франциско, словно осторожный кот, подошел и уже сунул лапу в страшноватые воды потока, который уже начали называть «современным искусством».

К парадному подъезду особняка подкатил лимузин «грейт эрроу». Позади шофера восседала Зита, которая для женщины восьмидесяти с лишним лет выглядела весьма неплохо. На шее у нее было бриллиантовое колье, которое подарил ей Феликс де Мейер в 1890 году и куда входили еще восемь больших рубинов «голубиная кровь», сделанных из знаменитого рубина «Могок», найденного в Северной Бирме. Это колье было одной из многих драгоценностей, которые Феликс подарил своей любимой женщине. Когда в 1894 году он умер, то оставил Зите около десяти миллионов долларов, а остальной свой капитал, в том числе половину сети супермаркетов «Де Мейер и Кинсолвинг», он завещал Эмме. Когда Феликс лежал на смертном одре, Зита держала его руку, а он шептал ей: «Я всегда любил тебя, всегда…» Для Зиты, которая всю жизнь верила в Настоящую Любовь, эти слова были дороже всех драгоценностей и денег.

Выбравшись из автомобиля, она направилась к сделанным из полированной стали и стекла входным дверям, которые перед ней услужливо распахнул порядком постаревший Кан До.

— Добрый вечер, Кан До, — сказала она с улыбкой. — Тайтай у себя в комнате?

— Oy, да, мисси Зита, и очень есть расстроена.

— В самом деле? Из-за чего же?

— Ей не нравится цвет нового платья, которое вы сделать ей к сегодняшнему вечеру.

Зита вздохнула.

— Чувствую, опять назревает спор.

Пройдя по мраморному полу фойе, она начала подниматься по огромным каменным ступеням, бросив взгляд на огромный портрет Эммы. «Сколько же времени утекло с того дня, когда все мы прибыли в Калифорнию», — подумала она. Одолевая сейчас ступени лестницы, она подумала о том, о чем нередко задумывалась в последнее время: кому же оставить свое состояние? Ведь у нее были не только деньги Феликса, но и те деньги, которые она сама заработала на пошиве платьев. И вот надо же: у нее так много денег — и никого из близких родственников, кому можно было бы их завещать. Зита с грустью вспомнила о своей дочери, жестоко убитой кровожадным южно-американским диктатором полвека назад. Она вспомнила, как ее жизнь чудесным образом переплелась с жизнью семьи Феликса, и ей пришло в голову, что, может быть, оставить свое состояние кому-нибудь из них. Направляясь в комнату Эммы, она прикидывала: «Может, Джоэлу, сыну Кертиса? Он самый молодой, и в этом случае меня будут поминать добром на протяжении текущего века».

— Да, скорее всего, Джоэлу.

Открыв дверь спальни, Зита увидела, что Эмма стоит перед огромным, в полный рост зеркалом и придирчиво изучает новое платье.

— Кан До сказал мне, тебе не пришлось по душе новое платье, — сказала Зита, входя в спальню.

— Оно фиолетовое, — отвечала Эмма. — Только пожилые женщины носят фиолетовый цвет.

— Глупости. Фиолетовый тебе очень идет.

— Но тем не менее это старушечий цвет. Пусть мне сейчас семьдесят четыре, однако я не чувствую себя старухой. В этом платье я выгляжу так, как будто мне пора усаживаться в инвалидное кресло.

— Послушай, я шью тебе наряды столько лет, что лучше не упоминать вслух, сколько именно. Скажи, был ли хоть один случай, когда я оказывалась неправа?

— Не было. Сегодня — первый раз, причем в такой вот день! Само платье превосходное, только вот цвет его мне не нравится.

— А вот и Дэвид. Пускай он рассудит нас.

Дэвид вошел в спальню, одетый в белый фрак с белым галстуком. Несмотря на то что он был на четыре года старше Эммы, он до сих пор выглядел на удивление подвижным. Волосы его и борода приобрели красивый снежно-белый оттенок.

— Эмме не нравится это платье, — сказала Зита, — а тебе?

Дэвид подошел к двум пожилым дамам.

— Думаю, платье восхитительно. Дорогая, ты никогда прежде не выглядела такой очаровательной.

— Это, конечно же, ложь, но в мои годы уже никакой лестью пренебрегать нельзя. Ну хорошо, будем считать, что фиолетовый — вовсе не старушечий цвет. Я надену это платье.

— Арчер внизу, — сообщил Дэвид. — Он только что прибыл из Лос-Анджелеса и спрашивает, можно ли провести вечер в твоем доме, поскольку Арабелла еще в Нью-Йорке.

— Конечно. Пусть отправляется в свою комнату, она полностью в его распоряжении.

— Он хочет поговорить с тобой. Кажется, он чем-то расстроен.

— Скажи, чтобы поднялся ко мне.

— Я передам, — сказала Зита, направляясь к дверям. — Я как раз собралась вниз, чтобы не мешать двум влюбленным голубкам.

— Влюбленным голубкам?! — воскликнула Эмма, когда дверь за Зитой закрылась. — Это в нашем-то возрасте? Зита явно уже немного ку-ку.

Дэвид обнял и поцеловал жену.

— Ну, не знаю, не знаю… Ты сегодня так прекрасна, что я чувствую себя почти шестидесятилетним. Так что с моей стороны не исключена какая-нибудь глупость.

Она рассмеялась и погладила его по щеке.

— Если в нашем с тобой возрасте позволять себе какие-нибудь глупости, можно запросто оказаться в больнице. Вот что, я хочу на сегодняшний вечер дать тебе в пару сенаторскую жену, чтобы ты ее развлекал.

— Огромное тебе за это спасибо. Последний раз, когда мне доводилось ее развлекать, она только и говорила, что о гардеробе Алисы Рузвельт.

— Да, она зануда, я знаю, но таковы жены подавляющего большинства политиков. Придется тебе с этим смириться.

— Я очень горд тем, что ты устраиваешь сегодня, Эмма. Музей для города — это потрясающий подарок. И все твои картины!

В глазах у нее мелькнуло какое-то детское волнение.

— Ты думаешь, им это понравится?

— Понравится ли? Разумеется! Они будут круглыми идиотами, если им это не понравится. Это самая замечательная вещь, которую ты когда-либо делала.

— Ну уж нет, — мягко сказала она. — Самая замечательная вещь, которую я когда-нибудь совершила, это когда вышла за тебя замуж. Если бы ты знал, дорогой, как я люблю тебя! Ты сделал меня счастливейшей женщиной Америки.

Она поцеловала его, после чего они, держась за руки, пристально посмотрели друг другу в глаза. Сейчас они и впрямь, выражаясь словами Зиты, выглядели как два влюбленных голубка.

Раздался стук в дверь и вошел Арчер. Эмма по его лицу тотчас заметила, что что-то действительно случилось. Арчер, обыкновенно такой жизнерадостный, полный сил и энергии, сейчас выглядел потухшим. Подойдя к матери, он поцеловал ее, затем обменялся рукопожатием с Дэвидом.

— Ну как там Лондон? — поинтересовалась Эмма, направившись к стенному сейфу, скрытому благодаря отодвигавшейся панели.

— Туманен и дождлив. Сегодня утром у меня с Джимми была отвратительная встреча. Отвратительная. — Он присел в ногах обтянутого ситцем материнского шезлонга. — Разговор расстроил меня до такой степени, что впервые в жизни я не знаю, что делать.

— Стало быть, ты убежден в том, что именно он убил Карла Кляйна? — спросила Эмма, поворачивая наборную ручку сейфа.

Внук Кертис держал ее в курсе этого дела, равно как она была в курсе всех тех дел, которые имели отношение к ее гигантской империи, которую Эмма по-прежнему контролировала, если даже не управляла…

— Нет, я не уверен, что он убил Кляйна. Он утверждает, что у него алиби, потому что он был со своей сумасшедшей евангелисткой — преподобной Вандой Уандер.

— С антисемиткой.

— Совершенно верно.

— Странная, мягко говоря, компания для одного из моей семьи, — заметила Эмма. Открыв сейф, она вытащила две кожаные шкатулки, на каждой из которых большими буквами была сделана надпись: «Felix de Meyer, Haute Joaillerie[42], Сан-Франциско». Обе шкатулки она поставила на туалетный столик.

— Действительно, странно, — согласился Арчер.

— А что насчет «Вэлли Фанд»? — продолжала мать, открыв большую из шкатулок и вынимая бриллиантовое колье с восемью изумрудами, каждый из которых был размером с голубиное яйцо: эти камни ее покойный отец купил у одного индийского махараджи. Дэвид помог ей застегнуть колье. — Имеем мы какие-нибудь доказательства, что Ченнинг намерен использовать лос-анджелесский акведук, чтобы провести воду в долину Сан-Фернандо?

— Карл Кляйн имел эти доказательства у себя в голове, поэтому его и пристрелили.

— Я все же не понимаю, — сказал Дэвид, — что это за проблема с долиной Сан-Фернандо?

— Генерал Ченнинг и его компаньоны, включая Джимми, по чудовищно низкой цене приобрели много сотен акров земли, — сказала Эмма, вдевая в уши серьги. — Сейчас это голая пустыня, однако если с помощью акведука они сумеют провести туда воду, то из пустыни сделают равнину и будут лопатой грести деньги. Причем получится так, что остальные налогоплательщики Лос-Анджелеса проголосуют за билль по добыче воды, тогда как сами с этого ни пенни иметь не будут. Это грабеж на большой дороге, но очень изощренный грабеж. Правда, в данном случае лучше сказать не «грабеж на дороге», а «грабеж на воде». — Она обернулась к сыну. — Но если ты не думаешь, что Джимми убил Карла, что же в таком случае произошло сегодня утром, что ты так расстроен?

— Дело в Альме, — сказал Арчер. — Джимми — ее любовник.

— Боже! И с каких же пор?!

— Понятия не имею. Известие прямо-таки подкосило меня. Ты же знаешь, как я буквально дышал над ней. Я-то, дурак; думал, что они с Себастьяном счастливы, но теперь… И из всех мужчин именно Джимми! Этот грязный, омерзительный…

Эмма подошла и села рядом с сыном на шезлонг. Взяв его за руку, она заметила в его глазах слезы.

— Дорогой, ты в этом абсолютно уверен?

Арчер кивнул.

— Он показал мне ее записку. Она послала ему ключ от своей студии. Боже, такое чувство, будто вся жизнь пошла крахом, а я — страшный неудачник.

— Не глупи. Уж кто-кто, но только не ты неудачник. Все мы ужасно гордимся тем, что тебе удалось сделать в газетном бизнесе. Даже Дэвид признал, что совершенное тобой сродни чудесам. А ведь не секрет, что он не самый ярый твой приверженец.

— Да, мне удалось сделать чудеса. Я превратил свои газеты в цирк. Джимми популярно объяснил мне это сегодня. Он сказал, что я строчу редакционные статьи о материнских чувствах и гордости национальным флагом, а сам завлекаю читателей заголовками об убийствах и изнасилованиях, чтобы газеты лучше раскупались. И, черт побери, он прав! Если бы ты только видела подлое выражение на его мерзкой роже, когда он показал мне записку Альмы…

— Арчер, ты можешь как угодно называть Джимми, но только у него никак не рожа.

— А для меня его лицо — именно рожа. Более того, я даже думаю, что и Альму он затащил к себе в постель только для того, чтобы иметь против меня оружие на случай, если я пойду против него и против ченнинговской затеи с «Вэлли Фанд». В любом случае сегодня вечером он уже в Сан-Франциско. Я видел его на вокзале. Надеюсь, ты не приглашала его на обед?

— Нет.

— Значит, он приехал, чтобы как-нибудь остановить меня.

— То есть?

— Чтобы я не успел поговорить с тобой о том, чтобы ты вычеркнула его из завещания.

Эмма была потрясена. Тут зазвонил телефон.

— Я подниму трубку, — сказал Дэвид, направляясь к ночному столику и поднимая трубку внутреннего домашнего аппарата. — Да? — Некоторое время он слушал, потом положил трубку. — Звонил Кан До. Приехали сенатор и мэр Шмиц.

— Тогда нужно спускаться вниз. — Эмма поднялась и погладила сына по голове. — Мне очень жаль, что все так получилось с Альмой, — сказала она, — но, может быть, все еще образуется?

— Как? Такие вещи никогда не образуются.

— Она твоя дочь. Естественно, что ты думал, будто она святая, но дело в том, что в этом мире не слишком-то много святых.

Арчер поднялся.

— Мой отец часто повторял, что не оправдал надежды индейцев. Однако, если он и неудачник, то неудачник, достойный уважения. Я же — просто неудачник, и все тут.

Эмма резко повернулась к нему, и ее аметистовые глаза сверкнули, как в былые времена.

— Ну хватит! — сказала она. — Хватит заниматься самобичеванием, Арчер. Ты совершал в жизни ошибки — все мы ошибаемся, но ты отнюдь не неудачник. В этой семье нет неудачников. Это касается меня, тебя, это касается… — Она повернулась в сторону Дэвида и протянула ему руку, вспомнив сейчас тот день, когда он сделал ей предложение. — Особенно это касается моего любимого мужа. В чем-то мы все неудачники, однако терпя неудачу в одном, мы добиваемся успеха в другом, и так всю жизнь. А теперь пойдем-ка вниз, пора встречать гостей. — Она подала сыну другую руку, и они пошли к двери. — Но я намерена сделать так, чтобы Джимми был наказан. Может быть, я лишу его наследства в пользу его сестер. Они очень милые, особенно Алисия. Я должна хорошенько подумать. Ну, а пока в моем доме праздник, которого я ждала очень долго. Будем веселиться.

— Я хочу поблагодарить всех, кто счел возможным прийти сегодня ко мне, — говорила Эмма два с половиной часа спустя, когда последние блюда утонченного обеда были убраны со стола. — А теперь вам придется заплатить за те яства, что приготовил для нас Ален, и выслушать мою небольшую речь, хотя я обещаю вам, что она будет короткой. Дэвид собирался помочь мне в составлении речи, но немного простудился, что, конечно же, ложь: всем вам известно, что при каждом удобном случае я произношу речь.

Длинный овальный стол взорвался смехом, и в свете свечей засверкали драгоценные камни. В этом зале собрались сливки города Сан-Франциско: промышленные магнаты, крупные брокеры, общественные лидеры, а также мэр Сан-Франциско и несколько сенаторов от штата Калифорния. Эмма стояла во главе стола, ее седые волосы были зачесаны наверх, что придавало ей несколько напоминавший пуделя вид, который за многие годы стал чем-то вроде ее торговой марки.

— Я приехала в Сан-Франциско пятьдесят шесть лет назад, — продолжала Эмма. — Мне пришлось огибать Южную Америку вместе с моим дражайшим покойным отцом; мы плыли на корабле, который принадлежал моему первому мужу, Скотту Кинсолвингу. В те времена Сан-Франциско и городом-то в настоящем смысле этого слова не был. Помню, первым впечатлением, которое на меня произвел этот город, было: дыра. А Скотт тогда сказал: «Погоди, пусть этот город чуточку подрастет». И он был прав. Город вырос, теперь нас, жителей, почти полмиллиона, хотя в это трудно поверить. Говорят, что Калифорния — это штат будущего. Не исключаю, что те, кто так думает, окажутся правы. — Она сделала паузу, отпила воды. — Как бы там ни было, но в те годы мы все жили исключительно мечтами о лучшем будущем, — продолжала Эмма. — Мы мечтали о великом городе с больницами, отличными школами, хорошо работающими предприятиями, собственной оперой. И вот сегодня мы все это имеем; единственное чего у нас нет, это Музея изящных искусств. — Тут она лукаво улыбнулась. — И я намерена восполнить сей досадный пробел.

За столом раздались оживленные восклицания, глаза всех присутствующих обратились к развешанным по стенам замечательным картинам.

Рано утром 18 апреля город утопал в тумане и мглистой дымке. В десятиэтажном здании страховой компании «Золотой штат», расположенном на Монтгомери-стрит между Калифорния-стрит и Саттер-стрит, было темно. Далее по Монтгомери-стрит, в здании компании «Пасифик Бэнк энд Траст» горели всего два-три окошка, поскольку все двадцать четыре часа в сутки требовалось следить за многочисленными счетами банка и котировкой ценных бумаг как на бирже Сан-Франциско, так и на нью-йоркской бирже. Еще дальше по Монтгомери-стрит, в доме номер 15, где располагалась редакция «Таймс-Диспетч», свет горел во всех окнах: газетчики готовили утренний выпуск с кричащим заголовком: «Эмма дарит городу свои картины и музей!»

Театры уже опустели, однако в барах многочисленных отелей было битком народу: обожавшие вечеринки горожане и гости праздновали визит в Сан-Франциско великого Карузо и молодого Джона Барримора. На Ноб-Хилл сказочно богатый Джеймс Бен Али Хаггин давал ужин после театрального выступления певца, и ужин этот был почти такой же блестящий, как и прием, который устроила Эмма.

В июне 1836 года мощное землетрясение разрушило всю округу Сан-Франциско и порт, и хотя тогда стихией были нанесены огромные разрушения, погибло всего несколько человек, поскольку жителей в городе было очень мало. Два года спустя землетрясение еще раз тряхнуло весь Сан-Францисский полуостров. Открылся громадный разлом, южный конец которого дотянулся до Санта-Клары; от землетрясения стены многих домов пошли трещинами как в Пресидио, так и в Миссис Долорес. В 1857, 1865 и 1890 годах трясло вдоль всего Сан-Андреасского разлома, а в 1868 году землетрясение случилось возле Хейуардского разлома на восточной стороне залива.

Сан-Андреасский разлом считается одним из древнейших разломов земной коры; он идет от мыса Мендосино в Северной Калифорнии до пустыни Колорадо, восточнее Лос-Анджелеса. В районе Сан-Франциско разлом проходит под Тихим океаном неподалеку от Золотых Ворот. Когда мэр города Юджин Шмиц развлекался и наслаждался за столом гостеприимной Эммы на Ноб-Хилл, его мысли куда больше были сосредоточены на еде и винах, нежели на проблемах городского водоснабжения. Хотя расположение Сан-Андреасского разлома было прекрасно известно, хотя беды проистекшие за последнее время от этого разлома также были свежи в памяти многих горожан, однако трубы диаметром в тридцать футов, по которым Сан-Франциско снабжался питьевой водой, в нескольких местах пересекали этот разлом. В случае повреждения труб было бы негде раздобыть воду для тушения пожаров.

Это был готовый рецепт катастрофы, и хотя никто об этом не знал, катастрофа была на подходе.

Глава пятая

От стука в дверь Джимми тут же проснулся. Выскочив из постели, накинул красный шелковый халат поверх пижамы, прошел в гостиную своего двухкомнатного номера, включил свет и открыл дверь.

Облаченная в розовый пеньюар, на пороге стояла Альма.

— Позволь войти, — прошептала она.

Он отошел в сторону, пропуская Альму, и она торопливо скользнула в номер. Он закрыл дверь, запер ее на ключ, схватил Альму в объятия и начал целовать.

— Себастьян наконец отрубился, — все так же шепотом сказала она. — Я прокралась по пожарной лестнице и страшно боялась, что кто-нибудь из охраны отеля заметит меня.

— Сколько сейчас времени?

— Шестой час.

— Себастьян не придет в себя до полудня. Отлично. Давай-ка быстро в постель, — и он повел ее в спальню.

— Нужно будет нам с тобой придумать какой-нибудь другой журнал, а то даже у Себастьяна могут возникнуть подозрения, если всякий раз делать вид, будто это из «Субботней вечерней почты», — сказала она.

— Как насчет «Новейшего любовного романа»?

— О, мне нравится. Папуля меня сегодня у бабушки буквально заморозил. Как ты думаешь, он может что-нибудь знать про нас?

— Откуда? Мы ведь так осторожны!

— Ну, если ты считаешь, что использование пожарных лестниц — это проявление осторожности, тогда да, без сомнения.

Спальня сейчас была заполнена мягким пастельным светом, какой обычно предшествует восходу солнца. Джимми снял с Альмы пеньюар и бросил его в кресло. Затем спустил с ее плеч бретельки ночной рубашки и начал целовать плечи. Альма закинула голову и закрыла глаза, когда он начал медленно продвигаться губами к ее груди.

Восходящее солнце начало понемногу нагревать воздух и рассеивать туман; ему в этом помогал свежий ветерок. Все предвещало отличный день. Ден Уайлдер, рыжеволосый юнец-репортер, работавший в «Таймс-Диспетч», вышел на Монтгомери-стрит и широко зевнул. Он весь вечер и всю ночь просидел за рабочим столом, обрабатывая статью о бейсболе, которая должна была пойти во вторник. Улицы были практически безлюдны, когда он направился к себе домой. Тут из-за угла вырулила «пирс-эрроу» и с ужасным грохотом покатила по Монтгомери-стрит, пьяно виляя из стороны в сторону. Когда машина поравнялась с ним, Уайлдер увидел, что в ней сидели несколько пьяных мужчин и женщин в вечерних туалетах. Однако такой пьющий город, как Сан-Франциско, пьяными выходками удивить было весьма непросто.

Впрочем, горожане пили также и молоко. Уайлдер как раз в эту минуту заметил, как на улицу выехала влекомая лошадью тележка молочника.

Стрелки знаменитых часов на башне Ферри-билдинг показывали двенадцать минут шестого. Минутная стрелка больше чем на половину деления (фактически на тридцать восемь секунд) продвинулась к тринадцатой минуте, как вдруг часы остановились.

— О, Джимми, как хорошо!.. О… О… О!.. Боже!..

По словам Джимми, Альма во время занятий любовью бывала «шумной штучкой». Когда он имел ее, она корчилась и громко стонала, а ее острые ногти впивались ему в спину и ягодицы в неистовстве сексуальной страсти.

Внезапно комната принялась раскачиваться, а воздух наполнился странным завыванием, которое отдаленно напоминало звук, издаваемый на больших скоростях грузовыми железнодорожными составами. Джимми на полудвижении замер и огляделся вокруг. Хрустальная люстра над его головой раскачивалась, как сумасшедшая, подвешенное над бюро зеркало моталось из стороны в сторону, как будто в дикой пляске.

— Не останавливайся! — простонала Альма, ибо она переживала сейчас самое дикое сексуальное переживание в жизни.

Вдруг и кровать медленно поехала по полу.

— Господи… — Джимми вышел из Альмы. — Это ведь землетрясение…

Здание отеля ходило ходуном. За окном спальни тяжелый медный карниз крыши сорвался с креплений и грохнулся на тротуар, убив при этом привратника отеля и лошадь.

Альма закричала, и крик ее не имел к сексу никакого отношения. Вцепившись в Джимми, который хотел соскочить с постели, она еще раз закричала. Воющий звук стал угрожающе громким. Половина штукатурки с потолка вместе с узорами и сложными викторианскими розанчиками рухнула на пол; Джимми и Альму не задело каким-то чудом. В комнате поднялись клубы меловой пыли. Плясавшая на потолке люстра наконец оборвалась и упала на постель; граненые стекляшки сильно поранили левую руку Альмы. Обнажившиеся на потолке электрические провода сердито шипели и искрили.

— Мы же можем умереть! — кричала Альма, хватаясь за Джимми с такой силой, с какой тонущий хватается за своего спасителя. — Мы можем сейчас умереть!

Как раз под ними Себастьян Бретт пьяно храпел, не ведая того, что «Гранд-Отель» разваливается на куски. С кирпичного фасада падали кирпичи и целые фрагменты. Внезапно на Себастьяна рухнул потолок, в мгновение ока превратив его в кровавую лепешку.

Он так никогда и не узнал, что прямо на него упали его жена со своим любовником.

Через весь город от этого места, на Рашн-Хилл, еще одна молодая пара, Честер Коллингвуд и Элли Донован, тоже занимались любовью, когда началось землетрясение. Они держали друг друга в объятиях секунд пятнадцать, в то время как их деревянный дом скрипел и качался.

Затем высокая кирпичная труба обрушилась прямо на них.

На Ноб-Хилл картины Тициана, Рембрандта, Мане пьяно мотались на стене картинной галереи, той самой картинной галереи, где еще несколько часов назад сливки сан-францисского общества вкушали прекрасный обед. И вот сейчас с прозрачного потолка обрушилась груда полированного стекла, разлетевшись на миллион осколков, в то время как тяжелые массивные стены особняка, сделанные из песчаника, начали выгибаться и трескаться.

На втором этаже Эмма де Мейер Кинсолвинг Коллингвуд Левин села на постели. Привезенная ею из Праги большая хрустальная люстра раскачивалась, рассыпая свои хрустальные висюльки, которые падали, но звук их падения тонул в реве землетрясения.

— Дэвид! — крикнула она.

Ее муж сел на постели рядом с ней и обхватил ее руками. На них сначала упала люстра, затем большие фрагменты потолочных перекрытий, а потом рухнул и весь особняк.

Булыжная мостовая под ногами Дена Уайлдера шевелилась, словно чешуя некоего пробудившегося каменного дракона, и потому Ден крепко уцепился за фонарный столб, стоявший на Монтгомери-стрит. Он увидел, как надломился и рухнул церковный шпиль, вслед за ним и вся церковь, подобно смятой яичной скорлупе.

И затем, через тридцать секунд после начала, землетрясение так же внезапно прекратилось.

— Господи! — пробормотал Ден, отпустил фонарный столб и сделал несколько робких шагов, не будучи уверенным в том, что тротуар снова твердый. Более того, Ден сейчас был не вполне уверен, намерена ли та самая планета, где он прожил тридцать два года, вновь двигаться по прежней орбите и вообще вести себя как прежде. Вдруг на него напал нездоровый нервный смех.

— Эге-гей! — заорал он во всю глотку. — Я живой! Живой!!! — и сделал несколько па, характерных для джиги.

Прошло десять секунд, затем обрушился второй удар, еще более жестокий, нежели первый.

Джига Дена Уайлдера оборвалась, когда фасад здания, перед которым оказался молодой человек, вдруг отделился от остальных конструкций и упал, погребая под своей массой недавнего танцора.

В порту внезапно образовались огромные трещины, к которым даже страшно было приблизиться. Тротуары сморщились своеобразной гармошкой, со складками, достигавшими трех футов в высоту. Бордюры тротуаров оказались сметены, сметены были и береговые укрепления, лопнули газовые и водонапорные трубы.

Второй удар землетрясения длился двадцать пять убийственных секунд. Затем Великое землетрясение закончилось, разве только было еще несколько остаточных толчков, которые, однако, существенных разрушений не наделали. Сан-Андреасский разлом сдвинулся к северу, и от этого перемещения в пятидесятимильном радиусе произошли огромные подвижки на поверхности земли, хотя наиболее пострадал Сан-Франциско. Вода во многих местах залила сушу. Чайнатаун был почти полностью разрушен, равно как и другие кварталы бедноты, где располагались дома, выстроенные из случайных материалов, и без особого тщания. Хибары бедняков завалились в один момент, словно костяшки домино. Всего было разрушено двадцать восемь тысяч зданий.

Смерть, однако, оказалась демократичной: все дома на Ноб-Хилл были уничтожены, кроме одного. Им оказался особняк Флуда, расположенный напротив дома Эммы.

К полудню в городе начались пожары, дым которых затянул голубизну неба. На развалинах особняка на Ноб-Хилл копался Кан До, который прослужил там столько лет.

— Я не верю, — вновь и вновь твердил старый китаец, качая головой, — я не верю…

Каждую минуту тут и там он натыкался на какую-нибудь знакомую вещь, будь то обломок китайской вазы, сколотый угол картинной рамы, покореженный французский стул или серебряная позолоченная ложка от сервиза. Кан До и сам не знал, что он ищет, но что-то внутри него запрещало прекратить поиски. Может быть, он искал свое прошлое.

И вот он заметил человеческую руку, торчавшую из груды штукатурки, как бы указывая на небо. То была старая рука, с холеной ладонью и знакомым золотым колечком на безымянном пальце.

— Тайтай! — прошептал Кан До, упал на колени и осторожно дотронулся до похолодевшей руки. Из глаз его брызнули слезы. — Тайтай, — снова прошептал он, — зачем ты оставлять Кан До?

Для Эммы, Дэвида, Арчера, Честера, Элли, Себастьяна и Дена Уайлдера, равно как и для тысячи других людей — точную цифру так никто и не знает, — блеск и золото навсегда погасли.

Глава шестая

— Черт тебя побери, каким же ты оказался счастливым! — говорил некий толстый мужчина с большой сигарой и говором уроженца штата Теннесси. — Прямо-таки слепая, можно сказать, удача! Пока ты трахался на верхнем этаже, разрушился весь «Гранд-Отель», а у тебя только сломано запястье. Но самое лучшее, когда твоя постель сверзилась этажом ниже и она же прибрала мужа твоей подружки. И если мне кто скажет, что не это самое большое везение, то я уже и не знаю, что же это такое.

Генерал Дж. Дж. Ченнинг зашелся от смеха, и его объемистый живот заходил ходуном примерно так же, как за пять дней до этого ходил ходуном Сан-Франциско. Джимми, левая рука которого висела на перевязи, глупо ухмыльнулся. Они сейчас сидели в салоне яхты, принадлежавшей Дж. Дж., и яхта эта направлялась к острову Каталина.

— Да, похоже, что я и впрямь счастливчик, — признал Джимми. — Альма сказала, что это был самый лучший секс в ее жизни.

Владелец лос-анджелесской «Экспресс» при этих словах начал давиться смехом и, раскачиваясь в кресле, от полноты чувств хлопал себя по жирным ляжкам.

— Лучший секс… Ох, не могу! — тяжело дыша, хрюкал он. — О-йе! Сношение, потрясшее весь Сан-Франциско! Да, сэр, держу пари, что твоя подружка до самой смерти этого не забудет. Да, Джимми, но ведь у тебя погибло столько родственников, знаешь ли ты, сынок, об этом? Почти все! Ты только не принимай это слишком близко к сердцу. Однако мне кажется, что в действиях Господа есть нечто странное, когда он убивает твою милую бабульку и оставляет жить такого сукина сына, как ты, с легкой царапиной на руке. Как думаешь?

И снова Джимми ухмыльнулся.

— Да, я тоже так считаю, Дж. Дж.

— У Ванды, конечно, на сей счет свои объяснения. В любом случае перед тобой открываются некоторые возможности, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Послушай, Джимми, пошевели мозгами. Смотри, что получается: твоей бабки больше нет, да упокой, Господи, ее Душу, нет и этого старого еврея, за которого она вышла замуж. Твой дядя Арчер тоже погиб. Кузен твой Честер погиб. Муж твоей подружки раздавлен насмерть. Не кажется ли тебе, что Господь оказал тебе некоторую услугу? Он ведь убил в клане Коллингвудов всех, за исключением Кертиса и Альмы. Вот мне и кажется, что если бы ты женился на Альме, а потом мы избавились бы от Кертиса, то ты стал бы наследником огромнейшего капитала, не так ли? Особенно потому, что у твоей бабки не было возможности изменить свое завещание.

Джимми уставился на него во все глаза.

— Не знаю, Дж. Дж., я вовсе не уверен, что там она понаписала в своем завещании. И потом, еще только начаты работы по восстановлению Сан-Франциско. Я знаю лишь, что в страховую компанию «Золотой штат» страховые полисы стекаются прямо пачками.

— Конечно, что тут удивительного! Но, черт побери, сынок, ты все еще не хочешь подумать хорошенько своей головой. Мне плевать, что у нее там было в завещании. Дело в другом: была многочисленная, богатая и влиятельная семья, которая вдруг стала малочисленной. Фактически сейчас в руках всего двоих людей сконцентрированы все составные «Коллингвуд корпорейшн», включая банк, судоходную компанию, компании по недвижимости и страховую, а также, что более важно, целых четырнадцать газет. Другое дело, что в завещании может оказаться что-нибудь из ряда вон, о чем я пока не догадываюсь. Альма и Кертис — единственные, насколько я знаю, дети Арчера, которым удалось выжить в землетрясении. Стало быть, ты, три твоих сестры, Альма и Кертис — единственные внуки Эммы, которые остались в живых, правильно?

— Да.

— Вот, а если мы избавимся от Кертиса, а ты женишься на Альме, то, как мне кажется, ты окажешься единственным из всей семьи, который мог бы взять на себя руководство всей корпорацией. Я при этом подразумеваю как своего рода данность, что ты хочешь встать во главе всей корпорации, потому что только круглый дурак не хотел бы этого. Твои кузины из семейства Коллингвудов куда богаче тебя, сынок.

— Да, но я прежде никогда не думал о том, чтобы возглавить все дело, — признался Джимми.

— Так не пришло ли время задуматься об этом? Потому что если бы ты, а не Кертис стал боссом лос-анджелесской «Клэрион», нам можно было бы не беспокоиться о том, что газета бьет во все колокола по поводу нашей славной операции с недвижимостью, ведь так? Теперь ты понимаешь, к чему я все это говорю?

Дж. Дж. чиркнул спичкой и прикурил свою потухшую сигару. У Джимми было сейчас изумленное лицо человека, увидевшего, как двери Монетного двора города Сан-Франциско внезапно распахнулись перед ним.

— Но ты все время повторяешь: «Если мы избавимся от Кертиса». А как мы могли бы избавиться от него?

Свиные глазки Дж. Дж. Ченнинга сверкнули недобрым блеском.

— Точно так же, как от того репортера: убьем его. И таким образом мы убьем одним выстрелом двух зайцев, Джимми. Потому что я могу поклясться своим последним долларом, что Кертис и сам уже высчитал, что это ты убил Карла Кляйна.

Высокая женщина в белоснежной юбке и блузке спустилась по трапу на главную палубу. Открыв дверь салона, она застыла на пороге, и тут порыв тихоокеанского ветра распушил ее белоснежные волосы. У нее было красивое лицо, темные густые брови, светло-голубые глаза с фанатичным блеском. Эта женщина, почти шести футов ростом, оглядела сперва Джимми, затем Дж. Дж.

— Я только что разговаривала с Иисусом, — объявила преподобная Ванда Уандер.

Дж. Дж. стряхнул пепел с сигары в пепельницу, сделанную из осколка артиллерийского снаряда, выпущенного по укреплениям филиппинцев во время испано-американской войны. Во время боевых действий за то, что ему удалось рекрутировать взвод американских солдат и заплатить издержки по их содержанию в течение месяца, Дж. Дж., по решению президента Маккинли, получил звание Почетного генерала.

— И что же, милая, Иисус поведал тебе?

Ванда Уандер драматическим жестом указала на Джимми.

— Иисус сказал, что Господь уничтожил Сан-Франциско за гордыню и грехи его, за его шлюх и бордели, за людскую жадность и похоть. Но самое важное, Иисус сказал, что Господь разрушил Сан-Франциско из-за богатства, что скопили тамошние евреи.

Глаза у Джимми расширились.

Генерал Дж. Дж. Ченнинг встал с кресла, подошел к Ванде и запечатлел на ее щеке слюнявый поцелуй.

— Я расскажу, милая, своим парням о твоем разговоре. У нас тут Джимми — наш друг, который собирается помочь нам взять все это богатство в наши руки. Скажи, Джимми, я правильно сказал?

Джимми медленно, как во сне, кивнул.

— Да, Дж. Дж.

— Аллилуйя! — воскликнула Ванда Уандер, взглянув на облачное небо, простиравшееся над островом Каталина. — Слышишь ли ты эти слова, о Иисус? — крикнула она. — Все деньги Эммы Левин, вся ее власть и слава, все, буквально все перейдет к нам. Да будет славен Господь!

— Да будет славен Господь, — как эхо откликнулся Дж. Дж., хлопнув по округлому заду Ванды.

— Да будет славен Господь, — прошептал Джимми.

«Это месть моего отца, — подумал он. — Эт-т-то м-месть м-моего отца всем этим К-коллингвудам!»

— Это весьма неожиданно, — сказал детектив Клифф Паркер из полицейского управления Лос-Анджелеса, помешивая утренний кофе на кухне своего бунгало в Санта-Монике.

Его жена Дори жарила на плите яичницу.

— Дорогой, и я тоже так думаю, — мягко сказала она. Подобно собаке, мусолившей любимую кость, Клифф Паркер весь предыдущий вечер только об этом и говорил. — Зачем бы еще комиссару Мюррею говорить тебе, чтобы ты прекратил расследование по еще не раскрытому делу об убийстве?

— Он даже не потрудился привести хоть какие-нибудь символические причины. Он просто сказал мне: «Паркер, дело об убийстве Карла Кляйна передано полиции штата». И точка. Я уверен, что это очень даже неспроста. Нет никаких причин, чтобы убийство местного значения расследовала полиция штата. Есть и еще одна вещь…

— Я знаю. Кертис Коллингвуд знает куда больше, чем говорит. Ты говорил это вчера вечером.

Клифф вздохнул.

— Извини. Но я никак не могу примириться с этим. Кто-то заплатил комиссару, чтобы он похерил это дело.

— Совершенно очевидно, что это Кертис Коллингвуд.

Клифф вскочил из-за стола, направился к плите, чтобы налить себе еще кофе.

— Не исключено, — сказал он. — А может, и не он. Этот Кляйн раскручивал историю с проектом «Оуэнс Вэлли»…

Тут раздался телефонный звонок. Клифф Паркер поставил кружку на стол и, подойдя к стене, снял трубку.

— Алло?

Затем на его лице обозначилось удивление, причем чем больше он слушал собеседника, тем больше оно возрастало. Наконец он сказал:

— Хорошо, я приеду.

Повесив трубку, повернулся к жене.

— Это был Кертис Коллингвуд. Он назначил мне встречу у себя в офисе в десять часов.

— Час назад я разговаривала с Иисусом! — кричала преподобная Ванда Уандер с кафедры небольшой Церкви божественной медитации в центре Лос-Анджелеса. — Я сказала ему: «Иисус, что нам делать с грехом, который превратился сейчас в общенациональную проблему?» А Иисус сказал мне: «Ванда, нам нужно закатать рукава и работать без устали над искоренением греха. Ты сама должна делать все возможное, чтобы очиститься от греха и чтобы в душе твоей для греха не осталось места, подобно тому, как ты скоблишь на кухне пол дочиста, чтобы не осталось соринки». Еще Иисус говорил мне: «Ванда, что пользы в таком положении вещей, когда полы на кухнях у людей чистые, тогда как души их исполнены греховных устремлений?» И вот потому я и обращаюсь ко всем вам: давайте же очистим наши души!

— Аминь! — закричала толпа почти в две сотни человек, которым удалось протиснуться внутрь деревянной церкви.

— Давайте же начисто выметем скверну из сердец наших, равно как и из домов наших.

— Аминь!

— Давайте же выстираем наше постельное белье, вытряхнем наши пропылившиеся матрасы, наведем порядок в бельевых шкафах и очистим наши души!

— Аминь!

— Положим средство от моли в ящики шкафов и точно так де положим любовь в сердца наши.

— Аминь!

— Выстираем занавески на окнах, вымоем окна и отмоем так же точно наши грешные души!

— Аминь!

— И лишь затем, когда души у нас будут столь же чисты, как и жилища наши, мы сможем раскрыть наши объятия, распахнуть наши сердца и воззвать: «Иисус, мы хотим позвать тебя как нашего брата и помолиться с тобой вместе». И если бы точно так же поступил каждый американский христианин, эта великая нация решила бы национальную проблему греха и тогда Америка смогла бы войти в Славное Братство! Аминь! Да хвалите Господа нашего!

— Хвалим Господа нашего!

— А теперь, когда возлюбленная сестра Харриет начнет петь «Скалу Времен» и члены нашего славного братства пройдут по рядам с блюдами для пожертвований, я умоляю всех вас отдать всю щедрость ваших сердец. И помните, вы даете самому Иисусу!

Одетая в широкие белые складчатые одежды, Ванда покинула кафедру и уселась в большое деревянное кресло, а возлюбленная сестра Харриет начала петь «Скалу Времен» высоким и не совсем чисто выводившим мелодию голосом. Вся конгрегация, состоявшая исключительно из белых, порядком, правда, пообносившихся, начала подпевать, в то время как молодые люди в белых костюмах пошли по рядам прихожан с блюдами для пожертвований. Когда Ванда выводила «Весеннее очищение с Иисусом», Кертис Коллингвуд протиснулся в церковь и стал в последнем ряду молившихся, которые умилялись при одной только мысли о совершаемом дарении и с чувством подпевали гимн. Кертис подумал сначала, что воображение Ванды просто смехотворное, но, судя по тому, с какой готовностью прихожане бросали на блюдо свои денежки, можно было сделать вывод, что она знает, что делает.

Кертис увидел, как рядом с ним пробрался в церковь и Джимми Лопес. Как и Кертис, Джимми в знак траура повязал на рукав черную траурную ленту; левая его рука все еще была на перевязи. Подойдя к Кертису, он сказал:

— Спасибо, что пришел.

— Ни за что не упустил бы случая взглянуть на Ванду.

— Ну разве она не восхитительна?

— Не то слово! Ты сказал мне по телефону, что Дж. Дж. намерен внести ясность в вопрос об убийстве Карла Кляйна. Что именно следует понимать под словами «внести ясность»?

— Он хочет признаться.

— Хочешь сказать, что Дж. Дж. застрелил его?

— Правильно, и сейчас он ужасно мучается из-за этого. Ванде наконец-то удалось убедить его, что лучший выход из этой ситуации — полное признание. Она советовалась на сей счет с самим Иисусом, и Иисус с ней согласился. Вот поэтому Дж. Дж. позвонил в полицию. Возле церкви нас ожидает Карлтон Мюррей, он и отвезет нас на причал. Дж. Дж. сейчас у себя на яхте.

— Что это вдруг Дж. Дж. стал таким сговорчивым? Тем более по отношению ко мне? Вся эта история попахивает жареным. Я подумал, что раз уж все так обернулось, он захочет рассказать все по крайней мере кому-нибудь их своих журналистов.

— Иисус сообщил Ванде, что часть искупления Дж. Дж. должна заключаться в том, чтобы он позволил тебе поглотить его газету; Более того, Карл Кляйн был твоим репортером.

Кертис уставился на кузена, а все прихожане в этот момент затянули третий куплет «Скалы Времен».

— Джимми, а как ты думаешь, почему это Иисус всегда разговаривает с Вандой Уандер и никогда не разговаривает… ну, со мной, например!

— Ты должен попросить его об этом.

— Все вы — банда сумасшедших. И если ты подумал, будто я готов в одиночку отправиться на яхту Дж. Дж., ты, должно быть, считаешь и меня таким же сумасшедшим.

— Ты отправишься туда с полицией.

— У меня есть основания считать, что Дж. Дж. отстегивает от своих щедрот комиссару Мюррею. Так что спасибо тебе за приглашение, но уж нет, благодарю покорно. Я только что и сам переговорил с Иисусом, и он сказал мне: «Дуй отсюда, пока тебя не разделали на мелкие кусочки». Спокойной ночи, Джимми.

Открыв створку большой двустворчатой церковной двери, он вышел на улицу. Был холодный вечер. Кертис увидел, как неподалеку, как раз через улицу, стояли двое полицейских. И вот в этот момент он вдруг почувствовал, как что-то твердое уперлось ему в спину.

— Это револьвер, — тихо сказал Джимми. — Не вынуждай меня использовать его. Полезай в автомобиль комиссара Мюррея.

Была почти полночь, когда они сошли с моторного баркаса и по забортному трапу, спущенному с правого борта, начали взбираться на яхту генерала Ченнинга, длина которой достигала сотни футов. Первым поднимался Кертис, сразу за ним Джимми, затем двое полицейских и следом комиссар Карлтон Мюррей, обрюзгший мужчина в костюме из шотландки и серой шляпе, плотно сидевшей на голове. У Мюррея был насморк, и потому комиссар постоянно чихал; он чихал, когда моторный баркас отчаливал от причала Санта-Моники, чихал в дороге, продолжал чихать, взбираясь на борт яхты, которая сейчас, как в зеркале, отражалась в водах Тихого океана.

— Добро пожаловать на борт, — радостно сказал Дж. Дж., как только Кертис ступил на главную палубу. — Как поживаешь, Кертис? Давно мы не виделись с тобой, давненько… Хочу выразить свои самые искренние соболезнования по поводу того, что во время землетрясения погибло столько членов вашей семьи. Это и впрямь ужасно.

— В самом деле? Но почему у меня сейчас такое странное предчувствие, что еще один член нашей семьи может закончить свой земной путь.

Дж. Дж. рассмеялся.

— Ох ты, черт побери, кто же так ведет беседу? Я бы на твоем месте высказался в том духе, что, мол, здесь немного дует. Пойдемте-ка лучше в салон и сделаем по глоточку. Поняли мою мысль? Коли холодно чуточек, срочно нужен нам глоточек, прямо как в водевиле. Черт побери, мне бы водевили писать! Пошли, пошли, парни. А между прочим, все ли вы знакомы? Конечно, все знают комиссара, а вот эти двое красавчиков-полицейских, да будет вам известно — Пит Хоукинс и Билл Грей. Оба они превосходнейшие стрелки. Как говорил мне комиссар, лучшие стрелки во всем Лос-Анджелесе! Ну а теперь отправимся-ка мы внутрь, под крышу, так сказать. Как тебе понравилась служба Ванды Уандер? Ну разве не бой-девка? Иисус столь часто с ней разговаривает, что иногда меня подмывает посоветовать ей, чтобы она попросила этого Иисуса заткнуться.

Загоготав, он провел всех в салон яхты.

— Я отпустил команду на берег, пускай, думаю, порезвятся до утра, так что, Пит, быть тебе сейчас за бармена, — сказал Дж. Дж. и указал на небольшой бар. Над баром находился большой аквариум, где плавали крошечные тропические рыбки изумительной окраски. — Кертис, ты что предпочитаешь? Виски, может быть? У меня есть такое шотландское виски, что просто пальчики оближешь.

— Слушай, Дж. Дж., прекрати трепаться. Что тебе нужно?

Толстый издатель прикурил сигару, глядя на конкурента.

— Что ж, коль желаешь сразу взять быка за рога, я скажу тебе, что мне нужно. Мне нужно, чтобы ты подписал одно письмо. А что я с ним сделаю? Я положу его в карман. А что в письме, ты, наверное, хочешь знать? А вот давай-ка развернем его да посмотрим. — Он вытащил из кармана листок бумаги и развернул его. — Оно адресовано присутствующему здесь комиссару Мюррею. Тут сказано: «Дорогой комиссар, настоящим я признаюсь, что совершил убийство Карла Кляйна, одного из своих репортеров, которого обнаружил в постели с моей женой. От гнева я помешался и выстрелом в голову убил его. Затем отвез его тело на пляж, положил в лодку, отъехал на какое-то расстояние от берега и выбросил его в воду. Больше с такой огромной виной я не могу жить. К тому моменту, когда вы получите это письмо, я уже сведу с Господом счеты. Это для меня единственный выход. Искренне ваш…» И твоя подпись.

— Надо же, Дж. Дж., и все-то ты предусмотрел. Только прежде чем я подпишу его, расскажи мне, как это случилось на самом деле. Кто застрелил Карла?

Дж. Дж. взглянул на Джимми, сидевшего у стойки бара на одном из высоких стульев, все еще держа в правой руке револьвер. Пит Хоукинс, зайдя за стойку бара, меланхолично жевал арахис. Комиссар Мюррей, сидя в кресле, прочищал платком нос. Билл Грей стоял, привалившись к перегородке левого борта, держа руку на кобуре.

— Ну, черт побери, — сказал Дж. Дж., — полагаю, что все мы друзья, не так ли? Джимми, расскажи ему.

— Все было исключительно просто. Я послал Кляйну записку, в которой сообщил, что хочу встретиться с ним на прогулочном причале и рассказать все, что его интересует о деятельности «Вэлли Фанд». Написал, что готов назвать имена, в общем, все. Итак, мы с ним встретились и отправились обедать на яхту Дж. Дж. Ванда согласилась предоставить мне алиби…

— Но почему? — спросил Кертис. — Она-то как сюда замешалась?

— Ванда Уандер — моя подружка, — сказал Дж. Дж. — Она разговаривает с Иисусом, но трахается-то с генералом Ченнингом. Кроме того, она вложила изрядное количество собранных ею церковных денежек в «Вэлли Фанд». Ванда своего ни за что не упустит.

— Когда мы подплыли к яхте, я застрелил его, — продолжил Джимми. — К ногам мы привязали груз и выбросили тело за борт. Но только, судя по всему, веревку мы недостаточно сильно затянули, потому что тело волны выбросили на берег, как тебе известно. — Джимми сделал паузу, затем сказал: — Именно это мы и собираемся проделать сейчас с тобой.

Наступила тишина, которую нарушал только хруст орехов, которые грыз Пит Хоукинс.

— Вы убийцы, — тихо сказал Кертис. — Вы хладнокровные убийцы, упоминающие всуе имя Иисуса. Вы убили молодого человека только затем, чтобы скрыть ваши проклятые делишки с недвижимостью.

— О, дело гораздо в большем, Кертис, — сказал Дж. Дж. — Не только эти делишки. Мы ведь разрабатываем ни больше ни меньше, как всю долину Сан-Фернандо. Мы намерены удвоить размеры Лос-Анджелеса. Ты только представь! Лет через десять Лос-Анджелес будет таким же крупным городом, как Новый Орлеан или Канзас-Сити. А когда мы с Джимми сольем обе наши газеты, в нашем распоряжении окажется одна из самых крупных газет в Америке.

— Как, Джимми готов проглотить «Клэрион»?

— Все будет выглядеть приблизительно таким образом. После того как ты умрешь, останется не так уж много Коллингвудов. Понимаешь, что я имею в виду?

— Мы с Альмой в следующем месяце собирались пожениться, — улыбаясь, сказал Джимми. — На свадьбе нам будет недоставать тебя…

Внезапно дверь с треском отворилась, и на пороге появился Клифф Паркер. Билл Грей начал было вынимать свой револьвер из кобуры, но Паркер выстрелил первым, и его пуля угодила в правую руку Грея. Еще двое полицейских ворвались вслед за Паркером в салон, держа револьверы наизготовке. Джимми открыл огонь по Паркеру. Три пистолета выстрелили почти одновременно, и Джимми был сражен в грудь. Раздалось еще несколько выстрелов. Пит Хоукинс едва успел нырнуть под стойку бара. Аквариум разбился, и вода вместе с аквариумными рыбками пролилась на палубу. К этому времени полдюжины полицейских набились в салон, каждый двумя руками держал револьвер. Генерал Дж. Дж. Ченнинг, бледный как смерть, стоял с поднятыми руками; комиссар Мюррей закричал:

— Кто, черт побери, санкционировал все это?!

— Я, — ответил Кертис. — Готов ли ты подтвердить сказанное? Ты все слышал? — добавил он, обратившись к Паркеру.

— Каждое слово, — сказал детектив, потрясая записной книжкой.

— Полагаю, в завтрашнем номере «Клэриона» появится потрясающий материал…

— Кертис, да мы только дурачились, — выпалил Дж. Дж. — Это была всего лишь шутка!

— Хорошенькая шуточка.

Кертис присел возле Джимми, который свалился на пол с высокого стула у стойки бара. Джимми лежал лицом вниз, вокруг него трепыхались тропические рыбки.

— Мы можем обо всем договориться, — сказал Дж. Дж. — Тедди Рузвельт — мой добрый приятель. Я позвоню ему в Белый дом…

— Заткнись!

Кертис осторожно перевернул Джимми на спину. Джимми был еще жив. Из трех пулевых отверстий в груди хлестала кровь. Затуманенным взором он посмотрел на Кертиса.

— Ты победил, — прошептал он. Гринго всегда побеждают…

Затем он дернулся — и умер.

На следующий день «Клэрион» вышел с кричавшими заголовками:

ИЗДАТЕЛЬ «ЭКСПРЕСС» ПРИНИМАЛ УЧАСТИЕ В ЗАГОВОРЕ С ЦЕЛЬЮ УБИЙСТВА!

ПЕРЕСТРЕЛКА НА ШИКАРНОЙ ЯХТЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ОСТРОВА КАТАЛИНА!

УБИТ РОДСТВЕННИК КОЛЛИНГВУДА!

ОБВИНЯЕТСЯ КОМИССАР ПОЛИЦИИ!

СКАНДАЛ С ДОСТАВКОЙ ВОДЫ ОБОЙДЕТСЯ НАЛОГОПЛАТЕЛЬЩИКАМ В МИЛЛИОНЫ ДОЛЛАРОВ!

ДЕСЯТЬ ПОДОНКОВ ЗАМЕШАНЫ В АФЕРЕ С НЕДВИЖИМОСТЬЮ!

ГЕРОИЗМ ДЕТЕКТИВА ПАРКЕРА!

— Джимми! — рыдала Альма Бретт, замахиваясь кувалдой на свою героическую статую Женщины-Первопроходца. Со всего размаха Альма ударила кувалдой по ноге статуи — и мраморные брызги разлетелись во все стороны. — Джимми! О Боже, они убили моего Джимми!

Бросив кувалду, истерически рыдая, она побежала на маленькую кухню студии, расположенной в ее Берлингамском поместье.

— Я не могу жить без Джимми! — кричала Альма. Схватив подвернувшийся под руку нож для фруктов, она одним махом перерезала себе левое запястье. Как только брызнула кровь, Альма тут же опомнилась, отбросила нож и побежала к телефону, чтобы позвонить домой.

— Лили, немедленно приходи сюда! — крикнула она в трубку. — Я чуть не покончила с собой!

Бросив трубку на рычаг, она схватила полотенце и обмотала его вокруг запястья.

Джимми Лопеса хоронили на ранчо «Калафия», на холме, с которого открывались просторы Тихого океана. Рядом с его могилой находились могилы его отца Хуанито, а также деда и бабки. После непродолжительной церемонии мать Джимми и три его сестры несколько минут постояли возле надгробного камня; ветер играл их черными вуалями и складками траурных платьев. Затем подошел Кертис и крепко обнял свою тетю Стар.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Он был паршивой овцой, — ответила Стар. — Скорпионом. Когда он был еще совсем ребенком, отец научил его ненависти. Может, в этом моя вина… Как знать? Как бы то ни было, может, все к лучшему. Но как же много смертей! Мама, Арчер, Честер, и теперь вот еще Джимми. Может, мы прокляты?

Кертис вздохнул.

— Не знаю… Но я хочу собрать всех наших, кто еще остался. Адвокаты хотят помочь нам создать новую корпорацию. Необходимо зачитать бабушкино завещание. А поскольку сейчас и отца с нами нет… в общем, все сейчас так перепуталось, но адвокаты сумеют связать концы с концами.

— Полагаю, теперь глава семьи — это ты, — сказала Стар.

— Да, наверное, я.

Кертис смотрел на Алисию Лопес, и внезапно до него дошло, что он не сводил с нее глаз все время, пока длилась церемония. «Как же она хороша, — подумал он. — Как потрясающе красива…»

— Говорят, что я вхожу в пятерку богатейших женщин мира, — сказала Арабелла Коллингвуд, проходя мимо Сиенской кафедры, той самой, которую ее покойный муж приобрел в Лондоне три месяца назад. — Наверное, Господь думает, что это своеобразная компенсация мне за то, что он взял к себе моих мужа и сына, но если он и вправду так думает, он очень ошибается.

Кертис находился с матерью в Пало Альто, в складском помещении, которое десять лет назад купил его отец. Все в этом помещении — статуи, гобелены, старинное оружие, картины, мебель — было привезено Арчером после его блужданий по антикварным магазинам и магазинчикам европейских городов. В этом он был похож на мышь, которая все тащит себе в норку. Арабелла, одетая во все черное, была двойной наследницей: не только части баснословного богатства Эммы, но и состояния Арчера.

— И вот сейчас, — говорила она, — словно у меня и без того мало горя, Альма из-за Джимми пыталась покончить с собой. К счастью, ей это не удалось. Я понимаю, это звучит горько, но я ничего не могу с собой поделать. Благодарю Господа за тебя, дорогой мой! — Она протянула руку, которую Кертис взял в свои.

— Но есть и некоторые добрые известия, — сказал он. — Джоэл начал уже говорить целыми предложениями.

Мать грустно улыбнулась за черной вуалью.

— Такой милый ребенок. Это и вправду хорошая новость.

— А кроме того, Бетти считает, что она снова беременна.

— Да?

— Сегодня собиралась пойти к доктору.

— Что ж, будем надеяться, что так оно и есть. Наша семья почти полностью уничтожена землетрясением, и потому, видит Бог, нам очень нужны дети. Ох, Кертис, если бы ты только знал, как же мне недостает твоего отца! Он был самым лучшим мужем на свете!

— Мама, — как можно тактичнее сказал Кертис, — мы все это понимаем, нам всем также очень недостает отца, но только нужно что-то решать со всеми этими вещами, которые он накупил за многие годы. Бухгалтеры настаивают…

— Бухгалтеры… — фыркнула она. — Ненавижу бухгалтеров.

— Да, все это так, но одна только страховка этого склада обходится в сотню тысяч долларов в год. «Золотой штат» вынужден был выплатить более сорока миллионов долларов за ущерб, причиненный землетрясением и последующими пожарами, и пока компания переживает трудные времена, ее бухгалтеры пытаются сделать все возможное, чтобы максимально сэкономить…

Мать повернулась к нему.

— Сэкономить? То, о чем ты сейчас говоришь, это мечта. Все эти «вещи», как ты их назвал, были мечтой твоего отца.

— Я понимаю, но все это настолько непрактично… Вот, например, кто и что намерен делать с этой старинной кафедрой?

— А что люди вообще делают с произведениями искусства? Предметы искусства совершенно бесполезны, однако это, может быть, и есть самые ценные вещи на свете. Твой отец очень любил все эти «вещи», точно так же, как я очень люблю живопись. Картины бедной Эммы были уничтожены, как была уничтожена она сама и множество других людей… — Арабелла сделала паузу, чтобы справиться со слезами. — Однако мечта Эммы о музее для города не должна развеяться. Я построю этот музей. Вместо ее картин я вложу в это дело все свои и твоего отца сокровища и драгоценности. И музей этот окажется совершенно бесполезным, за тем, конечно, исключением, что многие поколения жителей Калифорнии смогут получать там радость. А в конечном итоге, это, наверное, и есть самое полезное в мире. Наверное, ты думаешь, что я глупая, выжившая из ума старуха?

Кертис поцеловал ее.

— Вовсе нет, — сказал он. — Я думаю, что это превосходная идея.

Генерал Дж. Дж. Ченнинг предстал перед судом и был признан виновным в соучастии в убийстве первой степени. Его приговорили к тюремному заключению на срок от десяти до тридцати лет, но благодаря своим деньгам и связям в политических кругах он просидел за решеткой всего десять месяцев.

До окончания строительства гигантского акведука, по которому вода должна была поступать из Оуэнс Вэлли в Лос-Анджелес, оставалось еще шесть лет. Специалисты считали это сооружение подлинным инженерным шедевром, сравнимым разве что с Великой китайской стеной.

На двенадцатом этаже редакционного здания газеты «Клэрион» Кертис Коллингвуд стоял возле окна, глядя, как дождь заливает улицы Лос-Анджелеса. По иронии судьбы именно после грандиозного скандала, вызванного недостатком воды в южных районах Калифорнии, дожди в тот год начались рано и оказались на редкость обильными. Стояла первая неделя ноября.

— Всем служащим «Коллингвуд корпорейшн», — начал он. Роза Маркхэм, которая в белой блузке и строгой серой юбке выглядела чрезвычайно стройной, сидела на своем обычном месте и записывала под диктовку. — В качестве нового председателя корпорации я хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы выразить благодарность всем, кто оказал посильную поддержку моей семье в этом тяжелом году. И в качестве… мм… частного лица я хочу выразить благодарность за ваши многочисленные письма с выражением сочувствия по поводу недавнего… недавней моей личной потери…

Он замолчал. Секретарша подняла глаза и взглянула на Кертиса. К ее крайнему изумлению, энергичный, агрессивный шеф плакал.

— Мистер Коллингвуд, вы не хотели бы, чтобы я вернулась сюда через…

Он отрицательно замотал головой, вытащил из кармана платок, и вытер слезы. Затем отвернулся от окна, прошел и сел за свой рабочий стол, покрасневшими глазами он посмотрел на Розу.

— Скажите, Роза, неужели моя семья проклята? — хрипло спросил он. — Сначала землетрясение, потом Джимми Лопес, теперь вот…

Думали, что у Бетти очередная беременность, однако эта предполагаемая беременность в действительности оказалась раком матки. Неделю назад Бетти скончалась.

Роза обожала этого человека, и потому сердечко ее сжалось от жалости к нему.

— Да, бывают такие полосы в жизни… — сказала она первое, что пришло на ум.

— Ничего себе полоса… — он высморкался. — И вот теперь у Джоэла не стало матери, мне следует найти ему мать, Роза. Этому мальчишке нужно расти красивым и сильным. Ему уготовано серьезное будущее, ведь в один прекрасный день я передам ему все дела…

— Я понимаю.

Он взглянул на нее.

— Скажите, а вам никогда не хотелось переехать в Сан-Франциско? Как, Роза?

— Да, сэр. Если я нужна вам, я непременно переберусь.

— Ну, поскольку отец и брат теперь оба в могиле, мне все придется делать самому, и, значит, все дела в Сан-Франциско лягут исключительно на меня. Что ж, это хорошо, что вы будете рядом со мной, Роза. Если бы я еще и вас потерял, тогда…

Он грустно пожал плечами. Роза внимательно посмотрела на его изящное, красивое лицо и вдруг подумала о том, не метит ли он ее в… «Тихо, тихо, не дай разыграться своему воображению, — сказала она себе. — Но, Господи, стать миссис Кертис Коллингвуд!..»

— Что это еще там за автомобиль? — спросила Стар Лопес, снова наполняя джином стакан.

Она была, как всегда, на ранчо, в башенной комнате, в постели, с бутылкой у изголовья. Ее дочь Алисия поднялась со своего места и подошла к залитому дождем окошку. Красно-белый автомобиль «ред-эрроу» — «красная стрела» — остановился перед самым домом. Чуть поодаль сильный ветер вздымал волны Тихого океана.

— Это же Кертис! — воскликнула Алисия, увидев, что именно он вылезает с заднего сиденья машины.

— Кертис? — Мать подняла глаза от своего джина и прошептала: — Я обратила внимание, как во время похорон Джимми он смотрел на тебя. И когда хоронили на той неделе Бетти, он опять смотрел на тебя во все глаза. Разве это не будет великолепным завершением?

— Мама, о чем ты говоришь?!

— Я говорю о твоем кузене, самом красивом и подходящем женихе во всей Калифорнии. Звонят! Иди открой. И постарайся выглядеть получше!

Алисия поспешила к двери.

— Знаешь, мамочка, по-моему, джин распаляет твое воображение. Кертис никогда не заинтересуется мною.

— А почему бы и нет? Чем ты плоха? Твоя кровь ничуть не хуже его. Пригласи его пообедать. Пусть Чинина ставит сковородку для жарки, а ты принеси мне новую пачку сигарет.

Закрывая за собой дверь, Алисия недовольно покачала головой, но все же быстренько побежала по лестнице и распахнула входную дверь.

— Привет, Алисия.

Кертис всегда казался Алисии таким недоступным, таким погруженным в дела, таким… богатым. К тому же он был на девять лет старше ее. Но в этот дождливый серенький день он выглядел на удивление молодым и взволнованным.

— Мне, гм, дали пару билетов на новый спектакль, — сказал он. — Вот я и подумал, а вдруг ты захочешь пойти со мной? Это в Сан-Франциско.

— В Сан-Франциско?

— Я как раз проезжал здесь и подумал, что, может быть, ты захочешь съездить в Сан-Франциско на несколько дней. Последнее время тут такая отвратительная погода, а ты все время проводишь с матерью…

— Заходи, Кертис, я не намерена держать тебя на крыльце. Когда ты едешь туда?

— Завтра утром. Мать дает «Арабеллу».

Личный железнодорожный вагон! Ей всегда хотелось хоть одним глазком посмотреть на него…

— Нужно будет спросить у мамы, но… Впрочем, да, я с удовольствием поеду с тобой.

Когда Кертис вернулся в свой автомобиль, он увозил с собой потрясающую испанскую улыбку Алисии. «Какая же Алисия все-таки красивая! — подумал он. — Она была бы идеальной матерью для Джоэла и неплохой женой для меня».

Кроме того, в результате такого брака ранчо «Калафия» вновь перешло бы к Коллингвудам.