Золото Неаполя: Рассказы

Быть богатым — это человечно, по-божески?

В три часа пополудни ночной сторож Вито Какаче кладет газету на ступеньку нижнего этажа (она ему служила вместо стула, а стул был столом), допивает последний глоток вина, смотрит пустую бутылку на свет, зевает, потягивается, велит жене Бриджиде побыстрее убрать посуду и говорит:

— Черт те что!

Он вечно недоволен тем, что пишут в газете, ему приходится отказывать себе в двух сигаретах, чтобы купить этот листок, но каждый раз, когда он его складывает, у него вид разочарованного влюбленного, да к тому же еще награжденного рогами. Новостей, которых жаждет дон Вито, по-видимому, снова нет. Может, и будут, но когда? По нашей дорогой улице Паллонетто-ди-Санта-Лючия еще бродит тень доброго короля Фердинанда, мы до сих пор сторонники Бурбонов — одним словом, остаемся верны своему голоду, своим блохам, радостям и старым ранам. А кроме того, в декабре с горы Монте Экия спускается к ним ветер, несущий запах туфа. Он старит нас на пару веков и внешне, и внутренне. И потому-то нас так интересуют нынешние события. Лоточник дон Фульвио Кардилло (сегодня утром ему удалось сбыть возле ворот Порт-Альбы тысячу резиновых набоек на каблуки, которые мягче, чем материнские упреки) наконец ломает лед молчания и восклицает:

— Дон Вито, а почему черт-те что? Не испытывайте долго наше терпение! Какие еще гадости вы нам сообщите?

Дон Вито Какаче задумчиво произносит:

— Я спрашиваю и заявляю: быть богатым — это человечно, по-божески?

Армандуччо Галеота отвечает, помешивая воду в луже концом своего костыля:

— Почему нет? Я каждый вечер молю бога об этом, обращаясь к нему, как мужчина к мужчине. Дон Вито, объясните, сегодня в газете пишут о деньгах?

Ночной сторож загадочно говорит:

— О вагонах, тоннах, горах денег, дорогие мои синьоры, о деньгах, которым нет конца.

Донна Джулия Капеццуто дрожит.

— Господи Иисусе! Не мучайте нас. К кому мы должны обратиться, кому отправить нашу просьбу, наше заявление, чтобы получить то, что нам причитается? Нужно ли для этого иметь справку о бедности?

Такие уж мы, люди с улицы Паллонетто, с незапамятных времен: мы насквозь поражены этой болезнью, рассылаем всякие петиции, прошения, письменные горячие просьбы. Кому только из наших властелинов мы не посылали эти пылкие обращения? Посылали грекам и римлянам, баварцам и норманнам, посылали анжуйской династии, посылали испанцам, французам и прочим. Тираны и освободители всех рангов и времен, подтвердите, что это правда. Нам наплевать на гнет, на диктатуру, как наплевать на «деревья Свободы» и объединение Италии; мы завалили вас, ваши сиятельства, прошениями, потому что объединение и разъединение, папы и антипапы, равенство и неравенство, подзатыльники и ласки не накормят нас. Ясно? Донна Джулия Капеццуто, которая вынуждена жить на пенсию в пятнадцать тысяч лир, как только увидит хоть малейшую возможность, так направляет туда свой удар в виде послания, будь то кардинал или мэр, префект или просто индийский набоб, любой иностранец.

Дон Вито Какаче с горечью говорит:

— Все это глупости, донна Джулия. Вы меня сбиваете с толку. Тут в сегодняшней газете рассказывают волшебные сказки. Мы заполучили эмира Фейсала, наследного принца Саудовской Аравии. Он в Неаполе (какая честь!), живет в отеле на улице Партенопе с женой, детьми и двадцатью четырьмя вице-женами своего гарема.

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра восклицает:

— Надо же! И он находится на улице Партенопе, прямо под нами!

Дон Вито Какаче:

— Да. При желании можно отсюда на него плюнуть. Но мыслимо ли иметь такие огромные средства? Представляете, он занял сорок комнат.

Дон Фульвио Кардилло:

— Господи Иисусе! Подсчитаем-ка. По одной купюре за номер в день… пятью четыре — двадцать… Мадонна! Только за одну ночь двести тысяч… верно? А сколько денег у этого эмира?

Дон Леопольдо Индзерра:

— Ха! В Саудовской Аравии есть нефть. А где нефть, там американцы или англичане. А где американцы или англичане, там доллары или фунты стерлинги… вы же понимаете. Повезло этому дону Фейсалу, знал, где родиться. А мы почему выбрали Паллонетто?

Дон Вито Какаче презрительно говорит:

— Вы не верно рассуждаете, дон Леопольдо. Безделье вам высушило мозги. Разве в Саудовской Аравии нет бедных и нищих? И разве донов Фейсалов нет в других частях света? Пожалуйста, вот вам один синьор из Лондона: зовут его сэр Эрнесто Оппенгеймер, а прозвище — «алмазный король». Он добывал по шестьдесят тысяч каратов в месяц, собирал их, как грибы или трюфели. Но это еще не все. У него были свинцовые, медные, цинковые и золотые рудники; он производил взрывчатые вещества и оружие, корабли и вагоны.

Армандуччо Галеота задумчиво спрашивает:

— Дон Вито, скажите, а скольких свинцовых, медных или цинковых рудников стоит один золотой рудник.

Дон Фульвио Кардилло удивленно говорит:

— При чем тут это? Лучше скажите, почему вы говорите: «были», «добывал», «собирал»? Разве у него больше их нет, он не добывает и не собирает?

Дон Вито Какаче:

— Именно так. Он даже не дышит. Он сегодня умер, бедный дон Эрнесто. К сожалению, у него не было рудника с воздухом, малюсенького рудника воздуха. Возраст — семьдесят семь лет. Разве это возраст для богача? В том-то все и дело, дон Фульвио. Можно было бы оправдать богатых, если бы они жили вечно. Вот если бы они могли оправдаться тем, что бессмертны, если бы могли сказать нам: «Терпите, мы вечны, и наши миллионы пригодятся нам на будущее…» Но увы! Донна Джулия, вы помните моего отца? Он ел хлеб с солью и оливковым маслом и жил девяносто восемь лет. И прожил бы еще, если бы во время войны не отказывал себе в мелочи.

Дон Леопольдо Индзерра:

— Какой мелочи?

Дон Вито Какаче:

— То в хлебе, то в соли, а то в масле. Я вспоминаю его в убежище Кьятамоне во время бомбардировок. Он сказал одной ханже, стоящей на коленях: «Сестрица, мы целую вечность возносим молитвы. Я считаю, если мы прекратим это и подумаем о рагу или макаронах с фасолью, которые ели до войны, вот вам и молитва, и душу свою этим спасем». Ну ладно, я хочу сказать о другом. Правда, что мы пережили 1942 и 1943 годы, или это нам все приснилось? Часто по ночам, когда я дежурю на улицах Толедо и Кьяйя, на площади Данте и Фория, я сравниваю те времена с нашими. Кто мог себе представить, что после таких кровопролитий и страданий наступит эпоха Софии Лорен и рок-н-ролла, Майка Бонджорно и Тони Мэнвилла?

Мы (в недоумении):

— А кто этот Тони Мэнвилл?

Дон Вито тычет пальцем в газету.

— Он тут, тут. Важная персона из Нью-Йорка, которая купается в миллиардах. На шестьдесят четвертом году он развелся с десятой женой, потому что имеет на примете одиннадцатую. Такое уж у него правило. Он бросил балерину и заарканил какую-то бездельницу; жены не задерживаются у него более четырех месяцев. Как сказал лягушонок: «Спасайся, кто может!» Представьте себе, что десять первосортных женщин стоили ему, не считая мехов и драгоценностей, целый миллиард, который пошел только на бракоразводные процессы!

Мы были потрясены и ужаснулись. От этой пляски цифр из веселых круглых нулей, похожих на лицо хозяина остерии, мы принялись чесаться, как обезьяны. В это время задул свирепый ветер «ливанец». Вокруг замка Кастель-дель-Ово поднялись волны; вскоре мы узнали, что какой-то автомобиль, словно схваченный невидимой рукой, оторвался от земли, повис в воздухе, а потом рухнул в море. На улицу Паллонетто этот ветер явился как шатающийся оборванный странствующий монах; белье на веревках бешено заколыхалось; ромовые бабы, выставленные для продажи на лотках, придется заново посыпать сахарной пудрой (думаю, чтобы скрыть, как они черствы и что их уже покрыла плесень); в углу девочка-замарашка почему-то заплакала; леса вокруг ремонтируемого здания заскрипели, словно спрашивали: «А кто нас поддержит?» К счастью, на нашу улицу устремлены взоры трех пресвятых дев: богоматери Монсеррато, святой Марии дель Арко и богоматери дель Кармине, которые изображены в трех ближайших часовнях. Катастрофы, землетрясения, эпидемии видят их — да будут они вечно благословенны! — и обходят нас стороной. Мы уверены, что если бы Дева могла сделать нас богатыми, она бы это сделала, но, видно, Отец и Сын ее самое держат впроголодь.

Донна Джулия Капеццуто начала раздумывать:

— Миллиард… а это сколько?

Ночной сторож Какаче:

— Тысяча миллионов… а зачем вам знать?

Донна Джулия нахохлилась, как квочка, словно решила высидеть эту сказочную сумму, и говорит:

— Да нет… просто так. А этот Мэнвилл, который платит женщинам такие деньги, какой он из себя? В газете его не описали? Может, от него дурно пахнет? Может, он весь волосатый, в родимых пятнах и в волдырях?

Дон Вито Какаче:

— Вовсе нет. Вот его фотография. Выглядит он старше своих лет, вероятно, из-за известных излишеств, но он стройный и холеный, прямо сенатор.

Донна Джулия Капеццуто (с искренним гневом):

— Тогда как ему не стыдно? Дон Как-вас-там, берите пример с нас, приезжайте и поучитесь любви в Паллонетто-ди-Санта-Лючия. Ты, Армандуччо, отойди-ка! Я хочу рассказать вам одну вещь.

Молодой Галеота подмигивает и подчиняется. Костыли делают его похожим на тонконогую цаплю. Донна Джулия понижает голос и говорит:

— Знаете такого дона Дженнаро Шьямма, торговца зеленью с улицы Траверса Серапиде? Сколько бы лет вы ему дали?

Мы (возбужденно):

— Восемьдесят… максимум, восемьдесят пять.

— Вы правы. Так вот, вчера мне понадобилась одна луковица. Был послеобеденный час, дон Дженнаро курил свою глиняную трубку, и мы разговорились. Слово за слово, знаете, как бывает, вдруг этот тип начинает так вздыхать, что мне становится неловко, а потом говорит: «Донна Джулия, позвольте мне сделать вам комплимент: вы такая еще свежая и симпатичная». Я отвечаю: «Спасибо. Вы очень добры». А он: «Не стоит благодарности. Вы словно красный тюльпан, просто прелесть. Мы с вами столкуемся. Я еще полон сил, а моя жена — старуха, одной ногой уже в могиле… вы давно вдовеете и, естественно, страдаете от одиночества. Друзья познаются в беде, донна Джулия. Одним словом, договоримся, что за эту луковицу вы мне отплатите. Согласны?»

Дон Фульвио Кардилло:

— Поразительно! Дон Дженнаро, эта развалина! Скажите откровенно, вы согласились?

Донна Джулия Капеццуто:

— Нет. Но дон Дженнаро говорил как мужчина. Пусть этот, как его там, дон из Америки со всеми своими миллиардами зарубит себе на носу, что «нет» и «да», сказанные женщиной, оцениваются оплаченными луковицами.

Мы соглашаемся с ней. Это неоспоримая истина. Донна Джулия с напускной беззаботностью, а на деле уже сосредоточенная на своей навязчивой идее, побежала домой писать жаркое послание на имя эмира Фейсала. Каков будет результат? Никогда в жизни все ее слова: «Ваше сиятельство, я обращаюсь к Вам с моей…» — не принесут ни единого сольдо. А может, мы, люди с улицы Паллонетто-ди-Санта-Лючия, играем в лотерею, чтобы выиграть? Ответь нам, «ливанец» — влажный и шершавый, словно кошачий язык, соленый и резкий «ливанец», дующий сегодня, 13 декабря 1957 года!

Эй, люди, как живете, в чем нуждаетесь?

Сегодня хочется крикнуть во весь голос: «С возвращением тебя, улица Паллонетто-ди-Санта-Лючия!.. Где ты пропадала, за границей побывала?»

Вот и наступили первые ясные дни, они вернули нам нашу подлинную улицу Паллонетто: хоть и старую, изъеденную веками, исхлестанную ветрами, пропитанную солью, зато залитую праздничным морским солнцем, которое окутывает ее раны вуалью из серебристых и золотых пылинок царя Мидаса.[67] Эй, люди, какая радость! В каждом человеке зажегся веселый огонек. Некто дон Марио Оттьери, кандидат в парламент, угостил нас вермишелью по килограмму на душу, мы только что приготовили ее на сковороде и отведали с маслом, чесноком и петрушкой. Ходят слухи, что завтра мы получим из того же источника по банке прокисшего томатного соуса, правда, бесплатно. Так чего же еще нам надо? Мы сидим кружком перед входом в нижний этаж ночного сторожа Какаче, впитываем в себя теплый морской воздух и беседуем.

Уличный торговец дон Фульвио Кардилло говорит:

— Вы только подумайте. За тарелку макарон и ложку паршивого соуса они покупают себе право — ловко придумано! — держать нас без макарон и соуса долгих пять лет после выборов! Дон Вито, не слишком ли это дорогая цена?

Ночной сторож, который сидит, обхватив одно колено руками, смотрит на него, как садовник на плод своих трудов.

— Это называется научно-организованное получение максимума прибыли плюс полное закабаление. Черт возьми! Если бы здесь жили настоящие люди, они бы потребовали устраивать выборы через каждые три-четыре дня. Только желание получить наши голоса заставляет таких типов, как Оттьери или Лауро, а также любого из их политических противников, задавать нам вопросы: «Эй, люди, как поживаете? Жены, дети в порядке? Милые и дорогие вы мои люди, не помешало бы вам получить бутылку вина к обеду? А зубные протезы или ботинки пригодились бы вам? Прекрасно, все будет… а пока, пожалуйста, не стесняйтесь, ешьте эти макароны с приправой!» Вы меня понимаете, дон Леопольдо? Я вам ручаюсь, спасение Неаполя в подобных выборах два раза в неделю. Полностью исчезла бы безработица.

Дон Леопольдо Индзерра:

— Господи, да каким это образом?

Дон Какаче авторитетно заявляет:

— Благодаря росту и увеличению потребления. Это незыблемый закон экономики. Представьте себе, сколько макаронных и соусных фабрик они вынуждены будут построить.

Дон Фульвио Кардилло:

— Прекрасно! Дон Вито, тогда давайте-ка устроим небольшую революцию, чтобы ходить к избирательным урнам каждое воскресенье и каждый четверг. Я готов, а вы?

Ночной сторож грустно говорит:

— Небольшую революцию? А вы знаете, что эти типы из одного рукава достают вермишель и соус, а из другого — оп-ля! — карабинеров и полицейских в полной боевой готовности. Хотите провести остаток своей жизни в тюрьме или на кладбище?

Черт возьми! Какой-то заколдованный круг! Над часовней святой Марии дель Арко порхает бабочка — то взовьется вверх, то летит вниз, словно кто-то дергает ее за ниточку. Откуда она здесь, спустилась ли с Калашоне или поднялась из парка? Вдруг с неба, как черная пуля, обрушивается ласточка и хватает ее… ам — и нет больше бабочки! Может, эта несчастная молилась, а теперь Мадонна заполучила ее обратно и приколола на свои одежды.

Армандуччо Галеота задумчиво говорит:

— Дон Вито, посоветуйте, как быть. Папе и маме обещали в выборной комиссии дать мне новые костыли. Можно им верить?

Ночной сторож, абсолютно не колеблясь, заявляет:

— Нет. Надо сперва договориться: вы нам костыли, мы вам наши голоса.

Донна Джулия откровенно зевает.

— Хватит говорить о политике. Дон Вито, что там есть интересного в газете? Хотите сообщить нам или нет?

— С удовольствием. На третьей странице описывается невиданный аристократический бал, настоящий праздник бельгийского двора, который устроил молодой король Бодуэн по своей насущной потребности. На четвертой странице сообщается о процессе над молодым человеком по имени Франческо Вирдус, который в Турине газом отравил всю семью: брата, мать и сестру. С чего начнем?

Донна Джулия (нетерпеливо):

— Умоляю вас, начнем с бала!

Дон Вито Какаче:

— Я так и думал. Донна Джулия, если вам скажут: «В Брюсселе пляска, а в Турине тряска», вы тотчас же ответите: «Еду в Брюссель!» Вы настоящая женщина. И, по совести сказать, этот бельгийский прием просто чудо! Тут написано, что он похож на мираж античных времен. Две тысячи роскошных автомобилей, шесть тысяч гостей и еще больше фраков, туалетов, диадем и ожерелий; музыка, фейерверки, цветы, гобелены, картины, зеркала, лакеи, всевозможные напитки, сласти; комплименты, молодость и красота. Ах, что за спектакль! Просто волшебная сказка. Присутствовали Мария Габриэлла Савойская, Мария Кристина Савойская-Аоста, Мария Тереза Бурбонская и Пармская, София Греческая, Бригитта Шведская, Беатрис и Ирен Нидерландские и прочие, и прочие — одним словом, принцессы-девственницы со всего света.

Джулия Капеццуто ошеломлена и заворожена этой картиной, она машинально поглаживает грудь.

— Как прелестно, как изумительно! Дон Вито, а почему вы сказали, что король Бодуэн устроил этот придворный бал из-за насущной потребности?

Ночной сторож подмигивает.

— Ха-ха! Он должен срочно жениться. И созвал всех свободных принцесс, чтобы сделать выбор.

Донна Джулия вздрагивает и хмурится.

— Не может быть! Что вы говорите? И они, все эти разные Марии и Бригитты, знали, что бал — всего лишь чаша весов роскошного магазина? Нищие духом! До чего мы дожили? Женщина — это женщина или нет? Меня всю прямо в дрожь бросило. Знатные синьорины, женщины голубых кровей встали в очередь и говорят: «Погляди-ка на меня… я хорошего роста? А полнота в самый раз?» Ах, какой стыд! Есть одна песенка, постойте-ка, вспомню, в ней поется: «За сверкающий твой взгляд царский трон отдать я рад». Вот как надо! А принцессы, которых вы назвали, бросились туда, как свора борзых на свист хозяина! Да они потеряли всякий стыд… Дон Вито, нет ничего выше невинной и чистой девушки! Честная старая дева уже королева! Поглядите на меня… я вдова и пожилая женщина, но уверяю вас, что я бы не пошла на этот позорный и унизительный бал! Я сказала бы дону Бодуэну: «Ваше величество, вы хотите посмотреть, как я выгляжу? Воля ваша, милости просим… вы знаете, что я живу на улице Паллонетто-ди-Санта-Лючия. Приезжайте, а потом возвращайтесь хоть через месяц, хоть через год. Пришлите мне несколько записочек, спойте парочку серенад, не сравнивайте меня с другими, терпеливо идите к своей цели, и, может быть, в конце концов, если ангелы вам помогут, я удостою вас своим вниманием».

Донна Джулия вся дрожит, как дрожат тонкие и тугие струны скрипки в руках маэстро. Вот это женщина! Может, она и не права, но мы не смеем возражать ей. Холостые короли, вероятно, испытывают «насущную потребность», но эти принцессы, которые выстроились в ряд, словно товар на полках магазина… ладно, поговорим о другом!

Дон Фульвио Кардилло:

— Хватит, расскажите нам о туринской сиротке. Как это случилось, дон Вито? Он перепутал свою семью с семьей соседей?

— Нет. Он Каин. Он просто так, беспричинно ненавидел их всех. Его вскормили не молоком, а желчью. Он сказал матери, которая была вынуждена отправить его в исправительное заведение: «Как только вернусь, убью тебя». И оказался верен слову да прибавил к ней еще сестру с братом. Они спали, он открыл газовый баллон, прочел заупокойную и отправился по своим делам: просидел допоздна в баре с друзьями.

Маленький Галеота:

— Скотина! Дрянь! Его хоть повесили?

Дон Вито Какаче:

— У нас нет смертной казни.

Армандуччо (жестко):

— Так пусть нам одолжит ее Америка, дон Вито. Там, судя по фильмам, полно прекрасных электрических стульев и газовых камер. Они были бы рады услужить нам.

Ночной сторож:

— Глупости. Дело не в орудиях смерти, а в принципе. Нам противно убивать убийцу Франческо Вирдуса.

Маленький Галеота (хмуро):

— Но это же в его собственных интересах, дон Вито! С каким лицом предстанет на том свете этот мерзкий Вирдус перед своими жертвами после естественной смерти? Если же его казнят, он сможет сказать им: «Мама, брат и сестра, я заплатил болью за боль, жизнью за жизнь, вот я перед вами… простите ли вы меня?» И они обнимутся.

Вот это мысль! Мы представляем сцену, нарисованную Галеотой, и молчим. В любом решении есть свои «за» и «против». Дон Фульвио, роясь в своем помятом металлическом портсигаре, спросил:

— В конце концов что ему дали?

— Пожизненное заключение, — говорит дон Вито. — По закону ему полагалось бы два-три года. Но у него тяжелое наследственное психическое расстройство. Его отец был преступником. Дядя — бандит из Сардинии. Дед тоже. Умерший брат девять лет отбывал наказание за воровство.

Дон Леопольдо Индзерра (усмехается):

— Не всякий герцог имеет такое точное генеалогическое древо…

Донна Джулия Капеццуто вскакивает с места.

— Тихо! Дон Вито, будьте добры, поясните. Франческо Вирдус и король Бодуэн, да позволено будет спросить, ровесники?

Ночной сторож с опаской, пристально смотрит на дотошную собеседницу.

— Да… почти. Почему вас это интересует?

Донна Джулия с грустью и волнением отвечает:

— Когда вы перечисляли дедушек и дядей этого Чичилло,[68] мне внезапно пришла в голову мысль. Я подумала о боге. Наш господь, вечная слава ему, дал Бодуэну знатных предков, которые сотворили его благородным человеком и королем. И тот же всевышний дал Чичилло предков мерзавцев, которые сотворили его коварным убийцей. Понимаете, что я хочу сказать? От Чичилло не зависело стать таким, как и от Бодуэна не зависело стать Бодуэном. Крапива рождает крапиву, а лилия — лилию. В этом божий промысел… но почему так?

Дон Вито Какаче:

— Ха, донна Джулия, бог нам этого не сообщил.

Донна Джулия Капеццуто (решительно):

— Значит, у вас есть сомнение, и вы питаете жалость к Чичилло.

Армандуччо Галеота (невозмутимо):

— Нет. Сразу видно, дорогая вы наша, что у вас нет газа!

Мы смеемся. У нас выбор небольшой: горька и солона жестокость, горька и солона жалость. Дева Помпейская, вразуми нас! А в это время с улицы Семирамиды приближается компания. Люди кого-то окружают… ага, да это какой-то доморощенный Паганини, без всякого инструмента способный сыграть на губах любую мелодию. Мы восхищаемся этим чудом. Солнце поднимается все выше, оно уже дошло до наших подбородков, и скоро мы им напьемся вдоволь.

Хранитель своих рогов

Сегодня праздник. Армандуччо Галеота от волнения сам не свой: наконец-то он получил новые костыли. Он улыбается и говорит нам:

— Полюбуйтесь-ка на них…

Было не так-то просто сговориться с политическими деятелями, которые требовали взамен костылей голоса родителей хромого мальчика во время выборов. Они предложили:

— Сперва два бюллетеня в урну, а потом уж подарок.

Но дон Альфонсо Галеота, почесав свой заросший подбородок, заявил:

— Дон такой-то, извините, конечно, но тут дураков нет. Представьте себе, не дай бог, заинтересованное лицо не добьется своей цели. Как только вы подсчитаете голоса, вы улетучитесь, как дым, а с вами вместе и костыли. Я, конечно, прошу прощения, но сперва отдайте подарок.

А те ответили:

— Хорошо, но вдруг потом в кабине вы с вашей супругой прямо у нас на глазах проголосуете за противников большого Неаполя?

Вопрос обсуждался и так и этак, пока не нашли выход из создавшегося положения. Под присмотром церковного сторожа, посвященного в дело, они пошли в храм и поклялись:

— Покарай нас, Мадонна Катена, если мы обманем этого почтенного господина.

Прекрасно. Сделка состоялась! Костыли были получены, вот они тут. Кажется, будто их вынули из бархатного футляра, они пахнут выдержанным и отлакированным деревом, на концах надеты резиновые колпачки, а удобные подмышечники из мягкой кожи подбиты ватой. Господи, что за чудо! Армандуччо дышит на них, потом протирает носовым платком. Ах, как они сверкают! Облегчат ли они или усугубят тайную муку и комплекс неполноценности мальчугана? Поди знай. Жизнь состоит из радостей, которые потом сменяются страданием, и горестей, которыми мы расплачиваемся за наслаждения. Что касается супругов Галеота (они день и ночь рыбачат в заливе Санта-Лючия), то они, несомненно, проголосуют так, как обещали. Они слишком многим обязаны Мадонне Катене: это она пожирает сети с анчоусами и рыбой-иглой, она выращивает полипы на дне мощных электроневодов, в ее мантии, как осы в паутине, запутываются самые свирепые ветры. Для семьи Галеота уж легче прогневить Всевышнего, чем Мадонну Катену, без покровительства которой, между прочим, в Паллонетто не осталось бы камня на камне.

Щедрый солнечный свет льется с неба и озаряет стены домов. То туда, то обратно летает, отбрасывая на землю тень, вертолет, в воздухе кружатся предвыборные листовки, а ребятишки ловят их. Дон Вито закончил свою трапезу из макарон с горохом, отложил в сторону ложку и газету и сладко зевнул. Донна Джулия Капеццуто тотчас набрасывается на него с вопросом:

— Какие новости вы нам сообщите? Хотелось бы что-нибудь о любви.

Ночной сторож ухмыляется:

— Пожалуйста. Синьора Пина Фаттисти из Рима и ее двадцать два любовника.

Дон Леопольдо Индзерра (оживленно):

— Двадцать два? Это не ошибка, там правильно подсчитали?

Дон Вито Какаче разводит руками:

— Цифра не преувеличена, поскольку ее сообщил сам пострадавший муж… некто Джузеппе Гуццари, кажется, бывший полицейский агент. Он заподозрил свою жену и стал постоянно за ней следить. Ведь он обладает способностью все видеть, оставаясь незримым. Мадам избегала встреч в гостиницах, она предпочитала автомобиль. А Гуццари следовал за ней по пятам в поисках улик… установил точное количество свиданий, дату и время — одним словом, всё. Таким образом он заметил, что мужчина каждый раз был новый. Подсчитал с карандашом в руке, общая сумма получилась двадцать два.

Уличный торговец Кардилло:

— Дон Вито, а эта Пина из Рима обычная женщина или она выращивает рога?

Донна Джулия Капеццуто:

— Не отвлекайте, пожалуйста! Мы говорили о… Как повел себя пострадавший? Он убил всех любовников или хотя бы жену?

— Кто, он? И не подумал! Он на них подал в суд. Избрал законный путь. Он заявил: «Синьор судья, все мы не святые… я заглянул в машину и застал их на месте преступления».

Армандуччо Галеота (умоляющим голосом):

— Дон Вито, мне уже почти пятнадцать лет… что значит «на месте преступления»? В чем состоит преступление?

Донна Джулия Капеццуто встает с места.

— Это не твоя забота! Подумайте только, всё хотят знать! Ступай, душа моя, обнови свои костыли.

Армандуччо Галеота отказывается:

— Нет… они запачкаются, донна Джулия… нет… я должен беречь их.

Какаче вмешивается в спор:

— Успокойтесь, донна Джулия. Сейчас не времена царя Гороха. Теперь в Америке, к примеру, в средних школах проходят не только арифметику и географию, но и этот деликатный предмет. Он называется, дай бог память, сексуальное воспитание.

Донна Джулия так и села.

— Не может быть!

— Да-да. К черту капусту и аистов! Они говорят, лучше чистая наука, чем грязное невежество. Если не сейчас, завтра может быть уже поздно.

— Но вы всегда в присутствии Армандуччо выбирали слова…

— А как же! Дело в том, что тогда я еще не прочел статью по этому поводу.

Донна Джулия успокаивается.

— Ага. Ну раз так, то я скажу вам прямо, что этот Джузеппе Гуццари должен получить столько плевков и тумаков, сколько заслуживает.

Дон Фульвио Кардилло (сурово):

— Аминь. Вы молодец. Продолжайте в том же духе.

Донна Джулия все больше распаляется.

— Мужчина, который может спокойно снести двадцать два оскорбления, достоин сорока четырех. Мамочка моя! Закон или револьвер! Да он должен был действовать сразу же после первого преступления. У любой женщины такое промедление вызывает обиду. Она думает: «Ах, тебе наплевать, ты на все ноль внимания, этим ты меня унижаешь в моих собственных глазах! Значу я для тебя что-нибудь или нет? Я ведь должна беречь твою честь? А выходит, что я тебе неверна. Так ты, подонок, восстань против этого! Покажи мне разницу между минутной страстью и страстью супружеской, тесной, продолжительной и глубокой, которая все дает и все получает, она и задаток, и итог всех отношений между мужчиной и женщиной. Расцарапай мне лицо, избей, переломай кости, но дай о себе знать и помоги мне понять самое себя, гадкий мерзавец!»

Дон Вито (смущенно):

— Ну, это, я думаю, уж слишком.

Дон Леопольдо Индзерра чистит ногти.

— Да! Предположим, некто ведет себя иначе, он проявляет бесхарактерность, тогда такого человека вы называете садовником, который растит и холит свои собственные рога.

Донна Джулия Капеццуто (непреклонно):

— Конечно. Жене нравится, нужен и идет на пользу сильный характер мужа. Скажите вы, донна Бриджида.

Молчаливая супруга дона Какаче на минуту поднимает глаза от своего рукоделия и изрекает:

— Да. Мужчина должен внушать женщине нежность и страх.

Донна Джулия ликует:

— Если, дорогие синьоры, отнять у мужчины чуть-чуть спеси, ухарства и силы, что у него останется? Один пшик! Это волосатое, неряшливое, мосластое, прожорливое, эгоистичное и лживое существо; все, что есть в нем хорошего, лежачем или ходячем, он перенял у нас.

Черт возьми! Какая наглость! Мы ошеломленно смотрим друг на друга. Возразить трудно: кто осмелится пойти против соединенных сил донны Джулии и донны Бриджиды. Сидим и посвистываем, изображая полное безразличие.

Уже три часа дня, порывистый морской ветер временами доносит до нас короткий и легкий лепет мандолины бродячих музыкантов из заведения «Тетушка Тереза» (музыкальная пыльца носится в поисках оплодотворения мечты).

В этот час все живое устраивается возле входа в свой нижний этаж.

Винный погребок дона Паскуале Фурно (вывеска гласит: «Остерия — Домашняя кухня, улица Граньяно, 160 — улица Везувио, 120») имеет пять наружных ступенек, свой малый амфитеатр, все места заняты. Дон Дженнаро Пальюло, словно рассеченный пополам, одна половина туловища на солнце, а другая в тени, плетет верши. Он ничего не видит и не слышит, а только связывает ивовые ветви быстрыми и ловкими пальцами, будто морская Парка. Чуть-чуть поодаль расположился со своим раскрытым чемоданом продавец трикотажа, счастливчик, он выкуривает кучу сигарет. А сколько мётел в москательной лавке дона Этторе Меконио! С их помощью можно было бы превратить улицу Паллонетто в царские хоромы. С улицы Эджициака появился почтальон дон Альфредо Савастано. Обратите внимание, он не заходит в подъезды, а пронзительно громким голосом зовет с улицы: «Гарджоло! Дель Боно!» — и тот и другой спешат спустить вниз на веревке корзину, как это делали здесь еще в 1890 году и как будут делать в 2000-м (о Время, дано ли кому-нибудь из нас настичь тебя в ту пору?).

Донна Джулия (с иронией):

— Ну? Не отвечаете? Я права или ошибаюсь?

Дон Вито Какаче уже успел прийти в себя.

— Откровенно говоря, донна Джулия, я что-то не припоминаю спеси, ухарства и силы в вашем покойном муже.

Донна Джулия (спокойно):

— При чем здесь он… бедняга Винченцо? Всем известно, что в семье мужчиной была я.

Нет, это не женщина, а дьявол! Мы смеемся, а дон Вито восклицает:

— Донна Джулия, могу вам сообщить еще более скандальную историю. Двадцать два фокуса этой римской женщины бледнеют перед соглашением, которое заключили между собой два друга-француза, люди пожилые, за шестьдесят лет. Вот тут свежие новости прямо из Парижа. Отсутствуют только имена. Назовем их, к примеру, Пьетро и Паоло. Они сообща содержали сорокасемилетнюю женщину, назовем ее, к примеру, Иоле. Они договорились, чтобы в четные дни Иоле осчастливливала Пьетро, а в нечетные благодетельствовала Паоло.

Донна Джулия Капеццуто:

— Господи помилуй… какой ужас!

Дон Фульвио Кардилло (с плохо скрытой завистью):

— Везет же людям, дон Вито. Да что они, железные, эти французы? В шестьдесят с лишним лет буквально через день этот дон Пьетро и этот дон Паоло, как вы говорите…

Ночной сторож отвечает:

— Действительно так. Нам бы такое здоровье, дон Фульвио. Это правда. Пьетро, которому достались четные дни, начал вдруг подсчитывать: «Тридцать дней в ноябре, апреле, июне и сентябре, а один месяц двадцать восемь дней… все же остальные имеют по тридцати одному дню. Таким образом, друг Паоло обкрадывает меня каждый месяц на целых двадцать четыре часа, отнимая мою Иоле!»

Дон Леопольдо Индзерра усмехается.

— А он не посчитал еще февраль високосного года!

Дон Фульвио Кардилло:

— Не мешайте. Так что же сделал дон Пьетро?

Ночной сторож польщен всеобщим вниманием.

— Он закричал: «Сволочь! Я не догадывался, а ты и помалкивал! С этим противозаконием надо покончить! Впредь я требую абсолютного равенства, иначе я за себя не отвечаю». Произошла крупная ссора, дон Фульвио, в ход пошли ножи и бутылки: таким образом Пьетро и Паоло оба очутились в больнице.

Дон Леопольдо Индзерра подмигивает.

— А донна Иоле находится в простое?

Донна Джулия Капеццуто (с горечью):

— Вот что значит мужчина: одной ногой в могиле, а другой во грехе.

Армандуччо Галеота оторвал взгляд от своих новых костылей.

— Дон Вито, а что такое «на месте преступления», вы мне так и не сказали.

Дон Какаче потягивается:

— В другой раз, малыш! Только не весной. Ах, какой сладкий и теплый воздух. Я пойду сосну чуток, а вы?

Мы прощаемся. По улице Пиццофальконе, тихо поднимаясь вверх по склону, ползет небольшая тележка. Она мокрая и розовая, как десны. На ней в огромные капустные листья завернуты тонкие кусочки самой дешевой трески. Скажите, люди добрые, разве это, черт побери, не символ нашей улицы Паллонетто?

Когда-нибудь и у нас будут изобилие и много свободного времени

Приди, июнь, приди, июнь! Вот он и пришел. Теперь все мы переселились на улицу и наши полуподвалы разрослись и превратились в салоны. В июне жители Паллонетто-ди-Санта-Лючия становятся единой семьей. Где чинит матрасные сетки дон Аттилио Згуэлья? На улице. Где выставляет напоказ сковородки, тазы и ночные горшки дон Козимо Пеллеккья? На улице. Где смахивает пыль со швейных машин и граммофонов, велосипедов и картин, вещей, отданных в залог, служащий ломбарда Фульдженци? На улице. Где выстроил в ряд газовые баллоны хозяин лавки Куинтьери? На улице. Июнь вывернул наизнанку всю улицу Паллонетто: перед нами, как на рентгене, предстали эти старые стены и эти старые люди. Воспользуйтесь случаем и поставьте диагноз. Как вы считаете, имеем ли мы хоть какой-то шанс выиграть в этой шутовской лотерее жизни? Или нам остается только взяться всем за руки, спуститься к замку Кастель-дель-Ово и с пением: «Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай» — утопиться? Посудите сами. Предвыборная шумиха кончилась, в будущем не предвидится никакого заработка; епископы и префекты игнорируют все «жаркие послания» донны Джулии Капеццуто; уличному торговцу дону Фульвио Кардилло не удается сбыть «партию» будильников (напрасно он толчется на площадях Ночера и Амальфи); для перчаточницы, жены вечного безработного дона Леопольдо Индзерры, наступил «мертвый сезон»; семья Галеота вылавливает только водоросли скользких и едких насмешек, всякого рода соленые шутки, в прошлый понедельник они выудили младенца женского пола, который, вероятно, охотно откликался бы на имя Кончетта… Полиция, естественно, ведет расследование. Правда, в июне легче утолить аппетит: появились бобы, салат-латук, кабачки — ешь сколько влезет.

Дон Вито Какаче как раз только что поел кабачков, приготовленных по-нашенски. Знаете этот рецепт? Тонкие и круглые кусочки кабачка (они похожи на большие монеты) кладут сперва на солнце, оно через пару часов подсушивает и провяливает их, потом кусочки поджаривают в масле на сковороде, затем крошат чеснок, добавляют листья мяты, заправляют уксусом и тушат. Дева всепрощающая! В кабачках по-нашенски мы вкушаем мятежный дух лугов Секондильяно, впитываем солнечные ультрафиолетовые лучи, которые вобрал в себя каждый кусочек кабачка (сперва с одной стороны, потом с другой), смакуем оливковое масло из Битонто,[69] металлический привкус сковороды, запах мяты, похожий на стихи, остроту чеснока и уксуса, который получился из бешеного перебродившего вина, напоминающего проделки шута. Ой, мамочка моя! Дону Вито остается только свернуть газету и сказать:

— Господи Иисусе! Какие красивые речи произносят нынешние ученые!

Дон Леопольдо Индзерра держит между указательным и средним пальцами воображаемую сигарету:

— Что случилось? Сообщите нам.

Ночной сторож приподымает майку на своей волосатой груди, чтобы свежий ветерок обдул его немного.

— Семь мировых мозговых центров, дон Леопольдо, принимали участие в симпозиуме, проходившем в Америке. Тема симпозиума «Научный прогресс в ближайшие сто лет».

Донна Джулия Капеццуто побледнела.

— Минуточку, что за чертовщина этот «симпозиум»?

Дон Вито Какаче:

— Обед, трапеза. Они едят и ведут беседу. Профессор Эзент Дьердь, лауреат Нобелевской премии по медицине, повязал на шею салфетку и заявил: «Количество болезней сведется к нулю, их вовсе не станет».

Дон Фульвио Кардилло:

— Ха, мне это нравится. А сам доктор чем будет жить?

Ночной сторож:

— Это уж его забота, не так ли? Он сказал: «Сейчас человек имеет пищу от солнечной энергии. А завтра получит от атомной».

Донна Джулия (подозрительно и скептически):

— Один вопрос: эту атомную энергию будут выдавать бесплатно?

Дон Вито Какаче (откровенно):

— Вы шутите? Она стоит кучу миллиардов. Она поглощает quibus[70] целых наций. Россия и Америка дойдут до крайней нищеты, соревнуясь в накоплении этой энергии.

Донна Джулия Капеццуто (ехидно):

— Я была права. Любая пища — и солнечная, и атомная — всегда стоит денег.

Синьора Бриджида Какаче кивает головой и продолжает мыть посуду. Дон Вито говорит:

— Я с вами согласен. Жертвой прогресса всегда являются бедняки. Но наука скачет галопом вперед прямо по трупам. В этом нет сомнения. Что служит толчком для развития науки? Война. А кто отдает все до последнего гроша войне? Нищие и голодные. Наука вроде бы борется с нищетой, но не с самим явлением, а с отдельными личностями. Они начнут давить нас словами о социальном оздоровлении, искоренении и полном уничтожении Паллонетто, ясно?

Дон Фульвио Кардилло крестится.

— Чтоб им пусто было! Так их растак! А что еще сообщает этот американский дон?

Ночной сторож заглядывает в газету.

— Увеличатся размеры и ускорится рост всех растений. Черешня и помидоры будут вот такими огромными.

Донна Джулия (недовольно):

— Правда? А зачем это, для чего?

Дон Вито размышляет:

— Ну, для величия человека.

Донна Джулия в ответ:

— Какое величие? Рядом с такой огромной черешней любой человек будет чувствовать себя мелким и ничтожным. Это пойдет только во вред, приведет к потере влияния и престижа. А что там дальше?

— Из-за большой скорости кораблей и самолетов океаны станут просто лужами воды.

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра:

— Господи Иисусе! Не успеешь уехать, как уже счастливо прибыл на место? Путешествуешь, даже не тратя времени на это? Совершаешь кругосветное путешествие, чтобы увидеть несколько луж? Дон Вито, давайте проведем эксперимент… закройте, пожалуйста, глаза… потерпите… внимание: вы в Париже… вы в Рио-де-Жанейро… вы в Корее… вы в Канаде… вы на полюсе… правильно я вас понял?

Дон Леопольдо становится очень внушаемым, когда не курит три дня кряду. Что за мужчина: сильный, молодой, красивый, этот не пошевелит пальцем, даже если его будут четвертовать. Он символ будущего. Науке потребуется еще несколько веков, чтобы освободить нас от любого труда, а дон Леопольдо уже сам себя освободил… Он Леонардо, он Галилей из Паллонетто.

Дон Вито Какаче (задумчиво):

— Вы правы. Непонятно, зачем мы живем. Мы получим изобилие и достаток, но они будут бесполезны и ненужны. Астроном доктор Браун заявил на симпозиуме: «Звезды для нас уже не загадка. Мы знаем возраст Солнца: ему исполнилось четыре тысячи шестьсот миллионов лет».

Дон Фульвио и донна Джулия одновременно:

— А когда же исполнилось?

— Восемнадцатого марта прошлого года… ясно?

Дайте нам пошутить. Тут всё у нас не желает подчиняться высокомерной науке. Наука, которая вычисляет возраст Солнца, а не определяет, сколько лет стенам и лохмотьям Паллонетто; наука, которая наблюдает за Млечным Путем, а не за улицей Семирамиды или за Салита Экия, — эта наука вызывает у нас смех. Кому они рассказывают свои басни? Мы вспоминаем сказку про дона Сальваторе, а может, дона Винченцо, который принес доброму королю Фердинанду длинный моток веревки и сказал, что измерил буквально до одного сантиметра расстояние от Земли до Луны. «Молодец! — сказал Бурбон. — Но кто может поручиться, что это точно?» И дон Сальваторе, или же дон Винченцо ответил: «Если вы мне не верите, ваше величество, то проверьте сами». Черт возьми! Ночной сторож подмигивает и продолжает:

— После Брауна выступал некто Фурнао, он сказал: «Возьмите-ка устрицу. Как ей удается в воде построить свою раковину? А что делает трава на лугу?»

Донна Джулия зевает.

— Во имя Отца, Сына и Святого духа… Что делает? Растет.

Дон Вито Какаче:

— Тут вмешался профессор биологии Джеймс Боннер и сказал: «В будущем человек станет вегетарианцем. Мы откажемся от мяса».

Дон Леопольдо Индзерра грустно говорит:

— А к нам это относится? Я ел мясо в последний раз на пасху. Дорогие мои, давайте-ка напишем пару слов этому дону Джеймсу и в вежливой манере поставим его в известность, что будущее уже началось в Паллонетто сотни лет тому назад.

Это забавно. Мы прыскаем от смеха, словно взорвавшаяся бочка. Вот пробегает группа актеров-мимов, они присоединяются к нашему хохоту. И это вполне естественно: мы привыкли делиться друг с другом и горестью, и радостью, как делимся глотком воды и окурком сигареты. Наконец дон Вито успокоился и говорит:

— В заключение симпозиума профессор Джон Вейр сказал, что у нас не будет больше мошенников, а профессор Браун рассказывал о пикниках на Венере или Марсе; физиолог Герман Миллер поклялся: «Мы сможем провести селекцию среди людей, внося поправки в зародыш в материнском чреве либо прерывая его развитие, если он нас не устраивает».

Донна Джулия Капеццуто вздрагивает.

— Иисусе, Иосиф, святая Анна и Дева Мария! Недаром говорит неаполитанская пословица: «Сперва потряси мешок, тогда узнаешь, пыль в нем или мука!» Вот что я думаю… Любезный дон Вито, мы должны решить вопрос об этой науке, расставить все точки над i. Я хочу спросить вас: выходит, что если на земле и на небе всем будут заправлять американцы из этого симпозиума, то господь бог останется без работы и должен будет спокойненько уйти на пенсию, — так, что ли? Ответьте мне: храмы, часовни станут ненужными и бесполезными? Ритуальные шествия, фейерверки, фонарики, нищенствующие монахи, свечи, кадила, церковные облачения, епископы, папы — всё будет забыто? Нет, никогда этого не будет, дон Вито! Дон Фульвио, любой святой может простить нам грехи, но никто из них не потерпит неблагодарности и пренебрежения. Дон Леопольдо, да я плевать хотела на эту науку. Она не должна вмешиваться в материнское чрево! Души чистилища, да как можно такое позволить? Дитя — это весточка господа бога женщине, переданная самим ангелом, который сказал: «Богородице, дево, радуйся…» Как смеет наука вырывать у нее эту весть, читать ее, вмешиваться и вносить свои поправки? Дон Вито… ребенок… дитя… у меня его не было, но я ощущаю его в душе, уверяю вас, и через него говорю с богом!

Этого нам еще не хватало! Возбужденная и взволнованная донна Джулия откидывается назад и начинает рыдать. Тотчас донна Бриджида Какаче, тоже бездетная, роняет на пол тарелку, подбегает к донне Джулии, обнимает ее и разражается плачем. Из соседних полуподвалов сбегаются женщины и, не спрашивая ни о чем, выливают на донну Джулию и донну Бриджиду целые ведра слез. Нет на них хорошей палки! Ночной сторож покусывает усы и молчит. Представьте себя на нашем месте. Дон Леопольдо посвистывает, дон Фульвио почесывается. Внизу мы замечаем костыли Армандуччо Галеоты, который возвращается с родителями с набережной Санта-Лючия. В тазу у них опять одни креветки. Бам, бам, бам! Часы отбивают три пополудни. В это время пахнет тухлятиной: то ли это запах сушеной трески, то ли гнилых рожков, кто его знает. Куры шарахаются в стороны, испугавшись собственной тени. Вчера какая-то пугливая курица взлетела на несколько метров вверх. Можете себе представить, сколько было разговоров среди местных прорицателей. Да разве это уж так удивительно? Скажите, а кто отказался бы от крыльев сокола, чтобы улететь из Паллонетто?

Не губи свое счастье

Сегодня воскресенье, и мы спустились с улицы Паллонетто к морю. Оно расстилается у наших ног, как ковер во дворце какой-нибудь знатной особы. Сотни лет родное море омывало наш берег, потом его пядь за пядью начали оттеснять, чтобы построить набережную. Когда море вспоминает об этом, оно волнуется и шумит или, как сегодня, чуть слышно вздыхает. Я говорю о море, которое омывает мыс, где стоит замок Кастель-дель-Ово-аль-Молозильо, гордость всех жителей района Санта-Лючия.

Одному богу известно, как трудно было нам уговорить донну Джулию Капеццуто пойти к морю и забраться в рыбачью лодку семейства Галеота: вот она, бледная, молча сидит в лодке, словно на веки вечные покидает родину, ее мучат страх и угрызения совести: «Как это, Паллонетто, ты обойдешься тут без меня?» Армандуччо Галеота пристроился на веслах. Он гребет очень медленно, словно говорит: «Извините меня, синьоры волны, что я вынужден на минуту разлучить вас друг с другом».

Наши рыбачьи баркасы не слишком велики, зато очень крепкие. Когда скаредные святые случайно до отказа наполнят сети рыбой, баркасы становятся вместительными, как трансатлантические суда.

Итак, мы вшестером, не считая фляги настоящего вина из Авеллино и узелка с вяленой рыбой, по-королевски разместились в лодке. Предложил совершить эту незабываемую прогулку дон Вито Какаче: ему дали денежное вознаграждение и один день отпуска за то, что он в прошлую пятницу предотвратил кражу на улице Кьяйя. Дон Леопольдо Индзерра спрашивает у него:

— Сколько грабителей там было, если не секрет?

Ночной сторож с плохо скрываемой гордостью молодой мамаши говорит:

— Пятеро, вместе с тем, который стоял на стреме. У всех были ножи. Ни один не ушел.

Донна Джулия оживляется.

— Бедняги. Пять несчастных семей оплакивают своих отцов.

Ночной сторож подскакивает.

— Боже мой! Ведь кто-то должен был плакать: либо хозяйка ювелирного магазина, уступи она им свой сейф, либо я, если бы напоролся в темноте на нож, либо, как бог рассудил, эти канальи из Борго Сант-Антонио Абате.

Донна Джулия Капеццуто (с горечью):

— Ах, Борго Сант-Антонио Абате… Это, если не ошибаюсь, тоже своего рода Паллонетто.

Дон Вито Какаче (с раздражением):

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Донна Джулия, но как вы можете так говорить? Если бы мы уже выпили вино и съели вяленую рыбу, я бы вам сказал: побаловались да и разбежались в разные стороны.

Донна Джулия от раскаяния краснеет.

— Не сердитесь. Пусть все беды падут на мою голову. Лучше расскажите, есть ли хорошие новости в газете?

Ночной сторож ухмыляется.

— А то как же? Тут два десятка самоубийств. Винченцо Кастальди из Неаполя отравился пятью флаконами хинина, Джулиана Мессина из Рима застрелилась, Костантино Перандини прыгнул с моста Аричча, а с холма Джаниколо бросился вниз Альберто Ди Лоренцо, Оттарино Падован выбрал последний этаж своего дома, то же самое сделала Леттерия Ди Чикко, а Эрминия Този и Умберто Сидони отравились газом, Доменико Гранатьере повесился, Мария Вичини утопилась… почти все, бедняги, были молодыми людьми, но они не выдержали.

Дон Фульвио Кардилло крестится.

— Чего не выдержали?

Дон Вито Какаче:

— Ученые считают, на них плохо действует летний воздух.

Дон Леопольдо Индзерра (с раздражением):

— Да ну их! Я бы этим ученым набил морду, дон Вито! Как так? Разве впервые наступило лето? Ну-ка вдохните этот чистый воздух! Что вам вливается в легкие — отрава или бальзам?

Мы безропотно подчиняемся. Легкий морской бриз разносит запах водорослей, смолы, соли, аппетитного рагу тетушки Терезы, запах лака от грифа мандолины, запах мольбы и угроз — одним словом, запах жизни… это ветерок, пахнущий морскими моллюсками, который приподносит нам, как на блюде, сильная и волосатая рука: нате, вкушайте. Разве можно представить, что бедные самоубийцы в этом почерпнули желание и жажду смерти?

Уличный торговец Кардилло:

— Удовлетворите мое любопытство, дон Вито. Скажите откровенно, как мужчина мужчине, у вас возникала когда-нибудь мысль о самоубийстве?

— Да… было… пару раз.

— Расскажите, если можно, когда?

— Вы мне не поверите, дон Фульвио, насколько это странно. Я никогда не поддаюсь бедам, не падаю духом, сопротивляюсь и борюсь. А в радости вижу смерть, как при ярком освещении видишь длинную-предлинную тень. Это скверная штука, поверьте мне. Однажды во время военной службы я получил увольнительную из казармы Лечче. Я чувствовал себя на седьмом небе. Я думал: «Дорогой Вито Какаче, дарю тебе тебя самого и весь мир». Клянусь вам, дон Фульвио, я готов был целовать — и мысленно целовал — все, что видел перед глазами. Но внезапно на станции, словно какое-то наваждение, мною овладело желание крикнуть: «Вито Какаче, ты сам и весь мир слишком хороши для тебя… заберите их!» — и броситься на рельсы прямо под поезд. Носильщик схватил меня за локоть и спросил: «Солдат, вам нехорошо?» Я сильно стиснул зубы и пошатнулся. Потом это так же быстро ушло, как и пришло. Что вы на это скажете? Второй раз, как сейчас помню, это случилось, когда я женился. Я знал, что Бриджида красива, но не представлял себе, до какой степени она прекрасна. Было три часа ночи, гости наконец оставили нас одних, и тут меня вдруг озарило. Фонари перед Сан-Дженнаро мигали, то вспыхивали, то гасли, и Бриджида вся словно источала свет, ее кожа отливала серебром, одним словом…

Армандуччо Галеота (с одышкой):

— А что дальше? Свет, серебро, а потом?

Дон Леопольдо Индзерра (сурово):

— А тебе какое дело? Греби!

Дон Вито Какаче сидит, погруженный в воспоминания.

— Необыкновенные, неповторимые минуты. Я думаю, вы сами испытывали нечто подобное. А потом внезапно, словно не для меня, не для моего дома наступило утро. Я проснулся, она спала. Глядя на эти черные ресницы, белый лоб и тонкий нос… я словно опьянел. Все окружающие предметы сверкали, как рождественская елка, любая вещь, от кувшина до дыни, висевшей на стене, испускала свои лучи и говорила мне: «Вот моя истинная форма и мой истинный цвет, Вито. Теперь ты меня знаешь?» И тут снова от счастья у меня начала кружиться голова, застучали зубы, и я призвал смерть. На столе лежал мой пистолет в кобуре, мне захотелось крикнуть: «Спасибо, Бриджида!» — и застрелиться. Я не сделал этого, потому что она открыла глаза и влюбленно посмотрела на меня. «Добрый день», — сказала она. Я не стал губить свое счастье и поэтому не умер. Ну, хватит?

Дон Фульвио Кардилло (ошеломленно):

— Мария делла Катена! Короче говоря, если на вас свалятся сто миллионов, мы вас можем потерять?

Ночной сторож (спокойно):

— Все может быть. Вероятно, чтобы спасти мою жизнь, судьба мне ее отравляет. А вы, дон Леопольдо, никогда не думали о самоубийстве?

Красавец из Паллонетто, вечный безработный вздрагивает. Дон Фульвио Кардилло, взглянув на него украдкой, говорит:

— Кто, он? Дон Вито, да он безумно любит своего Леопольдо! И не рассчитывайте. Кроме того, смерть требует усилий… агония иногда тяжкий труд! Лучше спросите меня. Эта мысль временами приходит мне в голову… но я помню о своих детях. А потом я коммерсант. Если бы я мог продать или поставить на кон свою смерть… но этот предмет не имеет ценности: кому я могу предложить свой последний вздох? Вы бы его купили?

Дон Вито Какаче (серьезно):

— Возможно, купил бы последний выдох, чтобы придать блеск дверной ручке.

Мы не очень весело смеемся. Баркас проходит под железным мостом, который низко и мрачно нависает над нами, словно нож гильотины, и выплываем в открытое море прямо напротив улицы Партенопе. На балкончиках отеля «Ройяль» стоят важные господа, которые смотрят не в сторону долины Позиллипо, а в сторону острова Капри, вырисовывающегося, как призрак, на горизонте. И этот прекрасный залив лежит перед глазами богачей, как кружка нищего: не изволите ль взглянуть на это подношение?

Мы направляемся налево, обойдя замок Кастель-дель-Ово: то тут, то там, как поплавки, возникают головы пловцов; в надутом парусе, который меняет позицию, чудится что-то плотское, чувственное; рев моторного катера, на котором угадываются фигуры полуголых женщин, ниспровергает их: заткните уши, сирены 1958 года, берегитесь, Улисс берет реванш.

Донна Джулия Капеццуто до сих пор молчит. Она о чем-то размышляет? Потом говорит:

— Дон Вито, а причины этих самоубийств были серьезны?

Ночной сторож достает газету из кармана.

— Минуточку. Некоторые — да. Но главным образом пустяковые неприятности. Один разбил люстру, другой испугался экзамена. Чепуха. Потому-то ученые и говорят, что это влияние космоса.

— Дон Вито, объясните, пожалуйста.

— О мадонна! Далекие звезды своими невидимыми золотыми шприцами впрыскивают вам желание немедленной смерти.

— Замолчите… насмешник! Я сама вам объясню, почему многие хотят умереть. Потому что в их сердце нет веры. Им не хватает любви и религии, они нуждаются в ласке и вере. Положим все это на весы и получим результат. Души чистилища! Кто в жизни не страдал? Кто много дней и даже месяцев не испытывал безысходного отчаяния? Возьмите, например, меня, когда умер мой Винченцино. Дай бог вам всем здоровья!

Дон Леопольдо Индзерра (ласково):

— Вы чуть было не перерезали себе горло ножницами.

Донна Джулия Капеццуто явно обескуражена.

— Да? Разве? Хорошо, допускаю. В Паллонетто издавна существовало правило… старинный обычай, который традиция повелела уважать. Но у меня не было такого намерения. Я голосила над телом покойного: «Муж мой, брат мой, я пойду вслед за тобой!» — и схватила ножницы, но про себя я думала: «Как бы не так! Этого никогда не будет!» А почему, как вы думаете, дон Вито? Выслушайте меня, пожалуйста. Разве я живу беспечно и спокойно? Нет, но я все-таки продолжаю жить, я не могу отнять у себя свою жизнь, ведь не я ее сотворила, не мне она принадлежит. Дон Вито, поймите меня. К этому вопросу надо подойти серьезно. Нас произвели на свет матери, они нас вскормили своим молоком… каждый год вырастает зерно, чтобы дать нам хлеб… дождь нас обмывает, а солнце сушит… Наш Неаполь по сто раз в день нас пинает и ласкает одной и той же рукой… Нет, убить себя невозможно, дон Вито, это было бы изменой и предательством!

Вокруг тишина. Какое небо, какое море! Мы разглядываем гладкий-гладкий песок на дне, только иногда он всколыхнется и мутит воду: это задремавшие рыбки переворачиваются на другой бок. На изъеденном временем фундаменте замка Кастель-дель-Ово растет волшебная трава, ночью является адмирал Караччиоло и нюхает ее, как влюбленные девушки нюхают мяту на своих подоконниках. Армандуччо Галеота вдруг бросает весла и восклицает:

— Что же это происходит? Вы хотите чужими руками жар загребать? Я тут натираю мозоли, а вы разглагольствуете о самоубийстве!

Он прав. Дон Фульвио бросается его подменить. Дон Леопольдо, зевая, спрашивает:

— Правда или нет, дон Вито, что одна американская синьора провела по радио лекцию, которая длилась пятьдесят три часа без перерыва?

Ночной сторож развязывает узелок с вяленой рыбой.

— Истинная правда.

Дон Фульвио Кардилло:

— Господи Иисусе! О чем же она говорила?

Какаче кивает в сторону донны Джулии.

— Я там не был, не знаю. В заключение она заявила: «Я собиралась сказать что-то важное, да забыла, что именно».

Нас ждет пресловутый апокалипсис

Идет первый осенний мелкий дождь, он опутал город паутиной свежести и мокрым кружевом, натянутым между домами. Прекрасная улица Паллонетто похожа сейчас на чисто вымытую рыбную лавку. Представьте себе: кругом мрамор, маленькие бассейны для рыбы, водяные брызги колются, словно иголки, бесконечный говор проточной струи и розовая норвежская треска, которая на глазах растет и оживает.

Дон Вито Какаче смотрит свою газету и заявляет, что 14 июля 1960 года, невзирая на погоду, неотвратимо наступит конец света.

— В этот день произойдет пресловутый ужасный Апокалипсис. Все смешается: звуки трубы, кони, пламя, волны высотой с дом, тучи пепла из человеческих костей и так далее, и тому подобное. Одним словом, конец света, как предсказал апостол Иоанн в Евангелии, даже еще хуже… понятно?

Армандуччо Галеота хмурит брови.

— Ах, я так и знал. Не к добру все это со мной произошло.

Короче говоря, Армандуччо выглядит словно картинка, с какой стороны на него ни взглянешь. А дело было так. Вчера утром одна австралийская мадам увидела из окна отеля «Ройяль» малыша Армандуччо, который перелетал на своих костылях через улицу Партенопе. Мадам была очарована им. Она велела швейцару догнать Армандуччо, накормила его до отвала сладостями и повела в большой магазин на улице Кьяйя, где купила сорочку, костюм, пару ненужных ему ботинок, и — хотите посмеяться? — зубную щетку. Как говорится, оденься у Чиккона — будешь похож на барона. Мы любуемся новым, незнакомым Армандуччо, которому, по правде сказать, эти новости о конце света вовсе ни к чему. Черт возьми! Какое невезение! Человек надевает все с иголочки, а ему говорят: «Знаешь ли, все это пригодится тебе только до 14 июля 1960 года, не долее, поскольку потом состоится Апокалипсис». Донна Джулия ошеломлена известием, она спрашивает:

— Дон Вито, а кто гарантирует, что будет конец света?

Ночной сторож спокойно заявляет:

— Кто гарантирует? Дивус, известный миланский промышленник, глава «Общества белых гор»… минуточку, я сейчас все объясню. Эти люди из Северной Италии, их человек восемьдесят-девяносто; на своих многочисленных заседаниях, вызывая духи знаменитых покойников, таких как Д'Аннунцио и Кардуччи, они постепенно собрали нужную информацию. Донна Джулия, спасения нет. Утро 15 июля 1960 года встретят только семь тысяч человек на вершине Монблана и пять тысяч на горах Тибета. Поэтому Дивус и его друзья, которых зовут Эмман и Черен, занимаются этим делом. Черен — врач, Эмман — служащий банка. Они выберут среди своих клиентов самых лучших семь тысяч человек для спасения и, когда придет время, спокойненько поднимутся на Монблан.

Дон Фульвио Кардилло энергично чешется.

— А кто отправится в Тибет?

Дон Вито Какаче зевает.

— Ну, наверное, местные жители. Повторится, в сущности, история с Ноевым ковчегом. После полной гибели человечества на земле останутся только двенадцать тысяч жителей — итальянцев и тибетцев.

Дон Леопольдо Индзерра уже мысленно прощается с самим собой:

— Господи, а как же мы?

Ночной сторож (со спокойной жестокостью):

— Все в руках создателя. Ведь мы часто повторяем: «Бед у нас навалом, но смерть нас миновала», только теперь-то уж мы погибнем в первую очередь. Разве вы не знаете, что и в обычные времена многие неаполитанцы отправляются на кладбище Поджореале? То пожар от фейерверков, то тонет рыбачий баркас, то землетрясение, то эпидемия полиомиелита. Дорогой дон Фульвио, надо смириться. Смерть родилась и выросла в нашем городе, ее зовут по-разному: то Гарджоло, то Перелла, то Эспозито, мы вынуждены постоянно вносить ее в списки наших жителей. Нам от этого Апокалипсиса ни жарко и ни холодно. Вы помните, как американцы и англичане бомбили Неаполь? Мы хватали корку хлеба и спускались в убежище. Разве мы тогда плакали или падали в обморок? Каждый мысленно обращался к Смерти: «Прошу тебя, землячка, предоставь особую привилегию старикам, а уж потом, в последнюю очередь, детям и внукам… одним словом, веди себя по-христиански».

Армандуччо Галеота (задумчиво):

— Дон Вито, скажите, пожалуйста, Смерть замужем или она старая дева?

Мы исподтишка смотрели на донну Джулию.

— Вдова… она, конечно, вдова.

Донна Джулия Капеццуто бросает на нас презрительный взгляд:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Может, она и вдова, но зато не дурочка. Она-то помалкивает. А эти пятеро — Дивус, Эмман, Черен, Д'Аннунцио и Кардуччи — либо жулики, либо сумасшедшие. Чур меня! Дорогие мои, никакого Апокалипсиса не будет. Бог не станет разрушать творение своих собственных рук.

Дон Вито (ехидно):

— Я не хочу вам перечить, но дело в том, что Дивус каждое утро беседует с господом богом. Он медиум, поэтому может освободиться от своей телесной оболочки и вознестись… он словно дым взлетает на небо и спрашивает: «Сообщите, пожалуйста, как идет подготовка конца света?» Господь, застигнутый врасплох, все ему и выкладывает.

Донна Джулия взволнованно:

— Ах так? Римскому папе ничего неизвестно, а этот Дивус все знает! Скажите, пожалуйста, кто он такой?

— Я вам уже сказал, он крупный промышленник, обыкновенный человек, и все тут. А кто был Ной?

— Ной? Как вы можете сравнивать, дон Вито… Ной был главный патриарх!

— Прекрасно! Но патриархами не рождаются, ими становятся.

Ха-ха, хороши разговорчики! Дождь стихает, потом совсем прекращается, постепенно исчезают разматывающиеся нити его невидимых катушек. Со стороны улицы Санта-Лючия появляется донна Бриджида Какаче с зеленым арбузом в руках. Этот король всех сентябрьских овощей своими внушительными пропорциями напоминает бюст кормилицы из Сорренто. Донна Бриджида подставляет арбуз под струю уличного фонтана охладить. Иисусе, сделай так, чтобы молчаливая хозяйка предложила нам отведать его!

Донна Джулия, не спуская глаз с арбуза, продолжает разговор:

— Дон Вито, выскажите свое мнение. Вы верите в этот гнусный Апокалипсис 14 июля 1960 года или нет?

— Я и верю, и не верю. Все может произойти, ведь все, что случается, прежде не случалось. На худой конец, мы сгорим или утонем в прекрасной компании, вместе с людьми всех рас, возрастов и слоев общества. Глядя на смерть других, мы не заметим своей. Подумайте только, донна Джулия, это будет фейерверк, похожий на праздник в храме Марии дель Кармине или в Монаконе либо на погребальную церемонию в Пьедигротте.

— Неужели вам доставит удовольствие умереть вместе со всеми?

— Да. Умирает Вито Какаче, и умирают его сослуживцы, высшие и низшие чины, друзья и враги, благородные господа и мошенники — в общем, все. Потом ангелы заталкивают души покойников в мешки и отправляются в дорогу.

— Ради бога, подумайте, как это ужасно, дон Вито. Я хочу умереть совсем одна, к этому надо подготовиться, уединиться. А потом пусть все будет честь честью: священник, свечи, плач. Смерть на виду, при народе вызывает во мне отвращение. Мамочка моя милая! Извините, но я осмелюсь спросить: стали бы вы заниматься любовью на глазах у сотен тысяч людей, которые делают то же самое? Нет, нет и нет! А этот Апокалипсис 14 июля 1960 года кажется мне именно таким зрелищем… меня просто стыд охватывает при одной мысли об этом. Смерть, дон Вито, вещь сугубо интимная, это вам не митинг! Я принимаю ее, но только у себя на нижнем этаже, в постели, в своей сорочке, среди моих кастрюль и тряпья. Только не на площади. Заклинаю вас, сделайте так, чтобы я умерла тихо, без паники, завещая мой Неаполь в наследство всем живущим в нем неаполитанцам!

— Аминь! Я вам это обещаю. Мне же позвольте остаться при своем мнении. Но если вы отрицаете Апокалипсис «Общества белых гор», то уж Апокалипсис святого Иоанна, как это ни прискорбно, вы вынуждены признать.

— Да. Но это еще как сказать. Святой Иоанн может и передумать. Всякое случается. Пока святой живет, он человек. Как и мы, он сердится, угрожает, кричит. А когда святой попадает в рай и находится рядом с господом богом, он вспоминает живых только для того, чтобы помочь им. Да, да. Он говорит: «Господи, там внизу хватает своих бед… как сам видишь, внизу происходит Апокалипсис в рассрочку. Люди, правда, грешат, но часто делают это либо по слабости, либо ради вынужденной защиты. Чтобы победить искушения дьявола, нужна твоя сила. А ты разве дал им ее? Такой силы у них нет. Ты создал их, господи, нагими и наивными, а когда они приблизились к древу познания, ты пинками выгнал их из рая. Не лучше ли было запретить вход в рай дьяволу? Он будет говорить все в том же духе. Святой Иоанн теперь защитник человечества, он как наш адвокат Де Марсико. Святой готов в лепешку расшибиться, чтобы спасти нас. Он раскаивается, заламывая руки: „И кто только заставлял меня такое предсказывать?“ Потому-то Апокалипсис не состоится, он отменяется.»

Мы не сводим глаз с арбуза, который тоже будто глядит на нас. Дорогой, как идут дела? Успел ли ты охладиться? Скажи, какого ты цвета: красный или бледный? Впитал ли ты сладкие соки на огородах в Кумано? Может, ты разочаруешь нас своей блеклой мякотью, похожей на щеки ребенка от кровосмесительного брака двух благородных родственников, а может, ты пунцового цвета, который пробуждает бурные страсти, словно бандерилья тореро? Молчание. Огромный арбуз, замурованный в плотную зеленую корку, ответит только лезвию жертвенного ножа Исаака, исполняющего свой страшный обет.

Донна Джулия вздыхает и говорит:

— Дон Вито, я со спокойной душой умру, если смогу оставить Паллонетто и Неаполь такими, какими получила их от своих родителей. Тогда частица меня будет жить здесь. Если на улице Эджициака или на улице Семирамиды мелькнет чья-то темная юбка, кто отличит ее от моей? Дон Леопольдо, я рассуждаю так: пока живы другие, мы тоже живем здесь.

Дон Леопольдо любовно поглаживает свой подбородок.

— Я вас не понимаю.

Донна Джулия (сердито):

— Вы головой думаете или нет? Пока продолжается жизнь, все, кто жил, не умирают. Мой образ будет витать в этих стенах и возникать в памяти людей. Когда Армандуччо постареет, он скажет кому-нибудь: «Однажды донна Джулия…» Сделай это обязательно, Армандуччо, не забудь! А я оставлю тебе взамен целый сундук вот таких дождливых и солнечных дней, как сегодня, и четырех друзей, похожих на меня, на дона Вито, на дона Фульвио и дона Леопольдо. Я оставлю тебе Санта-Лючию, Мардженеллу, Каподимонте, Вомеро, Камальдоли,[71] оставлю ласточек и чаек, кур и цыплят, голод и жажду, песни и ссоры, все то, чем я владею. Бери их, а когда насытишься, оставь их своим детям.

Армандуччо Галеота (насмешливо):

— Не премину исполнить. Спасибо.

Донна Джулия Капеццуто почти кричит:

— И не допускай сюда Апокалипсис! Бог никогда не устроит такого побоища. Бог — это… Бог — это завещание и продолжение всего! Если бы он нас всех убил, он разрушил бы святую троицу! Ясно? Отец, Сын и Святой дух пребудут вечно, пока на земле есть прошлое, настоящее и будущее… Ух, вот это чудо!

Последние слова донны Джулии относятся к арбузу, который наконец-то разрезает жена ночного сторожа. Боже! Каким адским огнем пылает его темно-красная сердцевина. Каждый получает свой ломоть арбуза и вонзает зубы в его хрустальную, словно снег, рассыпчатую мякоть. И все это прямо на виду у Дивуса, Эммана и Черена! Будьте здоровы! Тщетно траурно-черные арбузные семечки напоминают нам, что нельзя так беспечно относиться к Апокалипсису.

Дон Фульвио Кардилло, постанывая от удовольствия, заявляет:

— Тринадцатого июля тысяча девятьсот шестидесятого года я, что бы ни произошло, беру в долг крупную сумму и отправляюсь в ресторан Агостино на берегу моря, где буду сидеть и закусывать пять, а то и шесть часов подряд.

А почему бы и нет? Смятая салфетка, пустые раковины устриц и наполовину выкуренная сигарета как раз годятся для Апокалипсиса.

Друзья

У нас в Неаполе говорят: «С другом поделюсь всем, даже последней коркой хлеба», а припев одной песенки, который стал почти поговоркой, утверждает: «Три порока отравляют человеку кровь: карты, дружба и, конечно, первая любовь». Да кто этого не знает? Сколько я себя помню, у меня всегда были друзья, и надеюсь, что в мой последний час друг из Неаполя закроет мне глаза, он не забудет по нашему доброму и простому обычаю отправить меня в далекий путь колыбельной песнью на диалекте, под которую наши женщины укачивают ребятишек. Пусть он споет мне: «Все плохие, один наш Пеппино хороший», а когда последний луч сознания угаснет в моих зрачках, пусть отвернется от меня и, уткнувшись в спинку кровати, оросит ее искренними слезами.

Климат Неаполя похож на пожатие доброй и ласковой руки, воздух пропитан тем живым теплом, которое исходило от яслей, где родился и вырос Иисус. Скажите, можно ли жить без друга под этим небом, укрывающим вас, как мягкая крыша, на этих улочках, похожих на быстрые и говорливые ручьи, которые сбегают вам навстречу, — это вам не длинные и прямые, холодные и безразличные улицы северных равнинных городов, где никто никогда не возьмет вас под руку и уж тем более не полезет на вас с кулаками, как это случается на улицах Кьяйя и Никотера; мыслимо ли, повторяю я, жить спокойно между вулканом и морем, если нельзя положиться на друга?

В Неаполе с друзьями делятся не только последней коркой хлеба, но и единственной сигаретой, горстью тыквенных семечек или куском сморщенной вяленой рыбы, делятся номерами лотереи и тумаками в драке, долгами, тюрьмой, надеждой, платьем — всем, за исключением, разумеется, женщин; и что поделаешь, если вдруг жена, видя, что муж любит друга больше, чем ее, пускается во все тяжкие, чтобы доставить удовольствие этому типу. Вот тогда льется позорная черная кровь, о которой слагают стихи и вещает бог, но местные поэты и наш господь, несомненно, приходят к единому выводу: чем менее порядочны друзья, тем благороднее и прекраснее дружба.

Об одной чудесной и безупречной дружбе услышал я еще в юности, мне нравились рассказы о ней. Двух удивительных друзей звали дон Винченцо и дон Элиджо. Они действительно делили между собой последнюю корку хлеба, потому что относились к той категории беспризорников, которые, как мыши и мухи, кормятся чем бог послал. Одетые в лохмотья, едва прикрывающие смуглое тело, они с детства вечно околачивались возле пиццерий, взглядами и жестами выклянчивая объедки, время от времени официант выскакивал на тротуар и гнал их прочь, замахиваясь на них тряпками, но через минуту эта шпана снова занимала свои стратегические позиции, пока подгоревшая корка пиццы не попадала в протянутую руку. Где спали друзья после такой трапезы? Любая ниша в стене, овраг в районе Фонтанелле, железнодорожный вагон, заброшенная будка укрывали их от трамонтаны и сирокко. А утром, проснувшись, друзья, которые ночью согревали друг друга своим теплом, отправлялись в Пассаж давать представление. Чтобы заработать милостыню, они строили смешные рожи и выплясывали босыми ногами чечетку на полированных плитах пола: этот звук казался святотатственной и жестокой пощечиной земле. Так жили друзья, пока не повзрослели и темперамент плюс физическая сила не сделали из них двух перспективных кандидатов в уголовники.

Обладая смелостью, волей, желанием сделать выбор между нищетой и тюрьмой, можно было устроиться по-разному. Вот они перед нами, эти двое юношей: Элиджо и Винченцо. На них темные щегольские костюмы, под которыми вырисовываются крепкие узловатые мышцы; тонкие фатовские усики, суровые и печальные глаза (помните о беде, которая постигнет любого, кто осмелится пристально заглянуть в них), толстая трость, которую они держат, как пушинку, а в рукаве или шляпе запрятан нож с выскакивающим лезвием. Они угрюмы и вялы, как животные семейства кошачьих, которые хранят свою жизненную энергию для решающего прыжка. Ведь и граната не взорвется, пока из нее не вынешь чеку.

Элиджо предпочитал игру в карты, но не в том смысле, который мы обычно ей придаем. С сигаретой в зубах тихо входил он в какую-нибудь забегаловку на окраине города, где ремесленники, рабочие, крестьяне и просто картежники проигрывают свои души, стоял, прислонясь к стене часа два, то приближаясь к игрокам, то отступая назад, следил, как кот, сквозь прищуренные глаза за посетителями и за всем происходящим. Обычно в углу комнаты находился «опекун» таверны, тоже хмурый и молчаливый. Блондин или брюнет, худой или дородный, молодой или старый, он выходил из своего укрытия лишь для того, чтобы подойти к столам и захватить «законную долю», которую игроки должны были отдавать ему после каждой партии. Это была дань, которую волки взимают с овец, на воровском жаргоне она называлась «припёк». По неписаному закону улицы обладатель этой особой привилегии сохраняет ее до тех пор, пока длится его слава, успех и власть, на это место мог претендовать и кто-нибудь другой, но надо было заслужить его, как спортивный титул, за который борются атлеты, периодически устраивая турниры и ломая друг другу кости. Прислонясь к стене, то исчезая в сигаретном дыму, то возникая вновь, Элиджо досконально вычислял возможные доходы, изучал силу, запутанные связи и характер соперника-вымогателя, потом подходил к нему и с серьезной вежливостью, почти галантностью шептал ему на ухо, указывая на дверь:

— Позвольте вас побеспокоить. У меня к вам одно дельце.

Вызванный на улицу не был, конечно, несведущим в этом souplesse,[72] в этой куртуазной и страшной церемонии.

— Я к вашим услугам, — отвечал он, одергивая пиджак и направляясь к выходу.

Казалось, они идут на свидание с дамой. Молча искали место потемнее. Старые облупившиеся стены, фонарь, заблудшая кошка, шуршание бумажек, гонимых ветром, мелкий дождь или неясный свет луны. Они останавливались. Внимательный взгляд, молчаливый осмотр, потом короткий обмен «верительными грамотами»:

— Вы меня знаете? Я Элиджо Рыжий из Порта Сан-Дженнаро.

— Какая честь! В чем дело?

— Вы должны оказать мне услугу.

— Говорите. Я, собственно, здесь для этого.

Вызов и ирония в словах «я, собственно, здесь для этого» сразу ставили все на свои места. Голос Элиджо становился твердым, а сам он чуть заметно отступал назад:

— Прекрасно. Тогда мы быстро покончим с этим. Мне нужен ваш припек. Ответьте мне прямо, по-мужски: да или нет.

Следовал взрыв невообразимых ругательств, и рука подымалась для удара. Но Элиджо был ловок и неуязвим. В прочный сплав его характера входили голод и жажда, ночи, проведенные под открытым небом, скупые слезы во сне, соломенные тюфяки полицейских камер, кишащие клопами, сотня тысяч подзатыльников в несчастнейшем детстве. Холодная и прозорливая ярость водила его рукой, он побеждал без особой затраты энергии, был внимателен и точен, как хирург. Кончалось тем, что на следующий день в таверне появлялся новый «опекун», только и всего.

— Выпейте бокал вина, — предлагали ему игроки, и Элиджо рассеянно исполнял ритуал: он пригублял этот чернильный деготь из Мондрагоне.[73]

А Винченцо — надо, к сожалению, признать — посещал сомнительные дома. День за днем сидел он на краешке дивана и разглядывал этих несчастных размалеванных женщин. Кто бы осмелился задать ему вопрос и попросить выйти вон? У него на лице было написано, кто он такой. От прозрачных юбок этих куртизанок исходили трагические флюиды, в жизни женщины, торгующей фальшивыми радостями, всегда скрыта своя драма. Винченцо внезапно наклонялся к самой красивой и, чуть касаясь ее локтя или колена, тихо спрашивал:

— Как тебя зовут?

— Ольга.

— А кто твой мужчина?

Она покорно отвечала ему. Предположим, его звали Луиджи, часто к имени присовокуплялось какое-нибудь экзотическое прозвище на диалекте. Винченцо кивал головой и уходил. Через несколько дней он объявлялся и коротко сообщал:

— Ольга, Луиджи уже не твой мужчина. Ты рада?

И она утверждала его власть над собой, ласково дотронувшись до его плеча или виска. Кто может понять подобную любовь? Вероятно, сладкая и робкая мечта о том единственном мужчине, которому она должна принадлежать, врачует ее душевные раны, нанесенные отвращением к бесчисленным клиентам, которые покупают ее любовь. Когда я был мальчишкой, в Неаполе существовали многочисленные улочки с домами терпимости на нижних этажах, я в достаточной мере нагляделся на них, помню случаи, когда проститутки были сестрами, женами и матерями своих тиранов, жертвовали ради них собственной жизнью. Я решительно восстаю против этого. Будь проклят первый человек, который заплатил за незаслуженную любовь, теперь он находится на самом дне тысячелетнего колодца, это он выдумал профессию Винченцо.

Эта самая профессия друга была не по душе Элиджо. Невзирая на чувство безграничного превосходства над женщиной, а вернее, на свое мужское первородство, он всегда видел ее в романтическом ореоле. Он, естественно, преклонялся перед «честной девушкой», но все-таки испытывал необъяснимую скрытую жалость к грешницам. Но друг не должен осуждать друга, иначе какая же это дружба. Элиджо никогда не порицал поведение Винченцо, ведь главным для обоих была карьера. Известность друзей постепенно росла. Они добавили к своему имени почтительную приставку «дон». Друзья стали получать от местных коммерсантов богатые подношения; монахи и сыщики раскланивались с ними, проходя мимо их нарядных нижних этажей, располагавшихся рядом с шумной площадью Санита. В это счастливое время дон Винченцо и дон Элиджо скрепили свою старую дружбу священными узами, став кумовьями, которые считаются в Неаполе кровными родственниками. Святая вода и чудесное вмешательство свыше связали их навечно. Дон Элиджо появлялся либо один, либо только с доном Винченцо. Они повсюду бывали вдвоем: на обедах в знаменитых ресторанах, которые процветают по всему побережью от мыса Поццуоли до подножия Везувия, в прогулочной коляске на горе Монтеверджине, на почетных местах в храме Кармине, за столиком в «Гамбринусе». Они ели и пили молча, но каждый знал, что друг рядом, это удваивало их уверенность в своей удаче и в своем будущем.

Настало время, когда имена дона Винченцо и дона Элиджо должны были войти в историю. Теперь они имели дело не с сутенерами, этой мелкой сошкой, а с главарями целых кварталов, людьми, о которых ходили легенды, рассказывались эпические поэмы об их непобедимости и жестокости, их-то надо было ниспровергнуть, устроить из этого невиданный спектакль, чтобы весь Неаполь содрогнулся и возрадовался, ужаснулся и подивился. Жители кварталов Викария, Пендино и Кьяйя поздравляли друг друга с тем, что появились гениальные и ловкие каморристы,[74] похожие на героев греческих мифов, они не механически, а со знанием дела используют свою силу. Иначе и быть не должно. Дон Винченцо по-рыцарски уступил дону Элиджо «святая святых» района Санита. Им владел некто дон Грегорио Демма по прозвищу Бык (за его огромные габариты и манеру головой ломать ребра своим противникам), которому дон Элиджо отдавал должное, но все-таки с радостью принял подарок друга. Прошло две недели, дон Элиджо, вероятно, ждал вдохновения. Стоял мягкий апрельский полдень, когда на улицу Ламматари легкой походкой архангела вступил, держа руки в карманах, Рыжий с профилем свева.[75] В этом тупичке на ступеньке нижнего этажа сидел дон Грегорио, зажав между коленями стул и намереваясь поглотить целую гору макарон.

Дон Элиджо, который по правилам должен был остановиться и вежливо справиться о здоровье Быка, взглянул на него, скорчив странную гримасу, и продефилировал дальше. Главарь нахмурился, отложил вилку и хрипло гаркнул:

— Эй, ты!

Дон Элиджо вернулся.

— Что изволите? — четко произнес он, вынул изо рта горящую сигарету и бросил ее в красную подливку макарон.

— Ты уже труп, а смеешь еще вякать! — взревел Демма, вскочив на ноги.

В одну секунду все двери и калитки захлопнулись, тупичок Ламматари словно вымер. Каллиопа,[76] спаси меня! Дон Грегорио весь кипел. Он, естественно, был вооружен, но страстное желание прижать дона Элиджо к ногтю ослепило его. Противник бился с ним как на турнире, он ни разу не повернулся к нему спиной, время шло, однако знаменитому главарю, который, словно медведь, лез напролом и метался из стороны в сторону, не удавалось схватить врага. Дон Элиджо грациозно, буквально в нескольких сантиметрах от Быка, отскакивал вбок либо пригибался и, словно проваливаясь сквозь землю, ускользал.

— Это не человек, а сам дьявол, — сообщал всем на следующий день булочник, который сквозь щелку своего укрытия наблюдал за всеми перипетиями этой необычайной дуэли. А когда запыхавшийся и взмокший Бык решил взяться за револьвер, глаза и руки подвели его. Дон Элиджо на это и рассчитывал. Он как вкопанный замер на месте. Дон Грегорио выстрелил, а Рыжий спокойно прикуривал сигарету. Так рождаются мифы. Пули разбили стекла и угодили в ставни, Дон Элиджо стоял и курил. Он услышал щелчок курка, осечка, не спеша взялся за свой пистолет. Дон Грегорио пытался укрыться в доме, но, получив шесть пуль в лодыжки, плюхнулся на живот.

— Прекрасно, — прошептал дон Элиджо, касаясь кончиком блестящего ботинка щеки противника. — Я тебя для этого и пощадил. В таком положении ты впредь будешь встречать меня — на коленях. Понял?

— Слушаюсь, — простонал дон Грегорио, навсегда теперь хромой и покоренный.

Он стал прислужником Рыжего, приносил ему с рынка самые свежие продукты, заботился о нем, как нянька, испытывая при этом патологическое удовольствие быть живым свидетелем величия человека, который унизил его.

Если мне память не изменяет, дон Винченцо в том же 1920 году освободился от крупнейших главарей районов Монтекальварио, Порто и Сан-Фердинандо. Он считал, что грешно держать эти районы раздельно. Действовал ли он так ради своих биографов, которые сидели в тавернах, рыбачили на молах, беседовали на перекрестках, располагались на верхних палубах? Он хотел завоевать авторитет, который попортил бы кровь всем любителям сражений и подогрел бы чувственность в его женщинах. Поздним вечером накануне предстоящего события, когда они ехали в коляске по улице Партенопе, он поделился с другом своими планами. Произнесено было всего несколько слов, приправленных запахом водорослей и туфа, который долетал до них со стороны замка Кастель-дель-Ово. Дон Элиджо погладил подбородок и сказал:

— Я тоже пойду туда.

Дон Винченцо чуть заметно стиснул челюсти.

— Давай договоримся, — объяснил дон Элиджо. — Я буду прикрывать тебя с тыла.

Дон Винченцо ласково, но твердо возразил:

— Никто не будет прикрывать меня с тыла.

— Но… — заикнулся было дон Элиджо.

— Дорогой кум, выслушай меня, — прервал его дон Винченцо. — Если я говорю «нет» тебе, ты знаешь, это твердое «нет».

— Ладно, — ответил дон Элиджо, закрывая глаза и отдаваясь на волю мерному покачиванию слишком мягких из-за какой-то неполадки колес экипажа, сладостному, как детские качели.

Три главаря — жертвы, намеченные доном Винченцо, — собрались на следующий день в кафе на улице Нардонес. Они должны были прекратить свою деятельность (хозяин кафе потихоньку плакал от радости, поздравляя себя с этим событием). С испанской спесью обсуждали они подробно этот вопрос, взвешивая каждую фразу, прежде чем ее произнести. Посетители кафе под давящим влиянием их взглядов мгновенно испарились. И правильно сделали. Внезапно с левой стороны раздался металлический скрежет. Это вошел дон Винченцо и опустил за собой жалюзи. Именно это имел он в виду, когда говорил дону Элиджо: «Никто не будет прикрывать меня с тыла».

— Что за дьявольщину вы тут устроили? — воскликнул главарь района Сан-Фердинандо. — Мы ведь беседуем здесь.

— Без моего на то позволения?

Целый месяц жители улицы Нардонес разглядывали покореженные и продырявленные жалюзи, восстанавливали в памяти и воспевали все этапы этой знаменательной встречи. Дона Винченцо отправили в тюрьму, а его противники — хотите верьте, хотите нет — искалеченные в пух и прах, попали в больницу, где лежат те, чья песенка уже спета.

О роскошных обедах, которые ежедневно получал дон Винченцо в тюрьме Поджореале, заботился дон Элиджо. Он также опекал великолепную любовницу дона Винченцо. Он отворял настежь стеклянную дверь нижнего этажа (чтобы все могли их видеть), садился чуть поодаль, словно статуя, и молча, спокойно курил. Как-то раз вечером, когда улица внезапно опустела, а бамбуковая занавеска прикрыла их, донна Кончетта Фрецца прильнула к дону Элиджо и попыталась соблазнить его. Рыжий свалил ее на пол сильной пощечиной. Когда вернулся из тюрьмы дон Винченцо, страх заставил донну Кончетту очернить его друга, чтобы самой выпутаться.

— Неправда, — сказал дон Винченцо и, как мне это ни прискорбно сообщать, дважды свалил ее на пол увесистыми оплеухами.

Год спустя, осуществляя покорение пригородных районов Неаполя (Джулиано, Маринелла и Секондильяно), дон Элиджо был обстрелян пулеметной очередью из сарая для соломы. Двадцать санитаров вынуждены были стеречь дона Винченцо, чтобы он не ворвался в операционный зал больницы «Пеллигрини». Он, конечно, нашел стрелявшего. Это был деревенский главарь, которого повсюду сопровождала огромная свирепая сторожевая собака, она могла испугать самого льва. Имя этого человека было дон Эудженио Пика.

— Подойди к нам, — сказал дон Винченцо, двигаясь ему навстречу.

Пика закопал оружие по вполне понятным причинам. Он снял с собаки ошейник и приказал:

— Взять его!

Еще до сих пор помнят об этом в Порта-Пиккола-ди-Каподимонте. Какой-нибудь семидесятилетний старик голосом, словно читающим строки Гомера, скажет вам: «Я это сам видел». Господи Иисусе! Дон Винченцо, упавший от толчка этого зверя, схватил его и, опередив на одно мгновенье, вонзил свои зубы ему в горло, вгрызаясь все глубже и глубже. Бедная собака. Бедный дон Эудженио Пика. Хотел бы я иметь дар сказителя или аэда,[77] чтобы оплакать их.

И вот настало время, когда весь Неаполь и его окрестности, включая Саннию и Ирпинию, подчинялись либо дону Элиджо, либо дону Винченцо. Традиция не позволяла делить верховную власть, два претендента на звание главаря должны были оспаривать эту власть в окончательной борьбе до полной победы одного из них. Noblesse oblige.[78]

Как-то июльской ночью дон Элиджо и дон Винченцо вышли вдвоем, почти в обнимку, прогуляться по пустынной аллее в Камальдоли. Они не были вооружены до зубов, как это можно предположить, и не думали прибегать к каким-либо нечестным действиям: они не припрятали бритву в носовом платке, горсть перца, который можно бросить в глаза соперника, во тьме не укрывался кто-нибудь из приближенных, факты свидетельствуют о том, что этого у них и на уме не было.

Они уселись на травку, внизу у их ног сиял огнями Неаполь — чудесное царство, которым должен завладеть один из них. Каким призрачным и волшебным казался этот город, осиянный огромной луной: он был похож на разноцветный штандарт, на дорогой приз.

Наконец друзья, крестный отец и крестник, дон Винченцо и дон Элиджо встали.

— Приветствую тебя, дорогой мой Элиджо, — сказал дон Винченцо.

— Приветствую тебя, — ответил дон Элиджо.

Они перекрестились, поцеловали друг друга в обе щеки. Отошли в разные стороны на несколько шагов. Каждый навел свой пистолет на другого. Они много часов потратили на мирный разговор о том, что настал момент разделаться с «шишкой» сицилийской мафии, который во время своей поездки пытался захватить власть в Авеллино.[79] Поскольку приближался рассвет, они договорились стрелять одновременно, как только раздастся первый удар колокола.

Что было дальше, покрыто мраком. Раненый дон Элиджо уцелел, он получил Неаполь, но до самой смерти завидовал дону Винченцо, потому что тот стал живой легендой.

Вероятно, странно и стыдно, что подобная история о дружбе мне очень нравилась в детстве, я даже воображал себя то доном Элиджо, то доном Винченцо. Теперь могу только коротко сказать: какие страшные люди, какие благородные друзья!

Шары

Ах, какое отмытое и отглаженное мартовское утро пришло сегодня на улицу Караччоло, чистое, как простыня невесты или как лоб отпрыска царственного рода, которому воспитатель внушает: «Теперь ступайте и поцелуйте руку его величества, вашего отца». Асфальт между парком Джардини Пуббличи и морем сверкает, будто в него вкраплены мелкие осколки зеркала, которое выпало из рук вдруг ожившей донны Анны Карафа, герцогини Медина де лас Торрес. На горизонте колышутся два паруса. Из трубы замка Кастель-дель-Ово вьется знакомый дымок, может быть, старинная крепость решила сняться с якоря и стать островом, как Иския, Прочиде или Капри, которые в этом волшебном свете оказались совсем рядом. Под теплым солнцем ожили и взбодрились деревья, бульвары ждут появления бабочек, и вот одна, светло-голубая, летит пока еще медленно и неуверенно, ее выпустил их собственный Ной, она может через минуту погибнуть либо вернуться и сообщить: «Мы спасены, зима отступила в дальние пределы!» Море возле скал еще бурно пенится, но залив наконец успокоился и похорошел. Тормозные тарелки шести конок громко хлопают друг о друга, это похоже на одобрительные аплодисменты всему происходящему. С площади Мартири, Кьятамоне, из района Сириньяно появляются кормилицы и няньки, они несут, везут в колясках, ведут за руку детей из богатых семейств. Из переулка Санта-Мария-ин-Портико выплывает красно-синее облако шаров вместе с доном Винченцо Имбастаро.

Дон Винченцо не спеша направляется на улицу Караччоло, критически оглядывая свой товар. Спертый воздух нижнего этажа, где ночуют восемь членов семейства Имбастаро, не слишком благоприятно отразился на шарах. Один из них сморщился и сник (тут, вероятно, виновата старая карга, думает дон Винченцо, который вечно в неладах с тещей), но от теплой влажности улицы Караччоло он оживет. С таким обнадеживающим диагнозом дон Винченцо добрался до той части парка Джардини Пуббличи, которая выходит к морю. Тут расположено поле его деятельности. Он ходит взад и вперед, заманивая в сети избалованных детей: если один из них клюнет на приманку, десять других последуют его примеру, так день и пройдет.

Имбастаро — худой смуглый мужчина, его щеки и шея усыпаны бесчисленными родинками; в Санта-Мария-ин-Портико говорят, что, когда мать Винченцо была им беременна, она хотела заполучить луну с неба. И, ради бога, не надо раздевать его, потому что этот пятнистый сорокалетний мужчина ко всему прочему еще и исполосован многочисленными шрамами, следами ранений во время войны в Африке. Он каждый месяц подает прошение на прибавку пенсии, но где найти отмычку, которая отопрет заржавевший бюрократический замок? Сегодня, если у тебя нет покровителей и «руки», человек — пустое место. Разве вы не знаете, что сам господь бог, вечная слава ему, окружил себя в раю святыми, а на этом свете — духовными лицами? Эта неслыханная мысль нравится дону Винченцо, и он усмехается, потом достает из кармана кусок лепешки и начинает есть. Разноцветные тени шаров служат, видно, добавкой к его завтраку, и он кажется от этого вкуснее.

А тем временем со стороны улицы Партенопе медленно приближается открытый автомобиль инженера Z.

Его ждут на фабрике Кампи Флегреи. Ничего, пусть подождут! Сегодняшнее утро — просто царский подарок, тем более что в воздухе уже чувствуется приближение либеччо,[80] который расплавит асфальт, разметает цветы на клумбах, и через час-другой слова «милое утро» уже будут запоздалыми. Инженер твердит сам про себя строчку незамысловатых стихов: «Как морская волна, ты уйдешь навсегда…», из радиоприемника звучит тихая музыка под стать этим словам. Он останавливает машину у тротуара в метре от продавца шаров.

Инженер закуривает сигарету, разглядывает малыша, который спит в коляске (Z сам был таким же избалованным ребенком богатых родителей приблизительно в двадцатых годах), и смотрит на сказочный зонтик из шаров, который раскачивается и трепещет в воздухе. Неаполитанский продавец — самый любезный, общительный и сердечный человек, каким бы товаром он ни торговал, сладким или горьким. Имбастаро впивается глазами в инженера, берет под козырек, улыбается, показывает на свою лепешку и от всей души предлагает:

— Не желаете ли отведать? Не стесняйтесь… окажите мне честь.

— Спасибо, приятного аппетита, — доброжелательно отвечает инженер.

Дон Винченцо подходит к нему. Шары, привязанные старой веревкой к его правому предплечью, раскачиваются над автомобилем, расцвечивая все вокруг приятными и наивными красками, которые располагают к доверительности.

— Ваша светлость, ну чем вам не пасха? Какое ясное небо! Господи Иисусе, три дня подряд лил дождь, а сегодня на рассвете, я чувствую, что-то произошло, постепенно начинаю ощущать на подушке какую-то весточку; я выглядываю на улицу и вижу картину семи чудес света. Дай бог вам здоровья, ваша светлость, не желаете ли что-нибудь купить? Шарик — дирижабль? Шарик — чепец акушерки? Шарик — череп шута? Вы только прикажите, и Винченцо Имбастаро тотчас же все исполнит.

— Винченци, не беспокойся, у меня, к сожалению, нет детей. Ты куришь?

— Какая жалость. Господи, да у вас «Кэмел»! Очень вам признателен. Как это говорится? Красив да умен — все в нем. Вы позволите? Я считаю, что своя семья, истинная родная семья нужна каждому человеку. Жена — это святое дело. Почему вы, ваша светлость, лишаете себя этого? Без жены счастливому нет полного счастья, а несчастный никогда не узнает, что он потерял. Я не прав, ваша светлость?

— Нет, нет. Ты меня насмешил, но ты прав. Молодец, Имбастаро. А кроме того, у меня есть жена…

— Я хотел было сказать… Такой человек, как вы… Примите мои наилучшие пожелания, ваша светлость… и… и…

Дон Винченцо, видно, что-то прикидывает в уме, пытаясь взвесить богатство и положение собеседника, и говорит:

— Извините мне мою назойливость. Вы, конечно, вхожи в круги, которые ведают военными пенсиями. Вероятно, одно ваше слово, замолвленное в Риме… Знаете ли… Святая Мария дель Кармине!

Эта внезапная перемена тона более чем оправдана. Какой-то мальчишка, ученик кузнеца, который держит на плече острую железяку, обернулся на проходившую мимо блондинку, угодил железякой прямо в веревку с шарами и перерезал ее.

Шары подпрыгнули и плавно поплыли в сторону Ривьеры-ди-Кьяйя. Имбастаро издал нечеловеческий вопль и бросился к Вилле Комунале: именно над ней пролетал его товар.

— Я тебе набью морду! — кричит инженер Z убегающему мальчишке.

Шары, которые еще не совсем оправились от ночного воздуха нижнего этажа дона Винченцо, медленно парят в небе, подгоняемые морским бризом и огибая ветви высоких дубов.

— Плюнь на них, Имбастаро, я тебе возмещу убытки, — кричит инженер.

Но дон Винченцо бежит, охваченный отчаянием, ничего не слышит, не понимает, и если у него не прорежутся крылья, то он умрет с молитвой и проклятьем на устах.

— Бедняга! — вздыхает Z.

Нелепо и противоестественно, что сегодня произошла беда именно с таким человеком, который воплощает в себе все признаки весны. Увы! Инженер покачивает головой и включает мотор. Черт возьми, ведь надо ехать на фабрику! Но у него из ума не идет выражение лица дона Винченцо, перекошенное от ужаса в тот миг, когда перерезали веревку с шарами. К дьяволу Кампи Флегреи! Z не хочет бросать несчастного Имбастаро в такую минуту, всего несколько тысяч лир, совсем пустяк, могут спасти дона Винченцо и это великолепное утро. Машина инженера возвращается на площадь Витториа и сворачивает в сторону Ривьеры-ди-Кьяйя. Там вдали возле подъезда он видит Имбастаро, который, дергаясь словно дервиш, показывает на балкон пятого этажа человеку в ливрее, вероятно, швейцару этого палаццо. Чудом зацепившись за спутанные ветви глицинии и за верхний карниз, шары прекратили свой побег. Дон Винченцо был уже в вестибюле, когда швейцар схватил его и выгнал на улицу. Дон Клементе Туарилья настоящий цербер, его не проведешь, в 1951 году он, представьте себе, был кадровым офицером.

— Я тебе сказал и повторяю, — ледяным тоном заявляет он, — туда нельзя. Четверть часа назад синьор граф приказал мне его не беспокоить. Понял? Никого не пускать — ни поставщиков, ни визитеров. Тебе ясно? Проваливай отсюда!

— Дон Клеме, уберите руки и отойдите с дороги! — кричит в ярости Имбастаро. — Я хочу забрать свое. Разве это беспокойство? Шары мои! Этим я зарабатываю себе на жизнь.

— Да? А я зарабатываю тем, что исполняю приказания синьора графа, хозяина этого палаццо. В последний раз говорю тебе, Винченци: убирайся подобру-поздорову!

— Нет. Я кормлю своих пятерых детей, пятерых отпрысков. Пропустите меня! Никто не собирается беспокоить вашего хозяина. Я только протяну руку на балкон и все. Дон Клеме, умоляю вас!

— Кончай это! Ты нарываешься на скандал?

Тут надо было вмешаться. Взволнованный инженер Z выскочил из машины.

— Прекратите! Что это за манеры? Продавец шаров прав. К чему весь этот пыл? Зачем зря тратить время? Люди мы или нет? Вы боитесь? Не беспокойтесь, всю ответственность я беру на себя. Я его провожу, понятно? И не путайтесь под ногами.

Имбастаро уже на втором этаже. Z следует за ним. Швейцар сдается, он надавал бы оплеух Винченцо, но гордый вид и уверенность инженера сбили его с толку. Он даже забыл предупредить графа по телефону.

Имбастаро с силой жмет кнопку звонка единственной квартиры на пятом этаже. Мертвая тишина. А какой запах глицинии, мимозы и лилий исходит от этой немой квартиры, в которой, вероятно, разместили целый сад. Тогда дон Винченцо начинает стучать кулаком в дверь.

— Откройте сейчас же, — ревет он.

Приглушенный мужской голос, в котором звучат гневные нотки, из-за двери отвечает:

— Не мешайте. Обращайтесь к швейцару.

Инженер Z догоняет Имбастаро, когда тот уже кидается на дверь. Продавец шаров уже ничего не соображает, скрежещет зубами, брызжет слюной и рычит, что все люди бессердечны, что любой, кто бы он ни был, не заслуживает уважения в этом грязном мире. Инженер просит его успокоиться:

— Винченцино, ради бога утихомирься, я сам скажу графу, в чем дело.

В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая красивая женщина. Она вскрикивает. Выходит сам граф в халате, он поддерживает женщину под руку. Путь свободен, дон Винченцо врывается в квартиру. Инженеру показалось, что он там шипит: «Ах вы канальи!», затем раздаются пистолетные выстрелы. Он наугад находит нужную комнату, подбегает к застекленной двери и распахивает ее. Мамочка моя! Как только он выскочил на балкон, порыв ветра подхватил шары и кинул их в пустоту. Понапрасну ты плачешь, Имбастаро, эти шары уже никуда не годятся.

Улица Фонтанелле

Уже много лет я не встречал донну Джулию Бове с улицы Фонтанелле, женщину без возраста, заурядной внешности, известную в нашем квартале под странным прозвищем «Матушка скелетов».

Когда от туфовой стены отделяется темный силуэт и две тени, накладываясь одна на другую, обретают третье измерение, получается донна Джулия во плоти. Она вздыхает и очень медленно бредет по своим делам.

Улица Фонтанелле — отдаленный уголок Неаполя; дома вековой давности прилепились к мрачным склонам горы Каподимонте и замерли без всякой надежды вскарабкаться выше; время здесь остановилось, оно агонизирует и засыпает, чтобы уже больше не проснуться.

Когда по улицам Толедо и Кьяйя несутся сотни роскошных автомобилей, не хотите ли вы встретить рыжего ленивого ослика, запряженного в повозку? Пожалуйте в Фонтанелле, тут он есть. Когда все дома на улице Милле заполонили электрические стиральные машины, не желаете ли вы посмотреть на старинный чан из шершавой глины для стирки белья? А хотите увидеть дровяную печь, кузнеца, точильщика с допотопной педальной машиной, гадалку или знахаря, огород на подоконнике, козу и корову возле центральной площади, толпу полуголых ребятишек, столпившихся вокруг жалкого фокусника, слепого кота на коленях у невесты, курицу, дремлющую на спинке кровати, горбуна, на теле которого спрятаны два килограмма контрабандного табака, художника, малюющего сценки из жизни марионеток? Хотите получить поклон в ответ на косой взгляд, либо пинок — взамен улыбки? Хотите увидеть казарменную будку или здание тюрьмы, превращенные в домашние часовни святого Януария и святого Викентия? Хотите встретить проститутку у входа в бордель, монахиню «на дому», юродивого, птичьего лекаря, составителя посланий правительству, муниципалитету, епископату? На улице Фонтанелле все это есть.

Она начинается там, где кончается улица Санита, но некоторые проникают туда, поднявшись на склон гор Матердеи, откуда бурные воды источника Фонтанелле, словно самоубийца, устремляются вниз. «Если бы у меня была точка опоры, я мог бы натворить бог знает что!» — думает любой, стоя на краю этой пропасти, а очутившись наконец на ровной улице Фонтанелле, испытывает надежное чувство приземления.

Когда я дошел до маленькой площади, где возвышается церковь Катакомб, то подумал, что здесь находится царство донны Джулии Бове, своего рода ленное владение. На надгробной плите высечены слова: «Неаполитанцы! — В братской могиле лежат — Жалкие останки наших предков — Храм воздвигнут на средства духовенства и народа — Как память о жертвах азиатской чумы — 1836 года — В назидание потомкам христианского милосердия». Закроем глаза на тот факт, что азиатской чумой названа холера (частая гостья в Неаполе и по сей день), автор надписи пренебрег также согласованием имен существительных с глаголами. Но что понимает в этом донна Джулия? В гладких белых костях она видит и оплакивает заброшенность, одиночество, полную смерть, всеобщий конец, которые вызывают у южан отвращение как нечто непристойное и насильственное. Ой, бедные заброшенные души, я не могу помочь вам всем, но нескольких из вас я буду холить и лелеять во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Я вся к вашим услугам.

Итак, я возвращаюсь на улицу Фонтанелле, и что же я вижу на нижнем этаже, где живет «Матушка скелетов»? Мне хочется и плакать, и смеяться, ах, что за фарс и трагедия по-неаполитански разыгрываются тут! Стеклянная дверь распахнута настежь, а у входа, почти на пороге, стоит кровать, на которой лежит донна Джулия. На внешней ступеньке стоит поднос, на котором блестят мелкие монеты. Я задаю вопрос расположившемуся невдалеке сапожнику, который стучит молотком и прилаживает развалившуюся подошву ботинок. Он отвечает:

— Разве не ясно? Донна Джулия серьезно больна. У нее нет родных, а мы таким образом заботимся о ней. Кто проходит мимо, тот понимает, в чем тут дело, раздумывает минутку, а потом оставляет что-нибудь в зависимости от достатка. Я свой долг выполнил, не сомневайтесь… У больной температура тридцать девять градусов, и она полагается на вашу милость.

С какой легкостью и грацией ветер несет мусор и бумажки по улице Фонтанелле — они прямо пляшут менуэт, вдоль стены течет ручей из сухих, словно нанизанных на веревку листьев, которые пытаются незаметно ускользнуть прочь, подобно лицемерной нашкодившей ханже.

— Вы меня не так поняли, извините, не знаю вашего имени, — говорю я, указывая пальцем на постель. — Но выносить больную на такой ветер… Я, дорогой мой, знаю эти места. Тут венчаются два ветра: сирокко и трамонтана, а сейчас сирокко принес пыль прямо на подушку. Донна Джулия слабая и старая женщина… а вы берете и выставляете ее, как на витрину.

Я напал как раз на такого человека, который и был мне нужен. Он отложил башмак и молоток в сторону, отодвинул потихоньку столик, поднялся и оперся о косяк двери, готовый к любой бескомпромиссной беседе.

— Извольте, меня зовут Армандо Де Лука. Вы говорите о нынешнем состоянии донны Джулии, а я вам отвечаю: а кто здесь не слаб и не стар? Мой сын искорежен ревматизмом, у него порок сердца и больные зубы. А девочка страдает анемией, если она уколет палец шипом цветка, иголкой или оцарапается, то может погибнуть. Здесь, синьор мой, курица несет уже тухлые яйца.

— Дон Арма, я знаю. Я сам, к вашему сведению, рожден и крещен в этом квартале. В детстве врачи считали мое состояние предтуберкулезным.

— Ну, тогда дай бог вам здоровья, о чем же тут разговаривать? Жизнь сама по себе уже состояние предсмертное. Важно, чтобы живой помогал и поддерживал живого. Дорогой квартал Стелла, донна Джулия в беде, выручи ее. Какая уж тут витрина, синьор мой? Вы поневоле мне напомнили поговорку: «С глаз долой, из сердца вон».

— Дон Арма, я не собираюсь возражать вам, но чем же занимаются больницы?

— Вы разбередили нашу рану. Донна Джулия зашила в свою сорочку облатку. Вот вкратце ее содержание: «Разве больницы Инкурабили или Пеллегрини для меня? Готов поспорить, что прежде попаду в ад или рай!» Нам ничего не оставалось делать, как только выставить больную на всеобщее обозрение.

Призыв к потомкам о христианском милосердии создатели катакомб Фонтанелле выбили изящным, красивым, ровным шрифтом. В просторных гротах и извилистых тайных ходах они воздвигли алтари, нефы, колонны из костей. Но время подточило и частично разрушило подземный собор. Вероятно, в судный день, когда каждый устремится в гардероб, чтобы одеться, тут произойдет небольшая свалка. Боже, сделай так, чтобы один не выхватывал у другого самое лучшее. Как я уже говорил, донна Джулия заботится о том, чтобы эти покойники не исчезли окончательно с лица земли. А к одному из них она больше всего привязалась, потому что он показался ей особенно непослушным и непокорным. «Он был самым недовольным», — сообщила донна Джулия. Она собрала его кости, почистила, обновила их и сложила в отдельную келью. Каждое утро она сдувала с него пыль, а потом наводила блеск шерстяной тряпкой. Возле него всегда стояли свечки, лежали полевые цветы с горы Скудилло, кусочки обгоревшего ладана. Вероятно, она припудривала тальком его лоб. Однажды мы со скульптором Г. застали ее с черепом на коленях.

— Дорогие синьоры, — воскликнула она умильно, — посмотрите, какой он красивый!

Нас не позабавило и не рассердило это чувство огромной, бесконечной, языческой доброты в дрожащем от безумного восторга голосе донны Джулии. Мы подозревали, что она нарекла этот скелет нежным, ласковым именем и придумала ему длинную трогательную историю на диалекте.

Она извлекла его из темного полного небытия и вернула ему уверенность, что смерть не абсолютный нуль, не полное ничто, пока благоговение и жалость теплятся в живых людях. Она его оплакивала: о несчастное создание Иисуса и Марии, о последний вздох бедного мученика! Донна Джулия подарила ему (это она-то, нищая и изнуренная тень Фонтанелле) бесценное сокровище — полувоскрешение или, во всяком случае, возвращение бесценного чувства собственного достоинства.

Другие женщины с улиц Фория, Чинези, Порта Пиккола, Сальваторе Роза, Верджини, Салюте услышали о поступке донны Джулии и, подобно ей, стали опекать и тоже усыновили безымянные скелеты. Распухшие от плача и причитаний, закапанные слезами воска, они занимались своим хлопотливым делом в мрачном и холодном подземелье, не ведая ни страха, ни ужаса. Они, наверное, там, внизу ели и спали. Неправда, что только солнце рождает любовь; скорей всего за любовью надо спуститься вниз, нужно великое мужество, чтобы долго спускаться в самую глубокую, словно колодец, тьму.

— Я согласен, уважаемый дон Армандо, что очень тяжело использовать облатку не по назначению. Скажите, у «Матушки скелетов» была когда-нибудь своя семья?

— А как же. Донна Джулия очень молодой вышла замуж за Карлуччо Цираккьо, который плавал на торговых судах. У них было двое детей: мальчик Эрнесто и девочка Лючиелла. Брак продолжался лет тринадцать-четырнадцать. Карлуччо все реже появлялся в Неаполе. Однажды он сказал жене: «Я отвезу детей на месяц в Беневенто, к дедушке. Он их знает только по фотокарточке и жаждет повидаться. О детях не беспокойся. Потерпи немного». Этот подонок был родом из Беневенто.

Через небольшие промежутки времени из комнаты нижнего этажа раздавались тихие, сдержанные стоны. Их подхватывали и заглушали скрежет пилы, удары молота о наковальню, лай собак. Дон Армандо продолжает:

— Скоро я должен принести ей из бара крепкий кофе. Это ведь нужно для поддержания сердца? Так вернемся к Карлуччо. Прошел месяц, другой. Никого. Когда она опомнилась, было уже поздно. Отец с детьми отправился не в Беневенто, а в Чили, там они и сгинули. Консулы, полиция обеих стран, папа римский, Красный Крест не сумели их найти. Этот тип обзавелся где-то в американской прерии другой женой и детьми; либо дело застряло в служебных кабинетах, либо Цираккьо спутался с самим дьяволом, поди узнай. Постепенно донна Джулия успокоилась. Она прекрасная перчаточница. Но что вы скажете об Эрнесто и Лючиелле? Неужели они забыли мать? Думаю, нет.

— А как считает сама донна Джулия?

— Она говорит, что они вернутся к ней, дети всегда остаются детьми.

Пока же она нянчится с мертвецами, размышлял я. Зачем? Мне хочется уйти с улицы Фонтанелле, которая словно сдирает с меня кожу и обнажает мой остов. Дон Армандо, я выполняю свой долг перед перчаточницей, приветствую вас и желаю всего хорошего. Вдруг мне почудилось, что одеяло на постели заметно зашевелилось, когда я расстался с пятью тысячами лир. Души чистилища, а не трюк ли, не розыгрыш ли все это? Но старые сырые и грязные стены, мусор, подгоняемый ветром, свинцовые лоскутья неба между крышами домов осуждают мое минутное подозрение. Нет, нет. Подходит автобус, он здесь кажется громоздким и неуместным, как страшная весть из другого далекого мира.

Видения

Отсюда берет свое начало Неаполь, здесь, должно быть, находились ворота, которые остались только на фронтисписе старинной неаполитанской книги, вроде «Cunto de li cunti»,[81] написанной Джамбаттистой Базиле во времена испанского владычества, когда Неаполь одинаково весело переносил милость и гнев победителей, принимал и отвергал иберийских вице-королей и капитанов. Не обращайте внимания на нынешних плакальщиков, которые мрачно утверждают, что якобы город умер и погребен, а также не придавайте значения тем, кто кричит «ура!», объявляя город самым счастливым и радостным местом на земле. Неаполь — земля наивных детских сказок и страшных легенд, тут перемешаны сладость и горечь, ласка матери и побои отчима, а ведь в любой сказке, доброй или злой, всегда присутствуют и людоеды, и прекрасные феи.

Вот чистая, богатая и многолюдная улица Милле, похожая на улицу Тритоне в Риме и на Сан-Бабила в Милане; я сворачиваю на лестницу Бранкаччо и, словно уйдя за кулисы театра, постепенно растворяюсь в тишине старого пригорода. Тут — ни души. Ветер гонит передо мной сухие листья, и я иду вслед за ними. На одной стороне улицы — безликие дома, на другой — ненужный парапет, подойдя к которому, я могу заглянуть вниз и мысленно повторить каждый свой шаг во время подъема сюда. Неаполь — город крутых лестниц, мостов, туннелей, это город воспоминаний; если бы я рисовал символическую картину города, то изобразил бы на ней горбуна, похожего на Риголетто.

Так я добираюсь до третьего лестничного марша и натыкаюсь на нищего. Ему, вероятно, под пятьдесят, лицо желтое и морщинистое, как корка выжатого лимона; что-то в нем поражает меня, заставляет остановиться и всмотреться в его черты; наконец дрожащим голосом я шепчу:

— Луиджино… Ты Луиджино Кашелло? Да или нет?

Следует двусмысленный ответ: нищий ехидно дергает плечами и ангельски улыбается. Через минуту мне уже ясно, что у этого несчастного мозги давно набекрень, а вправить ему их некому. Он попал в беду, но, как видно, не страдает от этого, тихо и безмолвно бродит он здесь на пустыре, расстилает возле себя платок с жалкими монетами, чтобы привлечь к себе внимание.

А пока развлекается игрой в струммоло. Знаете ли вы, что такое неаполитанское струммоло? Это самый грубый вид волчка, какой только существует на свете. Его делают из твердой древесины, у него грозное стальное жало, похожее на короткое острое оружие, волчок обвязывают бечевкой и, держа его за верхушку, с силой кидают, тут требуется особая сноровка. Этот умирающий с голода нищий, несомненно, виртуоз и профессор по неаполитанскому волчку. Он заставляет волчок вращаться, даже не опуская его на землю, ловко дергает веревку за короткий оставшийся конец, мгновенно подставляет свою ладонь и ловит его. Вероятно, этим бесполезным и трудным занятием он зарабатывает себе на хлеб, как некоторые мнимые слепцы или бродяги с гитарой или обезьянкой; мне же почему-то кажется, что он забыл о главной причине своего пребывания здесь, а занимается волчком просто ради собственного удовольствия. Да, это Луиджино Кашелло, я снимаю наслоения лет с его постаревшего лица; как терпеливый и искусный реставратор чистит старое недорогое полотно и открывает картину Джотто, так я восстанавливаю дорогие черты моего лучшего друга детства, которым наградила меня судьба: он был сыном нашего швейцара, и пока я жил в районе Сант-Агостино-дельи-Скальци, нас было не разлить водой.

Пока длился сезон струммоло, в наших карманах всегда лежали эти волчки. И представьте себе, что струммоло бывают разные. Те, которые продаются у торговцев писчебумажными товарами, самые паршивые. Они слабы душой и телом. Настоящий струммоло должен быть плотный, тяжелый и крепкий, как камень, но при вращении он обладает необычайной легкостью. Если внутри или на конце струммоло нарушено равновесие и он заваливается набок, то ему грош цена, мы называли их «танцорами». Идеальный струммоло надо было покупать у известных столяров с моста Таппия или же у цыган, которые разбивали в то время свой лагерь на площади Кастелло, заполоняя ее, словно плесень. Сколько раз мы с Луиджино получали из этих черных вороватых рук несравненные волчки, которые превращали нас с марта по август в королей нашей улицы. Это перышко, пушинка, говорили наши ровесники, когда мы давали им в их грязные ручонки волшебный цыганский волчок. Благодаря этому чуду мы чувствовали себя счастливыми, несмотря на наши лохмотья, среди уличных мусорных куч, рядом с чугунной страшной мордой на нашем фонтане. Неуловимое жужжание неаполитанского волчка вызывает в душе сладкие воспоминания. Итак, Луиджино Кашелло, давай вспомним все. С 1912 по 1915 год в квартале Стелла не было более верных друзей, чем мы. Я совсем недавно спустился с бельэтажа на улицу (в буквальном смысле слова вслед за гробом моего отца), и ты, Луиджино, был моим наставником, моим покровителем в этих каменных джунглях. Ты был сделан словно из железных прутьев, тощий, но крепкий и смелый. А я был твоим оруженосцем и только подавал тебе камни для рогатки, прикрывая лицо рукой. Я больше любил спокойные дни, когда мы располагались в подъезде дома и, привязав картонки на колени, завязывали бесконечную игру в «руки загребущие». Чего только мы не ставили на кон! Сперва играли спокойно, ставили на перья, коробки, отдельные выпуски книг о Буффало Билле, куски карбида, которые нужно было сперва намочить в банках и потом взрывать; а когда мы уже входили в раж, то ставили на Иисуса, дворец Каподимонте, Везувий. Однажды, потеряв все и уже не зная, на что поставить, я закричал не своим голосом: «Ставлю, дорогой мой, на пасху и рождество!»

Я тормошу Луиджино Кашелло и говорю:

— Не может быть, чтобы ты не вспоминал мансарду в нашем доме?

Увы! Он не слышит, не понимает. На его лице вялая, пустая улыбка, пустая, как порожняя бочка; он продолжает крутить волчок.

Седая женщина замечает меня и потихоньку подходит к нам. Ей лет шестьдесят, но вы можете дать ей и сто или тысячу, я не возражаю. Неутомимый Джеппетто, который в своих пьесах рисует разнообразные неаполитанские характеры, вытащил ее на театральные подмостки, изъеденные шашелем и слышавшие сотни голосов.

— Меня зовут тетушка Кармела, — говорит женщина, — я живу тут. Зачем вы мучаете этого беднягу? Он вас оскорбил?

— Я его не обидел, он меня тоже, — объясняю я, — если не ошибаюсь, его имя Кашелло, я знал его в детстве.

— Ну и что же? С ним нужно терпение, — спокойно заявляет тетушка Кармела. — Он теперь никого не узнает. Он дурачок, избави нас, боже. Дон Луиджи, ответьте-ка, вы ведь дурачок?

— Да, да, даю слово, спасибо, — бормочет нищий и снова начинает крутить бечевку струммоло.

— Ах, если бы вы только знали! — восклицает с искренним отчаянием тетушка Кармела. — Дон Луиджино мог быть сейчас таким, как вы, а то и лучше. У него была водопроводная мастерская на улице Арро Мирелли, он обслуживал дома на Мерджеллине и Торретте, там он встретил и влюбился в одну венецианку по имени Флавия, прекрасную, как майская роза. И хотя он заполучил ее в жены, не доверял ей и безумно ревновал. Говорят, скупой считает, что спина у него отнимает рубашку, а ревнивец, поверьте мне, еще хуже этого скупца. Когда дон Луиджино уходил, он запирал жену в задней комнате и приказывал своему подмастерью: «Карлуччо, сиди на месте и не шали!» А этот мерзавец и подлец не сидел на месте. Что стоит механику отпереть замок? Короче говоря, донна Флавия родила мальчика Винченцино. Прошло пять или шесть лет. Винченцино начал часто досаждать отцу. Однажды дон Луиджи, будучи в плохом настроении, влепил ему пощечину. И наступил конец света: Карлуччо налетел на хозяина, как зверь, так отделал его, что тот оказался в больнице. Вам все ясно? Муж и жена разъехались. А она снова ждала ребенка. На этот раз родилась девочка Рита. Дон Луиджи забросил работу, он не находил себе места. Когда Рита пошла в монастырскую школу, он начал ходить за ней по пятам. Он тайком подружился с ней, то ласкал, то бил, приговаривая: «Я хочу посмотреть, как она будет относиться к этому». Сперва он попал в тюрьму, а потом — в сумасшедший дом. Там он совсем лишился рассудка и впал в детство. Вот он, синьор, перед вами, но он не понимает, что речь идет о нем. Это я расстилаю возле него платок с монетами для милостыни. Я все время присматриваю за ним, а что поделаешь? Ведь нет молитвы, в которой говорилось бы: «Помогите бедным дурачкам, поддержите святые души чистилища». Если бы я, тайком от своего зятя Гальярди, который служит в трамвайном парке, не заботилась о доне Луиджино, он никогда бы не хотел ни есть, ни пить.

Видимо, это правда, старуха не лжет. Кашелло молчит и только механически улыбается через равные промежутки времени, как загорается свет маяка в тумане, он будто не имеет никакого отношения к тому человеку, о котором рассказала тетушка Кармела. Он смотрит на газету, торчащую из моего кармана, и показывает на нее. Я рассеянно протягиваю ее. «Мансарду он должен был бы вспомнить», — упрямо думаю я.

Эту квартиру не хотела снимать ни одна собака. Луиджино выудил ключ из отцовского ящика, мы проникали в комнаты с закрытыми ставнями, и всё внутри любовно встречало нас и подчинялось, это был наш карликовый лес, в котором мы с радостью хотели затеряться. Мы представляли себе, что весь Неаполь всполошился и ищет нас, обходя улицу за улицей, дом за домом. А мы должны забаррикадироваться и стоять насмерть. У нас были луки и стрелы, сделанные из спиц зонтика. Было две галеты и сырок в станиоле, спички и огарки свеч. Что еще? У нас были карета, парусник, паровоз, все они подчинялись одному нашему жесту или взгляду; у нас происходили схватки с индийским тигром; каждый из нас мог превратиться в дерево, лошадь или армию; пением ночных птиц мы отвечали на голос швейцара, который звал по вечерам: «Луиджи! Луиджи!» Чего только мы не вытворяли в этом волшебном полумраке! Мы приручили паука. Мы варили и ели траву, росшую на подоконниках, мастерили кинжалы и турецкие сабли из бамбука, маски и шлемы из жести, делали парики и бороды из стеблей кукурузы. Мы были великолепными самураями и непобедимыми внуками Карла Великого; достаточно было слова, произнесенного одним, как тут же ответным огнем загорались глаза другого. Мы составляли письма с угрозами и подсовывали их под двери жильцов. Нарисовав кое-как на листке бумаги череп, мы вопросительно переглядывались. «Что напишем?» — смущенно спрашивал Луиджино. «Бум! Напишем: бум!» — решал я. Ах, какой толпой людей было наполнено наше одиночество в этих стенах. Сколько долгих часов провели мы в этом темном тихом доме. Без конца тянется вечный день у мальчишки, предоставленного самому себе, свободному в собственном логове.

Кашелло поднял донышко старой корзины, вынул из него палочки.

— Дон Луиджи, я поняла, вы хотите сделать бумажного змея, — говорит тетушка Кармела.

Она уходит и возвращается с ножницами и клеем. Дурачок мычит от удовольствия. Он расстилает мою газету на земле и точно вырезает из нее фигуру змея. Старуха снова уходит, сообщив нам с серьезным видом, что идет за нитками. Матерь божья, где я? Кто может точно знать это?

— Ты помнишь, — шепчу я дурачку, — однажды мы соорудили огромного змея, которым все лето гордился весь наш квартал?

Луиджи не отвечает, он здесь и не здесь. Я смотрю на монеты, лежащие на парапете. Ах, дорогой Луиджино Кашелло, всех нас постигло великое множество бед, меня они сделали нормальным взрослым человеком, а тебе вернули детство. Что я могу тебе дать? Я хотел бы, будь что будет, снова запускать с тобой змея. Я хотел бы получить от тебя эту милостыню.

Орел или решка

Совсем недавно я встретил отца. Это было в небольшом ирпинском[82] городе, где он жил по канонам своего времени, когда еще носили бороду и усы, пенсне и жилеты, ходили, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости, а на палец надевали перстень с печаткой. Отец был адвокатом, возглавлял и редактировал политический еженедельник (не поручусь, что он не печатал его собственноручно на чердаке) и достиг вершины своей карьеры, получив должность советника, чем вызвал всеобщую зависть. Понятно, что я часто езжу в Авеллино: мне нравится бродить по его улочкам, где запечатлены невидимые следы и образ адвоката Маротты, умершего в 1911 году.

И вот совсем недавно он возник из-за угла дома, и мы побеседовали. Ничего торжественного и возвышенного не было в нашей беседе. Состоялся простой разговор мужчины с мужчиной (мы шли по узкой, как коридор, улочке Казале, задевая локтями ее стены, мимо мрачного дома, где мы жили долгие годы), спокойный и мудрый разговор, который касался обоюдных интересов и наших взглядов на два разных мира, поэтому-то я и хочу рассказать об этом.

Отец сразу сказал:

— Представь себе, я рад видеть тебя на улицах, по которым мы гуляли в воскресные дни, когда ты был ребенком. Если мне не изменяет память, ты тогда учился читать по складам, а я, пряча улыбку в усы, заставлял тебя читать вывески. Но не слишком ли часто ты приезжаешь в Авеллино? Знай, сын мой, поездка стоит дорого, в конце года ты обнаружишь, что истратил кучу денег. Чем оправдаешь ты эти расходы? Что тебя тянет сюда? Чувство долга или ностальгия?

Я ответил:

— Расходы-то пустячные. Я не могу сказать, что испытываю особую привязанность к Авеллино и воспоминаниям детства, которое провел здесь, это скорее похоже на долг, срок уплаты которого вот-вот истекает (истинный джентльмен не дожидается вызова к нотариусу), и поэтому-то я плачу его небольшими частыми взносами.

Отец покачал головой.

— Все это красивые книжные слова, — прошептал он. — Жизнь — это не литература. И так как память является одновременно твоей рабыней и твоей хозяйкой, справляйся у нее почаще, как мы жили с твоей матерью в этом доме.

Адвокат и его жена Кончетта вставали чуть свет. Полусонный, еще неверным шагом подходил он к письменному столу, заваленному гербовой бумагой. А тем временем синьора на кухне растапливала капризную угольную печь. Служанка Джузеппа уже отправилась к фонтану за водой. В квартире еще не было водопровода и остальных домашних удобств. Сильные и прямые, как столб, женщины носили на голове, покрытой тонкой подушечкой, большие медные кувшины, наполненные до краев водой, не расплескав ни капли; Джузеппа ходила к фонтану и возвращалась обратно раз пять-шесть (а расстояние туда и обратно было с полкилометра), в это же время она доставала из кармана фартука четки и шептала свою утреннюю молитву. Без кувшина Джузеппа мне видится какой-то усеченной фигурой, чем-то вроде статуи без головы.

В девять утра отец спешил в суд, предварительно впопыхах сделав заказ на обед. Донна Кончетта и Джузеппа долго обсуждали цены, количество и качество тех блюд, которые должны были приготовить, решали, в какой лавочке купить товар. И пока служанка торговалась на площади, мать подметала пол, убирала постели, сметала пыль. К полудню обед был готов, и они накрывали на стол. Прежде чем сесть обедать, донна Кончетта приводила себя в порядок: припудривалась, слегка подрумянивалась, надевала то розовую, то голубую блузку в мелких складочках, но отец, низко склонившись над тарелкой или закрывшись газетой, ничего и никого не замечал. Позже начинались деловые визиты к адвокату, а к матери приходила «парикмахерша», любительница почесать языком. Это значило, что донна Кончетта уже сидит в гостиной с кем-нибудь из соседок за вышиванием или штопкой. Из всех многочисленных ламп, которые украшали комнату, горела только одна с прикрученным фитилем, к ее треску присоединялись тихие, покорные голоса женщин. А в это время в клубе или аптеке адвокат играл в карты «по маленькой», ставя чентезимо за партию, с надежными, доставшимися ему в наследство друзьями: они были сыновьями друзей его отца, внуками друзей его деда. Когда он возвращался, то брал карандаш и записывал с женой расходы за день: неизменно получалось, что она и Джузеппа истратили лишних двадцать чентезимо. Одному богу известно, каков был внутренний мир донны Кончетты, она выходила из дома с мужем по праздничным дням, в церковь, а в 1905 году по приглашению жены мэра присутствовала на представлении в городском театре.

— Мне кажется, это занятие не для синьоры, — ворчал потом адвокат целую неделю.

Мой отец продолжал:

— Хочешь иметь в доме хлеб, замеси тесто заранее. Январь — месяц заготовки топленого свиного сала, июль — консервирования помидоров, в августе мы сушили на подоконниках сливы. Когда ты, Ада и Мария подросли, от вас не было спасу: вы набрасывались на сухие фрукты. Я вынужден был запирать их на ключ в своем кабинете. Однажды, когда я вел разговор с клиентом из района Атрипальда и искал его дело, опрокинулся ящик с сушеными сливами и прощай моя репутация у клиентов этого района. Как выйти из положения? «Дорогой синьор Кьеркия, — откровенно сказал я, — у меня в доме три волчонка, и поскольку их здоровье мне небезразлично, я вынужден так поступить, потому что в этом году слив уродилось мало, ведь солнце не было очень щедрым». Для деревенских людей это очень веский аргумент. Кьеркия сам мог носить одну пару башмаков целую вечность, а когда выходил из города, снимал их и шел дальше босиком.

Я спросил:

— Зачем такие жертвы и такая предусмотрительность? Ведь ты и Кьеркия не были бедняками.

Адвокат ответил:

— Ха! Каждый из нас следовал правилу: увеличить, а не уменьшить свое состояние. Человек работал не ради себя самого, а ради собственного имени. Я достиг этого, Кьеркия тоже стремился к этой цели и постепенно, медленно, но верно его положение улучшилось. Скажи, а как твои дела? Ты много работал, но почему-то не разбогател. Ты не подсчитывал с женой по вечерам расходы? Ты тратил и тратил, а она тебе помогала в этом?

— Вероятно, — ответил я. — А может быть, и нет. Люди похожи на воздух, которым они дышат. Тот воздух, который вдыхали мы, был кислым и черным воздухом бури. Нас постигли страшные катаклизмы и божий гнев. Будущее с годами превратилось в ничто. Слово «завтра», поверь мне, уже не имело смысла. А когда буря утихла, хотя это, может быть, нам только показалось, наши часы и календари окончательно сошли с ума. Нашим лозунгом стало: сегодня, сегодня, сегодня; просыпаясь, мы заново рождаемся и намечаем программу на двадцать четыре часа; засыпая, мы с чувством удовлетворения умираем, опустошенные и вялые: мы все отдали и все взяли. Мы пишем нашу дорогую жизнь мелом на доске, а кто-то ее немедленно стирает тряпкой. Нас не соблазняет движение вперед; заведя наши безумные часы и взглянув на календари, мы готовы, как коршуны, упасть камнем вниз, чтобы урвать самое лучшее. Круг наших интересов узок, как ремень от брюк, он замыкается вокруг пояса. Да это вовсе и нельзя назвать интересами. Мы жаждем богатства и счастья, по-рабски обожаем их, но схватываем на лету, только когда редкий случай приблизит их к нам; если же они далеки, труднодоступны, эфемерны, то они нас не привлекают, охота была силы тратить, говорим мы.

Я замолчал и посмотрел на адвоката.

— Боже мой! — воскликнул он. — Какой стыд, какое надругательство над древними святынями, сын мой!

Я продолжал:

— Появилась новая вера в Фортуну, мы поклоняемся ей и строим для нее храмы. Фортуна и только Фортуна может в одну минуту возводить небоскребы, превратить нас из нищих в миллионеров, придать нам силу и обаяние. Богиня, которой мы служим, не требует от нас взамен жертвоприношений и благоразумия за свои крупные и мелкие милости. Хотите карточки футбольного тотализатора, номера лотереи — извольте! Легальные и нелегальные игорные дома — пожалуйста. Тотализаторы на скачках и автогонках — только прикажите. Игра на бирже — только захотите. Сколько миллионов прибыли сулят ценные бумаги? Сколько холодильников и телевизоров обещает радиокомпания тем, кто незамедлительно станут участниками ее конкурсов? Хотите своим находчивым ответом завоевать приз «Золотой кулич»? Или получить одну из маленьких вилл, которые дарит своим покупателям знаменитый король зубной пасты X? Молодец, синьор Кайо, вы угадали: парижский певец, который никогда не расстается со своим соломенным канотье, это, бесспорно, Морис Шевалье, десять серебряных тарелок — ваши. Вот вам миллион, придумайте нам простую, но броскую рекламу для нашего несравненного товара. Наши крупнейшие поэты и писатели будут оспаривать в будущий четверг академическую премию в восемь миллионов. Отправьте открытку, и вы будете участвовать в розыгрыше… Не выбрасывайте входной билет, который вы потом соедините с другой половиной и… было три часа утра, когда мисс города Анконы после одиннадцати туров голосований стала мисс Италия. Пятьдесят литров масла «Джи», купальный сезон в Бордигере, прекрасный режиссер ищет новые лица для своего фильма. Понимаешь ли ты, папа, что происходит? Нужен выигрышный билет, выигрышный билет, выигрышный билет! Дорогой адвокат, мы расставляем невинные сети, чтобы заполучить Фортуну, только и всего. Она — всё: наша карьера, наш счет в банке, наша семья, наше убежище. Да что я говорю! Фортуна — наша колыбель и наша могила. Человек 1911 года считал себя незаменимым, он видел свое предназначение в совершении каких-то действий и осуществлении каких-то идеалов. Нынешний человек живет в атмосфере луна-парка, удивительного балагана, рулетки, чувствует себя безликим, неестественным, случайным; вот это он, но он мог быть и другим, он родился не по воле Неба, ему просто выпал такой жребий (как и многие блага и неудачи, радости и горести, которые нас окружают). Бесполезно трудиться, стараться, говорим мы, надо идти на риск и делать ставки.

Мы остановились как раз у входа в наш дом на улочке Казале. Я пытался вдохнуть запах, вернее, аромат стружек и опилок, но столярной мастерской во дворе, под сенью огромного ореха уже лет двадцать как нет, я прочел это на челе адвоката (который останется бродить по этим местам, вероятно, до моего окончательного возвращения сюда) и вздохнул. Он растерянно смотрел на меня. Потом я услышал его бормотание:

— Случайные люди… люди, вытянутые по жребию… ах, что ты говоришь, что ты говоришь… С подобной повязкой на глазах вы способны на любой мятеж, на любой конфликт, на любую смерть. Достаточно подсказать вам путь через насилие к быстрому и легкому достижению веселой и богатой жизни, как вы, не задумываясь, ринетесь к цели, не правда ли?

Я уже было собрался ответить: «Конечно. Давай подкинем монету в воздух и…», как вдруг заметил, что адвокат исчез (ощущение было довольно неприятное, словно ты поднял ногу на ступеньку, а ее нет). Среди этих старых камней был я один — бледный чужой человек, турист.