Золотой фазан

Глава 5 На озере Ханка. — Путешествие на юг. — Винтажная шхуна «Алеут». — Залив Посьета. — Прибытие в Новгородскую гавань

Позднее, когда Коля вспоминал август 1867 года, проведенный ими на озере Ханка, о нем он мог бы сказать двумя словами, которые подсмотрел у Николая Михайловича в дневнике: «Работы — гибель!»

Достигнув, наконец, своей заветной цели, Николай Михайлович принялся осматривать окрестности озера, спеша до первых заморозков, которые в этих краях могли быть уже и в начале сентября, изучить здешнюю флору и фауну, надо сказать, весьма и весьма разнообразную. Неделю провели они в Турьем Роге, самой крупной из местных деревень, две недели — в деревне Астраханской. В каждой из них Николай Михайлович дотошно расспрашивал местных жителей о том, какие здесь водятся животные и птицы, какие растут растения, хорошо ли родится хлеб и овощи, какова земля для вспашки, много ли дождей… Все это он по вечерам аккуратно записывал в свой путевой дневник. Каждое утро, в любую погоду шел он на охоту и случалось ему, как он сам говорил, мыть ружье два раза на дню. Иногда Коля ходил с ним и теперь уже Николай Михайлович стал давать ему пострелять. Не по заслугам каким — просто птиц на Ханке была такая пропасть и взлетали они в воздух такими густыми тучами, что даже выстрел наугад принес бы добычу. Но Коля понемногу привык к этому чужому для него оружию, к его сильной отдаче и чувствовал себя с ним все увереннее, не просто паля по уткам, а добывая в коллекцию очередной экземпляр. Если раньше пропускную бумагу для гербариев Николай Михайлович сильно берег, то теперь они собирали решительно все, что видели: удивительно, но даже в столь позднее врямя года собрано было не меньше 130 цветущих растений, 40 бабочек, 50 пауков, несколько ужей и жаб.

В деревнях здесь крестьяне жили намного лучше, чем казаки на Уссури, несмотря на то, что первые поселенцы пришли сюда всего лишь семь лет назад. Но уже сейчас распахано был только в Турьем Роге больше двухсот десятин, огороды цвели довольством и уходом, и повсеместно здесь Коля, дивясь, видал бахчи с арбузами и дынями. Местные, впрочем, жаловались, что арбузы и дыни сильно портят бурундуки, прогрызая в спеющих плодах дыры и вытаскивая для своих гнезд семена. Оглядывая сильные, крепкие хозяйства этих крестьян, Николай Михайлович весь светился и не раз пересказывал Коле слова, сказанные кем-то из местных о своем многотрудном пересениии:

— Поначалу-то, особенно дорогой (а шли мы сначала на Амур три года, а потом еще с Амура на Ханку), было немного грустно, а теперь бог с нею, с родиной. Что там? Земли мало, теснота; а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверя множество; чего же ещё надо? А даст Бог, пообживёмся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем!

— Вот ведь как здешний мужик говорит! — восклицал Николай Михайлович в азарте, — Мужик! Настоящий великорусский мужик! И не только от мужиков я такие речи слыхал, но даже от их благоверных хозяек. Вот такие — соль земли. Такие обживут этот край, сами свое богатство умножат и на других его перенесут! Побольше б их!

А вот Колю больше всего поразили их рассказы о ловле рыбы. Помимо привычных для него тайменя, хариуса, ленков и сига водились в Ханке осетр и калуга. Последняя, по их рассказам, выходила просто невозможная громадина до двух сажен в длину и весом, — слыхано ли? — в пятьдесят пудов. Но Николай Михайлович им верил, говорил, что и на Уссури несколько лет назад поймали калугу весом в 47 пудов. Удивительно было и то, как эта громадина может приплывать из невообразимой амурской своей дали в такую лужу, где во многих местах глубина не превышала длины ее тела. Но местные рыбаки как один говорили, что сюда, на Ханку, осетр и калуга ходят метать икру, которой иногда добывают с калуги 3–4 пуда, причем большую часть ее выбрасывают из-за невозможности сохранить. И это при том, что в Хабаровке или даже на другом берегу озера, в Камень-Рыболове, та же черная икра в жестяных банках, привозимых из Москвы (!) стоила два рубля за фунт!

Месяц пролетел незаметно, и в начале сентября путешественники снова пустились в дорогу. Собранные коллекции, — а их набралось на добрых пять пудов, — Николай Михайлович отправил с пароходом в станицу Буссе, дожидаться их возвращения. Сами же путешественники выехали из Камень-Рыболова по почтовой дороге к реке Суйфун. Почтовое сообщение осуществлялось от станции к станции, на которых казаки держали одну-две тройки лошадей. Содержание их оставляло желать много лучшего, однако продвигались быстро, поскольку сейчас путешественники были налегке, и по сухой степи дорога была не так уж тяжела. Ночевали на станциях, распоженных вдоль тракта на расстонии 60–70 верст. Ночами стало уже холодать, иногда даже до инея. Однако сейчас, торопясь успеть до серьезных холодов в Николаевск, Николай Михайлович охотился мало, и сбор коллекций не сильно замедлял их движение.

Долгую остановку сделали лишь однажды, когда на пути попались развалины каких-то древних укреплений. Дорогу к ним Пржевальскому показали местные казаки и Коля был поражен настоящими развалинами древних городов, земляными валами на месте бывших крепостных стен и поваленными каменными истуканами, на которых искусная рука вырезала надписи на неведомом языке.

В деревне Никольское, где заканчивался почтовый тракт, опять взяли внаем лодку и поплыли по реке Суйфун. Виды здесь открывались не менее величественные, чем на Шилке и Уссури, однако Коле все это казалось уже обыкновенным. Нынешний распорядок их путешествия был тоже почти таким же, однако осень уже вступала в свои права, по ночам становилось все холоднее. Зарядили холодные дожди и очарование дороги изрядно померкло. Признаться даже, Коля считал дни до момента, когда они, наконец, покинут эти дикие, пустынные места.

В устье Суйфуна от местных китайцев Николай Михайлович узнал, что неподалеку якорем стоит русская шхуна. Наполовину упросив, а наполовину подкупив казаков остатками их довольствия, Николай Михайлович заставил их грести всю ночь сверхурочно, боясь не успеть застать ее. Когда на рассвете совершенно измученные путешественники увидели в сером утреннем тумане стройные мачты, восторгу их не было предела. Это оказалась винтажная шхуна «Алеут», и следовала она в Новгородскую гавань в заливе Посьета, — том самом, который Николай Михайлович и наметил следующим пунктом их маршрута. Молодцеватый подтянутый капитан Этолин согласился взять их на борт, с настоящей русской широтой на взяв с них за это ни гроша.

С замирающим сердцем ступил Коля на борт «Алеута». Вспомнилось ему как смешное свое восхищение байкальским пароходом. Разве тогда он мог даже представить себе, что ему доведется выйти в море, — в море! — на настоящей шхуне! И вот это и впрямь случилось, — трехмачтовый красавец, дождавшись, наконец, попутного ветра, гордо распустил свои паруса и поплыл на юг. Оставляя позади Амур, Шилку, Уссури — все!

Пользуясь попутным ветром и относительно хорошей погодой, шхуна шла удивительно быстро. Десять дней путешествия Коле показались одним днем и ему было даже как-то жаль, когда погожим октябрьским днем впереди завиднелась Новгородская гавань. Эта гавань лежала в заливе Посьета, самой южной оконечности русских владений, у устья реки Туманги. В нескольких верстах от гавани и русского пограничного поста выше по течению располагался город Кыген-Су, принадлежавший Корее. Все это Коля узнал от Николая Михайловича, а тот, в свою очередь — от словоохотливого капитана. За время путешествия капитан весьма проникся благородным замыслом первооткрывателей, и не один час провел в беседах с Николаем Михайловичем, описывая ему географию побережья, обычаи и нравы живущих здесь инородцев, — китайцев, корейцев и гольдов. По его словам выходило, что город Кыген-Су непременно должен посетить путешественник, если хочет составить себе представление о корейцах. В первоначальные планы Николая Михайловича посещение Кореи не входило, однако, едва сойдя на берег и тепло попрощавшись со всей командой «Алеута», Николай Михайлович начал искать возможности все же съездить в Кыген-Су. Этолин снабдил его рекомендательными письмами к начальнику пограничного поста, которые, вкупе с уже имеющимися рекомендациями из Иркутска, возымели свое действие. Путешественников разместили на ночлег со всеми удобствами. Кроме того, начальник поста согласился выделить лодку и трех гребцов, чтобы Николай Михайлович, а с ним и Коля, могли посетить Кыген-Су. Сделал он это с большой неохотой, объяснявшейся трудностями во взаимоотношениях с корейскими властями. Связано это было с увеличивающимся в последние годы потоком корейских поселенцев, которые покидали, зачастую против желания властей, родные места и переселялись на постоянное жительство в Россию. Результатом были весьма натянутые отношения, а также запрет жителям Кыген-Су под страхом смертной казни продавать что-либо русским. Несмотря на сначала завуалированные, а потом все более настойчивые отговоры, Николай Михайлович твердо вознамерился посетить Кыген-Су, а Коля по опыту знал, что значит его настойчивость.

Поднявшись, по обыкновению, с рассветом, Николай Михайлович выждал все же, чтобы «местные жители и тамошнее начальство как следует проспались», а затем велел грузиться в лодку. От русского пограничного поста до Кыген-Су было не более версты, и на этом пути часто попадались вдоль берега корейские фанзы, жители которых смотрели на проплывающую лодку с нескрываемым любопытством. Коля заметил, что одеты корейцы в основном в некое подобие белого халата и конические шляпы, из-под которых лица и не разглядишь. Женщин и детей, играющих перед домами, против русского обыкновения, совсем не было видно. Скоро внимание Коли привлек сам город, располагавшийся на скалистом уступе по берегу реки. Больше всего этот город напоминал ласточкины гнезда на крутом берегу, до того беспорядочно и густо были налеплены вокруг городской стены фанзы. Стена эта, в сажень высотой, тянулась вверх по склонам, охватывая город со всех трех обращенных к суше сторон неправильным квадратом. Внутри этой стены располагалось примерно три четверти поселений. Коля рассмотрел даже пушки, стоявшие без лафетов, а значит, способные стрелять только в одном направлении — вниз по Туманге.

Едва лодка причалила, вокруг мгновенно собралась густая толпа. При этом любопытство корейцев было настолько бесцеремонным, что Коля в какой-то момент даже растерялся: в самом деле, видано ли, чтобы вновь прибывшего гостя трогали, хватали за одежду, лезли ему в карман и норовили вырвать буквально из рук любой, самый мелкий предмет? Путешественникам пришлось локтями распихивать любопытных, когда появились местные полицейские и двое корейских солдат, с которыми Николай Михайлович через выделенного переводчика вступил в переговоры. Коля только дивился, до чего он вдруг преобразился. Если за все время путешествия он составил о Николае Михайловиче мнение как о человеке открытом, дружелюбном и простом не по чину, то теперь эти качества испарились без следа. Николай Михайлович вел себя дерзко и грубо, если не сказать заносчиво: наступал на солдат, покрикивал властно, тыча им в нос какую-то бумагу с большой красной печатью (потом Коля узнал, что это был чистейший блеф, и бумага была пропуском на почтовой станции, но выглядело это актерство до того убедительно, что он и сам в него поверил).

Солдаты мялись, бранились и не желали пускать их на прием к начальнику города, как того в высшей степени настойчиво требовал Николай Михайлович. Однако после долгих препираний и потрясания той самой бумагой, они, наконец, сдались и повели путешественников в особый дом для приема иностранцев. Николай Михайлович согласился, всем своим видом выражая недовольство столь неподобающим приемом и гневно сообщая толпе об этом по-русски густым басом. Слова его были непонятны, но голос и повадка явно произвели впечатление, отчего корейцы начали расступаться и кланяться не только ему самому, но и переводчику, и Коле.

Коля было подумал, что теперь толпа рассосется и пойдет по своим делам, но не тут-то было! Особый дом оказался простым навесом, с трех сторон обнесенным глинобитной стеной, и корейцы бесцеремонно проследовали за ними безо всяких препятствий. Полицейский отправился с докладом к начальнику города, а гости принялись ждать, равно как и зрители. Понемногу их вездесущее любопытство пересилило благоговение, которое у них вызвал Николай Михайлович своим видом, и все вернулось на круги своя — мальчишки принялись шкодничать, дергать их за фалды и корчить рожи, а взрослые стояли рядом и ждали развития событияй Наконец, впереди запели флейты и показались носилки, которые несли четверо рослых корейцев. Вся толпа, до сих пор шумная, мигом смолкла и отхлынула прочь, несколько человек даже пали ниц.

Остановив носилки, слуги мигом разостлали тигровую шкуру, на которую сел их начальник и Николая Михайловича пригласил занять место напротив. Он был еще сильный мужчина лет сорока, с проседью, безусый и безбродый, как и многие азиаты.

Принесли трубки и табак. Николай Михалович отказался, но, увидев возмущение на лицах корейцев, вызвал одного из курящих казаков и заставил курить за него. Потекла беседа. Вначале недовольный столь дерзким вторжением, корейский военачальник, — его звали Юнь- Хаб, вскоре неподдельно заинтересовался и велел принести глобус корейской работы. Хотя Колины познания в географии ограничивались уроками Николая Михайловича в Иркутске, но и того хватило, чтобы понять, что карта самой топорной работы, полуостров Индостан урезан вполовину, а река Кама вообще показана без названия и выглядит навроде озера. Однако представления корейцев о России оказались не так уж и плохи, — они нашли на карте Санкт- Петербург и Москву и даже обнаружили знание, что Москву сожгли когда-то французы. Когда же Николай Михайлович начал задавать вопросы о корейцах, — много ли их тут, далеко ли до их столицы, — Юнь-Хаб сразу насторожился, засверкал глазами и отвечал на все одним словом: «Много». Поняв его насторорженность, Николай Михайлович расспросы прекратил и перевел разговор на менее болезненные темы.

Пока они беседовали, солдаты тоже как могли общались с местными жителями, даже боролись, а один солдат, распалясь, пошел вприсядку. Толпа восторженно заревела, и Юнь-Хаб пожелал знать, в чем дело. Когда ему почтительно доложили, повелел повторить фокус. И тоже пришел от него в совершенный восторг.

Потом принесли угощение, — груши, кедровые орехи и какие-то еще кушанья, которые Коля попробовать не решился.

Закончив с угощением, Николай Михайлович принялся прощаться и уже было ушел, как вдруг Юнь-Хаб передал через переводчика просьбу выстрелить из штуцера. Николай Михайлович сорвал с плеча штуцер и выстрелил прямо в потолок, проделав в нем дыру. Куски штукатурки посыпались на ахнувшую толпу, а Юнь-Хаб рассмеялся мальчишеской выходке, и долго хлопал себя по бедрам, что-то по корейски приговаривая.

Толпа, куда более дружелюбно настроенная, проводила их до самого причала. Лодка снялась с места и поплыла, а Николай Михайлович, встав на нос, словно горделивый капитан «Алеута», картинно вытянул вперед руку, пока их было видно с берега. Потом сел, усмехнулся:

— Ну что, хорош был спектакль? Надолго нас запомнят. И надо, чтобы запомнили. Долго потом рассказывать будут, как ты, Семен Лукич, вприсядку пошел. Спасибо, брат! Иногда такая присядка дороже стоит, чем сто наиважнейших бумаг! Потому что душу народам чужим открывает! Через всякое дипломатическое вранье, через косноязычие и суеверия, — нашу, русскую душу!