Золотой след (легенды, сказки)

КРУГ

Вот уж истинно — кого судьба обделит любовью, за того все люди в ответе, и все страдания умножаются.

Работали мы как-то с Марьей Васильевной на огороде. Я рассаду поливал, Марья Васильевна сорняки выпалывала. Вдруг слышу:

— Глядико-ся, Журка летит.

За изгородью, низко над черными вирами летел аист. Мыслимо ли так птицу назвать? Я промолчал однако. Работы много, а скоро стадо с пастбища возвращается, другие дела ждут. Но вечером, когда Марья Васильевна зажгла лампу и села за прялку, я спросил про аиста, за что, мол, так чудно назван.

— Ах, милый, сколько бываешь в Забаре, а все тебе в новину… Ладно, расскажу как нито.

И однажды рассказала. Не всю, конечно, историю, а что помнила. Потом я стал соседей расспрашивать — кто что про это знал, и не успокоился, пока не прояснилась до конца легенда, что по красоте и печали в песню могла бы сложиться.

Жили-были в Забаре две подружки — Ксенья и Аксинья. А звали их Ксанка и Аксанка. Ксанка — из бедной семьи, отец её Федор Гуляка, печник, четырех дочерей имел, большую семью содержал. У Аксанки же отец мельник, человек богатый, можно сказать, — но любил прибедняться.

Ксанка и Аксанка засиделись в девках. В жены их никто не брал. Ксанка — косоглазая и конопатая, от некрасоты своей злая, нелюдимая. А Аксанка, хотя лицом не дурна, но безгруда и до того, грешная, шепелявила, будто зубов у неё нет, никак не понять, о чем говорит, плечами водит от волнения, шея кровью наливается. Она, как и Ксанка, чуралась людей.

Дочери у Федора Гуляки все на выданье Ксанка, старшая, некрасотой своей и характером женихов отпугивала, к какой бы сестре ни приходили свататься. По этой причине её и отселили в старую баньку, что в конце огорода у Непути стояла. Отец печку там переложил, стекло в оконце сменил, — живи себе, дочка, гостям больше не показывайся.

У Аксанки доля не лучше Ксанкиной была. Старшей сестре Насте нашли жениха — за ропского овдовевшего купца выдали, хоть и немолодого, но нрава спокойного, лавку имел. А вот младшую, шепелявую — кому только мельник Шендерей не навязывал — отвергали. Но в конце концов нашелся и Аксанке друг сердца — зареченский красавец по имени Цыганок, сын знаменитой в Забаре Марфы Козлихи. Первое время Шендерей браковал парня: непутевый, мол, ветродуй, к тому же кто она есть Козлиха? Изба её на куриных ножках, всем людям насмех, сыночка в примаки брать придется. Но в конце концов другого жениха не нашлось.

Тут кое-что о Козлихе сказать надо. Козлиха она по прозвищу, а фамилии соседи даже не помнят. Как говорится, хоть имя сохранила, и то хорошо. После Октябрьской революции перепись была в селе, Марфа Козлиха стала Марфой Козловой, — так записали, только никто её иначе как по старому не величал. Жила она бедно, без коровы, мужика никогда не было, сына от прохожего цыгана нажила. А вот как прозвище получила. Решила однажды козу купить, чтоб Цыганку молоко было. С деньгами сельсовет помог, подводу дали. Поехала в Климов на ярмарку. Быстро приглядела козочку и побежала на радостях в ларек бражки выпить, а может, и покрепче чего, грешила она по части спиртного. Словом, управилась с делами и в обратный путь. И не заметила того, что климовские лоботраясы подшутили над ней: вместо козочки помогли козленка привязать на возу. Марфа подмену только в селе обнаружила и в слезы, конечно. Соседи утешать стали, а про себя от смеха давились. С той поры-то и прозвали Козлихой.

Годы шли. Потешаться над Марфой перестали, но прозвище, конечно, осталось. Она без печали приняла. Беднота при советской власти силу свою почувствовала. Между прочим, Шендерей этот факт как раз принял во внимание: упаси бог, богатых начнут трясти, а у него свекровь — беднее не найдешь в Забаре бабы.

Но не сложилось семейное счастье у Аксанки с Цыганком. Ребенок родился, хозяйских забот стало больше, и затосковал Цыганок по прежней своей вольной жизни. Аксанка попробовала было пристыдить муженька, но он в ответ только смеялся на её шепелявостью и продолжал свои загулы, а ночь-полночь являлся пьяный домой.

С этих горьких дней и началась вновь дружба у Аксанки с Ксанкой. На мужа Аксанка махнула рукой и в свободные минуты жизни стала бегать в баньку к подружке. Шендерей в дела молодых не вмешивался, пусть сами разбираются. И без того забот хватало. Поскольку богатых стали притеснять, пришлось мельницу на ропского зятя переписать, чтоб жить тихо, власть не раздражать.

Беда подкатилась внезапно. Однажды Аксанка, не одна, а с Васильком, пошла в баньку к Ксанке. Вот сидят подружки на крылечке, беседуют, семечки лузгают. А шустрый Василек к Непути побежал. Его хватились, когда крик на берегу услыхали. Бегом к реке. Глядь — рубашонка на траве. На шум мужики прибежали, которые гречиху косили на бугре, и — воду. Аксанка за ними и стала тонуть в беспамятстве. Ее спасли, а Василька долго искали, унесло течением легкое тельце аж до самой излучины.

Вот тут-то, после беды, понял Шендерей, что грех пал и на его душу, надо было вмешаться в жизнь молодых. Рассвирепел старый, Цыганка ублюдком обозвал, дочка, мол, от твоих пьянок сбегала. Цыганок не огрызался, но с того дня стал ещё больше пить.

Аксанка, как в угаре, жила, всех сторонилась, даже отца с матерью. На кладбище одна ходила, не хотела никого видеть у могилки сына. Ксанка сколько раз напрашивалась в сопровождающие, сердце болело за подружку, но та, бывало, скажет — «в другой раз» и уйдет одна.

В тот солнечный день, будто в сказке, за минуты небо затянуло тучами, будто огромный змей пролетел и такой ураган поднял, что, казалось, с корнями повырывает кладбищенские деревья и ограды снесет. Аксанка к церкви кинулась, чтоб переждать бурю у стены. Тут со страшной силой затрещал старый тополь. Пономарь увидел Аксанку и кинулся на помощь. Но могучее дерево, падая, накрыло его кроной своей, исцарапало и порвала одежду. Выбравшись из поломанных веток, он стал искать глазами Аксанку. Увидел придавленную стволом, мертвую.

Тяжелый год в Забаре. Набожные старухи рассудили, что другому такая кончина была уготована может тому же пономарю, за которым грехи водились, да природа ошиблась.

Беда тянулась за бедой. Цыганок сразу после похорон ушел от Шендерея и не к матери в избу на куриных ножках, а вовсе Забару покинул. Неизвестно, о чем Козлиха напоследок говорила с сыном, но, видно, стычка произошла большая. Говорят, от Цыганка потребовали, чтоб он пить бросил, и тогда его назначат старшим пожарным. Но убоялся Цыганок в Забаре оставаться, Шендерей лютовал.

Сколько Козлиха ни билась жизнь свою улучшить, ничего не получалось. Теперь и сын её бросил. Долго она думала, отчего ей доля такая. В конце концов поняла, что Ксанка поперек её счастья стоит. Не будь баньки, не утонул бы Василек и не погибла бы Аксанка. Ксанкина месть — вот что погибель принесло. Эта конопатая гадюка на Цыганка в свое время виды имела, да упустила жениха. В подружки, подлая, к Аксанке напросилась и погубила две жизни, а третьему исковеркала. Шипела по ночам Козлиха на своих палатях: «Подожди, косоглазая, гадюка, за все ответишь».

Между тем время шло. Федор Гуляка, выдав двух своих дочерей замуж одну за бондаря, другую за конюха, разрешил Ксанке перебраться в дом, матери по хозяйству помогать.

Ксанка предупредила: когда она захочет, станет в баньке жить, чтоб ничего там не менять, все, как было, оставить. Отец подивился: «Ты что там гадаешь?» — спросил он.

Ксанка призналась матери, что вечерами в баньку Аксанка приходит. «Сядет у окна, глядит на меня, а я на нее, и мне совсем не боязно. Я поняла, чего она ждет: песенки, которую я пела Васельку. Вот и я пою долго, пока не засну. А просыпаюсь, Аксанки уже нет. Жду её до следующего раза».

Мать, узнав эту историю, испугалась, что дочка умом тронется, но Ксанка в ответ рассмеялась: «Нет ничего краше этих вечеров».

Скоро однако Аксанка перестала приходить вечерами в баньку. Затосковала Ксанка. Сидит дома у окна, головы не повернет, кто бы ни позвал её.

И вот вдруг загорелась банька. Мужики, бабы увидели огонь, похватали ведра да бегом тушить. Опоздали. Осталась от баньки одна печь с трубой да обгорелая балка.

Люди стали грешить на Козлиху — она, мол, дура старая, подожгла, её рук дело. Но рассудили — зачем бы тогда баба, глядя с крыльца, как полыхает пламя у Непути, истошно кричала на всю улицу: «Ага, косоглазая гадюка, досталося и тебе. Получай!»

Отпала версия. Тут кто-то из мужиков вспомнил, что неделю назад, утром, ещё до стада видел Цыганка. Бежал огородами, согнувшись, и на крик не остановился. Не его ли работа? Однако ищи в поле ветра, хоть и словят красавца, нечто он признается? И только на другой день закралось у людей новое подозрение: не сама ли Ксанка подожгла баньку, потому, как выяснилось, что исчезла девка из дома? Федор Гуляка бегал по селу в панике, расспрашивал, не видел ли кто его дочь. Никто однако не видел и понять не могли, зачем бы Ксанке свое жилье поджигать, хотя по всему совпадало, что её это страшное дело.

Словом, толковали, спорили, но дознаний никаких не вели, потому как не амбар какой сгорел, а никому не нужная старая банька. Больше пожара Ксанкино исчезновение вызывало у людей тревогу. И Федора Гуляку было жалко, и сама история пугала своей непонятной тайной.

Одна Козлиха радовалась: месть пришла! Обезумела. Седая, беззубая, кого ни встретит, все кричит, поносит семью Федора Гуляки.

Из-за нее, из-за Козлихи в тревоге жила Забара. Прибегает как-то раз к Гуляке придурковатый Журка и с порога кричит, заикаясь, что на берегу Непути видел Ксанкино платье. «Где же оно, это платье, — спросил печник, почему не принес?» — «Кинулся я к тому месту, чтоб взять, а его ветром унесло, будто аист улетел».

Покачал головой Федор Гуляка: какой же ветер надо, чтоб платье как аист летало?

Ушел Журка, но в своей истории был уверен и другим рассказывать стал. Потешались над парнем забарцы, однако и такие нашлись, что плечами пожимали — чего, мол, на свете не случается.

Журка хоть и считался в Забаре придурком, всеми любим был, ибо зла от него никто не видел, всех он потешал. Была у Журки глупая привычка — не ходить, а бегать по селу и сверх того, самое смешное — возле каждого тополя остановится, ногу поднимет, будто мочится по-собачьи, и дальше бежит. Родителями он был назван Шуркой, но в Александра не вырос, остановился в развитии, хотя все понимал, даже буквы знал, по слогам читал, но от детских привычек не отошел и к труду не был приспособлен, силенок и смекалки не хватало. «Ш» выговаривал плохо, и потому Журкой стал. Говорят, будто отец Журки запоями страдал и умер от горячки. Еще надо сказать, что в Забаре многие фантазии Журка сам придумывал и выдавал их за правду. Удивительно то, что люди, хорошо зная, что Журка выдумщик, часто верили ему, потому, наверное, что придурки и юродивые — не от мира сего люди, и кто знает — нет ли глубокого смысла в их поведении.

Тут пришло время сказать про аиста. Добрая птица свила себе гнездо на сухом тополе за кооперативной лавкой. Журкой прозвана в шутку. Было что-то общее у Журки с аистом, но сказать, что именно — никто не мог.

У Журки фантазия никогда не дремала. Зимой он новое открытие сделал. Однажды постучался Козлихе в окно. Та открыла форточку.

— Что стряслось?

— Выйди!

Когда Козлиха вышла, протянул руку в сторону Непути и спрашивает: «Видишь?»

Глянула Козлиха, и за мерзлой полынью, что не до конца снегом покрылась, у черного столба сгоревшей баньки Ксанка стоит. Голая. Тело синее от холода, волосы распущены.

— Узнаешь?

У Козлихи руки затряслись.

— Вроде, Ксанка.

— Она, бабуля, она! Утопленница. Мороз ей нипочем.

Козлиха зашипела:

— Гадюка. Пришла страх на людей нагонять.

— И мне страшно, бабуля, признался Журка.

Козлиха стала грозить кулаком и крикнула:

— Не напугаешь ты меня, ведьма проклятущая. Изыди! Мало нам горя принесла, что ли? Изыди!

Но синее тело не шелохнулось даже.

— Упрямая гадюка, — шипела Козлиха и вдруг, схватив Журку за руку, повела его в избу.

В избе сняла с крючка зипун и протянула Журке:

— Вот, надень! Цыганков, теплый.

— Зачем, бабуля? Я не замерз.

— Надевай! Сбегаешь к баньке, спугнешь её.

Журка к двери отступил.

— Не, бабуля, не пойду.

— Да ты не бойся. Нет у утопленников ни силы, ни слов.

Только видом страх нагоняют.

Журка упирался. Но Козлиха силой натянула на него зипун, приговаривая:

— За что тебя люди кормят-любят? За что? Не можешь для них доброго дела сделать? Дружки твои узнают, в школу не пойдут. Для дружков-то можно постараться?

Уговорила хитрая баба безотказного парня. Подпоясала кушаком и вывела на улицу.

И Журка пошел. Козлиха в окно за ним наблюдала. Перешел Журка дорогу, перелез через плетень и по цельному снегу, все сбавляя и сбавляя шаг, стал к мерзлой полыни приближаться. Вдруг скинул с себя тяжелый зипун и побежал, но не обратно, а в сторону по сугробам, стараясь, наверное, чтоб с Козлихиного окна его не было видно.

Козлиха в злобе кулаком по раме застучала. Потом, час спустя сама за зипуном сходила. Почему до баньки не дошла, сказать трудно. Должно быть, побоялась.

На другой день пошла Козлиха к соседке Христине и рассказала, что Журка, дескать вчера задурил ей голову, будто Ксанка-утопленница у сгоревшей баньки стоит. А правда, нет ли — как это знать.

— Не слушай эти разговоры, сказала Христина. — Прости людей. Мало кто горя нам приносит. Не мсти, а молись за всех.

Козлиха обмякла, стала плакать. Осталась попить чайку. Две старые женщины завспоминали свою молодость. Как долга жизнь, думали они, Бог ты мой!

А у Журки жизнь получилась короткой. Он простудился. Старуха-мать сколько ни старалась, травами ни лечила, не смогла помочь сыну, слаб он был здоровьем. Две недели проболел и помер.

Все село хоронило своего любимца.

На кладбище — три свежих могилы: Аксанки, Василька и Журки. А где Ксанка нашла свой покой — до сей поры никто не знает

Вскоре после Журкиной смерти в Забаре началась коллективизация. Прошлое велено было забыть, может, для того, чтобы новый круг жизни терпеливо встретить.