Золотой треугольник

Путешествие начинается

Резкий ветер срывает с ноябрьских туч мелкую, вязкую изморось. Мутное утро; по шоссе в три ряда мчатся сотни автомашин с зажженными фарами, но большинство успело набрать такую скорость, что им уже трудно затормозить, чтобы подобрать одинокого, до нитки промокшего путника. Те же, что едут помедленнее, отдают дань уважения знаку, запрещающему здесь останавливаться.

Только за мостами через Эльбу, у выезда из порта, подобрал меня грузовичок. Шофер ехал лишь до Ганновера, но и за это я был ему благодарен. Ведь в Гамбурге бетонная автострада начинается в центре города. Светофоры на перекрестках со всех сторон выпускают на шоссе стада машин, и они со свистом мчатся мимо жалкой фигурки, значащей для них не более, чем какая-нибудь пятнадцатая цифра после запятой в десятичной дроби.

В кабине грузовичка меня охватила радость — тут было тепло. Я возвращался из Африки, и холодная европейская осень пробирала меня до костей. Доехать бы до первого приличного ресторана у автострады и все будет в порядке. Там можно по номерам машин отыскать шофера из Южной Германии или хотя бы из района Рура и попросить подбросить до какого-нибудь следующего ресторана. За день таким образом можно покрыть 600–700 километров. А больше мне и не требовалось — я попаду к границе.

К сожалению, шофер заблудился и, вместо того чтобы высадить меня на автостраде, завез в глубь старого ганзейского города. Сеть магистралей, удаленных от автострады, лабиринт улиц, асфальтированных дорог, перекрестков и объездов — как теперь выбраться? Я поднял руку без всякой надежды.

Синий «фольксваген» проехал мимо, добрых сто метров не снижая скорости, потом вдруг дал задний ход и стал приближаться ко мне. В нем сидела блондинка лет двадцати пяти, с длинными прямыми волосами. Она извинилась, что может подвезти меня всего километров тридцать. Ей надо свернуть на перекрестке двух автострад, но там останавливаться запрещено.

Я уговаривал ее больше улыбкой, чем словами, дебаты с полицией казались мне приемлемее бесконечных блужданий по Ганноверу; как известно, будущие неприятности всегда предпочтительнее нынешних.

Мы обменялись несколькими английскими фразами, словно бы заимствованными из самоучителя. Я понял только, что она студентка. Через двадцать минут мы свернули и, спустившись ярусом ниже, поехали по автостраде, ведущей на восток. Девушка притормозила за белой боковой чертой. Я вылез из машины и пожелал ей счастливого пути, но вдруг девушка охнула: в зеркальце она заметила подъезжающую сзади полицейскую машину.

— Документы, — полицейский в белом шлеме сначала обратился ко мне. Молча полистал полный экзотических штампов паспорт. Я ободряюще подмигнул девушке и в тот же момент заметил неладное.

Девушка тут ни при чем. Позвольте ей ехать дальше, это моя вина, — бормотал я, пытаясь отвлечь внимание полицейского.

— Не вмешивайтесь, — холодно бросил мне полицейский и потребовал у девушки водительские права. Когда она передавала документы, из-за плеча полицейского я стал делать ей знаки, чтобы она опустила глаза.

Но девушка моих знаков не заметила. Она вообще ничего не замечала. Равнодушная ко всему на свете, она витала в облаках. Мельком глянув на нее, чтобы сравнить с фотографией, полицейский насторожился:

— Посмотрите-ка мне в глаза!

Девушка весело рассмеялась, очевидно приняв его просьбу за какую-то новую игру. Она еще не понимала, что незначительное нарушение дорожных правил переросло в преступление. На ее лице сияли огромные голубые глаза с сузившимися зрачками.

Полицейский взволнованно подозвал коллегу. Попросив девушку выйти и заперев «фольксваген», они усадили ее в полицейскую машину. На меня уже никто не обращал внимания.

Сейчас мне даже трудно вспомнить, как она выглядела, — слишком мимолетной была наша встреча. Вроде бы красивая, а может, это теперь только кажется. Я так и не узнал ее имени, которое, впрочем, вскоре превратилось в анонимный тюремный номер. В действие вступил беспристрастный механизм закона: он, точно конвейер на обувной фабрике, станет передавать ее из полицейского участка в камеру предварительного заключения, потом в зал суда, потом в тюремную камеру… За годы, что ей предстоит здесь провести, она не раз будет проклинать не только себя, но и незнакомого человека, ради которого остановила в Ганновере автомобиль (а времени у нее будет предостаточно, ибо тот, кто сел за руль после принятия наркотика, карается в ФРГ тюремным заключением сроком до пяти лет).

Какой она станет, когда выйдет на свободу? Сохранит ли очарование, или тюрьма сделает ее вульгарной и равнодушной? Закончит ли учение? Ведь если бы она не остановилась по моей просьбе, то не привлекла бы внимания полиции, спокойно доехала бы до дому, выспалась и проснулась без малейших следов эйфории. Не будь меня, она осталась бы на свободе. Наша короткая, незначащая встреча, возможно, решила ее судьбу. Я стал невольной причиной ее гибели.

«Знаю, — часто утешал я себя потом, — винить себя глупо. Не надо было ей принимать наркотик. Или хоть огляделась бы по сторонам, прежде чем съехать на край автострады, может, заметила бы полицейскую машину. Нет, я ни в чем не виноват, я — тот случайный камешек, который повлек за собой лавину». Я повторял себе это без конца, но от ощущения вины так никогда и не смог избавиться.

Возможно, эта девушка даже не слышала о «золотом треугольнике». Но неведомый ей далекий уголок Азии сам вмешался в ее судьбу.

Я сталкивался с наркотиками среди хиппи в Калифорнии и по соседству с амстердамскими каналами, в ателье монпарнасских художников и в бетонных шахтах нью-йоркских улиц, в австралийском порту Сиднее, на склонах Гималаев, в Неаполе и в кенийском отеле «Икбал» в центре Найроби. Названия наркотиков менялись, да и воздействие их неодинаково: это были то гашиш или марихуана, то киф или кат, то трубка с опием или шприц, наполненный героином.

Наркотики появлялись без зова, как бродячие кошки, в основном в дешевых номерах-каморках, где жила молодежь, на улицах, в студенческих общежитиях. На вечеринках в роскошных домах и в горных хижинах Азии, в кругу имущих и среди безработных они становились все более угрожающей, повседневной реальностью XX века.

Никто не знает, сколько людей употребляет наркотики; статистики называют цифру — миллиард, но, пожалуй, они преувеличивают. Наркотики, получаемые из мака, — опий, морфий и героин, как полагает статистика, нашли путь к 400 миллионам представителей всех рас. Примерно 300 миллионов курят гашиш и марихуану, и 300 миллионов жуют листья коки и кат.

Действительно ли наркоманы составляют четверть человечества, как утверждает Жан-Луи Бро, автор одной из бесчисленных монографий о наркотиках? Никто не знает. Все числа опираются на домысел. Официальной статистики не существует, поскольку заслугами в этой области никто не хвастает. Полицейские рапорты говорят лишь о количестве токсических материалов, которые удается конфисковать. Но какую часть всех производимых в мире наркотиков они составляют?

Чтобы вкусить от запретного плода, случайному любопытному не нужно даже денег. Я не раз сиживал в окружении студентов и бродяг, когда из рук в руки переходила плохо свернутая сигарета с марихуаной или гашишем. В Кении я жевал кат, внешне и по вкусу напоминающий ивовые ветки. Его зеленые побеги свободно продаются на базарах и в трактирах. Кат (называемый также гат, каас, чут или чай) сам по себе еще не наркотик. Он относится к числу тонизирующих, возбуждающих средств, точно так же как чай, кола, кофе или бетель. Алкалоид цатин, содержащийся в его листьях, вызывает такое же ощущение бодрости, как крепкий кофе. Но за приятные мгновения приходится дорого платить. Если долго жевать эти безвредные на первый взгляд листья, естественная человеческая любознательность постепенно притупляется и некогда энергичный юноша превращается в медлительного, тупого. Кат губительно действует на сердце, на мышечную и нервную систему. Кроме того, он разоряет семьи (ибо за зеленые листья кормилец нередко отдает весь свой заработок, заставляя жену и детей голодать). В Йемене кат употребляют две трети мужчин и более трети женщин; он распространен также в Эфиопии, Сомали и Омане. Чиновники жуют кат в канцеляриях, водители такси — за рулем, солдаты — стоя на посту. Таким образом, наркотики существенно снижают уровень экономического развития государств и народов.

Я курил марихуану и жевал кат не из любопытства: они были моим входным билетом в мир наркоманов. Только с их помощью я мог вблизи увидеть и торговлю наркотиками, не объясняя, почему интересуюсь этим.

С героином, самым опасным из одурманивающих ядов, я впервые столкнулся в Соединенных Штатах. Всю ночь я пытался помочь лаборанту маленькой аптеки справиться с ужасом, в который его повергала тьма: восемнадцатилетний паренек, почти ребенок, царапал ногтями стену, всхлипывал и бредил самоубийством. За одну лишь порцию наркотика он мог бы, пожалуй, убить мать, обокрасть товарища, продать брата. Успокоился он, только когда где-то по соседству раздобыл щепоть белого порошка, развел его в ложке воды и шприцем ввел жидкость в предплечье.

В этот момент я не знал, что делать: вырвать ли яд из его рук или пытаться подействовать на него убеждением. В конце концов не оставалось ничего иного, как смотреть. Наркоманов нельзя спасти, пока они сами не захотят, чтобы кто-нибудь им помог.

Несколькими месяцами позднее я столкнулся с оптовой торговлей наркотиками, сойдя с парохода в столице Кампучии Пномпене через неделю после свержения принца Сианука.

На пятый день своего пребывания в Кампучии ранним вечером я отправился к Ангкору, самому знаменитому из мертвых городов Азии. Наш шестиместный «пежо» вместил семнадцать пассажиров — руки и ноги торчали изо всех окошек. Один из них, бродяга-американец, рассказывал мне о самолетах, набитых наркотиками, о маковых полях. В его рассказе не было ничего необычного: путники, у которых нет ни гроша, всегда обмениваются информацией о ловушках и приманках предстоящей дороги, о дешевых ночлежках, возможностях заработать и о злых чиновниках. Тогда-то я и услышал впервые название «золотой треугольник». Я представлял себе таинственный, малоисследованный уголок земли, некую заповедную вотчину тайных служб и наемных «личных» армий. На прощание мой случайный попутчик дал мне несколько адресов в Бангкоке и Вьентьяне, где я смогу узнать о наркотиках более подробно. Кстати, добавил он, там можно и хорошо заработать.

За одиннадцать лет эти адреса в моей записной книжке пожелтели. В «золотой треугольник» я тогда не попал: вьетнамская война была в самом разгаре, и правительство Таиланда отказывало в визах гражданам социалистических государств. Но я не забыл об этом глухом уголке нашей планеты и в глубине души надеялся когда-нибудь попасть в те места на южной границе Китая, где Гималаи переходят в бесконечные горные цепи, в царство мака.

Портрет убийцы

Мир наркотиков полон подводных рифов и опасностей. За последние четыре года только в неспокойных районах на севере Таиланда погибло двадцать четыре журналиста разных национальностей. Трупы некоторых со следами пулевых ран были найдены, остальные навсегда сгинули в безмолвных, непроходимых джунглях. В газетах, для которых они работали, появились краткие некрологи — их обычно помещают в разделе хроники. Никого это особенно не взволновало: смерть — обычное следствие репортерского риска, если журналист стремится добыть материалы о повстанцах, воюющих армиях или контрабандистах, переправляющих наркотики. Опасность неотъемлема от его работы точно так же, как нерегулярное питание и случайные ночлеги…

Только семьи вспоминают о погибшем, да и то пока не подрастут дети и жена не выйдет замуж вторично. За покинутую пишущую машинку сядет кто-нибудь другой, шеф редакции предоставит возможность попытать счастья кому-то из многочисленных претендентов на место убитого: ведь ротационные машины требуют все новых сенсаций, телевидение и радио заглатывают фотографии, киносюжеты и сообщения телетайпа.

Мне вовсе не хотелось во время своего экзотического путешествия за наркотиками исчезнуть при загадочных обстоятельствах, и потому за месяц до отъезда в Юго-Восточную Азию, почти через двенадцать лет после своего первого посещения Кампучии, я проник в мир гангстеров, наемных убийц и тому подобных темных личностей, правда пока еще только как читатель. Перестрелка, дикие погони и почти шпионские приемы, когда наблюдаешь за ними с дивана, на котором я обычно валялся, читая, напоминают дешевый детектив. Они поражают своим неправдоподобием, как будто их сочинил плохой киносценарист; порой даже приходилось напоминать себе, что передо мной не уголовный роман, а описание подлинных событий. При всей своей увлекательности чтение старых репортажей должно было ознакомить меня с той реальной средой, в которую я вскоре попаду. Я штудировал их почти как инструкции, надеясь, что чужой опыт поможет мне разобраться в законах международной торговли наркотиками, чьи нити тянутся из нищих стран «третьего мира» к богатейшим метрополиям Западной Европы и Соединенным Штатам.

— Как вы думаете, вы уже стали легендой? — спросили журналисты в начале 70-х годов пухленькую длинноволосую девушку с грубым, хриплым голосом.

— Легендой в двадцать шесть лет? Что я тогда буду делать весь остаток жизни? — рассмеялась Дженнис Джоплин, самая яркая звезда блюза со времен Бесси Смит.

Однако остаток жизни продлился всего год и действительно превратил техасскую девушку с круглым, почти детским лицом в легенду. Ее грубоватый, пожалуй, даже немелодичный голос проникал в самые глубины души. Она пела блюз так, что слушатели не могли сдержать слез, выкрикивала и выплакивала в микрофон хватающие за душу хриплые звуки, тосковала и тут же смеялась, как человек, у которого больше нет слез. И публика орала и плакала, захваченная красотой ее печали и самозабвения.

Последний день своей жизни она провела на студии звукозаписи в Лос-Анджелесе. Записывала долгоиграющую пластинку со своим новым оркестром «The Booge Rock Group». Десять часов непрерывного напряжения вымотали всех, и потому на следующий день оркестранты загорали на солнышке возле гостиничного бассейна. Лишь к вечеру кто-то вспомнил о певице.

Обычно Дженнис Джоплин до конца выкладывалась на концерте, а после него стремилась к уединению. Курила одну сигарету за другой, бутылка виски стояла рядом. Но такое затворничество никогда не длилось слишком долго. Обеспокоенный долгим отсутствием Дженнис, Джон Гук, тромбонист группы, позвонил ей из холла, но телефон молчал. Тогда Джон поднялся наверх и стал дергать ручку двери. Изнутри торчал ключ. В конце концов дверь взломали. Певица с почти детским лицом, получавшая тридцать тысяч долларов за один концерт, лежала на постели в тонкой ночной сорочке. Она была мертва. На коврике у постели валялся пустой шприц, а в мусорной корзине — окурок марихуаны. И без вскрытия врачу нетрудно было установить причину смерти, стоило лишь приподнять неподвижное веко: героин.

«Она прожила удивительно интенсивную жизнь», — писали в некрологах газеты, имея при этом в виду ее неукротимый голод по все новым импульсам: по музыке, алкоголю, наркотикам и любовным связям. Этим эвфемизмом они невольно выразили одну из опаснейших иллюзий века компьютеров: будто можно прожить более интенсивную жизнь, чем позволяет человеку его внутреннее содержание. Это и толкало Дженнис Джоплин от алкогольных туманов к героиновым снам, к ярким краскам и свету, к чувству эйфории, ко все более сильным ощущениям, возбуждаемым под конец уже одними только искусственными средствами.

Ее смерть, увы, ни для кого не стала предостережением. Она лишь пополнила длинный список наркоманов, которые отравились. На профессиональном языке это называют «золотой инъекцией».

В начале ноября 1982 года двадцатидвухлетний Джулио скрылся за дверью умывальни в одном из детских садов Рима, где он иногда помогал делать уборку. Когда часом позже обеспокоенные сотрудники вышибли дверь, они нашли молодого человека лежащим на полу без сознания. Возле него валялись типичные аксессуары наркоманов: спички, ложка и шприц. Вскоре Джулио умер от нарушения сердечной деятельности.

8 декабря 1982 года в Западном Берлине случайный прохожий услышал стон, доносившийся из общественной уборной на площади Баварии. Он вызвал полицию. Когда к месту происшествия прибыл врач «Скорой помощи», помогать уже было некому. Двадцатидвухлетний Аксель без признаков жизни ничком лежал на грязном кафельном полу. Руки, усеянные гноящимися ранками от инъекций, медленно коченели.

Краткие сообщения подобного рода никого уже не волнуют. Они появляются слишком часто, нередко их сопровождают устрашающие снимки. В 1979 году только в Западной Европе было отмечено около тысячи смертных случаев. Годом позже в одной ФРГ погибло около 600 наркоманов. Название «одурманивающий яд» относится ко всем опиатам в полном смысле слова. Достаточно неточно определить дозу героина, морфина или опия, и в полицейском морге появляется еще один труп.

«Героин — величайшая угроза!» — кричат заголовки газет.

Врачи и учителя в школах предостерегают даже малых детей — торговцы наркотиками взяли на прицел уже и их.

Героин… В 20-е годы нашего века он прописывался врачами как безвредное средство от кашля, а в 70-е стал символом зла, с которым на пяти континентах борются и медики, и психологи, и стражи закона.

Героин вытеснил с рынка морфий и снизил курение опия. Горьковатый белый порошок стал валютой преступного мира, мечтой сотен тысяч несчастных, подпавших под его «обаяние», но в момент, когда его действие кончается, он швыряет свою жертву в пучину страданий. Корчась от нестерпимой боли, безвольные люди охвачены единственным стремлением: какой угодно ценой раздобыть следующую дозу.

Химическая формула счастья

Человеческий мозг во многом остается для ученых загадкой. Пространства за лобной костью у каждого из нас не менее загадочны, чем холодные дали космоса. Мы с трудом пробираемся в лабиринте вопросов, ответы на которые еще не найдены. Почему природа дала млекопитающему по имени Homo sapiens мозг, намного превышающий его насущные потребности? Человек использует серое вещество своего мозга лишь на четверть. Мы не имеем понятия, почему вопреки неиспользованным возможностям именно эта часть нашего тела поглощает из организма больше всего питательных веществ и кислорода, не знаем, почему она непрестанно растет.

Мы пробираемся ощупью, не умея отдернуть занавес, скрывающий от нас представление о том, как происходит процесс мышления, забывания, пробуждения памяти. Что такое интуиция, фантазия, гениальность? Как осуществляется в мозгу связь между миллиардами клеток?

Мы и поныне мало знаем о химических веществах, называемых нейромедиаторами. Предполагают, что от этих веществ зависят наши настроения и причуды, печаль и радость, отчаяние и равнодушие. Не исключено, что когда-нибудь химической формулой сумеют передать и любовь Ромео и Джульетты, и ревность Отелло (даже с коэффициентом интенсивности). Это тревожная перспектива, поскольку научное познание ныне слишком часто соседствует с производством атомных бомб и лазерного оружия. Мечта о безграничном счастье легко может превратиться в мрачную картину тотально порабощенного общества, где по заказу сильных мира сего возникают вера и активность, ненависть и слепое послушание; не случайно ряд ученых с обостренным чувством совести начинает избегать исследований в этой области. Да и где, собственно, пролегает граница между человеком и машиной?

Стоп! — хочется крикнуть нам, потому что именно область чувств мы считаем интимнейшей частью души. В этой ревностно охраняемой области нашего «я» рождаются поэзия и музыка, доброта и радость при виде белых облаков, плывущих по высокому летнему небу, — чувства, отличающие человеческое существо от самого совершенного компьютера.

К числу наиболее известных нейромедиаторов относится адреналин. Он выделяется в организме в минуты злости, испуга. При неожиданном повышении его уровня обмен веществ в организме улучшается: нервная система готовит человека к борьбе и мобилизует его силы.

Избыток другого нейромедиатора, норадреналина, может вызвать приступ агрессивной ярости или повышенную активность. Недостаток его, напротив, влечет за собой упадок сил, нервозность, депрессию и стресс.

Нейромедиаторы воздействуют на наше воображение и нашу фантазию, даже на болевые ощущения. Так, избыток дофамина в мозгу может привести к нарушению логического мышления и галлюцинациям. Повышение или понижение уровня одних нейромедиаторов влияет на выработку других. Все эти химические реакции взаимосвязаны. Весьма возможно, что именно с их помощью координируется движение миллиардов мозговых клеток.

Наркотики вносят в хрупкое химическое равновесие «сумятицу». Морфин, например, снижает выделение организмом ацетилхолина, который необходим при передаче импульсов от одной нервной клетки к другой. С помощью норадреналина он замедляет и подачу нервных импульсов, повышает концентрацию и действие дофамина в мозгу и, таким образом, включает тормозящие системы. Повышается и концентрация гамма-масляной кислоты, и содержание серотонина — контролера реакций на боль. Перенос информации в организме замедляется и слабеет. Между спинным мозгом и самыми высокими областями головного мозга возникают химические блоки, через которые ощущение боли не может пробиться и потому не доходит до человеческого сознания. Пациент на операционном столе не чувствует боли, а неизлечимо больной спокойно засыпает.

Если бы морфин действовал на человеческий организм только таким образом, он, бесспорно, принадлежал бы к числу величайших благодеяний медицины. До его открытия хирурги ампутировали руки и ноги без наркоза. Раненые умирали во время операций не только от потери крови, но и от болевого шока. Ни одно лекарство не могло облегчить страдания больного раком.

К сожалению, действие морфина этим не ограничивается. Если количество ацетилхолина в организме снижается, то его концентрация в передней части мозга и гипофизе, видимо, растет.

Кроме того, длительное употребление опиатов нарушает и химическое равновесие. Нормальные биохимические реакции выводятся из привычного ритма. Присутствие посторонних веществ провоцирует защитную реакцию организма, который пытается нейтрализовать действие ядов. Он вырабатывает ацетилхолин и биогенные амины, циклический аденозинмонофосфат, простагландины и десятки других веществ в ином соотношении, чем при нормальных обстоятельствах, и восстанавливает утраченное равновесие химическим способом. Так возникает патологическая адаптация. Язык химии теряет свою остроту по сравнению с трагедией молодого человека, в пятнадцать лет из любопытства попробовавшего несколько предложенных ему приятелем таблеток. И все же именно эти ученые словечки точнее всего передают сущность того, что происходит в мозгу человека, который сделал первый шаг по улице с односторонним движением, ведущей к преступности, одиночеству и распаду личности.

Человек, если его мозг оказывается в состоянии патологической адаптации, становится классическим токсикоманом. Его нервные центры неотвратимо зависят от регулярного поступления наркотиков. Эти путы могут быть столь крепкими, что притупляют и такие основополагающие инстинкты, как голод, жажда и сексуальные потребности. Здесь уже невозможно говорить о пристрастии — перед нами самое настоящее рабское подчинение.

Наркоман, которого преследует судорожное желание получить новую дозу наркотиков, теряет над собой контроль. Что ему чужая жизнь, когда он в любой момент готов пожертвовать собственной? Он способен обокрасть родную мать или брата — его не остановит ни любовь, ни благодарность, ни дружба. Мозг в состоянии патологической адаптации яростно противится любой попытке вывести его из этого состояния. В момент, когда поступление наркотиков задерживается, возникает реакция, известная у врачей под названием абстинентный синдром.

Искусственное равновесие, поддерживаемое регулярным применением наркотиков, нарушается. Человека одолевает беспокойство, он мучается бессонницей, взгляд его блуждает, глаза с сузившимися зрачками слезятся, из носу течет, как при насморке. Повышение температуры и давления нередко сопровождается рвотой и ознобом. Мышцы резко напряжены, начинаются судороги. В отдельных случаях может наступить смерть.

Наркоман, привыкший к опиатам, губит не только себя, но и окружающих. Еще десять лет назад на улицах Манхэттена или Бронкса можно было купить дозу героина за шесть долларов. Теперь «рядовой» западногерманский наркоман ежедневно платит за наркотики 400–700 марок. Вряд ли такую крупную сумму он может приобрести легальным путем — ведь к регулярному, систематическому труду он не способен. Остается только преступление.

Героин сильнее, чем какой бы то ни было другой наркотик, порабощает свои жертвы. Во время вооруженного нападения наркоман под действием героина начинает стрельбу при малейшем намеке на сопротивление, или если кто-нибудь произнесет слово, или же недостаточно быстро поднимет руки.

Парадоксально, что самый опасный наркотик нашей эпохи начинал свой путь как совсем безвредное лекарство.

Обыкновенная головка мака

Уже более четырех тысячелетий земледельцы разводят самые различные сорта мака Papaver somniferum. Пирожки и рулеты с маком — непременное блюдо на праздничном столе, маком посыпают булочки и рогалики, красные цветы дикого мака на июньской меже ласкают взоры художников и влюбленных.

Человек познал действие наркотиков, вероятно, еще в те времена, когда он кормился охотой и дополнял свой рацион кореньями и лесными ягодами. Можно предположить, что произошло это в Средиземноморье, где и поныне растет щетинистый мак, единственный дикий родственник мака Papaver somniferum.

Опий древнее пирамид, ведь мак цвел на Крите еще в пору минойской культуры. В качестве болеутоляющего Гиппократ прописывал опийную настойку. Задолго до того, как химики выяснили, что мак содержит более двадцати алкалоидов, родители в деревнях предостерегали детей, чтобы те не жевали стебли мака. Они по опыту знали, что дети легко могут отравиться содержащимся в этих стеблях морфием. Порой бывает достаточно и тысячной доли грамма. Взрослым же требуется в несколько раз большая доза.

Первым описал эти ощущения еще в начале XIX века английский писатель Томас де Куинси[1]. Разумеется, видения литератора-романтика викторианской эпохи были совсем иными, чем у современного бродяги.

На сцену вступает героин

Столетия странствовал опий по свету, не создавая в Европе особых проблем. Курильщики опия были в основном исключением. Лишь с рождением науки и с голодом по новым знаниям, с распадом семейных кланов и упадком религии, со все усиливающимся чувством одиночества и обезличением человека в крупных городах и возникла потребность в «химических снах». Они пришли на смену прочным устоям и идеалам в постоянно меняющемся, необъятном и враждебном мире. И вот именно в ту пору, точно по заказу, в пробирках химиков родились наркотики, дотоле неизвестные в природе.

Они стали составной частью революции, происшедшей в естественных науках и научившей химиков из обыкновенного, дурно пахнущего дегтя вырабатывать анилин, индиго и даже духи. Стали нежелательным побочным продуктом человеческого стремления к познанию, той оборотной стороной любого научного исследования, которая никогда не позволяет предугадать, как с результатами работы одного ученого поступят другие.

Томас де Куинси впервые столкнулся с опием в 1804 году. Не прошло и года, как химик наполеоновской армии Сеген выделил морфин — один из трех важнейших алкалоидов опия. Новое лекарство снимало головные боли и спасало от бессонницы, действовало успокаивающе. Воодушевленные врачи начали широко назначать морфин и лишь позднее заметили его побочные действия. Дело в том, что к нему привыкали. Пациенты требовали все новых и новых доз морфия, даже когда их страдания прекращались. И готовы были платить за него любые деньги.

Наркотик быстро вошел в моду. Он проник в парижские салоны, обрел поклонников в высших кругах общества. Пристрастие к морфию стало считаться проявлением тонкого вкуса. Слухи о жертвах морфия не слишком пугали, чувство опасности лишь подогревало любопытство. После первой мировой войны в одном только Париже было зарегистрировано свыше шестидесяти тысяч морфинистов. Дальнейшее распространение этого наркотика приостановило появление нового лекарства, от которого ныне у врачей волосы встают дыбом.

В 1874 году английский химик К. Р. Райт получил из морфина горьковатый белый порошок. Опыты на собаках показали, что новое вещество вызывает «сильную вялость, страх, сонливость… иногда легкую рвоту» (так гласило сообщение о результатах лабораторных исследований). Эти внушающие опасения признаки побудили англичанина прекратить опыты.

Но, утаив свое открытие, задержав его проникновение в мир на двадцать лет, он не мог помешать другим химикам идти по тому же пути. Здесь и разыгрывается первая драма. С некоторой долей пафоса мы могли бы назвать ее драмой химии. За два года до конца XIX века немецкие химики получили этот порошок, но пришли к противоположным выводам: новый препарат — чудодейственное лекарство!

Сегодня кажется невероятным, что тысячи и тысячи врачей и аптекарей в самых разных географических поясах не замечали устрашающего действия нового лекарства. Героин намного сильнее морфина. Уже после нескольких инъекций у человека возникает ощущение тоски и страха; достаточно даже беглого взгляда на жертву одурманивающего яда, чтобы понять, к каким опасным последствиям может привести применение этого «лекарства». И все же долго ничего не предпринималось.

В 1906 году Американская ассоциация врачей одобрила и рекомендовала героин вместо морфия для широкого употребления при различных инфекционных заболеваниях. Героин стал распространенным патентованным средством. Им пользовались даже при сильном насморке.

Результаты не замедлили сказаться.

По приблизительным подсчетам Федерального бюро по борьбе с наркотиками, в Соединенных Штатах в 1924 году насчитывалось уже около 200 тысяч наркоманов. По относящимся к тому же году данным полицейского управления в Нью-Йорке, 94 % наркоманов, задержанных за различные противоправные действия, составляли потребители героина.

Эти цифры для законодателей оказались красноречивее научных трудов. В 1924 году американский конгресс единодушно признал производство и ввоз героина вне закона.

Однако же «чудодейственное» лекарство после этого не исчезло.

Теперь-то и появилась возможность как следует на нем заработать.

Самая выгодная коммерция

Сегодня наркотики проникли не только на страницы газет, но и на экраны кинотеатров и телевизоров. Сценаристам и писателям, создающим детективы, уже не требовалось измышлять гигантские гангстерские корпорации, пытающиеся завладеть миром, как это делали их предшественники в 20-е годы. Они вполне обходились реальными фактами. Ведь, осуществляя операции по выявлению наркотиков, государственные власти, представленные полицией, сталкиваются с прекрасно организованной преступной сетью. Изобретательность контрабандистов соперничает с опытностью таможенников, отвага, подстегиваемая жаждой прибыли, — с мужеством, порождаемым чувством ответственности. На обе противоборствующие стороны работают первоклассные мозговые центры, отличные снайперы и водители. Детективы могут опереться на великолепные средства связи, картотеки, компьютеры и дорожное патрулирование. Гангстеры же более мобильны, их охраняют деньги, страх, а нередко и излишняя снисходительность закона. Пуля или нож заставят молчать и не внушающего доверия союзника, и ненужного свидетеля. Стоит выкрасть жену или ребенка — и свидетель полностью меняет показания. Миллионные сделки заключаются с помощью посредников, закодированные пароли и односложные телефонные разговоры напоминают конспирацию разведывательных служб. Финансовые воротилы никогда сами не имеют дела с исполняющими их приказы убийцами.

Каждой «партии» наркотиков на своем пути — от производителей до заказчиков — приходится пересекать несколько границ, преодолевать множество ловушек, расставленных законом и конкуренцией. Только разветвленная гангстерская организация, имеющая деньги, опыт и связи, способна справиться с такой задачей. Без этого международная торговля наркотиками вообще была бы невозможна.

Все пути с Востока в Западную Европу и Соединенные Штаты в течение трех десятилетий контролировались не сицилийской и не американской мафией, а корсиканцами. Это они после второй мировой войны воскресили доходный бизнес, который было заглох и почти сошел на нет из-за военных операций на суше и на море.

Никогда уже, очевидно, не возникнут столь благоприятные условия для полного уничтожения на нашей планете торговли одурманивающими ядами, какие создались в конце второй мировой войны. Европа, разрушенная, попранная немецко-фашистскими оккупантами, жила верой в братство всех людей доброй воли. Жестокое военное время породило не только страх, но и надежду на лучшее будущее. Залпы салютов возвестили победу, и никогда еще представители стольких европейских народов не осознавали так ясно, что плывут на одном корабле.

Наркомания почти исчезла. Военные операции на шесть лет прервали связь между Европой и Ближним Востоком. Бои на суше, в воздухе и на море делали контрабанду невозможной. Международная торговля замерла. Цензура под микроскопом проверяла любую почту из-за рубежа. Там, где виселицы и концлагеря, контрабанде нет места. На протяжении шести лет наркоманы ни за какие деньги не могли приобрести наркотики. Избавленные от искушения, они освободились от своей рабской зависимости, и потому в момент прекращения военных операций Европа в этом отношении была совершенно здорова. Спрос на наркотики сошел на нет.

Подобная же ситуация сложилась и в Соединенных Штатах.

В тот великий час победы никто в промышленно развитых странах в наркотиках не нуждался. Никто, кроме людей, разбогатевших на них еще до войны.

Именно их корыстолюбие и послужило пружиной, которая вновь привела в действие весь механизм.

Так началась вторая драма. Драма коммерции.

Корсиканцы разбросаны, пожалуй, по всему миру. Они обосновались на Ближнем Востоке и в Северной Африке, на Таити, в Парагвае и на Мартинике. Родной их остров — пустынный, высохший — не может прокормить все растущее число голодающих, и в погоне за заработком они стали переселяться на континент, а оттуда — дальше, куда глаза Глядят. Они превращались в вечных странников, готовых пустить корни везде, куда занесет их ветер. Своим стремлением завоевать мир они напоминали Наполеона (которым, кстати, невероятно гордятся). В свое время корсиканцы были одними из самых ярых французских колонизаторов: они владели виноградниками в Алжире, концессиями в Камеруне, составляли основной костяк колониальной администрации в Индокитае. Значительное число корсиканцев разбогатело благодаря тому, что на чужбине они поддерживали друг друга; у них существовала тайная организация — Union Corse. Именно корсиканцы и стали заправилами французского преступного мира.

Корсиканцев, «les Corses», считают более интеллигентными и настойчивыми, чем сицилийских мафиози, хотя породили их сходные условия. Они всегда отличались от сицилийцев. Сицилийская мафия, как и ряд тайных обществ в других частях света, первоначально возникла как содружество, цель которого охранять жителей Сицилии от иноземных захватчиков — греков, сарацин, арабов, норманнов, французов, — а также от земляков с материка. В противовес закону, находившемуся в чужих руках, члены мафии создали собственный «кодекс чести».

Правоверный сицилиец считал себя набожным католиком и не сомневался, что после смерти попадет на небо, даже если будет блюсти всего половину заповедей. Он чтил отца своего, соблюдал церковные праздники, не зарился на жену ближнего, но без стеснения убивал и воровал. Скрупулезного следования ряду основополагающих принципов было достаточно, чтобы считаться уважаемым, добропорядочным и достойным гражданином.

Мафия на Сицилии, а позднее в Соединенных Штатах согласно устоявшимся, почти феодальным традициям делилась на отдельные «семьи» и кланы. Каждая «семья» состояла из шефа, его помощника, «офицеров» и «солдат». Безоговорочное почитание шефа (капо) проявлялось в целовании руки. Это соблюдается даже теперь, когда мафия перестала быть организацией угнетенных и превратилась в синдикат преступников.

Корсиканцы, в отличие от сицилийцев, составляли небольшие подвижные группы. Члены этих групп с насмешкой взирали на закосневшую структуру мафии. Они бы не унизились до попыток отнять землю у арендаторов или сохранить феодальные порядки. Члены корсиканских групп всегда вели себя как опытные предприниматели, стремящиеся преуспеть в сложной, хотя и не совсем традиционной области экономики. Они тоже приверженцы закона молчания, излишнюю разговорчивость карают смертью. Но делают это, лишь исходя из коммерческой необходимости, без мрачной сицилийской истерии и нескончаемой кровавой мести.

Обыкновенный гангстер на корсиканском жаргоне называется «мильё», всеми уважаемый шеф — «ун вре месье», а самый крупный главарь — «пасерй», то есть миротворец, ибо одного его слова достаточно, чтобы остановить междоусобную войну.

Итальянские мафиози чаще всего занимаются примитивной преступной деятельностью — похищениями, шантажом, убийствами. Корсиканцы же — мастера более тонкого ремесла: они специализируются на краже художественных ценностей, ограблении банков, контрабанде и торговле наркотиками.

Первая корсиканская гангстерская организация была основана Франсуа Спирито и Полем Карбоном в 20-е годы (в 70-е годы они стали героями популярной французской кинокомедии «Борсалино»). До их появления французский преступный мир состоял из сотен мелких преступников. Каждый работал на собственный страх и риск, только взломщики сейфов порой объединялись в группы. Идеалом каждого «апаша», как именовали себя эти предшественники позднейших гангстеров, было с помощью трех-четырех проституток обеспечить себе постоянный доход.

Неразлучные дружки Спирито и Карбон первым делом основали преуспевающий бордель в Каире, где соседствовали парижский шарм и восточное коварство. По возвращении в Марсель они решили и здесь организовать сеть подобных заведений и основали первую корсиканскую корпорацию гангстеров. Так же как их американские коллеги, они понимали, что в наше время организованная преступная деятельность не может обойтись без защиты представителей власти, и, сделавшись союзниками профашиста Симона Сабиани, помощника мэра Марселя, гангстеры стали сотрудничать с мэрией. Фашистам это сотрудничество сулило поддержку вооруженных бандитов в уличных схватках со сторонниками Народного фронта. После падения Франции гангстеры по тем же соображениям стали коллаборационистами и сотрудниками гестапо.

В 1943 году Карбон погиб в поезде, взорванном французскими партизанами. После высадки англо-американского десанта в Нормандии Спирито вместе с Сабиани бежал в Испанию, но и на Пиренейском полуострове Спирито явно не терял времени даром. В 1947 году он вынырнул в Соединенных Штатах и принялся организовывать поставки героина из первых тайных лабораторий в окрестностях Марселя. После трехлетней успешной деятельности он провел два года на казенных харчах в федеральной тюрьме Атланты. Когда опека дядюшки Сэма окончательно ему надоела, он вернулся во Францию, где предстал перед судом за сотрудничество с гитлеровцами.

Тем временем в корсиканском преступном мире появились новые главари. Дело в том, что не все гангстеры соглашались сотрудничать с врагом. Насильственное присоединение Корсики к фашистской Италии пробудило в них патриотические чувства. Те, кто помоложе, вступали в партизанские группы, а поскольку отваги, находчивости и умения обращаться с оружием у них и прежде было предостаточно, вскоре они стали выделяться среди товарищей. Другие, имея разветвленные связи, оказывали неоценимые услуги союзническим разведывательным службам. К концу войны они были героями, увешанными орденами и медалями.

Корсиканцы заняли самые важные посты в разведке и контрразведке. Как члены братства, рассеянного по всем частям света, они лучше кого бы то ни было могли использовать свои связи для тайных операций. Но одновременно возникло немало скандалов, поскольку у лиц, стоящих во главе этих служб, обнаружился слишком тесный контакт с преступным миром. Ведь именно эти организации идеально подходят для контрабандного ввоза наркотиков. В сети интриг и тайных взаимоотношений шпионаж и контрабанда наркотиков прекрасно дополняют друг друга; в бесчисленных контактах, бесконтрольных со стороны органов порядка, стирается граница между государственной и личной выгодой, между контрабандой и информацией, законностью и устными директивами. В государственных интересах можно без страха перед полицией даже убивать.

Наиболее известный в этом поколении гангстер Антуан Герини. Пятнадцатилетним подростком появился он в 1917 году в крупнейшем порту Франции. Прошел школу у друга своего отца, владельца нескольких весьма доходных борделей. Энергичный юноша проявил недюжинные способности: двадцать лет спустя на него работало уже две тысячи женщин. На одной лишь проституции он зарабатывал два миллиарда старых франков в год.

Затем он приобрел сеть игорных домов во Франции и в Танжере. В Марселе ему принадлежало 90 баров и дюжина отелей. Еще 80 баров и несколько отелей было у него на Лазурном берегу. После войны влиятельнейший корсиканский гангстер появлялся на трибунах во время французских государственных празднеств, ордена на груди говорили о его заслугах в антифашистской борьбе. Полиция, правда, подозревала, что он приказал убрать кое-кого из своих соперников-гангстеров, но доказательств не имела.

Однако от человеческой зависти ордена не уберегут. Не помогла и личная стража, днем и ночью охранявшая роскошные хоромы на берегу моря. И хотя шеф при поездках в Марсель каждый раз избирал новый путь, 23 июня 1966 года неизвестные убийцы улучили момент возле бензоколонки и увеличили вес короля корсиканских гангстеров на несколько граммов свинца. Одиннадцать пуль, извлеченных из трупа в больнице, положили конец империи Герини. Ни один из пяти братьев Антуана не мог сравниться с покойным.

Уже во время похорон шефа, пока его близкие в траурных одеждах проливали слезы в Каленцане на Корсике, двое грабителей забрались в опустевшую виллу и унесли семейные драгоценности. Бартелеми, брат покойного, пришел в бешенство. Однако страх перед именем Герини был настолько велик, что один из молодых грабителей, Жан-Поль Мандроян, добровольно вернул награбленное, другой бежал в Испанию — и поступил мудро, ибо через десять дней Мандроян исчез, а когда наконец нашелся, то мог представить интерес разве что для прозектора в морге. Да еще для конкурентов!

Ослепленный горем и жаждой мести, Бартелеми лично участвовал в убийстве Мандрояна. Полиция без труда нашла свидетеля, который видел, как он втолкнул молодого человека в свой черный «мерседес». Группа захвата ворвалась в клуб «для избранных» и арестовала его владельца Бартелеми Герини вместе с шестью телохранителями. У всех было найдено оружие.

Судебное разбирательство вызвало необычайный интерес. Главный обвиняемый предстал на суде в темном костюме, скромно украшенном орденскими ленточками. Случайный зритель пришел бы в недоумение: такой тихий, достопочтенный джентльмен — и замешан в убийстве!

Все шло по многократно выверенному сценарию: главный свидетель отказался от показаний, эксперты пришли к выводу, что «мерседес» Бартелеми не мог быть использован при похищении. Обвинение рушилось, уже никто не сомневался, что обвиняемым вновь удастся выйти сухими из воды, но тут произошло нечто неожиданное. Ко всеобщему удивлению, прокурор в заключительной речи потребовал для Бартелеми Герини высшей меры наказания, и вовсе не за убийство, причастность к которому не удалось установить с достаточной убедительностью, а за преступную деятельность, угрожающую Марселю.

Бартелеми Герини был осужден на двадцать лет. Его брат Паскаль и два других члена банды получили по пятнадцать лет. Никто не ушел от наказания.

В зале судебных заседаний началось что-то невообразимое. Бледные обвиняемые не могли понять, откуда обрушился на них такой удар.

— Мы невиновны! — кричали они.

Зрители бранили судей, досталось и Справедливости, «этой слепой девке», держащей в руках меч и весы.

Но уже все знали, что неожиданный приговор сломит власть самой влиятельной корсиканской семьи в марсельском преступном мире. Это событие чувствительно повлияло и на контрабанду наркотиками, но улицы и бары кишат предприимчивыми людьми, готовыми занять места потерпевших поражение. Слабые выбывают из игры.

Французский связной

В 60-е годы международную торговлю наркотиками захватили в свои руки три влиятельных корсиканских синдиката — Марсельский, Лионский и Гаврский. Члены марсельских гангстерских организаций пытались обойти ловушки на кишащем таможенниками восточном побережье Соединенных Штатов кружным путем, через Испанию и Южную Америку. Пересечь почти неохраняемую мексиканскую границу было гораздо легче, чем пройти таможенный досмотр в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. В Буэнос-Айресе, в Парагвае и Колумбии обосновались молодчики из Корсиканской унии. Как только «товар» попадал к ним, они уже сами переправляли его на Север.

Лионские гангстеры включили в зону своих операций не только Соединенные Штаты, но и значительную часть ФРГ. Об их дерзкой самоуверенности свидетельствует и пренебрежительное отношение к конкурентам. Самая веселая «шутка» удалась им в Париже, куда конкуренты переправили из Марселя 125 килограммов чистого героина. Несколько минут героин оставался без присмотра в запертой машине, шофер которой отошел на это время, предварительно, как всегда, отвинтив в моторе какую-то деталь, чтобы машину не увели. Когда же он вернулся, машины не было. Незнакомый «шутник» из конкурирующего синдиката явно прекрасно знал не только о тайном грузе, но и о привычках шофера. Недостающую деталь он принес в кармане.

О перевозке героина знала лишь горстка посвященных, так что предателя быстро «вычислили». Будь это сицилийцы, они с помпой продырявили бы его свинцом в какой-нибудь парикмахерской на главной улице города, а потом затеяли бы длительную «войну», дабы доказать, что никому не позволят над собой смеяться. Корсиканцы же наказали виновного с поистине галльской элегантностью: заставили его выплатить всю стоимость похищенного героина. Выброшенный из гангстерского круга, обнищавший, он вынужден был кормиться честным трудом. Можно ли сомневаться, что его пример был достаточно устрашающим для остальных?

При контрабандных перебросках наркотиков через Атлантику лионский синдикат посылал своих курьеров группами. Эта тактика основывалась на простом наблюдении. Стоило таможенникам обнаружить наркотики, как ими овладевали волнение и радость. В такой обстановке остальным контрабандистам легко удавалось проскользнуть.

Разумеется, со временем таможенники разгадали этот трюк. Обнаружив у кого-либо наркотики, они устраивали личный досмотр всех пассажиров самолета. Но даже арест пассажиров с наркотиками не угрожал провалом подпольной сети. Дело в том, что кроме тех, кто вез наркотики, в самолете обязательно сидел неприметный представитель унии без наркотиков. Его роль сводилась к тому, чтобы проследить, гладко ли прошла операция, и в случае необходимости предупредить кого надо. Тогда на условные явки никто не придет, и в руках полиции останется лишь несколько несчастных, зачастую и не подозревавших, что было в пакете, который они должны были в Соединенных Штатах отправить по почте.

В отличие от гангстеров из Лиона, гаврский синдикат практиковал пересылку больших партий наркотиков, пряча их на кораблях среди грузов или в багаже дипломатов, политиков, известных певцов, который, как правило, не подлежит досмотру. Наркотики часто прячут в портативных холодильниках, трубках фонендоскопов или скарбе американских солдат, возвращающихся после службы в Европе домой. Гаврские гангстеры благодаря своим методам контрабанды снискали себе самую большую известность.

Случай с серым «ситроеном»

18 апреля 1968 года в одном из парижских предместий полиция начала слежку за серым «ситроеном». Он направлялся к автостраде, ведущей к Гавру. Детективы заметили, что вслед за первым автомобилем, который вел богатый предприниматель Жак Боске, на некотором расстоянии шла вторая машина. Ее пассажиров, Мисси Гиги и Поля Нестресса, полиция уже знала. Они дважды сопровождали серый «ситроен», частые путешествия которого за Атлантику настораживали таможенников: ведь каждая такая прогулка обходится хозяину автомобиля в десять тысяч долларов.

В Гавре Боске заплатил за перевоз «ситроена» из Франции в Соединенные Штаты и заполнил соответствующие бланки. Владельцем машины он себя «из скромности» не записал и назвал вымышленное имя. А потом не спеша вернулся в Париж. На комфортабельный лайнер «Франция» незаметно сели два полицейских, чтобы проследить за подозрительным автомобилем, однако во время плавания никто к нему не подходил.

Между тем Боске сел в Париже на самолет и в сопровождении своего приятеля Эжена Малибеса вылетел в Нью-Йорк, очевидно намереваясь ждать прибытия «Франции». Но прежде чем заокеанский корабль пристал к молу № 88, к удивлению полицейских агентов, оба они неожиданно покинули Манхэттен и кружным путем, через Монреаль и Женеву, вернулись в Париж. «Ситроен» вместе с другими автомобилями был выгружен в нью-йоркском порту. Весь мол просматривался полицией. Тщетно. За покинутым автомобилем никто не явился. Ожидание затягивалось. Спустя два дня полицейские, потеряв терпение, ночью оттащили машину на пустой склад. С ловкостью, приобретенной долгой практикой, механики из полицейского управления разобрали ее на части.

Героин находили всюду: в особых тайниках под передним и задним сиденьями, в металлическом отсеке для запасной шины. Истинный клад скрывался в объемистой канистре для бензина. Несмотря на ее необычные размеры, залить туда больше десяти литров не удалось. Остальное пространство было заполнено героином.

На рассвете механики поспешно привели выпотрошенную машину в порядок, а таможенники тем временем подсчитали добычу. С первого же взгляда они поняли, что имеют дело не с любителями, а с профессионалами. Перед ними лежало 224 пакетика — по фунту белого порошка в каждом. Больше центнера героина. Конфискованный груз стоил больше, чем британская королевская корона со всеми ее рубинами и алмазами. При розничной продаже на нем можно было заработать 22,5 миллиона долларов.

Утром серый «ситроен» стоял на прежнем месте. Но, увы, он никого не заинтересовал, и через несколько дней таможенникам пришлось признать свое поражение. Капкан защелкнулся впустую. Полиция так и не узнала, кто предупредил главарей мафии, которой предназначался груз. Не исключено, что это был кто-нибудь из самых же стражей закона.

Потерпев неудачу, французская полиция попыталась изъять хотя бы европейскую часть цепочки: арестовала Жака Боске и его приятелей. Состоятельный предприниматель, по неофициальным сведениям занимавший видное место в корсиканском преступном мире, во время допроса был необычайно разговорчив и сообщил, что в течение трех лет помог перевезти в Соединенные Штаты 900 килограммов героина. Этого достаточно, чтобы на четыре-шесть месяцев обеспечить товаром весь американский рынок.

Вопреки доказательствам корсиканец и его сообщники выпутались из неприятной истории довольно легко. По французским законам еще в 1970 году суд мог приговорить торговца одурманивающими ядами не более чем на пять лет. Такое наказание при столь значительных доходах скорее походило на поощрение.

Если бы кто-нибудь задумал написать сценарий фильма «Случай с серым ситроеном», достаточно было изменить имена главных действующих лиц и добавить выразительно обрисованные портреты стражей закона, обремененных повседневными человеческими заботами: они могут быть влюблены, могут выращивать тюльпаны, мучаться сомнениями в верности жены или, наоборот, покушаться на верность чужой жены…

Для вящей напряженности сюжета можно ввести подкупленного таможенника или полицейского. В заключительной сцене, после дикой погони со стрельбой, преступники удирают. (На случай, если мы захотим отснять вторую серию, где наконец восторжествует справедливость.)

Не правда ли, сюжет показался вам знакомым? Ну конечно же, он послужил основой для приключенческого фильма «Французский связной». Всю Францию взбудоражила история Анжельвена. Жак Анжельвен был не какой-нибудь неизвестный моряк, а телевизионная звезда, прославленный комментатор и любимец телезрителей. Выдающаяся личность! Телезрители отказывались верить, что их любимец опустился до столь презренного занятия, как контрабанда наркотиками, и упрямо твердили об интригах и клевете. Смолкнуть их заставили лишь подробный отчет полиции, больше похожий на киносценарий, а также фотографии «бьюика» Анжельвена.

Агенты федеральной полиции начали следить за удивительным путешествием этой машины еще во Франции. На палубу корабля «Соединенные Штаты» машину препроводил корсиканец Франсис Скаглиа. Убедившись, что лак при погрузке не поцарапан, он выехал из Гавра в Париж, сел в самолет и направился в Нью-Йорк, чтобы там не менее заботливо проследить за выгрузкой драгоценного автомобиля.

Тем временем на американскую землю прибыл Анжельвен; он организовал пресс-конференцию журналистов, ознакомил их с программой своего турне, а затем, сопровождаемый фоторепортерами, сел за Руль и отправился в отель «Уолдорф», где для него были сняты апартаменты. А пока он принимал душ, возле его машины оказался американец итальянского происхождения Паскуале Фука. Ему не пришлось открывать дверцу ни отверткой, ни отмычкой. Сунув руку в карман, он достал ключи, отпер дверцу и преспокойно уехал со стоянки, точно это была его собственная машина. Агенты федеральной полиции осторожно следовали за ним. В гараже в районе Бронкса, не заметив слежки, он снял с машины номер, включил автогенный аппарат и вырезал вмурованный за бампером контрабандный груз. При виде направленных на него револьверов Паскуале Фука предпочел поднять руки. Точно так же вскоре поступил и сам популярный телекомментатор.

Жак Анжельвен сумел извлечь пользу даже из пятилетней отсидки в местах заключения: когда его выпустили, он издал книгу «Мои американские тюрьмы». Однако на телеэкран не вернулся. Обществу требовались новые идолы: старый мастер шоу уже никого не интересовал.

Миллионы зрителей, затаив дыхание следившие за схваткой блюстителей закона с контрабандистами в фильме «Французский связной», не знали, что слава марсельского преступного мира уже меркнет.

После смерти Антуана Герини французские гангстеры перестали придерживаться неписаного закона, согласно которому героин, производимый в окрестностях Марселя, отправлялся только за океан. Французские наркоманы тоже нуждались в наркотиках, и корсиканцы не совладали с искушением. Тогда правительство, встревоженное растущей волной преступности, предприняло ряд жестких мер. Правовые органы — в отличие от того, как это было в Соединенных Штатах, — поддержали правительство. Осуждение Бартелеми Герини и его сообщников на многолетнее тюремное заключение — причем отнюдь не за убийство, а за то, что они представляли для общества серьезную угрозу, — перестало быть исключением.

Изменились и условия на Ближнем Востоке.

В Средиземноморье в 40-е годы торговлю наркотиками держала в своих руках сицилийская мафия, в середине 50-х ее вытеснили более предприимчивые корсиканцы, но и они в конце 60-х начали терять почву под ногами. В Ливане все чаще стреляли. На равнинах турецкой Анатолии агенты спецслужб рыскали в поисках маковых полей. А без мака опий-сырец производить невозможно. Когда же поход против наркотиков начался и в Иране, еще одном крупном их поставщике, значение Ближнего Востока, а следовательно, и Марселя резко упало.

На сцене появился «золотой треугольник» — гористый край на территории Таиланда, Лаоса и Бирмы.

Настало время отложить в сторону книги и соприкоснуться с людьми из плоти и крови. Мне уже надоело наблюдать за всем из своего кресла, вдали от опасных мест. Писать, опираясь лишь на чужой опыт, — все равно что строить дом из досок и бревен, подобранных среди развалин. Разумеется, такой дом можно построить, но чего-то в нем всегда будет не хватать.

Город падших ангелов

В 4 часа утра в бангкокский экспресс, отправлявшийся из малайского города Баттеруэрта, набились десятки деревенских жителей. Они заняли вагоны второго класса, протиснулись в проходы, завалили их корзинами и узлами и тут же принялись чистить крутые яйца и бананы. За час благопристойный международный экспресс превратился в беззаботный, шумный Таиланд.

Новые пассажиры с первого взгляда отличались от хрупких малайцев более приземистыми фигурами. Исчезли белые и черные шапочки почтенных мужей, совершивших паломничество в Мекку и получивших право носить титул «хаджи», их постепенно вытеснили шафрановые одеяния буддийских монахов. Крестьяне постарались втянуть в общую беседу и иностранца, но, увы, быстро убедились в том, что он не говорит по-тайски (а тайцы почти не знают других языков). Поневоле беседа ограничилась улыбками и жестами.

Спустя какое-то время пятидесятилетний крестьянин слегка погладил меня по руке. Я ответил дружеской улыбкой. Через минуту он взял меня за руку. Я оцепенел. В Индии, Эфиопии и Индонезии нередко можно увидеть мужчин, идущих по улицам, держась за руки, объединенных не только радостью дружеского общения, но и физическим прикосновением. Жест крестьянина означал дружеское расположение, не более. И все же мне было неловко, когда какой-нибудь европеец, проходя через вагон, скользил по нашей странной паре удивленным взглядом. Абсурдная и немного комическая ситуация как бы символизировала для меня различие между исламом и буддизмом. Малайцы тоже дружественны и улыбчивы, но Коран заковывает их беззаботность в панцирь религиозных предписаний.

В Малакке и даже в Куала-Лумпуре малайский студент никогда не осмелится поцеловать свою девушку на улице; а обнявшихся влюбленных наверняка арестовала бы полиция как нарушителей общественного порядка. Взрослый мужчина не посмеет находиться в одном помещении с женщиной даже в либеральной университетской среде. В стране, где вместе живут малайцы, китайцы и индийцы, совершенно невероятно, чтобы индиец и малайка полюбили друг друга, ибо каждая из этих народностей лелеет в себе чувство религиозной или культурной исключительности. Я встретил только одну подобную пару — в Англии, куда они сбежали от скандала, а возможно и от тюрьмы.

Буддизм же, напротив, учит тайцев смирению и терпимости. Нигде больше, ни в Азии, ни в Африке, простой крестьянин не решился бы взять за руку европейца: слишком часто на отношение их обитателей к белым ложится тень колониального прошлого. Но в Таиланде смотрят на иностранца как на друга, ведь не случайно эту страну называют «королевством улыбок».

За руку с крестьянином я просидел около часа. И только после этого осторожно высвободил руку, но улыбаться друг другу мы не перестали. Тем не менее в Бангкоке, выйдя из поезда, мы, как чужие, разошлись в разные стороны. Рука, погладившая меня неподалеку от г. Хатъяй, принадлежала крестьянину, бесконечно дружественному и доверчивому, в поспешном же рукопожатии, которым мы спустя сорок часов обменялись на переполненном перроне, уже чувствовалось приближение столицы.

Бангкок — по крайней мере при кратком его посещении — напоминает экзотический сон. Храмы и дворцы, словно колышущийся прибой, бросают золотые отблески в синее небо, львы и демоны щерят каменные клыки, в полутьме залов пламенеют палочки, распространяющие благовоние. Серые ступы, напоминающие гигантские колокола, как бы противятся бегу времени. Лица статуй застыли в улыбке, такой древней, что она затмевает молодость тайской метрополии.

В 1767 году бирманцы жестоко разгромили Аютию, древнюю столицу тайского королевства. После нескольких победоносных сражений молодой воин Таксин изгнал захватчиков, но даже отпраздновать победу ему было негде — Аютия лежала в развалинах. Стоит ли собирать разметанные камни и заново возводить кружевные пагоды, высекать хрупкие статуи, если враги знают каждый брод, каждое ущелье на подходах к городу и в любой момент могут все уничтожить? Во прах повержены 400 храмов, резные крыши поглотил огонь. Каналы, на которых покачивались королевские ладьи, украшенные изображениями сказочных животных, занесены илом.

Со слезами на глазах покинул Таксин город, во второй половине XVII века по величине превосходящий Лондон, и на берегу реки Чао-Прая основал город Тхонбури. Десять лет спустя Таксин сошел с ума. Верные подданные засунули его в бархатный мешок (бархат — символ благородства) и насмерть забили палками из ароматного сандалового дерева, чтобы тело его не осквернила ни одна капля крови. Только так, согласно религиозным понятиям, может быть умерщвлен владыка.

Его наследник перенес город на другой берег реки, до этого там находилась маленькая рыбацкая деревушка Бангкок. Так возникла новая столица, называемая местными жителями Крунгтеп — Город ангелов. В искусственных каналах, построенных в память об утраченной Аютии, отражались многокрасочные храмы и дворцы, построенные по древним образцам. Их внутреннее убранство составляли предметы, вынесенные из погибшего города. В храме Пра Кео восседает на золотом алтаре легендарный Изумрудный Будда, сделанный из халцедона. Изваяние семидесятипятисантиметровой высоты, найденное в XV столетии неподалеку от Чиангмая, мерцает во тьме слабым синевато-зеленым светом. На мраморном полу перед ним склоняются и министры, и простые крестьяне. Трижды в год сюда приходит сам король и меняет одежду Просветленного. В хорошую погоду его облачают в плащ, украшенный алмазами, в сезон дождей — в позолоченный, расшитый синими солнцами. Одеяние из чистого золота и эмали согревает его в холодное время года.

В менее значительном храме Ват Траймит сидит другой Будда, очевидно вынесенный из Аютии. Он не отличается особой красотой; посетителей больше восхищают его вес и могучий вид.

Когда в 50-е годы небольшая строительная компания занялась расширением речного порта столицы, во время расчистки песчаных наносов рабочие наткнулись на очень тяжелую, но малопривлекательную гипсовую статую. А поскольку в Таиланде (как и в соседней с ним Бирме) статуи Будды священны, никто не осмелился ее выкинуть. Гипсовый великан нашел прибежище в храме Ват Траймит. До окончания строительства специального павильона над громадной статуей соорудили временный навес. Никто ее не сторожил, дыры в крыше пропускали и солнце и дождь. Так статуя и поныне ничем бы не отличалась от десятков тысяч изображений Будды, если бы за день до ее перемещения в храм не начался сильный тропический ливень. На другой день скользкий колосс, небрежно перехваченный веревочной петлей, упал с крюка подъемного крана и шлепнулся в грязь. По его поверхности разбежались трещины. Когда испуганные рабочие отважились подойти к статуе, они не поверили собственным глазам: во всех трещинах блестело золото.

Под неприглядной гипсовой поверхностью скрывался сказочный клад — трехметровая статуя Будды, отлитая из чистого золота. Даже археологи не могли понять, как она попала в прибрежную грязь речки Чао-Прая; молчат и древние хроники. Существует предположение, что статуя украшала один из храмов Аютии и, когда бирманское войско проникло на юг, жрецы, чтобы спасти статую от грабителей, в спешке облепили ее гипсом. Корабельщики, доставлявшие нелегкий груз в укрытие, явно не догадывались, что везут, и потому не слишком переживали, когда статуя свалилась с палубы. Почти шесть тонн чистого золота в гипсовой упаковке пролежали на дне реки до того момента, когда на них наткнулись лопаты расширявших порт рабочих.

Ежедневно Бангкок наводняют два миллиона туристов. История, как и контрабандная торговля сапфирами, становится одной из статей дохода.

В первые дни я только бродил по таиландской столице и глядел вокруг. Город, растущий с удивительной быстротой, все более теряет своеобразие. По улицам в часы пик волнами движутся потоки автомашин. У входов в международные отели, такие, как «Президент», «Шератон» или «Интерконтиненталь», стоят швейцары в ливреях; рядом расположились роскошные магазины, где можно купить одежду с лондонской Риджент-стрит, часы фирмы Болекс и Филипп Патек. Ресторан «Ше Сюзанн» предлагает французскую кухню, а «Ле Шатле» — швейцарскую (интерьер его напоминает альпийский пейзаж). Цыганский «Караван» специализируется на венгерских блюдах, а в «Викинге» подают скандинавские кушанья. Только на окраинах города еще существует жизнь на каналах: хозяйки добираются на лодках к плавучим ларькам, а затем возвращаются в свои дома, стоящие на сваях над водой.

Бангкок после второй мировой войны представлял собой сонный восточный город, растекшийся по рисовым полям, как клякса на промокательной бумаге. В нем насчитывалось около 800 тысяч жителей. По четырехмиллионной метрополии колесит теперь 90 % таиландских автомобилей. Местные высшие школы посещают 80 % всех тайских студентов. Размерами и численностью населения Бангкок в сорок раз превосходит Чиангмай, второй по величине город в стране. Разросшийся Город ангелов дышит по-тайски только на рассвете, когда иностранцы крепко спят в своих крепостях с кондиционерами и улицы с большими магазинами тоже еще не проснулись. На базарах, расположенных на суше и на воде, торговцы уже разложили бананы двадцати двух сортов и плоды манго, рамбутаны и папайю с розовой сердцевиной, маленькие стручки красного перца и крупную паприку, насыпали горки риса самых разнообразных сортов и построили пирамиды из моркови. Бананы здесь зреют круглый год. Они бывают длинные и тонкие, круглые в поперечнике и почти четырехгранные, с оранжевым оттенком, зеленые, розоватые. Одна гроздь может весить до десяти килограммов. Тут продаются гвоздика и кориандр, соя и лимонные листья, кокосовые орехи и — чуть дальше — рулоны коленкора и парчи, полотна и поплина, пакетики шантунга, а также рубашки, военные гимнастерки, фляги, потрепанные книжки, посуда, циновки — товар, рассчитанный на любой спрос, вкус и карман.

Романтически настроенный иностранец, мечтающий увидеть истинное лицо города, должен встать пораньше. Берега каналов окутаны туманной дымкой, но утро уже выманило из домов детей, собак и кур. Меж серых фасадов неприглядных доходных домов мерцают золотые, зеленые, розовые и красноватые крыши храмов, называемых здесь «ват». Монахи с бритыми головами по двое и в одиночку совершают свой регулярный обход — с черной лакированной миской, куда им положат рис, пирожки, овощи или кусок рыбы.

Утренняя свежесть исчезает, и начинается день: выхлопы бензина, скрип трехколесных тележек, толпы торопливых пешеходов, толчея на автобусных остановках. Одетые в темное чиновники спешат в банки, в маленьких мастерских за грязными занавесками постукивают молотки, уличные продавцы предлагают гребни, а полицейские в желтых шлемах и белых перчатках яростно свистят на перекрестках.

Ночью, когда свет уличных фонарей затмевает мерцание звезд, город на реке Чао-Прая предается веселью. Дворцы и храмы сливаются с ночными тенями, и во тьме светятся только неоновые вывески увеселительных заведений да витрины магазинов, торгующих английскими книгами и японскими магнитофонами. В это время Бангкок — безликая международная метрополия, ничем не отличающаяся от Сингапура, Джакарты или Манилы.

— Куда пойдешь вечером? — спросил меня перед храмом с лежащим Буддой англичанин, которому я помог высвободить заевший затвор фотоаппарата.

— Еще не решил, — признался я.

— Советую заглянуть в отель «Грац», — доверительно сказал он мне, точно этим хотел отблагодарить за оказанную помощь. Разумеется, он не сообщил мне ничего нового. Отель «Грац» знает каждый второй мужчина, приехавший в Бангкок. Об этом отеле упоминает большинство туристских справочников.

— Просто удивительно! — воскликнул англичанин. — Лондон тоже отнюдь не монастырь, но ничего подобного я не видывал нигде на свете. Сотни, тысячи женщин! Большие и маленькие, худые и полные, похожие на мальчишек и с фигурами матрон, со светлой кожей, с длинными волосами, покорные и страстные… Это рай. Магометанский рай, исполнение всех мужских мечтаний…

Глаза его радостно блестели. Такие глаза я видел каждый раз, когда у входа в кафе отеля «Грац» появлялась новая группа туристов из Мюнхена, Стокгольма или Тайбэя. В Бангкоке самые дешевые и самые красивые проститутки во всей Юго-Восточной Азии. И самые приветливые, потому что и продажный секс они умеют скрасить улыбкой. Количество их исчисляется не тысячами, а десятками, возможно, даже сотнями тысяч. Сюда на пару дней приезжают развлечься вечно торопящиеся господа из Токио или сыновья арабских шейхов с берегов Персидского залива. Но чаще всего сюда прилетают туристские группы из Западной Европы.

Признаюсь, не менее часа я с большим интересом следил за лицами входящих мужчин, чем за самими девицами. В первый момент их глаза расширялись от радостного удивления, потом на лицах отражалось то особое возбуждение, которое овладевает мужчинами, когда они прогуливаются по боковым улочкам в гамбургском Санкт-Паули или близ Галатского моста в Стамбуле. Это не однозначное чувство: оно складывается из колебаний и ожидания, воодушевления и застенчивости. В первую минуту вся группа сбивалась в кучку и десять-двенадцать мужчин совместно прокладывали себе дорогу через плотную толпу женщин прямиком к стойке бара, точно боялись, что задержавшийся будет поглощен этой человеческой массой.

Только в баре за стаканом пива они немного приходили в себя и тайком начинали осматриваться. А поглядеть было на что.

Огромное кафе отеля «Грац» было заполнено несколькими сотнями женщин. Поскольку мест у столиков на всех не хватало, они сидели на ручках кресел, стояли, опираясь о стену, беседовали группками или молчали в одиночестве — полные и стройные, маленькие и похожие на длинноногих подростков. Только дам постарше не было — они не выдерживали беспощадной конкуренции с молодостью. Им оставалась только улица.

Мужчины из туристской группы бросали взгляды на ближайших девиц, в воздухе уже начинали летать первые грубоватые шуточки, знакомые демонстрировали друг другу свои «открытия». Но вот в тесно сбившуюся кучку вклинивались женщины. Те, что понекрасивее, без стеснения прижимались к мужчинам — под легкими платьями на них ничего не было. В течение вечера каждая посетительница кафе обязана была заказать себе хотя бы бокал очень дорогого пива: с помощью таких безбожных цен владельцы отеля собирали дань с греха, а значит, женщинам нельзя было зря терять время.

Девицы подбадривали мужчин улыбками, одни заманивали их жестами и прищуром глаз, другие молча ждали. И все же они с первого взгляда отличались от тех ночных пташек, которые занимаются этим древнейшим ремеслом в экономически развитых западных странах. У них в голове не тикали часы, в улыбках отсутствовала жесткая расчетливость, сразу же заметная у профессионалок в странах, где время — деньги. Улыбка отличала их от отупевших, загрубевших торговок, которые покрикивают на ночных пешеходов в Париже на площади Пигаль или в Нью-Йорке у Тайм-Сквера. Их улыбка участлива и тепла, словно доллары, баты, марки или йены здесь ни при чем. Именно эта нежная улыбка и привлекала, потому что будила иллюзии.

Я встречал в Бангкоке пенсионеров, прилетающих сюда раза два в год. Ведь если дома они одиноки и никому не нужны, то Город ангелов встретит их шармом и улыбками — и не только ради их денег. Впрочем, проституция в Бангкоке представляет собой нелегкую социальную проблему.

Отель «Грац» в Бангкоке не одинок. Проституток здесь столько, что можно с уверенностью сказать: именно они, если учитывать миллионы туристов, стали для Таиланда самым главным источником иностранной валюты. С ночными заведениями чередуются турецкие бани и салоны массажистов.

Неподалеку от салонов массажистов с раннего утра до позднего вечера сидят индийские портные. За один день они сошьют вам костюм, который во Франции или Соединенных Штатах обошелся бы втрое дороже. В мастерских гранильщиков полуобнаженные ремесленники придают искру смарагдам и сапфирам, доставленным контрабандистами из Бирмы. Ювелиры делают из них драгоценности. Одно дополняет другое. Туристы по вечерам ищут развлечения, а по утрам делают покупки или осматривают золотые храмы. Так экзотика бангкокской ночи превращается в отрасль экономики.

Разумеется, не все женщины заполняют большой зал кафе «Грац» добровольно. Многие приходят сюда по необходимости, ибо должны прокормить детей, а другой работы в четырехмиллионном городе им не найти. Некоторых торговцы купили еще в детском возрасте на нищем северо-востоке. (Сообщения о фабриках, где полиция во время неожиданных проверок обнаруживает десяти-двенадцатилетних девочек, работающих в тюремных условиях, почти задаром, для таиландской печати отнюдь не редкость.) Остальных привели сюда наркотики.

Ежемесячно в Бангкоке регистрируется свыше трех тысяч преступлений, связанных с наркотиками. Каждые четверть часа на каком-либо из полицейских постов стучит пишущая машинка, начиная новый протокол преступления.

Днем и ночью кружат по городу полицейские в форме и в штатском, сотрудники Интерпола и специально обученные агенты из двух десятков стран, пытаясь поставить заслон дальнейшему распространению наркомании, а ею в Таиланде страдает более шестисот тысяч человек.

Они не обращают внимания на проституток, хотя именно среди последних наркомания особенно распространена. Преступные сообщества приучают их к наркотикам с детства. Привычка к одурманивающим ядам превращает прелестную девушку в сговорчивую машину по добыванию денег. Героин упрощает дело — отпадает необходимость в насилии и угрозах. При столь распространенной наркомании полиция в борьбе с ней почти бессильна — массово преступаемый закон теряет действенность.

Но туристов все эти проблемы не интересуют, проблем хватает и дома.

Первый шаг

В Бангкоке — Городе ангелов — довольно просто купить героин или хотя бы дрос — наркотик бедняков (пепел от выкуренного опия, в котором еще содержится какое-то количество морфина). Официант в ресторане или коридорный в отеле, если их попросить, раздобудут щедрому гостю небольшую дозу яда. При этом они почти ничем не рискуют: щепотка героина еще не дает оснований причислить их к торговцам наркотиками, их будут рассматривать лишь как мелких спекулянтов.

Если же попросишь продать тебе полкило героина, на лице того, к кому ты обратился, застынет улыбка — в Азии такой же выразительный признак колебаний, негодования или смятения, как высоко поднятые брови на ледяном лице английского лакея. Даже если официант знает того, кто бы мог поставить большую партию героина, он не поспешит назвать вам этого человека.

Газеты не могли сообщить мне ничего нового. Сведения, вычитанные мною из книжек, по всей вероятности, соответствовали истине. Но они напоминали готовый ответ арифметической задачи, способ решения которой неизвестен. Я уже знал, как организована мафия и в какие отрасли промышленности главари тайных организаций помещают свой капитал, но это были книжные знания, почти негодные для употребления, потому что в ближайшие недели моими партнерами должны стать не главари организованного преступного мира, а мелкие жулики, головорезы и авантюристы, а также полицейские агенты без лица и имени.

Меня одолевали опасения, мрачные, как утроба пирамиды.

Мир наркотиков напоминает джунгли, кишащие диким зверьем. Недоверчивость — условие твоего существования. Контрабандисты и преступные организации законспирированы так же тщательно, как подпольные организации во время войны, а потому чрезмерное любопытство — верный путь к гибели. Настойчивые вопросы могут возбудить подозрение и у детективов, и у тайных агентов. Я казался себе игроком, взявшим в руки карты, не зная еще, во что играют остальные. Через день после моего приезда в Бангкок возле Фанга, на бирманской границе, погиб турист, который, поддавшись излишнему любопытству, сфотографировал таинственный караван носильщиков. Полиция даже не стала расследовать убийство в горах, поросших тропическим лесом. Его мог совершить кто угодно: контрабандисты или представители различных наемных армий, бирманские повстанцы или бандиты — пограничье кишит «честными малыми», которые не любят рекламы. Брижит Бардо и Элизабет Тейлор вынуждены прятаться от назойливых фоторепортеров, но парни с автоматами умеют оградить свою частную жизнь от постороннего глаза.

Еще более трудную проблему представлял для меня запутанный мир политики. Если приложить немного стараний, в американских журналах можно отыскать фотографию героинового короля Кхун Са и прочесть его беседу с журналистами. Но, увы, за моей спиной не было ни британской радиокомпании Би-Би-Си, ни издательского концерна «Тайм». Не было у меня и какого-нибудь миллиона батов, который вымостил бы мне дорогу к сердцам влиятельных лиц в Таиланде. Все обстояло как раз наоборот.

На границе с Кампучией постоянно происходили ружейные и артиллерийские перестрелки. Границу с Лаосом Таиланд закрыл, да и границу, проходящую по реке Меконг, нельзя было назвать «границей дружбы». В горах на севере — на территории Таиланда — недавно подорвалась на мине военная машина. Эхо отдаленных выстрелов докатывалось не только до газетных заголовков, оно как бы отражалось и в глазах полицейских, когда те листали паспорт человека из далекой европейской страны и обнаруживали на страничках этого паспорта визы из Лаоса и Вьетнама: я был нежелательным лицом, которое в нежелательное время попало в нежелательное место.

Ни один путешественник, впервые ступивший на неизученную и не обозначенную на карте землю, не чувствовал себя более одиноким, чем я. Если я возбужу недоверие или неприязнь к себе хотя бы у одного влиятельного чиновника, избавиться от меня будет нетрудно — достаточно подсунуть мне в рюкзак крошечный пакетик с белым порошком.

— Нет, шефа сегодня не будет, он в отпуске, — равнодушно ответил мне высокий тощий человек лет тридцати пяти в канцелярии таиландского филиала серьезного еженедельника «Фар Истерн экономик ревью». Снабженная кондиционером канцелярия на пятом этаже внушительного здания сулила приятный отдых после уличной жары, но в остальном особой роскошью не отличалась. Такие же два письменных стола, шкаф да пишущую машинку можно увидеть в канцелярии любой незначительной торговой фирмы.

Единственное украшение комнаты — закрывавшая всю стену подробная карта Таиланда, Бирмы и Лаоса.

— У меня к нему рекомендательное письмо, — осмелился добавить я.

— Очень жаль. Зайдите через месяц, — произнес этот человек безучастным тоном, каким в редакциях отваживают докучных посетителей.

— Через месяц я буду в Лаосе, а возможно, уже вернусь в Европу, — нерешительно заметил я.

Мне не удалось застать ни одного из двух людей, чьи бангкокские адреса я получил в Куала-Лумпуре от австриячки, вышедшей замуж за индонезийца.

— А что вам, собственно, нужно? — спросил человек за столом, когда молчание слишком затянулось.

— Двадцать минут вашего времени, — произнес я. Терять мне было уже нечего.

— Что вас интересует?

— Наркотики. Я хотел бы получить совет, как попасть в «золотой треугольник», в страны, чьи официальные учреждения вряд ли будут питать ко мне дружеские чувства. Мне нужна story, но не хотелось бы из-за нее лишиться головы.

Я нарочно употребил слово из репортерского жаргона.

И тут он впервые улыбнулся. Журналистский жаргон помог ему определить, кто я. Материал для story никогда не стал бы разыскивать новичок, который только постигает основы ремесла. Не пустится на поиски story и научный редактор — ему это ни к чему. Story — удел репортеров, которые знают в этом толк.

Я понял, что он мне поможет: его выдала улыбка. Репортеры — особая братия, они способны завязать знакомство в течение одной минуты. Здесь существует закон солидарности. Сотни раз оказывались они в незнакомой обстановке с заданием в считанные часы раскопать то, о чем не имели понятия даже старожилы. Их успех и репутация в таких случаях зависят от помощи, которую из профессиональной солидарности окажут им на месте коллеги. Но в ответ и те вправе ожидать того же.

Он испытующе взглянул на меня; байку о рекомендательном письме он явно счел упрощающим знакомство расхожим трюком.

— Тебе повезло, что ты натолкнулся именно на меня, — снова улыбнулся он. — Я пятнадцать лет занимаюсь «золотым треугольником» и знаю о нем больше, чем кто бы то ни было из моих коллег. Хотелось бы когда-нибудь написать о нем книгу.

В его голосе прозвучали грустные нотки. Почти каждый журналист, терзаемый преходящим характером своих статей, мечтает оставить после себя более длительный след, чем газетные страницы, которые мертвы уже на следующий день. Но чаще всего до написания книги дело так и не доходит, вечно возникает что-нибудь более срочное, неотложное.

Я вкратце объяснил, что именно меня интересует в Таиланде. Без долгих разговоров он нацарапал в моем блокноте несколько американских, английских и тайских имен. Каждое из них означало надежный контакт. Впервые мне начала улыбаться удача. Растущий список влиятельных знакомых обеспечит мне не только важную информацию. Он обеспечит и мою безопасность.

— Сколько сейчас стоит в Бангкоке килограмм героина? — спросил я, когда он записал последнюю фамилию и номер телефона.

— Смотря какого, — пожал он плечами.

— Героина номер четыре, — уточнил я.

Героин под этим номером — белый, кристаллический, хорошо очищенный порошок для инъекций. В основном он предназначается для вывоза в экономически развитые страны.

— В прошлые годы при крупных закупках в Чиангмае оптовая цена, если ее можно так назвать, колебалась от трех до шести тысяч долларов. Времена низких цен безвозвратно ушли. В Бангкоке тот же килограмм обойдется уже в десять тысяч долларов.

— Это самая высокая цена за всю историю, — заметил я.

— Безусловно. Чем дальше от производящих областей, тем выше цены. Кроме того, каждый из посредников, через чьи руки проходит героин, добавляет к товару различные примеси, чаще всего виноградный сахар. Так что изначальный килограмм разбухает, увеличиваясь в объеме в двадцать-тридцать раз. В Бангкоке еще можно достать стопроцентно чистый героин. При розничной продаже на улицах западноевропейских городов он бывает трех- или пятипроцентным. Остальной вес составляют безвредные примеси.

— А какова прибыль?

— Подсчитай сам. За изначальный килограмм героина наркоманы в Соединенных Штатах заплатят уже миллион долларов, — сказал он, словно носил этот миллион в кошельке как разменную монету.

Я присвистнул. При цене десять тысяч долларов за килограмм исходные затраты окупаются в стократном размере. В мире нет более выгодной преступной деятельности. Я начинал понимать, почему столь трудна борьба с одурманивающими ядами.

— И знаешь, что особенно осложняет ситуацию? Что при такой выгодной торговле не требуется большого ума, предвидения или таланта. Деньги валяются прямо на улице, по крайней мере теоретически. Каждый, кто хоть раз сумеет доставить из Бангкока наркоманам в Бронксе килограмм белого порошка, может стать миллионером. Необходимо лишь знать нужных людей… или положиться на везение.

Мы оба улыбнулись: торговля смертью — привилегия могущественных организаций. Сумасбродный турист, начавший в Городе ангелов слишком рьяно расспрашивать про товар, производство которого запрещено во всем мире, добился бы немногого. Любителям не место среди профессионалов. Прежде всего его выдаст сам торговец, продавший ему наркотик; изредка наводя полицию на мелкую рыбешку, он обеспечивает себе безнаказанность при заключении более крупных сделок. А застраховать себя он должен — мало ли что, вдруг ему подсунули незнакомца в качестве наживки, чтобы иметь против него улики? Имя предприимчивого иностранца сообщат по телефону на ближайший полицейский пост и сами гангстеры, ибо они не заинтересованы, чтобы в их ремесло совали нос всякие студенты, пенсионеры или отважные домохозяйки. Даже если бы такому любителю каким-то чудом и удалось пересечь океан, по ту сторону Атлантики о нем позаботятся крупные «акулы», когда он на свой страх и риск попытается найти сбыт товара. В торговле наркотиками, как и в любом другом виде коммерции, тенденция к созданию монополий проявляется прежде всего в ликвидации слабейших.

— А за сколько можно купить героин номер три? — спросил я.

Героин номер три, называемый также «коричневым сахаром», — это коричневый порошок, предназначенный в основном для курения. Благодаря меньшей стоимости его покупают главным образом азиатские наркоманы.

— В Европе он продается по четыреста долларов за грамм. Это почти вдвое дороже, чем два года назад. Примерно в том же соотношении повысились цены и на границе Таиланда и Бирмы. В Гонконге цена подскочила до двадцати тысяч долларов за килограмм. Многие наркоманы теперь добровольно идут лечиться в государственные антинаркотические центры.

Интересно, что же послужило причиной столь резкого роста цен?

— В Бирме — а она считается главным источником опия — уже третий год подряд катастрофическая засуха. А мак к засухе особенно чувствителен. Обычно Бирма производит четыреста-пятьсот тонн опия-сырца в год, что дает сорок-пятьдесят тонн героина. А в прошлом году февральский и мартовский сбор урожая дал всего двести тонн. Примерно половину горные племена потребляют сами. И только другая половина, то есть какая-то сотня тонн, могла быть превращена в морфин и героин. И опять же всего половина этого количества предназначена для мирового рынка. Остаток поглощают здешние наркоманы, число которых непрерывно растет. — Он говорил со знанием дела, опираясь на факты.

— Бирманской полиции засуха на руку. Ведь нужда толкает торговцев на все более рискованные предприятия, а усиливающаяся конкуренция, несомненно, ведет к ужесточению борьбы между синдикатами, — вступил я на шаткую почву догадок.

Журналист кивнул.

— Да, — сказал он, — положение начинает улучшаться. Содружество таиландского Центра по борьбе с наркотиками и европейской полиции за последнее время значительно расширилось. В ряде бангкокских дипломатических миссий приступили к работе специалисты по борьбе с наркотиками. В Бирме армия взяла под контроль горные области, где производят опий. Судя по первым сообщениям, результаты превзошли ожидания.

— Серьезно ли относится таиландская полиция к наступлению на наркотики? Ведь известно, что немало крупных торговцев наркотиками вышло из тюрьмы на свободу, — заметил я.

Он печально улыбнулся:

— Соперничество между министерствами и даже между отделами в одном учреждении — для Таиланда дело привычное. И полиция не является исключением. Конфликты между таиландским Центром по борьбе с наркотиками, который относится к числу наиболее деятельных и наименее подверженных коррупции полицейских подразделений, и соответствующими отделами уголовной полиции мешают сотрудничеству. Они утаивают друг от друга источники информации, подчас чуть ли не воюют между собой.

— Какое количество героина проникает из «золотого треугольника» в Европу? — спросил я, прекрасно сознавая, что на мой вопрос нельзя получить точного ответа.

— Этого никто не знает. Даже специальные отчеты ООН во многом построены на догадках. Да и на что они могут опираться? В тысяча девятьсот семьдесят шестом году полиция и таможенники конфисковали пятьсот тридцать пять килограммов героина. С тех пор их улов ограничивается примерно тремястами килограммами. Специалисты полагают, что это составляет от трех до пятнадцати процентов годового потребления.

Разница в предполагаемых цифрах отражает споры между оптимистами и пессимистами. Интерпол и ряд правительств отдали бы за точные данные целое состояние. Ведь по количеству попадающего в Западную Европу героина — десять или пятьдесят тонн — можно определить и число наркоманов.

— Как доставляют героин в Европу?

— Первоначально большинство курьеров были китайцы, малайцы и тайцы, причем зачастую не по своей охоте. Тайное общество похищало у какого-нибудь несчастного жену или детей и предлагало ему на выбор: или совершить оплаченный полет в Париж, Мадрид или Амстердам, где он оставит груз в условленном месте, или отказаться от всякой надежды увидеть своих близких. Только когда таможенники стали оказывать пассажирам из Азии повышенное внимание, тайные общества начали вербовать европейцев.

Гангстерские организации, переправляющие наркотики из Азии, окутаны еще большей тайной, чем мафия, и масштабы их истинного влияния в Европе неизвестны. Взаимные счеты они сводят тихо, без фейерверков. Обнаружив возле какого-нибудь амстердамского канала труп китайца с перерезанным горлом, полиция объявляет, что убийство совершено с целью ограбления, и случаи этот никогда не попадает в уголовную хронику. Даже самый опытный детектив не догадается, что означает перемигивание двух посетителей ресторана в китайском квартале Сан-Франциско, а между тем это перемигивание принесло каждому из них по полмиллиона. Ни один из этих мафиози не стремится завладеть воображением миллионов читателей, а предпочтет потихоньку-полегоньку загребать денежки.

— Послушай, — вдруг пришло мне в голову, — а здесь, в Азии, корсиканцы или американские мафиози никогда не пытались вытеснить из торговли наркотиками китайские тайные общества?

— Как же, мафия несколько раз пыталась пустить корни в Таиланде, но все ее попытки оканчивались полным фиаско. Со времен провала в тысяча девятьсот семьдесят шестом году организации Лесли Аткинсона и Германа Джексона никто из иностранцев ни в Таиланде, ни в Соединенных Штатах не отваживается ступить на эту опасную почву. Очевидно, бывшие гоминьдановские деятели решили не делиться с чужаками даже мало-мальской толикой своих доходов. Против их воли ни один иностранный перекупщик не мог бы пробраться в Юго-Восточную Азию. Он слишком заметен.

— Может ли в походе против этих тайных организаций иметь успех кто-либо иной, кроме самих китайцев? Ведь они не впускают в свой круг не только европейца, но и тайца, индийца и малайца.

— Китайцы — молчаливые коммерсанты и видят один другого насквозь, — согласился он со мной. — Они заключают многомиллионные сделки без договоров и документов. Вместо подписи — рукопожатие или неприметный кивок. Мы знаем, что торговлей наркотиками занимаются три или четыре гангстерские организации, у которых есть коммерческие связи с Европой и Соединенными Штатами. Все они процветают, но уличить их трудно…

— А полиция добивается хоть каких-нибудь результатов?

— Провозить наркотики сейчас несколько опаснее, чем пять лет назад. Еще в начале семидесятых годов длинные караваны мулов возили опий-сырец из Бирмы в Таиланд средь бела дня. Лаборатории в окрестностях Чиангмая, Чианграя и Мэхонгсона почти в открытую перерабатывали его в морфин и героин. Сейчас бы никто такого каравана из Бирмы не отправил: его легко обнаружить с вертолета. И тогда обработку сырья перенесли из Таиланда на другую сторону границы.

Из Бирмы теперь вывозят не опий-сырец, а героин, который в десять раз компактнее, и перебрасывают его чаще всего с помощью обыкновенных носильщиков. Растянувшаяся на сотни километров граница проходит через джунгли и дикие горы, так что углядеть за ними просто невозможно.

Я был знаком с азиатскими джунглями по Суматре. В дремучих лесах Юго-Восточной Азии военный и полицейский патруль может пройти в полуметре от человека, не заметив его. В густых зарослях взрослый мужчина за день не прорубит себе путь больше чем на десять метров. За неделю буйная растительность скроет любой след человека или зверя, поглотит протоптанную тропинку, небольшое поле, а то и целый город.

— Но ведь наверняка можно патрулировать шоссе, ведущее из таиландского пограничья в глубь страны, — предположил я.

Он кивнул:

— Полиция и армия пытаются это делать, но на людных дорогах невозможно обыскивать каждого пешехода и копаться в каждой машине. И все же кое-чего они добились: значительная часть бирманского опия направляется теперь не в Северный Таиланд, а на побережье. Маленькие рыбацкие джонки перебрасывают его на Юг. В непроходимых джунглях на границе Таиланда и Малайзии, откуда воинские подразделения обеих стран не могут изгнать партизан, действующих здесь еще с конца второй мировой войны, открылись новые лаборатории. Драгоценный яд поездом отправляют отсюда на Север, в Бангкок, или контрабандой доставляют в Малайзию. Значительным центром опиумной торговли стал переполненный туристами остров Пенанг, имеющий прямую связь с Европой.

— Думается, торговцы смертью и сейчас еще имеют много преимуществ перед полицией, которая их преследует, — заметил я.

— Верно, — со вздохом согласился мой собеседник. — Торговля наркотиками похожа на мяч. Сожмешь его в одном месте — он раздувается в другом.

Тупик

— Где находится лаосское посольство? — спросил я в холле гостиницы у седого старика в белоснежной рубашке.

Отель «Атланта» явно не мог сравниться с помеченным в проспектах пятью звездочками «Интерконтиненталем» или даже с «четырехзвездчатым» «Хайетом», однако и ему не приходилось жаловаться на недостаток постояльцев. Только кошельки у них были не так туго набиты.

— Вы едете в Лаос? — удивился портье.

Времена, когда прогулка в Страну миллиона слонов была для посещающих Таиланд туристов приятным времяпрепровождением, миновали. Теперь туристы не получают въездной визы на другой берег Меконга, да и не просят ее, потому что без официального разрешения иностранцы не имеют права покидать столицу. А разрешение не получают даже служащие большинства посольств.

— Вьентьян! — мечтательно произнес старик и почти торжественно достал из ящика стола какую-то бумагу, покрытую письменами, напоминающими орнаментальную вышивку.

— Это пропуск Патет-Лао, с которым можно перейти лаосскую границу без всякой визы.

Я недоверчиво покачал головой: пропуск нацарапан на обыкновенном тетрадном листке с датой четырехлетней давности. За столь долгое время в стране, где произошла революция, многое должно было измениться, в том числе и люди, выдававшие подобные документы.

— Вы тоже собираетесь в Лаос? — спросил я скорее из вежливости, а сам подумал: за какую цену можно приобрести такую бумажку?

— Нет. Пожалуй, Вьентьян я больше никогда не увижу, — меланхолически ответил седовласый портье. — А жаль, я провел там немало прекрасных лет.

— Вы француз?

— Нет, я немец, — ответил он.

— А почему вы в Бангкоке? В вашем возрасте вы могли бы получать у себя дома приличную пенсию.

— Я не портье. Отель «Атланта» принадлежит мне, — сказал он просто. Полез в тот же ящик и достал визитную карточку, отпечатанную на прекрасной бумаге.

Там было написано: «Д-р А. Манн, репортер-исследователь УЮ Ньюс». Я не имел понятия, что обозначают слова «репортер-исследователь», еще загадочней выглядела аббревиатура УЮН. Почему у владельца отеля «Атланта» такая визитная карточка? Обыкновенно на визитных карточках указывается профессия или адрес. Почему же владелец отеля пользуется абсурдным термином «репортер-исследователь»? В его отеле более ста номеров, и хотя здание уже явно ветшает, оно представляет собой немалое достояние.

— Поздравляю с успешной карьерой, — сказал я шутливо.

— Она не так блистательна, как вам кажется, — он с философским видом пожал плечами. — Дело в том, что начинал я как офицер абвера.

Если он ждал каких-либо признаков изумления, я не оправдал его надежд! Годы, проведенные в странствиях по свету, научили меня скрывать удивление. Я понятия не имел, зачем ему нужно сообщать о своей принадлежности к тайной службе Канариса иностранцу, которого видит впервые в жизни. То ли с возрастом он утратил осторожность, то ли одолело его старческое тщеславие? Или — и последнее предположение обеспокоило меня — он забрасывает удочку, но что ему надо, я пока не понимаю. Я посмотрел на него внимательнее:

— Давно ли вы живете в тропиках?

— Тридцать пять лет. С конца войны.

На этом наш первый разговор и закончился. Я не знал, продолжится ли он когда-нибудь, но был уверен, что поспешность может лишь повредить. Старик должен разговориться сам, по собственной воле.

Два дня наши беседы ограничивались утренним приветствием да несколькими незначительными фразами. И лишь на третий день мы вновь перешли на более доверительный тон.

— Черт знает что, — обиженно пожаловался он мне. — В «Бангкок пост» обо мне написали, будто я был агентом ЦРУ!

— А вы и правда были? — спросил я осторожно, потому что понял: он сообщает мне это намеренно. Видимо, предполагает, что статья мне известна. Я ведь как-то вскользь упомянул, что в редакции этой самой распространенной в Таиланде газеты, выходящей на английском языке, у меня есть знакомые.

— Разумеется! — продолжал он негодовать. — Но разве принято об этом писать? — Возмущение развязало ему язык.

По окончании второй мировой войны он работал на англичан. Позднее опыт господина Манна стали использовать американцы. По его словам, он знавал и принца Сианука, и нескольких таиландских маршалов, жил и в Ханое, и в Сайгоне. Тридцать пять лет в роли посредника и торговца информацией разъезжал между фронтами. Он не принадлежал ни одному из противоборствующих лагерей.

— Почему вы не вернетесь в Западную Германию? — перебил я его.

— Что мне там делать? Германия мертва, — заявил он презрительно.

Этим замечанием он выдал себя с головой. В его словах слышался отголосок слов Адольфа Гитлера, который в осажденном Берлине отрекался от немцев как от нации, недостойной победы. Господин Манн остался представителем старой нацистской армии, рассеявшейся по Аргентине, Испании и Ближнему Востоку не только из страха перед возмездием, но и во имя веры в возможность создания «четвертого» рейха. Он с горечью следил, как его земляки, променяв воспоминания о фюрере на растущее благосостояние, теряли уважение к хранителям очагов коричневой чумы, постепенно угасавшим в дальних краях.

Бывший офицер абвера лишился родины, ибо страну, где родился, он презирал, а ни одной другой стране не был нужен. Его домом стала Юго-Восточная Азия, где он провел тридцать пять лет, борясь против местного населения в интересах иностранцев, которые тоже были ему безразличны. Потом представители белой расы ушли. Перед отелем кроме роскошного личного автомобиля он держал еще и вездеход. Один лишь этот отель давал такой доход, что ему хватило бы на всю оставшуюся жизнь. И все же семидесятипятилетний старик и слышать не хотел об отдыхе.

— В минуту, когда я перестану работать, я умру, — убежденно произнес он.

Я ему верил. У него не было ни семьи, ни детей, а ремесло разведчика отучило его от искренности — залога дружбы. Его прибежищем стал большой, постепенно приходящий в упадок отель с бесконечным потоком туристов. Лаосская виза в паспорте выделила меня из безликой массы французов, американцев, голландцев и японцев, для которых Таиланд был лишь Луна-парком или очередной остановкой в бесцельных странствиях. Я знал, кто такие Суванна Фума и принц Суфанувонг, читал воспоминания генерала Во Нгуен Зиапа о битве при Дьенбьенфу и речи принца Сианука. И потому был для него благодарным слушателем; его рассказы не наводили на меня скуку.

Если бы он умел писать и захотел поделиться с миром своим богатым прошлым, без сомнения, появилась бы увлекательная книга с более полным знанием интриг и поворотов новейших событий в Юго-Восточной Азии, чем у иного профессора истории.

Я не сомневался, что, как многолетний житель Лаоса, он мог бы немало порассказать мне и о наркотиках. В бедной, экономически слаборазвитой стране он должен был с ними сталкиваться. Нелегальная торговля наркотиками, оружием и золотом прежде составляла там основу государственных финансов.

Вьентьян, который долго называли Малым Парижем, был самым французским городом Индокитая. Если из Ханоя после поражения при Дьенбьенфу французы ушли, а в Сайгоне оказались в меньшинстве, то столица Лаоса сохраняла еще определенную долю романского легкомыслия.

«Хочешь работать — ляг. И желание пройдет», — гласит одна из лаотянских пословиц. В отличие от все более американизирующихся муравейников — Сайгона или Бангкока — даже в самые драматические моменты военных путчей ленивый пульс лаосской столицы не учащался.

Вьентьян с двадцатью тысячами жителей напоминал большой провинциальный город. Европейцы старожилы Лаоса ежедневно встречались, годами посещали одни и те же маленькие кафе и бистро, ходили плавать в одни и те же бассейны. Следовательно, господин Манн должен был знать Жерара Лабеньского и его приятелей, которых после ухода французов из Индокитая не привлекали возвращение на родину, будничная работа и жизнь в стандартных квартирах парижских новостроек. Они выбрали деньги с манящим привкусом приключений. Но спрашивать об этих людях у «репортера-исследователя» А. Манна было рискованно. Я не хотел понапрасну будить в нем подозрение, что знаю слишком много.

В конце 50-х годов Жерар Лабеньский основал небольшую авиакомпанию с базой в Пхонгсаване, в Долине Кувшинов, где он владел отелем «Снежный барс». Рене Анжабаль, по кличке Бабаль, организовал фирму с фамильярным названием «Военная авиация Бабаля». Третьей миниатюрной авиакомпанией руководил Роже Зуаль.

Поначалу каждый из них владел всего одним самолетом, но, будучи опытными пилотами, они умудрялись совершать посадки на небольших кочковатых просеках среди джунглей. В стране, отличавшейся полным бездорожьем, они официально занимались богоугодным делом — «транспортировкой пассажиров и грузов», как значилось в их бумагах. Неофициально же их называли «Эйр эпьем»[2].

В Долине Кувшинов, раскинувшейся от границы с Северным Вьетнамом до самой Бирмы, племя мео выращивало тонны ценной культуры. На плодородной известняковой почве гор, внешне напоминающих причудливые китайские рисунки, мак чувствовал себя превосходно.

Каждую весну китайские купцы снаряжали в городках Севера караваны мулов с солью, серебряными монетами, тканями и железными прутьями и направлялись в горы. Не пропуская ни одной деревушки, ни одной убогой лачуги, они выменивали свой товар на коричневатый порошок, добытый из незрелых головок мака. Тягловые животные привозили урожай с гор в такие маленькие, сонные городишки, как Намтха, Мыангсинг, Сайбури или Банхоунсай. Важным перевалочным пунктом был и отель «Снежный барс».

Но на грязных складах бродячих торговцев опий еще не имел настоящей цены. Его стоимость поднимали только летчики, переправлявшие его на своих одномоторных или двухмоторных самолетах. Бывшие военные летчики, предприимчивые и безрассудно отважные, переправляли опий в Южный Вьетнам, сбрасывали на обозначенные кострами лесные поляны или поблизости от ожидавших рыбачьих джонок в Сиамском заливе. Война избавила их от излишней щепетильности и научила летать без приборов даже в самых тяжелых условиях. Умели они обходиться и без механиков. Рисковали жизнью ради денег, точно так же как прежде — во имя победы Франции. Доллары и франки были по крайней мере чем-то материальным.

Вьентьян стал их второй родиной, пристанью, куда они всякий раз возвращались. В его барах они устраивали дикие пьянки, лакомились деликатесами французской кухни — устрицами, спаржей, зеленым горошком и т. д., — привозимыми прямо из Парижа. В такой «уютной» обстановке проводили они время между полетами и плели интриги друг против друга. Когда же лаотянские генералы в середине 60-х годов вытеснили их из торговли наркотиками, они купили себе во Вьентьяне кафе и маленькие отели и вновь стали ждать своего часа. Не может быть, чтобы господин Манн, владелец «Атланты», их не знал. Но вместо того он рассказывал мне, как «делал историю» Индокитая:

— В шестьдесят девятом меня тайно вызвал маршал Таном Киттикачон, тогдашний премьер-министр Таиланда, и начал расспрашивать про принца Сианука. Правда ли, что я хорошо его знаю? Не хочу ли я вылететь в Пномпень с неофициальным предложением прекратить раздоры? Я приехал в Кампучию и объявился в президентском дворце, но разговаривал только с женой Сианука Моникой — мы и раньше с ней хорошо друг друга понимали. Я объяснил ей, что предлагают тайцы, и она обещала информировать обо всем принца. Предложила обождать пару дней: мол, Сианук непременно меня примет. Но через два дня было уже поздно. В Таиланде начались волнения, ситуация менялась.

Передо мной сидел старик в белой рубашке. На его столе царил образцовый немецкий порядок, которому он научил и своих тайских служащих.

— Порой я говорю себе, — продолжал он, — возможно, сегодня карта Юго-Восточной Азии выглядела бы иначе, не будь тогда Сианук так упрям и успей мы с ним прийти к соглашению.

Я раздумывал: зачем все-таки он мне это рассказывает? События Индокитайской войны ушли в прошлое, и ее эпизоды интересуют уже только историков. Но и те без дополнительных доказательств не поверили бы какому-то неизвестному владельцу отеля.

И все же я слушал его со вниманием. Он не страдал многословной хвастливостью старых европейских вояк, рассказывающих под раскидистой липой о битве на Пьяве. По непонятным причинам старик давал мне понять, какие высокие были у него связи. Как из рога изобилия сыпались имена государственных деятелей, генералов и послов, с которыми он вел переговоры, причем были представлены все воюющие стороны. Пожалуй, не было лишь китайских имен.

— Отель меня не интересует. Область моих интересов — политика, — вздохнул он минутой позже.

У меня закралось подозрение, что оба мы зря теряем время. В семьдесят пять лет он оказался на мели, все его покинули. С концом войны и резким изменением ситуации в Индокитае все участвовавшие в войне стороны потеряли интерес к предприимчивым старикам, способным пересекать линию фронта. Их служба имела смысл лишь в военное время или в пору открытого разрыва отношений, когда враждующие стороны поддерживали контакт через таких вот посредников. С наступлением мира эта роль перешла к дипломатам. В момент, когда в Сайгоне отзвучал последний выстрел и части Патет-Лао вступили во Вьентьян, господин Манн стал анахронизмом. Оказавшись на запасном пути, он не понимал, что причиной неожиданной потери интереса к его персоне был вовсе не недостаток влиятельных покровителей и даже не его старость. И потому любому готовому его слушать он в завуалированной форме предлагает свои услуги и похваляется, как много мог бы еще сделать при своих связях, если бы это кому-нибудь понадобилось. И разумеется, тщетно. Вряд ли человек, который выслушал бы его с подлинным интересом, мог принадлежать к числу лиц, ночующих в дешевом отеле «Атланта».

Меня эти разговоры заводили в тупик. Ведь наверняка он не скажет мне ничего серьезного — из предосторожности, из недоверия, из упрямства. И менее всего он, вероятно, собирался рассказать мне об опии, возможно — кто знает? — источнике его богатства. Не верил я и в то, что его фамилия Манн (по-немецки она означает «человек», «мужчина»), вряд ли свою карьеру в абвере он начинал под этой же фамилией.

Эта фигурка, одна из множества встреченных мною в странствии за наркотиками, лишь заронила во мне сознание, что азиатские государства ведут между собой сложную игру. Ибо там, где господствует политика, нет ни дружбы, ни вражды, а есть только интересы.

— Что я могу для вас сделать? — спросил я его вечером перед отъездом.

— Передайте от меня привет лаосскому королю Саванг Ваттхану, если вам удастся выяснить, где он интернирован.

Богатство равнин

— Не ездите в Чиангмай автостопом. Автобус безопаснее, — предупредил меня господин Манн.

Я и прежде слышал, что на Севере, где вместо мотыг мужчины нередко носят оружие, ограбление иностранцев — «фарангов» — любимейшая забава. В беспокойных горах грабеж — не большее преступление, чем, скажем, браконьерство. Риск минимальный, поскольку ограбленный не имеет понятия, кто на него напал, да и пожаловаться некому. Когда путешествуешь налегке, твоя особа не представляет соблазна, но у меня были две японские кинокамеры, и я не хотел искушать судьбу, ибо подобным же образом уже лишился трех фотоаппаратов. Первый у меня украли в Соединенных Штатах, второй — в Африке и последний — в Амстердаме на скамейке. Я не строил иллюзий: от опытных воров не убережется даже человек, прошедший огонь и воду. Всегда найдется миг, когда внимание ослаблено или когда ты столкнешься с трюком, до сих пор тебе незнакомым. От воровской шайки спасения нет. А кто мне за это заплатит?

Итак, я сидел в автобусе и глядел в окно.

В сезон дождей, который в Таиланде длится с марта по сентябрь, одна из самых урожайных житниц Азии напоминает море. Сотни миллионов рисовых саженцев залиты водой, лишь кое-где виднеются более темные островки бамбуковых рощ или деревни.

Одно из главных различий между европейским и азиатским мышлением возникло из различия между выращиванием хлеба и риса — так по крайней мере объяснял мне видный вьетнамский философ. Пшеницу, ячмень или овес мог засеять на вспаханной почве и один человек, живущий где-нибудь на прогалине среди лесов. Сам или с помощью членов своей семьи он мог скосить зрелые колосья и обмолотить их.

Рис же нуждается в воде. Все великие цивилизации Азии родились на берегах рек или больших озер. От воды зависела жизнь миллионов крестьян, селившихся по берегам Красной и Желтой рек, близ Меконга, на Яве или в Бирме. Для увлажнения рисовых полей приходилось рыть тысячи канав и каналов и справедливо распределять текущую по ним воду. Плотины и дамбы, порой достигающие десятиметровой высоты и протяженности в сотни километров, предохраняли от наводнений всю низину. С подобными задачами никто бы не справился в одиночку. Только мощное централизованное государство с деспотом-правителем могло отрядить на такое строительство миллионы подданных, и только деревенская община могла решить, как разделить между крестьянами воду, чтобы никто не был обездолен. И потому каждый человек подчинял свои интересы и стремления высшим целям коллектива. Индивидуализм представлял собой угрозу. Высшей добродетелью считались гармоничные отношения между людьми.

Такой коллективизм проявляется в Таиланде и во время полевых работ. Каждый год в мае, в конце засушливого сезона, Центральную низменность заполняют миллионы земледельцев в синих рубахах и широкополых шляпах из рисовой соломы. С помощью буйволов они переворачивают сухую, потрескавшуюся почву. Месяцем позднее задует северо-западный муссон и пригонит сюда вереницы дождевых туч.

Влага пробуждает жаждущую землю к новой жизни, заставляет затвердевшие семена очнуться. Начинается пора пересадки саженцев, пожалуй самой трудоемкой крестьянской работы на свете. Дети, восседая на хребтах буйволов, кричат от восторга, а взрослые держат в левой руке кустики рисовых саженцев, напоминающих всходы наших злаковых, а правой делают ямку, куда сажают несколько стеблей, следя, чтобы грязь хорошенько затопила нежные корни. Сотни тысяч раз на каждом поле повторяется одно и то же движение, год за годом, поколение за поколением.

После посадки риса наступает короткая передышка. Земледельцы отступают перед ливнями в сухие хижины и только время от времени поглядывают, чтобы их крошечные поля, окруженные низкими запрудами из дерна, были хорошо увлажнены.

В октябре дожди кончаются так же внезапно, как начались. Слабые растеньица налились силой, выросли. Наступает пора созревания. Весь край вокруг меняет окраску — яркая зелень сменяется коричневатым золотом. И вновь на крошечные поля высыпают люди.

Мужчины, проводившие сезон дождей в буддийских монастырях, снимают оранжевое монашеское одеяние. Сыновья, искавшие приработка в городе, возвращаются домой: на счету каждая пара рук. Специальными кривыми ножами срезаются колосья, загорелые руки бьют высохшие стебли о землю или о днища широких корзин, чтобы из высохших метелок высыпались белые зернышки. Урожай должен прокормить не только Таиланд, население которого после конца второй мировой войны выросло с 16 до 40 миллионов. Его должно хватить и на экспорт.

Конец сбора урожая знаменуется густым дымом от костров, превращающих рисовую солому в пепел, удобряющий почву. Почва высыхает, трескается и вновь ожидает человеческих рук. А люди в сотнях деревень тем временем празднуют конец сезона — танцуют и поют.

Техника и поныне не коснулась жизни в долинах, образ мышления и обычаи крестьян почти не изменились. Автомобили проносятся мимо, ни в ком не вызывая зависти. Ни рубашки из ткани, сотканной на современных фабричных станках, ни сандалии на прежде босых ногах почти не изменили быта тайцев: жизнь по-прежнему вращается вокруг семьи, поля и пагоды, не нарушаемая спешкой и сомнениями, честолюбием, страстями и погоней за фальшивыми приманками. Зачем восставать, зачем возвышать голос, если плодородная почва дает столько, что никто не страдает от голода, а уверенность в завтрашнем дне наполняет душу покоем и смирением? Буддизм учит покорности. Различия между богатыми и бедными невелики, а чувство общности устраняет зависть и жадность, гонит прочь дурные мысли. Награда за нетребовательность — душевный покой и жизнь, которая, как и сбор урожая, проходит в неизменном круговороте: рождение, детство, зрелость, старость и смерть.

Время определяется здесь не тиканьем часов, а шумом дождя и солнечным светом, час или месяц — мерила неизвестные. В ритме сбора риса течет и история, направляемая отнюдь не волей правителей, не приездом и отъездом иноземных послов и даже не падением империй. Впрочем, время — не слишком важный фактор и для многих городских жителей.

От Бангкока до Чиангмая 700 километров; автобус мчится на север мимо храмов и развалин древних дворцов, мимо рисовых полей и полицейских постов, в места, где зеленые холмы возвещают о близости Гималаев. Терпеливые крестьяне, которые трудятся на полях, не имеют ничего общего ни с опием, ни с контрабандистами. Богатая и смиренная низменность сменяется строгим, бедным и беспокойным краем гор, где малоплодородная почва и капризы природы способны загнать целые семьи в костлявые объятия голода.

Там, где не растет рис, выращивают мак.

Цветок Севера

— У вас есть свободные комнаты? — спросил я китайца.

В общежитии ХСМЛ[3], судя по названию предназначенном для христианской молодежи, сразу бросалось в глаза, что добродетель обходит этот дом стороной так же, как и христиане. Но китайца, который взял его в аренду, такие мелочи не волновали. Впрочем, и меня тоже. Дело в том, что этот крошечный отель я выбрал не случайно.

В Чиангмае, который называют ключом к «золотому треугольнику» и где торговля наркотиками почти полностью в руках китайцев, подобные отели служат местом, где соприкасаются щупальца купцов и заказчиков — неуверенно, почти что вслепую. В отелях и ночлежных домах обе стороны могут неделями настороженно приглядываться друг к другу, преодолевая — с помощью случайных на первый взгляд словечек и фраз — взаимное недоверие. Дешевые бунгало и гостиницы типа «Солнечный дом» или «Орхидея» показались мне неподходящими для моих целей: в них слишком много иностранцев. Отель «Бан Рим Пинг», напротив, носил слишком местный характер. Я искал китайцев.

— Желаете отдельную комнату или совместную? — спросил хозяин и молча меня оглядел.

— Отдельную комнату, — ответил я.

Спокойнее, если в ваше отсутствие никто не будет рыться в ваших вещах.

Общежитие — два низких деревянных домика с общей столовой — находилось на боковой улочке неподалеку от улицы Мани Нопарат; кругом деревья, тишина. В стеклянном бачке, похожем на аквариум, бурлит охлажденный апельсиновый сок. В большом холодильнике с висячим замком всегда найдутся жестянки с пивом и кока-колой. В плетеных креслах развалилась обычная публика: студенты, проводящие здесь затянувшиеся каникулы, бродяги со всего света, двадцатилетние юнцы и девицы, скопившие денег, чтобы здесь, в Азии, немного покуролесить.

— Питаться будете у нас? — спросил китаец. — Большинство жильцов тут хотя бы завтракают.

— Нет, — ответил я. — Я предпочитаю тайскую кухню.

Китаец с улыбкой поклонился. Оба мы знали, что в любом киоске за углом можно купить еду втрое дешевле, чем здесь.

В одном котле, установленном на двух кольях, варился коричневый суп с мясными фрикадельками в кляре из рисовой муки. От другого приятно пахло подливой, приготовленной из кокосового молока и карри. В следующем котле готовилась «каупат» — рисовая запеканка. Те, кто победнее, покупали тарелку отварного риса и поливали его одной из приправ, стоящих на столе в больших бутылях, например черной «нампла», напоминающей магги, с острым рыбным запахом. Ее готовят из молотых, сильно просоленных и сдобренных кореньями рыб. В течение нескольких месяцев ее хранят в огромных керамических сосудах. К ней добавляют сладкий красный перец или сушеные рачки. Другая приправа к рису — ужасно острая «намприк». Благодаря пикантным добавлениям даже самый обыкновенный рис без мяса может приобретать разнообразный вкус.

У крайнего столика я столкнулся с тайным агентом полиции, приземистым мужчиной лет пятидесяти. Он не пожелал остаться анонимом и, чтобы я обратил на него внимание, с выразительной улыбкой задрал рубаху и постучал по рукояти засунутого за пояс револьвера. Я сказал ему что-то по-английски, но он ни слова не понял и отрицательно покачал головой. Просто ему захотелось похвастаться. А поскольку полицейской формы на нем не было, он решил хотя бы показать револьвер, который отличал его от простых столующихся.

В таиландском обществе почти все социальные отношения содержат элемент подчинения, что проявляется в еле приметных жестах и словечках. Полицейский, как государственный служащий, стоит значительно выше простого крестьянина, но, в свою очередь, несравненно ниже генерала. Выше всех, выше самого верховного правителя, стоит монах.

Таким образом, я сразу понял, что большинство тайных полицейских агентов страдают из-за неясности своего социального положения. В тропической жаре они не могут носить пиджаков, скрывающих кобуру от постороннего глаза. Чтобы хотя бы формально спрятать оружие, они ходят в широких, свисающих ниже пояса рубахах, но кобура при этом все равно заметна.

Город переполнен полицейскими в форме и в штатском. Здесь размещены и элитарные армейские подразделения. Бдительное полицейское око следит и за туристами, что не так-то легко, в особенности если учесть, что тайцы питают еще меньшее пристрастие к иностранным языкам, чем, скажем, французы. А количество туристов исчисляется здесь десятками тысяч в год. Их привлекают молва о красоте здешних девушек, возможность дешево приобрести художественные изделия, неизведанные приключения.

При взгляде на переполненные улицы кажется невероятным, что второй по величине город Таиланда еще совсем недавно был так же мертв, как развалины Ангкора.

Легенда повествует, что в XIII столетии, когда предки нынешних тайцев покинули Южный Китай, их правитель Менграй, владыка одного из первых королевств на севере Таиланда, пригласил окрестных властителей совершить необычное путешествие: сообща они должны были найти место для новой столицы. Долго блуждали в джунглях и по склонам гор, пока в широкой долине не увидели двух трубящих оленей, белую мышь с пятью мышатами да белого, ныне уже вымершего оленя-самбара. Тут они сразу поняли, что наличие стольких необычайных животных — знак свыше.

Старые хроники не так поэтичны. Они ничего не сообщают о белых мышах, а лишь повествуют о том, что правитель Менграй, выбирая место для своей резиденции, руководствовался более земными соображениями. Когда монгольский хан Хубилай, правитель Китая, разрушил в соседней Бирме Паган, Менграй заключил союз с правителями государства Сукотаи, расположенного на Центральной равнине. Обезопасив себя с юга, он напал на царство монов и в 1292 году завоевал их столицу Лампун. Присоединение новых провинций вызвало потребность перенести столицу империи в центр ее территории. Примерно около 1298 года в исторических анналах впервые появляется название Чиангмай.

Сто лет длились победоносные войны с монами и кхмерами, но потомки правителя Менграя рассорились с империей Сукотаи. Почти четыре столетия с переменным успехом посылали они боевых слонов на юг, пока счастье окончательно не склонилось на сторону противника.

В XVI веке Чиангмай стал терять свое могущество. Последний удар нанесли бирманцы. Пятьдесят лет спустя защитникам города наконец удалось прогнать пришельцев за пограничные горы, но, обессиленные беспрерывными войнами, они сами добровольно покинули Цветок севера. Дожди подмывали остатки святынь, лианы обвивали каменные статуи, пока наконец джунгли не поглотили все дворцы и дома. В сумерках на опустевших подворьях слышался рев тигров.

Только с присоединением к современному королевству Таиланд северных областей в развалины вернулся человек. Распугал диких зверей, вырубил вековые джунгли, подпер столбами готовые обвалиться пагоды. Мертвый город обрел новую жизнь.

Но прежде всего я отправился не в древний Ват Чианг Ман, где настоятель монастыря покажет вам Будду из хрусталя; стороной обошел я и пагоды, построенные во времена, когда в Европе господствовала готика. Мне показалось, что после острова Бали и яванского Борободура, после даосских, конфуцианских, мусульманских и буддийских храмов в Паданге, на Пенанге и в Малакке памятники древности могут немного и подождать. Я разыскал тюрьму.

Тюрьма в Чиангмае весьма примечательна. Он напоминает пышущую жаром, шумную и тесную переднюю преисподней. В одной из камер здесь сидят австралийцы Баллок и Борсестер, осужденные на тридцать три года за торговлю героином, что по нынешним временам еще довольно умеренное наказание, ибо местный житель за такой же чемодан наркотиков поплатился бы жизнью. Австралийскому журналисту, единственному, кому удалось навестить их в тюрьме, земляки пожаловались на суровое обхождение: им выдали слишком тесные шорты, двадцать два часа в сутки они находятся в узком, темном помещении величиной с ванную комнату.

— Здесь дают книги, но только на тайском языке, — жаловался Борсестер. — В течение восемнадцати месяцев я тщетно пытался научиться читать, пока кто-то не сказал мне, что я держу книгу вверх ногами.

— Мы закованы в кандалы, — посетовал его сообщник, — нас губят недостаток движения и скверная пища.

Оба знали, что их ждет. Если они проведут в тюрьме пятнадцать лет, есть надежда (отнюдь не уверенность) что власти их амнистируют. Правда, еще ни один заключенный в Чиангмае так долго не сидел: пяти лет достаточно, чтобы недоедание, апатия, жара и болезни сломили самый крепкий организм. Многолетний приговор для заключенных с белой кожей практически равен смертному.

Если же их переведут в столицу, это сулит еще более скорую гибель, потому что тюрьма в Бангкоке переполнена. Многие месяцы, а то и годы гниет в таиландских тюрьмах более сотни иностранцев, пытавшихся разбогатеть на торговле белой смертью и не сумевших вовремя дать полиции взятку. Большинство из них случайные бедолаги, мелкая рыбешка, бродяги с пустым карманом, захотевшие подработать, чтобы иметь возможность продолжить путешествие, туристы, польстившиеся на легкий заработок, а порой молодые сумасброды — искатели приключений. За двумя исключениями, мужчины в основном от двадцати до тридцати лет. Большинство заключенных — американцы.

Ни один из них не был гангстером или профессиональным преступником, но от этого их прегрешения не становятся меньше. Из жадности или от голода, из безрассудства или равнодушия они хотели нагреть руки на несчастье других. Они не думали о детях, не без их участия погибающих от наркотиков в возрасте, когда обычно переживают первую влюбленность. Не желали помнить о подростках, расставшихся с жизнью после слишком сильной инъекции и стынущих где-нибудь на полу общественной уборной. Только в тюремной камере поняли они, что за деньги всего не купишь, порой даже собственной жизни.

— Держитесь подальше от наркотиков, — напутствуют туристов работники посольств и предостерегают, что в случае ареста помочь ничем не смогут. В большинстве стран Юго-Восточной Азии каждый, у кого обнаружено более 20 граммов героина, приговаривается к смертной казни. Времена, когда ради одного задержанного американца правительство Соединенных Штатов посылало военные корабли, навсегда ушли в прошлое. Как правило, ни заступничество из-за рубежа, ни вмешательство консулов на вынесение приговора не влияют.

За примерами не нужно ходить далеко.

Случай с двадцатидвухлетней медсестрой Ритой Найтингейл, задержанной в бангкокском аэропорту с пакетом героина, привлек к себе внимание всего мира. Суд приговорил ее к двадцати годам лишения свободы. Жестокость приговора вызвала немало протестов. Но безрезультатно. Верховный суд отклонил ее прошение, и теперь ей остается лишь уповать на амнистию или на смягчение приговора, иными словами — на милость короля или королевы, проявляемую чрезвычайно редко. Не исключено, что королеву Сирикит тронет молодость Риты и по случаю дня своего рождения она сократит ей срок заключения, но такое может произойти очень нескоро — чтобы другим было неповадно. А меж тем тюрьма, несомненно, наложит отпечаток на всю дальнейшую жизнь англичанки.

Баллок и Борсестер рассчитывать на королевскую милость не могут. В мире, где за контрабанду наркотиками сажают в тюрьмы кинозвезд и популярных футбольных форвардов, судьба обыкновенных бандитов не вызывает интереса газетных репортеров, для которых это просто два ничего не значащих имени. Их даже не пожалеют, особенно в семьях, где от героина погибли дети.

Законы Таиланда более снисходительны к жертва наркотиков, нежели к тем, кто эти наркотики поставляет. Наркоману грозит менее жестокое наказание, чем торговцу; квалифицированный химик, перерабатывающий опий-сырец в героин, наказывается строже, чем полуграмотный контрабандист. Естественно, имеют значение и количество и вид конфискованных наркотиков.

Задержанные, имевшие при себе в момент арест менее десяти граммов героина, под залог отпускаются на свободу. По закону они должны впоследствии пред стать перед судом. Но, конечно, они не станут ожидать процесса. Почти все стараются раздобыть фальшивый паспорт и исчезнуть из страны, точно за спиной у них ожил огнедышащий вулкан. Пусть уж лучше пропадет залог!

Однако все это уже не касалось заключенных, переполнявших тюремные камеры. Бездеятельность притупила их чувства, все воспоминания уже исчерпаны. Они слишком хорошо знают друг друга и потому предпочитают молчать. Кое-как влачат они существование в тесных загонах, без пения птиц и без запаха цветов без единого приветливого слова. И без надежды.

Высокая белая стена с галереями наверху скрывает тюремные здания. Каменные сторожевые башни по углам зевают от скуки: караульные солдаты покинули их, перебравшись на галерею, откуда можно переброситься словечком-другим с девчонками.

И все-таки эта неприглядная тюрьма стала местом паломничества, которое привлекает сюда иностранцев. Они не задерживаются в Бангкоке, спешат на север. Им до мелочей знакомо понурое, не обозначенное ни в одном путеводителе здание. Оно привлекает их больше, чем королевский дворец и Изумрудный Будда. Для них это самое важное здание во всей Азии. Это родители заключенных-иностранцев, которые приезжают сюда, чтобы, может быть, в последний раз увидеть своих детей и попытаться испросить для них милость.

Разумеется, тщетно.

Облава

— В шесть часов на улице начнется облава. Будьте осторожны, — с едва заметной улыбкой предупредил китаец — арендатор общежития.

Во время облавы полиция перекрывает все выходы из отеля, бара, улицу и даже целый квартал. Подозрительных лиц обычно без долгих церемоний заталкивают в автофургоны, которые нельзя открыть изнутри, и увозят на допрос. Эти фургоны в Чехии называют «зеленым Антоном», а здесь — «черная Мэри».

Я с нетерпением ждал вечера и размышлял, откуда китайцу известно о готовящейся акции.

Предсказание сбылось. Ровно в 6 часов на улицу Мани Нопарат ворвался отряд полицейских. Из машин высыпали плечистые парни с автоматами. На углу маленькой улочки, ведущей к нашему отелю, возле тяжелого мотоцикла с рацией расхаживал полицейский, поминутно поправляя мотоциклетные очки.

Полицейские свистки пронзительно перекликались с разных углов. Патрули перекрыли оба конца улицы. Каждый, кто проходил мимо одетого в форму стража закона, должен был поднять руки и подвергнуться обыску. Полиция останавливала и автомашины. Шофер выходил, один из полицейских осматривал багажник, другой держался в стороне, словно опасаясь того, что может быть спрятано внутри. Между тем его коллега быстрым взглядом окидывал внутренность машины; только после этого шофер предъявлял документы и ждал, когда ему махнут, посылая ко всем чертям.

Я присел на парапет у канала. Меня никто не окликнул, хотя при подобных акциях полиция обыкновенно не жалует любопытных. Я размышлял, что, собственно, эти парни ищут. Наркотики? Оружие? Запрещенную литературу?

Героин — удобный для хранения порошок, его легко спрятать и в шине, и в порожке автомобильной дверцы, и в канистре для бензина, и в обшивке кресел. Тайник нередко мог обнаружить лишь механик, когда разберет автомобиль на отдельные детали, да еще каждую деталь внимательнейшим образом измерит и взвесит. Велосипедисты провозят героин в велосипедных рамах, крестьяне — в мешках с рисом, однако ничего такого при беглом осмотре не обнаружишь. Итак, если облава не позволяет схватить преступника с поличным, то для чего она? Для предостережения? Но кого она должна предостеречь?

Соскочив с парапета, я направился к полицейским. Ужасно хотелось провести хоть одну ночь в полицейском участке, посмотреть вблизи на работу таиландской полиции. В нескольких метрах от ближайшего супермена в форме я остановился и перешел на другую сторону. Приблизился к следующему патрулю и повторил свой маневр. И что же? В мою сторону никто даже головы не повернул.

Я побрел к отелю. На узкой улочке какой-то толстый офицер выкрикивал по рации приказания — он выглядел словно Наполеон во время сражения под Аустерлицем.

— Нет ли у тебя полиэтиленового мешочка? — спросил я у китайца и в нескольких словах объяснил ему, в чем дело. Дескать, я хочу, чтобы меня арестовали.

Он заулыбался:

— Сейчас сделаем, — и стал шарить по полкам. — Офицер, который там стоит, Прасад, самый большой болван в городе. Командует отрядом уголовной полиции, а пыжится, словно ему принадлежит полкоролевства. Меня ненавидит. Завидует моим успехам. У него тоже небольшой отель — неподалеку отсюда, но туристов туда калачом не заманишь. Он уже несколько раз устраивал облаву прямо здесь, у меня. Грозил моим клиентам неприятностями и сманивал их переехать к нему.

Продолжая говорить, китаец достал полиэтиленовую пленку. Перегнул пополам, потом зажег свечу, взял линейку, обернул ее полиэтиленом и подержал над пламенем. Края пленки склеились, получился маленький аккуратный мешочек.

— Что туда положим?

— Что-нибудь белое. Муку или сахарную пудру… — предложил я.

— Нету.

— Тогда соль.

Китаец взял с ближайшего стола солонку и высыпал ее содержимое в мешочек. Затем подержал над свечой края мешочка и срезал ножницами остаток полиэтилена — получилась подушечка, наполненная белым порошком. Он действовал уверенно и ловко; было ясно, что проделывает он это не впервые. Наверняка ему известно о наркотиках больше, чем писалось в газетах.

— Думаешь, тебя задержат? — с надеждой спросил он.

— Надолго, конечно, нет — не за что. Возможно, ночь удастся провести в каталажке.

Китаец задумался, потом вышел в кухоньку и вернулся с небольшим зеленым плодом, с виду похожим на незрелый орех.

— Если спросят, зачем ты носишь в кармане соль, скажи, что ужасно любишь эти фрукты.

Я кивнул и сунул мешочек вместе с плодом в передний карман джинсов.

— Часто у вас бывают облавы?

Китаец презрительно хмыкнул:

— Каждый вечер. И всегда на одном и том же месте.

— Но время-то хоть меняют?

— Нет. Начинают в шесть.

На прощание он дал мне последний совет:

— За Прасадом следи в оба. О нем и среди полицейских ходит дурная слава, а это кое-что да значит. Такой дурак никогда никого не поймает, а если его люди и выловят кого, долго держать за решеткой он не будет — слишком продажен. Потому он и устраивает на улицах спектакли, чтобы никто не сказал, будто ему зря платят жалованье.

За окном уже смеркалось, но свистки на улице предупредили бы об опасности и слепого. Полицейские все еще останавливали и осматривали автомобили и пешеходов, но их рвение заметно поостыло.

Я направился к ближайшему патрулю, при свете фонаря его было видно издалека. Полицейский с автоматом жестом остановил меня. Вся сцена походила на пантомиму, не было произнесено ни единого слова. Еще один жест: поднять руки. Я неохотно подчинился.

Он обшарил мои задние карманы, скользнул ладонями по коленям. Обнаружил только носовой платок. Потом повторил ту же процедуру спереди. Ощупывая правый карман, его пальцы замерли, а затем скользнули внутрь. Все разыгрывалось как по нотам. Мгновение он пялил глаза на мешочек с белым порошком, потом обрадованно крикнул что-то во тьму. Подбежали двое полицейских. Не долго думая, один из них разорвал пакетик и, послюнив палец, сунул внутрь. Засмеялся, бросил несколько пренебрежительных слов. Соль с горьковатым героином и правда не спутаешь. Попытка попасть под арест не удалась.

Все, кроме разочарованного полицейского, сделавшего такое «сенсационное открытие», заулыбались. Тем не менее в качестве единственной добычи меня все же препроводили к шефу. Прасад стоял в той же позе, с важным видом опираясь на мотоцикл с рацией.

— Почему соль? — спросил он по-английски, выслушав рапорт подчиненных. Не стоило зря его дразнить.

— Я солить, — приспособился я к его английскому и достал из кармана никем не обнаруженный зеленый плод. — Только соль сыпаться. Потому заклеить. А теперь соль — тю-тю.

— Тю-тю, — злорадно согласился он. И потерял ко мне всякий интерес. Для командира ударной группы он выглядел не слишком глубокомысленным.

— Вы кого-нибудь поймать? — спросил я, чтобы продолжить беседу.

— Нет, — нехотя признался он и стал меня разглядывать. — Где ты жить?

Да, не мешало бы ему пройти хотя бы языковые курсы для начинающих.

— В отеле за углом.

— У китаец? — настроение начальника упало еще на один градус.

— Да.

— Китаец торгует героин, — важно объявил он.

— Почему же вы его не арестуете? — допытывался я.

— Когда-нибудь посадить, — хмуро заметил начальник. — Китаец хитра.

В последнем я не сомневался. Тот был явно на два порядка хитрее своего соперника.

— Вы часто арестовываете торговцев наркотиками? — непринужденно продолжал я.

— Я посадить много.

— И туристов?

— Месяц назад посадить два австралиец в отеле «Президент», — похвастал он.

— Так это были вы! — восхищенно воскликнул я. — Я видел их фотографии в газетах.

— Да. Я конфисковать целый чемодан, — скромно сообщил начальник.

В душе я усмехнулся. Снимок чемодана, набитого полукилограммовыми мешочками с героином, был сделан в Бангкоке. Прасад явно не мог иметь с этим ничего общего.

Регулярные облавы, проводимые с помпой, в сопровождении оркестра свистулек, напоминали второразрядную оперетку, без конца повторяемую на потеху провинциальной публике. Настоящий полицейский никогда не унизится до подобных шоу. Да он в них и не нуждается. А вот менее способному приходится к ним прибегать. И вообще он не удержался бы в полиции без влиятельных родственников или взяток.

Коррупция в таиландской полиции ни для кого не составляет тайны. Скандалы следуют один за другим — как на конвейере. Постепенно из тюрьмы удалось бежать всем задержанным главарям торговли наркотиками. Другие, охраняемые влиятельными знакомыми, вовсе не были арестованы. Попадалась только мелкая рыбешка.

Классический пример — побег Лао Су, одного из королей торговли героином. Заключенный не дождался в камере вынесения смертного приговора, который, без сомнения, его ожидал. Еще до начала судебного процесса он пожаловался на острую боль в ухе. Надзиратели отвезли его на консультацию в тюремную больницу, откуда он бесследно исчез. Следствие показало, что побег помогли совершить люди в полицейской форме, но установить их имена так и не удалось.

Подобные вещи не исключение и в других странах. Даже в более бдительно охраняемых американских и итальянских тюрьмах умирают нежелательные свидетели (например, убийца Кид Твист Рилее, который в начале 40-х годов начал давать показания против главарей мафии, каким-то чудом умудрился выпасть из окна, несмотря на то что его днем и ночью стерегли семнадцать детективов ФБР). Убийства нежелательных свидетелей или побеги из прекрасно охраняемых тюрем стали составной частью деятельности преступного мира, который за единовременную услугу может заплатить больше, чем заработает за всю жизнь не только рядовой надзиратель, но и сам начальник тюрьмы.

И все же коррупция в Азии отличается своеобразием. Здесь она нечто повседневное, и без знания ее механизма невозможно понять не только закулисную сторону торговли наркотиками, но и политику ряда стран. В Таиланде, например, она связана с индуистским представлением о божественном происхождении правителя, которое пришло сюда из Индии вместе с буддийской культурой. Блеск и богатство для индийского магараджи, для правителей-деспотов государств за Брахмапутрой были неотъемлемой частью их жизни. Правитель обходился с государственной казной как с собственной сокровищницей и выдавал из нее деньги на строительство великолепных дворцов, на содержание гаремов и танцовщиц. По его прихоти возникали и переставали существовать и города. Жемчужины архитектуры вроде Тадж-Махала, чарующие своей нежной красотой, никогда не служили всем: они воплощали мечту или волю одного человека.

Система правления восточных деспотов устраивала европейские колониальные державы. Предприниматели с Запада не были заинтересованы в изменении отношений между восточными правителями и их подданными. Пусть себе богатеют, пусть убивают кого угодно, пусть поклоняются Шиве, Будде, Аллаху или Конфуцию, лишь бы не вмешивались в коммерцию и политику. Так англичанам и голландцам с помощью местных раджей и князьков без особого труда удавалось контролировать империи с огромным населением. Осуществлялось это чиновничьим аппаратом, который тоже постепенно приспосабливался к Востоку.

Новые принципы государственности, ввезенные в Азию колониальными державами (вместе с фабричной технологией и новыми политическими идеями), здесь выродились. Куда делись идеалы материальной незаинтересованности, корректность, сознание общественного долга — то, что составляло суть Просвещения? Попытки подражать древним правителям, в свою очередь, были лишены восточного стремления к мудрости и совершенству. Грубый европейский материализм в соединении с местной традицией деспотического правления породил тяжеловесную систему, основанную на коррупции и вобравшую в себя худшие черты Востока и Запада.

Не случайно в перечне самых богатых людей мира можно обнаружить азиатских государственных деятелей, а ведь многие из них начинали служить простыми офицерами. Рост их благосостояния — часть традиции; если бы они даже захотели уклониться от заведенного порядка, их свергла бы собственная армия. В системе коррупции не может быть честных людей, тем более среди представителей правящей элиты.

Вот как выглядит пирамида коррупции в Таиланде. Основание ее составляет толпа мелких чиновников, а зачастую также офицеров полиции или армии. Эти старательные муравьишки везде и всюду систематически вымогают мзду и делают «подношения» своим начальникам. Им платят деньги и торговцы, и ремесленники, и владельцы фабрик, и таксисты. Не остаются в стороне ни бары, ни каучуковые плантации, ни отели, ни общежития, ни ремонтные мастерские… Правитель, сидящий на вершине пирамиды, урвав львиную часть дохода, остаток раздает приближенным. Последние вознаграждают своих подчиненных, и в конце концов кое-что перепадает и тем, кто копошится у основания пирамиды. Расточительность, унаследованная от предков, — мера величия властителя.

У Миндона, правителя Верхней Бирмы в середине XIX века, были сотни слуг. Шестьдесят слуг носили за ним лакированные коробки с жевательным бетелем, сто — ухаживали за его туфлями. Сорок лакеев заваривали чай. Кроме четырех жен правителя развлекали сорок наложниц.

У маршала Сарита, правившего Таиландом с диктаторскими полномочиями в 1957–1963 годах, насчитывалось уже более сотни наложниц. Будучи весьма немолодым, он, возможно, всех их даже не знал, ведь звание маршала вряд ли превратило его в сексуальный бульдозер. Очевидно, он упивался их количеством, ведь тем самым он ставил себя на одну доску со славнейшими легендарными героями. Кто из обыкновенных смертных способен с ним соперничать? Даже американский президент не смог бы! Даже японцы! Разумеется, он не забывал и о деньгах. Когда он умер, его состояние составляло свыше ста пятидесяти миллионов долларов.

С конца пятидесятых годов система коррупции в какой-то мере приспособилась к новым условиям. Бьющее в глаза богатство уже не в моде: оно вызывает зависть, а не восхищение. Студенты протестуют, назойливые писаки из газет засыпают вопросами. Правда, коррупция не исчезла. Она лишь стала менее заметной. Один из самых крупных доходов — наркотики: борьбой с наркоманией и с нелегальной торговлей наркотиками подчас занимаются как раз люди, извлекающие из этого барыши. Даже обыкновенная облава может проиллюстрировать проблемы, с которыми сталкивается борьба с наркотиками в Таиланде.

Безусловно, не все таиландские полицейские — взяточники и бездари. Кроме отряда полиции капитана Прасада в Чиангмае действуют молчаливые, энергичные парни с неприметными лицами; с одним из таких парней мне посчастливилось встретиться на следующий день.

О хороших не говорят

— Откуда вы знаете мое имя?

Майкл Пауэрс — мускулистый, черноволосый сложил руки на груди и смерил меня подозрительным взглядом, как бы ожидая, что я смешаюсь. Вопрос был вполне логичный. У входа в пятиэтажный дом в центре Чиангмая среди имен квартиросъемщиков не было таблички учреждения, которое он представлял. Лишь несколько посвященных знают адрес и телефон местного отделения Американского бюро по борьбе с наркотиками. Обыкновенная с виду дверь на пятом этаже хорошо защищена: надежный замок, да еще цепочка изнутри. После того как я позвонил, меня долго изучало через глазок невидимое око. Открылась дверь тоже не совсем обычным способом: человек, стоявший за ней, резко дернул ручку и отскочил за угол прихожей на случай, если на пороге окажется гость с автоматом. Наверное, это уже не раз спасало жизнь хозяину квартиры.

— Не удивляйтесь. Привычка. Чиангмай — небезопасный город, — засмеялся американец с оттенком горечи, потом провел меня в большое помещение и усадил в кресло. Помещение представляло собой нечто среднее между комнатой и рабочим кабинетом. На столе из светлого дерева — телефон, пишущая машинка; рядом со столом узкий металлический шкаф — картотека; только кресла и журнальный столик смягчали официальную строгость кабинета. Из соседней комнаты выглянула немолодая темноволосая женщина, окинула меня равнодушным взглядом и прикрыла дверь.

Я объяснил Пауэрсу, кто меня к нему направил (это был мой знакомый из аппарата ООН). Он слегка усмехнулся: видно, до конца мне не поверил, ибо привык вообще никому не верить.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

— Не могли бы вы ответить на несколько вопросов?

— Не ручаюсь, — сдержанно произнес он.

Я не строил никаких иллюзий насчет того, почему один из лучших агентов по борьбе с наркотиками во всей Юго-Восточной Азии согласился меня принять: причина тут — подозрительность. Он явно хотел выведать, что я за птица. Не новый ли это трюк в сложной игре контрабандистов и торговцев наркотиками? Его интересовало, что мне известно: а вдруг он случайно услышит от меня что-нибудь, о чем до сих пор не подозревал. Ведь и его ремесло — информация, хотя поступал он с ней совсем не по-репортерски.

Трудность заключалась в том, что ничего конкретного я сообщить не мог.

— Как повлияла на мировой рынок засуха в «золотом треугольнике»? — начал я издалека, чтобы выиграть время.

— Ситуация быстро меняется. Два засушливых года подряд, и продуктивность «золотого треугольника» снизилась на треть. Все повышаясь в цене, героин из Юго-Восточной Азии утратил конкурентоспособность. Если засуха продлится, рынок будет разваливаться дальше. Все зависит от дождей, — объяснил он равнодушно. Чтобы больше походить на журналиста, я вывел в блокноте несколько каракулей.

— К концу войны во Вьетнаме «золотой треугольник» стал главным поставщиком наркотиков в Соединенные Штаты. Каков процент их поступления в Америку сегодня?

— По нашим подсчетам, примерно треть, но эта цифра постоянно меняется. Теперь все больше выращенных здесь наркотиков находит сбыт непосредственно в Юго-Восточной Азии. В самом Таиланде примерно шестьсот тысяч наркоманов. В Малайзии — двести тысяч. Число их постоянно растет и в Бирме, которая прежде была не слишком затронута наркоманией. Добавьте Гонконг — главный центр опиумной торговли на Дальнем Востоке, — объяснял он, ничем не выдавая скуки, ибо подобную информацию ему приходилось давать нередко.

У меня появилось неприятное ощущение, но я понимал, что прекращать расспросы нельзя, иначе беседа застрянет на мертвой точке. Однако как расспрашивать тайного агента о работе, которая должна оставаться в тайне?

— Послужило ли ужесточение наказаний за торговлю наркотиками достаточным предостережением?

— Едва ли. Опыт показывает, что введение или отмена смертных казней никак не отражаются на количестве тяжких преступлений. Несколько дней назад я вернулся из Малайзии, где свидетельствовал на суде против четырех торговцев героином. Всем был вынесен смертный приговор. Но не думаю, что это хоть как-то решит проблему наркотиков в Малайзии.

— Среди осужденных были иностранцы?

— Все четверо — китайцы. — Расхаживая по комнате, он ни разу не повернулся ко мне спиной. Интересно, что бы он сделал, если бы я вдруг сунул руку в карман? Сомневаюсь, что я успел бы ее вынуть. У него были крепкие бицепсы и тренированное тело человека, жизнь которого слишком часто зависела от быстроты реакции. Очевидно, он нарочно усадил меня сюда: человек, погруженный в мягкое вольтеровское кресло, зажат со всех сторон и не способен ни быстро вскочить, ни выстрелить или метнуть нож.

Тут я усмехнулся про себя: напридумываешь, чего и нет! Но потом вспомнил драматические обстоятельства своего появления, которые в иных условиях смахивали бы на дешевый спектакль. С этого парня не спускают глаз десятки отлично обученных убийц. Отчего бы ему не подозревать и меня?

— А сколько европейцев, американцев и автралийцев сидят в Чиангмае в тюрьме?

— Точно не скажу. Четверо или пятеро американцев, несколько австралийцев, три испанца, три итальянца, два-три француза. Судя по тому, сколько их арестовывал я сам, пожалуй, больше пятидесяти, — сказал он, словно речь шла о курах. Я уже догадывался, каков он в деле: спокойный, решительный и хладнокровный, полагающийся исключительно на самого себя.

— Вчера я слышал жалобы на корыстолюбие таиландской полиции, которая за соответствующую мзду дала возможность скрыться ряду крупных торговцев наркотиками.

— К сожалению, такое случается, — флегматично подтвердил он.

— Вы не испытываете горечи, видя, как виновный уходит от наказания?

Но вывести его из равновесия было не так-то просто.

— Я стараюсь сотрудничать лишь с теми таиландскими чиновниками, которых нельзя подкупить, — спокойно объяснил он. Опыт явно научил его, что в Азии не имеет смысла поддаваться чувству гнева. Возмущением ничего не добьешься, только вызовешь раздражение местных властей.

— Каким образом осужденный на десять лет может бесследно исчезнуть из тюрьмы? И как после его побега удается приостановить следствие? — задал я новый вопрос.

— Из тюрьмы не бегут. Чаще всего таких людей выпускают по решению суда, не сумевшего установить их вину. Свидетели вдруг меняют показания, а порой исчезают и сами вещественные доказательства. Причем для подкупа может хватить и ста долларов, — заметил он с едва уловимой улыбкой.

— Вся ли торговля героином в «золотом треугольнике» находится в руках китайцев из бывшей армии Чан Кайши, или в ней принимают участие и другие гангстерские организации?

— Главари Объединенной шанской армии — китайцы, чаще всего уроженцы Таиланда или Бирмы. Большинство химиков в лабораториях, производящих героин, — из Гонконга. Китайцы посредничают и в международной торговле.

— А на каком этапе в нее включаются американские или корсиканские гангстеры?

— Во всяком случае, уже за пределами Азии, если не принимать в расчет курьеров. Но те в основном непрофессионалы, — ответил он. — Торговля наркотиками в Юго-Восточной Азии и на Дальнем Востоке по-прежнему остается в руках тайных организаций.

— Мне представляется, что роль их возрастает и в Амстердаме, Гамбурге, Сан-Франциско, — заметил я.

— И в Нью-Йорке, — добавил он, помрачнев.

— А вам не кажется, что вы пытаетесь втащить огромный валун на крутую гору? Количество наркоманов в мире неудержимо растет, но преступники всегда хоть на шаг, да опережают представителей закона. Не охватывает ли вас порой чувство безнадежности, когда вы видите, сколько виновных остаются безнаказанными, сколько лабораторий, вырабатывающих героин, спокойно продолжают функционировать по другую сторону бирманской границы, сколько миллионеров насмехаются над законом? — Я попытался перейти на более доверительный тон.

— Если бы меня охватило чувство безнадежности, я бы оставил свое дело.

— А где сейчас после побега из камеры смертников находится Лао Су, один из крупнейших торговцев наркотиками? Он поселился в Таиланде?

— Нет. Он живет в Бирме, в Долане, неподалеку от границы.

— И продолжает торговать наркотиками?

— Да, — буркнул он.

— Как вы представляете себе будущее «золотого треугольника»? Удастся ли когда-нибудь полностью ликвидировать здесь торговлю наркотиками? — Если он скрывает свои эмоции, попытаюсь выведать хотя бы его взгляды. Но и тут я не преуспел.

— Я не ясновидец. Я полицейский. Моя обязанность — преследовать и брать под арест тех, кто торгует наркотиками. Я не занимаюсь никакими иными преступлениями — ни уголовными, ни политическими, — резке ответил он. Так и не удалось определить, прозвучала ли в его словах хоть малая доля сарказма. Мне было не до размышлений. В момент, когда я не найдусь, с чем спросить, разговор будет закончен.

— Я хотел бы встретиться с генералом Туаном Шивэнем, командующим бывшими гоминьдановскими частями в Таиланде. Вы не знаете, как его найти?

В его глазах впервые промелькнула улыбка:

— Опасаюсь, что генерал будет с вами не очень-то откровенен.

— Неважно. Даже предлог, под которым он откажет мне во встрече, поведает о многом. Где бы я мог его найти?

— В гробу. Генерал Туан уже месяц как мертв Его похороны состоятся через семь дней в Мэсалонге.

Я сжал губы. Трудно было с большей наглядностью продемонстрировать свою неосведомленность. Как партнер я перестал для него существовать.

— А можно попасть на похороны? — спросил я, что бы выиграть время.

— Не знаю. Совсем еще недавно этим распоряжалась таиландская армия.

— А сейчас?

— На ваш вопрос здесь, в Чиангмае, могли бы ответить в штабе «ноль четыре», — равнодушно произнес он.

— Попытаюсь узнать. — Я кивнул, а про себя подумал, что военных-то мне и нужно более всего опасаться Вот уж с кем я не хотел бы делиться своими планами В подобных ситуациях я всегда придерживался прин ципа: кто много спрашивает, мало узнает. На прямую просьбу о поездке на Север мне почти наверняка ответили бы отказом. А потом в случае затруднений я не мог бы даже сослаться на свое неведение: мол, не понимаю, что я такого сделал?

— Не расскажете ли мне какую-нибудь историю, относящуюся к последнему времени? — я все еще не терял надежды разговорить его.

— Нет. Я принципиально не рассказываю журналистам о своей работе. Они ко мне часто приходят с просьбой назвать хоть одно имя. Но я этого не делаю, — без обиняков объявил он.

— Да ведь вы уже назвали, — попытался я приспособиться к его стилю. В глазах у него что-то блеснуло. Майкл Пауэрс любил профессионалов. — Как вы считаете, неужели вся таиландская полиция продажна? Ведь впечатление может быть обманчивым — замечают только худших.

— Вот именно. О хороших не говорят, — не без горечи согласился он. Я понял, что нечаянно затронул больной вопрос. После подавления крупных демонстраций в 60-х годах американская полиция служит мишенью для критики, газеты охотно пишут об отдельных случаях жестокости и взяточничестве полицейских. Но ведь и полицейский — человек, и он хочет, чтобы его любили.

— Газеты приводят только дурные примеры, — посетовал он и, словно устыдившись откровенности, вернулся к заданному мной вопросу. Теперь он говорил уже почти дружелюбно. — Я не могу сообщить вам, сколько именно в таиландской полиции продажных людей.

С обыкновенными полицейскими я просто не встречаюсь. Я работаю один на свой страх и риск. Но с уверенностью могу сказать, ныне система борьбы с наркотиками в Таиланде намного действенней, чем пять лет назад. Наши таиландские коллеги стали гораздо последовательнее. Многому научились. И неудивительно. У одного меня за плечами тринадцать лет службы — в Соединенных Штатах, в Малайзии, в Лаосе, в Марселе. Разумеется, я стараюсь по возможности передать им свой опыт, иначе работа не имела бы смысла. Кроме того, в ряде посольств сидят опытные чиновники, подготовленные специально для борьбы с распространением наркотиков, — из Дании, Франции, двое из Италии, австралийцы… Присутствие стольких опытных людей не может не сказаться.

Он говорил убежденно. Это был суровый, обстрелянный детектив, ежедневно подвергавший свою жизнь опасности не ради денег или собственного удовольствия, — о приключениях мечтает двадцатилетний юноша, в его возрасте уже начинают ценить покой. Это был полицейский телом и душой. Однако и он не терял надежды.

Провожая меня, он вновь резко распахнул дверь и глянул за угол, готовый отскочить при первом же подозрительном шорохе.

Но за дверью никого не было. В тот день не было.

Красные маки

— Вы знакомы с Майклом Пауэрсом?! Он с вами говорил? — удивился Наронг Суфанапиам, директор проекта ООН по развитию земледелия в горных районах Таиланда. — Майкл достоин уважения. Это один из лучших агентов по борьбе с наркотиками в Юго-Восточной Азии. Узнали от него что-нибудь интересное?

— Он сообщил мне, что наркотики — серьезная проблема, — сыронизировал я.

— И не ошибся! — горячо согласился Наронг Суфанапиам.

Меня не очень-то радовало, что я столкнулся именно с ним. Дик Манн, в прошлом миссионер, а ныне первоклассный специалист по земледелию, к которому я имел рекомендательное письмо из Бангкока, наверняка говорил бы со мной откровеннее. Но, увы, он уехал в отпуск — очевидно, недолюбливал сезон дождей. Дик — американец, владеет языком карен и полдюжиной других горских диалектов. Он не подчинен таиландскому правительству, а Наронг Суфанапиам, как директор проекта, должен быть хотя бы наполовину политиком. Программа помощи горским племенам была выработана в 1971 году как совместная акция ООН и правительства Таиланда. Цель этой программы — предложить горцам сельскохозяйственные культуры, которые они могли бы выращивать вместо мака. Я не слишком понимал, каков характер этой организации, на мой взгляд скорее престижной, чем действенной.

— В разговоре с Майклом Пауэрсом я испытывал смешанные чувства, — заметил я. — Я не сомневаюсь в его способностях. Но, будь я на его месте, у меня наверняка время от времени возникало бы ощущение безнадежности.

— Разумеется! — воскликнул директор. — Наркотики — проблема, касающаяся не одной только полиции. Полиции ее никогда не решить.

— Кто же ее решит? — спросил я, — Вы?

— Надеюсь, нам удастся по мере сил способствовать этому, — осторожно ответил он.

— Пока будут добывать опий, всегда найдутся торговцы, которые захотят его покупать. Высокие прибыли заглушают страх, — продолжал я.

Он энергично закивал:

— Именно поэтому маковые посадки нельзя уничтожить путем запретов. Успех полицейских акций ограничен. Пока земледельцы в «золотом треугольнике» не обретут другой возможности зарабатывать на жизнь, они будут защищать свои маковые поля с оружием в руках. По одну лишь таиландскую сторону границы в плачевных, все ухудшающихся условиях живет около полумиллиона горцев. Перенаселение налицо, а плодородной земли становится все меньше и меньше.

— Но ведь выращивать мак запрещено! — простодушно заметил я.

Директор не удостоил меня улыбки:

— В горах опий — самая выгодная сельскохозяйственная культура. Кроме того, это единственное, что можно продать. Для растений, которые произрастают в низинах, в горах слишком суровый климат. Рис не выдерживает — в зимние ночи в горах температура падает до пяти градусов. Что же еще выращивать горцам?

Вопрос меня удивил:

— Бобовые, засухоустойчивый рис, хлеб. Живут же люди в других частях света с таким же климатом!

Его вздох мог выражать и согласие и беспомощность:

— Крошечные поля на месте выжженного леса не могут прокормить всех. Но допустим, что в некоторых деревнях и образовались бы излишки продуктов питания. Что они с ними будут делать?

Вопрос показался мне странным:

— Продавать.

— Кому?

— Голодающим соседям.

— А чем те заплатят? — спросил он насмешливо. Я сделал вид, будто не расслышал вопроса, но запомнил его.

— Почему бы им не вывозить излишки на базар?

— В горах почти нет дорог. Через два-три года урожайность почвы на выжженных участках леса падает настолько, что там уже ничего нельзя сеять. Деревня переселяется. Кое-где, пожалуй, не так уж и трудно вырастить лишний мешок фасоли. Труднее нести его на спине пятьдесят километров по джунглям.

— Можно нанять мулов, — не сдавался я.

— Можно. Но тогда расходы по доставке поглотят прибыль, — терпеливо объяснял он мне основы «маковой» экономики.

— Да ведь и опий требует доставки.

— Опий при бездорожье — идеальный продукт. Годовой урожай уместится в одном небольшом мешке. Даже трудолюбивая и многочисленная семья не соберет за год более пятнадцати килограммов. К тому же крестьянам не приходится заботиться о сбыте. Торговцы сами придут с мулами и прилично заплатят. Станет ли голодный крестьянин отказываться?

— А он не боится наказания?

— Голод сильнее страха. Кроме того, крестьяне не видят в выращивании мака ничего предосудительного. А потому запрет на выращивание опия для свободных жителей гор кажется непонятным и бессмысленным.

— Вы пытались их убедить? — спросил я с невинным видом. Если он и заметил скрытый укол, то никак этого не обнаружил.

— Сумел ли кто-нибудь убедить американцев в пору сухого закона тридцатых годов, что спиртное вредно? Алкоголь тоже пагубно действует на мозг, на здоровье, входит в привычку. И все же сухой закон повсеместно нарушался… Контрабанда спиртного из-за границы и тайное его производство только породили организованную преступность. Что ж, повторять подобные ошибки?

На такой аргумент не возразишь. Видно, к нему не раз уже прибегали.

Директор перегнулся через роскошный письменный стол из красного дерева.

— Без опия некоторые горные деревни перемерли бы с голоду, — объяснил он. — А если бы кто и прокормился, то уж купить горшки, мотыги, одежду им все равно было бы не на что.

— Нужда заставила бы горцев спуститься в долины, где почва плодороднее. В конце концов так оно и будет. Это происходит во всем мире, — продолжал я спорить скорее по инерции.

Наронг Суфанапиам покачал головой:

— Нет, нет. Только в горах эти племена и могут сохранить свой язык и культуру. Внизу они растворились бы среди тайцев. Тропическая низменность с ее жарой подорвала бы их здоровье, лишила бы корней и в конце концов уничтожила бы их. Они это сознают и потому никогда не покинут свои горы. Разве жители Европы переселились бы в долину реки Конго?

«Как бы не так!» — подумал я.

— Делает ли правительство Таиланда попытки как-то ограничить производство опия? Ведь цветущий мак прекрасно виден с воздуха!

— Мы считаем законными посевы не более чем на нескольких арах, где мак выращивается для собственных нужд. Если же поле слишком велико, мы доставляем туда косарей, — рассказывал он с явной неохотой.

— Косари получают особую плату за риск или надевают бронированные жилеты?

— Разумеется, их сопровождает вооруженный конвой, — сдержанно ответил директор, подтвердив таким образом слухи о небольших боях, которые порой завязываются на Севере, когда горцы с оружием в руках охраняют свой мак. Вот почему полиция не любит подобных акций.

— Отчего бы вам вместо кос не прибегнуть к обработке полей с воздуха? — пришло мне в голову.

Он неопределенно глянул в окно, сложил руки «домиком» и оперся на них лбом. Казалось, он ведет немой диалог со своим письменным столом.

— Что же мы предложим горцам взамен мака? Неужели голод? — повторил он свой риторический вопрос.

Да, мир героина — это не только гангстеры, но и бедные крестьяне. Не только богатство мафиози, но и нищета. Если бы правительство Таиланда в борьбе с опием перешло к слишком крутым мерам, в населенных национальными меньшинствами горах — как это не раз бывало в прошлом вспыхнуло бы восстание. Под давлением международной общественности правительство пытается создать видимость бескомпромиссной борьбы с наркотиками, но предпринимает лишь самые минимальные меры.

На стене кабинета я увидел фотографию огромного поля цветущих маков. Она висит здесь как предостережение? Или как художественное произведение? Каждый год в апреле в горах «золотого треугольника» раздаются звуки пилы. На заранее выбранном поле мужчины и юноши валят лес и вырубают кустарник. До начала мая, когда засушливый сезон достигает апогея, солнце высушит сырую древесину. Она загорится от одной спички, запылает пожар, после которого на дымящемся склоне останется лишь слой серого пепла.

Дожди и ветер могут быстро развеять этот тонкий слой удобрений и добраться до обнаженной легкоранимой почвы. Поэтому поначалу горцы сеют здесь злаковые культуры или просо, чьи маленькие корни укрепляют почву горных склонов; в начале сентября собирают урожай.

После жатвы поле перекапывают тяжелыми мотыгами. Только тогда и наступает очередь мака. В прогретой, щедро политой муссонными дождями почве мак всходит почти мгновенно. В ноябре, после прореживания, среди зеленых маковых ростков горцы высаживают овощи, табак, фасоль и другие сельскохозяйственные культуры, обогащая почву живительными соками и внося разнообразие в свой рацион. В январе овощи созревают, и к этому времени горные склоны покрываются расцветшим маком.

— Тут нет ничего сложного, — прервал молчание директор.

— Знаю.

Я понимал, что он хочет сказать и что прячется за его словами. Дик Манн, наверное, высказался бы откровенней. Но господин Наронг Суфанапиам — таиландец и, следовательно, дипломат.

Ни одно правительство не пойдет на риск — вызвать восстание горцев ради спасения наркоманов в Нью-Йорке или опустившихся людей в Амстердаме от гибели, к которой те сами стремятся. Прежде следует найти замену опия.

Но такие поиски могут затянуться надолго.

Алиби на столе генерала

Господин Наронг Суфанапиам заявил, что наркотики — не «полицейская проблема». Я сомневался, согласится ли с подобным утверждением полиция, которая, вероятно, на всех географических широтах убеждена в своей незаменимости. Прошло три дня после разговора с Майклом Пауэрсом, а я все еще оставался в Чиангмае.

Я уже знал, что дату похорон одного из крупнейших торговцев наркотиками стараются сохранить в тайне. Отнюдь не случайно упоминание о кончине генерала Туана появилось лишь в гонконгском еженедельнике «Фар Истерн экономик ревью», да и то со значительным опозданием, и занимало не более трех строк. Таиландские газеты сообщение не перепечатали: никто не стремился афишировать пребывание в стране бывших гоминьдановцев. Имеет ли смысл отправляться на Север, размышлял я, в места, наверняка контролируемые не только таиландской армией, но и самими контрабандистами, поставляющими наркотики? Шансы на успех ничтожны. Возможно ли вообще, чтобы иностранец проник в лагеря «личных» войсковых частей?

Всегда, если нам чего-то не хочется, мы легко находим доводы в свое оправдание. Перспектива рискованного путешествия в горы меня не вдохновляла. И все-таки я решил оставить для себя лазейку. Господин Наронг Суфанапиам рекомендовал мне, как, впрочем, и множеству других навестивших его журналистов, посетить музей полиции. В отличие от своих предшественников, я туда пошел. Дело в том, что я собирался запастись в Управлении пограничной полиции не только информацией.

— Приходите завтра в десять, — приветливо закончил телефонный разговор капитан Суват Пхирарукса.

— Хеллоу! — приветствовал я на следующий день без четверти десять в городке, расположенном в 15 километрах от Чиангмая, часового у ворот казармы военной полиции.

— Хеллоу! — весело откликнулся солдат, исчерпав этим весь свой запас английских слов.

— Мне нужен капитан Суват.

Солдат с улыбкой покачал головой.

— Капитан Суват! Пограничная полиция! Музей наркотиков! — старательно выкрикивал я.

Солдат еще раз улыбнулся и покачал головой. Потом ткнул пальцем в бетонную площадку перед собой. Я понял: надо ждать. Не прошло и пяти минут, как солдат привел офицера, которому я повторил свою просьбу.

— А, капитан Суват! — воскликнул молодой лейтенант и кивком пригласил меня следовать за ним. Между административными зданиями и складами маршировали солдаты в маскировочных халатах. За низким кирпичным строением открылось бетонированное поле аэродрома. На подстриженном газоне примостились два вертолета с защитной окраской. Чуть поодаль стояли два американских истребителя-бомбардировщика с таиландскими опознавательными знаками.

— Капитан Суват там! — офицер кивнул в сторону безлюдного ангара.

Я нерешительно потоптался у входа. В ангаре стоял легкий самолет-разведчик с открытым капотом, в углу — цистерна с бензином. Сонный покой не нарушался даже ветерком.

— Хеллоу! Есть тут кто-нибудь? — громко крикнул я.

Из-за цистерны вынырнул человечек в летном комбинезоне и медленно двинулся в мою сторону.

— Капитан Суват! — опять крикнул я, полагая, что так он лучше меня поймет. В разговорах с тайцами и я уже стал опускать глаголы.

— Я вас слушаю, — поклонился он.

— Это что, Управление пограничной полиции? — удивленно пролепетал я. Столь великолепно замаскированного штаба я еще не видывал.

— Нет. Это аэродром.

— Но вы капитан Суват?

— Да, — с гордостью ответил человечек. — Я капитан Суват Бхибоул.

Я понял, что тайцы не только в обычном разговоре, но и официально употребляют лишь имя, без фамилии. В Чехии в любой казарме тоже нашлось бы несколько капитанов Йозефов.

— Управление пограничной полиции находится на другом конце базы, должно быть, вы прошли через другие ворота, — снисходительно объяснил мне капитан; в его произношении слышался слабый американский акцент. Очевидно, военному делу он обучался в Техасе.

— Это далеко отсюда? — простонал я.

— Два километра.

Мысль о том, что мне предстоит пройти два километра в окружении сплошных военных тайн, испугала меня не на шутку:

— А доехать туда нельзя?

— Можно, — засмеялся капитан, — только нечем.

С фотоаппаратом и без пропуска тащился я через военную базу Северного Таиланда. Разгуливал среди солдат, точно всю жизнь ничего иного не делал. К счастью, все принимали меня за американца. Через полчаса я нашел штаб пограничной полиции.

— Капитан Суват просит извинить его за опоздание. Он придет примерно через четверть часа. — Чиновник, не задав мне ни единого вопроса, проводил меня из приемной в зал заседаний, где стены были задернуты портьерами.

— Подождите здесь, пожалуйста, — сказал он и скрылся.

— Что вы будете пить — чай или кофе?

— Кофе.

Капитан Суват, человек лет сорока, с коротко стриженными волосами, повернулся к ординарцу и приказал подать две чашки кофе.

— Генерал просит вас написать заявление и указать в нем, что вы хотите от пограничной полиции; кроме того, будьте любезны сообщить все свои данные, а также — с кем вы в Таиланде встречались и кто вас рекомендует. Пожалуйста, не опускайте никаких подробностей, — добавил он сладким голосом, не объяснив, однако, зачем генералу столь подробные сведения.

— Да мне только хотелось бы посетить музей полиции, — удивленно произнес я.

— Господин генерал должен дать согласие и на это, — чопорно возразил капитан. Как видно, пустые формальности любят везде.

— Не проще ли изложить просьбу лично? Мне хватило бы и пяти минут, — пытался я настоять на своем.

— Нет, нет, господин, — ответил он тоном хорошо вымуштрованного лакея, — генерал не выразил желания говорить с вами.

Я пожал плечами. Думаю, отдавая такое приказание, генерал не хотел меня обидеть, но любой человек, кроме полицейского, на моем месте обязательно бы оскорбился.

— У вас есть пишущая машинка с латинским шрифтом?

— Нет, господин, вам придется писать от руки. — Его голос звучал куда менее приветливо, чем по телефону.

Следующие десять минут я писал послание начальнику пограничной полиции, сидевшему в соседнем помещении, и с пафосом убеждал его, что наркотики не знают границ. Это невидимое зло угрожает всему миру, и потому необходимо, чтобы мы (он и я) объединились в борьбе с ним. Только так мы сможем спасти цивилизацию.

Письмо получилось великолепное, но я не строил ни малейших иллюзий насчет того, что оно произведет впечатление. В стране постоянных военных путчей любой генерал — прирожденный политик. А политик не верит не только чужим, но даже собственным словам.

— Пожалуйста, подождите ответа здесь, — сказал капитан и вышел.

Ожидание затягивалось. Незнакомый генерал медлил с решением. От скуки я отогнул крайнюю штору и увидел стенд с фотографиями. На одной — полиция обыскивает грузовик. Шофер и грузчик застыли — каждый по свою сторону кабины, — и на плече у того и другого покоится рука полицейского. Полицейские стоят в настороженной позе, на полусогнутых ногах, готовые к прыжку. На следующей фотографии, явно сделанной с вертолета, изображен караван груженых мулов. Размазанные фигуры контрабандистов похожи на тени. О том, что в мешках наркотики, можно догадаться, лишь исходя из того, что фотография помещена в музее полиции.

Наибольший интерес представляли фотографии, сделанные во время налетов на тайные лаборатории: из огромного медного котла, напоминающего блюдо с двумя ушками, еще идет пар, на утоптанной земле валяются белые пакетики, перевязанные веревочками, ими наполнен и таз позади, на скамейке. Под бамбуковым навесом — солдаты с карабинами на изготовку: они настороженно целятся в скамейку и таз, а один, проявляя усердие, заглядывает под воронку в углу. За спинами солдат — словно бы ухмыляющиеся, издевающиеся над ними солнце и пышущие жаром джунгли, где укрылись те, кого ищут солдаты.

Вызывает удивление простота оборудования. Дело в том, что изготовление доброкачественного героина далеко не так просто, как производство морфина, и от искусной работы химика зависит цена на готовый товар. На американский или западногерманский рынок попадает героин только высшего качества. Лишь в двух местах на всем свете умеют его делать: в Марселе и в Гонконге; оттуда происходят и специалисты «золотого треугольника».

Во Франции, в пору печальной славы Марселя, функционировали лаборатории, напоминавшие миниатюрные опытные производства. Все необходимое они получали из специализированных магазинов химического оборудования.

На старых фотографиях в музее полиции были запечатлены вертолеты, садящиеся на лесных полянах, и полицейские с разинутыми ртами возле мешков с опием-сырцом. Только непосвященный принял бы эти снимки за доказательство непримиримой борьбы таиландской полиции с производителями наркотиков. В действительности же уничтожение тайной лаборатории означает не больший успех, чем арест мелкого перекупщика на улицах Франкфурта.

— Я получил разрешение показать вам музей, — победоносно объявил капитан Суват и кликнул солдата. Тот раздвинул шторы. На стене висели графики, карты, фотографии — обычная смесь банальностей и самовосхваления. Героическая полиция — явствовало из них побеждает на всех фронтах.

— Сколько опия вы конфисковали в прошлом году?

— Около тысячи килограммов, — гордо ответил капитан.

— Это не так уж много. А сколько лабораторий, по мнению полиции, продолжает действовать в «золотом треугольнике»?

— Здесь обозначены лаборатории, в которых, по нашим сведениям, вырабатывают героин, — оживился капитан, указывая на карту, испещренную мелкими значками.

На карте было три вида обозначений: кружки, квадратики и треугольники. На таиландской стороне границы преобладали треугольники. Бирманское пограничье заполняли кружки, причем в некоторых местах их скопилось так много, что они почти слились.

— Это лаборатории, уничтоженные полицией? — спросил я.

— Нет. Мы можем их уничтожать только на своей территории, — хмуро ответил капитан, — в Бирме они продолжают действовать.

— А в Таиланде не возникают новые лаборатории?

— Нет, — самоуверенно заявил капитан.

— На вашей карте или на самом деле? — попытался пошутить я.

Капитан посмотрел на меня, как на некую разновидность назойливого насекомого, и не удостоил ответом.

— Куда деваются опий и героин, который вы берете у контрабандистов?

— Мы пересылаем их в Бангкок, — Мой вопрос ему явно не понравился.

— Самолетом?

— Нет. Поездом. Иногда машиной.

— А что с ними делают в Бангкоке?

— Не знаю. Это уж не наша забота. Какое-то время держат на складе, потом скорее всего уничтожают.

— И не жаль?

— Что вы, черт возьми, хотите этим сказать? — Он казался задетым, но, по-моему, только делал вид.

— Выгоднее продать конфискованный опий крупным фармацевтическим фабрикам. Ведь из него можно изготовить много разных лекарств.

Оба мы знали, что демонстративное сожжение конфискованных наркотиков на одной из больших площадей в Бангкоке — лишь ничего не значащий жест. Многие журналисты подозревают, что в бумажные коробки, облитые бензином, вместо наркотиков напихано обыкновенное сено.

— Сколько опия выращено в прошлом году в районе «золотого треугольника»? — На этот стереотипный вопрос я еще ни разу не получил однозначного ответа.

— Производство опия-сырца в странах «золотого треугольника» распределяется примерно так: Таиланд — одна седьмая часть, Лаос — две седьмых, Бирма — четыре седьмых.

— А опий из Лаоса поступает в Таиланд?

— Точно сказать трудно. Полагаем, что какие-то партии опия оттуда и попадают к нам, но, вероятно, без ведома тамошних властей. Часть опия-сырца доставляется из Южного Китая.

— Вы в этом уверены? — спросил я. Подобные заявления время от времени проскальзывают в мировой печати, но пока что никому не удалось это доказать.

— Не знаю. По крайней мере так утверждают некоторые наши источники.

Мне незачем было спрашивать, кто это утверждает. Китайцы — бывшие гоминьдановские солдаты, бежавшие после поражения в Бирму, имели немало причин ненавидеть свою прежнюю родину. Однако это не слишком убедительное доказательство.

— Бывают перестрелки при встречах с караванами, везущими опий? — поинтересовался я.

— Не люблю стрелять. Я за укрепление законности мирным путем, — улыбнулся капитан. В его лице я даже уловил нечто вполне человеческое.

— Но при переходе границы караваны контрабандистов численно порой в пять раз превосходят ваши патрульные отряды.

— Мы стреляем только при самообороне.

— И часто вам приходится защищаться?

Он поколебался:

— Не без того.

Улыбка промелькнула на его лице и тут же погасла. Капитан представлял здесь пограничную полицию. А как вытекало из поведения генерала, пограничная полиция не испытывала ко мне симпатии. Меня не могли выставить, ибо, как я высокопарно заявил в своем письме, борьба с наркотиками — задача всего человечества, выходящая за рамки идеологических и политических разногласий. Но мне и не сочувствовали.

— А мог бы я принять участие в поисковом полете вашего вертолета?

— Боюсь, из этого ничего не выйдет, — ответил капитан Суват вежливым тоном, каким в Таиланде обычно отказывают в просьбе.

— Ну, хотя бы присоединиться к сторожевому патрулю в пограничной области?

— И это не получится.

Когда в Таиланд прилетели репортеры из «Штерна», командование пограничной полиции решилось ради них атаковать на вертолетах караван мулов с опием. Несколько тысяч долларов, розданных в качестве «гонорара» за интересную информацию, явно оказались более убедительным аргументом, чем самая очаровательная улыбка. Налет не удался. Едва завидев тень приближающегося вертолета, контрабандисты разбежались, однако репортерам повезло: в джунглях обнаружили лабораторию по очистке героина — разумеется без химиков; они, как всегда, деликатно удалились.

Мы распрощались. Подозрительно поглядывая на меня, капитан объяснил, как пройти к воротам кратчайшим путем, да еще справился по телефону в проходной, дошел ли я туда.

Несмотря на видимую неудачу, я добился своего: это посещение обеспечивало мне алиби на случай, если в горах у меня возникнет какой-нибудь инцидент с полицией. Мое заявление о намерении туда отправиться как-никак лежало теперь на столе у самого генерала.

Генерал, правда, не сумел его правильно прочесть.

Пагода на краю Азии

Где расположен Мэсалонг?

Я сидел на холме на ступенях храма Дои Сутхеп и глядел на расположенный внизу город. Туман обволакивал долину. Автомобили, торговые дома, телеграфные столбы и люди на улицах — все исчезало в дымке, лишь тонкие трамвайные колеи поблескивали в редких солнечных лучах.

Меня обуревали беспорядочные мысли. Время шло, до похорон оставалось всего три дня, но сейчас я думал не о наркотиках — мне необходимо было хоть немного отдохнуть, отвлечься от мыслей и планов. Пагода Дои Сутхеп вполне для этого подходила.

Самый высокий по местоположению храм в Таиланде стоит на границе двух миров. Этот золотой островок расположился посреди долины, здесь такие прохладные ночи, что привыкшие к тропической жаре монахи дрожат от холода. Большинство из них не выдерживают в монастыре для паломников больше нескольких недель. Исполнив свой долг, они торопятся покинуть край искрящейся утренней росы и спускаются вниз, во влажную духоту. Пагода, блестящая и нарядная, мало чем отличается от подобных же пагод внизу. Своими яркими красками, медью, латунью, позолотой она как бы пытается затмить блеск солнца.

Под золотой центральной ступой колыхалась бахрома золотых зонтов. Золотой храм увенчан золотой же многоступенчатой крышей; окружает его золотая решетка с золотыми вратами. Путников приветствуют чеканные золотые богини с молитвенно сложенными ладонями, стоящие на золотых столбах. На головах богинь золотые шлемы с золотыми украшениями наподобие остроконечных немецких касок. На мой вкус — слишком много золота.

На краю бесконечных голых склонов это столь понятное человеческое стремление поразить ближнего казалось безрассудным и даже чуточку смешным. Форма приходила в противоречие с содержанием, помпезность заглушала изначальную чистоту идеи.

Принц Гаутама покинул жену, сына, свои владения и стал отшельником. Шесть долгих лет питался он кореньями, семенами и дикими плодами. Власяница, наброшенная на плечи, раздирала его кожу, камень заменял ему мягкую постель. Шесть недель усиленно размышлял он и понял бесплодность умерщвления и терзания плоти и наконец обрел спокойствие духа. И стал Просветленным, стал Буддой. Аскетическая жизнь в самоотречении и простоте, научившая его мудрости, стала одним из краеугольных камней его учения.

У буддийских монахов нет ничего, кроме их одежды, миски для сбора милостыни да нескольких личных мелочей. Никогда не вызывали они негодования окружающих, преступая заповедь бедности, никогда не предавались кутежам и роскоши. Монах — самый уважаемый член общества. Он выше правителя. Это высокое положение хоть раз в жизни занимает в Таиланде или Бирме каждый мужчина. Любой мальчишка знает, что проведет несколько недель, месяцев, а возможно, и лет в монастыре, где его научат не только читать и писать, но и покорности и смирению перед судьбой.

И все же в пагодах, возведенных для прославления мудрости и воздержания, сияет больше золота и драгоценных камней, чем в витринах всех ювелирных магазинов Нью-Йорка. В долине от их богатства нас не коробит — оно принадлежит не отдельным лицам и даже не самой церкви, а всем. Количество накопленных сокровищ нельзя даже определить: десятки поколений вкладывали в этот ослепительный блеск пот и труд.

Разве трудно отказаться от части имущества, которое все равно так же недолговечно, как жизнь каждого из нас? Только пустой человек позволяет алчности, плодящей беспокойство и зависть, ослепить себя. А потому и ныне средняя земледельческая семья отдает на расходы, связанные с религией, четверть своих денежных средств.

Буддийская вера радостна и терпима. Она не ждет, что кто-то послушается всех ее указаний. Каждый сам может выбрать путь к совершенству и спасению. От нынешнего выбора зависит будущая жизнь. Дары храму и еда, отдаваемая монахам, преумножают число добрых деяний, свершенных на земном пути, и повышают — в особенности для женщин — шансы на вознаграждение в будущих жизнях.

Сотни пагод естественно вписываются в пейзаж долины. Они высятся на холмах и доминируют в городах; в сущности, нет ни одной деревни, где бы не было пагоды. Каждый буддист мечтает что-либо построить при жизни: если у него мало денег — хотя бы площадку или навес, дающий тень верующим. Самый бедный пожертвует хоть крупицу золота, хоть самую крошечную золотую пластинку.

Щедрость верующих, их полная отрешенность от земных благ не поддаются европейскому пониманию. В одном только бирманском городе Паган, уничтоженном в 1287 году, существовало более тринадцати тысяч пагод. Развалины свыше пяти тысяч пагод сохранились до наших дней. Огромные средства, вложенные в строительство храмов, требовали и от правителей, и от подданных больших усилий и времени и привели к падению государства, не выдержавшего нашествия монголов. Таково же происхождение и кампучийского Ангкора — пожалуй, самого прекрасного в мире мертвого города.

Целые поколения заботились о храмах с большим усердием, чем о мостах, городских стенах или крепостях. Жилища человека, даже дворцы правителей, строились из дерева и бамбука, и время разрушило их, а храмы, возведенные из камня, стоят и по сей день.

Впрочем, и храм Дои Сутхеп не нов, он возник еще в XVI столетии. Более четырехсот лет сменялись в нем монахи из долины, не преуспев в своем стремлении продвинуть границы буддизма хоть на метр выше, в горы, заросшие лесом и заселенные дикими горцами.

«Этой пагодой кончается Юго-Восточная Азия», — подумал я невольно; ощущение было настолько явственным, что казалось, протяни руку — и прикоснешься к границе, разделяющей растительный мир, животных и людей. Внизу лежат плодородные, прогретые солнцем долины, где возникали и распадались государства, сталкивались армии, поднимались, а потом горели города, где крестьяне учились воздвигать плотины, борясь с наводнениями и засухой, учились прокладывать каналы, где бесчисленные поколения каменотесов создавали из камня статуи танцовщиц, богов и мифологических львов.

Наверху царствует природа, которой человеческая рука почти не касалась: край самых различных минералов, скал, джунглей и узких троп.

Внизу земледельцы склоняются над залитыми водой крошечными полями — в долине разводят рис, требующий перегноя, тепла, обилия влаги и тяжкого труда. Горцы же сажают нетребовательный, засухоустойчивый рис, похожий на хлебные злаки, который растет даже в холоде.

Внизу — дороги, жара, богатство, мир враждебный и несвободный. Там живут добропорядочные крестьяне, усердные труженики, рабски привязанные к единственному клочку земли. Такой представляется горцу раскаленная солнцем равнина.

Наверху царят холод и неуверенность, тени и вечное кочевье, жизнь, полная опасностей. Каждая деревня говорит на своем языке, каждая группка хижин подчиняется своим обычаям, население здесь носит свою одежду — такими представляются горы оседлому крестьянину из долины.

Граница между этими мирами заметна и в культуре. В долине господствует буддизм — религия, проповедующая на протяжении двух с половиной тысячелетий философию мудрого самоотречения. Жизнь — это страдание, которое проистекает от различных желаний и стремлений. Обрести покой можно только путем умерщвления желаний, подавления тщеславия, мирских потребностей и слабостей собственной плоти. Но именно эта аскетическая вера положила начало стремлению к красоте и гармонии, породившей литературу и музыку, скульптуру и танец.

И все же наверх, в горы, буддизм не проник. Провозвестникам этой веры не хотелось подниматься в холодные горы, а горцы отнюдь не рвались в знойную долину. Жители гор и поныне поклоняются духам предков, духам деревьев и скал, приносят жертвы камням, растениям, животным и разным сверхъестественным силам. Здесь ценится не искусство, а точное попадание стрелы и чувство свободы, какое дают человеку вечные странствия.

Легенды заменяют горцам историю. Племя лава верит, например, что их предков загнал в горы огромный круглый валун. Только в лабиринте холмов нашли они спасение, а камень превратился в скалу и стоит поныне в долине Мэланой, озирая окрестности. Поэтому еще и теперь всякий крестьянин, забредший к этой скале, избегает говорить на родном языке, чтобы камень, услышав его, не пришел в движение.

Другая легенда повествует о том, как попало в горы племя лису. После Великого наводнения их прадеды затеяли спор с китайцами о том, кому быть хозяевами земли. Когда исчерпали запас слов, договорились положиться на судьбу. Пусть решит жребий. Под вечер вождь лису и повелитель китайцев посадили в джунглях саженцы. Чье растение расцветет раньше, тот и будет владыкой. Но коварный предводитель китайцев повелел разбудить себя до рассвета. Пока все спали, он увидел, что растение соперника покрылось цветами, а его — еле живо. И поменял саженцы местами. Так китайцы обманом обрели власть.

Племя яо, присутствие которого в Срединной империи отмечено в исторических источниках еще за 2500 лет до н. э., считает, что оно произошло от пса. Этот пес оказал китайскому императору неоценимую услугу: уничтожил его опаснейшего врага. В благодарность император выдал за этого пса свою дочь. Необычная пара поселилась в горах Южного Китая и основала племя яо. Четыре миллиона яо и поныне живут во Вьетнаме, Лаосе, Таиланде и в китайских провинциях Гуанси и Юаньнань.

Десятки племен рассеяны по территории ряда государств; они не признают пограничных столбов и свободно расселяются в краю без дорог. Бывает даже, что деревня находится в одном государстве, а ее поля — в другом. Горные племена кочуют по землям пяти государств, вклиниваясь друг в друга, без ссор и споров, каждая группка со своим языком и обычаями. Отдельные народности распадаются еще и на подгруппки, обычно различаемые по цвету женской одежды. Так, например, лаху делятся на три группки, мео — на четыре. Акхи состоят из двадцати кланов. При такой невероятной раздробленности на необъятной горной территории, где скрещиваются интересы многих государств, не может царить спокойствие.

Глядя на храм Дои Сутхеп, я вдруг постиг основы стратегии: кто владеет «золотым треугольником», у того под рукой и огромные низменности источники азиатского риса. Ради этого и ведется игра, ради этого и происходят постоянные вмешательства в местные распри.

В эту минуту я понял, что должен идти в горы, потому что никакие беседы не заменят собственного опыта.

Я поднялся с камня и направился вниз, к Чиангмаю, чтобы собраться в путь.

Мозаика непокоя

Китаец, хозяин маленького отеля, обходил меня стороной, как канистру с нитроглицерином. Дело в том, что, неожиданно войдя в помещение как раз в тот момент, когда я впервые вел телефонный разговор с американским агентом по борьбе с наркотиками, он даже по односложным фразам понял, что у меня есть связи, вовсе его не устраивающие. С тех пор он мне не доверял. Стоило завести речь о героине, как он принимал обличье самой добродетели. Меня больше не приглашали на экскурсии, которые водили в горы его люди. К тому же он вдруг утратил память.

— За сколько можно купить в Чиангмае автомат? — как бы между прочим спросил я его, задержавшись перед выходом на улицу.

Он остолбенел. Для благопристойного туриста, за какого я себя выдавал, это был не совсем обычный вопрос.

— Смотря какой, — осторожно ответил он.

— Американский, «эм шестнадцать».

— В хорошем состоянии — тысячи за две, — ответил он после краткого раздумья.

Я не выказал удивления, хотя он в несколько раз завысил реальную цену. Этот товар становится на рынке редкостью. Со времени окончания войн в Лаосе и Вьетнаме естественное поступление оружия и боеприпасов на рынок прекратилось. И все же в Чиангмае китайские скорострельные ружья «АК-47» и американские автоматы можно было приобрести так же легко, как антиквариат, яшму, морфин и нефрит. Ведь и в Чиангмае, этом ключе к «золотому треугольнику», существует преступный мир. Он не концентрируется вокруг баров и салонов массажисток, как в Городе ангелов, но все равно существует. Это махинаторы черного рынка и политики, контрабандисты и бандиты, мятежники и перекупщики, тайные агенты, ремесленники и нищие горцы. Их деятельность и интересы переплетаются в клубок, в котором не всегда различишь, где мошенник, а где полицейский. Да разве это так уж важно?

«Золотой треугольник» включает в себя гигантскую гористую территорию Северной Бирмы, Северного Таиланда и Западного Лаоса, захватывает он и южную границу Китая. Это беспокойный край, откуда порой просачиваются в мир сообщения о боях, о наркотиках и о «личных» армиях.

Населена эта территория невероятной смесью народностей, племен и рас, которые отличаются друг от друга языком, обычаями и оттенком кожи, но, несмотря на все различия, их объединяет сходство судеб.

Сейчас на свете живет миллиард китайцев. Это значит, что примерно каждый пятый житель нашей планеты — китаец. Рост народности хань (как называют себя сами китайцы) начался за тысячу лет до нашего летосчисления. Как движущийся ледник, гнала перед собой разраставшаяся Срединная империя племена и народы, населявшие Центральный Китай. Монгольские степи, негостеприимная безлюдная пустыня Гоби и холод Сибири ограничивали продвижение на север. И вот людские волны устремились на юг, точно гонимые ветром песчинки, постепенно поглощая или оттесняя все дальше прежних соседей. Предки полинезийцев бежали с южного побережья Китая в Малайю, затем под давлением следующих переселенческих волн — на индонезийские и филиппинские острова, а оттуда еще дальше, на атоллы, затерянные в бескрайнем океане.

Под напором китайцев в XII веке пустились в путь и предки нынешних тайцев. Они напали на кхмеров и, оттеснив их за Ангкор, поселились на равнинах Задней Индии. Но на этом переселение народов не окончилось. С холмов Центрального и Южного Китая постепенно спускались новые и новые волны переселенцев. Без войн, не встречая сопротивления, двигались они по хребтам безлюдных гор и строили свои деревни между уже существовавшими поселениями. Они вклинивались в незанятые леса, иногда создавая и собственное государство с довольно четко ограниченной территорией.

Горы Северного Таиланда населяют восемь основных этнических групп, а в Лаосе их даже тридцать. В Бирме национальные разногласия — главная причина стихийной гражданской войны; если бы не она, справиться с наркотиками было бы куда легче. Уже три десятилетия находится вне контроля центрального правительства север страны — край крутых горных хребтов, холмов и скал, кое-где прорезаемых широкими долинами. На картах тут порой заштриховывают крошечные государства, но о них ничего не сообщают ни школьные атласы, ни учебники географии. Федерация Карен, государства Ва, Кэндун, Кая, Качин… Самые завзятые бунтовщики — племя шанов, говорящее на одном из тайских диалектов. Они обитают на северо-востоке страны, на границе Таиланда, Лаоса и Китая. В отличие от остальных горских народностей, они селятся на влажных равнинах, где с помощью буйволов можно выращивать рис, возделывая плодородную красную почву.

В прошлом обширная долина представляла собой миниатюрное государство, отделенное от соседей горными хребтами. Во главе его стоял савбвас — феодальный владыка, окруженный родовой верхушкой. Крестьяне выращивали достаточно риса и овощей, благодаря чему развивались и росли сравнительно крупные города с ремеслами и торговлей. Эти карликовые государства, способные удовлетворить большинство своих нужд собственными силами, жили тихо и мирно в стороне от магистральных дорог. Они не испытывали потребности ни в воссоединении, ни в сильной централизованной власти. Вековая разобщенность препятствовала созданию единого государства.

Когда в конце 80-х годов прошлого века англичане дошли до шанских гор, они быстро разобрались, что попытка уничтожить мелкие государства привела бы к постоянным конфликтам. Британский вице-король Индии, под чьей властью тогда находилась Бирма, вовсе не был заинтересован в волнениях, которые на противоположном конце империи, в афганском пограничье, приводили к бесконечным войнам с дикими горскими племенами. В отличие от северо-западной границы, где сталкивались интересы Британской империи и царской России, северо-восточная граница тогдашней Британской Индии, нынешняя Бирма, не представляла стратегического интереса. Для проникновения в китайскую провинцию Юньнань достаточно было провести туда железную дорогу и шоссе.

А потому вместо большой экспедиции в государство шанов было направлено лишь два британских отряда по двести пятьдесят человек. Командиры получили скорее дипломатическое, чем военное задание — убедить колеблющихся савбвасов, что их стремление присоединиться к тайскому королевству и тем более к Юньнани неразумно.

Тридцать четыре правителя мудро рассудили, что два небольших отряда, которые прошли через все владения шанов, могут быть авангардом многочисленных армий. Поэтому, не проявляя особой строптивости, они дали согласие на строительство железной дороги. Шанских строителей не слишком волновал тот факт, что их интересы за границей будет представлять Лондон. «Заграницей» для большинства была соседняя долина, где у них достаточно знакомых и без англичан. Им нужно только одно: чтобы чужеземцы оставили их в покое.

Отчего же искушенным англичанам не согласиться с таким порядком вещей?

Так под британским флагом в миниатюрных государствах продолжали править местные деспоты.

Когда в 1947 году Бирма вступила на путь независимости, в Рангун явились и представители северных горских народностей, тем самым выказав поддержку центральному правительству. За это им была обещана широкая автономия. Однако уже через несколько месяцев выяснилось, что обе стороны понимали автономию по-разному.

Большая империя, каковой была Британская Индия, могла довольствоваться лишь номинальной властью над далеким уголком своей территории. Независимую же Бирму это не устраивало, и она вступила в конфликт с девятью миллионами собственных граждан.

Восстание каренов, которым вскоре после провозглашения независимости едва не удалось захватить Рангун, показало военную слабость центрального правительства. Вскоре вспыхнули еще четыре восстания. Горы, сами по себе раздробленные, вступили в конфликт с равниной. Десять народностей провозгласили независимость и создали собственные «правительства». Восемь «армий» расположились лагерем на территории Таиланда, еще пять — у самой бирманской границы. Кроме них на севере действовали «личные» армии отдельных военачальников.

Распри народа кая с правительством начались вскоре после объявления независимости. Кая утверждали, что их территория никогда не входила в Британскую Индию. Договором от 21 июня 1875 года, заключенным между Бирмой и Великобританией, признавалась их автономия. По мнению кая, этот документ давал им право на полную независимость.

В середине 1948 года бирманская армия попыталась занять их главный город Лойко, расположенный на обширном плоскогорье почти в ста километрах от границы с Таиландом. На его защиту поднялось население всего холмистого края, примерно 160 тысяч горцев. Так началась длительная партизанская война.

В Центральной Европе, где поля перемежаются небольшими лесами и перелесками, может показаться невероятным, каким образом 1500 солдат независимой армии Объединенных каяских государств способны противостоять дивизиям, вооруженным танками, самолетами, артиллерией и даже бронированными вертолетами. Но в джунглях Юго-Восточной Азии простая арифметика теряет смысл: в Малайе после второй мировой войны несколько тысяч партизан в течение восьми лет сопротивлялись прекрасно вооруженной британской армии, пополненной еще австралийцами, непальскими гуркхами и даже охотниками за черепами с острова Калимантан. Сопротивление удалось подавить только с помощью массового переселения крестьян в обнесенные колючей проволокой «стратегические» деревни да столь же массового использования системы доносов. И все же партизаны на севере Малайзии не перевелись и поныне.

Джунгли, непроходимые, буйные, — идеальный театр военных действий для партизан. В этих условиях использование самолетов, танков, бронетранспортеров, понтонов теряет смысл. Джунгли, кишащие змеями, грозящие всякими неожиданностями, — естественный враг солдат регулярной армии, привыкших к казарменным удобствам. Дикая сила джунглей кажется неодолимой. Все здесь борется за солнечный луч и душит друг друга, новые корни врастают в стволы упавших деревьев, не дожидаясь, пока те сгниют и превратятся в труху. Лианы, молодые побеги за какую-нибудь неделю поглощают поляны, пускают корни в покинутых человеческих жилищах.

Около полутора тысяч невидимых кая в непросматриваемой местности могут держать в постоянном напряжении куда более многочисленные регулярные части. Нет проблем и с пополнением. Служба в повстанческой армии длится от семи до двенадцати лет. В течение всего этого времени жалованья солдаты не получают, но армия берет на себя заботу об их семьях.

К северу от территории кая — в государстве шанов — еще большая неразбериха. Эта территория величиной с Англию занимает почти четверть Бирмы, но населяют ее всего три миллиона жителей. Четыре дивизии бирманской армии расположились в окрестностях больших городов. Деревней же владеет тот, у кого есть оружие.

В государстве шанов одновременно действует несколько враждебных друг другу армий. Сильнейшая из них — десятитысячная армия шанского государства. В Кхиеуоке на таиландской границе расположена одна из ее учебных баз; чуть ли не треть вооруженных рекрутов — женщины. Утро начинается с упражнений со штыком. Атакующие женщины, нередко очень привлекательные, делая выпад, выкрикивают боевой клич шанов: «Одна пуля — один бирманец!»

Бесконечная гражданская война напоминает хорошо известную по шахматам ничейную ситуацию: обе стороны повторяют одни и те же ходы. До тех пор, пока бирманская экономика не окрепнет настолько, чтобы правительство могло предложить горцам лучшую жизнь, его армия не сможет окончательно победить.

Но пока идут бои, не может развиваться и экономика. Все соперничают со всеми, а временами и воюют, вчерашние союзы распадаются, повстанцы поступают на государственную военную службу и вновь дезертируют. Если оставить в стороне политические лозунги, в этих событиях можно обнаружить логическую связь.

Каждый, кто хочет иметь армию, должен запастись оружием. Кто стремится заполучить оружие, должен раздобыть денег. Кто хочет заработать денег, должен продать опий. В горах загустевший сок маковых головок — единственный идущий на экспорт товар.

Цепь причин и следствий действует, разумеется, и в обратном порядке.

Каждый, у кого есть опий, должен достать оружие, потому что иначе он быстро потеряет все. Если у кого-то есть оружие и деньги, он спокойно может «создать» новое государство и переименовать свою шайку контрабандистов в освободительную армию.

Немного демагогии — и расчетливый торговец легко «превращается» в увлеченного мечтателя, только под давлением обстоятельств вынужденного заняться предпринимательством, которое в общем-то «противоречит его убеждениям». Торговля настолько тесно сливается с политикой, что порой и посвященный не способен отличить одно от другого.

Я продолжал размышлять над сложностями «золотого треугольника» и в ночном автобусе на Чианграй, так и не придя к решению, что предпринять. До похорон генерала Туана оставалось неполных два дня. Не поздно ли? Бывшие гоминьдановцы не слишком любят в своих лагерях незваных гостей. А бывшая база гоминьдановской 5-й армии пользуется такой дурной репутацией, что ее избегают даже местные жители.

В главном городе самой северной провинции Таиланда я пересел на автобус, направлявшийся к пограничному городку Меай. Я надеялся, что на границе больше узнаю о загадочном поселении в горах. На контрабандистов же я там наткнусь наверняка.

Мост контрабандистов

Фьють! Я чуть не задавил курицу, которая, вытянув шею и взволнованно кудахча, выскочила из-под моих колес и побежала кому-то жаловаться. Из крайнего домика выглянула девочка лет двенадцати и улыбнулась. Я помахал ей рукой, продолжая яростно крутить педали.

Я не имел понятия, на чьем я велосипеде и куда еду. Я взял его во дворе гостиницы, похожей на старый заезжий двор с постройками, расположенными четырехугольником. События последних часов как-то путались.

Я несся узкими улочками с ощущением, будто сижу на взбесившемся жеребце. Уже самой поспешностью я привлекал к себе внимание. В тропиках никто никуда не спешит. В странах, где время не имеет значения, никто не пытается установить рекорд в беге на сто метров, потому что не понимает, зачем это. Поспешность, торопливость, гонка здесь смешны. И безусловно, являются признаком невысокого, подчиненного положения в обществе, поскольку достойный человек никогда и никуда не спешит.

Я жал на педали с наслаждением, какого не испытывал с детских лет: без тормоза съезжал с холмов, махая рукой детям, собакам и даже самим этим холмам. Дорога, полная выбоин, становилась все хуже. Дома на сваях торчали из высокой травы, как скворечники. На полях трудились буйволы, запряженные в примитивные сохи. Старик, державший широкую мотыгу, посмотрел на меня спокойным, полным достоинства взглядом. Я улыбнулся. В ответ он обнажил беззубые десны. Маленькая пугливая женщина качала на руках пухлого смуглого младенца.

За последним домом дорога перешла в тропу и соскользнула к реке. Если все время держаться этой реки, за какие-нибудь два часа я доберусь до Меконга.

Я уменьшил скорость. На севере Таиланда велосипед считается не менее почтенным средством передвижения, чем осел на Ближнем Востоке. Им не пользуются для поездок на работу, как в больших китайских городах. Крестьянин не выедет в поле на велосипеде. Он пойдет босиком рядом с буйволом. Велосипед — транспортное средство деятельных мелких торговцев, их повозка, их пикап, их тачка. Никто не носится на велосипеде сломя голову.

Я направился к главному шоссе, перегороженному пограничным шлагбаумом. Здесь, посреди Азии, фасады двухэтажных домов, окрашенные веселыми красками, казались нереальными, точно явились из сна. В то время как крыши близлежащих деревень покрывала солома, витрины меайских магазинов поражали изобилием товаров: японские транзисторы и магнитофоны из Гонконга, сотни часов самых разных марок; продавцы-китайцы предлагали банки сгущенного молока, мешки цемента, шариковые ручки, полуботинки и сандалии, велосипеды, будильники, модные рубашки и гвозди.

Источник такого богатства — обыкновенный бетонный мост.

Его выгнутая поверхность переходила в шоссе, которое протянулось на сотни километров; оно ведет из Бангкока в Чиангмай и оттуда дальше, на север, до тех мест, где я теперь находился. Я спокойно проехал на ничейную территорию мимо остолбеневших таиландских полицейских; они удивленно таращили глаза на странного велосипедиста, но из будки не вышли.

Однако в конце моста я все же затормозил. Хотелось объехать и этот шлагбаум, но в последний миг я заколебался. Подобные шуточки могли оскорбить достоинство бирманских солдат или хотя бы то, что они понимают под словом «достоинство».

Я слез с велосипеда, сел посреди моста на межевой столб и стал наблюдать за непрерывным потоком пешеходов и велосипедистов.

Бирма, словно огромный валун, лежит между Стамбулом и Сингапуром. По ее территории не проходит ни железная дорога, ни автострада. Таиландец, надумавший совершить поездку в Индию на автомобиле, должен был бы выехать в противоположном направлении. Только в Пинанге, в глубине полуострова Малакка, он мог бы погрузиться на паром и по воде обогнуть соседнюю страну. Дело в том, что иностранцам въезд в Бирму запрещен. Поэтому, к радости всех авиакомпаний, они могут попасть в страну только по воздуху, через рангунский аэропорт.

Давняя японская мечта о железной дороге между Сингапуром и Индией так и не осуществилась. Мост через реку Куай, с такими затратами построенный во время второй мировой войны, соединяет несколько километров ржавых рельсов, которые никуда не ведут. Бирма, добровольно отделившись от окружающего мира, не нуждается в железной дороге, пересекающей ее. Десятки лет отказывая в гостеприимстве всем чужестранцам, эта страна выдает ныне всего два вида туристских виз: на день и на неделю. Учитывая трудности с транспортом, семи дней хватает только на осмотр Рангуна, путешествие пароходом по Иравади к бывшей королевской резиденции Мандалай, да, пожалуй, еще на поездку к развалинам Пагана. Любые поездки в северные горы запрещены.

Мужчины, женщины и даже дети, утром отправившиеся за покупками в Таиланд, обо всех этих запретах явно и не подозревали. Они возвращались домой, увешанные свертками. Таможенники равнодушно стояли возле своих будок, устремив невидящий взор куда-то вдаль. Порой они лениво зевали и сквозь зубы цедили несколько слов, должно быть какую-нибудь цитату из «Трипитаки», священной книги умеренных буддистов. Потока товаров, переправляемого этим живым конвейером, они не замечали. Казалось, они получили приказ ничего не замечать. Их, наверное, не удивило бы даже появление снегоочистителя или плавучей землечерпалки.

Чиновники пограничной полиции не выглядели усерднее. Под шестом, на котором красовался щит с каким-то лозунгом, через теоретически закрытую границу валила толпа, которую никто не обременял никакими формальностями. Сомневаюсь, чтобы у кого-нибудь был паспорт, тем более виза. Судя по одежде, это были бирманцы, однако утверждать это не берусь. За бирманцев можно принять добрую сотню миллионов граждан, обитающих на территории от Вьетнама до Тибета.

Сколько в твоем распоряжении времени? — резонно спросил американский репортер, когда в Бангкоке я поинтересовался, можно ли попасть на повстанческую территорию в глубине Бирмы.

— Неделя, — ответил я.

— Тогда лучше забудь об этом.

На поездку в Бирму, включая возвращение, потребовалось бы самое малое два месяца. Весь путь надо пройти пешком по лесным тропам.

Среди повстанцев побывали разумеется, без разрешения бирманского правительства — репортеры из Би-Би-Си. Никто из них и словом не обмолвился, как они туда попали. Да и зачем? Достаточно с рекомендацией господина Ота (шана, работающего в бангкокском отделении агентства ЮПИ) добраться до какого-нибудь лагеря шанской армии на таиландской границе, об остальном позаботятся опытные проводники.

Особенность бирманской границы не только в том, что за ней не углядишь. Невозможно понять, кого она разделяет: друзей или врагов. Интересы государств по обе ее стороны запутанны и неясны.

Бирманцы и тайцы, объединенные буддийским учением, соперничали столетиями — как англичане и французы: упадок одних сулил возвышение другим. Страх перед сильной Бирмой укоренился в подсознании всех таиландских политиков. Из тайских учебников истории так и выпирает обвинение в опустошении Аютии. Бирманские учебники, по всей вероятности, приводят печальные примеры противоположного свойства — ни один народ не стремится предстать перед потомками варварами или вандалами. Эта многовековая вражда влияет и на нынешнюю политику.

Обе враждующие стороны смотрят сквозь пальцы на мелкие правонарушения в пограничной полосе, если они во вред противнику. На таиландской территории находятся базы почти всех бирманских повстанческих армий. Предприимчивые тайские купцы без ограничений продают им оружие и боеприпасы. Зато под надежным прикрытием бирманской границы процветают лаборатории, превращающие опий-сырец в благородный героин — утеху тайских наркоманов.

Пограничная полиция обоих государств не признает сотрудничества, а политики не заключают друг друга в объятия даже во время официальных визитов. И тем не менее обе страны стараются, чтобы взаимная неприязнь не выходила за рамки мелких козней. Ведь стоит вмешаться крупным государствам, как племенные и национальные стычки легко могут перерасти во всеобщую бойню. Пожалуй, в раздробленном мире горцев нашли бы союзников даже гренландские эскимосы, если бы согласились поставлять им оружие. Близ китайской границы мелкая грызня соседей легко может превратиться в кровопролитный турнир великанов.

И потому обе стороны следят за тем, чтобы не превысить меру терпения. Бирма не поддерживает недовольство горских племен в Таиланде, которое время от времени дает себя знать то миной на шоссе, то короткой перестрелкой. Таиланд, в свою очередь, воздерживается от искушения еще сильнее раздуть пожар войны в государстве шанов, хотя те и говорят на родственном тайцам наречии.

Здесь, на нейтральной полосе, я размышлял над византийской сложностью восточной политики. Темнело. Серые тучи вновь затянули небо. О водную гладь порой разбивалась капля небесной влаги. Окружающий пейзаж постепенно исчезал в темных тенях. И только река спокойно шумела, изредка всплескивая. Поток пешеходов постепенно иссяк, даже торговки на мосту стали собирать товар. Пора подниматься, пока тайцы не запрут на своей стороне металлические ворота на цепь.

В гостиницу я вернулся вечером.

Азбука коммерции

Смарагды, насыпанные в обыкновенный почтовый конверт, отливали, как им и положено, зеленым блеском. Я осторожно вытряхнул их на стол, на белую бумагу. Необработанные камни слабо светились, граненые — сверкали, отражая солнечные лучи. Я осторожно взял самый крупный смарагд. Девушка, которой они принадлежали, с любопытством взглянула на меня большими бархатными глазами.

— Сколько вы за него хотите?

— Четыреста батов, — объявил добровольный переводчик-бирманец, только что подошедший ко мне на улице. Перспектива приобрести смарагд меньше чем за десять долларов была заманчива. Я знал: через полгода я пожалею, что не привез какого-нибудь камешка, но в Меае десять долларов казались мне невероятным богатством. После пяти месяцев, проведенных в Юго-Восточной Азии, деньги у меня кончились. Я слегка прихрамывал. На ноге гноились семнадцать ран, полученных в Малайе от прикосновения медузы. Только лошадиные дозы антибиотиков, которые я получал в бангкокской полицейской больнице, спасали опухшую ногу от заражения крови и гангрены. А деньги на лекарства я мог сэкономить лишь за счет и без того скромной еды (медицинская помощь оказывалась даром). В течение нескольких недель я довольствовался лишь миской риса в день и уже ощущал, как подкашивает мои силы недоедание; кроме того, у меня иногда повышалась температура.

— Четыреста батов слишком дорого, — ответил я, не зная даже приблизительно, сколько каратов в кристалле, который я держал между большим и указательным пальцами. Зажмурив глаз, как специалист, я смотрел на свет.

— Вот лампочка, — с готовностью предложил бирманец, который привел меня в лавчонку, и достал из кармана тонкий фонарик с углублением в стекле. Я вопросительно на него посмотрел и еле заметно подмигнул. Он ответил тем же, предостерегая меня от покупки.

Я уложил смарагд в углубление и нажал кнопку. Узкий лучик озарил внутренность необработанного кристалла. Мутный зеленый просвет был пересечен крошечным изломом.

Я завертел головой и взял другой камень. И в нем я без труда обнаружил трещину.

— Скажи ей, что она красивее, чем ее камни, — обратился я к бирманцу, который один здесь понимал по-английски. Он сказал несколько слов на каком-то из бирманских наречий. Женщины рассмеялись.

Известие, что я хочу купить драгоценный камень, привлекло в лавочку толпу женщин, в большинстве молодых и красивых. Подобно тому как в Индии к каждому иностранцу сбегаются дети, протягивая грязные ладони и клянча бакшиш, здесь тоже из толпы ко мне тянулись руки, пытаясь привлечь мое внимание; но, в отличие от Индии, на всех раскрытых ладонях мерцали драгоценные камни: сапфиры, рубины, смарагды. Я вполне мог представить себе чувства средневековых мореплавателей, которые добрались до Востока и увидели, что камешки, представляющие в Европе целое состояние, тут чуть ли не дают детям вместо игрушек. Но в тот момент я, пожалуй, менее всего нуждался в таких побрякушках. Ведь их не съешь.

— Выбирайте, господин, — сказал бирманец, не выказывая ни малейших признаков нетерпения. — И не спешите, — со значением добавил он.

Я с отсутствующим видом рылся в драгоценных камнях и в каждом находил изъян, даже не слишком напрягая зрение. Многие камни были испорчены непрофессиональным гранением. Крупные ювелиры в Бангкоке тайно посылают агентов в Бирму, чтобы не зависеть от перекупщиков. По-настоящему редкие камни в Меай не попадают. В карманах женщин, желавших подработать и продававших кроме бананов и гребней еще и смарагды, были одни отходы.

— Гранильщикам в Бирме должны бы приплачивать, чтобы они не работали, — заметил я своему провожатому.

— Они считают себя знатоками, — улыбнулся тот, — но никогда не видели по-настоящему дорогих камней. И никто не учил их.

Продолжая рассматривать сапфиры, я размышлял, как бы повежливее от них отказаться.

— Нет смысла смотреть дешевые камни. Для подарка мне нужен по-настоящему ценный смарагд или рубин. Но я не слишком большой специалист. Думаю, что сделаю покупку в Бангкоке, — попытался я остановить поток предложений. — Мне необходима гарантия.

— Разумеется, — кивнул бирманец и объяснил женщинам, почему я, к великому своему сожалению, ничего не могу купить. Их это не обидело. Они исчезли с теми же приветливыми улыбками, с какими вошли.

— Если хотите, я смогу предложить вам кое-что стоящее, — тихо сказал бирманец. Фигурой он был похож на мальчика, но лицо казалось не слишком молодым. Его умные, интеллигентные глаза не вязались с одеждой из дешевой ткани. Я подумывал, не сказать ли ему, что драгоценные камни для меня лишь повод, чтобы добраться до наркотиков, а потом и до местных лабораторий.

— Вы как-то не вписываетесь в эти пограничные места, — заметил я после небольшой паузы.

— Прежде я был преподавателем в университете, — грустно усмехнулся он, и лицо его еще больше постарело. — Давно.

Он махнул рукой в доказательство того, что прошлое навсегда забыто. Я не стал спрашивать, как попал он из университета в Меай, гнездо контрабандистов. Студенты сбегали из Рангуна целыми курсами. Представители национальных меньшинств игнорировали просветительные дебаты о национализме. Горячие споры сменились еще более горячими пулями. Изучение языка шанов из-за этого приостановилось, у шанов до сих пор нет приличного словаря. И не будет, пока студенты, вместо того чтобы терпеливо сидеть в библиотеках над книгами по языкознанию, шныряют по горам и ставят мины.

Зачем мне расспрашивать, что привело бирманского преподавателя в тайский Меай? Скорее всего торговля, возможно — оружием. К тому же он явно не стремится к исповеди. Шоссе из Бангкока не кончается мостом через пограничную реку. Оно продолжается и на другой стороне, проходя через территорию государства шанов. Вездеход доехал бы по нему до самой Индии, но зачем ремонтировать шоссе, если оно мертвое?

Торговля идет по тайным тропам через джунгли. С севера Бирмы в Таиланд движутся караваны мулов, торговцы оптом скупают местные товары. Никакая статистика не регистрирует эту своеобразную внешнюю торговлю, однако терпят ее не только тайцы, которым она выгодна, но и бирманцы.

Строго централизованная и управляемая государством бирманская экономика долгие годы сражается с собственной тенью. Процент ее роста — один из самых низких в Азии, несмотря на богатые источники минерального сырья и плодородие здешних почв. Бирма, которая некогда была крупнейшим экспортером риса во всем мире, теперь по урожайности на гектар не достигает даже довоенного уровня. Без контрабанды, составляющей, как утверждают злые языки, единственную процветающую область бирманской экономики, остановился бы и ряд государственных предприятий.

Но что могут предложить за тайские товары широкого потребления бедные, малоразвитые области Северной Бирмы, доведенные до полной нищеты непрекращающимися боями?

Территория народности карен богата сурьмой, вольфрамом и оловом, однако минеральные богатства остаются в земле. У повстанцев не хватает средств, чтобы организовать охрану их добычи, зато они легко могут помешать трудиться другим. Для уничтожения строившегося годами дорогостоящего рудника достаточно всего несколько шашек динамита. Поэтому богатство карен — драгоценные камни; добывают их открытым способом, а для этого нужны только мотыга, лом, корзина да немного воды для промывки. Здесь столько смарагдов, что китайские купцы из Гонконга тайком приезжают в Бирму и платят прямо на месте по 700 долларов за килограмм. Сказочные прибыли вознаграждают их за некоторые неудобства. Лучшие камни, купленные на вес, идут в Гонконге по 250 долларов за штуку. А самим карен примитивная добыча приносит примерно 7000 долларов в месяц.

Разумеется, доходов от продажи драгоценных камней не хватило бы для финансирования войны. По самым скромным подсчетам, сопротивление властям обходится сейчас намного дороже, чем во времена Робина Гуда. Затруднений с продуктами питания повстанцы не испытывают: они возделывают собственные маленькие поля с бобовыми, рисом и овощами. Хуже обстоит дело с лекарствами (в первую очередь с антималярийными средствами) и с оружием. Один патрон стоит на черном рынке 60 центов. Устаревший американский автомат можно купить за 250 долларов, а ведь в арсенале повстанцев есть и гранатометы, и минометы, и гаубицы. Даже небольшие ракеты.

Через территорию народности карен за месяц проходит более тысячи мулов с контрабандой. Из Таиланда в Бирму движутся длинные караваны, везущие велосипеды, стиральные порошки, транзисторы, часы, обувь, белье, сигареты, зубные щетки и такие же фонарики, как тот, о котором я уже упоминал. Через два месяца тяжкого пути самые стойкие из них добираются до бывшего главного города Мандалай. Карены, как и другие повстанцы, за провоз товаров через свою территорию берут пошлину — 4–5 % стоимости товара.

В обратном направлении, к границе, везут предметы старины, нефрит и знаменитые могокские рубины. За провоз этого товара карены требуют 17 % той суммы, которую купец выручит за них на черном рынке в Таиланде. На узких тропах в джунглях незачем ставить шлагбаумы. Проскользнуть мимо «контрольных пунктов» почти невозможно.

Интересно, что ни один торговец не пытается перехитрить самозваных таможенников, работающих куда добросовестней, чем их официальные коллеги на мосту в Меае. В джунглях действует не закон джунглей, а коммерческий расчет. Если бы повстанцы начали слишком усердно обирать караваны, контрабандистам пришлось бы пробиваться через их территории с помощью «личных» армий, а ведь патроны стоят дорого.

Система пошлин, позволяющая карен вести войну и покрывающая 85 % их бюджета, к сожалению, имеет последствия, выходящие далеко за пределы Бирманского Союза.

Чем дальше на запад, тем таиландские товары становятся дороже. Близ Мандалая и обыкновенный фонарик представляет собой богатство, потому что в его цену входят не только деньги, которые отдали за него контрабандисты, но и расходы за транспортировку, и пошлины, и оплата посредников.

Но все драгоценные камни и предметы старины, поступающие из Бирмы, не способны уравновесить непрерывный поток ввозимых в нее предметов первой необходимости. Дефицит в торговле могут возместить только наркотики. Горцам, даже если бы они этого не желали, не остается иного выбора: купцы не хотят брать у них ничего другого.

Контрабандисты, которые без опия лишились бы куска хлеба, не размышляют о неблаговидном характере своей деятельности. Они заботятся о тягловых животных и усердно смазывают винтовки, платят пошлину повстанцам и изобретают способы, как перехитрить полицию. Одна из буддийских заповедей запрещает разрушать статуи Просветленного. И вот нередко носильщики идут через джунгли с грузом уродливых гипсовых изображений Будды, старательно упакованных в пенопласт. Каждая из маленьких статуй начинена героином. Полицейский патруль, встретивший необычный караван, разумеется, подозревает подвох. Но примерные буддисты-патрульные молча расступаются и пропускают странную процессию.

Бывает и так: контрабандисты покупают у бедной многодетной семьи за малую толику риса девочку. Ребенка умерщвляют, выбрасывают внутренности и набивают труп наркотиками. В течение двенадцати часов — прежде чем в трупе обнаружатся первые видимые изменения — они успевают перенести тело через границу. Кому придет в голову подозревать несчастных родственников, спешащих с потерявшим сознание ребенком к врачу?

Однако контрабандисты не считают себя торговцами, продающими яд, и тем самым убийцами. Они воспринимают себя как благодетелей, дающих работу тысячам соотечественников.

Да и повстанцы из десятка «независимых» государств с их «армиями» и «правительствами» в борьбе с централизованной властью готовы объединиться хоть с самим дьяволом. Без опия и платы, которую они взимают за проход контрабандных караванов, их сопротивление прекратилось бы через несколько недель. Можно ли после этого удивляться, что они отдают предпочтение собственным интересам перед раздумьями о том, что станет с наркоманами на другом конце света.

Круг замыкается.

Откуда мне было знать, какую роль в нем играет бывший университетский преподаватель? В момент, когда мы с ним прощались, я знал лишь одно: в Мэсалонг я не поеду. Риск слишком велик. Семье генерала Туана Шивэня придется смириться с тем, что за гробом будут идти одни китайцы.

Последняя победа

Все вокруг тонуло в грязи. Дождь шел всю ночь и утро. Юго-западный муссон превратил единственную ведущую в горы дорогу в сплошное скользкое месиво. Владелец грузовичка марки «пежо» пытался ее одолеть. Пословица «Тише едешь — дальше будешь» сюда не подходит. При медленной езде машина замирает и колеса бешено буксуют. Выручает лишь скорость. Но достаточно незначительной ошибки — и машина, соскользнув с узкой дороги, вклинившейся в бок горы, превратится в груду покореженного металла.

Я думал, что после Суматры меня уже ничем не удивишь: привык к смуглым шоферам, которые вели себя за рулем, как пилоты-камикадзе. В сырых джунглях, в сплошной грязи раскисшей дороги иногда на протяжении нескольких сот метров буксуют и солидные автобусы, нередко их заносит и переворачивает набок. Расписание автобусов зависит от дождей, от настроения водителя и количества пассажиров.

И все же, сидя в наемном грузовичке, я обмирал от страха. Я понял, что одинокий шофер, отважившийся пуститься в путь по опасной горной дороге в привычном к асфальту автомобиле, не дорожит жизнью. Он сражался с баранкой, словно боксировал с невидимым соперником, без всякого выражения на застывшем лице, но на поворотах машина флегматично съезжала все ближе и ближе к краю пропасти. В те моменты, когда вспотевшие от страха пассажиры уже готовы были перемахнуть через задний борт, шофер до предела жал на акселератор и каким-то чудом удерживал грузовичок на дороге.

Гигантские холмы, до самых вершин поросшие деревьями, после муссонных ливней сочно зеленели. По обе стороны дороги отвесно падали бесконечные склоны. Низины терялись в клочьях тумана. На узком lлинном гребне нам показалось, что уходящей в облака дороге карабкаться больше некуда, но едва мы облегченно вздохнули, как ее поглотил откос новой горы, поросшей бамбуковыми джунглями. На крутом повороте мы увязли. Колеса дико вращались в глубоких колеях.

Мы вылезли из грузовичка и, стоя по колено в грязи, упираясь плечами в кузов, пытались сдвинуть его хотя бы на несколько сантиметров. Шины подминали набросанные под колеса ветки, швыряли комья желтой жижи на наши футболки и брюки. По белым и серым лицам тек пот, смешанный с грязью. Снова начало накрапывать. Я удрученно посмотрел на часы. Полвторого. Как и наш шофер, я клял все на свете, но ведь и самыми крепкими словами не уймешь бессильный гнев. Из-за собственной нерешительности я, наверное, уже упустил возможность попасть на похороны генерала Туана Шивэня.

Для китайцев похороны — вершина земного странствия — порой важнее самой жизни: во многих странах Юго-Восточной Азии бедняк кули всю жизнь откладывает гроши на цинковый гроб, в котором его тело перевезут в Китай, в страну предков. Похоронный обряд может быть совершен через неделю, месяц и даже через год после того, как покойный навеки закрыл глаза. Это зависит от его богатства и положения в обществе: чем оно выше, тем дольше длится траур.

Считают ли земляки покойного генерала, что он весьма значительное лицо? Генерал Туан принадлежал к числу крупнейших торговцев наркотиками в Юго-Восточной Азии. Он прогорал, проигрывал целые состояния, но в конце концов даже поражения придали ему силы, выдвинули в число миллионеров. Он командовал своей «личной» армией в духе тех китайских генералов, которые еще перед второй мировой войной безраздельно властвовали над провинциями, по территории превышающими многие европейские государства. Его смертью кончалась эпоха смут, авантюр и восточных козней.

Таинственность похорон могла быть вызвана несколькими причинами. Возможно, среди гостей на похоронах должны были появиться лица, запечатленные на снимках, хранящихся в картотеке Интерпола. Разве не приедет проводить своего коллегу, а позднее соперника генерал Ли, человек еще более загадочный, чем сам генерал Туан? Хотя соперничество между двумя генералами и переросло в разлад, в случае необходимости они всегда объединялись в борьбе против других конкурентов. А бирманцы, особенно Чан Шифу? В призрачном мире героина нельзя было исключить ни одной, даже самой поразительной возможности.

Я толкал машину изо всех сил, мышцы готовы были лопнуть от напряжения, но колеса вращались вхолостую.

1 час 35 минут. Знать бы, в котором часу начинаются у китайцев похороны. Утром или в полдень? В любом случае я уже опоздал к началу церемонии. Слишком долго я колебался. Блуждая по Меаю, я потерял три часа. Из-за ливня автобус, который должен был доставить меня в Чианграй, выехал только в полдень. На полпути меня как будто что-то толкнуло, и я попросил шофера остановиться у ничем не примечательной развилки, от которой уходила дорога в горы, и, не долго думая, вышел. В первый момент я был поражен своим решением: это напоминает короткое замыкание — в такие минуты азартный игрок идет на риск. Результат, правда, не всегда оправдывает этот риск, но бывают моменты в жизни, когда и самый осторожный человек решает на все махнуть рукой, когда в нем вдруг вспыхнет искра авантюризма, которая дремлет в каждом из нас. Побеждает неосознанное стремление выбиться из спокойного течения заранее предусмотренных событий. Рулетка вертится: красное или черное, проигрыш или выигрыш? Другого не дано.

На перекрестке я еще колебался. Хотел порасспросить, далеко ли до Мэсалонга (или только внушал себе, что хочу расспросить), но посетители маленькой столовой говорили только на тайском.

— Мэсалонг? — Шоферы грузовичков отрицательно качали головами. Все, кроме одного.

Тот сказал:

— Пять долларов.

Собственно, он не знал и этих двух слов, потому что число пять показал на пальцах, и я не смог ему объяснить, что спрашиваю просто из любопытства. В растерянности я кивнул.

Мы выехали…

Теперь владелец машины горестно качал головой — дальше не проедем. Ситуация казалась безвыходной, но почти в ту же минуту снизу послышался шум мотора. Незнакомая машина въехала в грязь, но, в отличие от нашего «пежо», мотор которого на высоких оборотах при крутом подъеме начинал отвратительно визжать, мотор этой машины работал без сбоев, и она сантиметр за сантиметром преодолевала густую кашу. Вот протекторы уцепились за твердую почву. Из-за поворота показалась крытая «тоёта» и, буксуя, стала медленно ползти вперед. Шофер повернул баранку — машина вильнула в сторону, где почва казалась понадежней, но тут, опасно накренившись, стала съезжать набок. На мгновение она застыла неподвижно, однако, упершись всеми четырьмя колесами, умудрилась, мелко подпрыгивая, выползти на безопасное место. Я смотрел с завистью. Из боковых окошек выглядывало пять неподвижных — точно в масках — китайских лиц. Казалось, они даже не моргают. Все были одеты в темные костюмы и напоминали служащих похоронного бюро. Но когда, проехав немного, «тоёта» вновь увязла, китайцы очнулись и с достоинством один за другим покинули машину и ступили в карминно-красную жижу. Облегченная машина, подталкиваемая людьми, наконец сдвинулась с места. Прежде чем «тоёта» скрылась из виду, старший из китайцев, с серебряными волосами, высунулся и кивнул. Они приглашают меня?

Я сунул шоферу деньги, схватил рюкзак и побежал к «тоёте», вслед мне неслись его проклятия. Торговаться из-за платы, как здесь принято, было некогда — «тоёта» ждала за поворотом. Лица шофера, сидевшего в кабине, не было видно, но пассажиры приняли меня на удивление дружелюбно. Мы все обхватили руками стоявшую посреди кузова бочку бензина, уперлись друг в друга плечами, а ногами — в противоположную стенку. Я облегченно вздохнул. Мои спутники скорее всего торопятся на похороны. Никто из них не говорил по-английски, но само их присутствие вселяло надежду.

Я и не подозревал, что крытая «тоёта», полная китайцев, означала для меня спасение еще и потому, что была последней машиной, проехавшей в Мэсалонг. Самому бы мне ни за что не пройти шлагбаум, перед которым стоял патруль в зеленой форме. «Тоёта» остановилась у сторожевой будки. Солдат что-то спросил у шофера, тот ответил. Молодой скуластый командир махнул рукой и другой солдат открыл шлагбаум. Внимательные глаза через заднее оконце обшарили внутренность машины. Я быстро склонил голову, чтобы меня не заметили, но шофер уже включил первую скорость, машина тронулась. Затаив дыхание, я ждал приказа остановиться, однако патрульные беззаботно возвращались на свою скамейку.

Я с любопытством озирался по сторонам.

Селение Мэсалонг, расположенное на небольшом возвышении, с первого взгляда отличалось от окрестных деревушек племен акха и лису с лачугами из глины, досок и даже листьев. Здесь каменные домики свидетельствовали о достатке их обитателей. В магазинах без витрин предлагали посуду и кувшины, ткани, керосин и рис, часы фирмы «Сэйко» и даже прохладительные напитки. Сами торговцы отправились на площадь, чтобы не прозевать церемонию, а за прилавком оставили женщин: истинный коммерсант умеет скорбеть и сидя за кассой. Возможно, приехавшие на похороны захотят купить что-нибудь на память или попросят бутылочку кока-колы… Печаль — словно ветер, налетит и умчится. А деньги остаются.

«Тоёта» ехала по главной улице, пока дорогу ей не преградила большая толпа. Все смотрели в одну сторону. Под треск рвущихся петард и грохот барабанов генерал Туан Шивэнь совершал свой последний путь.

Я сбросил рюкзак перед ближайшим домом. Китайцы честный народ. Впрочем, мне было уже не до вещей. Если бы процессия миновала меня, то на узкой тропе, обсаженной чайными кустами, я бы ее не догнал. Сотни скорбящих окружили бы гроб молчаливой стеной.

Мне повезло. На появление иностранца — переодеться я не успел — никто не обратил внимания. Короткие шорты и грязная футболка не вызвали подозрений — сотни глаз следили за более интересным зрелищем. Впереди траурного шествия два коротко остриженных подростка несли огромный венок. Он напоминал обруч, оплетенный цветами самой разнообразной окраски. Внутри круга был сделан ромб из проволоки, украшенный другими цветами. Начали щелкать фотоаппараты.

Стоявший у дороги солдат с передатчиком, увидев меня, сразу насторожился. Не стоило играть в «неприметность» на расстоянии двух метров от опасности. От ненужных вопросов меня могло спасти только непрестанное движение. Хотя бы временно.

Рвались петарды. Процессия двигалась по склону холма, расположенному напротив деревни. Тропа вилась между чайными плантациями; на ней рядом умещалось не более трех человек, и издали процессия походила на длинную ленту. Светло-голубые формы бесчисленных ополченцев перемежались старыми, серыми. Потом зазвучали барабанчики — ритмично, как при средневековых казнях. Я дважды протер глаза — нет, это не мираж: среди полуголых горцев, в немом восхищении таращивших глаза, маршировали «маржоретки», словно бы спрыгнувшие с плаката, рекламирующего красоты Шотландии. Белоснежные штаны с красными лампасами и ярко-красные облегающие курточки с золотыми эполетами и золотой шнуровкой ладно сидели на их стройных фигурках.

Таиланд никогда не принадлежал Британской империи. Кто же, скажите на милость, научил этих деревенских девушек с диких, всеми забытых гор в самом центре «золотого треугольника» отточенным движениям, которые не скопируешь ни с одной фотографии? Что за гений предприимчивости раздобыл им одежду, привезенную скорее всего прямо из Лондона? Пожалуй, и эти девушки — одна из великолепных идей генерала Туана.

Если в Мэсалонг приедет министр, генерал или даже сам премьер-министр, кто составит его эскорт? Конечно, не буддийские монахи, к которым он привык, и не банда голодных горцев, которых он вряд ли хотел бы увидеть, а два ряда рослых, красивых «маржореток». И сразу ему покажется, что он явился с важным государственным делом, и он будет удивлен, обрадован и даже немного польщен: таких почестей ему еще нигде не оказывали.

Правда, я подозревал, что сам генерал не представлял себе своих похорон с «маржоретками». Во всяком случае, не в ту пору, когда несколько высокопарно называл себя «сторожевым псом у северных ворот Таиланда».

Орудийного лафета здесь не было. Лишь небольшая группка солдат с автоматами и гранатометами на правом плече. Сколько их? Два десятка? Остатки 5-й армии представлены дряхлыми стариками в темных костюмах, съехавшимися сюда со всей округи, — и это все, что сохранилось от неосуществленной мечты.

На боковой тропе между чайными плантациями гроб был перехвачен другой группой мужчин. В тайских горах сохранился китайский обычай хоронить покойников на природе. Покрытый флером гроб как бы плывет в воздухе. За ним, опираясь на палку, хромая, идет старый господин в соломенной шляпе — староста Мэсалонга шестидесятивосьмилетний Сэк Тьен Лью, некогда сподвижник генерала Туана. Двое юношей в джинсах несут украшенный цветами портрет генерала. На портрете — лицо с глубоко посаженными глазами, широким носом и резко очерченным ртом; Туан похож скорее на доброго дядюшку, чем на героинового короля. Еще один подросток держит над портретом раскрытый зонт.

За ними идут близкие родственники покойного. Дочери приехали на похороны из Калифорнии.

Я привлек внимание еще одного солдата с передатчиком. Заметив меня, он произнес в микрофон несколько фраз. Я тут же бросаюсь бежать через чайную плантацию, обогнав двух коней из дерева и папье-маше, которых несут впереди процессии. Они поблескивают черным лаком и покачиваются в ритм шагам носильщиков, а те придерживают их за специальные полозья. Рядом с конями, сделанными в натуральную величину, возвышается гипсовая фигурка в травянистозеленой форме с золотым ремешком, эполетами и лентой на фуражке. Очевидно, это сам генерал.

Последние годы генерал провел не в Мэсалонге. На старости лет он поселился в роскошной вилле в Чиангмае, где жил в покое и богатстве. Двое его сыновей уехали учиться на Тайвань. Дочери живут в Соединенных Штатах, вдали от нищих гор «золотого треугольника». Другие дети на похороны не приехали. Они не узнали, что их отец умер, да и вообще ничего о нем не знали. Ведь их отец не только контрреволюционер, но и воплощение всяческого зла. Вместе с матерью они затерялись в Китае в конце 40-х годов, а может, их уже и нет на свете…

Могила вырыта на пологом холме. Многокилометровая лента погребальной процессии движется по холму между высокими чайными кустами. Генерал имел возможность выбрать место своего упокоения, на это у него хватило и денег и влияния. Бангкок или Чиангмай? Самолет доставил бы его гроб и на Тайвань, на китайскую землю. Но он предпочел Мэсалонг, деревню, которая, можно сказать, ему принадлежала.

При помощи передатчиков марш был рассчитан с точностью до минуты, бывшие солдаты перенесли сюда, в горы, свои организаторские способности. Только в самом конце процессии возникла толкучка. Холм мал и неудобен для обозрения, задние ничего не видят через головы передних. Доносятся рыдания близких да глухие удары комьев земли, падающих на гроб вместе с рисом и мешочками, в которых, по всей вероятности, земля, привезенная из Китая. Оглушительные взрывы петард заменяют салют.

Разукрашенный похоронный катафалк, который несли вслед за гробом, догорал. И все же похороны не были лишены какого-то комизма. Бывшие воины генерала со слезами на глазах забросали гроб землей. Гости медленно расходятся.

Генерал мертв, и его заслуги так же чужды и далеки здешней молодежи, как провинция Юньнань. Непонятно, что это — траур или карнавал: полуголые горцы и солдаты, опечаленные старые ветераны и детишки, радующиеся необычному зрелищу. В ту минуту, когда о крышку гроба ударились первые комья земли и старые соратники в слезах салютовали покойному, «маржоретки» заигрывали с семнадцатилетними парнями. Два молодых солдата с нескрываемым восторгом поджигали петарды и после каждого взрыва радостно следили за клубами синего дыма.

Высоко над домишками, на склоне холма, вокруг свежей могилы одного из последних военачальников, которые некогда правили Китаем, валялись пустые коробки из-под петард. Я спрятал одну в карман. На ней был изображен молодой улыбающийся солдат с автоматом, он поднял вверх руку, расставив пальцы в виде буквы V: Victory — напечатано на них единственное английское слово. Остальное все по-китайски.

Испачканные грязью картонные коробочки напоминали опавшие листья. Если это победа, то не напоминает ли она фарс.

Поминки

— Вы откуда? — прервал мои размышления вежливый голос.

— Из Бангкока, — ответил я не раздумывая и взглянул на молодое, чуть одутловатое лицо. Если это случайное любопытство, он должен удовлетвориться таким односложным ответом. Но молодой китаец с фотоаппаратом и кинокамерой не был похож на простачка, который спит и видит, как бы поупражняться в английском.

— Я не о том. Вы приехали в Бангкок издалека?

— Из Малайзии, — объяснил я вежливо.

Я не строил никаких иллюзий: мои уклончивые ответы его никак не удовлетворят. Но мне хотелось выяснить, с кем я имею дело. Интуиция подсказывала, что ко мне прикоснулись щупальца бывшей разведывательной службы генерала Туана. Безопасность 5-й армии, воюющей и ведущей торговлю наркотиками на территории четырех государств, всегда зависела от точной информации.

— Откуда вы родом? — терпеливо выспрашивал у непонятливого иностранца молодой китаец.

— Из Европы, — протянул я.

А сам лихорадочно соображал, как остановить этот поток вопросов, но в голову ничего не приходило. До темноты я из деревни уже явно не выберусь. А ночь может обернуться для меня неприятностью.

Китаец полез в нагрудный карман пиджака, достал из бумажника визитную карточку. «Сават Чандон. Бюро путешествий, агент по продаже нефрита», — значилось там по-английски и по-тайски. Подозрение сменилось уверенностью. Торговля нефритом — идеальный вид деятельности для того, кто часто бывает в отлучке.

— Спасибо, — рассеянно бросил я, сунул визитную карточку в карман и присоединился к последним покидающим могилу участникам процессии. Однако отделаться от него мне не удалось. Мой новый знакомый пошел рядом, на ходу вынув из другого нагрудного кармана блокнот и шариковую ручку.

— Вы не оставите свой адрес? — нагло обратился он ко мне. — Я могу оказаться вам полезен.

Эта просьба больше походила на приказ. Перегнув блокнот, на чистой странице я печатными буквами написал свою фамилию и даже указал город, где живу. И лишь перед тем как написать страну, заколебался.

«Всю жизнь я боролся со злом коммунизма», — любил говорить покойный генерал. Признаться, откуда я прибыл, значило сразу же создать лишние затруднения.

Канада или Швейцария, которые не соприкасались ни с гоминьданом, ни с поставкой оружия в Юго-Восточную Азию, — вот что было бы идеально. До них никому нет дела. Я путешествовал по обеим этим странам и, если понадобится, мог что-нибудь о них рассказать. Но в случае настоящего допроса в их руках окажется мой паспорт, а это может привести к неприятным последствиям.

В конце концов я вывел: Югославия.

Югославия — это компромисс. Она по крайней мере входит в блок неприсоединившихся стран и не так тесно связана с Вьетнамом; кроме того, в Азии и Африке часто путают Югославию и Чехословакию; в моей рискованной ситуации это давало хрупкое алиби.

— Непременно напишите мне, — я вернул блокнот.

Он поблагодарил и тут же спрятал его в карман. В это время к нам присоединился еще один участник процессии. «Господин Лоуренс К. М. Чен, репортер „Сентрал дейли ньюс“ на Тайване», — явствовало из его карточки. Не нужно чересчур напрягать воображение, чтобы представить себе, кто передо мной. Тайбэй прервал дипломатические отношения с Бангкоком, и оба правительства не питают друг к другу горячей симпатии. При таких обстоятельствах вряд ли гоминьдановцы пошлют с визитом в свои прежние части обыкновенного репортера. Ему я тоже дал «югославский» адрес. Мы возвращались в деревню, ведя дружескую беседу, которая скорее напоминала допрос.

Я размышлял, кто, собственно, живет в этих добротных домиках, построенных в стиле гоминьдановских военных поселений, — обыкновенные штатские, контрабандисты или солдаты, из тактических соображений лишь временно скинувшие военную форму?

После поражений в Китае, Бирме и Лаосе в конце 50-х годов части генерала Туана отступили в малонаселенные горы Северного Таиланда и неподалеку от границы, на стратегически выгодной возвышенности, построили Мэсалонг — новую базу для нападения на территории соседних государств, а также для торговли опием. В ее окрестностях работало несколько лабораторий по очистке героина. (Правда ли, что они, как утверждается официально, приостановили деятельность?)

— Вы приглашены на поминки, — торжественно объявил мне господин Чандон, бывший подручный генерала Тауна. Разумеется, прежде он носил иное имя. Тайское же он, как и многие его земляки, взял лишь по необходимости.

— Это приглашение — большая честь для меня, — поклонился я в ответ, хотя оба мы понимали: поминки просто предлог, чтобы задержать меня здесь до наступления темноты. Мое присутствие явно обеспокоило организаторов похорон. Что мне надо в Мэсалонге? Кто меня послал? Кто стоит за моей спиной? Что привело меня в край, где сталкиваются стратегические интересы трех держав? Пока они не знают ответа ни на один из этих вопросов, я в безопасности.

— Когда вы прибыли в Мэсалонг? — нарушил молчание корреспондент тайваньской газеты.

— После полудня. К сожалению, я пропустил начало церемонии, — ответил я, стараясь придерживаться правды.

— Хотите взглянуть, откуда выходила процессия? — спросил он и показал на большой деревянный дом, стоящий на естественном возвышении посреди деревни.

— Охотно. Однако должен признаться: меня несколько беспокоит судьба рюкзака, я оставил его на площади, в самой давке.

— Это займет минуту, не больше, — настаивал господин Чен.

В просторном помещении на полу валялись обрывки цветных гирлянд и листовки с китайскими иероглифами, повествующие о жизни и заслугах покойного. Помещение несколько напоминало танцплощадку после карнавала. В воздухе до сих пор пахло гарью от свечей и ароматических палочек, а среди обрывков бумаг на полу еще не просохли следы грязных сапог.

— Жаль, что вы не приехали на два часа раньше, — сказал господин Чен. Я позволил себе не поверить ему.

Когда мы выходили со спортивной площадки, в воздух поднялись два тяжелых военных вертолета. Захлопнув дверцы и пригнувшись, солдаты убегали от поднятого пропеллером ветра. Машины по вертикали взмыли вверх, на секунду застыли и повернули на юг. Это отбывали высокие военные чины, от полковника и выше, потому что майор не может претендовать на такую роскошь, как вертолет, а возможно, и какой-нибудь министр или бывший премьер-министр, вместе с которым господин Туан делал свой бизнес. Вдруг я вспомнил, что в момент нашего появления кроме местных «блюстителей порядка» на площади стояли до зубов вооруженные таиландские патрульные в шлемах. Их присутствие может быть объяснено лишь необходимостью охранять какую-нибудь довольно значительную особу.

— Кто это прилетел на вертолете? — как бы между прочим спросил я.

— Гости из Чиангмая, — в тон мне ответил господин Чен.

Больше я предпочел ничего не спрашивать. Туристы не проявляют чрезмерного любопытства. Если бы мы приехали несколькими минутами раньше, я, вероятно, вообще не попал бы на церемонию. Личная охрана этой значительной особы схватила бы меня прежде, чем я успел нажать на спуск фотоаппарата. Фотография генерала таиландской армии, прибывшего на похороны оптового торговца опием, могла бы произвести эффект разорвавшейся бомбы, и не только внутри страны.

Мы вернулись на площадь, где всего час назад я примкнул к похоронной процессии. Рюкзак лежал на том же месте, где я его бросил. Возле него стоял добровольный страж деревенский житель в черном костюме.

— Все в порядке? — спросил господин Чен.

— Конечно.

— Не хотите ли убедиться? — предложил он мне.

— Нет. Китайцы не крадут, — ответил я. Мы заулыбались.

Ведь гоминьдановские контрабандисты действительно не крадут. Зачем? Если надо, они сдерут с партнера кожу в открытую.

В нижней части деревни на небольшой площадке разместилось несколько ангаров, а перед ними — футбольное поле. Мы зашли в деревенскую школу, которую на время похорон Туана превратили в огромную столовую.

— Как вы узнали о похоронах генерала? — вернулся репортер к прежней теме, едва мы уселись за накрытый стол.

— Случайно. Проезжал мимо, — неопределенно ответил я. Как ни странно, этот ответ его удовлетворил. Чтобы не дать ему времени на расспросы, я сам решил кое о чем его спросить. Оказалось, и у него были затруднения: таиландские власти выдали ему визу после долгих колебаний. Он имел право присутствовать лишь на похоронах генерала Туана.

Отношения между властями в Бангкоке и остатками китайских гоминьдановских частей на севере страны отнюдь не идеальны. Таиландское гражданство по протекции получило всего несколько высших чинов из бывшего штаба Туана. Остальным приходилось ждать. Новый министр забыл, что при контрабандной переброске наркотиков из Бирмы именно солдаты Туана собирали для правительства пошлину с каждой пачки опия, провезенной через территорию Таиланда, — это было услугой, которую по понятным причинам таиландские таможенники оказать не могли. В конце 60-х годов сотни бывших гоминьдановцев пали при подавлении восстания племен мео. В отличие от тогдашней тайской армии, они умели воевать в горах. Более того, с присущей им хитростью они перессорили между собой племена и начали из них же вербовать войско, умудрившись, таким образом, ликвидировать опасный мятеж с минимальными потерями.

После установления дипломатических отношений между Китаем и Таиландом ситуация сразу изменилась. Вчерашний враг стал союзником. Вчерашний союзник превратился в балласт. У государственных деятелей не бывает друзей, у них есть только интересы.

Угощение на поминках ничем не напоминало лучшую в мире китайскую кухню, славящуюся бесчисленным множеством способов приготовления любого блюда. Солдаты, десятки лет провоевавшие в джунглях, потеряли всякий вкус к изысканному блюду под названием «сто птиц в одном гнезде». На столе не было ни угрей в грибном соусе, ни яиц, которые месяцами выдерживают в земле. Здесь, высоко в горах, не подавались утки по-пекински, акульи плавники или «ласточкины гнезда». Свинина в пикантном соусе была слишком жирна, а рис слипался. Даже бамбуковые побеги не имели присущего им вкуса.

Я сидел в окружении ближайших сподвижников Туана, между высшими штабными офицерами, ветеранами боев и торговли наркотиками, ел палочками рис и пил терпкий черный чай и крепкую водку.

Не успевал я осушить рюмку, как кто-нибудь тут же мне доливал и приглашал выпить. Так могло проявляться и простое желание забыться, но скорее всего это делалось специально. Меня пытались споить в надежде, что алкоголь развяжет мне язык. Я не противился. Каждый раз, когда мне доливали, им тоже приходилось делать глоток-другой. А пили они уже третий день. Мне оставалось только время от времени вставлять в разговор малозначащие вопросы и ждать, когда мои собеседники свалятся под стол.

— Я прошел с ним десять кампаний, — сказал на ломаном английском старый полковник, сидевший во главе стола, и утер слезу.

Я не стал спрашивать, была ли в их числе битва у Бан-Квана в Лаосе, где гоминьдановские войска атаковали «личную» армию шанского полководца Чан Шифу, чтобы отнять годовой урожай переправляемого из Бирмы опия-сырца. Наверняка полковник участвовал в ней: на «опиумные» войны генералы Туан и Ли посылали лучшие свои части. Но к чему вызывать лишние подозрения: случайный турист не должен много знать.

«Нам приходится бороться со злом коммунизма. Но для этого нужна армия. А армии нужны винтовки. Чтобы их купить, нужны деньги. В этих горах существует только один способ их добыть — опий», — откровенно признавался господин Туан в марте 1967 года.

Люди, тесно сидевшие вокруг стола в импровизированной столовой, были ветеранами как войн, так и торговли наркотиками.

— Почему, собственно, во время эвакуации в шестидесятые годы вы не перебрались на Тайвань? Попали бы к своим. Ведь в Таиланде вы стали гражданами второго сорта, — спросил я полковника, заранее зная его ответ. Почти все гоминьдановские части в Северном Таиланде были из горной китайской провинции Юньнань. Тайвань для них чужой остров. Горы «золотого треугольника» напоминали гоминьдановцам их родину.

Если бы мы уехали на Тайвань, мы потеряли бы надежду вернуться в Китай. Между Тайванем и Китаем — море, — объяснил полковник. — Пересечь море трудно. Из Мэсалонга же вы за четыре часа попадете на бирманскую границу. А дальше на север — уже и наши горы.

— Вы все еще надеетесь вернуться?

Вздохнув, он молча огляделся. Китайцы редко проявляют чувства, обычно их прячут за улыбкой. Сегодня они плакали, и в суровых мужских слезах, украдкой утираемых рукой, отражалось не только прощание с мертвым генералом. Бывшие отборные воины гоминьдана превратились в сморщенных, источенных болезнями стариков. И они проделали свой «Великий поход». Отступали из Китая в Бирму, из Бирмы в Лаос, из Лаоса в Таиланд. С конца 40-х годов они знали одни поражения: бежали, нередко голодали, совершали марш-броски и спали в джунглях с винтовкой под головой, всегда настороже. В четырех странах рыли могилы для павших. Ни одна из этих стран им не принадлежала.

Они потеряли родину, но еще на что-то надеялись. Юньнань гоминьдановцы покидали с мыслью, что скоро вернутся.

Дважды предпринимали безуспешные попытки в начале 50-х годов. Их нападение не вызвало ответного восстания в стране и окончилось полным фиаско. Вернулась только горстка.

Потерпели они поражение и в 1961 году от объединенных сил НОАК и бирманских регулярных частей. Проиграли бой с Патет-Лао в секретной войне, которая велась в Лаосе.

В конце концов их покинула и надежда. Они стали анахронизмом даже в глазах собственных детей. Дети родились уже в Таиланде и в школе учили тайский язык. У них нет другой родины, кроме той, которая для их отцов стала лишь временной остановкой в пути. И они стараются слиться с ее народом, забыть о Срединной империи — она их не интересует. Предел их мечтаний — японский мотоцикл «хонда».

Состарившиеся, никому не нужные, ветераны вдруг увидели, что они в конце пути. Генерал ушел в места, откуда нет возврата, а скоро настанет и их черед. Кто о них пожалеет? Память о них подернулась дымкой, следы развеял ветер, их старые дома разрушены. Кому они помогли тем, что всю жизнь убивали и торговали наркотиками? Генерал Туан умер миллионером, его дочери уехали в Калифорнию, а сыновья учатся на Тайване. Был у него и домик в Мэсалонге, и вилла в Чиангмае, и дворец в Бангкоке. Им же не досталось ничего, у них нет даже таиландского гражданства.

Все, что они оставили после себя, — Мэсалонг. Они уничтожили десятки деревень, Мэсалонг — единственная, которую они построили. Может, именно поэтому их тянет в места, где двадцать лет назад простирались джунгли. Пожалуй, именно поэтому вернулся на холм, возвышающийся над деревней, и мертвый генерал.

У славянина везде найдутся братья

Я получал удовольствие от особой атмосферы происходящего. Я был единственным иностранцем, присутствовавшим на тайных похоронах генерала Туана, где могли быть лишь приглашенные. Командиру 5-й армии это пришлось бы не по вкусу. Его неприязнь возбудил бы уже мой паспорт, спрятанный в заднем кармане брюк вместе с визитными карточками Чена и Чандона. Огромные красные серп и молот на вьетнамской и лаосской визах олицетворяли то, с чем генерал воевал всю жизнь. Если бы в случае обыска эти визы были обнаружены, мне бы явно не поздоровилось, потому что гоминьдановцы считают оба государства главными своими врагами.

Но и эта мысль в ту минуту не портила мне настроения. Слыша вокруг себя веселый смех, я вдруг подумал, что торговцы наркотиками, сидящие по другую сторону стола, вовсе не обязательно должны быть моими врагами. Ведь они относились к дискриминируемому меньшинству.

Вплоть до 30-х годов таиландское правительство охотно пускало в свою страну китайцев. Бедные кули из перенаселенного Южного Китая выполняли самую тяжелую, плохо оплачиваемую работу в оловянных рудниках и на каучуковых плантациях. Они занимались торговлей, которой пренебрегали буддисты-тайцы. В Таиланд китайцы обычно приезжали одни и женились на здешних девушках. Их дети и внуки слились с тайской средой, как сливаются с большой рекой воды ручья.

Но когда из Китая стали приезжать женщины, предприимчивая и все увеличивающаяся китайская колония стала набирать силу. Растущее богатство китайцев возбудило неприязнь, а со временем и страх перед самоуверенным трехмиллионным меньшинством, не скрывающим своего превосходства. Уже несколько десятков лет таиландские правительства независимо от их общего направления усиливают дискриминацию китайцев, им запрещены многие профессии. Китайцы не имеют права молоть хлеб и открывать свои школы, их обязывают брать тайские имена и отказываться от собственной культуры: они должны забыть страну своих предков.

— У меня к вам деловое предложение, — обратился я к тайваньскому репортеру. (Рискованное предприятие могло бы разрешить все трудности нынешнего вечера.)

— Слушаю, — он плотно смежил веки и несколько раз моргнул, точно у него щипало в глазах. Потом достал носовой платок и отер лоб.

— У нас с вами прекрасные предпосылки для сотрудничества. Каждый владеет тем, чего не хватает другому, — начал я издалека.

— Что вы предлагаете? — деловым тоном осведомился господин Чен.

— Во время похорон мы наблюдали друг за другом. По-моему, ваши снимки будут не очень удачны. — Разумеется, я чуточку хитрил. Среди сотен приглашенных я заметил тайваньского репортера, лишь когда он ко мне обратился. Но настоящий фотограф имел бы по меньшей мере два фотоаппарата — с цветной и черно-белой пленкой.

Он нерешительно кивнул:

— Я не репортер. Да нам хорошие снимки и не нужны. В архиве полно фотографий генерала.

— Речь не о газетах в Тайбэе, а о больших иллюстрированных журналах. Похороны генерала Туана дают великолепную возможность для сенсационной публикации.

Я переждал, давая ему время на размышление.

— Несомненно, — наконец согласился он.

— У вас нет шансов. Репортаж не пойдет без фотографий. Большие журналы прежде всего хотят получить снимки и лишь потом — текст. Без качественных фотографий вам похороны генерала Туана не продать.

Он нерешительно кивнул.

— У меня есть все, — расхвастался я. — Фотографии, связи и возможность продать снимки какому угодно агентству. Причем меня не волнует, что на это скажут таиландские власти.

С минуту он раздумывал.

— Чего вам, собственно, нужно от меня? спросил он наконец. Логичный вопрос.

— Мне нужен вездеход с шофером и переводчиком. На один день, чтобы объехать ближние горные деревни. И возможно, кое-какие сведения о наркотиках. В наших общих интересах, чтобы я быстрее попал в Бангкок. Похороны генерала будут актуальны еще дня три.

Господин Чен вопросительно посмотрел на господина Чандона, нынешнего агента по торговле нефритами и бывшего генеральского подручного. С момента нашего знакомства оба не отходили от меня ни на шаг. Они обменялись несколькими словами по-китайски.

— Ведь вы нуждаетесь в гласности, — быстро добавил я. — Положение китайцев в Таиланде незавидно. Вопреки всем заслугам ваши бывшие солдаты не получили даже таиландского гражданства. Они живут под надзором.

— А что от этого будете иметь вы? — подозрительно спросил торговец нефритом.

— Деньги, — ответил я.

Китайцы посоветовались. Мой аргумент был им понятен.

— Полагаю, это возможно, — сказал господин Чен. — Я поговорю с нашими людьми, думаю, возражений не будет, — Его взгляд уже снова стал внимательным и осторожным, хотя в зрачках еще были заметны следы алкоголя. — В качестве переводчика могу поехать с вами я сам.

Между тем шум в помещении превратился в рев. Члены штаба Туана перестали плакать, разгорячились и начали размахивать кулаками.

Я незаметно глянул на часы. Без четверти девять. Пора подниматься. Теперь я уже никому здесь не нужен. Сегодня старые господа, вероятно, видятся в Мэсалонге в последний раз. Больше такого случая им уже не представится. Завтра они разъедутся по домам, в города и деревни, разбросанные по всей стране.

— Договорились? — спросил я тайваньца.

— Идет, — кивнул он.

Мы не пожали друг другу руки, у китайцев это не принято, а лишь заговорщически чокнулись рисовой водкой, как союзники и деловые партнеры.

— А теперь, пожалуйста, извините меня. — Я встал. — У меня был трудный день.

Офицеры штаба Туана вздохнули с явным облегчением: только после ухода иностранца они почувствуют себя по-настоящему свободно.

— Не хотите захватить в гостиницу бутылочку? спросил господин Чен и широким жестом обвел полный стол.

— Нет, спасибо, — вежливо отказался я. — Выпейте ее за мое здоровье.

Никто меня не удерживал. Я выиграл ночь, пору теней и неуверенности. Возможно…

Ночь

Я лежал на кровати и вслушивался в ночь. Звуки, доносившиеся снаружи, ничем не напоминали о том, что я нахожусь в тропиках. Ни стрекотания цикад, ни щебета птиц, ни шороха невидимых крыльев. Дождь стучал по крыше. Постепенно становилось прохладней. Если закрыть глаза, можно подумать, что ты в Европе.

Но я не доверял этому спокойствию. Мне лишь удалось отодвинуть неприятности до утра. Возможно, самые трудные минуты еще впереди. Помимо китайцев с портативными рациями, «обрамлявших» погребальную процессию, там были еще и до зубов вооруженные представители таиландской армии. Кто улетел на военных вертолетах? Кто из влиятельных лиц тайно прибыл, чтобы отдать последние почести покойному королю наркотиков? Кого я, сам того не ведая, сфотографировал в группе участников погребения? Деревянные ступени заскрипели, должно быть от ветра.

В китайской гостинице не было холла, и лестница в номера вела прямо с улицы. Хотя окна забраны массивными решетками, стены из тонких досок напоминают ящик из-под фруктов. Если бы не ливень, я мог бы переночевать в джунглях. Но и бамбуковые заросли не сулили защиты — тропы ведут лишь до ближайших деревень, ни по одной из них я бы не прошел незамеченным.

Я лежал на кровати, уставившись в тьму.

Кто придет?

Я не сомневался, что в ближайшее время состоится разговор, к которому я готовился с первых дней своего пребывания в Таиланде: продумывал четкие, быстрые ответы на любой вопрос, чтобы даже перекрестный допрос не сбил меня с толку. За последние годы из «золотого треугольника» не вернулось двадцать шесть журналистов. Я вовсе не жаждал стать двадцать седьмым. Вопрос, ответ, вопрос, ответ — без колебаний и раздумий. Условный противник не имел лица, только голос, но постепенно к нему добавлялся и внешний вид. Сон покинул меня. Поспать я мог в другой раз, в другой постели и в более спокойной обстановке.

Дождь утих. Словно короткие вспышки осциллографа, возникали передо мной из тьмы портреты людей, озвученные моментальные фотоснимки: морщинистое лицо старосты из деревни народности мео и ритмичное бульканье его водяной трубки. Киногеничная улыбка Лаки Лючиано и медаль «Корсиканской унии» — я знал ее только по фотографиям. Лицо девушки на шоссе под Ганновером. Сиплое дыхание наркомана Джима прозрачной нью-орлеанской ночью. Поездка в переполненном «самлоре» в начале кампучийской гражданской войны. Каждая искорка выхватывала из тьмы маленький эпизод, человеческую судьбу, лицо. Но чего-то важного не хватало.

Сообщения о наркотиках вызывают такую же сенсацию, как убийства, шпионские аферы и сплетни из интимной жизни артистов. Мы убеждаем себя, что нас привлекает стремление к познанию: ведь наркомания — серьезная социальная проблема, наркотики содействуют росту преступности, ставят под угрозу любого из нас. Читатель бульварных изданий превращается в этакого исследователя, философа, почти ученого. Но отчего ни одна газета не помещает таких же развернутых репортажей об одиночестве стариков или о генной инженерии — темах более скучных, но не менее серьезных?

Репортажи, как правило, содержат свидетельства, обращенные к душе городского, довольно равнодушного и пресыщенного читателя, и потому их авторы любят подбросить к концу немного драматизма, чтобы возбудить изумление и создать напряженность. Они ищут сильные, волнующие, но в то же время правдивые происшествия, примечательные подробности, захватывающие столкновения преступного мира с законом. Этим они невольно искажают действительность, которая бывает серой, скучной и невыигрышной. Вблизи производство наркотиков — спокойный и чуть ли не сонный процесс, по крайней мере в Азии. Для крестьянина оно мало чем отличается от выращивания цветной капусты или брюквы. Только при контрабандном перевозе возникает подлинная опасность, многократно умноженная затем с помощью ротаторов и телекамер по всем законам драматического искусства.

Журналисты, подгоняемые издателями, читательским интересом и естественной конкуренцией, ищут болевые точки и выдвигают на первый план жестокие и тенденциозные сюжеты. Необходимость писать интересно и быстро одерживает верх над страстью к поискам правды. Авантюрные истории напоминают, таким образом, пену на гребне волны. Эти истории не лишены правдивости. Только тщательно отобраны. Девять десятых более важных, но менее интересных информаций в печать не попадает. Для них не остается места!

Я вышел на веранду и облокотился о перила. В чернильной ночи слышался лишь плеск дождя. Но это была обманчивая тишина. Я знал, что за фасадом зажиточной деревни скрываются убийства и похищения, одна из «опиумных» войн и тонны недоверия, плотно переплетенные заросли самых противоположных интересов и политики.

Прежде всего политики, потому что политика и наркотики в Азии взаимозависимы.

Предрассветный час теней

Ночь была на исходе. Пожалуй, уже завершилась и попойка бывших друзей генерала Туана. Гости, съехавшиеся на похороны, уснули тяжелым, пьяным сном. Хотя наверняка кто-то в этой деревне сейчас бодрствует и размышляет, как со мной поступить.

Временами на меня наплывал страх, но это был не страх новобранца в первом дозоре, не волнение солдата перед боем. Я боялся случайности, которую невозможно предугадать заранее. Кое-кто из журналистов, не вернувшихся за последние два года из поездки в Таиланд (притом что они имели в кармане менее вызывающий паспорт), погиб, возможно, просто так, по прихоти пальца на курке. Я надеялся, что эта ночь мне поможет. Теперь, после долгих размышлений, я чувствовал, что сумею не задумываясь ответить на любой вопрос. Остальное зависело от везения.

Я посмотрел на часы, но в комнате было так темно, что я не смог даже различить циферблата на запястье. На столе лежали спички и свеча, но я не хотел, чтобы снаружи увидели отблеск света. Зачем им знать, что я не сплю? Я встал и сделал несколько осторожных шагов к двери. Доски пола громко заскрипели, но ключ повернулся в замке почти беззвучно. На веранде было все так же темно. Только муссонный дождь прекратился.

Тишина напоминала водную гладь, не потревоженную ни единым брошенным камнем. Я сел на ступеньки и стал смотреть вниз, на дорогу. Там было черным-черно. Я сидел и ждал какого-нибудь звука.

Тщетно.

Тишину в деревне не нарушали ни вскрик, ни песня или музыка, даже птицы молчали. Я удобно прислонился к верхней ступеньке.

«В капле воды отражается весь мир», — пришло мне на память высказывание древнего философа.

С чего, собственно, начинается история этой своеобразной деревни — в какой именно момент? Без стремления Англии навязать Срединной империи опий выращивание мака в Юньнане никогда бы не приняло столь крупных масштабов. Без отчаянного протеста против массовой наркомании в Китае упадок маньчжурской династии, возможно, начался бы в иное время и иначе. Без накопленного опыта беженцы из Юньнаня не знали бы, сколь выгодным источником доходов может стать опий, и не распространили бы — даже с применением силы — производство мака в «золотом треугольнике». Без холодной войны дурманящие яды имели бы только местный спрос и не проникли бы в другие части света.

«В капле воды отражается весь мир», — повторял я и продолжал раздумывать над этой простой фразой (очевидно, она возникла в моей голове из-за дождя). Но разве нельзя одно и то же событие объяснить по-разному?

Наркотики — проклятие не только для тех, кто ими пользуется. Они разлагают и тех, кто ими торгует. В больших количествах наркотики словно бы начинают жить собственной жизнью. Они развращают каждого, кто к ним прикасается. Быстрая и заманчиво простая возможность разбогатеть подрывает моральные устои, уничтожает дружеские связи, поддерживает преступление, сеет беспокойство и предоставляет различным людям целый спектр перспектив: для одних это средство, чтобы захватить или сохранить власть, для других — чтобы выдвинуться, фантастически разбогатеть. Для тех, кто ими торгует — в Азии часто с риском для жизни, — они играют ту же роль, что некогда золото для конкистадоров.

Сравнение с испанцами, которые в поисках наживы ринулись в джунгли Центральной Америки в поисках Эльдорадо, легендарной страны золота, напрашивалось само собой. И у них жажда денег заглушила голос совести. В погоне за желтым металлом они сотнями тысяч убивали женщин и детей, уничтожали империи, сами погибали от лихорадки на Юкатане. Призрак золота гнал их навстречу смерти в безводные мексиканские пустыни. Разве генерал Туан и Чанг Шифу не родные братья свинопаса Ф. Писарро, только живущие в другом столетии, когда горы золота приобретаются уже не прямым грабежом чужих империй, а «промывкой» чужих карманов? «Конкиста двадцатого века», — пробормотал я. Никто мне не возразил.

Чтобы отогнать страх перед близящимся утром и оторваться от мрачных размышлений о своих ближних, я стал думать о том, как, в добром здравии выбравшись из Мэсалонга, начну писать книгу о наркотиках, которая вместит и соображения, пришедшие мне в голову в эти предрассветные часы. Мэсалонг — не только то, что можно лицезреть или описать, это составная часть долголетней традиции, детище событий в Китае, Лаосе, Бирме и Вьетнаме.

Но как передать сложность на первый взгляд не зависящих друг от друга процессов, которые происходят в стольких странах?

Пожалуй, лучше всего выделить историю распространения наркотиков в отдельных странах Юго-Восточной Азии в самостоятельный раздел, назвать его «Беспокойный континент» и вклинить в повествование о ночи, проведенной в этой гостинице.