Золотые Антилы

Глава 16. Улыбка на лице солнца

Начатая в невежестве и управлявшаяся со злополучной смесью некомпетентности и невезения, шотландская попытка колонизации Золотых Антил стала трагедией в двух действиях, пролог которой начался 26 февраля 1696 года. В этот день публике в Эдинбурге была официально представлена подписная книга Шотландской компании: неделю спустя подписка была открыта и в Глазго. Для финансирования новой компании требовалась гигантская сумма в четыреста тысяч фунтов, а все надежды на финансовую помощь из Лондона пошли прахом, так что шотландцам предстояло самим доказать свою веру в проект, обеспечив каждый пенни основного капитала из собственных сбережений. Однако если Шотландской компании и недоставало наличных средств, зато ее силу составляла пышность и внешнее великолепие. Новорожденная компания щеголяла такими церемониями и привилегиями, которые могли порадовать сердце самого ярого патриота-шотландца. Новый устав превращал ее практически в государство в государстве. Она была уполномочена иметь собственный герб и девиз, снаряжать собственные корабли, объявлять и вести войну против своих врагов. Она, с согласия местного населения, могла основывать торговые станции в любых странах, на которые еще не предъявили права европейские монархи. Заняв то или иное место, компания могла строить и оборонять собственные форты, владеть рудниками и вести разработки и даже военные действия. На родине служащие компании освобождались от воинской повинности, а королевский магистрат обязывался во всех случаях защищать интересы компании. Столь же широки были и торговые привилегии. В течение тридцати одного года вся торговля Шотландии с Азией, Африкой и Америкой объявлялась монополией компании, а в первые годы она освобождалась от большей части налогов. С будущих владений компании за океаном взималась символическая пошлина в один хогсхед[18] табака в год. Все эти привилегии, прерогативы и претензии на высокий статус выглядели очень роскошно, но, разумеется, висели в воздухе. Необычайную смесь надежд и веры как нельзя более ярко иллюстрировал свежеотчеканенный герб компании. Щит компании, поддерживаемый довольными мавром и американским индейцем с изливающим цветы рогом изобилия в руках, был разделен на четыре части большим андреевским крестом. Между ветвями креста изображались перспективы мировой торговли: нагруженный торговый корабль, входящий в родной порт, слон под паланкином и две южноамериканские ламы, гордо выступающие под грузом богатств Южной Америки. Над всем этим помещалась эмблема компании: восходящее солнце с улыбающимся лицом. Также и в такой же славе предстояло восстать и Шотландии.

Если совет директоров рассчитывал, затронув патриотические чувства, заставить шотландцев отпереть сундуки, он не просчитался. Общество охватила волна патриотического восторга, и даже неудачная попытка директоров собрать капитал в Лондоне сыграла им на руку. В глазах шотландцев отступление лондонских инвесторов выглядело преднамеренным оскорблением; вероломные англичане в который раз доказали свой эгоизм и отсутствие интереса к северному королевству. Шотландцы покажут, что не нуждаются в помощи Англии!

Создание собственной торговой компании в духе великих торговых предприятий Англии, Голландии и Франции затронуло струну гордости и оптимизма в национальном характере, и не только в душе горстки богатых финансистов или нескольких полных энтузиазма шотландских купцов. «Волна» коснулась всех слоев шотландского общества, где способны были наскрести необходимый капитал. Аптекари и парикмахеры вместе с землевладельцами и банкирами вносили свои имена в подписные листы. Сорок пэров вызвались обеспечить компанию деньгами, городские советы инвестировали из муниципальных фондов, члены гильдий, перчаточники и ювелиры собирали мелочь, а мелкие фермеры устраивали складчину, чтобы собрать минимальные сто фунтов вклада, допущенные уставом. Верхним пределом для отдельных лиц были три тысячи фунтов акциями, однако среди шотландцев нашлось всего восемь человек, которые смогли или захотели сделать столь крупный взнос, большинство же из 1400 акционеров, поддержавших компанию, были финансовыми пигмеями, маленькими людьми, которые не могли себе позволить так рисковать. Согласно одной оценке, они, в порыве энтузиазма, заложили более половины свободного капитала страны. Безусловно, никогда еще мифу о Золотых Антилах не приносили жертвы с такой щедростью. Тем острее стала для этих безрассудных добровольцев неизбежная трагедия.

Ведь шотландские инвесторы, бесспорно, сильно рисковали своими деньгами. Правление хваленой компании, сколь бы респектабельной она ни выглядела на бумаге, на деле очень мало понимало как в перспективах, так и в механизме торговли и создания плантаций как на Востоке, так и в Вест-Индии. Пышные фразы из рекламных листовок компании (не допускавшие и намека на поднявшийся протест в Англии) читались прекрасно, но могли означать что угодно. Когда пришло время переходить от теории к практике, совет директоров выказал самые смутные представления о способах получения прибыли от внешней торговли. Их глубокое и тщательно скрываемое невежество сказалось в том, что одним из первых решений совета была тайная посылка в Лондон агента для выяснения, какие именно товары пользуются спросом на западном побережье Африки. В то же время другого агента попросили выяснить, чем можно торговать в Гренландии и Архангельске. Ясно было, что совет компании еще не решил, рисковать ли общими деньгами на Невольничьем берегу или в торговле с эскимосами и русскими.

В день открытия, к общему восторгу, оказалось продано акций не менее чем на 50 400 фунтов, и, хотя необходимая планка в четыреста тысяч фунтов была взята только за счет громких призывов и того, что подписные книги оставались открытыми до ночи, все же первая реакция общества на новую компанию внушала надежды. «Они стекались толпами со всех концов королевства, — писал современник, — богатые и бедные, слепые и хромые, чтобы вложить свои деньги». Ее светлость герцогиня Гамильтон первой внесла свое имя в подписной лист, вложив целых три тысячи фунтов. За ней последовали графиня Роутс и леди Хоуп из Хоуптона, далее в нисходящем порядке важности более мелкие подписчики. Естественно, от подписчиков не требовали немедленно оплатить акции, поскольку было очевидно, что многие из них рассчитывают не только на существующие сбережения, но и на будущие доходы, и подразумевалось, что компания будет обращаться к акционерам за деньгами только по мере необходимости. На деле больше всего денег потребовалось при первом выпуске акций, двадцать пять процентов от суммы залога, сто тысяч фунтов — сумма, теоретически возможная. С этими деньгами в руках директора принялись за воплощение своих смутных представлений о торговле и плантациях.

Сначала они носились с давней идеей об африканской торговле и даже закупили в Англии груз браслетов, бус, медных тазиков и тому подобного в расчете подключиться к торговле рабами. Но в этот критический момент на заднем плане возник Патерсон, искусно подстрекавший шотландцев принять любовно выношенный им проект основания великой империи в Панаме и позаботившийся, чтобы в совет директоров попали карты и описания Антил, оптимистичные сообщения о коммерческих возможностях на Карибах и в Центральной Америке и прочие яркие приманки мифа о Золотых Антилах, заботливо собранные лондонским учредителем компании. Идеи колоний и заморской торговли были заложены в самом основании компании, и независимо от того, обратится ли она на восток или на запад, компания прежде всего нуждалась в судах. А потому правление, понимая, что английские верфи закрыты для них враждебным парламентом, а шотландские не в силах обеспечить строительство судов нужной величины в нужном количестве, обратилось к кораблестроителям на континенте. Агенты компаний разъехались в Гамбург, Любек и Амстердам для осмотра судов, подписания контрактов на постройку и распространения мнения, что и купцам из Ганзейского союза стоило бы вложить средства в Шотландскую компанию, твердо верившую в свой успех.

Создание огромного механизма обеспечения заморской торговли компании заняло целых два года. Счетные книги скрупулезно вели отчет о прогрессе предприятия. Четыре судна были заказаны на любекских верфях и вооружены шведскими пушками. Особые статьи расходов выделялись на волынщиков в день спуска на воду и на канарское вино для рабочих верфей. В Амстердаме одно судно куплено на аукционе и построено одно новое. Последнее стало гордостью флота: тридцать восемь пушек, дубовый корпус и гордое имя «Райзинг сан» — «Восходящее солнце». Судно появилось на Лейтском рейде, украшенное резьбой и позолотой, изображениями солнца на носу и на корме и яркой желтой обивкой капитанской каюты. Однако директора, естественно, старались разместить большую часть заказов в самой Шотландии, и крупные закупки сами по себе вызвали небольшой коммерческий бум. Идея Патерсона о заморской империи одержала верх, и директора начали крупномасштабную подготовку к осуществлению панамского проекта. Заказаны были медикаменты для 155 человек в расчете на два года — обычные ориентировочные цифры при закупке любых товаров — от свечного воска до сковородок. Забили 200 голов скота и упаковали в бочки мясо. Закупили уголь для корабельных камбузов, покупали и запасали различные марки рома; представитель компании отправился в Лондон, чтобы раздобыть переводчика с испанского и закупить карты Антил. Он нашел подходящего человека — еврея, утверждавшего, будто говорит на шести языках, и к тому же купил набор навигационных карт Карибского моря, справочники по мореплаванию, карты в меркаторской проекции и два азимутальных компаса, один, как заботливо отмечено, новый, а другой бывший в употреблении. Склады компании стали наполняться патронташами, гранатами, гвоздями и якорями, гуаяковым деревом, пергаментами, клинками и ливреями компании. Памятуя уверения Лайонела Уофера, будто в Дарьене достаточно кампешевого дерева, чтобы за шесть месяцев окупить все расходы на экспедицию, директора заказали множество топоров, пил и веревок.

В спешке, в суете, в ежеминутно требовавших внимания мелочах директорам все реже приходило голову, что великое предприятие может окончиться неудачей. Даже Патерсон не возражал вслух против откровенного невежества и дилетантства, порой прорывавшихся сквозь завесу энергичности и уверенности. А ведь он должен был видеть, сколь безрассудно действуют шотландцы, когда в своем рвении торговать с индейцами Дарьена и прочими местными жителями исключительно шотландскими товарами те закупили огромные ящики париков (изготовленных, разумеется, из шотландских волос), башмаки с пряжками, горы чулок и рулоны толстой саржи, «на четверть черной, на четверть синей, на четверть различных оттенков красного цвета и на четверть прочих других цветов». Яркие материи и особо заказанные парики могли, пожалуй, вызвать интерес у щеголей куна, описанных Уофером в дневнике, но индейцы мало чем могли расплатиться за покупки — и что бы они стали делать с таким товаром, как 380 Библий, 51 Новый Завет и 2808 катехезисов, заботливо упакованных шотландцами в бочки для доставки невежественным и неграмотным язычникам?

К марту 1698 года подготовка продвинулась достаточно далеко, чтобы директора взялись за поиски людей, которые бы знали Дарьен. Решено было, что поселенцы отправятся двумя флотами. Первый должен был произвести высадку, исследовать местность, выбрать подходящий участок, договориться с индейцами и построить дома. Затем второй флот доставил бы подкрепление и дополнительные припасы и силы бы воссоединились. В теории все было очень гладко, и недостатка в добровольцах, желавших отправиться с «первым экипажем», как выражалась дирекция, не ощущалось. Вербовочные воззвания, прибитые на стене эдинбургской конторы, обещали всем добровольцам первого флота пятьдесят акров пригодной под плантации земли и участки не менее пятидесяти квадратных футов «в главном городе или поселке и обычный дом, выстроенный в колонии к концу третьего года». Более того, если колонист скончается прежде, чем надежно обоснуется на новом месте, компания оплачивала за свой счет доставку его семьи, которая наследовала бы его имущество.

«Цвет» экспедиции составляли триста молодых людей из знатных шотландских родов. Некоторые из них прибыли в офис компании, сжимая в руках родословные, подтверждающие высокое происхождение. Кроме того, отправлялись шестьдесят офицеров-ветеранов, составивших военное ядро (хотя предполагалось, что каждый колонист возьмется за оружие для защиты будущей колонии), а чтобы офицерам было кем командовать, в список зачислили несколько сотен горцев. Большая часть этих отставных вояк были уволены из горских полков и говорили только на гэльском — преграда, сразу отделившая их от остальных колонистов. Кроме того, были ремесленники и фермеры, тщательно отобранные по своим умениям, которые могли бы пригодиться в будущем. До полных двенадцати сотен список дополняли моряки, порядочное количество женщин и несколько штатских «волонтеров». В числе последних был и Патерсон, ныне пребывавший в прискорбной немилости, с женой и слугой. Также в официальный состав экспедиции входили три пастора, которым компания предоставила десять фунтов для закупки необходимых книг и принадлежностей.

Первый флот составляли три недавно закупленных компанией судна: «Сент-Эндрю», «Юникорн» («Единорог») и «Каледония», и с ними два малых кораблика-пинка под названием «Эндевор» и еще одно суденышко типа шнявы. Последнее было французским трофеем, купленным в Ньюкасле, под самым носом у англичан, и переименованным в «Дельфина». Разумеется, нашелся стихотворец, втиснувший названия кораблей в балладу «Триумф Каледонии», в которой имелись такие строки:

Командовал первым флотом Джеймс Пенникук, тот самый, что первым расспрашивал Уофера в Лондоне в интересах компании, теперь повышенный до звания командора. Но ему весьма неразумно предписали разделить власть с десятью советниками, которым полагалось принимать единодушные решения при управлении колонией. Очень скоро ссоры между советниками раскололи силы компании, так же как раскололо «Западный план» Кромвеля совместное командование генерала Венейблса и адмирала Пенна, едва не вцепившихся друг другу в глотки. Однако по своему невежеству правление компании очень мало беспокоилось о том, какие условия встретят колонистов на Золотых Антилах. Шотландцы читали книги, посвященные мифическим Антилам, а о суровой реальности не имели ни малейшего представления. Они принимали имперские идеи Патерсона за чистую монету и искренне верили, что знакомство Уофера с куна открывает дорогу великому коммерческому предприятию. Правление и служащие компании проникли в суть дела настолько глубоко, насколько были способны. Они тщательно обдумали планы, набрали лучших людей и обеспечили тех лучшим снаряжением, какое нашлось в Шотландии. Трудно было представить, отчего предприятие может потерпеть неудачу. В результате Шотландская компания оказалась организована как громоздкий механизм, засасывающий людей и деньги в Шотландии и ввергающий их в непредвиденные катастрофы по ту сторону океана.

Занавес к первому акту шотландской трагедии в Дарьене поднялся. 14 июня 1698 года флот с великим торжеством отошел от пристани Эдинбурга. Толпы провожающих собрались в гавани Лейта, чтобы пожелать им доброго пути. Порядочная суматоха поднялась, когда на судах обнаружили множество «зайцев», мечтавших попытать счастья на Антилах; этих людей согнали на берег вопреки их яростным протестам. Однако организаторы экспедиции держались твердо: флот обеспечен припасами в расчете на определенное число колонистов, а те и без того уже употребили слишком много провианта в ожидании отплытия. В первый день суда проделали короткий переход до Киркальди на другом берегу залива, и там на них загрузили последние припасы. Затем командор Пенникук принял командование и начал долгий и нудный поход на север вокруг Оркнейских островов, прежде чем взять курс на юг, к вожделенным Карибам.

Переход выдался тяжелым. Шторм потрепал суда, энтузиазм быстро испарялся под действием дурной погоды и морской болезни. В самом деле, из всей экспедиции только у Патерсона были основания радоваться. Теперь, когда он отдалился от озлобленных оппонентов из правления, его энергия вновь забила ключом. Поскольку один из назначенных советников не попал на корабль, Патерсона скоро пригласили занять вакантное место. Едва ли не первое, что он сделал, — отправил директорам письмо, в котором говорилось: «Ради всего святого, позаботьтесь отправить второй флот из Клайда, потому что переход к северу хуже целого плавания до Индии».

Правление получило эту депешу, когда флот достиг Мадейры. Здесь у шотландских кораблей было назначено рандеву, и незнакомые новые флаги на их мачтах вызвали переполох среди населения острова. Гарнизон принял «Каледонию» за алжирского корсара, а маленький «Эндевор» — за захваченный им корабль. Когда недоразумение разъяснилось, шотландцы не удержались от искушения продемонстрировать свое хлебосольство. Порт и флот обменивались салютами и визитами. Командор Пенникук, тщательно подсчитывавший число выстрелов, гордо отмечал, что губернатор Мадейры приветствовал его, «как всякий корабль королевского флота». Более разумным поступком был обмен груза «Эндевора» на двадцать семь бочек доброй мадеры для облегчения трансатлантического плавания и начала винной торговли на Карибах, поскольку было уже общеизвестно, что флот направляется в тропики. На рейде Мадейры советники вскрыли запечатанный пакет с приказами, врученный им правлением в Эдинбурге, и узнали, что пунктом их назначения является часть перешейка за Золотым островом в проливе Дарьен. Это было то самое место, где высаживались буканьеры на пути к Тихому океану, место, которое, по словам Лайонела Уофера, изобиловало кампешевым деревом.

2 сентября воссоединившийся флот отплыл по тому же маршруту, по которому двигались Рэли, Гейдж и Пенн в их стремлении к легендарным Антилам. Остров Десеада (Дезирад) у Гваделупы был первой землей, лежавшей на пути к Вест-Индии, а у Невиса шотландцы снова насладились возможностью продемонстрировать свою независимость, подплыв вплотную к острову и щегольнули флагами перед английским фортом. Затем они свернули к Крабовому острову к югу от Пуэрто-Рико, куда Патерсона с «Юникорном» и «Дельфином» отправили раздобыть надежного лоцмана, знающего Дарьенский пролив. У принадлежащего голландцам острова Сент-Томас ему посчастливилось столкнуться со старым буканьером капитаном Аллистоном, побывавшим на перешейке с экспедицией к Южному морю и знавшим побережье Дарьена. Под его руководством первый флот пересек Карибы и через 109 дней после выхода из Лейта бросил якорь у Золотого острова (ныне Исла дель Оро). Два дня спустя «Каледония», «Юникорн» и «Сент-Эндрю», следуя за корабельными шлюпками, вошли в пролив за островом. Там обнаружилась прекрасная естественная гавань с якорной стоянкой за выдававшимся в море мысом. Первый флот достиг цели.

Шотландцы восторженно осматривались. С самого начала плавания они мечтали о чудесах Золотых Антил, и теперь склонны были видеть все в розовом свете. Гавань стала первой жемчужиной, вызвавшей их восторги. «Она довольно велика, — писал один в дневнике, — чтобы принять 500 кораблей. Большая часть ее окружена сушей и оттого безопасна, будучи закрыта от ветра, откуда бы тот не дул». Он ошибался. Сильный северный ветер мог так взволновать море, что вход в бухту становился невозможен. Мистер Роуз, официальный летописец экспедиции, еще более преувеличивал, записывая, что «гавань способна вместить 1000 лучших судов в мире, и без особых трудов можно выстроить причалы, у которых мог бы разгружаться самый тяжело нагруженный корабль». Ясно, что мысленным взорам ретивых шотландцев уже представлялась «великая империя», обещанная Патерсоном. Они поздравляли себя с огромной вместимостью, великолепными качествами и естественной защитой бухты. Единственный форт на оконечности полуострова, по их расчетам, защитит и гавань, и сам полуостров, а еще одна батарея на противоположном берегу, как воинственно заявил мистер Роуз, обеспечит «защиту от флота».

Для их нетребовательных взглядов и суша являла все, чего можно было пожелать. В первом порыве энтузиазма много толковали о том, чтобы только с окрестных полей снимать ежегодно десять тысяч хогсхедов сахарного тростника, а самые пылкие колонисты считали лишь делом времени открытие легендарных золотых залежей, столь долго охранявшихся испанцами. «Почва богата, — писал один колонист, — воздух добрый и умеренный, вода сладкая, и все вместе делает местность здоровой и удобной». Тот же автор дневника воображал себя, как видно, в некотором роде ботаником, поскольку добавлял: «В этих местах произрастают мириады чудовищных растений, попирающие все прежние методы ботаники», и хвастал, что ему приходилось сдерживать себя, составляя ботаническую коллекцию, «поскольку если бы я собирал все образцы, их хватило бы загрузить „Сент-Эндрю“, так как иные листья превосходят три локтя длиной».

Но не все поселенцы проявляли столь возвышенно научный подход к новой колонии. Разведывательные партии, руководствовавшиеся более меркантильными интересами, отправились под началом командора Пенникука и капитана Аллистона на поиски пресловутых кампешевых рощ Уофера. Тут их постигло первое разочарование. Партии возвратились ни с чем, и командор грустно отметил в своем журнале: «Приказано было капитану Пинкертону и мне с капитаном Аллитсоном (sic!) выйти вдоль реки Агра на поиски никарагуанского дерева, расположенного примерно в полутора милях от Золотого острова. 27 (ноября) капитан Пинкертон и я вернулись и сообщили, что не сумели найти этого дерева. И у нас есть основания думать, что капитан Аллитсон не найдет его, как и другие здесь». Пресловутый шанс возместить все расходы на экспедицию одним махом растаял, хотя шотландцы еще не пали духом. Их прибытие оказалось удачно приурочено к концу лета, когда перешеек производит наилучшее впечатление. Яркая зелень лесов, сочные листья растений, изобилие диких животных и калейдоскоп тропических птиц очаровали пришельцев из серой, унылой Шотландии. Для них Дарьен был страной лотоса, где целебный воздух и жирная тропическая почва сулили богатый урожай и легкую жизнь. Они не могли знать, что мягкая почва тропиков быстро истощается от беспорядочной вспашки и что поддерживать ее плодородие — тяжкий труд. Также дилетанты-ботаники не догадывались, что «чудовищные растения» — свидетельство сырого и жаркого, неприятного климата и что здешние условия неблагоприятны для северного земледелия, зато служат отличной питательной средой для лихорадки. Ослепленные шотландцы наградили новую колонию величайшим комплиментом, какой могли изобрести: они назвали место Каледонией, а новое поселение — Новым Эдинбургом.

На такой высокой ноте шотландцы принялись обживать дикие места. Для начала большинству колонистов приказано было оставаться на борту, а отряды в сорок человек с каждого судна высадились на берег с топорами, веревками и пилами, чтобы расчистить заросли и возвести временные укрытия для тех, кто захворал в пути. Затем высадили больных, выгрузили палатки, мебель и прочее снаряжение, и наконец баркасы доставили на берег основную часть колонистов. Первым делом, по мнению совета, следовало поставить форт на оконечности полуострова, поскольку ходили слухи, что французы и испанцы намереваются послать экспедиции для вытеснения вторгшихся в их вест-индские владения шотландцев. Поэтому был спешно выстроен форт, названный, само собой, «форт Сент-Эндрю» — несколько любительское сооружение, поскольку эдинбургские директора отчего-то забыли отправить с первым флотом военных инженеров. Тем не менее у флота позаимствовали батарею из шестнадцати 12-фунтовых орудий, и, после того как пушки водрузили на низкой платформе, нацелив на подходы к гавани, новый форт оказался вполне способен отогнать любой корабль, если бы тот попытался пройти за Золотым островом. Для защиты форта со стороны суши возвели брустверы и парапеты и выкопали небольшой ров около девяти футов глубиной и двенадцати шириной. За периметром шотландцы энергично вырубали все деревья и кусты, в которых мог бы укрыться враг. Однако слабой стороной форта было отсутствие пресной воды внутри укреплений. Ближайший ручей протекал по ту сторону рва. Все же командор Пенникук был настолько воодушевлен этими воинственными приготовлениями, что отметил в своем журнале: «Мы теперь в таком состоянии, что ничего так не желаем, как атаки со стороны испанцев», и приказал построить суда на якоре в боевую цепь поперек входа в гавань.

По крайней мере, нападение местных аборигенов не угрожало каледонцам, как они теперь себя называли. Оптимистические предсказания Лайонела Уофера относительно дружелюбия индейцев оказались даже слишком верными. Едва флот подошел к берегу, местные вожди вышли навстречу на своих каноэ, чтобы приветствовать колонистов на дикой смеси языков: куна, ломаный французский, дурной испанский и еще худший английский. Из их взволнованных речей шотландцы кое-как уразумели, что куна рады колонистам, потому что видят в них союзников против испанцев, в последнее время присылавших на территорию куна вооруженные отряды. К тому же, само собой, прибытие флота компании давало отличный повод для праздников, пиров и попоек, столь любимых индейцами. Так что глазам шотландцев представился парад неизбежных губных пластинок, ласковых наложниц и ослепительно раскрашенных тел знатных куна, прибывавших издалека, чтобы показать себя и оказать почет белым людям, явившимся на жительство в эти места.

Поначалу шотландцы держались строго официально, отвечая через своего испаноязычного переводчика ходульными комплиментами и чопорными речами, но, когда новизна впечатлений несколько приелась, они стали смотреть на куна как на буйных невоспитанных детей и уже не воспринимали их как серьезных союзников. Они дали аборигенам крепкие напитки, заметили их действие и начали забавляться, нарочно подпаивая индейцев в надежде, что те свалятся в воду, спускаясь с палубы кораблей в свои каноэ. Другие колонисты занялись обменом фабричных товаров и тканей на индейские диковинки и составляли коллекции калабашей, ожерелий, наконечников стрел и тому подобного. Один предприимчивый колонист умудрился даже заполучить у куна чехол для пениса, который Пенникук отослал на родину другу, описав его в прилагавшемся письме как «маленький серебряный инструмент, каковой я умоляю скрывать от взглядов прекрасного пола, поскольку если они будут мерить страну по величине этого инструмента, им, как я уверен, не захочется посещать эти места».

Однако пока шотландцы восхищались благородством, мужеством и добродушием куна, совет Каледонии запоздало осознавал, что у индейцев нет никаких ценностей, которыми они могли бы расплатиться за товары компании. Те партии преисполненных надежд шотландцев, что отправились с проводниками куна на поиски золотых копей, вернулись со стертыми ногами и утраченными надеждами, а другие колонисты, побывавшие в деревнях куна в надежде найти обширные поля и нивы, по возвращении уныло описывали простые шалаши и жалкие клочки банановых плантаций. Кроме того, некоторые шотландцы упорно считали куна шайкой дикарей, только и мечтающих перерезать их ночью. Эти «Кассандры» предостерегали, что индейцы по простоте своей с той же готовностью станут помогать и испанцам, которые явятся для нападения на Каледонию.

Однако в данный момент советники считали своим долгом выполнить законные обязательства, заключив с аборигенами договор, который давал бы компании официальное право на владение Каледонией. Соответственно они уговорили двух вождей местных кланов поставить на бумаге закорючки, обозначив, что куна предоставляют колонии ближайшие окрестности в обмен на покровительство компании. Вожди куна вряд ли отчетливо понимали, что делают, к тому же договор был заключен постфактум, ведь колонисты уже заняли землю и возводили на ней постоянные строения. В награду за сотрудничество советники вручили одному из подписавшихся куна роскошный пергамент, перевязанный красивой золотой ленточкой, удостоверяющий, что тот отныне является офицером ополчения компании. Согласно новой должности, ему подарили пару пистолетов и отличную шотландскую шпагу с ажурным эфесом. Вскоре простые куна, плававшие вокруг шотландских судов на своих каноэ и глазевшие на европейцев в надежде выжать из моряков еще немного выпивки, украсили носы лодчонок флагами компании.

Однако первые изъяны, выявившиеся в «столь ценном самоцвете», как называли Каледонию, уже начинали внушать беспокойство. С каждым днем колонисты узнавали о новых фундаментальных недостатках нового дома. Наиболее неприятным открытием стала погода, сырая и ветреная с первого дня их появления и не желавшая исправляться. От сырости гнила одежда и плесневела провизия, душная жара отбивала всякое желание трудиться. Еще большее уныние одолевало работавших в поле, видевших, как мало эффекта дает борьба с зарослями, и начинавших подозревать, что им никогда не удастся расчистить поля. Сооружение форта Сент-Эндрю потребовало много рабочих рук, и полевые работы настолько задержались, что совет осознал: колонии придется полагаться на привозную провизию, по крайней мере в первый год. Затем многих из работавших поразила странная, неизвестного происхождения лихорадка, вызывавшая рвоту и сильнейшую вялость. Все больше и больше было случаев кровавого поноса, от которого многие больные так и не оправились. Каждую неделю на кладбище, разбитом позади форта, хоронили один или два трупа, и кое-кому из шотландцев оказалось не по силам постоянное напряжение. Двое из рабочей партии впали в безумие и попытались сбежать в лес. Они сами не знали, куда им деваться, разве только поселиться с индейцами, так что их скоро изловили и привели назад в кандалах. Воровство, пьянство и нарушения дисциплины стали обыденными явлениями, а работы на полях и на складах шли все медленнее по мере того, как шотландцы утрачивали энтузиазм относительно новой, якобы более счастливой страны.

Фактически большая часть трудностей проистекала из неумелого руководства колонией. Теперь с необычайной ясностью проявилось, как неразумно было распылять власть между десятком дилетантов. Кое-кто из советников обладал достаточным здравым смыслом и энергией, чтобы удержать колонию, но их сковывала нерешительность коллег. В довершение бед некоторые советники привезли с собой старые ссоры, которые теперь прорывались вспышками раздражения, усиливавшегося пьянством. Особенно трудно было иметь дело с командором Пенникуком, затевавшим перебранки и с сухопутными, и с морскими офицерами. Возникла угроза мятежа, и группа офицеров стала поговаривать о захвате власти или о возможности похитить один из кораблей и самостоятельно вернуться в Шотландию. Патерсон, который, возможно, сумел бы примирить ссорящихся советников, снова был на грани нервного срыва. Его жена умерла вскоре после прибытия флота на Дарьен, умер и слуга, и для него должно было стать совершенно очевидным, что его «великая империя» — лишь призрак. Однако, в прямом противоречии со сгущающимся унынием, первый официальный доклад совета в Эдинбург еще цеплялся за миф о Золотых Антилах. Закрывая глаза на удлиняющийся список потерь и на почти нераспаханные поля вокруг бухты, советники храбро рапортовали, что «богатство, плодородие, здоровый климат и удачное расположение страны позволяют ожидать большего, нежели мы смели рассчитывать». Каледония, говорили они, это настоящий сад, в котором даже вершины гор и холмов покрыты слоем хорошего плодородного суглинка в три или четыре фута. Превосходно ловится рыба, хороша охота на птицу и зверя, и воздух лишен «тех убийственных возмущений, что так обычны в Англии и на других островах Америки». Единственным намеком на то, что не все, может быть, идет столь уж гладко, была просьба прислать двух новых пасторов на замену умершим и о грузе провизии и более подходящих для торговли товаров.

Для тех, у кого хватало ума видеть, Каледония представлялась зыбучим песком невозможного. Согласно первоначальному плану правления, колония почти с самого начала должна была поддерживать свое существование за счет торговли и плантаций. Но становилось ясным, что земледелие здесь практически невозможно и что туземное население ничего не стоит как партнер по торговле. Мечты Патерсона о большой дороге через перешеек к Тихому океану выглядели смехотворными перед преградой Кордильер, высившихся за колонией (в дневниках Уофера имелось точное их описание, однако оно не возымело действия). По иронии судьбы, единственным рынком для товаров Каледонии были другие европейские колонии на Антилах, уже занятые торговыми монополиями метрополий. Широкомасштабная контрабанда могла бы, возможно, преодолеть эти затруднения, но даже в этом случае расположение Каледонии на западной окраине Карибского моря оказывалось неудачным. Шотландцев со всех сторон окружали испанские колонии, а их мадридские хозяева и думать не желали о том, чтобы допустить чужаков в материковую часть Центральной Америки. Каледонцы оказались изолированными и беззащитными, трюмы судов и склады наполняли негодные и непродажные товары, понемногу портившиеся в тропической сырости. Антилы отнюдь не были рогом изобилия, дарующим легкие богатства. Европейские колонии здесь выживали только за счет трудоемкого освоения дикой природы и в жестокой конкуренции с более старыми поселениями европейцев. Теперь же лучше устроенные европейские колонии собирались, подобно стервятникам вокруг бессильной жертвы, чтобы раздавить шотландцев.

Первым из больших европейских судов, появившихся в виду колонии, оказался «Руперт прайз» — английский военный корабль с Ямайки. Его капитан Роберт Лонг официально осматривал берега в поисках разбитых кораблей Серебряного флота Испании, с грузом, стоившим спасения. Однако его отклонило от цели поручение осмотреть позиции шотландцев и сообщить о них английским и ямайским властям. Мощные укрепления шотландцев произвели на него впечатление, и он некоторое время лавировал вокруг Золотого острова, присматриваясь к колонистам и продвигаясь вдоль побережья, чтобы выяснить, не собирают ли испанцы силы для контратаки. Кроме того, несколько торговых судов заходило в гавань с товарами для колонистов. Ненароком заглянул один капер, не знавший, что старая буканьерская стоянка занята. Совет колонии радушно принял его как потенциального союзника против испанцев и источник новостей. Эти визитеры, случайные и не случайные, понемногу открыли торговлю с каледонцами, продавая им говядину, муку и другие товары. Но дело шло туго, потому что капитаны кораблей хотели получить плату наличными и отказывались от ненужных им шотландских товаров. Правда, капитан «Маурепы», французского корабля, по слухам неплохо поживившегося на обломках испанских судов вдоль побережья, согласился, по крайней мере, доставить корреспонденцию шотландцев в места, откуда ее можно было переправить в Эдинбург. Однако французский капитан оказался глупцом. Он непременно хотел выбраться из узкого пролива у Каледонии прямо в зубы собиравшемуся шторму, причем с полупьяной командой. Пенникук, сознававший опасность, погнался за ним на шлюпке и сумел догнать как раз к тому времени, как «Маурепу» швырнуло бортом на скалы. Пенникук забросил канат на борт французского корабля и отбуксировал его в маленькую бухту, где корабль по-прежнему был открыт ярости урагана, но мог хотя бы встать на якорь. Затем Пенникук послал за новыми якорями и канатами, а сам поднялся на борт «Маурепы», чтобы уговорить ее капитана переждать. Но еще до возвращения английской шлюпки ветер усилился и якорный канат французов лопнул. Бушующие волны погнали «Маурепу» на берег, и корабль было уже не спасти. Капитан и старший помощник выжили, но двадцать четыре из двадцати пяти членов команды утонули. Пенникуку удалось спастись только потому, что он полуголым бросился в море и доплыл до берега. Ему посчастливилось отделаться несколькими царапинами и синяками. Гибель корабля стала самым печальным из происшествий, случившихся в колонии. Оно произвело тем более тягостное впечатление, что случилось накануне Рождества.

Через четыре дня другой корабль, на сей раз шлюп с Ямайки, взял на борт свежие депеши, копию списка потерь, дубликат официального журнала экспедиции, и некого Александра Гамильтона[19], главного счетовода экспедиции, избранного советом, чтобы проследить за доставкой почты в Шотландию. Патерсон возражал против посылки Гамильтона курьером, доказывая, что никто кроме него не в состоянии вести учет товаров Каледонии, — очевидно, Патерсон все еще слепо надеялся на успех империи. Его возражения отклонили, хотя Патерсон мог утешаться тем, что вместе с Гамильтоном, правда, как частное лицо, отбыл некий майор Каннингем. Канингем был самым сварливым из членов совета и самым шумным критиком всего предприятия. Дошло до того, что обсуждали, не арестовать ли его и не посадить ли в тюрьму, так что когда неуживчивый майор собрал пожитки и отбыл по собственному желанию, все вздохнули с облегчением.

Гамильтону и почте потребовалось три месяца, чтобы добраться до Эдинбурга, а дела Каледонии шли все хуже. Тем трагичнее выглядит то обстоятельство, что, добравшись до Эдинбурга, он выполнил полученные инструкции и представил самое восторженное описание жизни в Каледонии в подтверждение оптимистичного доклада совета. Дирекция была так рада услышать его рассказ, что наградила Гамильтона кошельком с сотней гиней «в награду первому, принесшему добрые известия из американского поселения», и немедленно занялась снаряжением второго флота.

Этот флот, согласно первоначальному плану, должен был укрепить фундамент, заложенный якобы первыми поселенцами. Никто не знал, что положение шотландской колонии становилось все более отчаянным с каждой неделей после отправки Гамильтона. Ни Рождество, ни Новый год не дали оснований для веселья. До колонистов дошло известие, которого те больше всего боялись: испанцы решили нанести им удар. Первое предупреждение пришло от английского капитана Лонга, пославшего на берег шлюпку со сведениями, доставленными его патрулем. Стало достоверно известно, что испанский Наветренный флот получил подкрепление и что в Картахене собирается экспедиция против шотландцев. В январе подтверждение этим слухам приносили по крохам купеческие суда, заглядывавшие иной раз в гавань Каледонии. Затем стало известно, что «Дельфин» напоролся на рифы у Картахены и его выбросило на берег. Испанцы немедленно захватили команду в плен и обошлись с ней как с настоящими пиратами. Все эти события приводили каледонцев в уныние, и колонисты готовились к крупному столкновению с испанцами.

Все мрачные слухи, просачивавшиеся в Каледонию, были верны, однако совет упускал из виду существенное обстоятельство — что испанцы ведут подготовку в совершенно неадекватных масштабах. Насколько было известно каледонцам, угроза была скорее психологической, чем реальной, поскольку, несмотря на крупные маневры испанцев, о которых говорили по всему Карибскому морю, испанская экспедиция против шотландцев представлялась лишь незначительным походом.

На деле испанцы, разумеется, выступали с далеко не малыми силами. Известие, что сильный отряд шотландцев утвердился на Панамском перешейке, вызвало серьезную озабоченность у мадридских властей. Они сочли, что англичане отступают от условий договора с Испанией, и английскому послу в Мадриде лорду Стэн-хоупу пришлось туго. Он пытался объяснить испанцам, что Шотландия выступает в данном случае как суверенное государство и что в Дарьене обосновались шотландцы, а не англичане, однако успеха не добился. Испанцы не слишком разбирались в различиях между владениями короля Вильгельма, и вскоре решили, что проще будет выставить шотландцев силой, чем препираться из-за них с английским послом. Соответственно Совет Индий разразился ливнем королевских инструкций, приказывавших переформировать и усилить Наветренный флот, а одному из адмиралов, направлявшемуся в Пенсаколу, вместо этого взять курс к побережью Панамы, всем же губернаторам испанских колоний на Антилах — оказывать всевозможное содействие к изгнанию шотландских «пиратов». Сообщалось, что даже церковь согласилась пожертвовать миллион пиастров, чтобы помочь сбросить протестантов в море.

Однако испанские колонии, окружавшие Карибское море, не в состоянии были собрать армаду за такой короткий срок. Офицеры испанской разведки ошибочно оценивали вооруженные силы шотландцев, высадившихся на Дарьене, в четыре тысячи человек, и американские испанцы действовали с соответствующей осторожностью. Переписка между различными испанскими колониями затягивалась на недели, если не на месяцы, а из-за недостатка транспортных судов испанским военным властям приходилось выжидать и усиливать флот, попросту передавая ему всякое судно, зашедшее в порты. Кроме того, испанские командиры давно завели привычку рассчитывать, что всю тяжесть расходов и сражений возьмут на себя их партнеры. Каждая колония расценивала исходящую от каледонцев опасность с точки зрения собственных интересов. Случилось так, что шотландцы заняли местность, откуда не могли непосредственно угрожать ни одному из испанских поселений; по той же причине у испанцев рядом с Каледонией, ближе, чем в Картахене, не было ни одной гавани, где можно было бы собрать значительные силы и необходимые припасы. В довершение всего испанское командование представляло собой в большинстве дурных офицеров, по натуре склонных тянуть время. Один адмирал потратил так много времени, запрашивая разъяснений к королевским приказам, что опоздал в пункт рандеву; командующий Наветренным флотом жаждал атаковать шотландцев, но его флот находился в таком состоянии, что вряд ли мог выйти в море; а губернатор Панамы не спешил выдвигать силы против угрозы, представлявшейся ему несерьезной, оставляя город беззащитным перед атакой с Тихого океана.

Так что подготовка испанцев тянулась еле-еле, подталкиваемая свежими посланиями Совета Индий, требовавшими ответить, почему инструкции выполняются недостаточно быстро. В ответ некоторые командующие заморскими владениями выслали столько противоречащих друг другу оправданий и депеш, что нелегко оказалось разобраться, в каком направлении развивается кампания. Первый ход, по-видимому, сделал губернатор Панамы, нехотя пожертвовавший четырьмя отрядами городского ополчения. Эти части нашли проход через Кордильеры, и их передовой отряд столкнулся с патрулем шотландцев. Последовала короткая стычка с небольшими потерями для обеих сторон. Испанское ополчение тотчас же оттянулось к ближайшему хребту Кордильер, где заняло позицию в ожидании подкрепления, в то же время присматривая за шотландцами. Однако дожидались они напрасно. Наветренный флот испанцев прибыл в Пуэрто-Бельо в столь печальном состоянии, что два давших течь корабля не могли выйти в море без серьезного ремонта. Поскольку остальные испанские флоты Карибского моря вообще не явились на рандеву, от всякой мысли об атаке на Каледонию с двух сторон пришлось отказаться.

Вместо этого адмирал флота Барловенто высадил пятьсот моряков и маршем провел их к Панаме, где они присоединились к двум дополнительным частям ополчения и сборному отряду волонтеров благородного происхождения. Затем эти силы двинулись через Кордильеры, доставившие некогда столько бед Лайонелу Уоферу, чтобы усилить выдвинувшиеся раньше отряды. Переход испанцев через Кордильеры потерпел фиаско. Их части состояли из гарнизонных солдат, непривычных к условиям джунглей, и, перетаскивая по горам снаряжение, они полностью вымотались. Они мокли под грозовыми ливнями, еды не хватало, и наконец, когда подошли к Каледонии на расстояние удара и уже слышали сигнальные выстрелы шотландских пушек внизу, на побережье, они оказались на пути одного из тех внезапных разливов, что так напугал Уофера и его спутников. На долю испанцев выпало еще более тяжелое испытание, потому что они разбили лагерь в узкой лощине, в которую и прорвался внезапный потоп. Выбиравшиеся из воды, подобно тонущим крысам, испанцы утратили оружие, провизию и боевой дух. Партия негров из арьергарда, несшая провиант, вынуждена была бросить груз и спасать свои жизни. Когда вода спала, испанский командующий провел военный совет и решил, что атака будет безнадежной. Полный провал кампании не помешал ему, впрочем, составить громкий рапорт о ее ходе. Он писал, что его войска выказали великую доблесть в борьбе с превосходящими препятствиями Дарьена, не потеряв при этом ни единого человека. Он даже обронил несколько намеков, что его личная храбрость и искусное руководство операцией заслуживают награды.

Однако реальная опасность для Каледонии лежала куда ближе жалких отрядов испанцев, наугад пробиравшихся через горы. Лихорадка, скука и разочарование не отставали друг от друга, а теперь к ним добавился еще и голод. День ото дня колонисты все яснее понимали, что их надежды на земледелие и торговлю тщетны. Не считая купеческих судов, приходивших ради продажи, а не для закупок, торговли в Каледонии, почитай, не существовало. Не давали урожая поля, и, что хуже всего, не было вестей с родины. Колонисты чувствовали себя забытыми и заброшенными. Каледонию окутал дух сомнений и уныния. Затем, в феврале, отчаяние нанесло удар гигантским копьем, когда шлюп с Ямайки, зайдя в гавань, принес известие, что английское правительство запретило всем английским колониям оказывать Каледонии помощь. На Ямайке, к примеру, губернатор Уильям Бистон выпустил прокламацию, запрещавшую всем подданным его величества «под каким бы то ни было предлогом вести переписку с означенными шотландцами, как и оказывать им помощь оружием, провиантом и любыми необходимыми вещами, как самим, так и через кого-либо, или через их суда, или суда английские, поскольку они презрели власть его величества на свою же великую беду».

Это был тяжелый удар для маленькой колонии на дальней окраине Карибского моря. Шотландцы остро ощутили свое одиночество. Все нации были против них. Сознавая, что новая атака испанцев неизбежна, они были убеждены, что колонии не выжить без серьезной помощи с родины. Однако на горизонте не видно было спешащей на выручку эскадры, между тем как склады колонии пустели, а треть колонистов умерла от болезней и недоедания. Растерянному совету положение представлялось безвыходным; рядовым колонистам возрастающие трудности казались идиотизмом. Еженедельная выдача муки упала до двух фунтов, из которых четверть фунта составляли «мучные жучки, черви и тому подобные животные». Говядина, засоленная в Эдинбурге, почернела, стала гнилой и несъедобной. Только паек бренди приносил временное облегчение голодающим и страдающим от фурункулов и зубной боли.

По мере того как раздоры и ропот сводили на нет остатки уверенности, еще теплившиеся в каледонцах и их предводителях, совет начал колебаться. Патерсон, возможно, сумел бы предотвратить катастрофу, но он все еще болел, брюзжал и жаловался на лихорадку. Он отказывался думать о провале своего великого плана и вытеснял эти мысли из головы мелкими личными проблемами, жалуясь, что часть его имущества затерялась или была разворована. В моменты просветления он противостоял планам эвакуации колонии, и его твердо поддерживал капитан Томас Драммонд, неукротимый экс-гренадер, полагавший, что даже кучка людей под хорошим руководством может удержать позиции и добиться успеха. Но против них было абсолютное большинство совета, голосовавшее за эвакуацию. Первый флот послали обеспечить плацдарм для высадки, говорили они, и он не справился с задачей. Даже если бы их усилия не были тщетными, компания, по всем признакам, не выслала вторую партию поселенцев, готовых овладеть страной. Казалось, нет смысла ждать, пока лихорадка не выкосит оставшихся. Каледонию можно заселить и заново, а первому флоту следует отступить перед враждебными действиями испанцев. Итак, в первую неделю июня выжившие принялись снова грузиться на корабли в той «великой гавани», в которой они с таким энтузиазмом высаживались семь месяцев назад.

Но потрепанные остатки первого флота еще не вернулись домой, когда из Шотландии на Антилы вышел второй флот. Полные веры в большие планы компании, они отчалили в уверенности, что плывут в счастливую страну, которую описывали правлению директоров Патерсон, Уофер и счетовод Гамильтон. И, пока выжившие в первой катастрофе медленно возвращались в Шотландию, мифу о Золотых Антилах была принесена новая жертва.