Золушка Forewer

Глава тридцатая Репетиция. Истерики и истерички

Большая часть людей уверены, что мечтали стать актерами. Еще больше людей уверены, что на сцене они сыграли бы гениально, а актеры и актрисы, которые кривляются там, у рампы — это всего лишь дилетанты, которым счастливый случай помог оказаться в нужное время в нужном месте. А что еще нужно для полного счастья? Уверенность в собственных силах. Так еще все подряд уверены, что знают, как надо играть в футбол, или в шахматы. Любой может дать Петросяну детский мат, или загнать короля Каспарова на свой край доски. Только надо оказаться в нужном месте и в нужное время, чтобы талантливый учитель открыл твое истинное дарование. И мало кто догадывается, что его истинным дарованием оказывается безграничная лень. В лень мы можем соревноваться до бесконечности.

Я разгоняю лень репетицией. Репетиция — это возможность столкнуть лбами творческие личности, которые находятся в спячке, расшевелить их, заставить что-то из себя выдавить. И мне, как режиссеру, надо это выдавленное поймать и научиться правильно использовать. Говорят, что актера можно узнать по тому, как он работает на репетиции. Бред! Я знал гениальных актеров, которые репетировали не то чтобы в полсилы, а так, делали легкие наброски, не слишком утруждая себя. А на сцене они преображались и выдавали такой спектакль, что становилось как-то не по себе. Но таких гениев единицы. Таких взбалмошных гениев вообще-то единицы. Любой профессиональный актер сохраняет к режиссеру необходимую толику уважения. Интересно, кризис, он как-то повлияет на отношения режиссера и актера? Может, актеры-зазнайки станут меньше носы задирать, а уважение к режиссеру еще больше усилится?

Надо сказать, что настроение мне успели испортить еще до репетиции. Случилось это так. Николай Викентьевич, да, да, тот самый, народный, гордость и украшение моего театра, на которого идет постоянная когорта старушек-театралок, которые не могут забыть своей горячей молодости и этого юношу с васильковыми глазами. У нас в коллективе есть несколько человек, среди которых старина Викки слывет неформальным лидером. Он вообще-то говорит мало, он тяжеловесен, он слишком стар — как на свой возраст. Кажется, он переиграл столько ролей стариков, что из-за этого состарился преждевременно. И мало кто знает, чем вызвано это его старение… Ну что же, такова жизнь. Но Викентьевич борец, и я его за это уважаю. А вот за те немногие моменты, когда он отлавливает меня в проходе к моему родному кабинету и просит остановиться, чтобы выслушать старика — этих секунд я не перевариваю. А тут еще репетиция на носу. А я к репетиции не готов, но мне надо что-то хотя бы придумать, а как я буду думать, если этот мудрый старик будет мне что-то сверхважное мямлить в коридоре, при этом выкручивая пуговицу из моего пиджака. Машенька так эту верхнюю пуговицу и называет «пунктик Викентьевича». Я несусь мимо старика, как крейсер «Аврора» на Зимний. Ан нет! Поздно! Стоп машина! Уже выставлен палец прямо мне в живот, похожий на усик морской мины, фарватер слишком узкий и крейсер неизбежно несет на этот минный буй… Блин! Я резко сбавляю обороты, вежливо здороваюсь со стариком, хлопаю его по плечу, не даю перехватить инициативу и пуговицу с нею (идти на репетицию с болтающейся пуговицей сегодня я не собираюсь), веду нашего народного прямиком в свой кабинет. Успеваю буркнуть кому-то про два чая, усаживаюсь напротив старика не в директорское кресло, а обычный посетительский стул, подчеркивая свое особое к Викентьевичу расположение. А Николай Викентьевич мается, он как будто безоружен без этой своей пуговицы, ага, надо взять этот прием на заметку хорошо-то как получилось!

И вот начинается та самая просьба — с ужимками, недоговорками и намеками и сводится все к тому, чтобы утвердить на роль Золушки какое-то там протеже Николая Викентьевича. Интересно, как ее зовут, не Мария ли случайно? Нет, намного оригинальнее — Глафирой… Господи, кто это девушке такое имя-то дал. И тут нелегкая дернула меня спросить, что это за одна особа и почему, собственно говоря, за нее хлопочут на столь высоком уровне.

И тут меня чуть не хватил Кондратий… Узнать, что у этого старца, которому жить-то осталось, есть любовница двадцати одного году от роду! Ну, каков он, наш стремительный век! Ну да, из провинции, ну да, мечтает карьеру сделать, ну да, миловидна, нет, даже красива… Вообще-то последней его любовнице было под тридцать, нет, вру, под двадцать шесть… Но двадцать одно! Это все-таки слишком!

Обычно я в таких случаях стараюсь очень мягко, но непреклонно, старика выпроводить. Иногда доходит до слез. Но мой принцип всегда был прост: никаких протеже. Состав — только моя прерогатива. Только моя!

А тут… наверное, это его признание, такое неожиданное, оно во мне любопытство пробудило, что ли… и я на это любопытство купился. Знал ведь, наверняка знал, что это будет просто потерянное время. А сделать уже ничего не хотел. И времени своего было жалко, и старику что-то втирать, чтобы так с ходу отказать, ну, ничего в голову не лезло. Вот бывает такое — наступил какой-то столбняк и точка!

И тогда я сделал то, чего меньше всего от себя ожидал: назначил встречу назавтра за полчаса перед репетицией. Николай Викентьевич, ожидавший, скорее всего, какой-то изысканно-вежливый отказ, от такой неожиданности совершенно растерялся. И даже прослезился, а вот только истерики со стороны старого актера, который должен отыграть роль короля, мне сейчас не нужна совершенно.

Через три часа я вернулся в кабинет, вымотанный до предела. Количество истерик на первой репетиции превзошло все ожидания. Это надо же так, чтобы наши мадамы настолько разошлись: театр походил на растревоженный улей. Впрочем, я сам растревожил это кубло, чего же обижаться, что оно начало кусаться?

Первой набросилась на меня Серафима. Это то, что я меньше всего ожидал. Я был уверен, что меня начнет клевать кто-то из ее окружения, прощупывая почву, выискивая какие-то слабые места, а тут, во время репетиции, сама Серафима встала и бросилась на меня в атаку… И нужна ей роль самой Золушки, потому как Мачеху играть ей не сподручно… И только Алиса сейчас в Питере может своим талантом стать рядом с покойной Раневской, и нечего кривиться от зеркала, если мордой не вышла, а режиссеру надо иметь мозги, а не коллекцию шурупов вместо этого…

Из всего этого я понял, что Серафима до чертиков боится этой роли, боится провала, боится настолько, что не выдержала и сама утроила фирменную истерику на репетиции.

Ну что же… истерику-истерикой, а вот фирменное блядство я ей прощать не собираюсь. Это мой театр и шурупаю в нем я сам. Своими собственными шурупами, даже если они мне и мозги заменяют.

Итак, господин капитан пиратского фрегата! У вас на сегодня две крупные истерики плюс бунт на корабле, который из тайного вот-вот станет явным! Может быть, вы допустили где-то слишком много утечки информации? Или кто-то проговорился про истинное положение вещей? А кто мог? Стоп? Неужели Малечкин где-то что-то ляпнул не того? Нет, не может… Не может этого быть. Стасик — кремень… а вот Димон… Да, кажется, Димону я что-то лишнее ляпнул… вроде про спонсора… Ага, вот оно, откуда корни растут… Перепугались, почувствовали крысы, что корабль может вот-вот ко дну пойти! Ан нет вам, ничего не получите. Ничего! Не допущу!

Если меня стараются поставить на место, я тут же стараюсь с этого места куда-то слинять. Вот такой у меня глупый характер. Сейчас ситуации была препикантной еще и потому, что в позиции моего говняного коллектива не было и капли конструктивизма. Ничего, кроме шкурного сотрясания воздуха и откровенной боязни будущего времени. Одним словом, кризисное мышление в самой обостренной форме. И все вроде бы ничего, только с такими настроениями они мне не только премьеру завалят, они и на прогонах будут халтурить… Как? Вот незадача… Точнее, не правильно — вот тебе, главреж задача номер один: привести коллектив в порядок! И нет этой задачи важнее, сам понимаешь. А понимаешь, так засучивай рукава и начинай думать, черт тебя задери!

Глава тридцать первая В тупике: тень отца Гамлета нервно курит в сторонке

Вот такого дерьма я точно не ожидал. Серафима, которая устроила бунт на корабле, чуть не завалил мне рядовой спектакль. И в этом была не виновата она сама, это я не смог ее вовремя вывести из состояния истерики. Надо было ее вызвать к себе, что-то предпринять, но у меня не было сил в тот момент что-то делать. Или… Нет, силы были. Я попытался провести эксперимент и посмотреть, чего мне будет стоить бунт, если его не пресечь на корню. И эксперимент полностью удался. Серафима не играла, а передвигалась по сцене, подобно тени отца Гамлета. Ее каждое слово сопровождалось такими паузами, что старики-мхатовцы просто отдыхали! Она почти запиналась. И если бы не Николай Викентьевич… Если бы не этот старик, от которого никто ничего в этой пьесе не требовал с его проходной ролью, не начал тянуть одеяло на себя. Его пару фортелей полностью забили горький осадок от не-игры Серафимы. Я видел, как Викентьевичу аплодировал зал… Хорошо. Но это не выход. Вики долго не протянет. Нет, пусть тянет, но надо быть реалистом. Будет тянуть столько, сколько выдержит. А потом? Все-таки реальной альтернативы Серафиме нет. На нее ходят. И если зал сегодня так шалел от Викки, от это только сегодня. А завтра? А послезавтра? Хотя, я же видел, как Серафиму снесло со сцены, как она ошалело бросилась в гримерку, после спектакля она сама себе устроит избиение. И это — самое большее наказание, мне тут делать нечего… Думаю, завтра Серафима придет в себя. А если не придет — тогда и надо будет включать режиссерские штучки, у меня их припасено более чем достаточно. Ладно, сегодня все-таки позвоню ей домой. Надо будет как-то сгладить сегодняшний прокол, пусть она немного успокоится.

У меня с Серафимой сложные отношения. Кажется, я уже говорил про это. Наверное, если бы переспали, у нас отношения были бы лучше, вот только я не смог бы позвонить ей вечером и утешить… А это, поверьте мне, дорогого стоит… Не могу сказать, что она не привлекательная особа, и что мне никогда не хотелось потешить свое эго… Но между нами был договор, что я никогда не полезу в ее интимный огородец… И в этом был свой резон. Прима-любовница слишком быстро перетягивает руководство театром на себя. Женщины в этом деле достаточно хватки, тобой начинают манипулировать, а ты этого и не сознаешь… Как ни странно, весь театральный мир был уверен, что мы долгое время были любовниками, а потом охладели друг к другу. Это особенности театрального мира. Лучшие роли достаются, чаще всего, через постель. Да, это было не у меня в театре… правда, мне захотелось попробовать… так что и этот пробел в биографии теперь оказался заполнен. Кстати, опыт неплох… Но тиражировать его не обязательно. Кто знает, какой окажется следующая… Говорят, что следующая всегда намного хуже предыдущей.

Но это был (до некоторого времени) не мой стиль отношений. Не потому что я «правильный» режиссер, а потому что я слишком ценю свою работу и не даю эмоциям идти впереди разума. Логика — это всегда было мое сильное место. Но сейчас логика бунтовала. Я не мог найти выход. Это был тупик.

В таких случаях я откладываю решение вопроса до утра. И иду развлекаться. Иду развлекаться, несмотря на то, что мозг мой развлекаться не хочет, что ему надо посидеть в тишине и одиночестве у камина и горестно плакать… Нет, дорогой, я тебе не дам роскоши уныния. Я набираю телефонный номер и назначаю место и время встречи.

Я все еще не решаюсь сесть за руль автомобиля, но брать с собой водителя не собираюсь. Незачем. Лучше вызвать такси. Питерское такси — это особая история. Некоторые утверждают, что самые наглые таксисты в Москве. Ну что же, это их право. В Питере с таксистами не каждый питерец может договориться. Не то что приезжий. А вот с тех, кто лепечет с московским акцентом, тариф двойной — это такая питерская народная примета. Я, конечно, на коренного питерца не похож. Это любой таксист вычисляет с первого взгляда. Но с первой фразы он понимает, что натолкнулся на человека, который к Питеру имеет больше отношения, чем сам Путин. Все-таки тот в Москве… Вся дорога не обходится мне больше стандартного тарифа.

А вот и она. Прекрасна, подтянута, в глупой вызывающей одежде, которая ей совершенно не идет, ну разве что ей надо выйти на панель в провинции. В столицах продажные дамы и одеваются попроще, и красятся не так вызывающе ярко.

Я целую губы, которые протянулись тонкой трубочкой, ощущая призывный сладкий вкус помады и тонкий аромат духов, легких, как дыхание, но так приятно щекочущих обоняние, что хочется ее укусить за самое сладкое…

Самым сладким пока что оказывается щечка. Мы обходимся без такой банальности, как цветы. В нашей программе небольшой ресторанчик на окраине (я вам не говорил, что моя новая, как бы сказать по-молодежному, герл-френда живет почти на окраине столицы), а потом прогулка боулинг-клуб: сегодня мне захотелось покатать шары, и Мария согласилась составить мне компанию.

Я не большой любитель боулинга, особенно боулинга как времени провождения, но мне надо было где-то выплеснуть свои эмоции, где-то, только не дома. И хотелось движения, движения и еще раз движение. Только не оставаться на месте! Выдавить из себя пустые мысли при помощи какого-то физического напряжения, захотелось немного пропотеть — и не за сексом, а так, пропотеть ради самого пота, чтобы мышцы сводило, чтобы стало так тяжело, как давно уже не было, и чтобы после этого снова почувствовать себя так, как будто впервые родился на свет Божий.

Но у девушек часто свой взгляд на программу развлечений. Если против боулинга Машенька ничего не имела, то против ресторанчика, который мне нравился хорошей кухней и приятной обстановкой — имела и еще очень как возразить. Она потащила меня в суши-бар, один из самых дорогих в этом районе города, впрочем, суши у них были достаточно средненького качества, что Маша могла и не знать. А вот музыка и обстановка в этом заведении была полным отстоем. Наверное, единственное, чем оно выгодно отличалось от других, ему подобных, Маша чувствовала себя тут как рыба в воде.

Мне надо было высказаться. И я начал с самого противного события за сегодняшний день — с ссоры с Алаховым. Маша слушала меня, буквально разинув рот, так что несколько крошек риса упали ей в глубокий разрез на груди, мне подумалось, что надо будет эти рисинки как-то вытащить, но попозже.

— После этого мне не оставалось ничего, как покинуть поле боя. Помнишь, как в Бременских музыкантах про какого-то героя… ощипанный, но непобежденный. Ну, это как раз про твоего покорного слугу…

Машенька всосала в себя приличную порцию мутно-зеленого коктейля, покосилась на меня своим излюбленным взглядом, чуть искоса, так, чтобы упавшая на лоб прядка прикрывала большую его половину, покачала носком туфли под столом так, что пару раз толкнула меня, автоматически, что-то взвешивая…

— Наверное, я делаю глупость, но я берусь помирить тебя с Ванаховым…

— С кем? — я оторопел от удивления…

— Ну с твоим… Ванадием Алаховым… ты ведь так его, кажется, называешь…

— Глупости… Где ты его найдешь?

— Ну, я знаю, где его можно найти в такое время. Подожди, я проясню обстановку.

И Машенька поманила меня пальчиком, так что мне пришлось склониться над столом.

— Будь паинькой, я только сделаю один звоночек… а ты не подцепи тут кого-нибудь, пока я буду на стороне…

Подцепить? Тут? Я стал осматриваться. Ну да, вон там две девицы. Поведение, скорее всего, весьма легкомысленное. И еще одна. И еще. А вот та делает мне недвусмысленный намек, мол, подходи голубчик… Ага! Подойду, сори, девочки, я тут немного занят, я тут не с той…

Вот та, которую я посчитал самой смелой, решительно встала, и, покачивая бедрами, направилась ко мне. На ней было черное блестящее платье с очень смелым вырезом, но сама она была женщиной не того типа, который мне нравился — тяжеловата, да и грудь слишком большая — как на мой вкус… Я не ханжа, женщина с большой грудью — зрелище более чем возбуждающее, но, почему-то не в этом случае. Что-то было в ней такое, что заставило меня на мгновение вздрогнуть. И тут появилась Мария. При ее появлении та девушка куда-то быстро промелькнула, я даже не понял, что произошло, только отметил улыбку Марии — точнее не улыбку даже, а оскал, легкий, но отбивающий всякую охоту расспрашивать, что это было…

— Собирайся. Пока доедем, он как раз дойдет до кондиции… Такси я уже вызвала.

Я допил пиво, точнее, то, что японцы считают пивом, расплатился с ниоткуда возникшим официантом, оставил ему неприлично большие чаевые… Наверное, я все еще был в не себя, иначе как можно было трактовать то, что я поехал невесть куда невесть зачем, тем более, что в примирение с Алаховым я не верил. Наверное, чтобы так случилось, надо было, чтобы монетка стала на ребро. И не иначе.

Глава тридцать вторая Мы за мир во всем мире

Место, куда меня привезла Маша, было за городом. И не просто за городом, а у черта на куличках, да еще и в противоположном конце города. Сказать вам сумму, которую мы накатали на такси? Или вам и так все понятно? Впрочем, не последние деньги прокатываем — заметил я себе, хотя и решил, что за руль надо садиться — дешевле обойдется. Я не слишком плохой водитель, но немного рассеянный, это меня здорово напрягает. А сидеть за рулем в постоянном напряжении, да еще по нашим питерским улочкам… да ничего, как-нибудь прорвемся. Я вспомнил адрес человека, который учил основам безопасного вождения в экстремальных условиях столицы. Надо будет нанести на его базу визит.

Итак, что это за клуб такой «Одиссей»… хм… хм, не слыхал. Что-то среди моих знакомых этот клуб не засветился. Но если это что-то приличное, то не может быть, чтобы никто из наших про это местечко не пронюхал… Вот, одни мордовороты-секьюрити чего стоят. И еще эта Маша с ее напором. Идем напролом. Меня явно собираются не пропустить, вот, этот, горбатый от обилия мускул, сдвигается так, что перегораживает мне щелочку прохода. И я понимаю, что все, тут наше продвижение заканчивается. Но вперед выступает Машенька, щебечет охраннику, что «этот», в смысле я, со мной и беспрепятственно проталкивает нас внутрь тесного коридора.

— Что это было? Тут с дамами вход бесплатный?

— Успокойся, все включат в счет…

— Это не может не радовать.

— Угу… — успевает буркнуть мне она, и мы тут же попадаем в темный, накуренный зал, не очень большой, но очень насыщенный музыкой, телами, стойким запахом алкоголя, наркотиков и вседозволенности.

Ну что же, специфический клаб для специфической молодежи, вот только, судя по парам, это место лучше бы назвали «Голубой лагуной». Такое впечатление, что большинство посетителей тут люди с нетрадиционной ориентацией: девушки липнут к девушкам, а из танцующих двуполых пар женские лица явно принадлежат к транссексуалам. Соответственно, выпивка тут будет в три раза дороже… Интересно, чего мы сюда приперлись? Ах да, по поводу Алахова, так это, значит, правда, что он нетрадицианал (с ударением на второе а)? Получается, что правда… Машенька ведет меня по этой толпе уверенно и энергично, как ледокол «Красин», который спешит на помощь челюскинцам. Кажется, она тут завсегдатай. А что? Что я делаю в компании девушки, которая является своим человеком в «Одиссее»? Н-да, вопросы получаются, прям таки исторические. Или, что точнее, истерические.

Я не большой любитель уточнений, голубая публика меня не смущает — в конце-концов, я ведь руковожу театром, а где, как не в театральной среде, кружатся люди-нетрадицианалы? Театр — особая сфера. Только тут можно официально носить любую маску. А если ты привык носить маску на работе, то намного легче носить ее и в жизни. Профессиональные навыки помогают замаскировать свои наклонности, хотя, в последнее время, их уже почти не маскируют. Хорошо это или плохо я не знаю, мне лично голубые ребята жить не мешают, но спекулировать на этой теме в искусстве я не собираюсь — и так полным-полно вечных тем, которые имеют вполне традиционную окраску.

Вот и Мария, это ведь тоже тема, да еще какая.

Мы пробираемся мимо бара и по узкой винтовой лестнице забираемся на второй этаж, где столики нависают прямо над танцполом. Это помещение, где есть место всему: и празднику, и уединению. Столики перед перилами и небольшие кабинки, не пропускающие свет — для тех, кто не хочет слишком афишировать свое пребывание в подобном заведении. Наверное, Ванадий как раз из такой когорты. Я так думал, но я ошибался. Тут, на втором этаже, был свой барик, точнее, небольшая барная стойка. Около нее никого не было, кроме официанта, трех пустых высоких стуликов и Ванадия, которого уже порядком развезло. Нет, он не пил. Не слишком скрываясь от кого бы то ни было, Ванадий втягивал в себя тонкую белую полоску, рассыпанную по черной зеркальной столешнице бара. Складывалось впечатление что тут, на втором этаже, разрешено все. И если первый был сосредоточием только сексуальной распущенности, то второй допускал любое мыслимое излишество, извращение, увлечение, наркотик.

— Ой, Машерочка! — Ванадий был настолько под кайфом, что говорил даже не привычной скороговоркой, а как нормальный человек, с чувством, толком, расстановкой.

— Знаешь, я тебя не ожидал сегодня тут увидеть, — сказал Алахов, обвивая талию Машеньки правой рукой.

— Погоди, тут еще осталось… будешь? — Машенька покачала отрицательно головой (может быть, мне показалось, что с сомнением), а сам Ванадий втянул в себя последнюю из дорожек, в кайфе откинулся, прижавшись спиной к барной стойке, после чего смог поймать в фокус меня, вашего покорного слугу, скривился, и произнес:

— Да… а тебя я вообще не планировал сегодня увидеть… Режиссер. А удар, как у портового грузчика. Грубо бьешь, хорошо, что челюсть не сломал.

— Захотел бы — сломал, — сообщил я Ванадию радостную новость.

— Да? Ну ладно, учту на будущее…

— Какое будущее, я уверен, что проект закрыт…

— Так проект еще и не начинался… Вот что, Павел Алексеевич, я могу вас просто Пашей, а? Давайте, может, полосочку на посошок…

— Спасибо, я старомоден. Я лучше накачу стопочку. Вот ту, черный, именно черный. Маша, тебе чего?

— Мне как всегда. Мальчики, вы поговорите, а я пока внизу прошвырнусь.

— Прошвырнись…

— Угу, угу… минутку…

Пока Ванадий раскатал еще одну полосочку, Машенька получила большой бокал с опалесцирующей голубоватой жидкостью, из которой торчала трубочка и большая полудолька апельсина.

— Есть такое предложение…

Алахов скривился, как будто эта полоска была явно лишней, потом склонился над стойкой и стал так мотать головой, что я быстренько убрал свою порцию водки от греха подальше. А то еще свалит или попадет лбом по стакану — поранится. Окажется, потом, что известный театральный режиссер не только избил, а еще и порезал известного ведущего. Писку и крику будет в прессе… А что? Так можно пропиарить премьеру почти что бесплатно. Помотав головой и выдав что-то невразуметельное типа большого быррррыры, Ванадий перевел на меня взгляд, который оказался на удивление чистым…

— Это уже моя доза. Мозг начинает работать, как часы, у нас с вами полчаса, чтобы все обсудить. Потом я буду недоступен.

— Вы уйдете в нирвану?

— Нет, я уду к Маше… (Ну и наглец! — подумал я при этом).

Ванадий встал со стульчика, чуть не свалился, ухватился за мою руку, прошептал:

— Пересядем…

Мы добрались до столика. Ванадия штормило.

— Думаю, мы устроим театральный ринг. Моя задача будет столкнуть лбами двух театральных деятелей, вы будете чем-то вроде эксперта. Только у вас роль добрая — адвоката, а моя — злая, прокурора…

— Интересное предложение.

— Это не предложение, это уже купленная форма.

— В смысле?

— Наш босс уже купил права на подобную передачу у французов.

— Вот как?

— Именно…

— А зачем надо было вот эту съемку делать?

— Посмотреть, подойдете ли вы для программы…

— И как?

— Подошли.

— Вот как? Я же думал, что мне этот проект не светит.

— Наоборот, босс пришел в восторг…

— Ему так нравится, когда ведущие дерутся между собой?

— Ему нравится, когда у человека есть характер.

— Подожди, это ты меня провоцировал?

— Умный, наконец, догадался, — съязвил Ванадий.

— И ты что, на меня зла не держишь…

— Немножечко держу! — сообщил Алахов по секрету. — Но перестану держать, если ты мне скажешь правду — Машенька тебе кто?

— Правду, так правду — любовница…

— Хороший выбор, одобряю… Посмотри, вот она, там, в обществе девицы в красном платье… Не обращай внимание, они не любовницы, Машенька до скуки гетеросексуальна…

— По нынешним временам это, скорее, недостаток…

— Понимаешь… — Ванадий приподнял палец вверх, и тут же расплылся в счастливой улыбке…

— А вот и она, поднимается, видишь…

— Кто она?

— Машка, конечно, да не твоя, моя…

— А ты что, не…

— Я это я… я не не, и я не да… Понятно объясняю?

— Доходчиво.

— Ну и прекрасно…

Девица, немного миниатюрная, как на мой вкус, и слишком злоупотребляющая косметикой (в этом месте это не есть недостатком), шла слишком расхлябанной походкой, виляя бедрами совершенно не в такт музыке. А это уже недостаток, который даже тут считается недостатком.

Третья Маша в моей истории казалась уже перебором. Как только она подошла меня сразу обдало жарким и сладким ароматом неизвестных духов. Было в этом аромате что-то слишком сильно привораживающее, какой-то афродизиак, и не из самых слабеньких.

— Машка, ты когда должна была появиться, сучка ты моя крашеная? — радостно поприветствовал Алахов прибывшую подружку.

— Макияж занимает много времени, ты бы мне еще перезвонил за три часа, я же должна подготовиться, как настоящая леди…

Машка говорила слишком манерно, слишком подчеркивая свою женственность не только словом, но и жестом, настолько явно, что в моей голове зародились смутные сомнения. А если присмотреться внимательнее, то…

А чего мне, собственно говоря, присматриваться?

— И что это ты все в «Одиссее» да «Одиссее», разе нет другого приличного клуба, ты же знаешь, мне тут не слишком-то рады…

— Твои проблемы это твои проблемы… — Ванадий сделал попытку приподняться, она оказалась не слишком успешной, потом откинулся на спинку стула и сообщил куда-то вдаль, обращаясь не ко мне, не к Машке, и даже не к бармену, а то ли к невидимому босс, то ли к Богу, кто его разберет: — Надо будет вызывать транспортный отдел…

— Ой, тут передавали, что тебя жутко избили на съемках, это правда? — затараторила Машка, в темпе барабанящего заводного зайчика.

— Правда… Вот он и избил, познакомься с ним поближе.

— Не буду я с ним знакомиться, он такой грубый… и такой вульгарный… драться… по лицу кулаками, с грязными ногтями, это же так негигиенично!

Я наблюдал за этим спектаклем и даже не пытался скрывать улыбки, слишком уж эта манерность перла из этой, так называемой Машеньки, просто «ацтой», как говорят теперь молодые люди…

— А хочешь я ему физиономию порежу? У меня пилочка для ногтей всегда с собой! — гордо спросила Машка Ванадия.

— Дура, угомонись! Нам работать вместе…

— Вы уж простите, дуру, молодость из нее прет, бля… где же транспортиры? Ага, вот они… Машка, за мной!

Действительно, появились двое ребят из группы поддержки Ванадия Алахова. Не попрощавшись со мной, скорее, не от рассеянности, нет, просто время Ванадия уже подходило к концу, он все больше и больше оседал в руках верных спутников.

— Вот так всегда, — заговорщицким тоном сообщила мне Машка, — сейчас он в отрубе, а когда проснется, у него такой стояк! А я уже наготове… Пока, мальчик, позвони мне, если захочешь…

И Машка попыталась всучить мне тонкий картон визитки.

— Сейчас, вали отсюда, сучара!

Это на сцене появилась моя Машенька. Она ловко перехватила картонку и отправила ее в пепельницу, предварительно смяв до невообразимо мелкого размера. Машка, перехватив взгляд Марии предпочла быстро ретироваться.

— Ну что, теперь к тебе? — спросила Маша, смотря мне прямо в глаза…

— Ко мне, — ответил я не без удовольствия. — Да, Маша, скажи мне, если честно, этот тип… Машка, он…

— Он именно он, а что, тебя это еще интересует?

— Конечно же нет, просто люблю на все вопросы получать точные и исчерпывающие ответы… — и я хлопаю Марию пониже талии, и мы спускаемся вниз, где я оставляю бармену приличные чаевые, а такси уже ждет, и мы целуемся в машине с Машей, не обращая внимания на двусмысленные взгляды шофера.

Глава тридцать третья Если у женщины идеальные ножки, то она в этом нисколечко не виновата

Чтобы понять, какова женщина в сексе мало одного раза, даже двух раз будет маловато. Мой личный совет: если начали встречаться с женщиной, дождитесь хотя бы третьего свидания. Именно на третий раз она раскрывается в сексе, как полевой цветок раскрывается под утренними солнечными лучами в пору цветения.

Я не скажу, что я влюбился в Марию, отнюдь, просто мне было с ней легко. Она привораживала меня, нет, не только той легкостью, в которой приняла мое приглашение разделить с ней постель, отнюдь, а той легкостью, с которой она бежала мне навстречу, когда спешила на свидание. Даже если она и не была влюблена в меня, а это так, скорее всего, и было, она дарила мне не только радость секса, но и радость общения. В ней было что-то завораживающее, порочное, она была женщиной опытной и женщиной с фантазией. А это мне всегда нравилось в женщинах больше всего. Теперь к этому добавьте слепящую молодость и ослепительную красоту… Понимаете, что получается? Ага, такая даже слепого лишит зрения…

В отношениях не бывает равных, всегда кто-то одерживает в них верх. Вот и сейчас Мария дала мне возможность одержать верх, чтобы потом самой перехватить инициативу в наших отношениях.

Я и не думал так быстро возвращаться домой, но вскоре оказался в своем любимом кресле, а Маша, уже почти обнаженная, аккуратно стаскивала с меня одежду так, что мне и пошевелиться не надо было самому — все сделают за тебя, драгоценного. Я внезапно почувствовал себя фантастически богатым набобом из «Тысячи и одной ночи», которого окружали тонкие страстные пери, во всяком случае, мне так казалось, а одна Мария с успехом заменяла толпу прекрасных пери…

Наклон ее божественной головки… И как это она притворялась затюканной девицей, пустышкой, глупой и балованной, как? Она не так уж и глупа. Это точно. И чертовски красива. Особенно без одежды… Черт возьми, и она ведь согласна с моим предложением…

Не могу оторвать взгляда от ее плеч… это будет сейчас… именно сейчас… Да, падает, падает короткая шлейка лифчика, такого бессмысленно розового и такого же нелепого, чашечка скользит вниз, падает, открывая нескромному взгляду совершенно нескромных размеров крепкую спелую грудь с большими сосками, я уже знаю даже где волосики окружают соски, их немного, но они есть, позволяют зацепиться взглядом…

А она знает, что красива, нет, не привлекательна, а именно красива, особенно хороши грудь, волосы и ножки. Да, признаюсь, женские ножки — это моя слабость, а она знает, что они у нее идеальны, почувствовала, что как раз именно они — моя настоящая слабость, она окружает меня своим телом. Она — повсюду, я чувствую, что ее губы стремятся к моим, еще мгновение, но вот она вновь далеко, она играет со мной, вот опять манит наготой прелестной ножки, ну, разве она виновата, что у нее идеальные ножки?

И я понимаю, что в этой игре я уже проиграл. В этой игре мне не выиграть, не выиграть никогда. Она неожиданно оказывается в моих руках, я несу ее в постель, понимая, что остатки воли ушли безвозвратно, превратились в абсолютный ноль… Вот она, эта странная жизнь. Ничего не осталось, кроме жалкой возможности наблюдать за собой со стороны…

Я чувствую ее запах, я ощущаю ее поцелуи, я сам впиваюсь в ее податливое тело, гибкое, нежное, я, столь горделивый и недоступный вновь унижен, возведен в ранг раба, который припадает к ее ногам и весь в ее воле.

Не знаю, как это получается, но я абсолютно точно чувствую, что она хочет, чувствую, что мое движение — только отражение ее мыслей, вот сжимаю сосок, мягкий, похожий на малиновую ягодку, и тут же понимаю, что ее глаза зовут меня быть более страстным, и не таким нежным. Сейчас ей нужна сила, а не нежность, я почти прикусываю сосок и тут же вхожу в нее, вхожу нервно, сильно, быстро, не давая возможности даже на имитацию сопротивления, мы балансируем на грани — грани между болью, насилием, нежностью, балансируем между зависимостью и любовью, балансируем в каком-то ином пространстве, которое не имеет ничего общего с моей спальной комнатой…

И потом, когда я, совершенно опустошенный, засыпаю, чувствуя, как ее головка совершенно доверчиво устроилась на плече, во мне возникает та же мысль: она совсем не виновата, что ее ножки — совершенны.

Глава тридцать четвертая И снова истерика

Наверное, мир перевернулся. Мне показалось, что я утратил способность хоть как-то влиять на события. Старик Лев Толстой утверждал, что мы вообще не способны влиять на события, что события происходят сами по себе, чуть ли не по воле и предопределению Божию… Если бы он еще не обожествлял собственную личность, его концепция была бы хороша. А так… от нее отдает чем-то жалким и маразматическим.

У меня же чисто Толстовские ощущения возникли утром, после звонка… Чтобы встать, мне пришлось аккуратно переложить голову Маши на подушку, потом освободиться от ее ножки, которая прижимала меня к кровати… Машенька грациозно перевернулась на другой бок, шмыгнула носиком и тут же крепко уснула. Я голышом выбрался на кухню… по моим ощущениям было очень рано, но это было не так. На электронных часах значилась восьмерка. Вот-вот должна была прийти домработница Машенька, а я в таком виде. А телефон все настойчивее трезвонил, как будто готов был разорвать пространство комнаты на части. Пришлось брать трубку, звонил, как ни странно, сам Новицкий, пока еще главный спонсор моего театра. Пока я растерянно озирался, чем бы прикрыть наготу, вдруг да придет Мария, Новицкий вещал в трубку:

— Дорогой мой Павел Алексеевич! Я рад, что вы нашли общий язык с Алаховым. Он еще неделю будет в Питере. К тебе подойдет Савик, он разрабатывает концепцию передачи. Выложи ему свои мысли. Будь так любезен.

— С удовольствием, Павел Константинович!

— Ну вот и ладненько. Так не забудьте. В десять ровно он будет у вас на квартире, надеюсь, вы найдете возможность уделить ему время. Всего хорошего.

Конечно, тон Новицкого был далек от приказного, но закручивать гайки он умел. И пригружать, так, что я понял — тактика Новицкого не дать мне возможности провести преобразования в театре, сократить труппу, поставить премьеру. И таким образом все повернется на круги своя.

Пока я рассуждал, раздался скрип поворачиваемого ключа, дверь открылась и в коридор, где находилась телефонная база и я с трубкой в руке, вошла, нет, не вошла, а влетела Машенька. И тут же остолбенела.

В такое время я или сплю, или сижу у себя в кабинете, но голым не расхаживаю по комнатам, это уж точно… Просто проклятый звонок… Я успел, конечно, прикрыться телефонной книгой — хоть какое-то прикрытие…

Машенька в ужасе тут же отвернулась к двери, давая мне возможность выпутаться из ситуации с какой-то долей мужского достоинства…

— Извините, Мария… — успел прошептать я, совершив вторую стратегическую ошибку за утро: я укрылся не в спальне, а в ванной комнате, где у меня был халат (как я думал). Халата там не было. Я его забыл в спальне. Правда, нашел банное полотенце, а это уже было лучше, чем ничего… Третьей ошибкой было то, что я решил быстренько принять душ, чтобы взбодриться и возобладать над ситуацией. Но, по глупости, я забыл о том, что Мария все еще спала в моей кровати, а Машенька как раз со спальни начинала уборку. Когда же я, закрученный в полотенце, направился в спальную комнату, было уже поздно. Машенька стояла с разинутым ртом, наблюдая, как Маша просыпается, потревоженная скрипом двери. Машенька пронеслась мимо меня подобно урагану… Меня даже немного откинуло к стене, а то она бы несомненно, задела меня локоточком, да еще и пребольненько…

— Что это было? — Мария уже проснулась, встала с кровати и потянулась во весь рост, как потягиваются кошки, закончив обряд утреннего вылизывания. Я опять залюбовался ее шикарной фигуркой, необычайно красивой грудью и идеальными ножками с узкими стопами, созданными для хрустальных туфелек.

— Что с твоей домработницей?

— До сих пор у меня не было привычки приводить кого-то ночевать…

— Вот как?

Мария усмехается, садится на край кровати, подвигая носком левой ноги мне тапочек, после чего продолжает:

— Может быть, нам есть смысл пойти еще по одному кругу?

— Третьему?

— По-моему, третий уже был… по четвертому, милый!

— Мариша, извини… Ничего не получится…

— Что так? — говорит она таким соблазнительным тоном, протягивая ножку ко мне, что я не выдерживаю и склоняюсь, прикасаясь губами к ее животику чуть-чуть повыше пупка…

На сей раз время утрачено абсолютно. Марише я поражался — она после секса, выдавив из меня все, что только можно было бы выдавить на этот, третий ли, четвертый ли раз, разгоряченная и довольная выскочила голой в ванную, а уже через двадцать три минуты, накрашенная и при полном параде была готова выскочить из квартиры. Я понимал, что времени нет, но предложил ей кофе с бутербродами. Машенька, скорее всего, ушла в магазин, потому что не откликалась, так что пришлось бы готовить самому. Мариша не согласилась, сославшись на то, что у меня нет совершенно времени и выскочила на лестничную клетку, как-то стремительно чмокнув меня в щеку, так что не успел даже губ подставить. Ну что же, сегодня мы еще увидимся — на репетиции…

И опять раздался телефонный звонок. Если это звонит моя драгоценная теща — разобью трубку нахрен! Но голос оказался мужским.

— Павел Константинович?

— Он самый…

— Это Савик Шулерман, я от…

— Да, да, Савик, я наслышан.

Действительно, в телевизионном мире Питера Савик был фигурой одиозной. Он создал одно телешоу и пять-шесть его клонов на разных каналах. Все его шоу крутились возле политики — уже это одно меня от них отворачивало. Тем не менее, он считался (в узких кругах) экспертом по созданию телешоу. И если Новицкий его привлек — дело пахнет серьезно. В любом случае в этот колодец плевать не стоит…

— Да, да, Савик, я наслышан… — это я сказал, пока мысли не начали кружиться у меня в голове подобно снежинкам.

— Тут такое дело… я сейчас у Алахова, и так быстро не освобожусь. Мы не можем перенести встречу на два часа дня?

— Тогда это будет в моем театре, знаете, два часа дня у меня оживленно, но я зарезервирую это время за вами. Надеюсь, мы за час управимся?

— Уверен, что сегодня нам будет этого предостаточно…

Ага! Это у Алахова ты собираешься часа четыре крутиться с лишком… А ведь правду говорят, что вы с Алаховым по одним и тем же барам гуляете? И что? Я тоже недавно по таким барам прошелся… Да уж…

В любом случае, я не в проигрыше, есть время спокойно собраться на репетицию. Вот только спокойствие мне и не снилось. Я как раз направлялся в ванную, чтобы еще раз принять душ, на этот раз в полном спокойствии и расслабленности, вот только странный звук, который исходил откуда-то сбоку, меня как-то отвлек.

Звук шел из кладовой, точнее, подсобки, мне показалось, что именно оттуда. Я толкнул дверь…

Зачем я толкнул дверь? Или это моя дурацкая привычка расставлять все акценты там, где они должны быть, и получать ответы на все вопросы сыграла со мной такую дурацкую шутку? Вот уж не могу себе даже представить. Скорее всего, именно так. Более того, если бы я прошел мимо этой двери все, скорее всего, сложилось совершенно по-другому… А так все сложилось, как сложилось…

Ну да, да, да, ты прав, проницательный читатель, как только дверь открылась я увидел домработницу Машеньку, которая сидела, собравшись в комок, на корточках в самом углу комнатушки и ревела, прикрывая лицо старым халатом… ее лицо было красным, разгоряченным от слез и отчего-то лишенным какой бы то ни было красоты, она плакала искренне, горько, но я был в полной растерянности, совершенно не понимая, в чем тут дело…

Ну, куда мне, режиссеру человеческих душ разбираться с одной единственной человечьей душой, когда на носу премьера, в театре зреет заговор, а финансовый кризис грозит любимому детищу закрытием…

И тут я поймал себя на мысли, что совершенно не воспринимал Машеньку как человека… Нет, конечно, как домработницу, но как человека… Точнее нет, я видел ее человеческие качества и ценил их, но она была чем-то привычным, обыденным, частью интерьера, чем-то само собой разумеющимся. И не более того. А теперь часть интерьера проявилась как личность…

А я стою, как старый барин-брюзга, стою и не понимаю, что на самом деле происходит. А происходит самая натуральная истерика, и наблюдается это явление у Машеньки — золотого человечка, который за какой-то годик-полтора сделал мою жизнь чертовски комфортной…

— Маша, что с тобой… — каким-то чудом сумел из себя выдавить, потом сделал маленький шажочек, потом еще даже рукой пошевелил, типа пригладить ее, что ли…

— Оставьте меня… вы… вы… жалкое ничтожество… Как вы могли?

— Что мог?

— Как вы могли? С нею… с этой… после того, как пригласили меня… я была для вас… на все… а вы…

И Маша снова залилась слезами…

Из ее слов что-то начинало складываться для меня в единую картину, но никак не сложилось…

— Я ведь была уверена в том… а вы… а я… дура я, дура… все вы мужчины сволочи, разве не видите, на что я была для вас… а вы… вы были все, а стали ничем…

Машенька попыталась встать, я заметил это и протянул ей руку, чтобы она смогла на нее опереться, но девушка решительно оттолкнула протянутую руку, приподнялась, ее пошатнуло, еще раз, но Машенька взяла себя в руки, всхлипывая, она как-то попыталась собраться с мыслями, спинка ее распрямилась, глаза заблестели, на какое-то мгновение крепко-крепко сжала губы, после чего произнесла:

— Все. Я ухожу от вас. Доработаю неделю, вы кого-то найдете. Надеюсь, рекомендации вы мне дадите. Если не дадите, я обойдусь. Все…

— Машенька, деточка, но я…

— Не называйте меня деточкой… Извините, я займу ванную. Мне надо привести себя в порядок, я не могу… извините…

И Машенька выскочила из кладовой комнаты и понеслась прямиком в ванную.

Глава тридцать пятая А разве я на истерику не заслужил?

Вот какие странности происходят в последнее время — с кем бы я ни столкнулся, так его на истерику тянет. Вот Алахова, потом Машеньку, в театре, наверняка, меня истерика на истерике ожидают… Особенно по поводу распределения ролей в спектакле. Ролей мало, особенно, если учесть, что в моем театре молоденькой актрисочки, способной стать Золушкой, пока еще не водилось…

А что мне, бедному, делать?

Откуда брать состав? Кастинг что ли устраивать, так это же опять-таки, возникает вопрос: пропускать через постель или нет? Пропускать — великий соблазн. А на кой он мне нужен, этот геморрой, вот, я из-за того, что Марию у себя до утра оставил, лишился хорошей домработницы…

И на этой мысли что-то такое противное заныло в груди, как-то стало гадко и больно, противно, даже очень противно…

Это ж надо было до таких мыслей дожился, интеллигент хренов! Какой же из тебя интеллигент, если ты не видишь, что ребенка обидел… Сам, дурак, виноват во всем, пригласил в кафе, обнадежил, конечно, я и в мыслях этого не имел, а она-то имела, еще как имела…

Эти мысли помогли мне доехать до театра, будучи за рулем автомобиля. Я так разнервничался из-за Машеньки и своего слепого мужского самолюбия, что на дорожную обстановку взирал с долей превеликого спокойствия, как будто все, что происходило на дороге происходило на другой планете и меня совершенно не касалось.

Я припарковался не так виртуозно, как это делал мой бывший шофер, но припарковался же! И никого при этом не помял, не задел даже! Позитивно, более того, я собой скоро начну гордиться!

Мой рабочий день в театре начался с добрых дел. А ничто так не портит рабочий день, как добрые дела в его дебюте.

Сначала я выполнил данное моему народному актеру обещание — посмотрел его последнюю любовь. Девочка оказалась молоденькой, абсолютно бездарной и не самой смазливенькой. В ней не было ничего — простота и свежесть крестьянского широкого лица с веселой россыпью веснушек тщательно стерта слоем городского грима. Она и играла глупо, неестественно, так, как будто на ее тело натянули змеиную кожу и ей жутко неудобно. Она старалась преодолеть свой родной говор, тщательно проговаривая фразы, из-за чего они становились похожими на произнесенные бездушным роботом. Про неумение интонировать я уже не говорю. Было видно, что Николай Викентьевич с девицей работает, но еще более было очевидно, что работа его пропадает в туне. Фальшивить тоже можно талантливо.

Конечно, я не дал ей роли. Меня бы не понял коллектив, да и я бы себя не понял. Но доброе дело я все-таки сделал. Я перезвонил Карапетовичу, есть такой тип в телевизионных кругах Санкт-Петербурга, милейший и добрейшей души человек, то, что он спит с мальчиками, не мешало мне сделать ему как-то одолжение. И я мог смело рассчитывать на его небольшую благодарность. Глафира Раскатникова, конечно, это имя не для сцены, фамилия как раз ничего, а вот имя… мы тут же придумали ей псевдоним — Ада Раскатникова звучало намного более интригующе. Эту комбинацию можно как-то против воли и запомнить. Карапетович меня не подвел, он тут же нашел для девицы простенький сериал, в котором она могла примелькаться. А Викентьевичу была возможность продолжать ее натаскивать, может, хоть что-то из нее да выйдет…

Потом появился сам Савик Шулерман. Я ничего против не имею, но тип Савик препротивнейший. Маленький, косорылый, с тяжелым пузиком, на котором болтается вечно расстегнутый пиджак с удивительно коротким галстуком, с лысиной на три четверти черепа, сей тип вызывает при первом (да и при втором, а тем более третьем) взгляде ощущение мерзкой жабистости.

Меня лично от него передергивало все сорок три минуты, которые длился наш разговор. Правда, Савик почти ничего у меня не выуживал, разговор был деловым, без лирических отступлений, на которые Савик был горазд. По-видимому, мой драгоценный спонсор Новицкий умеет не только пригрузить человека работой, но и настроить на чисто деловой лад без всяких там лирических отступлений. Конечно, я тоже мог бы гнать волну, создавать видимость многозначимости, например, продержать Савика в приемной, сославшись на особенности творческого процесса, но, опять же, зачем?

Итак, Савик ушел от меня почти удовлетворенным и, несомненно, осчастливленный моим внимательным к себе отношением. При всей скверности характера, Савик придает своей особе прямо-таки колоссальное значение, которое не совсем вписывается в контент исторических событий. И сразу после него в мою приемную проскользнула Мария. Время как раз было начинать репетицию, я пошел в репетиционный зал, где представил Марию коллективу и сообщил о том, что она будет играть роль крестной феи. В зале возникла гробовая тишина. Все ожидали объявления роли Золушки, тем более, что на роль феи уже были заявлены две актрисы, но…

Эффект разорвавшегося снаряда, наверное, это можно было бы так называть, если бы мы были не в закулисье, а, как минимум, в прифронтовой полосе. Но, будучи не самым плохим режиссером, я все-таки сумел репетицию довести до логического ума. Серафима, как всегда, была хороша, а вот старик Николай Викентьевич был как-то по-особенному рассеян, у него все сыпалось из рук, а бутафорская корону, которую какой-то шутник нацепил на нашего народного, постоянно валилась с головы, так что большую часть репетиции он продержал ее в чуть заметно дрожащих руках.

После репетиции я пригласил Марию следовать в свой кабинет. Мой опекун и бухгалтер, и по совместительству, директор, Стасик Малечкин должен был приготовить стандартный контракт, который я собирался с Машей подписать, чтобы потом не было возможности передумать. Впрочем, передумывать я и не собирался. Со своей куцей ролью Маша справлялась более чем успешно. Да и не в актерском мастерстве были ее козыри. Ее главным оружием была необычайная сила женственности, которой от нее несло на милю вокруг. Казалось, весь зал мгновенно пропитался необычайными женскими флюидами, во всяком случае, я был заметно возбужден, и, уверен, не я один.

Сначала зашел Малечкин. Мария вышла на маленький балкончик, выходивший во внутренний дворик дома, там располагался маленький столик и кофейник, который был только-только перед нашим приходом водружен на положенное место. После репетиции кофе за этим столиком — мой обязательный ритуал. Пока я сделал только глоток.

— Станислав Николаевич, — произнес я, когда Стасик уже собирался выходить из кабинета.

— Да, Паллексеиич… — произнес обычной скороговоркой Малечкин.

— Скажите, вы ведь верой и правдой служите Павлу Константиновичу… (Стасик склонил утвердительно голову.) Так почему вы мне сейчас так отчаянно помогаете? Я думал, вы мне мешать будете, палки в колеса вставлять, а вы наоборот… Для меня эта ваша позиция не совсем понятна…

— Любителивтеатркаклюя? — Стасик подождал, пока я переварю эту цитату про любовь к театру, после чего продолжил:

— Пока мы укладываемсябджет, нежукакойразницы чтоделаем.

— Спасибо, Станислав Николаевич, на самом деле, ваша помощь для меня неоценима…

Как только Стасик вышел, я уже собирался продолжить кофепитие, но покайфовать мне не дали. В кабинет стремительно ворвалась Люба Ряшева, актриса из того актерского большинства, которое я, по старой исторической традиции, именую «болотом». Я невольно поморщился: Люба была среди тех двух актрис, которые претендовали на роль феи, теперь отданной дебютантке Марии.

Да, прорваться ко мне в час кофепития, когда секретариат стоит грудью и ко мне не пропускает никого, стоило Любочке Ряшевой серьезных усилий. Сгущалась гроза. Было видно, что Любовь вся в огне и горит, и готова излить на меня всю силу коллективного возмущения.

— Павел Алексеевич, я должна сказать вам, что мы уважаем вас как режиссера, но совершенно не понимаем, как руководителя театра. Брать на контракт новую актрису, когда у нас так много претендентов на роль — это безответственно по отношению к коллективу. Я должна вам заявить, что ваша постель это не пропуск на…

— Раздевайтесь.

— Что?

— Раздевайтесь. Совсем.

— Но Павел Алексеевич, я вам не давала повода…

— Раздевайтесь. Я вам это не как мужчина говорю, а как режиссер. Немедленно.

Проглотив комок, Любочка стала раздеваться. Тело сорокатрехлетней женщины, усталое, с обвисшими прослойками жира и бесформенной грудью, источенной тремя выкармливаниями, на ногах и теле тонкие сеточки вен — признаки неумолимого старения… Вот по груди скатилась капелька пота, миновав растянутый овальный сосок, потом еще одна капля оказалась на животике, бесофрменном и оттого не слишком привлекательном… В целом и общем для своего возраста Вера сохранилась неплохо, но трое родов любую женщину делают не слишком-то привлекательной… Я повернул Веру и поставил перед зеркалом. Знаю, что это было жестоко, но бунт надо давить на корню.

— Мария!

— Да, Павел Алексеевич!

— Зайдите и разденьтесь.

— Да, охотно…

Маша разделась и стала рядом с Любой во всем великолепии своего молодого сияющего красотой тела. Любочка окончательно потупила взор, залилась краской, стояла, как опущенный в воду сморчок… жалкое зрелище… Ну что же, сама виновата…

— Можете одеваться, обе… Мария, оставьте нас, мы еще должны закончить разговор.

Мария легко разделась, так же свободно и оделась, Люба делала все, страшно смущаясь и через огромное усилие над собой. Не все актрисы легко раздеваются, не все, особенно тяжело раздеть тех, кто чувствует, что красота молодости их не спасает…

— Так вот, Любовь Олеговна, по моему режиссерскому замыслу, который еще не выносился на наше всеобщее обсуждение, потому что обсуждать вы его не будете, крестная фея почти весь спектакль будет появляться без одежды. Знаете, у нас нет финансов на новые костюмы, а среди старых ничего соответствующего не нашли…

Я заметил, что Любочка готова разрыдаться.

— Любовь, поймите, то, что я задумал — провокация, и мне нужна эта провокация. Очень нужна. А какой из вас провокатор? Вам играть мать Терезу в молодости, фея с эротическим оттенком — не ваше амплуа… Согласны? Ну и умничка… О вашей новой роли мы поговорим позже, хорошо? Ну вот, успокоились… Хорошо… Вы свободны.

Я замечаю, что Мария наблюдает за происходящим из-за занавесочки, наблюдает с интересом и что-то мотает себе на ус… Девочка-то не совсем простая… это верно… Красивая… но не блондинка, мылит, следовательно, существует в ней та жилка, которая позволит… хватка есть, вот это точнее, именно хватка… Ладно, у меня есть одна мысль: надо дать ей посмотреть спектакль… нет, не как зритель, из зала, из закулисья, пусть посмотрит оттуда, а я буду посмотреть, на что она способна… Хм… неплохая идея…

А пока что — я жестом подзываю Марию и она заходит в кабинет. И тут я замечаю, что Мария не совсем одета — белье отсутствует, юбка тоже — ее фигурку с идеальными ножками чуть-чуть прикрывает блуза… И я понимаю, что у меня вновь поднимается все там, внизу, что я хочу раздвинуть ей бедра и оттрахать прямо тут, на своем режиссерском столе. И Мария прекрасно это понимает, она садится на стол лицом ко мне, широко расставляет ноги, чуть медленно, плавно и томно поводит изящной шейкой, и мне остается только прижать ее к себе и быстро войти в нее, в ее горячее и требующее любви лоно…

Глава тридцать шестая Меня терзают смутные сомнения

Странно, что из всех людей, которые меня окружают, только я один не имею право на истерику. Право, так хотелось бы поваляться по полу, посовать ножками, покричать, поплакать, дать волю чувствам… А вместо этого общество предлагает мне другой выход: водку, наркотики, секс… Сегодня я выбираю третье…

Я чаще всего смотрю спектакли из зрительного зала, у меня там есть место, самое любимое, но намного реже я ставлю небольшой стульчик слева от сцены и наблюдаю за происходящим как бы со стороны. Рядом крутится Стасик Малечкин. Он редко смотрит за спектаклем, как явлением искусства, он тут больше с дисциплинарными функциями: кто из актерской братии опаздывает, кто в какой форме вышел на сцену, как себя ведет и т. д. Очень полезная работа — у меня на это не хватает ни времени, ни сил.

Интересно, Мария (чтобы не путаться, я зову любовницу Марией, в отличии от Машеньки, моей домработницы) сегодня впервые наблюдает за спектаклем не из зрительского зала, а из-за кулис. А я наблюдаю за нею. И вижу, как горят ее глаза… Я вижу, что у нее кроме тела, есть еще и характер, и железная воля, и стремление, она спокойно использует свой единственный козырь, свое безотказное оружие — тело, но она хочет добиться успеха, что же, у нее есть все шансы этого проклятого успеха достигнуть… Определенно… у нее так глаза не горели даже во время секса, а что, может быть, секс для нее вещь вполне обычная, я бы сказал, будничная, а вот театр, с его суетой, настроением праздника, мишурой и блеском, нищетой, подлостью и отравленным воздухом обмана — это нечто новенькое. Так пусть же испробует этого яду искусства, пусть поймет, что добиться успеха намного легче, чем потом завоеванный успех удержать…

— А что, Станислав Николаевич, вы думаете по поводу последнего контракта?

— Этостоймолдевчкой?

— Ну да, вот она, видите…

— Нукаетсяонадляфеимолодатая…

— Да нет, как по мне, так в самый раз… фея получится роскошная…

— Вамднее Палсеич… Вамвиднее…

— Странно, я думал, вы меня будете ругать за лишнее растраты…

— Этонесущестно…

— Верно… когда утопающий цепляется за соломинку, нечего грустить о топоре, который идет ко дну…

Вот, пробежала та самая искра по зрительному залу — это идет кульминация спектакля, ага, уловила — ресницы ее широко распахнулись, зрачки расширились, ага, точно, въезжает… Вот оно, волшебное чудо, которое называют искусством, зритель, особый зритель, тот, кто все понимает, пусть интуитивно, пусть на уровне каких-то эмоциональных волн, но чувствует!

Ради такого зрителя ты и работаешь, черт меня подери… И какое имеет значение, кто этот зритель — бизнесмен, урожденны пэр, милиционер, миллионер, проститутка или слесарь, какое? Главное, что он есть, что он чувствует, что он сопереживает, что он приходит на спектакль!

Я делаю спектакли ради денег. Искусство, оно потом либо продается, либо не продается. Искусство, которое невозможно продать, быстро исчезает вместе с его носителем. Кому-то повезет, и его оценят посмертно. Но делать на это ставку не стоит. Нет, я ничего против не имею — искусство ради искусства имеет полное право на существование. В конце-концов, массовое искусство идет по его стопам… Использует его приемы, протоптанные дорожки бетонируются, на диких зарослях обстригаются кусты и наводится глянец… Такова наша жизнь. И я не вижу ничего постыдного в том, что я популярный театральный режиссер. Разве плохо, когда искусство и финансовые потоки сливаются воедино? Как мне, так такое слияние вполне по душе.

Ну что же, наслаждайся триумфом… Ан нет, что-то мешает, что-то внутри меня не дает мне покоя, какая-то мелочь, штуковина, какая-то чертова гадость… Я направляюсь к себе в кабинет не дожидаясь окончания спектакля. Мне хочется, опять чертовски хочется выпить… Отказать себе? Дудки. Я наливаю небольшую рюмку «Двина». Настоящий «Двин» теперь редкость, а этот, советский, коллекционный, можно сказать, вообще раритет… И я осушаю ее до дна, одним глотком, но так и не ощущаю вкуса, который всегда так меня радовал.

И что со мной происходит? И что она значит для меня? И что она значит во мне?

И я понимаю, что не могу определиться с тем, кто это «она».

Появляется Мария и тут же опрокидывает размышления вдребезги. Я вижу, как она счастлива…

— Ну что, мы побежим к тебе?

И я согласно киваю головой…

Глава тридцать седьмая Мастер и Маргарита

Прошло пять дней. Наверное, это были самые сумбурные дни в моей жизни. Мария то появлялась, то исчезала. Машенька… Машенька больше не приходила. В тот день, после первой репетиции с Марией, меня в прихожей ждала ее записка, которая кратко сообщала мне, что та не может больше находится в моем доме ни минуты… Я несколько раз звонил ей, но телефон молчал. Машенька упорно меня игнорировала, как будто я нес в себе заряд бубонной чумы, который передается по мобильному телефону от человека к человеку при обычном разговоре.

Та тревога, которую я испытывал, почему-то не проходила. Нет, дело было не в том, что Золушка в спектакле так и не появлялась, пока ее роль вычитывали, а я собирался проводить то, чего больше всего терпеть не мог: кастинг молодых актрисок. Меня уже обсели всеведущие агенты всяких малолеток, готовые рвать друг друга зубами за эту роль. А я никак не мог решиться на какой-то конкретный выбор. В конце-концов я его сделаю. Но парад невест это как-то не по мне…

И все-таки я не мог точно вычленить, разобраться, проинтегрировать проблему и решить — что же меня так сильно тревожит. Я понимал, что эта тревога существенная, что она означает что-то важное, мимо чего я прошел, так и не заметив, что-то такое, что должно сыграть решающую роль в моем будущем существовании, но что это, черт меня подери?

Когда ты задаешь вопросы, тогда получаешь на них и ответы. Чтобы расслышать ответы, надо быть к ним готовым. Примерно такая закономерность бытия.

Первый из ответов я получил поутру шестого дня… Да, да, да… Мария была у меня и мирно спала, не подозревая, что ее новый поворот судьбы уже медленно поднимается на мою лестничную площадку. Я уже готовил кофе, с ужасом взирая на гору посуды, которую мне же придется и перемыть. Во всяком случае, ни одной чашки для кофе под рукой не оказалось.

Надо было что-то делать, предпринимать, но мне все было невмоготу. Все как-то не хватило смелости набрать телефон кадрового агентства и пригласить на работу новую домработницу. Я как-то не мог решиться на то, чтобы признаться себе: Машенька покинула меня, ее уже нет, ее уже не будет. Кажется, я слишком сильно к ней привык. А тут еще разговор с Максимовым, моим знакомым, профессиональным хакером. Разговор, который вынуждал меня принимать решение, к которому я был еще не готов, я не успел еще обдумать и просчитать все его последствия. Пока что идея, которая возникла после этого разговора, казалась мне гениальной, но это было только лишь чувство. Эмоции, и ничего большего…

И вот, когда я все еще обдумывал новую, почти что гениальную, идею, как раздался звонок в дверь. Конечно, Машенька бы открыла и сообщила, кто же, в конце-концов, ломится ко мне в такую рань, а так пришлось все делать самому. На пороге квартиры стояла Маргоша, она же Марина Александрова Вторметова, она же мать Марии, которая сейчас мирно спала в моей постели. Ситуация возникла преглупейшая, но я не собирался раздумывать, как поступать, просто открыл дверь, открыл и точка. В конце-концов, мы взрослые люди. Что она может мне сказать такого, чего я еще не знаю?

Дверь раскрылась с неожиданным скрипом, как будто не хотела впускать Маргошу ни за какие коврижки. Маргоша, вся грозная из себя, грознее тучи грозовой, пересекла порог и углубилась в гостиную. Я захлопнул дверь и поплелся за неожиданной гостьей.

— Павел Алексеевич! Я пришла к вам, не просто как посетительница, я пришла к вам как женщина, как мать, в конце концов.

Маргарита Александровна стояла с прямой спиной, высоко задрав подбородок, как будто ей вставили спицу как можно более снизу, и протащили до самой до макушки. Я еще никогда не видел, чтобы так плохо играли рассерженную фурию. Обиду она еще хоть как-то играла, а вот оскорбленное самолюбие сыграть не получалось никак. Поскольку я молчал, а пауза, так театрально и так ошибочно взятая Маргошей, явно затянулась, потому что, уж кто-кто, а я-то знаю, что лучшим средством от театральной паузы является ответная пауза, получилось, что посетительнице пришлось продолжать разговор.

— Так вот, Павел Алексеевич, я пришла узнать — тут ли находится моя дочка? Она уже неделю не ночует дома. И вообще, я не знаю, что происходит с девочкой и какие у вас намерения по отношению к ней.

— Она здесь.

— Это возмутительно.

— Чем же?

— Вы ее компрометируете… Это недопустимо…

— Скажите еще, что я лишил ее девственности.

— Что? Как вы… как вы смеете? Вы говорите возмутительные вещи…

— А вы несете возмутительную чушь. Мария — женщина совершеннолетняя и самостоятельная. И это достаточно для того, чтобы я не давал вам никакого отчета о своих действиях.

— Вы… вы… вы взрослый человек, и должны понимать, что для моей дочери эта связь, это чувство, то, что она испытывает к вам, это…

— Марина Александровна, вам нечего тут больше делать.

— Как это нечего? Я без доченьки никуда не пойду!

И она визгливым голосом, быстро и громко, как будто боялась, что я вытащу ее за шкирку на лестничную площадку, заорала:

— Маришенька! Доченька моя! Мы идем домой!

Я налил себе чашечку кофе, бросил две таблетки сахарозаменителя, поморщился: кофе оказался слишком остывшим и таблетки не обещали быстро раствориться. А совершенно горький кофе мне поутру явно не шел.

— Мари-шааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Еще раз проорала мамаша, наблюдая за тем, как я с противной миной поглощаю тепловатый кофе. И тут появилась Мария. Она была только в моей рубашке, натянутой на голое тело. Не знаю почему, но каждая женщина считает своим долгом поутру натянуть на себя одну из моих рубашек. Этот феномен давно отмечен в кино, но все равно, мужская рубашка на голом женском теле остается одной из излюбленных женских одежд…

— Мама… Что ты тут делаешь?

— Мариша, мы идем домой, если Павел Алексеевич не соблаговолит сделать тебе официальное предложение, я вынуждена буду…

— Мама, да ты что, мама…

— Я не перенесу твоего позора! (Слишком театрально.)

— Мама! Оставь эти понты для приезжих. Иди домой, хорошо…

— Доченька, как ты можешь…

Маргоша попыталась сыграть подавленность, растерянность, переходящие в крайнюю степень негодования. И опять сыграла решительно отвратительнейшим образом. Н-да, театральная школа у Марии та еще… Придется из нее это выбивать, ничего, я уже позвонил Варваре Ильинишне Красавиной, прекрасной отставной актрисе, та из Марии сделает человека.

— Мама, Павел Алексеевич предложил мне роль в новом спектакле. Роль в премьере, понимаешь?..

— Так это, вы репетируете? — попыталась включить дурочку мамаша… Из рассерженной фурии ей надо было перейти в образ мокрой курицы. Переход не слишком-то получился. Впрочем, проглотив самую важную часть информации, Маргоша никак не могла осилить ее всю и задала еще один глупейший вопрос:

— Но как же свадьба, доченька, вы ведь…

— Мама, иди домой, прошу тебя, не мешай мне. Хорошо? Я справлюсь как-то сама…

— Сама? Но… разве можно, сама? Нет, я должна…

— Мама, я тебя прошу, выйди, очень прошу…

Мария почти вытолкала Маргошу из кухни, а потом с трудом и боем вытеснила и из прихожей, практически выставив родную мать из моей квартиры. И меня это вполне устраивало…

— Пашик…

Она называла меня «Пашик», почему-то это искривление имени нравилось ей больше всего…

— Да?

— Мы расстанемся?

— Да…

— Глупо…

— Это не из-за мамаши…

— Вот как? А в чем же тогда дело?

— Машуня, скажи честно, ты меня любишь?

— Ну, я не могу так сказать… я ведь сплю с тобой, правда?.. Ты самый лучший мужчина, который был у меня, это точно…

— Ну что же, ты начала с правды, а потом решила подсластить ее грубой лестью. Нет, я не обижаю тебя, я тебя учу наблюдательности. Когда ты решилась сказать правду — ты раскрылась, расправила плечи и уголки рта у тебя сжались. В конце твоей речи ты сжалась в защитный комок, замкнулась в раковину — и это было очевидно…

— Еще один урок актерского мастерства?

— Что тебе интереснее: стать моей женой или сделать карьеру актрисы?

— То есть?

— Кухня, киндер, кирха — или софиты, слава, поклонники, одиночество?

— Конечно, второе… А совмещение невозможно?

— Невозможно. Или… Или…

— Тогда определенно второе.

— Это был искренний выбор. Поздравляю. Идем.

— Куда?

— К компьютеру. Мне надо тебе кое-что показать. Это важно. Сегодня в обед ты официально подписываешь контракт. И больше мы не встречаемся.

— Совсем-совсем не встречаемся?

— То есть абсолютно. Это значит: мы не встречаемся, не спим вместе и не трахаемся в театральных закоулках либо еще где. Точка. Но я остаюсь твоим наставником и режиссером. Теперь только официальные отношения. Так надо. В первую очередь для тебя. Понятно?

— Угу… а сейчас мы еще можем… по-тра-хать-ся… А?

Она говорит это и игриво царапает пальчиком меня по полуобнаженной груди.

— Господи, какая же ты ненасытная сучка!

— Да, я такая, — скромно потупив глаза в пол, признается Мария…

Глава тридцать восьмая Почему до меня так долго доходит правильная мысль?

Что лучше всего подогревает интерес к премьерному спектаклю? Правильно, скандал! И скандал надо готовить заранее. В принципе, скандал был готов, а вот актрисы на роль Золушки все еще не было. Она должна была быть трогательной, ранимой, с твердым, несгибаемым характером. А где найти такую среди современных актрисок, получивших крещение в тупейших сериальных ролях? Из-за обилия сериалов их столько крутится в глупой надежде получить хоть сколько-нибудь заметную роль, что диву даешься тому, что на них еще пишутся хоть какие-то роли, что что-то играется, и что домохозяйки плачут, глядя на кривляния очередных новомодных бездарных див.

Было хмельное утро очередного рабочего дня. Накануне я немного перебрал норму. Нет, нет, нет, ничего страшного — я просто выпил не то, не там, и не в той компании, в которой следует. Результат был на лицо: у меня жутко болела голова, а еще надо было как-то привести себя в порядок. Принимаю пару таблеток спазмолитика, авось, да поможет. Мне надо быстро, так что нечего мелочиться — накидываю третью. Так, кажется, становится намного светлее…

Перебор фотографий… Елена Донкова, неплохо, только лицо проститутки это не лицо моей Золушки… Парик на этой, как ее, Вилена Хомяк, держится ужасно — в топку ее! А вот эта, посмотрите, ну какая она Золушка, она же беременная на третьем-четвертом месяце, как минимум, а это премьерный спектакль, мне с ним еще гастролировать…

И тут я отчетливо осознаю, что гастроли могут и не состояться… От этого меня опять окатило тоской. Господи, за что мне все это??? И тут же захотелось поправиться пивом, тем более, что от вчерашнего еще осталось.

Из состояния неопределенности меня вывел звонок по телефону. Я на автомате поднял трубку и прохрипел пересохшими губами:

— Что?

— Это Маша, я поднимаюсь…

— Что? Зачем? Какая Маша? Зачем это?

Мозг никак не хотел включаться в работу. Пришлось идти к холодильнику и прикладываться к бутылочке…

И тут до меня дошло: «Машенька!»

Машенька! Точно она! Она должна была… Она должна была прийти ко мне поутру за расчетом и за рекомендациями… Ну и жизнь пошла… А я все забыл, тупая скотина! О! Деньги! А сколько я ей должен? За месяц? Нет, нет, прошло только две недели, но заплачу я как за месяц. Пусть знает, на кого работает! Ну, брат, мозги у тебя явно набекрень, тоже мне, нувориш нашелся… Давай, соображай, ты в каком виде девушку встречать будешь? Оппа… вот такой-то феномен, а добежать и побриться не успеешь, фигушки, Машенька-то вот она, пришла уже! Иди дверь отворяй!

И я плетусь к двери, плетусь, съедаем недугом посталкогольного слабоумия. Ибо от всех бед и проблем нашел я одно надежное средство — зелено вино…

В дверях появляется Машенька… Она такая же, как была раньше… или нет? Не такая… Определенно не такая. Она стала глубже, повзрослела, что ли, вот и глаза ее… Глаза ее какие-то грустные, спокойные, но грустные, такие глубокие, как пропасти вдоль горной реки… Я понимаю, что я ничего не понимаю. Что с ней случилось? Почему она так сильно изменилась? Потрескивающие искорки. Туманные обводы вокруг зрачков… Что это? Что происходит с ее глазами? Или это у меня пелена отпала от глаз?

Машенька не собирается проходить в гостиную, топчется в прихожей, потом, набравшись решимости выкладывает:

— Я хочу получить расчет… и еще… подпишите рекомендации, я нашла одну семью, может быть…

— А… да… ладно… ты пройдешь? Не хочешь, тогда на кухню… я сварю тебе кофе…

— Спасибо, не надо, лучше подпишите бумаги…

— Да, конечно, на кухне… мне тут неудобно…

— Хорошо…

Мы проходим на кухню, я быстрым движением рукава очищаю столик от остатков еды, Машенька всплескивает руками:

— Господибожемой! Что тут у вас за бардак творится? Что, за это время никто в квартире не убирал?

— Да… Вот, Машенька, это твой расчет, а это… премиальные… и извини, если я тебя чем-то обидел, ладно?

— Да что вы в самом деле… Знаете что, давайте, я наведу у вас порядок, последний раз, а то не спела я уйти, а вы все успели так загадить…

Я бы применил слово «засрать», но Машенька более тонкая натура, она выразилась куда как приличнее… Ее резкий поворот как-то меня смутил еще больше, чем ее появление… Машерочка же перебежала в кладовую, где быстро стала переодеваться в рабочую одежку.

— Нетспасибо, врядли это будетцелесообразным… — начал мямлить я что-то почти себе под нос… Впрочем, Машенька не закрывала дверь и все расслышала.

— Нет, я не могу оставить рабочее место в таком ужасном состоянии. Скажите, к вам уже кто-то приходил устраиваться на работу?

— Знаешь, как-то руки не доходили…

— Вот как? Скажите, а она?.. Ой, извините, это не мое дело…

Я только хотел что-то объяснить, как раздался телефонный звонок. Я поднял трубку, и меня скривило, как от ударной дозы аспирина. Звонила бывшая теща, Варвара Сергеевна, наверняка, чтобы меня пригрузить еще чем-то…

— Пашенька, сыночек, у меня к тебе большая просьба…

Что-то оригинальное. Варвара Сергеевна сразу берет быка за рога…

— Я тут с подружкой детства, Ренатой, ну, ты ее не знаешь, пью кофе в кафе…

— Варвара Сергеевна, тут приходила на днях другая ваша подружка детства, некая Маргарита Александровна, помните такую?

— Несомненно помню, — сразу насторожилась Варвара Сергеевна.

— Она настаивала, чтобы я женился на ее дочери… Надеюсь, вы проведете с ней воспитательную работу?

— Да… конечно…

— Спасибо! — говорю и тут же ложу трубку… Кажется, Варваре сейчас будет не до просьбы ее новой подружки — со старой надо бы расхлебаться…

Машенька убирала на кухне, но как-то слишком тихо, больше прислушивалась к разговору, что ли? Тут снова раздался звон посуды и включилась мойка.

— Машенька?

— Да, Павел Алексеевич…

— Мы расстались…

— Вот как?

— Да… Так получилось… ей нужна была роль… а мне… мне нужна была женщина… срочно… как источник вдохновения… так все сложилось…

— А я?.. ая готовабыланавсе… понимаете, ради вас — на все… Почемуяне стала вашим вдохновением?.. А вы?..

— Глупый вопрос…

— Да, глупый, и я глупая-глупая, но я…

Я обнимаю Машеньку за плечи и прикасаюсь губами к волосам на затылке… от них пахнет крапивой… Знакомый с детства запах — мама всегда полоскала волосы отваром крапивы, чтобы они были крепче и шелковистее…

— Почему я неоказалась с вами, почемунея? Невтомместе, невтотмомент… чтоза глупость, Господи!

— Машенька, ну какое это все имеет значение, почему, что, как и где случилось? Я просто не хочу, чтобы ты уходила, только и всего… Не хочу… Не исчезай, хорошо, не исчезай…

— Глупости, какие всеглупости… шепчет она и начинает заливаться слезами, уткнувшись мне в плечо…

Глава тридцать девятая Спасение приходит ниоткуда

Я ехал домой и думал о Машеньке. Рабочий день наконец-то кончился. От ненужного делового ужина в компании театральных «деятелей» — критиков-вампиров я отказался, репетиция и спектакль прошли более-менее сносно, вот только количество отвергнутых Золушек было уже катастрофическим. Кастинговое агентство, к услугам которого я вынужден был обратиться, подсовывало мне одну кандидатуру за другой, но все они не подходили. Вот только Марина Зурабян была исключением — свежее личико, довольно неприметное и симпатичное одновременно, вот только ее контракт… она была занята на съемках сериала, каждый день еще три месяца, а я столько ждать не мог. Оставалось уповать на чудо, а зачем? И я звонил уже по всем знакомым, но так и не мог найти ничего подходящего.

Согласен, что в этом спектакле Золушка — не самая главная роль, тот же сказочный король или же Мачеха — куда как более важные персонажи… Так я и не возражаю… Более важные, но должна же быть и актриса, которая сыграет эту чистую, наивную и такую сильную личность… Должна… А они все косят под Джоли — волевые стервы-красотки неписанные. И что ни кинь, то Джоли клон…

Надо было бы придумать что-то другое, оригинальное, а что? Пройтись по Невскому, фотографировать лица в толпе? А, может быть, Интернет подключить? Вот уж тогда кандидаток найдется — не перепахать мне их… а времечко-то поджимает.

Сегодня появился Савик Шулерман — приятно вихляющей походкой он подчеркнуто извинялся, что оторвал меня от важных дел, но был настойчив, и не ушел, пока я не ознакомился с его концепцией шоу…

Могу сказать, что я снимаю перед Савиком шляпу. Получилось совершенно не то, о чем говорил ему я, и совершенно не то, что хотел бы Алахов. Но получилось здорово! Великолепно! Грандиозно!

И как только я сообщил Савику про свой респект, то лицо гнуса торжественно засияло, после чего мне было сообщено, что к съемкам первых трех передач приступают через шестнадцать дней — и ни копейки отсрочки. Сценарий будет готов через неделю. На репетиции у меня останется еще одна неделя. Два дня на прогон, два — на сами съемки. И это для первого раза. Потом съемку четырех передач надо будет умещать в один день.

Я понял, что мой рабочий график катастрофически уплотняется. Настолько катастрофически, что не остается времени на рутинный поиск Золушки. Я находился в цейтноте…

И за весь рабочий день о Машеньке не подумал и разу. Каюсь, я привык думать о ней как о чем-то само собой разумеющемся. Да, чуть ли не как о детали интерьера. Знаю, что это барство, что это фанфаронство, что это есть нехорошо. А ничего поделать не могу — сила привычки.

А вот сейчас, когда мчался по ночному Питеру домой, в пустую квартиру, которую Машенька осталась убирать, идиот же я, какая может быть уборка? Я думал о ее губах, о том, как завтра, нет, сегодня же, позвоню и приглашу ее в гости, и пусть остается, пусть… Но только бы не исчезала, только бы…

Господи! Что это за напасть такая — творчество, когда все вокруг исчезает и ты остаешься один на один с задачей, которую надо непременно решить, а тут у тебя личная жизнь решается — и тоже в тот же момент, что и задача творческая. И думай теперь, которую из задач ставить во главе угла, черт меня подери!

Я несся к себе по лестничным пролетам, перепрыгивая по ступенькам, и мне казалось, что вкус ее поцелуя, вкус поцелуя, который перемешался со вкусом ее слез все еще стоит у меня на губах, стойкий, крепкий, не забитый ни чаем, ни кофе.

Может быть, стоит ей позвонить прямо сейчас, вот только зайду домой и наберу ее, наверное, это самый правильный выход, наверное, нет, наверняка…

И я несусь к себе во весь опор, перепрыгивая через ступеньки, как несется молодой студент навстречу весне, молодости и любви, чтобы все это бездумно рассеять, растратить, потерять, но это ощущения счастья, которое рядом с тобой, остается у него на всю жизнь.

И вот я у квартиры. Замок чуть поскрипывает, чуть-чуть, немного… Я вламываюсь в коридорчик, чтобы так же внезапно остановиться, затихнуть, перейти на медленные шажки и тихонько закрыть за собой входную дверь, которую я, влетев, оставил нараспашку. Машенька, по-видимому, меня ждала, а потом утомилась и заснула — прямо в кресле, в гостиной. В квартире все сияло. На кухне — тоже. А на столе стояли две тарелочки с едой (не сомневаюсь, самое вкусное), накрытые металлическими крышечками.

Машенька спала, трогательная в своей беззащитности, красоте, детской открытости и наивности, трогательная, нежная, почему-то до безумия дорогая… Не знаю, мои чувства к ней были, скорее всего, отцовскими, не знаю, но стремление защитить было куда как больше стремления любить, сжимать в объятиях, тащить в постель… Но тащить в постель пришлось — причем в самом прямом смысле этого слова… Я поднял Машеньку на руки, она уткнулась головой в грудь, но так и не проснулась. Я перенес ее в спальню, положил на кровать и укрыл летним одеялом. Осталось выключить свет и постелить себе в гостиной на диване.

Я постелил, пошел на кухню, выпил кружку чая, но спать не хотелось совершенно. Я никак не мог разобраться в своих чувствах — и это больше всего смущало меня. Если в отношениях с Марией преобладала страсть, похоть, желание соития, то в отношениях с Машенькой я обнаружил в себе то, что никогда не думал обнаружить — отцовские чувства. И дело было не в том, что Машенька мне в дочери годилась (Мария тоже), а в том, что эти чувства были…

Я вышел на балкон. Там висела куртка, которую я накидывал, когда шел дождь или становилось прохладно. Была ночь, было прохладно. Я пошарил по карманам куртки и наткнулся на пачку сигарет, с двумя сигаретами, которые в ней чисто случайно остались. Закурил, задумался, понял, что это не все, что меня так тревожило, было что-то еще, то самое смутное, непонятное чувство, какая-то картинка, мысль, идея… Но что это было. Спички… это хорошо… Я закурил… Курил я жадно, быстро, почти не затягиваясь, так сильно было желание и так не хотелось отвлекаться от размышлений… Вторую сигарету я не выкурил до конца и сбросил с балкона вниз, подчиняясь импульсу, который неожиданно возник в сознании: это последняя сигарета… Я видел, как ее огонек тает, как он уменьшается, как летит к основанию дома… Вот оно! И перед глазами возникла картинка: Машенька, ревущая в кладовой комнате…

Я сложился, неловко втянул голову в плечи, картинка не пропадала, неужели это оно? Я прошел в гостиную, лег на диван и закрыл глаза. Картинка не проходила. Очень скоро я все расставил по своим местам.

Глава сороковая Ночной разговор

Я так и не смог заснуть. Наверное, такое чувство бывает у великих математиков, когда неразрешимое уравнение неожиданно получается… думаешь, думаешь, а оно вот — сложилось! И ты чувствуешь такое наслаждение, понимаешь, что ты гений! А каково тебе, если ты театральный режиссер и разрешаешь проблему, которая становится ключевой в твоей новой пьесе? Вот именно! Я чувствовал дикий восторг, неописуемый, и оттого еще более сладостный…

В два часа ночи я услышал шорох… Оказалось, Машенька проснулась. Она стояла в дверях гостиной и смотрела на меня, смотревшего телевизор: я включил спортивный канал с футболом и смотрел его без звука, а зачем, и так все ясно…

— Извините, я крепко заснула, мне пора домой… вызовите такси, Павел Алексеевич, пожалуйста.

— Машенька, поздно уже…

— Да, да… вызовите такси, я поеду… я тут глупостей наговорила, не обращайте на них внимание, хорошо?

— Машенька…

— Ну, пожалуйста, вызовите такси… — она говорила это каким-то непонятно капризным тоном, казалось, что-то ей мешает трезво мыслить…

— Машенька, я хочу, чтобы ты осталась, осталась со мной… навсегда осталась, ты меня понимаешь?

— Глупости… вы бы не оставили меня одну в спальне… разве вы можете оставить кого-то одного в спальне, а себе постелить в гостиной и говорить, чтобы она осталась? Зачем оставаться, если вы в гостиной, а я в спальне, и вообще…

— Господи, Машенька, неужели ты не понимаешь?

— Ну что я должна понимать… какой вы нерешительный, право…

— Машенька… я ни к кому так не относился, как к тебе. И ни к кому не испытывал такого чувства, как к тебе. И я действительно хочу, чтобы ты осталась со мной… но я не хочу, чтобы все между нами было банально, так, как с другими. Ты — это не другие. Мне не нужен секс с тобой ради секса. Мне не нужно, чтобы ты становилась вечной домохозяйкой, мне не нужно, чтобы ты была просто любовницей или просто женой…

— Ой, что вы намутили, Павел Алексеевич, вы меня совершенно запутали… может, разберитесь с собой, а потом мне позвоните, хорошо? Мы встретимся, поговорим…

Я вижу, как она уходит, как отгораживается от меня, как ставит между нами стеклянный экран… Еще мгновение, второе — и экран совершенно опуститься и она не успеет услышать то, что я собрался ей сказать.

— Машенька… Вы нужны мне… я хочу, чтобы вы сыграли роль в моем новом спектакле…

Экран рассыпается… Пробил…

— Что? Что вы сказали только что?

— Ну вот… Наконец-то ты меня слышишь…

— Вы хотите дать мне роль? Почему? Почему роль? Я ничего в вас не понимаю… Какой вы странный человек, право слово…

— Пойдемте на кухню, Машенька. Я приготовлю кофе, и мы обо всем поговорим.

— Идемте, Павел Алексеевич… как все это странно… Очень все странно…

И мы идем на кухню, а она что-то бормочет себе под нос, идет, постоянно пожимая плечами. Ну что же, девочка, теперь у тебя начинается новый этап жизни, посмотрим, чего ты стоишь на самом-то деле…

Глава сорок первая Гений пиара

Мамалыгин — гений пиара. Про этот факт наслышаны многие. Но мало кто знает, что Мамалыгин — двадцатидвухлетний инвалид, который с трудом передвигается в кресле на колесиках. Он известен как мастер пиара, но вся его мастерская — это Интернет и несколько помощников. Мне удалось с Валерием Мамалыгиным познакомиться лично. И знакомство оказалось настолько удачным, что я удостоился редкой чести — когда мне было нужно, меня одаривали личным приемом.

Сегодня мой день должен был начаться с визита к Вале Мамалыгину. Я проснулся непозволительно поздно: ничто так не усыпляет мужчину, как спящая рядом женщина. А если это еще и молодая девушка… Да, батенька вы мой, а все-таки, способны вы нести высокое, светлое, эротичное… да ладно, просто я как трахальщик заметно вырос в своих глазах… Циничненько получилось… Надо переформатировать мысль. Ага. Вот оно: я стал больше ценить себя, как человека… Господи, какая пошлятина приходит мне в голову этим утром…

Машенька спит на удивление крепко — и на этот раз ее сон не имеет и тени притворства… Как она хотела мне понравиться, а ведь была девственницей, ну, почти девственницей… Во всяком случае, неопытность она старалась компенсировать желанием и горячностью, а искренности у нее на двоих хватит… Я не скажу, что это было виртуозно, но это было куда как чувственнее, чем с Марией. Меня с Марией не оставляло чувство какой-то механичности, она всегда была чуть-чуть, но все-таки отстраненной какой-то, Машенька же была сама любовь, сама страсть, сама нежность… желание… томность…

Ага… вот она и притомилась, милая…

А вы, батенька, на старости лет расшалились, и что, все еще могем? Могём… точно…

Оказывается, я неплохо варю кофе. Напиток получается густой и ароматный. Я варю его по-армянски, меня так научила прекрасная интеллигентнейшая женщина, Карина Гаспарян. Она из киевских армян, человек известный в театральных кругах, бесподобной добрейшей души человек. Это она научила меня тому, как разбираться с актерскими заговорами, давить бунты в театре и поведала свой рецепт ароматного кофе. Оказывается, когда варишь кофе надо еще два раза доливать в турочку немного холодной воды — как раз в тот момент, когда кофе начинает подниматься, и сахар давать только после того, как второй раз долил воду… Тогда, когда кофе поднимается в третий раз, он отдает весь аромат, который хранили его зерна.

Оставляю Машеньке напоминание о том, что ровно в полдень жду ее в театре, а сам быстро выезжаю к Валику-пиарщику, в надежде, что Машенька все-таки проснется и повиснет у меня на шее, и никуда ехать не придется. Но я, по-видимому, лимит чудес наутро исчерпал. Ничего подобного не происходит. И я сажусь в машину и жму на Литейный, где в старинном доме живут обычные, еще советские жильцы. А если подняться по узкой и вонючей лестнице, то на втором этаже будет квартира Мамалыгиных, превращенная Валерой в круглосуточный офис.

Опять пьем кофе. Валерику нельзя, кофе выпиваю в одиночестве, параллельно рассказывая Мамалыгину концепцию пиар-акции, которую мне надо срочно провести накануне премьеры. Теперь, когда у меня есть заглавная актриса, я могу себе такую роскошь, как поговорить о пиаре.

— И что ты хочешь замутить на этот раз?

Я уже привык к лающему, вечно простуженному говору Валика, поэтому не испугался и спокойно начал излагать свою концепцию пиар-акции накануне премьеры:

— Все то, что касается половой сферы и интимных отношений всегда вызывает особый интерес. Желтую прессу у нас в стране еще никто не отменял…

Валерий Мамалыгин слушал, как всегда, чуть прикрыв глаза, склонив голову набок, казалось, что он мирно дремлет в своем кресле, но это было не так… Он внимательно слушал и мотал себе все на ус… Когда я, утомленный длинным монологом, остановился, Валерик сделал еле заметный жжет рукой, несут его травы, а мне еще одну чашку кофе. Ну что же, три чашки за утро — ударная доза, но сегодня мне и этого мало, надо будет по приезду на работу заварганить себе четвертую…

— Я думал, что это я — гений пиара, а теперь вижу, что гений пиара ты… — неожиданно выкашливает из себя Мамалыгин. — Твоя концепция не требует обсуждения. Она идеальна. Я подключаю своих ребят. Как платить будешь? Через контору или…

— Кэшем…

— Устроит. Да, тебе скидка десять процентов — за разработку концепции. Будь…

На пиар я решил потратить собственные деньги. Все равно Стасик Малечкин из кассы не сможет выделить ничего, так получилось, что не все костюмы мы сможем использовать, кое-что придется подзаказать, а тут еще надо проплатить гонорар Раскину… Раскин — старый квнщик, который стал незаметным писателем-юмористом. Когда писатели-юмористы раскручивались на ТВ, Саша Раскин неудачно эмигрировал в Израиль. Через четыре года вернулся, так и не найдя в Святой земле ни счастья, ни благодарной аудитории. А когда он вернулся — ниши оказались заняты, в обойме он не смотрелся, в потомошний проект камедиклаба пойти не позволяли настоящее чувство юмора и приличное воспитание. Он писал тексты для ведущих питерских команд. Создал небольшой коллектив, который обслуживал свадьбы и другие торжества, писал сценарии для юморных передач на телевидении, в общем, перебивался чем мог. Сашеньке я заказал диалоги для спектакля… Нет, от пьесы Шварца я отступать не собирался, но мне нужна была струя современности, что-то типа свежего дыхания… И никто в Питере не мог сделать лучше такую черновую работу, лучше Сашеньки Раскина…

Утро в театре началось с Раскина… Он выложил реплики — это было бесподобно. Они накладывались на текст спектакля, нисколько его не корежа, получилось именно то, что я хотел. Я чувствовал, что сегодня наступит какой-то очень важный прорыв, что-то такое, что позволит мне выбраться из моей головоломной ситуации, спасти не только театр, но и свою репутацию, как режиссера. Короче говоря, у меня была концепция, которую нужно было воплотить. И именно сегодня я почувствовал, что смогу ее воплотить до конца.

Тут позвонила Машенька и сообщила, что она уже у служебного входа в театр. Я иду ей навстречу, приказываю охраннику пропустить — он без моей визы и собаку в театр не пропустит — хороший охранник! И иду быстрым шагом к себе в кабинет, чтобы с Машенькой обговорить нюансы роли перед репетицией. И тут происходит то, что я назвал бы перстом судьбы… Нам на встречу идет Николай Викентьевич — наш народный артист, который репетирует роль короля в новом спектакле. Мы уже виделись, но, на мое удивление, Викентьевич склоняется в церемонном поклоне, это что, старикана на юмор пробило? Оказывается, поклон предназначен не мне, а Машеньке…

— Мария Валерьевна! Как я рад видеть вас в нашем театре… Как здоровье матушки? Передавайте ей привет от старика Викентия…

— Обязательно, Николай Викентьевич, обязательно передам…

Машенька выглядит очень смущенной. Мы проходим в кабинет, я устраиваю ее на балконе, наливаю ароматный чай (норму по кофе и перебрал и потому пробавляюсь травяными настоями). Пока она, все так же смущаясь, пьет чай, я прошу прощения и выскакиваю в коридор, бросаясь на поиски Викентьевича. Он шел на выход, но зацепился языком за охранника. Мне повезло!

— Скажите, любезный мой друг, Николай Викентьевич, вам откуда знакома вон та особа, которую я пригласил сегодня в наш театр?

— Ну, я был другом семьи…

У старика на глаза налезли слезы. Он достал платочек, вытер их, и произнес:

— Знаете, я ведь, старая образина, перед нею в долгу…

— Вот как? Ну расскажите, Николай Викентьевич, выкладывайте все без утайки…

— Валерчик меня перед смертью просил сделать его девочке протеже… Он хотел тебя попросить, но ты был где-то далеко, а я зашел к нему ровно за сутки перед тем, как он… знаете, он ведь точно знал, что завтра умрет…

Девочке? Валерчик? Какой Валерчик? Так мы с Викентьевичем называли только одного человека — легендарного актера, которого я считал своим лучшим другом и который так рано ушел от нас, но у него нет никакой девочки, нет дочки, я это точно знаю…

— Вы ведь знаете, я работал с ним в одном театре… У него была любовница, костюмерша… роман на стороне. Машенька — плод романа… Он так и не смог уйти из семьи и сильно страдал… А Машенька мечтала стать актрисой… Она позвонила мне через три месяца после смерти отца… А я… я так и нашел в себе смелости… не смог подойти и попросить за нее… боялся чего-то, старый дурак…

— Спасибо, Николай Викентьевич, вы мне многое прояснили…

— А? Что? Зачем спасибо?

И Викентьевич выходит из театра еще больше согнув спину — тяжесть болезней перевешивает в нем тяжесть лет…

У меня все начинает как-то складываться в голове в какую-то единую картину. Не хватает нескольких деталей. И тут я вспоминаю сон, который мне снился накануне всех этих неприятностей…

И снится мне, что я в гостях у Валерки. Валерка вообще был моим любимым актером. Человек, которого я считал своим другом. Его прославила роль помощника героя. Чуть туповатого, недалекого, но честного и преданного. Вот эти два качества — честность и преданность были ему присущи и по жизни. Он был таким искренним, таким открытым, он умел ничего не играть в жизни. Как часто актеры в жизни не успевают снять ту маску, которую одели в театре. Они не выходят из роли и продолжают играть даже тогда, когда им надо было бы стать самим собой. А где это самим собой? Большинство из них это самим собой давно уже потеряли. Любой актер обидится, если ему сказать, что он и в жизни играет. Это потому, что сказанное оказывается, в большинстве случаев, правдой. А вот Валерка обладал редкой способностью не играть. Порой мне казалось, что он и на сцене не играл — он там жил. Таких актеров можно сосчитать на пальцах одной руки. И он был именно таким. Был, потому что три года, как его не стало. Мы дружили же лет десять. И все время, как у меня появился свой театр, я хотел привлечь его в свой спектакль. То мешали съемки. То не соглашался главреж его театра, снедаемый здоровой режиссерской ревностью. То просто не получалось — по независящим от актера обстоятельствам. А потом как-то и приглашать устал. Перестал. Может быть, Валерик и согласился бы, у него последние год-два жизни был актерский простой. Относительный, но все-таки простой. А у меня к тому времени сложилось то, что называется актерским ансамблем. И не то чтобы я не хотел этот ансамбль валить, вводить нового человека, не так немного. Просто они уже приигрались, притерлись друг к другу. А у меня как раз начался период известности. В общем, было не до ввода нового человека. Все были при деле. А введи я нового человека — в организме театра начались бы свары, интриги, то есть то, чего я терпеть не могу больше всего на свете.

Ладно, разговорился я что-то.

Сплю и вижу: я в гостях у Валерчика. Причем не на новой его квартире — на той, которую помню еще с тех лет, когда мы дружили. В новую квартиру он переехал за полтора года до смерти, а вот радовался ей, как ребенок, честное слово. Так вот, мы на старой квартире, на кухне сидим, я ковыряюсь в стакане чая. Валерка имел привычку подавать чай точно так, как это было в вагонах — в стакане с подстаканником. Ему железнодорожники подарили как-то набор таких стаканов, он ими чертовски гордился и хвастался перед всеми гостями. Так вот, я ковыряю ложкой стакан чая, понятно, выпить хочу не только я, но и Валерчик. Только Варвара Сергеевна, теща, она на стороже. Муха не проскочит. Вот пирожки на стол положила и вышла. Валерику уже тогда врачи запрещали к спиртному прикасаться. Он старался. Страдал, иногда позволял себе все же нарушить, но делал это так легко, непринужденно, играя, расточая окружающим бесподобную, только ему одному присущую улыбку беззащитного ребенка, что даже Лера, его жена оказывалась постоянно обезоруженной.

А потому моргает мне Валерик, вытаскивая из недр тумбочки два одноразовых пластиковых стаканчика. Я вытаскиваю, нет не из широких штанин, а из пинжака с карманами заветную запаску. Этот сосуд из нержавейки заполнен коньяком, на этот раз армянским. Знаю, что Валерчик любил больше всего «Двин», сейчас настоящий «Двин» и не найти, а тогда удавалось. Я разливаю по стаканчикам — как раз по чуточке, чтобы пошло, но без прихода. Мы пьем, закусываем пирожками, которые буквально рассыпаются при укусе. Пирожок с мясом чередуется с пирожком с капустой.

— Давай еще по одной, пока нам пирожков с горохом не вытащили…

И Валерчик пускает в ход свою улыбку, хотя меня уговаривать не надо. Мы вновь дергаем.

— По третьей не будем. Давай сюда.

Мой стаканчик перекочевывает к Валерику, тот ловким, почти движением фокусника, прячет эти стаканчики в столик, тут как раз появляется теща, которая вытаскивает на стол свежую порцию пирожков с горохом.

— Ребята, вы их не сразу, пусть чуток остынут. А я вам еще соус подам.

Она ставит на стол чесночную заправку, от которой дух сразу же забирает. Умеет потрафить. Это ее фирменное изобретение — когда чеснок давится, потом смешивается с оливковым маслом, водой и ложечкой лимонного сока. А потом в это все надо опустить пирожок с горохом. И наслаждаться.

— Под такие шедевры надо еще по чуть-чуть. Ну, вот столечко.

И Валерик показывает двумя пальцами тот самый уровень, который стоит впрыснуть в возникшие ниоткуда пластиковые стаканчики. Я разливаю. Мы дергаем еще по одной, доза небольшая. Но я вижу, что глаза Валерика увлажняются. Ему уже хорошо.

— Паша, я попрошу у тебя об одном одолжении.

— Валера, все, что смогу.

— Да нет, Паша, послушай, я ведь тебя ни о чем не просил никогда — верно?

— Верно.

— Могу я тебя, как друга попросить, скажи, могу?

— Конечно, можешь!

— Позаботься о моей дочери. Она хочет стать актрисой. Я ее отговаривал все это время. Да бесполезное это дело — упрямая, вся в меня.

Одну из непонятных мне деталей могу прояснить прямо сейчас. Вторую — значительно позже. Да, сейчас не время… Я делаю звонок по мобильному телефону и успокаиваюсь. Пока что все, о чем я думал, подтверждается…

И пока иду к себе в кабинет, в голове все складывается таким образом, что я понимаю — это оно! Главное решение! И, заскочив в кабинет, сразу же набираю гения пиара Малыгина.

Глава сорок вторая Слухами земля полнится

Эта пресс-конференция была приурочена к выходу нового ток-шоу со мной и Алаховым. Все три передачи были сняты. До премьеры моего спектакля оставалось не больше недели. А премьера телепередачи должна была состояться через десять дней. Поэтому все журналисты были строго предупреждены, что все вопросы на пресс-конференции должны касаться только предстоящей телепередачи. Личная жизнь и театральная деятельность вашего покорного слуги на пресс-конференции обсуждаться не должна.

Я осматриваю зал и остаюсь доволен: в зале, кроме представителей обычной прессы, очень много журналистов, которые работают на самую ядовитую желтую прессу. А этим-то что нужно? Неужели их интересует вопрос — спал ли я с Алаховым? Ха… я могу дать на этот вопрос исчерпывающий ответ…

Пресс-конференция течет своим чередом, я бы сказал, даже слишком вяло. Пока вопросы задают специально подготовленные журналисты, а ответы дублируются при помощи небольшого наушника, который никому не виден.

Но я замечаю, что центр внимания смещается в зале со сцены куда-то внутрь — так и есть, это один из журналистов — желтогазетчиков устраивает в зале небольшую потасовку, охрана тут же бросается, чтобы выдворить дебошира из зала, размеренный темп пресс-конференции теряется, ведущий теряет нить управления, чем тут же пользуются еще несколько типов, которые явно захватывают микрофон. Одного из них я знаю — это Вазган Каранесян, репортер скандальной хроники, прославившийся тем, что подрался с каким-то народным артистом. Впрочем, скорее били его, чем он бил кого-нибудь. А вот трех его молодых коллег я не знал. И напрасно. Именно от них и пошли самые неприятные вопросы.

— Павел Алексеевич, скажите, это правда, что в вашем новом премьерном спектакле играет порноактриса?

— Без комментариев!

— Это правда, что Мария Вторметова, она же Маша-Бабочка, будет играть в вашем новом спектакле без одежды?

— Я не буду это комментировать!

— Скажите, это правда, что путь на сцену лежит через вашу постель?

— Это вопрос, который не касается темы пресс-конференции.

— Скажите, вы спали с Машей-Бабочкой? И как вам понравилось? Вы видели, где у нее вытатуирована бабочка? А я видел…

— У меня нет времени лазить по порносайтам.

— Это правда, что вы спите со всеми молодыми актрисами в вашем театре?

— Но коммент!

— А что связывает вас и Марию Растопчину?

— Скажите, вам нравится имя Мария?

— Почему ваших последних любовниц зовут исключительно Машеньками?

— Вы зациклились на этом имени?

— Это правда, что Мария Растопчина внебрачная дочь покойного Валерия Донского?

— Думаю, можно этот бардак закрывать…

Я толкаю под локоток оторопевшего ведущего пресс-конференции, после чего спокойно покидаю зал…

Желтая пресса преследует меня вплоть до автомобиля. От этих типчиков не так легко отделаться. Они с назойливостью тараканов повторяют заученные вопросы и с автоматизмом умалишенного суют мне под нос диктофоны самых дорогих моделей.

Я в ответ отделываюсь междометиями: Нет, нет, нет, нет, да… да, Мария… нравится… пшел на хер, скотина… Это мое личное дело… Вйобуй, пидор! Одного из журналистов я хватаю за грудки и кидаю так далеко, что он влипает в стену, которая на метров пять отстоит от стоянки… Этот умудрился-таки спросить, не спал ли я с Алаховым и не знаком ли с известным трансвеститом Марией, который сейчас около Алахова трется…

Приблизительно так незабвенный Арно Шварцнеггер прокладывал путь в каком-то из самых известных боевиков.

Мария Марией, а пора и честь знать…

Хотели скандала — получили скандалу…

Не могу сказать, что эту пиар-акцию провел не я… Впрочем, уже через пол часа после пресс-конференции видео и репортаж с места события появились в Интернете, кроме сети, об этом событии заговорила не только желтая пресса, но и вполне респектабельные средства массовой информации: больно сладким оказался пирожок, который им предстояло скушать. Интернет запестрил роликами, в которых фигурировала питерская порноактира, как две капли воды похожая на Марию Растопчину. А у нее действительно была вытатуирована бабочка в самом интимном месте. И я эту бабочку очень хорошо помню. Такой информационный удар можно было сравнить разве что с раскруткой Меган Фокс. Вот только цена вопроса была совсем другая.

Когда я уже возвращался домой, мне позвонили на мобильный. Первым звонил Малечкин и не без удовольствия отметил, что билеты на премьерный спектакль продаются только в Интернете и только по спекулятивным ценам. Аншлаг обеспечен на месяц… Ну что же, дорогой ты мой, ты удивишься, когда узнаешь, что спектакль будет иметь не просто успех, а успех более чем выдающийся… Пусть сначала проглотят премьеру.

Второй звонок был от Марии… Нет, не от Машеньки, а от Марии, Растопчиной, она же Бабочка.

— Павел Алексеевич?

— Да, Мария?

— Вы уже все знаете…

— Ну, а как ты думаешь…

— Так что же?

— В смысле?

— Разве вы меня не выгоните?

— Выгнать? Тебя? Накануне премьерного спектакля? Коней на переправе не меняют…

— И вас не смущает, что я…

— Я был в курсе.

— Давно?

— До того, как мы расстались…

— И вас все устраивало?

— Да и тебя все устроит… Нет ничего плохого в том, что твоя карьера начинается со скандала, не переживай…

— Хорошо… не буду…

Глава сорок третья Слезы. Женские слезы. Слезы ребенка. Нет, слезы женщины-ребенка…

С Марией очень просто было объясниться: девушка с такой хваткой, что я могу ей позавидовать. А что плохого в том, что она снималась в роликах? Их не так уж и много в сети. Некоторые начинали с намного больших скандалов. А тут — пару обнажёнок. Ну, пусть будет так, как будет, а вот разговор с Машенькой — это совсем другое дело. Тут так просто не подойти… И предупредить нельзя было. Нет, разговорчик мне предстоит…

Я шел медленно, вроде бы нехотя… потом вспомнил, что Машенька чертовски любит консервированные ананасы. Не свежие, не мороженные, а именно консервированные, и обязательно дольками. Я выбрал две самые классные банки таких ананасов и только после этого побежал домой.

Вспомнились времена, когда ананасы были, но только мороженные и только кубинские. Их продавали в овощных магазинах и никто не знал, что это за вкуснейшая штука такая. А я распробовал и покупал для себя постоянно. Главное было есть их, когда они были еще не слишком разморозившиеся, поймать тот момент, когда они уже подтаяли, но не выпустили сок. И тогда это было лакомство то еще!

Рыдания я услышал когда только-только открыл дверь квартиры. Машенька сидела на кухне, обхватив руками коленки, и плакала навзрыд. Что-то в последнее время слишком много мокротени разводит эта девица по моей квартире, надо бы ей дать хорошенько под зад, чтобы пришла в себя и перестала реветь, как дура…

— Машенька, что с тобою? — спросил подчеркнуто участливым тоном.

— А разве… разве вы не догадываетесь… это все они… что они со мной сделали…

— Не они, а я…

Это называется шоковой терапией. Лучше сразу правду в глаза — пусть обухом по голове, но выдержит голова — хорошо, не выдержит, что делать?

— Как вы, что вы? Объяснитесь…

А слезы-то прошли! Да, есть еще порох в пороховницах!

— Объясните, что значит вы?

— Хорошо, объясню, только давай, договоримся: я буду с тобой честен и откровенен, но и ты тоже… Хорошо?

— Конечно…

— Ты действительно внебрачная дочка Валеры Донского?

— Да…

Я вижу, что глаза ее наливаются слезами… Еще чуть-чуть и она впадет в настоящую, всамделишную, истерику. Остается только сгрести ее в охапку, прижать к себе и начать целовать, чуть поглаживая по голове…

— Почему ты мне это не говорила? Почему?

— Ну как? Как я могла? Вы бы поверили? А мама ни за что… она не хотела, чтобы я в театр… Но папа говорил, что вы, в общем, хороший человек… А тут я случайно узнаю, что вы ищите домработницу, я к вам шла, а тут разговор на лестничной клетке — это ваша бывшая теща с кем-то делилась… И тут у меня план появился в голове… я позвонила и попросила, что мне дали рекомендацию к вам… думала, поработаю, а потом эффектно объявлю, мол, смотрите, как я играла эту роль… и попрошусь в театр… а вы… и не смогла… я в вас влюбилась… и все не знала, как сказать… и тогда, в кафе, вы так внезапно ушли… а я… осталась… и думала, и не знала, что делать… а потом она… и вы… и театр… и что теперь делать?

— Да, какая же ты молоденькая дурочка… Совершеннейшая дурочка…

— Ну да, дурочка я дурочка… я… виновата, что ли я вас полюбила зачем… зачем я вас полюбила сколько парней вокруг, а я дура… дура… дура…

Машенька совершенно разрыдалась, и рыдания ее были финалом истерики, я понимал, что вот-вот и она успокоится… И вот плечи ее перестали дергаться, девушка стала просто тереть кулачками лицо, зашмыгала носом… Еще пару минут и она совершенно успокоилась…

— Послушай меня, Машенька, я только-только захотел спросить тебя, только не знаю, как к этому вопросу подойти… В общем, скажи мне просто и честно: что для тебя важнее: я или карьера театральной актрисы? Ну, скажем так: чтобы ты выбрала — карьеру актрисы, но без меня, или быть моей женой, но без театральной карьеры?

— Знаете, раньше я думала, что главное для меня театр… Я спала — и грезила подмостками. Я знала, что когда-то выйду на них и буду, буду, буду блистать, как настоящая прима… Сейчас я знаю точно, мне нужны вы, и если мне придется отказаться от театра, что же… Откажусь…

— Ты твердо это решила?

— Твердо…

— Так вот, Машенька, мой театр на грани краха. От нас отвернулись спонсоры — и не потому что мы плохой театр, а потому что времена паршивенькие. Вот и результат — премьера спектакля и мне нужно, нет, мне смертельно необходимо, чтобы зритель пошел на спектакль. И не просто пошел, а повалил! А чтобы так получилось нужен скандал — в нужном месте и в нужное время… Информацию про наши с тобой отношения репортерам подкинул я сам… Понимаешь, я все равно решил предложить тебе руку и сердце… ну, прости, это немного старомодно, в общем, оставайся у меня навсегда. Я это… хотел сказать… так что ничего страшного, если эти пороются в наших отношениях, все равно ничего, кроме правды, что я тебя люблю, они не нароют… Это ничего, такое только разогревает публику, а вот про Виталия…

— Нет, нет, я понимаю, не важно… мне было очень, очень сложно, понимаете… отец в нашей семье был табу — мы про него с мамой никогда не говорили… а я его очень любила. Когда мама поняла, что отец семью не оставит, она еще какое-то время встречалась с отцом, а потом… потом появился дядя Слава… Он стал пить, особенно после того, как родился брат-инвалид. Славик оставил нас с мамой очень быстро. Мама обозлилась. И винила во всем отца. А я считала, что отец — самый-самый лучший… я была уверена в этом! И сейчас все это будут смаковать… я же не знаю, что мне делать… я…

— Послушай, Машенька, профессия актера — профессия публичная, а ты связала судьбу с театральным режиссером. Чтобы ты ни выбрала в дальнейшем: театр или меня, привыкай к тому, что найдется человек, который захочет покопаться в твоем прошлом. И к этому надо привыкнуть. Такова наша жизнь…

— И что мне делать?

— Во-первых, надо успокоиться. Совершенно успокоиться. Во-вторых, поговори с мамой, ее тоже начнут искать досужие журналюги, в третьих, когда тебя обсядут вопросами — иди сквозь них с гордо поднятой головой. Не огрызайся, не отвечай, не разговаривай с желтой прессой. Пока ты актриса театра — по контракту все твои интервью должны быть согласованы с руководством театра, это чтобы ты не наговорила ничего лишнего.

Машенька шмыгнула носом, потерла глаза кулачком, еще раз уткнулась мне в плечо головкой, после чего обхватила руками шею и крепко прижалась ко мне всем телом, требуя, чтобы я ее успокоил, требуя не словами, нет, а тем универсальным языком, который называют языком любви.

Глава сорок четвертая Премьерный день

Когда-то, много-много лет назад, еще за царя-батюшки, в моем родном городке был организован любительский театр. И взялись актеры-любители за постановку пьесы Гоголя «Ревизор». Жена городничего театру покровительствовала. Более того, она уговорила мужа (пьесу Гоголя не читавшего), дать для труппы настоящие мундиры городничего и городских чиновников. Сказано — сделано. Актеры получили костюмы, а в день премьеры весь чиновный люд, во главе с городничим присутствовал на премьере. Когда пьеса пошла, возмущению чиновников предела не было — они полезли на сцену, чтобы прекратить этакое безобразие. Публика стала бросать в них яблоками, в общем, было весело. Естественно, «Ревизора» немедленно запретили. Но история на этом не закончилась. Горожане стали собирать на памятник Гоголю. Собирали деньги втайне, так же втайне заказали бронзовый бюст писателя и ночью установили его, так, что глаза Гоголя смотрели на балкон дома городничего… Утром городничий проснулся…

К чему я это рассказываю? К тому, что просто скандала, даже на сексуальной почве, этого для настоящей популярности пьесы маловато… Да, это вызовет интерес, даже ажиотаж, но интерес, который быстро пропадет. А нужно что-то такое, что сделает интерес к этой пьесе долгим, достаточно долгим, чтобы она держалась на сцене и чтобы постоянно был аншлаг…

Вы понимаете мою мысль? Ну, приблизительно понимаете… А еще раньше такую проблему решали при постановке пьесы «Принцесса Турандот». Можете сказать, что я пошел по избитому пути, может быть, а что мне еще оставалось делать?

Последняя неделя репетиция была особенно напряженной. Центральной фигурой пьесы должна была стать все-таки Серафима, точнее, Мачеха… На нее ложился главный удар, смысловые акценты в пьесе… И именно она должна была вытянуть ту часть, которую я считал главным в нашей пьесе.

Наверное, еще никогда Серафима не решала такие сложные задачи. Никогда никто не ставил перед ней таких ребусов. И она работала на репетициях как вол. Она понимала, что только она может вытянуть эту роль, и что теперь это будет ее заглавный спектакль.

Труппа как-то проглотила двух молоденьких актрис, тем более, что шебуршение журналистов около их историй играло на руку театру. А наши актеры люди не глупые, в своем деле профессионалы. Понимают, что славу приносит не скандал, а работа, постоянная, изо дня в день, работа…

Но всякая предварительная работа имеет свойство подходить к концу.

Вот и последний прогон прошел… в совершенно закрытом режиме.

И наступил день премьеры.

Казалось, что весь город пестрил афишами, на которых было написано «Золушка forever» — спектакль по мотивам пьесы незабвенного Шварца. Это название, «Золушка Forever», пришло ко мне как-то спонтанно. Я сел, перечитал пьесу, и понял, что название пьесы должно быть именно таким. А вот почему оно должно быть таким я так до конца и не понял.

В день премьеры в театре особая атмосфера. Не праздника, нет, скорее, атмосфера особой нервозности. Это потом, когда актеры выйдут на поклон, в зависимости от того, как будет принимать их публика, победа это или поражение, потом станет ясно, настроение праздника или траура будет преобладать сегодня в театре…

А сейчас по театру гуляют искры, искры исходят от меня, от актеров, от осветителей, звуковиков, от всех, кто задействован в этом странном и магическом действе, которое обычные люди называют спектаклем.

У каждого режиссера есть свой ритуал — ритуал, который неизменно повторяет при каждой премьере.

Я в день премьеры не бреюсь. Обычно я бреюсь каждый день. Но в день премьеры прихожу в театр небритым. Кроме того, в день премьеры я не пью кофе. И последнее — за час до спектакля я умолкаю. Я не отвечаю на вопросы, не даю наставлений актерам, просто молчу, чаще всего наблюдаю за тем, как публика рассаживается, заполняет зрительный зал. Мне это очень нравится. Но позволяю себе такую роскошь только в день премьеры.

А вот и сюрприз. Сама Новелла Матвиенко в царской ложе! Почему-то главную ложу мы называем царской. Наш театр современный, к императорским театрам никакого отношения не имеет, да и дизайн его современный, а вот название ложи как-то прикрепилось… царская ложа… А сегодня в ней Сама… Хозяйка… недаром говорят, что ее с Новицким связывают серьезные отношения… тут и вся ее свора… ха! Весело! А вот и сам Новицкий. С ним несколько людей из его компании — вроде бы самые приближенные особы… Смотрю в партер — и там сюрприз, оказывается, кроме всех привычных лиц из первой столицы примчался сам Ванадий Алахов. И не один примчался, с ним его то ли пассия, то ли подруга, то ли непонятно кто, Машка-Распутница, то ли певичка, то ли кто-то еще из этого художественного бомонда. Она прошла по ряду, подняв мужчин и прочертив яркой анилинового типа помадой на силиконовых растопыренных губках молнию так, что цвет ее помады был виден даже за кулисами, а столбняк у мужиков не проходил еще пару десятков минут.

Это начинает мне нравиться — такая публика и на премьерный спектакль! А вот понравиться ли эта премьера публике? Думаю, мы будем посмотреть…

Театр полон, ложи блещут! Пора, пора, часы двенадцать бьют… ну, это я загнул с цитатами, но действительно пора. Я даю короткую энергичную отмашку, как Наполеон, бросающий в бой гвардию под Ватерлоо. Премьера начинается. Третий звонок, гаснет свет, публика затихает. В зале раздается короткое треньканье, кто-то в суматохе забыл выключить мобильный, трель умолкает. Спектакль начинается…

Премьера вызвала фурор! Действительный фурор… Началось с того, что грим Серафимы оказался неожиданно похожим на обычную прическу Новеллы Матвиенко. А ту еще и ее костюм, совершенно стилизованный под современность. А когда Серафима со сцены заявляла, что у нее такие связи, и что она обязательно построит в центре королевства огромную башню, пусть ей для этого придется снести королевский дворец и поссориться с соседями, я увидел, что публика млеет, и не спускает с Хозяйки глаз…

Пиком оказалась та сцена, где Мачеха хозяйкой приходит в королевский дворец. Она расталкивает придворных и заявляет, что теперь точно башня будет построено, что все сделано по закону. Только теперь ей надо башню опробовать. Стражник приносит точную копию небоскреба-кукурузины, которой Серафима, удобно устроившись на королевском троне, начинает онанировать, запустив кукурузину прямо под подол платья… Серафима делает это лихо, нагло, расставив ноги так широко, что видно исподнее белье, разошлась, однако, зал просто колышет от ее каждого вздоха, вот она достигает оргазма…

И в эту самую секунду Новелла встала и вышла из ложи. За ней последовала вся ее придворная рать. А вот Новицкий остался. Интересно, зачем? Чтобы вынести мне смертельный приговор?

Публика же визжала от восторга… Да, из них никто не пойдет протестовать против кукурузины, времена не те, слишком много проблем и без этого. А вот поаплодировать, проявить свою гражданскую солидарность — почему бы и нет… Это ведь безопасно… Работа Раскина была ювелирной. Это его реплики сделали пьесу актуальной и настолько современной. Публика только не знала, что реплик написано великое множество и от спектакля к спектаклю они будут меняться (вот он, рецепт от Турандот в действии).

Смотрю — и голая фея пришлась ко двору… На нее точно будет ходить толпа мужиков… Это тоже есть плюс… Надо иметь смазливую актрису, от которой млеют мужики…

Машенька… А Машенька пришлась ко двору. Свеженькое, светлое личико, хорошее чувство сцены, она вписалась в спектакль очень органично и ничем его не испортила. Я уже стал размышлять о том, чтобы отойти от того правила, которое когда-то завел себе для жизни: жена режиссера не должна быть актрисой. Я всегда считал, что актриса, да еще в театре, которым ты командуешь, слишком быстро подминает весь театр под себя. А это недопустимо есть…

Но Машенька — это особый случай. Или я так хочу себе думать? Странно, неужели она может стать обычной заурядной стервой с претензиями, какими становятся большинство подающих надежды актрис?

А вот и конец спектакля — и бурные аплодисменты, и дикий рев публики, и поклоны, на которые я выхожу, понимаю, что это все-таки не просто успех, это — триумф! Что же, теперь остается только ждать, ждать, как все разрешиться…

Глава сорок пятая. Финальная А Золушка все-таки forever

Наверное, это был самый странный и волнительный день в моей жизни. День, когда я мог полностью провалиться, а испытал вместо этого настоящий триумф.

В такие минуты ты не ощущаешь счастья, подъем, понимание того, что произошло приходит намного позже, намного позже, намного… Машенька? Он там, на сцене, среди актеров, вся в слезах — на этот раз слезах радости… Я замечаю, что Мария тоже на сцене, но постоянно следит глазами за мной — ей важна моя реакция. Я киваю головой и показываю жестом: все ОК! Да, у Мари с карьерой проблемы не будет. Она еще лет двадцать может спокойно эксплуатировать свою внешность, куда там двадцать — двадцать пять минимум! Двадцать пять минимум, да…

Вот, как всегда, начинаю повторяться, следовательно, мой мозг находится на грани нервного срыва. Теперь все, что мне надо — это оказаться у себя в кабинете, месте, где меня никто не будет трогать. Это актеры сейчас будут обмывать премьеру, их право. По еще одной традиции я никогда не участвую в премьерных попойках. Я провожу ночь у себя в кабинете, для этого в ней есть удобный диванчик и дежурная постель.

Но сегодня был особый день: в кабинете мне уединиться не дали. Там сидели Малечкин и Новицкий, никого больше из окружения Новицкого не было. Как только я вошел, Стасик Малечкин подчеркнуто вежливо поклонился, и по большой окружности обошел меня, после чего вышел, нет, скорее выскочил, в коридор.

— Да, Павел Алексеевич, простите вашего покорного слугу, что он потревожил ваш послепремьерный покой…

Голос Новицкого был тихим, но четким… Я же не мог отвечать, слова не приходили мне на ум… Я просто сел в кресло и пошевелил рукой, как бы соглашаясь со своим собеседником…

— Да, батенька, вы в конец переутомились… Нельзя себя так загонять, Павел Алексеевич, никак нельзя… Вы уж простите меня, старика, что я вас на такие подвиги вынудил, только действительность превзошла мои ожидания. Вы сделали неожиданно сильный спектакль… Я просто потрясен. Такой успех! Публика просто ревела от восторга… А за Новеллу не переживайте… Я уже звонил ей. Успокоил. Сказал, что это наша общая идея — выпустить пар из котелка, знаете, смеясь, легче расстаться с прошлым, особенно, если это прошлое так дорого… Конечно, если бы я все знал, то вряд ли ее пригласил (не верю, Стасик все Новицкому докладывал, так что Павел Константинович сам постарался Новеллу вытащить на премьеру, про силу скандала в качестве пиара не мне ему докладывать). Извините, я угощусь кофе сам.

Я молчаливо кивнул головой…

Новицкий смотрел на меня выразительно, с прищуром, смотрел, размышляя, говорить еще что-то или не говорить.

— И все-таки я скажу это, Павел Алексеевич, заслужили… Заслужили, черт меня подери! Я не оставлю ваш театр без помощи. После такого успеха вы обойдетесь мне недорого. Ваши, скажем так, реформы, принесли свои плоды, вы почти что самоокупаемы… Только пообещайте мне одну вещь…

Я кивнул головой…

— Теперь премьерные спектакли вы будете ставить исключительно сами… Договорились?

Я опять утвердительно киваю головой.

— Ну вот и ладненько… Я пойду, отдыхайте…

— Павел Константинович, — внезапно произношу я скрипучим, сдавленным голосом. От неожиданности Новицкий, почти дошедший до двери, вздрагивает и оборачивается.

— Спасибо… — почти неслышно произношу я.

Новицкий пожимает плечами и выходит в дверь.

Я понимаю, что новая жизнь все-таки начинается.