Зов пустоты

16

Как удержать равновесие, когда нет ориентиров, а вокруг вездесущая пустота?

Людивина без конца задавала себе этот вопрос, стараясь не утратить ясности мыслей, не поддаться страху, не позволить захватить себя безжалостным щупальцам ужаса, которые отбирают смысл, лишают всякой способности мыслить и действовать.

Ей казалось, что она плывет во тьме, оцепенев от долгих часов неподвижности, в полном одиночестве, в холоде, не чувствуя времени, только жажду и голод, которые начали ее терзать.

Мотылек не случайно сгорает заживо у раскаленной лампочки. Он горит потому, что слишком долго порхал вокруг, зачарованный, летел к ней, несмотря на опасность, – это было сильнее его. Людивина стала такой вот бабочкой. Она слишком приблизилась. Но ее зачаровал не свет, а тьма. И он не смог этого допустить. Больше не было сомнений в том, что ее похитил именно он. Именно он сейчас ждал где-то наверху. Теперь Людивина была в этом уверена.

Все началось вечером в пятницу, у железнодорожных путей, с трупа Лорана Брака.

Где и как все закончится?

Стоп. Это мне не поможет. Только полезные мысли. Все обдумать. Все вспомнить. Проанализировать. Понять. Сделать выводы.

Людивина знала, что Рельсовый убийца недолго держит при себе жертву. Откровенно говоря, она сама не понимала, почему до сих пор жива. Почему он ее еще не изнасиловал.

Она сжала кулаки, и боль из стянутых запястий пронзила током до самых плеч. Хомуты были затянуты настолько туго, что глубоко впились в кожу.

Вот и еще одно доказательство – хомуты.

Людивина тут же постаралась отогнать образы женщин, которых душат пластиковыми полосками.

Только полезные мысли!

Кто он? Что у него за фантазии, потребности, что за жизненный опыт? Что за путь проделала его психика, чтобы дойти до первого преступления? Где он сейчас? Людивина должна была сосредоточиться на чем-то способном подпитать надежду, что таяла с каждой секундой, и не позволить тьме проникнуть в душу. Ей нужно было найти брешь, пусть крошечную, просвет, сквозь который можно пробраться в его голову, чтобы он хоть на миг перестал видеть в ней непослушный инструмент, а увидел человека.

Слишком много преград отделяют его сострадание от людей – это неприступный бункер. Не стоит разыгрывать эту карту. Ничего не выйдет, он никогда не увидит во мне женщину, живое существо, для этого нужно гораздо больше времени, такой вариант точно не годится!

Оставался единственный способ: стать зеркалом. Понять его так хорошо, чтобы он остановил занесенную над ней руку, чтобы услышал ее. Ее слова должны быть точными и сразу попасть в цель. Она должна рассказать ему о нем самом. Ничто не сделает ее женщиной, достойной его уважения, но она может стать его отражением, фрагментом его сознания, погребенного глубоко под толщей страданий, равнодушия, эгоизма. Такой извращенец не станет слушать никого, кроме себя.

Да, именно так. Для этого мне нужно найти ошибку в его рассуждениях, разбить броню насильника и убийцы, проникнуть в него.

От последних слов ее бросило в дрожь.

Она отказывалась верить, что все закончится вот так – после всего, что она пережила, с чем столкнулась, когда начала вновь чувствовать себя женщиной, а не закрытой раковиной. Нет, этого не может быть.

Но Людивина знала, что ей не хватает деталей. Она отлично все помнила, но так и не видела ни единой лазейки, через которую можно пробраться.

Еще немного времени – вот и все, о чем я прошу.

Начать расследование сначала. Наверняка там было больше, чем ей запомнилось. Что она упускает?

Ее охватило отчаяние. Людивина привыкла к срочным расследованиям, к этому ужасному ощущению, что каждый проходящий день – это день, дарованный преступнику для того, чтобы он продолжал свои дела, что каждая новая неделя расследования – возможно, последняя неделя жизни мужчины или женщины, которых преступник выберет в качестве жертвы. Но на сей раз жертвой была она сама. Она одновременно играла на всех досках, и от этой мысли опускались руки. Сколько у нее времени? Несколько часов? Пара минут?

Она медленно выдохнула, прикрыв глаза. Тьма во тьме. Все тело ныло, ягодицы болели оттого, что она уже давно не двигалась, запястья горели, горло пересыхало.

Едва она решила вновь сосредоточиться на расследовании, как раздался звук, от которого все внутри замерло. Где-то наверху, за перегородкой, кто-то скребся.

Может, она здесь не одна? Может, есть и другая жертва?

Надежда тут же угасла, когда вдалеке раздался голос, приглушенный толстой стеной:

– Я… тебя… чую…

Это точно мужчина. Казалось, что он далеко, но Людивина не обольщалась: она понимала, кто это, знала, что он обращается к ней, а точнее, говорит с ней, чтобы показать свое возбуждение.

Он снова поскребся и добавил, на этот раз громче:

– Ты больше никогда не будешь одна… ты и я… я наполню тебя… а потом ты станешь… моей…

Он говорил высоким голосом, тщательно выговаривая каждый слог, и от этого становилось еще страшнее.

У Людивины участилось дыхание. Ее охватила ярость, она сжала кулаки. Если бы только он ее не связал…

– Ты должна созреть… И мои чресла тебя разорвут…

Людивина сжала зубы и от гнева и отчаяния несколько раз ударилась затылком о камень за спиной.

Нужно было придумать, как проникнуть в его разум, прямо сейчас, сию же минуту.