Зов сердца

Глава 20

Очевидно, король предоставил Рене неограниченные полномочия. Никто не пытался возражать, когда он частично принял, частично отверг условия, предложенные Пьером: Сирен освободят, Гастона — нет. Он распорядился вернуть Жана и Гастона в тюрьму и вместе с ними Сирен, чтобы она могла собрать вещи. Он быстро закончил заседание Высшего Совета, отпустив секретаря, который вел протокол заседания, и забрал у него все бумаги, заявив, что на самом деле заседания Совета не было. Он вежливо попрощался с членами Совета, потом в сопровождении одного охранника увел Пьера, чтобы поговорить с ним наедине.

Его приказы немедленно выполнялись. Не успела Сирен собраться с мыслями, как ее уже вернули в тюрьму, а потом выставили на Плас Ройаль с узлом одежды в руках.

Она стояла в замешательстве, не зная, куда идти и что делать. Затем медленно пошла в направлении лодки.

Это была ложь, она знала.

Пьер не был способен на убийство. Он мог бы, защищаясь, ранить человека, который был ее отцом, но не мог замышлять так хладнокровно, как предположил Рене, утопить Луи Нольте и притаиться в темноте, словно какой-нибудь наемный убийца, чтобы застать Рене врасплох, ударить его ножом в спину и сбросить в реку, этого он тоже не смог бы. Это было просто невозможно.

Она знала, что это невозможно, потому что видела, как Рене бросили в реку. Это сделал не один человек, а двое — она помнила точно. Помнила, как они несли его, как раскачали и швырнули в воду, словно мусор. Как они повернулись и побежали прочь: Нет, это был не Пьер. Или все же он?

Могли это быть Пьер и Жан? Она помнила, что в фигурах этих людей было нечто ужасно знакомое. А потом, на судне, когда они вдвоем увидели Рене, Жан перекрестился, словно встретил привидение, да и Пьер был явно недоволен.

Нет, она не могла в это поверить, не хотела верить. Если бы они хотели убить Рене, что могло бы помешать им довершить начатое, когда он был ранен? Ничто.

Что касается ее отца, Пьер частенько бывал с ним резок, сердился, что тот тратил деньги, которые ему давали, на выпивку и карты и пальцем не шевелил, чтобы искать средства к собственному существованию, задирал нос, словно был джентльменом, а сам жил за счет Пьера и Жана. Почему Пьер позволил ему остаться? Сначала, должно быть, ради ее матери. Потом, может быть, ради нее, ибо она была дочь своей матери, и он полюбил ее. Потому что он знал, что, если Луи Нольте уйдет, он заберет ее с собой, и ему было неприятно думать о том, какую полуголодную жизнь ей тогда придется вести.

Сирен возмущало в отце отсутствие всякой инициативы, она очень старалась загладить его недостатки, его насмешки над приютившим его домом, над занятиями вроде свежевания животных или листки рыбы, необходимыми, чтобы накормить его же. Говорить или думать плохо о мертвых — кощунство, но, если бы предполагалось, что это ее отец ранил Пьера, она бы скорее поверила этому. Ей было вовсе не трудно представить себе этого человека в такой ситуации.

Теперь, по крайней мере, она получила представление о том, почему Рене с такой готовностью, так настойчиво использовал ее. Им двигала месть. Он не упоминал имени и родственных отношений, но юноша, которого ее отец довел до попытки самоубийства, мог быть только его братом. Должно быть, ему доставляло удовольствие получать компенсацию от нее, раз он не мог добраться до ее отца. Несомненно, те купюры, которые она нашла у него в камзоле, были как-то связаны с этим делом. Возможно, он собирался предъявить их Луи Нольте, а потом использовать свои полномочия королевского посланца и передать его в руки правосудия. Не достигнув этой цели, он переключился на нее.

Ее отец и Пьер оба были женаты на ее матери. Казалось невероятным, что она ничего не знала, никогда даже краем уха не слышала об этой запутанной истории.

Да нет же, слышала, и совсем недавно. Губернатор говорил о первом муже ее матери. Он не знал этой истории в целом. Как он смешался, когда она сказала, что ничего не понимает. Почему мать ничего не рассказывала ей в детстве? Неужели так стыдилась этого? Или она знала, что Пьер не умер, и избегала говорить об этом, чтобы не давать повода к сплетням и расспросам? Или потому, что ничего не знала, пока не приехала в Луизиану? Позже, на судне мать была так тяжело больна, так быстро умерла. Может быть, просто не оказалось времени для объяснений.

Пьер мог бы рассказать ей. Но о прошлом в Луизиане вообще предпочитали много не говорить. Больше того, зная Пьера, Сирен подозревала, что он хотел уберечь ее от этой правды, что ее мать была двумужницей перед законом и прелюбодейкой перед Богом.

Это было похоже на него. Его теперешнее признание было сделано, чтобы защитить ее и Гастона, Сирен не сомневалась в этом. Он оправдал бы и Жана, если бы мог, но это было невозможно, поэтому он пытался спасти хотя бы молодых. Точно так же, думала она, он спокойно позволил жене считать его мертвым. Должно быть, чистая случайность — упоминание о некотором сходстве, косвенное замечание о человеке, избежавшем каторги, — навело ее на мысль, что он все еще жив. Если вернуться еще дальше назад, когда в Новой Франции Луи пытался убить Пьера во время бурана, тот же самый инстинкт заставил его скрыть то, что случилось на самом деле. Пьер думал, что Луи пал от его руки, его тело осталось в лесу; он не видел никаких причин обвинять Луи в попытке совершить убийство или связываться с властями в деле, которое уже уладилось. Он дорого заплатил за эту ошибку.

Допустим, в его характере было не причинять без необходимости боль другим, жертвовать собственным счастьем, даже своей жизнью, ради тех, кого он любил, но она не верила, что из-за этого он мог бы убить кого-то. Она не верила, что он пытался убить Рене по какой бы то ни было причине. Однако нельзя было отрицать, что кто-то все-таки пытался это сделать, причем дважды. Возможно, Пьер и Жан присутствовали при первой попытке и были вынуждены избавиться от тела. Тогда получалось, что, признаваясь в этом преступлении, Пьер опять пытался выгородить кого-то еще. Но кого же? Кого?

Она внезапно остановилась на сходнях, ведущих на судно, так резко, что они дернулись, и ее чуть не сбросило в воду. Ответ был столь очевиден, будто она знала его все время, но отказывалась замечать. Она обдумывала его, сосредоточенно хмурясь, и ее грудь тяжело вздымалась от подступавшего гнева.

Ее лицо посуровело, она быстро прошла на судно. Швырнув узел с вещами посреди каюты, она развязала его, вынула несколько вещей, добавила другие, в том числе свой нож. Меньше чем через полчаса она ступила в пирогу, которую вернули после их ареста. Она взяла весло, и лодка заскользила по реке.

Ночь застала ее далеко от дома. Она пристала к берегу и съела захваченные с собой холодные лепешки, не осмеливаясь развести огонь из страха быть замеченной кем-либо. Закутавшись в медвежью шкуру, она свернулась калачиком на дне пироги и уснула. Когда занялось серое хмурое утро, она уже снова была в пути.

Маленькая Нога встретила Сирен на пороге своей хижины. Индеанка смотрела, как Сирен идет к ее дому, и лицо ее было бесстрастно. Она могла бы выразить изумление, даже радость, видя ее на свободе. Вместо этого на ее лице не отражалось ничего, кроме стоического принятия неизбежного.

Они обменялись приветствиями. Сирен опередила проявление гостеприимства, спросив первой:

— Где Проворная Белка, твоя дочь?

— А, — воскликнула Маленькая Нога, выразив в этом коротком звуке гнев, боль и отвращение, — я знала, что все к этому придет.

— Да. Зачем ты согласилась?

— Отец моего сына просил об этом.

Маленькая Нога повела Сирен к хижине своей дочери, спросила разрешения войти и впустила Сирен. Проворная Белка вышла к ним и долго стояла, глядя на Сирен, прежде чем отступить, давая ей войти внутрь.

Внутри было сумрачно и дымно, но пахло свежесрубленным деревом — дом построили недавно. Обстановка была убогая: лавка, на которой спали, несколько горшков и корзин, одна-две связки трав, свисавших с балок. В горшке над очагом что-то булькало. На лавке лежал Луи Нольте.

Он был бледен и небрит и уставился дикими воспаленными глазами за ее спину, словно ожидая увидеть за ней отряд солдат. Он сел и выпрямился, подтянув на грудь покрывало из медвежьей шкуры.

— Как ты меня нашла? — спросил он каркающим голосом.

— Мне стоило всего лишь вспомнить, что ты за человек.

Он и глазом не моргнул.

— Кто тебе сказал? Кто еще придет?

— Никто. Они думают, что ты умер.

— Хорошо, хорошо. Ты всегда была славной девочкой.

Его заискивающе-жалобный тон с каким-то хитроватым оттенком действовал Сирен на нервы.

— Пьер из-за тебя попал в беду, его арестовали. Ты должен пойти и помочь ему.

— Чистое безумие! С чего ты взяла, что я могу ему помочь?

— Потому что за этим стоит Лемонье, по-моему, тебе это известно.

Он злобно выругался.

— Я думал, ты продолжаешь отвлекать его.

— Очевидно, не настолько.

— Это мне нужна помощь, Сирен, дорогая. Этот человек стремится уничтожить меня. Он… он — дьявол, преследовал меня здесь, не отставал от меня от самого Парижа. Он хочет моей смерти.

— А ты сам, разве ты не пытался убить его?

Нольте бросил проницательный взгляд на Проворную Белку — она подняла голову, прислушиваясь. Он резко качнул головой, и девушка поднялась и вышла из дома. Он повернулся к Сирен.

— Я должен был остановить его, верно?

— Зачем? Ты же считался утонувшим.

— Ловко придумано, правда? Но он не хотел верить. Он не хотел уходить. Он заставил меня торчать здесь, с этими дикарями, словно зверю прятаться в лесах. Я не видел ни людей, ни приличной еды, ни спиртного, ни развлечений. Это невыносимо.

Несомненно, для него — невыносимо. Сирен смотрела на человека, считавшегося ее отцом, и ее охватывало отвращение. Он сильно постарел с тех пор, как она видела его в последний раз. У него было сморщенное лицо, руки тряслись, в нем безошибочно угадывались признаки сифилиса. Она удивилась, что раньше никогда этого не замечала.

— Ты боялся Рене, — сказала она, обнаружив в себе сознательную жестокость.

— Да, я боялся! Ты его не знаешь. Он следил, всегда следил. Он не желал отступать.

— Поэтому ты ударил его ножом в спину, потом побежал к Пьеру и Жану, чтобы они помогли расхлебать кашу, которую ты заварил.

— Он был опасен для всех нас. Если бы он засадил меня и Пьера, и всех остальных в тюрьму, что стало бы с тобой?

— Все остальные сейчас в тюрьме, — холодно произнесла она.

Он пожал плечами.

— Это не мое дело.

— Ты напустил на них Рене Лемонье, погубив его брата.

Он отвел глаза под ее ясным взглядом.

— Он тебе так сказал? Они оба были слишком гордыми. Нечего было его братцу играть в карты, если он не мог себе позволить проигрывать, не следовало быть таким доверчивым. Легковерные дураки, все они такие.

— Слишком легковерные, чтобы отличить подделку с первого взгляда?

— Кроме этого Рене. Когда я услышал, что он в Новом Орлеане, я понял, зачем он приехал. Банкноты. Никогда не следовало пользоваться одними и теми же. Но у меня был припрятан сундук, наполовину полный; никогда не знаешь, что понадобится. Твоя мать не знала. Она бы не поехала со мной, если бы узнала. Она была такая.

— Рене выследил тебя в Луизиане по банкнотам, которые ты распространял в городе.

— Выследил, через три года. Он не желал отступать. Луи Нольте продолжал несвязно говорить, повторяясь, проклиная себя. Это Жан договорился, что Луи останется у Маленькой Ноги. Он был вместе с ней и ее дочерью у залива, когда они встречались с Пьером и Жаном; из-за этого индеанка и не пустила Сирен в свою хижину. Маленькая Нога была слишком проницательна, слишком остра на язык, чтобы нравиться Нольте. Он соблазнил ее дочь Проворную Белку дешевыми побрякушками и красивыми словами. Какое-то время это забавляло его, тем более, что это бесило Маленькую Ногу, но вскоре начало надоедать. Он был в восторге, когда Сирен стала любовницей Рене. Он думал, что Лемонье удовлетворится такой местью и наконец уедет. Но нет, он все прочнее устраивался в городском обществе и по-прежнему рассылал своих шпионов.

— Поэтому ты нанял бандитов и снова напал на него, — сказала Сирен, — как нанял убийцу, чтобы тот подобрался к нему, когда он лежал у нас раненый.

— А ты все испортила. Зачем ты это сделала? Я просто хотел убрать тебя с дороги, чтобы другие смогли убить его.

Неужели? Она слегка дотронулась пальцами до синяка, все еще заметного под скулой. Невозможно было убедиться в этом, невозможно узнать, что он мог бы сделать с ней, если бы она помешала ему. В любом случае, это больше не имело значения.

— Послушай меня. Пьер, Жан и Гастон сидят в тюрьме, но на самом деле Рене нужен ты. Он имеет право помиловать. их и, возможно, так и сделает, если ты сдашься ему.

— Я сдамся! — Он уставился на нее так, словно решил, что она сошла с ума.

— Ты обязан сделать это для Пьера, для всех.

— Я ничего им не обязан!

— Ты оклеветал Пьера в Новой Франции много лет назад; ты отправил его на галеры, забрал его состояние, отобрал у него жену. Теперь Рене преследует всех нас за то, что ты сделал с его братом, а Пьер снова берет на себя вину за твои преступления, чтобы спасти меня. Если в тебе осталось хоть что-то человеческое, ты поступишь так, как полагается.

— Ты что, за простака меня принимаешь? Какое мне дело, что будет с Пьером?

— Они знают, что он убежал с каторги. Его повесят! Тебя, по крайней мере, вернут во Францию и там будут судить за фальшивые деньги.

— Ну да, а потом повесят или отправят в Бастилию, что само по себе равносильно смертному приговору.

— И ты допустишь, чтобы Пьер умер вместо тебя?

— Ну, разумеется!

— А я — нет, после всего, что он сделал. Если ты не хочешь сдаваться сам, тогда мне придется сказать Рене, где он может найти тебя.

— Моя родная дочь? — вскричал он, вытаращив глаза.

Она смотрела в его водянистые глаза, и то, о чем она начала подозревать, пока слушала заключительную речь Рене на Совете, стало несомненным.

— Вот именно, — медленно произнесла она, — я тебе не дочь.

— Что за чепуха. Конечно, дочь!

— По закону, возможно. Но я всегда знала, что ты женился на моей матери всего лишь за месяц до моего рождения. Я думала, это был вынужденный брак, как у многих других, что из-за меня вы с матерью не были счастливы. Но это ведь не так, правда? Сколько времени прошло, прежде чем она начала подозревать, что ты сделал?

Его лицо скривилось в ухмылке.

— Не так много, но она не была бойцом, как ты. Она винила себя, считала, что, должно быть, дала мне какой-то повод влюбиться в нее настолько, чтобы попытаться убить Пьера.

— По-настоящему дело было в дедушкиных деньгах и мехах.

— Как мало ты знаешь о мужчинах или о любви, если так думаешь, хотя — они принимались в расчет, о да, принимались. Но твоя мать умерла. Твой дед, этот старый скупой ублюдок, не может жить вечно. Интересно, что бы стало тогда с его состоянием, если бы тебе пришлось сгинуть в глуши, пасть жертвой дикарей и недавних волнений среди чокто? И если бы я объявился в Новом Орлеане, приплыл с низовьев, чудом ожив?

Он был не в своем уме; возможно, так действовал сифилис, а, может быть, он просто одичал. Было так тихо, что Сирен слышала шорох ветра среди веток деревьев, гул голосов в соседней хижине и отдаленный собак.

Он становился беспокойным. Она должна говорить.

Я думаю, ты был бы наследником, поскольку все считают тебя моим ближайшим родственником, но я не собираюсь умирать.

— Правда, дорогая? Неужели? Ты так своевольна и так безрассудна, что рискнула явиться сюда в одиночку, а жизнь такая ненадежная штука.

Она увидела, как он вытащил из-под медвежьей шкуры длинный нож, увидела, как тускло сверкнуло в сумраке стальное лезвие, и не ощутила ни страха, ни гнева, ни изумления — ничего, кроме холодного, стойкого презрения. Она потянулась к скрытому в юбках ножу, висевшему в ножнах у нее на поясе. Его рукоятка была массивной, тяжелое оружие успокаивающе оттягивало руку, она вынула его и направила острие на Луи Нольте.

— Ты был прав, — сказала она, — я действительно боец.

Он расхохотался и встал с постели в одних брюках.

— Возможно, но с мужчиной тебе не справиться.

— Ты так думаешь? — Она отскочила от него, чтобы дать себе больше пространства, быстро окинув взглядом препятствия, которые следовало избегать, прикинув расстояние до двери, как учили ее Гастон и Пьер, считая, что их уроков достаточно, чтобы отвадить назойливых поклонников.

— Я выше, тяжелее, у меня руки длиннее твоих.

— Ты однажды пытался убить Пьера и три раза — Рене, а они все еще живы. Думаю, что и я выживу.

Он ринулся к ней, взметнулось серебристое лезвие ножа, направленное ей в живот. Она отпрянула и почувствовала, как оно рассекло воздух. По ее жилам разлилась свирепая и бесстрашная радость. У него не было ни силы, ни ловкости Гастона, ни его осмотрительной хитрости.

— Ты стареешь, — поддела она его, — стареешь и слабеешь.

— Надо было избавиться от тебя еще много лет назад. — Он сделал ложный выпад, потом ударил наотмашь.

Она увернулась и отпрыгнула по другую сторон очага, бросив на него насмешливый взгляд. Когда он двинулся к ней, обходя очаг, она ткнула носком своего грубого кожаного мокасина в груду головешек и пнула и; вверх, взметнув ему прямо в лицо горящие угли и пепел, он взвыл и загородился свободной рукой. Она воспользовалась этим и нанесла удар по руке с ножом.

Он подался назад, но кончик ее ножа скользнул по коже, оставив красную полосу.

— Ах ты, маленькая сучка, — задохнулся он и рванулся к ней с безумным взглядом.

Она могла бы тогда прикончить его. Стоило всего лишь сделать шаг в сторону, поднырнуть ему под руку, он бы сам напоролся на ее нож. Но она была права: он был сумасшедшим и больным. Что бы он ни натворил прошлом, что бы ни собирался сделать, она не станет его убийцей.

Она уклонилась от удара и бросилась к скамье, которой наполовину съехала на пол медвежья шкура. Она подхватила ее и намотала на левую руку. Она поняла, что наступил самый опасный момент — у нее пропало стремление убить его; теперь все, чего она хотела, — разоружить стоявшего перед ней человека и отвезти его в город, объяснить губернатору и Совету, кто он такой и что сделал.

Луи Нольте думал одолеть ее силой и быстротой. Ему это не удалось. Боль, которую она ему причинила, была такой унизительной, а то, что она ускользала от него, — такой досадой, что он отбросил свою нахальную самоуверенность и сосредоточился, стараясь доказать ей, что ее можно перехитрить. Он стал коварен и потому еще более опасен.

Сирен отступала перед ним, двигаясь легко и ловко, спуская с него глаз. Дважды она парировала удары сверкающего лезвия медвежьей шкурой. Дважды избегала ловушек: угла хижины и ухвата. Шкура оттягивала руку, от ее веса заныло плечо. Один конец соскользнул и сполз на утоптанный земляной пол. Она наступила на него и споткнулась.

Нольте прыгнул на нее. Она мгновенно взмахнула шкурой, та взлетела, словно плотная сесть, окутав его лову и запутав в складках руки. Она быстро повернулась и зацепила его левой ногой за лодыжку. Он подался вперед. Она отпрянула в сторону, пытаясь увернуться, но он зацепил ее, выбросив руку. Она пошатнулась и рухнула вместе с ним на твердый земляной пол.

От удара из ее груди исторгся беззвучный хрип и прервалось дыхание. Боль пронизала плечо и бедро, и колени, куда упал он. Она перевернулась, пытаясь освободиться от него. Задыхаясь и бормоча проклятья, он обхватил ее и сорвал с головы шкуру. Она упала в огонь.

Вдыхая едкую вонь тлеющего меха, Сирен боролась с человеком, которого когда-то считала отцом. Он занес руку с ножом. Левой рукой она поймала его запястье. Он оскалил зубы, у него на лбу выступил пот, повисая каплями на бровях. Ее рука задрожала от усилия отвести нож.

Маленькая Нога была где-то неподалеку от дома. Она пришла бы ей на помощь, если бы знала, что помощь нужна. Пришла бы? Все равно Сирен не хватало ни воздуха, ни времени, чтобы позвать.

Она рвалась изо всех сил, отчаянно пытаясь спихнуть с себя Нольте, ища ногами опору. Ничего не получалось. Ее нога коснулась горящей шкуры. Она поддела ее носком мокасина и пнула, еще раз перевернувшись и натягивая ее на них обоих. Она сквозь юбки почувствовала жар, увидела, как загорелась ткань. У Нольте ноги были голые до колен. Он хрипло взвыл и отпихнул шкуру, резко отпрянув от нее. Сирен оттолкнула его и, когда он откинулся, выкарабкалась и вскочила на ноги, отряхиваясь, сбивая лизавшее юбку голубоватое пламя, но не сводя глаз с Нольте.

Нольте попробовал приподняться и снова скорчился на грязном полу. Он уронил на пол нож и ухватился за ногу, выдохнув:

— Сирен… помоги. Помоги мне.

Она немного выпрямилась, внимательно глядя на него, и крепче сжала в руке нож. Медвежья шкура лежала возле него тлеющей грудой.

— К ноге прилип уголек. — Он конвульсивно дергался. — Убери его, убери!

Она сделала к нему один шаг.

— Скорее… пожалуйста.

Она не доверяла ему, но это недоверие возникло недавно, а он был частью ее жизни долгие годы. Она держала нож наготове, но подошла ближе и опустилась возле него на одно колено.

Его глаза сузились. Он отпустил ногу и в то же время, словно атакующая змея, метнулся за ножом. Позади них открылась дверь, и при свете Сирен увидела, как сверкнуло лезвие его ножа, направленного вверх, готовое погрузиться в тело, разрывая плоть, когда он ударит.

Это была уловка. Сирен была готова к ней. Она сделала выпад, целясь в сердце, вложив в него всю силу тугих мускулов.

— Нет!

Этот отчаянный вопль раздался от двери. Послышался звук, похожий на взмах голубиных крыльев, за ним глухой удар. Нольте со сдавленным криком повалился назад, раскинув руки. У него в груди прямо под ребрами подрагивала рукоятка ножа.

Нож Сирен рассек только воздух. Она выпрямилась и оглянулась.

В дверях, полусогнувшись под низкой притолокой, стоял старший Бретон. За ним Рене и Жан с Гастоном.

— Пьер, — прошептала она, потом прибавила непроизвольно возникшее слово. — Отец.

Его лицо дрогнуло. Он вошел в дом, сделал шаг, другой. Остановился. Сирен встала и пошла к нему, этом нерешительно остановилась. Она вглядывалась лицо человека, который был ее отцом, и видела, как к его прекрасным голубым глазам медленно подступают слезы.

— Отец, — повторила она.

Он раскрыл объятия. Она кинулась в его ласковые руки.

Через неделю, после того, как Туше приговорили отправке на галеры, Рене пришел делать предложение. Он был одет очень официально — парик и камзол из голубого бархата. Серебряные пряжки на туфлях сверяли, а треуголка, торчавшая из-под руки, была украшена белым плюмажем. В каюте лодки он казался таким же чужеродным предметом, как бриллиант в навозной куче. Разумеется, Сирен ни в коем случае не сравнивала каюту навозной кучей, но пышность и великолепие его наряда выглядели чрезмерным, подчеркнутым напоминанием о неизбежных различиях между ними.

Она готовила ужин, делала песочное печенье к беличьему мясу, которое, булькая, тушилось на медленном огне. Пьер на палубе вырезал из дерева ложки. Жан Гастон пошли ставить рыболовные снасти на зубатку, чтобы пополнить запасы продовольствия, поскольку условились, что они прекращают заниматься контрабандой, по крайней мере, на некоторое время.

Сирен стояла у окна с куском теста в выпачканных мукой руках, когда в дверь вошел Рене. Она смотрела на него, пока у нее не защипало в глазах, потом опустила голову и вернулась к своему занятию: положила готовое печенье в смазанную жиром жаровню и взяла из миски следующий кусок теста.

— Как поживаешь, Сирен? — спросил он. Она похудела, лицо ее заострилось. Все это сделал он, и от сознания этого у него болела душа.

— Хорошо. Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

Что-то в его голосе заставило ее торопливо заговорить:

— Я рада, что ты пришел. Я собиралась послать тебе записку, чтобы выразить, как я благодарна… мы все благодарны за помилование.

— Пустяки. Надеюсь, это никак не отразилось на друзьях твоего отца?

— Нет. Я думаю, они считают, что если Бретоны и получили свободу за оказанные услуги, то платил не Пьер.

Ее голос был старательно бесстрастным, а это сильнее самого пылкого возмущения, думал Рене.

— Извини.

Она пожала плечами, не глядя на него.

— Я обнаружил, что Пьер, этот хитрый старый лис, не сказал мне почти ничего такого, чего я не смог бы выяснить сам с течением времени, конечно, за исключением того, где прячется Нольте.

На ее губах мелькнула улыбка.

— Меня это не удивляет.

— Да.

Она чувствовала себя неловко оттого, что он стоял перед ней.

— Если хочешь сесть, там, у огня, есть табуретка.

— Пока ты стоишь — нет.

— Я вовсе не возражаю.

— Он улыбнулся.

— Зато возражаю я.

Она закончила делать печенье и терла руки, пока тесто не скаталось комочками и не осыпалось с них, потом сполоснула в миске с водой. Она полила печенье сверху растопленным жиром, чтобы оно ровнее подрумянилось, накрыла жаровню крышкой и отнесла к очагу. Она разворошила угли, поставила тяжелую жаровню на горячие головешки и сгребла угли наверх. Она попробовала мясо, помешала густую коричневую подливку, от которой шел аромат лука, чеснока и перца. Все было в порядке, мясо становилось мягким и нежным. Вернувшись к столу, она начала убирать с него посуду.

— Ты можешь оставить это на минутку? — сказал Рене. — Я хотел бы поговорить с тобой.

— Я думала, мы именно этим и занимаемся. — Она взяла влажную тряпку и принялась смахивать со стола просыпавшуюся муку. Она отказывалась смотреть на Рене из страха перед тем, что могла бы увидеть. Что ему могло быть нужно? Он говорил так серьезно и в то же время доверительно. Если бы у него хватило наглости предложить ей снова стать его любовницей, она бы не смогла поручиться за себя.

Он глубоко вздохнул.

— Хорошо. Ты знаешь, правда, что ни один из вас не был в опасности, когда вас привели на Совет, что я бы никогда не смог, не захотел причинить вред тебе и твоей семье?

— Теперь, может быть, и знаю. А тогда не знала, никто из нас не знал.

— Не могу выразить, как мне жаль, что пришлось заставить вас пройти через это, но я должен был выполнить задание. Важно было выяснить, что скажет и сделает чета Водрей, столкнувшись с преступлением Туше.

— И теперь ты удовлетворен?

— Достаточно удовлетворен. Несомненно, у нынешней администрации существуют злоупотребления, но до измены дело не доходит, и не с чего предполагать, будто от замены стало бы лучше. Поскольку Туше отправлен на галеры, в будущем таких злоупотреблений должно быть значительно меньше.

— Тогда, я полагаю, твой маневр оказался успешным..

— Только если из-за него я не потеряю тебя.

— Ты не можешь потерять меня, — сказала она ровным голосом, встретившись с ним взглядом. — В том смысле, о котором ты говоришь, я никогда не была твоей.

— Может быть, и так, не стану придираться к словам. Я просто пытаюсь сказать, что хочу, чтобы ты всегда была со мной. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Это в высшей степени оскорбительно… ты — что?

Во всяком случае, он вывел ее из этой отвратительной невозмутимости. Оттого, что она хотя бы немного заволновалась, он почувствовал себя лучше, потому что его собственное сердце так и колотилось в груди.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я говорил с твоим отцом. Он знает, что я второй сын в семье и какое-то время не могу рассчитывать на многое, кроме клочка земли, который выделил мне мой отец, но я надеюсь, что король вознаградит меня за службу землей здесь, в Луизиане. Я хотел бы, чтобы ты жила вместе со мной, помогала создать что-то стоящее здесь, в Новом Свете. Однажды ты говорила об этом, о том, чтобы иметь надел земли. Твой отец и остальные всегда будут там желанными гостями. Если ты согласишься, я всю жизнь посвящу тому, чтобы возместить…

— Нет.

— Я знаю, у тебя нет причин доверять мне как мужу. Это была идея короля — создать мне репутацию развратника, хитрость, чтобы еще увеличить мой предполагаемый позор, а мою привлекательность для жены губернатора сделать неизбежной. По-моему, ему также доставляло удовольствие превратить меня в распутника на благо Франции, когда столь многие обвиняли его в том же, к ее несчастью. Но клянусь тебе, что это не в моей натуре; обещаю, что буду верен тебе.

Она уронила тряпку и отвернулась от него.

— Твои обещания, как и твоя репутация, меня нисколько не интересуют. Мне не нужно от тебя никакого возмещения.

— Я понимаю, что ты имеешь право обижаться, но я вовсе не собирался оскорблять тебя. Я просто хочу заботиться о тебе. Я хочу…

— Пожалуйста! — резко сказала она, стискивая скрытые юбками кулаки. — Я могу позаботиться о себе сама. Ты ничего мне не должен. Что сделано, то сделано. Ты сделал то, зачем приехал сюда; твой брат отомщен, твой долг исполнен. Теперь тебе лучше всего вернуться во Францию и забыть об этом.

— Ты собираешься так поступить? Забыть?

Она повернулась и посмотрела на него, ее глаза потемнели, но взгляд остался твердым.

— Как можно скорее.

Ему захотелось схватить ее и встряхнуть или целовать до тех пор, пока она не ослабеет и не задохнется от недостатка воздуха. Его удержал гордый наклон ее головы и еще его собственная вина. Он достаточно сделал, чтобы ранить столь присущее ей чувство собственного достоинства. Даже если бы он мог вынудить ее сдаться, он не стал бы этого делать. По крайней мере, он не хотел физического принуждения, пока это не окажется совершенно необходимо.

— Тогда, — сказал он, склоняя голову, — с этим я тебя и оставлю.

Сирен не видела, как он уходил. Она не могла смотреть, потому что слезы застилали ей глаза.

Бретоны и Сирен ужинали, когда пришло послание от губернатора. Маркиз просил о возможности поговорить с мадемуазель Сирен по важному делу. Не окажет ли она ему честь посетить его как можно скорее, желательно, в течение часа.

Такая просьба была равносильна приказу. Она не была уверена в том, что маркиз не послал бы за ней вооруженный эскорт, если бы она не пришла в разумные сроки. Конечно, не возникло и вопроса о том, чтобы отказаться. Она послужила причиной огромного беспокойства для маркиза и его жены, и если она могла каким-то образом загладить его, она это сделает, хотя бы тем, что немедленно откликнется на его просьбу.

Когда Сирен пришла, маркиз де Водрей находился у себя в кабинете. Его жена принимала в гостиной друзей, но вышла к Сирен и приветствовала ее чрезвычайно сердечно, потом повела в комнату, где губернатор обычно занимался делами.

— Мой муж хочет говорить с вами наедине, мадемуазель. Я надеюсь, вы отнесетесь к тому, что он попросит, с большим вниманием, — многозначительно заметила она.

— Охотно, но могу я узнать, что это будет за просьба?

— Он сам вам скажет, но поверьте мне, что он принимает это не с легким сердцем.

— Хорошо, — сказала Сирен, озадаченная еще больше, чем прежде, не особенно доверяя улыбке, которую послала ей губернаторша. Однако на большее времени не было. Мадам Водрей подошла к двери в кабинет и нажала на ручку. Она заглянула в комнату, доложила о Сирен, быстро, по-заговорщицки подмигнула ей и удалилась обратно в гостиную.

Сирен отворила дверь и вошла в кабинет. Маркиз отложил документ, который изучал, подошел и склонился к ее руке. Перед маленьким камином стояло два кресла, он подвел ее к одному из них и потом, откинув полы камзола, изящно уселся в другое. Он вынул табакерку, взял понюшку, закрыл коробочку и прибег к носовому платку, потом убрал табакерку в карман жилета.

— Как любезно с вашей стороны прийти так быстро. Я бы не стал прибегать к такой срочной просьбе, но дело не терпит отлагательства.

— Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Чем я могу быть вам полезна?

— Многим, мадемуазель, — сказал он с улыбкой, — многим. Вы помните о нашей пьесе?

— Да, конечно.

— Никто не может сыграть роль покинутой любовницы лучше вас; не сомневаюсь, что вас уберегли от тюрьмы и других неприятностей именно из-за этого. Но репетиции нужно возобновить немедленно, если мы не хотим потерять достигнутое.

И это было безотлагательное дело? Сирен скрывала удивление, как могла, хотя в ее голосе все же проскользнула нотка раздражения:

— Сегодня вечером?

— К несчастью, нет, — проговорил губернатор, с опечаленным видом опуская глаза. — Видите ли, один из наших основных актеров укладывает вещи и собирается уезжать от нас.

Она заподозрила, что губернатор потешается над ней. Она была уверена, что заметила в его глазах всплеск постоянно сдерживаемого смеха.

— Кто же это может быть?

— Лемонье. По какой-то причине он внезапно разлюбил нашу прекрасную Луизиану. Пришло известие, что «Ле Парам» задержится на несколько дней в Белизе, чтобы поменять поврежденную мачту, — это заметили только в пути. Удачно, не правда ли, что эта неисправность обнаружилась до того, как они вышли в залив? Однако в результате Лемонье собирается отправиться в Белиз, чтобы сесть на корабль и уплыть во Францию.

— Нельзя позволить ему этого.

— Из-за пьесы?

Очень занимательная вещь, вы согласитесь? Но нет. Нам нужны все колонисты, которых мы можем здесь приобрести. До сегодняшнего дня у Лемонье были большие планы стать землевладельцем, поставщиком индиго и восковых свечей из мирта, занять положение уважаемого и состоятельного человека, от которого многое можно ожидать для блага общества. Теперь он уезжает. Я спрашиваю себя, почему. Я спрашиваю себя, как его можно убедить остаться. Вы, мадмуазель, и есть ответ.

— Я? Это нелепо.

— Разве? Можете ли вы отрицать, что, если бы вы согласились выйти за него, он бы остался здесь и сделал все, о чем я говорил?

— Откуда вы…

— Не спрашивайте, откуда. Вы можете это отрицать?

Маркиз был по-своему страшный человек. Он хорошо скрывал это под видом изящной самоуверенности, но тем не менее это была правда.

— Нет, — коротко ответила она, — но у него не было настоящего желания ни жениться на мне, ни обосноваться здесь.

— Но он сделал вам предложение, не так ли?

— Ну… да.

— Почему вы не согласились?

— Потому что он не хотел…

— Чушь! Потому что вы не чувствовали себя достойной или, скорее, боялись, что он не считает вас достойной этого, но, несмотря на это делает предложение. Другими словами, это была гордыня.

— Я не хочу, чтобы на мне женились по долгу или из жалости!

— Немного найдется мужчин, которые считают своим долгом жениться на своих любовницах. Вам следовало пасть в его объятия с радостными возгласами и поцелуями.

— Потому что он человек… состоятельный и делает мне честь, исправляя положение, в которое поставил меня насильно? У вас очень странное представление о том, что делает брак счастливым!

Он пожал плечами.

— А, счастье, это другой вопрос. Брак — это союз, надо надеяться, такой, который приносит в основном благо большому числу людей.

— С вашей точки зрения, я должна выйти за него для блага вашей пьесы и колонии?

Он изящно наклонил голову.

— Одним словом — да.

— Вы напрасно тратите время, — сказала она с торжествующим оттенком в голосе. — Он не станет просить меня снова.

— Боюсь, вы правы. Но я уверен, что он прислушается, если вы попросите его.

Ее лицо вспыхнуло, но она не обратила на это внимание.

— Даже сейчас, когда он собирается возвращаться во Францию? Зачем ему это?

— Потому что он любит вас.

— О, пожалуйста, это нечестный довод.

— Это правда. Я никогда не видел, чтобы человек так разрывался между велениями сердца и долгом перед своим королем. Это подвигло его на отчаянные меры, чтобы быстро разрешить проблему доказательства верности моей жены и меня самого.

— Вы знали, чем он занимался?

— Я не знал, а лишь подозревал.

— И вы позволили ему продолжать?

Он махнул рукой.

— Я не мог остановить его. В любом случае, и я, и Лемонье, мы оба знаем, что такие вещи решаются в зависимости не от заслуг или отсутствия таковых, а от влияния. Порядок, достойный сожаления, и даже скверный, но по-своему действенный. Как представитель Франции я горжусь тем, что управляю именем моего короля и максимально использую свои способности. Это лучше, чем быть льстецом при дворе, сражаясь за честь подносить королю таз с водой, когда он болен.

Она внезапно вернулась к тому, что он говорил раньше, теперь она могла обсуждать это.

— То чувство, которое испытывает ко мне Рене, — это не любовь. Если он вообще что-то испытывает, то вожделение.

— Оно так же сильно, как любое другое чувство.

— Но на этом нельзя строить брак.

— А без этого брак может быть неприятной вещью. Но, если вы не выйдете замуж, боюсь, вы должны приготовиться принять последствия.

— Последствия? — Ее голос был резок, потому что она чувствовала, что они наконец подошли к сути того, что собирался сообщить ей губернатор.

— Боюсь, что Лемонье не слишком щепетилен.

— Что вы имеете в виду?

— Когда он уезжал из Франции, у него был с собой один или два чистых бланка с указами, подписанными королем на случай необходимости. Это очень удобная штука. Они позволяют владельцу забрать человека, чье имя он впишет в указ, и держать его или ее под строгим арестом бесконечно.

Она уставилась на него, не в силах поверить в то, что он, по-видимому, произнес.

— Вы хотите сказать, что Рене…

— Понимаю это так.

— Он не может!

— Может. Подпись короля обязывает лиц, облеченных властью, в том числе меня, предоставить ему любую необходимую помощь, чтобы взять под стражу человека, на которого он укажет.

Она смотрела на него долгие мгновения.

— Почему вы мне все это говорите? Если это правда, почему просто не арестовать меня?

Губернатор поджал губы.

— Потому что вы красивая женщина и нравитесь мне, но еще и потому, что Лемонье воспользуется указом короля, чтобы увезти вас, а вы нужны в Луизиане так же, как и он. Мне пришло в голову, что, если бы вам пришлось все-таки решиться на брак, если бы вам пришлось пойти к нему и сказать об этом, вы оба могли бы остаться.

Она встала.

— Ладно, я пойду к нему, и очень вероятно, что он останется в Луизиане, хотя и не совсем так, как вам хочется. Когда я закончу, ему, возможно, и понадобится участок земли в Луизиане чтобы было, где его похоронить!

По дороге от губернаторского дома до квартиры Рене гневные мысли крутились в голове Сирен в такт ее быстрым шагам. Какое вероломство собираться увезти ее из Луизианы таким способом! Невероятно, непростительно. Когда он собирался послать за ней солдат? Среди ночи? Вполне возможно, ей не дали бы попрощаться, собрать вещи; это было бы как раз в его духе. А куда он повез бы ее? В замок своего отца? И что потом? Она провела бы остаток жизни в заточении, под замком, кроме тех случаев, когда ему было бы угодно выпускать ее на свободу? Стал бы он навещать ее, чтобы получить удовольствие, или позволил бы ей чахнуть, забытой и заброшенной? Она лучше умерла бы, чем смирилась с таким существованием.

Нет, она убила бы его.

Марта впустила Сирен в дом, потом, взглянув на ее каменное, пылающее лицо, служанка удалилась в кухню. Сирен прошла в гостиную, где перед камином, заложив руки за спину, стоял Рене. Когда он увидел ее, в его глазах застыла настороженность.

— Я только что от губернатора, — сказала она без предисловий.

— Надеюсь, он в добром здравии.

— Ах, пожалуйста, хватит любезностей, — язвительно сказала она. — Я услышала от него невероятную историю и хочу получить объяснения.

— Историю?

— Насчет королевского указа.

— Так. И что же?

Ее глаза сверкнули, она подошла ближе к нему.

— Это правда?

— Если да?

— Это был бы, — неторопливо произнесла она, — самый подлый и презренный трюк, о каком я слышала за всю жизнь.

— Потому что я хочу, чтобы ты была со мной?

— Ты признаешь это! — вскричала она. — Я не могла этому поверить. Я думала, это должно быть ложь, какая-то хитрость, чтобы заставить меня прийти сюда. Мне следовало знать, что это как раз в твоем духе, такой способ произвола, чтобы получить то, что ты хочешь! Боже правый, неужели не существует ничего такого, что бы ты не сделал?

— Я просил тебя выйти за меня замуж, а ты отказалась, — сказал он мрачно.

— Это не дает тебе права брать меня против моей воли!

— Я не нуждаюсь ни в каком праве. У меня есть власть, данная королем.

— Которой ты пользуешься для собственного мщения!

На его лице под загаром проступил гневный румянец. — Еще нет, но надави на меня — и я вполне могу это сделать!

— Еще нет, надо же! Почему же ты сделал меня своей любовницей?

— Потому что ты была мне нужна больше, чем честь. Потому что я боялся выпустить тебя из виду, чтобы ты не сделала какую-нибудь глупость, из-за чего мне пришлось бы позволить тебе лечь под плети, хотя я чувствовал бы каждый удар собственным сердцем. Потому что я люблю тебя невыразимо и безумно; выше долга или справедливости или сословной гордости, больше, чем королевскую службу, башни отцовского дома или холодное сияющее великолепие самой Франции. — Его голос смягчился. — Я связан с тобой, а ты со мной. Зачем еще мы были рождены? Зачем еще судьба забросила меня сюда и привела меня к тебе? Зачем еще ты спасла мне жизнь, как не затем, чтобы я любил тебя?

Когда он замолчал, она вздохнула, не сознавая до этой минуты, что затаила дыхание. Она сглотнула ком в горле и, облизав губы, тихо сказала:

— Меня не отправят во Францию насильно.

Его охватили гнев и отчаяние. Он ничего больше не мог сделать, ничего не мог сказать. Он открыл перед ней душу, а для нее — он словно бы и не произносил ничего. Он отвернулся и пошел к письменному столу. Взяв лежавший там лист, он разорвал его раз, другой, приблизился к ней, взял ее за руку и бросил обрывки ей на ладонь.

Он отошел от нее, словно не мог находиться рядом, бросив через плечо:

— Вот твой указ. Ты свободна, свободна от меня, свободна оставаться здесь, в этой мрачной глуши, если именно этого хочешь. Иди. Уходи сейчас же! Пока я не передумал.

Свободна. Она думала, что так и есть, и все же она никогда не чувствовала себя менее свободной. Сердечные узы были сильнее любых запретов, прочнее любых тюремных, стен. Любовь и забота о ней Пьера, Жана и Гастона теперь тянули ее к ним от страха причинить им беспокойство и заставить тревожиться. Дни и ночи, радость и муки, которые она делила с Рене Лемонье, привязали ее к нему так же сильно, возможно, и прочнее.

Как странно, она думала, что не может полагаться на него, не может доверять ему, и все же она рассчитывала, что он удержит ее, верила, что он воспользуется королевским указом, чтобы оставить ее при себе. Только из-за того, что она была настолько уверена в этом, она и осмелилась разозлить его, осмелилась потребовать сказать, зачем она нужна ему.

Она зашла слишком далеко. Она так привыкла притворяться, будто сомневается в нем, что не сумела принять его любовь, когда он предлагал ее. Она хотела услышать больше, получить какое-нибудь доказательство, чтобы найти слова и подходящее время и сказать ему, что тоже любит его.

Доказательство находилось у нее в руках. Время пришло. Пока не стало слишком поздно.

Она подняла голову и тихо сказала:

— Останься со мной.

Он медленно обернулся.

— Что?

— Останься со мной, — повторила она, и золотистые слезы заблестели в ее глазах. — Я люблю тебя. Я умру, если ты вернешься во Францию без меня. Не уезжай. Останься со мной.

— Навсегда. Клянусь перед Богом, навсегда, моя Сирен.

Он шагнул к ней, подхватил крепкими руками и закружил. Ее плащ взметнулся над письменным столом, разметав бумаги, они соскользнули на пол. Она обняла его и выронила обрывки, которые держала в руке. Они посыпались на пол, словно лепестки цветов, и смешались с другими бумагами.

На клочках указа, которые уронила Сирен, место для имени оставалось пустым. Однако существовал другой указ, полускрытый среди рассыпавшихся листов. На нем стремительным почерком было выведено ее имя.

Кружа Сирен в объятиях, Рене поддел ногой этот лист и швырнул его в камин. В одну секунду он почернел, вспыхнул с тихим легким треском и исчез.