Зов сердца

Глава 5

К рассвету судно стало покачиваться на швартовах. Низко над головой заворчал гром. Ветер свистел вокруг крыши каюты. Сирен проснулась внезапно. Она долго вглядывалась в темноту, сбитая с толку твердым полом под собой и своей странной скрюченной позой на боку, тогда как она должна была уютно покачиваться в гамаке. Потом она вспомнила.

Рене лежал рядом, охватывая ее сзади своим длинным телом. Его рука покоилась у нее на талии, пальцы обнимали ее грудь. Своей наготой она чувствовала выступы мускулов на его ногах и жесткие волосы его тела. Покой его тепла окружал ее под медвежьей шкурой, хоть вдыхаемый воздух был холодным.

Она не собиралась засыпать вместе с ним. Ей не верилось, что она провела почти всю ночь в его объятиях. И даже сейчас ей не хотелось шевелиться, хотя затекшие мышцы требовали вытянуться. Не потому, что ей очень нравилось ее положение, вовсе нет, просто она бы предпочла пока не будить Рене. Сначала ей нужно было собраться с духом и мыслями и решить, как ей следует вести себя с ним.

И еще нужно было решить, что теперь делать. Если потеря девственности преследовала цель убедить Бретонов дать ей большую самостоятельность, следовательно, они должны узнать, что она больше не девушка. Сделать это оказалось вдруг невероятно трудно.

Они едва ли обрадуются — вот основная мысль, но не она больше всего тревожила Сирен. Главное — как найти слова, чтобы объяснить свое новое положение. Она не боялась Пьера и Жана; они ни разу не подняли на нее руки. Она поняла, что страшится их осуждения.

А вот что они сделают с Рене — совсем иной вопрос. Он все время тревожил ее в глубине души, и все же одного она не учла: она будет нести ответственность за то, что обрушится на него. Сейчас он еще не мог по-настоящему защищаться. При обычных обстоятельствах, когда Рене оправится от ран, ему, несомненно, будет по силам справиться с любыми проблемами. Наверное, прошлый опыт очень поможет ему.

Эта последняя, довольно язвительная мысль вызвала у нее раздражение. Его опыт ее совершенно не касался, и вообще он пошел ей на пользу. Каким именно образом он оказался ей полезен, она не хотела думать, но, поразмыслив, не смогла припомнить, чтобы прошедшей ночью раны как-то повлияли на его способности любовника. Возможно, в его обращении с ней было больше осторожности и нежности, меньше решительности, но ей казалось, что его сила или ее отсутствие здесь вовсе неуместны. Это немного сбивало с толку, но и приносило облегчение. Она рада, что он не будет беззащитен перед ее покровителями.

И врасплох его не застанут — он больше не спал. Она не понимала, почему так уверена в этом: он не шевельнулся, не издал ни звука. И все-таки она бы поклялась, что он насторожился. Пока она обдумывала это, гром снова загрохотал над раскачивавшимся, приседавшим судном.

Внезапно она догадалась, что его выдало, — напрягшиеся мышцы. Для того была причина. За опущенной занавеской раздался шорох и легкий скрип — один из Бретонов вылез из гамака. Судя по тому, откуда доносился звук, это был Пьер. Секунду спустя, зажегся желтый огонек свечи. Видимо, его разбудила гроза и сильная качка. Было необходимо проверить прочность швартовов.

Сирен невольно дернулась, словно собираясь вскочить и кинуться к своему гамаку. Рука Рене, обнимавшая се, напряглась, удерживая ее. Она затихла. Он был прав, лучше не шуметь, не делать резких движений, чтобы не привлекать внимания. С другой стороны, занавеску, отгораживавшую се угол, на ночь почти всегда поднимали после того, как Сирен переоденется. То, что она была опущена, могло бы вызвать подозрение.

Ну и что? Разве она не этого хотела? Разве не лучше было, если бы их нашли так, чем пускаться в путаные объяснения?

Сирен расслабилась и лежала совершенно неподвижно. Если их с Рене увидят, то только потому, что так и было задумано. Такой притворный фатализм успокаивал ее нервы.

Наружная дверь каюты отворилась и снова захлопнулась. Сквозь стену ясно слышались шаги на палубе. Над головой по кровле забарабанил дождь. Он усиливался. Потом дверь в каюту распахнулась, впустив порыв ветра, который захлопал занавеской, приподняв ее и отбросив в сторону. Сирен увидела из-под нее, что Пьер стоит в дверях на фоне хлещущего во тьме дождя. Он смотрел прямо на нее. Босые ноги зашлепали по полу. Занавеска отлетела в сторону Пьер стоял над ними с лицом, искаженным от ярости и мучительного неверия. « — Сирен!

Она села, прижимая к груди одеяло. Ее лицо залило яркой краской. Она не ожидала, что тяжесть вины будет так велика. Она лишила ее дара речи и заставляла чувствовать себя непослушным ребенком. Рене рядом с ней тоже приподнялся, сел и начал не спеша надевать брюки.

— Что все это значит? — заговорил Жан, подходя к брату. Гастон, привстав в своем гамаке, таращил на них широко раскрытые от изумления глаза.

Сирен была не в силах ответить. Тогда заговорил Рене.

— Мне кажется, — сухо заметил он, — все и так ясно.

— Эти слова задели Пьера.

— Проклятье! Так вот чем ты платишь нам!

— Довольно странно… — начал было Рене.

Когда Пьер двинулся к нему с беспощадным блеском в голубых глазах, Сирен вытянула руку, останавливая его.

— Это моя вина, а не его, — произнесла она напряженно. — Он сделал лишь то, что я сама хотела.

— Как ты можешь говорить так? — Жан сжал кулаки.

— Потому что это правда.

— Невозможно! Он соблазнил тебя, наврал с три короба.

Она тряхнула головой, отбрасывая волосы и одновременно отрицая сказанное.

— Нет, я попросила его об этом.

— Как шлюха? Никогда. Ты пытаешься защитить его, но это бесполезно.

Жан сделал движение, словно собираясь проскочить мимо старшего брата. Гастон, нахмурившись, встал и направился к ним.

— Мне не нужна защита. — В голосе Рене зазвучали стальные нотки, он оперся на одно колено и выпрямился, глядя на Бретонов вызывающе спокойно, без тени страха. — Я дам удовлетворение любому из вас или всем вместе, если вы этого требуете, но сначала вы могли бы спросить себя, какие у Сирен были причины для того, чтобы так поступить.

Жан выругался, бросаясь вперед, но Пьер схватил его за рубашку, удерживая на месте.

— Погоди, — сказал он, в его словах послышалась угроза. — Лемонье дело говорит. Давай послушаем Сирен.

Во внезапно наступившей тишине громко шумел дождь. У Сирен екнуло сердце. Она облизала губы.

— Причина — моя свобода. Я так устала от того, что за мной следят и охраняют словно какой-нибудь трофей.

— Ты и есть трофей, и очень ценный, — резко сказал Пьер.

— Я человек. Я хочу уходить и возвращаться сама, без сопровождения. Хочу делать то, что мне нравится. Я хочу быть свободной.

— Ты сама не знаешь, что говоришь. — Старший Бретонов махнул рукой, загрубевшей от долгих лет гребли. — Женщин нужно охранять.

— Зачем? Чтобы сохранить их чистоту или их верность? Есть разница между защитой и заключением.

Пьер, нахмурив брови, смотрел на нее. — У нас никогда и в мыслях не было лишить тебя свободы, дорогая, или сделать несчастной. Сирен стиснула мех на бизоньей подстилке.

— Я не чувствую себя несчастной, просто меня бесит постоянная слежка. Я пыталась говорить вам об этом, но вы никогда не слушали. Я с ума сойду, если это не кончится.

— И тебе кажется, что вот это и есть способ прекратить ее?

— Как же еще? Теперь ваша охрана больше не нужна.

— Ты так считаешь?

— А зачем она теперь? Нецеломудренные женщины ходят по улицам одни и днем, и ночью, особенно ночью.

— Ты собираешься стать шлюхой? — Голос Пьера звучал слишком спокойно.

— Конечно, нет! Но эти женщины ходят без охраны просто потому, что им уже нечего терять.

— И ты думаешь, что мы теперь позволим тебе раз гуливать по улицам одной, без сопровождения?

— Почему бы нет?

— Но ты не хочешь быть шлюхой?

— Я же сказала вам, нет!

— А кто защитит тебя от стаи волков, которые сбегутся, как только пронюхают, что ты узнала мужчину? Кто удержит тебя от того, чтобы стать их добычей, шлюхой?

В ее карих глазах свернул гнев. Никто никогда не говорил ей такого, особенно Пьер Бретон. Но она все-таки не хотела, чтобы он заметил, как ее это задело. Вздернув подбородок, она заявила:

— Я сама способна защищаться. У меня есть нож, который вы дали мне, и я не забыла, как им пользоваться.

— Этого слишком мало. Ты слишком лакомый кусочек, чтобы отступиться от тебя только из-за какого-то ножичка или нескольких оборонительных приемов, которым ты выучилась у меня.

Внезапно вмешался Рене, слушавший их с напряженным вниманием.

— Я буду ей защитой.

Жан зарычал и снова рванулся бы вперед, если бы Пьер не удержал его повелительным жестом. Сирен обернулась к Рене и удивленно посмотрела на него.

— Совершенно незачем, — настойчиво проговорила она вполголоса. — Вас это не касается.

— Пусть говорит, — сказал Пьер, хотя на его лице мелькнула какая-то тень, похожая на гримасу боли.

Рене встал, открыто глядя на остальных.

— Не заблуждайтесь, я делаю это не от страха и не из благодарности. За последние несколько дней я обнаружил, как сильно привязался к Сирен. Что она вам или вы ей, я не знаю, но, по крайней мере, могу вам обещать, что не причиню ей никакого вреда, и никому другому не удастся обидеть или оскорбить ее, пока она находится под моей охраной.

Сирен, с изумлением слушавшая его, запротестовала.

— Да замолчите вы! Мне не нужна ваша помощь.

— Под твоей охраной, — повторил Пьер. — А кем она будет для тебя?

— Это уж наше дело.

Жан хмыкнул.

— Значит, твоей любовницей. Или, может, твоей охраны хватит только на пару ночей?

— Надеюсь, что этот срок будет больше. Я думал и даже надеялся, что это продлится хотя бы столько времени, сколько займет ваша следующая экспедиция к англичанам.

Жан выругался, Гастон — тоже, он побледнел. Пьер сохранял спокойствие, только прищурился.

— Надеюсь, ты объяснишь.

— Простите за резкость, — сказал Рене, — я догадался про индиго почти сразу, как вы принесли его на борт. Не так уж трудно было понять, что это, поскольку у Жана под ногтями кожа была голубоватого цвета, пока он не вымыл руки. Я лежал и думал, в какое вы пускаетесь предприятие и какой доход рассчитываете получить., и обнаружил у себя большое желание присоединиться к вам.

— Разумеется, из-за денег? — сказал Пьер.

— И это не помешает, хотя, честно говоря, я имею достаточное содержание от семьи, конечно, если не проматываю все за игорным столом. Возможно, вы не поверите, в чем состоит настоящая причина, но я могу сказать. Я устал от цивилизации и ее законов, сыт по горло. Теперь, когда я здесь, я жажду проникнуть в дикие дебри, увидеть, как живут индейцы, ну и, может быть, совершить что-нибудь, что связано с определенной долей риска. Не могу объяснить вам, почему, могу лишь утверждать, что это так.

Вряд ли ему удалось бы найти другое объяснение, которое бы так пришлось по вкусу Бретонам. Контрабанда была для них не только профессией, но и удовольствием, и развлечением. Получаемый доход был важен, но все перевешивало обыкновенное удовольствие от того, что его добывали, рискуя угодить в руки королевских солдат, быть убитыми предателями-индейцами или погибнуть от природных стихий, которые вечно случались в этой огромной стране.

— Ты хочешь пойти с нами? — спросил Жан. — Ты, парижский щеголь? Да тебе в лесу и десяти минут не протянуть.

— Возможно, — согласился Рене с легкой усмешкой в серых глазах. — Но, возможно, я бы не разочаровал вас.

Сирен переводила взгляд с Пьера на Жана. Они смотрели друг на друга мрачно. Что-то в выражениях их лиц — недоверие, одобрение — сказано ей, что они обдумывают предложение. Они действительно собирались брать с собой Рене Лемонье.

— Нет, — сказала она.

Никто не обратил на нее внимания.

— Ты сможешь управлять лодкой? — спросил Пьер, снова глядя на Рене.

— Я плавал по Сене.

— Миссисипи не такая спокойная, ошибок не прощает. Стрелять умеешь?

— Умею.

— Нет, — повторила Сирен.

— А убивать тебе хоть раз приходилось? — спросил Жан, глядя ему прямо в лицо.

Рене ничего не ответил, но глаз не отвел.

— Конечно, ты можешь и не считать туземца человеком, но противник он опасный, — с иронией заметил младший брат. — Если, допустим, ты способен защититься сам и защитить нашу Сирен, собираешься ли ты просто прогуляться, или хочешь войти в долю?

— Если вы позволите, я разделю риск.

Сирен встала, завернувшись в медвежью шкуру.

— Что происходит? — требовательно спросила она, глядя то на одного, то на другого. — Что вы делаете?

Ей ответил Пьер:

— Соглашение между мужчинами, дорогая. А делаем вот что: берем компаньона.

— Можете поступать, как вам угодно, — произнесла она твердо и неторопливо, — но учтите, вы все. Ко мне это отношения не имеет.

— Это ваше дело, твое и человека, которого ты выбрала.

— Я никого не выбирала!

— Разве? А выглядит это иначе.

Сирен вскинула голову, ее глаза потемнели от негодования и обиды.

— Мне наплевать, как это выглядит, я не нуждаюсь в каком защитнике и никого не хочу!

— К сожалению, дорогая, видимо, он у тебя все-таки есть, хочешь ты того или нет.

Пьер долго и пристально смотрел на нее, его лицо было сурово, хотя в глазах застыла боль. Он резко отвернулся, словно с презрением, и, знаком отозвав Жана и Гастона, опустил занавеску на место. Он снова заговорил по другую сторону.

— Мы отправляемся на этой неделе, Лемонье. Готовься.

Почему? Сирен не могла понять этого. Не то чтобы Бретоны никогда не брали никого в компанию; не было ничего необычного в том, чтобы взять с собой еще одного человека, а то и двух. Но те люди всегда были из вояжеров, родившиеся в этом суровом новом мире и привычные к этим походам люди, которых они давно знали и которым доверяли. Не было никакого смысла принимать к себе новичка, человека, который не только не знал этой земли, но и был на дружеской ноге с губернатором и, следовательно, вызывал подозрение.

Обязанностью губернатора как высшего должностного лица здесь, вдали от матери-Франции, было покончить с контрабандой, которая здесь была распространенным промыслом. С этой целью были назначены награды за информацию о людях, занятых этой незаконной и изменнической деятельностью. Контрабанда приравнивалась к хищению у французского государства, поскольку отвлекала доходы, которые в противном случае достались бы королевской казне. В качестве наказания применялась порка, количество плетей определялось в зависимости от степени нанесенного ущерба, потом ставили клеймо и назначали пожизненную ссылку на галеры.

Неужели она привела к ним осведомителя?

Сирен медленно повернулась к Лемонье.

— Зачем вам все это?

— По-моему, вы слышали.

Взгляд его серых глаз был открытым и честным, и все же что-то в нем не давало ей покоя.

— Если это просто порыв, я прошу вас одуматься. Человек, который ничего не знает о лесах и болотах может представлять опасность для всех и для самого себя.

— Я ценю вашу заботу, хотя желал бы большего доверия.

— Его вам придется заслужить, как и всем, кто приезжает в Луизиану.

Рене смотрел на нее и поражался самообладанию, скрывавшему гнев, который заставлял ее грудь так часто вздыматься. Она чувствовала, что ее обманули, и была права. За это он не слишком одобрял сам себя. Но она от этого не проиграет. Он снова молча поклялся в этом, позволив взгляду скользить по четкому овалу ее лица, пышным волосам, великолепной фигуре, коже, позолоченной на плечах проникавшим через занавеску светом. Конечно, на женщине такого низкого сословия не женятся, но перед тем, как вернуться во Францию, он непременно позаботится, чтобы она ни в чем не нуждалась, даже в муже.

Вслух он сказал:

— Я постараюсь запомнить.

— Вам придется твердо уяснить себе кое-что еще, поэтому слушайте меня внимательно. Вы можете отправляться в эту экспедицию, можете называть себя моим защитником, если вам так нравится, но на этом все кончается. Вы не будете делить со мной постель. Вы мне ничего не должны, и я вам — тоже. Понятно?

Неторопливая улыбка появилась на его губах, зажглась в глазах.

— Ваша позиция ясна, и мне бы хотелось согласиться. Однако будет честно с моей стороны предупредить вас, что я этого сделать не могу.

— Что это значит? — Сирен стиснула зубы, еле удерживаясь, чтобы не закричать на него и снова не привлечь внимание Бретонов.

— Я считаю, что все еще очень вам обязан, и мне нравится предложенный вами способ возвращать долги.

— Только дотроньтесь до меня, — прошипела она, — и я убью вас.

Он наклонил голову, глядя на нее сквозь ресницы.

— Вы без помех высказали свои предупреждения; теперь послушайте меня. Я никогда не насиловал женщин не собираюсь это делать. Но это не значит, что я не буду добиваться вашего расположения, если подвернется случай, и не затащу вас в постель, если мне будет позволено или если я смогу создать такую возможность. Потому возводите свои укрепления, моя дорогая, я ничего имею против. По правде говоря, мне это нравится больше. Легкие победы далеко не столь интересны.

— Я не отношусь к вашим победам!

— Пока нет.

— Вон, — сказала она голосом, дрожавшим от сдерживаемой ярости. — Вон отсюда.

Он тихо засмеялся.

— Выгоните меня.

Она не могла драться с ним раздетой, это было бы совсем неразумно. Она отвернулась.

— Не доставлю вам такого удовольствия!

— Тогда я, пожалуй, останусь, — отозвался он, снова устраиваясь на лежанке, — по крайней мере, до утра.

— Сирен не снизошла до ответа. Она забралась к себе в гамак и пыталась улечься, не снимая с себя медвежью шкуру. Гамак раскачивался на крюках и скрипел, пока наконец не наступила тишина.

Рене лежал, заложив руки под голову, глядя в потолок. Он не мог удержаться, чтобы не подразнить ее, хотя, если бы она хоть немного заволновалась по-настоящему, он бы тут же успокоил ее. Он вовсе не собирался торчать возле нее днем и ночью, хотя должен и будет находиться поблизости. Ему не нужна была и женщина, устраивающая бурные сцены в неподходящие моменты. Он будет продолжать заигрывать с ней, обращать на нее внимание ровно настолько, чтобы раздувать пламя ее ярости и настраивать против себя, но дальше он не пойдет.

Или пойдет? Ему отчетливо вспомнился вкус и ощущение ее тела, теперь ему хотелось снова взять ее, стащить вниз, к себе на жесткий пол. Не так просто будет сохранять целомудрие, если она будет рядом.

Он сумеет, потому что должен. Этого требует честь, а она может быть суровым надсмотрщиком.

Ему стало холодно без прижимавшегося к нему тела Сирен и без одеяла, которое она забрала с собой.

— Сирен? — тихо позвал он. — Могу я получить накидку, одеяло, если уж не медвежью шкуру?

Она не ответила.

Он дотянулся до гамака и. пробежал кончиками пальцев по его изгибу, вдоль ее спины до бедер. Она увернулась. Медвежья шкура, натянутая на голову, приглушала ее слова.

— Замерзайте. Может быть, это излечит вас от излишнего пыла.

Это было похоже на правду. Ворча себе под нос, Реи повернулся на бок и накинул на себя часть подстилки бизоньей шкуры. Через минуту Он уснул.

Они покинули Новый Орлеан через пять дней. Сигналом к отправлению послужило сообщение из низовьев реки, что английский корабль, которого они ожидали, видели возле Билокси. К тому времени, как они добрались до побережья по речным рукавам, озерам и протокам, образовывавшим этот тайный проход ниже Нового Орлеана, корабль, наверное, встал на якорь в одной из маленьких бухточек, которыми была изрезана береговая линия Луизианы. Он мог остаться там лишь на ограниченное время. Отряду Бретонов нужно было двигаться быстро и без задержек.

В качестве транспорта они использовали две большие пироги. Пьер, Сирен и Рене сидели в головной лодке, а Жан и Гастон следовали сзади. Хотя пироги иногда были ненадежны в управлении, они прекрасно подходили для путешествия по извилистым рекам, где попадались заболоченные участки, которые приходилось преодолевать по воде глубиной с мелкую лужицу.

На воде было холодно и промозгло, но согревала работа веслами. Сирен гребла наравне с остальными. Лениться — значило продрогнуть, и, кроме того, она предпочитала делать свою часть работы. Она, может быть, отдыхала чаще других, но не столько из-за того, что не выдерживала нагрузки, сколько от очарования окружающей ее речной страны.

Рукава извивались и кружили, сбегая к заливу, иногда поворачивая назад вдоль своего же русла, так что часто приходилось проходить три лиги, чтобы продвинуться к югу на одну. Озера были широки и спокойны, настоящие природные хранилища. Вода в хитросплетении рек была темной и мутной от ила и опавшей листвы. В некоторых местах течение было заметным, но в других водная поверхность была неподвижной и отражала свет, словно под ней лежали бездонные глубины, хотя дно, вероятно, находилось не более чем в нескольких футах под. пирогой. По берегам росли хрупкие водяные растения, огромные кипарисы вздымали гладкие верхушки из клубка коротких, словно обрубленных корней, устремляясь к небу, будто колонны храма под крестовыми сводами. Серые гирлянды мха, растрепанные, как старческие бороды, свисали с ветвей деревьев, с мрачным изяществом покачиваясь на ветру. Там и сям попадались ровные открытые участки плавучей растительности — зеленые и бурые ковры, на которых, казалось, можно было стоять, но которые едва ли выдержали бы стрекозу.

Время от времени всплескивала рыба, взлетало семейство местных уток или поднимался в

воздух большой серый журавль — одинокий рыболов. Иногда стайка мелких птиц вспархивала из камышей словно рой мошкары, или енот вразвалку спускался к воде, чтобы напиться. Больше увидеть было нечего. Лягушки и черепахи, змеи и аллигаторы и несметные массы насекомых, в том числе бесчисленные стаи комаров, оживлявшие эти заводи и превращавшие их в невыносимые для жизни места в теплое время года, спасались от недолгих недель холодной промозглой погоды, характерной для зимы.

В это время года было лучше всего не только передвигаться по воде, но и торговать для тех, кто жил в Новом Орлеане и его окрестностях. Зимние дожди вызывали подъем воды, что облегчало путешествие, а снега дальше к северу в течение еще нескольких недель не давали торговцам из Иллинойса с их более густыми и ценными мехами спуститься вниз по реке. Тот, кто выбирался и скупал меха у индейцев на юге, даже если они по качеству были хуже северных, попадал на рынок раньше и мог сейчас выручить за свои шкурки больше, чем во время сезона.

Даже при отсутствии насекомых и пресмыкающихся вести пирогу было нелегко. От непрерывных наклонов, погружения весел и рывков мышцы на спине и руках напрягались и затекали, что могло быстро превратиться в мучительную пытку. Легкость, с которой Рене Лемонье приспособился к этому, стала почти раздражать Сирен. Он не только быстро нашел особый ритм, который был единственным средством против переутомления, но вскоре выучил слова всех песенок и напевов, с помощью которых Бретоны обычно поддерживали скорость и разгоняли скуку. Вдобавок, как назло в его голосе — глубоком баритоне — не было заметно одышки и никаких признаков напряжения и боли, которые, она не сомневалась, он должен был ощущать в раненой спине и боку.

Сначала она уверяла себя, что он просто притворяется и скоро сдаст. Когда же этого не произошло, она пришла к убеждению, что все дело в ее собственных усилиях на третьем весле, облегчавших работу двух других весел, чтобы держаться впереди второй лодки. И, наконец, последним объяснением стало то, что его раны были не так серьезны, как казались, и как он сам делал вид.

Если такая мысль и приходила в голову Жану и Пьеру, они не подавали вида. Первые несколько лиг они просто следили за Рене, чтобы убедиться, что он не перевернет пирогу, а потом оставили его в покое.

Гребля дала Рене возможность размять спину, изгнать глубоко засевшую там боль и напряжение. Войдя в ритм и приспособившись к движениям, он ощутил успокаивающее действие их монотонности и размеренности. Это позволяло ему свободно размышлять, обдумывая возможные трудности.

Так случалось, разумеется, только тогда, когда его внимание не было приковано к сидевшей перед ним женщине. Его притягивала спокойная грация ее движений, то, как ее юбки плотно облегали талию и ложились вдоль вытянутой ноги, на которую она обычно делала упор. В линиях ее спины была такая симметрия, в ее тонких руках — такая сила, что ее плавные движения завораживали. Она повязала голову шарфом от холода, но из-под него, блестя на солнце, свисала толстая коса, конец которой мягко завивался, как у ребенка.

Она принадлежала ему. Странно, сколько удовольствия доставляло это воспоминание. Он-то считал себя выше такой чувствительности по отношению к женщине. Ни одна из множества тех, за кем он ухаживал или с кем спал, так не задерживалась в его, мыслях. Он уверял себя, что все дело в новизне. Ни одна другая женщина не давала ему понять так ясно, что ей ничего от него не нужно, кроме услуг на одну ночь. Если уж говорить правду, он был обижен, но в то же время заинтригован.

Но все-таки он вспоминал не ее отказ, а ощущение прижимавшегося к нему тела, мягкую упругость ее губ, когда она отвечала ему, быстро научившись тонкостям поцелуя, нежные объятия ее рук, жаркие бархатистые глубины ее тела.

Причина могла заключаться и в ее девственности. Это не явилось неожиданностью, она объяснила ему все достаточно прямо, но это было еще одним новым для него опытом. В прошлом он выбирал предметами своего внимания похотливых вдов, скучающих жен вечно пребывавших в разъездах мужей, проституток в обличье благородных дам или театральных танцовщиц, которые хотели, чтобы их счета оплачивались покровителями. Не в его правилах было соблазнять девушек, так как это мало что прибавило бы к его репутации, да и претило его натуре. Может быть, он и смог бы, но предпочитал играть честно.

С Сирен это казалось невозможным. Он сожалел об этом, но сделать ничего не мог. Он сомневался и в том, что его раскаяние достаточно глубоко. Ему нравилось думать о том, что только он один ласкал ее. Это делало ее особенной, каким-то непонятным образом связывало ее с ним. Он не мог загадывать, как долго это продлиться, но пока это доставляло ему опасное удовольствие. Она служила ему оправданием, но на деле могла бы обернуться и опасностью, и, возможно, даже самой серьезной.

Чтобы расслабиться, он стукнул веслом по бортам пироги, лопасть взметнула фонтан брызг, капли воды попали на шею Сирен. Она охнула от прикосновения холодной воды и быстро обернулась.

— Прошу прощения, — пробормотал он, но не сумел удержаться от улыбки.

Она фыркнула и снова отвернулась. Она простила то, что он специально брызнул на нее, но ему незачем было напускать на себя такой невинный вид или демонстрировать, как он доволен собой.

Днем они остановились поесть в заросшей травой роще — на ровной отмели, образовавшейся из нанесенного песка и морских раковин и усеянной дубами, — одной из многих рощ, раскиданных по этой болотистой местности. Утренняя работа разожгла аппетит; лепешки-сагамиты, которые раздала Сирен, удостоились щедрых похвал. Их готовили из смеси кукурузной муки, жира, рубленой свинины и бобов, которая раскатывалась в плоскую лепешку и выпекалась на сковороде. Они запили их водой, но, чтобы взбодриться перед предстоявшей дорогой, развели маленький костер из сухих дубовых веток и вскипятили кофе.

Они устроились кто где, привалившись спинами к дереву или бревну, чтобы отдохнуть после долгих часов в пироге, где не на что опереться. Сирен принесла из пироги одеяло и улеглась на него, согнув колени и подложив руки под голову, глядя вверх в тусклое зимнее небо.

Ее одолевало странное беспокойство. Несколько дней перед отъездом прошли в тревоге. Рене ушел от них наутро после той ночи, которую она вспоминала как ночь с грозой. Она не знала, чего ожидать от Бретонов. Ей казалось, что опять могут последовать упреки или какие-нибудь грубоватые шутки и подтрунивание, а вместо этого не случилось ничего. Как будто их успокоило, это соглашение. Она даже задумалась, не испытывают ли они некоторого облегчения, избавившись от забот о ней. Мысль была не слишком приятной.

И все-таки их молчание было каким-то неестественным. Они были общительными людьми, любили поболтать, посмеяться и подразнить друг друга. Оглядываясь назад, она поняла, что они вели себя слишком сдержанно. С той ночи, как появился Рене. Она не могла вспомнить ничего из того, что он говорил или делал, что могло бы как-то объяснить эту странность, но все было именно так. Неужели в этом человеке было что-то подавлявшее их?

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Рене. Короткий период до их отъезда он провел на своей квартире, хотя раза два приходил к ним вечером обсудить некоторые подробности насчет своей доли индиго и снаряжения. Он не делал никаких попыток к сближению с ней, хотя был любезен, улыбался и отвешивал поклон. Раз или два она замечала, что он наблюдает за ней, но не более того. Ну и что же, она была готова дать решительный отпор, если бы он захотел попробовать. Ей, может быть, еще и представится такая возможность.

Приходилось признать, что сейчас он выглядел по-другому. В первую очередь, одежда: она привыкла видеть его или почти голым, или в элегантном наряде дворянина. Сейчас он был одет с похвальной скромностью — в серую куртку с роговыми пуговицами и черные шерстяные штаны с обыкновенными чулками и ботинками. Его треуголка была добротной, но без украшений. Только белье было тонким, хотя и без всякой отделки. Возле него лежало новенькое кремневое ружье.

Но разница заключалась не столько в одежде или оружии. Рядом с Бретонами он выглядел крупнее, в нем чувствовалось больше скрытой силы. Его лицо теперь не казалось осунувшимся, скулы округлились, кожа приобрела здоровый оттенок. В глазах светились ум и проницательность, а твердые линии рта указывали на неожиданные запасы силы. Его короткие волосы были собраны сзади в маленькую аккуратную косичку, перехваченную черной резинкой, без всякой пудры и парика, как и у Бретонов. На самом деле он был похож на решительного плантатора, который отправился проверить свои владения и, не задумываясь пустить в ход кулаки, если потребуется. И он не казался терпеливым.

Рене почувствовал на себе взгляд Сирен и обернулся. Он бы многое отдал, действительно многое, чтобы узнать, что скрывается за задумчивой темнотой этих глаз.

Они отдыхали, прихлебывая кофе и болтая, когда Пьер вдруг поднял голову и сделал быстрое движение, призывая к тишине.

Старший Бретон вышел из укрытия деревьев, где они расположились. Он повернулся сначала в одну, потом в другую сторону, внимательно разглядывая прищуренными глазами, извилистый участок пути, откуда они приплыли, и тот отрезок, куда им предстояло направиться, и принюхивался.

Остальные тоже встали, озираясь вокруг. Возможно, им просто передалась тревога Пьера, но Сирен казалось, что в воздухе повисло какое-то напряжение и стояла неестественная тишина. Позади них, там, откуда они недавно пришли, с деревьев внезапно с возбужденными криками взлетела стая черных дроздов. Что-то было не так.

Жан быстро проглотил остаток кофе и перевернул пустую деревянную чашку кверху дном, сливая содержимое. Он подошел к брату.

— Отправляемся, да?

— Да, — решительно сказал Пьер. — Отправляемся.

Делом одной минуты было собрать бочонок с водой, чашки, кофейник и кожаный мешочек с сагамитовыми лепешками. Они погрузили все на пироги и оттолкнулись от берега.

Не успели они взяться за весла, как из-за деревьев, появилась лодка, казавшаяся огромной. В ней было полно индейцев, и это не были друзья. Их лица были раскрашены, они держали наготове мушкеты и луки со стрелами. При виде пирог они завопили, сверкнуло пламя, звук ружейного выстрела прогремел над водой.

Пули падали вокруг них, вздымая фонтанчики брызг. Одна глухо стукнулась о борт пироги, и Сирен слышала, как другая просвистела между нею и Рене. Лодка, которой управляли восемь — девять индейцев чокто, на секунду скрылась в заклубившемся сером пороховом дыму, потом, словно демоны, вырвавшиеся из преисподней индейцы проскочили завесу и напали на них.

— Гребите, ради всего святого! Быстрее! Они усердно взялись за дело, заставляя более верткие и легкие пироги мчаться по воде. Возможно, им удалось бы перегнать нападавших или, по крайней мере, оторваться от них на такое расстояние, что индейцы отказались бы от погони.

Индейцы сдаваться не собирались. Боевая раскраска делала их кровожадные физиономии еще свирепее, они были поглощены преследованием. Было видно, как воины перезаряжают мушкеты.

Пирога, в которой сидела Сирен, скользила легко, быстро продвигаясь вперед с каждым ударом весел. Они не делали ни одного лишнего движения, не тратили зря сил, выкладывались полностью. Им удавалось сохранять дистанцию, но оторваться не получалось. Сирен почувствовала, как в пироге что-то изменилось. Она обернулась и увидела, что Рене отложил весло и взялся за ружье. Он прицелился и выстрелил.

От толчка пирогу завертело и бросило вперед. Сквозь дым Сирен разглядела, как один из воинов вскинул руки и рухнул назад, будто сраженный рукой великана. Она, не колеблясь, схватила ружье Пьера и передала его Рене. Пьер что-то одобрительно пробурчал и принялся грести за троих; рубашка натягивалась на его могучих плечах, когда он налегал на весло.

Рене взял у нее ружье и немедленно вернул свое, одновременно сняв и кинув ей свою пороховницу и мешочек с пулями. Она положила весло и сразу начала перезаряжать. Она слышала, как он снова выстрелил, но смотреть было некогда. Быстрыми уверенными движениями она засыпала порох в полку и забила внутрь пыж и пулю. Они поменялись мушкетами. Она снова принялась заряжать, Рене выстрелил.

Когда они опять менялись ружьями, Сирен успела кинуть взгляд вокруг. Индейцы догоняли. Но их стало еще на одного меньше, а у другого на руке появилась красная кровавая полоса.

Перезарядить. Выстрел. Перезарядить. Стрела с громким стуком ударилась о борт пироги. Сирен услышала, как ругается Гастон, и поняла, что его задело. Резкие вопли индейцев становились громче, приближались. Когда она подняла голову, чтобы передать Рене заряженное ружье, их лодка была так близко, что у нее перехватило дыхание. Она смотрела в лицо индейскому воину, который оскалил зубы и направил стрелу своего лука прямо на нее. Прицеливаться было некогда. Она навела на него ружье, взвела курок и нажала на спуск.

Глаза индейца расширились. Он выпустил стрелу, валясь навзничь. Она взлетела высоко, изогнулась и начала падать, падать. Сирен беспомощно наблюдала, как она, дрожа на излете, проскочила над ее головой и ударила Пьера, вонзившись ему в спину. Он издал глухое проклятье, но продолжал грести, даже не сбившись с ритма.

Она почувствовала дурноту и страх, но обращать на них внимание, тем более поддаваться им, было некогда. Она машинально отвернулась и начала перезаряжать ружье. Когда она протянула его Рене, их глаза на мгновение встретились, и она увидела в его взгляде смесь восхищения и улыбки.

Предатели приближались. Они собирались вклиниться между пирогами и вступить в бой. Это было странно: самый верный шанс захватить добычу — сосредоточиться на одной лодке. Это могло быть тактическим просчетом, но могло и означать, что они не хотели, чтобы кто-нибудь из преследуемых ушел невредимым.

Они не учли умения Бретонов управлять лодками. Когда индейцы поравнялись с ними, Пьер в одной пироге и Гастон в другой бросили весла и схватились с нападавшими, а Жан встал с топором и начал крушить нос индейской лодки ниже ватерлинии. Сражение было в разгаре. Индеец полоснул Рене ножом. Рене ударил прикладом по разрисованному лицу, сбив индейца за борт, потом повернулся к другому индейцу с боевым топором в руке. Но тот нападал не на него. Он устремился к Сирен с мстительным огнем в глазах.

Сирен отпихнула его мушкетом, ударив шомполом, торчавшим на конце. Он увернулся, она отступила. Воин поднялся, готовясь перепрыгнуть через полоску воды, разделявшую скользившие лодки. Она поспешно встала на колени, готовясь встретить его.

— Стреляй, Сирен, стреляй! — крикнул Рене.

Выбора не было, хотя она поняла, что этого делать не следовало, как только мушкет вздрогнул от выстрела. Шомпол взвился, словно копье, пронзив индейца, но отдача от выстрела таким тяжелым снарядом отшвырнула ее назад. Она бросила ружье, пытаясь удержать равновесие, но не смогла и с громким всплеском врезалась в воду. Вода сомкнулась над ней, затягивая вниз. Звуки сражения, вопли и проклятья удалялись по мере того, как лодки уплывали, увлекаемые течением и собственной скоростью.

От внезапного падения в ледяную воду Сирен сковала неподвижность на томительные, медленно тянувшиеся секунды, но потом она ощутила непреодолимую потребность вдохнуть. Она оттолкнулась в направлении поверхности и вынырнула как раз вовремя, чтобы увидеть, как три лодки плывут за поворот. Они разделились, и пироги снова шли впереди.

Тут рядом с ней взбаламутилась вода. Крепкие руки схватили ее, притянули к сильному худощавому телу. Вода захлестнула ее лицо, попала в нос, она чуть не захлебнулась.

Нож висел у нее на талии. Она стиснула его рукоятку, вытащила и вскинула для удара. Человек отпрянул в сторону. Он схватил ее за запястье, вывернул; нож выпал. Она ударила кулаком и угодила в крепкое тело — точное попадание. Они оба ушли под воду. Ее ноги переплелись с ногами схватившего ее человека, юбки мешали двигаться, ей не хватало воздуха. Когда она снова вынырнула, то закашлялась, ослепленная водой.

— Все в порядке. Я держу тебя.

Голос был хриплым от тревоги и слишком знакомым. Рене. Должно быть, он выпал из пироги вместе с ней.

— Пусти меня, черт побери! — Она отталкивала и отпихивала его.

— Я стараюсь помочь тебе. Успокойся, пока мы оба не утонули.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, — выдохнула она, охваченная бессильным гневом и усиливавшимся ужасом, потому что чувствовала, что снова тонет. Она рванулась, чуть не потопив его в отчаянной попытке освободиться.

— Я могу…

Она не договорила. Удар обрушился на нее. Она ощутила боль в подбородке, а потом не осталось ничего кроме плавающего серого мрака.