Зов сердца

Глава 8

Как всегда, Рене проснулся сразу и с ясной головой. Он открыл глаза и замер. Несмотря на его репутацию, на количество любовных связей, через которые он прошел, не в его привычках было просыпаться рядом с женщиной. Он обычно предпочитал, выждав время, уйти и добраться до собственной постели.

Сирен лежала в его объятиях. Ночью в какой-то момент воля его ослабла, и он потянулся к ней, должно быть, когда она повернулась к нему. Ее теплое дыхание ласкало впадину у горла, ее ноги переплелись с его ногами, а его рука лежала поперек ее тонкой талии. При бледном прозрачном свете утра, проникавшем в шалаш, он мог разглядеть ее нежную кожу, правильные и трогательно милые линии рта и густые черные опахала ресниц.

В ее лице была такая сила и прелесть, что он почувствовал, как сердце его сжимается, словно он попал в ловушку, которая медленно закрывается за ним. Боже мой, какой он идиот!

С чего он решил, что может выбрать эту женщину по самой подлой из причин и выйти сухим из воды? Именно эту женщину из всех других? Он с самого начала должен был знать, как это будет. Он стал другим с тех самых пор, как очнулся промокший, истекающий кровью на грубом полу в каюте плоскодонки и увидел, как она склонилась над ним с тревогой и заботой. Когда он состарится, он будет вспоминать то простодушие, с которым она предложила ему себя, и безумную радость обладания ею. Вероятно, это все, что останется ему в утешение. Вряд ли могло быть иначе.

Он хотел, чтобы все было по-другому. Ему вдруг страстно захотелось начать заново, вернуть все на свои места, как было прежде. Он бы пришел к Сирен, ухаживал за ней, открылся ей и, может быть, что-нибудь получилось бы.

Нет. Было бы еще хуже. Нельзя изменить то, что случилось. Он должен выдержать роль, которую отвел себе сам, и смириться с последствиями.

Самым ужасным было то, что он лежал, обнимая Сирен, ощущая желание, волновавшее кровь, и ничего не мог поделать. Он жаждал целовать мягкие изгибы ее губ, скользнуть руками по нежным волнам ее тела под тонким платьем и притянуть ее крепче к себе, доставить ей наслаждение разными мелкими ухищрениями, какие бы он придумал, неустанными поисками и изощренными, нежными ласками. Он хотел окунуться в нее, забыть, кто он и почему лежит здесь. Он хотел создать между ними такую прочную связь, чтобы ничто больше их не волновало.

Это было невозможно. Он знал это и потому лежал, не двигаясь, вдыхая ее теплый чистый аромат, где-то глубоко внутри себя ощущая блаженство ее присутствия, защищая ее от всего, что могло причинить ей вред, как он поклялся, но больше всего — от самого себя.

Всякому терпению есть предел. Через некоторое время он тихо и осторожно встал, подобрал одежду и выбрался из шалаша.

Сирен следила за ним из-под прикрытых век. Она проснулась, когда разомкнулись его теплые объятия, хотя уже чувствовала сквозь сон его внимательный взгляд. Теперь она лежала и прислушивалась к его удаляющимся шагам. Когда он отошел достаточно далеко, она встала на колени, чтобы приоткрыть кожаный полог над входом.

Он спустился к берегу. Его высокая фигура неясно виднелась при свете раннего утра, но все же была великолепна; он оставил одежду на берегу и бросился в воду. она поежилась, представив себе это внезапное погружение в ледяную купель. Сирен не понимала, как он выносит это: от холодного ветра с залива, проникавшего в шалаш, у нее по коже забегали мурашки, пока она не покрылась пупырышками, словно аллигатор. Но она все-таки не двинулась с места и следила за сильными взмахами рук Рене и темной точкой его головы, удалявшейся от берега. Только когда он пропал в утренней дымке, она опустила полог и снова нырнула под медвежью шкуру.

Она отделалась легче, чем ожидала. Конечно, она радовалась этому, но в то же время была озадачена. Почему Рене настаивал на том, чтобы спать у нее, если не собирался приставать к ней? Такая сдержанность противоречила тому, что она знала о нем. Где же то искусство обольщения, в котором, как считалось, он преуспел, изящная атака ее бастионов, чарующая осада ее крепости? Возможно, он временно отступил из-за ее сопротивления, но она ожидала, что ей придется защищаться гораздо энергичнее.

А возможно, он говорил чистую правду, что искал только ночлег. Возможно и то, что, испытав ее любовные ласки, он больше не стремился к ним. Она должна была показаться ему слишком неопытной в сравнении с женщинами, которых он знал. Он, несомненно, привык к гораздо большей изощренности и страстности.

Хотя ей все равно. Он просто несносен со своей болтовней. Она бы поклялась, что ему было нужно не знакомство с дикой природой необъятной страны и возможностями торговли с индейцами, а что-то иное. Вот только узнать бы, что именно.

Она больше не видела Рене до самого завтрака. Бретонов пригласили разделить трапезу у костра Затопленного Дуба. Пренебречь гостеприимством значило нанести страшное оскорбление, поэтому они послушно сидели, пока Маленькая Нога и ее дочь, цветущая девушка, приходившаяся Гастону сводной сестрой, приносили и ставили перед ними угощение. Сирен смотрела, собирается ли Рене попробовать содержимое деревянной миски: от оленины до черепашьих яиц и сагамитов, ибо отказ считался у индейцев оскорблением. Однако он, кажется, инстинктивно понимал, как следует вести себя, находясь у чокто, и, следуя Пьеру, ел руками и жевал медленно. Похоже, иногда ему было трудно проглотить кое-что, но зато он отведал всего понемножку. Он не поставил их в затруднительное положение.

Он, видимо, заслужил и расположение дочери Маленькой Ноги. Девушка, которую звали Проворной Белкой, крутилась возле него, задевала его плечо, когда наклонялась, чтобы предложить особенно лакомые кусочки, улыбалась ему блестящими черными глазами. Она была очень привлекательной, с экзотическими, на взгляд француза, чертами лица и гибкой фигурой, типичной для женщин ее расы. По тому, как Рене улыбался ей в ответ, было видно, что он оценил ее прелести.

Должно быть, Проворная Белка очень напоминала Маленькую Ногу, какой та была, когда Жан жил с ней и когда родился Гастон. Нетрудно было догадаться, почему младший Бретон не устоял: кто из мужчин сумел бы сопротивляться такому естественному и очевидному обаянию? Никто из тех, кто изголодался без женщин, как было в Луизиане в прежние времена. И даже закоренелый развратник, который познал стольких женщин.

Ну и пусть Рене пялится на Проворную Белку! Какое Сирен до этого дело? Пусть утоляет свои мужские инстинкты, не подавленные купанием в холодных водах залива. Если, конечно, никто не опередил его и не заразил девушку какой-нибудь болезнью. Было бы так жалко, если бы его карьера распутника оборвалась на полпути.

Сирен поразилась злобности своих мыслей. Она ничего не имела против Проворной Белки; если уж говорить правду, та всегда ей нравилась. Время от времени она завидовала ее свободе, раскованности, но не было никаких оснований подозревать ее в распутстве. Сказывалось напряжение последних недель, вот и все.

День обещал быть теплым. Восходящее солнце пригревало. Его лучи смягчали южный ветер, приносивший запахи соли, свежих трав и цветов с дальних островов и уносивший ночной холод. Солнечные лучи заставляли доставать удилища, а индейских ребятишек бурно веселиться.

Это тепло вытянуло на берег и капитана Додсворта для деловых переговоров. Как он заявил, с помощью Бретонов он сохранит невредимым свой скальп, а на берегу делами заниматься приятнее, чем в его душной и тесной каюте Но эта уловка никого не обманула. Капитан явно думал, что присутствие индейцев, которым не терпелось получить английские товары, сделают Бретонов более сговорчивыми.

Он вскоре понял, что просчитался. Чокто быстро раскусили его, не в их привычках было помогать врагам или мешать друзьям. Они занялись своими делами, едва замечая капитана и ножи, которые он разложил так, что их лезвия сверкали на солнце, и рулоны материи, которые он размотал, и связки бус, которые он повернул так, что они переливались всеми цветами радуги. Их напускное безразличие вскоре дало преимущество французам.

Товары были разложены, индиго проверен и взвешен, начались торги. Двое Бретонов и капитан вели друг с другом достаточно добродушные переговоры, делали предложения и выдвигали встречные предложения, обмозговывали, заостренной палочкой вели подсчеты на песке. Гастон и Сирен слушали и иногда вставляли замечания, хотя время от времени юноша терял терпение, вскакивал и отходил пофлиртовать с молодыми индеанками. Наступил день. Индеанки принесли еду и питье. Капитан Додсворт говорил, стаскивал с себя парик, ерошил волосы, потом снова говорил. Он послал на корабль за бочонком рома, потом, поскольку Бретоны упорно отказывались пить, обиделся до глубины души и пригрозил, что сядет в баркас и уедет. Но торги все-таки продолжались.

Рене устроился рядом с Пьером и Жаном и внимательно наблюдал за ними. Время от времени он задавал вопросы. Вначале они отвечали. Однако Бретоны относились к своим торговым делам серьезно, и чем выше росли ставки, тем больше они раздражались, а их ответы становились все менее любезными. Спустя некоторое время Рене счел, что мешает им, встал и не спеша направился к берегу. Сирен видела, как он уходил, но осталась сидеть. Она то и дело подсчитывала суммы по просьбе Жана и Пьера или указывала на недостатки выставленных образцов. Но по прошествии долгого времени торговля утратила интерес, остались лишь подсчеты, и тем, кто за этим наблюдал, стало скучно. Когда стало ясно, что капитану остается только окончательно сдаться, Сирен поднялась и ушла.

В то утро она лишь мельком видела Маленькую Ноту, а в прошлый вечер у них не было времени, чтобы должным образом обменяться приветствиями и поболтать, а такие знаки внимания у чокто считались чрезвычайно важными. Поэтому она свернула к круглому сооружению из веток, коры и пальмовых листьев, куда, как она заметила, вошли Маленькая Нога и ее дочь.

Стоя перед входом в дом индеанки, она тихо позвала ее по имени. Внутри тут же послышался шорох, потом что-то похожее на шепот и борьбу. Через несколько секунд Маленькая Нога показалась в крохотном проеме. Ее лицо пылало, но сохраняло бесстрастное выражение, когда она обратилась к Сирен:

— Дочь из дома отца моего сына, я рада видеть тебя.

По обычаям чокто Маленькая Нога не произносила имени своего любовника, как никогда бы не произнесла имени своего мужа. Сирен принимала это так же, как то, что Маленькая Нога считала ее приемной дочерью Бретонов, раз она жила с ними. Она терпеливо пыталась объяснять, что она не родственница Жана и Пьера, но Маленькая Нога этого не понимала. Если Сирен не была Бретонам женой или любовницей, значит, она должна была быть дочерью, других вариантов не имелось.

— Я надеюсь, у тебя все хорошо, — сказала Сирен.

Маленькая Нога ответила утвердительно, они обменялись общими фразами и пожеланиями. Наступила пауза. Сирен ждала, что ее пригласят в дом и угостят. Такое проявление гостеприимства имело силу закона, в нем отказали бы лишь заклятому врагу.

Маленькая Нога молчала. Она выглядела несчастной, ее лицо горело от стыда, она стиснула руки и молчала.

Прямо спросить, почему ее не приглашают войти, означало бы такое же страшное нарушение этикета, как для Маленькой Ноги — отказать ей в гостеприимстве. нельзя было ни требовать того, что всегда дается по доброй воле, ни намекать на это. И все же существовала норма, позволявшая как-то объясниться.

— Скажи мне, чем я обидела тебя, Маленькая Нога, и я найду способ загладить свою вину.

— О, Сирен, ты ни в чем не виновата, — произнесла женщина почти умоляюще.

На ум тут же пришло возможное объяснение:

— В твоем доме кто-то болен?

— Да, так и есть. — На лице Маленькой Ноги отразилось облегчение, она попыталась улыбнуться. — Пойдем со мной, мы навестим мою сестру.

Индеанка сделала шаг в сторону и остановилась, поджидая Сирен. Сирен пошла рядом с ней.

Чокто не умели складно лгать. Их отношение ко лжи было таким острым, что они не могли произносить ее естественно. Маленькая Нога лгала, в этом не могло быть сомнений. Более того, она стремилась увести Сирен от своего жилища.

Сирен напряженно размышляла, что она сделала не так, и ничего не могла придумать. Она не злоупотребила подслушанным прошлой ночью разговором Маленькой Ноги с Жаном. В ее жизни ничего не изменилось, за исключением связи с Рене. Казалось маловероятным, чтобы Маленькая Нога имела что-нибудь против него, она не могла его знать. Что касается моральной стороны интимных отношений Сирен с Рене, Маленькая Нога вряд ли вообще об этом беспокоилась.

Единственной причиной, достаточно важной для Маленькой Ноги, чтобы солгать, могло быть желание поберечь чувства Сирен. Это подтверждалось знаками присутствия в хижине кого-то еще, как заметила Сирен. Вероятнее всего, это была ее дочь, но не пускать Сирен в дом из-за нее не было никакой причины. Ну, а что, если там был еще кто-то? Мужчина? Если Маленькая Нога знала, что Сирен провела прошлую ночь в шалаше вместе с Рене Лемонье, она не захотела бы позволить ей застать его сегодня в своем доме наедине с Проворной Белкой.

— Болезнь — я надеюсь, она не очень серьезная? — спросила Сирен, шагая рядом с индеанкой. Но она не слушала, как Маленькая Нога старалась успокоить ее, а обшаривала глазами стоянку. Среди людей, слонявшихся или сидевших кучками, не было видно ни Рене, ни Проворной Белки. Сам по себе этот факт не значил ничего, но у нее упало сердце.

Они дошли до хижины сестры Маленькой Ноги. Женщина пригласила их войти и приготовила кофе, извлеченный из тайных запасов, хранившихся для особых случаев. К кофе были поданы кукурузные лепешки с ягодами. Сирен и две индеанки сидели и болтали о том о сем на смеси французского, чокто и чикасо, которая служила языком общения у индейских племен на Юго-Востоке. Когда Маленькая Нога успокоилась настолько, что начала смеяться и рассказала пару непристойных историй о своем стареющем отце, Сирен почувствовала, что ее подозрения нелепы. В любом случае, ее не касалось, что Рене делал и с кем он находился, не было никаких причин расстраиваться. Не успела она прийти к такому заключению, как ее внимание привлекло движение в доме Маленькой Ноги. Проворная Белка выскочила оттуда, как будто за ней гнались. Она выпрямилась и отошла на несколько шагов, остановилась поправить сбившуюся юбку и пригладить волосы. Вскинув голову, девушка направилась к костру своего деда, покачивая бедрами. Сирен смотрела на нее, и душа ее мучительно болела. Она не сразу сумела переключить внимание на сидевших рядом женщин.

Бретоны и капитан Додсворт пришли к соглашению примерно час спустя. Остатки причитавшихся Бретонам товаров доставили на берег в баркасе, а потом капитан отбыл на корабль. Пьер и Жан разложили на одеялах все свои приобретения и пригласили к себе людей Затопленного Дуба. Торговля шла бойко, меха, полученные в большом количестве, были прекрасного качества. Они успеют еще раз поторговаться с капитаном Додсвортом, прежде чем тот уплывет обратно, только теперь товаром будут меха вместо индиго. В других поселках чокто за Новым Орлеаном тоже с нетерпением ждали английские товары.

Солнце сияло по-зимнему ярко. Воздух потеплел. Одним из чудесных свойств здешнего климата был этот внезапный, в считанные часы, переход от зимы к подобию весны — вот одна из причин, по которой Сирен так любила этот край. Она покинула стоянку, напоминавшую индейскую деревню в миниатюре, и неторопливо направилась к берегу. Вода с легким плеском набегала на золотистый берег. Где-то за линией островов волновался бирюзовый залив, но сюда он не вторгался. вверху пронзительно кричала ржанка. У кромки воды стоял пеликан, неподвижный, коричневый и безмолвный, как полусгнивший пень. Влажный, пахнущий солью ветерок приятно обвевал ее лицо. Муха прожужжала рядом и снова улетела. Она пошла вдоль берега, прочь от шума и суеты за спиной.

Она не стремилась к уединению сознательно, но все же пустынность далеко простиравшейся береговой полосы увлекала ее. Плотный песок ложился под ноги легкой, бесконечной дорожкой. Свободная ритмичная походка доставляла ей наслаждение. Она то и дело наклонялась, чтобы поднять кусочек плавника, изящную раковину или рыбную косточку, и шла дальше.

Она увидела их издалека: двое мужчин стояли лицом к заливу и разговаривали, склонив головы и почти соприкасаясь плечами. Тот, что стоял ближе, заметив ее, обернулся, потом что-то сказал своему собеседнику. Тот, кажется, что-то ответил, прежде чем отправиться дальше вдоль берега. Первый направился к ней широким, быстрым шагом.

За последние три года зрение Сирен обострилось, она стала замечать больше и запоминать все, что видела. Человека, который шел к ней, она бы узнала где угодно и когда угодно. Это был Рене. Другой, только что скрывшийся за деревьями, обрамлявшими побережье, был приспешник маркизы, Туше.

Что эти двое делали вместе? Была ли это случайная встреча, здесь, вдали от всех остальных, или она имела какую-то цель? Рене был любимчиком маркизы, а Туше — ее наемником. Рене пробыл в Новом Орлеане недолго, и все-таки было бы неудивительно, если бы он познакомился с ним. Однако вряд ли они были приятелями, по их встрече прошлым вечером это было определенно не заметно. Если у них и были общие дела, это, должно быть, касалось губернаторши. Мадам Бодрей имела много разнообразных интересов, но одним из главных было положить конец контрабандному промыслу, который урезал ее доходы. Если Рене и Туше были заодно, это не сулило Бретонам ничего хорошего.

— Ты ушла далеко от стоянки, — приветствовал он ее, подойдя ближе.

Он стоял перед ней, слегка улыбаясь, свет от воды придавал его глазам серебристо-серый оттенок, легкий ветер шевелил мягкие пряди темных волос. Она вспомнила о визите мадам Бодрей на лодку и о том, как Маленькая Нога появилась в дверях своей хижины, и голос ее прозвучал холодно:

— То же самое можно сказать и о тебе.

Он приподнял бровь, удивившись ее тону, но ответил беззаботно:

— Да, но мне не нужна охрана.

— Не нужна, ты сам и есть охрана, или так мне дали понять.

— Пост с маленьким вознаграждением, хотя я бы не оставил его, если бы не считал, что дежурят Пьер и Жан, не говоря уже о Гастоне. Ты скучала без меня?

— Я не искала тебя здесь, если ты об этом подумал.

— Мне следовало бы догадаться, — огорчился он.

— Да уж. Вопрос вот в чем: ты пришел сюда в поисках Туше?

Выражение удовольствия исчезло с его лица, он в упор уставился на нее.

— Что это должно означать?

— Перестань, я же знаю, что он человек маркизы.

— То есть, я тоже могу им быть?

— Она вскинула голову.

— Такая мысль естественно приходит в голову.

— Естественно. А если я скажу, что никогда не встречал этого человека до прошлого вечера?

— Тогда, — продолжала она с чуть меньшей уверенностью, — мне пришлось бы предостеречь тебя. Известно, что в Париже он убил человека, а может, и не одного. Он служит мадам Водрей, в том числе покупает для нее опиум и гашиш — не для нее самой, а для ее управляющего, который и раздает его, хотя она не брезгует заниматься этим сама, когда тот отсутствует. Говорят еще, что он шпион, собирает информацию, где бы ни оказался, а что не может узнать, то придумывает сам.

— Субъект весьма сомнительной репутации, от которого следует держаться подальше.

— Я просто так слов на ветер не бросаю.

Его лицо посуровело от ее резкого тона, а в глазах промелькнула какая-то мысль.

— Это я понимаю, хотя мне неясно, с чего ты вообще позволяешь себе давать мне советы. Возможно, я и нахожусь здесь, в этих дебрях, в невыгодном положении, но уже много лет не нуждаюсь в наставлениях по поводу своего поведения.

Она не уступала.

— Я что теперь, должна сдаться, сраженная твоей искушенностью? Это не объясняет, почему ты встречался с Туше.

Рене заколебался. Перед ним открывались две возможности. Он мог или гордо удалиться вне себя от гнева таким образом избавиться от ее общества — самая мудрая линия поведения, — или постараться успокоить ее, сделав вид, что покорился. Ну почему она всегда оказывалась там, где меньше всего можно было ожидать? Она становилась его возмездием, хотя и прелестным — от ветра ее одежда плотно облегала мягкие изгибы тела, завитки роскошных волос разметались по лицу.

— Извини, — произнес он, склоняя голову в изысканном поклоне. — Прошло то время, когда от меня требовали отчета о моих поступках. Мне это не по душе. На самом деле я просто случайно встретил этого человека, возвращаясь с прогулки.

На самом деле? Она бы многое отдала, чтобы узнать правду. Ей были неприятны одолевавшие подозрения. И ощущение того, что ее успокаивают, ей тоже не нравилось, хотя она ничего не могла поделать.

Не дождавшись от нее ответа, Рене заговорил снова:

— Пойдем дальше? Или хочешь вернуться? Обещаю, что больше не буду пренебрегать своими обязанностями и не отойду от тебя ни на шаг.

— Боюсь, это окажется слишком неудобно, — веско произнесла она, а через секунду сильно пожалела о сказанном, сообразив, к чему приведет это замечание.

— Для меня или для тебя?

Сирен отвернулась и на ходу, чтобы не смотреть на него сказала:

— Конечно, для тебя.

Рене легко догнал ее, хотя и не сделал попытки остановить, как ему хотелось, а просто пошел рядом. Однако он внимательно смотрел на нее, потом спросил:

— Каким же образом?

— Это наверняка помешает твоим победам.

— Его брови сошлись над переносицей.

— Моим — что?

— Я говорю о Проворной Белке. Не очень-то по-дружески с твоей стороны было так поспешно тащить ее в постель.

— Проворная Белка?

— Дочь Маленькой Ноги, внучка Затопленного Дуба.

— Мог бы, по крайней мере, узнать, как ее зовут.

— Я не имею удовольствия, — произнес он раздельно, — быть знакомым ни с ней, ни с ее постелью.

Глупо, но она почувствовала облегчение. Чтобы скрыть это, она отвернулась к воде.

— Да?

— Да. Не будет ли слишком нескромным поинтересоваться, что заставило тебя так подумать?

Она объяснила с некоторой неохотой.

— Только из-за того, что индейскую девушку застали с кем-то в шалаше, я немедленно попадаю под подозрение? Слишком много чести для меня. Или слишком мало.

Он говорил сухо, почти без выражения. Сирен не могла бы сказать, доволен он или раздосадован, или, может быть, и то и другое вместе.

— Слишком мало?

— Если ты считаешь, что я не делаю различия между женщинами.

— А ты делаешь?

— По-моему, я имею репутацию человека разборчивого.

Она метнула на него взгляд.

— Я могу чувствовать себя польщенной?

— Ас чего, собственно, ты решила — спокойно отозвался он, — что речь идет о тебе? Если я не ошибаюсь, это меня выбрали, а не наоборот.

— Совершенно верно, — выдавила она, сжавшись от стыда. Она бы отдала что угодно, чтобы взять назад свои слова. В них слишком явно слышалось уязвленное самолюбие, а от него было недалеко и до ревности.

— Но должен сказать тебе, что, если бы я мог добиваться тебя, не связанный ни признательностью, ни гостеприимством, я бы так и делал с той минуты, как ты втащила меня на лодку.

Она остановилась и повернулась к нему, в глубине ее глаз застыло тревожное и недоверчивое выражение.

— Правда?

— Клянусь.

Ей хотелось поверить Рене, вот в чем дело. Ее женская гордость требовала такой уступки. Неважно, что он не внушал ей особого уважения или что ей не слишком нравились мужчины его типа, если только она могла считать, что он находит ее соблазнительной, что он согласился на ее легкомысленную просьбу не просто из благодарности или чрезмерной учтивости. Это был ее прискорбный недостаток, от которого ей следовало избавляться.

— Разницы никакой, — сказала она, с усилием выдерживая его взгляд и стараясь улыбнуться, — но узнать приятно.

Для Рене разница была очень даже большая; насколько она велика, он только начинал понимать. Но он не мог себе позволить сказать об этом. Он наклонил голову, и они снова вместе пошли назад к стоянке.

С наступлением темноты начались пир и танцы. Рокотали барабаны, в такт им гудели барабанщики, индейцы пели то стройно, в дикой гармонии, то совершенно вразнобой. Пронзительно звенели тростниковые флейты, и тыквы гремели в оглушительном и бодрящем ритме. Дети бегали и кричали, лаяли собаки. Запах жареного мяса смешивался с дымом от горящих дров, повисавшим в воздухе голубыми и серыми слоями. Набитые табаком трубки переходили из рук в руки — ни одному индейцу не пришло бы в голову закурить, не предложив затянуться каждому, кто находился рядом. Открыли бочонки с тафией, чашки ходили по кругу, каждый пил вволю, но, не забывая о тех, кто еще не утолил жажду. Точно так же распределялась и еда, каждый брал себе куски из общих котелков.

Танцевали только мужчины — отмечалось завершение удачной торговли и прощание с Бретонами и английским поставщиком. Чокто собирались вернуться к себе в поселок с рассветом. Они хорошо провели недолгое время в отлучке, но должны были возвращаться в свои бревенчатые хижины, пока их не занял кто-нибудь другой.

Индеанки ели, смеялись, болтали и хвастались своими новыми нарядами и украшениями: платьями из тканей или бусами, которые они нашивали на одежду на груди или вешали на шею вместе с маленькими зеркальцами из отполированной стали. Маленькая Нога была особенно нарядна, на ней была шелковая юбка, изящная шляпка с плюмажем и серебряная цепочка, на которой висели наперсток, трутница, пара ножниц и зеркальце.

После жаркого дня ночь была ясная и прохладная ровно настолько, чтобы хорошо сиделось у костра. Пламя вздымалось высоко, его лижущие языки подбирались к ярким низким звездам. На веселых и хмурых лицах людей, сидевших вокруг, отражались красные и желтые блики, а в глазах плясало крохотное пламя. Оно притягивало людей, затерянных в огромном пространстве болотистых и необитаемых земель, объединяя их теплыми узами братства.

Сирен сидела среди индеанок и смотрела, как танцевали мужчины. Было высказано много наблюдений по поводу силы и выносливости, величины мускулов и ловкости разных танцоров, а также одобрительных или уничижительных замечаний о музыкантах. Женщины как будто считали, что представление затеяно для них, а возможно, так оно и было.

Через некоторое время женщины помоложе с младенцами, привязанными ремнями к их спинам, или детьми постарше, цеплявшимися за юбки, начали потихоньку уходить, чтобы укладывать малышей спать. Сирен помогала молодой беременной женщине с большим животом и двухлетним ребенком, подвешенным у нее за спиной в одеяле, потом покинула свое место и перешла к опушке леса. Она прислонилась к дереву, заведя за спину руки. Сюда почти не доносились запахи еды и дыма и разгоряченных человеческих тел, свежий ночной ветер выводил в ветвях более нежную и спокойную мелодию.

С того места, где она стояла, ей был виден Рене. Он сидел между Пьером и капитаном Додсвортом рядом с почетным местом, которое занимал Затопленный Дуб. Она спрашивала себя, нравится ли ему пиршество туземцев и сравнивает ли он его мысленно с роскошными празднествами в Версале. Он определенно был в хорошем настроении — сидел, откинувшись, опираясь на руку, положив другую на поднятое колено, пил, слушал шутки и анекдоты. Время от времени он хохотал, запрокидывая голову, сверкая белыми зубами. Значит, такие люди обладают невероятной способностью приспосабливаться.

Послышались тихие шаги по песку. Сирен оглянулась и увидела Туше. Приблизившись, он коротко поклонился.

— Прекрасная ночь, не правда ли, мадемуазель, и прекрасный праздник?

— Действительно, прекрасный. — Она не будет обходиться с ним грубо без причины, но ее слова не давали повода к дальнейшему разговору. Но этому надутому индюку он и не требовался.

— Славные Бретоны совершили весьма выгодное путешествие из Нового Орлеана.

— Полагаю, и вы тоже. — Это было напоминание о том, что и он, очевидно, находится здесь с таким же поручением.

— Ну, а что же вы сами? Надеюсь, такое удивительное создание тоже извлекло выгоду из этого предприятия..

— Вам незачем беспокоиться обо мне.

На самом деле она еще не говорила с капитаном Додсвортом о собственной торговой сделке. Она дожидалась нужного момента, а он пока еще не наступил. Возможно, она утром отправится на корабль вместе с Пьером и Жаном, когда они повезут туда меха, вырученные сегодня.

— Нет? Но некоторые люди так неблагоразумны; они не любят делиться своими доходами. А вот если бы вы объединились со мной, я бы постарался, чтобы вас украшали жемчуга и золотые безделушки, и вы были бы одеты в шелка, атлас и кружева.

Сирен резко повернулась и посмотрела на него. Выражение его глаз заставило ее содрогнуться. Она ответила холодно:

— Уверяю вас, я вовсе в этом не нуждаюсь.

— Разве? Но это бы так подошло вам. Вы словно роза в этой навозной куче — у Пьера и Жана Бретонов. Вы заслуживаете гораздо лучшего и более роскошного окружения. Я мог бы предоставить вам его.

— Мне не нужно больше того, что имею.

Она бы тут же ушла, но он схватил ее за руку.

— Берегитесь. Может настать время, когда вы пожалеете, что отвергли мое предложение. Ведь это, знаете ли, предложение. Мне доставило бы огромное удовольствие иметь вас своей любовницей.

Что-то в его настойчивом взгляде и в том, с какой силой его пальцы вцепились ей в руку, пугало ее больше, чем она хотела признать. Она искала ответ, который остановил бы его, и слова вырвались непроизвольно:

— У меня уже есть покровитель.

Он отпустил ее руку, улыбка зазмеилась на его тонких губах:

— Лемонье? У этого интерес продлится недолго.

— Возможно, но пока он есть, и я сомневаюсь, что он захотел бы, чтобы я принимала ваши дары.

— Жаль. Надеюсь, он хотя бы щедр?

— Это вас не касается.

— К несчастью, когда он бросит вас, вы можете прийти ко мне узнать, сохранился ли у меня интерес к вам.

Самонадеянность этого человека действовала ей на нервы.

— Я бы посоветовала вам не ждать. Наемные лакеи меня не привлекают.

Он тускло улыбнулся на ее замечание.

— Как насчет золота? Большого количества золота, которого хватит, чтобы сделать вас благородной дамой с блестящим и независимым будущим?

Он заговорил, когда она уже двинулась прочь. Сейчас она обернулась: ее внимание привлекло не его экстравагантное обещание — в его голосе она расслышала что-то похожее на угрозу.

— О чем вы говорите? — резко спросила она.

— Речь шла о золоте.

— За что?

— За то, чтобы стать моей… союзницей.

— Вашей союзницей, — повторила она.

— Вы могли бы мне быть очень полезны, как и очень дороги. Награда за арест ваших бывших компаньонов, Бретонов, может быть высока.

Он внимательно наблюдал за ней, и в его глазах был ответ на косвенный намек в его словах. Она ясно поняла это, и ею овладела холодная ярость.

— Вы ждете, что я стану доносить на Пьера и Жана, и вместе с вами сдам их властям?

— Почему бы нет? Что они вам?

— Мои друзья, но вам этого не понять.

— Я понимаю гораздо более того, что вам известно, мадемуазель.

— Тогда поймите вот что: я этого не сделаю. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

— Об этом решении вы, может быть, будете жалеть до конца своих дней, моя милая.

Но эти слова он прокричал ей вслед, поскольку она круто повернулась, взметнув юбки, и ушла, стиснув кулаки и сжав губы.

Она не останавливалась до самого шалаша, который делила с Рене, и там резко встала, комкая в руке кожаный полог, закрывавший низкий вход. Ее трясло от бессильного гнева, и в то же время она чувствовала себя замаранной, будто ее коснулось нечто мерзкое.

Что именно хотел от нее Туше? И зачем ему понадобилась она, чтобы донести на них, когда он сам прекрасно знал, чем они занимались? Похоже, ответ заключался том, что она представила бы доказательства их дельности, была бы свидетелем их вины.

Никогда. Она хотела обеспечить свое будущее, но не такой ценой. Если бы даже Пьер, Жан и Гастон были ей совершенно чужими, она бы никогда не смогла выдать их; еще меньше она была способна на это, когда всем была обязана им. Она назвала их «мои друзья», но они значили для нее гораздо больше, как она поняла за последние дни. Они были почти семьей.

Она глубоко вздохнула, повернулась и посмотрела на залив, на темной поверхности которого плясали мерцающие отблески звездного сияния. Несмотря на все, в предложении Туше был один хороший момент. Если маленький человечек искал в ней союзника, то из этого следовало, что он не нашел его в Рене. Она и не знала, как сильно боялась этого и как страдала, пока ее опасения на этот счет не развеялись.