Звезда мореплавателя

Поход

Мне трудно подобрать слова для описания Великого Южного моря. Это такое огромное море, что ум человеческий не способен вместить его. При попутном ветре, под всеми парусами, никуда не сворачивая с курса, нигде не задерживаясь, армада сто пять дней переплывала океан. Можно было сойти с ума при мысли о расстояниях, отделявших нас не только от родины, но и от людей, от земли.

Магеллан вел нас на север, потом на северо-запад. Лишь его способность понимать пространство и, подобно птицам, чувствовать правильное направление позволили армаде не затеряться в водяной пустыне. Он один разумел, куда мы идем, потому что компасы здесь мало помогали, а вид созвездий был дик и чужд. Командор учил кормчих делать поправки к показаниям компасов и объяснял направление движения. Многое пришлось нам пережить, пока каравеллы ползли от одного края океана к другому, но не об этом я вспоминаю в первую очередь. Голос Магеллана звучит у меня в ушах, то негромкий, раздумчивый, то страстный и ярый. Посреди пучин, в тягостные дни голода и болезней Магеллан доверился мне.

— Антонио, друг мой, — сказал он, проницательно улыбаясь. — Я долго присматривался к вам и убедился, что вы человек, на которого можно положиться… Он начался много лет назад, этот поход, Викорати. И он не окончится ни на Молукках, ни в Испании, может быть, будет длиться веками. Вам придется много узнать и понять заново, друг мои…

Я ждал рассказа о чем-то загадочном и таинственном, но вечер за вечером разворачивалась передо мной, как ковер персидской работы, жизнь командора.

…Он родился в 1480 году в родовом имении семьи Магелланов в глухой португальской области на границе с Галисией. Был старшим сыном в обедневшей, но гордой дворянской семье и по семейным традициям должен был готовиться к службе при королевском дворе.

— Мой род — один из самых замечательных, самых древних в Португалии, — говорил Магеллан. — Но и в старинных летописях Испании часто с почтением вспоминают Магелланов. Ведь из соседней Галисии началась реконкиста; отсюда пошла война с маврами до того, как появились Португалия, Кастилия и Арагон. Мои предки брали штурмом могучие города мавров и тем самым обрекали себя на забвение и бедность, потому что жизнь отливала из наших гор в эти города, туда передвинулись королевский двор и маршруты купцов, а нам оставалось прозябать на отшибе. О неблагодарность правящих, ты издавна тяготеешь над моим родом!

Однако древность и заслуги Магелланов перед королевством почитались еще достаточно, чтобы Фернандо де Магеллана, шестнадцатилетнего провинциального дворянина, взяли в Лиссабон ко двору и сделали пажом сестры короля Мануэла, вдовствующей королевы Леоноры.

— Если бы я остался при дворе, жизнь моя сложилась бы по-другому. Но при мне в июле 1497 года отправляли в Индию армаду Васко да Гамы. При мне через два года прискакал ко дворцу короля обросший человек на загнанной лошади и закричал, что он, работорговец Артуро Родригеш, охотясь за рабами в Африке, встретил возвращающуюся с победой армаду Васко да Гамы и, бросив все, примчался, чтобы первым сообщить об этом королю. 18 сентября 1499 года я, как паж, принимал участие в торжественной процессии экипажа армады и вместе со всеми пялил глаза на индийцев, мавров, на награбленную восточную роскошь, что выставил напоказ Васко да Гама. Я и мои сверстники словно обезумели и рвались в Индию.

В экспедицию Кабрала его не пустили. Магеллан работал при дворе в морском ведомстве, имел доступ к секретным картам и отчетам мореходов, хранящимся в комнате, куда доступ открывало только разрешение самого короля, и ведомство не желало лишаться умелого работника. Не попал он и во вторую экспедицию Васко да Гамы в 1502 году. Лишь в 1505 вырвался из многообещающих, но тесных для него стен королевского двора и отправился с армадой Франсишку д'Алмейды, первого португальского вице-короля Индии.

— Д'Алмейда в середине июля привел нас в Килоа, мавританский город в Африке. Он лежал на острове, большой каменный город с оштукатуренными домами в три-четыре этажа, виноградниками вокруг, полями сахарного тростника, садами, где созревали лимоны, апельсины, гранаты. Мы вломились туда, как стая волков. Д'Алмейда немедленно вызвал к себе Ибрагима, эмира Килоа. Понятно, эмир отказался явиться, прислал богатые дары, чтобы умилостивить д’Алмейду. Вице-король вызвал его вторично. Ибрагим, страшась, бежал из города, передав командование войсками Магомету Аргуну. Тогда д’Алмейда послал экипаж армады штурмовать непокорный Килоа. Я попал в один из двух штурмовых отрядов, возглавляемых сыном вице-короля, Лоренсо д’Алмейдой, полководцем, боготворимым нами, его сверстниками.

Аромат близкой славы и обогащения пропитывал наши умы. Мы дрались, словно герои древних, мы расшвыряли, будто пену, защитников Килоа. Не забудьте, Викорати, панцири оберегали нас от мавританских стрел, а от пуль португальских аркебузов мавров не спасали войлочные и деревянные нагрудники. Огнестрельного оружия они не имели. Город сделался прообразом преисподней. Все женщины опозорены, мужчины убиты, то, что могло гореть, горело, каменные строения ломались, и из обломков возводилась португальская крепость.

…Так говорил командор, и я слушал его с трепетом.

Вот почему он казался старше всех нас: бремя содеянного зла увеличило тяжесть его лет.

В Индии Магеллан подружился с Серрано, таким же португальским офицером, как и он. Это случилось 2 февраля 1509 года у города Диу. Флот португальцев столкнулся с египетско-веницианско-индийским, Д'Алмейде противостоял Мир-Хуссейн, мусульманский адмирал. У Мира-Хуссейна было триста судов с индийцами, черкесами-мамлюками из Египта, славянами из Далмации, венецианцами — солдатами упорными и умелыми. Незадолго до того мусульманский флот разбил армаду Лоренсо, сына д'Алмейды, в чьем отряде командор штурмовал Килоа. Лоренсо погиб, и д'Алмейда жаждал мести. У португальцев не набралось и тридцати кораблей. Поэтому они хотели кончить бой одним ударом, а именно: взятием вражеского флагмана и смертью Мира-Хуссейна. Д'Алмейда желал сам идти на абордаж. Совет капитанов с трудом отговорил его. В атаку на Мира-Хуссейна вышел корабль капитана Перейры «Сан-Эспириту». Первую волну абордажа вел Магеллан.

Он прорубался к седовласому адмиралу мусульман, спокойно взиравшему на сечу с возвышения, но лучшие воины ислама сомкнулись вокруг него. Панцирь Магеллана мяли грозные секиры и стремительные копья. Дробящие удары согнули пазы шлема, съехало забрало, обнажив лицо. Копья и стрелы сейчас же нацелились туда. «Держись, Фернандо!» — услышал тогда Магеллан. Теряя сознание, падая, он еще успел увидеть стройную фигуру португальца, вставшего над ним с мечом и щитом, и различил его голос: «Сюда! Ранен Магеллан! Я прикрываю!»

Это и был Франсиско Серрано.

— Он спас мне жизнь, Викорати, и стал моим другом. Хотя трудно представить столь разных людей, как мы. Серрано весел и разговорчив, легко обзаводится приятелями, горяч и порывист. Но не беспечен. Не безрассуден. Он умен и предприимчив, расчетлив и холоден, если нужно; жесток и настойчив, если требуется. Мы оба были дворяне и разорены, оба не умели и не желали пресмыкаться перед вышестоящими, предпочитая добывать славу и деньги в честном бою, а не по милости начальства. Нас не любили за это вице-короли. Даже после победы над Миром-Хуссейном, в которую наш с Серрано вклад не был последним, ни его, ни меня не наградили, не поблагодарили. Мы единственные осмеливались на советах оспаривать приказы вице-королей. И потому нас ставили на самые опасные места, давали наиболее сложные задания, а когда мы выходили победителями, замалчивали имена и в рапорты королю вписывали фамилии своих льстецов и любимчиков.

Мы подолгу беседовали с Серрано в перерывах между боями и походами. Его ум более гибок, чем мой, и легче смиряется с истиной, хотя я, мне кажется, лучше предвижу последствия своих действий и последовательней в них. Наши мысли перекликались. Серрано тоже сомневался в правильности того, в чем мы принимали участие… Да, нам было нелегко разобраться во всем. Зато вскоре мне представился случай вернуть Франсиско долг чести!

В Индию на смену д'Алмейде прибыл новый вице-король Аффонсу д'Альбукерки. Д'Алмейда не соглашался передавать ему власть. Начались распри. Магеллан и Серрано, утомленные войнами и интригами своих начальников, присоединились к армаде Диогу Лопиша де Секейры, будущего — четвертого! — вице-короля Индии. Она отплыла к Малакке, большому торговому городу малайцев. Секейра приказал вести себя в Малакке вежливо, мирно: он рассчитывал подзаработать на торговых сделках. Однако дурная слава португальцев докатилась и сюда. Ахмед, султан города, решил не ждать, пока португальцы подтянут силы. Ахмед предложил Секейре прислать к утру все его шлюпки на берег, дабы загрузить их пряностями — подарком султана. Жадный Секейра пренебрег предупреждениями Магеллана и Серрано, говоривших, что неспроста расщедрился Ахмед. Руководить погрузкой велено было Серрано. Неожиданно на его малый отряд бросились сотни малайских воинов, а десятки судов атаковали армаду. Магеллан на шлюпке с пятью матросами поспешил на берег, пробился к Серрано, вырвал его и остатки отряда из окружения[57].

Так Магеллан спас жизнь друга.

— Мы порешили, что с нас довольно, Антонио. Больше нам не хотелось убивать и умирать неизвестно за что. Мы устали от убийств, Викорати, и наши души жаждали доброй цели. Мы порешили, что я вернусь в Португалию посмотреть, что же принесли отечеству наши жертвы. Серрано пока останется в Азии, уклоняясь от битв, по возможности до моего возвращения.

Однако провидение не согласилось с нами. Оно сочло, что мне возвращаться рано. И в шестнадцати лигах от берега два корабля, на одном из которых находился я, налетели на рифы. Когда рассвело, мы увидели вдали маленькую отмель. На нее свезли оружие, деньги, ценности, часть пряностей, высадились экипажи.

Совет офицеров постановил: дворяне, забрав деньги и пряности, уходят на шлюпках к берегу. Дворян было четырнадцать, матросов больше ста, и они покорно выслушали приказ, привыкнув к беспрекословному повиновению. В глазах их я уловил страх и почти детскую растерянность: они опасались остаться на узкой песчаной отмели высотой в локоть без руководителя. Бывшие земледельцы, отученные от самостоятельных решений, панически боялись, что или море смоет их с отмели, или дворяне забудут прислать судно. Я вышел на середину и объявил, что остаюсь с матросами до прихода корабля. С отплывавших я взял клятву, что они нас не оставят.

Видел бы ты, Антонио, радость матросов! Я впервые ощутил, как нужно людям обладать вождем, как трогают внимание и забота, не купленные за деньги. Через двое суток за нами пришла каравелла. Удивительно, Антонио, насколько изменилось отношение ко мне всей португальской армии! Незначительный эпизод на отмели пробудил у солдат и матросов уважение к Магеллану. Это, конечно, не нравилось высшим офицерам…

Магеллан задумался, словно удивляясь сделанному открытию, и продолжал:

— Я вернулся в Индию, и нам с Серрано пришлось принять участие еще в одной битве. Теперь на Малакку, где я спас Франсиско, повел наступление сам вице-король д'Альбукерки. Не успели потухнуть пожары и остыть трупы на улицах побежденного города, как д'Альбукерки дал Серрано корабль и отправил на поиски Молуккских островов, А меня под видом купца на попутном китайском судне — разведывать пути Востока…

Почти три года странствовал Магеллан. На китайских джонках с глазами, нарисованными спереди, с четырехугольными парусами из разноцветных циновок, на остроносых малайских ладьях и на лодках островитян пробирался он на восток. Командор исчез из поля зрения португальцев и погрузился в пестрый островной мир[58].

— Со мной уже были Энрике и его жена. Судно, на котором я плыл, встретилось далеко в море с их лодкой; они умирали от истощения. Я упросил капитана, малайца, взять их на борт. Энрике с детства был членом тайного религиозного братства — их много на Востоке — и не имел права жениться. Горячая любовь заставила его нарушить запрет. Обоих ждала смерть, и они бежали в море. Возвращение на родину было для них невозможно, и молодожены просились ко мне в услужение. Энрике знал несколько азиатских языков; языкам обучало братство, готовя проповедников. Во многих переделках побывал он со мной, показав себя трудолюбивым и преданным слугой, помощником… И однажды я высадился на острове, показавшемся мне вначале материком из-за размеров. На западе он покрыт горами повыше тех, что ты видел, Антонио, в заливе Всех Святых. К востоку горы снижаются. По побережью живут малайцы, а внутри острова — темнокожие курчавые люди, очень похожие на негров. Они создают поля для посевов даже на крутых склонах гор, надстраивая здесь террасы из бревен и камней и засыпая их землей. При этом у них нет скота для пахоты, и работы выполняются вручную. Держат они полудиких свиней, а для забавы — попугаев и медведей, обитающих на деревьях…[59] Может быть, мы снова приплывем к нему уже с другой стороны планеты, хотя я не вижу конца океану.

Да, океану действительно не было конца. И безграничность его подавляла нас. Он был ровен и тих. Попутный ветер не покидал нас. Но исчезла рыба, сети подымались пустыми. Мы вновь перешли на скудную испанскую пищу. Корабли приближались к экватору, начиналась жара. Вода в бочках протухла, и мы пили ее, зажав нос.

Магеллан приказал вытащить на палубу оставшуюся муку и сушить ее, потому что она гнила и покрывалась испражнениями крыс. Зловоние исходило от муки и растекалось по судам. Матросы плевались и отказывались ее есть. Но вскоре о гнилой муке и протухшей воде вспоминали с вожделением: то и другое подходило к концу…

День мой начинался с уроков, даваемых Фернандо. Потом я подсаживался к патагонцу. С него давно сняли кандалы и относились как к члену экипажа. Магеллан лично следил, чтобы он получал двойную порцию еды, ибо аппетит туземца куда как превосходил обычный. Он мог зараз съесть ведро каши или целую свинью. Мы звали патагонца Хуаном, и он охотно откликался. Я составил небольшой словарик патагонского языка, Хуан выучил десятка два испанских слов, и мы начали понимать друг друга. Туземец показал себя смышленым человеком, вполне годным для переводчика.

Затем я садился за дневник и до вечера заносил в него подробности плавания. У меня, кроме того, появилась вторая рукопись, не предназначенная для чужих глаз. Туда записывался рассказ командора, окончание которого я услышал позже при особенных обстоятельствах.

Мы плыли, и чем дальше проникали в океан, тем бедственней делалось положение армады. Мука кончилась. Вода иссякала. Тропический зной обступил корабли, а люди получали воды на день по одной чарке, в которой раньше выдавалось вино. Выскребывались из трюма последние остатки круп и сушеных фруктов. Голод постоянно грыз наши внутренности.

Первым заболел патагонец Хуан. Он вдруг стих, слег и уже не встал. За ним пришла очередь европейцев. Распухали суставы, десны вздувались и кровоточили. Расшатывались зубы, языки прилипали к гортани. Матросы говорили, что это новая болезнь, вспыхивающая всегда среди экипажей, уходящих далеко в море[60]. Спасение от нее одно: высадка на берег. А берега не было, и никто не знал, когда он появится и появится ли вообще.

Да, экипаж армады переживал трагедию. Порции еды умещались на ладони. Норма воды снизилась до получарки. Рыбы не попадалось, да вскоре ни у кого не осталось сил забрасывать и вытягивать сети. Болезнью открытого моря болели все. Бред больных был однообразен: каждый просил пищи. Стало трудно ходить: ноги отекли, головы кружились.

Однажды Родригес вылез из трюма, держа в руке задушенную корабельную крысу. Вызывающе поглядывая по сторонам, он бросил ее в котелок, залил морской водой, сварил и съел целиком со шкуркой и потрохами, тщательно разгрызая косточки. Его пример заразил матросов. Началась охота за крысами. Какие ловушки и приманки выдумывали оголодавшие люди! Самые удачливые торговали тушками тварей, требуя за них деньги, за которые в Испании можно купить корову.

Но все имеет свои пределы. Крыс истребили. Мы стали есть древесные опилки, кипяченные в морской воде, сообщавшей им соленость. Потом принялись сдирать кожу с мачт, предохраняющую дерево от сырости и гниения. Кожа так задубела, что ее приходилось четыре-пять дней вымачивать в забортной воде, а потом печь на углях. Командор тоже ел кожу со снастей (вот когда я вспомнил его пророческие слова!).

Вскоре большинство экипажа передвигалось по палубе, опустившись на колени. И все-таки нам везло: ведь если бы сейчас налетел шторм, так часто бесновавшийся по ту сторону Патагонии, мы погибли бы немедленно, ибо некому было управлять парусами и ворочать рулем. Но ни одна буря не посетила нас.

Экипаж стоически нес свои тяготы. Он видел, что Магеллан вместе со всеми, что каждый третий день он отказывается от воды в пользу больных. Иногда лишь матросы позволяли себе спросить:

— Скоро ли, капитан-командир?

— Скоро, — отвечал Магеллан. — Скоро. Мужайтесь!

Двенадцать трупов отдали мы океану. У нотариуса, описывавшего их имущество, чтобы передать по возвращении родным, разжимались руки от слабости, и перо едва процарапывало бумагу.

С бессильной ненавистью вспоминал я бесстрастные лица купцов и приказчиков, сдававших продовольствие армаде. Я словно переводил взгляд с их увесистых подбородков на черные, запавшие, будто насквозь прожженные голодом щеки моих мертвых товарищей. Зависть и злоба короля Мануэла и его помощников вновь настигли нас посреди Океана Океанов. Если бы не мешки, где под тонким слоем зерна оказывался речной песок; если бы не бочки с солониной, две трети веса которых составлял вес камней, уложенных на дно; если бы не десятки иных бесчестных проделок поставщиков-недругов, армада, возможно, и не понесла бы таких потерь. Казалось, медленный смертельный яд истекал из опустевших трюмов: яд голода, умело разлитый врагами.

Командор сохранял ясность мыслей и гибкость членов, хотя и питался наравне с экипажем. Лишь в черной его бороде пробилась седина.

24 января 1521 года впередсмотрящий издал возглас: «Земля!»