Звезда мореплавателя

Идите, быстрые послы…

Последние дни перед отплытием слились в памяти воедино. Меня наполняла тревожная приподнятость ожидания. Наступила осень. Севилья шумела свадьбами и базарами. Чуть ли не каждый день свадебные кортежи направлялись к церкви. Крестьяне в грубых рубахах, перехваченных веревками, в плетеных шляпах, прикрывающих от солнца, везли на ослах молодое вино, — глиняные кувшины с высокими ручками свисали с ослиных боков. Погода стояла на редкость ровная, жаркое марево дрожало над Гвадалквивиром. И этим маревом подернуты для меня были те дни.

Командор редко обращался ко мне с поручениями. Он по-прежнему с восхода до заката проводил на судах, придирчиво готовил их к отплытию. Мне иной раз представлялась даже излишней его требовательность к каждой мелочи снаряжения. А количество припасов было ужасающее. Каждый клочок пространства под палубой был забит до отказа. Когда я спустился как-то в трюм, он показался мне похожим на солидный купеческий склад. Вокруг громоздились бочки с солониной, вином, уксусом, растительным маслом, мукой, рисом; висели широкие кошели с водой, связки сушеной рыбы и молочно-желтые круги козьего сыра. Во все щели и отверстия, будто затычки, втиснулись мешки и мешочки с бобами, крупами, сушеным виноградом, черносливом, луком, чесноком. Дальше в полутьме угадывались очертания плотно свернутых в белые кипы запасных парусов, обмотанных канатами. Где-то позвякивали наконечники копий, из угла трюма неслось встревоженное хрюканье: в загончике разместилось десятка два свиней.

— Зачем грузят бревна? — спросил я как-то у Магеллана. — Ведь дрова для варки еды мы сможем достать где угодно, куда бы ни пристали.

Он коротко взглянул на меня и ответил отрывисто:

— Бревна занимают меньше места, чем дрова. Нам некуда будет пристать.

Я вспыхнул, словно сказал непристойность. Неужели командор решил, что я пытаюсь вызнать у него маршрут плавания? «Нам некуда будет пристать…» Колумб, не зная дороги, и то достиг берега Америки за шестьдесят девять дней. На такой срок не нужно заготавливать бревна. К каким же расстояниям, к какому же морю готовится командор?

Я проводил дни в гавани, наблюдая за работами и командором. Компанию мне частенько составлял тот самый юнга-галисиец с «Тринидада». Он оказался веселым и смышленым парнишкой по имени Фердинанд. В подражание Магеллану он называл себя Фернандо. Фернандо был шестым ребенком в крестьянской семье из маленькой деревушки под Оренсе. Отец умер от укуса бешеной собаки, а несчастная мать в одиночку не могла прокормить шестерых. Как раз тогда и докатилась до глухой Галисии весть об экспедиции Магеллана и о наборе экипажа. Фернандо, недолго думая, попросил мать испечь ему лепешек в дорогу и отправился в Севилью через всю Испанию, не зная пути, плохо понимая кастильскую речь. Мать плача проводила его за околицу, а дальше брел он понаслышке, приставая к попутным караванам, бродячим актерам, а однажды даже к шайке разбойников. Разбойники хотели было продать его в рабство, но, узнав, откуда и куда шагает смелый мальчишка в залатанных отцовских штанах и перешитой материнской рубахе, отпустили и дали немного денег: главарь шайки оказался бывшим моряком, был в Африке и еще там слышал о Магеллане. Четыре месяца брел Фернандо до Севильи с изодранными ногами и, наконец, взобрался по трапу «Тринидада».

— Когда я все рассказал командору, он потрепал меня по голове и дал одну монетку, — Фернандо вытащил монету и стал подбрасывать ее, ловко ловя ртом. — У меня будет целый рот золотых монет, когда мы вернемся из плавания. Я куплю матери шелковый плащ и башмаки с серебряными застежками, сестре куплю мула в приданое и выдам замуж, а каждому брату подарю по сто эстадо[23] земли! И у меня еще останется целое куэнто![24]— мечтал Фернандо.

— Если эстадо станут отмерять с тебя, то твои братья получат мало земли, — пошутил я: Фернандо был мне по пояс.

Он засмеялся.

— О, я тогда уже стану большой-большой, как матрос Антонио Родригес, у меня будет самое длинное в мире эстадо! Сеньор, а сколько это — миллион?

Я объяснил и пообещал, что обучу его грамоте.

— О, сеньор, — покраснев от радости, закричал Фернандо, — тогда половину моего куэнто я отдам вам! Потому что если я узнаю грамоту, то стану таким же хитрым, как хозяин постоялого двора недалеко от нашей деревни, я обману всех мавров и заработаю два куэнто!

Меня рассмешила простодушная жадность галисийского бедняка, и мы начали вместе хохотать. С этого дня Фернандо сделался мне другом.

Он был кем-то вроде посыльного у Магеллана и непрерывно сновал в толпе матросов и грузчиков, подпрыгивая, распевая разные песенки, заученные и в деревне и на пути в Севилью от артистов, бродяг, погонщиков мулов и разбойников. Стоило крикнуть просто так, в пространство: «Юнга Фернандо!» — и он, как с неба падая, в мгновение ока оказывался рядом. Парня любили в армаде, хотя некоторых матросов раздражали его независимость и беспечность, Как бы то ни было, с ним никогда не устраивали тех жестоких шуток, которые обычно моряки творили с юнгами, — может быть, из боязни перед его покровителем Родригесом, самым высоким и сильным матросом армады.

— А что сказал тебе Магеллан? Только потрепал по голове и дал монетку? — спросил я Фернандо однажды.

— Зачем командору тратить его большие слова на такого ма-а-аленького человечка, — Фернандо пальцем отмерил, какой он маленький: с кузнечика примерно. — Командор махнул рукой Антонио Родригесу и показал ему на меня. Дядя Антонио схватил меня за штаны, поднял и сделал вид, что хочет проглотить. Но я спел ему песенку про лису, которая стала монахиней, и он дал мне то-о-олстую лепешку…

Да, наш командор был неразговорчив. Магеллан даже приказания чаще отдавал жестом, а не словом, — как ни странно, матросы его хорошо понимали. Замкнутость, молчаливость, сдержанность командора многие принимали за высокомерие и сухость души. Лишь много дней спустя я понял, что командор чувствовал себя в Севилье как во вражеском стане.

Надо пояснить, что, кроме Магеллана, очень немногие знали (да и то в самых общих чертах) маршрут экспедиции. Остальные двести с лишним человек не знали ничего. Как я потом понял, командор пошел на это не только для того, чтобы перехитрить португальцев, но и чтобы матросов не могла смутить мысль о совершении столь великого и необыкновенного деяния, которое он готовился осуществить.

Не оттого ли еще он был молчалив?

Незадолго до отплытия меня посетил неожиданный гость. Я только что вернулся в свою гостиничную камору, когда постучали в дверь. Высокий человек, закутанный в длинный темный плащ, переступил порог.

— Приветствую вас, уважаемый сеньор! — сказал он, откидывая капюшон. — Я Себастиан Альвареш, представитель в Севилье его высочества короля Мануэла…

Выслушав имя посланца могущественного короля, я поклонился и пригласил гостя сесть.

— Сеньор Викорати, я узнал о вашем смелом решении идти в плавание с армадой Магеллана. Я и мои соотечественники искренне удивлены, как король Испании и сеньор Фонсека доверились проходимцу, изменнику родины и пирату. Да, да, у нас есть сведения, что он якшался с малайскими пиратами. А в Африке за ничтожные гроши пособничал неверным, пороча честь христианина и дворянина. Мы думаем, что Магеллан, обманом получив в Испании корабли и экипажи, станет пиратствовать в открытом море или попытается поступить на службу к неверным и обратится во врага христиан. Вы же образованный человек, сеньор, и не хуже меня знаете, что прохода в Южное море не существует, а пройти к Молуккам вокруг Африки мы не позволим. Я буду откровенным. Экспедицию следует пресечь в зародыше, дабы она не успела нанести ущерба христианскому миру. Вы посторонний человек в армаде, сеньор, вам поверят быстрее, чем другим, как лицу незаинтересованному. Объясните матросам, как напрасны усилия Магеллана, и убедите их прекратить столь злонравный поход — все ревнители веры и король Мануэл в особенности отблагодарят вас за это…

Я слушал Альвареша, внутренне похолодев и подобравшись. Я не верил ни единому его слову. Но за ним стояла мощь португальского короля с его всеведущими шпионами и наемными убийцами. Будучи торговцем, я не раз имел случай убедиться, как легко исчезают из жизни люди, не поладившие с королями или святой церковью…

— Видите ли, мой уважаемый гость, — осторожно ответил я, — меня направили в армаду люди, которые заинтересованы как раз в том, чтобы плавание Магеллана прошло успешно. Я торговец, и нам, флорентийским купцам, в конце концов безразлично, где закупать перец: в Лиссабоне или в Севилье. Я нахожусь на службе, я дал определенные обязательства и, как человек чести, намерен их соблюсти.

— Вы меня не совсем поняли, сеньор Викорати, — улыбаясь, сказал Альвареш. Улыбка у него была холодная и неприятная: верхняя губа растягивалась, нижняя, напротив, треугольником поднималась вверх, так что зубов не было видно. — Что такое служба? Это то или иное жалованье, положение, перспектива. Я уполномочен вам предложить гораздо большее жалованье, чем вы получаете сейчас, и службу в королевском торговом ведомстве. Короче говоря, вы не будете ограничены в средствах.

Я молчал. Томительный гнев просыпался во мне. И не потому, что предложение Альвареша меня обидело, нет: оно было деловым и, надо признаться, весьма выгодным. Я не ханжа, а сделки подобного рода, как известно, в порядке вещей — увы! Викорати хотели перекупить — что может быть естественней в торговле, с которой я связан сызмальства?

Но ведь я шел в плавание не корысти ради. То, что вложила в меня, сама того не ведая, моя добрая матушка, — верность слову, тяга к чему-то большему, чем деньги и выгода, готовность и любовь к риску во имя возвышенных целей, — вот что оскорблял Альвареш. Он говорил со мной как с торговцем, а я впервые в жизни поступился росписью убытков и прибылей, поступился здравым смыслом, уходя с Магелланом в неизвестность. Посланец Мануэла унижал меня, потому что из моего завтра звал в мое вчера. «Опасностей в плавании, — подумал я, — наверное, не меньше, чем в мести короля Мануэла за мой отказ. Я приготовился к первым, почему бы мне бояться вторых? И если бы португальский король мог, он бы убил сначала не меня, а командора, однако командор жив». Позже я узнал, что командор в те дни был на волосок от гибели.

— К сожалению, я не могу принять ваше предложение, — сказал я и встал. — Я ни в чем не стану мешать Магеллану, его предприятие совпадает с моими личными интересами. И к тому же он мне нравится.

— Чем он их всех обольстил? — пробормотал Альвареш, натягивая капюшон. И уже у двери, полуобернувшись, бросил мне: — На ваших разваливающихся корытах вы утонете в первую же бурю. Или еще раньше вы сдохнете от голода или от мятежа своевольцев, набранных Магелланом. И тогда вы узнаете, недальновидный сеньор Викорати, что значит отказывать королю Португалии.

В эту ночь я долго не спал. Меч я повесил над изголовьем, кинжал сунул под подушку. Я не трусил, но неразумно быть неосторожным. Трудные мысли плыли в моей утомленной голове. Вряд ли португальцы так настойчиво пытались бы сорвать поход Магеллана, будь они глубоко уверены в его неудаче. Значит, они подозревают, что Магеллан действительно доберется до Молукк. Каким же путем? Говорят, на приеме у короля Карла V Магеллан показывал рисованную карту, где обозначен этот пролив. Но кто в наше время полагается на такие карты? Бесчисленное множество их ходит по рукам мореходов.

Совершенно же ясно, что если кто-то и открыл этот пролив и его корабль был в достаточно хорошем состоянии, чтобы вернуться в Европу (иначе как бы узнали об открытии и нанесли его на карту?), то именно этот кто-то и претендовал бы на должность Магеллана или уж хотя бы публично объявил о проливе, закрепив находку за своим именем, за своим государством.

В таком случае, нет ли доли истины в словах португальца? Может быть, Магеллан на самом деле не думает плыть к Молуккам, у него иные намерения? Вдруг я вспомнил строчку из соглашения короля Карла V с Магелланом и его компаньоном Фалейру[25], о котором мне рассказали пронырливые флорентийские друзья: обоим жаловалась двадцатая часть доходов от земель, которые они откроют, но если они вернутся в Испанию, то не двадцатая, а пятая часть, вчетверо больше! Значит, и Карл V и его советники имели основания бояться, что Магеллан не вернется! И почему вдруг Фалейру, знаменитый навигатор, столь горячо отстаивавший их с Магелланом проект, неделю назад отказался идти в плавание? Загадки, загадки…

Сон вкрадчиво наплывал на меня. Из темноты надвинулось лицо Магеллана, глаза его чуть улыбались, как тогда, когда он сказал, что верит мне. К дьяволу сомнения, навеянные лукавым Альварешем! Тайны — да! Сомнения — нет! Разве не ради раскрытия тайн я отправился в этот поход по имени Неизвестно Куда и Как?

…Я спал недолго и чуть свет поспешил на набережную. Но меня опередили. На нее вступал длинный караван лошадей, мулов и ослов с грузом. Впереди на рослом коне ехал среднего роста человек, одетый по-португальски; большущая фламандская дамская шляпа с роскошными перьями и тульей неизвестно зачем торчала у него на голове. Он широко улыбался — белые зубы так и сияли на солнце! — и кричал, размахивая шпагой:

— Расступитесь, дети мои! Иначе мулы решат, что они на живодерне, перегреются от испуга, порох на их спинах вспыхнет, и мы с вами взлетим на воздух, не успев исповедаться!

Вокруг смеялись и приветственно размахивали шляпами.

— Это Дуарте Барбоза[26], брат жены командора, — сообщил мне вынырнувший откуда-то Фернандо. — Командор посылал его во Фландрию и Бильбао за порохом и безделушками для торга с туземцами.

Магеллан стоял посредине набережной. Дуарте спрыгнул с лошади, скинул шляпу и низко поклонился ему, касаясь перьями шляпы земли.

— Сеньор капитан-командир! — отрапортовал он. — Ваш приказ исполнен. Безделушки просятся в руки, порох в бомбарды, мулы на пенсию.

— Порох проверял сам? — спросил Магеллан.

— Огнем, железом, руками и ртом. Судя по вкусу, вашим врагам он не придется по вкусу.

Матросы хохотали. Слегка усмехнулся и командор.

— Грузись, — сказал он, — Располагайся. Дома все здоровы?

Я подошел к командору.

— Сеньор Магеллан, у меня серьезное дело. Прошу выслушать наедине.

В каюте я подробно рассказал о визите Альвареша. По мере рассказа лицо у Магеллана потемнело, глаза сузились. Когда я кончил, он пожал мне руку, с полминуты молчал. Заговорил быстро и тихо, глядя поверх меня:

— Поздно, король Мануэл, поздно! Ты проиграл, король! Ты даже не знаешь, как много ты проиграл! — Он оборвал фразу на полуслове и посмотрел на меня тем же трудновыносимым взглядом. — Мои сторонники тоже не дремлют, сеньор Викорати. Они прислали мне выписку из письма Альвареша королю Мануэлу. — Он достал из настенного ларца лист темноватой бумаги, развернул. — Вот что агент пишет о наших кораблях: «Они очень ветхи и покрыты заплатами. Я побывал на них и заверяю Ваше величество, что не решился бы плыть на них даже до Канарских островов…» Я лучше всех знаю, что корабли наши в отвратительном состоянии, что экипажи более чем ненадежны: слухи, распускаемые португальцами, отпугивают людей, и я вынужден брать кого попало, Я знаю, что Мануэл подкупил моих поставщиков, чтобы я получил дурную провизию и негодное оружие. Я знаю точно, сколько заплатили тем, кто вел ремонт судов, дабы они вели его из рук вон плохо. Я знаю в лицо и по фамилии португальских шпионов, завербовавшихся в экипаж. Я знаю… — Он замолчал на полуслове, интонации его изменились, и он сказал как-то удивительно спокойно: — Мы доплывем, Антонио де Викорати. Мы доплывем и сделаем все, что позволит бог человеку. А вам следует перебраться из гостиницы на корабль, Антонио, друг мой.

Вот так он впервые назвал меня другом.

Альвареш не ограничился переговорами с одним мной. Как я позднее узнал, многие участники будущего плавания докладывали командору о подобных же визитах и предложениях португальцев. А сколькие умолчали — или из страха перед клевретами Мануэла, или из боязни вызвать подозрения у Магеллана?

Происки тайных врагов я угадывал и по иным признакам. То один, то другой матрос вдруг беспричинно впадал в плохое настроение, мрачнел, замыкался и вскоре исчезал из Севильи, запуганный, видимо, шпионами, Кто-то тайком подрезал снасти, подпиливал якорные цепи, и они рвались даже во время учебных подъемов, опусканий и натягиваний. Иногда на судах возникали пожары, причем в самых глухих местах трюма, где и в помине не было и быть не могло ни свечи, ни жаровни. Город был переполнен самыми нелепыми и фантастическими слухами о Магеллане и целях его экспедиции. Упорно повторяли, что командор обманул короля Карла и вместо Молукк приведет армаду прямехонько в Лиссабон.

А командор молчал; под его ежеминутным надзором все глубже погружались в воду каравеллы, принимая грузы для таинственного похода и заокеанских миров.

И настал день… Команды выстроились вдоль борта, флаги всех цветов реяли над кораблями. Толпа провожающих заполняла набережную. Впереди всех с шестимесячным ребенком на руках стояла молодая и прекрасная жена командора. На ней была та самая шляпа, в которой приехал Дуарте, и, конечно, шляпа пришлась ей куда больше к лицу, чем брату. Рядом с Беатрисой де Магеллан стоял ее статный отец Диего Барбоза, хранитель королевского замка. Ветер теребил оранжевый, с золотыми блестками плащ Беатрисы и густые с проседью волосы Диего.

Они молчали. Молчал и командор, неотрывно глядя на них с кормовой надстройки «Тринидада». Все сказано, изменить ничего было нельзя и не надо. Только Дуарте, стоя у борта, пытался улыбнуться сестре и отцу, но и у него улыбка не получалась. Все они не знали своей судьбы, как и положено человеку.

Потом командор поднял руку, и прогремел пушечный залп. «Поднять паруса!» — приказал Магеллан. Строй матросов рассыпался, и их мускулистые тела замелькали на мачтах. Остальные корабли вслед за флагманом дали залп и подняли паруса.

А потом отодвинулась стройная белая Севилья, пестрая толпа на берегу, и скрылись за поворотом реки Диего и Беатриса, неподвижно смотревшие вслед нам.

Мы шли вниз по Гвадалквивиру мимо городов и селений, больших, малых и мертвых. Миновали развалины Хуан д'Альфаракса, когда-то большого мавританского города, разрушенного во время реконкисты[27], и вскоре приблизились к замку герцога Медины-Сидоньи и к Сан-Лукару, морской гавани Севильи, откуда отплывал в свое третье путешествие и Колумб. Здесь мы простояли несколько дней, принимая грузы, прибывшие к нам морем. Мы ежедневно служили мессу в церкви Баррамедской Богоматери. Герольд со шлюпки объявил приказ Магеллана: «Ни одна женщина не должна быть допущена на корабль», — и пожелание командора, чтобы каждый член экипажа исповедался и получил отпущение грехов перед выходом в море.

И мы вышли.

Матросы бились об заклад: на севере или на юге станем мы искать пролив через Америку. По моим сведениям, Магеллан собирался на юг, но, признаюсь, я не был в этом уверен: слишком уж обильные домыслы, гуще корабельных снастей, окутали экспедицию.

Матросы с четырех кораблей, следовавших за «Тринидадом», бросились к бортам: куда повернет «Тринидад» — направо или налево?

Магеллан, в одеянии командора ордена Сант-Яго, званием которого вместе с Фалейру наградил его король Карл V, сам стал к штурвалу. Он смотрел в океан.

Береговые скалы стали совсем крохотными на горизонте, солнце перевалило за полдень, а мы все плыли прямо и прямо. Моряки напряженно следили за фигурой капитана. Помню, налетела голубая, с прозеленью волна, шумно окатила нас, облизнула палубу у ног командора. И в этот момент Магеллан круто повернул штурвал.

Вздох облегчения пронесся по кораблю. Мы шли на юг!