Звезда мореплавателя

«Вы будете как сад без воды…»

Мне остается досказать эту горькую повесть.

Смерть Магеллана потрясла всех. В голове людей не укладывалось, что этот человек, поборовший столько препятствий, выживший среди огней сражений, покоривший, казалось, саму судьбу, пал в незначительном столкновении.

— Удача покинула армаду, — твердили матросы. — Что теперь будет с нами?

Когда я пришел в себя на палубе «Тринидада», я увидел рядом Барбозу.

— Как мы могли потерять его, Антонио! — восклицал он. — Это я виноват, я должен был отговорить командора и не сумел!

— Нет, виноват я. Если бы мне удалось пробиться к нему, мы продержались бы до прихода помощи.

— Ты боролся дольше Родригеса. Нет, Антонио, предатели бросили своего командора.

— У них был приказ отступать, Дуарте.

— Какой там приказ, когда речь идет о спасении командира! И этот жирный боров, раджа, сидел, как на корриде, пальцем не шевельнул! Скотина малаец!

Барбоза вдруг увидел малайца Энрике, неподвижно лежащего лицом к борту.

— А ты чего развалился, ублюдок?! От твоей царапины не умирают! Вставай, раб! Или ты думаешь, что теперь стал свободным? Как бы не так! Я уж постараюсь вернуть тебя жене Магеллана, сестре моей!

Горе извратило и ожесточило людей. Барбоза, Барбоза, ведь ты же знал, что Магеллан завещал свободу для Энрике после своей смерти! К чему же ты несправедливостью увеличил число врагов наших?

Мысли, дела и слова наши, потеряв руководство и единство, катились хаотическим комом. Мы не осознавали до конца глубину потери и попытались по привычке поступить так, будто Магеллан с нами. Вместо него командиром выбрали Дуарте Барбозу. Но каркас воли, твердости и доверия, сплотивший армаду при Магеллане, рассыпался с его смертью. Он был непререкаемым авторитетом. Каждый знал свое место и честно тянул общую упряжку. Теперь сбруя смешалась, упряжка сбилась в кучу. Иной искал меньшее тягло, иной сводил счеты с недругом, а кое-кто мечтал занять освободившееся место вождя и, закончив почти сделанное дело, присвоить себе славу и награды за него.

День после гибели командора тянулся долго, насыщенный печалью и растерянностью. Люди ходили тихо, словно боясь потревожить тень умершего, не слышалось разговоров. Четверо матросов, торговавших в Себу товаром армады, вернулись на корабли. Но в городе было спокойно. Часто приезжали приближенные раджи и со слезами на глазах горевали над участью Магеллана.

Барбоза послал Энрике к радже, предлагая вызволить тело Магеллана за любую плату. Знали бы мы, о чем говорили два азиата, возлюбившие армаду при Магеллане и возненавидевшие ее после его смерти!

— Нет, — ответили островитяне, — ни за какие сокровища мы не отдадим это тело. В нем жила душа настоящего воина, и мы сохраним его череп в память о нашей победе.

В понедельник утром раджа прислал звать командиров на прощальный обед. Он приготовил подарки для короля Испании и хотел, чтобы командиры их осмотрели и взяли с собой.

Собрался совет офицеров.

— Лучше бы не идти, — угрюмо сказал Хуан Серрано. — Хватит с нас!

— Они решат, что мы боимся, — молвил Барбоза. — Предлагаю идти всем офицерам армады. Нас будет много. Панцири под одежду, туда же оружие…

Так и порешили. Все наши капитаны, кормчие, шкиперы, астроном и их помощники, кроме больного Эль-Кано, сошли на берег: двадцать четыре человека. Двадцать пятым был Энрике. Мое раненое лицо и ноги распухли, болели, и я не мог идти.

Я приложил к ранам холодную примочку и погрузился в дремоту. Шуршание трапа прервало сон. Через борт перелезали Хуан Карвайо и судья Эспиноса.

— Почему вы так быстро и почему одни? — спросил я.

— Там что-то не так, Викорати, — ответил Эспиноса. — Нет женщин, исчезли дети и слишком много вооруженных мужчин. Я сказал об этом Барбозе, но он отмахнулся. Я вернулся, за мной Карвайо.

Едва он кончил, с берега донеслись вопли и гул голосов. Где-то вспыхнуло пламя. Ничего не понимая, но видя, что наши офицеры попали в засаду, вахтенные подняли якоря и повели каравеллы к берегу, стреляя по городу из бомбард.

И мы увидели толпу воинов раджи, тащивших связанного, окровавленного Хуана Серрано.

— Спасите меня! — молил он. — Дайте выкуп товарами!

— Где остальные? — вопросил я.

— Все убиты, все убиты, кроме малайца Энрике! Энрике предал нас! Спасите последнего из капитанов армады! Заплатите им!

Матросы спускали шлюпки.

— Стойте! — тонким, высоким голосом приказал Карвайо. — Теперь старший здесь я, я капитан! Поднять паруса! Курс в океан!

— Бросать своих? — возмущенно зашумели матросы.

— Прекратить галдеж! — оборвал их Карвайо. — Исполнять приказ.

— Не подымайте паруса! — звал Хуан Серрано. — Не оставляйте меня! Вы же не знаете дороги! Вы ничего не знаете! Спасением души заклинаю тебя, Карвайо!

Но паруса поднимались, каравеллы разворачивались. Я не имел никакого чина, мои слова никого ни к чему не обязывали, однако я попытался вмешаться.

— Карвайо, — с трудом вставая на ноги, произнес я. — Ты совершаешь преступление!

— Помолчи, итальянец! — ответил он. — Я спасаю армаду. Разве ты не понимаешь, что под предлогом выкупа за Хуана раджа попытался бы захватить нас всех!

— Не лги, — возразил я. — Армада еще слишком сильна. Ты просто избавился от более достойного капитана, чтобы захватить власть.

Голос Серрано затихал за кормой.

— Будь проклят, Карвайо! — доносилось до нас. — Я предсказываю: ты ненадолго переживешь меня! Да попасть тебе в ад, предатель!

«Вы будете как дуб без листьев, вы будете как сад без воды», — вспоминал я слова святого писания.

Мне предстоит сказать немногое. Отойдя от злополучного Себу, мы свергли Карвайо с его поста и постановили судить по возвращении в Испанию. Капитаном «Тринидада» избрали Эспиносу, а «Виктории» — Хуана Себастьяна де Эль-Кано, которого я раньше упоминал, говоря о мятеже. «Консепсион» пришлось сжечь: людей для трех кораблей не хватало, нас осталось сто пятнадцать человек.

С трудом добрались мы до Молукк. Но Франсиско Серрано здесь уже не было. Я узнал, что по приказу короля Мануэла португальцы выманили его в Индию якобы для отчета и вручения наград. Но там каликутский посредник вручил ему письмо Магеллана об отплытии армады. Все поняв, Серрано ночью удрал на шлюпке из Индии и вернулся на Молукки. Он стал готовить прием командору и отпор неизбежному нашествию португальцев. Я вскрикнул, когда услышал, что Серрано во главе местных отрядов отбил нападение сильной португальской экспедиции — отбил еще без нас, без нашей помощи и нашего оружия! Но португальцы подкупили одного из местных царьков, и Серрано отравили…

До нас дошли сведения, что португальцы бросили десятки кораблей на поимку армады в Индийском океане и у мыса Доброй Надежды. Мы закупили пряности и спешили отплыть, но «Тринидад» дал сильную течь. На совете решили так: желающие остаются, ремонтируют «Тринидад» и идут на нем назад уже известной дорогой через Тихий океан, однако не к проливу, а к испанским владениям в Новом Свете, Те, кто не прочь рискнуть, уходят на «Виктории» вокруг Африки на родину.

Путь вокруг Африки из-за португальских засад и неизвестности казался опасней и тяжелей пути, только что нами разведанного. Поэтому пятьдесят три человека остались на «Тринидаде», и лишь сорок три решились плыть на «Виктории». Остальных мы потеряли, двигаясь к Молуккам.

Горька и жестока участь «Тринидада». Бывший флагман вслепую блуждал по океанам. Там, где Магеллан, не зная дороги, прошел безошибочно, заплутался экипаж «Тринидада»[68]. Целый год он кружил вокруг да около, теряя людей от голода, болезней и стычек с туземцами. Из пятидесяти трех человек сохранилось девятнадцать, и они в полуобморочном состоянии вернулись на Молукки, где попали в руки к португальцам. Много лет они мучились в португальском плену, и лишь троим удалось живыми выбраться в Испанию, в том числе и доблестному Эспиносе. Карвайо, как и предсказывал Хуан Серрано, ненадолго пережил его…

Я ушел на «Виктории». «Ты должен завершить хотя бы последнее, что осталось от дела Магеллана, — кругосветное плавание», — говорил я себе. На «Виктории» собрались лучшие, смелейшие и опытнейшие моряки из остатков армады. Я не хочу много говорить об Эль-Кано, капитане «Виктории», дабы не добавлять славы участнику мятежа против Магеллана, присвоившего открытия и заслуги нашего незабвенного командора. Но одно надо сказать: «Викторию» вел не просто капитан, вели все мы сообща. Каждый мог теперь заменить капитана, кормчего, штурмана, любой разбирался в картах, предусмотрительно запасенных Магелланом. Большинство решений принималось всем экипажем сообща.

Но я не отказываюсь признать, что однажды мы с Эль-Кано сделались союзниками. Это случилось, когда мы пересекли Индийский океан и приближались к Африке. Третий океан оказался за спиной армады, и он измотал нас не менее двух предыдущих. «Виктория» перерезала его в довольно широкой части, ни разу не приближалась она к земле, ибо повсюду подстерегали нас португальцы. Девяносто восемь дней плыла «Виктория». Опять кончилась на полпути еда, не смолкали штормы. Команда таяла. Вконец измучившиеся люди были на грани сумасшествия. Узнав, что подплываем к Африке, они, не скрывая слез, бросились на колени перед Эль-Кано, умоляя сдаться португальцам, и если те нас убьют, то и пусть, ибо жизнь уже не мила и смерть легче, чем ее продолжение. Смотреть на изможденные лица матросов было больно и страшно. Что можно сказать, чем укрепить дух? Мы немногие, в том числе я и Эль-Кано, сами стали на колени и тоже со слезами говорили им:

— Вспомните Магеллана: «Честь дороже жизни и сильнее смерти». Он умер за нас. Нам не жалко себя, но пожалеем его незапятнанное имя. Пусть никто не скажет: «Вот каковы люди Магеллана. Он погиб за них, а они даже память о нем предали в руки врагов». Ведь неизвестно, дойдет ли до Америки «Тринидад». Неужели никто на земле не узнает о подвиге армады, неужели слава командора и его экипажа угаснет навечно в португальских тюрьмах?

Чуть позже, когда бури остановили нас у мыса Доброй Надежды и два с лишним месяца трепали «Викторию», лишь один Франсиско Родригес, брат матроса, погибшего с командором, служивший ранее на «Консепсионе», как-то промолвил при мне с надеждой: «Наконец-то мы, по всей видимости, утонем, и все это, слава богу, окончится», Но о самоубийстве не заговаривали. Долг и честь восторжествовали над отчаявшейся плотью…

Обогнув Африку, еще пятьдесят дней плыли мы по Атлантике. У островов Зеленого Мыса португальцы сумели захватить нашу шлюпку с двенадцатью матросами, но «Виктория» вырвалась. Нас осталось совсем мало. Вновь пошла в ход корабельная кожа. Последний осколок армады на последнем дыхании прошел остаток пути и 6 сентября 1522 года, на тысяча сто двадцать второй день плавания, изумленная Севилья увидела кучку держащихся друг за друга людей на полуразвалившемся судне, которое двигалось по Гвадалквивиру. Не сговариваясь, мы встали у бомбард. Раздался залп; флаги на мачтах поползли вверх. А потом в рубище, босиком, держа свечи в руках, мы побрели в храм святой Марии Победы, чтобы поблагодарить господа за спасение наших жизней и помолиться о павших.

Нас осталось всего восемнадцать!

Я узнал, что Иштебан Гомиш не утонул на «Сан-Антонио» в Патагонском проливе. Изменнику не удалось достигнуть Сан-Хулиана и забрать Картахену и Рейно: буря отшвырнула «Сан-Антонио» к Африке. В Испании изменник заявил, что Магеллан продался португальцам. Тотчас бросили в тюрьму Мескито, племянника командора, посадили под домашний арест жену Магеллана Беатрису вместе с маленьким сыном, опасаясь, как бы она не сбежала в Португалию, — неблагодарность правящих продолжала терзать род Магелланов, Допросы и унижения сломили молодую женщину. 27 апреля 1522 года, через год после гибели командора и его друга Серрано, умер сын командора — будто длани смерти понадобилось ровно год, чтобы дотянуться от островов Южных морей до Севильи. Вскоре ушла за сыном и Беатриса, все еще веря, что муж жив, и благословляя его.

Возвращение «Виктории» вывело из тюрьмы Мескито и швырнуло туда Гомиша и сообщников лгуна. Но ненадолго. Их быстро вызволили, и вскоре король жаловал Гомиша в рыцари за его якобы замечательные заслуги в открытии пролива через Америку. Наперебой хвалили Эль-Кано. Всячески третировали Магеллана. Смысл королевского толкования событий был примерно таков. Да, в начале плавания числился в армаде весьма неумелый и коварный португалец, который очень мешал нашим славным испанцам найти пролив. Вопреки ему наши славные подданные нашли пролив, и хотя Магеллан вредил, пересекли Тихий океан и дошли до Азии. Здесь господь справедливо погубил Магеллана. Освободившись от помех с его стороны, наши смельчаки быстро отыскали Молукки, погрузили пряности и вернулись домой с победой и прибылью.

Все мои слова не возымели действия. Тогда я преподнес королю Карлу V дневник плавания, где описывалась вся правда. Однако он бесследно исчез из королевского архива. Мне намекнули, что будет лучше, если я стану поменьше говорить о нем, а тем паче о мятеже в бухте Сан-Хулиан.

Я сразу уехал в Италию, и с тех пор ноги моей не было за Пиренеями.

Я спрашиваю себя: где кончаются совпадения и начинается неумолимая закономерность? Гибнет командор, и, будто дом от землетрясения, рушатся его близкие. В то же время за сотни лиг от Матана гибнет Серрано. Через два дня умирают Барбоза и Хуан Серрано, изменяет глубоко оскорбленный Энрике, армада лишается сразу почти всех офицеров и из боевого, полнокровного организма превращается в жалкий обрубок. Ровно через год последний вздох испускает сын командора, увлекая за собой свою мать; едва пятнадцатая часть людей возвращается на родину…

Я вопрошаю человека по имени Антонио Викорати: для чего ты жил? Для чего мы боролись и страдали, побеждали и падали в небытие? Магеллану никто не воздал достойное. Имя его умолчали. Достигнутые армадой Молукки Карл V за триста пятьдесят тысяч дукатов уступил Португалии[69]. Себу и иные города и острова открытого нами архипелага подверглись той же участи, что и Америка, и кровоточат под нажимом пришельцев. К чему было все это?

Но я вопрошаю себя: а может быть, не право провидение? Плавание Магеллана побудило меня внимательней всмотреться в суждения европейских умов и мнения инакомыслящих. Правда двоилась в моей бедной голове. Правда, привитая церковью, внушаемая королями, и дерзновенная правда командора. Смирение, покорность перед внешними силами — и противление им, если к тому зовут разум и чувство. Правда бездвижности — и правда атаки.

Я отвечаю тебе, Антонио Викорати: сокровенный смысл усилий армады не может определяться меркой мелочной пользы. Мне удалось познакомиться с трудами кардинала Николая Кузанского[70], в которых доказывалось, что вселенная бесконечна, имеет «свой центр всюду, а окружность нигде» и что Земля — одно из бесчисленного множества небесных тел. Армада обогнула небесное тело — планету Земля, армада покорила планету Земля, армада как бы заново подарила эту планету ее обитателям, тысячелетиями не ведавших свойств и размеров дома, в коем они живут.

Мы принесли весть о шаре, самой совершенной форме, дарованной Земле; о шаре, у которого нет конца и начала, а есть только поверхность, — и с нее невозможно упасть, ибо она не имеет верха и низа и столь огромна, что представляется одинаково плоской всюду — таким видится яблоко ползущей по нему тле. Мы выведали, что шар земной покрыт водой гораздо более, нежели сушей. И откуда взялось столько воды?.. Отныне Земля уподобилась открытой книге, и потомкам осталось только прочесть ее…

Скорбь обуревает меня, когда я вспоминаю доверчивые глаза Фернандо, закрывшиеся навсегда; рокочущий голос Родригеса, смолкший навеки; лица товарищей, похороненных на берегах трех материков и на дне четырех океанов. Командор не вернулся в Испанию. Но я догадываюсь, что дело Магеллана, его мечта о покорении планеты не могла бы осуществиться в наш ослепленный век.

Кто знал о планах Магеллана? Жена, тесть, шурин, я, Серрано — и все? А он намечал поворот сотен тысяч судеб. Поняли бы они его? Пошли бы за ним? Не пришлось бы силой принудить их к сему? Счастье не бывает насильным…

Ведь Магеллан тоже ходил в карательные походы на азиатов и погиб от их рук. Ведь крещение раджи Себу шло под грохот наших орудий. Раджа стряхнул его вместе с крестом, как только исчез Магеллан. Вновь я вижу, что все держалось на одном командоре…

К невероятному и невозможному стремился Магеллан. Но не поэтому ли и смог он совершить то, что совершил? Не дерзающим не дано. Готовность к неимоверному сделала для него сравнительно достижимой цель, казавшуюся недостижимой другим, Я утверждаю: именно так надо и можно жить. Это не значит, что всем суждено водить армады за океаны. Неодинаковы человеческие помыслы и горизонты желаний. Но каждый волен в той области деяний, которая для него притягательна, помня о чести и долге перед человечеством, открыть свою душу возвышенным и чистым намерениям, сколь ни казались бы они чрезмерными. Возможно, многих минет бухта Сан-Хулиан и абордажные крючья не захолодят их руки, однако штормы и рифы, измены и штурмы обязательно посетят тех, кто дерзает, — пахарь ли он или мастеровой, будь то на суше или на море. И коли случай или ошибка, собственная непредусмотрительность оборвут ход дерзающего, то другие подхватят дело, если оно стоит того, и доведут до конца, пусть не все, но многое…

Мне не выдалось длинной жизни, но ее заполнило столько переживаний, что хватило бы на троих. Я не ропщу на судьбу. Мы свое сделали: плохо ли, хорошо ли, по-доброму или с грехом пополам — рассудят потомки. Но если им посчастливится и то, что невозможно сейчас, сделается для них достижимым, то пусть помнят потомки, что будущее опирается на прошедшее, и, следовательно, они стоят на наших плечах, плечах скитальцев армады, сомкнувшейся вокруг Магеллана.