Звезда победы

1

Металлургический завод стоял в подгорной части города, растянувшись километра на полтора вдоль берегов реки. Над ним всегда висело облако темного дыма: день и ночь на заводе грохотали прави́льные молоты, придававшие мягкость знаменитой кровельной жести. Местные жители говорили, что эта кровля может стоять на крышах полтораста лет без покраски. Такое качество железа объясняли особой чистотой местных руд. Мелкая пыль вылетала из доменных печей и засыпала ближние улицы.

Были в городе и другие предприятия. Рядом добывали железную и медную руды, неподалеку от металлургического стоял механический завод, среди лесов были разбросаны золотые и платиновые прииски. Были еще кирпичный, лесопильный, метизный и другие заводы.

Но главным оставался металлургический. С него начался город: первые металлурги были основателями его.

Насчитывалось несколько десятков таких семей, в которых поколениями работали на металлургическом. Свои родословные в этих семьях вели от прадедов, пришедших в эти места около трехсот лет назад. Все эти фамилии были самыми уважаемыми в городе.

К таким почетным и уважаемым семьям принадлежала и семья доменного мастера Семена Семеновича Клемёнова. Клемёнова знали не только в своем, но и в других уральских городах.

В ту пору, с которой начинается наш рассказ, в тридцатые годы, Семену Семеновичу еще не было и пятидесяти лет. Был он невысок ростом, но широк в плечах и бел, как лунь. Поседел он разом, когда город захватили колчаковские банды. Семена Семеновича в числе трех десятков рабочих, зачинщиков забастовки на металлургическом, вывезли за город. По трое, связанных одной веревкой, их подводили к старому медному шурфу, расстреливали в лицо и сбрасывали.

Клемёнова тоже сбросили в шурф. Но он был только ранен. Ночью, очнувшись, он нашел в себе силы разорвать веревку, вылезти из-под трупов погибших товарищей и выкарабкаться из шурфа. Он посмотрел в сторону завода: ни одного огонька — завод затих. «А все-таки остановили…» — подумал удовлетворенно Клемёнов.

Под утро он постучал в окно своего дома. Жена открыла дверь и не сразу признала мужа: перед ней стоял седой человек, постаревший лет на двадцать.

Неизгладимый след оставила на нем и домна. Лицо Семена Семеновича обтягивала тонкая нездорового розового цвета кожа. Зимой лицо очень мерзло. После ухода белых, когда опять пускали домну, из кожуха выше летки прорвался чугун и брызнул мастеру в лицо.

Дом Семена Семеновича, крепкий, просторный, в четыре комнаты, со службами, словно выстроенный не только для себя, но и для правнуков, стоял на горе. С нее был виден весь город, где в низине дымил завод.

Приезжим город казался серым от доменной пыли, грязноватым, старым. Но Семен Семенович видел, как с каждым годом изменялся он все к лучшему. В центре города появился большой сквер. Летом тут уже шумели тополя и березы, цвели сирень и акация. Живая стена сирени и акации, окаймлявшая сквер, особенно радовала глаз. В летние вечера в центре сквера на площади, которую назвали «Пятачком», в деревянной раковине играл оркестр. Собиралась молодежь и танцевала. На берегу широкого заводского пруда построили парк культуры и отдыха, на пруду — лодочную станцию, купальню. Парк был хорош еще и тем, что прямо из него можно было пройти в лес и на покосы, которые еще держали многие заводчане.

Место это стало самым веселым в летние месяцы: охотники и рыбаки, возвращаясь домой, задерживались на широкой веранде ресторана, чтобы за беседой выпить кружку пива или пропустить, праздничный стаканчик крепкой.

В короткое время произошли и другие значительные перемены. В годы первой пятилетки начали строить сразу три больших завода. Появлялись новые высокие каменные дома. В строительных лесах стояли здания театра и шестиэтажной гостиницы. Город быстро разрастался, становилось многолюднее, шумнее.

Хотя и строились новые большие заводы, а слава старого, давшего жизнь этому месту, не умирала.

Как раз в тридцатые годы в жизни Семена Семеновича произошло заметное событие.

Однажды ночью раздался настойчивый и сильный стук в окно. Семен Семенович только что пришел с ночной смены и ужинал, а вся семья — жена, дочь и сын — сидела тут же. Семен Семенович, думая, что это за ним с завода, сам пошел открыть дверь. Стояла морозная ясная ночь. Вдали играли огни завода. Вспыхнуло розовое пламя: выпускали чугун.

У крыльца стоял посыльный телеграфа, топчась на месте и растирая рукавицей щеки.

— Вам телеграмма. Правительственная, — сказал он.

«Может, от сына что?» — с тревогой подумал мастер о старшем сыне Степане и позвал посыльного в дом.

Взяв телеграмму, он долго искал очки. Наконец они нашлись, Клемёнов расписался на квитанции, запер за посыльным дверь и только после этого, вернувшись в комнату, распечатал телеграмму.

То, что мастер прочел, — поразило его. Семен Семенович опустился на стул и, не веря прочитанному, протянул телеграмму дочери.

— Прочти вслух.

В телеграмме народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе поздравлял мастера с победой во всесоюзном соревновании доменщиков и желал ему новых успехов в работе.

В эту ночь Клемёнов долго не мог уснуть.

Краткие телеграфные строки взволновали его.

Ему всегда было приятно сознавать, что старше его не было никого у печей. Всех людей на заводе мастер ценил по тому, как они относятся к работе, на что способны. Дружил он с такими же, как и сам, опытными и умелыми мастерами-доменщиками, прокатчиками, сталеплавильщиками. С ними у него прошло детство, вместе они пришли на завод, в дни гражданской войны, когда явились колчаковцы, тушили печи, потом восстанавливали цех за цехом. Ему казалось, что именно они, старые и опытные заводчане, отвечают перед всеми за дела производства.

Мастер вспоминал, как работал последние полгода, и ему казалось, что произошла какая-то ошибка, путаница. Не заслужил он такой благодарности Серго Орджоникидзе. Да, в эти месяцы доменщики работали хорошо, очень даже хорошо, как никогда и не бывало. Но его ли в этом заслуга? Завод все эти месяцы получал хороший кокс, коксовой мелочи почти не было: на руднике пустили агломерационную ленту, и руда пошла с большим содержанием железа. Его и заслуга только в том, что он вел домны на полном дутье.

Он радовался теперь: домны хорошо «идут». Ему нравился азарт, который охватывал доменщиков в дни вот такой дружной, напористой работы, когда все удивительно ладится, выпуск идет за выпуском, строго по часам. Ведь доменный был вроде сердцем завода. Лучше работали доменщики, полнее и чаще наливали чугуном ковши, больше давали газа в другие цехи, энергичнее шла жизнь и у мартеновцев, прокатчиков. «Лихорадило» домны, и весь завод начинало «качать».

А вот в эти полгода обошлись без «лихорадок». Доменщики давали столько чугуна, сколько никогда не давали. Первым в соревновании смен шел Семен Семенович.

Под утро Клемёнов не выдержал и пошел на завод. Там уже знали о телеграмме Серго Орджоникидзе и старого мастера встретили поздравлениями.

2

Незадолго до этого радостного события у Семена Семеновича произошла крупная размолвка со старшим сыном Степаном.

Коренастый мальчонка, шустрый, любопытный, похожий на отца, с круглой, как шарик, головой, слегка оттопыренными ушами, он был в семье любимцем отца. Не один раз Клемёнов брал сына с собой на завод, не уставая отвечать на множество вопросов до всего любопытного мальчугана, приносил ему кусочки руды, малахита, кокса, шлака. Степан все это раскладывал по коробочкам, уже знал, отчего шлак бывает более светлый или более темный, распределял по сортам образцы руды. В десять лет в доме у него появился отдельный рабочий уголок, где он мастерил модели каких-то машин, что-то строил, точил, пилил. Ходил Степан всегда в рубашке, измазанной клеем, красками. Мать сердилась, что не может на него настираться, что рубашки его не отмываются. Семен Семенович благодушно посмеивался и брал сторону сына.

Клемёнова не особенно огорчали неважные отметки, которые приносил Степан из школы. «Заводским будет человеком, к домнам станет — сам за учебники возьмется», — думал он, глядя на сына, как тот, по-рабочему закатав по локоть рукава рубашки и надев отцовский фартук, чем-то скрипел в своем углу.

Степан, окончив девятилетку, заявил о своем желании пойти работать к печам. Куда же ему и итти, как не в доменный? Мастер поговорил с главным инженером, и, хотя это было против правил, Степана, минуя школу — обычный путь подростков, — приняли в доменный цех.

Семен Семенович поставил его в свою смену и сам следил, чтобы из него вышел хороший доменщик. В мечтах он видел тот день, когда у домен встанет новый мастер — Степан Семенович Клемёнов — продолжатель родовой профессии.

За один год работы у доменных печей Степан неузнаваемо изменился. Из неуклюжего подростка он вытянулся в стройного юношу, раздвинулся в плечах, повзрослел, забасил. Отец был прав — сын потянулся к учебникам, начал ходить на курсы. Степан стал курить, щеголять новыми костюмами, пропадать по вечерам на гулянках. Часто посещать «Пятачок».

На заводе все были довольны Степаном; его уже выдвинули к горну. Комсомольцы избрали молодого Клемёнова секретарем цеховой комсомольской организации. «Растет доменщик — моя замена», — думал отец.

Но Степан не оправдал этих надежд мастера.

Вдруг как-то разом сын остыл к доменному делу, засел за старые, извлеченные с чуланных полок учебники, почти все свободное время проводил дома, позабыв всех приятелей по «Пятачку». Он как-то поугрюмел, словно снедаемый какой-то заботой, стал даже дерзить отцу по пустякам. Матери с трудом удавалось тушить эти внезапные и непонятные ссоры.

С возрастающей тревогой и недоумением присматривался Семен Семенович к сыну. Что с ним? Так повелось в доме, что жена взяла на себя большую часть забот о детях. Сам мастер, привыкнув, что на заводе все делается так, как приказывает он, и все люди подчиняются ему, дома легко раздражался, когда дети резко проявляли свою волю. Он не замечал этой своей черты домашнего деспотизма. Семен Семенович удивлялся, случалось, как жена умеет всегда так легко ладить с детьми, тихо и спокойно добивается от них того, чего он не может добиться, пуская в ход всю тяжесть отцовской власти.

Встревоженный переменами в сыне, он попытался поговорить об этом с женой, но она не поняла, чего он хочет от Степана.

Однажды за обедом Степан вдруг, как о чем-то очень обыденном, сказал, что осенью собирается оставить доменный цех и пойти учиться дальше.

— В добрый час, — благожелательно отнесся Семен Семенович, хотя ему и не понравилось, что Степан сообщил об этом, как о решенном деле, не спросив у него совета. — Вот и техникум у нас осенью открывают. Через четыре года, смотри, будешь доменным техником.

— Нет, я в металлургический не пойду. Хочу стать строителем. В Москву учиться поеду.

— Почему же в строительный? Металлургия для тебя плоха? — спросил с усмешкой Семен Семенович, и лицо его начало краснеть.

— Не плоха… Но мне строить хочется. Вот этому и буду учиться.

— Щенок! — вдруг закричал Семен Семенович. — А отца и мать спросил? Большой стал?

Он впервые так кричал на сына.

— Не кричи! — с вызовом произнес Степан. — Я уж не маленький… Знал, что возражать будешь, потому и молчал. Сказал: пойду в строительный — так и будет.

Он стоял против отца, высокий, с гневно сузившимися глазами, с темными упрямо принахмуренными бровями. Отец с изумлением смотрел на него.

— Ну, а коли так… Поезжай… Куда хочешь — на все четыре стороны. Спасибо, сынок, за мои заботы о тебе. Отблагодарил!

— Нечего меня упрекать. Что я плохого сделал? — резко бросил сын и пошел из комнаты.

— А? Каков? — растерянно спросил Семен Семенович.

Мастер понимал, что наговорил лишнее. Не так надо было вести весь этот разговор. Взволнованный ушел Семен Семенович на завод. Всю смену он ждал, что сын подойдет к нему и все как-то уладится, дома воцарится порядок и размолвка будет забыта. Но упрямый характер не позволил Степану подойти к отцу, и мастер, ожесточенный черствостью сына, тоже не сделал шага к примирению.

Вечером жена сказала ему:

— Напрасно, отец, ты так накричал на него.

— Ну, ты, известно, — держишь их сторону. Вот отговори его.

— Зачем? — возразила она. — Пусть уж делает, как сам задумал. У него своя жизнь начинается.

— А коли так — пусть сам все и решает. Мог бы и вовсе мне не говорить. Без советов может прожить.

Так они и не помирились до отъезда. И прощание было сдержанное, сухое, словно оба не могли простить каких-то больших обид друг другу.

Семен Семенович тяжело пережил внезапный отъезд старшего и любимого сына. Рушилась мечта увидеть Степана доменщиком. Ему казалось, что без старшего сына в доме стало тише и скучнее. Образовалась какая-то пустота, которая ничем не заполнялась. Дома он мог поговорить со Степаном о цеховых делах, даже посоветоваться с ним. Надеялся Семен Семенович вначале, что Степан может не выдержать в Москве экзамена и поневоле вернется домой и поступит в металлургический техникум. Про себя он решил, что и словом не упрекнет сына.

Однако Степан не вернулся.

Он прислал письмо и в нем сообщил, что все экзамены благополучно выдержал и уже приступил к занятиям. Сообщил и о том, что ему выдается стипендия, просил не беспокоиться о нем. Писал он не часто, ссылаясь на занятость, и все только про учебные дела, про Москву. О том же, как ему живется, в чем он нуждается — ни одного слова. После каждого письма Семен Семенович наказывал жене не забывать посылать Степану деньги.

— Упрямый, — задумчиво и с одобрением говорил он. — Такие своего достигают.

Теперь и Семен Семенович как-то разом поверил, что, может быть, сын поступил правильно, выбрав путь, который ему больше нравится. По всей стране строят новые заводы, фабрики. Строители очень нужны. И тут же, противореча себе, поправлял, что ведь и доменщики требуются. Мог бы сын стать доменщиком, что его потянуло в строители? Чем они его пленили?

Ждали Степана на все летние каникулы. Но приехал он всего на две недели.

Вечером отец и сын сидели в садике.

— Трудно учиться? — спросил Семен Семенович, вглядываясь в слегка осунувшееся и побледневшее за зиму лицо Степана.

— Времени нехватает, — пожаловался Степан. — Почему я на две недели приехал? Мы в институте создали партийно-комсомольскую группу и решили через три с половиною года диплом получать. Полтора года хотим сэкономить.

— Это зачем?

— Нужда большая в строителях. С четвертого курса всех коммунистов досрочно выпустили и послали на стройки. Большая стройка в стране идет. Вот подожди — через три года приеду сюда строить металлургический. Слышал о таком? Уже площадку для него выбирают.

— Говорят люди, говорят. Приезжай. Нечего от дома отбиваться. И тут тебе работы хватит.

Они примирились и простились хорошо.

Степан обещал, что в следующем году опять приедет погостить.

Однако ни на второе, ни на третье лето Степан не приехал, не сдержал слова. Писал он, что каникулы студенты их группы решили использовать для производственной практики, чтобы суметь досрочно окончить институт. Каждый месяц он аккуратно писал письма о своей жизни в институте, о практике на подмосковной стройке.

Потом, когда Степан уже учился на последнем курсе, он прислал письмо, в котором сообщал, что его приняли кандидатом в члены партии.

— Это хорошо! — искренне одобрил Семен Семенович. — Так и должно быть. Верный путь для себя определил. Партия тебя к работе приучит, не позволит как-нибудь так, по-пустопорожнему жить.

Вскоре после этого Степан прислал письмо с другим большим известием: о женитьбе. В письме была и фотография сына и невестки. Семен Семенович повертел карточку в руках и сказал одно слово:

— Курносенькая.

Со времени отъезда Степана, его женитьба была второй и большой обидой, нанесенной сыном отцу.

После окончания института Степан с женой приехали к родителям. Пробыли они всего три дня: Степан получил назначение на строительство завода на юге и торопился к месту работы. Жена была моложе Степана на четыре года и училась на первом курсе. Она ехала вместе с мужем и собиралась там продолжать занятия.

«Непутевые, — подумал про себя Семен Семенович. — Подождать не могли. Какая уж тут будет учеба, коли дети пойдут».

Жена Степана, веселая хохотушка, блондинка, понравилась Семену Семеновичу. Выбор сына он одобрил. «Эта тебе не даст молчуном жить, — думал он. — Она тебя растормошит».

Клемёнов был ласков с сыном и невесткой. Она быстро подружилась со всеми членами семьи, и все искренно сожалели, когда настал день разлуки.

Степану Семен Семенович ничем не показал, как обидело его, что и такой важный в жизни шаг, как женитьба, он совершил без него.

Писал Степан с нового места не часто. Судя по письмам, он много работал и быстро шел в гору. Старику хотелось верить, что жизнь у Степана идет хорошо. «А не хвастает?» — иногда думал он.

И все же ему было горько, что жизнь Степана пошла где-то в другом месте и по другому пути. Не вырастил Семен Семенович из Степана доменщика.

3

С того времени, как уехал в институт Степан, обиженный отцом, в характере Клемёнова произошли перемены. Он стал больше присматриваться к подраставшим дочери Зине и сыну Владимиру.

Особенно заботился о Зине. К праздникам требовал, чтобы мать покупала Зине новые платья, туфли. Зимой в день рождения подарил ей меховую шубу.

И так же, как когда-то Степан, Зина за обедом объявила о своем желании пойти в музыкальное училище, и что ей нужен рояль. Семен Семенович удивился этому желанию: никогда не слышал он, что Зина любит музыку, занимается ей. Однако покупка рояля показалась ему делом пустым.

— Жили без музыки, проживем и дальше.

Но Зина подсела к отцу и, ласкаясь, начала уговаривать, упрашивать.

— Да и денег таких у нас нет, — сказал он, наконец, сдаваясь.

— Займи, продадим что-нибудь. Например, мою шубу, еще что-нибудь. Ну, папочка, милый.

На семейном совете решили купить рояль.

С весны Семен Семенович начал капитальный ремонт дома и денег на такую покупку действительно не было. Директор завода, после телеграммы Серго Орджоникидзе, несколько раз спрашивал Клемёнова, в чем он сейчас нуждается, не нужна ли ему какая-нибудь помощь, Семен Семенович отмалчивался, но тут решился.

Он пришел к директору и сказал, что хочет просить в заводе кредит на покупку рояля для дочери. Директор в кредите отказал, но обещал рояль в подарок от завода.

Однако мастер уперся: такой дорогой вещи он не примет в подарок. Зарабатывает он достаточно, хватит и своих денег. Как ни уговаривали его, он решительно продолжал стоять на своем. Ему казалось, что он словно выпросил себе такой подарок. Пошли на соглашение: рояль вскоре привезли из Москвы с условием, что Клемёнов уплатит за него в течение года.

С той зимы в доме Клемёнова зазвучала музыка. С появлением большого инструмента в доме стало теснее и шумнее. Когда бы Семен Семенович не приходил домой — поздно вечером, утром, днем, он всегда заставал подруг Зины по музыкальному училищу. Весь день кто-нибудь упражнялся на рояле, разыгрывая бесконечные гаммы. Зина десятки раз играла одно и то же. Семен Семенович подсаживался к дочери, и она рассказывала ему о значении нотных линеек и всех бесконечных значков. Потом она начинала играть и говорила: «Вот это место мне еще не удается. Тут должен быть внезапный переход, а у меня левая рука отстает». Семен Семенович поражался настойчивости дочери. «Не баловство это у нее», — думал он.

Уже значительное время спустя после того, как Зина начала заниматься музыкой, Клемёнов сидел на праздничном вечере в заводском клубе в ряду почетных людей и слушал концерт. Он был одни, жена прихворнула и осталась дома.

Вдруг объявили выступление Зинаиды Семеновны Клемёновой, и соседи начали толкать его со всех сторон. Семен Семенович покраснел и нахмурился в предчувствии позора, который может сейчас обрушиться на его голову. «Зачем это она выступает, — неодобрительно подумал он. — Одно дело — дома, а другое — на сцене».

Рабочие сцены выдвинули из-за кулис рояль и подкатили его к самой рампе.

Появилась Зина в строгом черном платье, с открытыми руками, и Семен Семенович с удивлением подумал, что дочь-то, кажется, красавица. В зале пронесся шопот. Уверенно подошла Зина к инструменту, открыла крышку, укрепила ее, но долго усаживалась на стуле, и Семен Семенович со страхом ждал, что вот-вот начнется эта неприятность.

Зина играла пьесу Чайковского. Клемёнов слышал ее дома бесконечное количество раз. Мастер следил за движениями быстрых пальцев по клавишам и ждал, что она вот-вот собьется. Вот тут трудное место, она всегда по нескольку раз переигрывала его. Нет, прошла… Но вот сейчас будет еще одно такое. Прошла и его! Потом Клемёнов вдруг забыл обо всем, забыл, что играет его дочь. Ему казалось, что он еще никогда не слышал такой музыки. Нет, это вовсе не то, что Зина играла дома. Торжественно и сильно звучала мелодия в просторном зале. Было удивительно, что эти маленькие руки могут обладать такой силой.

Аплодисменты заставили очнуться Семена Семеновича. Зина сыграла еще одну пьесу и еще одну «на бис» и все с тем же успехом. Тогда Клемёнов окончательно поверил, что Зина может играть, выпрямил плечи и смело посмотрел на соседей.

Потом Зина дважды еще выходила на сцену, чтобы аккомпанировать заводским певцам. Лицо у нее было счастливое, на сцене она держалась спокойно и просто. Семен Семенович окончательно уверовал, что музыка у Зины — не баловство, не девичья причуда, как он думал порой про себя, а серьезное занятие, и преисполнился гордостью за дочь.

Вернувшись с концерта домой, он коротко сказал жене:

— Зина сегодня в клубе играла. Хлопали ей сильно. Хорошо играет.

Однако тревожные мысли о детях не оставляли его. Старший сын Степан был на отлете, и Семен Семенович хотел верить, что все у него хорошо. Мастер плохо знал жизнь вне своего завода, вне своей профессии и боялся, как бы сын, выбрав свой путь, не сбился с него. Будь Степан на заводе, он всегда бы смог помочь ему.

Теперь вот дочь ничего, кроме музыки, и знать не желает. Раньше он заставал ее за рукоделием или на кухне с матерью. Теперь же целыми днями она, как привороженная, могла сидеть у рояля, на кухне появляется только в праздники, когда готовятся обязательные пироги к чаю и пышный обед. На этажерке возле рояля росла и росла кипа нот. У Зины иногда бывали такие глаза, как будто она никого не видит и ничего не слышит. Разве можно так? Что же это такое? Другие девушки их улицы ходят гулять в парк, посещают танцевальную площадку. А у нее только музыка на уме.

Как пойдут дети в жизни? Оправдают ли они большие надежды? И будут ли среди Клемёновых новые доменщики? Неужели он будет последним?

Старший сын не оправдал этого отцовского желания. Оставался еще младший — Владимир, но он еще был мал.

4

Неожиданно для себя Семен Семенович стал частенько прихварывать. Недомогания бывали и раньше, но Клемёнов редко обращался к врачам, памятуя слова деда, что коли человек здоров, то и до ста лет без чужой помощи проживет, а коли болен — никакие врачи здоровья не прибавят, и побеждал свои хворости домашними средствами: простуду лечил стаканом водки с перцем, ломоту — горячей баней. Но теперь испытанные средства не помогали. Тревожили Клемёнова не столько сами болезни, как неизбежное и неумолимое приближение срока, когда надо будет оставить завод.

А уж это время придвигалось к нему.

В дни болезни Семен Семенович бродил неслышно по дому, пожелтевший, осунувшийся, скучая и тревожась за дела в доменном цехе. Теперь у него в доме стоял телефон, и он несколько раз в день звонил на завод, узнавал, как идут печи. Пристрастился он в эти дни вынужденного безделия к книгам. Особенно ему нравилось читать книги по истории революционного движения. Они словно возвращали его к дням молодости, к забастовкам, маевкам, листовкам. Он и сейчас живо помнил речь «товарища Андрея», которую ему довелось слышать на маевке в лесу.

С нетерпением ожидал он возвращения детей. Они приносили с собой рассказы о новой жизни, новых интересах.

И в эти дни вынужденного пребывания дома, Клемёнов обнаружил, что выросшая незаметно дочь, отделилась и живет своей особенной жизнью.

Окончив музыкальное училище, Зина продолжала заниматься у какого-то профессора, поселившегося в городе. Дочь теперь и сама преподавала музыку, ученики и ученицы навещали ее дома. Часто уезжала она на несколько дней с концертами в другие города. Ничего почти не сохранилось в ней от той девочки, с большими любопытными глазами, с двумя тонкими косичками и большими руками, которую он так любил ласкать. Теперь это была высокая девушка, сосредоточенная, строгая, всегда занятая какими-то думами. Семен Семенович замечал, как она часами сидит за роялем, опустив безвольно руки, и о чем-то напряженно думает. И если спросить ее о чем-либо в это время, она вздрогнет, словно очнувшись.

Семен Семенович не мог так спокойно, как жена, думать о будущем дочери. Груня всегда давала ребятам итти своей дорогой, не вмешивалась в их дела. Но он так относиться не мог.

Как же думает жить дочь? Ведь кроме музыки она ничего не знает. Теперь Зина на кухне появляется редко, словно домашние дела ее совсем не касаются. Это даже раздражало Клемёнова. Ведь дочь живет в семье, часть домашних дел должна лежать на ней, матери со всем не управиться. Он несколько раз даже прикрикнул на дочь и она, удивленно всякий раз посмотрев на него, молча шла на кухню к матери, помогала ей, но скоро возвращалась в комнату на свое место.

Что же такое с ней?

И как будто разгадка нашлась.

В доме появился частый гость — Сергей Иванович Марков, инженер-теплотехник, приехавший на новый металлургический завод. Семену Семеновичу он не понравился с первой минуты знакомства. Лицо у него было холодное и как будто вечно сердитое. В доме Клемёновых он держался сдержанно и, как казалось мастеру, несколько заносчиво. Решительно ничто не нравилось в нем мастеру: его аккуратность во всем, неторопливая речь, манера снисходительно слушать разговоры других, чуть склонив на бок голову, осторожная и тихая походка. Не слышал Семен Семенович, чтобы Сергей Иванович хоть раз рассмеялся от всей души или хотя бы повысил голос, оживился в разговоре.

«Что она в нем нашла?» — думал Семен Семенович, ревниво наблюдая, как оживляется дочь, когда в доме появляется Марков.

Не нравилось Семену Семеновичу, что жена всякий раз, когда приходил инженер, начинала хлопотать, словно подслуживаясь к нему. А гость и не замечал этих ухаживаний.

Но, видимо, не все благополучно было между дочерью и инженером. Замечал Семен Семенович, как Зина иногда напряженно испытующими глазами, словно и сама спрашивает, что он за человек, следит за инженером. Встречала она его иногда чрезмерно восторженно, а иногда так холодно, даже с какой-то раздражительностью, что и Семену Семеновичу становилось неловко за Зину.

Встречи эти продолжались уже с год, но Сергей Иванович за этот срок не стал в доме Клемёновых своим человеком. Да и Зина не старалась приблизить его к семье.

Несколько подруг Зины в одно лето вышли замуж. На свадьбе в семье обер-мастера листопрокатного цеха Кузовлева были и Клемёновы. Свадьбу играли шумно, весело. Семья была уважаемая, и в дом к обер-мастеру собрался чуть ли не весь завод.

Семен Семенович сидел рядом с отцом невесты, рыжим, худеньким Кузовлевым. Кричали много раз «горько», и молодые охотно целовали друг друга. У невесты были маленькие и сочные, как вишни, губы, узенькие лукавые глаза. Всякий раз, как она вставала первая и клала руки на плечи рослого и широкоплечего жениха, модельщика с завода, Кузовлев толкал Семена Семеновича и захмелевшим голосом спрашивал:

— Ну, а у тебя когда погуляем? Пора уж, как бы не засиделась.

Семен Семенович и сам думал, что пора бы уж и ему свадьбу играть.

Возвращались они всей семьей. Зина вела под руку захмелевшего порядком отца. Почти у самого дома он остановился и, отступив на шаг от дочери, сказал:

— Ну, Зинок, давай-ка и твою свадьбу справим, пока мы с матерью живы.

Она засмеялась.

— Иди-ка спать, папа. Поздно теперь о моей свадьбе говорить.

— Нет, ты скажи, — наступал Семен Семенович, вдруг решивший, что пора дочери свой дом строить. — Ты почему такая гордая, что мимо всех ходишь, ни на кого не смотришь? Мало в заводе хороших людей?

— Ах, ничего ты не понимаешь, — с такой вдруг болью вырвалось у Зины, что это поразило Семена Семеновича. Ему показалось, что и слезы блеснули у нее на ресницах.

— Я не понимаю… А кто лучше отца поймет?

— Пойдем, пойдем, папа, — дрожащим голосом попросила Зина и снова взяла его под руку.

Молча вошли они в дом.

В спальне Семен Семенович долго сидел на постели и думал о дочери. Потом он поднялся и тихонько вошел в соседнюю комнату. То, что он увидел, остановило его. Зина сидела спиной к нему на маленьком стульчике возле закрытого рояля и плакала, положив голову на руки. Согнутые плечи ее сотрясались. Давно уж Семен Семенович не видел, что дочь может плакать. И это молчаливое и непонятное горе дочери испугало его. Он не решился подойти к ней, а тихонько ступая, вернулся в спальню и, не отвечая на вопросы жены, лег в постель.

Свет в комнате дочери горел долго. Семен Семенович слышал, как она встала, прошлась по комнате, опять села к роялю и стала играть, чуть касаясь пальцами клавишей. А Семен Семенович не спал и думал, что, вероятно, несчастливая судьба ожидает его дочь.

Утром Семен Семенович поднялся рано, вышел в сад и все думал о дочери. Он не мог забыть, как в молчаливом плаче мелко дрожали ее склоненные плечи. «А все он», — с неприязнью подумал мастер о Сергее Ивановиче.

Казалось ему, что и сам он в чем-то виноват перед дочерью. Но в чем могла быть его вина? Может быть, он слишком мало обращал внимания на детей, мало думал о их внутренней жизни? Но вот думал же он о Степане, поощрял его склонности? А что получилось? Ушел Степан по дороге, которую сам выбрал.

Зина вышла на крыльцо и позвала его пить чай. Семен Семенович сидел на скамье, вроде не слышал ее голоса.

Дочь подошла к нему, свежая, спокойная. Семен Семенович посмотрел на нее и усмехнулся. «Как будто и не плакала».

— Сядь! — требовательно, сказал он и показал на место рядом с собой на скамейке.

Зина покорно, словно не смея ослушаться, села рядом. Он посмотрел на нее пытливо и тихо, как бы опасаясь посторонних ушей, спросил:

— Ты чего это ночью плакала?

Она вскинула на отца ясные глаза и засмеялась беспечно:

— Глупая, вот и плачу.

Отец с сомнением покачал головой.

— Вот и расскажи об этой глупости.

Семен Семенович сидел, наклонив голову.

Зина молчала.

— Ну! — требовательно произнес он, поднимая голову и опять вглядываясь в ее глаза.

— Мне все кажется, — тихо произнесла Зина, — ничего из меня хорошего не будет. Когда я начинала учиться, то мечтала стать большим музыкантом. Вот и вдолбила себе в голову, что таким и должен быть мой путь. А сил-то для этого и не оказалось. Надо было пойти в педагогический или химический, как подруги сделали. Но и на это не могу решиться, не могу от музыки оторваться. Вот я и плачу.

Семен Семенович не знал, что ему ответить дочери.

— Эх, дочка! — горестно воскликнул он. — Дети на радость должны расти. Ты с горем ходишь, и мне это горе.

— Папа, — сказала Зина и по-детски прижалась щекой к его плечу. — Ты у нас хороший… Глупые мои слезы, и ты о них не думай.

— Ой, обманываешь ты меня, — недоверчиво произнес он, тронутый этой лаской дочери. — Болит у тебя сердце, только не от этого. Почему Сергей Иванович перестал у нас бывать?

Она опять засмеялась, но смех был фальшивый, и Семен Семенович не поверил тому, что сказала дочь:

— Это совсем не то, что ты думаешь, пана. Он и не стоит слез.

— Лукавишь ты, ой, лукавишь, — ласково сказал Семен Семенович, довольный, что нашел причину слез. Такая беда казалась ему поправимой. Не такого зятя хотелось видеть ему.

— Вот ты о музыке сказала… Сил, говоришь, у тебя нет. А разве человек сразу о своей силе узнает? Я не верил, что у тебя это серьезно, а потом поверил. Почему же ты вдруг решила, что сил у тебя нет? Нехорошо это, когда человек руки опускает, тогда и последние силы уходят. Будет у тебя всякое, но никогда рук не опускай. Самое последнее дело сдаваться. Сколько народу на моих глазах пропало, и только потому, что слабости поддавались.

Зина внимательно слушала его.

Они уже поднялись со скамейки, как Зина вдруг сказала:

— Можно мне уехать месяца на два к Степану?

— Что же, — ответил он не сразу, — поезжай.

Через неделю Зина уехала к брату и пробыла у него все лето.

Вернулась Зина осенью, загорелая, словно еще больше вытянулась, веселая. Семен Семенович увидел ее, когда она, стоя на полу на коленях, освобождала чемодан. На столе лежали фрукты, листы нотной бумаги, белье. Зина обернулась, и Семен Семенович, увидев ее лицо, почувствовал, как дорога она ему, и не смог удержать слез. Сердито смахнув слезу, он сказал:

— Вернулась, шатунья… Не сидится дома.

Зина засмеялась и встала. Крепко обняв отца, она целовала его в лоб, в щеки, в глаза, а он, чувствуя прикосновение ее нежного лица, счастливо подумал, что дочь у него очень хорошая.

За столом, когда если обедать, Зина рассказывала о Степане. Он работает главным инженером большого строительства, жена его тоже инженер и работает на этой же стройке. Ждут второго ребенка. Живут хорошо, счастливы, и Степан очень сожалеет, что никак не может приехать к ним и ждет отца с матерью к себе в гости.

Семен Семенович никак не мог представить себе, что его сын уже главный инженер строительства. Много ли лет Степану? Его товарищи, одногодки, у них на заводе работают начальниками смен. Но было приятно слышать, какое большое дело ведет Степан, что много работает. Да ведь работать умеют все Клемёновы. Никогда не было у них в семье лодырей, неспособных. Вот и эта шатунья тоже работяга, пальцам своим покоя не дает.

А Зина уже подсела к роялю, словно пробовала его, прислушивалась к знакомому голосу.

— А что, старуха, — сказал весело Семен Семенович, — может, и верно поехать нам сына навестить, внука посмотреть? Теперь-то уж поздно, а вот на будущий год…

Весь вечер Зина делилась впечатлениями о поездке.

Вечером уже около десяти часов, когда собирались пить чай, Семен Семенович услышал, что жена с кем-то разговаривает на кухне. Услышала этот голос и Зина. Она вздрогнула, но тотчас оправилась.

— Можно к вам? — спросил знакомый голос Сергея Ивановича.

— Пожалуйста, — недружелюбно пригласил Семен Семенович и увидел, как дочь недовольно посмотрела на него. Не желая обижать ее, он мягче добавил: — Давно вас не видно, — и опять дочь осталась недовольна.

Сергей Иванович, казалось, был очень обрадован тем, что видит Зину. Дочь спокойно поздоровалась с инженером.

— Как живете, Сережа? — равнодушно спросила она.

Он остался у них пить чай. За столом шел разговор о заводских делах. Сергей Иванович рассказывал о трудностях с пуском мартеновского цеха на новом металлургическом заводе. Но рассказ этот мало интересовал Зину. Она сидела молчаливая, но внимательно всматривалась в Сергея Ивановича, словно впервые приглядывалась к нему. А он обо всем рассказывал так, как будто не было у него времени тяжелее, чем это лето.

Встали из-за стола. Сергей Иванович все ждал, когда он останется один на один с Зиной. Но она явно избегала этого. Тогда, словно рассердившись на свою нерешительность, инженер спросил, смотря в глаза девушке:

— Хотите, Зина, погулять?

И она, смело глядя ему в глаза, ответила спокойно:

— Пойдемте.

Они ушли, а Семен Семенович с сердечной болью за дочь, подумал: «Началось».

5

В это лето, когда Зина уехала к Степану, младший сын Владимир пошел работать на завод в доменный цех.

Младший сын был непохож на брата не только внешне, но и характером. Степан всегда был тихий, занятый собой. Этот рос сорви-голова. На улице его боялись тронуть. Он верховодил во всех играх. Знали, что если ребята пропали на весь день, то их увел в лес или на пруд Володька Клемёнов. Однажды он даже пропал из дому на месяц и явился с приисков с золотом, намытым со старателями.

Таким шумным и беспокойным он был и на заводе. «Ну, Владимир не в Степана», — думал Семен Семенович, приглядываясь к младшему сыну на заводе.

Не было у него и настоящей привязанности к какому-нибудь делу, как у Степана. В доменный он пошел потому, что так уж пришлось, что позвал его отец. Казалось, что он мог пойти легко и в любой другой цех. На заводе он быстро со всем освоился и очень скоро стал вожаком всех молодых ребят доменного цеха.

Многим Владимир был ближе Семену Семеновичу, чем старший сын Степан, но многим и дальше. Больше всего огорчало мастера, что не замечал он в младшем сыне серьезной настойчивости Степана. Уж очень легко относился к работе Владимир, все брал с налету, кое-как. Не торопился стать настоящим доменщиком.

И еще было одно, что особенно тревожило всю семью: уж очень волочился Владимир за девушками, не пропускал вечера, чтобы не побывать на «Пятачке». Не было бы большой беды, если бы была у него одна сердечная подружка. Владимира видели неделю с одной девушкой, вторую — с другой. Казалось, что его радует легкость побед в сердечных делах и он ходит довольный и гордый собой. И чем он так привлекал девушек? Курчавый и черноволосый, он был самым веселым парнем в доменном. Этим, пожалуй, и побеждал всех, когда улыбался, поблескивая темными и всегда оживленными глазами. Девушки не скучали с ним.

А вскоре в дом вошло большое горе.

Началось все с денег. В семье был заведен порядок: все приносят домой заработанные деньги и отдают матери. Она распоряжалась всеми расходами и покупками. Еще никогда в семье не возникало разговора о деньгах. Вдруг Владимир не принес домой получки. Клемёнов, подозревавший, что мать балует Владимира деньгами, спросил сына о получке:

— Еще не получил, — беспечно ответил Владимир, но смутился.

Отец вначале не придал этому большого значения, но на третий и четвертый день сын отвечал ему так же и с каждым разом все раздражительнее, словно отец вмешивался не в свое дело.

Тогда смутные подозрения, что сын не только гуляет, но и прокучивает на стороне большие деньги, овладели мастером. Клемёнов спросил цехового кассира, получал ли Владимир деньги, и тот, удивленный, сказал, что он получил их в один день со всеми.

Контора окнами выходила в литейный двор доменного цеха. Семену Семеновичу были видны доменщики, убиравшие скрап после выпуска чугуна, и среди работающих знакомая фигура сына, с веселой улыбкой покрикивавшего на товарищей. Вот он один ухватил клещами большой кусок скрапа, застывшего в жолобе. Все мускулы его напряглись. Рабочие прервали работу, наблюдая за Владимиром. Владимир напрягся, металл дрогнул, и тогда рывком он вытащил его.

Клемёнов вздохнул и пошел из конторы.

Мастер прошел мимо сына, но ни о чем не спросил его, отложив разговор до возвращения домой.

Из цеха Семен Семенович вышел позже всех один. Уже второй день ему нездоровилось, но он перемогал себя, суеверно боясь ложиться в постель. Опять начало шалить сердце. Сегодня на заводе через каждые двадцать минут он вынужден был садиться, чтобы успокоить его. Сдает, сдает старое сердце.

Семен Семенович с грустью думал, что скоро надо будет уходить на покой. С таким сердцем по домне не побегаешь, и он уже старается поменьше подниматься на колошник. Да и пора, он достаточно проработал, надо уступать дорогу молодым.

А ведь совсем еще недавно он был в полной силе, и жизнь казалась ему бесконечно долгой. Даже и не верилось, что прошло уже десять лет, как он получил телеграмму Серго Орджоникидзе. Немного прошло с тех пор, но и очень много для его возраста. Да, под старость жизнь катится резво.

Обидно было, что не исполнилась его мечта: видеть одного из сыновей мастером в доменном цехе. Ни Степан, ни Владимир не оправдали отцовских надежд. Ведь сколько мастеров вырастил он, вывел в люди. На многих заводах их можно теперь встретить. Вот и на соседнем новом металлургическом заводе их сразу трое. Они так и говорят о себе — клемёновские ученики. Среди учеников есть и такие, что кончили институты и теперь работают инженерами-металлургами в разных концах страны. А из сыновей не смог сделать доменщиков.

Он задумался о Владимире: предстоящий разговор с сыном мучил его.

Владимира Клемёнов дома не застал. Пообедав, сын уже куда-то ушел. «На гулянку», — подумал отец.

Вернулся Владимир поздно, когда в доме все уже спали. Он заглянул в столовую и увидел отца, сидевшего с книгой в руках за столом. Семен Семенович хотел поговорить с ним с глазу на глаз и, хотя надо было рано вставать, терпеливо ждал сына.

Владимир вопросительно посмотрел на отца.

— Получил деньги? — спросил Семен Семенович.

Владимир молча кивнул головой.

— Что же матери не отдал?

— Я их истратил.

— Так, — протянул отец. — А на что же это? Можешь отцу сказать?

Сын опустил голову и молчал.

— Так и не скажешь?

— Очень нужны были, — неохотно промолвил Владимир. — А для чего — сказать не могу.

— Я скажу, — повысил голос Семен Семенович, — почему тебе стыдно отцу признаться. Гулять начал, кутить, по ресторанам шляться. Вот для чего тебе деньги нужны. В долги полез. Счет деньгам потерял, легко даются.

Владимир, испуганно отодвинувшийся к двери, облегченно вздохнул.

— Больше этого не будет, — примирительно пообещал он.

— Ишь, обрадовал — больше не будет.

Сын молча выслушал все, что говорил отец. Он и не пытался перед ним оправдываться. Однако так и не сказал, куда же истратил деньги.

Тяжелое чувство, недовольство сыном после этого разговора так и не изгладилось. Владимир после этого разговора стал от него как будто дальше.

Следующую получку Владимир принес всю до копейки, словно желая этим загладить свой проступок. Теперь как будто и не было повода сердиться на сына. Однако обида на Владимира у Семена Семеновича осталась.

Он не знал, что деньги те Владимир проиграл в карты. Сын и сам намучился своим проступком, и не проигрышем — острой нужды в деньгах дома не было, — а тем, что так много пришлось лгать, столько в семье было неприятностей. Отца он любил и уважал и понимал, какое горе причинил ему.

И тут же он совершил еще проступок.

6

Вернувшись как-то домой, Семен Семенович застал всех в непонятной для него тревоге. Жена ходила с заплаканными глазами. Зина хмурилась и отмалчивалась. Весь вечер в доме было нехорошо. Мать, заслышав стук в двери, торопилась первая пойти и отпереть. Похоже было, что кого-то ждали.

Владимир в этот день вернулся необыкновенно рано, тоже молчаливый, встревоженный, даже потемневший в лице, прошел в свою маленькую угловую комнату и не показывался из нее весь вечер.

Семен Семенович заглянул к сыну. Владимир сидел за книгой. Услышав шаги отца, он поднял голову и посмотрел на него так внимательно и настороженно, словно ждал каких-то вопросов.

Так и прошел весь вечер в непонятной тревоге и в ожидании кого-то.

Все разъяснилось на следующий день.

За две улицы от дома, где жили Клемёновы, в семье мастера листопрокатчика Корешкова тяжело заболела дочь Варя. Еще несколько дней назад все видели ее на улице, и вдруг разом слегла. И в этой болезни большинство обвиняло Владимира.

Это было похоже на правду. Владимир гулял с Варей на «Пятачке», в парке, видели их на лодке, в купальне, на водной станции. И тогда еще многие говорили, зная легкомысленный характер Владимира, надолго ли его эта привязанность? Все знали, каким девушкам он успел за лето вскружить головы. Однако с Варей было что-то другое. Уже третий месяц их видели вместе. Варя несколько раз заходила к Клемёновым, сдружилась с Зиной; Владимир тоже бывал у нее дома. Казалось, что вот и отгулял Владимир, нашел себе подружку по сердцу.

Но в один из вечеров его увидели на «Пятачке» с девушкой, приехавшей работать на новый металлургический завод. Весь вечер он не отходил от нее. На Варю он больше и не смотрел. Так было во второй и третий вечер. В этот последний вечер Варя долго просидела в парке в легком платье. А вечер был холодный, ветреный. Но она, казалось, и не чувствовала знобящего ветра.

Обо всем этом рассказывали подруги, когда Варя уже была в больнице.

Утром она почувствовала недомогание. Днем температура резко поднялась, а вечером она уже была без сознания. Приехавший врач определил тяжелую форму крупозного воспаления легких и немедленно отправил в больницу. Она была в очень тяжелом состоянии, и врачи не ручались за ее жизнь.

В доме Клемёновых об этой беде раньше всех узнал Владимир от товарищей. Он не решился отпроситься у отца и с трудом дождался конца смены. Не заходя домой, он побежал в больницу. К Варе его не пустили.

Владимир шел по улице, как слепой, никого не замечая, сознавая себя убийцей, которого еще только некоторое время оставляют на свободе. Да о себе он и не думал в эти минуты. Ему страшна была самая мысль, что он может стать виновником смерти человека дорогого и близкого ему. Казалось, что нет и кары, равноценной содеянному. А в смерти ее и своей виновности он не сомневался. Все, что угодно, отдал бы он, только бы вернуть назад тот первый вечер, когда он позабыл Варю.

Хотел Владимир зайти к Корешковым и узнать о состоянии Вари, но страх перед родителями остановил его, и он направился к дому.

Семен Семенович обо всем этом и о предполагаемой виновности Владимира узнал тоже на заводе. «Добегался, мерзавец», — грубо и со злостью подумал Клемёнов о сыне. Мастер жалел Варю и тоже, как и все, был убежден в виновности Владимира. Без него она не сидела бы до позднего часа на улице. Да и врачи говорили, что дело не только в простуде, но и в каком-то нервном потрясении.

Корешков, отец Вари, вздорный и крикливый человек, был хорошо знаком Клемёнову. Корешковым дорожили на заводе, хотя по пустякам он мог поднять несусветный шум, накричать, нагрубить. С ним остерегались связываться.

Семен Семенович ждал, что Корешков придет к нему и, наверное, учинит такой скандал, какого еще и не бывало на этой улице.

Клемёнов не ошибся. Корешков пришел к нему, но встреча произошла не такая, какой ожидал Семен Семенович.

Хриплый, низкий голос Корешкова послышался на кухне. Он разговаривал с женой. Семен Семенович вышел к ним.

— Вот ведь беда какая, Аграфена Игнатьевна, — говорил устало Корешков. — Места себе найти не могу ни дома, ни на людях. Ведь, как скелет она стала, а лицом снега белее.

Он сидел возле стола, сгорбив спину. Аграфена Игнатьевна молча слушала его, сочувственно кивая головой.

— За дочь сердце болит, никогда еще так не болело, — продолжал Корешков.

— Может, и обойдется, — промолвила утешительно Аграфена Игнатьевна. — Девушка она была крепкая, пересилит в ней жизнь.

— Вот и врачи только на это и надеются.

Не укорять и не обвинять пришел Корешков. Он искал сочувствия, как у людей, которые стали близки ему в этой нежданно свалившейся беде.

— Чего же тут сидеть, — сказал Семен Семенович. — Пойдем в комнаты.

Корешков вдруг заторопился домой.

— Ждут там, — со вздохом пояснил он.

Семен Семенович вышел проводить его.

— Твой-то дома? — спросил Корешков.

— Сидит, — сердито ответил Семен Семенович, — который уж вечер истуканом сидит.

Они попрощались. Клемёнов постоял на улице. Корешков шел медленно и трудно. «Как горе подламывает», — с жалостью подумал о нем мастер.

Он вернулся в дом и прошел в комнату сына. У Владимира сидела Зина. Они о чем-то тихо разговаривали, но при появлении отца оба замолчали.

— Отец Вари приходил.

Владимир встал.

— Ну? — испуганно спросил он и провел рукой по шее, словно намятой узким воротничком.

— Что «ну», — раздражился Семен Семенович. — Довел девчонку до болезни, паскудец. Ведь мальчишка еще, а вот до чего людей доводишь.

— Варя что? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Все в больнице, будет ли жива — неизвестно. Всего от тебя ждал, но такого… — Отец горестно развел руками. — Стыдно мне перед Корешковыми. Ведь не бывало у нас такого среди заводских.

— Не трогай ты меня, папа, — произнес глухо Владимир. — Сам все знаю… Моя вина — мой и ответ будет перед ней.

Зина взяла под руку отца.

— Пойдем, папа.

Она вывела его из комнаты Владимира и сказала:

— Владимир и сам понимает, как нехорошо все получилось. Может, он и не виноват в ее болезни, но уж так сложилось. Оставьте его в покое. Ведь теперь уж ничем не помочь. Трудно сейчас Володе.

— Думаешь, мне легко?

— Знаю, знаю — трудно. Но пусть Володя успокоится. Ему сейчас труднее.

Варя поправлялась медленно. Только через полтора месяца она вернулась домой. История эта стала постепенно забываться, но убеждение, что заболела она из-за Владимира, осталось.

У Клемёновых, когда все собирались вместе, о Варе избегали говорить, но все эти полтора месяца думали о ней. Владимир свободное время проводил дома, забыв дорогу в парк и на танцплощадку. Даже в воскресные дни он не показывался на улицу.

Отец с сыном говорили мало. Мастер, глядя на осунувшееся лицо Владимира, чем-то неуловимо изменившееся, недоверчиво рассуждал: «Забудет все и опять за свое возьмется».

Недели две спустя после того, как Варя Корешкова вышла из больницы, Владимир пошел к ней. Он знал, что Варя нигде не бывает, с подругами не встречается и дома. Открыл дверь ему сам Корешков и встал так, чтобы Владимир не мог пройти в дом, и сказал, недовольно оглядывая его:

— Не хочет тебя Варя видеть. И не заходи больше.

Как-то, возвращаясь с работы, Владимир встретил Варю на улице и с решительным видом подошел к ней. Девушка смотрела на него испуганными глазами. Она похудела и побледнела за время болезни. И Владимиру стало до слез ее жалко и стыдно за себя, что все так произошло.

— Варя, — просительно, но вместе с тем и настойчиво произнес он, — можно с тобой поговорить?

— Не хочу, — тихо ответила Варя, и вдруг лицо ее вспыхнуло. — Видеть и слышать тебя не хочу, — с силой произнесла девушка и при этом окинула Владимира таким презрительным и уничтожающим взглядом, что он не решился пойти за ней.

…Всю зиму Семен Семенович часто хворал, все сильнее беспокоило его сердце, начались отеки лица и ног. Врачи решительно настояли, чтобы Клемёнов уходил на пенсию.

На заводе старому доменному мастеру устроили торжественные проводы. На обеде в честь его собралось все заводское начальство, мастера-ветераны. Семен Семенович сидел грустный. Тяжело было думать, что с заводом все покончено.

Ведь ему было отдано почти пятьдесят лет жизни.

7

С весны сорок первого года Семен Семенович начал собираться навестить сына.

22 июня началась война.

С первых же дней войны вся жизнь круто изменилась. Город теперь работал для фронта, и мысли всех жителей были неотрывно связаны с военными событиями.

Владимир несколько раз ходил в военкомат и просил призвать его в армию. Ему отказывали: доменщиков в армию не брали.

Давно уже не писал Степан, никаких вестей о себе не подавал. О нем тревожились. В сводках часто упоминался город на Днепре, где жил Степан. Немецкие бомбардировщики в первые дни войны пытались его бомбить. Все ближе придвигалась линия фронта к этому важному промышленному центру.

Призвали в армию Сергея Ивановича. Перед отъездом инженер пришел к Клемёновым проститься. Зина со странным чувством удивления и недоверия оглядывала его нелепую фигуру в военном костюме. А Сергею Ивановичу казалось, что он выглядит сильным, мужественным, и пытался говорить с Зиной несколько покровительственно, не замечая ее лукавой усмешки. Простилась Зина с ним сдержанно. Немного места занимал Сергей Иванович в ее жизни, и отношения между ними после того лета, когда Зина ездила в гости к Степану, такими холодными и остались.

Осенью в городе появились эвакуированные из западных районов страны. Каждый день прибывали эшелоны, с женщинами и детьми. Их размещали в квартирах горожан, вначале на семью давали по комнате, потом стали селить по нескольку семей в одной комнате, а они все ехали и ехали…

Как снег на голову обрушилось сообщение, что нашими войсками после многих упорных боев оставлен тот самый город, в котором жил Степан.

И вдруг поздней осенью объявился Степан. Он пришел ночью в летнем пальто, в шляпе и, простудно покашливая, долго оттирал замерзшие лицо и руки. Уши у Степана были теперь совсем, как у отца, — большие и немного оттопыренные, голова начинала лысеть. Лицо его осунулось, скулы заострились.

— Ох, и постарел ты, Степан, — удивился отец.

Степан усмехнулся.

— К тому и идет.

Семен Семенович поставил на стол бутылку водки. Сын выпил, но продолжал сидеть хмурый и молчаливый, только все удивленно посматривал на сестру и брата.

— Выросли вы все, — сказал он. — Не узнаешь вас.

— Что же ты один приехал? — спросил наконец Семен Семенович. — Где жена с детьми?

Степан посмотрел на отца пугающе пустыми глазами и коротко ответил:

— Остались там.

— С немцами? — ужаснулся Семен Семенович.

— С немцами.

— Как же это так? Неужели и уехать нельзя было? Уехал же ты?

— Я на заводе до самой последней минуты находился, ждал приказа о взрыве. Пообещали мне о семье позаботиться, вывезти ее с эшелоном. Дней десять дома не жил, а телефоны уже не работали. Да и как-то не верилось, что оставим мы город, не остановим немцев. Танки их в город вошли, когда мы весь завод на воздух подняли. — Он замолчал и посмотрел на свои большие, как у рабочего, руки, и продолжал рассказ: — Кинулись к мосту… Там уж только саперы оставались и рота прикрытия. Перешли мы последними мост и его взорвали. Стал семью искать, а через месяц и узнал — в суматохе забыли о ней.

— Как это можно — забыть?

— Так вот и забыли… — Он встал и потер голову. — Лягу я. Десять суток от Москвы ехал в товарном вагоне, холод, грязь…

Спал Степан часов шестнадцать. Старик несколько раз заходил посмотреть на спящего, еще не успев привыкнуть, что у него уже такой взрослый сын.

За обедом Семен Семенович осторожно спросил Степана:

— Надолго к нам?

— Боюсь — надолго. Буду у вас завод строить.

— Строить? Война же…

— Вот потому и надо строить. Снарядный завод поручили построить. Через четыре месяца начнем снаряды фронту давать.

Отец с сомнением покачал головой. Какой это завод можно построить за четыре месяца? Дом и то дольше строят. А тут — снарядный завод.

— Где же тебе завод строить? Где у тебя все? Ты вот даже и сам в одной шляпе приехал и в товарном вагоне.

— Трудно, конечно, но построим.

Так уверенно это сказал Степан, что Клемёнов поверил, что будет построен завод. Вот каким стал его сын. Целые заводы строит. Вот в какую трудную минуту такою нужною оказалась его профессия.

— Когда же начнете строить? — спросил он.

— Площадку уже разбивают.

Отец помолчал.

— Большая сила на нас идет, Степан, — тихо сказал он. — Такой силы еще и не было против нас. Помнишь, как говорил товарищ Сталин… Какие силы брошены на нас.

— Сломим, сломим эту силу, — зло ответил Степан и ребром ладони ударил по столу. — У них сила, а у нас еще бо́льшая.

— И я в это верю. Только много горя хлебнем.

— От горя не уйти.

— Вот строили, строили социализм, каждому новому заводу радовались. И верно — построили социализм. О себе скажу. Что я знал, когда жить начал? Работу, да такую, что от нее кости трещали, водку в праздники… Потом отшибло от водки, как с большевиками познакомился. Всем сердцем поверил, что только в борьбе мы добудем право на настоящую жизнь. На смерть ради нее пошел. А знаешь, когда я настоящую жизнь узнал? Читал у Владимира Ильича о субботниках? Услышали мы эти слова и взялись сами без копейки денег домну восстанавливать. С голоду чуть не поумирали, коровенок попродавали, а завод пустили. Вот тогда чугуном мне в лицо и брызнуло.

Он помолчал. Потом лицо его просветлело.

— Без тебя это было, когда мне Серго Орджоникидзе телеграмму прислал. Тогда я всем сердцем понял, что и пришла к нам новая жизнь, о которой мы все думали и мечтали. Меняется все кругом. Ты посмотри на нашу семью — ты стал инженером. Зинушка концерты дает, детишек музыке обучает. Так и во всех семьях. Широкие пути для всех открыты. А ведь это и есть настоящая жизнь — радость людям. А немец эту нашу жизнь хочет разрушить! Да не бывать же этому. Не будет у него победы. Погниют они в нашей земле!

— Правильно, отец. Все мы так думаем.

— Трудно нам — это верно. Но победим мы, Степан… Ведь советский народ наш какой — для общего дела ничего не пожалеет. Вот и сейчас скажут — для отечества надо по двадцать часов работать. Будут!

— Вот так и надо сейчас работать — по двадцать часов.

— Тут приходили ко мне, — задумчиво сказал Семен Семенович, — спрашивали, могу ли я на завод пойти. Как ты скажешь?

— Надо итти, отец. Коли есть хоть немного силы — надо пойти.

Сын ушел в город. Семен Семенович сидел за столом. Он был доволен сыном. Давно уж он так душевно ни с кем не разговаривал, никому не высказывал этих затаенных мыслей.

Все же Клемёнову не верилось, что сын справится со строительством завода в четыре месяца. Какой из него сейчас строитель… Семья осталась у немцев, наверное все мысли о ней. Четыре месяца! Ох, Степан, Степан! Легко месяцы считаются…

В этот день Семен Семенович обещал быть на заводе и посмотреть печи. Одеваясь, он все думал о Степане, и мысли эти были невеселые. Не сумел сохранить семью. Правда, нет его вины. Он свой долг выполнял. Ведь вот в дни молодости, когда сам он останавливал завод, разве он делал выбор между делом и семьей. Он верил, что и это свое общее дело он совершал во имя своей семьи. Так рассуждает и Степан.

На улице шел сырой снег, поддувал резкий ветер. Дым низко стелился над заводом, скрывая крыши цехов. Только каупера домен четко выделялись на фоне темного неба и бегущих облаков, отливая маслянистым блеском. Что-то тревожное слышалось мастеру в гудении домен.

На второй печи Клемёнов застал выпуск чугуна. Весь литейный двор был застлан паром, поднимавшимся от чугуна, который заливали водой. Среди людей, суетившихся у домны в клубах пара, Семен Семенович заметил девушку в таких же тяжелых, как у всех, ботинках на деревянной подошве, в широкополой войлочной шляпе. «Бабы у печи», — изумленно подумал Клемёнов.

С начальником цеха Клемёнов обошел печи.

— Можно бы и прибавить дутья, — сказал мастер.

— Не решаемся, Семен Семенович, — признался начальник цеха, — печь старовата, свою кампанию отбыла, а весь опытный народ у нас на новый завод забрали. Там новую домну к пуску готовят. Видишь, девочки появились.

— А кто такая?

— С юга приехала, эвакуированная, пристала — пустите к печам… Отец у нее доменщиком на новом. Работает старательно, ребятам не уступает.

Семен Семенович помолчал.

— Отпустите Владимира на фронт, — вдруг попросил он.

Начальник цеха удивленно посмотрел на мастера.

— Не могу, никак не могу.

— А если я приду?

— Все равно не могу. Горновые наперечет. Нехватает людей. А Владимир у горна хорошо показал себя.

— Вот так, — после некоторого раздумья сказал Семен Семенович, — усильте дутье, и печь пойдет. Кое-где охлаждение надо добавить. Поработает еще печь, постоит кладка.

Они стояли на краю литейного двора. Многих рабочих Клемёнов не знал. Правду говорит начальник цеха, позабирали у него опытных старых мастеров. Трудно, наверное, очень трудно начальнику цеха. Недаром у него такое измученное лицо. Спит ли он? Семен Семенович догадывался, что начальник ждет, чтобы он заговорил о своем возвращении на завод. Но справится ли он сейчас, не свалится ли в первые же дни?

— Собираемся разливочную машину ставить, — сообщил начальник цеха. — Тогда нам с уборкой чугуна будет полегче.

Он рассказывал Клемёнову о том, что тревожило и волновало его сейчас. Мастеру стало неудобно — чего он тянет с ответом: пойдет или не пойдет к домнам.

— Что же нам по-пустому разговаривать, Василий Яковлевич, — разом решился Семен Семенович, — записывай в свои работники.

— Я так и думал, — не удивился начальник цеха. — Берите, Семен Семенович, домны. Время сейчас у всех трудное, помогите своему заводу.

— Помогу, но и мне помогите. Отпустите сына в армию. Обещал я ему поговорить с вами.

— А вот начнете — сами и решите.

На этом и простились.

Домашним Семен Семенович ничего не сказал о своем решении вернуться на завод. Он хотел сообщить эту новость при Степане. Хотелось показать старшему — вот и он еще на что-то годен.

А Степан где-то задержался. Его долго ждали к ужину. Легли спать. Степана все не было.

Не пришел он и утром.

Появился Степан только на пятый день, в высоких сапогах, облепленных грязью, в ватной телогрейке, надетой под пальто.

— Ты где же это пропадал? — встретил его вопросом Семен Семенович.

Степан довольно усмехнулся.

— Строить свое предприятие начали. Ну, отец, заводик-то кажется за четыре месяца осилим. Не хочешь ли пойти ко мне работать? Людей нужно много. Найдем должность по силам.

— Чего мне в чужое место итти. Я в доменный опять заступил, — не без гордости сообщил Семен Семенович.

— Вот это так. Правильно. Давай побольше чугуна, теперь на снарядную сталь пойдет.

Утром Степан встал раньше всех и куда-то позвонил, чтобы за ним прислали машину. «Уж и машиной успел обзавестись», — с удивлением отметил Семен Семенович, и это почему-то вселило уверенность, что справится Степан со строительством завода.

Считалось, что Степан живет у них. Но появлялся он дома раз в четыре или пять дней, озабоченный, с воспаленными от недосыпания глазами и, сидя за столом, начинал дремать.

— Я к вам отсыпаться приезжаю, — говорил он. — Там не дадут.

Однако и тут ему не очень давали спать. Весь вечер и всю ночь трещал телефон, и Степан отдавал всякие распоряжения, потом расхаживал по комнате и курил папиросу за папиросой.

Клемёнов теперь работал в доменном цехе. В первые дни он увидел, какой тяжелый груз принял на себя. Работали в две смены — по двенадцати часов. Семену Семеновичу приходилось и задерживаться. Дома мастер сразу ложился в постель и засыпал тревожным сном, вскакивая, как только начинал звенеть телефон. Он очень уставал и боялся свалиться.

Но проходили один за другим трудные дни, и Клемёнов, попав в гущу заводских дел, забывал о времени и сам удивлялся своей выносливости.

8

Уже не раз Владимир пытался поговорить с отцом об уходе с завода в армию. Семен Семенович отмалчивался, сознавая свою неправоту перед сыном, или неопределенно отвечал, что как только станет полегче в доменном, поправятся там дела, так он и сам напомнит про обещание начальнику цеха. Но время шло, и все оставалось попрежнему.

Как-то и жена заговорила об этом же с мужем.

— Отпусти ты его, — настойчиво сказала жена. — Ты смотри, как он мучается, места себе не находит.

Семен Семенович с изумлением посмотрел на нее.

— Другие рады, что все у них дома, а ты его на войну шлешь?

— Разве я шлю его? — обиделась жена. — Думаешь, легко мне? Да ведь нужно… А ему тяжело и стыдно. Все его товарищи и друзья в армии. Вон и в народе нехорошо говорят: его не берут потому, что отец — начальство в доменном и сына возле себя держит.

— Дураки говорят, а ты их слушаешь, — рассердился Семен Семенович. — Всех не переслушаешь. Нужен он мне на заводе, — заключил мастер.

Клемёнов видел, что дети, даже став взрослыми, остаются, как в детстве, ближе к матери, чем к нему. Во всех трудных случаях они прежде обращаются к ней, а уж потом к нему. Умела жена слушать их и понимать лучше, чем он. Даже у Степана завелись с ней какие-то секреты. Ей же Зина показывала письма, которые присылал с фронта Сергей Иванович. Семен Семенович немного даже ревновал жену к детям.

Ударили крепкие уральские морозы. Туман стоял над побелевшим городом, и сереньким, тусклым и коротким дням, казалось, не будет конца. Окутанные плотным туманом домны шумели особенно тревожно. По ночам огни завода, затянутые плотной пеленой, вдруг возникали в темноте. С перебоями поступали кокс и руда, выходил из строя водопровод. Обмораживались люди и выбывали с работы.

Все домашние заботы у Семена Семеновича отошли на задний план. При редких встречах с Степаном мастер даже забывал спросить его, как у сына идут дела на строительстве. А уж делами Владимира и Зинаиды он и вовсе не интересовался. Завод отнимал у Клемёнова все время.

И в эти самые беспокойные дни Владимир вздумал напомнить о своем желании уйти в армию. Мастер даже огрызнулся на сына:

— А завод — не фронт? Вот ты какой непутевый… Люди работают, себя не жалеют. Все думают, как бы побольше для фронта сделать, а ему, видишь ли, тут не место. Тут тоже военный фронт и не легкий.

Семен Семенович не заметил, как с приездом Степана все дети особенно сдружились. Теперь не так уж разительна была между ними разница возрастов. В те вечера, когда Степан бывал дома, дети все собирались вместе и могли просидеть чуть не до рассвета. Но старший оставался старшим, он стал поверенным и советчиком младших.

Степан знал, что Владимир рвется на фронт. Ему было жаль брата, но знал он упрямство и твердость отца и не решался на разговор с ним. Да и понимал, что по-своему отец прав — Владимир нужен на заводе.

Но как-то Владимир и сам заговорил об этом с братом.

— Так я и буду всю войну на заводе сидеть, Степан? Почему я должен тут сидеть, когда все воюют?

— Положим, тут тоже люди нужны.

— А тебя не беспокоит, что ты остался в тылу?

— Меня? Если бы кто другой спросил, то и отвечать бы не стал. А тебе отвечу. Очень хотел пойти на фронт. Я — строитель, мог бы пригодиться в инженерных войсках. Просил об отправке на фронт еще в первые дни войны. Но у меня положение было трудное. Я отвечал за строительство завода, потом за эвакуацию оборудования и уничтожение зданий. Меня не всякий мог заменить. Я не видел за собой право решать, где я сейчас нужнее, я мог только выражать свое желание. Мною распоряжалась партия, я привык подчиняться ее решениям. Решили: сейчас мое место на строительстве — это мой фронт. Вот я и приехал сюда. Скажут: нужен фронту — поеду на фронт. Вот ты и спроси себя, имеешь ли ты право сам решать этот вопрос.

— Я решил, но не пускают.

— Не пускают? Отец?

— Он. Да и начальник цеха возражает. Просил партийный комитет помочь — отказались.

— Значит, у них есть основания отказывать тебе.

— А я своего добьюсь.

— Ох, нет у тебя еще настоящей выдержки. Ты сколько времени кандидатом?

— Полгода…

— Все понятно… Смотри, кандидатский стаж тебе нужно выдержать. Парторг о твоих настроениях знает? Намял бы я тебе бока, приучил бы к дисциплине. С ней шутить нельзя.

Владимир помолчал. Вот так же частенько молчал отец, прежде чем принять решение.

— Спасибо, Степан, — горячо сказал он.

— За что же меня благодарить?

— За хорошие советы. Ведь я думал самовольно сбежать с завода. Уж все и подготовил. Но на фронт я все же поеду, только с разрешения, — и он лукаво усмехнулся.

Зинаида, молча слушавшая разговор братьев, вдруг встала и подошла к столу. Лицо ее было взволнованно. Степан с удивлением смотрел на сестру.

— Степан, — сказала она звенящим от напряжения голосом, словно не могла совладеть с своим волнением. — А мне что делать?

— А разве ты ничего не делаешь?

— Обучаю мальчиков и девочек музыке? Какая же от этого польза войне? Этим я и до войны занималась. Ведь война же идет! А что у меня изменилось? Работаю на своем месте, не голодаю, не холодаю. Да отец в сотни раз благороднее меня. Он же из сил выбивается, а работает, ни на что не жалуется. Вот рядом с нами живет приезжая женщина инженер-конструктор. Она пошла в столовую работать подавальщицей. Она и то больше пользы приносит, чем я — кормит рабочих. Ведь не легко ей, инженеру, работать подавальщицей. Зато другая женщина, физически более сильная, пошла работать на завод.

— Какая глупость, — досадливо произнес, поморщившись, Степан. — Эта твоя инженер-конструктор пошла в столовую не из высоких побуждений, а из-за мелкого и корыстного расчета. Уверен, что столовой заведует какой-нибудь ее близкий знакомый. Там, наверное, воровство идет отчаянное… — Он брезгливо пожал плечами. — Я у себя тоже нашел в столовой таких идеалистов. Думал отдать под суд, а потом послал в цехи работать. Она конструктор? Вот я и заставлю ее на заводе работать. Завтра же это сделаю.

— А меня ты где заставил бы работать?

— Тебя я вернул бы к мальчикам и девочкам, — шутливо сказал он. — Да заставил бы почаще концерты устраивать для матерей. Пусть видят, как их дети учатся.

— Не шути, Степан. Для меня это очень и очень серьезно.

— А я не шучу. Володьку я понимаю, а тебя, извини, нет. Ты любишь музыку? Веришь, что война закончится нашей победой? А коли так, мы все обязаны думать о послевоенной нормальной жизни. В ней нужны будут нормально образованные дети. Так вот для этого и работай. А есть и более близкие цели. Все матери твоих учеников работают на заводах по десять-двенадцать часов без выходных дней. Дети остаются одни, присмотра за ними почти никакого нет. Отвлеки их от улицы, займи. Может быть, среди них есть и одаренные ребятишки. Помоги им узнать себя. По-моему, воспитание — одно из благородных занятий. Ну, а уж коли у тебя остается много свободного времени и мучаешься ты всякими пустяками, — пойди в госпиталь. Там нуждаются в сиделках. Но я думаю, — он помолчал, что-то соображая, — будет лучше, если ты просто увеличишь часы занятий с ребятами. Займись школьниками моего завода. Организуй в нашем поселке музыкальную школу. Беспризорны ребятишки сейчас, сколько неприятностей матерям доставляют. Тебе многие благодарны будут, всю жизнь тебя будут помнить. Вот тебе и дело.

— Спасибо тебе, Степан, — повторила Зина слова брата.

Он засмеялся.

— Опять спасибо… Милые вы мои чудаки… Организуешь школу?

— Попробую.

Зину увлекла мысль о музыкальной школе на строительстве. Она разузнавала, где можно достать инструменты, искала преподавателей, ноты. Хлопот оказалось гораздо больше, чем она думала. У Зины совсем не оставалось свободного времени.

А Владимир упрямо осуществлял свою мечту уехать на фронт.

В один из дней Семен Семенович вернулся с завода в встревоженном состоянии и первым делом спросил, дома ли Владимир.

— Значит уехал. А! Уехал! Ведь как хитро всех обошел. Окрутил Василия Яковлевича. Ну, пусть он на себя пеняет, разжалобился.

Никто ничего не понимал. Владимир сутки перед этим работал на заводе, помогал в ремонте на доменной печи. Домой так и не появлялся. Все думали, что он еще на заводе.

Семен Семенович рассказал, что начальник цеха был сутки вместе с рабочими. День был морозный, все перемерзли. Когда закончили ремонт, начальник цеха пригласил всю бригаду в столовую и распорядился выдать водки. Выпил вместе с ними. Охмелел, и в это время к нему подсел Владимир и начал уговаривать отпустить его с завода, снять с него бронь. Начальник цеха сначала упрямился, потом смягчился и сказал, что пусть он к нему завтра зайдет. «А зачем откладывать?» — спросил Владимир и протянул заявление. Начальник цеха сам не знает, как его рука подписала разрешение на уход с завода. Владимиру же только этого и надо было. Не заходя домой, он отправился в военкомат, где у него сидит приятель. Все было мигом устроено.

Где теперь Владимир? Верно уж едет в поезде. Даже домой не решился зайти.

Весь вечер Семен Семенович был молчалив. Несколько раз прошел мимо дочери, но ни слова не сказал ей. Он словно томился и не находил себе места в комнатах. Пришел Степан, но и он не разговорил отца.

Семен Семенович думал о сыне. Как ошибся он во Владимире, считая его за пустого человека. Вот нашел он в себе силы уйти из дома на фронт, ни с кем не советовался. Значит, есть во Владимире такое, по чему он меряет свою жизнь, сам намечает путь, по которому должен итти.

Дело отца — помогать детям итти той дорогой, которую они избирают себе. Степан не рвется на фронт. Работает много, строит завод, занят важным делом. Зинушка занимается музыкой больше, чем до войны. Степан ее поддерживает, торопит с открытием школы у него на строительстве. И это очень нужное дело. Степану можно верить.

Впервые Клемёнов так смотрел на своих детей.

Владимира ему было жалко. И было больно, что не простились они, не проводил он сына в дорогу. Владимир был хорошим горновым, Семен Семенович, думая о будущем, уже видел Владимира мастером у доменных печей. Теперь же неизвестно, как все случится. Вернется ли Владимир? На фронт ушло много молодежи, а сколько ее вернется?

Клемёнов вошел в комнату, где сидел Степан, рассматривавший чертежи, и с минуту молча смотрел на него.

— Ох, какие вы все у меня упрямцы, — с лаской сказал он.

— Наверное в отца.

— Нет… У вас свое упрямство. От своей силы. В старое время упрямство ломать умели. А если не упрямство, то человека ломали. А вас попробуй сломай или сверни. Как у тебя с заводом? Скоро снаряды начнешь давать?

Этим все и было сказано о Владимире. Степан сложил чертежи и стал рассказывать. Отец сидел рядом и внимательно слушал его.

— А ведь большим Урал наш стал, — сказал он. — Смотри, сколько сюда заводов привезли, сколько новых строят, и всем место нашлось. Услышат еще немцы Урал. А приедут наши люди с войны и родных мест не узнают. — И неожиданно закончил: — Хороший мастер из Володьки рос, а теперь жди — вернется ли…

9

С некоторых пор Семену Семеновичу все чаще попадалась на улице Варя Корешкова. Всякий раз она улыбалась так, как будто ее радовали неожиданные эти встречи. Однако мастер мог поручиться чем угодно, что Варя намеренно выходит на улицу в те часы, когда он направляется на завод или возвращается домой.

Девушка почтительно здоровалась с Клемёновым, и он ласково отвечал ей:

— Здравствуй, дочка.

Варя осведомлялась об Аграфене Игнатьевне, о Зине и, как будто между прочим, спрашивала, опустив застенчиво глаза, не пишет ли Владимир.

— Дождешься разве от него путного письма, — отвечал Семен Семенович. — Пишет — жив, здоров, а больше и ничего.

Старик понимал, что Варю интересует больше всего Владимир, и ему были приятны ее вопросы о сыне. Владимир писал им часто. Правда, письма были коротенькими. Сообщал сын, что служит в гвардейской части, в разведке, ходит в разведку и за захват «языка» он и его товарищи награждены медалями «За отвагу».

В каждом письме Владимир спрашивал о заводских делах, слал приветы товарищам, интересовался, не вернулся ли кто с войны. О Варе в письмах не упоминал.

Девушка молча выслушивала мастера. Варя все ждала, что Клемёнов скажет что-то особенное, важное от Владимира для нее.

Но этого Семен Семенович сказать не мог, а солгать боялся. Ему становилось жалко Варю, и мастер спрашивал:

— Ну, а как тебе работается, Варя?

— А все так же, — отвечала девушка, поднимая на него глаза и силясь улыбнуться. — Днем работаю, а вечером в техникуме учусь. Вот и вся моя жизнь… На двух станках сейчас работаю.

— Как на двух? — недоумевал мастер. Все другие профессии, кроме доменщика, казались ему очень сложными, требующими особого умения и сноровки.

Варя смеялась и говорила:

— А вот так — справа мой станок и слева мой станок. Один запущу, за второй берусь…

— И успеваешь так бегать?

— Успеваю. Да и не надо бегать, хватает времени.

— Молодчина… Смотри только, руки себе не отхвати.

Раз как-то Варя тихо попросила:

— Будете Володе писать, Семен Семенович, пошлите ему привет и от меня.

— А ты ему сама бы и написала.

Она задумалась, потом подняла смущенные глаза и откровенно сказала:

— Помните, как все у нас было? Прогнала я его потом, когда из больницы вышла. А теперь вроде как раскаиваюсь. Может, он и не поверит мне, что я ему от сердца пишу.

— Что ты, Варя, что ты, — замахал руками Семен Семенович, убежденный, что сын будет рад письму.

Но она опять попросила послать от нее привет.

В письме Владимиру мастер написал привет от Вари и счел нужным добавить, что она на заводе «тысячница», т. е. свои нормы выполняет на тысячу процентов и успевает учиться в вечернем машиностроительном техникуме.

На это письмо Владимир не ответил. Прошел месяц, другой, а сын продолжал молчать. Это пугало всех. Тайком от домашних Семен Семенович написал письмо командиру части. Однако и на него не получил ответа.

Семен Семенович серьезно встревожился.

Шла вторая военная зима — зима Сталинграда. Этот город у всех был на устах. В тылу люди каждый день просыпались с одной мыслью: стоит ли еще Сталинград, не пал ли он под ожесточенными ударами врага?

Не там ли был и Владимир, думал Семен Семенович. Ведь в письмах он упоминал о большой реке и о боях у исторического города.

Клемёнову в эту зиму сильно нездоровилось, но он, пожелтевший, похудевший, продолжал работать в доменном. Невозможным казалось в такие дни, когда вся страна, затаив дыхание, следит за битвой у Сталинграда, уйти с завода. Стали отказывать ноги, Семен Семенович завел палку.

Степан все еще жил у них. Построенный им завод уже давал снаряды. Теперь Степан был директором этого действующего завода, продолжал расширять его, строить новые цехи, большой поселок, клуб.

Семен Семенович бывал на заводе у Степана и в поселке. Места, где теперь стояли кирпичные корпуса, обнесенные высоким деревянным забором с угловыми башенками для часовых, и вытянулись улицы нового поселка, были знакомы ему с детства. Когда-то возле ручья стояли три старательских избушки. Клемёнов даже попытался отыскать это место. Но где там… Казалось, что и не было тут никогда дремучего таежного леса и тех избушек и место это обжито давным-давно. Теперь лента асфальтового шоссе соединяла поселок с городом. Катили по шоссе автомашины, сбоку прокладывали пути для трамвая.

Клемёнов поразился тому, как быстро люди могут застраивать и заселять глухие места. «А Степан умеет строить, не напрасно его от фронта отставили», — думал он, разглядывая заводские корпуса и жилые дома так, как будто каждый кирпич был положен руками сына.

На заводе его больше всего поразило, как просто тут обращаются со снарядами и как много их делают — «снаряжают». Стальные болванки двигались по конвейеру. Их заливали какой-то желтой жидкостью, и она густела в снарядах, а они двигались дальше, переходя из рук в руки, бесконечной линией, и наконец их укладывали в ящики.

«Как пиво заливают», — подумал мастер, а сыну сказал:

— Много делаете, и не страшно?

— Меры предосторожности принимаем. В этом цехе запрещено иметь железные предметы. Молотки тут только медные — искры не дают.

У женщин и девушек были желтые лица, волосы, руки.

— Это от паров тротила и пикринки, — пояснил сын, и мастер с опасением стал посматривать на ядовитые взрывчатые вещества, которые заливали в снаряды.

Этого потока снарядов он долго не мог забыть. Сколько же металла шло на войну, сколько же всего съедала война. И мастер подумал, как важно, значит, было, чтобы этот завод Степан построил за четыре месяца.

Ни разу с тех пор, как приехал Степан, они не говорили о его семье. Степан иногда задумывался, замолкал, и отец был уверен, что в эти минуты он вспоминает семью, попавшую к немцам. Лишь одно выдавало тоску Степана по семье и детям: не мог он равнодушно видеть детей. Для них были построены в поселке лучшие здания — школа, детсад, детясли, музыкальная школа. Степан ежедневно обязательно заглядывал в одно из детских учреждений, сам следил, чтобы они снабжались всем необходимым. Летом все заводские ребятишки побывали в пионерском лагере.

Однажды у ворот своего дома Семен Семенович столкнулся с военным. В темноте он увидел незнакомое лицо, черную бородку.

— Вам кого?

— Клемёновых.

— Я — Клемёнов.

— Не узнаете, Семен Семенович? — весело спросил военный.

— Не могу признать.

— Узнавайте, узнавайте, — проговорил военный и уверенно, как человек все здесь хорошо знающий, прошел в сени.

Они вступили в освещенную переднюю, и Семен Семенович, вглядевшись в гостя, ахнул:

— Сергей Иванович, милый ты мой! — и крепко по-родственному расцеловался с ним.

Зинаида выглянула в переднюю.

— Сережа! Боже мой, вот неожиданность, — и растерянно остановилась перед ним.

Марков не ожидал у Клемёновых такой сердечной встречи и растрогался.

Сергей Иванович очень изменился. Взгляд его стал твердым, весь он поплотнел, возмужал. Он теперь командовал саперным батальоном на фронте. Сюда приехал на несколько дней, пока сформируют эшелон с оборудованием, который он должен был сопровождать к фронту.

— Удивительно тихо у вас, — говорил он за столом. — Знаете, что меня поразило больше всего на Урале? Огни и небо. Вечером во всех окнах вдруг засветились огоньки, веселые разноцветные огоньки. Таким от них домашним покоем повеяло. А небо чистое, голубое, и никто не думает, что могут появиться самолеты. Отвыкли мы от такой мирной жизни. Я вот ехал сюда и так мне хотелось войти в ваш дом и застать всех за столом, посидеть с вами хоть немного. А так оно и вышло.

Зина пошла его провожать.

10

Под ливнями весеннего дождя, накинув на голову платок, к дому бежала Варя. Клемёнов увидел ее из окна и понял: случилось что-то важное.

Девушка вбежала в дом, и нельзя было понять, смеется она или плачет. Вернее, она одновременно смеялась и плакала и никак не могла перевести дыхания. Высокая грудь девушки вздымалась, и она все приговаривала:

— Ох, не могу… Семен Семенович… Ох, как бежала… Вы что-нибудь знаете? Жив Володя! Письмо прислал…

И вынула из-за кофточки бумажный треугольник письма.

У Семена Семеновича затряслись руки.

Он осторожно взял письмо и пошел в комнату, надел очки, и строчки запрыгали у него перед глазами.

— Нет, не могу. Читай, Зина!

Владимир был жив и писал Варе из госпиталя. Его подразделение забросили на самолетах в глубокий тыл противника, и оно пробыло там несколько месяцев. Владимира в этом походе ранило. Теперь он в госпитале, надеется, что скоро поправится и, может быть, сумеет на несколько дней заехать домой.

На следующий день почтальон принес письмо от Владимира и Клемёновым.

Приехал на побывку домой Владимир в августе.

Это лето было необыкновенным. Отгремели курско-белгородские бои. Немцев теснили на запад широким фронтом. Каждый день по радио передавали сводки о десятках освобожденных сел и городов. Донецкие металлурги уже собирались покинуть Урал. Москва салютовала героям боев, и казалось, что московские ракеты рассыпают свои звезды и в темном небе Урала.

Только переступив порог, Семен Семенович понял, что в доме произошло событие, какого еще и не бывало: с фронта приехал сын.

Владимир повзрослел, лицо его огрубело, над переносьем залегла глубокая морщинка, только глаза были такие же веселые. Говорил он громким басом. Новенькая гимнастерка с погонами старшины обтягивала его литое тело. Да, уехал почти юноша, а вернулся мужчина. Увидев отца, Владимир встал, чуть не упершись головой о потолок, и уронил костыль.

— Без ноги? — испуганно спросил Семен Семенович.

— Со мной, — громко и радостно сказал Владимир. — Кость немного задело, сейчас почти все заросло. Еще похожу на своих ногах.

Отец стоял перед ним маленький, высохший, еще более побелевший за эти месяцы разлуки и часто моргал глазами, но не плакал.

Они обнялись и расцеловались.

От сына пахло махоркой, новым обмундированием и лекарствами. На гимнастерке висела та самая медаль, о которой он писал им давно, и орден Красной Звезды. Орден Владимир получил в госпитале.

Мать уже собирала на стол, расставляла закуски.

Они долго сидели за столом. Владимир рассказывал, как они на самолете были заброшены за двести километров от линии фронта в тыл противника и два месяца бродили там с партизанами, как потом его ранило осколками мины и товарищи поочередно несли его на носилках.

Семен Семенович молча, ужасался и все думал: «А красив парень… Куда Степану до него. Тот лядащий, худой, а этот богатырь».

После обеда Владимир о чем-то пошептался с матерью и собрался уходить. Он уже взял костыль, но увидел в передней отцовскую палку.

— Это твоя? — спросил он.

— Возьми, возьми, — предложил Семен Семенович.

Владимир постучал палкой в пол, словно пробуя ее прочность, и покачал головой. Да, стар, очень стар стал батя. Все же его радовало, что отец держится, все еще не бросает доменного.

Прихрамывая, он медленно вышел из дома и, озираясь кругом, пошел по улице, вглядываясь в силуэты домен и темный дым над ними. Как хорошо дома, как хорошо! Верно говорят, что человека, как птицу, всегда к своему гнезду тянет.

А отец тем временем уже вышел на кухню, где жена готовила тесто для пирогов.

— Куда Володька пошел, сказал?

— К Варе.

— Ну! — радостно изумился он.

Вечером вся семья собралась в дом. Пришли два товарища Владимира, один, тоже работавший горновым, другой — мастером в прокатном. Молодая поросль, поднявшаяся в дни войны.

Владимир появился позже всех и не один. Он вошел в комнату, ведя так бережно под руку Варю, как будто не у него, а у нее была перебита нога. Варя была в каком-то ярком платье, краски так и полыхали огнем, на шее желтели бусы. Платье очень шло к ней. Лицо у нее было счастливое и гордое, и в то же время нежно-тихое. И слов не нужно было, чтобы понять ее чувства.

Варю встретили, как дочь, обоих усадили в центре стола на почетном месте и нашли для них одинаковые рюмки.

Семен Семенович с гордостью оглядел всех. Вот какая у него все же семья, все трудятся, все работают, громят немцев. Он дает чугун, старший сын строит завод и каждый день шлет на фронт вагоны — да, вагоны! — снарядов, дочь заведует музыкальной школами, учит детей фронтовиков, младший — герой-орденоносец. Можно гордиться такой семьей. Слезы навернулись у него на глазах, и он поспешил выйти из-за стола.

Мастер выбрался на улицу и остановился на крыльце. Августовское черное небо трепетало от заводских огней. Вдали зарево стояло над заводом, построенным Степаном. В ночи ясно слышался тяжелый перестук прави́льных молотов на старом металлургическом. Все звуки, даже шипение спускаемого пара на кукушке, бегавшей на золотой прииск, доносились отчетливо.

Владимир, заметивший исчезновение отца, тихонько вышел на улицу и увидел его у крыльца.

— Ты что, батя? — спросил он, трогая его за плечо.

— Иди к Варе. А я ничего, постою и приду. Вот голова что-то… Иди, иди.

Но сын не уходил.

— Скоро прикончат Гитлера, — сказал Владимир, как-бы разговаривая с собой. — По-другому у нас жизнь пойдет. Соскучился я по дому и заводу. Сколько я там о вас передумал. Плохо я жизнь понимал, война многому научила. Ох, лютые до работы и жизни люди вернутся.

Семен Семенович, тронутый любовью сына к дому, посмотрел в его блестевшие от огней завода глаза и тихо сказал:

— А я уж совсем подносился. Придется из доменного уйти, не дождаться мне тебя. А без дела сидеть не могу… К ремесленникам пойду, буду мальчишек учить.

— Ты на своем веку наработался… Я и то удивляюсь, как ты все еще держишься. Откуда у тебя силы берутся?

— А у нас все Клемёновы крепкие были. Дед твой до девяноста лет у печи стоял. Может, от огня и сила у всех была. Степан вот далеко от огня, а ты против него богатырь.

Так вот и стояли под черным небом отец и сын, впервые так потянувшиеся друг к другу, пока их не позвали в дом.

Владимир прожил дома около трех недель.

Несколько раз он заходил на завод, в доменный, и подолгу простаивал на литейном дворе. Тянуло его к печам, к суете работы, в мир, который он знал и любил.

Вечерами Владимир возвращался поздно. Не стоило и спрашивать, где он проводит вечера. Все и так было ясно — у Вари. Она похорошела и расцвела в эти дни, была счастливая и радостная. Девушка и сама сознавала эту новую свою красоту и радовалась ей, смело и открыто смотрела в глаза Семена Семеновича, не стыдясь и не пряча своей любви. И мастер думал: «Пусть будут счастливы! Только бы с войны он вернулся».

В последние дни, которые доживал Владимир дома, он стал беспокойнее и все больше и больше говорил об отъезде.

— Хватит отдыхать, а то без меня войну кончат.

Наши войска в ту осень подходили к Днепру. Степан, всегда такой уравновешенный, спокойный и уверенный в себе, нервничал, все писал кому-то письма, но, кажется, никуда их не отправлял.

Отец решился спросить его, думает ли он поехать, когда будет освобожден его город, узнавать, что стало с его семьей.

Степан неохотно ответил:

— Как я могу поехать? Завод на руках, строительство… Сообщат, если живы. Да и твой адрес у нее есть.

Вопрос отца был неприятен ему. Он не знал, как ему поступить. Не мог он бросить завод, который с трудом выполнял большой план по снарядам. У него поднималась рука написать письмо в Москву с просьбой разрешить поездку для поисков семьи, но не поднималась рука бросить письмо в почтовый ящик. «Тысячи людей свои семьи потеряли, — думал Степан. — Ведь не пускают же за семьями солдат с фронта».

— А ты попроси, тебя и отпустят, — настаивал отец.

— Нет, не могу.

Этого Семен Семенович не понимал.

За несколько дней до своего отъезда, Владимир получил письмо со штампом полевой почты. Писал товарищ, лежавший с ним в госпитале, сообщал, что он сумел добраться до своей части и сейчас готовится опять к боям.

Письмо обрадовало Владимира.

— Эх, надо и мне в свою часть попасть, — мечтательно говорил он. — Своя часть — это как семья. Ты всех знаешь и тебя все знают, ты знаешь, на кого можно положиться, и тебе цену знают.

Провожали Владимира всей семьей. Пришла и Варя. На платформе она стояла под руку с Зиной, как бы уже войдя в семью Клемёновых. К самому отходу поезда на вокзале появился и Степан.

Поезд тронулся. Владимир стоял на площадке и все махал платком, пока не скрылась платформа.

Молчаливые, все вернулись домой к своим обычным, как показалось теперь, делам.

Через несколько дней к Клемёновым зашла Варя и с тех пор все чаще и чаще стала бывать у них, сближаясь теснее с семьей. Семен Семенович так и смотрел на нее, как на близкого к дому человека. «Ишь, тысячница, как парня окрутила», — с ласковым добродушием думал он про себя.

11

Вскоре уехал из дома и Степан.

Произошло это неожиданно и для самого Степана. Еще накануне он рассказывал, что снарядный завод после войны будет перестроен в машиностроительный, и ему предлагают сейчас начать подготовку к строительству дополнительных цехов, составить проект рабочего городка. Отцу это показалось странным. Война еще идет. Рано думать о мирной жизни.

Но вдруг все переменилось.

Ночью позвонили по телефону из Москвы. Степан долго разговаривал с каким-то высоким начальством, и по его голосу отец догадался, что в жизни сына наступает перемена.

— Домой еду, — сказал Степан, повесив трубку. — Приказывают сдать все дела и послезавтра вылететь на самолете.

— Там же немцы! Куда ты полетишь?

— Есть сообщение — бои идут на окраине города и не сегодня-завтра город будет освобожден.

— За семьей, значит? Говорил тебе — напиши. Видишь, понимают люди.

— Не только за этим, папа. Поручают восстановить завод, который я взрывал.

— Совсем с Урала?

— Наверное… Говорят — строил этот завод, хорошо знаю все хозяйство, сам взрывал его, мне и восстанавливать. Ну, конечно, знают, что и семья моя там осталась.

— Так… — старик Клемёнов помедлил. — Что же, Степан, рад за тебя. Домой… Многие домой собираются. Война пошла теперь к концу. А ты вот что… Твои там, наверное, при немцах всего натерпелись. Посмотри, как они там, а в случае чего присылай к нам жену и детишек. Отходим… У нас тут полегче, войной не тронуты.

— Спасибо, папа.

Весь день Степан пробыл на заводе, сдавая дела назначенному на его место заместителю, а вечером приехал домой. Мать начала собирать ему вещи в дорогу.

— Я детишкам сладостей приготовила и кое-что из вещичек.

— Ничего не нужно, — сказал Степан. — А если будет нужда, напишу.

— А ты слушай мать. Она дело говорит. Там увидишь — нужно или не нужно. Лишнее отдашь кому-нибудь.

Степан не стал спорить. Он видел, что старики расстроены, провожая его, и эти хлопоты помогают им справиться с собой.

Отец поставил на стол бутылку водки и сказал:

— Выпьем перед дорогой. Помнишь, как ты приехал к нам: в шляпе и летнем пальтишке. Я тогда не поверил тебе, думал, болтаешь, — какой из тебя строитель. А ты завод городу построил. Люди будут помнить, что этот завод строил Степан Клемёнов. Верю, что и у себя без дела сидеть не будешь, работать умеешь и любишь. Не напрасно тебя так спешно вызывают.

— А я, — задумчиво произнес Степан, — все последние дни думал, как бы о семье справки навести? А сейчас и ехать не хочется, жалко с Уралом расставаться. Хорошие у нас тут места. На всю жизнь работы хватит. На юге я строил все в обжитых местах, а тут в тайгу надо итти, не только заводы, но и города строить.

— А вот и возвращайся. Бросил ты Урал.

— Может быть, и приеду сюда строить.

Он прошел в свою комнату и принес фотографии развалин завода.

— Вот и мой завод, — произнес он, раскладывая веером перед отцом фотографии. — Это наши воздушные разведчики два месяца назад сфотографировали, а мне их из Москвы на память прислали. Этот завод я своими руками разрушил. Хорошо разрушил! Ничего немцы не смогли восстановить. Не работал завод на немцев. А я думаю, что месяца через четыре первые цехи смогу пустить. А через год и весь завод восстановим. Секреты у меня такие есть. С умом взрывали. Здесь труднее было, а за четыре месяца завод построили.

До поздней ночи проговорил Степан с отцом. На рассвете все поехали на аэродром провожать Степана.

За ночь выпал иней, и когда самолет разворачивался для взлета, он оставлял колесами две широкие зеленые полоски на траве.

Вылет самолета задерживался. Брат с сестрой ходили по бетонной взлетной дорожке.

— Я тебе очень благодарна, Степан, — говорила Зина. — Ты помог мне понять себя. Сейчас мне и самой удивительно, как я могла думать, что музыка никому не нужна. Ведь люди нуждаются в радости, а музыка — это всегда радость. После того разговора с тобой я опять начала ездить по концертам и мне всегда было немножко стыдно. Так я плохо думала о себе. Вообще все как-то вдруг изменилось… Я себе место в жизни нашла.

Степан взял ее под руку и, прижимая к себе ее локоть, сказал:

— Вот и хорошо, что ты все это поняла. А знаешь, — он мечтательно прищурился, — буду пускать завод и закачу рабочим превосходный концерт. Приезжай на гастроли.

Она засмеялась:

— Да ты прежде посмотри, что там есть.

— Я верю, что все будет хорошо.

Степан в последний раз расцеловался со всеми. Взревели моторы. Пассажиры поднялись в машину. Последним вошел в самолет Степан, оглянулся на своих и помахал им шляпой.

Самолет побежал, набирая скорость, по широкому полю. Семен Семенович стоял, опираясь на трость, и ветер шевелил его седые волосы. Глаза у него были влажноваты и красны.

Вот самолет оторвался от земли, круто взбираясь в холодную голубизну неба, сделал круг над аэродромом и, уменьшаясь, скрылся за лесом.

— Все разъехались и разлетелись, — с грустью промолвил Семен Семенович, надевая шапку.

Через месяц от Степана пришло первое письмо. Он сообщал, что семью нашел. Все это время она прожила на каком-то хуторе. Жене нужно бы поехать полечиться, но она и слышать не хочет об этом и уже начала работать на восстановлении завода. Письмо было бодрое, радостное.

12

В ночь, когда стало известно о конце войны с Германией, Семен Семенович работал на заводе. Готовились пускать чугун. Рабочие уже собирались кувалдами ударить в пику, чтобы пробить отверстие в летке.

Из цеховой конторки выскочил чумазый парнишка и звонким срывающимся от возбуждения голосом закричал:

— Товарищи! Войне конец! Товарищи! Немцам капут! Капитулировали!

Рабочие опустили кувалды.

Мальчишка, выкрикивая эти короткие слова, бежал через литейный двор к прокатному цеху. А за ним уже бежали люди.

Появился парторг завода.

— Только что передали по радио. Немцы в Берлине капитулировали. В Москве сейчас будет салют.

Начался митинг. Семену Семеновичу казалось, что все это происходит во сне. Гулко билось сердце.

Выступали рабочие… А рядом доменщики опять взялись за кувалду. В том месте, где они пробивали летку, показался огненный глазок, он быстро расширялся, и струя чугуна, озаряя ярко цех, вырвалась из домны.

Очередной оратор замолчал.

Все было, как всегда. Чугун тугой струей вырывался из летки, бежал по жолобу и падал в ковш, раскидывая искры. Стремительно неслись по молочно-розовой поверхности темные кусочки шлака. Но все это было не как всегда. Этот чугун уже лился в часы победы, в часы, когда кончилась война.

Клемёнов шел ночной улицей. Во всех окнах горел свет. Большой праздник пришел в город ночью, поднял людей с постели, вывел в толпы на улицы.

Семен Семенович подумал, какое же прекрасное утро ожидает людей — утро мира и радости.

В доме Клемёновых тоже все были на ногах. Семен Семенович не удивился, увидев и Варю.

Ночью же сели писать письмо Владимиру и Сергею Ивановичу. Степану решили послать телеграмму. Девушки оделись и ушли на телеграф.

Они вернулись часа через два и рассказывали, что очередь перед телеграфом стоит на улице. Во все концы страны летели телеграммы.

Так до утра, пока встало ясное майское солнце, и не расходились.

— Будем теперь ждать своих, — сказал Семен Семенович.

Ждать пришлось долго. Только осенью пошли первые эшелоны с демобилизованными. Каждый день к вокзалу подходили длинные составы с солдатами, возвращающимися домой. Они ехали из Берлина, Праги, Вены, Будапешта, Софии, Белграда — со всей Европы. Загар от солнца чужих стран лежал на лицах солдат.

На вокзальной площади построили трибуну для встречи воинов. Грузовики с утра выстраивались в переулках. К вокзалу ежедневно собирались толпы людей и терпеливо ждали прихода очередного эшелона. Везде только и говорили в эти дни о приехавших и подъезжающих.

Семен Семенович в свободные часы тоже ходил к вокзалу. Ему было радостно видеть чужое счастье и ждать свое.

Наступил и их час: Владимир сообщил — едет домой.

Все Клемёновы и Варя пошли на вокзал встречать Владимира.

Поезд еще не показался из-за крутого поворота, а люди, запрудившие платформу, услышали могучее пение. Солдаты, подъезжая к своему городу, в последний раз перед расставанием пели песню.

Показался паровоз. Его грудь была украшена портретом Сталина, зеленью, алыми лентами. «Родина — мать, встречай сынов своих!» — было написано на вагонах. Медленно и осторожно паровоз протащил состав мимо вокзала. Владимир, свесившись, высматривал своих, и, увидев, замахал им рукой.

Чужие люди подхватывали загорелых, усатых солдат, целовали их в жесткие губы и тащили к трибуне на площади. Солдаты широким коридором сквозь толпу проходили на площадь, и уж тут шел разбор своих. От вокзала во все стороны расходились и разъезжались солдаты, окруженные родственниками, женами, детьми, знакомыми.

— Вот, батя, я и вернулся, — сказал Владимир, раскрывая объятия.

Как все просто! А как долго ждали этого часа в зимние вьюжные вечера и в майские тревожные белые ночи. Вот стоит он перед ними с орденами и медалями и нашивками ранений на широкой солдатской груди, поблескивая светлосерыми глазами и усмехаясь озоровато и уже сдвигая губы, чтобы отпустить какую-нибудь шутку.

— Здравствуй, Варя! — говорит он просто и целует ее в губы.

— Зинушка! — восклицает он. — А ведь я Сергея Ивановича в Берлине встретил. У парламента. Гвардии подполковник, — и целует ее.

— Фу, — говорит Зина, — от тебя водкой пахнет, — и счастливо смеется.

— Здравствуй, мама, — нежно говорит Владимир и обнимает мать, заглядывая ей в глаза, обведенные сеточкой морщин.

Дома Семен Семенович не мог усидеть на месте. Он вскакивал и шел на кухню, перекидывался двумя-тремя словами с женой, возвращался в комнаты и останавливался у дверей и долго смотрел на сына, потом шел на улицу и там думал, что вот сейчас вернется в дом, а сын сидит и никуда ему ехать не надо.

— Видел, видел Берлин? — чуть ли не в десятый раз спрашивал он. — Говоришь, только камни остались… Справедливо это! А! — удивленно восклицал он. — Где был! В Берлине!

Вот так суетясь, он присматривался к сыну. Как и что он? Какие у него планы на жизнь? Вот сидит и болтает с Варей, смеется. Хорошо! Уже взрослый, совсем взрослый, усы чернеют. А захочет ли в доменный пойти?

— А ты все еще в доменном? — вдруг спросил Владимир.

— А как уйдешь? Вы все — по заграницам. Кто же будет чугун давать?

Владимир о чем-то задумался.

И Семен Семенович, устав от беготни и волнений, присел, наконец, к столу и тоже задумался. Много ли времени прошло с тех пор, как пошли его дети в школу, потом стали выходить в люди…

Хорошие дети!..

Владимир поднялся и прошел в коридор. Все в том же месте висел отцовский рабочий костюм — брезентовая куртка, брюки — в рыжих опалинах. Кажется, что всю жизнь проходил отец в одной этой робе. Он и в детстве помнил его в таких же вот брюках и куртке, и все в опалинах.

А рядом на другом гвозде висел и его брезентовый костюм. Когда-то гвоздь вбили для Степана, а потом по наследству он перешел Владимиру. Владимир снял куртку с гвоздя и удивился — какая тяжелая. Он запустил руку в карман и даже засмеялся от удовольствия. Его табельный номер так и лежал в кармане. Так и лежал… Ждал хозяина с войны. А помнит ли он свой номер? Шестьсот восьмой…

Владимир посмотрел: точно.

— Моя бирка цела! — крикнул он счастливым голосом.

— А кто же ее возьмет, — отозвался отец. — Ведь сбежал ты тогда с завода. Ничего не сдал…

Владимир надел куртку. Она жала немного в плечах, но в общем еще могла ему послужить.

Так в этой куртке, надетой поверх новенькой гимнастерки, на которой горели начищенные ордена и медали, он вошел в комнату.

— Как — идет? — спросил он всех.

— Ты смотри, пожалуйста! — восхищенный отец поднялся со стула. — Ведь впору, а я чуть не отдал ее. Все стояли и смотрели на Владимира, а он похлопывая себя по бокам, обдергивал куртку и все смеялся or удовольствия.

Утром соседи увидели, как из дома вышли старый и молодой Клемёновы, оба в одинаковых рабочих спецовках, только один маленький, сухой, ступал, опираясь на палку, а второй — молодой, рослый, шагал уверенно, твердо ставя ногу всей подошвой.

Владимир подкинул жетон в руке, засмеялся и сказал:

— Вот удивятся, когда увидят, что опять этот номер висит.

Солнце вставало из-за горы, и маслянисто заблестели внизу покатые бока кауперов, и порозовело облако, стоявшее над заводом.