Звезда победы

ДАЛЬНИЙ ПОСТ Рассказ

Дождь к полудню перешел в ливень. Все горы и ущелья затянуло тяжело серыми тучами. Струи дождя смывали глину и мелкие камни, густые пенистые потоки стремительно мчались к вздувшейся, сердито ворчавшей реке. Тучи закрывали далекие цветущие сады альпийских предгорий.

Завернувшись в плащпалатку, старший сержант Лухманцев неподвижно сидел на камне. Темная зелень его плащпалатки сливалась с молодой листвой кустов орешника. «Ох, уж эти Австрийские Альпы», — сердито думал он, поеживаясь от сырости и чувствуя, как немеют от неподвижного сидения ноги.

По трехлетнему опыту жизни в этих горах Лухманцев знал, что такая погода могла продержаться неделю-две. Все это время им придется каждый день мокнуть. Это были самые трудные дни жизни на заставе. Такими ненастными днями обычно старались воспользоваться для нелегального перехода демаркационной линии, разделявшей советскую и американскую зоны оккупации Австрии, те, кто не мог перейти ее по обычным документам. Надо было смотреть и смотреть. Посты на это время удваивались.

Старший сержант насторожился.

В тумане дождя и облаков как будто мелькнула человеческая фигура. Лухманцев напряг зрение. Не ошибся ли он? Нет, вот опять показался и скрылся за камнем человек. Лухманцев пошевелился, чтобы расправить онемевшие руки и ноги, и передвинул автомат к коленям. По козьей тропинке к тоннелю, черневшему входом в отвесной скале, торопливо шел человек, хватаясь руками за кусты и камни, оступаясь и падая.

Он шел прямо на часового, слившегося с кустами, и Лухманцев приготовился к встрече.

Когда между ними осталось несколько шагов и стало слышно тяжелое дыхание нарушителя границы, Лухманцев поднялся во весь рост, вскинул автомат и повелительно приказал:

— Стой! — и по-немецки: — Хальт!

Человек пошатнулся, но во-время оперся правой рукой о камень, а пальцами левой быстро протер залитые водой стекла очков.

— Друг! — пылко и просительно сказал он по-русски. — Я иду к вам. Проведите меня к вашему командиру. Пожалуйста!

Лухманцев с удивлением смотрел на него, не похожего на всех тех, кого они обычно задерживали при попытках нелегального перехода границы зон. Нарушителю было около шестидесяти лет. На небритых запавших щеках пробивалась седая щетина. Седоватые взъерошенные брови нависали над глубоко сидящими и воспаленно блестевшими глазами. Он был без шляпы, в потрепанном и в испачканном глиной костюме. Крахмальный грязный воротничок обтягивал худую шею, черный шелковый галстук скрутился в жгут. Руки были в ссадинах.

Обычно задержанные начинали упрашивать часовых, мешая русские и немецкие слова, отпустить их, иные даже предлагали деньги, золото и вещи. Бывали и молчаливые. За такими, предпочитавшими нелегальный переход границ зон открытому, тянулась нить тайны.

Этот же человек, казалось, радовался тому, что его задержали.

— Отведите меня к вашему командиру, — еще раз попросил он. — Меня преследуют американские солдаты, и я очень устал.

— Лаврентьев! — позвал Лухманцев своего подчаска, сидевшего неподалеку в кустах. — Отведи задержанного.

Упираясь на крутой тропинке пятками сапог в глину, Лаврентьев подошел к ним.

Неизвестный спокойно ждал, все так же опираясь на камень и тяжело дыша. Он провел рукой по лицу, размазывая грязь, и, вдруг улыбнувшись Лухманцеву, сказал:

— Спасибо, русский товарищ, — и пошел впереди солдата, тяжело ступая, пошатываясь, словно вкладывая в каждый шаг последние силы.

Лухманцев следил за ними до тех пор, пока дождь не скрыл их, опять закутался в плащпалатку и опустился на камень. Никто еще из задержанных не вызывал в нем такого острого любопытства, как этот старый человек. Кем он мог быть? Почему он бежал от американских солдат? Где он научился так хорошо говорить по-русски?

Дождь все еще продолжался, когда часа два спустя Лухманцев, сменившись с поста, сидел в светлой столовой заставы и обедал. От тепла его клонило ко сну.

Застава помещалась в небольшом графском охотничьем домике из серого камня. Плющ густо лепился по стенам. Под низкими сводчатыми потолками, поддерживаемыми почерневшими от времени дубовыми балками, гулко раздавались шаги, на стенах висели рога — охотничьи трофеи графа. Окна были забраны стальными витыми решетками. Перед самым домом рос большой каштан, выкинувший зеленые шандалы нераспустившихся цветов.

На улице перед домом затрещал мотоцикл, и кто-то громко крикнул:

— Почту привезли!

Лухманцев отодвинул от себя тарелку, встал из-за стола и торопливо направился в комнату, куда уже шли толпой за почтальоном все свободные от дежурства пограничники.

Почтальон бросил в руки солдат туго набитый брезентовый мешок и, стаскивая с себя дождевик, рассказывал:

— Как река поднялась… Насилу перебрался. Теперь в батальон и не попасть.

Мешок уже развязали, солдаты выкладывали на стол пачки газет и журналов. Один из солдат, захватив письма, выкрикивал фамилии.

— Лухманцев! — прочитал он.

Старший сержант взял письмо и посмотрел на обратный адрес: письмо было из Сибири от брата-тракториста. Лухманцев отошел в сторону и вскрыл письмо.

Брат писал, что у них, в Кулундинской степи, уже сошел снег и все готовятся к выезду в поле. Письмо из Сибири в Австрийские Альпы шло две недели, и Лухманцев, подняв глаза и посмотрев на светлую зелень резных листьев каштана и на пузырящиеся лужи, подумал, что сейчас, наверное, брат уже живет в степи. В воображении перед ним встала бескрайная золотисто-бурая под весенним солнцем степь, опрокинутая чаша светло-голубого неба над нею, синеватый дымок ползущих по степи, как жуки, если смотреть издали, тракторов, коробочки вагончиков полевого стана. Мысли о степи были приятны.

— Что пишут? — спросил Лаврентьев, тоже получивший письмо.

— Батьку председателем сельсовета выбрали, — улыбнувшись, ответил Лухманцев. — Пятьдесят восемь лет ему, а он на войне побывал, две медали заслужил, и дома ему спокойно не живется.

И почему-то он вспомнил старика, задержанного им несколько часов назад.

— А где этот задержанный? — спросил он.

— Сейчас опять к Шакурскому отвели.

— Лейтенанту два письма, — объявил солдат, разбиравший письма. — Кто отнесет?

— Давай я, — вызвался Лухманцев. Ему захотелось еще раз посмотреть на задержанного им человека.

Он взял письма, прошел по коридору и открыл дверь в приемный зал начальника заставы лейтенанта Шатурского.

Лейтенант посмотрел на солдата. Лухманцев показал ему письма, и Шакурский кивнул головой, чтобы он обождал тут.

Возле камина, в котором, потрескивая, горели дрова, спиной к Лухманцеву, на низенькой табуретке с мягким сидением сидел задержанный. На нем был чужой не по росту костюм. Озноб сотрясал его узкие плечи.

— Я сидел во многих местах, — рассказывал он глуховатым голосом. — Освенцим, Бельзен, Майданек, Маутхаузен… Я встречался с вашими товарищами. — Он помолчал. — Это были самые сильные люди, которых я знал в моей жизни. Они учили меня стойкости. Я видел, что ваш самый простой солдат был сильнее всех своих тюремщиков. Ни один из русских не боялся смерти. А силу их веры в правоту своего дела ни с чем нельзя сравнить.

— У вас есть доказательства о пребывании в немецких концлагерях? — спросил Шакурский.

— С собой только одно. — Человек протянул худую руку, на которой синели вены, отогнул край рукава. — Вот номер, полученный в первом лагере. Это татуировка — номер на всю жизнь.

Шакурский взглянул на руку с татуировкой.

— Кто знает вас? — опять спросил он.

— Профессора Штейнгартена знают в Вене. Нацисты преследовали меня как антифашиста. В тридцать восьмом году, когда они пришли в нашу страну, они лишили меня кафедры в университете. Я специалист по тюркским языкам. В сорок первом году мне предложили составить словарь-разговорник для солдат горных егерских дивизий, предназначенных для похода на Кавказ. За отказ я был арестован и осужден на восемь лет концентрационного лагеря. Об этом писали венские газеты.

Он говорил медленно, словно читая книгу и вдумываясь в чужую суровую судьбу.

Рассказ профессора не смягчил Шакурского. За три года службы на демаркационной линии он повидал не мало людей, переходивших нелегально границу, и привык не доверять первому впечатлению. Штейнгартена не обижала эта сухость советского офицера. Очевидно он понимал, что так это и должно быть.

— Вы вновь подтверждаете, что были осуждены американским военным судом?

— Да. Они обвинили меня, что я опасный человек, веду антиамериканскую пропаганду и являюсь чуть ли не платным агентом русских коммунистов. При аресте они нашли у меня Ленина и Маркса на немецком языке, антифашистские немецкие издания, книги советских писателей и мои статьи. В них я, действительно, был антиамериканцем. Дружба же с вами сейчас опять стала преступлением.

— Почему вас, австрийского подданного, судил американский военный суд?

— Наши вчерашние нацисты и люди, близкие им по духу, предпочитают сейчас убирать неугодных им людей американскими руками.

— Хорошо, — произнес Шакурский, — все это будет проверено. Я вынужден из-за разлива реки задержать вас у себя на заставе. Но это, очевидно, не больше, как на два-три дня.

— Я прошу об одном: не возвращать меня американским властям. Я бежал с помощью друзей, чтобы в советской зоне искать справедливости. Я могу рассчитывать на вашу помощь?

Шакурский не ответил на этот вопрос.

— Где вы изучили русский язык?

Профессор улыбнулся.

— Россия — страна нового социального строя и давно интересует меня. Я считаю себя уже многие годы вашим другом. С вашими учеными я переписывался на вашем языке. Я знаю вашу литературу, многое переводил на немецкий. — Он помолчал, поднял голову и торжественно и тихо прочел:

Но и стихи не произвели впечатления на лейтенанта.

— Вы хотели видеть того, кто вас задержал? — сказал Шакурский. — Он здесь.

Штейнгартен повернулся и встал. У него было усталое лицо старого человека. Увидев Лухманцева, он сделал к нему несколько шагов и сказал:

— Разрешите поблагодарить вас. Двое суток я скрывался от солдат американской военной полиции. Мне угрожает новый концентрационный лагерь. Наши газеты пытались вступиться за меня. Но ничто не помогло. Можно подумать, что в мире ничего не изменилось после разгрома нацистов. Вы мне уже дважды спасаете жизнь: первый раз в сорок пятом году, когда советские войска взяли Австрию, и второй — сегодня, когда у нас господствует американская демократия, — горько закончил он.

Он сильно и с чувством пожал руку старшему сержанту. Лухманцев невольно покраснел. Он не понимал, почему его надо благодарить.

— Мне стыдно за свою родину, — продолжал Штейнгартен, обращаясь к Шакурскому и Лухманцеву. — Но и люди моей родины все больше начинают понимать, кто их истинный друг, с кем им по пути. Ваши солдаты недаром пролили свою кровь в Австрии. Я, старый человек, предпочитавший всему языки далеких от нас народов, понял, что и я должен бороться за свободу своего народа, за мир в мире. В наше время никому нельзя стоять в стороне от борьбы. Это поняли и тысячи людей, знающих жизнь лучше меня.

Он еще раз пожал руку смущенному Лухманцеву, вглядываясь в него, словно стараясь запомнить лицо его.

— Можете итти, — сказал Шакурский Лухманцеву, забирая у него письма.

Профессора отвели в маленькую угловую комнатку, где обычно содержались все задержанные до тех пор, пока их не отправляли дальше. Там стояли стол, два стула, кровать и шкаф для одежды.

Лухманцев в коридоре прислушивался к тяжелому и тягостному шуму дождя в сгущающихся сумерках, когда Штейнгартен прошел в эту комнату. Профессор дружелюбно улыбнулся старшему сержанту и остановился.

— Нельзя ли у вас достать какую-нибудь книгу? — спросил он.

— Сейчас узнаю, — ответил Лухманцев и пошел опять к Шакурскому.

Лейтенант сидел за столом и читал письма.

— Выбери что-нибудь, — разрешил Шакурский и добавил: — Интересный человек… Похоже говорит о себе правду. Отнеси, отнеси книгу, — вспомнил он о просьбе.

В комнате политпросветработы Лухманцев, открыв дверцу шкафа, долго смотрел на корешки книг, не зная, что же выбрать Штейнгартену для чтения. Он отложил роман Фадеева «Молодая гвардия» и, подумав, добавил к нему томик военных стихов Симонова, потом передал книги и пошел читать газеты.

Через час лейтенант вышел из своей комнаты и передал телефонисту листок, исписанный столбцами пятизначных цифр. Связь с командованием сохранилась только телефонная и приходилось пользоваться шифрованными телефонограммами. Лухманцев слушал, как телефонист диктует цифры, и думал, что это, вероятно, сообщение о задержании профессора.

В комнате политпросветработы собрались солдаты, свободные от дежурства. В углу несколько человек играли в шашки и шахматы. К Лухманцеву подсел почтальон, обычно знавший все новости, и спросил:

— Кого поймали?

— Какого-то профессора. Из тюрьмы от американцев бежал.

— Вот что делают…

— Не понимаю я, — Лухманцев в раздумье сморщил брови: — Старый человек, ученый, боролся с нацистами… А они его в тюрьму.

— А, может, брешет он!

— Нет, такой не станет обманывать.

Лухманцев опять вышел в коридор и прошел мимо той двери, где стоял часовой. Повар пронес в эту комнату обед. В полуоткрытую дверь Лухманцев увидел Штейнгартена, лежавшего в постели с закрытыми глазами. Книжки лежали на столе. Одна из них была раскрыта.

Повар вышел через несколько минут и обиженно сказал:

— Твой не желает кушать. Просит дать термометр. Надо лейтенанту доложить.

Шакурский торопливо прошел к Штейнгартену и пробыл у него минут десять. Когда он вышел от него, то вид у него был очень встревоженный.

Он увидел в коридоре Лухманцева и сказал:

— Беда с твоим профессором… Заболел он. Температура тридцать девять и шесть. И врача вызвать нельзя.

В течение вечера он несколько раз заходил в комнату Штейнгартена. Профессору становилось все хуже.

А около десяти часов вечера раздался телефонный звонок. Командование вызывало к телефону начальника заставы.

Разговор был короткий. Лейтенант, выслушав, сказал:

— Понимаю, понимаю… Он устроен. Но ему нужна врачебная помощь. У него очень высокая температура.

Лухманцев догадался, что речь шла о Штейнгартене. О нем беспокоятся.

Ночью Лухманцеву не спалось. Он лежал, вспоминая все три года своей службы в Австрийских Альпах после окончания войны.

Тогда, три года назад, все казалось просто. Германия разгромлена. От гитлеровских армий остались колонны понурых немецких солдат, бредущих по асфальтовым ниткам дорог на восток, да вереницы разбитых или брошенных немецких машин, орудий.

Цвели сады. Белые и розовые лепестки кружились над дорогами. Эта весна казалась весной человечества, завоевавшего себе право на жизнь.

Потом появились зоны оккупации, и оттуда, с американской стороны, стали просачиваться слухи о странных делах вчерашних союзников: о милосердии к тем, кто вчера держал против них оружие, о травле тех, кто был их союзником в борьбе с фашистами.

«Не отдадут им профессора», — подумал Лухманцев.

Ему захотелось пить. Он встал и вышел в коридор, освещенный лампой, горевшей на столе у дневального. Сонный телефонист сидел, положив голову на стол. За окном все шумел дождь и видны были зеленые листья, плывущие по пузырящейся луже.

— Как профессор? — спросил Лухманцев у дневального.

— Все говорит что-то, — ответил дневальный. — Из-за него и лейтенант не спит. А ты чего ходишь? Утром тебе на пост.

— Не спится.

— Иди, иди… А то на посту клевать носом будешь.

Утром, когда Лухманцев и Лаврентьев собирались на пост, Шакурский вызвал к себе старшего сержанта.

— Ну, Лухманцев, — сказал он, — помогай своему профессору. Плохо ему. Видно, сильно простыл. Из батальона сообщили, что он известен всей Австрии. Поезжай сейчас на переправу и помоги врачу к нам добраться.

— Есть, — ответил Лухманцев и торопливо пошел на улицу, где мотоциклист уже налаживал машину.

Тяжелые дождевые тучи; казалось, опустились еще ниже, деревья стояли, словно с обрубленными вершинами. Кругом была вода. Вся площадка перед домом была покрыта плавающими сбитыми каштановыми листьями. А шум выбившейся из берегов реки доносился и к заставе.

Они поехали, и вода полетела из-под колес машины, а дождь с такой силой бил в лицо, что Лухманцев зажмурил глаза.

У реки они поставили машину под деревом и пошли к берегу, оба промокшие до нитки. На том берегу — солдаты и врач, капитан медицинской службы, уже возились возле лодки. Мутная река, которую ребятишки в обычное время переходили вброд, бурля, шла поверх берегов. Деревья, указывая границы берега, были затоплены наполовину.

Лухманцев и мотоциклист стояли у воды, не зная, чем они тут могут помочь. Немыслимо было и думать перебраться на лодке: ее сразу снесет по течению и опрокинет.

— Держи канат! — закричали с того берега и солдат, размахнувшись, швырнул канат. Он развернулся в воздухе и упал в воду метрах в трех от земли. Его вытянули из воды, и солдат, старательно сложив его в круг, опять запустил в воздух. В этот раз он коснулся земли, но Лухманцев не успел схватить конец, и канат ушел в воду. Только в третий раз, когда канат опять упал на землю, Лухманцев схватил его и, откинувшись, чувствуя, как тянет его к себе река, потащил к дереву. Он обмотал канат вокруг ствола несколько раз и завязал крепким узлом.

На той стороне с берега осторожно спустили в реку лодку, связанную коротким тросом на носу с натянутым над водой и задрожавшим, как струна, канатом. Солдат спрыгнул в плясавшую на волнах лодку, и за ним в нее сошел с чемоданчиком в руках капитан.

Солдат, перехватывая руки на канате, вел лодку. Это стоило ему больших усилий, а лодка будто совсем и не двигалась. Она то так высоко взлетала, что видно было ее просмоленное днище, то проваливалась носом в волны, и казалось, что она сейчас, залитая водой, пойдет ко дну. Лухманцев и мотоциклист ждали у кромки воды.

Прошло, наверное, не меньше получаса, пока лодка пристала к берегу и обессилевший солдат вылез из нее и сел прямо на мокрую землю, тяжело дыша.

Капитан выпрыгнул на берег и спросил:

— Как больной?

— Не спадает температура, — ответил Лухманцев.

Капитан сел в коляску, а Лухманцев примостился на сидении сзади мотоциклиста.

Лейтенант Шакурский встретил их под порталом дома заставы и повел к себе врача переодеваться. Пошел переодеться и Лухманцев.

Послышался шум подъехавшей машины. Раздался резкий, повторенный несколько раз, сигнал сирены.

Лухманцев выглянул в окно.

У дома стоял зеленый крытый виллис с мокрым американским поникшим флажком на радиаторе.

— Майор Вульф спрашивает старшего русского офицера, — громко крикнул, открыв дверцу, но не рискуя высунуть голову под дождь, человек в штатском. По-русски он говорил плохо.

— Сейчас доложу, — сказал часовой.

Через несколько минут под портал дома вышел Шакурский. Он был в кителе и фуражке.

— С вами очень желает разговаривать майор Вульф, — сказал переводчик, все так же не высовывая головы из машины.

— Прошу майора войти сюда, — пригласил Шакурский.

Маленький переводчик выскочил из машины, припрыгивая, чтобы не промочить ноги в лужах, перебежал площадку перед домом и снял шляпу. Из виллиса показались длинные ноги в зеленых брюках, и вылез владелец их, складывавшийся, как перочинный нож, высокий майор Вульф. Медленно, словно не замечая дождя, прошел под портал и приложил небрежно два пальца к пилотке.

— Майор Вульф.

— Лейтенант Шакурский, — назвал себя начальник заставы.

Переводчик, держа в руках шляпу, быстро сказал:

— Это есть официаль визит. Американский зон бежал преступник. Осужден судом. Пожалуйста. Фамилия Штейнгартен. Американский застава имеет сведения, информация. Вчера перешел демаркационный линия, задержан вашим патрулем. Вот. Так.

Шакурский молчал. Майор Вульф вытащил из кармана пачку сигарет, разорвал целофанную обертку и протянул Шакурскому. Лейтенант отказался. Переводчик услужливо протянул зажигалку и майор прикурил.

— Американское командование настаивает на выдаче Штейнгартена, — быстро произнес переводчик. — Штейнгартен есть преступник и должен быть в тюрьме.

Лухманцев с тревогой смотрел на лейтенанта.

— Профессор Штейнгартен, — медленно и сухо сказал Шакурский, — является австрийским подданным. Почему же американские военные власти настаивают на его выдаче?

— Он нарушил американские законы.

— Разве законы Америки действуют и в Австрии?

— Эта страна под опекой Америки, — сердито сказал переводчик.

— Я веду переговоры не с вами, а с майором, — резко заметил Шакурский. — И будьте добры, скажите майору, что законы моей страны, которую я представляю, осуждают всякие действия против антифашистов, наоборот, — охраняют людей, которые любыми доступными им средствами боролись с фашизмом. И мне стыдно за американский военный суд, который мог бросить Штейнгартена, как при нацистах, в тюрьму. Может быть это грубо, но это так.

Переводчик перевел, и Вульф деревянно рассмеялся. Он похлопал Шакурского по плечу и что-то сказал переводчику.

— Он просит передать, — сказал переводчик. — Это политика. Его она не интересует. Преступник, нарушивший американские законы, должен быть возвращен в тюрьму. Майор и вы — солдаты. Оба вы выполняете свой солдатский долг. Майор уверен, что вы выполните свой солдатский долг.

— Да, я выполню его, — произнес Шакурский. Он начинал сердиться. — Мой воинский долг приказывает мне отказать в выдаче профессора Штейнгартена. Ни майор, ни я не имеем права судить австрийцев. У них есть свой суд. Он разберется в деле Штейнгартена.

Переводчик и майор посовещались.

— Ваше последнее слово? — спросил переводчик.

Каменное лицо майора Вульф было неподвижно. Казалось, что весь ход переговоров его мало интересует.

— Последнее.

Переводчик и майор опять обменялись несколькими словами.

— До свиданья! — переводчик надел шляпу.

Шакурский ничего не ответил.

Майор, выкинув языком сигарету изо рта, не прощаясь, пошел к виллису и, опять согнувшись, как нож, влез в кабину и втянул ноги. Припрыгивая, перебежал лужи переводчик, вскочил в машину и захлопнул дверцу.

На полном газу машина круто развернулась у дома заставы и стремительно помчалась по дороге, разметывая лужи.

Лухманцев облегченно вздохнул.

Он взглянул на небо. Над Австрийскими Альпами все еще шел дождь. Темные тучи закрывали горизонты. Этот дождь мог продолжаться неделю-две. Но в любой день могли рассеяться тучи, и тогда с вершин гор откроются далекие цветущие долины альпийских предгорий.