Знаки луны

На одном из озер в долине Покхары есть каменистый островок, заросший ивами и карликовым бамбуком.

От местного телеграфиста и самодеятельного поэта Прадхана мой друг Мадхав (Миша) узнал, что на острове есть крохотная подземная молельня и древний жертвенник, посвященный каким-то ныне забытым богам. Эту новость он притащил вместе с термосом, тазом и каким-то мешочком, источавшим сухой и горячий пар.

— Намечается большая стирка? — пошутил я, заинтригованный таинственными приготовлениями.

— Сейчас увидите, — довольно ухмыльнулся Миша.

Развязав мешочек и высыпав в таз черное дымящееся просо, он вылил из термоса весь кипяток и принялся деловито размешивать полой бамбуковой трубкой. Вода помутнела и окрасилась в темный цвет. На поверхности стала вскипать грязноватая мылкая пена.

— Надеетесь умилостивить духов озера? — я все еще ничего не понимал. — Или это варево предназначено мне?

— Вот именно. — Миша продолжал энергично размешивать. — Раз вам так нравится шерпский чанг, то должно прийтись по вкусу и это. Слышали что-нибудь о горячем пиве народа лимбу?

— Ничего.

— Значит, я приготовил для вас сюрприз… Насколько я мог понять, лимбу сбраживают просо полусухим способом и, когда оно разогреется, заливают горячей водой. Очевидно, чтобы не оборвалась эндотермическая реакция… Ну-ка, попробуем, — он довольно улыбнулся и приник к трубке. — Ничего, вкусно.

За какой-нибудь час мы выдули с ним весь таз.

— Хотите еще?

— Еще бы!

Миша сбегал в коридор и приволок новый термос.

— Доливать можно много раз, — объяснил он, ошпаривая струей черно-зернистый осадок. — Только придется подождать немного дольше. С уменьшением концентрации неизбежно падает скорость реакции.

Выпускник геологического факультета МГУ, Миша знал, что говорит. Во всяком случае, его глубокое понимание законов химической кинетики позволило нам трижды за этот вечер наполнить и, соответственно, осушить таз.

Горячее и не слишком хмельное пиво народа лимбу оказалось довольно приятным на вкус. Не туманя сознания, оно тяжелой истомой ударяло в ноги. Как очень старый мед или очень молодое вино.

Я незаметно заснул, да так и проспал до утра, не раздеваясь, не чувствуя жгучих комариных укусов. Встал бодрый, чудовищно проголодавшийся и жадный до жизни. Мы с Мишей позавтракали, купили печеной кукурузы и поехали на озеро.

Все так же, как в Кашмире: долбленый челн, сердцевидная гребная лопатка, сверкающая ледяная корона, отраженная в купоросно-синей воде. Длинные серебряные полосы перерезали опрокинутую вершину Мачапучхре и переливались ленивым чешуйчатым мерцанием. Подожженные зарей, пылали и рушились руины воздушных замков. Босоногие девушки в синих с красно-белой каймой сари стирали белье на широком деревянном помосте. Ослепительно и жарко сияла медная посуда. Красная древесина лодок еще хранила ядреный кедровый дух.

Но все померкло, когда на нас пахнуло затхлой сыростью подземелья. Это был гоингханг, посвященный злым духам, обитателям мира демонов. Несмотря на сумрак и облепившую обмазанные глиной стены паутину, можно было различить истлевшие шкуры зверей, чьи-то зубы, рога, когти, ржавое оружие, пробитые щиты и порванные кольчуги. Стены и потолок были расписаны синими клыкастыми демонами, скелетами, отвратительными ведьмами. Грозные маги швырялись трупами, хлестали кровь из черепов, а в облаках кружились стервятники, несущие в загнутых клювах вырванные глаза.

Буддийское учение о цикле смертей и рождений нашло предельно жуткое, но примитивное выражение. Впрочем, именно примитивность и подбавляла изрядную долю ужаса. В основе своей страх прост, как атавизм. Много проще отваги. Он тормозит в человеке все высшее.

Недаром ламы учат, что ничто так не вырывает человека из тисков обыденности, как ужас.

В этой землянке, отравленной тлетворным запахом медленного гниения, ламаитскую ваджраяну окончательно одолело шаманство. Космическая символика тантр и возвышенная эротика митхуны (тема любовников) были представлены на грубых фресках капища парой сплетенных скелетов. Какой разительный контраст с возвышенными озарениями картин Западного рая, какое чудовищное отрицание пленительных образов Аджанты!

Разглядывая рисунки, озаренные теплым огоньком свечи, я счищал жирную на ощупь паутину, и засохшие в ней насекомые обращались в прах, как перезрелые грибы-дождевики. Я понимал, что где-то должен быть исход из этой обители кошмаров, или по меньшей мере намек на нирвану, где наступает конец страданиям.

Так оно и вышло.

На гнилой скамье, заваленной полуистлевшим тряпьем, я обнаружил увитые красной лентой ячьи рога, к которым были привязаны образки с изображением Милайрапы. Это сразу же напомнило мне популярную в Гималаях легенду о незадачливом ученике великого поэта и проповедника. Он отправился в Индию, чтобы изучить там все тайны веры, и через несколько лет возвратился на родину, исполненный гордыни. Милайрапа тепло встретил ученика и взял его с собой в очередное паломничество в Лхасу. И вот, когда они ехали по безлюдной пустыне, Милайрапа увидел точно такие же рога. Провидя все наперед, он решил дать спесивому ученику хороший урок. «Принеси мне эти рога», — сказал он. «Зачем они тебе? — спросил ученик. — Их нельзя съесть, они не дадут нам воды в этой пустыне, из них не сошьешь одежду». Про себя он подумал, что учитель совсем спятил. «Ему нужно все, что только он ни увидит. И все он раздражается, ворчит, словно старый пес, а то совсем впадает в детство». Милайрапа, конечно, догадался о тайных мыслях ученика, но не подал и вида, а только сказал: «Кто знает, что может произойти? Только мне кажется, эти рога нам еще понадобятся». С этими словами он поднял рога и понес их сам.

Через некоторое время путешественников настигла сильная буря. Ревел ветер, громыхал гром, больно хлестал крупный град. А кругом не было даже жалкой мышиной норки, где бы можно было переждать непогоду.

Ученик закрыл голову руками и сел на песок, не надеясь дожить до конца урагана. И вдруг он заметил, что Милайрапа забрался в рог и спокойно ждет там, пока уляжется непогода. «Если сын таков, как его отец, — сказал святой ученику, — то пусть он тоже заберется внутрь». Но в роге не умещалась даже шляпа бедного ученика, утратившего всю свою спесь. Тут небо прояснилось, ветер утих, и Милайрапа вылез из убежища. Ученик же принес рога в храм Большого Будды.

Мы вышли на воздух, пронизанный струями солнца, ароматный, кипящий. Рядом с белизной Аннапурны облака казались голубыми, а небо дымилось бездонной нахмуренной синевой. Кукурузные поля на ближних склонах и лиственные леса по берегам лоснились ликующим световым глянцем.

На каменном жертвеннике, который наполовину врос в землю, я увидел полустертую санскритскую надпись.

— Сома, — прочитал Миша.

В тот же день мы отправились к каньону Кали-Гандака. Но во второй половине дня погода стала заметно портиться, и мы уже начинали поговаривать о возвращении. Хотелось лишь добраться до главного перевала. Небо заволокли облака. Вершины гор плотно укутались в пухлые свинцово-белые одеяла. Шофер беспокойно ходил вокруг джипа и время от времени озабоченно пинал ногой колеса. Намек был яснее ясного: пора отправляться в обратный путь. Но спешить было некуда. До гостиницы было километров шестьдесят, не меньше. Все равно засветло не успеть. По берегам протоков, которые мы должны были проехать вброд, росли высокие сосны и папоротники, а у самой воды стеной стоял четырехметровый «тигровый» тростник. Всюду виднелись каменные осыпи и завалы валежника. С мрачных каменных стен молочными струями срывались далекие водопады.

Дорога вскоре пошла лесом. Каменные дубы, магнолии и сосны почти целиком закрывали небо. Похолодало. Остро, пахло хвоей и прелью. Чахлый свет с обложного неба терялся в этом великом лесу, скользя и умирая на лакированных листьях. Стояла такая тишина, что было слышно, как падали длинные иглы сосен, устилавших землю желто-оранжевым дивным ковром. В опавшей хвое кишели черные маленькие пиявки, и она шевелилась, как живая, наполняя лес угрожающим неясным шуршанием. Мы опять пошли на подъем. Лес начал редеть, и вскоре открылся перевал. Белый чортэнь окружал замшелый мэньдон, на котором была высечена обычная шестисложная мани: ом-ма-ни-пад-мэ-хум!

Где-то далеко за густой, завесой тумана лежал Мустанг. Темный и сумрачный под желто-белым облачным небом. К перевалу подтянулся небольшой караван, несколько груженых яков, отара овец, которые, тоже по местному обычаю, несли маленькие вьючки, да три загорелых до черноты, погонщика в чубах тибетского покроя.

— Быстрее! Разве вы не видите, что творится на небе? Нам надо успеть пройти перевал, — понукал одноглазый старик, видимо, старший. — Осталось совсем немного. — Он зажег паклю на палке.

— Яки не хотят больше идти, — пожаловался юноша с большущим зобом. — Если як заупрямился, его не сдвинешь. Это каждый знает.

Набежал первый порыв ветра. Пламя метнулось в сторону. С дубов посыпались желуди. Испуганные обезьяны спешили укрыться в дуплах, торопливо набивая желудями защечные мешки. Будто готовились к долгой голодовке. Затрещала паленая шерсть. Яки заревели, но не стронулись с места. Ветер стих совершенно, и яки вдруг пошли, невозмутимо пощипывая сухую траву.

Наконец все взобрались на вершину кряжа. Разбрызгивая копытами воду и грязь, яки прошли по ручьям, впадающим где-то там, вдалеке, в реку Риши. Глинистые струйки сбегали с черных шерстяных косм, запутанных и грязных, в которых застряли колючки и сухие листья.

— Смотрите туда, — шофер показал вниз. — Видите вон те серые деревья у хижин? Это нья-дуг-шин, ядовитое рыбье дерево по-тибетски. Люди лимбу бросают их листья в застойные воды, и рыба там засыпает.

Дорога крутыми извивами спускалась к реке. Она порой совершенно терялась в высокой осоке и тростниках. Часто встречались кабаньи следы. Хрюкая и шурша травой, шмыгнул дикобраз — враг местных жителей, уничтожающий редьку, фасоль и поля дикого ямса.

Караван давно остался позади, а я все думал об одноглазом старике, у которого заметил за пазухой размалеванный бубен. Жаль, что не удалось как следует рассмотреть рисунок. Впрочем, и одного беглого взгляда было достаточно, чтобы узнать характерную роспись шаманской магии. Луну и Солнце, превращавшие бубен в мандалу. Странную смесь шизофрении с инфантилизмом.

Здешние лимбу исповедуют «черную веру» — древнюю тибетскую религию бон. У них существуют пять классов жрецов: пэдамба, бичжуа, дами, байдаи и сричжанга.

Пэдамба совершают религиозные церемонии, толкуют сны и приметы, предсказывают судьбу, Бичжуа — попросту говоря, шаманы. Фантастическими танцами они доводят себя до исступления, заклинают духов, вызывают дождь, насылают порчу на неугодных. Дами специализировались на колдовстве. Их коронным номером является изгнание злого духа через рот. Байданы занимаются только лечением больных. Их название, вероятно, происходит от санскритского байдья-лекарь. Но наибольшим почетом пользуются жрецы сричжанга — толкователи священных книг, хранители религиозных традиций.

Одного такого сричжангу по званию и откровенного шамана по существу мне довелось повидать в охранном лесу, посвященном богине Матери. На моих проводников сильное впечатление произвела его весьма банальная, даже несколько трафаретная проповедь. Меня же больше всего заинтересовала железная чашка, к которой святой отшельник изредка прикладывался.

Высеченные в голубой скале ступени круто поднимались вверх и пропадали в черной колючей дыре под колоссальным деодаром, увешанным разноцветными ленточками. Казалось, дерево цвело. Скала была источена ходами, гротами и кавернами. Округлые причудливые своды бесчисленных пещер выглядели отшлифованными. В сумрачной их глубине чудились красные мерцающие огоньки. Возможно, это тлели на каменных алтарях курительные палочки. В одной из ниш, где был выбит грубый барельеф Хэваджры, на охапке соломы сидел мой герой. Узкие и прямые, как дощечки, ладони его были сложены одна над другой и ребром касались впалого живота. На языке пальцев это означало медитацию. Широко раскрытые, привыкшие к вечному сумраку глаза переливались стеклянистой влагой.

На голове его была красная остроконечная шапка сакьяской секты, меховую, выкрашенную в оранжевый цвет чубу он набросил прямо на голое тело. Различалась темная впадина живота, резко обозначенные ключицы и ребра. Они не шевелились: отшельник не дышал. В нищенской чаше у ног мокли красноватые высокогорные мухоморы, издававшие тонкий запах мускуса и брожения. Подобно сибирским шаманам и жрецам древних ацтеков тантрийские ламы изредка пили настой из ядовитых грибов, который придавал им божественную прозорливость и вдохновение. Заклинатель оставался недвижим, как изваяние. Трудно было понять, жив он или дух его давно уже отлетел от пустой оболочки, покинул ее, как бабочка-кокон.

Перед Темным Властелином на северной стене лежал зеленый дамару, связка сухой травы и ярко раскрашенный бубен, на котором были нарисованы круторогие бараны, Солнце, Луна и зубастый дух. Несмотря на красную камилавку сакьяской секты, сричжанга явно склонялся к черношапочному шаманству. Горцы считают, что встреча с таким дугпой — наставником волхований, всегда опасна, даже если тот настроен дружелюбно и соглашается помочь.

— Что вам здесь нужно? — спросил сричжанга, не разжимая тонких высохших губ. Казалось, что голос прозвучал откуда-то со стороны. — Жизнь — всегда страдание. Источник ваших мучений один — желание. Чтобы не страдать, надо от него отрешиться, надо не жить. Он потянулся за молитвенной мельницей и раскрутил ее. — Не привязывайтесь сердцем к вашим детям, не копите добро и не сожалейте о нем, когда придут притеснители. Научитесь видеть в них благодетелей, которые освобождают вас от желаний, отравляющих бытие.

— Вам не дано знать последствий вмешательства в предопределенный порядок вещей. Я же, которому открыты концы и начала, вижу, как одно заблуждение цепляется за другое. Где же мне нарушить течение неизбежности? В каком месте сделать попытку остановить то, чему все равно предстоит неизбежно свершиться? Нет, я не могу ухудшить свою карму такой ответственностью. — Сричжанга оставил хурдэ и отпил немного из железной чаши с настоем мухоморов. Стеклянистый блеск его желтых белков усилился, а зрачки расширились настолько, что поглотили радужку. Пристальный, полубезумный взгляд вызывал неприятное ощущение.

Сеанс прорицания был окончен.

О встрече с таким дугпой я написал рассказ «Камень желаний», который был напечатан в журнале «Наука и — религия». Я вспомнил о чаше с грибами, когда познакомился в одном из последних номеров «Природы» со статьей о действии мухоморов на человеческий организм. Там же приводились снимки енисейских писанцев, на которых рукой доисторического ваятеля были запечатлены люди-мухоморы в грибообразных шляпах и звери, неодолимо влекомые на их таинственный зов. Но всего более меня заинтересовала довольно спорная гипотеза автора, отождествившего мухомор с загадочной сомой древних арьев. «Сома» — было написано на алтаре.

Вся девятая книга Ригведы посвящена описанию загадочного божества Сомы. Подобно огненному богу Агни, Сома многолик и обитает в самых разных местах. И вообще он находится в тесной связи с Агни, которого до сих пор почитают и в Гималаях и даже в Японии.

Подобно тому как огонь является главным материальным проявлением божественной сущности Агни, Сому олицетворяло некое таинственное растение, о котором мы мало что знаем. Но если земное проявление Агни было многообразно — огонь согревал и освещал, на костре можно было приготовить пищу, огненные стрелы легко поджигали кровли осажденного города и так далее, — растение сома годилось лишь для одного: из него готовили опьяняющий напиток. Во время жертвоприношений молящиеся пили сому и поили священной влагой, светозарного Агни, выливая остатки в пылающий перед алтарем жертвенник. Это была особая форма огнепоклонства, которое Заратустра распространил почти по всей Азии. Реликты его можно до сих пор обнаружить в фольклоре и обычаях народов Хорезма, Азербайджана, некоторых районов Таджикии. Не случайно священное растение огнепоклонников называлось хаома. Последователи Заратустры чтили в нем то же опьяняющее начало. Сома Ригведы и хаома иранской Авесты — одно и то же растение, одна и та же божественная ипостась. Видимо, правы те исследователи, которые считают, что культ сомы — хаомы предшествовал обеим религиям и вошел в них как своего рода древнейший пережиток. В Авесте, по крайней мере, есть одно место, которое указывает на то, что Заратустра разрешил употреблять хаому в жертвоприношениях, лишь уступая исконному обычаю.

Все, что связано со сбором сомы и приготовлением зелья, было окутано тайной. Лишь по отдельным, разбросанным в священных книгах указаниям можем мы, в самых общих чертах, реконструировать этот процесс. Ригведа говорит, что царь Варуна, водворивший солнце на небе и огонь в воде, поместил сому на скалистых вершинах. Подобно огню, она попала на землю вопреки воле богов. Но если огонь был украден Магаришваном, индийским Прометеем, то сому принес горный орел. Распространение культа сомы по городам и весям Индостана требовало все больших и больших количеств этой травы, которая росла на склонах Гималаев и в горах Ирана. Сому, таким образом, приходилось возить на все большие и большие расстояния. Торговля священной травой становилась прибыльным предприятием. Но гималайские племена, взявшие это дело в свои руки, в отличие от арьев, не испытывали к своему товару священного трепета. Важнее всего для них было хорошенько нажиться на странном, с их точки зрения, пристрастии соседних народов к простому цветку. Цены на сому непрерывно росли. Вероятно, из-за этого гималайских торговцев стали считать людьми второго сорта.

Впоследствии, когда обычаи обратились в законы о кастах, торговцев сомой включили в одну из самых прет зренных варн. Они были поставлены в один ряд с ростовщиками, актерами и осквернителями касты. Им строго-настрого запрещалось посещать жертвоприношения, дабы одним своим присутствием не осквернили они душу растения. Древнее поверье гласит, что цветок громогласно кричит и жалуется, когда его срывают, а если совершивший столь презренное дело осмелится войти в храм, — дух Сомы утратит силу. Не удивительно, что торговцев сомой туда не пускали. И вообще в глазах поклонника сомы всякий, кто, имея священную траву, не поступал с ней надлежащим образом, выглядел отщепенцем. Весь род людской арьи четко подразделяли на «прессующих» и «непрессующих». Те, кто не гнал из спрессованной травы опьяняющего зелья, не заслуживали человеческого отношения. Для арьев они были хуже, чем варвары для римлян. Даже случайная встреча с «непрессующим» требовала немедленного очищения. Постепенно выработался сложный церемониал покупки сомы у «непрессующих». Он может показаться до крайности смешным и нелепым, но надо помнить, что для арьев все было исполнено символического значения. Так, платой за арбу сомы служила обычно корова, причем обязательно рыжая, со светло-карими глазами. Торговца, вероятно, меньше всего интересовали масть и цвет глаз полученной коровы, но покупателю было важно представить сделку в виде своеобразного обмена одной божественной сущности на другую.

Строгая канонизация цветов как бы символизировала золотистый оттенок сомы. Вот и получалось, что обычная купля-продажа обретала вид сакральной церемонии. Покупали-то не просто траву, а душу бога, которого, согласно гимну, «не должно вязать, ни за ухо дергать», иначе говоря, обращаться непочтительно.

Гимны Ригведы описывают процесс приготовления сомы в таких причудливых, нарочито затемненных выражениях, что почти невозможно ничего понять. Нечто вроде алхимических рекомендаций. Виндишман перерыл целые горы литературы, пока разобрался, наконец, что к чему: «Растение собирают в горах, в лунную ночь, и вырывают с корнем, — говорит он в своей монографии. — Оно доставляется к месту жертвоприношения на повозке, запряженной парой коз, и там, на заранее подготовленном месте, которое зовется „води“ или „сидение богов“, жрецы прессуют его между двух камней. Потом, смочив образовавшуюся массу водой, бросают ее на сито из редкой шерстяной ткани и начинают перетирать руками. Драгоценный сок по каплям стекает в подставленный сосуд, сделанный из священного дерева ашваттха — фикус религиоза. Далее его смешивают с пшеничной мукой и подвергают брожению. Готовый напиток подносится богам три раза в день и испивается брахманами, что является, бесспорно, самым священным и знаменательным приношением древности. Боги, которые незримо присутствуют при изготовлении напитка, жадно выпивают его и приходят в радостное, возбужденное состояние. Сома очищает и животворит, дарует бессмертие и здоровье, он открывает небеса».

Судя по описаниям Ригведы, сома содержала наркотические вещества, близкие к ЛСД или мескалину, добываемому из мексиканской агавы. Все, кто хоть однажды, испил сому, превозносили огненный животворный напиток, поднимающий дух и веселящий сердце. Но те же веды утверждают, что, кроме священнослужителей, сому дозволяли попробовать очень немногим. Желавший причаститься к соме прежде всего должен был доказать, что у него в доме есть запас продовольствия на целых три года. С одной стороны, тут давал себя знать имущественный ценз, с другой — воздействие сомы на отдельно взятого человека было труднопредсказуемо и могло оказаться весьма продолжительным. Человек рисковал, по-видимому, многим. Он мог надолго потерять трудоспособность. Для того и требовался гарантированный запас пищи. Жрецы, таким образом, сводили до минимума отрицательные последствия питья. Умереть с голода человек не мог, а остальное уже воля божья.

Из известных препаратов столь продолжительное остаточное действие может вызвать только ЛСД. Гофман, синтезировавший это вещество и попробовавший его на себе, пишет, что влияние ЛСД на организм может ощущаться в течение многих месяцев.

В одном из гимнов соме говорится следующее:

«Вот думаю я про себя: пойду и корову куплю! И лошадь куплю! Уж не напился ли я сомы? Напиток, как буйный ветер, несет меня по воздуху! Он несет меня, как быстрые кони повозку! Сама собой пришла ко мне песня! Словно теленок к корове. И песню эту я ворочаю в сердце своем, как плотник, надевающий на телегу колеса. Все пять племен мне теперь нипочем! Половина меня больше обоих миров! Мое величие распространяется за пределы земли и неба! Хотите, я понесу землю? А то возьму и разобью ее вдребезги! Никакими словами не описать, как я велик…»

Как поразительно это напоминает рассказ Гофмана о действии ЛСД. Долгое время эту исполненную бахвальства песнь толковали в качестве откровения бога воителя и громовержца Индры. Но сам строй ее, примитивный набор изобразительных средств и сравнений заставляет в том усомниться. Нет, не бог, усладивший себя сомой, вещает свои откровения, а именно простоватый деревенский житель. Недаром Берген приводит слова другого любителя священного зелья, который говорит: «Мы напились сомы и стали бессмертны, мы вступили в мир света и познали богов. Что нам теперь злобное шипение врагов? Мы никого не боимся». Совершенно очевидно, что сказать так мог только смертный человек, а не бог. Тем более что в других гимнах люди, пьющие сому и выливающие опивки в жертвенное пламя, откровенно завидуют богам, особенно тому же Индре, который поглощает чудесный напиток целыми бочками. И здесь мы подходим к самому интересному моменту. Возникает вопрос: зачем богам пить сому, когда у них есть амрита — истинное питье небожителей, дарующее мощь и бессмертие? В чем здесь дело? Без амриты боги не только утратили бы бессмертие и могущество, но и саму жизнь. Мир сделался бы необитаемым и холодным, бесплодным, как мертвый камень. Ведь амрита — питье бессмертия — есть не что иное, как дождь и роса, одним словом — влага с большой буквы, влажное начало, насыщающее всю природу, питающее жизнь во всех ее проявлениях.

Но амрита — стихия, отвлеченное понятие индуистской философии, тогда как сома — нечто реальное. Ее можно даже попробовать. Человек, вкусивший сомы, легче может вообразить себе, что чувствуют боги, пьющие амриту.

Жертвоприношение в честь сомы на земле символизирует животворное распространение небесного Сомы, иначе говоря, амриты. Шкура буйвола, на которую ставят каменный пресс, это туча, чреватая дождем, сами камни — громовые стрелы, или ваджры, грозовика Индры, сито — небо, которое готово пролить на землю священный напиток, лелеющий жизнь. Таков потаенный смысл всего действа приготовления сомы. Это закон подобия, без которого нельзя понять образ мысли древнего человека. Это мандала бога Сомы, в освящении которой сома-напиток выступает как земное подобие амриты. Одно подменяет другое, как шкура тучу, камень — молнию, а сосуд, в который собирают млечный сок, — поднебесный водоем Самудра.

Подобный символизм позволяет понять целевую направленность самых, казалось бы, непостижимых и странных действий. Возьмем, например, следующее заклинание: «Пей бодрость в небесном Соме, о Индра! Пей ее в том же соме, который люди выжимают на земле!» Здесь проявляется действие закона подобия: «Что внизу, то и вверху, как на земле, так и на небесах». Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста. Отождествление Сомы с водами и растениями позволяет уже иначе взглянуть на его родство с Агни. Сома являет собой того же Агни, иначе говоря, он олицетворяет все тот же огонь, но только жидкий. В этом главное, священнейшее таинство брахманизма. Суть его в том, что огненное, или жизненное, начало проводится в сердцевину растений, в их семя, в человеческий организм, наконец, только посредством воды. Здесь проявляется главный принцип индийской натурфилософии, ее стихийная диалектика, утверждающая борьбу и единство противоположных начал: огня и влаги. На нем построены религиозные учения, этика и повседневный обиход. Он целиком вошел в практику йоги и в основы индо-тибетской медицины.

Героем культа, героем народного эпоса может стать только личность. И, подобно неистовому Агни, олицетворяющему жаркое пламя, людская фантазия создала Сому — бога жидкого огня, одухотворителя жизни. Но если Агни часто ассоциировался с Солнцем, то Сому пришлось повенчать с Месяцем. Луна почти у всех народов являлась синонимом плодотворящей влаги. И действительно, в мифологии позднейшего, эпического периода Сома есть именно Месяц. В Пуранах Месяц прямо называется ковшом амриты. Когда он прибывает и ночи светлеют, боги пьют из него свое бессмертие, когда идет на убыль, к нему приникают питри, или бириты, — души умерших — и высасывают до дна. В ту минуту, когда питри выпьют последнюю каплю, ночь делается непроглядной. Упанишады, которые древнее Пуран, прямо говорят: «Месяц есть царь Сома, пища богов». Таким образом, культ Сомы имеет еще одну грань, астральную. Подобная многозначность не является исключением. Астральные тенденции легко прослеживаются в мифологии Египта и Двуречья.

Увиденный нами жертвенник был поставлен здесь жрецами лунного бога. Это маленькое открытие Миши (сейчас он вновь в Москве и учится в аспирантуре) таинственным предвидением художника предвосхитил Рерих.

Картина «Мехески — лунный народ»…

С каким изумлением следил, наверное, первобытный человек за эволюцией лунного диска в ночи! Луна росла и убывала, как живое существо, тучнела и усыхала, исчезала совсем и неуклонно вновь возрождалась в звездной черноте неба. В этой поразительной смене была неуклонная закономерность, которая проявлялась от века, которая останется неизменной до скончания лет. И когда люди поняли, наконец, что между двумя новолуниями лежат четыре четверти, они сделали важнейший шаг от краткой меры времени — дня к более продолжительной — месяцу.

Периодическая смена лунных фаз вошла в плоть и кровь наших представлений о мире. Наблюдение это было надежнейшим и достовернейшим в сокровищнице первобытных знаний. Здесь проявлял себя великий порядок Вселенной, столь отличный от хаоса не поддающихся учету землетрясений и ураганов, ливней и гроз, лесных пожаров и речных наводнений. Пусть нельзя было предвидеть опустошительные набеги стихий, но зато появилась реальная возможность измерить ход самого времени, неуловимого, непостижимого, дарующего жизнь и смерть всем существам. Впервые в сознании человека мелькнула смутная идея о начале и конце, о вечности и продолжительности. Изменчивая царица ночи стала великим учителем, мерой времени, которое никому не подвластно, которому подвластно все. Не случайно Луна на санскрите называется «мас», то есть измеритель, не случайно латинское «мензис» — месяц находится в тесной связи со словом «мензура» — мера.

Вот почему именно Луна, а не Солнце сделалась первым объектом поклонения. У народов Центральной Америки издавна существовал лунный год — мера времени, предназначенная для установления религиозных праздников. Это «топаламатль», которым пользовались жрецы в тайных магических обрядах и при составлении гороскопов. «Топаламатль», обнимавший 260 дней, включая в себя девять синодических месяцев, ничего общего не имел с солнечным годом, продолжительность которого майя определяли с точностью, ставшей доступной для современной науки лишь в самые последние десятилетия.

Лунным календарем пользовались и народы, населявшие Месопотамию, где Луна тоже почиталась ранее Солнца. Глиняные клинописные таблички донесли до нас слова древнего гимна:

О Луна, ты единая проливающая свет,

Ты, несущая свет человечеству.

Халдейские жрецы также в своих астрологических вычислениях предпочитали Луну. По пятнам на серебряном лике ее судили они о судьбах властителей и народов.

От той эпохи мы унаследовали многое. В том числе и семидневную неделю, тесно связанную с культом семи планет. Кроме Солнца, Луны и Венеры, халдейские жрецы признавали движущимися еще четыре светила: Меркурий, Марс, Юпитер и Сатурн. Каждому из них был посвящен один день недели, который и получил соответствуюшее планетное имя. В ряде языков имена эти сохранились и по сей день: зоннтаг, или солнечный день, — воскресенье, монтаг, или лунный день, — понедельник.

Еще во времена Тихо Браге гадатели взывали к вавилонским богам. «О, Син! Ты предсказываешь богам, которые тебя просят об этом!» — говорится в одном заклинании. От вавилонян лунная мера времени перешла к другим народам Средиземноморья. При определении церковных праздников лунным календарем руководствуются магометане и иудеи, которые определяют по нему наступление праздника Пасхи, и буддисты, которые связывают с фазами Луны рождение и уход в нирвану Шакья-Муни. В одном из христианских псалмов прямо говорится: «Он (бог) создал Луну, чтобы определять времена».

Надо ли удивляться тому, что у многих народов земли Луна почиталась как главное божество? Совпадение ее фаз с самыми разными проявлениями живой и мертвой природы: приливами и отливами в морях, понижением температуры и обильными росами, которые обычно выпадают в ясную лунную ночь, усилением роста некоторых растений и лунной периодичностью жизненно важных функций человеческого организма — все это издавна волновало людей. О Луне было сложено гораздо больше всевозможных мифов, чем о Солнце. Впоследствии фазы Луны связали с концепцией смерти и воскресения. Она стала носительницей идеи вечного вселенского круговорота, подчиняясь которому, погибают с наступлением осени травы и возрождаются вновь, когда приходит на Землю весна. Недаром с прибыванием месяца в новолуние связывают не только произрастание злаков, но и благополучие стад, и здоровье детей. Так, у центральноафриканского племени баганда при появлении нового месяца матери выносят своих младенцев и показывают их возрожденной луне. Аналогичные обычаи, если верить Плутарху, существовали и у древних греков, и у армян, и у персов. Считалось, что молодая луна способствует приросту денег и вообще удаче во Всех начинаниях. В Германии многие столетия приурочивали к новой луне посевы и свадьбы, закладку нового дома и покупку земли.

Когда же луна входила в последнюю четверть, волшебное воздействие ее, напротив, считалось неблагоприятным. Новых дел лучше было не начинать. Особенно не рекомендовалось выходить на охоту и отправляться в военный поход. По свидетельству Геродота, спартанцы именно по этой причине вовремя не послали свои войска против персов в битве при Марафоне, что, как известно, чуть было не погубило Грецию.

С новолунием были связаны пышные ритуальные праздники, сопровождаемые плясками, пением и молитвами. Готтентоты и кельты, иберы и галлы встречали новорожденную богиню ночного неба рокотом барабанов, хриплым ревом раковин и рогов, древние евреи ежемесячно читали по этому случаю особую молитву.

На всем земном шаре у земледельцев существует поверье, что сеять надо, когда луна нарастает, а жать — когда она на ущербе. Во Франции вплоть до великой революции существовал закон, согласно которому рубить лес можно было только после полнолуния, когда он особенно сух и хорош. В Бразилии до сих пор драгоценные породы дерева заготавливают именно в этот период. Существуют даже специальные клейма, удостоверяющие, в какой лунной фазе срублено то или иное дерево. Считается, что поваленный после полной луны лес не гниет и стойко сопротивляется древоточцам.

В определенный период культ Луны занимал главное место во многих религиях. Древнейшим центром лунного культа были вавилонский Ур и Хараппа в Месопотамии. В Вавилоне бог Луны Ану считался владыкой и всего неба, египетский бог Озирис почитался не только лунным богом, но и покровителем всего произрастающего на Земле, античная Диана тоже олицетворяла собой не только одну Луну, но слыла покровительницей охоты, богиней урожая и деторождения. Пережитки лунного культа встречаются и по сей день. В Кашмире, Западном Непале и Пакистане, например, в новолуние принято наполнять водой серебряные сосуды. Страдающие недугом люди ловят в них отражение полной луны и, закрыв глаза, выпивают воду. Считается, что это помогает от всех болезней. В других районах индийских Гималаев на крышу жилища кладут съестные припасы. Согласно древнему поверью, пища, впитав свет полной луны, становится целебной и способствует продлению жизни.

У народов Юго-Восточной Азии луна отождествляется с лягушкой, черепахой или рыбой. В буддийских пагодах на алтарях часто ставятся изображения этих животных. Это дань древним забытым верованиям, которые вобрала в себя одна из мировых религий на своем долгом пути из Индии к восточным пределам.

Чисто зрительно месяц ассоциируется с рогами. Это привело к тому, что луну стали отождествлять с быком. Известную роль сыграли здесь и представления о сакральном влиянии луны и быка на производительную силу земли и животных. Так лунный культ проложил себе пути не только в высшие формы религий — митраизм, зороастризм, но даже в сибирское шаманство, где символом лунного диска сделался бубен. Везде, где только люди изображали своих богов с рогами, существовало с незапамятных времен почитание Луны. Богини-матери вавилонская Астарта и индийская Парвати, рогатый Моисей и даже Александр Великий (Искандер Двурогий, как называли его на Востоке), Озирис и Изида равно получают лунные рога как атрибут высшей власти и святости, а знаменитое лунное божество Вавилона Син рисуется молодым двурогим тельцом, которого именуют, однако, быком могущественным и диким. Бычьи рога получает грозный владыка преисподней Яма (Эрлик-хан по-монгольски), тонкий серп украшает прическу вселенского сокрушителя Шивы — супруга милостивой Парвати, богини-матери, богини Луны. И наконец, как последняя дань лунной производительной силе, под власть Луны подпадают и культы божественных близнецов. Во дни полнолуния и новолуния близнецам приносят обильные жертвы. Все герои близнечного культа — Яма и Ями индийских вед, Леда, Деметра, Рея, Сильвия, Идас и Елена античности превращаются в лунные божества. Становится Луной еще одна великая богиня — мать Кибела.

Это высшее торжество Луны, ее апогей, за которым последуют закат и победа нового бога — лучезарного дневного светила. И, словно провидя повсеместную победу Ра над Озирисом, Плутарх писал: «Луна с ее влажным производительным светом способствует плодовитости животных и росту растений, но враг ее, Тифон-солнце с его уничтожающим огнем — сожигает все живущее и делает большую часть Земли необитаемой своим жаром». У ацтеков лунная Койольшаухки — только младшая сестра Солнца.

Какой же путь должно было проделать человечество, чтобы суметь дерзновенной рукой сорвать таинственное покрывало Изиды! Не богиня и не мера исчисления времени, а планета-спутник стала объектом нашего исследования. Галилей навел на нее свой телескоп и вместо странных причудливых пятен обнаружил горные цепи и кратеры, Кеплер вычислил ее орбиту, наша ракета впервые облетела вокруг нее и выбросила на камни чужого мира звездный вымпел, космонавт Армстронг оставил в ее первозданной пыли ребристые отпечатки своих подошв, трудяги-луноходы пробурили ее поверхность, чтобы взять пробы лунного вещества! Какой долгий, трудный и блистательный путь!

И едва ли не первой вехой на нем стала смелая мечта, впервые позвавшая человека в звездную бездну. Она положила конец религиозному почитанию Луны, она предвосхитила научное исследование вечной спутницы нашей Земли. Мы смело можем сказать, что стремление к Луне было фантастикой, может быть, даже научной фантастикой, потому что людей манил к себе уже серебряный остров в звездном море, а не бог; неведомый мир, а не Син и Диана.

Огненные волосы грозной Лхамо, охранительницы верховных иерархов Лхасы, тоже заколоты лунным серпом. Это ламаитское воплощение страшной Кали — жены хозяина Шивы — окружено в Гималаях особым почетом. Она издавна считается покровительницей беременных женщин, чья жизнетворная мощь, как заметили еще древние, находится в зависимости от лунных циклов. Палдан-Лхамо скачет на пегом муле, рожденном от красного осла и крылатой кобылицы. У нее под седлом кожа чудовищного людоеда, зеленые змеи служат мулу уздой. На таких же змеях висят срезанные головы и кости, на которых ведется роковая игра на жизнь и смерть.

Кали — Парвати — Лхамо. Так замыкается еще одно колесо повествования, где мир богов представлен хозяином Шивой и забытым Сомой древних вед.

Загрузка...