Афинские убийства, или Пещера идей

8*

[* Дело идет очень медленно! Очень медленно! Очень МЕДЛЕННО! Если я хочу выйти отсюда, то должен переводить быстрее.]

В последние дни Ленейских праздников обычный ритм жизни Города замедлялся.

В то солнечное утро Дипилонские ворота перекрывал плотный ряд повозок торговцев; слышалась брань и приказы, но движение от этого не ускорялось. В Пирейских воротах передвижение было еще более заторможенным, и полный оборот колеса телеги мог занять четверть клепсидры. На улицах перекрикивались несущие амфоры, сообщения, связки дров или мешки с пшеницей рабы, требуя, чтобы им дали дорогу. Народ просыпался поздно, и собрание в театре Диониса Элевтерия откладывалось. Из-за того, что присутствовали не все пританы, нельзя было перейти к голосованию. Речи текли вяло, и редкая публика дремала на скамьях. Теперь послушаем Янократа. И тяжконогий Янократ, владелец крупных имений в предместьях Города, неровным шагом переносил свое пышное тело к ораторской трибуне и начинал неспешно декламировать никому не нужную речь. В храмах из-за отсутствия жрецов, готовивших последние процессии, откладывались жертвоприношения. Вокруг памятника Героям Эпонимам лениво склонялись головы, чтобы прочитать указы или новые распоряжения. Положение в Фивах застыло без изменений. Ожидалось возвращение Пелопида, изгнанного кадмейского генерала Царя спартанцев Агесилая не признавали почти нигде в Элладе. Граждане, наша политическая поддержка Фивам крайне важна для стабильности… Но, судя по усталому выражению лица читавших, никто не считал, что в тот момент вообще что-либо могло быть «крайне важным».

Двое мужчин, погруженных в разглядывание табличек, неспешно обменивались словами:

— Гляди-ка, Анфик, тут пишут, что дозор, который будет истреблять волков на Ликабетте, полностью еще не набран; им еще нужны добровольцы…

— Мы медлительнее и неповоротливее спартанцев…

— Мы изнежены миром: не хотим идти добровольцами даже на волчью травлю…

Еще один мужчина рассматривал таблички с таким же отупевшим интересом, как все остальные. По отрешенному выражению его лица, прилепленного к округлой лысой голове, можно было подумать, что мысли его были неуклюжи и неповоротливы. Однако на самом деле в ту ночь он просто почти не отдыхал. «Пора уже наведаться к Разгадывателю», — подумал он. Он отошел от памятника и медленно направил шаги к кварталу Скамбониды.

«Что случилось с днем? — спрашивал себя Диагор. — Почему кажется, что все вокруг тяжело тащится с неуклюжей приторной медлительностью?»* [* Это эйдезис, тупица, эйдезис, ЭЙДЕЗИС! Этот эйдезис все меняет, всюду лезет, на все влияет: сейчас это идея «медлительности», за которой в свою очередь скрывается другая идея…] Повозка солнца завязла в небесной пашне; время казалось тягучим медом; создавалось впечатление, что богини Ночи, Зари и Утра отказались сменять друг друга и тихо стояли вместе, сплавляя тьму и свет в вязкий сероватый сумрак. Диагора заполоняли смятение и леность, но волнение придавало ему энергии. Волнение лежало камнем в желудке, медленно просачивалось потом на ладонях, подгоняло его, как овод подгоняет скот, заставляя, не задумываясь, двигаться вперед.

Расстояние до дома Гераклеса Понтора показалось ему таким же нескончаемым, как пробег до Марафона. Сад онемел: тишину скрашивало только медлительное, назойливое кукование. Он громко постучал в дверь, подождал, услышал шаги и, когда дверь отворилась, произнес:

— Я хочу видеть Гераклеса По…

Это была не Понсика. Курчавые спутанные волосы свободно вились вокруг угловатой кожи лица. Она не была красива в прямом смысле этого слова, но от нее веяло таинственностью, загадкой, как от иероглифа на камне: светлые кварцевые немигающие глаза, полные губы, тонкая шея. Пеплум был натянут на ее выдающейся вперед груди почти без складок, и… Зевса ради, теперь он вспомнил, кто она!

— Входи, Диагор, входи, — сказал Гераклес Понтор, высунув голову из-за плеча девушки. — Я ждал другого человека, поэтому…

— Я не хотел бы тебе мешать… если ты занят. — Глаза Диагора попеременно оглядывали Гераклеса и девушку, будто ожидая ответа от них обоих.

— Ты мне не мешаешь. Ну же, входи. — На мгновение все неуклюже замялись: девушка молча отодвинулась в сторону, Гераклес кивнул на нее: — Ты уже знаком с Ясинтрой… Входи. Нам будет удобней поговорить на террасе в саду.

Диагор последовал за Разгадывателем по темным коридорам; он почувствовал — оглянуться он не захотел, — что ее сзади не было, и вздохнул с облегчением. Снаружи солнечный свет вновь сильно ослепил их. Было жарко, но не слишком. Среди яблонь, склонившись на белокаменный сруб колодца, стояла Понсика, вытаскивая воду тяжелым ведром; ее вызванное усилием постанывание отзывалось под маской слабым эхом. Гераклес провел Диагора до края стены, обрамлявшей террасу, и пригласил присесть. Разгадыватель был доволен, даже восторжен: он потирал толстые руки, улыбался его пышные щеки краснели — краснели! — во взгляде блестел новый хитрый огонек, удивлявший философа.

— О, ты не поверишь, но эта девушка мне очень помогла!

— Конечно, поверю.

Гераклес, казалось, удивился, когда осознал подозрения Диагора.

— Бога ради, это не то, о чем ты подумал, любезный Диагор… Позволь рассказать тебе, что случилось вчера вечером, когда я вернулся домой, удовлетворительно завершив всю мою работу…

Сияющие сандалии Селены уже перенесли богиню за половину небесного свода, вспахиваемого ею каждую ночь, когда Гераклес вернулся домой и вошел в знакомую темноту своего сада под сень древесных листьев, посеребренных холодными лунными струями, которые тихо покачивались, не нарушая легкого сна закоченевших от холода пташек, дремавших на тяжелых ветвях, сбившись в тесных гнездах…*

[* Прошу прощения, но вынести я этого не могу. Эйдезис проник и в описания, и встреча Гераклеса с Ясинтрой рассказана невыносимо медленно. Злоупотребляя полномочиями переводчика, я постараюсь сжать описание, чтобы продвигаться побыстрее, и ограничусь рассказом о главном.]

И тут он заметил ее: тень, стоявшую среди деревьев, рельефно выкованную луной. Он резко остановился и пожалел, что не имеет привычки (при его профессии иногда это просто необходимо) носить нож под плащом.

Но силуэт не шевелился, стоял темной пирамидой с широким неподвижным основанием и круглой вершиной, украшенной расшитыми блестящим серым светом волосами.

— Кто это? — спросил он.

— Я.

Голос юноши, возможно, эфеба. Но эта интонация… Он уже слышал ее, в этом он был уверен. Силуэт шагнул к нему.

— Кто это «я»?

— Я.

— Кого ты ищешь?

— Тебя.

— Подойди поближе, чтобы я мог тебя разглядеть.

— Нет.

Ему стало не по себе: казалось, незнакомец боялся и одновременно не боялся; что он был опасным и в то же время — нет. Он тут же подумал, что такие противоречия свойственны женщине. Но… кто? Краем глаза он заметил, что по улице приближалась горстка факелов; люди нескладно пели. Возможно, это уцелевшие после последних ленейских процессий: иногда они возвращались домой, заразившись услышанными или пропетыми во время церемонии песнями, подгоняемые неподвластной разуму волей вина.

— Я тебя знаю?

— Да. Нет, — ответил силуэт.

Как это ни странно, именно этот загадочный ответ открыл ему, кто она.

— Ясинтра?

Силуэт чуть замешкался с ответом. Факелы действительно приближались, но за это время, казалось, не сдвинулись с места.

— Да.

— Что тебе нужно?

— Помощь.

Гераклес решил подойти поближе, и его правая нога сделала шаг. Пение сверчков стихло. Пламя факелов двигалось вяло, как тяжелые занавеси, колышимые трясущейся старческой рукой. Левая нога Гераклеса шагнула на еще один элейский отрезок. Снова запели сверчки. Огоньки факелов изменили форму так же неуловимо, как меняются облака. Гераклес поднял правую ногу. Сверчки умолкли. Огни вздыбились и застыли. Нога опустилась. Исчезли все звуки. Пламя не двигалось. Нога застыла на траве…*

[* Тут я остановлюсь. Оставшаяся часть длиннейшего абзаца — занудное описание каждого шага Гераклеса, приближавшегося к Ясинтре: однако, как это ни парадоксально, Разгадыватель все-таки до нее не доходит — это напоминает Ахиллеса, который никогда не обгонит черепаху у Зенона Элейского (отсюда и выражение «элейский отрезок»). Все это вместе с часто повторяющимися словами «медленный», «тяжкий», «неуклюжий» и метафорами земледелия наводит на мысль о подвиге со стадами Гериона, медлительным скотом, который Геракл должен был похитить у чудовища Гериона. Иногда встречающийся эпитет «тяжконогий» — гомеровский, ибо для автора «Илиады» волы «тяжконогие»… И раз уж речь идет о тяжести и медлительности, должен отметить, что я наконец смог полностью справить свои нужды, что улучшило мое настроение. Быть может, конец моего запора послужит добрым знаком и станет предвестником быстроты и достижения целей.]

Диагору казалось, что он слушает Гераклеса уже целую вечность.

— Я предложил ей свое гостеприимство и пообещал помочь, — пояснял Гераклес. — Она напугана, потому что недавно ей угрожали, и не знала, к кому обратиться: наши законы не благоволят к женщинам ее профессии, ты же знаешь.

— Но кто ей угрожал?

— Те же, кто угрожал ей до нашего с ней разговора, поэтому она от нас бежала. Но терпение, я все тебе объясню. Думаю, у нас есть немного времени, потому что теперь нам остается лишь ждать новостей… Ах, эти последние мгновения в разгадке тайн особенно отрадны для меня! Хочешь чашу чистого вина?

— Сейчас хочу, — пробормотал Диагор.

Когда Понсика удалилась, оставив на ограде террасы тяжелый поднос с двумя чашами и кратером неразбавленного вина, Гераклес произнес:

— Слушай и не перебивай, Диагор: если я буду отвлекаться, объяснения затянутся.

И он начал рассказ, медленно и тяжконого передвигаясь с одного конца террасы на другой, направляясь то к стенам, то к сверкающему саду, словно репетируя речь для Народного собрания. Его тучные руки охватывали слова медлительными жестами.*

[* Вязкое объяснение тайны, предложенное Гераклесом Понтором, тоже усиливает эйдезис, ибо обычно немногословный Разгадыватель растекается здесь в длинных щедрых отступлениях, продвигаясь вперед с медлительностью Герионовых волов. Я решил подготовить сжатый вариант. Там, где это нужно, я приведу в сносках подлинный текст.]

Трамах, Анфис и Эвний знакомятся с Менехмом. Когда? Где? Неизвестно, но это и неважно. Ясно, что Менехм предлагает им позировать для своих статуй и играть в театральных представлениях. Но, кроме того, он влюбляется в них и приглашает их участвовать в распутных вечеринках с другими эфебами.* [* «Мы можем представить себе их смех в ночи, — рассказывает Гераклес, — легкое покачивание перед медлительным резцом Менехма, залитые красным светом факелов юные тела…» — Примеч. пер.] Однако, он оказывает больше знаков внимания Анфису, чем двум другим юношам. Они начинают ревновать, и Трамах угрожает Менехму все рассказать, если скульптор не будет уделять одинаковое внимание всем троим.* [* «А за чарующим глотком вина наслаждений следует кислый осадок споров», добавляет Гераклес.] Менехм напуган, он устраивает свидание с Трамахом в лесу. Трамах притворяется, что идет на охоту, но на самом деле отправляется в условленное место и спорит со скульптором. Тот, то ли по заранее обдуманному плану, то ли в порыве умопомрачения избивает его до смерти или до потери сознания и оставляет тело на растерзание зверям. Узнав об этом, Анфис и Эвний пугаются и однажды ночью требуют у Менехма объяснений. Менехм бесстрастно признается в преступлении, возможно, для того, чтобы запугать их, и Анфис решает бежать из Афин под предлогом службы в армии. Эвний, который не может вырваться из власти Менехма, пугается и хочет его выдать, но скульптор убивает и его. Все происходит на глазах у Анфиса. Тогда Менехм решает жестоко исколоть труп Эвния ножом, а потом обливает его вином и переодевает в женскую одежду, чтобы все думали, что это просто сумасшедшая выходка пьяного подростка.* [* «Обрати внимание на хитрость Менехма! — говорит Гераклес. — Сразу видно, что он художник: он знает, что внешний вид, наружность — сильнодействующее зелье. Когда мы увидели, что от Эвния несет вином и что он переодет в женщину, мы сразу подумали: «Юноша, который так напивается и наряжается, способен на все». Вот где ловушка: привычное русло наших моральных суждений полностью отвергает факты, видные суждению рациональному!».] Вот и все.* [* Тогда Диагор возражает: «А лилия?». Гераклес, раздраженный тем, что его прервали, поясняет: «Это всего лишь поэтическая подробность. Менехм же художник». Но Гераклес все же не знает, что лилия — не «поэтическая» подробность, а эйдетическая, а значит, она непостижима для его логики литературного персонажа. Лилия — подсказка для читателя, а не для Гераклеса. Продолжаю отсюда обычный диалог.]

— Все, о чем я поведал тебе, любезный Диагор, — мои умозаключения, сделанные до и сразу после разговора с Менехмом. Я был почти уверен в его виновности, но как мне было убедиться окончательно? Тогда я подумал об Анфисе: он был самым слабым местом на ветке, которое могло сломаться под легчайшим нажимом… Я составил простой план: за ужином в Академии, пока все вы тратили время за разговорами о поэтической философии, я следил за нашим прекрасным виночерпием. Как ты знаешь, виночерпии подают гостям вино в положенном порядке. Когда я был уверен, что Анфис подойдет к моему ложу, я достал из плаща клочок папируса и молча отдал ему, сопроводив письмо более чем красноречивым жестом. Там было написано: «Я все знаю о смерти Эвния. Если не хочешь, чтоб я заговорил, не возвращайся с вином для следующего гостя: подожди минутку на кухне, один».

— Как ты мог быть так уверен в том, что Анфис присутствовал при смерти Эвния?

Гераклес вдруг расплылся в довольной улыбке, как будто именно этого вопроса он и ждал. Он прищурил глаза и ответил:

— Я не был уверен! Мое письмо было наживкой, но Анфис на нее клюнул. Когда я заметил, что он долго не несет вино следующему гостю… этому твоему приятелю, который движется так, словно у него не кости, а речной тростник…

— Каликлу, — кивнул Диагор. — Да, теперь я вспомнил, что он на минутку вышел…

— Да. Он пошел на кухню, озадаченный тем, что Анфис не подал ему вина. Он чуть не застал нас врасплох, но, к счастью, мы уже поговорили. Ну вот, как я сказал, когда я заметил, что Анфис не возвращается, я поднялся и пошел на кухню…

Гераклес медленно, с наслаждением потер руки и приподнял седую бровь.

— Ах, Диагор! Что сказать тебе об этом хитром прекрасном создании? Уверяю тебя, твой ученик может многому научить нас обоих! Он ждал меня в углу, дрожал, и его большие глаза блестели. Цветочный венок на его груди колыхался от тяжелого дыхания. Поспешными жестами он позвал меня за собой и повел з маленькую кладовую, где мы смогли поговорить наедине. Вот первое, что он сказал мне: «Это не я, клянусь вам священными богами домашнего очага! Я не убивал Эвния! Это он!» Я смог выведать у него все, что он знал, заставив его поверить, что уже все это знаю, но на самом деле так оно и было, потому что его ответы подтвердили все мои теории. Закончив свою повесть, он просил, умолял меня со слезами на глазах никому ничего не рассказывать. Его не волновало, что случится с Менехмом, но он не хотел быть во все замешанным: нужно думать о семье… об Академии… В общем, это было бы ужасно. Я ответил, что не знаю, до какой степени смогу выполнить эту просьбу. Тогда он многозначительно приблизился ко мне, тяжело дыша, опуская глаза. Он заговорил шепотом. Его слова, его фразы стали нарочито медлительными. Он обещал оказать мне множество услуг, ибо (сказал он) он умеет угодить мужчинам. Я спокойно ответил ему с улыбкой: «Анфис, до этого дело не дойдет». Вместо ответа он двумя быстрыми движениями сорвал фибулы с хитона, и одежда сползла к его лодыжкам… Я сказал «быстрыми», но мне они показались очень медленными… Внезапно я понял, почему из-за этого юноши разгораются страсти и даже самые разумные люди теряют голову. Я почувствовал на моем лице его ароматное дыхание и отпрянул. Я сказал: «Анфис, передо мной две совершенно разные проблемы: с одной стороны, твоя невероятная красота, а с другой — мой долг вершить правосудие. Разум принуждает нас восхищаться первой и исполнять второй, а не наоборот. Не смешивай же свою достойную восхищения красоту с исполнением моего долга». Он ничего не ответил и не сделал, лишь взглянул на меня. Не знаю, как долго он стоял и смотрел на меня недвижно, в тишине, одетый лишь в венок из плюща и цветочную гирлянду на плечах. Свет в кладовой был неярким, но я смог различить насмешливое выражение на его красивом лице. Думаю, он хотел показать мне, до какой степени осознает свою власть надо мной, несмотря на мой отказ… Этот мальчишка — ужасный тиран для мужчин, и он знает об этом. Потом оба мы услыхали, что его зовут: это был его товарищ. Анфис неспешно оделся, словно его тешила опасность, что его застанут в таком виде, и вышел из кладовой. Потом вернулся и я.

Гераклес отхлебнул вина. Лицо его слегка покраснело. Лицо же Диагора, напротив, было бледным, как камень. Разгадыватель сделал двусмысленный жест и сказал:

— Не вини себя. Наверняка это Менехм совратил их.

Диагор бесстрастно возразил:

— Я не осуждаю, что Анфис отдается таким образом тебе, или даже Менехму, или любому другому мужчине. В конце концов, что может быть восхитительнее любви эфеба? Не любовь ужасна, а причины любви. Отвратительно любить только ради физического удовольствия, и отвратительно любить ради того, чтобы купить твое молчание.

Его глаза увлажнились. Тихим, как закат, голосом он добавил:

— Тому, кто любит по-настоящему, нет нужды даже касаться возлюбленного: одного созерцания ему достаточно, чтобы быть счастливым и достичь мудрости и совершенства души. Я сочувствую Анфису и Менехму, ибо они не познали несравненную красоту настоящей любви. — Он вздохнул и добавил: — Но оставим эту тему. Что мы будем делать теперь?

Гераклес, с любопытством наблюдавший за философом, ответил не сразу:

— Как говорят игроки в бабки: «Теперь все броски должны быть хороши». Виновные у нас уже есть, Диагор, но спешить было бы ошибкой, потому что как узнать, рассказал ли нам Анфис всю правду? Уверяю тебя, что этот юный чаровник не менее хитер, чем сам Менехм, а может, и хитрее его. С другой стороны, нам все еще нужно публичное признание или доказательство, чтобы напрямую обвинить Менехма или их обоих. Но мы уже сделали важный шаг: Анфис очень напуган, и это нам на руку. Что он предпримет? Несомненно, самое разумное: предупредит приятеля, чтобы тот бежал. Если Менехм покинет Город, ни к чему нам будет публично обвинять Анфиса. А я уверен, что Менехм предпочтет изгнание смертному приговору…

— Но тогда… Менехм сбежит!

Гераклес медленно покачал головой, хитро улыбаясь.

— Нет, добрый Диагор: за Анфисом следят. Эвмарх, его бывший наставник, по моему приказу не отходит от него по ночам ни на шаг. Вчера вечером, уйдя из Академии, я разыскал Эвмарха и отдал ему указания. Если Анфис пойдет к Менехму, мы узнаем об этом. И если понадобится, я поставлю еще одного раба следить за мастерской. И Менехм, и Анфис ни пальцем не смогут пошевелить без нашего ведома. Я хочу дать им время, чтобы они пали духом, почувствовали, что их загнали в угол. Если один из них решит прилюдно обвинить другого, чтобы спастись самому, проблема будет решена наиболее удобным образом. Если же нет…

Он выгнул свой тучный указательный палец и медленно показал на стену дома.

— Если они не выдадут себя сами, мы используем гетеру.

— Ясинтру? Как же?

Гераклес поднял тот же указательный палец вверх, подчеркивая свои слова:

— Гетера еще одна большая ошибка Менехма! Влюбившись в нее, Трамах посвятил ее во все подробности своих отношений со скульптором и признался, что эта личность внушала ему одновременно и любовь, и страх. А за несколько дней за своей смерти твой ученик поведал ей, что готов на все, даже на то, чтобы рассказать своей семье и менторам про ночные развлечения, чтобы избавиться от пагубного влияния Менехма. Но он также сказал, что боится мести скульптора, который поклялся ему, что убьет его, если он заговорит. Мы не знаем, как Менехм узнал о существовании Ясинтры, но можем предположить, что раздосадованный Трамах сам выдал ее. Скульптор сразу понял, что она опасна для него, и послал в Пирей пару рабов запугать ее, чтобы она не заговорила. Но после нашего разговора с Менехмом он разнервничался, решил, что гетера предала его, и снова пригрозил убить ее. Именно тогда Ясинтра узнала, кто я, и вчера вечером, напуганная, пришла просить о помощи.

— Значит, она — наше единственное доказательство…

Гераклес кивнул, широко раскрыв глаза, будто Диагор сказал нечто чрезвычайно удивительное.

— Именно так. Если наши двое хитрых преступников не хотят говорить, мы прилюдно обвиним их на основе показаний Ясинтры. Я знаю, что слово куртизанки ничего не стоит против слова свободного гражданина, но это обвинение, возможно, развяжет язык Анфису, а быть может, и самому Менехму.

Диагор взглянул в сторону сверкающего на солнце сада и заморгал. Рядом с колодцем кротко и простодушно паслась огромная белая корова.* [* Как и в предыдущих главах, эйдезис усиливается, чтобы подчеркнуть образ стад Гериона.] Гераклес оживленно заметил:

— С минуты на минуту прибудет Эвмарх с вестями. Тогда мы узнаем, что собираются делать эти варнаки, и будем действовать соответственно…

Он снова глотнул вина и медленно смаковал его с довольным видом. Вероятно, он почувствовал себя неловко, заметив, что Диагор не разделяет его оптимизм, потому что вдруг уже другим тоном несколько резко сказал:

— Ну, что думаешь? Твой Разгадыватель решил задачку!

Диагор не отводил взор от сада, глядя в даль, за мирно жующую корову.

— Нет.

— Что?

Диагор покачал головой в сторону сада, так что казалось, он обращается к корове.

— Нет, Разгадыватель, нет. Я хорошо помню; я видел это в его глазах: Трамах был не просто обеспокоен, он был до смерти напуган. Ты хочешь, чтобы я поверил, что он собирался рассказать мне о своих непристойных играх с Менехмом, но… Нет. Его секрет был гораздо ужаснее.

Гераклес лениво покачал головой, словно набираясь терпения, чтобы говорить с маленьким ребенком. Он возразил:

— Трамах боялся Менехма! Он думал, что скульптор убьет его, если тот его выдаст! Вот откуда страх, который ты видел в его глазах!..

— Нет, — ответил Диагор с таким бесконечным спокойствием, будто его усыпили вино или вялый полдень.

А затем добавил, произнося слова так медленно, будто он говорил на другом языке и должен был старательно выговаривать их, чтобы можно было сделать перевод:

— Трамах был до смерти напуган… Но его страх выходил за пределы понимания… Это был сам Ужас, Идея Ужаса: нечто, чего твой разум, Гераклес, не в силах даже представить, ибо ты не заглянул в его глаза, как сделал это я. Трамах боялся не того, что мог сделать ему Менехм, а… чего-то гораздо более ужасного. Я знаю это. — И он прибавил: — Я не очень понимаю, почему я знаю это. Но я это знаю.

Гераклес презрительно спросил:

— Ты хочешь сказать, что мое объяснение неверно?

— Предложенное тобой объяснение логично. Весьма логично. — Диагор все смотрел на сад, где жевала жвачку корова. Он глубоко вдохнул. — Но я не думаю, что оно истинно.

— Оно логично, но не истинно? Что за песню ты теперь заводишь, Диагор Медонтский?

— Не знаю. Моя логика говорит: «Гераклес прав», но… Быть может, твой друг Крантор сможет объяснить это лучше, чем я. Вчера вечером в Академии мы много спорили об этом. Возможно, Истину нельзя постичь разумом… Я хочу сказать… Если бы я сказал тебе нечто абсурдное, например: «Гераклес, в саду пасется корова», ты счел бы меня сумасшедшим. Но не может ли случиться так, что для кого-то другого, не для тебя, и не для меня, это утверждение будет истиной? — Диагор прервал возражение Гераклеса: — Я знаю, что неразумно говорить, что в твоем саду есть корова, потому что ее нет и быть не может. Но почему истина должна быть разумной, рациональной, Гераклес? Может быть, можно допустить существование… иррациональных истин?*

[* Ясно, что корова в саду, как и чудовище из четвертой главы или змеи из второй, — явление чисто эйдетическое, а следовательно, для героев невидимое. Но автор использует ее как довод, подкрепляющий сомнения Диагора: ведь на самом деле для читателя его утверждение — истина. У меня учащается пульс. Наверное, это от усталости.]

— Так вот что рассказывал вам вчера Крантор! — Гераклес едва сдерживал гнев. — Философия сведет тебя с ума, Диагор! Я говорю тебе о ясных, логичных вещах, а ты… Загадка твоего ученика — не философская теория: это логическая цепь происшествий, которые!..

Он прервал слова, заметив, что Диагор снова качает головой, не глядя на него, а продолжая созерцать пустой сад.* [* Выполнив свою эйдетическую функцию, образ коровы пропадает даже для читателя, и сад остается «пустым». Это не магия, это просто литература.] Диагор сказал:

— Я помню, как ты сказал: «В этой жизни есть странные места, где ни я, ни ты никогда не бывали». Это правда… Мы живем в странном мире, Гераклес. В мире, где ничто нельзя полностью понять или постичь рассудком. В мире, который подчас подчиняется не законам логики, а законам сна или литературы… Сократ, великий своими рассуждениями, утверждал, что «демон», дух вдохновлял его на постижение самых глубоких истин. А Платон считает, что безумие неким образом является загадочным способом постижения знаний. Вот что сейчас происходит со мной: мой «демон», мое безумие говорят мне, что твое объяснение неверно.

— Мое объяснение логично!

— Но неверно.

— Если мое объяснение неверно, то все неверно!

— Возможно, — горько согласился Диагор. — Да, кто знает.

— Замечательно! — проворчал Гераклес. — Как по мне, Диагор, можешь медленно погружаться в топи своего философского пессимизма! Я докажу тебе, что… А, в дверь стучат. Это Эвмарх, точно. Сиди здесь, созерцай мир Идей, дорогой Диагор! Я подам тебе голову Менехма на подносе, и ты заплатишь мне за работу!.. Понсика, открой!..

Но Понсика уже открыла, и в эту минуту пришедший уже входил на террасу.

Это был Крантор.

— О, Гераклес Понтор, Разгадыватель загадок, и ты, Диагор из дема Медонт. Афины потрясены до основания, и все граждане, у которых еще остался голос, громко требуют вашего присутствия в одном месте…

С улыбкой он жестом успокоил Кербера, яростно крутящегося у него на руках. И все так же с улыбкой добавил, будто рассказывая хорошую новость:

— Произошло нечто ужасное.

Внушительная фигура достойного Праксиноя, казалось, отражала свет, вливавшийся плотными волнами сквозь лишенные ставен окна мастерской. Мягким движением он отстранил одного из сопровождавших его людей и одновременно другим движением потребовал помощи другого. Он встал на колени. И так стоял целую вечность ожидания. Любопытные воображали разные выражения его лица: скорби, боли, мести, ярости. Праксиной разочаровал их всех, сохранив бесстрастность. На его лице читались воспоминания, почти все они — приятные; симметричные брови контрастировали с белоснежной бородой. Ничто, казалось, не указывало на то, что в эту минуту он разглядывал изуродованное тело своего сына. Лишь одно движение: он невероятно медленно моргнул; задержал взгляд на точке между двух тел, и глаза его начали закатываться под ресницы, так медленно, как заходит солнце, пока белки не превратились в два полумесяца. Затем веки снова открылись. Вот и все. С помощью окружавших он встал и сказал:

— Боги призвали тебя раньше меня, сын мой. Завидуя твоей красе, они захотели удержать тебя, даровав бессмертие.

Шепот восхищения последовал за его высокими благочестивыми словами. Прибыли еще люди: несколько стражников и некто, похожий на врача. Праксиной поднял взгляд, и Время, которое было почтительно замерло, снова потекло вперед.

— Кто это сделал? — вопросил он. Его голос был уже не столь тверд. Пожалуй, скоро, когда никого не будет рядом, он заплачет. Чувства еще не подступили к его лицу.

Последовало молчание, но создавалось впечатление, что все переглядываются, решая, кто заговорит первым. Один из сопровождавших его мужчин сказал:

— Сегодня на рассвете соседи услышали крики в мастерской, но подумали, что это одна из вечеринок этого Менехма…

— Мы видели, как Менехм выбежал отсюда! — вмешался кто-то. Его голос и запущенный вид контрастировали с внушавшим почтение достоинством людей Праксиноя.

— Ты видел его? — спросил Праксиной.

— Да! И другие тоже! Тогда мы позвали служителей-астиномов!

Казалось, мужчина ожидал за свои слова какого-то вознаграждения. Однако Праксиной не обратил на это внимания. Он снова повысил голос и спросил:

— Кто-нибудь может сказать мне, кто сделал это?

И он произнес «это» так, словно речь шла о кощунственном, достойном отмщения Фурий, святотатственном, непостижимом деле. Все присутствовавшие опустили глаза. В мастерской не слышалось даже жужжания мух, хотя две-три ле тали медленными кругами в сиянии открытых окон. Статуи, почти все незавершенные, казалось, смотрели на Праксиноя с окаменелым сочувствием.

Врач, худая и неуклюжая фигура, гораздо более бледная, чем сами трупы, опустился на колени и, поворачивая голову, по очереди осматривал оба тела: притрагивался к старику и тут же к юноше, будто бы сравнивая их между собою, и бормотал о своих открытиях с упорной медлительностью ребенка, повторяющего перед экзаменом буквы алфавита. Склонившийся на посох астином слушал и почтительно кивал в знак согласия.

Тела лежали друг против друга, на боку, вытянувшись в величественном озере крови на полу мастерской. Они были похожи на фигуры танцоров, написанные на глиняном сосуде: старик, одетый в рваный серый плащ, сгибал правую руку и вытягивал над головой левую. Юноша симметрично повторял позу старика, но был полностью обнажен. Впрочем, старика и юношу, раба и свободного человека, уравнивал в глазах общества ужас их ран: у них не было глаз, лица были изуродованы, а кожа изорвана глубокими порезами; меж их ног виднелись следы хладнокровной ампутации. Было еще одно различие: в сжатой правой руке старик держал два глазных яблока.

— Они голубые, — заявил врач, словно составляя опись.

Сказав это, он глупо чихнул. И продолжил:

— Это глаза юноши.

— Служитель Одиннадцати! — провозгласил кто-то, расколов жуткую тишину.

Но хотя все взгляды обратились к толпе любопытных, сбившейся у входа на крыльцо, никто не разобрал, кто же

был вновь прибывший. Тогда неожиданный голос, горящий искренностью, сразу привлек всеобщее внимание:

— О, Праксиной, благородный из благородных!

Это был Диагор Медонтский. Он пришел в мастерскую незадолго до Праксиноя вместе с тучным низким мужчиной и в сопровождении другого, громадного, мужчины странного вида с маленькой собакой на руках. Толстый мужчина, казалось, испарился, но Диагор довольно надолго привлек к себе внимание, ибо все видели, как он горько рыдал, простершись рядом с телами. Однако сейчас он выглядел энергичным и решительным. Похоже было, что все его силы сосредоточились в одном месте в горле, несомненно, с целью придать необходимую силу его словам. Глаза его покраснели, а сам он смертельно побледнел. Он произнес:

— Я Диагор Медонтский, ментор Анфиса в…

— Я знаю, кто ты, — резко прервал его Праксиной. — Говори.

Диагор провел языком по пересохшим губам и набрал воздуха:

— Я хочу выступить сикофантом и прилюдно обвинить в этих преступлениях скульптора Менехма.

Послышалось вялое перешептывание. После тяжкой битвы чувства одержали победу на лице Праксиноя: покраснев, он поднял одну из черных бровей, медленно тянувшую за ниточки глаза и веки; слышно было его дыхание. Он произнес:

— Кажется, Диагор, ты уверен в том, что говоришь.

— Уверен, благородный Праксиной.

Другой голос с чужеземным акцентом вопросил:

— Что здесь произошло?

Это был наконец, иначе быть не могло, служитель Одиннадцати, помощник судейской коллегии, которой принадлежали верховные полномочия в делах о преступлениях: громадный мужчина, одетый в звериные шкуры на варварский лад. На поясе у него был завязан кнут из бычьей кожи. Вид у него был угрожающий, но лицо тупое. Он тяжело дышал, будто после быстрого бега, и, судя по выражению лица, был разочарован, убедившись, что все самое интересное произошло в его отсутствие. Некоторые (такие люди всегда найдутся) подошли рассказать ему то, что знали или думали, что знают. Большинство все же продолжало прислушиваться к словам Праксиноя:

— И почему ты думаешь, Диагор, что Менехм сделал это… с моим сыном и с его старым педагогом Эвмархом?

Диагор снова облизал губы.

— Он сам скажет нам об этом, благородный Праксиной, если нужно, под пытками. Но не сомневайся в его виновности — это все равно что сомневаться в солнечном свете.

Имя Менехма было у всех на устах: разное произношение, разные интонации. Все мысли обратились к его лицу и внешнему виду. Кто-то что-то крикнул, но ему тут же приказали молчать. Наконец Праксиной нарушил почтительное молчание и сказал:

— Ищите Менехма.

Словно услышав долгожданный пароль, Гнев поднял головы и руки. Одни требовали мщения, другие призывали в свидетели богов. Некоторые, даже не зная Менехма в лицо, хотели подвергнуть его жестоким пыткам; знавшие же его качали головой и поглаживали бороды, рассуждая: «Кто бы мог подумать!» Казалось, лишь служитель Одиннадцати не совсем понимал, что происходит, и спрашивал то одних, то других, о чем они говорили, и кто был искалеченный старец, лежавший рядом с юным Анфисом, и кто обвинил скульптора Менехма, и о чем все кричали, и кто, и что.

— Где Гераклес? — спросил Диагор Крантора, дергая его за плащ. Царило ужасное смятение.

— Не знаю. — Крантор пожал огромными плечами. — Только минуту назад он, как собака, вынюхивал все вокруг тел. А теперь…

Для Диагора в этот момент в мастерской было два вида статуй: одни не шевелились вовсе, другие еле-еле двигались. Он неуклюже пробрался через все статуи, получая удары, различая, как кто-то зовет его сквозь шум; его плащ тащили в другую сторону, он обернулся: шевеля губами, к нему приблизилось лицо одного из людей Праксиноя.

— Ты должен поговорить с архонтом, если хочешь начать иск…

— Да, я поговорю, — ответил Диагор, не совсем понимая, что ему говорят.

Он пробрался через все препятствия и вырвался из толпы, пробираясь к выходу. День стоял прекрасный. Рабы и свободные люди окаменели перед портиком входа, будто завидуя стоявшим внутри скульптурам. Присутствие людей камнем давило на грудь Диагора: он смог свободно вздохнуть, только оставив здание позади. Он остановился, огляделся по сторонам. Наконец с огромным облегчением он заметил вдали неуклюжую походку медлительно и задумчиво шагавшего тяжконогого Разгадывателя. Он окликнул его.

— Я хотел поблагодарить тебя, — сказал он, поравнявшись. В его голосе звучала странная торопливость. Он говорил словно возница, который подгоняет волов, стараясь не кричать. — Ты хорошо выполнил свою работу. Мне ты больше не нужен. Сегодня же вечером я уплачу тебе условленную сумму. — И, не в силах вынести молчание, он добавил: — В конце концов, все было так, как ты мне рассказал. Ты был прав, а я ошибался.

Гераклес что-то бормотал. Диагору пришлось чуть ли не наклониться, чтобы расслышать его слова, хоть и говорил он очень медленно:

— Почему этот болван так поступил? Ясно, он поддался страху или безумию… Но… оба тела искалечены!.. Это нелепо!

Диагор откликнулся со странной жестокой радостью:

— Он сам расскажет нам почему, любезный Гераклес. Пытка развяжет ему язык!

Они молча шагали по залитой солнцем улице. Гераклес почесал свой конический затылок.

— Мне жаль, Диагор. Я ошибся насчет Менехма. Я был уверен, что он попытается бежать, а не…

— Теперь это не важно. — Диагор говорил подобно человеку, отдыхавшему, достигнув цели после длинного и медленного пути по безлюдным местам. — Это я ошибся, теперь я понимаю. Я ставил честь Академии выше жизни этих бедных мальчиков. Теперь это не важно. Я буду говорить и буду обвинять!.. Буду обвинять и себя самого как ментора, ибо… — Он потер виски, будто перед ним была математическая задача, и продолжил: — …Ибо если что-то подвигло их искать покровительства этого преступника, я обязан за это ответить.

Гераклес хотел было его перебить, но передумал и стал ждать окончания.

— Я обязан ответить… — повторил Диагор, словно хотел заучить эти слова на память. — Обязан ответить!.. Менехм — всего лишь зверский безумец, а я… Кто же я?

Случилось нечто странное, хотя никто из них в начале не обратил на это внимание: они заговорили одновременно, будто бы друг с другом, но не слушая ответов, медленно волоча Фразы, один страстно, другой холодно:

— Я всему виной, на самом деле я всему виной!..

— Эвмарх попадается на глаза Менехму, тот пугается и…

— Ибо если подумать, что значит быть учителем? Скажи!..

— …Эвмарх ему угрожает. Хорошо. Тогда…

— …это значит учить, а учить — это священный долг!..

— …завязывается борьба, и Эвмарх, конечно, падает…

— …учить — значит ваять души!..

— …возможно, Анфис хочет защитить Эвмарха…

— …хороший ментор знает своих учеников!..

— …хорошо, но тогда зачем их так уродовать?..

— …а если не так, зачем их учить?..

— Я ошибался.

— Я ошибался!

Они остановились. С минуту они взволнованно и растерянно смотрели друг на друга, будто в то мгновение каждый из них отчаянно нуждался в другом. Лицо Гераклеса постарело на глазах. С невероятной медлительностью он произнес:

— Диагор… признаю, что во всем этом деле я двигался с неуклюжестью коровы. Никогда мои мысли не были столь тяжеловесны и неловки, как сейчас. Более же всего меня удивляет то, что эти события не лишены определенной логики, и моя версия в целом удовлетворительна, но… есть некоторые детали… да, их мало, но… Мне бы хотелось какое-то время подумать. Я не возьму с тебя денег за это дополнительное время.

Диагор остановился и положил свои руки на крепкие плечи Разгадывателя. Заглянул ему прямо в глаза и произнес:

— Гераклес: это конец.

Он помолчал и снова медленно повторил, словно говорил с ребенком:

— Это конец. Путь был долог и тяжел. Но мы пришли. Дай отдых своему разуму. Я же постараюсь дать отдохнуть моей душе.

Внезапно Разгадыватель резко отстранился от Диагора и зашагал дальше вверх по улице. Потом, будто вспомнив что-то, обернулся к философу:

— Я закроюсь дома и буду думать, — сказал он. — Если будут новости, тебе сообщат.

И, прежде чем Диагор успел помешать ему, он погрузился в борозды медлительной, тяжеловесной толпы, спускавшейся в это время вниз под притяжением трагедии.

Некоторые говорили, что это случилось быстро. Но большинство считало, что все шло очень медленно. Быть может, это была замедленная быстрота, с какой происходят страстно желаемые события, но этого не сказал никто.

То, что случилось, случилось до того, как дали о себе знать вечерние сумерки, задолго до того, как торговцы-метеки закрыли свои лавки, а храмовые священнослужители занесли ножи для последних жертвоприношений: никто не заметил времени, но все полагали, что это произошло в послеполуденные часы, когда отягощенное светом солнце начинает клониться книзу. Солдаты стояли на страже у ворот, но это произошло не в воротах. И не под навесами, куда некоторые заглядывали в надежде найти его забившимся в угол и дрожащим, как голодная крыса. На самом деле все произошло без суеты на одной из густонаселенных улиц новых гончаров.

В то мгновение по улице неуклюже, но неудержимо, с медлительной решимостью из уст в уста передавался вопрос:

— Ты видел Менехма, скульптора из Керамика?

Вопрос захватывал все новых приверженцев, как стремительнейшая религия. Обращенные люди становились пламенными его носителями. Кое-кто задерживался на дороге: они подозревали, где можно найти ответ… Постой-ка, мы не посмотрели в этом доме! Подождите, давайте спросим у старика. Я быстро, только проверю свою догадку!.. Некоторые недоверчивые не присоединялись к этой новой вере, ибо думали, что вопрос лучше сформулировать так: ты видел кого-то, кого ты никогда не видел и никогда не увидишь, потому что пока я спрашиваю тебя об этом, он уже далеко отсюда?.. Тогда они медленно качали головами и усмехались, думая: ты полный дурак, если думаешь, что Менехм будет сидеть и ждать, пока…

Однако вопрос продвигался вперед.

В эту минуту его тяжконогий шаг, затягивавший в водоворот всех вокруг, достиг маленькой лавчонки метека-гончара.

— Конечно, я видел Менехма, — сказал один из людей, рассеянно рассматривавших товар.

Спросивший уже собирался идти дальше — его слух ожидал привычного ответа, — но тут он словно наткнулся на невидимую стену. Он обернулся и уставился на лицо, изборожденное спокойными морщинами, спутанную редкую бороду и несколько прядей серых волос.

— Ты говоришь, видел Менехма? — взволнованно переспросил он. — Где?

В ответ мужчина сказал:

— Я и есть Менехм.

Говорят, он улыбался. Нет, не улыбался. Улыбался, Харпал, клянусь глазами совы Афины! А я черными водами Стикса: не улыбался! Ты был близко от него? Так же близко, как сейчас к тебе, и он не улыбался: он скривился, но это была не улыбка! Улыбался, я тоже его видел: когда вы схватили его за руки, он улыбался, клянусь!.. Он скривился, болван: так, как я сейчас кривляюсь ртом! Что, скажешь, я сейчас улыбаюсь? Ты просто дурак. Ну как, ради бога истины, как ему улыбаться, зная, что его ждет? Но если он знает, что его ждет, почему он сдался, вместо того чтоб бежать из Города?

Вопрос разродился многочисленным потомством, уродливым, бессильным, погибшим с приходом ночи…

Разгадыватель загадок сидел перед столом, в раздумье подперев рукой толстую щеку.*

[* Это моя любимая поза. Я как раз только что сменил ее, чтобы продолжить перевод. Думаю, что параллелизм тут допустим, потому что все в этой главе происходит параллельно: одновременно с одними и с другими. Несомненно, это тонкий способ подчеркнуть эйдезис: волы шагают вместе, связанные одной упряжкой.]

Ясинтра вошла в комнату бесшумно, так что, когда он поднял голову, она стояла на пороге — силуэт, очерченный тенями. На ней был длинный пеплум, скрепленный на правом плече фибулой. Левая грудь, еле подхваченная краем ткани, была почти обнажена.*

[* Теперь я знаю, что человек, заперший меня здесь, совершенно безумен. Я собирался переводить этот абзац, когда поднял взгляд и увидел его передо мной, как Гераклес Ясинтру. Он вошел в камеру бесшумно. Выглядел он нелепо: на нем был длинный черный плащ, маска и смятый парик. На маске было изображено женское лицо, но голос и руки у него стариковские. Его слова и движения (это я понял теперь, продолжив перевод) точь-в-точь повторяли слова и движения Ясинтры в этом диалоге (он говорил на моем языке, но перевод был точен). Поэтому я запишу лишь мои ответы после ответов Гераклеса.]

— Продолжай работу, я не хочу беспокоить тебя, — сказала Ясинтра своим низким мужским голосом.

Казалось, Гераклеса ее визит не побеспокоил.

— Что тебе нужно? — сказал он.*

[* — Кто ты? — спросил я.]

Она пожала плечами. Медленно, словно нехотя, она приблизила к нему свое тело.

— Как ты можешь так долго сидеть тут в темноте? — из любопытства спросила она.

— Я думаю, — ответил Гераклес. — Темнота помогает мне думать.*

[* — В темноте? Я не хочу сидеть в темноте! — воскликнул я. — Это ты меня здесь запер!]

— Хочешь, я сделаю тебе массаж? — шепнула она.

Гераклес молча смотрел на нее.*

[* — Массаж? Ты с ума сошел???]

Она протянула к нему руки.

— Оставь меня, — сказал Гераклес.*

[* — Прочь! — завопил я, вскакивая с места.]

— Я только сделаю тебе массаж, — игриво промурлыкала она.

— Нет, оставь меня.*

[* — Не трогай меня!! — Не уверен, кажется, я сказал так.]

Ясинтра остановилась.

— Мне бы хотелось подарить тебе наслаждение, — вкрадчиво сказала она.

— Почему? — спросил Гераклес.*

[* — Ты… сумасшедший… — ужаснулся я.]

— Я в долгу перед тобой, — сказала она, — и хочу расплатиться.

— Не стоит.*

[* — В долгу?.. В каком долгу?.. За перевод книги?..]

— Я так же одинока, как ты. Но, уверяю тебя, я могу сделать тебя счастливым.

Гераклес всмотрелся: лицо ее не выражало ни одной эмоции.

— Если хочешь сделать меня счастливым, оставь меня на минуту одного, — произнес он.*

[* — Выпусти меня отсюда, и я буду счастлив!]

Она вздохнула. Снова пожала плечами:

— Хочешь поесть? Или попить? — спросила она.

— Ничего я не хочу.*

[* — Да!!! Я голоден! И хочу пить!..]

Ясинтра повернулась и стала на пороге.

— Позови меня, если что-нибудь понадобится, — сказала она.

— Позову. А теперь уходи.*

[* — Подожди, пожалуйста, не уходи!.. — Меня вдруг охватила тоска.]

— Позови только, и я приду.

— Уходи же!*

[* — НЕ УХОДИ!!!..]

Дверь затворилась. Комната снова погрузилась в темноту.*

[* — Нет!!! — крикнул я и залился слезами.]