Арарат

Глава первая МАТЕРИ

ОТ УЕХАВШЕГО на фронт Зохраба уже долгое время не было вестей. Это сильно удручало Шогакат-майрик. Призванный в армию Ара вместе со своими ровесниками проходил военную подготовку неподалеку от Еревана. Шогакат-майрик казалось, что за время подготовки младший сын сумеет избавиться от удручавшего ее недостатка.

Вртанес упрашивал мать перейти к нему, но Шогакат-майрик ни за что не соглашалась расстаться с комнатой, в которой она прожила почти четверть века. «Здесь корень семьи, — говорила она, — отсюда наше фамильное дерево раскинуло свои ветви. Если я уйду, Ара затоскует. Нет, нет, не уговаривай, буду жить у себя, пока не закончится война, пока не вернется живым-здоровым мой Ара! Женю его, а уж потом пусть четверо сыновей предадут мой прах земле…»

Шогакат-майрик часто оставалась ночевать у Вртанеса, порою ночевала у Елены, а все остальное время проводила у себя, приглашая к себе обедать невесток с внуками и Вртанеса.

Стоял ясный майский день 1942 года. В это воскресное утро Шогакат-майрик прибирала комнату с особым усердием. На ее лице было довольное выражение: так выглядела она обычно в те дни, когда, увидев хороший сон, с нетерпением ждала возможности пересказать его кому-нибудь из близких.

Она подошла к постели Ара, которую каждый вечер раскрывала, старательно взбивая подушки в знак того, что младший сын вот-вот вернется и ляжет спать, как обычно. Шогакат-майрик присела на стул около постели и задумалась.

Она долго сидела неподвижно. «Словно все народное горе ты оплакиваешь!» — говорили соседки, видя ее удрученное лицо. А Шогакат-майрик было над чем задуматься. Елена все чаще жаловалась на то, что ей трудно живется, не удается сводить концы с концами; она тревожилась, не получая сведений о муже. Печалило Шогакат и здоровье Сатеник, таявшей на глазах от тревоги за Габриэла, несмотря на все старания Шогакат-майрик утешить и подбодрить ее.

Шогакат встала, подошла к карте, укрепленной на стене. С первых же дней войны Ара красными и черными флажками обозначал на ней передвижение Красной Армии и гитлеровских войск. А после того как Ара был призван, передвижение флажков на карте взяла на себя Цовинар. Но уже несколько дней Цовинар не появлялась; Шогакат-майрик было известно, что наши далеко отбросили немцев. Она поглядела на карту, и ей не понравилось, что черные флажки стоят слишком близко от Москвы. Она подумала и, вытащив булавки с черными флажками, отодвинула их подальше от Москвы, а красные флажки выдвинула вперед; с минуту полюбовалась и, словно успокоившись, пробормотала: «Ну, так-то лучше. Пускай утешатся тысячи тысяч матерей, пусть минет беда Асканаза и Зохраба!»

Открылась дверь, и в комнату без стука вошла соседка Парандзем. Шогакат-майрик старалась не выдавать своих забот и горестей, хотя ей это не всегда удавалось. Она и теперь весело и приветливо поздоровалась с Парандзем, но тут же спросила:

— Ну, что говорит Мхитар?

— Умереть мне за него… что он может сказать? Говорит то же, что и твой Вртанес: ты, мол, не печалься, мама-джан, вернусь целым и невредимым… Ах, сестрица Шогакат, боюсь я, что не дождется мой старик возвращения сына!..

Шогакат прервала ее:

— Ну, зачем тебе так думать?.. Ты лучше скажи Нерсесу, чтобы зашел ко мне сегодня. Чаю вместе напьемся, давно я его не видела.

— Да разве мы видимся с Нерсесом, Шогакат-джан?! С раннего утра ушел на работу…

— Это в воскресенье-то?

— Да-кто сейчас воскресенье от будних дней отличает?!

— Ну, молодые — это понятно. Но Нерсеса надо бы поберечь…

— Так он сам себя не бережет, Шогакат-джан! — подхватила Парандзем. — И слушать не хочет!.. Да, что я хотела тебе рассказать… — Парандзем с таинственным видом оглянулась, словно боясь, что ее подслушают. — Понимаешь, радуется мой Нерсес, что вот, мол, новую профессию освоил… Говорит, что это большой секрет: завод их перестроили, и теперь они военные заказы выполняют… Ты подумай, Шогакат-джан: то, что мой Нерсес изготовляет, прямо на фронт отправляется!

— Ну, дай бог силы и сноровки его рукам!

— Вот из-за этого и лишился сна и отдыха мой старик! — продолжала свой рассказ Парандзем. — Пускай, говорит, я буду здесь мучиться… лишь бы т а м дела шли хорошо!

— Знаю я, наш Нерсес честный работник. Ах, если бы все так повернулось на свете, чтобы люди не зарились на чужую землю, — тогда бы не плакало кровавыми слезами столько матерей!..

— Эх, Шогакат, живу я, как одинокая: Мхитар мой по целым дням глаз не кажет. Нерсес приходит измученный, сразу спать заваливается, а я все одна да одна… И тебя часто не бывает, так что не с кем душу отвести. Сижу и думаю и, как ни прикидываю, все получается, что труднее всего нам, матерям, приходится. Рожай сына, расти его, а потом сиди и жди, вернется он с войны или нет… Тот, кто войну затевает, — враг всем матерям на свете!

— Враг матерям и враг родной страны! — с ударением сказала Шогакат.

За окном раздался пронзительный писк и щебет. В нише карниза, наверху, ласточки свили себе гнездо и вывели птенцов. Мать-ласточка с тревожным щебетом налетала на кошку, подобравшуюся к гнезду, клевала ее и била крылом; на подоконнике пищал выпавший из гнезда желторотый птенчик. Шогакат гневно крикнула: «Брысь!» — и согнала кошку с карниза. Но ласточка долго не могла успокоиться: влетев в открытое окно, она с писком носилась вокруг Шогакат и билась о стены комнаты. Напрасно Шогакат показывала ей птенчика, — ласточка точно обезумела от испуга за своего детеныша.

— Эх, мать ведь… материнское сердце болит… — с жалостью заметила Парандзем.

— Что же делать? — озабоченно проговорила Шогакат. — Ведь пока не положим птенчика обратно в гнездо, она не успокоится… А какой маленький, весь дрожит… Эх, если б Цовинар зашла, — взобралась бы, положила в гнездо!

Парандзем подняла стул и поставила его на подоконник.

— Ты что это делаешь? — встревожилась Шогакат.

— Положу птенца.

— Ну, как же ты… Давай лучше я!

— Меня не пускаешь, а сама хочешь лезть! Нет, уж лучше я попробую, хоть на десяток лет да помоложе тебя!

Парандзем прикинула на глаз расстояние до карниза и озабоченно покачала головой. Рядом с первым стулом водрузили второй, на их сиденья поставили третий, и Парандзем с неожиданным для своих лет проворством вскарабкалась на него. Крепко держась одной рукой за оконную раму, она потянулась и нащупала выемку в карнизе. Шогакат придержала стул, приговаривая:

— Осторожней, Парандзем-джан, не накличь беды на себя и на меня! Играет что-то левый глаз у меня, нехороший это знак… Ну как, дотянулась?

— Чуточку не хватает… Подложи-ка мне под ноги подушку, может, дотянусь…

Шогакат осторожно подложила подушку.

— Ага, теперь дотянулась. Ну, давай птенчика!

— Ой, куда я его дела? А-а, вижу, на постель положила!

Мать-ласточка продолжала щебетать. Но щебет ее становился тише, в нем все явственнее слышались ласковые умиротворенные ноты, и наконец она выпорхнула из комнаты и юркнула в гнездо.

— В пот тебя бросило, Парандзем-джан? — заботливо спросила Шогакат, когда та наконец спустилась с окна. — Я тоже уморилась.

И две старые женщины с улыбкой посмотрели друг на друга.

В лагере, где проходил военную подготовку Ара, была назначена встреча бойцов с работниками искусства.

Вртанеса и сына Парандзем — Мхитара, направленных на эту встречу, сопровождали Ашхен и Маргарит и несколько певцов и артистов. Вртанес не стал возражать, когда Шогакат-майрик пожелала отправиться вместе с ним.

— Я не помешаю вам, хочу только увидеть моего Ара…

Шогакат уже больше месяца не видела Ара. И теперь, сидя во втором ряду, она не выпускала его руки из своих натруженных рук, не сводила глаз с лица сына. Хотя он сильно загорел от весеннего солнца и выглядел намного здоровее, выражение его лица оставалось по-прежнему юношески наивным.

Шогакат расспрашивала сына, чем он укрывается по ночам, не трудно ли ему подниматься на горы во время учений. В ответах Ара чувствовалась обычная самоуверенность юноши, который вышел из-под материнской опеки и все больше привыкает к самостоятельности. Успокоенная Шогакат-майрик внимательно смотрела на сцену.

Первыми выступили Вртанес и Мхитар Берберян. За ними — полковник и сержант, затем женщина-врач и боец. Шогакат-майрик больше всего интересовал вопрос о том, сколько еще продлится война и на сколько она сможет передвинуть на будущей неделе красные флажки на карте. В словах выступавших таилась тревога — летом ожидались крупные бои. Вртанес говорил о грядущих затруднениях, и Шогакат почувствовала себя слегка задетой. Дома он уверял, что все будет хорошо, говорил даже о близкой победе… Значит, он только хотел успокоить ее? Неужели сын не понимает, что такие утешения еще больше настораживают? Хорошо, она с ним еще поговорит!

На сцене пели, декламировали.

К роялю подошла Маргарит. Ара глубоко вздохнул и высвободил руку из рук матери. Впервые предстояло ему слышать публичное выступление любимой девушки. Шогакат любовно поглядывала то на сына, то на будущую невестку.

— Хорошая какая, правда, мама?.

— Очень хорошая, родной мой.

Шогакат подтверждала, что Маргарит играет хорошую вещь, — так она поняла вопрос сына. А для Ара хороши были и исполнение и прежде всего сама пианистка; хороша была клавиатура рояля, которой касались пальцы Маргарит, хорош был зрительный зал и хороши были зрители, так внимательно слушавшие любимую им девушку.

Шогакат выискивала удобную минутку, чтобы выспросить у сына, перестал ли он бояться темноты и одиночества. Но такой минуты не выдавалось. Собираясь с духом, Шогакат обводила взглядом молодых бойцов и командиров, медицинских сестер в военной одежде и думала: разве можно в их кругу задавать такой вопрос даже шепотом? Боязливость Ара могла быть простой пугливостью подростка, о которой он теперь, конечно, уже и сам позабыл. Так стоит ли задевать сына этим вопросом? Да и можно ли отвлекать Ара, когда он с таким вниманием слушает игру Маргарит? Шогакат с горечью вспоминала, что из-за войны она не смогла торжественно справить их обручение.

После концерта влюбленные уединились. Стоя в тени шелковицы, Ара любовался сияющим лицом Маргарит. Ему хотелось заглянуть глубоко-глубоко в глаза любимой, но каждый раз, не выдержав горячего взгляда Маргарит, он отводил свой взор.

— Маргарит, ты бываешь у матери Габриэла? — спросил Ара.

— Габриэла? — переспросила Маргарит, удивляясь тому, что Ара прежде всего интересует это. Но все же она охотно стала рассказывать: — Несколько раз я заходила к ней вместе с Ашхен. В письмах Габриэл почти исключительно обращается к матери. Все время пишет: «Мама-джан, будь спокойна, я себя чувствую прекрасно, подружился с хорошими парнями». Тетушка Сатеник по десять раз заставляет перечитывать его письма. Как-то раз она даже призналась, что, когда Михрдат читает ей письма сына, ей не верится: неужели Габриэл и вправду пишет ей такие хорошие слова? Когда же мы ей читаем и она слышит то же самое, она всякий раз плачет, но потом успокаивается и диктует нам ответ. Обычно вот так: «Бесценный мой сынок, знаю я, ты пишешь все это для того, чтобы меня успокоить. Знаю, что вам и без сна приходится ночи проводить, бывает, что и поесть некогда, а уж этих проклятых ружей и пушек у безбожных фашистов хоть отбавляй… Дожить бы твоей бедной матери до того дня, когда ты вернешься; пусть обниму тебя, а там хоть в могилу…» И все в таком духе. Но мы с Ашхен дали слово Габриэлу писать точь-в-точь, как скажет Сатеник, не меняя ни слова.

— Ничего, скоро нас отправят, встречусь там с Габриэлом.

— Да, Габриэл уже отличился на войне… — вырвалось у Маргарит, и она сейчас же пожалела о сказанном: а вдруг Ара подумает, что она считает его плохим солдатом?

Но Ара не обратил внимания на ее слова. Хотя Ара уже объяснился с Маргарит, но при каждой встрече Маргарит казалась ему еще прекрасней, еще милее и — с горечью думал Ара — еще более недосягаемой. С Маргарит Ара оставался все тем же несмелым юношей, каким был в вечер первого объяснения с нею.

К ним приближалась Ашхен.

Ара взял руку Маргарит и глухо спросил:

— Уже уходишь?

— А ты бы хотел, чтобы я осталась?

— Нет! — твердо ответил Ара, оглядываясь на Ашхен, которая уже подошла к ним и взяла обоих под руки.

— Вот как? Почему же? — улыбнулась Маргарит.

— Мы можем соединиться только после разлуки!

— Ты прав, мой Ара, — отозвалась Ашхен, — теперь расстаются все любящие. Это сделает вашу встречу еще более радостной.

В присутствии Ашхен Ара словно стал смелее и решился выговорить те слова, которые давно собирался сказать:

— Пусть Ашхен знает, что мы любим друг друга.

Глава вторая АШХЕН

Встречая Ашхен в сером платье и белой косынке с красным крестом, Заргаров всякий раз говорил, покачивая головой: «У этой женщины жестокое обаяние».

Дойдя до улицы Абовяна, Шогакат-майрик и Маргарит вместе с Вртанесом свернули в переулок. Ашхен осталась с Берберяном. В последнее время многие из знакомых Ашхен замечали сурово-сосредоточенное выражение на ее лице и невольно придерживали язык, чтобы не задеть ее необдуманным словом.

Познакомившись с Берберяном, Ашхен несколько раз видела его после этого на собраниях. На встрече с бойцами Ашхен вначале слушала его рассеянно. Но постепенно речь Мхитара захватила ее. Она разрешила Берберяну проводить ее до дому; она давно заметила, что он ищет повода поговорить с ней.

— Итак, товарищ Ашхен, — заговорил Берберян, — вскоре и я должен буду проститься с вами.

— Разве? — дружески откликнулась Ашхен.

— Да. И в результате вам прибавится работы.

— Работы — мне?

— Вас это удивляет? Вртанес мне рассказывал, что вы и Маргарит часто бываете у матери Габриэла, пишете ему письма под ее диктовку. Моя мать была бы рада видеть у себя таких посетительниц.

— Ну что ж, если не я, то Маргарит всегда может зайти к ней.

— А почему не вы?

— Кто знает, может, и мне придется выехать в каком-либо направлении…

— Сейчас есть одно направление для всех.

— Вот в этом самом.

— Но разве мало работы в госпитале?

— Оставим это. Так вы действительно едете?

— Да. А какая именно будет работа и где — это решится в ближайшие дни.

— Наверное, возьмут на политработу: вы хороший оратор.

Ашхен заметила, что Берберян покраснел. После небольшой паузы она прибавила:

— Думаю, что и работать будете хорошо…

— Так, что слово у меня не будет расходиться с делом, — усмехнулся Берберян.

— А вы знаете, это свойство, которое встречается не у всех… — И Ашхен убежденно добавила. — Но без этого невозможно завоевать доверие бойцов.

— Вы говорите так, словно только что вернулись с фронта… — с невольным удивлением отозвался Берберян.

— На фронте я не была. Но раненые говорят со мной откровенно.

— Вот и хорошо, — может быть, вы ответите мне на такой вопрос. Я часто выступаю на собраниях и приблизительно знаю, как действует слово оратора на слушателей. Но как действует искусство? Мне интересно ваше мнение об этом.

— Если вы говорите о настоящем искусстве, в котором нет фальши, оно способно повести людей на подвиг.

— И вы не преувеличиваете?

— О, нет! У народа должно быть представление о прекрасном, и за это прекрасное он должен бороться. Вот как вы думаете, во имя чего боролись греки с троянцами?

— Вы задаете мне тот же вопрос, который задавал Цлик-Амрам Геворку Марзпетуни.

— О, нет! Он спрашивал о том, почему Ахилл не желал сражаться с троянцами, пока те не убили Патрокла. Я спрашиваю о другом и сама отвечу на свой вопрос. Елена была символом красоты, свободы и чести своей родины. И греки сражались во имя своей чести и свободы, то есть во имя того, что является самым возвышенным к прекрасным на свете. Иначе показалось бы просто смешным, что люди могли, хотя бы тысячи лет назад, затеять войну из-за похищения одной женщины.

— Любопытное объяснение!

— Мы все время говорим о том, что враг грозит уничтожить наши завоевания, заставить нас забыть о нашем славном прошлом, покрыть завесой мрака наше настоящее; мы вспоминаем имена Толстого и Репина, Вардана Мамиконяна и Хачатура Абовяна и все это связываем с защитой свободы нашей родины. Если эти мысли выразить средствами искусства, их влияние огромно!

— Вот как… А один из моих приятелей утверждал, что все эти концерты и здесь и на фронте — лишь потеря времени: мол, найдутся ли желающие слушать пение, перед тем как идти в бой?

— Надеюсь, вы сумели разубедить своего приятеля?

— Нет, представьте себе, мне это не удалось. Уверен, что вы сумели бы…

— Во всяком случае, постаралась бы, — улыбнулась Ашхен.

— Постарались бы? — переспросил Берберян, не отрывая взгляда от лица собеседницы.

— Непременно. Чувство возвышенного и прекрасного легче всего внушаются средствами искусства! — уверенно закончила Ашхен.

Они свернули на улицу Налбандяна. Переходя через улицу, Берберян взял Ашхен под руку и тихо промолвил:

— Говорите же…

Ашхен ускорила шаги и, дойдя до тротуара, высвободила руку.

Она поняла, что ее спутнику хотелось не столько вести разговор, сколько слышать голос собеседницы; безошибочное женское чутье говорило ей, что Берберян начинает увлекаться ею. Ашхен вскинула голову: пусть почувствует ее спутник, что Ашхен тотчас же откажется от дружеских отношений с человеком, который осмелится подойти к ней как искатель развлечений…

На этот раз Ашхен была не права. Мхитару нравилась Ашхен, нравился ее своеобразный разговор, но он никогда не позволил бы себе зайти слишком далеко.

Берберян чувствовал, что слова Ашхен являются как бы необходимым дополнением к его мыслям, и ему хотелось, чтобы эта привлекательная женщина в косынке с красным крестом продолжала говорить. Он выискивал в уме вопросы, которые могли бы заинтересовать Ашхен и заставить ее высказаться. Но не успел он открыть рот, как перед ними вырос Тартаренц и преградил дорогу.

Берберян нахмурился и собрался было оттолкнуть его, но по каким-то признакам уловил, что Ашхен этому незнакомцу не чужая.

С первого взгляда можно было сказать, что Тартаренц чем-то сильно обрадован. Широкая улыбка придавала его лицу глуповатое выражение. Эта улыбка была знакома Ашхен, и она со стесненным сердцем ждала какой-нибудь неприятности. Одно веко Тартаренца приспустилось, создавая впечатление, что левый глаз поврежден. Правый он сильно щурил, так что заглянуть ему в глаза было невозможно. И сам он не пытался глядеть прямо на собеседника, должно быть, из опасения, что окажется не в состоянии выдержать испытующий взгляд.

Тартаренцу давно хотелось завязать знакомство с Берберяном. До него дошло, что Берберяна раза два видели с Ашхен, и он мечтал как-нибудь встретить их вместе. И вот судьба улыбнулась ему.

— Товарищ Берберян, я знаю, что вы друг Вртанеса. Следовательно, вы друг нашей семьи… — и он сперва показал на Ашхен, а затем торжественно приложил пальцы к своей груди жестом, говорящим о том, что Ашхен является его собственностью, находится у него в подчинении.

Теперь Берберян догадался, кто стоит перед ним. С невольным сожалением перевел он взгляд с Тартаренца на Ашхен. Смысл этого взгляда не ускользнул от Ашхен, и ее охватил неясный гнев не то против мужа, не то против своего спутника. Закусив губу, она незаметно притопнула ногой, но, как обычно, сумела подавить раздражение и приняла равнодушный вид.

— Ашхен, — заговорил Тартаренц, — почему ты до сих пор ни разу не пригласила к нам товарища Берберяна? Пригласи же его, я сегодня купил хорошее мясо на шашлык.

Берберян видел, что Ашхен неприятна встреча с Тартаренцем и его настойчивость. Он вежливо отклонил предложение под предлогом, что его ждут дома.

Но Тартаренц решил не упускать удобного случая. Он в душе даже выругал Ашхен за безразличие. Обычно принимавший вид человека ревнивого, он на этот раз без стеснения готов был использовать явную симпатию Берберяна к его жене. С той же широкой улыбкой на лице он снова обратился к Берберяну:

— Ну, хорошо, на этот раз не буду настаивать. Но прошу вас обязательно пожаловать к нам на обед в ближайшие же дни! Очень сожалею о том, что моя Ашхен не проявляет самостоятельности и сама не приглашает к нам симпатичных людей из числа своих знакомых… Тем более, что одно важное обстоятельство…

В лице Ашхен что-то дрогнуло. Она закусила губу и сделала вид, что ничего не слышит. А Тартаренц настойчиво продолжал:

— Понимаете, я целый год проучился в медицинском институте… Это моя заветная мечта — стать санитарным врачом!.. Вы сами знаете, как это важно для нашей армии, для обеспечения нашей победы. И вот сегодня…

Он запнулся. С чего начать? С того, что какой-то клеветник написал в медицинский институт, будто он, Тартаренц, симулянт и никакая медицина его не интересует? Или с того, что срезавшие его на экзаменах преподаватели пристрастные люди, поддавшиеся влиянию клеветников и личных врагов Тартаренца?.. Но на долгие размышления времени не было, и он заторопился:

— Вы понимаете, оклеветали меня. А преподаватели испугались. Вот я и прошу вас дать мне записку к профессору… — он назвал имя декана. — Он все уладит, ведь слово ЦК для него закон!

Берберян понял, что перед ним находится заурядный блатмейстер. А Мхитар органически не выносил людей подобного рода.

— Прежде всего, вы напрасно предполагаете, что мое слово будет расцениваться, как распоряжение ЦК, тем более что я и сам никогда на это не претендовал… не говоря уж о том, что надо готовиться к экзаменам и сдавать их в общем порядке.

— Да что вы говорите, товарищ Берберян?! — воскликнул Тартаренц. — Прошли уже времена этого «общего порядка», сейчас многое зависит от знакомства. Если кто-нибудь не помешает этому, завтра будет отдан приказ и меня отчислят из института. А вы понимаете, чем это пахнет?! Не подумайте, пожалуйста, что я избегаю… Но мне хотелось бы пойти в армию врачом… А так… — Тартаренц замялся. — Извините, что я побеспокоил вас…

— Вы меня не побеспокоили.

Тартаренц был не из числа тех людей, на которых действует интонация собеседника. Ему нужно было добиться цели, и он готов был использовать для этого любой случай. А разве не было удачей, что он поймал Берберяна, дружески гуляющим с его, Тартаренца, женой?!

— Ну, вот и хорошо! — подхватил он. — Раз я не побеспокоил вас, раз вы относитесь дружески… нужно черкнуть всего две строчки на имя профессора! Я спрашивал, он знает вас и очень уважает…

Тартаренц точно не замечал пренебрежительного отношения собеседника.

Берберян бросил взгляд на Ашхен и, сдерживая возмущение, резко сказал:

— Прекратим этот разговор!

Тартаренц собирался что-то ответить, но тут вмешалась окончательно потерявшая терпение Ашхен.

— Довольно! — крикнула она и, повернувшись к Берберяну, глухо проговорила: — До свидания, товарищ Берберян.

Берберян, не глядя на Ашхен, пожал ей руку, молча кивнул головой Тартаренцу и удалился.

— Да ты жена мне или враг? — напустился Тартаренц. — Почему ты не сказала хотя бы слово?

— Я сказала одно слово в конце и теперь повторяю его: довольно! Неужели у тебя совсем нет чувства достоинства? Врача из тебя не выйдет, у тебя нет ни малейшего желания учиться. Ты ведешь себя постыдно… Опомнись же, у тебя есть сын! Если ты будешь идти по этому пути, нам нельзя будет смотреть людям в глаза!

— Не произноси, пожалуйста, речей! Постарайся встретиться с этим Берберяном. Он, видно, порядочный человек. Попроси его сама, чтобы он вмешался. Пойми: еще два-три дня — и конец. Нет у тебя мужа! Возьмут в армию, а там…

— Молчи и не смей при мне так говорить! Как для всех положено, так и с тобой будет!

— Ах, положено! Ладно. А скажи мне, пожалуйста, где положено, чтобы этот твой Берберян с чужой женой разгуливал? Как видно, это не для всех «положено», а лично и индивидуально для него!.. И я имею право поступить с тобою так, как найду нужным… ты понимаешь? — с угрозой произнес Тартаренц.

— Негодяй! — только и смогла вымолвить Ашхен.

Отвернувшись от мужа, она быстро направилась к госпиталю, находившемуся на улице Абовяна.

Глава третья УТЕШЕНИЯ И СТРАДАНИЯ

Поднявшись по лестнице, Ашхен привела себя в порядок в комнате, отведенной для дежурных, заправила под косынку выбившиеся пряди волос и надела белый халат.

Она была взволнована. Ей ни с кем не хотелось говорить. Самолюбие ее было глубоко задето, — задето собственным мужем. Она горько жалела, что позволила Берберяну проводить себя. Тартаренц не решился бы обратиться с подобной просьбой, если б не встретил их вместе. Что подумает теперь о ней Берберян? Ведь он может отнести ее к числу тех женщин, которые прибегают к любым уловкам, лишь бы освободить мужей от призыва в армию. А может подумать и хуже — ей хочется освободиться от присутствия мужа, развязать себе руки… Любое из этих предположений оскорбительно. «Но какое право он имеет так думать?!» Ашхен с гримасой терла виски. «Ах, откуда же я знаю, кто о чем думает?..» Однако самым невыносимым было все же поведение Тартаренца, и Ашхен больше всего возмущало то, что она не могла повлиять на него. Еще на школьной скамье все подруги считались с ее мнением, редко случалось, чтобы она не могла убедить кого-либо в том, что находила правильным. А теперь она была бессильна в своих попытках повлиять на Тартаренца. Самым разумным было бы уйти от мужа, поведение которого она считала постыдным. Но гордость мешала ей сделать этот шаг.

Так и не придя ни к какому решению, Ашхен вышла в коридор и, лишь увидев перед собой Вртанеса, пришла в себя.

— Откуда вы здесь? — с принужденной улыбкой спросила она.

— Хочу побеседовать с ранеными, — обещал написать очерк для «Советакан Айастана». Сейчас приедут артисты, будет небольшой концерт.

— Вот и хорошо. А мне хотелось бы послушать вашу беседу. Я каждый день беседую с ранеными, но мне и в голову не приходило, что их рассказы можно записывать.

— Пойдемте со мной, думаю, что ваше присутствие будет очень кстати.

— Они привыкли ко мне.

Вртанес надел белый халат.

Ашхен взглянула на него и вдруг, неожиданно для себя, спросила:

— Вам часто приходится встречаться с Мхитаром Берберяном? Что он за человек, как вы думаете?

Вопрос Ашхен застал Вртанеса врасплох, но он уверенно ответил:

— Берберян — человек, с которым можно дружить, которому можно смело открыть сердце.

— Даже «открыть сердце»?.. — Ашхен почему-то почувствовала облегчение.

Они вошли в палату. Уже с первого взгляда можно было сказать, что здесь раненые разной национальности. Игнат Белозеров был кубанский казак, Шаяхмед Вагидов — башкир. Были раненые уроженцы районов Армении; Вахрам Арамян, например, был из Ленинакана. Состав раненых часто менялся.

Внимание Вртанеса привлекли Игнат Белозеров и лежавший рядом с ним юноша могучего сложения, по имени Грачик Саруханян. Из расспросов выяснилось, что Грачик родился в Хндзореске, но мать после смерти его отца перебралась к родственникам в Баку. Грачик был ранен в Керчи. Он с увлечением рассказывал о керченских событиях, с волнением описывал, как в ожесточенном бою погиб командир армянской дивизии полковник Закиян. Он задумался и медленно продолжал:

— Говорю я товарищу: «Вот убили полковника». — «Разве так можно оставить? — отвечает товарищ. — Позор нам, если не сумеем отомстить!» А тут, как назло, меня и ранило в ногу. Зарядил я автомат — рана была легкая — и давай поливать фашистов, руки-то у меня хорошо действовали. Как это получилось, я и сам не знаю, только, кажется, никогда я так хорошо не стрелял. И понял я, что у человека не только мускулы, а есть еще другая, скрытая сила… Трудно мне это все объяснить, вы, товарищ писатель, лучше поймете… Не знаю, сколько времени продолжался бой, только открыл я глаза и вижу, что нахожусь в санчасти. Пришел меня навестить комиссар, похвалил, сказал, что даже к ордену представили…

С улыбкой взглянув на Ашхен, раненый задумчиво сказал:

— Как взгляну я на тебя, Ашхен-джан, переворачивается сердце у меня: ведь суженая моя Рузан так на тебя похожа, словно вы сестры…

— Вы только поглядите на него! — отозвался со своей койки Вахрам. — Хочет сказать: у меня, мол, такая же красивая невеста, как Ашхен! Если у человека такая красавица жена, он «без оружия, без войска на шаха войной пойдет»! Это Туманян так говорил. А ты лежишь здесь на койке и стонешь.

Хотя Ашхен привыкла к балагурству раненых, но эти слова, сказанные в присутствии Вртанеса, заставили ее покраснеть. Она с упреком взглянула на Вахрама и обернулась к Грачику:

— Когда же приедет сюда Рузан?

Грачик чуть смущенно отвел свои большие черные глаза:

— Рузан одна приехать не может, ведь мы только слово дали друг другу. Письмо она мне написала, вместе с матерью моей приедет.

— Ну, еще лучше: увидишь вместе и мать и невесту!

— Хорошая у меня мать, очень хорошая! Только тревожится сильно. Уж не знал я, как написать, что ранен. Наконец собрался с духом, написал. На днях приедут вместе. Жду их.

Ашхен знала историю каждого раненого, за которым ухаживала. Грачик ей много рассказывал о матери Нвард, но о невесте его она впервые услышала. Ласково кивнув Грачику, Ашхен вместе с Вртанесом прошла в следующую палату.

— Этот Грачик, обратили внимание, как он говорил? — уже шагая рядом с Ашхен по улице, сказал Вртанес. — Да, вот тебе и нравственная сила… Говорит, не нахожу слов объяснить, но ведь более красноречиво не скажешь, чем он… Интересно также, что он находит сходство между тобой и своей невестой!

— И ведь не только Грачик, — улыбнулась Ашхен. — Один находит, что я похожа на его сестру, другой — на тетку, на дочь, а один выздоравливающий уверял, что женится только на той, которая будет похожа на меня…

— Это говорит о том, что вы очень нравитесь им.

Ашхен шла к Вртанесу, чтобы забрать Тиграника. Седа долго не отпускала ее, но Тиграник был совсем сонный, он со вздохом обнял мать ручонками и склонил голову ей на плечо. Отказавшись от ужина, Ашхен поспешила домой. Несмотря на ее отнекивания, Вртанес взял у нее ребенка и проводил Ашхен до дому. Ашхен не пригласила Вртанеса зайти, хотя это выглядело не очень вежливо.

В кругу раненых она совсем забыла о столкновении с мужем. Но сейчас ей предстояло снова встретиться с ним… Снова те же мелкие расчеты, то же невыносимое малодушие!

Ашхен вошла в комнату с омраченной душой. Она осторожно положила на кроватку сонного мальчика, машинально проверила, в порядке ли светомаскировка, и мельком взглянула на сидевшего за столом Тартаренца, который торопливо что-то писал и зачеркивал на листке бумаги. Не поворачивая головы, Тартаренц равнодушно спросил:

— Явилась?

— Как видишь.

— Кто тебя поймет, зачем ты уходишь, зачем приходишь?! Так вот, слушай мое последнее слово: никаких больше встреч с этим, как его, Берберяном! Слава богу, теперь я знаю вам цену… Но не торопись радоваться раньше времени: Заргарову (вот это человек, понимаю!) удалось найти способ повлиять на профессора, мы обошлись без твоей помощи. Небось хочется узнать как? Ну, дудки, ничего не узнаешь!

На лбу и у тонких ноздрей Ашхен выступили мелкие капельки пота, к лицу прилила кровь. Она вспоминала то Грачика с его Рузан, то раненого, запомнившего стихи Туманяна: «Если у человека такая красавица жена, он без оружия, без войска на шаха войной пойдет!» — и вдруг перед нею возникла фигура мужа, заискивающего перед Берберяном… А тут еще какая-то новая уловка Заргарова! Ашхен готова была заплакать, но разве слезы помогут? Она молча стала прибирать комнату. Тартаренц внимательно следил за женой. Вдруг, точно придя к какому-то заключению, он громко сказал:

— В последнее время ты что-то очень своевольничаешь… Уж не намерена ли ты разойтись со мной?

— Намерена сделать тебя человеком… Но вижу, что задача очень трудная.

Тиграник захныкал и повернулся на бочок. Ашхен успокоила ребенка и потом сказала:

— Как видно, правду говорят: «Горбатого могила исправит».

— Да как ты смеешь меня хоронить?! Кто это подучил тебя так непочтительно говорить с мужем?

— Не нуждаюсь в том, чтоб меня подучивали, — холодно отозвалась Ашхен.

Она с горечью все больше убеждалась в том, насколько они чужды друг другу, хотя и живут под одной кровлей. Тартаренц и сам давно понял, что Ашхен слишком самостоятельна. Он иногда притворялся, будто ревнует ее, или пытался навязать ей свою волю, считая, что именно так нужно действовать. И в этот день он решил показать, что является хозяином в семье. С деланной улыбкой на лице он подошел к Ашхен и обнял ее со словами:

— Ну ладно, чего скисла? Что было, то было! К черту этого Берберяна, нам поможет Заргаров… Знаешь, Ашхен, сердце у меня переворачивается, когда я вижу тебя с Тиграником на руках. Как же мне оставить вас, как уехать? Уж если придется идти, лучше по специальности…

Ашхен не слушала его, она рассматривала разорванную рубашонку Тиграника, прикидывая, как бы лучше зашить дырку. Тартаренц взял из ее рук рубашонку, отбросил ее в сторону и хотел поцеловать жену.

Ашхен порывисто встала со стула, но, сдержав себя, спокойно произнесла:

— Оставь меня в покое.

— Это еще что за новости? — вспылил Тартаренц. — Жена ты мне или нет? — И он хотел насильно обнять Ашхен.

— Ты же знаешь, что силой ничего не добьешься, отойди от меня! — резко произнесла Ашхен.

— Вот так женушка — врагу не пожелаю! — почувствовав свое бессилие, воскликнул Тартаренц. — Не воображаешь ли ты себя новой девой Марией непорочной? Ты забыла, что я твой муж!

Видя, что его слова не производят впечатления на Ашхен, он злобно усмехнулся:

— Ну, конечно, завела себе новых знакомых, теперь и муж тебе не нужен… Я вижу, ты на все способна…

Ашхен не дала ему продолжать. Она шагнула к нему и с негодованием проговорила:

— Низкий ты человек!

— Оскорбляй, оскорбляй! Ловко ты используешь обстоятельства! Смотри, плохо тебе придется, если я возьмусь за тебя…

— Да замолчишь ты или нет?!

Ашхен отвернулась от Тартаренца, присела к своему столику и тяжело вздохнула. Тартаренц несколько раз прошелся по комнате, тайком поглядывая на расстроенное лицо жены. «Терпи, Тартаренц, выкрутишься как-нибудь. Эти бабы всегда так: посердятся и перестанут… — успокаивал он себя. — Ашхен еще оценит твои способности и сноровку».

Время близилось к полночи. Ашхен собиралась уже лечь, когда в дверь постучали. Тартаренц съежился от страха и пробормотал:

— Погляди скорей, кто это… А вдруг повестка…

Скрипнув зубами, Ашхен пошла к двери. Через порог ступила улыбающаяся Маргарит.

— Ах, Маргарит, сердце так и подсказало мне, что это ты! Как хорошо, что ты пришла! — с облегчением вздохнул Тартаренц.

— Ашхен-джан! — обняла подругу Маргарит. — Я прямо от Шогакат-майрик к тебе прибежала!

— А что случилось? — с радостным предчувствием спросила Ашхен.

— Приехал он, приехал!

— Да кто, говори скорее!

— Асканаз приехал, Асканаз! Героем вернулся! Ах, как жаль, что уже поздно, неудобно к ним идти… Кланялся тебе…

Тартаренц насупился и резко спросил:

— Больше никому не кланялся?

— Ой, забыла, и тебе кланялся.

— Вот изволь, полюбуйся на своего Асканаза! — насмешливо обратился к Ашхен Тартаренц. — Все на фронт, а он в тыл!

Маргарит с возмущением взглянула на Тартаренца и сочла излишним объяснять, зачем приехал в Ереван Асканаз.

Лицо Ашхен сияло от радости. Она все забыла и даже Тартаренца готова была простить. Обняв Маргарит, она несколько раз крепко поцеловала ее.

Кровать Тартаренца задвинули в угол, а на другой кровати Ашхен и Маргарит улеглись вместе. Натянув одеяло на голову, Тартаренц прислушивался к шепоту подруг, раздражаясь каждый раз, как ему удавалось уловить имя Асканаза.

Глава четвертая НЕЗАКОНЧЕННАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ

Уже свыше месяца дивизия Денисова в составе одной из армий преследовала противника, постепенно оттесняя его к западу от Москвы. Имя полковника Денисова упоминалось в сообщениях Совинформбюро: его отмечали как смелого и решительного полководца, освоившего новейшую тактику ведения войны. В середине января дивизия Денисова удачным маневром на Можайском направлении освободила город Дорохово. Пока Денисов намечал действия своих полков на новых направлениях, ему позвонил командир 625-го полка и доложил об имевших место потерях. В заключение командир сообщил, что в то время, когда первый батальон вытеснял фашистов из предместья, был ранен комбат майор Араратян.

— Куда ранен? — быстро спросил Денисов.

— В плечо.

— Кость задета?

— Нет. Немецкий снайпер метил в голову, но пуля пробила мякоть предплечья.

— Ну, легко отделался, — успокоился Денисов.

Асканаз был отправлен на лечение в один из московских госпиталей. К концу января он уже почти оправился. Желая отыскать кого-нибудь из московских знакомых, он начал перелистывать тетрадку с адресами, и вдруг взгляд его упал на полустертую карандашную запись: «Нина Михайловна Захарова». И рядом, в скобках, стояло имя: «Дима».

Асканаз сразу вспомнил бой за населенный пункт В., гибель матери Нины, спасение Димы… Потеряв мать, Нина решила вернуться в Москву вместе с сынишкой. Асканаз открыткой дал ей знать о том, что лежит в госпитале, и на следующее же утро Нина пришла навестить его.

Хотя Асканаз и Нина мало знали друг друга, но обоим казалось, что они старые знакомые. Нина сразу привлекла внимание всей палаты. Она была одета со вкусом, на ее раскрасневшемся от мороза лице сияли синие глаза. Но от Асканаза не ускользнуло, что под внешним оживлением Нины таится какая-то печаль.

Асканаз рассказал Нине о том, как он был ранен. От нее он узнал, что Дима находится на попечении ее старшей сестры Оли, а сама она работает где-то управделами, но работа ее не удовлетворяет.

Вскоре Асканазу разрешили ходить, и он много времени проводил в комнате отдыха. В следующее посещение Нины он обратил внимание на то, что она то и дело вспоминает сына. Видно было, что весь смысл жизни для нее сосредоточен в Диме. Когда Нина стала еще раз благодарить Асканаза за спасение сына, он с ударением повторил то, что и до этого говорил ей не раз:

— Вашего Диму спас Григорий Поленов!

— Григорий Поленов… Скажите, вы хорошо его знаете? — задумчиво спросила Нина.

— Не плохо! — тоном, в котором звучало одобрение, ответил Асканаз.

— Уже третье письмо мне пишет…

— Ну как, поправился?

— Его перевели в госпиталь в Орехово-Зуево. Сильно мучила его рана на голове. Теперь ему, наверное, лучше — видно по письму. Грустные вещи он пишет… но как-то своеобразно…

— Это похоже на него, — улыбнулся Асканаз.

— А-а, значит, вам знаком его стиль? Хотите, прочту?

И, не дожидаясь согласия Асканаза, Нина достала из маленькой сумочки письмо и начала читать вслух:

Нина сложила письмо и опять спрятала в сумочку.

— Дайте-ка мне адрес, напишу и я ему несколько строк… Прошу вас, не забудьте ответить ему. Получать письма — это большое утешение для раненых бойцов, знаю по себе.

— Ну, что вы, конечно, непременно напишу!

Частые посещения Нины навели кое-кого на подозрения. Но с течением времени для всех окружающих стало ясно, что отношения их носят иной характер. Нина вначале относилась к Асканазу слегка настороженно, но вскоре она убедилась, что имеет дело с человеком, который будет ей попросту другом, и другом хорошим.

В начале февраля, когда Асканаз уже совершенно поправился, он получил предписание явиться в отдел кадров Народного Комиссариата Обороны. В комиссариате Асканаз встретился с Денисовым. Асканаз узнал, что Денисова вызвали в Москву и что он передал командование дивизией командиру 625-го полка Синявскому. Асканаз сразу понял, что Денисов говорил о нем в отделе кадров комиссариата.

— Значит, так, товарищ майор: три месяца будете учиться на курсах при Военной академии имени Фрунзе. Военный опыт у вас уже есть, постарайтесь овладеть теорией. Вы же историк, не так ли?

— Снова учиться?… Ведь я уже успел приобрести известные знания на курсах.

— Да, у вас есть кое-какая подготовка и боевой опыт. Но этого мало…

…И Асканаз начал учиться в Военной академии. Каждый день у него был уплотнен до отказа, он занимался даже по воскресным дням, не оставляя себе времени ни для отдыха, ни для развлечений. Но как-то, в начале апреля, уступая настояниям Нины (которая иногда звонила ему), Асканаз отпросился вечером и поехал к ней. Нина жила в деревянном домике в одном из старых районов Москвы. Домик плохо отапливался, и Нине часто приходилось отвозить ребенка к сестре. «Конечно, Нина тоскует в одиночестве», — думал Асканаз. Но где же был отец ее ребенка? Нина никогда не упоминала о нем, а сам Асканаз считал неудобным расспрашивать. На стене висела увеличенная фотография Димы. Если бы муж Нины был в армии, его портрет висел бы рядом с карточкой сына.

Асканазу в этот вечер показалось, что Нина расположена говорить откровенно, и, сделав над собой усилие, он спросил:

— Знает ли отец Димы, как был спасен ребенок?

Нина отделалась неопределенным ответом:

— Не знаю.

Несколько минут длилось молчание.

Нина пальцем обводила узор скатерти, порой искоса поглядывая на Асканаза. Заметно было, что она борется с собой. До сих пор она никому не рассказывала об отце Димы, даже родной сестре. Теперь же Нина чувствовала, что именно Асканазу она может смело рассказать все, что ей пришлось пережить. Бросив взгляд на карточку сына, она решительно повернулась к нему.

— Вы спрашивали об отце Димы… Начнем с матери Димы. Все это произошло три года тому назад. Я только что кончила десятилетку, поступила в Сельскохозяйственный институт. И каких только планов я не строила насчет своего будущего! Хорошо сдала экзамены и перешла на второй курс. Решила, что поеду отдыхать в санаторий, хотя никакой болезни у меня не было. За два дня путешествия по железной дороге встретила много попутчиков, и все они казались мне хорошими людьми, заботливыми, добрыми. Доехала я до санатория… Нет, все это лишние подробности… — сама себя остановила Нина, налила себе и Асканазу по чашке чаю и продолжала, нервно помешивая ложечкой: — В поезде познакомилась с одним человеком. Держался он очень скромно. На второй день пребывания в санатории, после завтрака, он подошел ко мне и сказал: «Мы уже знакомы с вами, вместе ехали». Я была с ним приветлива. Звали его Анатолием. Мы часто встречались за обедом и за ужином, вместе ходили в кино и на танцы. Я жила в одной комнате с тремя девушками. Мы подружились. Иногда Анатолий стучался к нам, спрашивал, как мы себя чувствуем, и уходил. Девушкам он очень нравился. Они все дразнили меня: «Хороший у тебя поклонник, Ниночка!»

У Асканаза невольно вырвалось:

— А-а…

— Вы хотите сказать — знакомая история? — словно задетая этим восклицанием, отозвалась Нина. С минуту она молчала, опустив ложку и задумчиво глядя куда-то вдаль. Затем встряхнула головой и, сплетя пальцы обеих рук, продолжала: — Мы часто гуляли с Анатолием в роще. Вы понимаете — роща, благоухание цветов, светлячки, ласковые слова… А я впервые в жизни слышала слова любви и такие взволнованные! И до этого мы часто говорили с подругами о любви, судили-рядили о ней, но все это было попросту игрой воображения. А теперь я слышала слова, которые прежде читала только в книгах. Анатолий казался мне ожившим героем моих мечтаний. Я уже не представляла себе жизни без него, дрожала от радости, встречаясь с ним.

Нина вновь умолкла, широко раскрыв глаза.

— И вот как-то Анатолий решительно сказал мне: «Мы должны быть мужем и женой!» После его уверений в любви эти слова показались мне вполне естественными. Оля, моя сестра, всегда упрекала меня за то, что я слишком впечатлительная. Не знаю, что пережили бы другие на моем месте, но я целую ночь не могла заснуть. Мне казалось, что воплощается в жизнь моя самая светлая мечта! Такой культурный, такой чуткий и любящий человек будет моим мужем… К чему было мне узнавать, какая у него профессия, на какие средства он живет? Да он и сам мне как-то мельком сказал, что работает завотделом в одном крупном учреждении… А меня все это не интересовало: должность может перемениться, оклад может уменьшиться или увеличиться, главное — сам Анатолий, такой ласковый, такой внимательный. Мне казалось, что меня ждет счастье… Да…

Нина закрыла глаза, с минуту помолчала, потом, понизив голос, продолжала:

— Мы поженились. Анатолию удалось добиться отдельной комнаты в санатории. В этой комнате мы устроили маленькую пирушку для друзей. Я ничего не написала сестре, только открыткой сообщила о том, что хорошо себя чувствую и решила продлить путевку на пятнадцать дней. Хотела устроить Оле приятный сюрприз, тем более что так посоветовал Анатолий. Я чувствовала себя на седьмом небе, мне нравилось лишь то, что было по душе Анатолию. Кое-кто пытался предупредить меня насчет Анатолия, я сочла, что эти разговоры вызваны завистью, желанием посплетничать. Но были и люди, которые искренне поздравляли меня, приходили с цветами и подарками. Одним словом, по определению одного из санаторных врачей, наш брак стал общественным событием…

Асканаз молча слушал. Но Нина, чувствуя, что рассказ ее затягивается, с беспокойством спросила:

— Не надоело вам?

— Да нет, нисколько, с чего это вы взяли? Вы знаете, по вашему рассказу Анатолий мне нравится…

— Вы смеетесь надо мной?! — с нескрываемым гневом воскликнула Нина. — Я не скажу больше ни слова!

— Простите меня, Нина Михайловна… Но ведь вы сами не сказали ни одного слова, которое можно бы поставить в укор Анатолию!

Нина поняла, что Асканаз не хотел ее задеть, и продолжала:

— Да, к несчастью, он казался культурным и порядочным человеком, и я полностью доверяла ему. И вот за четыре дня до того, как истекал срок наших путевок, Анатолий отправился в город. Сказал, что хочет сделать какие-то закупки. Я была в комнате одна, переодевалась. В дверь тихонько постучали, и вошла какая-то молодая, скромно одетая женщина, на вид довольно приятная. Она долго смотрела на меня, так что мне даже стало неловко… Да, — покачав головой, сказала Нина, — я удивлялась, почему она ничего не говорит… И вдруг она расплакалась. И что же выяснилось, Асканаз Аракелович!.. Оказалось, что она… жена Анатолия и у них уже… двое детей!..

— Ну и история! — невольно вырвалось у Асканаза.

— И какая история!.. Я не осмеливалась смотреть в глаза этой женщине. Что могла она подумать обо мне? Ведь я была причиной несчастья для нее и для ее двух малюток!.. В этот момент меня больше мучило это, чем мысль о том, что я была обманута. Вернулся Анатолий. Вы, наверное, видели блестящие игрушки из мишуры: стоит им только попасть под дождь, и краска с них тут же линяет. Анатолий выглядел именно такой полинявшей игрушкой… Я не захотела слушать никаких объяснений, только сказала:«Объяснитесь сами с вашей женой. А я не хочу вас ни видеть, ни слышать». И сейчас же перешла в прежнюю комнату. Заболела, но не захотела больше оставаться в санатории и вернулась в Москву, к Оле. Очень не скоро я смогла трезво взвесить все случившееся и почувствовала глубокую ненависть к человеку, который разрушил мою веру в любовь. Конечно, вы скажете мне, что люди, подобные Анатолию, составляют исключение. Но почему, почему я была так слепа, что не смогла его разглядеть? Оля все спрашивала меня, что произошло, почему у меня такой подавленный вид, но я попросила ее не говорить со мной об этом. Время само ответило ей… У меня родился Дима. Очень я обрадовалась, узнав, что ребенок похож на меня: не хотела бы вспоминать о н е м, глядя на лицо моего ребенка…

Нина рассказала, с какими трудностями вырастила она Диму.

— В начале июня тысяча девятьсот сорок первого года моя мать увезла Диму с собой в В., где у нас был свой дом: мне нужно было серьезно заниматься перед экзаменами. У меня были поклонники, но я отвергала вез их попытки. Каждый раз вспоминала Анатолия и говорила себе: «Еще один Анатолий!»

— Ну, это уж слишком! — вырвалось у Асканаза. — Нельзя же подозревать всех окружающих из-за того, что вы имели несчастье встретиться с прохвостом.

— Не упрекайте меня! Моя вера в Анатолия была слишком глубокой… Вдруг — война. Я работала в лаборатории наркомата. Враг подходил все ближе. И вот выяснилось, что В. захвачен фашистами, что моя мать с Димой остались в плену. В опасности была и Москва…

— Опасность не миновала и теперь…

— Да, но в ноябрьские дни все было иначе. По первому же призыву я оставила лабораторию и вместе с другими пошла рыть окопы в Подмосковье, работала не покладая рук, уставала до смерти. Жизнь приобрела для меня новый смысл. Уже одно сознание, что я работаю во имя спасения родины, поднимало меня в собственных глазах. Я представляла себе полные слез глаза моего Димки, как будто слышала его голос, когда он с протянутыми ко мне ручонками звал: «Мама… мама…» Вспоминая Анатолия, я уже не чувствовала прежней ненависти к нему: если, думаю, в эти тяжелые дни и он приносит пользу родине, то господь с ним! Но одного я не выносила — когда мне пытались говорить комплименты, ухаживать за мной; я решительно просила оставить меня в покое.

— Решили всех отвергать, — улыбнулся Асканаз.

— Я несколько раз обращалась с просьбой послать меня на фронт, но мне почему-то отказывали. И вот фронт приблизился к В. Ну, а остальное вам известно. Жаль только, что бедняжка мама так и не дождалась победы!..

Нина вздохнула, словно освободилась от какой-то тяжести. Встав со стула, она пересела на маленький диван, крепко переплела пальцы и отсутствующим взглядом уставилась на прикрытую голубой материей лампочку.

Асканаз несколько минут молча глядел на Нину.

— Мне от всей души жалко вас, Нина Михайловна! — произнес он.

Нина с минуту продолжала молча смотреть в одну точку, а затем, как бы очнувшись, сумрачно взглянула на Асканаза.

— Вы жалеете меня? — обиженным тоном сказала она. — Неужели я дошла до того, что меня нужно жалеть!.. Нет, товарищ Араратян, я еще могу работать, я даже могу сражаться! Вот меня уже наградили медалью «За доблестный труд». Я еще многое могу сделать. Не надо жалеть меня. Меня надо понять!

Асканаз в душе сильно подосадовал на себя. Действительно, тут дело не в жалости.

Он подошел к Нине:

— Поверьте мне, Нина Михайловна, я вас понимаю.

Нина отняла платок от глаз, пристально взглянула в лицо Асканазу и промолчала.

Через несколько дней Асканаз снова посетил Нину. Нина рассказывала о Диме, но об Анатолии не было сказано ни слова. Когда Асканаз, прощаясь, поцеловал Нине руку, она с раскаянием шепнула:

— Вы уж извините меня! Ведь вы не обиделись в прошлый раз? Я знаю, вы человек великодушный.

Вместо ответа Асканаз снова поднес ее руку к губам.

Укладываясь спать, Нина долго думала об Асканазе. «Да, он понимает… Но и в его душе таится какое-то горе. Кто знает…» И, не придя ни к какому заключению, Нина уснула.

В конце апреля Асканаз уже окончил курсы. Денисов сердечно поздравил Асканаза и предложил ему готовиться к выезду на Кавказ. Денисову было поручено командование армией, действующей на Кавказском фронте. Асканаз же был направлен в Ереван как командир полка вновь формируемой армянской дивизии. Узнав, что Асканаз едет на фронт, Нина всполошилась.

— Я не могу больше оставаться в тылу, не могу! Попросите Денисова, чтобы и мне разрешили вступить в армию. Увидите, я пригожусь там! Не стану скрывать, мне хочется быть вместе с вами… Я не это хотела сказать, — хочу сказать, что вы меня понимаете…

И вот Нине разрешили выехать на фронт в качестве добровольца. Она должна была заведовать канцелярией штаба дивизии.

В первых числах мая Асканаз и Нина прибыли в Ереван.

Асканаз никого не известил о своем приезде. На станции он встретил одного из знакомых военных и в его машине поехал прямо к Шогакат-майрик. Когда машина уже подъехала к дому, Нина нерешительно спросила:

— А не лучше ли было бы поместить меня в части, Асканаз Аракелович?

— Успеем, а сегодня мы гости у моей названной матери.

Глава пятая АСКАНАЗ АРАРАТЯН В МХУБЕ

Оторвавшись наконец от Асканаза, Шогакат-майрик увидела, что Маргарит приветливо говорит с вошедшей вместе с Асканазом красивой молодой женщиной. Ласково поздоровавшись с Ниной, она с доброй улыбкой спросила Асканаза:

— Поздравить тебя?

Асканаз поспешил объяснить, что Нина его сослуживица и только. Шогакат-майрик хорошо знала Асканаза. Она покачала головой, бормоча: «Горе мне, не может забыть Вардуи… А девушка хороша, словно роза». Она сокрушенно оглядела Нину и решила относиться к ней со всевозможной заботливостью.

Маргарит, держа руку Асканаза, расспрашивала его о военной жизни.

— Ну, скажи нам что-нибудь утешительное, сынок! — обратилась к Асканазу Шогакат-майрик. — Скоро ли кончится… война? Только не успокаивай меня, как Вртанес!

— Для того чтобы война скоро кончилась, надо, чтобы мы лучше сражались. Ну, об этом поговорим потом. Ты, наверное, уже хорошо играешь, дорогая Маргарит? Надеюсь, при случае поиграешь нам.

— Вот и славно, Асканаз-джан, что ты приехал! — снова вмешалась Шогакат-майрик. — Как раз и обручим Ара с Маргарит!

— О-о, вот это новость! Ну, давай, Маргарит, поцелую мою невестушку в лоб! — И, обернувшись к Нине, Асканаз объяснил: — Маргарит — невеста моего младшего брата Ара. Матери хочется поскорее обручить их.

— Хороший вкус у вашего брата! — улыбнулась Нина. Узнав, кто эта девушка, которая так приветливо говорила с нею, Нина почувствовала облегчение и сама удивилась этому чувству.

Маргарит понимала, что Асканазу и Нине нужно отдохнуть. К тому же ей самой не терпелось поскорее сообщить о приезде Асканаза всем родным и друзьям. Наскоро попрощавшись, она помчалась к Вртанесу, а оттуда поспешила к Ашхен. Сияющая Шогакат-майрик окликнула соседку:

— Парандзем-джан, поздравь меня с большой радостью, порадуйся вместе со мной: Асканаз мой приехал! Дай бог и Зохраба моего так же увидеть…

— Да что ты говоришь?! — удивилась Парандзем и, вскочив с тахты, побежала обнять Асканаза.

— Родной мой, дай полюбоваться на тебя! Ни разу еще не видела человека, чтоб с войны вернулся!.. — и она гладила Асканаза по лицу, ощупывала его гимнастерку и пуговицы. — Не так уж сильны, значит, эти безбожники, как о них говорят! Вот увидела тебя, успокоилось у меня сердце. А Мхитар мой все о тебе, говорит. Ты ведь не скоро еще уедешь, родной мой? Ах, если б вы были вместе!..

— А где Мхитар?

— В Мхубе он сейчас.

— Может быть, и будем вместе.

Приблизившись к Нине и ласково проведя рукой по ее пушистым кудрям, Парандзем с сожалением проговорила:

— Ой, как спутались волосы у бедняжки… Ну, Шогакат-джан, берясь поскорее за ужин! А я пойду воду согрею…

И старушки захлопотали. Парандзем затопила баньку во дворе и повела туда Нину.

Пока Асканаз купался, старушки уселись рядышком на тахте, любуясь своей гостьей, которая расчесывала и сушила мокрые волосы.

— И как позволила тебе мать уехать? — пригорюнившись, спрашивала Парандзем. — Ну, что ты будешь делать на войне?

Нина улыбкой и движением головы показывала, что не понимает по-армянски. Она чувствовала, что нравится обеим старушкам, что им хочется задушевно поговорить с нею, и это радовало ее.

Когда Асканаз вернулся в комнату, Нина попросила его узнать, о чем спрашивала ее Парандзем. Асканаз спросил у Парандзем и перевел Нине:

— Она удивляется, почему вы поступили на военную службу.

Нина улыбнулась и ответила:

— Время теперь такое. Если б вы были молоды, вы бы тоже пошли на войну.

— Э-э, нет! — отмахнулась Парандзем. — Не у всякой женщины смелости хватит.

Вскоре Шогакат и Парандзем накрыли стол для ужина. Асканаз и Нина с большим аппетитом ели все, что им предлагали, а Шогакат-майрик то и дело вскакивала с места, чтобы предложить им какой-либо аппетитный кусочек.

Асканаз уже по дороге рассказал Нине о своих отношениях с семьей Шогакат-майрик, и Нине хотелось всех повидать.

После ужина Асканаз при слабом свете затемненной лампочки оглядел комнату и подошел к карте, висевшей на стене. Став рядом с ним, Шогакат спросила, правильно ли расположены у нее на карте красные и черные флажки.

Асканаз улыбнулся, увидев красный флажок там, где стояла надпись «Киев», и мягко сказал:

— Ну что ж, если Цовинар хочется, чтобы мы дошли уже до Киева, пускай так и останется: мы все равно дойдем до него и пойдем дальше на запад!

— Три дня уже не приходила ко мне Цовинар, — объяснила Шогакат. — Это я передвинула флажки.

— Вот и хорошо! — воскликнул Асканаз и, повернувшись к Нине, сказал ей: — Вот видите, и моя Шогакат-майрик принимает участие в войне.

Нина засмеялась, бросив ласковый взгляд на Шогакат. Та объяснила:

— Родной мой, ведь вас четверо, а от Зохраба моего все нет и нет вестей… Вот и не терпится мне, хочется, чтобы скорей кончилась эта проклятая война!

С помощью Нины Шогакат-майрик разгородила комнату занавесью. На постели Ара улегся Асканаз. Свою кровать Шогакат уступила Нине, а сама улеглась на тахте. Решив, что Асканаз с завтрашнего дня перейдет в свою собственную комнату, Шогакат-майрик через него передала Нине, что не отпустит ее и, пока Нина в Ереване, она будет жить у Шогакат-майрик.

…К восьми часам утра все уже были на ногах. После легкого завтрака Асканаз и Нина стали прощаться.

— Вртанес и Седа, конечно, захотят, чтобы мы обедали у них, — сказала Шогакат-майрик, провожая их до лестницы. — Я сейчас же пойду к ним. Быть может, и Ара отпустят на часок-другой? Собрались бы опять всей семьей.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Асканаз, — будет у нас еще время собраться вместе! Так, говоришь, у Вртанеса? Хорошо, посмотрим…

Шогакат сильно задел этот неопределенный ответ. Она присела на тахту и задумалась о том, когда же встретятся братья. А ведь Асканаз не сказал ей ничего толком насчет войны! Материнская горечь на миг одержала верх над обычной сдержанностью. Шогакат-майрик молча заплакала, но тотчас же вытерла слезы, услышав стук в дверь.

В комнату вошла Ашхен, крепко обняла Шогакат-майрик и, повторяя:

— С радостью тебя, с радостью, желаю тебе вскоре и Зохраба встретить! — расцеловала ее.

— Ашхен-джан, всего полчаса как ушли! — с сожалением сообщила Шогакат-майрик, не дожидаясь вопроса Ашхен.

— Ушли? Кто же был с Асканазом?

— А разве Маргарит не рассказала тебе? С ним приехала девушка, Ниной ее зовут.

Ашхен внешне спокойно отозвалась:

— Ему сейчас, наверное, не до знакомых…

Но ушла она очень взволнованная.

Оставив Нину в штабе дивизии (где ее приняли очень сердечно и тотчас же поручили всю переписку), Асканаз пошел представляться командиру дивизии. Дивизия только начинала формироваться, и полки ее каждый день получали новое пополнение. Полк Асканаза, расквартированный в Мхубе, был пока самым малочисленным по составу.

Обернувшись к адъютанту, командир дивизии отдал какое-то распоряжение. Минут через двадцать в комнату вошел молодой военный и, неумело отдав честь, доложил:

— Товарищ полковник, явился по вашему приказанию…

— А, вот и хорошо. Подойдите-ка, познакомьтесь! Вот командир вашего полка, а это, товарищ Араратян, комиссар вашего полка Берберян, работал в ЦК.

Быстро поднявшись, Асканаз обнял и расцеловал Берберяна.

— Так вы знакомы? Ну, тем лучше, — улыбнулся командир.

— Учились вместе. Только вчера у матери вспоминали о нем.

— Виделся уже с Шогакат? — обрадовался Мхитар.

— Ну, а как же!..

Командир дивизии был крупного сложения, лет сорока, с широким лицом и коротко подстриженными усами. Грудь его украшали ордена и медаль за двадцатилетнюю службу в армии. Он был участником гражданской войны в Армении и одним из воспитанников школы командиров имени Мясникяна. С самого начала войны Вардан Тиросян командовал стрелковой дивизией, и в ноябре 1941 года принимал участие в освобождении Ростова. Он не жалел усилий для того, чтобы поскорей сформировать дивизию. Асканазу Араратяну он обрадовался, зная о нем как о боевом командире.

— Надеюсь, что ваша дружба заставит вас быть еще требовательнее друг к другу! — произнес Тиросян, обращаясь к Асканазу и Мхитару. — Товарищ Араратян уже хорошо знает цену такой требовательности, и вам, товарищ Берберян, остается лишь перенять его опыт.

— Мы понимаем, чего требует от нас наш народ, — отозвался Асканаз.

Попрощавшись с комдивом, они вышли из штаба, сели в ожидающую их автомашину и поспешили в Мхуб.

Несмотря на давнишнюю дружбу, Мхитар Берберян сейчас с уважением поглядывал на своего командира: испытания войны наложили печать суровости на лицо Асканаза; он был постоянно сосредоточен, говорил сдержанно. Эту перемену раньше всего почувствовали его родные…

Приняв полк, Асканаз и Мхитар проехали полигон. Одна из рот проводила занятия у подножия холма. С рапортом вышел командир роты, лейтенант Аваг Гаспарян.

— Сколько времени занимаетесь? — спросил Асканаз одного из бойцов.

— Уже больше двух недель.

— А сегодня? — и Асканаз взглянул на часы, которые показывали двенадцать.

— Да еще солнце не вставало, когда начали заниматься.

— Ваше имя и фамилия? — резко спросил Асканаз.

— Левон Мирабян! — встрепенувшись, вытянулся боец.

— Красноармеец Левон Мирабян, в котором часу вы начали сегодня заниматься?

— В семь ноль ноль, товарищ командир полка!

— Так почему же сразу не отвечаете так, как положено?

— Виноват, товарищ командир полка…

— Не видно, что занимались пять часов. Вызовите командира!

Мирабян вышел из строя. Но не успел он сделать двух шагов, как Асканаз резко приказал:

— Назад, на место!

Мирабян стал на свое место в строю.

— Это еще что за шаг, на балу вы, что ли? Выходите из строя по уставу!

Чеканя шаг, Мирабян вышел вперед, повернулся через левое плечо и замаршировал к командиру роты.

…Уже по тону Асканаза Аваг Гаспарян почувствовал, что командир полка недоволен. Недовольство командира полка не уменьшилось от того, что командир роты не смог точно указать, какое задание получила рота.

— А ну, прикажите вашим бойцам занять эту высоту, — указывая на ближайшую гору, распорядился Асканаз.

Лейтенант Гаспарян отдал команду, и через минуту бойцы роты с криками «ура» уже карабкались по склону горы. Гаспарян то пристально следил за подъемом, то искоса поглядывал на командира полка. На лице Асканаза трудно было что-либо прочесть. Он лишь спросил:

— Участвовали в боях?

— Никак нет, товарищ командир полка! — слегка виновато ответил Гаспарян.

Наконец один из взводов добрался до вершины горы.

— Прикажите возвращаться.

Гаспарян приказал дать условленный сигнал. Когда рота вернулась и построилась, многие из бойцов дышали с трудом. Асканаз повернулся к командиру роты:

— Сколько раз делали восхождение на эту гору?

— На этой неделе — третий раз.

— И вы думаете, что такими темпами вам удастся закалить ваших бойцов? Нет выучки, бойцы у вас ведут себя по-домашнему. Научите их коротко и ясно отвечать на вопросы. Бережете вы их. Забыли суворовское правило: «Тяжело в учении — легко в бою».

Асканаз снова вызвал бойца Мирабяна.

— Отдышался?

— Нет еще.

— А называешься сыном гор!.. Да ты должен был бы козлом скакать по горам. Приходилось видеть танк?

— Только издали, товарищ командир.

Опросив еще нескольких бойцов, Асканаз обратился к Гаспаряну:

— Такие занятия результатов не дадут. Каждый день, попутно с изучением оружия и учениями, будете выполнять особое боевое задание. Восхождение на горы и преодоление препятствия не являются еще выполнением боевого задания. Необходимо создать — и мы создадим — настоящие военные условия. Боец должен узнать, что значит, когда перед ним враг. Он должен проявить находчивость, а он ее может проявить только тогда, когда увидит перед собой реальные трудности… Я требую, — сказал в заключение Асканаз, — строжайшей дисциплины, целесообразного использования времени! Боевые задания для вашей роты будете получать из батальона.

…Поздно вечером Асканаз выехал в Ереван для доклада и снова вернулся в Мхуб. Автомашина по затемненным улицам промчалась мимо дома Вртанеса, затем дома Ашхен. Был первый час ночи. Асканазу очень хотелось повидаться с близкими, но он не решился беспокоить их так поздно.

Когда добрались до Канакирского шоссе, полная луна уже плыла по небу. Асканаз велел шоферу остановиться и вышел из кабины, чтобы взглянуть на Ереван. До войны там мерцали и переливались тысячи огней, Араратская равнина казалась звездным небом. А теперь под бледным сиянием луны, в темной дали неясно рисовался совершенно черный силуэт города.

В три часа ночи была объявлена учебная тревога. Бойцы в полном снаряжении выступили побатальонно. Уже больше двух часов подразделения шагали по неровным каменистым дорогам. Короткая майская ночь близилась к рассвету.

Рота Гаспаряна добралась до подножия горы Хадис. Бойцы прилегли на отдых. Утренний ветерок обвевал их лица. Левон Мирабян обратился к товарищу:

— Ну и денечки ожидают нас, Лалазар!

Товарищ его, уроженец села Арамус, невысокий широкоплечий парень лет двадцати пяти, слушал его с усмешкой.

— Наконец-то добрались до наших гор… — отозвался Лалазар. — Ты знаешь, что это за места? Вон там, чуть подальше, сорок родников из земли бьют. Отсюда и получают студеную воду ереванцы. Да, с наших гор! Жаль, луна уже скрылась. Послушай, какую песню сложили про нее арамусцы:

И Лалазар несколько раз повторил этот куплет.

— Ну, сказал… — возмутился Мирабян. — Эту песню еще наши деды-прадеды пели!

— Придумаешь тоже, я ее от ашуга-арамусца слыхал.

— Мало чего! Ого, вот и походная кухня подоспела! Пойдем скорее, прямо живот подвело.

…К вечеру подразделения добрались до Гегамских гор. Блеснула синева Севанского озера. Волны с плеском ластились к скалистым берегам. Левон Мирабян повалился навзничь на прибрежный песок, положил винтовку между ног и блаженно закрыл глаза. Ему показалось, что он спал одну минуту, когда кто-то разбудил его, толкнув в бок.

— А ну, вставай!

— В чем дело? — приподнимаясь и протирая глаза, недовольно спросил Мирабян.

— Приказано купаться.

Над Мирабяном стоял Ара, попавший в одну роту с ним.

— Купаться? — недоверчиво переспросил Мирабян. — Так вода же холодная…

— Боишься простудиться или не умеешь плавать? Полюбуйся-ка, куда заплыл Лалазар!

Мирабян тотчас же скинул одежду и прямо с берега прыгнул в воду. Он уже отплыл довольно далеко, когда Ара заметил, что он беспомощно барахтается в воде. Ара поплыл ему на помощь, но опередивший его Лалазар подхватил Мирабяна, подплыл с ним к берегу и бесцеремонно вытащил на песок.

— Если не умеешь плавать, чего очки втираешь?! Поплескался бы себе около бережка и вылез на песочек!

Мирабян только фыркал и отплевывался. К счастью, он не успел наглотаться воды. Отдышавшись, он начал медленно одеваться.

— Очки втираешь. Мало я, что ли, в нашей реке купался?

— Сравнил реку с Севаном! — пренебрежительно отозвался Лалазар.

— Я о плавании специальную книжку прочел. Там все сто правил описаны!

— А тебе эти сто правил ни к чему.

— Хватит болтать, и без тебя тошно.

— Да ты послушай! Чтобы плавать, нужно зарубить себе на носу одно правило: уметь держаться на поверхности воды. А остальное — чепуха.

— Я держался, но взглянул нечаянно на дно, и такая пропасть под ногами открылась, что голова закружилась…

— Это на земле под ноги себе смотрят, чудак!

После завтрака был дан приказ готовиться к выступлению…

Преодолев несколько высот в самую жаркую пору дня, рота спустилась в болотистый овраг, затопленный весенними водами. Мирабян, Лалазар и Ара шагали бок о бок. Лалазар двигался еще сравнительно бодро, но Ара и Мирабян еле тащились.

— Ну, и повезло же нам… — бормотал Мирабян. — Этот командир свалился, как снег на голову, и уже два дня гоняет нас. Люди совсем обессилели.

— Посмотрим, что будет дальше, — отозвался Лалазар. — Если так будет продолжаться, не знаю, что и делать.

Ара молчал. Он перекладывал из руки в руку ремень винтовки, расстегнул ворот гимнастерки и думал об одном — как бы не отстать от товарищей. А оврагу конца не было.

— Слушай, Ара, — заговорил снова Лалазар. — Ты ведь в городе живешь, верно, знаешь, кто такой этот наш новый командир, Асканаз Араратян? Почему это все переполошились, как только он явился?

— Откуда мне знать? Говорят, академию кончил.

— Академию! Значит, по новой науке учит: заставил обойти шоссе и гонит людей прямиком через болото! — с возмущением воскликнул Мирабян.

— Что вы тут разговорчики затеяли? Не отставать! Хотите, чтобы командир опять нам сделал замечание? — одернул бойцов подошедший комроты.

— А разве он тут? — с удивлением спросил Мирабян.

— А то как? Вышагивает вместе с частью, роты проверяет. Вот-вот и сюда нагрянет.

— Ах, так!.. — протянул Мирабян. Он вздохнул, потуже затянул пояс и, взглянув на Ара, произнес: — Ничего не поделаешь, придется подтягиваться!

Части выбрались из болота на пустырь, покрытый каменной осыпью. После недолгого отдыха Асканаз приказал начать учения, которые длились до позднего вечера.

Уже за полночь Асканаз пошел в обход по палаткам, чтобы проверить, как отдыхают бойцы. Переходя от палатки к палатке, Асканаз услышал шаги. Кто-то тихо коснулся его руки, и несмелый голос окликнул его. Асканаз остановился, осветил лицо бойца карманным фонариком.

— Ах, это ты Ара! Здравствуй. — Он спокойно пожал ему руку.

Ара ждал большего, но не обиделся. В этой обстановке, пожалуй, больше и ждать нечего. О требовательности нового командира он сам мог бы многое рассказать товарищам. Ара вернулся в палатку и почти мгновенно уснул. Асканаз прилег, когда уже светало.

В Ереване Асканаз появился лишь пять дней спустя — ожидалось новое пополнение. Он уже выяснил, какие люди ему нужны для того, чтобы полк мог стать полноценной боевой единицей. Сидя за столом в штабе дивизии с представителями различных учреждений, он принимал и расспрашивал призывников. В приемный пункт являлись и бойцы, находившиеся на излечении в госпиталях, и командиры, прибывшие из других частей.

Когда Асканаз закончил прием, в комнату вошла Нина. Асканаз поднялся и пожал ей руку.

— Куда вы пропали Асканаз Аракелович? Эти пять дней все время ждала вас, думала, хоть по ночам будете приезжать.

— Не было возможности. Ну как, хорошо вам у Шогакат-майрик?

— Вы знаете, — засмеялась Нина, — я ночую здесь, в штабе. Не хотела беспокоить ваших, да и как-то неловко быть там одной.

— Вот так история!.. Вы не знаете, какое огорчение причинили бедной старушке. А я-то надеялся, что вы там друг друга развлекаете.

— Мне было неловко без вас… Да, вы знаете, тут какая-то женщина уже несколько раз спрашивала о вас…

— А вы не узнали, кто она?

— Обещала снова зайти. Асканаз Аракелович, я не хочу оставаться в штабе, — понизив голос, продолжала Нина, — я на второй же день записалась в кружок связи. Ведь после окончания десятилетки я почти четыре месяца работала телефонисткой.

— Но ведь в военных условиях работа связистов не ограничивается телефонными разговорами. Иногда приходится восстанавливать связь под огнем противника…

— На войне опасность повсюду, Асканаз Аракелович. Разве не может случиться, что и работникам штаба дивизии придется взять в руки оружие и бороться с врагом?

— Хорошо, подумаем об этом.

Вошедший в комнату часовой доложил, что какая-то женщина хочет видеть Асканаза.

— Проводите ее.

Дверь медленно приоткрылась. Радостная догадка заставила Асканаза шагнуть навстречу. В комнату вошла Ашхен. Она склонила голову к плечу и улыбнулась, глядя на Асканаза. Увидя на его лице выражение искренней радости, она протянула руки, обняла и крепко поцеловала Асканаза.

— О, как ты изменился!.. — с изумлением воскликнула она.

— Правда?

— Ну да! Никто и не скажет, что ты был когда-то преподавателем. Можно подумать, что так и родился военным… Погоди-ка, неудобно получилось, — и Ашхен, достав платок, вытерла щеку Асканаза, на которой остался след от губной помады.

Асканаз познакомил Нину с Ашхен. Нина сказала Асканазу, что именно Ашхен спрашивала о нем. Две молодые женщины приветливо разговаривали между собой. Возможно, каждой из них хотелось побольше узнать о собеседнице. Ашхен занимала мысль о том, удастся ли ей по душам поговорить с Асканазом. Храня в душе память о погибшей подруге, она никогда не позволяла себе думать о ее женихе иначе как о близком друге, но теперь, при виде Нины, она впервые подумала: «Как было бы хорошо, если б и у меня был такой муж, как Асканаз…» Вся вспыхнув и сама на себя рассердившись за невольно мелькнувшую мысль, она решительно произнесла:

— Ну, собирайтесь, Нина Михайловна, Асканаз Аракелович, скорей! Шогакат-майрик, Седа, Вртанес и Елена поручили мне найти вас и немедленно доставить домой. Все эти дни они ждали вас и очень беспокоились.

— Подчиняюсь с радостью! — шутливо вытянулся Асканаз.

Та же комната, тот же стол, те же люди вокруг него, что и год тому назад. Но изменилась жизнь, изменилось выражение лиц. Асканаз чувствовал эту перемену даже в объятиях и поцелуях, которыми его встретили.

Едва он уселся, как его окружили дети. Он усадил Зефюр на одно колено, Тиграника — на другое, в то время, как Давид без устали бегал вокруг него, щупая его «шпалы», пряжку на поясе и поглаживая кобуру, содержимое которой сильно занимало его воображение.

— Стреляет, а?.. — тихо спрашивал он Асканаза.

Асканаз больше целовал детей, чем отвечал на град вопросов, которыми они его осыпали. Когда же ему предложили умыться перед обедом, Зефюр схватила полотенце и побежала за ним, поддразнивая на бегу Давида:

— Вот видишь, а полотенце-то у меня!

— Посмотрим еще… — И Давид ловким движением вырвал полотенце из ее рук и протянул его Асканазу.

— Отдай, отдай! — подняла крик Зефюр. — Тетя Седа мне дала полотенце! — и она потянула полотенце к себе.

Асканаз стоял с мокрым лицом и от души хохотал. Подоспевшая Седа стала стыдить Давида:

— Ну, как тебе не стыдно, ты же вдвое старше, она же твоя сестричка!.. — И добилась того, что Давид уступил и позволил девочке вручить полотенце Асканазу.

Но тут поднял вопль Тиграник, обиженный тем, что ничем «не помог» дяде Асканазу:

— Пусть снова умоется, я хочу ему дать полотенце!

Седа и здесь пришла на помощь. Принеся чистый платок, она подала Тигранику:

— А ты этот платочек дашь дяде. Посмотри, какой красивый!

Тиграник развернул платок, деловито осмотрел его и лишь после этого протянул Асканазу:

— На тебе, это для твоего носа.

— Ах, глупышка! — со смехом воскликнула Маргарит.

— А полотенце все-таки я дала! — продолжала поддразнивать Давида Зефюр.

— Подожди еще, попадешься ты мне во дворе, тогда посмотрим, — нахмурившись пригрозил Давид.

Нину перезнакомили со всеми, но она свободнее всего чувствовала себя с Ашхен.

Маргарит наконец удалось отвлечь детей от Асканаза и собрать их вокруг себя, у пианино. Асканаз подошел к Елене. Елена изменилась больше всех. Она была по-прежнему нарядно одета, тщательно причесана, но на ее миловидном лице уже не было обычного жизнерадостного выражения. Асканаз понял, что ей живется нелегко, и решил непременно помочь ей. Елена со слезами на глазах рассказала ему, что от Зохраба уже девятый месяц нет никаких известий, пришло только два письма. Асканаз обещал немедленно навести справки.

Сели за стол, но никто не принимался за еду. Все глядели на Асканаза, нетерпеливо ждали от него какого-то нового слова о войне. Но Асканаз рассказывал лишь отдельные эпизоды. Вртанес поднял бокал за Асканаза.

— Асканаз стал гордостью нашей семьи. Пожелаем ему здоровья и успеха!

Шогакат-майрик сидела печальная, ее огорчало, что Ара нет с ними. Асканаз обещал, что в воскресенье Ара позволят наведаться домой, но и это не утешало истосковавшуюся мать.

К середине обеда подоспел Михрдат. Ни на кого не обращая внимания, он прямо направился к Асканазу и загреб его могучими руками, приговаривая:

— Эге, братец, а ведь по-моему вышло, полководцем стал! Слов нет, заслужил… Ну, дай поцелую спарапета[10] новой эпохи!

Сев за стол, выпив залпом два стакана вина и похлебав немного бозбаша, он обратился к Асканазу:

— Ну, на что нацеливаются эти проклятые? Бои идут уже в восточной части Керчи. Объяснил бы ты нам положение, Асканаз!

— Трудное ожидается лето, — сказал Асканаз и, заметив, что все напряженно слушают его, продолжал: — Да, они взяли Керчь и могут продвинуться еще дальше.

— Ты так спокойно говоришь… — возмутился Михрдат.

— Нет, если я говорю спокойно, это еще не значит, что я спокоен в душе. Враг воспользовался нашими просчетами… это так, но миллионы советских людей полны волей к победе, и весь мир сочувствует нам… За нас история. Мы не имеем права не побеждать. — И обратился к Михрдату. — Какие вести у вас от Габриэла?

— Так он же в Керчи! Вчера получили письмо от него.

— Ну, вот и хорошо!

— Хорошо-то хорошо, но вот Сатеник я успокоить никак не могу, все плачет…

Отвечая на расспросы Асканаза, он не без удовлетворения рассказал, что ему уже два раза объявляли благодарность приказом и премировали за досрочную сдачу и высокое качество пошитого в его цехе обмундирования.

— Вот такая-то работа и ускоряет победу, — одобрительно отозвался Асканаз.

За обедом Нина и Ашхен оживленно переговаривались. Могло показаться, что они давно знают друг друга. Ашхен уже с лаской в голосе произносила имя Димы, Нина не хотела выпускать из объятий Тиграника. Встав из-за стола, они подошли к окну, и Нина обратила внимание на фотографию в рамке.

— Вот этих двоих я уже знаю, — сказала она, показывая на Ашхен и Маргарит, снятых рядом с Вардуи. — А кто же эта третья? Какие удивительные глаза…

Ашхен в нескольких словах рассказала о трагической гибели невесты Асканаза.

— А-а, теперь мне многое понятно… — невольно произнесла Нина. Она взглянула на Асканаза так, словно впервые видела его: в эту минуту Асканаз еще больше вырос в ее глазах.

Ашхен радостно было видеть, с какой любовью и уважением относятся все к Асканазу. У нее снова мелькнула мысль: «Как было бы хорошо, если бы…» Но взгляд ее упал на снимок Вардуи, и сердце у нее сжалось. «Что бы сказала Вардуи?.. Но разве не радовалась бы она счастью своих друзей?..» Ашхен старалась отогнать эти думы, но они все возвращались. Мысль о том, что, вернувшись домой, она встретит Тартаренца, была ей сейчас особенно невыносима.

Шогакат-майрик и Седа уже убирали со стола, когда в дверь громко постучали. Седа выбежала в коридор.

В комнату вошел Тартаренц. Ашхен с трудом перевела дыхание, в глазах у нее потемнело. Хорошо, что никто не заметил ее состояния. Внимание всех было обращено на Тартаренца, который широкими шагами подошел к Асканазу, обнял его и торжественно воскликнул:

— Добро пожаловать, товарищ командир!

Раздался громкий смех. Всем показалось забавным такое обращение. Ашхен, не ждавшая ничего хорошего от мужа, с трепетом следила за ним. Не давая Асканазу вставить слово, Тартаренц достал из кармана какой-то листок и, показывая всем, торжественно провозгласил:

— Только что был в военкомате, получил назначение в формируемую дивизию! Так что, товарищ командир…

— Ладно, ладно, — улыбаясь, сказал Асканаз. — Об этом поговорим в штабе! А пока ты еще лицо гражданское… Садись же, садись. Шогакат-майрик, угости воина.

— Ашхен! — окликнул Тартаренц. — Смотри не грусти!

Ашхен еще не могла сообразить, в чем дело. Неужели он говорит правду? Она чувствовала на себе пристальный, удивленный взгляд Нины. Узнав, что вошедший — муж Ашхен, Нина со свойственной ей непосредственностью тотчас же решила в душе, что брак Ашхен с Тартаренцем какое-то недоразумение.

Ашхен подошла к Тартаренцу и тревожно переспросила:

— Ты идешь из комиссариата? Значит…

— Ну да. Не веришь, что ли? Почему я должен отставать от других?!

— Ну, поздравляю… — улыбнулась Ашхен.

«Ах, вот ты как!..» — злобно подумал Тартаренц. Обернувшись к Асканазу, он чокнулся с ним, приговаривая:

— Ну вот, значит и в армии будем побратимами! Ничего, еще пригодимся друг другу!

— Ага… — неопределенно отозвался Асканаз и, опустив свой бокал, прибавил: — Ну, вы извините, мне пора…

Глава шестая ТО, ЧТО УТЕШИЛО АШХЕН

Да, Ашхен не ослышалась. Тартаренц на следующее утро должен был отправиться в часть, он был уже бойцом армянской дивизии.

Гости разошлись еще не скоро. Ашхен порадовалась, что Тартаренц весь вечер не позволил себе никакой выходки. Она чувствовала себя почти счастливой, хотя не могла забыть удивление, подмеченное во взгляде Нины. Впервые за год она испытывала желание поговорить с мужем, подробно расспросить его обо всем.

Но что же произошло с Тартаренцем?

После столкновения с Ашхен Тартаренц на следующий же день подробно описал Заргарову свою встречу с Берберяном и последовавшую затем домашнюю сцену. Заргаров насторожился. Дело осложнялось: Ашхен могла навредить ему, выставив его в роли какого-то покровителя дезертиров. Он совершенно не собирался бескорыстно оказывать услуги Тартаренцу и не был заинтересован в том, чтобы тот непременно оставался в тылу. Заргарову пришлось убедиться и в том, что он никогда не завоюет симпатии Ашхен, если будет помогать ее мужу увиливать от военной службы. А Заргаров не отказался еще от надежды сблизиться с Ашхен…

Терпеливо слушая жалобы Тартаренца, Заргаров обдумывал свою линию поведения. Тартаренц обычно принимал за чистую монету все советы приятеля, поэтому Заргарову нетрудно было заставить его поступить так, как он считал для себя выгодным. Теперь Заргаров круто изменил тактику.

— Ты знаешь, Тартаренц, — внушительно заявил он, — ведь материалы в институт прислали, оказывается, не только на тебя, но и на меня! Якобы я… ну, сам понимаешь! Так что нас обоих могут окончательно скомпрометировать, нехорошо получится… Уж придется тебе махнуть рукой на институт.

Но Тартаренцу не так-то легко было «махнуть рукой». Он сделал последнюю попытку — заявил о своей готовности отправиться на практику даже в самый отдаленный район республики, рассчитывая, что она протянется месяц-два, а там видно будет. Но не помогло и это: в конце того же дня он собственными глазами прочитал на доске объявлений, висевшей перед канцелярией, что исключается из института, как принятый по недосмотру и не оправдавший себя в учебе.

— Придется тебе примириться с мыслью о том, что нельзя избежать военной службы… — внушал ему Заргаров. — Тем более что это поднимает твой авторитет…

— Все это так, но ведь в армии… трудности всякие… и убить могут! — колебался Тартаренц.

— Ну, трудности само собой, а убить… это уж от тебя зависит! — и Заргаров преподал приятелю несколько советов.

По-видимому, эти советы оказались достаточно убедительными для Тартаренца. За день до встречи с Асканазом он побывал в военкомате. Сейчас у него в кармане был документ о том, что он призван в армию в качестве рядового бойца.

С Тиграником на руках он шагал по улице рядом с Ашхен.

Душа у Ашхен была доверчивая. Она радовалась тому, что не поддалась малодушию и помогла мужу прийти к верному решению. Ей вспомнились мысли, мелькнувшие у нее при последней встрече с Асканазом… Ну что ж, она думала только о том, как хорошо было бы, если б отец ее ребенка в эти тяжелые дни проявил такие же качества, какими несомненно обладал Асканаз, или тот же Берберян, или даже юноша Ара…

Войдя в комнату, Тартаренц осторожно посадил Тиграника на тахту. Утомленный ребенок задремал на руках у отца. Сейчас он тихо посапывал. Ашхен быстро раздела его и уложила.

Она подошла к столу, над которым горела затененная лампочка, и пристально взглянула на мужа. Тартаренц молча следил за ней испытующим взглядом.

Первой заговорила Ашхен:

— Ты знаешь, в госпитале у нас есть раненый, Грачиком его зовут. Каждый раз, как увидит меня, твердит, что его невеста похожа на меня. «Просто сердце у меня радуется, на тебя глядя», — говорит. И вот сегодня приехала эта невеста и его мать. Мать — Нвард ее зовут — видимо обожает сына, единственный он у нее. Мать говорит мне: пусть, мол, Рузан (так зовут невесту Грачика) первая войдет — молодые они, стосковались… А о себе ни слова! Вошла Рузан в палату, и представь себе, я думала, они с ума сойдут от радости… Ничего подобного! Просто удивительно, как они сдержанно вели себя, хотя можно было догадаться, что все у них внутри пылает. А один из раненых говорит: «Подвезло тебе, сестрица Рузан, рана-то у него легкая, скоро можно и свадебку сыграть!» Покраснела моя Рузан, глаза слезами наполнились, потупилась. Хорошо, тут мать Грачика вошла в палату. Обняла сына, твердит: «Сынок мой, родной…» — и плачет. Потом взяла себя в руки, стала разговаривать с ранеными и гордо сказала так: «Вот воспитываем сыновей, чтоб мать с суженой радовались, а у врага глаза на лоб вылезали!» И вижу я, как ей и Рузан приятно, что все их Грачика хвалят. Всем матерям сейчас тяжело, но каждой, наверное, хочется, чтобы ее сын был не хуже других… Ну, а Рузан… Мне казалось, что для нее не может быть большего счастья, чем сознание, что она обручена с таким храбрецом!

Тартаренц терпеливо слушал рассказ жены. Он догадывался о том, что Ашхен испытывает его. Он притворялся, что слушает ее с интересом, и даже задал вопрос:

— И что ж, эта Рузан действительно так хороша собой?

— О-о, настоящая горная лань! И при этом такая скромная, толковая… На эту ночь я устроила ее и мать Грачика в госпитале, а завтра они придут ко мне — я пригласила.

— Так значит, не похожа на тебя? — с улыбкой спросил Тартаренц.

— Э-э, куда мне до нее! — засмеялась Ашхен. — Я дурнушка по сравнению с ней…

— Ладно уж, не скромничай! Ты ко всем бесконечно добра, лишь со мной… Ну, вот видишь, Ашхен-джан, — перешел он к волновавшему его вопросу, — хотелось тебе, чтобы я пошел на фронт, я сделал это. Только обидно мне, что не по специальности. Ты не хотела понять меня…

— Чего я хотела или не хотела — сейчас уже не важно. Важно то, что не только ты, но и я с Тиграником будем чувствовать себя совсем иначе.

— Ты о себе говори! Что Тиграник понимает?

— Если сегодня не понимает, то завтра-послезавтра, через десять — двадцать лет поймет же?.. Об этой войне не скоро забудут. И каково было бы Тигранику, если бы он узнал, что в эти решающие дни отец его… Пойми же, сын должен гордиться отцом.

— Как далеко ты загадываешь Ашхен: десять, двадцать лет, даже вечность…

— Да, да, именно так! Когда ты очутишься в иной среде, ты тоже будешь думать по-моему. А то твой Заргаров…

— О нем — ни слова! — прервал ее Тартаренц. — Ты его совершенно не знаешь. Он благородный человек, ему насильно навязали броню. К тому же он обещал всячески помогать тебе во время моего отсутствия.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Но если ты так уверен в нем… Что ж, поживем — увидим… Я буду очень рада, если окажется, что ошибалась.

Тартаренц промолчал. Сытный обед у Седы не помешал Тартаренцу основательно поужинать, но вид у него был озабоченный. Он сознавал, что в течение последних месяцев вызвал чувство глубокого отчуждения у Ашхен, и это не позволяло ему говорить с ней с прежней непринужденностью. Сощурив глаза, он спросил, неловко улыбаясь:

— Скажи правду, Ашхен, очень тебе хотелось, чтобы я пошел… да?

— Очень! — искренне вырвалось у Ашхен. — Тот, кто сейчас может пойти на фронт и избегает этого, настоящий дезертир! Какими отвратительными казались и тебе и мне дезертиры, когда мы их встречали в романах и пьесах!.. А в жизни они, конечно, стократ хуже!

— Это ты говоришь о настоящих дезертирах. Но есть люди, которых подозревают без всякого основания…

— Ты прав, только нечистые душой подозревают людей по каждому поводу!

Тартаренц решил идти напролом.

— Но, Ашхен-джан, моя любовь к тебе… Что мне делать, если она сводит меня с ума? Я ведь подозревал, что ты и Асканаз… а потом, что ты с Берберяном… Вот это меня и вынуждало…

Он смутился или притворился смущенным — Ашхен так и не поняла. Сердце у нее сжалось.

— Все горе в том, что ты не умеешь распознавать чистые, честные отношения между людьми! И это страшно вредит тебе, заставляет искать во всем какие-то грязные мотивы… Асканаз… Берберян… Но это же прекрасные люди!

— Ну ладно, прости меня, Ашхен-джан… Я знаю, что они — прекрасные люди и готовы душу отдать, только бы ты бросила на них ласковый взгляд… А ведь я у них под рукой буду. Ты бы поговорила с ними… Сама понимаешь, я — простой солдат, они — начальники…

Убедившись в том, что избежать призыва в армию невозможно, Тартаренц думал теперь об одном — как бы облегчить свою службу в армии. Он был убежден, что лесть и связи помогают во всех случаях жизни.

— Неужели ты не понимаешь, что я никогда и ничего не скажу об этом ни Асканазу, ни Берберяну?! — возмутилась Ашхен. — Самое большее, что я могу сказать, провожая вас на фронт, — это то, что я желаю всем, всем вам живыми и здоровыми вернуться домой.

— Ну, хотя бы упомяни мое имя в их присутствии…

— Если придется к слову.

— Скажи мне по совести, Ашхен-джан, любишь ты меня или же я для тебя ничто?..

— Зачем говорить об этом? Я всегда и от всей души стремилась к тому, чтобы ты был достойным человеком и достойным отцом для моего ребенка.

— Ах, бесценная моя!.. — воскликнул Тартаренц, обнимая ее.

Ашхен не отталкивала его, а он бессвязно твердил:

— Больше года уже, Ашхен-джан… словно и впрямь на фронте был… сжигает меня тоска по тебе!..

…Ашхен проснулась на рассвете, почувствовав дыхание мужа на своей щеке. Она открыла глаза, взглянула на спящего мужа и задумалась. Да, ей не в чем упрекнуть себя, она поступила правильно: пускай он чувствует, что Ашхен способна и ненавидеть и любить с одинаковой силой! Она тихонько встала, натянула одеяло на Тартаренца и, быстро одевшись, принялась хлопотать о завтраке.

Возвращаясь из кухни, она услышала звонкий смех ребенка. Проснувшийся мальчик перебрался в постель к отцу. Тартаренц подбрасывал его вверх, щекотал босые ножки, и Тиграник заливался смехом, требуя, чтобы отец еще и еще играл с ним.

Ашхен напомнила мужу, что не время медлить. Пока она одевала Тиграника, Тартаренц горестно глядел то на кровать с двумя подушками в изголовье, то на освещенную лучами утреннего солнца Ашхен, которая казалась ему сейчас бесконечно прекрасной. Прощай теперь мягкая постель, прощай жена и мирная жизнь!.. Он молча умылся и сел завтракать.

Усадив Тиграника к себе на колени, Ашхен поила его чаем.

Тартаренц поспешно доел яичницу и взял Тиграника на руки. Мальчуган как будто почувствовал, что ему предстоит разлука с отцом: закинув ручонки за шею Тартаренцу, он покрывал поцелуями его лицо.

— А ну покажи, как ты любишь папу, сынок?

Широко раскинув ручонки, Тиграник со смехом приговаривал:

— Вот столько, папа, во-от столько!

— Ну, теперь иди к маме, Тиграник. Я ухожу, больше не увидишь своего папу…

— Ну, зачем говорить об этом ребенку?! — остановила его Ашхен.

— Да разве он понимает что-нибудь?

— Дети в этом возрасте очень чутки и впечатлительны. Он запомнит твои слова и будет их все время повторять… Нет, Тиграник, милый, папа шутит: он скоро вернется и привезет тебе игрушек и конфет, — обратилась к ребенку Ашхен.

Она хотела взять Тиграника, но тот обвил ручонками шею отца и захныкал:

— Не-е, не хочу… Не уходи, папа…

— Вот видишь, Ашхен-джан?.. Я же не из-за себя…

— Хорошо, хорошо… К чему говорить об этом?..

— Я к тому говорю, что я из-за ребенка не хотел… Вот видишь, не хочет оторваться от меня!

У Ашхен сжалось сердце, когда она увидела, как ребенок прижимается к отцу, поднимая плач, когда она пытается взять его на руки.

Был уже восьмой час, Тартаренц мог опоздать. Ашхен шепнула какое-то обещание ребенку и быстро взяла его из рук отца.

— Не-е, не хочу, не хочу! — забился в ее руках Тиграник.

— Ну, хватит! — прикрикнула наконец Ашхен.

— Не надо, Ашхен… не могу я слышать, когда ты сердишься на ребенка… — пробормотал Тартаренц.

Ашхен кое-как отвлекла внимание ребенка. Тартаренц перекинул на спину свой небольшой рюкзак и с минуту неподвижно стоял посреди комнаты.

— Ну, Ашхен… На тебя оставляю…

Ашхен поцеловала мужа и с ребенком на руках долго стояла на улице, глядя ему вслед. «Больше не увидишь папу…» Зачем было говорить это? Она вернулась в комнату и, старательно прибрав вещи мужа, приготовилась пойти в госпиталь.

Глава седьмая ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ

Гарсеван с тревогой ждал рассвета. Холодный предутренний ветер нес с моря вместе с шелестом волн какие-то странные звуки, похожие не то на человеческий стон, не то на жалобный птичий клекот.

Уж свыше двух недель Советское Информбюро оповещало весь мир о боях на Керченском полуострове. С 11 мая фашистские войска предпринимали на этом фронте ожесточенные атаки, встречая упорное сопротивление советских войск.

Стояли уже последние дни мая. Ночью Остужко сообщил командирам взводов и отделений, что получен приказ оставить полуостров и занять новые позиции на другом берегу. Для того чтобы обеспечить планомерную эвакуацию, арьергард должен был любой ценой сдержать противника, пока не получит приказа отойти.

Рота Остужко включена была в состав арьергардных частей. Она должна была удержать участок фронта приблизительно на расстоянии километра от пролива. Эвакуация началась в полночь. На рассвете роту ждали тяжелые бои.

Армию, которая в течение двух недель сдерживала противника, возглавлял Денисов. Простившись в Тбилиси с Асканазом, он оттуда же отправился принимать свою новую часть. Залечив раны, полученные в боях под Москвой, Остужко по совету Марфуши добился перевода в армию, которой командовал Денисов. Он был назначен командиром роты; Марфуша работала санитаркой в полку. Рота Остужко состояла большей частью из русских бойцов, но получила пополнение в Керчи; в ней были и украинцы, и армяне, и азербайджанцы, и грузины.

В роте Остужко оказались и Гарсеван с Аракелом и два сына Ханум — Унан с Айказом.

Знакомясь с бойцами своей роты, Остужко тотчас же обратил внимание на Гарсевана. Командиру роты пришлись по душе мужественная осанка уроженца Двина, его дисциплинированность и смекалка. Через несколько дней он представил Гарсевана к утверждению в звании сержанта и назначил командиром отделения.

— Когда мы дрались под Москвой, у нас был чудесный комиссар армянин, Асканаз Араратян. Знаешь такого?

— Ой, умереть мне за тебя, так он, значит, жив-здоров? — радостно воскликнул Гарсеван. — Я же его провожал, когда он самолетом летел, даже абрикосов ему на дорогу привез!..

— Все в нашей части считали, что Араратян талантливый командир. Помню, он мне все о Давиде Сасунском рассказывал. Вот ты и напоминаешь мне Давида, Гарсеван.

— Ну куда мне до него, товарищ старший лейтенант! Буду выполнять приказы, не жалея головы.

Рота сражалась отважно, но Гарсеван был недоволен. «Сердце подвига просит, — с горечью думал он, — а мы все отступаем… Куда это нас приведет?!» Слово «подвиг» он произносил по-русски, потому что оно было легче длинного армянского слова «схрагорцутюн».

Устремив покрасневшие от бессонницы глаза на восток, Гарсеван ждал рассвета. «Вот сейчас расколется небо и выскользнет краешек солнца», — думал он. Этот миг был ему хорошо знаком; еще год назад он каждый день на рассвете спешил к себе в садоводческую бригаду. А теперь по обе стороны от него, лежа на дне окопа, боролись со сном бойцы его отделения. Гарсеван прошел вдоль окопа, всех разбудил и вернулся на прежнее место.

К нему подошел Остужко, проверявший боевую готовность роты.

— Ну, братец, могу тебя порадовать…

— А что, не отступаем больше?! — радостно прервал его Гарсеван.

— Э-э, видно не то слово я выбрал. Хотел сказать, что большая часть наших удачно переправилась через пролив и укрепилась на том берегу. Продолжается посадка остальных на корабли. До последнего момента нашей роте придется прикрывать переправу, а потом — отходить с боем. Нас будет ждать особый транспорт.

— Ну что ж, товарищ командир, какие силы и таланты имеем, все в дело положим, — отозвался Гарсеван. В минуты волнения он думал по-армянски и перекладывал свои мысли на русский язык, полагая, что не допускает погрешностей против русского языка. Как бы то ни было, Остужко всегда понимал его.

Прошло немного времени, и начался тот страшный грохот, который стал уже привычным для Гарсевана. На расстоянии нескольких шагов от него орудовал ручным пулеметом Унан вместе со своим братом Айказом. На правом фланге отделения трещал автомат Аракела. Накануне Аракел жаловался на сильную головную боль и ломоту в ногах. Встревоженный Гарсеван раздобыл для него порошков у санитаров, достал охапку сена и позволил ему часа два поспать.

Лавина вражеского огня — винтовочного, минометного и орудийного — обрушилась на окоп. По приказу Остужко все взводы и отделения роты отвечали противнику сплошным огнем. Через час Гарсеван заметил, что к позициям роты приближаются танки, а за ними катятся бесконечные цепи фашистской мотопехоты.

— Отходить с боем! — передали по окопам приказ Остужко.

Малейшее промедление грозило гибелью роте: на правом и левом флангах фашисты уже докатились до берега.

Гарсеван поручил Унану с братом остановить группу фашистов, пока отделение выберется из окопа. После первой же пулеметной очереди несколько фашистов упало наземь. Унан выскочил из окопа и бегом нагнал отделение. Но бежавшего за ним Айказа подкосила вражеская пуля.

— Ползи, догоняй!.. — в ужасе крикнул Унан.

Заметив, что пулеметные диски остались у Айказа, один из бойцов отделения, Абдул, уроженец Мугани, кинулся обратно, взял у Айказа два диска и бегом доставил Унану.

— Давай, ребята, залпом по этой кучке, а то плохо придется Айказу! — крикнул Гарсеван.

Дружный залп скосил ближайшую цепь противника, но справа и слева выскочили новые группы. Они вплотную подступили к Айказу, один из них что-то кричал раненому бойцу. Айказ рывком выхватил из-за пояса гранату и бросил ее перед собой…

— Унан, — послышался голос Абдула, — брат твой дорого продал свою жизнь!.. Считай меня названным братом!

Прижимая пулемет к груди, Унан все оборачивался на бегу туда, где остался лежать Айказ. Нет уже брата, а он еще вчера писал матери, что по счастливой случайности встретился с братом и находится с ним в одной роте! Провожая их на фронт, мать благословляла своих сыновей. А сколько погибло и вчера, и сегодня!.. Унан скрипнул зубами и взялся за пулемет.

В отделении Гарсевана выбыло еще двое. Увидев рядом с собой Унана, Гарсеван с минуту смотрел на его воспаленное лицо и, вместо слов утешения, лишь глубоко втянул воздух и деловито перезарядил автомат. Расставив бойцов по местам, он приказал прицельным огнем уничтожать подползавших фашистов.

«Молодец Москвин, так, так, Шалва милый!» — мысленно одобрял бойцов Гарсеван, замечая, как от их метких выстрелов редеет подползавшая цепь.

— Моторная лодка ждет! — доложил посланный к Гарсевану связной.

«Остужко!.. Конечно, это он позаботился…» — подумал приободренный Гарсеван.

Перед пулеметом Шалвы взметнулся столб пыли. Не прекращая огня, Гарсеван с бьющимся сердцем следил за бугром, позади которого залег Шалва. Гитлеровцы были совсем близко, но трещал лишь пулемет Москвина. Шалва молчал. Неужели?.. Но нет, он шевельнулся, отполз назад, стреляет из автомата.

— Ракета, товарищ Даниэлян! — послышался голос связного.

— Вижу. Ну, ребята, давайте залпами, без остановки!

Поднявшиеся в атаку гитлеровцы залегли вновь. Пока они спешно производили перегруппировку, напарник Москвина перетащил пулемет в моторную лодку. Гарсеван, Унан и Абдул отползли к воде и бегом добрались до лодки. Фашисты открыли по ним беглый огонь. Шалва, Аракел и двое бойцов залегли за скалой и били в упор по врагу, выжидая удобную минуту, чтобы броситься в море, где для них были выброшены спасательные пояса.

Моторная лодка двигалась на малом ходу, поджидая последних четырех бойцов. Москвин пулеметным огнем отжимал фашистов от берега. Наконец Шалва, Аракел и их товарищи уже плывут на волнах. Вот один из бойцов ранен в голову… Шалва без спасательного пояса, но плывет быстро. Барахтается Аракел. Вода вокруг бойцов вскипает от града пуль. Аракел и один из бойцов уже отплыли довольно далеко. Голова Аракела то погружается, то снова показывается над водой.

— Да плыви же скорей! — изо всех сил кричит ему Гарсеван и сам не слышит своего голоса в гуле выстрелов.

Обернувшись, Шалва заметил отставшего Аракела и повернул обратно, чтобы помочь ему. Но в эту минуту несколько пуль пробили камеру спасательного пояса, Аракел исчез под водой. Шалва нырнул, выплыл вместе с Аракелом и несколько метров проплыл с ним. Вражеская пуля ранила Шалву в правое плечо. С трудом удерживаясь на воде, он неловко греб одной левой рукой… Аракел отстал от него. «Неужели утонет?..» — мелькнула тревожная мысль у Гарсевана.

Еще минута — и все побережье в руках фашистов. Большая часть советских бойцов уже на лодках.

— Что это, подбили Аракела? — машинально спрашивает Абдула у Гарсевана.

— Да нет, он то погружается, то выплывает…

В эту минуту моторную лодку сильно тряхнуло, она перевернулась, и все сидевшие в ней попадали в море. До другого берега пролива было не близко. Охваченный тревогой за отделение. Гарсеван на минуту забыл о брате.

— Давай, давай, ребята, метров через пятьдесят будет мелкая вода!

Пули с шипением впивались в воду. Снаряды поднимали водяные валы, которые накрывали плывущих и тянули их ко дну. Крайним напряжением всех сил пловцы боролись с двумя беспощадными стихиями.

Лишь трое бойцов из потопленной лодки не достигли берега.

После двух часов передышки бой разгорелся с новой силой. Рота Остужко вместе с другими, перебравшимися через пролив, получила задание не допускать фашистов к нашему берегу. Но противник все усиливал огонь, пытаясь прорваться под его прикрытием. На море уже показались немецкие транспорты.

Пока бойцы сосредоточенным огнем сдерживали противника, санитары спешно перебрасывали раненых в тыл. Обходя взводы, Остужко проверял позиции. Дойдя до отделения Гарсевана, он справился о потерях. Гарсеван только собирался поделиться своими опасениями за судьбу Аракела («Убит он или захвачен в плен?»), как неподалеку разорвался снаряд. Взрывная волна бросила Остужко наземь. Вскочив на ноги, он увидел, что Гарсеван, также лежавший на земле, привстал со стоном.

— Ранен, Гарсеван? Куда?

Гарсеван не отвечал.

— Что ж ты молчишь, Гарсеван? Отвечай! — крикнул Остужко, но в эту минуту заметил, что нога бойца в крови. Кивком он подозвал санитаров и обратился к Марфуше: — Вдвоем перебросьте в тыл: с таким богатырем в одиночку не справиться!

Марфуша быстро стянула сапог с ноги Гарсевана, старательно перевязала ему рану и обхватила его за плечи, чтобы помочь ему встать на ноги. Гарсеван мягко отвел ее руки, лег наземь, загнал диск в автомат и направил дуло в сторону врага. В эту минуту Остужко переспрашивал связного:

— Так, говоришь, утопили еще одну ихнюю лодку? Вот это хорошо!

— Снаряды кончились. Что делать?

— Пусть артиллеристы возьмут оружие убитых, продержатся, пока подбросим снаряды… Это еще что такое, Марфуша? Почему не выполняешь приказ?

— Разрешите остаться, товарищ Остужко, — вмешался Гарсеван. — Нога уже не болит, а руки целы. Не хочу уходить в тыл…

Командир одобрительно посмотрел на бойца.

Гарсеван прицельным огнем свалил в море еще нескольких фашистов. Разряжая очередную обойму, он поглядывал на Унана и думал: «Теперь я за двоих должен сражаться… Эх, Аракел…» И казалось Гарсевану, что Унан понимает его.

Бой все усиливался. Рядом с Гарсеваном разорвался еще один снаряд. Вихрем взметнулся песок. Гарсеван лежал на боку, голова и лицо его были покрыты песком.

— Гарсеван! — с тревогой окликнул Остужко.

Гарсеван чуть заметно шевельнул головой, открыл глаза. Остужко показалось, что Гарсеван не узнал его.

— Придется тебе пойти в тыл…

Гарсеван открыл рот, но язык не повиновался ему, и он безнадежно махнул рукой.

Он пытался приподняться, но не смог. Пришлось положить его на носилки, чтобы доставить в санбат. Расставаясь с ним, Остужко обнял и поцеловал его в лоб.

Обернувшись к стоявшему рядом с ним корреспонденту Совинформбюро, Остужко вкратце рассказал ему, как вел себя раненый боец.

По словам командира взвода, уже раненый, он уничтожил восемь гитлеровцев. Среди бойцов роты он известен под кличкой «младший брат Давида Сасунского».

Корреспондент посмотрел на лежавшего на носилках Гарсевана и задал ему несколько вопросов, но, не получив ответа, написал что-то на клочке бумаги и вложил в карман Гарсевану.

Над носилками Гарсевана склонился Унан:

— Поправляйся скорее, брат, трудно будет нам без тебя! Если приведется увидеть мать, ничего не говори ей об Айказе, пускай верит, что он жив…

Гарсеван легким кивком головы дал понять, что исполнит просьбу Унана, и с тоской посмотрел на него. Тот понял, о чем думает Гарсеван.

— Быть может, он и спасся. Ты уж скорей поправляйся!..

Гарсеван с горечью покачал головой.

Глава восьмая ГАРСЕВАН ДАНИЭЛЯН

Весть о подвиге Гарсевана прошла по всему фронту. Корреспондент Совинформбюро послал статью о Гарсеване и в московские и в ереванские газеты. Этот рассказ наполнил сердца его родных и друзей гордостью и одновременно тревогой: вернется ли к Гарсевану речь?

Тем временем армейский госпиталь посетил генерал Денисов. Накануне он получил письмо от Асканаза. Сообщая о действиях своего полка и дивизии, Асканаз со своей стороны просил написать ему об Алле Мартыновне и Оксане.

Когда Денисов беседовал с ранеными в госпитале, ему рассказали о Гарсеване.

— Что нужно для того, чтобы вернуть ему дар речи? — осведомился у главврача Денисов.

— Полный покой и перемена обстановки.

— Близость родных окажет положительное влияние?

— Несомненно.

В эту ночь большую группу раненых отправляли на самолетах в Баку, Тбилиси и Ереван. Денисов приказал отправить Гарсевана в Ереван.

— Будешь проходить лечение в Ереване, чтобы скорее вернуться и снова наводить страх на фашистов! — ласково сказал он, наклоняясь над койкой Гарсевана.

Гарсеван лишь пошевелил губами. На его глазах показались слезы.

— Ну, будь мужчиной, разве тебе подобает плакать? — подбодрил его Денисов.

Уже два дня Гарсеван лежал в отдельной палате одного из ереванских госпиталей. Раненая нога не внушала особого беспокойства врачам: рана должна была скоро затянуться. Заботила их потеря речи, никакого улучшения не было.

В первый же день Гарсеван с большим трудом написал записку главному врачу госпиталя:

Принимавшие участие в консилиуме хирург, невропатолог и терапевт пришли к заключению, что нужно выполнить желание раненого.

Ашхен попросила, чтобы уход за Гарсеваном поручили ей, не сказав, что она его знает.

Прошло еще два дня. Ашхен заметила, что Гарсеван сильно нервничает, когда его понимают не сразу. А писать ему было трудно. Ашхен решила в этот вечер позднее уйти из госпиталя, потому что Гарсеван чувствовал себя спокойнее в ее присутствии. Ему казалось, что Ашхен каким-то волшебством по малейшему изменению лица угадывает его желания. Гарсеван не был капризным больным. Иногда он просил дать газету. Когда же Гарсеван испытующе смотрел на Ашхен, она понимала: он хочет знать, не очень ли волнуются за него родные, удалось ли уверить их, что лечение идет хорошо.

Был уже поздний час, давно разнесли ужин. Часть больных спала, часть еще бодрствовала. Сидя на низеньком табурете у изголовья Гарсевана, Ашхен молча смотрела на его мрачное лицо. Тускло светила с потолка затемненная лампочка. Лицо Ашхен было в тени и от этого казалось каким-то таинственным. Гарсеван смотрел на ее неподвижные губы и думал о том, остался ли в памяти этой ласковой заботливой женщины звук его голоса. Ведь всего год тому назад он говорил с нею здесь, в Ереване…

— Гарсеван! — тихо окликнула Ашхен.

Раненый повернул голову и выжидательно посмотрел ей в глаза.

— Нет, нет, не пытайся говорить, покажи рукой, что тебе подать: тут простокваша, фрукты…

Гарсеван отрицательно мотнул головой.

— Не надо так нервничать, милый, не думай об этом! Ты хочешь спросить, откуда я знаю, что ты нервничаешь?.. У нас, женщин, есть кое-что от сатаны, мы умеем проникать в мысли мужчин даже тогда, когда они молчат!

Ашхен заметила, что при последних ее словах Гарсеван с легкой улыбкой покачал головой. Ашхен продолжала:

— Ладно, скажем, что я не обладаю сатанинским даром: это уже устарело. Ну, подумаем вместе, может, придумаем что-нибудь поумнее… Я знаю, о чем ты думаешь: «Имя мое упоминается в газетах, журналисты написали статьи… Но главное вот в чем: сумею ли я вернуть дар речи и вернуться в строй, быть настоящим бойцом…»

Гарсеван чуть приподнялся на локте, затем снова опустил голову на подушку и стиснул руку Ашхен. Ашхен продолжала:

— Потом ты мысленно уносишься домой, где тебя ждет Пеброне. Она — живая, веселая женщина, любит и сама поговорить и других послушать. И вот ты думаешь: «Уже четыре дня я лежу здесь и запрещаю пускать к себе жену, чтобы она не увидела меня вот таким! Предположим, пролежу еще четыре-пять дней. Но ведь в конце концов она все же придет! Залечат мне ногу, и я поеду домой. Начнут ходить родные и соседи, поздравлять меня, а вместо меня придется отвечать Пеброне… Вот она подойдет ко мне с дочуркой, скажет: «Смотри, твой папа». А отец не сможет сказать ласкового слова ребенку!.. А тут еще горе Ребеки — ведь об Аракеле ничего не известно…»

Гарсеван вздохнул и свободной рукой вытер пот со лба.

— Вот о чем ты думаешь! — воскликнула Ашхен.

И на этот раз Гарсеван различил в ее голосе сердитые ноты, увидел на лице выражение упрека. Взгляд Гарсевана словно умолял: «Говори, говори, что же дальше? Ты правильно читаешь мои мысли».

— Не думай больше об этом. Ты же воин, даже раненый — ты воин душой. Значит, должен хорошо понимать меня. Ты знаешь, что такое воля? Ты понимаешь, сколько заключено в этом маленьком слове? Знаешь? Должен знать! В моем понимании воля — это умение сосредоточить все силы на самом важном. Что же случилось с тобой? Да ничего! Да, да, именно ничего! Ты совершенно здоровый человек. Ты думаешь о чем угодно, а не думаешь о самом главном. Сейчас для тебя самое важное перебороть себя и думать, что ты можешь говорить, можешь и будешь говорить еще лучше прежнего. За две тысячи триста лет до нас в Греции жил знаменитый оратор Демосфен. У него был врожденный недостаток — он заикался. Однако силой воли и упражнениями он избавился от этого недостатка и стал знаменитым оратором. Но оставим древние времена. Вспомни нашего современника Островского. Ты же знаешь, что он был парализован, потерял зрение, вынужден был неподвижно лежать на спине — и силой воли спас себя. Его роман продиктован не только чувством и умом, но и волей, и прежде всего именно волей! А ты… Руки и ноги в порядке, сам — точно кряжистый дуб… Кстати, выпустил бы ты мою руку чуточку, — так сжал, что едва не расплющил пальцы!..

Гарсеван выпустил руку Ашхен. Она потрясла рукой в воздухе перед его глазами и потихоньку отвела слипшиеся пальцы.

— Ладно, оставим это. А спина? Словно у Давида Сасунского! Что ж тебе еще нужно? Воля!.. И я требую… сам знаешь, чего я от тебя требую! Да, я не ученица сатаны, но признаюсь тебе: не люблю слабодушных людей! Ну, а теперь съешь эту миску простокваши и усни, и чтоб тебе снились хорошие сны!..

В кабинете дежурного врача за столом спала сестра, опустив голову на сложенные руки. Ашхен посмотрела на стенные часы: второй час. «Да, задержалась я у Гарсевана», — подумала она, и невольная улыбка тронула ее губы.

Она хотела было прилечь на диван, но передумала и подошла к телефону: надо бы поговорить с Вртанесом. Но не побеспокоит ли она его в такой поздний час? Впрочем, он всегда обижается, когда к нему применяют слово «беспокоить».

— Алло, это вы, Вртанес?.. Позвонила потому, что знаю, вы обычно засиживаетесь поздно… Хорошо, послушаю… Значит, здоров Тиграник? Большое спасибо. Спит с Давидиком, говорите?.. Да, дети любят это. А относительно Тартаренца у вас нет известий?..

По ответу Вртанеса Ашхен поняла, что ему хотелось бы обойти этот вопрос.

Полк Асканаза выступил в учебный поход в отдаленные районы республики, и Ашхен так и не видела Тартаренца.

— Ладно, — продолжала она, — я, может быть, вырвусь из госпиталя завтра утром, тогда узнаю у Нины Михайловны… Относительно Гарсевана?.. Не знаю, что и сказать, врачи обнадеживают… Говорите, приехала Пеброне с ребенком?.. Наапет-айрик тоже?.. Ах, остановились у Михрдата?.. Да, да, пусть завтра утром часам к десяти Пеброне придет в госпиталь… Свидание?.. Не знаю уж, Гарсеван решительно отказывается пока… Седа еще не спит?.. Попросите ее за меня поцеловать Тиграника…

Ашхен опустила трубку в ту самую минуту, когда вошедшая санитарка сообщила, что ее просят к больному. Это оказался Грачик.

— Ашхен-джан, прости, что беспокою тебя… Плохо, что ли, перевязали мне рану, так колет, что мочи нет. Уснуть не могу… Сделай что-нибудь, прошу тебя.

Ашхен быстро ощупала забинтованную ногу и, глядя на Грачика, спросила:

— А ну, признайся, колет или зудит?

— Да, сестрица Ашхен, уж сделай ты что-нибудь! — подхватил лежавший рядом раненый по имени Вахрам. — Сделай хотя бы ради нас, а то покоя от него нет. Невеста у него вчера уехала в Баку, вот он и разохался!

— Бессовестный, что это ты выдумываешь? — смущенно возразил Грачик.

— Ничего я не выдумываю, а чего ты сестрицу Ашхен изводишь? Дай человеку поспать, ведь ей завтра опять работать.

— Ладно, ладно, бросьте спорить! — остановила их Ашхен, продолжая массировать раненую ногу. — Ну как, полегчало?

— Ну, раз говоришь, что зудит, — потерплю.

— Пойми, что это признак заживления раны. Смотри, чтобы ты и голоса не подал до утра! Все равно без хирурга нельзя снять повязку.

Ашхен весь день провела на ногах. Вернувшись в кабинет, она без сил упала на диван, но уснула не скоро. Она не знала, сколько проспала, потому что какой-то непривычный шум заставил ее вскочить, и она спросонок вместе с дежурным врачом и сестрой выбежала в коридор. Прислушавшись, она поняла: гомон доносился из крайней палаты в конце коридора, где помещались восемь раненых. Она приоткрыла дверь в одиночную палату Гарсевана и остановилась, пораженная: Гарсевана в палате не было. Охваченная тревогой, она добежала до крайней палаты, распахнула дверь и остолбенела: спиной к ней стоял богатырского сложения человек в одном белье, опиравшийся на палку. Полусидя на кроватях, его слушали удивленные раненые. До слуха Ашхен донеслись слова:

— Разрешите обратиться, товарищ командир… Так что вернулся в строй… Так точно, Гарсеван Даниэлян вернулся принять свое отделение, ждет вашего приказа и боевого задания!.. Ну как, понятно? Говорите же, бессовестные, не томите меня!

Ашхен кинулась к говорившему. Это был Гарсеван, и он говорил! Ашхен подбежала, обняла его.

— Значит, все хорошо, родной мой?

— Да, Ашхен-джан, бесценная ты моя… Это ты меня исцелила! Дай-ка, дай…

Он крепко поцеловал ее в лоб.

— Ну, говори же, говори… Если завтра придет ко мне Пеброне, она поймет меня, ведь поймет?

— Да еще как! — весело воскликнула Ашхен и объяснила недоумевающим больным, в чем дело. Вместе с врачом и сестрой она отвела Гарсевана в его палату. Врач с упреком сказал ему:

— Ведь рана на ноге еще не зажила, нельзя было вам ходить!

— Доктор, дорогой, да ведь со мной чудо случилось… Это не женщина, а прямо волшебница! Понимаешь, говорила она со мной вчера вечером и зацепила меня словом… Сказала, значит, и ушла. Закрыл я глаза, видно, уснул. Вижу, как будто я на фронте, и вдруг окружают меня четверо фашистов, хватают… Один кричит: «Вот хороший «язык»! А другой ему: «Какой там «язык», когда у него нет языка! Прихлопните его тут же, на месте!..» — «Ах вы, — я говорю, — мерзавцы этакие, у меня и язык есть, и кулак имеется!..» И как дам одному!.. Тут проснулся я, оглядываюсь, весь в поту. И слышу, сам говорю: «У меня и язык есть, и кулак имеется». Понял я, что опять говорить умею, начал я звать Ашхен — никто не откликается. А я все зову то Ашхен, то Пеброне. Вижу, что с ума сойду, если один останусь. Кое-как встал с кровати, взял костыль и потащился в соседнюю палату… Очень хотелось мне проверить, поймут ли меня, если буду говорить! Так что вы уж простите меня…

— Хорошо, успокойся, — повторяла не менее его взволнованная Ашхен. — Молодец наш Гарсеван, прямо молодец!

Врач и сестра ушли. Ашхен снова села на маленький табурет рядом с кроватью Гарсевана. Он ласково смотрел на эту ставшую ему родной женщину, и чем дальше, тем милей она ему казалась.

— Эх, счастлив тот, кому ты досталась! — промолвил он.

Ашхен лишь улыбнулась в ответ.

Несколько дней подряд в определенные часы к Гарсевану приходили на свидание родные и знакомые. С огромной радостью он говорил с женой, ласкал свою маленькую дочку. На расспросы Ребеки сдержанно отвечал, что ничего не знает о брате. Оставаясь один, он тяжело задумывался о все более тревожных вестях, поступавших с фронта.

После того, как к Гарсевану вернулась речь, его уложили в общую палату. Он лежал между Грачиком и Вахрамом (это был парикмахер, уроженец Ленинакана, и его ранило в то время, когда он брил бойцов в окопах). В палате было еще двое кубанцев и один казанский татарин. Гарсеван говорил без умолку: он не представлял себе большего счастья, чем то, что он может говорить. Родные и друзья принесли ему всякой всячины, и он с детской радостью раздавал товарищам по палате фрукты, лаваш, жареных и вареных кур.

Как только Гарсеван почувствовал себя немного лучше, он в первую очередь решил написать ответ фронтовому корреспонденту, записку которого комиссар госпиталя нашел среди документов Гарсевана.

Внизу был приписан номер полевой почты. Гарсеван продиктовал Ашхен ответ:

…Стояло жаркое июльское утро. Гарсеван уже кончал свой завтрак, когда ему сообщили, что к нему приехали из колхоза. Гарсеван присел на кровати и положил подушку повыше. В палату вошел высокий старик.

— Наапет-айрик! — привстав, воскликнул Гарсеван. — Ну, зачем беспокоился в такую жару? Оставил прохладу и тень садов и приехал жариться!.. Ну, иди, иди ко мне!

Они крепко обнялись.

— Не вытерпел я, Гарсеван-джан! Говорю себе: поеду-ка своими глазами увижу его, своими ушами послушаю… Да погоди, поздороваюсь с твоими товарищами… — И Наапет по очереди подошел ко всем и поздоровался за руку. Когда очередь дошла до Игната, Наапет вгляделся в кубанца и, словно припоминая что-то, медленно произнес: — Казак… знай-знай… балшой… — и, погладив бороду, добавил: — балшой барада!

Обернувшись к Гарсевану, он объяснил:

— Вы, желторотые, не любите бороды, а у тех казаков, которых я знавал, борода была — во!

— Дедко-то, видать, бывалый! — засмеялся Игнат.

— Это наш-то дед? Да ты знаешь, какой он у нас? — подхватил Гарсеван. — Мне наши рассказывали: все село на ноги поднял, сам, словно молодой, без отдыха работает и вагон за вагоном на фронт продовольствие шлет. Все село им гордится!

Наапет махнул рукой, внимательно оглядел всех лежавших в палате и сел на стул рядом с кроватью Гарсевана. Отдуваясь, он расстегнул ворот тонкого архалука. Показалась покрытая седыми волосами грудь. Большим цветным платком он вытер вспотевшее лицо и медленно заговорил, словно подбирая слова:

— Не хотел бы с первого слова тебя обижать, Гарсеван-джан… Только что это за сказки ты тут рассказываешь, дескать, Наапет-айрик такой да сякой? К чему это, зачем захваливаешь? Слава тебе, господи, честный труд дороже всего!

— Так я ж ничего плохого не сказал, Наапет-айрик, зачем ты на меня сердишься?

— Ты в споры со мной не вступай, — нахмурился Наапет. — А то ведь и я могу перед твоими товарищами расписать: такой он, мол, да сякой… Это дешево стоит!..

По просьбе Игната Грачик пересказал ему слова Наапета по-русски. Игнат хитро подмигнул левым глазом.

— Кумекаю я как будто, из-за чего наш дедко рассердился-то…

— Меня-то хвалить, конечно, не за что, — замялся Гарсеван. — Но вот эти ребята, что со мною лежат… Вот хотя бы Игнат: ведь он целый штаб немецкой дивизии взорвал! Так что…

— Молод ты еще, Гарсеван, молод! Чему радоваться, когда фашист вперед прет… Ты подумай — Ворошиловград, Ростов, Миллерово… Да ведь в этих местах я сам в молодые годы бывал! Уже куда эти проклятые добрались, и дальше лезут! Краснодар, Армавир — это же прямо под носом у нас! За что ж вас хвалить-то? Когда придет время хвалить, я и сам сумею и слова для этого найду!

Гарсевану хотелось сказать, что его донимают такие же мысли, но он понимал, что этим не утешит старика.

— Правда твоя, Наапет-айрик. Хвалиться-то пока еще нечем.

— Вот это другое дело, это правильно! Цену слову нужно крепко знать. Вот как говорили в старину: «Сказанное вовремя слово — это золото, а не ко времени — по ветру пущено».

— Правильно дед говорит, — откликнулся с места Игнат. — Какие уж там похвалы! Похвала тогда к месту будет, когда враг нам спину покажет! Народ теперь одного от нас требует — чтобы мы гнали захватчиков с нашей земли… И знаете, братцы, как проезжал я по Кубани, головы не смел поднять…

— Эх, Кубань, Кубань! — воскликнул Наапет. — Ну как же оставить золотой кубанский хлеб фашисту?

— Это уж, дедко, прошу прощения! — оскорбленно прервал Игнат. — Этого фашистам не видать! Наши кубанцы то, что могут, прячут, а остальное скорее сожгут, чем фашисту отдадут.

— Это хорошо придумано! — одобрил Наапет. — Не станем же мы фашистского зверя нашим хлебом откармливать!

Он снова вытер лоб и обратился ко всем:

— Скажите мне вот что: какое у н и х оружие? Я сам только наш «Мосин»[11] видел, а наши пушки ничьим не уступали. Да только слышал я, что у фашистов такое вооружение, что и пером описать нельзя, и будто таким огнем они наших закидывают, что мы не в силах устоять. Поэтому и прут вперед. Вы мне объясните, так ли это и почему?

Гарсеван и Игнат переглянулись, как бы говоря один другому: «Говори ты». Но в это время слово взял Вахрам из Ленинакана:

— Оружие-то своим порядком, а ведь, кроме того, у них и умение сатанинское: то видишь их перед собой, то вдруг в тыл тебе зашли, а то сразу со всех сторон словно из-под земли вырастут, навалятся и давай бить… А ты не знаешь, куда и стрелять, чтобы в него твоя пуля попала!

— Что, что такое? — подскочил на месте Гарсеван.

Пока Игнату объясняли сказанное Вахрамом, заговорил нахмурившийся Гарсеван.

— Слушай, ты… — начал он и едва сдержал желание крепко выругать парикмахера. — Это что за такое сатанинское умение у фашистов, что ты не успеваешь даже выстрелить в них? Мы тут говорим, что стыдно нам отступать, но не говорим же, что потеряли голову от страха! Вот возьмем хотя бы нашего Унана: сражался рядом со мной, и сам я видел, что он четверых зараз уложил, а незадолго до этого — еще троих. А всего сколько уложил — мы и это узнаем. А ты что тут какие-то сатанинские сказки рассказываешь? Лучше расспросил бы хоть раненых в нашей палате, скольких каждый из них на тот свет отправил! Жаль только, что скромничают они, других приходится расспрашивать о том, что они сделали…

Раненые наперебой стали допытываться, кто такой Унан, о котором упомянул Гарсеван. Наапет же с улыбкой обратился к парикмахеру:

— Порадуй нас своим именем, сынок… Как — Вахрам? Так говоришь, что фашист сатане подобен? Ну, тогда не трудно и расправиться с ним! В старые времена достаточно было перекреститься, и сатана спешил улизнуть, задрав хвост, через дымовую трубу!.. Или же говорят, что старухи умудрялись пришить его хвост к платью, и после этого сатана становился ручным, как кошка, падал в ноги, выполнял все желания… Так что, видишь ли, сатаны-то боялись, но с ним и справлялись!

Парикмахер только глазами хлопал. По-видимому, своим рассказом он надеялся заинтересовать всех, но, встретив отпор, растерялся и не знал, что сказать.

Игнат, заметив, что Гарсеван рассердился, а дед Наапет не получил ответа, решил объяснить старику:

— Уж будь уверен, дедко, что нет у фашиста ничего такого, против чего не могли бы мы выстоять. Возьмем танк: так ведь одному смелому бойцу со связкой гранат в подходящую минуту не растеряться — и капут, нет тебе танка! Или возьмем бомбардировщик: из того же «Мосина», о котором ты говорил, его подстреливают. А танки и самолеты у нас имеются и получше немецких. Фашисты всю Европу разграбили и оружие поднакопили! Вот накопим и мы, и скоро фашисты света невзвидят!

— Так-то оно понятнее. А тебе, Вахрам-джан, советую забыть сказки о сатане, не к лицу они теперешней молодежи. Конечно, война идет, найдутся такие, что и к правде вранье примешают. Говорят же: «Мышь в кувшин попала — все масло опоганила».

— Спасибо тебе за совет, Наапет-айрик, — отозвался подавленный Вахрам. — Честное слово, меня не так поняли, я не то хотел сказать…

— А ты и говорил бы сразу так, как хотел сказать, чтобы тебя правильно поняли! Вот поправишься ты завтра, со своими встретишься, расспрашивать тебя будут — ведь в бою ты побывал… Ты и должен так рассказывать, чтобы каждый тебе сказал: «Ну, вот, теперь я понял, трудное у нас положение, но отчаиваться нельзя».

Раненые внимательно слушали старого Наапета.

Наапет попрощался со всеми, поцеловал каждого в лоб; долгое время после его ухода в палате царило молчание.

По проселочной дороге, извивающейся между садами, шагал Гарсеван. Закончив лечение, он получил трехдневный отпуск и отправился в родное село. Сойдя с автобуса в районном центре, он решил добраться до Двина пешком, чтобы налюбоваться на родную природу и повидать знакомых.

Вдали виднелись опаленные солнцем утесы — прибежища горных коз. Внизу — сады и поля, где им были исхожены все тропинки.

Но вот все ближе очертания родного села. Он оглядывал отягченные крупными абрикосами ветки, усыпанные еще незрелыми персиками и яблоками деревья, наливающиеся соком гроздья винограда, и все это, знакомое и близкое с детства, сейчас представлялось ему особенно дорогим.

На околице села, у родника, Гарсевана встретили деревенские ребятишки. Он всех приласкал и расцеловал, перед тем как свернуть к своему дому — двухэтажному, обращенному окнами во двор, с широкой верандой. Под верандой тянулся обширный погреб, во дворе стоял небольшой хлев. Сидя на каменных ступеньках лестницы, Пеброне вынимала косточки из абрикосов и раскладывала половинки плодов на дощечки для сушки. Гарсеван незаметно подошел, обнял ее сзади. Пеброне громко вскрикнула и обернулась. Увидев мужа, она с плачем припала к его плечу, приговаривая сквозь слезы:

— Ну, почему не дал знать, не написал, телеграммы не прислал?! Приехала бы встречать!

— Ничего, и так хорошо, Пеброне-джан! — успокоил ее Гарсеван. — А где же дети?

— Они в летних яслях. Ребека со своей бригадой в садах работает. Ты на сколько времени приехал? Только на три дня? И один день уже прошел!.. Стосковались мы по тебе, надо же детям побыть с отцом!

Пеброне закрыла глаза, прижалась к широкой груди мужа, забыв все лишения и горести разлуки. Но, несмотря на радость встречи, Пеброне чувствовала, что Гарсеван встревожен, что он делает над собой усилие для того, чтобы выглядеть спокойным и радостным.

На балкон выбежали дети в сопровождении старшего сына Аракела — Ашота. Гарсеван словно забыл обо всем на свете: схватив маленького Пайцика и сына Михрана, детей Аракела — Сирану и Гагика, он целовал их по очереди, не забывая потрепать голову стоявшего рядом Ашота.

— Как ты вытянулся за этот год, Ашот-джан! — с любовью сказал Гарсеван. — Да это и понятно, ты сейчас в доме единственный мужчина!

— Дай бог ему здоровья, помогает, как взрослый, — подтвердила Пеброне.

Ашот смущенно улыбался, не отводя глаз от дяди. Гарсеван понимал, что мальчику не терпится узнать об отце. Но что мог ему сказать Гарсеван?

— Пойдем к Ребеке, — сказал Гарсеван жене, и они, пройдя по улицам села через сады, вышли к полю, засеянному пшеницей.

Несколько мужчин и женщин во главе с Наапетом докашивали созревшую пшеницу на косогоре.

— Добро пожаловать, родной наш! — послышались восклицания, и косари окружили Гарсевана.

— Хорошие вести о тебе мы слышим, радостно нам, — заговорил белобородый старик. — По сердцу нам, что наш односельчанин высоко держит славу родного колхоза! Наапет нам рассказывал и о тебе и о твоих товарищах. Ну, как они, поправились?

— Поправились, дед Енок.

Гарсеван слушал и оглядывал жнивье и оставшиеся еще не скошенными поля. Когда же косари снова принялись за работу, он решительным движением отобрал косу у Наапета.

— Да брось, парень, ведь всего на два-три дня приехал на побывку… Отдохни, с женой побудь, и дети ждут тебя! Иди, иди себе, вечером зайдем — наговоримся вволю.

— Давай, давай! — Не слушая старика, Гарсеван стал в ряд.

Коса мерно задвигалась в его руках, колосья ровными рядами ложились на землю. Чем дальше, тем больше спорилась у него работа, тело приноравливалось к равномерным взмахам рук, лицо разгорелось. Родное солнце словно налило его огнем, и Гарсеван все косил и косил, и золотые колосья покорно склонялись перед ним. Гарсеван слышал восклицания старших косарей, но, разгоряченный, не разбирал слов, лишь чувствовал одобрение в их голосах.

С восхищением следил за Гарсеваном Наапет, неотступно следовавший за ним. Старик уже не настаивал на том, чтобы Гарсеван вернул ему косу.

«Пусть поработает парень, — стосковались, видно, руки у него… Пускай вдохнет запах родной земли. Эта работа хорошего отдыха стоит!» — размышлял умудренный жизнью старик.

Взмахивая косой, словно в забытьи шагал по полю Гарсеван. Рывком сорвав с себя гимнастерку, он бросил ее в сторону и остался в одной рубашке. Нет, не ослабели у него руки, не устают ноги…

Увлеченный Гарсеван вздрогнул, когда кто-то крепко обнял его. Он глубоко перевел дух, обернулся и увидел Ребеку.

— Сказали мне, что приехал!.. С чего это ты вдруг?

— Стосковался по работе, душа моя, иди, обниму тебя!.. — И, отложив косу, Гарсеван обнял Ребеку, прижал ее голову к груди и несколько раз поцеловал в лоб. — Вижу я, Ребека-джан, что ты всех нас, ушедших на фронт, сумела заменить! Знаю, — Наапет-айрик говорил, — что твоя бригада самая передовая в колхозе!

Но заметно было — не тем заняты мысли Ребеки. Лицо Гарсевана омрачилось. Распрощавшись с косарями, он вместе с Ребекой и Пеброне отправился домой. После ужина, ответив на все расспросы односельчан, пришедших повидаться с гостем-фронтовиком, узнав о всех новостях, Гарсеван, наконец, смог поговорить наедине с Ребекой. Может быть, только сейчас почувствовал он, как тяжела его задача. Он смотрел на опаленное солнцем, усталое лицо, на воспаленные веки Ребеки, на руки со вздувшимися венами, с мозолями на ладонях, смотрел и колебался: как ей сказать, с чего начать?

— Гарсеван, дорогой, скажи мне только: да или нет? В госпитале не хотела тебя расспрашивать. Теперь, слава богу, ты здоров. Ведь всегда вместе письма писали, что же случилось? Ну, ты ранен был, а он?..

— Да, вместе писали, — неопределенно повторил Гарсеван.

— Я все вынесу, Гарсеван, только говори правду! Знаю, не песни петь вы т у д а пошли. Ну… Не хочешь, да? Говори же… Не поворачивается язык у меня самой сказать… Он убит?..

— Нет, нет!

— Вот эта неизвестность для меня тяжелее всего!

Гарсеван с трудом переборол волнение, подумал и решительно повернулся к Ребеке:

— Ну, раз ты так настаиваешь, Ребека-джан…

Ребека вздрогнула, по спине у нее пробежал холодок. Гарсеван продолжал:

— Не знаю уж, как сказать… Не то ранен был, не то в плену остался…

Несколько минут не нарушалось тяжелое молчание. Загрубелым узловатым пальцем Ребека отерла слезы и еле слышно произнесла:

— Остаться в плену не лучше, чем быть убитым… и позор какой!..

— Не хотел я тебе говорить, хоть и знаю я, что ты душой крепче всех нас. А теперь уверять не стану, ты меня знаешь. Сколько сил есть — не пожалею. Тут ведь вопрос нашей чести — народа, села, дома нашего!

— Ах, Гарсеван, сна-отдыха я лишилась. Пускай убили, что тут поделаешь? Но в плену… И как мой Аракел не смог выскользнуть, как это случилось?!

— Всякое бывает, Ребека, не будем терять надежды! Может, сумеет к партизанам уйти, снимет пятно с себя.

— Говори, говори! — не выдержав, разрыдалась Ребека. — Надежда тоже утешение.

…На третий день Гарсеван стал готовиться в путь.

— Но ведь тебе же завтра утром являться, Гарсеван-джан! Теперь и авто есть, слава богу, и поездом можно доехать. Зачем тебе сегодня?.. — упрашивала мужа Пеброне.

— Долг у меня на душе, Пеброне-джан. Еще в Октемберянский район надо заехать, в совхоз — повидаться с матерью Унана Аветисяна: дал слово Унану. Пятеро детей у нее в армии, не шутка это! Один из сыновей — Айказ — погиб, в нашей роте был.

Пеброне помолчала.

— Ну, так я тоже поеду с тобой к матери Унана.

Гарсеван распрощался с односельчанами, крепко обнял Ребеку, детей и вместе с Пеброне отправился в районный центр, а оттуда на попутном грузовике в совхоз.

…Ханум только что вернулась с полевых работ. Сидя под большой яблоней, она кормила внуков. Увидя Гарсевана, Ханум привстала а вгляделась в него.

— От Унана моего?! — вскрикнула она и, поспешно поставив миску с молочной похлебкой на стол, кинулась к Гарсевану.

— Да, майрик-джан, как ты угадала? — удивился Гарсеван.

— Увидела, что ты в военной одежде, и вспомнила: ведь Унан писал, что, мол, товарищ мой раненый в госпитале лежит, как поправится, зайдет. Ах, смерть не берет меня, ведь до Унана старшенький мой писал… Айказ мой…

Гарсеван помнил предупреждение Унана не говорить матери о гибели Айказа. Известно ли ей что-нибудь? По выражению сдержанной скорби на ее лице он понял, что она затаила в глубине души материнское горе. Шепнув Пеброне, чтобы она занялась детьми, Гарсеван прошел с Ханум вглубь сада.

— Но Айказ дорогой ценой, майрик-джан… В самый трудный момент он одной очередью шестерых…

— Знаю, писал мне его командир. Так говоришь, жив-здоров мой Унан? А вот Айказ мой… Что делать, слезами горю не поможешь! Невестки у меня есть, внуков целый табунок. Нужно о них позаботиться, вырастить нужно! Дай бог, чтоб другие сыновья мои, чтоб вы все уцелели! Эх, кто знает…

— Война, майрик-джан, что поделаешь!

— Ну да, — Ханум протянула ему руку, показала на раскинувшиеся вдали поля. — Вот бросаешь в землю зерно, ухаживаешь за ним, и становится оно колосом, приносит богатый урожай. А зерно умирает, то самое, что урожай принесло!..

— Майрик-джан, что мне на это ответить… — Гарсеван нагнулся, поцеловал руку Ханум. — Ты такое сказала, что я и слов не нахожу!

— Что же делать, сынок, боли и мучений в жизни не миновать, и больше всего это к матерям относится. Живу надеждой, что хоть остальные мои вернуться. А надежда для человека то же, что солнечный свет для земли…

Они поговорили о невестках и внуках Ханум, о том, какой урожай и доход ожидается в этом году, но она все возвращалась к разговору о сыновьях, расспрашивала об их житье-бытье. Она с любовью показала ровные ряды вишневых, персиковых и абрикосовых деревьев, которые были высажены Унаном.

Арарат кутался уже в вечернюю мглу, когда Гарсеван и Пеброне попрощались с Ханум.

Глава девятая ПРОЩАНИЕ С ЕРЕВАНОМ И РОДНЫМИ

В один из первых дней августа Асканаз отдыхал у себя в комнате. Солнце уже зашло. Асканазу не хотелось зажигать свет, приятно было вдыхать вливающийся в открытое окно свежий воздух.

Свыше двух месяцев он неустанно обучал свой полк, водил его в походы в дальние районы, заставлял преодолевать труднейшие горные дороги. За это время его бойцы основательно изучили все виды современного вооружения. После проверки командование Кавказского фронта пришло к заключению, что дивизия вполне подготовлена к боевым действиям на фронте. Полк Асканаза Араратяна вышел на первое место по боевой подготовке: настойчивый командир полка сумел весь свой боевой опыт передать командирам и бойцам, с которыми не расставался ни на учебном плацу, ни на маршах. Сегодня он впервые провел ночь в своей комнате, которую Шогакат-майрик содержала в образцовой чистоте.

Рано утром на следующий день, в торжественной обстановке, полки должны были получить на площади имени Ленина свои боевые знамена и принести присягу в том, что честно и самоотверженно выполнят свой долг перед отчизной.

Асканаз был не один. С ним была Нина, одетая в военную форму. Облокотившись на подоконник, они смотрели вниз на тускло освещенную улицу.

Они только что выслушали очередное сообщение Совинформбюро: враг упорно продвигался вперед и на юге и на востоке. Одно было утешительно — то, что вести сообщались из Москвы, а голос Москвы вливал надежду и веру.

Асканаз закрыл окно, затемнил его и зажег свет. Нина подошла к столу, пробежала глазами одну из газет.

— О чем только думают наши союзники? Собираются они открывать второй фронт или?..

Асканаз махнул рукой.

— Время покажет. А пока что нам нужно надеяться больше всего на мощь нашей собственной армии.

— Асканаз Аракелович, ведь мы будем в составе армии Денисова, не правда ли? — спросила Нина, продолжая просматривать газеты.

— Ну и что же?

— Вы знаете, я очень рада этому! — Нина помолчала с минутку и живо добавила: — Имейте в виду, Асканаз Аракелович, что я теперь могу работать связисткой, окончила курсы!

Снова наступило молчание. С сильно бьющимся сердцем Нина взяла в руки рамку, в которой была вставлена карточка трех подруг. Той, которая стояла посредине, уже не было в живых. Какими обещаниями был связан Асканаз с погибшей девушкой? Ведь Нина сама рассказала Асканазу историю своей жизни. Почему же он ничего не говорит ей о своей личной жизни, о своих переживаниях? Но, собственно, к чему? Разве Нине и без того не ясен жизненный путь Асканаза? Война, война, ее тяготы и подвиги! Нина не решалась признаться даже самой себе, что с каждым днем Асканаз все больше значит в ее жизни. Ей хотелось бы слышать от него сердечное слово… Но, вероятно, она оттолкнула его своей резкостью тогда, во время московского разговора… Хотя нет, нет, Асканаз был великодушен, и, конечно, он понял причину тогдашней ее вспышки. Так в чем же дело? Да, видимо, единственной причиной является то, что не она та избранница, которая может заменить ему Вардуи. «Не Ашхен ли?.. — промелькнуло у Нины. — Да, да, разве я не вижу: Асканаз — вот к кому стремится душой Ашхен! Такая женщина — в руках какого-то Тартаренца, что за насмешка судьбы! Но Ашхен слишком скромна, а Асканаз так щепетилен!.. Нет, он не способен быть помехой чужому счастью. Значит, Ашхен тоже не в счет. — Нина словно успокоилась. — Сейчас, конечно, не этим заняты его мысли».

Она достала из сумочки письмо сестры и вновь перечитала те строчки, в которых та писала, что Дима чувствует себя хорошо, каждый день у него прибавляются новые слова, а недавно он заявил, что «Дима скоро вырастет, поедет за мамой и привезет ее». На глаза Нины навернулись слезы. Она обернулась и встретила взгляд Асканаза. Он встал, подошел к Нине, своим платком вытер ей глаза и сказал:

— Я сам отвезу вас в Москву, к Диме, когда наступит время.

— Но почему вы вспомнили о Диме?

— Вспомнилось как-то… — отозвался Асканаз, не желая показывать, что угадал причину ее слез.

Лучше было ей не спрашивать! Она не может вызвать его на откровенность, но заботливость Асканаза утешила Нину…

В дверь постучали.

Асканаз открыл дверь. В комнату вошел стройный юноша лет восемнадцати, в серых брюках и вышитой украинской сорочке. Он выглядел слегка смущенным, но молодцевато вытянулся и отрапортовал:

— Разрешите обратиться, товарищ командир! Сегодня наконец военный комиссариат удовлетворил мое ходатайство, и мне разрешили вступить в армию. В комиссариате сказали, чтобы я явился в ваш полк. Я никогда не решился бы беспокоить вас в такое позднее время, но завтра вручают знамена и будут принимать присягу. Зовут меня Юрий Мартиросян.

Юноша говорил быстро, взволнованно. Последнюю фразу он проговорил медленно, отчетливо произнося каждое слово и не отводя открытого, напряженного взгляда от лица Асканаза Асканаз посмотрел на Нину, затем подошел к юноше и приветливо предложил ему сесть. Но Юрий продолжал стоять и мял фуражку в руках.

— Значит, на фронт хочешь, Юрик?

— Да, да, — радостно отозвался Юрик, обнадеженный приветливым тоном Асканаза.

— А ну-ка, расскажи о себе.

— Этой весной я окончил десятилетку. Комсомолец с тысяча девятьсот тридцать девятого года. В Осоавиахиме научился стрелять по-снайперски. По русскому и по немецкому в школе были пятерки.

— Если придется допрашивать пленного немца, какие ему вопросы будешь задавать? — по-немецки спросил его Асканаз.

Юрик вспыхнул.

— Спрошу, в каком он чине и в какой части, потом — состав части, где дислоцирована, где сосредоточены главные силы, каким вооружением оснащена, — по-немецки ответил юноша.

— А где ты научился всему этому? — снова переходя на русский, спросил Асканаз.

— Это один майор занимался с нами в Осоавиахиме.

— Кто твои родители?

— Мама у меня учительница, — быстро ответил Юрик, затем с видимым усилием добавил: — а папа служащий.

— Я сейчас дам тебе отношение. Явишься в батальон, оттуда тебя отправят в роту, к Гарсевану Даниэляну. Слыхал о таком?

— Читал о нем в газетах. Это тот самый, который, будучи раненым, уничтожил восемь фашистов?

— Да, — подтвердил Асканаз.

Послышался телефонный звонок. Асканаз отложил ручку и взял трубку. Говорил командир дивизии Вардан Тиросян.

— Точно так, товарищ комдив… Да, да, — тут Асканаз улыбнулся: — Согласно вашему приказу, отдыхаю и никакими посторонними делами не занимаюсь. Прошу прощения, одно лишь маленькое дельце… Новое пополнение: даю направление добровольцу… Совсем молодой, лет восемнадцати… Юрий Мартиросян… Как?.. Ну да, не могу отказать. Куда? Посылаю в роту Даниэляна… Будьте здоровы.

Повесив трубку, Асканаз написал записку и, вручая ее Юрику, с улыбкой сказал:

— Видишь, Юрик, о тебе знает уже и командир дивизии!

На лице Юрика было написано смущение. Он подтянулся и, отдав честь, спросил:

— Разрешите идти, товарищ командир?

Асканаз приветливо кивнул и проводил молодого добровольца до выхода.

— Чудесный мальчик! — вырвалось у Нины. — И развитой какой!

Снова раздался телефонный звонок.

— Ты это откуда звонишь, товарищ комиссар? Прекрасно. Сейчас же ко мне! У меня? Только Нина Михайловна.

Мхитар Берберян, которому также «приказано было отдыхать», сообщил, что встретил у подъезда госпиталя Ашхен и они решили вдвоем навестить Асканаза. Не возражает ли товарищ командир?

— Вот и славно! Не так ли, Нина Михайловна? — засмеялся Асканаз, одновременно отвечая Берберяну и обращаясь за подтверждением к Нине, которая только молча улыбнулась в ответ.

Через несколько минут в комнату вошли Ашхен и Берберян.

На Ашхен было легкое летнее платье. Лицо ее сияло радостью, она выглядела еще красивей, чем обычно. Поцеловав Нину, она весело протянула руку Асканазу. Не выдержав ее пристального взгляда, Асканаз отвел взор и молча поцеловал ее руку.

В военной форме Берберян выглядел статным и подтянутым. Ему уже было присвоено звание батальонного комиссара. Хотя ему теперь приходилось часто и подолгу встречаться с Асканазом и они дружески сблизились, но батальонный комиссар всегда держался с командиром полка без излишней фамильярности.

Ашхен что-то нашептывала на ухо Нине. Видно было, что вначале Нина отказывалась, но в конце концов уступила настояниям новой приятельницу. Ашхен весело обратилась к мужчинам:

— Отправляем вас на пятнадцать минут в ссылку на кухню. Ну!..

Асканаз и Берберян со смехом вышли. Нина быстро сбросила военную форму, переоделась в легкое платье и туфли на высоких каблуках (ее маленький чемодан был с нею: она собиралась к Шогакат-майрик). Ашхен с восхищением оглядывала Нину в ее легком и тесно облегающем платье.

— Вот и хорошо, — сказала Ашхен с удовлетворением. — А то я чувствовала бы себя совсем неловко в обществе трех военных.

— А теперь за стол, — заявил Асканаз, когда мужчинам разрешено было вернуться в комнату. На кухне они успели посовещаться.

Стол выдвинули на середину комнаты. Нина с Ашхен разложили на блюда фрукты, присланные Асканазу из Двина. Через несколько минут явилась соседка; она несла двух жареных цыплят со всеми приправами, две бутылки белого вина и пиво.

«Получилось что-то вроде тайного сборища… — подумал Асканаз. — Что скажут, если узнают, Шогакат-майрик и Вртанес?.. Но он решил промолчать, чтобы не испортить настроение товарищам. Войдя в роль хозяина, он начал угощать и развлекать гостей.

— Погодите, Асканаз Аракелович! — не дала ему развернуть свои таланты Нина. — Хоть мы и в вашем доме, но позвольте уж хозяйничать нам… Я принимаю шефство над вами, Ашхен — над Мхитаром Нерсесовичем. Согласны?

— Согласны! — воскликнули Ашхен и Мхитар в один голос.

Скромный ужин показался всем на редкость вкусным, может быть, потому, что все понимали — едва ли вскоре представится второй подобный случай.

Ашхен разлила по стаканам золотистый «Воскеваз» и взяла в руки свой стакан. Откинув упавшие на лоб каштановые пряди, она сияющими глазами обвела друзей:

— Пью за здоровье всех троих! Дорога у вас одна: фронт, лишения, подвиги… Желаю вам победоносного возвращения, мои дорогие! — И, наклонившись, она чокнулась со всеми.

— Спасибо! — отозвалась Нина. — Но не отделяй себя от нас: ведь то, что ты делаешь в госпитале для бойцов, уже превратилось в легенду. Итак, и за твое здоровье вместе с нами!

— Ну, нет, я все же сижу в тылу, — улыбнулась Ашхен и, чувствуя, что сейчас можно выполнить просьбу мужа, прибавила: — С вами будет Тартаренц. Крепко надеюсь, что в новой обстановке он сумеет оправдать себя.

Ашхен произнесла эту фразу одним духом: она не хотела подчеркивать свои слова, опасаясь, что командир и комиссар могут придать им какое-то особое значение. Боже сохрани, Ашхен ни о чем не просит, она лишь хочет дать понять, что и в ее семье есть защитник родины…

Асканаз, поднявший бокал с вином, взглянул на Ашхен. Этот взгляд, казалось, проник в ее душу: ведь он-то знал, сколько пережила она из-за Тартаренца!..

— Пью и за твое здоровье, Ашхен, от души желаю, чтобы побольше было таких женщин, как ты! Ведь Гарсеван Даниэлян считает, что подобного тебе врачевателя больных не рождала еще армянская земля!..

— Ну, он просто пристрастен ко мне, как и всякий выздоравливающий больной! — с улыбкой отозвалась Ашхен; она еще не решила, хорошо ли сделала, упомянув про Тартаренца, или это вышло некстати.

Ели и пили, говорили о важных вещах и о пустяках. Берберян так воодушевился, что наговорил комплиментов и Ашхен и Нине.

Было уже близко к полуночи, и Ашхен забеспокоилась; у нее не было ночного пропуска. Нина с радостью согласилась на предложение Ашхен переночевать у нее. Они распрощались с Асканазом и вместе с Берберяном вышли на улицу. Перед дверью квартиры Ашхен Берберян задержался, попрощался с приятельницами и поспешил домой, размышляя по дороге: «Завтра… присяга, прощание, фронт… Разлука со своими стариками». Он у них единственный! Мать целыми днями одна. Кто будет утешать ее? Отец? Он так мало бывает дома. Если б нашелся кто-то близкий, чтобы в некоторой степени заменял его… Близкий и родной. Если бы Ашхен!.. Мхитар Берберян впервые в жизни был так взволнован и сам сознавал это. Но дома он постарался ничем не выдать своих чувств перед матерью, с которой ему предстояло расстаться впервые в жизни.

Асканаз проснулся очень рано. Ему хотелось часом раньше добраться до части, лишний раз проверить ее подготовленность к предстоящему параду. Быстро собравшись, он хотел сесть за завтрак, когда в дверь постучали. В комнату вошла Шогакат-майрик и опустилась на стул, с трудом переводя дыхание. Лицо у нее было измученное, под глазами яснее наметились мешочки, веки были воспалены. К Асканазу вернулось чувство, которое он испытал накануне вечером при виде собравшихся за столом друзей: он не должен был так отдаляться от матери в эти последние дни!.. Должно быть, ее привело к нему что-то чрезвычайное. Асканаз почувствовал это. Он присел рядом с Шогакат-майрик, терпеливо выжидая, пока она отдышится.

— Асканаз… — со сдержанным волнением заговорила наконец Шогакат-майрик, — не смотри на меня так, ничего со мной не случилось. Как скала, все вынесу… Но скажи мне, научи, ведь… от Зохраба нет писем… завтра ты уезжаешь, уезжает и Ара… трое сыновей!.. Скажи, нельзя ли, чтобы хоть четвертого, Вртанеса мне оставили?

— Вртанеса? А что случилось? — спросил Асканаз.

— Ночью Вртанес сказал мне, что он тоже едет с вами на фронт… будет работать в армейской газете.

— Ну что ж, работа для него подходящая.

— Говоришь, подходящая? Но я хотела бы, Асканаз-джан, чтобы он… — Голос ее оборвался. Помолчав немного, она тихо добавила: — Ни одного мужчины в доме не останется!.. Так нельзя ли, чтобы из четырех сыновей хотя бы одного, старшего, мне оставили? Ну, что ты мне скажешь, не подать ли мне такую просьбу?.. Напишу, мол, так и так…

Она замолчала, желая, чтобы Асканаз сам понял ее мысль.

— Нет, майрик-джан, — мягко отозвался Асканаз, — никакой такой просьбы писать не надо, ведь этим ты оскорбишь прежде всего Вртанеса. Я даже думаю, что все это ты говорила потому, что расстроена. Пойми, ты должна гордиться тем, что все четыре сына уходят защищать родину! Враг дошел уже до Кавказского хребта. Если придет о н… конец всей нашей жизни!

— Ну, раз так… Хотелось твоего совета спросить, сынок… Сердце у меня сжимается, — чтобы петля сжалась также вокруг шеи безбожного фашиста!

Шогакат-майрик вытерла глаза, встала, подошла к Асканазу, поцеловала его, погладила по спине. Видно было, что ей хочется еще что-то сказать. Но Асканаз не спрашивал, а сама она не решалась рассказать ему, рассказать о недуге Ара. С чего начать? Да и нужно ли Асканазу знать об этом? Это может унизить младшего брата в его глазах! Так и не решившись открыть сердце Асканазу, Шогакат-майрик сказала:

— Радует меня, Асканаз-джан, что ты так хорошо военное дело знаешь и передашь свой опыт брату, если ему трудно будет!

Асканаз ласково поговорил с ней, успокоил ее и, пообещав зайти вечером, поспешил в часть.

Настало ясное августовское утро. Малый Арарат, отогнав тучи, сиял на фоне чистого неба. Большой Арарат, надвинув на лоб огромную снежную папаху, закутался в облака.

В Ереване сегодня чувствовалась необычная торжественность.

На площади Ленина громкоговорители сообщали вести с фронта; наши войска вели бои с противником в районе Клетской, Котельникова, Минеральных Вод, Черкасска, Майкопа, Краснодара… Лица слушающих омрачались, они мысленно измеряли расстояние от районов военных действий до Москвы, до Еревана, до Тбилиси, до Баку. «Ах, чтоб тебе неладно было, фашист проклятый!..»

Не в это же время в городе царило какое-то приподнятое настроение, все словно ждали чего-то обнадеживающего. И вот, под звуки военного марша, чеканя шаг, на площадь Ленина один за другим вышли батальоны вновь сформированной армянской дивизии.

На трибуну поднялись руководители партии и правительства, представители военных организаций. На площади четко вырисовывающимися квадратами расположились полки во главе со своими командирами. Справа и слева от трибуны плотной массой стояли рабочие с фабрик и заводов, служащие и научные работники, педагоги и учащиеся, колхозники из ближайших сел. Особое, почетное место было отведено для семей бойцов дивизии. Когда Шогакат-майрик в сопровождении Маргарит и Ашхен добралась до площади, люди почтительно расступились и пропустили их в первый ряд.

— Троих сыновей отправляет на фронт! — сказал кто-то в толпе.

— Четверых отправляю на фронт, сынок, четверых, — поправила его Шогакат и тотчас же добавила, покачав головой: — Не только четверых… Все солдаты точно сыновья мне, за каждого болит материнское сердце!

— С одним-то я знаком, — подхватил говоривший. — Вместе с ним летел в Тбилиси за несколько дней до начала войны.

— Не об Асканазе ли ты говоришь, Умршат? — переспросил стоявший рядом. — Нашел чем хвалиться — в одном самолете летел!..

Умршат собирался возразить, но вдруг на площади все затихло: подали знак к началу парада.

С трибуны слышались взволнованные слова: «Враг у ворот Кавказа… Опасность велика… Отдадим все силы, чтоб приблизить день победы…»

И, слушая эти простые слова, каждый сам себе задавал вопрос: а что он делает и что намерен делать в эти роковые дни?..

Шогакат-майрик отыскала глазами Асканаза и, видя его перед полком, на миг испытала чувство материнской гордости за него. Затем Шогакат отыскала в строю Ара. Мысленно она представила себе Ара маленьким: вот он впервые начал ходить; вот он уже школьник, увлекается рисованием, влюблен в Маргарит… Сумеет ли он преодолеть свой страх перед одиночеством, перед темнотой? Но ведь нужно, чтобы кто-нибудь знал об этом, чтобы помог ему!.. Шогакат-майрик пристально оглядела ряды бойцов и невольно остановилась взором на Гарсеване Даниэляне. Он ближайший начальник Ара. Да, да, вот с кем ей нужно поговорить!.. Шогакат перевела взгляд и заметила приближавшуюся к ней Парандзем. Утро она провела у Вртанеса и теперь обрадовалась, увидя соседку. Парандзем подошла и молча стала рядом с нею, стараясь скрыть свое волнение.

Умолкли последние звуки военного марша, и на площади вновь воцарилось молчание. С группой военных на трибуну поднялся командир дивизии Вардан Тиросян. Он принял торжественно врученное ему знамя дивизии.

После этого, чеканя шаг, к трибуне подошел полк Асканаза Араратяна. Перед полком шагал Асканаз. Бойцы отбивали шаг так мерно, что могло показаться — это шагает один человек. Когда прозвучал приказ: «Смирно!», весь полк в одну и ту же секунду словно окаменел на месте. Лицо Асканаза было сурово и сосредоточенно. В руках сверкала обнаженная шашка. Представитель правительства протянул знамя Асканазу. Алое знамя с вышитой золотой звездой колыхнулось над головой Араратяна. Асканаз поднял взор на Арарат — величественный свидетель вековых судеб армянского народа откинул облачную завесу, словно показывая себя во всем своем величии уходящим на фронт бойцам. Асканаз оглядел четкие ряды бойцов, обвел глазами собравшихся на площади людей и, словно чувствуя, с какой надеждой смотрят они на него, с силой вогнал в ножны шашку и заговорил:

— Товарищи, наша страна, полная веры в свое правое дело, уже свыше года противостоит вторгшимся в наши пределы фашистским ордам. В декабре прошлого года враг дорвался до стен Москвы. Но Москву своей грудью защищал великий русский народ. Вместе с русскими столицу нашей родины защищали казахи и узбеки, украинцы и белорусы, армяне, грузины и азербайджанцы. Враг был отброшен. Теперь фашисты рвутся к Сталинграду, подобрались к Кавказу, стоят в преддверии наших гор. Опасность велика. Но непоколебима решимость советского народа сражаться с врагом и победить его! Родина повелевает: ни шагу назад! Остановить врага и отшвырнуть его назад! И мы выполним священный наказ родины.

Асканаз чувствовал, что его слушают напряженно, что люди ему верят: ведь в нем видят человека, который уже побывал на войне, подвергался ее опасностям и испытаниям, и вот снова идет туда, ведя за собой тысячи воинов.

Асканаз повысил голос:

— Воины родины, поклянемся верно служить ей, увенчать славой доверенное нам знамя!

— Клянемся!.. — волной прокатился по площади могучий отклик.

Наступило торжественное молчание. Асканаз опустился на колено, бережно взял край знамени и поцеловал его.

Шогакат-майрик была потрясена до глубины души словами сына и обрядом присяги. Она подумала о том, что ее сына слушает весь город, вся страна. Ей вспомнилась утренняя беседа с Асканазом, ее жалобы, что она лишается всех своих сыновей. Нет, конечно, она не то хотела сказать! Но Асканаз поймет материнское сердце… Да, она счастлива, что у нее такой сын!

Асканаз принял знамя и передал его под охрану вооруженному караулу. Опять зазвучал военный марш, и бойцы таким же мерным шагом покинули площадь.

Подробно разработав вместе с другими командирами план погрузки военной техники и отправки эшелонов, Асканаз возвращался домой. Он шел медленно, стараясь запечатлеть в памяти каждый уголок родного города.

Завтра он будет уже далеко, но разве он успел проститься со всеми и со всем?.. Наступила вторая годовщина трагической гибели Вардуи. В прошлом году он не смог посетить ее могилу. Даже сейчас, через два года, Асканазу казалось, что ни в ком он не найдет того обаяния, той душевной чуткости, какая отличала Вардуи. Не поэтому ли он так сдержан с другими женщинами?.. Ему не захотелось останавливаться на этой мысли. Договорившись по телефону с Ашхен, Асканаз вызвал авто, чтобы заехать за нею в госпиталь. У госпиталя пришлось немного задержаться. Асканаз попросил шофера поторопить Ашхен, а сам остался ждать внизу. Услышав, что его окликают по имени, он приоткрыл дверцу машины. На тротуаре стоял Заргаров.

— Здравствуйте, — с нескрываемым безразличием бросил Асканаз, едва кивнув головой.

— Уезжаешь уже? Жаль, не успели как следует покутить с тобой! — громко заговорил Заргаров, стараясь привлечь внимание прохожих: смотрите, мол, как я близок с этим командиром!

У Асканаза не было никакого желания беседовать с Заргаровым, но Заргаров не унимался. Заметив новую группу прохожих, он так же громко продолжал:

— Наш Тартаренц у тебя в полку! Надеюсь, ты создашь ему условия. Я тоже всей душой стремился на фронт, да не пустили меня, говорят — нужен в тылу… Скажи мне, пожалуйста, когда кончится эта проклятая война?!

Терпение Асканаза иссякло.

— Вам-то от нее какое беспокойство? — довольно резко сказал он.

— Ну как же, товарищ Асканаз Аракелович, я же патриот…

— Не злоупотребляйте этим словом! Впрочем, вы можете опоздать, вероятно, вас ждут дела.

— Ну, дела-то всегда найдутся! Душа неспокойна, все прут и прут эти проклятые… Надо же знать, когда их остановят!

Асканаз захлопнул дверцу авто с той стороны, где стоял Заргаров, и вышел с другой стороны, навстречу Ашхен, которая спускалась по лестнице в сопровождении шофера.

— Ашхен-джан, я рано утром заеду, помогу тебе… — словно из желания досадить Асканазу, громко обратился к Ашхен Заргаров. — Отвезу тебя с ребенком на станцию, пускай простится с отцом.

— Нет, нет, не надо заезжать, — сердито ответила Ашхен.

Усевшись рядом с Асканазом, Ашхен взглянула на него, но ни один из них ни словом не обмолвился о Заргарове. По дороге машина остановилась перед цветочным магазином, и Ашхен зашла, чтобы взять заказанные накануне цветы. На кладбище они застали Нину с Берберяном, родителей и родственников Вардуи. Могильная плита почти скрылась под ворохом цветов, и в их обрамлении с чуть поблекшей карточки улыбалось лицо Вардуи. Столько жизнерадостности было в этом лице, что чудилось: вот-вот ее смех прозвенит в воздухе! Мать Вардуи, преждевременно поседевшая от горя, не находя слов, любовно и печально глядела на Асканаза. И никому не хотелось говорить…

Нину познакомили с родителями Вардуи. Отойдя в сторону, она пристально взглянула на Асканаза, точно впервые увидела его. Для нее словно открылась новая черта в характере Асканаза, новая страница его жизни. Ей казалось, что чем дальше, тем лучше она понимает Асканаза, тем больше уважает его. Все слышанное от Асканаза и во время личных бесед и там, на площади, во время торжественной присяги, словно получало новый, более глубокий смысл.

Один из родственников вылил в ямку, выдолбленную на могильной плите, красного вина из большого сосуда, затем наполнил стаканы и предложил присутствующим почтить память Вардуи. Пока все молча выполняли старинный обряд, издали донеслись печальные звуки. У могилы похороненного два дня назад бойца, скончавшегося от тяжелой раны, молодой ашуг, приглашенный родными, пел любимую народом песню.

Ашуг умолк, громче заплакали мать и невеста умершего бойца. С их скорбным плачем слился печальный голос певца:

Голос молодого ашуга звучал так печально и задушевно, что слезы показались на глазах у всех, стоявших около могилы Вардуи. Нина вопросительно посмотрела на Ашхен, и та пересказала ей содержание песни.

Мать Вардуи подошла к Асканазу, поцеловала его в лоб и тихо вымолвила:

— Бесценный мой, ты и Вардуи дали друг другу слово!.. Моя бедная дочь любила тебя… Что ж делать, если не пришлось… Родной мой, жизнь твоя сейчас принадлежит родине. Но кончится война — найди себе подругу жизни, а если есть девушка по душе, то женись сейчас. Таков закон жизни — нехорошо быть одному!

Ашхен шепотом перевела Нине слова матери Вардуи. Взоры всех невольно обратились к Асканазу, который мрачно и сосредоточенно смотрел на покрывавший могилу ворох цветов. Выслушав мать Вардуи, он наклонился, поцеловал ей руку и медленными шагами направился к выходу.

Казалось, весь город стал на ноги в это утро, чтобы проводить дивизию на фронт. Со всех районов стекались в Ереван родные и друзья уезжающих. Вместе с жителями Еревана они окружили подразделения дивизии, которые шли по проспекту Микояна к железнодорожной станции. Напрасно командиры рот уговаривали провожающих держаться подальше от рядов: невозможно было помешать неудержимому стремлению женщин в последний раз побыть с дорогими сердцу людьми.

Шогакат-майрик уже от казармы шагала рядом с Ара. Гарсеван, назначенный командиром роты, уговаривал ее поехать на станцию, так как пешком ей трудно будет поспевать за ротой, доказывал ей, что до отхода эшелона у нее будет достаточно времени поговорить с сыном.

— Не могу, родной, не заставляй меня! Вот и Вртанес уже выехал вчера. Ненасытен материнский глаз, хочу хоть по дороге наглядеться на моего Ара, на Асканаза…

«Ну, если мать командира полка не смог убедить, с другими и подавно ничего не выйдет!..» — подумал Гарсеван и, не теряя времени, зашагал впереди роты.

Шогакат запыхалась. Встревоженный Ара пытался взять ее под руку, поддержать ее, но сбивался с ноги. Заметив, что нарушает строй, он выпускал руку матери, одергивал амуницию и снова старался попасть в ногу с шагавшим рядом бойцом.

Рядом с Шогакат шла Маргарит. Влюбленные часто обменивались взглядами, но Маргарит стеснялась слишком близко подходить к рядам. Стараясь незаметно вытереть вспотевший лоб, Ара поворачивал голову и через плечо матери пристально глядел на печальное лицо Маргарит.

Шогакат пыталась говорить с сыном на ходу. Но говорить нужно было громко, иначе за шумом шагов и гомоном голосов трудно было что-нибудь расслышать. А у Шогакат-майрик было что сказать сыну. И вот наконец она решилась:

— Ара-джан, смотри, сколько у тебя товарищей, ты не будешь чувствовать себя одиноким? А в летние ночи светло, как днем!..

Она умышленно говорила так, чтобы посторонний не мог понять. Она лишь позволила себе подчеркнуть слово «одиноким» и «светло». Ара понял, но, также опасаясь, что его могут услышать, отозвался неопределенно:

— Товарищи у меня очень хорошие. А уж в армии — какое там одиночество?..

— Дай бог вам всем благополучно вернуться… — прошептала Шогакат.

Но ответ сына-не успокоил ее. С трудом переводя дыхание, она старалась не отставать от Ара и, бросая взгляд на Гарсевана, мысленно повторяла: «Начальник моего Ара!»

Подразделения добрались до вокзальной площади и вышли на перрон. Раздалась команда «вольно», бойцы разбрелись по перрону, чтобы на прощание обменяться последними словами с родными и близкими. Образовались маленькие группы: в середине — один или двое бойцов, окруженные родными. Люди говорили, улыбались, тайком вытирали слезы и все не могли нацеловаться.

Шогакат-майрик закинула руки на плечи Ара, прижалась к нему заплаканным морщинистым лицом и неохотно уступила место Маргарит. Вложив руку в руку Ара, девушка молча и пристально смотрела на него. Словно вспомнив что-то, Шогакат-майрик обернулась и остановила взгляд на Гарсеване. Пеброне то целовала мужа, то наказывала:

— Гарсеван-джан, родной мой, знаю я, что горячая у тебя душа. Только смотри, нас не забывай! Кто знает, как обернется дело с Аракелом… Так ты помни, что две семьи у тебя на руках! Знаю, ты себя не будешь жалеть в бою, так же как не жалел в работе. Но помни, что без тебя нам жизни нет!

Шогакат подошла к Гарсевану. Пеброне косо глянула на нее: что еще за старуха отвлекает ее мужа. Взяв Гарсевана за рукав гимнастерки, Шогакат-майрик отвела его в сторону. Гарсеван почтительно наклонился и на мгновение почувствовал прикосновение пряди ее седых волос.

— Сынок, ты ведь начальник моего Ара, не так ли?

— Да, матушка.

Шогакат оглянулась, затем снова пристально поглядела на Гарсевана и уже с полным доверием сказала ему:

— Поручаю тебе моего Ара, Гарсеван-джан! Не сказала бы тебе этого, если б у моего сына не было одного недостатка. Трудно мне, но приходится сказать: он боится, когда остается один, темноты боится… Четверо сыновей у меня, и все четверо теперь в армии. Мать я, хочется мне, чтобы все четверо с честью выполнили свой долг. Верю я, избавится мой Ара от этого недостатка! Но нужно, чтобы кто-нибудь знал об этом и помогал ему.

Гарсеван серьезным кивком головы дал понять, что обещает позаботиться об Ара. Шогакат-майрик с облегченным сердцем продолжала:

— До сих пор об этом знала я одна, теперь и ты будешь знать. Другим сыновьям я не говорила! Ты будешь с ним, ты отвечаешь за то, чтоб он не уронил свою честь. Только чтоб он не знал, что я тебе рассказала.

— Не беспокойся, майрик-джан. Считай, что доверила мне военную тайну, — никто не узнает. А то, что ты рассказала, совсем не страшно: вот и в прошлом году один такой был у нас, и все у него прошло!

— Ой, умереть мне за тебя, родной мой… Сразу отлегло от сердца! Значит, обещаешь?

Гарсеван опять кивнул головой. У Шогакат словно камень свалился с плеч. Она поспешила проститься с Гарсеваном, тем более что Пеброне уже с возмущением смотрела на нее. Вернувшись к Ара, она ласково сказала Маргарит:

— Пойди, родимая, возьми у Ашхен ребенка, я скоро тебя сменю! Жалко Ашхен, пусть без помехи поговорит с мужем…

Как только Маргарит отошла, Шогакат-майрик поспешно сунула за пазуху Ара треугольный лоскуток атласа и таинственно шепнула:

— Ради меня никогда не снимай с шеи! Это материнский талисман. Знаю, ты не веришь, но вот тебе мой наказ: храни и не снимай! Только дотронешься — сразу вспомнишь о матери.

— Мама-джан, я и без этого буду помнить о тебе!

— Знаю, сыночек. Но каждый раз, как тронешь, вспоминай мои советы: заботься о товарищах, будь смелым и решительным. Начальник у тебя — хороший человек, у него большой опыт. Знаю, что поможет тебе Гарсеван, если что… Ну, родимый, дай поцелую тебя, пойду пришлю Маргарит.

В эту минуту на перроне появилась Цовинар. С несколькими подругами (братья и отцы которых также уезжали на фронт) она приехала на проводы бойцов армянской дивизии. Промчавшись мимо бабушки и Маргарит, она вихрем налетела на Ара и повисла у него на шее, смеясь и целуя его. Цовинар не представляла себе, что ожидает Ара на войне, ей лишь казалось странным, что в руке Ара она видит винтовку, а не кисть.

Словно вспомнив свою незаконченную картину «Бабушка и внучка», Ара пристально взглянул на мать и шаловливую хохотунью племянницу. Он почувствовал, что прежний замысел как-то уже не волнует его.

Шогакат-майрик не поняла, почему так пристально разглядывает ее и Цовинар задумавшийся Ара. Но, почуяв волнение Маргарит, она подозвала Цовинар и шепнула ей:

— Иди поскорей найди Парандзем.

Цовинар полетела выполнять ее поручение.

Парандзем страстно хотелось побыть с сыном перед отъездом, но Мхитар был занят; вместе с Асканазом они размещали подразделения по вагонам. Парандзем выглядела сегодня много старше своего возраста. Ее удручало то, что муж, болевший уже несколько дней, не смог приехать на вокзал. Она подошла к группе бойцов, которых никто не провожал. Среди них были и выписавшиеся из госпиталя бойцы — Игнат, Грачик, Вахрам и другие. К этой группе присоединилась позднее и Нина. Чутье подсказывало Парандзем, что она должна хоть чем-то заменить этим людям отсутствовавших родных. Она решила даже сказать им несколько слов на прощанье.

— Обыкновенно-то говорите вы, молодые. Вот послушайте теперь меня старуху: родина да сын — одно от другого не оторвешь. Без честных и смелых сыновей не будет у нас и родины. А не будет родины, не будет и сыновей. Вот, родные, как думает старая мать!.. — Она повернулась к Нине и продолжала, поглаживая ее по руке: — А вот эта девушка в сердце мне вошла. Нина-джан, будь нашим парням как родная сестра, позаботься о них!

Нине перевели слова Парандзем.

— Дорогая майрик (Нина сказала это слово по-армянски), они более опытные, чем я. Это они скорее будут заботиться обо мне, а не я о них!

— Ну, это-то конечно… Да я о другом говорю! Заболеет ли кто, лекарство дать…

— Уж насчет этого будь спокойна, дорогая майрик! — заверила Нина и, поцеловав Парандзем, направилась к Ашхен.

Вахрам, с восхищением глядевший на вершины далеких гор, воскликнул:

— Ребята, да вы поглядите на эту гору! Вершина-то у нее четырехглавая… Знать бы, как она называется.

— Ну и чудак же наш гюмриец[13], — засмеялся Грачик. — Неужели никогда не видел Алагяза?

— Ой, значит это и есть Алагяз?! Вот хорошо-то, что довелось мне его увидеть! Слушайте, да ведь об этой горе сколько песен сложено!

— Счастливый человек! — неожиданно вмешался в беседу бойцов проходивший мимо Михрдат. — Столько лет прожил и не видел Алагяза.

Пока группа бойцов подшучивала над Вахрамом, а Юрик переводил Игнату слова Михрдата, Грачик не сводил глаз с Ашхен, выискивая случай подойти к ней.

Передав Тиграника Шогакат-майрик, Ашхен отвела Тартаренца в сторону и что-то вполголоса говорила ему. Чуть поодаль стоял Заргаров, внимательно наблюдавший за ними. Накануне Тартаренцу разрешили на несколько часов отлучиться из казармы и побывать дома. Ашхен дружелюбно и ласково встретила мужа. Казалось бы, они могли обо все уже переговорить, но у Тартаренца было что сказать жене на прощание.

— Ашхен-джан… — бормотал он, — вот видишь, все вышло, как ты хотела, но… скажи правду, ты… ведь не забудешь меня, не оставишь… кто знает, ты так чертовски хороша!..

По губам Ашхен скользнула снисходительная улыбка. Чуть склонив голову, она мягко сказала:

— Ты что, ждешь от меня клятв? Не знаешь разве, что я не люблю клясться? Мне просто больно, что в такую минуту ты можешь думать о всяких пустяках! Иди смело, мою верность ничто не может поколебать, несмотря на все, что произошло между нами за последнее время!

— Вот об этом я и хотел сказать, Ашхен-джан! Последний год ты была так сурова со мной… Но все же ты любишь меня, да?

Тут-то и нужно было Ашхен сказать: «Последний год ты очень недостойно вел себя», но она сдержалась и сказала лишь:

— Забудем о том, что было. И я, и ты должны жить мыслью о новых обязанностях, которые ты будешь выполнять там, а я — здесь.

Тартаренц махнул рукой Заргарову, тот подошел.

— Слушай, Артем дорогой, оставляю на тебя мою Ашхен и моего Тиграника! Ашхен-джан… Он хороший друг, пригодится тебе.

Ашхен отвернулась.

Прозвучал первый звонок. К Ашхен подошел Мхитар Берберян с матерью. Парандзем, держа сына за пояс, шагала, не сводя глаз с его лица. До отхода поезда оставались считанные минуты. Мхитар заглянул в глаза Ашхен и, показывая на мать, негромко сказал:

— Ашхен, оставляю мою мать на ваше попечение.

Парандзем подняла на Ашхен полные слез глаза.

— Единственный мой, радость моя, тяжело мне будет без тебя. Спасибо скажу, если эта милая девушка будет хоть изредка приходить ко мне: руки у меня дрожат, пошлю через нее хоть весточку тебе.

— Крепись, мать, все будет хорошо… Дай поцелую тебя, мне уже надо идти, — сказал Мхитар. Он крепко обнял мать, прижался лицом к ее лицу, и с минуту слышались лишь подавленные рыдания матери.

Берберян повернулся к Ашхен и хотел пожать ей руку; она потянулась к нему, и они расцеловались, доставив этим удовольствие Парандзем. Едва успел Мхитар отойти, как к Ашхен подошел Грачик и скороговоркой сказал:

— Ашхен-джан, мы с твоим мужем будем вместе, я о нем позабочусь, не беспокойся!.. Ты меня спрашивала о матери и Рузан?.. Телеграфировал уже, они меня встретят на станции Баку… Здоровы они, здоровы, мать хотела приехать сюда, чтоб проводить меня… Я написал, что не надо… Поезд сейчас отойдет, Ашхен-джан… Ребята из госпиталя хотели попрощаться с тобой!

— Идем, идем, — охотно согласилась Ашхен. Подойдя к бойцам, она расцеловалась сперва с Вахрамом, потом с Игнатом и с Грачиком.

— Боевая ты у нас сестра! — сказал ей Игнат. — Такая же стойкая и выносливая, как кубанские казачки. Душевное тебе за все спасибо.

Ашхен покраснела и крепко пожала руку Игнату.

Последним подошел к Ашхен Гарсеван.

— Не нахожу слов, чтобы поблагодарить тебя, Ашхен! Ну как не упрекнуть твою мать, что она не родила еще таких десять дочерей! Ты мне вернула самое дорогое, что есть у человека, — речь. Спасибо тебе за это и за все, все! Ты нам ничего не сказала, но твои глаза говорят многое… Умереть мне за твои ясные глаза! — и Гарсеван поцеловал Ашхен в глаза.

Пеброне с беспокойством следила за мужем, с сомнением поглядывая на Ашхен, и успокоилась только тогда, когда Гарсеван снова подошел к ней.

Послышался сигнал горниста: «По вагонам!» Последнее объятие, последние поцелуи, и все бойцы поспешили к вагонам. Ара, в смятении чувств безотчетно что-то говоривший Маргарит, в последнюю минуту осмелел и в присутствии всех поцеловался с любимой девушкой. Самым священным воспоминанием для него осталась память об этом объятии, о дыхании Маргарит, о прикосновении ее нежных губ. Он неохотно выпустил Маргарит из объятий, еще раз крепко обнял и поцеловал мать, на ходу чмокнул Цовинар и побежал к своему вагону.

Появился Асканаз. Его тотчас же окружили Шогакат-майрик, Ашхен, Маргарит. Все молча глядели на него: слов не было, говорили взгляды, улыбки, слезы. Асканаз горячо обнял мать и шепнул ей: «Спасибо тебе за все, бодрись, мама-джан!» Затем, обняв Маргарит, сказал ей: «Ну, невестушка, пиши почаще Ара, помни, что это очень важно для него!» Покрасневшая Маргарит молча кивнула головой.

Асканаз и Ашхен стояли друг против друга. В памяти Асканаза пронеслись все его встречи с этой женщиной. Да, она прекрасна не только на вид!.. Ашхен взглянула на него — и в неудержимом порыве обняла Асканаза, поцеловала раз, другой… Оба не могли сказать ни слова от волнения.

Крупными шагами подошел Михрдат и, заслонив Ашхен, обнял Асканаза своими могучими руками.

— Бедняжка Сатеник очень хотела повидаться с тобой! — воскликнул он. — Так и не сумел убедить ее, что у Асканаза ни минуты свободной нет… Габриэл нам пишет такие хорошие письма, учится воевать наш сынок…

Потом он по очереди обнял и расцеловал знакомых бойцов, приговаривая:

— Да не тупятся ваши мечи, не знают промаха ваши пули!

Когда поезд уже тронулся и в воздух взлетели фуражки и затрепетали высоко поднятые платки, Михрдат невольно оглянулся на Шогакат-майрик. Заметив, что ноги ее уже не держат, он подхватил ее и довел до ближайшего столба, чтобы она могла проводить взглядом поезд, ускорявший ход. Из окна вагона смотрел Ара — смотрел на мать, на Маргарит; но вот они совсем скрылись из виду, и Ара с тоской оглянулся на родной город. Там остался дом, осталась незаконченная картина, к которой он теперь не мог бы прикоснуться кистью, — так изменился его прежний замысел! Ара казалось, что он уже не прежний юноша, беспечно наблюдавший жизнь со стороны, что в новой обстановке, среди новых товарищей, он сразу возмужал…

Шогакат, точно вся обратившись в зрение, глядела вслед поезду, и когда он скрылся за поворотом, почувствовала, что силы окончательно оставили ее. С помощью Михрдата она кое-как добралась до трамвая и всю дорогу до дома шептала: «Четверо…», по очереди называя заветные имена сыновей.

Глава десятая МИХРДАТ СНОВА ОСТАЕТСЯ ОДИН

Михрдат довез Шогакат-майрик и Цовинар домой. Седа, оставшаяся дома из-за болезни сына, тревожно захлопотала вокруг свекрови.

— Да снизойдет покой на твою душу! — по-старинному простился Михрдат с Шогакат-майрик.

Войдя в садик перед своим домом, Михрдат помедлил перед ягодными кустами, посмотрел на зреющие плоды на яблоньках, начал полоть грядки, но вскоре почувствовал, что не может всей душой отдаться работе. Ему невольно вспомнился прошлый год, когда он с Наапетом и Асканазом мирно беседовал о красоте и величии Арарата, вспомнились его мечты о будущем Габриэла. Сердце сжалось. Самой тяжелой его заботой было сейчас состояние Сатеник. С того дня, как Габриэл выехал на фронт, Сатеник не знала покоя, постоянно болела, день и ночь говорила о сыне. Даже письма Габриэла не успокаивали ее. Михрдат всегда с тревогой входил в дом. Он постоянно внушал Сатеник, что она должна гордиться сыном, гордиться доброй славой, которую он завоевал в армии. Но Сатеник интересовало одно — когда она снова увидит сына…

— Увидеть бы только один раз, прижаться к его груди и так, на его груди, и умереть… — с плачем повторяла она.

Войдя в комнату, Михрдат увидел жену на коленях перед маленьким сундуком: она что-то перекладывала в нем. Михрдат услышал, как она приговаривает вполголоса:

— Умереть мне за вышитую твою блузу… ведь так любил надевать ее летом, заворачивая рукава выше локтя… умереть мне за сыночка… Неужели не было в городе девушки тебе по сердцу?! Хотя бы внучонка оставил мне в утешение!.. Вот и галстучек твой… вот и гребешок… Хоть бы прядку мне оставил, приложила бы к сердцу, чтоб не болело оно… Ах, пусть все беды твои на меня перекинутся, пусть я высохну, сгину!.. Габриэл-джан, сердце мое, жизнь моя, бесценный мой…

Когда она умолкла, Михрдат подошел к ней и сказал:

— Ну, вставай же, Сатеник, давай хоть сегодня пообедаем вместе. Ты Габриэла добрым и хорошим сыном вырастила — разве это малое утешение? Вот и сегодня опять на фронт сколько людей уехало! А если уж отсюда столько народу отправили, ты подумай, из других городов сколько приедут! Ведь есть еще Тбилиси, Баку, Москва, Саратов и я уж не знаю сколько… А ведь чем больше поедут, тем скорее избавимся мы от этих безбожников, и парни наши все живы-здоровы скоро домой вернутся… Ну, вставай же, садись со мной за стол!

Михрдат уговаривал жену и в то же время накрывал на стол. Сатеник с трудом поднялась с пола но, не удержавшись на ногах, опустилась на стул и чуть слышно сказала:

— Поставила я обед… Погляди-ка в кухне…

Михрдат никогда еще не видел жену такой подавленной. Он взглянул на варившийся на керосинке суп, приправил зеленью и пряностями. Немного погодя он принес из кухни кастрюлю, разлил суп в две мисочки и пододвинул одну Сатеник. Желая подбодрить и отвлечь жену, Михрдат налил вина в два стакана, поставил один перед женой и, чокаясь с нею, веселым голосом сказал:

— Ну, выпьем, Сатеник-джан, держись крепко, женушка!..

Однако Сатеник, казалось, ничто уж не привязывало к жизни. После отъезда Габриэла состояние ее начинало внушать серьезные опасения. Михрдат садился рядом с ней, внимательно выслушивал ее рассказы, сам рассказывал ей все новости, и Сатеник словно оживала. К Михрдату она по-прежнему относилась с чувством бесконечной признательности, в душе считая себя бременем для мужа.

Сатеник отодвинула от себя миску с едой, платком вытерла глаза и, словно размышляя вслух, сказала:

— Ты сам говоришь, что много людей уехало… Где же конец этому? До тебя и соседка забегала, рассказала. Ах, Михрдат, другое мне на ум приходит: если уж столько народу туда едет, значит положение тяжелое! А вдруг мой Габриэл… Ах, отсохни язык… Что это мне в голову пришло!..

— Нет, нет, Сатеник, ты не думай об этом! Если Габриэл узнает, что ты так терзаешь себя, ему будет тяжело. Воин должен чувствовать за собой родительскую поддержку, он должен быть спокоен за мать. А ты?..

— Но что мне делать, Михрдат-джан, если сердце не хочет успокоиться…

Михрдат наскоро пообедал, прибрал все со стола, затем подошел и осторожно пощупал лоб Сатеник. Заботливо обняв ее за плечи, он помог ей подняться и повел в спальню, уложил и укрыл ее.

— Тебе покой нужен, Сатеник. Вот выпей лекарства, это успокоительное, для сердца. А это вот компот. Хорошо было бы, чтобы ты немного поела и постаралась уснуть. Завтра, наверное, опять придет письмо от Габриэла. Подумай только, какой у нас заботливый сын, обязательно присылает по письму в неделю! Я вернусь к утру, и мы вместе напишем ответ. Я и Асканазу с Ара наказал, чтобы они нам подробно написали, если встретятся с Габриэлом.

— Хорошо, хорошо, ты не беспокойся, — отозвалась Сатеник, желая успокоить мужа. Повернувшись на бок, она взяла карточку сына и долго держала ее перед глазами, неотрывно глядя на лицо Габриэла.

Михрдат взглянул на часы и заторопился: он заведовал цехом на швейной фабрике и эту неделю работал в ночной смене.

Войдя в помещение цеха, Михрдат прежде всего проверил состояние машин, привел в порядок рабочий стол и только после этого, став на свое место, включил электрические ножницы и с увлечением принялся за работу. В мастерскую вошла женщина лет пятидесяти.

— А-а, ты уже здесь? — заметив Михрдата, улыбнулась она.

— Да, сестрица Заруи. Каких молодцов мы сегодня на фронт проводили!..

— Что и говорить! Да, я все хотела спросить: почему это шьется столько зимней одежды?..

— А ты вспомни старинную поговорку, — многозначительно отозвался Михрдат. — «К зиме летом готовятся!»

— Пословица пословицей, Михрдат, но выходит, что эта проклятая война и до зимы не кончится!

— Нужно полагать, что так.

— Когда же их выгонят наши?

— Потерпи, выгоним, время на это нужно.

— А что же стало с обещаниями этих инглизов и американцев? — поинтересовалась Заруи.

— Все еще обещают.

— Ты знаешь, сколько раз я иголкой материю протыкаю, столько и приговариваю: «Вот так чтоб игла вонзилась в глаз того, кто эту войну затеял». Давай уж материю.

— Возьми, сестрица, на. А эти твои слова передам моему Габриэлу, пусть порадуется и товарищам расскажет: вот, мол, как в тылу работают и думают наши советские люди!

— Пиши, душа моя, пиши! — согласилась Заруи, забирая охапку выкроенного обмундирования.

Мастерская наполнилась рабочими и работницами. Закипела работа ночной смены. Дело спорилось в руках Михрдата, он охотно помогал товарищам и время от времени умел подбодрить их шуткой и похвалой. Радуясь воодушевлению старой работницы, он решил обязательно рассказать о ней Сатеник. Может быть, рассказ этот хоть немного ободрит его болезненную жену, подавленную горем и разлукой с сыном. Ему казалось, что если бы Сатеник не была такой слабосильной, если бы она работала на фабрике или хотя бы на дому, эта работа отвлекала бы ее от тяжелых мыслей. Михрдат всегда остерегался малейшим словом или взглядом причинить лишнее огорчение Сатеник или навести ее на мысль, что ее болезненное состояние удручает его. Он делал так не только по своей доброте. Михрдату казалось, что этим он выполняет безмолвный наказ сына. Недаром же Габриэл в письмах больше всего говорил о матери… «Отец, не позволяй маме плакать. Она любит, когда ей читают или пересказывают книги. Я знаю, что ты очень занят, но все-таки постарайся хоть изредка читать ей какую-нибудь из моих книг…» А то Габриэл прямо обращался к матери: «Бесценная моя мама, родная моя кормилица! (Габриэл знал, что это слово очень нравится матери.) За меня не беспокойся, мне здесь очень хорошо, и товарищи у меня чудесные. Тот, кто сражается за высокое и хорошее, с тем ничего плохого не может случиться, так что будь совершенно спокойна!»

Вспоминая подобные письма, Михрдат то пересказывал их на память, то снова читал вслух, чтоб подбодрить жену, но чувствовал, что Сатеник не надеется на свидание с сыном и ничто уже не привязывает ее к жизни.

По окончании смены Михрдат, не дожидаясь первого утреннего трамвая, заторопился домой пешком. Он с минуту постоял в садике, полюбовался восходящим солнцем, пышно распустившимися деревьями и кустами, своим ключом открыл дверь и вошел в дом. Несмотря на усталость, он по привычке сперва умылся и уж потом вошел в спальню. Обычно при его появлении Сатеник приоткрывала лицо, слабым голосом окликала: «Михрдат, вернулся, да?» Затем она снова натягивала одеяло на голову (она спала так и зимой и летом) и умолкала, даже не дождавшись его ответа.

Но сегодня Сатеник не сказала своих привычных слов, не шелохнулась под пикейным одеялом. Михрдат мысленно порадовался: «Ну, слава богу, наконец-то крепко уснула! Это хороший знак, может, сон хоть немного подкрепит ее…» Он осторожно разделся и улегся на свою кровать. После трех-четырех часов сна Михрдат обычно вставал хорошо отдохнувшим, работал в саду, ходил на рынок а выполнял все работы по дому. Он не позволял Сатеник заниматься хозяйством. За последний месяц болезнь сердца совсем подкосила ее здоровье.

Улегшись, Михрдат думал о своей беседе с Заруи, о письме, которое должно было прибыть в тот день от Габриэла, о том, как он постарается подбодрить и развлечь Сатеник. Он закрыл глаза, но почувствовал, что ему не уснуть. Осторожно протянул руку, чтоб откинуть одеяло с лица жены, но на полдороге отдернул руку: «Нет, пускай выспится, сон под утро сладок!» Он повернулся на другой бок. «А Габриэлу напишу, что мать, мол, понемногу свыкается с твоим отсутствием».

Несмотря на усталость, сон не приходил. Он снова повернулся лицом к жене и решил на этот раз непременно откинуть одеяло с лица Сатеник и обменяться с нею хотя бы одним словом.

— Сатеник, — тихо окликнул он, осторожно откидывая одеяло с лица жены, — как ты крепко… — и застыл с протянутой рукой.

Сатеник лежала, скрестив руки на груди и поддерживая ими карточку Габриэла. Лицо ее было спокойно. Михрдат долго плакал, обнимая бездыханное тело жены.

— Снова один!.. — вырвалось у него с болью.

Глядя на застывшее лицо жены, он чувствовал, как тяжело будет ему написать Габриэлу. Что сказать сыну? Наклонившись над Сатеник, он несколько раз поцеловал ее, тихо повторяя:

— Это — за меня, это — за Габриэла…

Глава одиннадцатая АШХЕН ДАЕТ ПОЩЕЧИНУ

В обеденный перерыв Ашхен забежала домой из госпиталя перекусить и отдохнуть. Она была спокойна за Тиграника — он теперь до вечера оставался в детских яслях.

Почтальон принес ей сразу восемь писем, и Ашхен, с забившимся сердцем, нетерпеливо вскрывала одно за другим: два от Тартаренца, одно от Берберяна, одно от Нины, одно от Гарсевана и по одному от тех бойцов, за которыми она ухаживала: Грачика, Игната и Вахрама. Во всех письмах по-разному говорилось одно и то же — что все благополучно добрались до места назначения и рвутся в бой. Письма мужа Ашхен перечитывала несколько раз: ей хотелось уяснить себе, насколько он свыкся с новой обстановкой. Но из посланий Тартаренца трудно было что-либо понять, настолько неопределенно были они написаны. Отчетливо повторялось одно — опасения за то, как Ашхен будет вести себя без него. Читать это было неприятно, но она пересилила себя, тут же присела за стол и написала ему приветливое письмо. Лишь после этого она взяла в руки письмо Берберяна.

Ашхен чувствовала, что Берберян старался писать сдержанно и что это давалось ему не легко. В заключение Мхитар повторял свою просьбу иногда навещать его мать, чтобы она не так чувствовала свое одиночество.

Наскоро поев, Ашхен села писать письма. В дверь постучали, и в комнату вошел Заргаров.

— Здравствуй, Ашхен-джан! — провозгласил он.

Ашхен покоробило от его фамильярности. Она очень сдержанно поздоровалась с ним и предложила присесть. Она помнила свое обещание: если окажется, что Заргаров действительно порядочный человек, как полагает Тартаренц, изменить к нему отношение.

— Да, чтоб не забыть, Ашхен-джан: я получил письмо от Тартаренца! Ах, и ты получила?.. — слегка разочарованно продолжал Заргаров. — Ну, дела его идут хорошо, много знакомых… Да, месяц кончается, Ашхен-джан, дай твои карточки — отоварю в нашем распределителе.

— Спасибо, я уже получила большую часть продуктов.

— Э-э, за что благодарить! Я знаю, ты сильно занята. А я — сама знаешь, связи у меня большие — получу все лучшее и без очереди.

Чтобы положить конец этому разговору, Ашхен сказала, что, может быть, даст ему карточки в следующем месяце, а сейчас надобности нет. Заргаров тревожно шаркал ногами: нет, не хочет понять его эта женщина!.. С минуту помолчав, он продолжал:

— Вот снова осложняется положение — слыхала о новом направлении?.. Они уже у Сталинграда, а на Кавказском направлении — около Краснодара… А еще только август, вся зима впереди!.. Невесело на душе… А тут еще навязали мне на голову броню! Честное слово, Ашхен, Тартаренц не так объяснил все тебе, а я не захотел вмешиваться… Ведь сколько раз обращался, чтобы взяли обратно броню, объяснял, что не могу оставаться в тылу, когда там нужны люди… Чем я не политработник? А все отказывают!..

Ашхен в душе не очень верила этим словам. Но Заргарова подбодрило то, что Ашхен по крайней мере слушала его; наскоро пригладив напомаженные редкие волосы, он продолжал с жаром:

— Но раз говорят «оставайся», — я подчиняюсь: вероятно, так нужно. А злые люди начинают сплетничать. И ведь другие, что расшибались в лепешку, лишь бы заполучить броню, живут себе спокойно, и никто о них не говорит. Вот хотя бы этот товарищ Асканаза… Может быть, слыхали о нем? Гаспар Гаспарович. Хорохорится так, словно без него весь тыл развалится!

Видя, что Ашхен остается равнодушной к его словам, Заргаров помолчал и, вздохнув, продолжал:

— Ну, конечно, иное дело военный подвиг. Вот какую известность приобрел Асканаз Араратян! Если и в этой дивизии проявит себя, — конец, уже не дотянешься до него.

— А почему бы ему не проявить себя и здесь? — спокойно возразила Ашхен.

— Ну да, об этом я и говорю. Да, Ашхен-джан, не забыть бы: завтра еду в сад. В котором часу можно застать тебя дома? Хочу завезти тебе и ребенку немного винограда.

— Пожалуйста, не беспокойтесь: я всегда покупаю на рынке.

— Ну, что за отговорки! Тут уж тебя не послушаю. Тартаренц просил меня, и я обязан выполнить его просьбу…

Раз Тартаренц просил, Ашхен не стала отнекиваться. На следующий день Заргаров привез виноград. Он снова завел речь о затруднениях на фронте, о своих обязанностях. Ашхен подкупило то, что Заргаров обещал и выполнил свое обещание — снабжать раненых госпиталя свежими фруктами. Через некоторое время Заргаров заметил, что Ашхен встречает его без прежней неприязни.

Как-то вечером Ашхен собиралась в ясли за Тиграником. В комнату вошел Заргаров. Видно было, что он только что побрился: лицо его лоснилось, от него шел резкий запах одеколона.

— Ашхен-джан, завтра воскресенье, поедем вместе в сад, отдохни немного.

— Не могу, я работаю завтра. Ожидается новый эшелон с ранеными.

— Ну, это не дело!.. Хотя ничего не скажешь, времена такие! А ведь такая газель, как ты, должна бы жить где-нибудь на прекрасной даче…

— Что ж, доживем и до этого!

— Ашхен-джан, неужели ты не замечаешь, что я… — замялся Заргаров, нервно потирая подбородок.

— А что такое? — с насмешкой спросила Ашхен.

— Ашхен, не бери греха на душу! — шагнув к Ашхен, воскликнул Заргаров. — Ведь уже больше года я знаком с тобой, и все это время сна и отдыха не знаю! Ашхен-джан… — и Заргаров обнял Ашхен.

Ашхен, которая слушала его, нетерпеливо выглядывая в окно, так резко повернулась, что руки Заргарова разжались, и левой рукой наотмашь ударила его по лицу.

Заргаров обомлел. Схватившись рукой за побагровевшую щеку, он испуганно моргал, как бы не веря в реальность происшедшего. Опомнившись, он попытался превратить все в шутку. Но раскрасневшаяся от гнева Ашхен яростно воскликнула:

— Негодяй, если б я не презирала тебя, то сообщила бы кому следует о твоем низком поступке! Пока же хватит с тебя и этой пощечины.

Заргаров смиренно молчал: может быть, его смирение заставит Ашхен пожалеть о своей суровости…

— Пока хватит и этого! — с гневом повторила Ашхен. — А теперь убирайся!

— О, в каждом слове — жало змеи… — пробормотал Заргаров. — Так прекрасна лицом и так злобна душой!

— И ты еще говоришь о злобе? — с пренебрежением отозвалась Ашхен, вытирая руку платком. — Но мы, женщины, слишком снисходительны, Так-то ты заботишься о семье своего друга, ушедшего на фронт, да? Негодяй!

— Довольно! Как вы смеете оскорблять меня?

— Ах, так? Вот теперь будет довольно… — и лицо Заргарова обожгла вторая пощечина. — А это от имени всех женщин-армянок одному из тех презренных мужчин, которые в трудные для родины дни думают лишь о собственной шкуре!

— Кто дал вам право оскорблять?! — возмутился Заргаров.

— А что такое оскорбление для таких толстокожих, как вы? Убирайтесь вон и не смейте показываться мне на глаза!

— Ну еще бы! Жена героя!.. — сказал Заргаров.

— Вы не имеете права говорить о нем!

Заргаров продолжал стоять посреди комнаты, не двигаясь с места. Ашхен быстро подошла к двери, распахнула ее и сделала пренебрежительный жест в сторону Заргарова.

Ощупывая лицо, Заргаров вышел из комнаты.

Ашхен перевела дыхание. Долго еще она с удовлетворением вспоминала о пощечинах, отпечатавшихся на его лице.